Мишутин не спрашивал у меня, почему я ему не позвонила. Он боялся спросить у меня лишнее. И старательно делал вид, что его ничего не беспокоит. Хотя кто его знает, может быть, и вправду его это не беспокоило. Не было меня всего одну ночь. Не так уж и страшно. Молодец, что надолго не задержалась.

— Андрей, мне кажется, что я уже умерла, — произнесла я свою коронную фразу, ковыряясь вилкой в многослойном шпинатном паштете. Потом отодвинула от себя тарелку. — Я не чувствую вкуса! Ненавижу французскую кухню!

— Ну хочешь, пойдем в итальянский ресторан… — недоуменно и обиженно пробормотал Мишутин.

— Мишутин! Я же умерла! Зачем мне в итальянский?! — с возмущением спросила я его. Теперь мне казалось, что во всем виноват он. Пухлощекий, бесцветный, водянистый, бледный и покатый.

Я злилась на него за то, что он ничего не может со мной поделать. Даже не знает, как ко мне подступиться. Злилась, что сейчас он скорее всего вынет бумажник и предложит мне что-нибудь купить. Но он этого почему-то не сделал. Наверно, боялся, что я его убью.

Поездка в Париж не удалась.

Зато у мсье Нэвэлев все было в полном порядке. Через несколько дней после возвращения из Лиона я не выдержала и купила в киоске газету «Курье спортиф», где печатались результаты розыгрыша этапа Кубка Европы. Невелев получил бронзу! Это было на грани невозможного. Потому что наша команда всегда ставила себе труднодостижимую цель войти хотя бы в первую десятку. А тут Невелев принес сборной единственную медаль!

Что ж, меня это нисколько не удивляло. С таким голосом, какой был у него в то утро, странно, что он вообще умудрился пройти через допинг-контроль. Голос у него был как скрученная пружина. Улететь после нашего расставания он мог бы и подальше.

* * *

Северная столица радушно встретила меня пощечиной мокрого снега и резкого сырого ветра.

Во мне что-то сломалось. Мы приехали домой уставшие и раздраженные друг другом. Мишутин остался ночевать на Исаакиевской, с утра у него намечалась встреча с партнерами в «Астории».

А я вильнула хвостом и отправилась в свой дом. Он вежливо пожелал мне счастливого пути и даже посадил в такси. Хотелось без промедления занять руки щипцами и ручником. Раскалить железо и создать какой-нибудь кладбищенский шедевр. Мрачный юмор не давал мне покоя. Мне так и виделся узор из отдельных фрагментов переломанных лыж. Хотелось все так запутать, чтобы сразу никто не сумел догадаться, что это там на самом деле.

Я скинула дорожные шмотки, надела свои старые, потрепанные джинсы и тонкий зеленый свитерок. С каким-то патологическим злобным равнодушием раскрыла чемодан. В нем аккуратно сложенные в яркие пакеты с именами известных дизайнеров лежали парижские обновки. Не примеряя и не рассматривая их, я сложила все это барахло в распухший за последнее время шкаф.

Потом на уютной кухоньке в стиле кантри сварила себе крепкого кофе с корицей. Достала с полки забытые конфетки. Села за стол. Но только я собралась поднести чашку к губам, как в дверь позвонили.

Я встала и пошла открывать. И не поверила своим глазам.

— Вот уж не ожидала… — сказала я. — Ну заходи, раз пришел.

— Я ненадолго.

— Да уж надеюсь, — ответила я, недоуменно глядя на вошедшего в мой дом бывшего мужа. — Какими судьбами?

— Да вот… Приехал в Россию. Устал. Хотелось со всеми повидаться, — ответил Чургулия, с любопытством оглядывая мое жилище.

— Ну ко мне-то ты мог не тащиться… Я не горела желанием тебя видеть, — ответила я спокойно. И удивилась себе, насколько забытой казалась теперь та жизнь с прекрасным Мавром и посиделками в мастерской.

— Ты счастлива? — неожиданно спросил меня несентиментальный Чургулия. И обернулся ко мне с заученным светским выражением лица.

— Я — да! — ответила я убежденно. Ну не рассказывать же ему, что жить мне сейчас не хочется. И я еще более радостно повторила. — Я очень счастлива! А ты?

