На втором курсе уже, осенью, я вдруг узнала, что Валера по старой памяти ходит тренироваться в аэроклуб – прыгает с парашютом. Я бросилась туда со всех ног, и вот тут меня ждал облом. Не взяли. Если честно, поначалу я даже и не думала идти туда. Думала, запишусь, буду ходить на занятия, а главное -буду рядом с Валерой. Ни о каких прыжках я тогда даже не мечтала. Но от меня небрежно отмахнулись, как от ни на что не годной вещи. И тут как будто что-то во мне щелкнуло. Ах, не хотите меня брать, а все равно придется. Не хотел тренер меня брать – молчал, ругался, плевался, говорил, что это не для девчонок… И что групп для начинающих нет. И что деньги надо платить, потому что я «чужая» (как-то странно получалось, что кому-то можно бесплатно, а кому-то – нет, в зависимости то ли от района, то ли от места работы, то ли еще от чего). И что нет комбинезона, парашюта, мест на тренажерах и времени, чтобы заниматься такой ерундой – тренировать девку, которой в голову пришла очередная блажь. «Завтра же удерешь, за материну юбку спрячешься, потому что больно и тяжело! А не завтра, так через два месяца, а мне работать надо с людьми, которые знают, чего хотят!» И никакие уговоры, никакие ссылки на то, что я будущая стюардесса, что мне это в жизни может пригодиться, что я хочу летать и так далее, и так далее, не помогали. Мест действительно было мало, времени действительно тоже. Экстремальный спорт, которым раньше занималось малое количество желающих из числа обыкновенных мальчишек, начал привлекать людей с деньгами, тех, которые мальчишками не успели хлебнуть романтики, а сейчас захотели. Так что зачастую и правда все было занято, и инструктор учил обращаться с парашютами толстых мужиков или накачанных парней, у которых из-за пазухи торчали пистолеты, а иногда и их женщин – худощавых блондинок.

Но группы были. Были, несмотря ни на что, и Валера прыгал с группой, с которой он тренировался с самого детства. Он и в авиацию, оказывается, пошел после этого самого аэроклуба. Только вот женщин в этих группах практически не было, точнее, было всего две – профессиональная спортсменка в возрасте, уже уходившая из большого спорта и использовавшая клуб как базу для поддержания формы, старая знакомая тренера, и еще одна молодая, очень угрюмая, мужеподобная, тренировавшаяся тут со школы, к ней тренер явно благоволил, и расположение его проявлялось именно в том, что он не делал никакой разницы между ею и мужчинами – так же материл ее за любое неправильное действие, как и всех. Я никогда не занималась спортом, и для меня все эти отношения были в новинку.

В другие клубы, которых в Питере было, слава богу, несколько, женщин принимали, и иногда даже довольно охотно. Вот туда меня и гнал тренер: «Иди, иди, к Ковалеву иди, к Лошенко иди, мне ты тут не нужна!» – но я, разумеется, никуда идти не хотела, мне же и нужно было сюда, потому что Валера здесь. Самому Валере я поначалу ничего не сказала, хотела поступить сама и явиться неожиданно. Но в конце концов он меня увидел у ангара, ожидающую очередного разговора с тренером.

– Опять ты! Вездесущая! Что на этот раз? У меня язык прилип к небу. Со столькими разными людьми я уже научилась разговаривать за это время – только не с ним. Но делать-то нечего.

– Извини. Я все время попадаюсь на дороге, я знаю. Но я не к тебе, я к Полторацкому. Опять проситься пришла.

– Прыгать хочешь?

– Хочу. Нам в колледже посоветовали, как допподготовку, – соврала я наконец.

– Советчики. Что советуют, обеспечивать надо. Что, базы у них своей нет, конечно?

– Нет. Но я очень хочу.

– Ты вообще много чего хочешь, как я погляжу.

– Ну что поделаешь, Валера, – такая уж я уродилась.

