Во вторник работы было по горло – вторник вообще неудачный для Весов день. Самолет наш забрали на плановую профилактику, а нас пока пересадили на другой борт. Это означало, что готовить к полету все следовало с чистого листа: проводники сбились с ног, проверяя комплекты, перетаскивая новые порции продуктов и выпивки, заряжая кофейные автоматы, чайники, микроволновки. Времени было уже два часа, уже регистрация скоро кончится, а еще ничего не было готово. Ну почти готово, но хвосты торчат всюду.
Я была замотанная, как черт. А тут еще Валера прибежал – опять какие-то вещи, опять кому-то передавать. Третий или четвертый раз уже у него эти вещи, я внимания не обращаю, беру с собой, потом отдаю ему там, на посадке. Не в кабину же ему с собой тащить все это барахло, правда ведь, а иначе на что же я здесь? Я ему в помощь. Один раз спросила, что там у него, – сказал, друзья просили привезти, наши, которые в Германии живут.
Это нормально, все возят, как в поезде с проводницей передают, так и тут, с нами. Нас, по идее, тоже полагается досматривать, как и пассажиров, и досматривают формально, но мы же туда-сюда крутимся постоянно, какой тут досмотр… В прошлые разы он мне эти вещи дома еще совал. А тут, видно, в последний момент прямо в аэропорт принесли. Хотя ну какие им там, в Германии, нужны наши вещи? Бабушкин сервиз? Книги из «Букиниста» на Литейном? Ладно, дело не мое. Некоторые вон из-за границы везут тюками, умудряются распихать по углам и выносят потом еще пару дней. Вот это, можно сказать, действительно контрабанда. Хотя подумаешь, ну везут они десять упаковок лифчиков, ну сдают потом на рынке торговцам… Убыток, что ли? Все возят, вся страна челночит…
Закрыли вроде все дыры, закончили регистрацию, стали готовиться к приему пассажиров. Народ медленно подтягивается, я разбираюсь со своим эконом-классом. Оля – с «бизнесом», Костя запихивает ручную кладь на полки, Галя носится с каким-то ребенком, которому срочно понадобилось в туалет, зовет меня объясниться по-английски с его родителями… Все как всегда. Когда уже большую часть рассадили, я увидела Хельмута: я ему улыбнулась, он мне тоже, времени нет сейчас разговаривать, потом поговорим… Ну вот, вроде все на местах. Ждем последних. Но и последние не опаздывают – полный комплект, все пришли, можно закрывать двери и идти на взлетную.
Ждем. Еще ждем. И еще. Нет команды закрыть люки. Пассажиры уже мечтают о виски, но подавать полагается только после взлета. Погода, вроде, прекрасная, небо чистое. Может, в Берлине что-нибудь?
Вот уже почти полчаса прошло – сидим. В конце концов Оля, которая не может оторваться от своего вечно капризничающего «бизнес-класса», посылает меня в кабину узнать, что там. А там тягостное молчание. Командир явно чем-то недоволен, но объяснять не хочет.
– Андрей Сергеич, пассажиры волнуются.
– Что я могу сделать? Сидим, ждем. Регина, принесите нам кофе, чувствую, долго еще сидеть.
– А что случилось? На посадке нелетная?
– Ничего не объясняют. Молчат. У вас все пассажиры на борту, точно?
– Точно, Андрей Сергеич.
– Свободных мест много?
– Семь мест. Четыре – в «бизнесе» и три – в «экономе».
– Может, шишку какую-то ждут. Предупредили бы хоть. И так летим в ночь, немцы будут недовольны.
Валера молчит, бортинженер Коля играет в игрушку вроде «тетриса», штурман отрывается от газеты и говорит:
– Андрей, может, проверка?
– Какие, к черту, проверки?! График они срывают! Могли бы раньше проверить!
– Какая проверка, Николай Рудольфович?
– Да кто ж их знает, Регина! Не переживай. Досмотрят самолет. Или учения у них – хотя даже если учения, возни много будет…
– Ладно, Коля, не будем паниковать раньше времени, – говорит командир и, обращаясь ко мне, добавляет: – Передайте Оле, что диспетчерскую я запросил, ответа нет. Приказано ждать. Путь дадут пассажирам все, что требуется, а то эти чертовы немцы начнут сейчас ругаться; знаю я их, летят, только чтобы нажраться в полете как следует.
Я ухожу, оглядываясь на Валеру. Он сидит не шелохнувшись, ко мне не оборачивается, в разговоре участия не принимает – значит, нервничает. За это время я уже успела выучить все его привычки. Что там у них случилось, в конце концов? Не дай бог, бомба. Нет там, конечно, никакой бомбы, но если объявят эвакуацию… Я возвращаюсь в салон, мысленно прикидывая, кого как выводить и с кем могут возникнуть проблемы. Эх, я бы сейчас им ничего не давала, напьются, мало ли что. Но раз командир сказал! На борту приказы командира не обсуждаются.
Поговорив с Олей, объявляю задержку вылета «эконом-классу» и иду раздавать напитки, сперва бесплатные, что положено, пытаясь только оттянуть момент, когда наиболее ретивых клиентов начнет «накрывать» алкоголем – нам же еще взлетать, надеюсь.
