На работу я пришла с опозданием. Контора оживленно гудела. Была чудесная солнечная пятница, и работать никто не хотел. На угловом диванчике расположилась скульптурная группа «Козлов пропагандирует саженцы». За столом Мишенька с Мари и Ясеневым разгадывали кроссворд.

При моем появлении все подняли головы, поздоровались и, убедившись, что немедленных репрессий не последует, вернулись к своим занятиям.

Кивнув, я прошла в кабинет. Жить не хотелось. Впереди был пустой, бессмысленный день. «Привыкай, лапочка! — пропел внутренний голос. — Теперь все дни будут такими». Я почувствовала, как слезы подступают к горлу, и поспешно включила компьютер. Разумеется, не ради работы.

Интернет пуст — Снегова нет и там. А если бы и был — что тогда? Я отключилась от сети. Перелистала ежедневник. О, черт! Мало того, что все из рук валится (как он говорил: «небо рухнет на землю»?), так сегодня еще и последний день подачи квартального отчета. Совсем о нем забыла.

Хорошо. Сейчас приму чаю («от всех недугов лечит») — и за работу. Мишеньку беспокоить не хотелось. Вернувшись с чашкой, я долго-долго размешивала сахар, вслушивалась в глухое позвякивание ложечки о стенки.

За перегородкой заливисто хохотал Мишенька:

— Представляете, читаю сейчас. «Транспортное средство Санчо Пансы». Четыре буквы, первая «о», последняя — «л». И тут меня заклинило… «Мул» не подходит, ишак — тоже. Я уж было решил, что этого доходягу звали Орел!..

Ответ Ясенева потонул в разноголосом смехе.

Я мученически возвела глаза и отхлебнула.

Какая гадость! Чай был несладкий.

Оставаться на месте стало выше моих сил. Я вернулась на кухню и вылила чай в раковину. Села.

— Людмила Прокофьевна! — обрадовался заглянувший Козлов. — Я же еще вам саженцев не предложил! Может, возьмете?

Вот только саженцев мне сейчас и не хватало.

— Какие саженцы, Родион Иванович? У меня и дачи-то нет.

— Не беда! Их и на балконе держать можно. Они знаете какие неприхотливые! Главное — им очень наш климат подходит. Где-нибудь, скажем, в Подмосковье они бы и не прижились, а у нас же как в Прибалтике — Гольфстрим недалеко…

Козлов разливался соловьем. Неужели это никогда не кончится?..

— Хорошо, Родион Иванович.

Он просиял:

— А может, вы тогда уж отпустите Глеба Евсеевича? Мы бы съездили сразу и развезли их по сотрудникам. А то завтра заморозки обещают.

— Конечно, Родион Иванович.

Козлов рассыпался в благодарностях и исчез. Господи… Спасибо и на том.

Спустя несколько минут меня по дороге в кабинет перехватил Мишенька. Сообщил, что положил на мой стол конверт, оставленный Снеговым. Я ускорила шаг.

Конверт был из серой плотной почтовой бумаги. Почему-то стало страшно. Подержав его в руках, я решительно извлекла на свет сложенный вдвое лист и развернула его.

Заявление об уходе. Сверху канцелярской скрепкой пришпилен зеленоватый бланк, долговое обязательство, выданное агентством «Шанс» Снегову Р. В.

Вернув бумаги в конверт, я ринулась к Мишеньке.

— Когда? — Я взмахнула конвертом.

— Ч-что «когда»? — ошалело переспросил Мишенька.

— Когда он это оставил?

— Да еще вчера вечером зашел.

— Ключи!

Он, не глядя, нашарил в ящике связку и протянул мне.

Открыв дверь, я ворвалась в кабинет. Он оставался вроде бы прежним, но при этом казался пустоватым. Исчезли мелочи, придающие помещению индивидуальность, делающие его «норой» Снегова. Со стены исчез небольшой зимний пейзаж — я так и не разглядела его как следует. Опустела книжная полка — раньше там стояли личные справочники. Не было ни его темной глиняной кружки, ни обуви на подставке.

На краю стола примостилась невысокая стопочка — должно быть, последние личные вещи Рюрика в конторе. Я растерянно постояла, потом торопливо перерыла ящики стола. Там лежало несколько рабочих папок.

Сев за его стол, я оживила селектор:

— Мишенька, вы не в курсе, Снегов никому дела не передавал?