— И я, — сказал он скупо.

Если он искренен со мной так же, как я, то представляю, в какой он заднице. Впрочем, выглядел он совсем неплохо. Если на его долю и выпали какие-то трудности, то на нем это не отразилось. Видимо, близко к сердцу не принимал.

— Что ты там о творчестве каком-то говорила? Не помнишь? Вот ты, оказывается, к чему стремилась… — сказал он едко. — Богатство. Дом.

— А ты, наверное, думал, что я хотела всю жизнь на улице в Америке прожить… Чургулия, чего ты пришел-то? — прервала я его патетическую речь, удивляясь тому, что раньше, пожалуй, так бы не смогла. Начала бы отвечать ему, спорить, оправдываться. — Надо чего или как?

Он посмотрел на меня немного удивленно.

— Ты изменилась, — сказал он с сожалением. — Ты стала такой же блондинкой, как и все.

— Это все, что ты хотел мне сказать? Тогда счастливо! Привет Маше Арчер, — я открыла перед ним дверь.

Влетел холодный ветер.

— С Машей я больше не живу, если тебе это интересно.

— Нет. Мне это неинтересно.

— Ну ладно. Извини. Я не хотел. — Он сильно стушевался. — Мне, видишь ли, нужна твоя помощь.

Я закатила глаза к небу. Началось…

— Ты не могла бы дать мне в долг пятьсот баксов. Я верну сразу, как только попаду обратно в Америку… Дело в том, что…

— Не трудись… — я остановила его с облегчением.

Хорошо, что у него есть причина. Не хватало еще, чтобы он просто ходил ко мне в гости. Я пошла в комнату. Наличные деньги у меня были. Перед отъездом в Париж с нами расплатился Летуновский. Заказ был большой, стоил дорого.

Я возвратилась в холл. Непрошеный Чургулия пробрался уже в гостиную. Что ж. Так ему и надо.

Остолбеневший стоял он перед своей прекрасной «Настасьей Филипповной».

— Вот, значит, как… — произнес он, не поворачиваясь ко мне. — А все-таки я гений!

— Ты просто любил меня тогда. Поэтому она такая получилась. — Он поморщился от двойного удара. Но ответил только на тот, который казался ему неприятнее.

— Просто я умею писать картины.

Теперь получила я. Насчет любви он пропустил мимо ушей. Значит, и не было никакой любви. Его по-прежнему не интересовало ничего, кроме него самого и его таланта, оказавшегося в Америке под большим вопросом.

— Да. Конечно, ты прав, — усыпила я его бдительность кротким согласием. — Ты обладаешь редким даром передавать то, что видишь. Но весь секрет твой в том и заключается. Ведь это я смотрела на тебя такими вот глазами. — Я махнула в сторону картины. — А больше на тебя вот так никто не смотрит. Может, Чургулия, дело было все-таки во мне?

Он посмотрел на доллары в моей руке и проглотил уже готовые сорваться с языка неприятные слова.

* * *

С Машкой я встретилась в кафе на Белинского. Я ностальгировала по этим чудным местам моей недавней студенческой юности. Казалось, была она только вчера, а столько всего произошло. И я была уже совсем другой.

Я обожаю дарить подарки. А как осчастливить Машку, знаю наверняка. С ней все просто. Ей надо того, чего нет ни у кого. Это только на первый взгляд совершенно невозможно. Стоит только немного подумать, и решение готово. Парижский блошиный рынок — вот рай для таких, как она.

С одеждой они с Натальей прекрасно справляются сами. Наташка как-никак художник по костюмам. Всю зиму Мария проходила в совершенно убийственной дубленке, ярко-синей, с морозной вышивкой сказочной красоты. Все это для нее придумала Наташка. Сама перекрасила замшу. Сама вышивала. Сама подогнала по фигурке. Всю зиму прохожие врезались в фонарные столбы, когда мимо проходила подающая надежды актриса, урожденная звезда Машка Ольшанская.

Я же привезла ей два широченных и выпуклых металлических браслета. Сверху металл был эффектно состарен изящной паутинкой микроскопических трещин. Таких не было ни у кого. И смотрелись они потрясающе.

