Я даже раздеваться не стала — развернулась и пошла. По дороге к метро решила, что в Камергерский или в какое-то подобное место, туда, где свет, сталь, пластик и дорогой кофе, я не поеду. А поеду я туда, где уже была однажды — в компьютерный клуб рядом с Третьяковкой. Это во всех отношениях проще. А потом — потом, на последние деньги, может быть, тоже куда-нибудь в кабак. Там посмотрим.

Народу было много — субботний вечер, школы завтра не будет, все отдыхают. Что ж я, дура, все со школьниками — мне теперь взрослых мужчин надо искать. Ладно, сейчас все сделаем — и пойдем отсюда. Плюс тут один — курить запрещено, дети все-таки. Ни одного взрослого! В углу, правда, сидят какие-то малосимпатичные юноши кучкой — но они, к счастью, заняты своим делом, в экран смотрят — и хорошо, иначе могло бы стать страшно. А мне надо искать мальчика за стойкой, потому что за стойкой сейчас нет никого.

И вот я иду куда-то в глубину — там, за стойкой, дверь, за дверью коридорчик, за коридорчиком — маленькая комната с желтыми грязными стенами. Там ободранный коричневый стол, списанные школьные стулья с тяжелыми железными ножками, постер на стене — кто-то отвратительный, в черной коже, с заклепками и огромными зубами — и чайник кипит. Тут все старое и даже чайник старый — «советский электрический». Тут я нахожу своего мальчика — мальчика за стойкой. «Мальчик» что-то читает, не обращая внимания на надрывающийся чайник, на столе перед ним кружка с кофе, банка из-под йогурта с окурками и круглая коробочка с треугольными плавлеными сырками. Сидит он спиной ко мне, и лица его я не вижу.

— Простите, я хотела бы купить полчаса интернета.

Он отрывается от книги, поворачивается, смотрит сквозь меня, встает, выключает чайник, выливает старый кофе в раковину за дверью, которую я раньше не заметила, берет с полки банку, насыпает кофе, кладет сахар, наливает кипяток и с книжкой в одной руке и с кружкой в другой молча идет в зал. Я иду за ним. Он останавливается на пороге, долго что-то изучает, потом ставит кружку оборачивается ко мне.

— Свободных машин нет.

Я тупо смотрю на несколько пустых мест.

— А как же вот эти?

— А эти не работают. Ничем не могу помочь.

— А скоро будут свободные места? Может быть, кто-то сейчас заканчивает?

— Нет, тут у нас все надолго. В интернете сейчас никого, все играют — это до конца рабочего дня.

— А во сколько вы заканчиваете?

— В десять.

А сейчас восемь.

— Скажите, а у вас рядом тут есть еще где-нибудь интернет-салон?

— Вроде нет. На Ордынке был, но там сейчас ремонт.

— А больше нигде?

— На «Новокузнецкой» есть. Ну и в центре. В Камергерском есть, на «Охотном ряду».

При упоминании о Камергерском у меня, что называется, сводит скулы. Не хочу я туда. Я собралась с духом, чтобы сюда прийти — и нырять в иную воду сил нет, для этого пришлось бы собираться с духом заново. Нет, если я сейчас уйду — никакого интернета, никакого ящика, никакого письма, по крайней мере сегодня. Если я сейчас уйду, то я должна буду искать тот самый кабак, о котором я думала по дороге. А до кабака я пока не дозрела. И, как недавно в церкви, я вдруг без особой надежды на успех иду на приступ.

— Простите, мне очень нужно почту… Я в этом не разбираюсь, к сожалению, и не знаю, где эти салоны — вот ваш знаю, так получилось. Поздно уже, я боюсь, что ничего не найду, а пока буду искать, там закроются тоже все. Может, все-таки найдется машина? Я подожду.

— Нет, девушка. Я же не могу людей сгонять — они уже заплатили.

— А на вашем нельзя?

— Так на своем я сам сижу, он не для клиентов!

— Но вы же сейчас читаете…

Это такая наглость — я никогда бы в жизни не подумала, что способна на такую чудовищную наглость.

— Вы серьезно?

— Очень серьезно. Тем более что мне все равно придется у вас помощи попросить. Понимаете, мне срочно нужно завести почту. А я не знаю, как это делается. У меня вся надежда на вас, правда.