Весь это разговор был, конечно, совсем про другое, не про прыжки и не про подготовку, и это он понимал. Я сказала, что «уродилась», и отвернулась от него, чтобы не видеть и чтобы не просить больше глазами. Он понял и сказал мне в спину:

– Не могу. Не могу сейчас. Потом поймешь почему. И даже здесь попросить за тебя не могу. Полторацкий мне голову оторвет, из клуба выгонит, если за женщину просить стану. Это тебе не колледж.

– Почему выгонит?

– Иваныч женщин не берет. Из принципа. Считает, что это плохо влияет… В общем, не хочет он с женщинами работать – и из-за себя, и из-за нас. Светка – исключение, ее как женщину не воспринимает никто и никогда не воспринимал. Вот он сейчас придет, увидит, что я с тобой говорю, – и все. Полетят клочки по закоулочкам, будет мне первое предупреждение, а второго у него не бывает. Погонит, правду говорю. У него условие – чтобы без баб. А у меня и так репутация…

– Знаю я твою репутацию, – сказала я вдруг так резко, как никогда себе не позволяла. – Ладно, отойди и не светись. Меня он знает, я не первый раз прихожу…

В этот момент я вдруг на несколько секунд почувствовала себя сильнее его. Это было новое ощущение, такое странное, что я даже постаралась забыть его как можно скорее. Я не хотела быть сильнее его – я хотела быть слабее, а он – чтобы был сильным. А еще я почувствовала, что не все потеряно – что вот тут, на несколько минут, когда мы были одни, он вновь смотрел на меня почти так, как тогда ночью. Даже как-то иначе, определенно иначе. Он был ближе, чем когда бы то ни было. И я так захотела повторения хотя бы этого разговора, что взялась за дело с удвоенной энергией.

И победила. Два месяца ушло у меня на осаду Михаила Ивановича Полторацкого, и крепость пала. Встретив меня в очередной раз у ангара, Полторацкий тяжко вздохнул, длинно и заковыристо выматерил меня, посмотрел на реакцию – реакции не было, я так же стояла и ждала продолжения разговора – и погнал на тренажеры. Соглашение было заключено.

И в рамках этого неписаного, не озвученного даже соглашения я стала «боевым товарищем» без половых признаков: я не кокетничала ни с кем, не красилась, не флиртовала, я почти даже не разговаривала. Прыгать я начала в самый мороз, зимой, но «не пищала» и стойко сносила все, с чем пришлось сталкиваться. Полторацкий признал меня быстро, он засчитал мне, видимо, те два месяца ожидания, стал учить всему и сказал однажды, что у меня есть способности. Свое отношение к Валере я от него скрывала, разумеется. Встречаясь, мы говорили друг другу только «привет-пока», но именно от этого начинало казаться, что между нами установилась некая тайная связь. Я даже в Пулково перестала приходить. Мне достаточно было видеть Валеру здесь, и я чувствовала, что здесь его видеть важнее. И еще – он перестал наконец надо мной смеяться. Это было уже много.

И вот сегодня был парный прыжок. Я первый раз прыгала так, и мне должны были дать опытного напарника. Я очень надеялась, что мне дадут прыгнут с Валерой.

– Так, Суханов и Тимошенко, Василий, ты с Панченко пойдешь, Альберт – с Виктором, Регина…

– Давайте я с ней, Михал Иваныч.

– Давай, Валера. Присмотри там. Так, Левин – с Семеновым. Все, пошли, ребята.

Он сам со мной попросился! Он выступил вперед сам, он сказал это тем равнодушно-деловым тоном, который так ему шел, он взял меня в пару и повел к самолету, и проверил мне парашют, и потренировал перед взлетом расстановку рук… Он брал меня за руку, а ведь он уже больше года не брал меня за руку! И в полете мы сидели рядом и в тишине, потому что, когда все заглушает звук мотора, это на самом деле тишина, такая тишина! В этой тишине я слышала наш с ним разговор, которого не было, я ощущала его через комбинезон, я косила глазом и видела его лицо, я почти чувствовала его дыхание… А потом все начали вставать, мы тоже встали, он взял меня за руку крепко-крепко, сжал, как железом, поставил у двери, сказал: «Не бойся!», а я ничего и не боялась, и мы прыгнули.

