ВИЗАНТИЙСКОЕ НАСЛЕДИЕ НА РУСИ В XIII ВЕКЕ И ЗАРОЖДЕНИЕ ИДЕИ ТРЕТЬЕГО РИМА

Раскрытие этой темы потребует от нас небольшого экскурса в историю Владимиро-Суздальской, а чуть ниже и Галицко-Волынской Руси. Начнем мы с Севера.

«После смерти Юрия Долгорукого произошли события, которые также могли сопровождаться строительством Борисоглебских монастырей в Суздальщине. В Суздальской летописи, входящей в состав Лаврентьевского свода, под 1159 годом записано: “Преставися Борис князь Гюргевич месяца мая в 2 день”. Положил в церкви Бориса и Глеба на Нерли, где было становище Бориса и Глеба. Вскрывший его гробницу в 70-е годы XVII века суздальский воевода Тимофей Савелов велел записать, что поверх останков князя лежала одежда, шитая золотом, на которой был золотом же вшит распластанный одноглавый орел — символ княжеской власти. Борис Юрьевич был сыном Юрия Долгорукого. Он был погребен своим старшим братом Андреем Боголюбским в Борисоглебской церкви в Кидекше — княжеской резиденции под Суздалем».

Небезынтересно отметить, что на поздней фреске XIX столетия в Георгиевском соборе Юрьева монастыря Великого Новгорода, изображающей в полный рост Александра Невского, на плаще князя также изображен золотой распластанный одноглавый орел в красном картуше. Голова геральдической фигуры орла украшена нимбом. Геральдическая фигура орла и первое появление на Руси изображения двуглавого орла свидетельствуют о том, что на символическом уровне идея царской власти была не чужда княжеским домам. Символика орла ведет нас к истокам идеологемы Третьего Рима. Рассмотрим этот вопрос подробнее.

СИМВОЛ ТРЕТЬЕГО РИМА

Блаженный Августин говорил, что время — самая таинственная вещь, поскольку прошлого уже нет, будущего еще нет, а настоящее — мгновение, не имеющее длительности. Существует только вечность, в которой только и возможно подлинное постижение смысла земных событий. Только историческая память делает нас действительными полноценными соучастниками потока жизни. И от качества этой памяти в конечном счете зависит и качество нашей повседневной жизни.

Для нашей исторической памяти одним из ключевых понятий является воззрение на русскую государственность как на «Третий Рим». Это одно из глубочайших учений, в котором неразрывно связаны священные вехи духовной и земной истории христианской ойкумены. В древности весь комплекс идей о «всемирной империи» принадлежали не только светскому, но и религиозному мировоззрению.

А. Карташев справедливо указывал, что в эсхатологическом сознании христиан Римская империя становится оградой вечного царства Христова, царства, в которое «Христос вписался», во время переписи при Его рождении, проведенной римскими властями, и потому сама приобщается к вечности. Наша современница Наталия Нарочницкая развивает ту же мысль: «Наряду с историографическим значением Рим как императорский и царский град, где совершается всемирно-историческая борьба добра и зла, вошел в символику христианского художественного сознания. И такое понимание встречается не только в духовной, но и в светской литературе. Рим стал аллегорией мистического центра, оплота всемирно-исторической борьбы добра и зла, от выстраивания которого зависит конец мира. Римом в болгарских хрониках именуется Тырново, Римом назвал Кретьен де Труа Францию, в стихах Тирсо де Молина Толедо становится “Римом, императорским градом”».

Необходимо понимать, что сама идея Третьего Рима не возникла в России на пустом месте. Мы можем говорить об устойчивой, уже 500-летней традиции, существующей на Руси, взирать на себя как на законных наследников лидерства в христианской ойкумене до того момента, когда это воззрение приняло законченную формулировку в посланиях старца Филофея «Москва — Третий Рим».

Нельзя забывать, что начало этой идеологии, ее фундамент был заложен первым русским митрополитом Иларионом в 1049 г. в его знаменитой проповеди, известной нам как первый русский литературный памятник — «Слово о Законе и Благодати». Именно в «Слове» Иларион постулирует идею избранности русского народа: «Последние станут первыми». Приняв христианство последними в Европе, исключая литовцев, которым не суждено было стать историческим народом, Русь сразу заявила устами своего первого русского по крови митрополита о своей духовной готовности возглавить христианский мир. Именно эта идея, которой Русь и жила с тех пор, была осмыслена потомками как «бремя», как исключительно русское служение быть последним оплотом истинной веры и одухотворенной этой верой истинной имперской «римской» государственности.

Русское религиозное сознание в XVI веке видело «Рим» во всем царстве Русском, а не конкретно в столичном городе — Москве. Причем сознание образованных слоев русского народа не сводило эту концепцию до уровня простой идеи непосредственного византийского наследия. Для средневекового сознания сводить концепцию вечного Рима к византийскому наследию было опасным и двусмысленным, учитывая печальную судьбу Царьграда, павшего в 1204 г. под ударами латинян и в 1453 г. захваченного турками. Старец Филофей апеллирует к наследию не только Второго Рима, но и Первого, углубляя историческую и духовную ретроспективу и проецируя в будущее религиозную идею вечного, неуничтожимого до конца времен христианского царства. Русское христианское сознание не замывается в узком «византоцентризме», но вовлекает в свою перспективу всю христианскую ойкумену. Но и византийское наследие не сбрасывалось со счетов. Византийская цивилизация дала нам в наследие сплав библейской священной истории избранного народа, пропитанного эсхатологией, эллинское наследие универсальных гуманитарных ценностей и правовой фундамент римского государственного гения. Три истока Второго Рима, три универсальные ценности его цивилизации нашли достойное продолжение в истории российского царствия и империи. Государь Вечного Рима мыслился как обладатель делегированной теократии, обладателем суверенных властных прав не собственника, а попечителя христианской универсальной государственности. Теократическая концепция государства предусматривала, что государь — исполнитель Божиего Промысла. Византийская идея власти — это прежде всего идея универсальная. Только одна империя, империя ромеев, законных наследников отпавшего от Христа некогда избранного народа, — единственная законная, абсолютно легитимная земная власть. Такая идея власти не сопрягалась с границами государства или с его внешним могуществом, потому что власть истинного христианского государя — это власть вселенского характера.

Еще одним важным концептуальным наследием, входящим составной частью в идеологему Третьего Рима, был постулат о симфонии светской и духовной власти. Но кроме этого, задачей истинной христианской империи было и оставалось миссионерство. Миссионерство Вечного Рима усматривалось в том, что само государство олицетворяет собой идеал истинной веры, которым исполнены все его институты. И через систему «таксиса», систему особого миропорядка, такой строй может быть передан окружающим народам. Фигура христианского государя в данной системе ценностей мыслилась как священная экклезиологическая миссия, равноапостольская по своим задачам. Естественно, что при таком воззрении на характер и миссию христианской государственности средневековое сознание приходило к мысли неуничтожимости до конца времен истинной веры, защищенной твердыней истинной государственности — Третьего и последнего Рима.

В поистине программном обращении Александра Ярославича к своим современникам, иностранцам и соотечественникам, и к нам, его потомкам, нам важны слова о том, «что Русь жива». Действительно, после страшного татарского разгрома не только у иностранных наблюдателей, но и у русских людей могло сложиться впечатление, что это конец русской истории. Вряд ли кто мог думать тогда, что у Руси есть силы не только давать отпор внешним врагам, но и вообще продолжать какую-либо самобытную историческую жизнь. Однако нашелся такой человек, который собрал военную силу, ставшую непреодолимым препятствием для католической экспансии на Западе. Но все главное, что должно нас вдохновлять в этой фразе, обращении к оцепеневшим соотечественникам, — «Русь жива»! В этом жизнеутверждающем девизе — зерно-зародыш неразрушимости будущего Третьего Рима — Великой России. Это завет потомкам князя Александра и обетование того, что живой Русь останется до конца времен. Но традиция принятия на себя имперской миссии не ограничивалась только территорией Северной Руси. Некоторое время инициатива восприятия «имперского наследия» Византии принадлежала Югу.

ГАЛИЦКАЯ РУСЬ — НАСЛЕДНИЦА ВЕЛИЧИЯ ВИЗАНТИИ

В Синопсисе, или кратком описании, о начале славянского народа, изданном в Санкт-Петербурге, в книгоиздательском доме П.П. Сойкина, совместно с другими творениями Святого Димитрия Ростовского, в главе «О княжении в Киеве Ярослава Изяславича», есть примечательные строки: «Князь же Святослав Мстиславич Киевский, видя, что престол киевский не занят, взял Киев, желая им завладеть, но Роман Мстиславич, князь Галицкий, желая называться самодержцем всей России, изгнал Мстислава из Киева, а в нем на княжеском столе посадил Ростислава Рюриковича, выпустив его из уз. Престол же Киевского самодержавия он перенес из Киева в Галич и писался всей России самодержцем».

