Проснулась я, наверное, очень поздно. Невесомая дрема еще накатывала мягкими волнами, и выбираться из нее не хотелось. В доме стояла какая-то особенная, субботняя полуденная тишина, нарушаемая только легким дыханием. Не открывая глаз, я всем существом ощущала тепло спящего рядом мужчины. По всему телу разливалось истомное блаженство. Испугавшись, что все исчезнет, я попыталась поглубже зарыться в сон.

Эффект был обратный: старания разогнали остатки сна. Проснувшись окончательно, я шевельнулась, удобнее устраиваясь в его объятиях, и мечтательно улыбнулась.

Открыв глаза, я первым делом увидела медленное перемещение пылинок, вспыхивающих на солнце. Тяжелые гардины были задернуты неплотно. Широкая полоса солнечного света, минуя складчатые потоки тюля, сбегала на пол, пятная его, и взбиралась по покрывалу.

Чуть повернув голову, я перевела взгляд. Профиль лежащего возле меня человека был одновременно превосходно опознаваем — и абсолютно незнаком. Видимо, потому, что прежде мне никогда не доводилось видеть его спящим.

Значит, не приснилось…

Осторожно, стараясь не разбудить, я выбралась из-под обнимавшей меня руки, села рядом и склонилась над безмятежным, смягченным лицом со слегка приоткрытыми губами. Господи!.. Память охотно отозвалась: «Спящий мужчина — зрелище, над которым плачут ангелы». До сих пор, не находя этому подтверждения, я не относила себя к ангелам. Что в целом не удивительно. Но сейчас, когда лицо моего Бродяги утратило все свои маски, доспехи и прочую бутафорию… Разглядывая беззащитного, не готового к моему любопытному вниманию Снегова, я с ликованием убеждалась: нравится! Мне не требуется прилагать ни малейших усилий к тому, чтобы принять его, что называется, во плоти. Более того: пожалуй, я в восторге от того, что он во плоти. Он кажется мне не идеальным, но единственно правильным, единственно возможным здесь и сейчас. Одновременно я знала наверняка, что не смогу сказать ему об этом. И с неожиданным беспокойством думала о том, что он видит во мне и думает обо мне.

Странно. Ночью у меня этого и в мыслях не было. Впрочем, ночью у меня и мыслей-то особенно не было.

Он открыл один глаз, потом другой.

— Не пора ли нам наконец познакомиться, Рюрик Вениаминович? Повод у нас вроде бы уже есть? — Поразительно, насколько ласково может прозвучать хамский, в сущности, вопрос. Не ожидала от себя.

Нечего сказать, интересно начался день у моего чудесного гостя…

— Здравствуй… — Он привлек меня к себе и поцеловал, видимо, желая дать еще один веский повод для знакомства. Меня такое развитие событий более чем устроило.

Дальнейшее запомнилось мне словно бы вспышками. Помню, что в разговоре порой возникали перерывы, почему-то совершенно не мешающие его плавному течению. С трудом отрываясь друг от друга и отвлекаясь на технические нужды (в основном на чаепития различной протяженности), мы вновь возвращались к отставленной ненадолго теме.

— Так вот, о знакомстве. Ну и когда же ты догадался?

— Первый раз меня тряхнуло на пикнике — помнишь…

— Да уж, «пикничок» получился что надо!

— Угу. Так вот, когда я спросил, кто ты, а ты ответила: «Туу-тикки».

— Видел бы ты в тот момент свои глаза!

Снегов усмехнулся:

— Но ты-то видела! И что? Чем это мне помогло?

— Да ведь я не то что подумать, а даже… во сне увидеть и то не могла! — горячо возмутилась я.

— Так, а вот этого не надо. Разбором твоих кошмаров мы уже занимались.

— Хорошо. А глаза… Мало ли у кого какие глаза! Люди вообще иногда очень странно реагируют на самые обычные вещи. Ты мне зубы-то не заговаривай. Что, услышал «Туу-тикки» — и сразу догадался?

— Нет, конечно! Даже нельзя сказать, что заподозрил. Но… мелькнула безумная мысль. Я был почти уверен, что выдаю желаемое за действительное — моя жизнь все более становится богата на совпадения, но не до такой же степени! И все-таки время от времени я возвращался к этой фантазии, бережно взлелеивал ее, пока она не стала надеждой…

— А потом… Помнишь, мы говорили о погоде, ты пожаловалась на жару и на головную боль, а я посоветовал тебе выпить чаю. Очень крепкого, очень сладкого. Ты ответила, что этим и займешься. — Мы улыбнулись друг другу, как заговорщики, и приподняли в салюте чашки. — После чего включился селектор, и ты попросила Мишу приготовить тебе чаю. Крепкого и с тремя ложками сахара. Угадай, где я был в этот момент?