И вот, когда нас вынесло из самолета, и мы полетели, я услышала, увидела, по губам прочитала, как он кричит: «Лети-и-им!» И поняла, что не там, за штурвалом, в герметичной кабине, а здесь, именно здесь он по-настоящему чувствует небо. Мне даже показалось, что я вижу, как он шепчет, как он говорит мне: «Небо! Видишь, это небо!» Но уверенности быть не могло, а переспрашивать потом я не решилась.

Мы приземлились в поле довольно удачно и близко друг от друга. Я поднялась на ноги и, таща за собой парашют, пошла к нему -сразу, без передышки, почти побежала. Мне не хотелось с ним расставаться. Мне было все равно, что он подумает обо мне.

И он тоже пошел, дошел до меня и обнял. Мы стояли обнявшись, и колоколы наших парашютов раздувало ветром, и тянуло нас в разные стороны, и оттого мы прижимались друг к другу все сильнее. Мы даже не пытались целоваться – это было не нужно сейчас. А потом он отпрянул чуть-чуть и, продолжая крепко держать меня и глядя куда-то вверх, сказал:

– Знаешь, мне бы по-хорошему-то… Мне бы десантником быть. Кишка оказалась тонка. Решил, что летчиком проще. Понимаешь?

– Понимаю.

Это был момент, когда мужчина признается женщине в своей слабости. И в этот момент его власть над женщиной становится еще сильнее. Никогда я его так не любила, как в этот момент.

– Хочешь летать со мной?

– Хочу.

– Хочешь, значит, будешь. Сделаем. Давай собираться – Иваныч с нас сейчас шкуру спустит.

Так, через три месяца, когда прошла уже стажировка, прошли экзамены и мы получили свои дипломы, где стояла специальность «бортпроводник», я обнаружила, что в колледже лежит заявка на меня из «Аэрофлота» с портом приписки «Пулково». Я не удивилась. Я знала, что раз Валера сказал: «сделаю», то он сделает. Я верила. Хотя мы эту тему не обсуждали больше ни разу.

Только в отделе кадров, уже оформив все бумаги, я вдруг осознала, что вот сейчас, в последний момент, все может сорваться. Вдруг не туда?! Не к нему?! Вдруг не удалось?! Когда меня привели к начальнику резерва, я трепетала и не смела поднять глаза. Я не знала, что буду делать, что мне сказать и как я буду жить дальше, если не попаду в один экипаж с Валерой. Мир мог рухнуть в любую минуту. Подошла какая-то женщина, спросила: «Новенькая? Куда ее?» – «В двенадцатый». – «А там разве есть места?» – «Есть, как же… Личарскую-то перевели, ушла на Москву. Шмель постарался, у него новая пассия». И мне уже:

– Что стоишь? Иди. Завтра в восемь на летучке представишься экипажу, примешь комплекты и будешь готовить самолет к вылету. Испытательный срок – три месяца, ну ты в курсе. Иди форму получай, чтоб завтра при полном параде была и с вещами – пойдешь в рейс.

Шмель – это было Валерино прозвище. От фамилии – Шмелев. «Не самая подходящая фамилия для летчика, – сказал он мне за неделю до этого дня, когда мы с ним возвращались из аэроклуба, – смеются много. „Полет шмеля“, говорят. Ничего, вот стану первым пилотом – сыграю я вам полет шмеля, заслушаетесь!»

Мы иногда уже уходили оттуда вместе. Хотя до общежития он меня не провожал и вообще наши с ним особые отношения не проявлялись ни в чем. А теперь вот начальник резерва говорит, как о само собой разумеющемся, что у Шмеля новая пассия… Это я – его новая пассия. И чтобы освободить мне это место, он сделал так, что из экипажа убрали какую-то другую стюардессу. Может быть, старую его пассию.

