Перед днем рождения всегда бывает очень паршиво. Это нам еще Эльга Карловна говорила. Так что хандра в это время — вещь нормальная. Вспоминать бы об этом почаще. А то как навалится, так и не понимаешь, что же с тобой не так. То ли любовь прошла… То ли старость наступила… То ли талант пропал… То ли уже некрасивая совсем.

Сева уехал на промежуточный этап чемпионата России в далекий Нижний Тагил. Я скучаю. Его нет — и я чахну-сохну-дохну. Скорее бы он уже приехал. За эти несколько дней я обленилась, махнула на все рукой. Будто бы уже прожила жизнь… Так нужно, чтобы он приехал скорее и навел порядок в моей смятенной душе, разбудил бы жажду жить. Ведь он умеет.

Где же ты, Сева? С уникальным талантом показывать свет в конце тоннеля. Как это сложно — брать на себя ответственность за другого. Вкладывать душу. Гореть и доходчиво объяснять все то, что потом должно пригодиться.

Мне почему-то казалось, что главное в жизни — встретить свою любовь. Достичь чего-то в творчестве. Все это произошло. Я люблю. Любима. Творческая профессия. И теперь оказалось, что надо мечтать дальше, потому что все уже достигнуто. А что дальше-то? Отсюда и депрессия.

Я молода. Почему же такое ощущение, что все уже в прошлом? Срочно мечтать о будущем. Чего я хочу?

О детях я не мечтаю принципиально. Дети — это бомбы замедленного действия. Химическое оружие, зараженное вирусом любви. Я слышать не могу, когда кто-то говорит «завести ребенка». Он же не игрушечный, чтобы его заводить. Он настоящий. Вот и завести его невозможно. Тут уж как Бог даст.

Ах, где же ты, Сева, со своей способностью видеть меня такой, какая я есть. Не в теории, а на практике!

Если у меня нет захватывающей работы, я совершенно не могу без общения. Я начинаю задыхаться. Лежать на диване и смотреть телевизор у меня не получается. Я честно пыталась, но это не мое. Я пыталась вызвонить Машку ото всех ее возможных любовников. Я играла в разведчицу и толком не говорила, зачем звоню. Но Машка таким путем обнаружена не была. Может, я зря ищу ее у любовников. Может, она зубрит текст своей новой судьбоносной роли и не берет трубку, отдавшись искусству.

Свет на Машке клином не сошелся. Я позвонила Наташке. Но Наташка жарила котлеты, и они у нее горели. Интересно, кому она жарит котлеты? Нормальные люди себе котлеты не жарят.

Гришка отдавал супружеский долг, о чем прямо мне и сообщил. Без обиняков. И хоть он уверял, что я ему не мешаю, я все-таки оставила его в покое.

О, незабвенная моя Эльга Карловна, как созидательно научиться транслировать энергию наступившего тебе на горло Меркурия? Так, кажется, это называется, когда хочется бросаться на стены, только бы тебе дали живого собеседника.

Я позвонила папе. Но по телефону папа общаться не умел. Он явно топтался с ноги на ногу в темной прихожей и желал, чтобы возникла какая-то ясность — либо я еду, тогда он начнет пылесосить и мыть посуду. Либо я не еду, тогда он пойдет читать свой прерванный на самом интересном месте детектив. И я его, конечно, должна была отпустить. Хотя, честно говоря, настроена была расспросить его обо всех морях на свете. Видел ли он китов? Как общался с дельфинами? Какие анекдоты рассказывал последней обоймой боцман Либерман? Да мало ли о чем еще можно спросить у папы, если он не занят детективом.

Пришлось призадуматься. Кому я вообще на этом свете нужна? Собственно, так оно и должно было случиться, потому что Меркурий отвечает не только за болтологию, но и за процесс мышления. Не с кем поговорить, значит, навыдумаю такого, что потом лопатой будет не разгрести.

Так оно и получилось.

Сева приехал в субботу в восемь вечера. Первые часа полтора после его приезда о депрессии своей я и не вспоминала. Чувствовать его рядом — этого оказалось вполне достаточно для моего душевного спокойствия.

Я накормила его ужином. Вытащила из духовки пузатую шарлотку под названием «Венера в декрете».

Но социального счастья с Севой не получилось. Он валился от усталости. Разговаривать у него не было сил. Он прилег на кровать прямо в джинсах и свитере. А я, как кошка, примостилась рядом. Мне как воздух нужна была его энергетическая подпитка.