— У меня за спиной?

— Да, в своем кабинете. Долго я там, конечно, не усидел.

— Как же, помню. Ворвался без стука, я едва экран погасить успела, понес какую-то околесицу. Гадостей наговорил.

Он вскинул брови:

— Каких это гадостей я наговорил?

— Сказал, что я плохо выгляжу! — склочно уличила я. — Тебя, между прочим, кто спрашивал?

— Да-а… Ты себя в тот момент не видела! Я еще мягко выразился — «бледная», ты вообще-то зеленая была! И в конце концов, должен же я был проверить свои подозрения!

— Ну и?.. Проверил?

— Почти убедился. Оставалось кро-охотное сомнение. Окончательно все разъяснилось, когда я к тебе вместо Профессора явился… Сайт у тебя был открыт во весь экран.

— Подожди, подожди… Помнишь, в Новый год ты проговорился о сказочном персонаже, с которым у тебя исключительно пустые диалоги. Боюсь спросить: уж не меня ли ты имел в виду?

Он покосился на меня с сомнением.

— Ну хочешь, я совру, что не тебя? Так ты ведь небось имя потребуешь… У тебя на этом вообще пунктик. И что это у нас голосок стал устрашающе кротким?

— Разве? Не заметила… Нет, имен, пожалуй, в самом деле достаточно. Ну, а если серьезно? Хорошо, диалоги были пустые. Внешность у меня тоже… Хм!.. — Он протестующе замотал головой, но я продолжила: — Ну а что тогда? По какому признаку ты зачислил меня в сказочные персонажи?

— Во-первых, относительно внешности ты судить не можешь — ты к себе необъективна, — начал Снегов.

— Нет уж, не надо отговорок, — перебила я. — Давайте по порядку. Когда вы меня заметили, при каких обстоятельствах и зачем? Отчитайтесь, Рюрик Вениаминович.

— Впервые я вас заметил, Людмила Прокофьевна, в марте две тысячи первого года, когда Левинскис представил мне моего нового директора. Вы что же — думаете, я мог этого не заметить?

— Рюрик!

Я истерически расхохоталась, а он продолжил:

— Я, конечно, всегда знал, что вы плохо обо мне думаете, но не до такой же степени!

Смеяться мне резко расхотелось. Я подобралась поближе, решительно отобрала и отставила его чашку, виновато заглянула в глаза.

— Тебе было очень тяжело?

Этот невероятный человек принялся гладить мою безнадежно глупую голову, словно это я нуждалась в сочувствии (может, за глупость и жалел?)

— Тяжело? Дело даже не в этом. Скорее за рассудок свой иногда начинал побаиваться. Представь: только что, в Интернете, ты была нежной и участливой, и вдруг — тут же, с разносом в несколько секунд — становишься мрачной и холодной, как… Думаешь, Снежная Королева? Да нет, как целый Каменный гость. И то и другое — по отношению ко мне. Я не меняюсь, а ты…

— Ты не меняешься?..

— Ну, снаружи, может, и меняюсь… Послушай, о чем мы говорим? У меня же на все ипостаси один физический облик. Если ты еще не заметила.

— Вовсе не один. Я только здесь и выяснила, что… У тебя, оказывается, вполне живая мимика. Да и сам ты вполне живой…

Я опрометчиво проверила собственное утверждение, прижавшись к Снегову в поисках тепла (диковато звучит, согласитесь). Тепла обнаружилось много. Разговор пришлось отложить.

Я на удивление быстро привыкла называть его Рюриком — хоть иногда и не без заминки.

— Порой у меня сбивались настройки. Когда мы на работе общались сразу и живьем, и по Интернету. Тогда я мог вдруг обратиться к тебе от лица Бродяги. К счастью, ты не слишком внимательна.

— Ну и почему ты ничего мне не сказал?

— Ну во-первых, просто не мог. Извини. Во-вторых, ты меня не очень-то поощряла. Когда вокруг тебя, скажем, начинал порхать Лисянский, ты всего-навсего отшучивалась. А стоило мне заговорить с тобой чуть теплее, чем ты привыкла, у тебя личико делалось таким, будто ты раздумываешь, не сдать ли меня в психушку от греха подальше. А то совсем распоясался.

— Ты меня сам приучил к определенному положению вещей. Лисянский тоже… Он мне, замечу, не особенно нравится.

Боже, как тепло, спокойно и уютно в его объятиях!.. Почему я не добавила, что он мне, в отличие от Лисянского, нравится просто ужасно?

— Я в курсе…

Что? А, понятно: он это о произнесенном. Обидно, что я не могу озвучить свои мысли.

— И что — ты собирался всю жизнь так издалека за мной и наблюдать?

Снегов посерьезнел.