В главе «Спор о столице самодержавия российского и об избрании князя из венгров и угров» продолжение той же мысли: «По смерти самодержца всей России Романа, князья Российские имели между собою великое нестроение и спор о престоле самодержавия: иные хотели иметь престол в преславном городе, другие в Галиче и Владимире и, так как они не могли между собою с любовию помириться, то избрали себе королевича Коломана из Венгерской или Угорской земли, котораго епископы помазали на царство российское и венец царский Винцент Кадлубок, бискуп краковский, возложил на него, и стал Коломан самодержцем всей России. Но когда Коломан взял себе в жену сестру Лешка Белого, именем Соломку, вознегодовали православно-российские князья за такую измену православной вере и немедленно избрали Романа Мстиславича великоновгородского самодержцем российским, который изгнал Коломана, а сам сел на престоле царском в Галиче, и венчан был епископами венцом царским, а Коломан бежал от него, и он был провозглашен царем и самодержцем всей России… Ведомо же будет то, что галицкое княжество или царство ради того здесь присоединено, что киевское самодержавие было перенесено в него…»

Одна из ключевых фигур русской истории конца XII — начала XIII столетия был князь Роман Мстиславович Галицкий. В действительности его как самодержца всея Руси воспринимали и на Западе. И именно как к самодержцу к нему направлялось папское посольство с предложением принять унию с Римом. Но обо всем по порядку.

В хронике Винцентия Кадлубека и Великопольской хронике отмечается, что Роман воспитывался («почти с колыбели») при дворе польского короля Казимира Справедливого. По мнению ряда исследователей, Роман провел в Польше большую часть своего детства и юношеского возраста — всего 12 лет. Подобные обстоятельства должны были наложить свой отпечаток на его религиозное и политическое мировоззрение. «О его благосклонном отношении к католической церкви можно судить по щедрому пожертвованию в пользу монастыря Св. Петра в Эрфурте… Связь Романа и его братьев с Польшей и “латинством” недвусмысленно подчеркивается в “Слове о полку Игореве”. Упоминаемые в “Слове” “железный папорзи под шеломы латиньскыми” — характерная деталь, которая может свидетельствовать о заимствовании воинами Романа боевого снаряжения, распространенного в Польше и других странах Европы».

Но было и посольство папы к Роману в Галич, и его решительный отказ от унии с Римом. Князь неожиданно проявил себя как ревнитель и охранитель византийского православия в Русской Галиции. Источники сохранили нам сведения, позволяющие понять причину резкого размежевания князя с католическим миром. Есть сведения о его враждебном отношении к католической церкви, латинским кирхам и к священникам. В «Польской истории» Яна Длугоша есть упоминание о том, что, отправляясь летом 1205 г. в свой поход в Польшу, Роман грозился не только разорить Польскую землю, но и полностью истребить «божественную отрасль латинян». Захватив нескольких латинских клириков, Роман приказывает осыпать их стрелами, чтобы они рассказали, где скрывается польское войско. В Хронике цистерцианского монаха Альбрика из монастыря Трех Источников говорится о том, что «король Руси по имени Роман… намеривается через Польшу достичь Саксонии, чтобы как мнимый христианин разрушить церкви». Не вдаваясь в полемику с рядом историков о действительной возможности похода Романа в Саксонию, скажем только, что здесь для нас важно то, что определенные антикатолические действия Романа надолго запечатлелись в памяти народа Галицкой Руси. Историк М.С. Грушевский в свое время указывал, что в веках память о князе осталась в гонимой Православной церкви Галиции как о защитнике православия. Что же заставило так переменить свое отношение к Римской церкви этого знаменитого воителя. Не вызывает сомнения тот факт, что вторая жена князя Анна была родственницей, а может быть, и дочерью византийского императора Исаака П. Есть основания полагать, что после трагического для всего православного мира завоевания Царьграда крестоносцами свергнутый византийский император Алексей III бежал в Галич к Роману Метиславичу. «Нам представляется, что перемены в отношении Рима и Римской церкви, произошедшие в последние годы его жизни, были непосредственно связаны с событиями времен Четвертого Крестового похода, завершившегося захватом и разграблением Константинополя».

Этот факт вызвал настоящее потрясение среди русского православного народа. Раздражение князя против латинян было общим для всего православного мира. О реакции русского общества на взятие Константинополя крестоносцами можно судить по эмоциональному и детальному рассказу об этом событии, помещенному в Новгородской I летописи.

Идеологическая программа Романа Мстиславича может быть реконструирована по следующим фактам.

Крайне важным и продуктивным для нашего исследования будет обращение к началу формирования особого почитания святого Даниила Столпника у Мономашичей. Мы будем опираться на исследования данного вопроса, проведенные А.В. Майоровым. «Если в домонгольский период случай наречения именем Даниил старшего сына галицко-волынского князя Романа Мстиславича является уникальным в практике имянаречения Рюриковичей, то в последующее время подобные случаи становятся регулярными, особенно в семье московских великих князей. Из многочисленных источников известно, что младший сын Александра Невского, ставший родоначальником династии московских князей, получил при крещении имя Даниил. Это же имя впоследствии носили сыновья практически всех московских великих князей XIV — начала XV в.: Даниил Иванович, сын великого князя Ивана Калиты, родившийся в 1319 или 1320 г. и умерший, вероятно, в молодом возрасте; Даниил Симеонович, сын великого князя Симеона Гордого, родившийся в 1347 г. и умерший, вероятно, в раннем возрасте; Даниил Дмитриевич, старший сын великого князя Дмитрия Донского, умерший при жизни отца; Даниил Васильевич, сын великого князя Василия I Дмитриевича, умерший в младенчестве».

Чем можно объяснить появление такого имени у младшего сына Александра Невского? Точной даты рождения Даниила Александровича нет в источниках. Большинство ученых считают, что князь должен был родиться в 1261 г. Вероятно, в это время в семье князя уже должны были сложиться определенные предпосылки для династического почитания святого Даниила Столпника. Такие предпосылки складывались в предыдущее поколение владимиро-суздальских князей. Имя Даниил носил один из братьев Александра Невского, сын владимирского великого князя Ярослава Всеволодовича. Этот первый в Северо-Восточной Руси князь с именем Даниил в летописях упомянут два раза. Первый раз — среди сыновей Ярослава Всеволодовича, уцелевших после Батыева нашествия. Второй же раз — в сообщении о его смерти в 1256 г. Мы можем с уверенностью, после исследований А.В. Майорова, утверждать, что в годы княжения Даниила Галицкого в Галиче и на Волыни появляются следы особого почитания святого Даниила Столпника и распространяется столпничество как особая, древняя форма христианского аскетизма. «Не может быть случайностью появление в Галицко-Волынской Руси во времена Даниила двух новых городов с весьма характерными названиями — Столпье и Данилов. Столпье впервые упоминается под 1204 г., а в 1217 г. значится среди отвоеванных Даниилом у поляков городов западноволынской “Украины”. Данилов упоминается под 1240 г. в сообщении о неудачной попытке войск Батыя овладеть городом. Древние городские укрепления локализованы вблизи хутора Даниловка Кременецкого района Тернопольской области, на горе Троица».

Обращение к теме Галицкой Руси в связи с князем Александром Невским далеко не случайно. Известно, что очень многое связывало его и Даниила Галицкого. Мы помним, что брат Александра был женат на дочери Даниила. И конечно, те идеи, которые зародились в Галицкой Руси, были известны и находили отклик у князей Руси Суздальской.

Действительно, значительным является сам факт, что в роду Рюриковичей в XIII веке становится популярным имя Даниил.

В этой связи определенный интерес представляют сфрагистические находки Лукинского-2 раскопа в Великом Новгороде. Результаты были опубликованы в сборнике материалов научной конференции, посвященной 80-летию со дня рождения М.Х. Алешковского, проходившей в Великом Новгороде 22–24 января 2013 г., «Новгород и Новгородская земля. История и археология. Выпуск 27». На одной из печатей изображен всадник, аналогичный изображениям с печатей Александра Невского, а с обратной стороны — святой Даниил Столпник. Печать найдена на Лукинском-2 раскопе в слое яруса 8, который датируется концом XIII века. «Подобные буллы известны по двум чрезвычайно близким разновидностям матриц, связывали с Юрием Даниловичем, находившимся на княжении в Новгороде в 1318–1322 гг. Позже, анализируя новые находки таких печатей, В.Л. Янин одну из них, на которой по сторонам всадника удалось прочитать имя АЛЕКСАНДР, отнес к Даниилу Александровичу, сыну Александра Невского, княжившему в Новгороде в 1296 г. Атрибуция второй печати при этом осталась прежней. Булла с Лукинского-2 раскопа оттиснута именно этими матрицами. Опубликовано уже 15 таких печатей. Почти все они происходят из Новгорода и Новгородского городища».