Прохожу мимо Хельмута – он просит коньяк и спрашивает меня, что случилось. Улыбаюсь и иду дальше: говорить с ним, как со всеми остальными, мне уже не хочется, а пускаться в объяснения и озвучивать предположения в салоне нельзя, пассажиры начнут волноваться. Заканчивается тем, что он сам идет ко мне в отсек, и там я говорю ему, что сама ничего понять не могу и что никто ничего не знает. За время моей работы такая ситуация, кажется, первый раз, и к чему, собственно, готовится командир корабля, я не понимаю.
В общем, проходит еще полчаса, и меня наконец вызывают в кабину. Общий сбор.
– Девочки, только не волнуйтесь – у нас все-таки проверка.
Этими словами встречает нас Коля-инженер.
– И что будет? – спрашиваю я.
– Так, сейчас будет группа, – говорит командир. – Ольга, сделайте по радио объявление для пассажиров. Плановое мероприятие служб безопасности, общий досмотр самолета. Поясните, что это делается для их же блага и что никакой опасности нет – плановый осмотр, никаких сигналов, никаких бомб, все в порядке.
– А на самом деле? – почти спокойно переспрашивает Ольга.
– И на самом деле! – срывается наконец Скворцов. – Нет никакой угрозы, бомбу не ищут. Это вообще таможня! Чего они прицепились именно к нам, непонятно. Нас начальство почти час отмазывало – не вышло. Все, всем спокойствие, ничего экстраординарного не происходит. На сей раз выбор пал на нас. Обещают сразу после досмотра дать взлетную. Только как они будут там договариваться, мы же всюду уже опоздали, пока то да се – могут вообще с посадкой быть проблемы – у них же сейчас все забито, эх!
– Погода там портится, – с тоской говорит штурман.
– Знаю, что погода. Все, приступайте. Главное – чтобы пассажиры не дергались.
– Скажите, если у кого наркотики или оружие, чтоб сдавали сразу, – хохмит бортинженер.
– Коля! Шутки неуместны. Все по местам, сейчас уже группа на борт пойдет.
И действительно, почти сразу же заходит группа – пять человек в форме, чужая, не аэропортовская милиция, проводник с собакой и два человека из нашего начальства, они жмутся сзади, потому что с собакой и оружием (двое с автоматами) в салоне не развернуться. Старший группы идет к капитану, мы идем к пассажирам. Минут десять уходит на всеобщее успокоение – многие сразу задергались, как будто у них и вправду с собой оружие или наркотики. Потом начинается проверка, с хвоста – туалеты, дальние ряды… В салоне они работают довольно быстро, почти никого не трогают, но когда в «экономе» задерживаются около двух мужчин, наших, русских, мы с собакой и ее проводником остаемся на несколько минут в проходе. Собака очень милая, спаниель. В аэропортах вообще редко работают овчарки. Собак в аэропорту несколько, и, когда они «не на работе», а сидят ждут где-нибудь с проводниками, многие девчонки норовят их потискать и погладить, да и мужики тоже. Проводник обычно разрешает. Эту пару я знаю. Собаку зовут Дина, а проводника – Миша, кажется. Ребенок с соседнего кресла через мать тянется к собаке. Вообще собака стала для пассажиров главным хитом, кто-то боится, кто-то, наоборот, интересуется.
– Миш, – говорю я, – можно ребенку собаку погладить?
– Нельзя, мы на работе.
– Ну на работе так на работе. Нельзя, мальчик, нельзя собачку трогать – она занята.
По соседним рядам начинает распространяться смех, и я радуюсь – пассажиры наконец успокоились.
Наконец осмотр салона окончен. Группа переходит в кабину, к пилотам, а потом к нам в служебные отсеки. Там тесно. И мы уже не помещаемся – остаемся снаружи. Подождав минуту, я иду обратно в салон, сменять Галю.
А еще через пять минут меня зовут. Прибегает Галя, глаза изумленные, круглые-круглые.
– Пойдем, зовут тебя!
Иду в отсек. Автоматчик у входа, еще один у трапа, в отсеке – проводник, собака и старший группы. Собака сидит столбиком, не шелохнется, на полу около наших сумок. Страшно серьезный вид у собаки. Это очень смешно, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не потрепать ее за ухо.
– Девушка, это ваша сумка?
– Моя.
– Откройте.
Открываю сумку, достаю свитер, косметичку, книжку, пакет с бельем – мы всегда с собой берем, мало ли, сколько где придется сидеть. Собака встает и начинает вертеться.
– Дальше, пожалуйста.
Достаю дальше – там уже нет ничего почти, на дне лежит Валерин пакет.
– Это ваше?
– Да. А что?
– Откройте, пожалуйста.
Лезу в пакет, достаю шерстяной шарф, несколько книг и какой-то сверток, большой, но довольно легкий. Собака переминается и садится у моих ног столбиком.
– Разрешите…
Старший берет у меня сверток, копается в нем, показывает кому-то из своих. Тот кивает.
– Вас как зовут?
– Регина Соколова.
– Это все ваши вещи?