— Видишь ли… Во-первых, я всегда знал, что предложить тебе ничего не могу, за исключением мамы, которую предложить не могу тем более. Я уже когда-то пробовал завести семью…

— Я знаю.

— Вот как?.. Впрочем… Ну, тогда скорее всего знаешь и о том, что из этого не просто ничего не получилось… Возле моей мамы все распадается стремительно. Такой уж у нее волшебный талант. Так что знать-то я знал, что тревожить тебя нельзя… Но иногда ужасно хотелось. И я, пусть не особенно настойчиво, пробовал…

— Да! — Меня слегка заколотило. — Как же, помню я твои… изуверские опыты!

— Тикки?.. — Кажется, Рюрик обеспокоился.

— Знает он, где я живу! Фонарик он оставит!.. Я чуть не в припадке билась… после твоих фонариков!

Он прижал меня к себе:

— Маленькая!.. Тикки, я не хотел ранить тебя. Слово за слово все пошло… куда-то не туда, а потом было уже поздно.

— Я испугалась. Не знала, как мне без тебя… Ничего не знала…

Снова увидела я перед глазами строки, из ниоткуда возникающие на экране.

— А что бы, интересно, ты сделал, если бы я не выдержала и открытым текстом спросила — у Бродяги, естественно — «Перестаньте мучить меня. Если вы что-то знаете — скажите прямо. Я больше так не могу». Что бы ты ответил?

— Я бы ответил: «Хорошо. Я знаю вас два года. Я вижу вас каждый день. Так неужели вы не знаете моего имени?»

Я представила — и мурашки забегали по спине.

— Боже мой… Мне бы пришлось понять… Знаешь, я когда поняла, что ты — это ты, начала на всякий случай крышу руками придерживать, а то знаешь, как оно бывает…

— Ой знаю! — усмехнулся Рюрик и подытожил: — Вот и выходит: тревожить тебя я не мог. Но и безучастно смотреть было выше сил.

— Попробуй еще раз.

— Потревожить тебя? — Он преувеличенно заботливо заглянул мне в глаза. — Ты правда не против?..

— Признайтесь, Рюрик Вениаминович, ведь вы пытаетесь сбить меня с темы.

— Признаюсь в чем угодно. Но хоть намекните, с какой.

— Ну как же: когда вы в своем директоре заметили исключительно пустого сказочного персонажа.

— Ох, Тикки… Помнишь, незадолго до Нового года ты появилась на работе — и все разом забросали тебя комплиментами…

— Помню, представь себе. Хотя в твоем изложении этот эпизод трудно узнать. Во-первых, не все, а Лисянский. Во-вторых, не забросал, а отпустил единичный комплимент, довольно банальный. В-третьих, вот не думала, что ты хоть что-то заметил. Взгляд у тебя был суровый и неодобрительный.

— Как же не заметил? На пустое место не смотрят сурово и неодобрительно.

— Точно! Как я сразу не сообразила?

— Тебя невозможно было не заметить. Ты влетела такая… одухотворенная! Вот тогда я тебя и вправду словно впервые увидел. И Лисянского тоже…

— Дался тебе этот Лисянский!

— Если б не он, я бы, может, долго еще не понимал, что к чему… А так вскоре мне показалось, что за Людмилой Прокофьевной проступает что-то еще. Что-то очень знакомое. Я вспомнил слова твоего сокурсника — про сайт. Решил поискать, благо имя-фамилия мне известны — и нашел, как ни странно.

— Не смущал бы ты меня, Рюрик. Тот факт, что стихи отбирала не я, оправдывает меня лишь отчасти. По-моему, там по преимуществу мусор.

— Согласен. Но не сплошь… А главное — после этого я уже точно знал, что к моему маленькому директору надо присмотреться повнимательнее. Ибо авторский почерк некоторых стихов был мне знаком. Просто безумие — знаю, что встречал подобное, но где, когда…

— И где, когда?

Профессор посмотрел укоризненно:

— Тикки, ты меня об этом спрашиваешь?..

Я почти вышла из кухни, когда Рюрик вдруг озабоченно окликнул:

— Послушай…

— Что? — Я резко повернулась, остановившись в дверях. Сердце вдруг упало.

Он прервался на полуслове, с изумлением глядя на меня.

— Тикки?

— Что?

Решительно водворив меня в объятия, Снегов усадил нас (иначе не скажешь) на диван и велел:

— А теперь давай по порядку. Что случилось?

— Ничего… — Я в самом деле не могла объяснить нахлынувшей на меня удушливой тоски.

— Когда «ничего», — терпеливо пояснил Рюрик, — у тебя не бывает такого несчастного испуганного выражения.

Я опустила глаза.

— А… Это так выглядело?