— Ясно. И на каком сайте вы хотите почту?

— Я не знаю.

— Есть «yandex», есть «rambler», есть «mail.ru».

— А на каком лучше?

— На «mail» лучше не надо, его слишком часто глючит, и спама много.

— Глючит?

— Ну, ошибки он выдает.

— Тогда как вы сказали?..

— Давайте на «ramblere» вам заведу.

Он садится за стол и начинает щелкать мышкой.

— Вот вам «rambler», заводите. Справитесь?

— Нет. Боюсь, что нет.

А ведь ты хотела стать самостоятельной! Хотела? Ну так какого же черта ты сейчас опять просишься «на ручки», требуешь помощи от совершенно незнакомого человека? Он не обязан тебе помогать, никто не обязан. Давай сама.

— Ник говорите.

И ник я, разумеется, заранее не придумала. Оставила на потом. Если на фамилию — непонятно на какую, я же собралась разводиться. Имя, которое я не люблю. Кошка собака, цветок. Гиппопотам! Нет, слишком длинно, надо короче. Кошка, кошка, гуляет сама по себе, «Королевская аналостанка»… Нет, «аналостанка» тоже длинно. Что мы там собирались смотреть в последний раз? Одри Тоту? «Женщина для мужчины — если бы не выпендривалась». Пусть будет Одри Тоту, длинно.

— Одри Тоту, «audreyetautou», одним словом.

— Набирайте тогда сами, я не знаю, как это пишется. И потом это наверняка уже занято.

— Тогда пусть будет просто «odri», как по-русски, только латинскими буквами.

— Так?

— Так.

— Пароль вводите. Нет, садитесь, вводите пароль, мне ваш пароль не нужен.

— А что такое секретный вопрос?

— Вводите любой вопрос, «как зовут мою собаку», вводите ответ — это на случаи, если вы пароль забудете.

У меня нет собаки, нет пароля, нет секретного вопроса. Но я уже пишу быстро, потому что мне неловко, он стоит рядом, и ему явно все это не нравится. Как сказала бы моя мама — «ты перешла всякие границы». Пароль — «yurij», так звали папу, секретный вопрос — черт, черт, секретный вопрос!

— Ну, ваш любимый цвет, цвет глаз, девичья фамилия бабушки, любимая страна, что-нибудь!

Я пишу «любимая страна — Франция», хотя это не моя любимая страна. Надеюсь, пароль я не забуду.

— Ну, теперь дальше, там просто.

— Нет, можно дальше вы? Я это буду еще час делать.

Просто у меня все уже плывет перед глазами от напряжения. Он нагнулся и пишет стоя, я продолжаю сидеть.

— Электронный адрес для связи? Есть другой адрес?

— Нет.

— Имя, фамилия.

— А что, надо? Я думала, там только ник.

— Можно любое имя, главное, чтобы было. Хоть мужское.

— Марианна…

— Мари… что? Марина?

— Марина.

— И фамилию — ну, пусть вы у нас будете Иванова, если не хотите свою фамилию писать. Иванова, устраивает?

— Устраивает. — Пол женский, возраст — семнадцать лет, в интернете первый раз, образование высшее, пишем…

— Высшее.

— Сфера деятельности — пусть будут финансы, социальный статус…

— Домохозяйка.

— Домохозяйка в сфере финансов, ясно. Все, девушка, я все заполнил, это абсолютно никому не нужно, все эти данные, их все пишут с потолка. Будете Марина Иванова, не понравится — переправите потом на Анджелину Джоли. Так, занят уже этот ник. Будете менять? Ладно, если не хотите менять, можно, например, поставить внизу две черточки, вот так — «_odri_». Пойдет?

— Пойдет.

— Нет, теперь пароль заново надо вводить…

Проходит еще две минуты. Он стучит по клавишам и щелкает мышью, я сижу, скрючившись, где-то под его локтем. Я сижу слишком близко. Я давно не была так близко от незнакомого мужчины. Я чувствую его запах. Это чужой, незнакомый запах, запах чужого пота, сигарет, запах этого подвала. Сперва это неприятно, но проходит совсем немного времени, и ты понимаешь, что уже привыкла — еще немного, и ты перестанешь обращать внимание на этот запах. Ты уже сжилась и претерпелась.