– Нет, еще плащ вот и туфли. А что такое?
– Возьмите с собой все и пойдемте.
– Да вы что?.. Да куда я пойду, у меня рейс?! У меня пассажиры в салоне!
– Вот именно потому, что пассажиры в салоне. Прошу вести себя тихо, не обострять ситуацию. Собирайте вещи!
– Да что вы… Я с командиром поговорить должна! Пустите к командиру!
– С командиром мы договоримся. Девушка, не задерживайте, тут вас столько народу ждет.
На мой крик выходит Костя, прислушивается к разговору и бросается обратно в кабину. Через десять секунд из кабины выскакивает капитан:
– Лейтенант, объясните, что происходит.
– Мы задерживаем вашего бортпроводника для дальнейшего выяснения.
– На каком основании?
– Перевозка наркотических средств. Вопросы есть?
Устанавливается звенящая тишина. Если бы тут была муха, то всем слышно было бы, как она жужжит, но мухи здесь нет. Как в вате. В коридоре столпилось уже почти десять человек, и все молчат.
– У вас есть веские основания? – спрашивает наконец Скворцов.
– Есть. Кило примерно этих оснований, если не больше. – Он показывает капитану сверток.
– Вы уверены, что это наркотики?
– Экспертиза покажет. Но собака уже показала. Собака не ошибается.
Все молчат. Я тоже молчу, потому что ничего не понимаю. Просто не понимаю.
У меня какой-то блок в мозгах, я не воспринимаю окружающую реальность…
– Что будет с самолетом?
– Мы проверили, в остальном все чисто. Сейчас составим протокол задержания, распишетесь как свидетели и можете лететь – показания с вас снимут позже. На данный момент следственные действия касаются только вашего сотрудника – если, конечно, вы не скажете, что это ваши вещи и вы сами просили сотрудника перевезти их через границу.
Вещи, которые просили перевезти через границу… Что-то начинает всплывать у меня в памяти наконец, что-то совсем близкое… Это же Валерин пакет. И то, что в пакете, – тоже его, значит.
– Нет, это не мои вещи, я ни о чем не просил своего сотрудника, – со вздохом говорит Скворцов.
И тут я понимаю, что Валеры в коридоре нет. Он продолжает сидеть в кабине. Я вижу его сквозь полуоткрытую дверь, он даже не повернулся.
– А как я, спрашивается, полечу без проводника? У меня полный салон пассажиров. Задержка больше двух часов – отменяйте рейс! Сажайте на другой борт.
Кажется, командир говорит сейчас что-то не то – рейсы из-за этого не отменяют, – и я понимаю, что он просто не хочет бросать меня одну. Все полетят, а я останусь одна с этими… Они сейчас полетят, а я выйду из самолета и пойду с автоматчиками?!
– Проводника вам сейчас выдадут из резерва, – встревает начальник смены. – Не лететь вы не имеете права, это нарушение трудовой дисциплины. Сразу, как закончат проверку, сразу даем добро. Проводника я уже вызвал, через пятнадцать минут будет здесь.
Я стою потрясенная. Кто-то из группы проверки пишет протокол. Мне подсовывают его и говорят: «Распишитесь». Ольга, которая все это время стоит тут и молча смотрит, вдруг кидается ко мне:
– Ничего не подписывай!
– Девушка, – обращается офицер к Ольге, – вы хотите лететь или вы тоже предпочитаете остаться и пойти с нами?
– Стоп, – говорит Скворцов. – Лейтенант, вы оказываете моральное давление на членов экипажа. Я ведь тоже могу подать на вас жалобу. Насколько я знаю, требовать подписания протокола вы не можете.
– Я все могу. Я могу сейчас снять вас с рейса и привлечь по делу как возможного соучастника. Вам в любом случае придется давать объяснения, как вы допустили такое на своем судне!
Тут уже вмешивается представитель авиакомпании.
– Вы сказали, что задерживаете только одного члена экипажа. Компания уже терпит убытки. Если вы сорвете рейс, убытки будут огромные. Я обращусь к вашему руководству. Командир корабля не отвечает за вещи, найденные в чужом багаже.
И Скворцову – тоном, не терпящим возражений:
– Не вмешивайтесь! Скворцов кряхтит:
– Регина, вы имеете право ничего не подписывать. Не подписывайте ничего до тех пор, пока не поговорите хотя бы со следователем. А лучше – с адвокатом.
Я наконец обретаю дар речи:
– Хорошо, Андрей Сергеич.
– Будете подписывать? – спрашивает меня лейтенант.
– Нет.
– Ну ладно…
Лейтенант достает из кармана наручники и быстро защелкивает их на мне, с силой выворачивая запястья.
– Не хотите по-хорошему – не надо. Колокольников, забирай барахло, пошли!
И подталкивает меня к выходу. Происходит что-то чудовищное – и я все никак не могу заставить себя это осознать. В последний момент, когда надо уже ступать на трап, я не выдерживаю. Я хочу к нему, я не понимаю, почему он молчит, я хочу видеть его лицо! Оборачиваюсь и, не сдержавшись, кричу:
– Валера!