Так оно и оказалось: когда на следующий день меня представляли экипажу, я встретила там ту самую высокую блондинку, которую неизменно видела с Валерой на посадке. Я увидела ее еще в коридоре. Она стояла и разговаривала с Валерой, и взгляд, которым она меня смерила, сомнений не оставлял: она уходила и она была страшно зла на меня. Я поздоровалась и прошла мимо – в комнату 218, куда мне велено было явиться.

«Вас приветствует экипаж самолета и командир корабля пилот первого класса Андрей Сергеевич Скворцов» – вот что мне предстояло отныне говорить. Скворцов оказался очень милым, по крайней мере на первый взгляд, седоватым сухощавым человеком лет пятидесяти. Пожал мне руку и указал на кресло у стола. Еще там были штурман Николай Рудольфович, второй Николай, бортинженер – «можно просто Коля», трое проводников – Оля, Галя и Костя (по новым правилам полагался уже один мужчина-бортпроводник на экипаж) и подошедшие Валера с Личарской. А еще начальство и несколько других экипажей – летучка была общей.

Представлял меня начальник резерва.

– У нас, как вы знаете, в экипаже замена – Саша Личарская от нас уезжает в Москву, ее забирает головная контора, исключительно на международные рейсы, как старшего бортпроводника. Саша, с повышением, дай бог тебе там удачи, и спасибо за работу. Все остальные пожелания – в неофициальном порядке. На ее место (тут, как мне показалось, начальник слегка запнулся – или даже растянул слегка паузу, специально) – на ее место приходит Регина Соколова, только что из колледжа. Принимайте нового человека, всему учите, все-все показывайте. Оля, введете в курс дела, на испытательный срок под вашу ответственность. Так, теперь перейдем к маршрутам…

Оля была старшей смены – мое непосредственное начальство. После летучки она повела меня на борт показывать место работы, а Валера, перехватив в коридоре, когда никто не видел, сказал:

– Ну что, ты своего добилась. Сегодня в час летим. Теперь не подведи.

– Я не подведу, правда! – Взять его за руку я уже не успела, он убежал.

Бросил на ходу:

– Потом, потом. Времени теперь будет хоть отбавляй.

В комнате отдыха экипажа, куда завела меня сперва полноватая сероглазая Оля (ей было уже хорошо за тридцать, и дома из полета ее ждал с бабушкой десятилетний сын), я опять столкнулась с Личарской, забиравшей из шкафчика свои вещи. Шкафчик переходил теперь «по наследству» мне, и стоило мне сделать к нему шаг, как меня просто окатило волной ненависти – таким взглядом встретила меня эта Саша и стала еще яростней швырять содержимое шкафа в сумку. Пилотов рядом не было. Оля, быстро оценив ситуацию, сказала:

– Ладно, Сашка, мы с тобой еще увидимся, а я новенькой пойду покажу, где товар принимать, работать-то надо кому-то, – и увела меня за дверь с надписью «кастелянша», забирать чистые полотенца.

Потом три часа мы вместе с Костей, в обязанности которого входило таскать тяжести, провели на приемке – еда, вода, выпивка, одноразовая посуда, кофе, чай, шоколад – надо было пересчитывать, проверять качество, расписываться в ведомостях… Когда Костя с очередной порцией товара ушел к самолету, Ольга, оторвавшись от пересчета каких-то упаковок, сказала:

– Ты на Сашку не обижайся. Ей тяжко. А ты сама еще неизвестно что за человек.

– Я не обижаюсь, что вы…

– Говорить можешь мне «ты». Всем «ты», кроме командира и штурмана. Валерке-то ты и так «ты» говоришь…

Я покраснела.

– Тут все всё знают, учти. Пол-аэропорта на тебя сейчас в лупу будут смотреть. Интересно ведь, на кого Шмель Личарскую променял. Года три с ней в связке отлетал все-таки. А тут раз – и ты в дамки. Сашке, конечно, обидно – не знаю, что уж он ей там говорил, но переводиться-то она никуда не хотела, а он так все устроил, что и отказаться было нельзя.