— Вот ваш ящик, пишите письмо.

— Спасибо, писать мне не нужно, мне только адрес.

— И все? Вам не нужен интернет?

— Не нужен. То есть пока не нужен. Сколько я вам должна?

— Нисколько. Адрес запишите себе, и пароль, а то потом не вспомните.

— Спасибо.

Я записываю адрес в телефонную книжку и неловко вылезаю из-под его руки — достаю мобильный телефон и, подглядывая в бумажку, пишу эсэмэску Светке.

— Вам получать сейчас, что ли, надо будет?

— Да, может быть. Спасибо вам огромное.

— Не за что. Если хотите — подождите, пока дойдет, потом проверите.

Я медлю с ответом — медлю, потому что стесняюсь сказать «да». Я уже поняла, что хочу сказать «да» и остаться.

— Кофе хотите?

— Да.

Ну вот, я сказала свое сакраментальное «да». Назад пути нет.

— Пойдемте.

Мы опять идем по коридору, заходим в комнату, я сажусь, он включает чайник, садится и начинает раскачиваться на стуле.

— Кофе растворимый, мне все равно, но вас на всякий случай предупреждаю.

— Спасибо.

— Со «спасибо» все ясно. Случилось у вас что-то?

— Почему вы так думаете?

— Да уж больно вы трепещете. Я сперва решил, что на сайт знакомств письмо отправляете. Так?

— Нет. А что, неужели на это похоже?

— Похоже. Вы похожи на женщину, которая изменяет мужу. Впрочем, это меня не касается, это ваши дела.

— У меня подруга уехала в командировку и там задержалась. Я волнуюсь за нее. Она обещала написать, что там произошло. То есть ничего серьезного… но просто надо узнать, что и как, и когда она собирается возвращаться.

Это все почти правда.

— Ясно. А вы что, никогда интернетом не пользовались в жизни? Как это вы умудрились?

— Да нет, было пару раз. У вас как раз в клубе — я его как-то случайно нашла, и теперь сюда пришла, благо хоть дорогу знаю.

— Хорошо живете, если вам интернет не нужен.

— Уже нужен, как видите. Кстати, вы не знаете, интернет — его можно подключить к ноутбуку?

— Все можно. Модем нужен — и пожалуйста. У вас дома евророзетка, телефонная?

— Не знаю.

— Ну, там уже не розетка, там сбоку втыкаются такие плоские наконечники.

— Кажется, да.

— Тогда все просто — покупаете модем, в любую мастерскую — вам его подключат, а дома вы в розетку сами воткнете. Или без мастерской — муж небось сам подключить сможет.

— Я не замужем.

Он смотрит куда-то в сторону, но в складках у губ, вот там, внизу — там появляется какая-то неуловимая презрительная ирония. Он меня презирает. Он думает, что я лгу.

— То есть я уже не замужем. Я разведена.

— Ясно.

Третий раз он произносит это свое «ясно» и, кажется, больше вопросов не будет. Его это не интересует. Он идет наливать кофе, и я вижу, вижу по этой спине — может быть, я преувеличиваю насчет спины, но я уверена — что и правда не интересует. Да кто я такая, в конце концов, чтобы его это интересовало? И он не слишком похож на бабушек на лавочке, готовых обсуждать чужую личную жизнь.

Кстати, у нашего подъезда тоже есть такие бабушки — повезло в кавычках, сейчас ведь они не так уж часто уже встречаются. И мне еще придется выдержать это подъездное обсуждение. Пока они думают, что Сережа уехал в командировку. Меня уже спросили об этом вчера — я промолчала, притворилась, что тороплюсь. Интересно другое — меня сейчас гораздо больше волнует, что думает обо мне этот незнакомый человек, чем тот факт, что я впервые сказала, что я в разводе, признала это, прежде всего для себя — вот что интересно.

— Вот сахар. Вы действительно Марина?

— Действительно.

Это опять почти правда, я почти не лгу. Если всю жизнь я была Машей, будучи по паспорту Марианной — то почему бы мне сейчас не быть и Мариной, ведь это почти одно и то же, почти. Марина — значит «морская». Мария — «госпожа», а по другим сведениям — «горькая». Госпожой я уже побыла. Горько мне было. Я все взяла от этого имени. Попробуем теперь по-другому.