Там же нашла я и кожаную сумку. Она была объемная, как лошадиное седло. Коричневая, мятая, мягкая. А лямки сидели на двух толстых кольцах, ювелирно обвязанных кружевом из тончайших кожаных шнурков. Сумка эта брала на себя все заботы о стильном имидже. Все остальное при ее наличии было уже неважно.

Машка визжала и радовалась, как сумасшедшая. Расцеловала меня так сильно, что у меня заболели щеки. Я смотрела на нее с легкой грустью. Модной вещью обрадовать меня уже было невозможно. Бедный Мишутин. Больше он ничего не умел.

— А сама-то чего невеселая? — спросила меня проницательная Машка. — С Мишутиным что-нибудь не так?

— Да нет, — ответила я обреченно, как жена алкоголика. — Все так. Все так, как и должно было быть. То есть никак.

— Он столько для тебя делает… — попробовала урезонить Машка ради приличия.

— Да, — мне нечего было к этому добавить.

— Ну а Париж? — перешла Машка к более приятной теме. — Только не говори — Париж как Париж!

— Париж как Париж, — вредно улыбнулась я. — Город влюбленных. Что б он провалился…

— Понятно, — убежденная в том, что поняла меня, сказала Машка.

— Я не знаю, как жить дальше, — я опустила глаза.

Неловко было грузить этим Машку. Не она должна была отвечать мне на этот вопрос. Мог мне на него ответить только один человек на свете. Но где он теперь…

Мишутин подобрал меня по пути домой. После некоторого отчуждения в Париже он явно желал исправить положение. А поэтому повез меня на своем «Крайслере» в загородный дом. Он не любил, когда я отправлялась туда на такси. Ему даже больше нравилось, если я вообще не выходила оттуда целыми неделями. Такое со мной случалось довольно часто. Когда мы с Аю-Дагом работали, нам не было дела ни до кого. А уж когда у нас собиралась орава подмастерьев, это были самые счастливые моменты моей тогдашней жизни.

Теперь, подъезжая к дому, Мишутин всякий раз делал мне море комплиментов. Бетонный забор моим волевым решением был снесен и продан по сходной цене соседу Карленко, боящемуся внезапного ограбления. У нас же теперь была узорная, чугунная ограда с цветами, с рифлеными колоннами из камня. Дом за моей оградой казался приветливым и нестрашным.

— Тут скоро у всех такие будут, — коротко засмеялся Мишутин, подъезжая к дому. — Все завидуют. Такую же ограду хотят.

— Так давай я сделаю! — сказала я воодушевленно. Большие заказы я любила.

— Всю улицу тебе делать придется, — ответил Мишутин, скривившись. — Пусть сами ищут себе таких художников. Пусть перероют весь город. Все равно таких, как ты, не найдут.

— Да ладно, Мишутин. Ври-ври, да не завирайся, — сказала я снисходительно. — На факультете народу полно. Другое дело, что у меня своя кузница есть. Но я, между прочим, заказы бы приняла. Мне работа важнее, чем твои амбиции.

— Ну прямо не знаю, — покряхтел он. — Опять никакого эксклюзива.

Мы приехали домой. Затопили камин. Сели перед ним, как Холмс и Ватсон, в уютные кресла. Налили в бокалы вина.

— Может быть, ребенка заведем? — осторожно спросил Мишутин.

— Заводятся только вши, часы и железные цыплята, — жестоко ответила я. — А дети рождаются от любви.

Мы молча выпили вина, глядя на завораживающий танец огня.

— Ева, знаешь, я все хотел тебя спросить, почему ты не рассказала мне ничего про французскую подругу. — Он нервничал и вертел бокал. — Ты ведь у нее не была. Так?

— Да. Не была, — спокойно ответила я, глядя на огонь. Мишутину не дано было заставить меня волноваться. — Я была на Монблане. Мне очень хотелось в горы.

— Почему же ты мне не сказала об этом? — упрекнул он несмело.

— Потому что ты бы не понял, — отрезала я. Мне совершенно не хотелось обсуждать с ним мой визит на Монблан.

— Что я должен был не понять? — поинтересовался он, боясь пошевелить головой, чтобы не спугнуть мою откровенность.

— Андрей! — задушевно спросила его я. — Что ты хочешь услышать?

— Я хотел бы услышать, что там у тебя все, — произнес он сакраментально, так и не осмелившись на меня посмотреть и разглядывая бокал.