– Я…

На самом деле я глотала воздух и что сказать – не знала. В глазах Оли мое появление выглядело явной подлостью по отношению к ее напарнице.

– Только не говори, что ты не при делах. Как бы там ни было, что бы там у них ни случилось, но ее он убрал, а тебя поставил. Валерка ушлый, у него всюду связи, он все может. Может, ты ему нужна, может, она мешает – дело не мое. Просто знай, что все в курсе, и работай на совесть. За красивые глаза держать не станут, даже ради Валеры.

– Я буду работать, что вы… Что ты, Оля! Я буду. Я в колледже была отличница, все экзамены сдала на пятерки, на практике – ни одного замечания. Хотя на международных, конечно, не летала. Мне очень страшно, если честно.

– Летать-то хоть не боишься?

– Не боюсь. Я парашютистка.

– Парашютистка… Все вы тут парашютистки! Тоже, значит, по Валериным стопам… Парашютистка – это хорошо, только в самолете страшнее иногда бывает – и за пассажиров, и за себя. Ладно, авось притрешься. Делать будешь первое время строго то, что я тебе скажу. Не суетись, по салону зря не бегай – пассажиров напугаешь.

– Конечно, нас учили!

– Всех учили, но никто не выполняет. Ты Валеру-то давно знаешь? Я тебя помню, ты раньше на посадке часто появлялась.

– Два года. Я поступать приехала в педагогический и не поступила, а он…

– Понятно все.

– Нет, правда! Я его случайно встретила, ко мне компания пьяная привязалась. Он меня отбил от них и сказал, чтобы в колледж поступала. Если бы не он, я бы не знаю что тогда делала! Я просто очень ему благодарна за помощь… И я здесь больше никого не знаю, я, правда, хотела с ним летать, поэтому…

Следовало бы сказать, что я не знала, как для меня освобождали место, что я не виновата, но сознаю, и что мне очень жаль, но вот эти слова застревали у меня в горле. Мне не было жаль. Я знала, что высокая красавица Личарская была моей соперницей и места нам обеим здесь не было. Если бы она не ушла – он бы меня к себе в экипаж не взял.

– Рыцарь в латах на белом коне… Вполне в духе Валеры. Но зачем-то ты ему понадобилась, не просто же так!

Просто так, значит, я не могла ему нравиться. Просто так, так, как той первой ночью, как на картофельном поле после прыжка, просто так со мной было нельзя – я не годилась. Меня всегда теперь будут сравнивать с Личарской и гадать, зачем ему понадобилась такая, как я, после этой красавицы. Я поняла, что еще секунда – и я расплачусь. А здесь этого было делать нельзя категорически. Но Оля, кажется, это поняла и сама разговор прекратила:

– Иди на борт, коробки отнеси.

А потом еще два часа меня водили по самолету, все показывали, учили пользоваться местной кофеваркой и заставляли заучивать распорядок – что, когда и за чем. И кому из пилотов кофе черный, кому со сливками, кому с сахаром, кому без, кому какой чай, а кому минеральную воду… Пилотов полагалось любить, подчиняться беспрекословно и выполнять все их прихоти, в разумных пределах, конечно. От них зависело, останемся ли мы все живы, в конце концов.

В том, первом полете, я была тише воды ниже травы. Меня настолько угнетало все, что я услышала от Ольги, что радость моя улетучилась, и мне казалось уже, что лучше бы мне было не попадать с Валерой в один экипаж. Я пыталась сосредоточиться на работе, но была так зажата, что даже с другими бортпроводниками, Галей и Костей, не хотела сразу завязывать отношения. Я просто боялась с ними заговаривать, боялась того, что они у меня спросят и что мне скажут. Наверное, им показалось, что я страшно скрытная и чванливая, но вся беда была в том, что и скрывать-то мне было нечего! Я понимала только, что вляпалась во что-то, и всю дорогу мне больше хотелось забиться в угол и поплакать спокойно. Но тут не было углов, где можно скрыться от экипажа, тут не было своих, не было общежития, в которое можно вернуться, не было Вики и Маши, которых, кстати, не взяли в Пулково и они уже уехали: Вика – в Москву, а Маша – в ту самую Карелию. Я была совершенно одна и понимала, что от близости Валеры одиночество мое может стать только сильнее.