И мы пробуем. Два часа мы говорим обо всем. О чем угодно. О кино, о музыке, о литературе, о компьютерах, о политике. Я знаю, на что это было похоже. В фильме «Вне поля зрения» Джордж Клуни и Дженифер Лопез вот так же разговаривают, лежа в темноте, в багажнике, со связанными руками — о кино. Обсуждают старые фильмы, которые оказались общими — хотя пять минут назад они не подозревали о существовании друг друга. Я ни разу, за все годы жизни с Сережей так долго не говорила обо всем. И уже не важно, в чем мы совпали, а в чем нет. Последнее, что мы обсуждаем — фильм «Вам и не снилось» и пломбир в вафельном стаканчике — тот, прежний. Он оказался на три года младше меня.

На часах уже десять — он выходит в зал и довольно долго разгоняет последних игроков. Я проверяю телефон — Светка прислала мне эсэмэску, говорит, что пьяна и напишет мне завтра. Надо думать, что делать сейчас.

— Ну что, почту проверять будешь?

— Нет, она завтра напишет. Завтра вы работаете?

— Работаю. Давай, может, на «ты»?

— Давай. А как тебя зовут?

— Иван.

— Ваня?

— Нет, просто Иван. Я так привык.

— Хорошо, раз привык… Ну, я тогда завтра приду, к вечеру, наверное. У вас по двенадцать часов смена?

— Двое через двое. Я сегодня здесь ночую.

— Где здесь?

— Прямо тут, на полу. Спальник есть, мы им все пользуемся, если переночевать надо.

— Ты живешь далеко?

— Нет, близко как раз. У меня там комната в коммуналке — но я ее сегодня другу на ночь отдал.

— В смысле — отдал?

— В смысле он с девушкой. Им приткнуться негде. А я все равно работаю. Эти ушли — теперь можно ночь спокойно работать, а утром покемарить, пока никого нет.

— А что ты будешь делать?

— Книжку перевожу про траву — денег хочу, чтоб летом можно было дернуть куда-нибудь.

— Про какую траву?

— Наркотики. Легальная книжка, общедоступная — вроде издатель на нее нашелся. Друзья перевод подкинули. А ты вообще чем занимаешься, домохозяйка?

— Я ничем не занималась. А сейчас как раз работу ищу. Мне бы редактором. Или хотя бы корректором.

— Это гроши. И надо отсиживать.

— Пусть отсиживать. Я не против.

— А я против. Всю жизнь делаю так, чтобы нигде не отсиживать.

— А здесь?

— Здесь не жалко. Времени много, делать тут ничего не надо, в галстуке ходить не надо, начальства нет. Это наш клуб.

— Ты что, владелец?

— Не владелец, но почти. У меня его друзья когда-то открыли. Денег, правда, считай что нет — но зато все свои и до дому два шага. Инета сколько влезет, оборудование хорошее. Надоело — в любой момент можешь свалить, только предупреди, хоть за день — нагуляешься, потом вернешься. Я эту работу на черный день держу — когда нет другой и когда не гуляю.

— А как ты гуляешь?

— Еду куда-нибудь стопом. В том году всю Европу простопил.

— Европу?!

— Покупаешь «шенген» и дуешь. Денег много не надо.

— А почему ты в коммуналке живешь?

— Потому что есть коммуналка. Мне хватает.

— А деньги?

— Что деньги?

— Ну, деньги тебя же интересуют?

— Деньги сами по себе не нужны. Я вообще без денег могу жить. И живу, собственно. Деньги нужны на что-то — на проект, замутить что-нибудь. Ну, тогда надо искать тех, у кого есть деньги — и брать.

— Как — брать?

— Ну не грабить, конечно — зачем грабить? Язык подвешен, мозги есть — значит, те, у кого их меньше, дадут тебе денег. У нас пока еще мало дают — вернее, дают, но не те, кто дает на Западе. Приятель один у меня денег получил на поездку за ржавыми тазами — ездил, собирал, устроил выставку — деньги немцы дали. Но и у нас тоже можно найти, искать только надо.

— И ты ищешь?

— Искал и находил. Но лень обычно. Вот сейчас покантуюсь тут — потом что-нибудь выдумаю, когда надоест. Ты куда?