— Я устала, — произнесла я наконец сакраментальную фразу, которую ежедневно говорят своим мужчинам тысячи абсолютно ничего не сделавших за день женщин. — Я устала, — повторила я, потому что никакой реакции на мои слова не последовало. Мне пришлось повернуться к нему лицом, чтобы он не мог уйти от разговора. — Понимаешь?

— Отдохни, — он прижал мою голову к своей груди и некоторое время ее удерживал, несмотря на мое отчаянное сопротивление. — По-моему, тебе не хватает физической усталости. Коров не доила, — он стал загибать мои пальцы своими, — воду не носила, печку не топила, на шейпинг не ходила. Ступай себе с миром. — Он прихлопнул мою ладонь своей.

— Нет. Ты не понимаешь, — запальчиво сказала я. — Я за целый день слова никому не сказала. Все заняты. У всех дела.

— Вот видишь, у всех дела…

— Я не понимаю, что со мной происходит, Севка. Мне кажется, что я уже умерла. Что меня больше нет. Ай! Ты что! — Я отпрыгнула, потому что он ощутимо ущипнул меня за бочок.

— А говоришь, умерла… — улыбнулся он довольно. — Жива, здорова и в меру упитанна.

— Я тебе о серьезных вещах! А ты! — отвернулась я и села на кровать.

Он завалил меня обратно. Перекатился и подмял меня под себя, с обеих сторон забаррикадировав руками, да так, чтоб было уже не рыпнуться.

— Ну где там у тебя серьезные вещи. Давай, показывай! — он потерся своим носом о мой. Я оставалась холодна и непреклонна. И тогда он сказал мне тихо и очень нежно: — Кузнечик, родной! Ну ты же не такая… Ты же умница… Просто клин какой-то. Заклинило. Это пройдет! Я уеду, придет вдохновение. Так у тебя, кажется, обычно бывает?

— Мне кажется, что я уже все пропустила. — Я жалобно посмотрела в его солнечные глаза. — Отчего это?

— Ты сидишь на скамейке запасных, — ответил он мне.

— Что же мне делать? — пролепетала я, глядя в потолок.

— Хочешь, поедем и прыгнем с парашютом? — в голосе его послышался зажигательный энтузиазм.

— Не хочу… — ответила я как можно равнодушнее. — Я морально не готова.

— Ну вот видишь, — он огорчился. — А когда же ты будешь готова? Лет через десять? Ты же не полуфабрикат в морозилке. Ну… Кузнечик! Ты же умница…

— Мечты исполнились, — сказала я с философским отчуждением. — А за ними оказалась пустота.

— Ну-ка, ну-ка! — он отстранился от меня, что бы получше рассмотреть человека, у которого исполнились все мечты. Но во взгляде его читалось абсолютное неверие. Он насмешливо переспросил: — Что, все мечты исполнились?

— А о чем мне мечтать? — спросила я свирепо. — О доме, собаке и Нобелевской премии за чугунную оградку?

— Победы окрыляют, — сказал он утомленным голосом, в котором я услышала несвойственное ему раздражение. — Победы над собой. Поехали, прыгнем. Ну не завтра — так как-нибудь на днях. Очень полезная вещь. Все трясутся. А отступать нельзя. Поедешь — обещаю, хорошо будет полгода.

— Я боюсь, — ответила я. Но все же почувствовала, что вместе с неясным страхом ко мне медленно возвращается утраченное чувство реальности.

— Я с тобой прыгну. Не бойся. — И видя, что по-хорошему меня не уговорить, устало сказал: — Ну, в общем, поедешь со мной. И не перечь.

Вслух я не перечу. Но кто ж меня заставит. Взрослую-то девушку за двадцать. Я эту проблему для себя решила. Зачем мне куда-то прыгать. Мне казалось, что Сева итак умудрился запустить во мне остановившийся механизм.

…В понедельник с утра мне было сказано:

— В два часа встречаемся у Финляндского, Кузнечик. Твой час настал! Мне все равно в ту сторону ехать. Вот мы с тобой к Опельянцу и заедем. Только не опаздывай. Я потом иначе не успею. Давай. До встречи.

Я от души его поцеловала. Но конкретно ничего не ответила. Видимо, молчание мое он истолковал по-своему. В два часа я спокойненько сидела дома, забравшись с ногами на диван и читала Генри Миллера. А уж если я начала, то бросить на полдороги я просто не могу. Я так устроена.

Решено было разыграть безнадежное опоздание.