Одновременно с этим необходимо отметить, что именно в годы правления в Галицко-Волынской Руси Даниила Галицкого появляются явные следы особого почитания Даниила Столпника и широкое распространение столпничества как формы христианского аскетизма, нашедшего свое отражение и в архитектурных особенностях данного периода в юго-западных землях Руси. Речь идет о начале строительства одиночных каменных башен-столпов, которые до недавнего времени считали чисто оборонительными сооружениями.

Рассмотренные нами факты позволяют говорить о том, что у московских великих князей в XIV столетии, как и у галицко-волынских князей в XIII столетии, почитание святого Даниила Столпника приобрело родовой характер. Это ярко проявилось в княжеском именослове. Важно и то, что представители обеих ветвей рода Рюриковичей состояли в середине Х1П века в близком родстве, скрепленном брачными союзами. Для понимания того, каким образом осуществлялась духовная, культурная и политическая коммуникация между Галичем и Владимиром, нужно вспомнить, что в 1250 г. дочь Даниила Галицкого была выдана замуж за владимирского великого князя Андрея, брата Александра Ярославича. И что еще более важно, новую чету венчал во Владимире близкий сподвижник Даниила Романовича митрополит Кирилл, который за этим событием посетил князя Александра в Новгороде. Именно Кирилл являлся, по нашему глубокому убеждению, той ключевой фигурой, которая могла стать центральной в формировании новой русской политической программы, которая заключалась в осознании того факта, что Русь становится единственной преемницей павшей Византии как оплот Вселенского православия.

Необходимо помнить, что с племянницей Даниила Галицкого, дочерью черниговского князя Михаила Всеволодовича, который будет прославлен в лике святых, Феодулией, был обручен еще один брат Александра Невского — Феодор Ярославич, скончавшийся в день своей свадьбы. После смерти жениха княжна Феодулия приняла монашеский постриг под именем Евфросинии. А.В. Майоров аргументированно считает, что это имя она приняла в память своей бабки, жены князя Романа Галицкого, «великой княгини Романовой». Евфросиния Суздальская прославилась многими христианскими подвигами и также причислена к лику святых, как и ее отец и суженый. Но нам необходимо констатировать факт запланированного князьями севера и юга Руси теснейшего родственного и политического союза, который в перспективе должен был вновь объединить всю Русь. Этот союз послужил крепким основанием и легитимизацией политических устремлений будущих московских князей начать процесс собирания Русской земли, тем более тогда, когда род Даниила угас в Галиции и права на эти земли, исстари принадлежавшие Рюриковичам, переходили к северной ветви князей.

Именно родственные связи с Даниилом Романовичем способствовали почитанию святого Даниила Столпника у сыновей и потомков Александра Невского. В 1217 г. Даниил женился на дочери новгордского князя Мстислава Удалого Анне. Женившись на Анне Мстиславовне, Даниил тем самым породнился с будущим великим князем Владимирским Ярославом Всеволодовичем, отцом Александра Невского. Дело в том, что за три года до бракосочетания Даниила с Анной, в 1214 г., старшая сестра Анны Мстиславовны Ростислава стала второй супругой князя Ярослава Всеволодовича. От этого брака родились пятеро будущих великих князей Владимирских — Михаил, Андрей, Александр, Ярослав и Василий. Среди потомства князя Ярослава и Ростиславы был также сын по имени Даниил, скончавшийся в 1256 г. Этого князя впервые среди князей Северо-Восточной Руси нарекли именем Даниил, регулярно повторяющимся в последующих поколениях. «Можно думать, что Ростислава Мстиславовна, мать большого семейства, назвала одного из своих младших сыновей в честь святого, тезоименитого ее зятю, мужу родной сестры, который в середине 1230-х гг. (предполагаемому времени рождения Даниила Ярославича) уже стал одним из самых влиятельных князей Юго-Западной Руси. В результате имя Даниил оказалось перенесенным в именослов владимирских, а затем московских великих князей».

Рожденный при жизни Даниила Галицкого будущий московский князь Даниил Александрович приходился галицкому князю внучатым племянником по женской линии. Имя Даниил он вполне мог получить в честь славного и здравствовавшего галицко-волынского князя. Эти факты неоспоримо говорят о том, что между Александром Невским и Даниилом Галицким существовал теснейший родственный и политический союз, что подразумевает широкий обмен и информацией, и политическими замыслами и идеалами. И проводником такой коммуникации служил митрополит Кирилл.

XIII век принес на Русь не только татарское разорение. Парадоксальным образом именно в этот период Русь окончательно христианизируется. Этот факт красноречиво виден из того, что в княжеском именослове пропадают славянские языческие имена. Исключение делается для имени Владимир по понятным причинам. Новый княжеский именослов отныне исключительно христианский. Например, мы не знаем, имел ли князь Александр Невский обиходное семейное славянское имя. Вероятнее всего, уже не имел.

В византийской агиографической литературе сохранились сведения о взаимоотношениях святого Даниила со святым царем Львом как духовного отца и глубоко чтившего его сына, что, по всей видимости, должно было найти отражение в православном именослове, образуя соответствующую пару личных крестильных имен. Именно такой случай имел место в семье Даниила Галицкого, давшего одному из своих сыновей исключительно редкое для Рюрикова дома имя Лев. Помимо Льва Даниловича в роду галицких князей известен еще один обладатель такого имени — луцкий князь Лев Юрьевич (1308–1323), приходившийся правнуком князю Даниилу. Но было и еще одно примечательное имя в доме князя Даниила Романовича, которое дает нам право утверждать, что сама идея «переноса империи» стала реализовываться, находя себе символическое выражение в именослове нового поколения дома Мономахова. «В сообщении Галицко-Волынской летописи о женитьбе Даниила Романовича на Анне, дочери, занявшего на несколько лет Галицкий стол, Мстислава Удалого, указывается, что первый из рожденных в этом браке сыновей получил небывалое прежде на Руси имя Ираклий: “Первенец бо бе оу него Ираклеи”. Родившийся в начале 1220-х гг. Ираклий Данилович умер, вероятно, в раннем возрасте, во всяком случае, еще до 1240 г. и ничем не проявил себя в истории, кроме одного — своего необыкновенного имени, более ни разу не встречавшегося у Рюриковичей».

Откуда такое необычное имя? А дело в том, что значительный интерес к образу византийского императора Ираклия, отвоевавшего Животворящий крест Господень у персов, проявился в христианском мире в связи с началом Крестовых походов. В это время формируется культ императора Ираклия и в восточной части бывшей единой Римской империи, и в западной, католической части Европы. Ираклий превратился в легендарного героя, которого вспоминали как своего предшественника западноевропейские крестоносцы, несмотря на принадлежность византийского императора к православию. «Тот факт, что именем Ираклия Даниил назвал своего старшего сына и вероятного наследника, “первенца”, как именует его летопись, ясно свидетельствует, что Романовичи были настроены продолжать политику своего отца, поддерживающего союзнические отношения не только с Византией, но и со странами Западной Европы. Даниил как бы посылал сигнал европейским государям о готовности участвовать в делах общеевропейской политики, важнейшим из которых по-прежнему оставалась защита и преумножение завоеваний христиан в Святой Земле. С именем Ираклия галицко-волынские князья готовы были следовать по пути великого византийского императора, чьи подвиги во имя Христа несколько столетий объединяли христиан Запада и Востока».

Но кроме этого, само имя первенца позволяет нам сделать выводы о том, что не только желание следовать «модным течениям» европейской политической мысли двигало Даниилом и его отцом. В совокупности с определенными геральдическими новшествами, которые приходятся на время Романа и Даниила, мы можем утверждать, что на знамени галицко-волынских князей уже различимо начертание: «Русь — Третий Рим». «По сообщению Галицко-Волынской летописи, помещенному под 1259 г., на расстоянии одного поприща от Холма (несколько более 1 км) сыном Романа Мстиславича Даниилом был возведен весьма примечательный архитектурный объект, называемый летописцем “столпом”, увенчанным изваянием орла».

В частности, летопись сообщает: «Стоить же столпъ поприща от город камень, а на немь — орелъ камень изваянъ. Высота же камени — десяти лакотъ, с головами же и с подножьками — 12 лакоть».