В Мюнхене был краткий отдых – три часа. Можно было выйти в город, но никто никуда не пошел, а одна уходить далеко я боялась. И, чтобы не сидеть со всеми, пошла гулять по аэропорту: смотрела на немцев, на полицейских, на служащих, на подъезжающие машины, ходила по магазинчикам «дьюти фри», но ничего не покупала, просто смотрела, а потом даже выпила кофе в открытом кафе, на улице. Я первый раз была за границей. Это было как сон. Мне все казалось, что я сплю и просто не успеваю проснуться. Я не верила, что вот эта новая жизнь уже началась, и не понимала, то ли это, к чему я стремилась.

А на обратном пути стало ясно, что молчать больше нельзя, и, собрав волю в кулак, я попыталась ближе познакомиться с маленькой смуглой Галей. Потом перекинулась парой слов с Костей, потом рассказала анекдот, потом призналась им, что я их боюсь и как мне странно и страшно было одной в первый раз в Мюнхене… Мы посмеялись, они меня слегка успокоили, стали травить байки про пассажиров и сложные полеты – все это я уже знала, весь этот летный фольклор, наслушалась на практике, но здесь это означало, что лед тронулся и меня впускают в компанию. В один из таких моментов, когда Оля была в салоне, а Костя что-то рассказывал и мы с Галей весело ему поддакивали, мимо открытой двери нашего отсека прошел Валера – кинул взгляд и прошел мимо. Я продолжала улыбаться и что-то говорить, заставила себя не обращать на него внимания. Его вообще никто, кроме меня, не заметил, тут главное было, чтобы он видел, что я «вписалась». И я не знала еще, как он к этому относится.

На подлете к Петербургу мне доверили отнести кофе в кабину – капитану. Галя еще раз сказала что и как, я взяла маленький поднос и пошла, как учили, как мы много раз, раз сто, не меньше, тренировались в колледже. Зашла, кивнула штурману, не удержавшись, скосила глаза на Валеру, державшего штурвал… «Андрей Сергеич, ваш кофе» – «Спасибо, Регина». И все, и ушла. А там уже и посадка, и надо заниматься пассажирами.

Так первый полет и закончился. Пилоты ушли, к самолету подобрались техники, бортпроводники перекликались еще какое-то время, считая выручку и сдавая остатки продуктов. Галя сказала мне, что хорошо бы проставиться с первой получки, я, разумеется, согласилась. А потом мне надо было ехать домой. Точнее, ехать собирать вещи и переезжать, потому что пока я по-прежнему оставалась в общежитии колледжа, где мне разрешили задержаться за особую плату и по договоренности – все равно лето. Но «Аэрофлот» выделил мне служебное жилье – комнату в коммуналке. Я уже получила ордер и планировала после полета сразу заняться переездом – обещала коменданту общежития.

Я простилась с Олей и Галей и ушла домой одна после первого рейса. Но на выходе из аэропорта, там, где всегда выходил летный состав, меня поймал Валера. Он меня ждал! Я не могла поверить своим глазам, но, простояв в столбняке несколько секунд и поняв, что да, он ждет меня, я полетела к нему навстречу сама, сияя от счастья.

– Ты меня ждешь?!

– Тебя.

Он повел меня к дверям на глазах у охранника и парковщиков. Он даже демонстративно взял у меня сумку. Он ждал меня – и показал всем, что я ухожу с ним.

Мы пошли к маршрутке. Он спросил, как первый день, как полет, как экипаж, как самолет – понравился? Я отвечала что-то, хвалила, рассказывала про Галю и про Мюнхенский аэропорт… Потом он спросил, куда я сейчас еду. Я объяснила все про общежитие и коммуналку. В коммуналке я еще не была, но ключи мне выдали. И тогда он предложил мне не ездить пока за вещами, а сперва посмотреть комнату.