Вопреки моим ожиданиям, он не стал брать меня на абордаж. Он даже не позвонил. Не говоря уж о том, чтобы ломиться за мной в квартиру. Вот и хорошо. Мне очень хорошо в мире, где не надо рисковать. Я так хотела жить в таком…

Он не звонил мне весь день. Чувство освобождения уступило место глубокому недовольству собой. Он приехал поздно вечером, когда я уже места себе не находила и бегала от двери к окну и обратно. Вид у него был просто убийственный.

— Ну что? — спросил он, глядя на меня, как хирург, приготовивший скальпель. — Спряталась она… От судьбы-то не уйдешь…

— Я не понимаю. Я что, не свободна? — сказала я с вызовом, потому что надо было хоть что-то сказать в ответ на его взгляд. — Я сделала свой выбор.

— Боишься, — сказал он таким тоном, будто говорил с грудным ребенком, который пока ни чего не понимает и ругать его бессмысленно. — А вот этого как раз делать нельзя! Нет. Ты, конечно, можешь… — широким жестом разрешил он. — Но не должна. Если слово мое для тебя хоть что-то значит.

Я гордо промолчала, повернувшись к нему спиной и разглядывая собственное отражение в черном окне. На этом разговор закончился.

Следующую неделю мы прожили без эксцессов. Сева предоставил мне право на самоопределение. И признал мою свободу.

* * *

Такого ужасного дня рождения у меня еще не было.

Ночью растаял снег. Улица стала серой, небо непроглядно пасмурным. Настроение — погоде подстать. Утром мы отправились в магазин закупать продукты на вечер. Вечером я ждала гостей. Только самых близких. Оделась я как и подобает человеку, отправляющемуся за продуктами. Джинсы, ботинки и теплая куртка.

— Перчатки не забудь, — напомнил мне Сева, когда мы уже выходили из квартиры.

— Да зачем, мы же на машине? — спросила я беспечно.

— Мало ли, замерзнешь еще, — уклончиво ответил он.

Я пожала плечами и сунула перчатки в карман.

— Ну как настроение? — спросил меня Сева вкрадчиво, когда мы выехали на грязный, измазанный подтаявшим снегом проспект.

— Да так, ничего.

Если честно, то я была не в восторге. Любимый мужчина как будто забыл, что у меня день рождения. Конечно, весь день был еще впереди. Но праздника хотелось с утра. Мама с папой меня так приучили — клали подарок у изголовья ночью. Утром в день рождения я точно знала, можно и глаз не открывать — протянешь руку и тут же наткнешься на что-то таинственное в шуршащем пакете. Но это родители… Они мне с утра уже позвонили. Даже Чургулия цветы когда-то дарил. А тут, понимаешь… Ни сном ни духом.

От грустных мыслей меня отвлекли пейзажи за окнами машины. Мы выехали на шоссе и стремительно удалялись от города. Я вдруг поняла, что ситуация выходит из-под моего контроля. С ужасом жирафа, до которого наконец дошло, я резко повернулась к Севе.

— Ну что, Кузнечик, очнулась? — весело спросил он, глядя на дорогу. — Долго же ты соображала. Так тебя можно на Северный полюс завезти.

— Поворачивай обратно! — прошипела я со смертельной угрозой в голосе. — Сева, я не шучу!

— Так ведь и я не шучу… — он на секунду оторвался от дороги и ласково на меня взглянул.

— У меня вообще критические дни и медотвод от физкультуры! — выкрикнула я последний аргумент.

— Неправда! — он непреклонно покачал головой. — Медотвод у нас был на прошлой неделе.

Всю оставшуюся дорогу я молчала, как партизан на допросе. Только меня никто ни о чем не спрашивал. Я пытала себя сама.

Разве не этого я хотела? Разве не об этом мечтала? Как часто мы боимся именно того, чего на самом деле хотим! Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Я действительно сто лет его не пила.

Стасик Опельянц радостно пожал Севе руку. Они весело о чем-то переговорили. Стасик помахал мне опасливо, как водитель «Запорожца», въехавший в «Мерседес». Видимо, предупредили, чтоб не спугнул. Я неподвижно сидела в машине. Это был мой последний приют. Я прекрасно понимала, что если я выйду, то обратной дороги уже не будет.

Захотела шуршащий пакет к дню рождения? Вот он — получи. Разложен на стартовой площадке.

Время на размышление подходило к концу. Сева повернулся и решительно пошел к машине. Сердце ударило в горло.

Он открыл дверь. Молча протянул мне руку. Страшнее момента в моей неспокойной жизни еще не было.