Историки Н.Н. Воронин и П.А. Раппопорт обратили внимание на тот факт, что указанная в летописи высота башеннообразного строения совершенно недостаточна для оборонительного сооружения. Очевидно, что летописец говорит о скульптурном монументе, который венчала фигура орла. Исследователи подчеркивают, что орел на холмском столпе был двуглавым, на что указывает грамматическая форма множественного числа выражения летописи «с головами». Можно предположить, что холмский монумент воспроизводил византийского двуглавого орла, который становился новым символом власти галицко-волынских князей. В это же время оформляется и геральдическая традиция Запада, в которой черный двуглавый орел на золотом поле становится символом Священной Римской империи, вытесняя фигуру одноглавого орла, опять же не без косвенного влияния византийского символа, который тогда воспринимался как древнее наследие Ветхого Рима. Мастер, воздвигший колонну, увенчанную фигурою двуглавого орла при въезде в новый стольный град Галицко-Волынской Руси, в своей работе должен был ориентироваться на известные в то время архитектурные образцы. Такие образцы следует искать, прежде всего, в Константинополе. К числу главных достопримечательностей византийской столицы на рубеже XII–XIII веков относилась установленная на ипподроме Царьграда колонна, на вершине которой величаво располагалась фигура царственного орла с распростертыми крыльями. У Никиты Хониата мы находим подробное описание данного монумента: «Был еще в ипподроме медный орел — изобретение Аполлония Тианского и великолепное создание его волшебства. [Аполлоний] поставил на столпе изображение орла — восхитительное произведение художественного искусства, любуясь которым нельзя было оторвать глаз и поневоле приходилось остаться прикованным к месту, подобно тому, кто, начав слушать пение сирен, хотел бы уйти от них прочь. Орел расширил крылья, как будто желая взлететь, между тем под его ногами лежал свившийся в кольца змей, который не пускал подняться вверх и, уткнув голову в его крыло, по-видимому, хотел ужалить».

Данный образ хорошо известен по преданию об основании Константинополя. С темой борьбы орла и змеи связаны были многочисленные предания о грядущей судьбе Константинополя. Одноглавые орлы еще с римских времен были символами Вселенской Римской империи. Со времен императоров Комнинов этот символ начинает трансформироваться в орла двуглавого, который уже при Палеологах становится новым символом империи ромеев. Использование образа двуглавого орла в архитектурном декоре Древней Руси домонгольского периода — явление уникальное, знаковое! Нам, впрочем, известны случаи изображения двуглавого орла и до строительства вышеупомянутого столпа под Холмом. В первую очередь стоит упомянуть подвеску из Гнездовских курганов под Смоленском. Есть изображение двуглавого орла и в росписи Южных врат XIII века собора Рождества Богородицы в Суздале. Есть и довольно спорное изображение погибшей фрески Софийского собора в Киеве, зафиксированной в XVII столетии голландским путешественником, на которой на плаще князя Владимира (Ярослава?) можно усмотреть изображение двуглавого орла. Количество голов орла может быть предметом дискуссии и в отношении ктиторской фрески Нередецкой церкви XII века в Новгороде, на которой изображен князь Владимир Ярославич. Но в каменной резьбе фигуры орла на Руси домонгольского периода неизвестны. Зато эта декоративная и эмблематическая деталь хорошо известна по памятникам церковной архитектуры Византии, Сербии и Болгарии. «Можно с уверенностью говорить, что образ двуглавого орла в качестве некоего геральдического знака на несколько столетий закрепился на западных окраинах Галицко-Волынской Руси».

Нужно сказать, что имперские претензии галицких князей не остались без внимания на северо-востоке Руси. «Двуглавые орлы и грифоны отмечены на парадных одеждах князей Юрия Долгорукого и Всеволода Большое Гнездо на фресках Успенского собора во Владимире, датированных 20-ми гг. XIII в. Неудачно реставрированные в XIX в., эти фрески впоследствии были утрачены».

Парадные плащи князей на фресках домонгольского периода с изображениями на них орлов имеют византийское происхождение. Как установил еще известнейший историк православных древностей Н.П. Кондаков, «мантии и облачения с таким рисунком, носившие в Византии специальное название “орлов”, входили в число высших чиновних облачений византийского двора».

Случайно ли появляются эти изображения на плащах князей Суздальской Руси? «Под 6670 (1162) г. Густинская летопись, старейшие списки которой относятся к последней трети XVII в., сообщает: “пойдоста Мстислав и Василко и Всеволодъ Юрьевичи, со матерш, въ Цариградъ, къ царю Мануилу, къ деду своему; и даде имъ царь градовъ несколко, да живут тамо”. Таким образом, составитель Густинской летописи считал вторую жену Юрия дочерью Мануила Комнина. В.Н. Татищев, комментируя благосклонность императора к ее сыновьям, заключил, что она “Греческая Принцесса была”…

Если не царевна, то кто? Рассуждая о возможных матримониальных притязаниях ростово-суздальского князя, не стоит забывать, что бабкой Юрия Владимировича по отцовской линии была дочь византийского императора Константина Мономаха, по причине чего Юрьев отец и получил свое знаменитое прозвище. Дату кончины Владимира Мономаха и предполагаемую дату второй женитьбы Юрия Долгорукого разделяет лишь несколько лет. За это время при дворе басилевса Иоанна II Комнина (с чьим отцом Алексеем Владимир Всеволодович воевал за города на Дунае, а с ним, Иоанном, замирился и породнился) не могла развеяться память о подлинно великом князе земли Русской, не могли прерваться царьградские связи семьи Владимира, и новой супругой овдовевшего его сына должна была стать если не родственница, то хотя бы свойственница императора или иная знатная особа из его окружения».

Как бы там ни было, но фигуры двуглавого орла на фресках подчеркивали именно родство с императорским двором и не были исключительно декоративным узором, некритично воспринятым нашими предками, передававшими рисунок византийской ткани, и не могли быть пустой претензией, не подкрепленной действительным фактами, позволявшими рассматривать владимирских князей законными наследниками, в том числе и славного рода Мономаха. В ряде источников прямо декларируется равенство суздальского «самовластца» (Андрея Боголюбского. — Авт.) с византийским императором. Так, созданное при участии князя «Сказание о победе 1164 года над волжскими болгарами и празднике Спаса» открывается знаменательным посвящением: «Благочестивому и верному царю нашему князю Андрею оуставившоу сие праздновати со царем Маноуилом…» Вернемся в Галицкую Русь, не забывая об удивительных параллелях, которые здесь мы видим воплощенными в имперскую символику двух ветвей Мономахова дома.

В дальнейшем изображение коронованного двуглавого орла использовалось как территориальная эмблема Перемышльской земли, в период с XV по XVIII век. «Так, по сведениям Яна Длугоша (1415–1480), на знамени участвовавшего в Грюнвальдской битве 15 июля 1410 г. полка Перемышльской земли был изображен желтый двуглавый орел на лазурном поле. В перечне полков польских, литовских и русских земель, участвующих в битве, перемышльский полк (хоругвь) значится на четырнадцатом месте после полка Галицкой земли».

За землями, некогда входивших в состав Галицко-Волынского княжества Даниила Галицкого, на века закрепился герб с двуглавым орлом, что говорит об определенной традиции его использования и далеко не случайном характере появления на столпе при граде Холме. «На одной из миниатюр первого печатного издания хроники Рихенталя можно видеть… герб безымянного “короля Галиции”, к которому относится сообщение о том, что для участия в соборе прибыло: от светлейшего высокородного князя и короля Галиции полномочное великое посольство. Герб “короля Галиции” представлен в виде увенчанного короной щита с продольными голубыми полосами на белом фоне. Этот же герб изображен на миниатюре Констанцской рукописи хроники Рихенталя, составленной в 1460-х гг. и принадлежащей Росгартенскому музею в Констанце. Однако в более ранних рукописях хроники Констанцского собора упоминание о “короле Галиции”, как и изображение его герба, отсутствует. К таким рукописям, отражающим первую редакцию хроники, относится прежде всего Олендорфский кодекс из библиотеки графа Густава из Кенигсегг, составленный в 1438–1450 гг. В этой рукописи, как уже отмечалось, упоминается только безымянный князь Червонной Руси и помещается его герб в виде поделенного надвое черно-белого щита с тремя крестами в верхней половине и двуглавым орлом — в нижней».