Я вижу его, он стоит у двери в кабину. Он смотрит на меня и молчит по-прежнему. Проходит всего несколько секунд. Я понимаю, что он не бросится ко мне, не оттащит от меня этих людей, не защитит, и, кажется, я понимаю, что он ничего не объяснит. Это были его вещи, он просил меня провезти их через границу, но он молчит. Лицо его искажено, он смотрит на меня умоляющим взглядом. Кажется, что это не я, а он просит меня о помощи. Он просит меня о помощи! Это действительно так. Он просил меня помочь, когда давал мне этот пакет, и сейчас в его взгляде я вижу подтверждение того, что я ему нужна, эту немую просьбу: «Помоги мне! Не выдавай меня!» Он не может меня защитить, и он просит не выдавать его.
С этим я и выхожу из самолета – я не должна его выдавать.
Мы идем по коридору, потом по вестибюлю регистрации, потом…
Сзади семенит представитель компании, шипит в ухо этому лейтенанту:
– Что вы делаете?! Немедленно сверните в служебные помещения! Здесь же пассажиры! Это наносит урон престижу компании! Я буду жаловаться!
Начальник смены тоже, заходя боком, пытается меня прикрыть и заглядывает лейтенанту в глаза:
– Ну давай уйдем, а? Ну покуражился, и будет. Ну зачем позор такой устраивать! Это ж не просто девке позор, это пятно на все Пулково! Ну ты патриот или нет?!
– Имею право вести там, где считаю нужным. Вы пилотов своих научите язык за зубами держать! Грамотных развели! Говорить умеете, жалобы писать умеете – умейте контрабанду не возить и уголовщины у своих не допускать! Мы потом за ними расхлебывай, а они в белом, защитники!
Я слышу все это плохо. Я думаю о Валере. Но потом наконец на лицах тех, кто встречается нам на пути, я начинаю читать то, о чем говорит начальник смены, – мой позор. Меня ведут в наручниках по центральным залам аэропорта «Пулково». Меня видят все аэропортовские службы, охрана, уборщицы, летчики, пассажиры – люди, с которыми я работала и которые еще сегодня утром весело со мной здоровались. Глаза у них становятся круглыми, как у Гали, когда они замечают на мне наручники. Кто-то делает шаг ко мне, кто-то стоит, кто-то сразу отступает в сторону – освобождает дорогу офицеру с автоматчиками. Меня ведут под конвоем. Я преступница, и сейчас уже все об этом знают.
В наше, аэропортовское, отделение милиции меня заводить не стали – посадили в машину, правда, легковую и без опознавательных знаков и повезли куда-то. Я настолько была погружена в свои мысли, что даже не замечала, где мы едем.
Думала я только об одном – что я не должна выдавать Валеру.
Привезли наконец к большому зданию. Одно крыло серое, другое покрыто новым желтым облицовочным кирпичом. На подъезде я очнулась и, поняв, что сейчас будет самое главное, попыталась что-то рассмотреть, но узорчатый забор с высокими воротами мы проехали и завернули за угол, где был еще один вход. Там мне сказали: «выходите», провели через вестибюль с милицейским постом и препроводили на третий этаж, в кабинет.
В кабинете были какие-то фанерные панели на стенах, два конторских стола, железный шкаф, карикатурный фикус, графин с водой и граненые стаканы и почему-то «французская штора» – серая от старости пыльная занавеска. Все эти советские учреждения советскими и остались. Тут было почти так же, как в ЖЭКе, куда я ходила с бабушкой в детстве. Компьютеров, к которым я уже привыкла в аэропорту, там не было, зато был довольно элегантный мужчина в светлом костюме. Следователь.
– Леонид Борисыч, привезли, – сказал лейтенант и провел меня к столу.
– А почему в наручниках?
– Сейчас снимем.
– Сейчас-то вы их снимете, но почему в наручниках?
– Потому что выпендривались много.
– А вам не кажется, Грымов, что вы нарушаете инструкцию? Объяснительную по этому вопросу напишете особо. Мне уже звонили три человека с жалобами: рейс задержан, график сорван, семь начальников недовольны и обещают нам сладкую жизнь.
– Ну не знаю! Дело ваше – я действовал по инструкции. Имел право. Тут товару – вы поглядите сколько! Опасная ситуация, пассажиры в самолете. Моя задача была – не допустить обострения!
– Сами же и обострили.
– Да полно вам! Ну напишу я эту объяснительную… Какой толк? Все равно хода ей не дадут, вы же и не дадите. Материальчик, конечно, собирается, понятное дело, но тут я чист.
– Протокол задержания давайте.
– Получите!
– Не подписали?
Это уже он мне. До того говорил так, как будто меня здесь нет, как будто я – предмет неодушевленный.
– Не подписала она! А я что говорю! Там советнички нашлись тоже!..
– Ну ясно, ясно. Наручники снимите с подследственной. Оставьте вещественные доказательства и можете быть свободны.
Наручники с меня сняли, дверь за лейтенантом закрылась, плащ мой и туфли остались валяться на стуле, сумка и пресловутый пакет – на столе у Леонида Борисыча. Леонид Борисович был довольно молодой еще, сорока нет, пожалуй.