Я, конечно, могла никуда не выходить. Руку не давать. Потому что насильно меня никто бы оттуда вытаскивать не стал. И с парашютом бы, конечно, не сбросил.

Я это понимала. Понимал и он. Принятие решения было за мной. А это как-никак и называется свободой выбора. Но как смогла бы я жить дальше и смотреть в его солнечные глаза, если бы призналась в своей трусости?

Я вылезла из машины на негнущихся ногах. Адреналина во мне было столько, что можно было торговать им на ярмарке. Путь к отступлению был отрезан.

Как хорошо, что у меня нет детей! Они не останутся без мамы…

Сева не говорил мне ни слова. Не смотрел мне в глаза. Не давал мне ни малейшего шанса на контакт и последнюю мольбу отпустить подобру-поздорову. И все-таки правда была на его стороне. Откуда у него столько сил, чтобы принимать все так близко к сердцу? Не сказать — «делай, как знаешь». Или утешить — «ничего, само пройдет».

Губы его были плотно сжаты. На подбородке обозначилась волевая складка. Он уверенными движениями крепко затягивал на мне ремни. Подергал, проверил и удовлетворенно хлопнул меня по плечу. Взглянул мельком, как старшина на новобранца, без малейшей тени сочувствия. Чтобы не порождать панику.

— Перчатки надевай, — вот и все, что он мне сказал.

Потом экипировался сам. Стас помог ему разобраться с ремнями. Меня-то ведь они должны были пристегнуть к Севе. Потому что прыгать мы с ним собирались под одним куполом, вместе. Говорят, это не так страшно. Дергать за кольцо не надо. Просто летишь, как балласт. Все за тебя сделает тот, кто у тебя за спиной.

Вот и самолет. Стасик Опельянц в летной куртке забрался в кабину. Непривычно громко засвистели турбины. Ноги у меня стали подкашиваться.

Это кто говорил, что жизнь моя уже прожита? Как-то она мне подозрительно дорога. Прожито еще так мало. Я молодею на глазах.

Как я себя чувствую? Да это просто лазерный пилинг и золотое армирование моей души. Это американские горки моего сознания. Электрошок моей лени. Утоление моей жажды.

Будь я одна, меня было бы не вытащить из щели между скамейкой и стеной. Но мы подошли к открытой в небо двери вместе, сцепленные воедино. Я обезумела и стала трепыхаться.

— Ку-уда? — заорал он мне в ухо, загораживая собой путь к отступлению. — Только вперед!

Вот это начало моего нового года, вот так день рождения! Кокаин с героином пополам с витамином! Падение, озвученное моим криком, сорвавшимся от ветра на визг. Страх смерти. И резкая радость жизни, разделенные с Севой пополам в остановившемся сером небе.

А потом — земля. Снег. Провал в памяти.

Шампанское, льющееся через край. Глотки счастья. Смех до изнеможения и жестокие поцелуи в губы.

И я снова отчаянно юна!

* * *

Такого прекрасного дня рождения у меня еще не было.

Мне казалось, что законы-физики в мою честь перестали действовать. Сила тяжести отпустила процентов на пятьдесят. Я перестала ходить и начала порхать.

Сева обещал, что хорошо будет полгода. Но на таком градусе больше недели я бы не продержалась. Состояние мое было — как если бы мне дали официальную бумагу, что я бессмертна, и подписана она была бы самим Господом Богом…

Я родилась заново. Заново влюбилась. Заново захотела жить.

Мне казалось, что я телевизор, которому заменили выдохшуюся трубку. И теперь вместо серо-зеленого месива на экране появились неправдоподобно яркие краски.

Такой подарок дорогого стоил. Ни один бриллиант в мире не мог сравниться с ним по своей цене. На обратном пути ни в какой магазин мы так и не заехали. Мы ввалились домой в коллективной эйфории.

Вторая бутылка шампанского, припрятанная в машине, хлопнула прямо в прихожей. Я хлестала его так, как пьют воду, после перехода через пустыню.

Пока я пила, прислонившись к стене, Сева стягивал с меня ботинки.

Я передала бутылку ему и кинулась расстегивать его куртку.

Сделав всего пару глотков, он снова отдал ее мне. Теперь с его помощью я рассталась с джинсами.

А потом, побросав на ходу совершенно лишние вещи и оставив их валяться в прихожей, мы кинулись друг другу в объятия. Он отнял мешающую мне бутылку, подхватил меня одной рукой, отнес в комнату и зачем-то захлопнул ногой дверь, хотя кроме нас в квартире никого не было.