— Н-не знаю… Вроде они с Козловым на днях сидели над документацией… — припомнил Мишенька.

— Козлов там далеко? Отправьте его ко мне, я у Снегова в кабинете.

— Да, я знаю, сейчас.

Родион Иванович подтвердил худшие мои опасения: в среду Снегов, ничего мне не объясняя, сдал ему дела.

— Так он же вроде уехать хотел, разве он вам не сказал?

— И надолго?

— Ну… — протянул Козлов. — Не знаю… Но мне показалось, что да.

Снова оставшись одна, я села в кресло. Его кресло.

Все…

В голове было пусто. Перебрала стопку: папки, книги… В самом низу — тетрадь в зеленых корочках. Машинально начала листать перекидные страницы. Я не вникала в смысл, просто всматривалась в строки, написанные его рукой. Не знала, что для меня настолько важно ощущать себя сопричастной ему — хотя бы так.

А ведь все было в моих руках! Господи, что я натворила!

Вспомнилось, что первые полгода, а то и больше, Снегов был, образно говоря, главным гвоздем в моем ботинке. Весь его облик выражал уверенность, компетентность и спокойствие, которых так не хватало мне. Как и остальные, Снегов прекрасно понимал всю иронию ситуации: директором конторы оказался человек, абсолютно не разбирающийся в специфике ее работы — единственный из сотрудников! Правда, продолжалось это недолго — но ведь было же, было…

Внезапно я отчетливо осознала: Снегов с самого начала нравился мне. Не образующие его характер отдельные черты (какими я их себе видела), а сам он, в целом. Что-то подсказывало мне: за внешними проявлениями было другое, составляющее его истинную сущность. Вот только я не слышала подсказок.

Слишком сильно меня уязвляло его невнимание. Да! Похоже, казенная вежливость Снегова и была тем, что настроило меня против него.

Что же это за сволочная особенность у нас Овнов!.. Среди множества бедолаг, предпочитающих на нас плевать, все-то мы норовим выбрать того, кто предпочитает на нас вместо этого не плевать и глаз отвести не можем! Вот только я нетипичный Овен, оказывается. Вместо того, чтобы кинуться завоевывать объект внимания, я предпочла выстроить защитную стеночку.

Перевернув очередную страницу, я ощутила смутное беспокойство: что-то там, две-три страницы назад, зацепило мое внимание. Я отлистала и увидела текст, разбитый на строфы.

Сердце превратилось в горячий комок и, подпрыгнув, застряло в горле. Я задохнулась.

«Профессор, мне плохо». Однажды я позвала — и он пришел. Сейчас плохо ему. Он — не позовет.

Я пошла к себе, намотала шарф, накинула плащ, вернулась к столу, негнущимися пальцами затолкала конверт в тесноватую для него сумочку. Спохватившись, вернулась, попыталась разомкнуть на тетради тугие кольца. Они не поддавались. Черт с ними! Выдрала испещренный строфами лист, спрятала в тот же конверт.

Бросив на бегу: «Миша, меня нет!», покинула контору.

До угла проспекта Ветеранов и партизана Германа я добралась на одном дыхании. Взбежала на второй этаж, позвонила. Кнопка звонка показалась мне раскаленной — все чувства были перепутаны.

С каждой секундой становилось все очевиднее, что дома его нет. Когда его матушка наконец открыла, я уже знала, что она скажет. Плохо было другое: я не сразу сообразила, что и она захочет узнать, что скажу я.

— Людочка! — заулыбалась было Кассандра Антониновна, но осеклась. — Что-то случилось?

— Здравствуйте. Мне срочно нужен ваш сын.

— Рюшик? А его нет дома. Я думала, он на работе.

Кассандра Антониновна требовательно и выжидательно уставилась на меня, но я решительно выпалила:

— Как только появится — пусть немедленно позвонит мне. Очень вас прошу, проследите за этим. Извините, мне пора.

На лице моей собеседницы медленно проступало подозрение. Но я, не отвечая на него, кивнула, развернулась и кинулась вниз по лестнице.

Выбежав из дома, я остановилась. Достала мобильник, выбрала номер Снегова. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Идти было некуда и незачем. «А отчет?» напомнил внутренний голос. «Отчет? — тупо переспросила я. — Ах да». И поплелась на работу.