— Именно. Ты смотрела на меня как кролик на удава.

Прислонившись к нему, обхватив руками и спрятав лицо у него на плече, я смогла, наконец, заговорить.

— У тебя был такой голос…

Он спросил ласково, словно разговаривал с ребенком:

— Какой?

— Отстраненный.

— И ты испугалась?

Вопрос словно смел преграды.

— Да-а!.. — выдохнула я, обнимая Рюрика еще крепче, почти вцепившись в него — и заговорила торопливо и сбивчиво: — Да, испугалась. Сам виноват! — помнишь, ты мне говорил про изменчивость мира — я тогда ужаснулась и забыла, потому что все было как всегда и не о чем было жалеть, и не так уж страшно, и вообще было не до того — а теперь я постоянно об этом думаю, и кажется, что вот-вот все исчезнет — и мне страшно!

Выпалив это, я зажмурилась и застыла, приникнув к нему. Стыдно, стыдно! Как маленькая — такие глупости! Вот сейчас он скажет: «Какая же ты дура!» — и уйдет. Фактически так уже бывало в моей жизни.

— Глупенькая моя…

Слова я почти угадала — но сколько в них звучало нежности! Я тихонько всхлипнула, прижимаясь щекой к его груди, а он, водя рукой по моим волосам, вздохнул:

— Тикки, Тикки…

Мы просидели так долго, очень долго. Рюрик легонько укачивал меня, успокаивая; я снова ощутила себя маленькой девочкой, заблудившейся в огромном мире. Только здесь, в его объятиях, тепло и надежно, только здесь можно почувствовать себя так защищено, «в домике».

— Ты устала, — констатировал он, когда я смогла, наконец, волевым усилием отстраниться. — Маленькая моя железная леди… Тебе отдохнуть нужно.

— Какой уж тут отдых! — вздохнула я. — А ведь дня за два до того, как разразился скандал с Перовым, я как раз решила, что мне пора в отпуск. Дай-ка, думаю, свалю все дела на твои крепкие плечи и…

— «Мои крепкие плечи»? Что, так и подумала? — серьезно уточнил Рюрик.

Я счастливо рассмеялась. Почему-то в такие моменты, я готова безоглядно поверить, что он никогда никуда не денется.

— Скажи, Скандинавия является особым предметом твоего интереса или… — Он улыбнулся. — «Или». Скорее был период активного интереса. Ты ведь про Эрленда Лу? Для меня он скорее отголосок того периода.

— И часто у тебя бывают такие… отголоски?

— Время от времени. Ничто не проходит бесследно, да?

Я прижалась к нему всем телом.

— Пусть оно совсем не проходит. — Я имела в виду отнюдь не Скандинавию.

Он понял. Просто сказал:

— Теперь? Куда же оно уйдет…

— Я тут подумала… Снусмумрик и Туу-тикки скорее всего не понравились бы друг другу.

— Ты это к тому, что тебе не нравятся убежденные хиппи и прочие идейные бомжи?

— И это тоже… Но не только. Беда в другом. У них, в сущности, нет шансов узнать друг о друге… Может, встреча и получилась бы интересной, но… Снусмумрик и Туу-тикки никогда не встретятся. Ведь только когда наступает зима, Туу-тикки со своей шарманкой приходит в долину.

— Действительно. Тогда как Снусмумрик, напротив, покидает ее до прихода зимы. — Он на миг закрыл глаза. — Жаль.

— И уходит в осень, наигрывая на гармошке, — договорила я.

— Она всегда уходит чуть раньше, чем возвращается он… — Снегов улыбнулся неожиданно открыто и мечтательно, сгреб меня в охапку. — В таком случае хорошо, что я не только Бродяга, но еще и Профессор.

— А кто же тогда Рюрик Вениаминович? — с невинным видом уточнила я.

— Понятия не имею! — беспечно отозвался… даже уж и не знаю кто.

Глубокой ночью (уже под утро) я приподнялась и настороженно вгляделась. Спит? Да, спит. Я приникла к его плечу, скользнула губами по гладкой коже, по внутренней стороне руки спустилась осторожными прикосновениями до запястья и несколько раз поцеловала расслабленно согнутую ладонь. Оторвавшись от своего увлекательного занятия, поймала вдруг устремленный на меня взгляд — и сбивчиво пояснила:

— Вот… Решила подстраховаться… А то вдруг небо все-таки рухнет на землю. Что-то мне этого больше не хочется…

Реакцию Бродяги, пожалуй, описывать не буду. Уж очень она была непосредственной…

Почему, почему я несколько раз подошла к тому, чтобы раскрыться, выпалить мою последнюю «страшную» тайну — и ни разу не сумела? Неужели он не заслужил?

Впоследствии я еще не раз спрашивала себя об этом.