Повел он себя, на мой взгляд, странно. Разговаривать со мной не стал, а взял первым делом туфли, осмотрел, даже кожу пощупал, потом перешел к плащу, долго искал этикетку, вывернул карманы, сложил все на столе и стал разбираться с содержимым сумки. Перебрал все по ниточке: косметику, колготки, носовые платки, запасную блузку (опять швы щупал), пролистал внимательно книжку, а когда нашел блокнот с телефонами – отложил, даже не заглянув. Проверил деньги в кошельке и опять полез копаться в косметичке. В конце концов я не выдержала – сидела уже полчаса в этом молчании, отошла немного, осмелела – и, когда он вывернул свитер и полез в пакет с бельем, спросила:
– Может быть, вас интересует то белье, что на мне?
– Не волнуйтесь, если это понадобится, я приглашу специального сотрудника – для этих целей у нас есть женщины.
Я содрогнулась, поняв, что это меня еще на самом деле ожидает, но постаралась не подать виду.
– Если хотите курить – курите. Я могу предложить сигареты. У вас ведь нет с собой?
– Я не курю.
Он молча погрузился в изучение записной книжки – впрочем, оно было недолгим, телефонов там было мало. Потом наконец взялся за Валерин пакет. А я-то ожидала, что он с него начнет.
Вынул шарф, развернул. Вынул книги, посмотрел обложки. Развернул сверток с этими пресловутыми наркотиками. Пакет, полиэтиленовый, запечатанный, небрежно бросил на стол и стал вертеть так и эдак газету, в которую он был завернут. Потом наконец отложил и газету, собрал в кучку вещи из моей сумки, отложил их налево, вещи из Валериного пакета – направо. Положил перед собой неподписанный протокол, достал пепельницу и закурил.
– Вы раньше в милиции бывали когда-нибудь?
– Нет, не была. Только когда паспорт получала.
– Ну, это не считается… Вы в Ленинграде родились?
– Нет. Я приехала сюда учиться три года назад. Окончила колледж гражданской авиации.
– Любите авиацию?
– Люблю.
– Мечта с детства?
– Да, мечта.
– А что же не попытались какую-нибудь летную профессию получить? Сейчас женщин уже много куда берут, насколько я знаю. Сразу в стюардессы?
– Нет, я хотела поступить в педагогический институт. Не прошла.
Да что же он ни одного вопроса не задает по существу! Что ему за дело до того, кем я мечтала быть? Или это психологическая обработка – сперва голову задурить, чтобы забыла, о чем говорим, и проговорилась?
– А родственники в Питере у вас есть?
– Нет.
– Никаких вообще родственников?
– Никаких.
– Ну вы же не круглая сирота, верно?
– Не сирота. У меня родители есть, брат, тетя…
– А муж, дети?
– Я не замужем.
– Ну, может быть, у вас ребенок с родителями живет, я же не знаю о вас ничего…
– Нет, у меня нет детей.
Какие дети? Мне двадцати одного года еще не исполнилось. По закону мне еще спиртные напитки продавать нельзя, вспоминаю я вдруг. А я уже летаю! Летала…
– Ну вот что я вам скажу, Регина… Как вас по отчеству? Регина Владимировна. Или вы очень умны, или вы круглая дура, или вас подставили, что, впрочем, не отменяет пункта «два»…
– Что вы имеете в виду?
– Что вы поступили довольно глупо, позволив себя так подставить. Это не ваши вещи.
Ну вот и приехали. Вот он сразу и говорит это. Как будто мысли читает, а я ведь уже почти придумала, что ему говорить. Я думала, он спросит меня, как я дошла до жизни такой, и где взяла, и куда везла, а он…
– Это мои вещи.
– Очень глупо, Регина Владимировна. Ваши вещи я осмотрел. Простите, не хочу задевать ваше самолюбие – вы красивая женщина, и это все вас нисколько не компрометирует, не портит в глазах мужчин, но ваши вещи, именно ваши, все очень дешевы.
Господи, так вот зачем ему понадобились этикетки! И зачем он щупал кожу на туфлях. И зачем проверял швы на блузке – она же дешевая, с рынка, на ней, правда, написано «МаСе in France», но правды-то не скроешь, паленая дешевая кофточка… Ах, как я пожалела в этот момент, что закрылся тот Люсин тайный магазинчик, где мы покупали мне мой первый питерский костюм! Где тот магазинчик, нет его давным-давно, смело какой-то волной… Я по-прежнему покупаю одежду на рынках, только умнее стала и оранжевый кошмар, в котором приехала в Питер, уже не куплю…
– Я не верю, простите, не верю, что молодая женщина, у которой есть деньги – а, как вы понимаете, перевозка наркотиков – занятие, которое очень хорошо оплачивается, иначе стал бы кто-нибудь так рисковать, – не поддастся соблазну и не купит себе хорошую помаду, хороший крем для лица, хорошее белье… Белье ведь не видно, его не приходится показывать всем и каждому, так, чтобы встал вопрос, на какие деньги вы его купили. Впрочем, кого сейчас волнует, на какие деньги куплено ваше белье. Да и не отличишь сразу-то.
