Я досмотрела первую кассету до конца молча, не двигаясь. Потом встала, перемотала на начало, посмотрела еще пять минут, выключила и пошла в душ. Потом вернулась и посмотрела все остальные.

Это была какая-то незнакомая квартира, на всех кассетах одна и та же, большая комната с очень большим диваном, огромным, покрытым голубыми простынями квадратом — то, что раньше называлось «сексодром». Кроме дивана, почти ничего не было видно — камера стояла на одной точке. На стенах какие-то картинки, небольшие, маленькие корзиночки с засушенными цветами в паре мест — кто-то постарался, задекорировал (это Сережа так говорит: «задекорировал»; когда я услышала от него это слово первый раз, резануло — потом привыкла). И мощная лампа в углу — чтобы кровать было хорошо видно, и еще, судя по всему, есть лампы. А больше ничего не разглядеть, разве что край занавески.

Дверь, в которую входят и выходят, находилась где-то за камерой — в какой-то момент Сережа там, на пленке, встал и пошел явно к двери, прямо на камеру, голый. Член стал надвигаться на меня, во весь экран, я поняла, что меня сейчас стошнит, и закрыла глаза. Ощущение было, что он меня изнасиловал. Потом наконец я заставила себя посмотреть на экран снова — Сергея там не было, женщина лежала на кровати одна и, кажется, плакала. А может, это плакала я.

Комната на всех кассетах была одна и та же. Женщины были разные.

Я все время старалась найти объяснение. Оправдание. Понять — значит простить. Самое абсурдное объяснение, в какой-то момент пришедшее мне в голову — что это действительно было порно, заказной фильм. Что Сережа так деньги зарабатывал. Для меня.

Крайняя степень бреда. Этого быть не могло — но вот даже до этого я додумалась, настолько мне хотелось оправдать. Во что бы то ни стало. Мне было нужно оправдание — потому что, как ни смешно, я не хотела думать о нем плохо. Я это когда-то поняла, еще давно: думаешь о человеке плохо — он становится плохим, думаешь хорошо — становится хорошим. Даже если на самом деле он сколько угодно плох — но, пока ты думаешь о нем хорошо, пока ты сам пытаешься найти в нем хорошее, все что угодно — тебе легче. А тебе-то ведь в сущности ничего больше и не надо, ты ищешь комфорта. Любой ценой.

Я думала, конечно, о том, что у него могут быть любовницы. Ну не девочка же я, в конце концов. То есть я думала, что я должна быть готова к этому, так скажем. Иногда думала. Это прозвучит очень цинично, но мне не хотелось, чтобы меня застали врасплох. И вот, все равно застали — потому что не удалось мне приучить себя к этой мысли, не очень-то видно я старалась.

Мы живем вместе уже пять лет, у нас нет детей, есть женщины красивее меня, он все время на работе, почти меня не видит — а там множество людей, ездит в командировки, ходит по офисам, пьет на этих чертовых корпоративных вечеринках, которые я не люблю и не таскаюсь туда за ним хвостом, да и не принято всегда таскаться.

Я не ревнива. Черт знает, почему я не ревнива — я его любила, я радовалась тому, что есть, я знала, что все можно разрушить одним движением, что нельзя следить, нельзя не доверять — проще доверять, опять же. Наверное, именно потому, что я заранее была готова что-то простить — не знала что, но что-то, что-нибудь — наверное, от этого мне казалось, что ничего не было.

Мужчина не может не смотреть на женщин, иначе он не мужчина, это нормально — не хотела же я быть замужем за человеком в футляре! Сергей никогда не выглядел бабником, никогда не вел себя как бабник, никогда не говорил как бабник, хотя, конечно, он оценивал женщин, спокойно говорил мне иногда о чьих-то достоинствах. Редко, но говорил.

И у него на первом месте была работа — он работал с утра до ночи, приезжал вымотанный, я понимала, что он занят мужским делом, я радовалась, что он цельный, целеустремленный, что не жалуется и не говорит «пропади все пропадом», что его занятие дает ему стержень, необходимый для жизни — мне так казалось. И мне казалось, что он меня любит и что никого, кроме меня, у него нет. Дура, конечно.

Случайную измену я бы простила. Мне кажется, что простила бы, я почти уверена, что простила бы. Любовницу — даже любовницу я бы простила — я же сама думала, не завести ли мне любовника? Я не знаю, что бы я делала, как бы себя вела, как реагировала — но подсознательно, на уровне подкорки я понимала, что это возможно. Если бы я узнала, что у него связь с какой-то женщиной, я бы переживала, я лезла бы на стену — но я бы вспомнила свои собственные мысли, подумала бы, что сама была не далека от этого.