— Пойду.

— Тебя что, дома ждут?

— Нет. Меня никто не ждет.

— Так зачем идти? Оставайся.

— Тебе же работать надо.

— Работа не волк. И ты мне не мешаешь. Оставайся, можешь спать в спальнике, я все равно за компом буду. Ты же не хочешь уходить, я вижу.

— Не хочу.

— Ну и не уходи. Тебя же не гонит никто. Есть хочешь?

Это уже был совершеннейший бред. Но ведь раз в жизни — раз в жизни можно и бред.

— Если есть хочешь, надо сходить за жратвой. Можно в магазин, можно в «Мак». Ты что пьешь?

— Все пью.

— Ну, можем взять что-нибудь, если хочешь.

— А ты хочешь?

— Мне все равно. Бывает завод — хочу напиться, хочу накуриться… А сейчас можно по всякому.

— Тогда пойдем в магазин.

— Пойдем.

Он надевает куртку, я поднимаюсь — в дверях мы сталкиваемся, он берет меня за голову, поворачивает к себе и целует — сильно и быстро. Потом мы отрываемся друг от друга и идем рядом — совсем немного, до конца коридора. Там мы оседаем на пол и начинается неизбежный обряд расстегивания крючков и пуговиц. Мы почти не целуемся, мы часто дышим, мы торопимся добраться до тела. Добравшись, мы сталкиваемся — каждый сантиметр нашей поверхности стремится соединиться с другим сантиметром.

Мы складываемся с костяным стуком, как две доски — каждый раз, когда освобождается грудь, рука, нога. Складываемся — и вновь отталкиваемся. И вот, когда мы уже полураздеты, когда пальто, куртка, сапоги, брюки, ботинки, все это уже валяется рядом, и в спину мне впивается какой-то предмет, лежащий на полу — мы начинаем движение друг к другу. Это движение длится вечно, действительно вечно, все так, как пишут, как рассказывают — времени нет. Времени не существует, пространства не существует — но когда все заканчивается, осознаешь, что все было очень быстро, что мы лежим на полу в коридоре и что-то по-прежнему впивается в спину. Я дергаю плечом — к стене откатывается шариковая ручка. Сергей был прав. На полу — лучше. Лучше всего.

— Вставай.

Он помогает мне встать, я собираю с пола остатки своих вещей, стараясь не встречаться с ним взглядом, пытаюсь одеться. Он снова тем же движением перехватывает меня, запускает руку в волосы, запрокидывает мне голову и целует. Но целует уже как-то по-другому — не так жестко, не резко.

— Пойдем за едой.

— Пойдем. Я только умоюсь.

Я умываюсь над той самой раковиной, за дверью — и мы идем в «Макдоналдс».

«Макдоналдс» уже закрыт — полночь наступила, карета превратилась в тыкву — сбоку только окошечко, куда по идее надо подъезжать на автомобиле и куда по ночам стоит очередь. Очередь — классическая ночная, она выглядит как постоянная величина как будто ее специально подбирали.

Пьяный мужик, три задержавшихся на работе офис-менеджера, бомжиха на высоких каблуках, тщательно раскладывающая на бортике перед кассой свои деньги и что-то оживленно кассиру рассказывающая, две бритые девочки в длинных пальто, смеющиеся и пьющие из горла из маленькой стальной фляжки, парень, берущий восемь чизбургеров и три картошки и уходящий со всем этим к обочине, туда, где стоят два черных автомобиля и женщины стайкой — это проститутки, когда мы шли через улицу, они выстраивались в ряд и подъехавшая машина освещала их фарами — выбор товара.

Ночная жизнь, которую я никогда не видела. Прямо перед нами — двое парней, коротко стриженных и в черных кожаных куртках — один чуть постарше и выглядит, несмотря на молодость, уже мужиком, другой совсем мальчик. Они разговаривают.

— У моей подруги тут задержка была. Двенадцать дней.

— У твоей именно? Постоянной?

— Ага, у моей. Я так пересрал! Главное, он был, в кармане. Лень идти за ним было. Хотя про армию тогда забыть можно было бы, конечно.

Младший дергается и нервничает, он торопится рассказать, для него это главное событие, ему наплевать, что его могут слышать, наплевать на очередь — старший кивает, поддакивает и ждет, когда будет еда.