Когда проклятый отчет был наконец закончен и отправлен, часы показывали без двенадцати шесть. Я выключила компьютер, погасила настольную лампу и, сняв очки, потерла уставшие глаза. Сотрудники уже разбежались, в запертом офисе я была одна. Самое время подумать о том, что делать дальше.

И тут щелкнул замок входной двери. Я оцепенела. Спутать было невозможно — эти шаги два года раздавались у меня за спиной.

Почему я не вышла сразу? Не знаю. Двинуться не могла.

Пока я приходила в себя, пытаясь продышаться, вновь раздались шаги — тоже знакомые. И голоса.

— Ты? За вещичками, что ли, пришел?

И впрямь Лисянский.

— За ними. — Все во мне устремилось навстречу этому голосу! — Ожидал найти кого-то другого?

— Тебе ответить или сам догадаешься? — Вопрос источал злорадное торжество. — Должен же кто-то утешать оставленных тобой женщин!

Послышался резкий звук — должно быть, Лисянский отпрыгнул.

— Ты ручки-то при себе держи!

— А ты думай, что говоришь.

— Что, не понравилось? Ничего, переживешь как-нибудь. Не все же тебе у меня перехватывать!

— Не помню, чтобы я у тебя когда-нибудь что-нибудь перехватывал, — холодно отозвался Снегов.

— Конечно! — Анатоль издал придушенный смешок. — Зачем тебе помнить! У тебя вообще короткая память.

— Не жалуюсь. Если тебе есть что сказать — говори. В загадки я играть не намерен.

Шагов давно не было слышно. Я представила, как они стоят сейчас друг против друга. Стало не по себе.

— Да, мне есть что сказать. Давно есть. Только все случая не было. Взгляни на себя, Юрик, и взгляни на меня. Кто из нас заслуживает большего? Так почему же все всегда доставалось тебе? Вспомни университет, с первого курса ты держался особняком. Не участвовал в самодеятельности, не был общественником — но почему-то тебя все знали! Тебя! Невзрачного заумного молчуна! Даже те, кто тебя не любил, принимали тебя во внимание. У меня всегда язык был лучше подвешен — так почему, стоило тебе заговорить, меня переставали слушать?

— Да потому что ты чушь нес! И сейчас…

— Нет уж, дослушай! — неожиданно взвизгнул Лисянский. — Я долго молчал. Ты же ничем, ничем не лучше меня! Но тебе постоянно везло. Просто везло! И ты это знал. И всегда мне завидовал.

— Выводы твои абсурдны, но дело не в них, — перебил Снегов. — Другого не пойму, ты нарисовал себя никому не нужным, несчастным и одиноким. А насколько я помню, все было по-другому. Ты от чего угодно мог страдать, только не от одиночества — ты вообще никогда один не появлялся. Да и девушки тебя вниманием не обходили.

— Да, вниманием не обходили, но и всерьез не принимали.

— И в этом, конечно, виноват тоже я?

— Ты!.. — заорал Лисянский. — Хватит!

Некоторое время было слышно только тяжелое дыхание. Потом он выдавил:

— Да у меня всерьез только и было, что Ленка.

Снегов недоверчиво пробормотал:

— Вот оно что!..

— А то ты не знал! Да ты бы на нее и внимания не обратил, если бы не увидел, что она мне нужна.

— Нелепость какая!

— Да? Почему ж ты ее тогда так быстро бросил?

— Не твое дело!

— Мое.

Повисло молчание. Потом Снегов сказал:

— Не думал, что ты настолько несчастный человек.

— Вы посмотрите, бедный Йорик меня еще и жалеет! — нехорошо засмеялся Лисянский.

После очередной паузы Снегов тяжело проговорил:

— Значит, вот ты мне за что отомстить попытался!..

— Почему попытался? — Лисянский сразу успокоился. — Я и отомстил. А что мне оставалось? Смотреть, как ты займешь директорское кресло? Тебе-то ведь оно не нужно. Оно мне нужно. Но ты же не мог допустить, чтобы и мне что-то досталось!

— И ты меня подставил.