В конце концов, мало ли что может случиться. Это я поняла еще тогда, в двенадцать лет, на даче, когда слушала разговоры отцовских друзей. Я хотела быть хорошей женой — в обязанности хорошей жены входит понимать. Я очень хотела быть хорошей женой.

Я не знаю, что бы я делала, если бы он сказал мне, что любит другую женщину — наверное, ушла бы. Когда нет детей, когда не надо потом всю жизнь оправдываться — зачем мучить и мучиться? Я думала так всегда. Да нет, вранье, ничего я не думала, это все теория — просто мне в голову не приходило, что Сережа, сдержанный, очень сдержанный в изъявлениях чувств, может кого-то безумно полюбить. Хотя меня же он полюбил. Я всегда считала, что он полюбил меня и женился на мне, потому что любит меня, и живет со мной, потому что со мной ему хорошо. И мне хорошо с ним. И я люблю его.

Если бы он полюбил другую женщину. Если бы он завел любовницу. Если бы у него была случайная пьяная ночь с его сотрудницей, случайный роман в командировке, случайная поездка на такси с кем-то — черт знает, как это бывает на самом деле. Сейчас мне кажется, что все было бы лучше, что я все бы пережила. Потому что то, что я видела, не укладывалось у меня в голове. У меня не укладывалась в голове эта комната, эта съемка, эти женщины, которых было много, которых он снимал, снимал, как он их трахает, как он их имеет, как он…

У меня не было ощущения, что он их любит, вот в чем дело. Если бы я увидела страсть, счастье, нежность — я рыдала бы, каталась бы по полу, разбила бы телевизор, выскочила из дому и бежала куда глаза глядят или выбросилась бы из окна — но не сидела бы тупо, не смотрела бы почти спокойно на все это. Он имел их грубо, скучно, деловито, как будто это была работа, как будто это была случка скота, как животное.

Я смотрела и думала — а у нас с ним тоже так было? Вот так, вот так и вот так… Так же? Если так же, то мне надо пойти и немедленно себя уничтожить, потому что такой скотиной, такой свиньей, таким куском мяса, которое скучно валяет по постели этот человек, я быть не хотела. Мне казалось, что у нас было не так.

Я на несколько секунд представила, что эта камера стоит в нашей спальне, что там такая же лампа, такая же кровать, что я лежу там голая и пытаюсь прикрыться простыней, как прикрывалась одна из женщин — наверное, она видела камеру, камеру никто не прятал — и приходит Сережа, откидывает простыню, берет меня в руки, поворачивает, закидывает ногу… Тут меня чуть не стошнило еще раз, я встала и пошла в спальню, проверять. Конечно, никакой камеры там не было.

Последняя зацепка, которая у меня оставалась — сексуальные фантазии. Мы живем в просвещенный век, нас научили, нам объяснили все, нам сказали, что не надо бояться, что это очень важно — и правда, важно, и правда, не надо бояться, правда… Может быть, ему это было надо, он не мог без этого, он не мог позволить себе быть собой со мной, с которой он прожил — нет, не всю жизнь, не то, он не прожил со мной всю жизнь, это я с ним прожила всю жизнь, это я не могла позволить себе, не важно, не об этом сейчас, не обо мне — и я же смотрела «Горькую луну», в конце концов! Я должна была позаботиться об этом сама, подумать об этом сама. Хотя почему должна? Ничего я никому не должна.

Вариант с сексуальными фантазиями отпал сам собой. Может быть, таковы его сексуальные фантазии. Очень может быть. Но если это и есть то, чего он хочет — то я этого не хочу. И он прав — этого я не могла бы ему дать. Я ничего не хочу, мне не нужно ничего от него и я не могу дать ему ничего. После всего того, что я увидела, мысль о том, что он может дотронуться до меня, была мне отвратительна. Меня передергивало в самом буквальном смысле, стоило подумать об этом. И дело было не в женщинах. На женщин, по большому счету, мне было наплевать. Тем более что они были какие-то — невыразительные. И несчастные. Дело было в Сереже. И это было что-то чудовищное, и слов к этому не находилось. Никаких.

Я перебрала все варианты и поняла, что одного только, только одного не могу понять: зачем он снимал все это? Этого именно я не понимаю и никогда не пойму.

Я не была хорошей женой. Я ничего не знала о своем муже, и меня это устраивало.