Изображение двуглавого орла известно и в территориальной символике Волыни. Он был изображен на печати Луцкого повета Волынского воеводства Речи Посполитой в XVI веке. Это все ярко свидетельствует о том, что двуглавый орел был гербом объединенного Галицко-Волынского княжества. «Примечательно, что украинские хронисты середины XVII века не сомневались в том, что в правление Даниила Галицкого орел уже был гербом галицко-волынских князей. В “Хронике” игумена киевского Михайловского Златоверхого монастыря Феодосия Софоновича (? — 1676) находим взятое из Галицко-Волынской летописи описание знамения, предшествовавшего Ярославской битве, — появление в небе нескольких орлов, — сопровождаемое выразительным комментарием хрониста: который знак… князи за добрый собе почитаючи, бо ихъ гербъ орелъ».

Нет сомнений в том, что эмблема двуглавого орла как атрибут верховной власти попал в Сербию, Болгарию и на Русь непосредственно из Византии. И несмотря на то что многие ученые знатоки геральдики отрицают наличие двуглавого орла в Византии в качестве официальной гербовой символики императорской власти, но уже сам факт того, что двуглавый орел именно в таком разрезе рассматривался в странах Византийского культурного круга, а во время Крестовых походов в этом же ключе рассматривался и на Западе, говорит о том, что в империи этому эмблематическому изображению придавали особое символическое значение. Принимая себе этот символ, страны Европы зримым образом, через присвоения высшего символа, высказывали претензии на имперское наследство.

Собственно, изображения двуглавого орла в том или ином виде известны в Римской империи со времен Константина Великого. В эпоху династии Комнинов, начиная с XI столетия, широкое распространение получают церемониальные наряды, украшенные двуглавым орлом. С конца XII века двуглавых орлов стали помещать на своих одеждах высшие чиновники императорского двора. В эпоху Палеологов, с конца XIII столетия, изображения двуглавого орла появляются на печатях и монетах императоров и начинают исполнять функции символов верховной императорской власти. Наиболее ранние изображения двуглавого орла на документе Византии мы встречаем на золотой булле императора Андроника II Палеолога (1282–1380), датируемой 1293 г. Но золотого двуглавого орла носили на своих одеждах представители рода Палеологов и в более раннее время. Изображение золотого двуглавого орла в красном поле становится не только символом династии Палеологов, но и Византии в целом. Именно в их время двуглавый орел получает геральдическое значение в общепринятом смысле, что вовсе не значит, что до этого времени он не был символом империи. «К примеру, популярный итальянский писатель эпохи раннего Возрождения Джованни Виллани (? — 1348) в главе “О происхождении римских императорских знамен” своей истории Флоренции писал: “У великого Помпея была хоругвь с серебряным орлом на голубом поле, а у Юлия Цезаря — с золотым орлом на алом поле… Константин и за ним другие греческие императоры вернулись к гербу Юлия Цезаря, т.е. к золотому орлу на алом поле, но двуглавому”».

По крайней мере, одноглавый орел Ветхого Рима также использовался в Византии как символ верховной власти. На монетах двуглавый орел появляется уже в конце XIII века. В собрании Эрмитажа хранится медная трахея с изображением двуглавого орла времен императора Андроника II Палеолога. Золотой двуглавый орел с тех пор стал красоваться и на червленом знамени императора. Итальянское искусство XV века дает нам многочисленный материал, по которому мы можем судить, что император Иоанн VIII прибыл в Италию для участия в Ферраро-Флорентийском соборе и его судно украшало такое же знамя. «…Изображения орла в геральдическом положении были известны в Галиче и в некоторых других городах Галицкой земли еще во второй половине XII века».

Необходимо только отметить, что эти орлы были одноглавыми. Сказанное справедливо и для других земель Киевской Руси. Византийский след в истории символов преемственности власти галицких князей непосредственно от императоров не ограничивается только геральдической фигурой двуглавого орла. Мы не случайно подчеркиваем именно непосредственное влияние императоров на властные структуры Галицкого княжества. По мнению новейших исследователей, опальный родственник византийского императора Мануила I Андроник Комнин, который и сам в дальнейшем стал византийским императором, некоторое время скрывался в Галиче при дворе князя Ярослава Осмомысла. Высказывается предположение, что с пребыванием Андроника в Галицкой земле в период между 1164–1165 гг. следует признать подъем, а возможно, и основание древнерусского города Василева на Днестре, название которого могло быть образовано от греческого наименования императора — басилевс. Пребывание царевича, вероятно, отразилось и на облике столицы княжества. Знаменитая ротонда-квадрифолий в окрестностях древнего Галича, именуемая в специальной литературе «Полигон», была построена в византийском стиле, а полы ее были вымощены плитками с геральдическими изображениями орлов и грифонов и изготовлены в тех же матрицах, что и найденные плитки в Василеве на Днестре. Здесь важно отметить, что указанные геральдические символы начинают активно использоваться в церковных декорах именно со времен Комнинов. Примером тому является знаменитая церковь Богородицы Паммакаристос в Константинополе, где данные геральдические фигуры можно видеть и сейчас. Но византийское влияние и идеи наследия имперской власти нашли себе воплощение не только в геральдике и архитектуре. Как мы уже говорили выше, с конца XII века двуглавых орлов стали помещать на своих одеждах высшие чиновники византийского двора. В XIII–XIV веках изображение орлов стало обязательным атрибутом парадного облачения византийских сановников высших рангов. Согласно трактату середины XIV века Псевдо-Кодина «О порядке титулов и должностей Двора и Церкви», трактата, который доносит до нас устоявшуюся традицию, в качестве отличия для лица в ранге деспота полагалось ношение желтых двуглавых орлов на пурпурно-белой обуви и конском седле, красных орлов — на белой попоне и походном шатре; для лиц в ранге севастократора — золотых орлов в красных кругах на голубой обуви, красных орлов на голубой попоне и красных орлов в голубых кругах на белом шатре. Необходимо отметить, что перед нами фактически та же цветовая символика, которая станет национальными цветами для русского трехцветного флага при царе Алексее Михайловиче, что вряд ли случайно, учитывая грекофильство второго царя из рода Романовых. Среди пожалований высшими имперскими титулами нередкими были случаи возведения в ранг деспота или севастократора правителей или их наследников соседних с Византийской империей государств, вступавших в браки с членами императорской семьи. «Распространение в сопредельных с Византией государствах императорской символики и прежде всего изображений двуглавого орла в результате династических браков и пожалований высших придворных титулов нашло яркое отражение в памятниках искусства балканских стран XIII–XIV вв. Наибольшее число примеров такого рода дает фресковая живопись сербских средневековых храмов. Третьим десятилетием Х1П в. датируются древнейшие фресковые росписи, сохранившиеся в храмах знаменитых монастырей Студеница и Милешева. Среди монастырских настенных росписей часто встречаются портретные изображения первого сербского короля Стефана Первовенчанного (1196–1228, король с 1217), женатого в свое время на византийской принцессе и носившего титул севастократора… Во времена короля Стефана Душана Неманича (1331–1355), в результате ряда успешных войн с Византией подчинившего своей власти Македонию, Эпир, Фессалию и часть Фракии и принявшего в 1346 г. титул “Царя Сербов и Греков”, двуглавый орел, вероятно, приобретает значение геральдического символа Неманичей и всей Сербии. Об этом можно судить по изображению на карте Ангелино Дульцерта (Ангелино де Далорто), где показано королевство Душана со столицей в Скопье, над которым помещен золотой флаг с красным двуглавым орлом. Изображение двуглавого золотого орла на красном поле в качестве герба Сербии можно видеть в немецких гербовниках XV в. — Ульриха фон Рихенталя и Конрада Грюненберга. Появление на одеждах Стефана Первовенчанного и его наследников византийских орлов, несомненно, было связано с женитьбой Стефана на византийской принцессе и его высоким положением в чиновной иерархии империи… Не вызывает сомнений, что изображение двуглавых орлов как символов светской власти получило распространение и на одеждах болгарских правителей. Об этом свидетельствует фресковая роспись трапезной Великой лавры в Тырнове (портрет неизвестного лица), а также портреты болгарского царя Ивана Александровича Шишмановича с женой и двумя сыновьями и с зятем Константином Манассесом, помещенный в изготовленном для царя Тетраевангелии (1356), ныне хранящемся в собрании Британского музея. Царь Иван Александр изображен здесь подобно византийскому басилевсу стоящим на красном суппедионе, украшенном двуглавыми орлами, а на одеждах его зятя Константина видны изображения двуглавых орлов».