— Подставил, — легко согласился Анатоль. — Практически само получилось, говоря откровенно. Если бы этот наркоман не помер, я подставил бы сам себя. А так — мне осталось только вовремя перевести стрелки — на тебя. Но ты и здесь ухитрился мне подгадить. Все было так хорошо задумано: просто и ясно. Ты вылетаешь из агентства, а я остаюсь. Так ведь нет. Я Людмилу Прокофьевну полгода окучивал. А ты пришел и только пальчиками пошевелил. Зачем? Просто назло! Мне была так нужна ее должность! Я, может, даже жениться был готов на этой мымре!

Раздался короткий звук удара, затем треск и грохот. Я сжалась.

— Вставай. — В голосе Снегова звучало недовольство.

— Что, так добавить не можешь, чистоплюй?

— Руку давай, трепло.

Послышалась возня, видимо, Лисянского поднимали и отряхивали.

— Не сдержался, — ровным голосом констатировал Снегов. — Погорячился. За языком следи, а то опять не сдержусь.

Лисянский молчал.

— Ты забыл добавить, что я еще и дерусь лучше, — снова заговорил Снегов. — А теперь сядь и послушай. Весь ядовитый бред, который ты тут нес, порожден исключительно твоим же больным самолюбием. Я тебе никогда не завидовал и намеренно дороги не перебегал. Кто из нас чего достоин — не мне судить, но своей жизни я бы ни кому не пожелал.

Я задохнулась от жалости. За его безразличным тоном угадывалась такая горечь…

— Теперь относительно Лены. Что у тебя к ней что-то было, я сегодня впервые услышал. Я ее у тебя не уводил и тем более не бросал. Почему мы расстались — тебя не касается.

Лисянский издал невнятный звук.

— Что, нехорошо? — рассеянно спросил Снегов. — Я почти закончил. Ты тут говорил про Людмилу Прокофьевну. Видишь ли, Лисянский, ты все это время демонстрировал заинтересованность, за которой ничего не стояло. А я… ничего не демонстрировал. Что я к ней могу хоть что-то испытывать, никому, по-моему, и в голову бы не пришло. А я ее люблю. И уже давно.

Повисло молчание.

— Предпочитаю думать, что ты не знал, что ломаешь, — безжизненно добавил Снегов. — А теперь подымайся, пойдем.

Шорохи, шаги, щелчок запираемой двери.

Тишина.

Я долго сидела без единой мысли в голове. Потом они навалились все разом.

Услышанное ошеломило меня. Во время разговора я вся закостенела от напряжения, разрываясь между желанием отпереть дверь и броситься к нему — и пониманием, что делать этого нельзя. Я изгрызла костяшки пальцев, умирая от желания немедленно обнять, защитить, утешить.

Такая бездна усталости и застарелой боли открылась в его словах! «Своей жизни я бы никому не пожелал».

Чуть ли не так же сильно поразил меня и Лисянский. Я так и не смогла объяснить себе его недавние откровения, предпочитая забыть о них вовсе, но такого не ожидала. Нет, конечно, какая сволочь — но в какой портативный ад он загнал себя собственноручно!

Не могла я не признаться себе и в том, как передернуло меня при упоминании о его бывшей жене. Хотя с чего, казалось бы? Это было тысячу лет назад. Задолго до меня. В прошлой жизни. Никогда бы не подумала, что я настолько ревнива!..

Но главное не это. Куда большим потрясением стало для меня его нечаянное признание. «А я ее люблю. И уже давно».

Мы ни разу не называли словами то удивительное, что с нами случилось. Мне казалось, что произнесенное вслух, оно в тот же миг исчезнет, как пугливый утренний сон. Не к месту вспомнилось:

Я подавила подступающие рыдания, плакать будем потом. Сейчас я должна понять.

Да! Все это время меня не оставляло ощущение почти случайности происходящего и полной его нереальности. Я словно боялась, что однажды, придя на работу, скажу ему: «Доброе утро, Профессор!» — и увижу в ответ вежливый недоумевающий взгляд: «Простите, Людмила Прокофьевна?! Как вы меня назвали?»

Когда все распалось, я поняла: вот оно. Случилось то, чего я так боялась — но чего в глубине души ждала. Потому что не могло все это быть на самом деле. Просто не могло со мной происходить ничего настолько прекрасного — тем более так долго.

И вот теперь: «Я ее люблю».

Но, пожалуй, больше всего меня озадачила последняя его фраза: «Предпочитаю думать, что ты не знал, что ломаешь». Я-то была уверена: он ушел от меня сам, по собственному, пусть и не понятному мне выбору.