— Там у меня все, — сказала я так, будто диктовала эту фразу строчащим в тетрадках ученикам.

Я прикрыла рукой глаза. Показалось, что лифт со мной рухнул в шахту.

Слово было сказано.

* * *

Мне снился противный сон. Но что это было, вспомнить не получалось.

Осталось только ужасное послевкусие.

Утром у меня все валилось из рук. Любимая желтая чашка с горячим кофе хлопнулась на пол, обжигая мне голые ноги брызгами. Осколок, как лезвие, вонзился в большой палец.

Я вынула его резко, как, наверное, вынимали когда-то стрелы из раненых тел. Выступила темная, гранатовая кровь. Я бросилась искать пластырь. Захотелось плакать. Мишутин плескался в душе. Пришлось шлепать по всему дому, оставляя за собой кровавые следы.

Вместо кофе я закурила.

Курить натощак преступление. Особенно если ты курить бросила. Стало тошнить. Живот скрутило. В глазах потемнело, а на лбу выступил предобморочный холодный пот. Что со мной?

Вышел завернутый по пояс в махровое полотенце Андрей. Я отвела глаза от его округлых и мягких плеч. Весь он был розовый и счастливый. Мокрые волосы стояли дыбом, а сквозь них просвечивала кожа. Он ошалело взглянул на застывшие пятна.

— Ногу поранила, — объяснила я. — Чашку уронила.

Глубоко вдохнула. Взяла швабру и молча стала мыть пол.

Зазвонил телефон.

— Да! — ответила я зло, прижав трубку плечом и продолжая маниакально драить пол.

— Ева, здравствуй! — сказал чей-то неуверенный голос. — Это Лена.

— Какая Лена? — раздраженно переспросила я. И тут же поняла какая. Не скрывая разочарования сказала: — А, Лена, здравствуй!

— Ева, — позвала она. Терпеть не могу, когда вместо того, чтобы говорить дело, зачем-то зовут и ждут, пока ты скажешь «А».

— А, — сказала я.

— Ты меня слышишь? — проверила она.

— Да, — сказала я, перестав мыть пол.

— Сева Невелев разбился. — Я перестала дышать и оперлась о швабру. — Вчера вечером, — продолжала трубка. — Наверно, тебе надо приехать.

Никаких мыслей. Только ужас. Ледянящий ужас.

— Что значит разбился? — проговорила я мгновенно севшим голосом. — Он жив?

— Не знаю, — ответила честная трубка. — Когда увозили, был жив.

— Где он? — просипела я.

— В реанимации. В Первом меде. Владимир Петрович просил передать — там пропуск на твое имя.

— Спасибо, — крикнула я, бросила трубку, побежала, и наткнулась на побледневшего Мишутина.

— Кто? — страшно спросил Мишутин.

— Он, — не глядя на него ответила я. — Я должна уйти.

— Уходи, — кивнул головой Мишутин. — Раз должна.

Я пошла в спальню. Стала одеваться. Потом медленно села на кровать. До меня начинало доходить. Постепенно наваливалась тяжесть понимания. Разбился. Он там. Все плохо. Я здесь. Сижу на этой проклятой кровати. Я здесь. Он там. Поэтому все и плохо. Разбился вчера. Вчера… Когда я от него отказалась. Когда я сказала, что там у меня все. Там у меня не все до тех самых пор, пока я сама жива. И как у меня язык повернулся такое сказать…

Я быстро спустилась в холл. Мне нужно было забрать свои слова обратно. Я почему-то маниакально зацепилась за эту мысль. Ведь вначале было слово. Значит, со слов надо начинать.

— Андрей! — сказала я решительно, войдя на кухню. При виде меня он странно приподнял плечи, как будто боялся, что я буду бить его по голове. Мне стало его жалко. — Андрей! Ну пойми! Я больше так не могу! Нам надо расстаться. Я делаю тебя несчастным. Я, честное слово, совсем не хотела. Просто у меня там не все. И все никогда не будет! Прости меня! Прости! Но я ухожу совсем. Будь что будет! Не держи на меня зла!

— Ну что я могу сделать?! — вдруг воскликнул всегда флегматичный Мишутин и раскраснелся. — Ну да! Ну не похож я на твоего парня! Что же мне теперь — повеситься?