Нет никаких сомнений в том, что путь заимствования византийского двуглавого орла как символа высшей власти был осуществлен в Галицко-Волынской Руси по той же схеме, что и в югославянских странах. «Как и в случае с сербским жупаном Стефаном, ставшим зятем императора Алексея III и получившим титул севастократора с правом ношения двуглавого орла на одеждах, галицко-волынский князь Роман Мстиславович, ставший зятем императора Алексея, женившись на его племяннице Евфросинии, вероятно, также должен был получить один из высших титулов империи, дававший право на ношение соответствующих знаков отличия. Цвета на гербах Галицко-Волынской Руси — Перемышльской земли и Червонной Руси, — зафиксированные в описаниях источников XV–XVI вв. (золотой орел на красном или голубом поле), совпадают с описанием цветов знаков орлов, которые, согласно трактату Псевдо-Кодина, соответствовали чину севастократора — золотой, красный и голубой. Несомненно, брак с византийской принцессой и получение высокого придворного титула повышали ранг Галицко-Волынской Руси и ее правителя в византийской иерархии государств, где Руси в целом традиционно отводилось весьма скромное место».

Положение русских князей сообразно византийской «табели о рангах» зависело от их родственных отношений с императорами. Нельзя сказать, что на Руси такие связи играли очень существенную роль. Походы за византийскими принцессами не были регулярным явлением. Русские князья со времен князя Владимира Святославича старательно подчеркивали свою политическую самобытность и независимость по отношению к политическим институтам Византии. Однако брак с племянницей византийского императора значительно повышал престиж галицко-волынского князя среди «архонтов» Руси того периода. Но в особенности этот брак давал возможность осмыслить свою роль в качестве политического преемника рухнувшей Византии после взятия Царьграда в 1204 г. крестоносцами. И нужно сказать, что галицкие князья не ограничились только усвоением геральдической фигуры двуглавого орла. Они пошли значительно дальше в своих претензиях на наследие имперского величия. И прежде чем мы укажем на иные царские атрибуты власти у потомков Романа Мстиславича, необходимо сказать, что у нас мало сведений о том, насколько вся внешняя атрибутика преемственности соответствовала осознанию той новой роли Руси в деле хранения православия, которая выпала на долю Руси после падения Константинополя под ударами латинян. Можно даже сказать, что галицкие князья понимали эту новую роль исключительно в политическом ключе демонстрации внешнего могущества и величия. Именно внешняя сторона имперской преемственности и привела в итоге Даниила Галицкого в Дрогичин, где он был венчан королевской короной, полученной от папы римского.

В этом и было коренное отличие гения Даниила от гения Александра, который за чередой трагических политических катаклизмов ясно видел духовный смысл истории в ее критическом изломе XIII столетия и сделал осознанный «выбор веры», когда в условиях краха имперской христианской государственности личным волевым актом сделал Русь хранительницей истинной веры перед лицом почти неминуемого политического краха, который не замедлил случиться на землях Галицко-Волынской Руси, обладавшей гораздо более предпочтительными «стартовыми возможностями» в деле возрождения Руси, отстаивания православия и наследия Византии, в деле реальной политической и духовной реализации парадигмы Третьего Рима.

Наше обращение к символике не может дать окончательный ответ на вопрос о сознательной преемственности русских князей по отношению к власти вселенских императоров Царьграда без понимания еще одного геральдического символа, который появляется сначала в Суздальской Руси, у северной ветви Мономашичей, — золотой лев, стоящий на задних лапах в красном поле, а затем и в южной ветви Мономашичей, в Галицкой Руси. Но в Галиче лев изображался золотым в голубом поле, кроме того, он не просто стоял на задних лапах, но и как бы подпирал гору того же цвета. Впрочем, гора могла появиться позднее. Чем же объяснить популярность царя зверей в эмблематике двух главных центров Руси, шедших на смену Киеву? Итак, согласно ряду источников, князь Юрий Долгорукий сочетался браком со знатной византийкой из рода Комнинов. А в храме Богородицы Паммакаристос в Царьграде, в пристройке, которая служила родовой усыпальницей Комнинов, где и сейчас мы можем видеть декоративные вставки в виде геральдического льва, точно повторяющего своим рисунком льва владимирских князей. Этот герб мы можем видеть на щите рельефной фигуры святого Георгия на стене Георгиевского собора Юрьева-Польского, построенного дядей князя Александра Невского Святославом буквально накануне татарского нашествия. Родство с Комнинами должно было побудить и потомков Даниила Галицкого принять этот герб. Тем более что его сын носил имя Лев. И опять та же византийская царская цветовая символика фигур и гербовых цветов: золото на красном и золото на голубом. Случайно ли? Конечно же нет!

Галицко-Волынская летопись акцентирует внимание читателя на царском достоинстве галицких князей. «Кому, как не Даниилу, наследовать царское достоинство своего отца Романа?» — патетически восклицает летописец. «Его же отец бе царь в Роускои земли, иже покори Половецькоую землю и воева на иные страны все. Сынъ того не прия чести, то иныи кто можетъ прияти?» — продолжает он же.

Даниил Романович пользовался, кроме геральдической фигуры двуглавого орла, и другими атрибутами высшей царской власти, что смущало современников князя, его политических союзников и оппонентов. Под 1252 г. Галицко-Волынская летопись описывает внешний облик галицко-волынского князя, каким он предстал перед немецкими послами, прибывшими для переговоров с венгерским королем Белой IV, союзником которого выступал Даниил. «Бе бо конь под нимъ дивлению подобенъ, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златомъ оукрашена (и) иными хитростьми, якоже дивитися, кожюхъ же оловира Грецького и кроуживы златыми плоскоми ошить, и сапози зеленого хъза, шити золотомъ».

Такой выдающийся внешний вид князя вызвал недовольство венгерского короля в силу того, что в данном случае это был своеобразный политический вызов. Вопреки устоявшемуся политическому этикету, русский князь неожиданно для всех является в наряде византийского царя, что зримо выражало претензию более высокого политического статуса Даниила по сравнению даже со своим союзником — королем Белой IV. Король Бела высказал свое неудовольствие в весьма учтивой форме: «Я отказался бы от тысячи серебра, лишь бы ты пришел (сообразно) русскому обычаю своих отцов». Даниил не счел нужным продолжать демарш и под предлогом сильного зноя попросился отлучиться в королевский стан, чтобы сменить свою одежду. Что же так обеспокоило венгерского короля и немецких послов в облике галицко-волынского князя, что в его костюме, выражаясь современным языком, так не соответствовало дипломатическому протоколу, а вместе с тем и «русскому обычаю»? Конечно же, это — царские атрибуты, которыми украсил себя Даниил, главным среди которых был, по-видимому, бросавшийся в глаза роскошный «кожух», сшитый из «оловира Грецького».

Кожух Даниила Романовича, сшитый из пурпура, представлял собой одеяние действительно примечательное и даже исключительное. Пурпур высшего качества в Византии на протяжении веков составлял исключительную привилегию императорских особ с X века одежды из царского пурпура, оловира, как и любые ткани, окрашенные в пурпур, были запрещены к продаже иностранцам и вывозу за границы империи. Из трактата императора Константина Багрянородного мы узнаем, что царская пурпурная одежда имела сакральное значение и потому передать такую одежду кому-либо еще означало поделиться с этим лицом частью верховной власти. Константин Багрянородный предупреждал своих наследников, что чести получения императорского пурпура исстари добиваются архонты хазар, венгров и руссов. Но им надлежало отказывать под любым, даже самым надуманным, предлогом. Именно по этой причине немецкие послы в 1252 г. увидели в царском одеянии Даниила посягательства на прерогативы их собственного государя — императора Священной Римской империи. Необходимо отметить, что свой царский облик Даниил явил еще до того, как он принял королевскую корону от папы римского. К тому же принятие короны также не могло санкционировать возможность использовать на церемониальных приемах царское одеяние, полагавшееся только византийским императорам и членам их семей. Греческий оловир, в котором предстал Даниил Романович, не мог быть пожалован ему в качестве дара ни одним из европейских государей. В Европе их воспринимали исключительной ценностью, сродни христианским святыням. Стать обладателем такого наряда Даниил мог, только унаследовав его от своих родителей. Этот наряд мог составлять приданое второй жены Романа Мстиславича. Галицко-Волынские князья, прямые потомки князя Романа и его второй супруги, царевны Евфросинии, использовали атрибуты своего царского происхождения и позднее. «Галицко-Волынская летопись сообщает, что умершего 10 декабря 1288 г. Владимира Васильковича приготовили к погребению по царскому чину: оувиша и оксамитомъ со кроужевомъ, якоже достоить царямъ».