– Ты все подписала, не глядя. Конечно, жилье казенное, не откажешься, но что ж ты туда чемоданы потащишь, а там, может быть, замков нет, дыра в стене или крыша течет… Хочешь, заедем, посмотрим?

Разумеется, я хотела. Мы поехали на мою новую квартиру, и, открывая дверь, я вдвойне радовалась, что я с Валерой, – входить туда было попросту страшно. За эти два года я мало бывала в питерских коммуналках, и они меня пугали.

В коридоре нас встретила абсолютно пьяная женщина за пятьдесят. Посмотрела тяжелым взглядом и уже приготовилась выяснять отношения, но Валера ее опередил:

– Мы из «Аэрофлота». У нас ключи и ордер. Где тут аэрофлотовская комната?

Другие комнаты в этой квартире «Аэрофлоту» не принадлежали – для рядовых сотрудников компания выкупала неприглядное жилье по дешевке, где придется. Мы прошли в узкую комнату с зеленоватыми, очень давно крашенными стенами, высоким потолком, дощатым полом, полусгнившей оконной рамой (хорошо хоть, стекла все на месте), кроватью с панцирной сеткой, платяным шкафом, кухонным столом, двумя стульями и холодильником «Саратов». Работал ли вообще этот самый «Саратов», было неясно. И еще почему-то мне казалось, что раньше жила тут не женщина.

– Мужик жил, – угадывая мои мысли, сказал Валера. – И я даже догадываюсь, кто. У нас тут недавно одного техника выкинули за пьянку… Но бутылки-то вынесли, чтоб не позориться, убрали. Ну или сам сдал.

Бутылки техник скорее всего сдал сам, потому что при ближайшем рассмотрении на всем в комнате обнаружился чудовищный слой грязи. Не убирали давно. Вокруг было так грязно, что противно было к чему-нибудь прикоснуться. Слава богу, что я не пришла сюда с чемоданами – на этот пол их ставить не хотелось. Тут все надо было мыть – пол, стены, окна, шкафы, изнутри и снаружи. На кровати не было даже матраса, а ведь у меня ничего не было, совсем ничего, даже постельного белья, не говоря уже о подушке и одеяле. Все надо было покупать. Оставаться здесь сегодня было невозможно: разбитая после первого своего заграничного полета, я падала с ног и ничего мыть не собиралась.

– Пошли отсюда, – сказал Валера. – Ладно, могло быть и хуже – жить можно. Жилье они дают дрянное, но тут уж ничего не поделаешь.

Я заглянула в кухню и в ванную (там была такая разруха, что и смотреть не хотелось), прочитала список фамилий на стене у электросчетчика – получалось, что кроме меня в квартире жили еще два человека, обе женщины. Валера меж тем в коридоре объяснялся с пьяной соседкой: «Девушка будет у вас жить. Завтра переедет. Это ее комната». А когда мы наконец вышли на улицу, сказал:

– Спальник хочешь? У меня есть. На первое время сгодится.

– Хочу! Спасибо тебе!

– Тогда поехали ко мне за спальником. И мы поехали к нему на Гражданку.

По дороге почти все время молчали. Я не знала, что говорить, не знала, можно ли вообще поверить в то, что происходит, – поверить своему счастью. Но еще, пожалуй, в глубине души мне было страшно – слишком долго я ждала.

Он жил один, в однокомнатной холостяцкой квартире, какой-то тоже полуголой, но совсем по-другому – просто в ней сочетались совершенно, как мне показалось, не сочетаемые вещи, как будто их свозили сюда и бросали, и дорогая посуда соседствовала там с железными кружками, а хорошие стулья – с продавленным креслом. Войдя туда, я попыталась понять, что за человек там живет, но так и не поняла. А еще я пыталась уловить запах женщины, и хотя никаких видимых следов женского присутствия, вроде халатов и косметики, там не было, но запах женщины или женщин, неуловимые следы их пребывания несомненно присутствовали. Или это была моя болезненная фантазия?