— Так пересрал. Аборт, все дела. Как ей сказать — я как представил, что надо будет сказать — иди… Хорошо, выяснилось. Не знал вообще, как говорить с ней.

— Ребенок — это хорошо.

— Да я понимаю — но рано, понимаешь, рано! Если бы года через три… Слишком рано.

На вид ему лет восемнадцать. Старший говорит:

— Главное, не пугайся. Ты, когда это случится, совершенно иначе будешь смотреть. Ты тогда…

Младший снова начинает про армию. Если бы был ребенок, можно было бы «откосить». Проходит еще две минуты — и я понимаю, что он жалеет об этом ребенке.

Ну не могу же я так прямо пойти к ней и сказать: «Давай! Я в армию не хочу идти!»

Они расплачиваются и уходят — окончание этого разговора навсегда остается мне не известным. Наша очередь. Он берет четыре чизбургера, две картошки, какие-то пирожки.

— Молочный коктейль будешь? Я люблю.

— Буду.

— И два больших коктейля.

Потом, прижимая к груди пакеты, мы идем за угол в магазин, на ходу присосавшись к пластиковым трубочкам. «Вкусно?» — «Вкусно». — «Я же говорил. Вещь». Мы покупаем водку и банку оливок — и, взявшись за руки, идем обратно. Мне кажется, что я уже пьяна, потому что спокойно отдаю ему свою руку, как посторонний предмет — и так и иду.

У входа в подворотню мы останавливаемся.

— Давай подышим. И так весь день там просидел. Водку будешь?

Я первый раз пью прямо из бутылки. В институте мы все-таки всегда покупали стаканы… Девчонки. Ничего у меня не было, в этом институте, все я пропустила.

Он жует картошку и достает сигарету.

— Мне тоже дай.

Мы курим. От угла видна Третьяковка и дальше, в инее, брусчатка переулка — и за ним мостик в парк Репина. Там сейчас, наверное, как тогда, четыре дня назад, бутылки, вмерзшие в лед.

— Пойдем к реке.

— Романтика… Холодно.

— Ну так пройдемся, по улице — и обратно.

Мы доходим до мостика, поднимаемся, пьем еще, наверху. Прямо перед нами темное пятно «Дома на набережной». Угол ярко освещен — там кинотеатр «Ударник», ресторан и казино. Дальше, влево, угадывается церетелиевский Петр — а справа должен быть Храм Христа Спасителя, но его не видно. Где-то за нами, вдалеке, Кремль. Мы идем назад.

В подвале темно и тепло. Через зал пробираешься ощупью — до коридора, где он оставил гореть свет. Он ставит пакеты на стол, я снимаю пальто и начинаю мыть посуду — самое женское занятие, лучшее занятие, зря на него все грешат. Мою две чашки, пепельницу, протираю стол, перемываю какие-то стопки, найденные в шкафу. Он достает спальник, раскатывает и кладет его прямо на полу, так что места практически не остается. Здесь жарко и я делаю то, на что не решалась раньше — сразу снимаю свитер и остаюсь в одной майке. Он тоже сдирает с себя почти все, остается в майке и в трусах, запихивает их в шкаф, другой рукой разливая водку.

— А я жрать хочу, оказывается. Давай, за тебя.

Мы пьем и быстро едим, опять пьем, я давлюсь чизбургером — никогда бы не подумала, что буду есть еду из «Макдоналдса», но это даже вкусно в каком-то смысле. Потом курим и пьем чай — все это быстро, почти без разговоров. Потом он ложится — я медлю несколько секунд и ложусь рядом с ним. Мы лежим и глядим в потолок — просто. Потолок серый, бетонный — это, наверное, было бомбоубежище. Потом начинается медленное движение — и мы долго, спокойно, очень медленно занимаемся любовью.

В русском языке нет слов для обозначения этого процесса, кроме медицинских и матерных, нам объясняли на третьем курсе. Остается только переводить. Making love. Потом он встает и гасит свет.

— Ты же хотел работать.

— А сейчас не хочу.

Он обнимает меня и засыпает — и я засыпаю, почти сразу же — в духоте, в тишине, в окружении новых запахов — подвала и чужого тела. Засыпаю, обнимая его.