Вопрос о царском титуле галицких князей есть вопрос чрезвычайно важный для нашей национальной истории и для правильного понимания политических предпочтений русских князей в тяжелый период татарского нашествия. Попутно следует отметить, что параллельно с Южной Русью, на севере во Владимире, шли своим путем символического освоения византийского наследия. Мы уже обращались к вопросу имени князя Александра Невского. Ученым более или менее точно удалось распознать святого, в честь которого князь получил свое имя. Но здесь необходимо коснуться вопроса, каким образом имя Александр вообще могло стать любимым в княжеской среде Рюриковичей. Распространение на Руси истории и образа великого царя Александра Македонского посредством переводной литературы и сакрального искусства, его слава как древнего повелителя населенной ойкумены способствовали появлению сего имени в княжеском именослове. Связь имени князя Александра и македонского царя была очевидна и для современников Александра. «В Софийской Первой летописи Александр Ярославич назван тезоименитым царю Александру Македонскому. Эту же связь отмечает и автор Особой редакции Жития Александра Невского (XIII), славя князя, “тезоименитого царя Александра Македонского”».

К началу XIII века на Руси сложилась традиция использования трех различных терминов для подчеркивания политического могущества и особого статуса наиболее влиятельных князей. Эти термины становились титулами, которые вошли впоследствии в полный титул московских царей — великий князь, царь и самодержец. «Одним из случаев, когда в летописи используются сразу все названные способы подчеркивания могущества князя, представляется случай с галицко-волынским князем Романом Мстиславичем, неоднократно именуемым “великим князем”, а также “самодержцем” и “царем” с указанием на общерусский масштаб его правления — самодержец всея Руси, царь в Руския земли. Иногда в отношении Романа подобные определения смешиваются в рамках одной формулы: великого князя Романа, приснопамятнаго самодержьца всея Роуси».

Подобное сочетание всех возможных титулов Древней Руси, примененных в отношении одного князя, делает Романа Мстиславича фигурой поистине выдающейся для того периода общерусской истории. В этом отношении его можно сравнить только с Ярославом Мудрым, которого летописи также именуют «великим князем», «самовластием», а в одном граффити Софийского собора в Киеве он назван «царем». «Определения “царь”, а также производные от него “царский”, “цесарство”, “цесарствие”, “царствовати”, употребляется в отношении отдельных представителей княжеского рода Рюриковичей, время от времени встречаются в древнерусских источниках. Попавшее в древнерусский язык, по-видимому, из старославянской литературы, слово “царь” (“цесарь”) использовалось для обозначения Бога — Царя Небесного, ветхозаветных правителей, римских и византийских императоров, обычно служа переводом греческого “басилевс”. С конца XII в. известны также случаи применения этого термина к императору Священной империи (“цесарь Немецкий” или “цесарь Римский”)».

Термин «царь» попал на Русь в период, когда династия Рюриковичей еще не испытывала потребности в иностранной титулатуре, и по этой причине «царь» долгое время не был титулом в собственном смысле слова, но лишь элементом «высокого стиля» летописцев. Впрочем, как мы видели выше на примере Андрея Боголюбского, речь не может идти только о «литературном изыске». В понятие «царь» вкладывался совершенно определенный смысл не только кровного родства с правящими византийскими императорами, но и равности им по своему владельческому статусу. Эта традиция не была устойчивой. В XIII столетии все изменилось радикальным образом. Этому способствовали два эпохальных события для нашей страны: падение Царьграда в 1204 г. и татарское нашествие. В исторической литературе обращают внимание на то обстоятельство, что в русских источниках со времен Батыева нашествия титул «царь» закрепился за великим ханом в Каракоруме. «Однако монгольским влиянием невозможно объяснить перенос на правителей Монгольского государства заимствованного у Византии царского титула. Выяснить, почему именно этот, чуждый монголам титул закрепился на Руси за их правителями, вытеснив собой свой монгольский эквивалент — титул “хан”, также известный на Руси, но употреблявшийся гораздо реже, можно только с учетом русско-византийских отношений предшествующего времени. Дело в том, что монгольское завоевание Руси пришлось на период времени “отсутствия царства”, наступивший после падения Константинополя в 1204 г. и продолжавшийся до восстановления Византийской империи в 1261 г. Монгольское государство и его правители как бы заполнили собой место, принадлежавшее ранее Византии и ее императорам и теперь временно пустовавшее. Восстановление Византийской империи только закрепило вновь сложившуюся реальность, поскольку басилевсы и Константинопольский патриархат вступили с Ордой в союзнические отношения и тем самым легитимировали положение этого государства в Восточной Европе, и в том числе зависимость от него русских земель. Наименование ханов Орды царями вытекало, разумеется, не из того, что после 1204 г. русская мысль искала, кого бы теперь назвать царем, а из реального политического статуса Джучидов, подчинивших не только Русь, но и другие государства, поставивших на службу себе их правителей и обложивших данью население».

Следует, однако, учитывать, что между падением Константинополя в 1204 г. и установлением татарского ига прошло почти полстолетия и на Руси за этот период произошли значительные изменения в практике использования царского титула и в традиции отношения к нему, к его мистико-символическому наполнению. В связи с падением Царьграда царский титул на некоторое время утрачивает для русских князей свою внешнюю привлекательность. Конечно, это не говорит о том, что в это время на Руси вообще падает интерес к титулатуре. Скорее наоборот, чему служит систематическое употребление определения «великий князь», который превращается в титул самых могущественных князей. Снижение интереса к царскому титулу связано с общим снижением авторитета царской власти ввиду утраты Византией политического могущества. Царский титул еще не рассматривается на Руси как символ власти самодержца, несущего особую миссию быть охранителем единственной и универсальной православной христианской цивилизации. Но к этому пониманию неумолимо подводит русских князей сама логика политических событий того исторического периода. Особым регионом, где царский титул не только не утратил своего значения, но и обнаружилось явное стремление князей использовать его сначала в смысле преемственности именно политического могущества бывшей Ромейской империи, была Галицко-Волынская Русь.

«Исследователями давно замечено, что, в то время как летописи Северо-Восточной Руси и Новгорода полностью уклоняются от какого-либо применения царского титул к русским князьям, в Галицко-Волынской летописи, напротив, царский титул на протяжении всего XIII в. применяется как к галицким, так и к волынским князьям, чего ни разу не было отмечено в предшествующие столетия».

И здесь мы можем сделать одно важное заключение. В то время как галицкие князья «осваивают» внешнюю атрибутику могущества царской власти, на северо-востоке Руси князь Александр уже чутко уловил необходимость духовного наследия Византии, которое, по большому счету, оказалось невостребованным ни Болгарией, ни Сербией, ни Галичем, хотя определенные предпосылки для этого у перечисленных славянских земель были. Речь идет о созидании централизованной государственности как нерушимого оплота истинной веры, государственности — ковчега для хранения православия в эпоху, когда оно, казалось, переживает время трагического заката, если не гибели вообще. Но в этой связи мы не можем и недооценивать определенные шаги в этом направлении, предпринятые и галицкими князьями. И использование царского титула ими, по сути предвосхищая, предопределяет становление на Руси царской самодержавной власти, без которой и задача государственности как ковчега истинной веры, государственности Третьего Рима быть не могло.

«Итак, в Галицко-Волынской летописи царским титулом отмечен прежде всего Роман Мстиславич, родоначальник династии галицко-волынских князей. Обращаясь к сыну Романа Даниилу, летописец восклицает: Его же (Даниила) отецъ (Роман Мстиславич) бе цесарь в Роускои земли, иже покори Половецькоую землю и воева на иные страны все».

Использование царского титула продолжается и в дальнейшем. Летописец, описывая приготовления к погребению племянника Даниила Романовича Владимира Васильковича, свидетельствуете приготовлении погребения по царскому чину. «Княгини же его (с слу)гамии дврьными, омывшее его и увиша и оскамитомъ со круживомъ, якоже достоитъ цесаремъ, и возложиша и на сани, и повезоша до Володимеря».

Мы с уверенностью можем констатировать, что Владимир Василькович и при жизни пользовался царским титулом. Этому есть красноречивые свидетельства. «В колофоне списка “Паренесиса” св. Ефрема Сирина, выполненного для тиуна Петра, одного из приближенных князя: Въ лето сеемое тысяще написашася книгы сия при цесарстве благовернаго цесаря Володимера, сына Василкова, унука Романова, боголюбивому тивуну его Петрови».

Помимо приведенных примеров, где царский титул непосредственно применялся к галицко-волынским князьям, известно и применение его в галицко-волынском летописании и по отношению к другим русским князьям. «В Галицком списке “Повести временных лет”, вошедшем в состав Летописца Переяславля Суздальского, весь текст летописи озаглавлен: “Летописецъ Рускихъ царей”. О вокняжении в Киеве Олега в 882 г. здесь сказано так: “И седее Олегь, княжа и царствуя въ Киеве”. Здесь также встречается весьма необычное употребление глагола “царствовати” в значении “прозываться”:”…нача царствовати Русская земля”».