Я набираюсь храбрости и говорю, только чтобы что-нибудь сказать:
– Ну вот, может быть, и вы не отличили…
– Я разбираюсь в этих вопросах. По должности.
– И потом, – пытаюсь я спасти положение, – у меня хорошая помада!
– Ваша помада действительно куплена за границей, это я вижу. Что неудивительно, вы же там бываете. Сколько у вас было международных рейсов за последние три месяца?
– Больше половины… Не помню, я не считала.
– Ну вот видите. У вас была возможность, совершенно легальная возможность, купить помаду за границей, криминала тут нет. Но это же очень дешевая помада. Там тоже бывают вещи дешевые и дорогие. Эта – дешевая.
Это мы с девочками однажды были в Париже: повезло нам, сломались в хорошем месте и, пока чинились, просидели в Париже три дня. Денег было немного, но я уже научилась экономить на суточных, откладывать, брать с собой по максимуму на всякий случай, да еще Оля мне одолжила, и я поехала с Галей в «Тати», это такие дешевые магазины, целая сеть, с очень красивыми пакетами, я даже побольше пакетов набрала, они у меня дома лежат, и купила на все, что могла. Очень даже прилично получилось, набрала там разного, там даже дешевле, чем у нас. И помаду эту там купила. И свитер, свитер же оттуда!
– И свитер у вас импортный! – читает он мои мысли. – И я даже догадываюсь, где вы его купили. Но это же все дешевка. Не обижайтесь! Я верю, что на вас это смотрится прекрасно.
– Ну и что это доказывает?
– Ничего, кроме того, что денег у вас нет. А поскольку у вас нет детей, как вы сами мне только что сказали, маловероятно, что вы все свои деньги, все до копейки, отсылаете родителям. Впрочем, это можно легко проверить.
– Я первый раз.
Это все, что я успеваю придумать.
– Ах, вы первый раз! Вы бедны, как церковная мышь, вы сделали это первый раз, вы еще ничего не успели себе купить, вы надеетесь на снисхождение… Так?
– Так.
– Отлично, это меняет дело. Допустим, вы первый раз. Давайте теперь зайдем с другого конца. Расскажите, что вы делали сегодня, с того момента, как началась посадка на самолет. Можете спокойно рассказывать правду, я в курсе деталей проведенной операции – мне уже доложили, у нас тоже существуют телефоны, так что в общих чертах все то, что происходило на борту, мне известно. Потрудитесь просто рассказать все, что вы делали, все, что происходило, последовательно.
Зачем он меня об этом спрашивает, если и сам все знает, я не понимаю. Но начинаю почти спокойно рассказывать, врать тут действительно не надо, это просто. Тем более что он спросил меня не о том, что было с утра, а только о том, что было в самолете, и, следовательно, о Валере, о том, как он давал мне пакет, то есть о том, что он мне его не давал, говорить не нужно.
Рассказываю я довольно долго, в подробностях, погружаясь в воспоминания о мелочах сегодняшнего дня, дня, когда моя жизнь была еще привычной и нормальной в последний раз. Я не то чтобы не надеюсь на лучшее, нет, я надеюсь, но после прохода по аэропорту я уже поняла, что все пошло кувырком и, как бы ни сложились обстоятельства, вернуть все-все назад будет непросто. Скорее всего – невозможно.
Единственное, что я опускаю, – это самый последний момент моего пребывания в самолете, то, как я крикнула: «Валера!», я надеюсь, что об этом ему не рассказали, это же такая мелочь… Тем более что и это можно объяснить. Ну ведь если они будут вызывать и допрашивать всех, кто-нибудь непременно скажет ему, что я «была с Валерой», ведь это знали все…
Когда я описываю проход по аэропорту, он меня прерывает:
– Достаточно! Ну вот видите, Регина Владимировна, все стало ясно, как божий день. Вы говорите, что это ваш пакет – так?
– Так.
– Он был у вас в сумке в тот момент, когда вы поднялись на борт, так?
– Так.
– И вы, зная, что сейчас начнется проверка, зная, что проверка уже идет, и имея возможность, имея доступ к вашему багажу, к вашим вещам, даже не попытались от него избавиться? Не выбросили его в мусорное ведро, не засунули в шкафчик, в микроволновку, под панель куда-нибудь, не бросили хотя бы на пол, не переложили в чьи-то чужие вещи, в конце концов?! Мы бы тогда еще долго разбирались, чье это, доказывали, кому это принадлежит…
– Я не хотела никого подставлять.
– Охотно верю. Более всего я верю именно в это – что вы не хотели никого подставлять.
Тут я понимаю, что чуть было не проговорилась.
– Я не знала, что мне делать, не соображала ничего, испугалась…
– И в это верю. Есть чего испугаться. Но как бы вы ни были испуганы, как бы вы ни были легковерны, как бы вы… Словом, даже разбей вас паралич от испуга – вы все равно вели бы себя иначе, если бы знали, что вам грозит опасность. Вы бы задергались, заметались, заплакали, оцепенели… А по вашему рассказу ясно, что вы вели себя совершенно спокойно. Это делает вам честь, даже кристально чистый человек начинает дергаться, когда на борт поднимается милиция с собакой!