Но если непонимание между нами было вызвано чем-то посторонним, вклинившимся в наши отношения, не значит ли это, что став лицом к лицу, мы все-таки в состоянии друг друга понять?

Значит, не все еще потеряно?

Я набрала номер сотового: «Аппарат абонента выключен» и так далее. Позвонила домой. «Рюшик еще не вернулся», — ответила Кассандра Антониновна. Она, похоже, не узнала мой голос. На всякий случай отправила SMS-сообщение: «Рюрик, пожалуйста, позвони. Тикки». Отчета о доставке не последовало.

Все, что мне теперь оставалось, это ехать домой.

Дома, увидев себя в зеркале, я первым делом отправилась в ванную — смыть остатки косметики. Никакая тушь, даже суперстойкая, не выдержит нескольких часов почти непрерывного плача. Хорошо, что после возвращения в офис я не выходила из своего кабинета.

Умывшись, сразу пошла в Интернет. «Приват» был пуст. Оставив открытыми оба сайта — вдруг кто-то из них все-таки объявится, — я прилегла.

Внезапно меня будто что-то толкнуло. Я повернула голову и тут же вскочила: на экране появились строки:

Ощущение непоправимого оглушило меня. Только я начала думать, что не все еще потеряно… А вот теперь, кажется, все. Предыдущее его стихотворение, найденное в зеленой тетрадке, пульсировало как живая, кровоточащая рана. А это было безжизненно, как некролог. Хуже — как эпитафия. Рюрик словно ставил им точку.

Что же делать? Отвечать поздно — «приват» пуст.

Сцепив зубы, я еще раз позвонила Кассандре Антониновне. Нет.

Я судорожно соображала. Почему-то представить себе Снегова сидящим в Интернет-кафе упорно не получалось. Значит… Остается одно, он сейчас на работе! Я заметалась по квартире, путаясь в рукавах плаща. Отчетливо осознала: не успею!

И в этот момент в дверь позвонили. Безумная алогичная надежда подбросила меня на месте. Я распахнула дверь.

— Вечер добрый, Людмила Прокофьевна! — На пороге стоял Ясенев. — А я вот вам саженцев привез. — Он протягивал мне укутанный в полиэтилен кулек. В голосе его звучала легкая укоризна.

После секундного разочарования я поняла: Ясенев был вторым в мире человеком, которого я сейчас была рада видеть.

— Глеб Евсеич, голубчик! — Я чуть на шею ему не бросилась. — К черту саженцы! Умоляю вас, скорей на работу! Не откажите в спасении!

Ясенев отставил кулек в угол:

— Поехали.

Уже в машине я с ужасом вспомнила, надо было оставить в «привате» сообщение — вдруг он заглянет туда еще раз? Почему я не сделала этого сразу? («Не успею, не успею!» — билось в голове.)

«Рюрик, ты только не уходи! — мысленно заклинала я. — Только дождись меня, пожалуйста, только не уходи!»

Обожгла страшная мысль, да его, наверное, давно там и нет; с чего я вообще взяла, что он там?!

«Рюричек, милый, пожалуйста — подожди! Рюрик!..»

Представить невозможно, что еще недавно мне не нравилось его имя! Да ведь это лучшее имя, какое я встречала за всю свою жизнь!

Ясенев как ястреб несся по вечернему Питеру. Потрясающий человек! Он не задал ни единого вопроса. Через десять минут машина резко затормозила у подъезда нашего офиса.

— Глеб Евсеич, я ваш вечный должник! — крикнула я, выскакивая из машины.

Поднимаясь по лестнице, я почувствовала, каким гулким стало пространство. Сердце разносило грудную клетку.

Дверь офиса открыта. Я остановилась, выдохнула и вошла.

В кабинете Снегова горел свет. Я приблизилась. Рюрик сидел неподвижно, устремив невидящий взгляд в потолок. Услышав шорох, он поднял голову. Во взгляде его что-то затеплилось. Я шагнула к нему — и он поднялся мне навстречу.

Меня затрясло. Ощущая жгучую смесь бешенства и облегчения, я медленно подошла, яростно, неотрывно глядя в глаза. Подойдя почти вплотную, остановилась, судорожной хваткой вцепилась в лацканы его пиджака и притянула к себе — так, что мы чуть не соприкасались лицами:

— Я тебе покажу «И он уйдет со своей гармошкой»!..