— Андрей…

— Иди! — голос его сорвался от переполнивших его эмоций. Он с яростью посмотрел в окно. — Не сидеть же тебе здесь со мной! Беги! Я ничего! Я в порядке!

— Андрей…

— Ну что Андрей? — он повернулся ко мне. — Что Андрей? Ладно… Извини. Я все понимаю. Я ждал этого всегда. Я знал, что однажды ты уйдешь. Что все это тебе не нужно. А что тебе нужно, я не знаю… Только, знаешь… Уходить не надо. Уйду я.

— Я не хочу вот так… — ответила я тихо. — Мне есть куда уйти. Сейчас сумку соберу и уеду.

— Нет. Все. Не надо. — Он замахал руками. — Послушай! На самом деле… Мне этот дом без тебя не нужен. Все здесь тобою сделано. Мастерская твоя… Что мне здесь делать самому? Нет. Я тебе его подарил. А подарков своих я обратно не забираю. Все. Поезжай. — Он помолчал. Успокоился. Крякнул. Тряхнул головой и сказал: — Как я завидую ему, этому твоему парню. Ей-богу, местами бы с ним поменялся…

— Не стоит, — сказала я. — Пусть у тебя все будет хорошо, Андрюш… Ты меня прости…

Проходя мимо, я благодарно взяла его за руку и коротко приложилась лбом к его мягкому плечу. В ответ он на секундочку сжал мои пальцы, неотрывно глядя в окно.

* * *

— Кузнецова, вы? — свирепо спросил меня из-под маски врач с лохматыми бровями.

— Нет, — отступила я на шаг.

— Вот зараза… Где ее черти носят, — качнул он головой и стремительно исчез в двери напротив.

Я добралась до реанимации с таким титаническим трудом, как будто бы пыталась прокрасться в Кремль. Но мне была необходима определенность. Вчера он был жив — такой ответ меня не устраивал. Тетка из бюро пропусков захлопнула крашеное фанерное окошко, вышла из своей каморки и стала закрывать дверь на ключ. Я взмолилась:

— Только посмотрите, всего секундочка — Всеволод Невелев… Где он? Невелев Всеволод… — Я быстро моргала, и глаза отсчитывали секунды ожидания. Она с крайне недовольным видом вернулась обратно.

— А как ваша фамилия? — вдруг подозрительно спросила она, удерживая палец на заветном месте.

— Королева…

— На вас пропуска нет, — категорично сказала она.

— Но мне позвонили и сказали, что должен быть.

— На вашу фамилию нет.

— Посмотрите на Мишутину.

— Вы что, своей фамилии точно не знаете?

— А где он лежит, хоть скажите?

— Реанимация при хирургии. Второй этаж. Состояние тяжелое. — И, высунувшись в окошко, крикнула мне вслед: — Без пропуска не пустят. Можете не пытаться!

«Можете не пытаться», — сказала я тоже. Это не про меня. До реанимации я добралась. Проникла. Сунула деньги молоденькой медсестре.

Коридор был пуст. Дежурной на посту не было. Я на цыпочках подошла к той двери, в которой исчез единственный человек, кого я здесь успела встретить. На потолке висели какие-то космические устройства. Кругом стояла устрашающая аппаратура. Я подошла к следующей двери. Это уже больше походило на палату.

В палате стояли двое мужчин в белых халатах. Один из них был тот, которого я уже здесь видела. Они заслоняли своими спинами кровать. Из-за них мне не было видно того, кого я так боялась увидеть. В глубине палаты возилась с разноцветными проводами медсестричка в маске. И тут один из них переступил с ноги на ногу и передвинулся чуть левее. Я увидела лежащую поверх одеяла руку.

Я узнала бы эту руку из тысячи других, даже если бы ослепла.

Я судорожно вдохнула.

Ко мне обернулись. Зашикали и вытолкали прочь из палаты. Первой кинулась сестричка. За ней стеной надвигались мужчины. Я не сразу узнала второго. Владимир Портной в белом халате казался совсем другим. Или выражение его лица в обличье врача поменяло смысл… Тут оно было более оправдано, что ли. Ему бы хирургом быть… Резать по-живому он мастак.