– Я люблю собак.
– Этих собак любить нельзя. Вы этого еще не поняли, но теперь поймете и запомните на всю жизнь. Этих собак боятся все, у кого совесть не чиста. Но я уверен, что вы сейчас рассказали чистую правду. И что когда мы вызовем ваших коллег и спросим, как было дело, все они подтвердят, что вы вели себя совершенно спокойно.
Я молчу. Я подавлена, потому что мне совершенно, абсолютно нечем крыть. Как я облажалась, господи боже мой. Нельзя, нельзя было говорить ему правду, надо было врать с самого начала. Но мне-то казалось, что это совсем безобидная правда и что хорошо, что я не вру – во вранье легче запутаться.
– Я думаю, дело обстоит вот как. Вы вообще не знали, что у вас в сумке лежит этот пакет. Или знали, но не придавали этому значения, потому что не знали, что в нем. Второй вариант более реален. Иначе вы сказали бы сразу, что не знаете, что это, а вы спокойно подтвердили, что это ваши вещи. Вы в курсе, что на таможне обычно спрашивают у пассажиров, сами ли они укладывали свой багаж?
– Да.
– Вы сами укладывали свой багаж? Подумайте, прежде чем ответить. Это ваш последний шанс.
– Я сама его укладывала.
– Отлично. Следовательно, если вы не знали, что в этом пакете, но тем не менее даже тогда, когда в нем нашли наркотики, вы не закричали, что пакет этот принадлежит не вам, что вам его кто-то дал, что вас подставили – если вы не сказали этого сразу, значит, вы кого-то выгораживаете и у вас есть на то веские основания.
В детективах, которые я приучилась читать за годы учебы в колледже, это называлось «клетка захлопнулась». Я была в ловушке и мне из нее было уже не выбраться.
– Остается только один вопрос. Кто дал вам этот пакет?
Я молчу.
– Кто-то, кого вы хорошо знаете, дал вам этот пакет и попросил отвезти его в Берлин. Вы ведь летели в Берлин? Вам не сказали, что в этом пакете, а может быть, вы даже не спросили, или сказали что-то такое, что вы не полезли проверять. Вы настолько доверяли этому человеку, что приняли его слова на веру, согласились исполнить просьбу, не удостоверившись, что именно находится внутри.
Я уже открываю рот, чтобы сказать, что меня с детства учили не лазить в чужие вещи, не открывать то, что принадлежит не тебе, и чудом успеваю остановиться. Я только что чуть было не подтвердила, что вещи эти – чужие.
– Или, возможно, вполне возможно, вам дали их в самый последний момент, на посадке, вы просто не успели проверить, что в этом пакете. Это означает, что человек, который вам его передал, был сегодня в аэропорту. Это проще для нас. Но в любом случае это очень, очень хорошо знакомый вам человек – раз вы ему так верите. Родственников в этом городе у вас нет – значит, это был не родственник, это был ваш близкий знакомый. Только очень близкого человека можно так безоговорочно защищать, если вам грозит пять лет тюрьмы.
Последнюю фразу он произносит с оттяжкой, и след от нее еще долго висит в воздухе, как след от реактивного самолета. Он обрушил на меня эту последнюю фразу и замолчал, чтобы я услышала хорошенько, чтобы я прочувствовала ее смысл.
Пять лет! Я не думала, что так много. Я вообще не думала, что может быть так.
– И скорее всего – я не утверждаю, я говорю «скорее всего» – это был мужчина. У женщин не так уж часто оказывается под рукой вчерашний «Советский спорт».
«Дурачок, – думаю я в этот момент. – Ну какой дурачок… Ну неужели нельзя было взять ничего, кроме этого „Советского спорта“! Неужели тряпки какой-нибудь под рукой не было?.. » Мне так его жаль сейчас. Пожалеть себя я еще не успела.
– Таким образом круг наших поисков, Регина Владимировна, резко сужается. Мы ищем хорошо знакомого вам мужчину. Точка.
Еще один шаг – и он назовет его имя. Это конец. Если я хочу спасти его, единственное, что мне остается, – это просто молчать. Ведь если я буду молчать, если я не буду давать показания, не буду доносить на него, его не тронут? А потом он что-нибудь придумает. Непременно придумает. Он не может меня бросить. Он меня защитит.
– Это мои вещи.
– А вы отдаете себе отчет в том, насколько абсурдно ваше поведение с точки зрения элементарной логики? Любой человек на вашем месте сделал бы все, чтобы доказать, что эти «вещи» чужие. Ну хоть попытался бы. Подбросили, обманули, подобрала на полу в комнате отдыха, дала неизвестная старушка с просьбой передать внучке – адрес внучки потеряла, старушку забыла? Вот что говорил бы на вашем месте любой. Это звучало бы неубедительно, но хоть понятно было бы, что вы себя выгораживаете. А вы выгораживаете другого, и ваши собственные слова загоняют вас в угол. И того, кого вы хотите защитить, тоже.