Все его подарки в тот день были бесценны. Но все они остались только в моей памяти. Взять с полки и показать их внукам я, увы, не смогу.

В тот день он заставил меня узнать о себе то, о чем я не подозревала. Мне казалось, что я знаю об этом все. Как мне надо. Сколько. И когда мне уже точно не надо.

Оказалось, что все не так.

Оказалось, что когда я думаю, что мне не надо, — я просто ленюсь. А дальше-то как раз и начинается самое интересное.

Второй раз взрывная волна сметает на своем пути то, до чего не достала первая.

Третий изумляет до глубины души.

Четвертый захватывает пространство вокруг тебя, которое в этот момент становится твоей собственностью.

Пятый пробивает красный коридор в соседнюю галактику.

Шестой — это Эверест, на котором кричишь, обращаясь ко всему миру: «Здесь был Вася-а!».

Кажется, дальше подниматься некуда. Лежишь и умираешь. И вот тут-то до тебя доходит, что означают все эти ранее непонятные сцены из фильмов, когда герои не могут пошевелить ни рукой, ни ногой. Раньше аналогий с большим спортом мне было никак не понять.

— Я не могу больше, — говорю я искренне как никогда.

— Можешь, просто еще не знаешь об этом, — улыбается он и съезжает щекой по моему животу.

Меня забыли спросить, лечу ли я в этом самолете. Я замираю от бархатного наслаждения. Или мучения… Разве наслаждения пытаешься избежать, бессильно хватаясь за простыни и царапая ногтями стену… Определяться в понятиях нет сил. Они двоятся.

Он не дает мне спастись от него бегством и отползти из последних сил в сторонку. И я ему опять благодарна. Чека из гранаты вынута. Через пять секунд прогремит оглушительный взрыв и остановить это уже невозможно. Мне кажется, что нутро мое плавится, как жидкий металл Терминатора. Растекается. А потом вскипает, как электрический чайник красного цвета. Несколько секунд кипит и бурлит белым ключом. Кнопка автоматически отключается, чтобы избежать перегрева системы и превращения ее в реактивный двигатель. Раскат грома проносится по небесам моего отстегнувшегося сознания и теряется за верхушками дальнего леса.

Романтик сказал бы, что это — любовь. Я, пожалуй, от диагноза воздержусь. Из чистого суеверия.

* * *

Такого позорного дня рождения у меня еще не было никогда.

Я очнулась в половине седьмого вечера. За окнами темнело.

Севы рядом не было. Я села рывком на постели, пытаясь хоть что-то вспомнить.

В семь должны были прийти гости, о которых я впервые в жизни забыла напрочь.

Гостей угощать было совершенно нечем. Но это еще полбеды. Надо было хоть встретить их в подходящем для случая виде. Я вскочила с кровати и забегала, как в убыстренном кино. Застелила кровать, как солдат. Прыгнула в душ, убрав волосы под романтично-розовую шапочку. Высушить голову мне было уже точно не успеть.

Экспресс-пробуждение завершилось под струями ледяного душа и сопровождалось моими протяжными криками ужаса. Расшатанная нервная система больше была не в состоянии держать удар. Ей и так пришлось очень туго. Впечатления были такие, что я только и делала сегодня, что прыгала с парашютом. Причем только один раз с самолета.

Посмотрев на себя в зеркало, я на некоторое время застыла. Бесспорно, выпавшие на мою долю испытания отразились на мне положительно. Щеки горели, обожженные ветром на небесах. Вот только на каких небесах их обожгло сильнее, это большой вопрос… Глаза лихорадочно блестели. Но расцелованные до синевы губы рассказывали обо мне все без всякого стыда. Издали это смотрелось эффектно. Но вблизи…

Цветовое решение вечернего туалета было подсказано отягчающими обстоятельствами. Лиловая помада прекрасно смотрелась с такого же цвета кашемировым свитером. Сиреневая гамма выгодно оттеняла зелень глаз. Черные шелковые брюки сидели идеально.

Когда в дверь позвонили, я уже прыгала на одной ноге, влезая в туфельку на шпильке. Как я могу спасти положение? Только позвать всех в какой-нибудь ресторан или ночной клуб.

Звонок трезвонил не замолкая.

Я побежала открывать, репетируя радушную улыбку хозяйки.

У двери стоял Сева, прижимая звонок подбородком. В каждой руке у него было по два пакета с продуктами.

— Жива? — сказал он, будто только что вынул меня из-под обломков самолета.

— Жива, — подтвердила я.

— Живучая! — восхищенно на меня глядя, прошептал он.