— Как вы сюда попали! — тихо воскликнула сестра. — Сюда нельзя!

— Мне сказали, что на меня есть пропуск! — с напором сказала я Портному.

— Должен быть! Проверьте! — уверенно кивнул он головой сестре. А потом покосившись на меня и скривившись, он вышел в коридор. Выпихнули и меня.

— Сейчас нельзя, — строго проговорила сестра, профессионально не видя во мне человека и не реагируя на мой полный мольбы взгляд.

— А когда… — начала было я.

Но она мгновенно меня перебила.

— Я вас позову, — и скрылась в палате.

Я обернулась. Портной стоял в коридоре и, судя по всему, ждал меня.

— Как он? — спросила я с трепетом, забыв в этот момент о всех своих обидах и о том, что в свое время я ненавидела Портного запредельно. Все куда-то ушло. Ценности переоценились. Ненависть оказалась пустой и ненужной, как фантик от съеденной конфеты.

— Состояние тяжелое, — обиженным тоном ответил Портной, — сильное сотрясение мозга, перелом бедра. Компрессионный перелом позвоночника под вопросом, — он сделал на этом ударение. — Ветер, понимаешь. Порыв ветра. Лыжи повело наверх. Он потерял ощущение полета и рухнул вниз.

— Он выживет? — спросила я онемевшими губами.

— Я не Господь Бог, — неприязненно сказал Портной. — Но травм несовместимых с жизнью нет. Бывает и похуже, а выживают. А вот что будет потом, зависит только от характера.

— С характером у него все в порядке, — заверила я со знанием дела. — Так где мой пропуск? На какую фамилию вы его выписывали?

— Кузнецова. Проверь, — недоуменно ответил он и добавил, глядя в сторону: — Я Ленку просил тебя найти, потому что он очень хотел, чтобы ты пришла. Кузнечика, говорит, Еву.

— Это не фамилия. — Я покачала головой, беспокойно оглядываясь на закрытую дверь. — Это призвание.

— Мн-да, — глубокомысленно крякнул Портной. И с видимыми мучениями начал: — Ты меня, наверно…

Но тут дверь палаты распахнулась. Я перестала его слышать. Вышла медсестра. Я бросилась ей навстречу.

— Нет, девушка! — покачала она головой. — Пока нельзя. Ему снотворное сделали. Он спит. Вы погуляйте пока. Часа через четыре зайдите.

И она стремительно направилась куда-то по коридору. Часа через четыре… Я долго бродила по бескрайним больничным коридорам. Как много приходится человеку страдать. Серые больные обитатели передвигались осторожно, вдоль стеночек. И глаза у них были полностью обращены в себя. И каждый из них наверняка думал о том, за что это ему. Что сделал он в жизни не так. Чем заслужил. И ответ находился.

Я не была больна. Но боль, которая жгла меня изнутри, похожа была на соляную кислоту. За что мне это, я и не спрашивала. Ответ был мне известен давно.

Я вышла на лестничную площадку. Оперлась о перила. Посмотрела в зияющую пропасть лестничного пролета. Медленно сняла с безымянного пальца тонкое обручальное кольцо и отпустила его в свободный полет. На прощание оно сверкнуло мне так же, как тот умирающий месяц над горой Монблан. Можно считать, что месяц умер, значит, в моей жизни наступило новолуние.

А незабвенная Эльга Карловна говорила нам, что в новолуние надо думать о будущем. И тогда все сбудется так, как хочется.

Когда я вернулась в отделение, заветная дверь была приоткрыта. Шаги мои услышала медсестра. Она быстро махнула мне рукой.

Я кинулась в палату. Перед входом затормозила, чтобы вдохнуть поглубже и подготовиться к тому, что я могу увидеть. Чтобы не дрогнуть. Не испугать его своей реакцией. Я не знала, что меня ждет.

Я вошла и остановилась.

Он смотрел на меня из-под полуприкрытых век. Смотрел так, как он смотрел на меня в наши лучшие дни. Под солнечными его глазами чернели разводы синяков.

— Жив? — спросила я, падая перед кроватью на колени.

— Жив. — Я не увидела, а скорей угадала фантом улыбки, скользнувший по его губам.

— Живучий, — глядя на него с восхищением, прошептала я.