Меж тем была уже практически ночь. Мы оба устали, и Валера сразу пошел на кухню и заварил чай, как хозяин, и даже принес его в комнату на подносе.

– Выпить чего-нибудь хочешь?

– Не знаю.

– Виски, коньяк, мартини, пиво – выбирай, все есть.

Подумав, я выбрала пиво. Еще в Мюнхене я с завистью смотрела, как пили пиво за соседними столиками. Летний вечер и усталость тоже больше подходили для пива.

Он достал из холодильника упаковку с пивом, открыл мне одну банку, снял китель, галстук, сел на диван и с наслаждением вытянул ноги. Валера был высокий, в кабине, за штурвалом, ему было тесно.

– Ну, за твой первый день.

Мы выпили за мой первый день.

– Куда ты сейчас поедешь? Оставайся. Оставайся, ты же сама этого хотела. Или теперь тебя придется долго уламывать?

Я сама хотела. Я сама хотела и уламывать меня не надо было, конечно, но очень уж это было по-будничному. С другой стороны, мы теперь вместе, летаем вместе, он ездил со мной смотреть квартиру, он нес мою сумку, он, судя по всему, вдруг резко стал рассматривать меня как своего человека, во всех смыслах! Оставалось только радоваться. Наконец-то сбылось то, о чем я мечтала! Я радовалась. Но я не знала, что делать, как вести себя дальше. Я вообще еще ни разу в жизни не оставалась с мужчиной одна. И не надо бояться, не надо думать, что кто-то увидит, придет – мы у него дома и все, что может сейчас произойти, произойдет по обоюдному согласию. То, о чем я мечтала два года. И в результате, не зная, что сказать, я просто робко, стыдливо улыбнулась. А может, наоборот, это получилось бесстыдно – не знаю, я же не видела себя со стороны.

– В ванную пойдешь? Там все есть, а халат могу дать.

Я взяла его халат, почему-то подумала, что это как в кабинете у врача, и пошла в ванную.

А потом все произошло. Быстро и неловко. Я вернулась из душа, села на уже разобранную постель, на край, не смея подвинуться к нему ближе, он сказал: «не бойся», протянул ко мне руку, провел по телу – там, под халатом… По мне побежала дрожь, почти судорога, я отпрянула, он потянулся ко мне снова, повалил, прошелся руками по груди, по животу… Я трепетала и сжималась в ожидании неизвестного. «Неужели действительно первый раз?» – спросил он. «Да», – ответила я хрипло – голос меня не слушался. «Ну ты даешь!» – сказал он и стал снимать рубашку. На меня навалилась нежданная тяжесть – я не думала, что он окажется таким тяжелым. Он что-то говорил, это было скоро, неразборчиво и как-то неважно, и для него неважно то, что он говорил. От каждого его прикосновения я вздрагивала, но все это было быстро, быстро, я не успевала понять, что происходит… А потом было больно и… И очень быстро все кончилось. Я успела вскрикнуть несколько раз, увидеть его лицо с каким-то застывшим, чужим выражением, потом снова боль, странная тряска, как в поезде, как в машине на ухабах, – и все. Он застонал и отвалился от меня. Я потянулась за ним, не поняв еще, что произошло, не желая отпускать, не желая признать, что это конец, думая, что это только начало и что вот сейчас будет что-то, что-то необыкновенное, из-за чего все это и происходит, то, ради чего стоит претерпевать все муки… Но он слегка даже оттолкнул меня и откатился на другую сторону кровати. Сказал: «Не трогай меня сейчас. Все, все!» Я не знала, что мне делать. Попыталась подняться и лечь поближе к нему, все еще стыдясь смотреть на него обнаженного. Он обнял меня одной рукой, сказал: «Спасибо тебе. Ты была хороша. А теперь давай спать. Не могу ничего больше сегодня, устал, как собака. Спи». И тут же уснул сам, придавив меня своей тяжестью. А я осталась лежать и смотреть на грязную простыню и облупившийся край тумбочки со стоящим на ней будильником.