Я отдаю себе в этом отчет. Сейчас уже отдаю. Да, так, конечно, и надо было поступить – сочинить что-нибудь про старушку. А я вместо этого сочиняла версию про неизвестного детину, который предложил мне заработать сто долларов на торговле наркотиками. Дура. Но теперь уже ничего не исправишь. Поздно.
– Я хотела денег заработать, – бессильно говорю я.
– Врете. Вы не хотели заработать. Люди, которые хотят заработать денег, так себя не ведут.
– Я купила этот пакет в подземном переходе, на Лиговском…
– Да всей вашей зарплаты за год не хватит, чтобы купить этот пакет!
Он вдруг срывается на крик. Он устал, я это вижу. И уже давным-давно вечер.
Тут дверь кабинета отворяется, на пороге возникает кто-то и говорит что-то вроде: «Ехать надо. Там у нас контакт крупный наклюнулся. Срочно, Леня!» Я не вслушиваюсь и не вникаю, что мне до их контактов? «У меня допрос», – отвечает мой следователь.
Но тот из коридора, лица которого я даже не вижу, и у меня нет сил обернуться, продолжает зудеть: «Надо, Леня, надо. Срочно это! Бросай тут все, не убежит, пошли быстрей!»
– Ладно, – сдается наконец мой следователь. – Сейчас. Десять минут.
И, обращаясь ко мне, говорит:
– Ну вот. Времени у меня нет больше с вами разговаривать. Скажете, кто дал вам этот пакет?
– Нет.
– Как хотите. Я не могу сегодня продолжать допрос – у меня есть другие дела. Но это означает, что сейчас вы пойдете в камеру – и будете сидеть там до тех пор, пока у меня не найдется время для следующего допроса. Вы меня поняли?
– Поняла.
– Вы не поняли. Вы там еще не были. Там… Там вам не понравится. И если вы сейчас уйдете туда – гарантирую, что вы будете находиться там еще очень, очень долго – не день, не неделю и даже не месяц. Вы будете сидеть в тюрьме много месяцев до суда, ну а потом вы будете сидеть еще дольше. Годы.
На улице уже стемнело, в кабинете уже свет горит, тусклый электрический свет, так что комната видна во всем своем убожестве. Это почти такое же убожество, как убожество моей коммуналки. Сейчас, при этом свете, сходство очень заметно. Так я ее и не обжила по-настоящему, эту свою первую комнату. И я даже не могу сказать, что мне страшно.
– У вас есть шанс выйти отсюда сегодня – и пойти домой. Сейчас я дам вам лист, напишете все – кто, когда и при каких обстоятельствах дал вам этот пакет. Только правду -врать бессмысленно, я все равно пойму. А потом я вернусь, оформлю чистосердечное признание и отпущу вас под подписку о невыезде, гарантирую. Вы ничего не знали, вас подставили, вас, может быть, вообще освободят от уголовной ответственности или накажут чисто символически. Вас ввели в заблуждение. Вы ни в чем не виноваты, и вы это знаете. Ну? Будете писать?
– Нет. Отправьте меня, куда положено.
Просто я понимаю, что, если сейчас он оставит меня здесь на весь вечер одну, запертую в этом кабинете, с листом бумаги, я могу не выдержать. Я могу предать Валеру. Я этого боюсь.
– Но ведь он же вас предал! Неужели вы не понимаете, что он вас предал?! Бросил вас, подставил, подверг страшной опасности! Вы не должны его защищать! Вы мстить, мстить должны, он же подонок, последний подонок, если подвергает любимую женщину таким испытаниям!..
Он меня предал, но я не должна его предавать. Я не буду его предавать. Я не буду мстить, зря он это сказал. Разве любимая женщина предает любимого мужчину?
– Ну, Леня! – В кабинет врывается тот, давешний, и я даже оборачиваюсь на его крик. – Ехать надо! Немедленно!
– Все, – говорит мой следователь, собирая бумаги со стола. – Вот и все, ваше время истекло.
Потом выходит в коридор и говорит кому-то:
– Оформляйте задержанную в СИЗО. Остальное подпишу, когда вернусь.
И мне:
– Можете взять только плащ. Сумка остается у нас как вещественное доказательство. До свидания. Сидеть вам еще долго, потом поговорим.
Он уходит, а меня забирает теперь уже настоящий конвой. Скучный сержант с плоским серым лицом сажает меня в коридоре, кому-то звонит, велит мне ждать, потом передает меня другому сержанту, и тот ведет меня вниз, где стоит уже не легковушка, а милицейский «уазик» с зарешеченными окнами. Меня запихивают внутрь и долго везут куда-то в темноту. С лязгом открываются тяжелые ворота, машина въезжает во двор и останавливается. Тусклый свет фонаря над воротами, над двором, огороженным забором с колючей проволокой. «Выходите!» Я с трудом вылезаю, сползаю вниз через заднюю дверь «уазика». Вот, я стою на этой земле, на асфальте в этом дворе. Это тюрьма. От сумы и от тюрьмы не зарекайся – поговорка, которую я знаю с детства. Не обошло…
Потом мне велят раздеваться догола, смотрят всюду, даже там, где нельзя никому смотреть, велят мыться, возвращают одежду, от которой исходит отвратительный запах дезинфекции, и ведут в камеру.