Здесь, конечно же, нужно сделать ряд уточнений. Необыкновенно важно и интересно, что летописцы Галицкой Руси ретроспективно начинают осмысливать Русскую историю как историю становления царства, не просто независимого государства, а именно царства, чей статус равен царству ромеев и царству немцев, то есть Священной Римской империи. И именно в этом разрезе надо понимать и замену летописного «прозываться» на «царствовати». Летописец ведь имел в виду, что со времен похода Руси на Царьград при Аскольде в 860 г. Русь заключила с империей договор как равноправный политический субъект. Для летописца это было актом признания Византией государственности на Руси. Для Галицкого летописца это был акт признания равноправного политического контрагента, который естественным образом должен был, по мысли автора XIII века, обладать достоинством истинного царствия. Так закладывались идеологические основы того мировоззрения, которые уже на землях Суздальской Руси воплотятся в идею Третьего Рима. А.В. Майоров приводит и иные свидетельства использования царского титула в галицкой летописной традиции. «В трех грамотах, составленных от имени Галицкого князя Льва Даниловича (1264 — ок. 1301), оригиналы которых не сохранились, термин “царь” применен к киевскому князю Владимиру Святославичу (980–1015). Мотивируя свое решение о земельных пожалованиях в пользу церкви, князь Лев ссылается на своего далекого предка: “…яко прадедъ нашъ царь великыи Володимиръ придал митрополитомъ”. Упоминание в этих грамотах также митрополита Киприана позволяет предположить, что они были созданы не ранее конца XIV в.».

Однако можно смело утверждать, что в данном случае речь идет о продолжении определенной традиции. Что касается Романа Мстиславича, то его летописцы называли цесарем Русской земли. Такая формула сопоставима только с титулом крестителя Руси князя Владимира, которого русские книжники XIV–XV веков называли «царь русский», «царь Руския земли». Например, в «Задонщине» (по Синодальному списку) великий князь Димитрий Донской поминает своего «прадеда князя Володимера Киевьскаго, царя Русскаго». Важно подчеркнуть и еще один принципиальный момент. «Термин “царь” в практике его применения в Древней Руси никогда не сочетается с определением “самодержец” (“самовластец”), использовавшимся в титулах византийских императоров и московских царей. И снова единственное исключение приходится сделать для Романа Мстиславича: Галицко-Волынская летопись, правда, в разных местах, называет его и царем, и самодержцем».

Царский титул, применявшийся на Руси в отношении князей, едва ли подразумевал под собой весь комплекс атрибутов императорской власти, как это было в отношении Византийской империи. Но в отношении князя Романа мы имеем дело с наметившейся преемственностью по отношению к полному комплексу атрибутов самодержавной власти и их осмысления.

«Царский титул подразумевал особое место древнерусских князей в церковной иерархии, их право влиять на выбор новых епископов, участие в канонизации святых, особую роль в церковном богослужении. В соответствии с усваиваемой на Руси византийской религиозной доктриной, высшее призвание царя — быть в ответе за спасение своих подданных. Резюмируя многочисленные свидетельства о значении, придаваемом в Древней Руси царской власти, В.А. Водов приходит к следующему выводу: природу царской власти, которой периодически наделяются русские князья, следует искать не в области политики, а в религиозной и церковных сферах. Именно по этой причине русские князья продолжают время от времени называться “царями” даже после установления политической власти татарских “царей”: очевидно, что они не могли отречься, оказавшись в подчинении у языческого хана или хана-мусульманина, от духовной ответственности, которая устанавливалась византийской традицией. Важно подчеркнуть, что и с точки зрения этой основополагающей функции царской власти Роман Мстиславич опять-таки представляет скорее исключение в сравнении с другими князьями Древней Руси, наделяемыми царским титулом. В случае с Романом царский титул выступает исключительно в своем светском (имперском) значении: Роман Мстиславич потому был “цесарем”, что, по словам летописца, он не просто княжил в Русской земле, но также был победителем и завоевателем других стран (“иже покори Половецькую земли и воева на иные страны все”). В этом отношении Роман подобен монгольским ханам, завоевавшим статус царей благодаря своим победам над многими странами. В отношении ханов царский титул на Руси также применялся исключительно в светском, секулярном смысле. Летописец сам сравнивает власть Романа Мстиславича, “Цесаря в Рускои земли”, с властью хана Батыя, установившейся на Руси рослее монголо-татарского нашествия. Рассказав об унижениях, которые довелось испытать сыну Романа Даниилу во время посещения ханской ставки, летописец горько сетует на то, что отныне Даниил уже не может “принять чести” своего отца, отведав “злой чести татарской”. По словам летописца, сыновья Романа — Даниил и Василько, — хотя и продолжали “обладать Русской землей” — Киевом, Владимиром и Галичем, — но, признав себя вассалами и данниками хана, не могут более считаться царями в полном смысле этого слова…»

В XII веке в Смоленске также сложилась традиция наделять местных князей царским титулом. В «Похвале князю Ростиславу Мстиславичу» говорится, что Ростислав за свои добродетели был удостоен от Бога «царствовати в всей Рускои земли». Здесь обращает на себя внимание очень важный момент, связанный с пониманием на Руси того мистического смысла царской власти, который будет столь характерен для эпохи уже Московского царствия. Власть царская имеет своим источником не родовые обычаи, не опирается на юридическое право. Она от Бога! Очень важно и то, что смоленский князь признается государем всея Руси. В упоминаемом нами выше случае с употреблением царского титула по отношению к князю Владимиру Васильковичу заслуживает внимания тот факт, что изменяется не только содержание царского титула, но и его форма. Царский титул племянника Даниила Галицкого утратил свой прежний детерминант, придававший ему общерусское значение — «цесарь в Рускои земли», который мы видели у его деда Романа Мстиславича и у Ростислава Мстиславича Смоленского. И потеря этой детерминанты заслуживает особого нашего внимания.

«Использование в царском титуле Романа Мстиславича детерминанта, связывающего его с Русской землей, — цесарь в Рускои земли, — еще один важный след, который, как нам представляется, указывает на возможный источник заимствования такого титула. В отличие от большинства других случаев применения царского титула в Древней Руси, так или иначе связанных с византийской доктриной о природе верховной власти, титул Романа, на наш взгляд, в большей мере находит соответствия в практике присвоения царского титула правителями славянских государств на Балканах, добившихся независимости от Византии. Так правители Болгарии и Сербии, добившись в конце XII в. фактически полной независимости от Византийской империи, сами приняли царские титулы, которые отличались от универсального титула вселенского императора обязательным прибавлением детерминантов, отражающих национальную принадлежность, — “царь болгар и влахов” и “царь сербов и греков”».

И здесь необходимо подчеркнуть, что эта национализация царского титула открывает новую эпоху самосознания православных народов. Отныне не вселенская империя — нерушимый оплот православия, а таковым становится отдельный народ, представляющий на определенном историческом этапе всю полноту Церкви, являясь одновременно и наследником Византии, и национальным государством, где вселенская полнота становится национальным признаком. Полноты и концептуальной завершенности данная доктрина достигнет в Русском царстве при Василии III.

«Использование в титуле Романа детерминанта, отражающего его национальную принадлежность, нашло отражение не только в русских, но и в иностранных источниках. Весьма показательно, что в западноевропейских государствах галицко-волынский князь воспринимался не в качестве князя какой-либо из русских земель, а как правитель всей Руси, носивший королевский титул. Об этом свидетельствует применение к нему королевского титула с прибавлением детерминантов, указывающих на общерусский характер власти Романа… Применение к Роману Мстиславичу королевского титула в западноевропейских источниках означает, что в Западной Европе, Германии и во Франции, его должны были воспринимать как верховного правителя Руси, стоящего над другими русскими князьями. Назвать Романа царем (императором) было невозможно без соответствующей санкции Рима: в средневековой католической Европе мог существовать только один законный император — правитель Священной Римской империи, воспринимавшийся как преемник западноримских императоров, а также правителей империи Карла Великого. В то же время использование титула король Руси для обозначения наиболее могущественного из русских князей, по-видимому, было допустимо и без специальной санкции».

Похожее положение сложилось на Балканах в XIII — XIV веках. Правители Болгарии и Сербии пользовались царским титулом, не получив на него санкций византийского императора или римского папы. «Еще в VII в. принявший титул “басилевса ромеев” (то есть римлян), византийский император считал себя главой “вечной” и “единственной” Римской империи, и никакого другого императора в мире быть не могло. Императорский титул, который присвоили себе германские короли, рассматривался в Византии с гневом и презрением. Как рассказывает Луитпранд Кремонский, в 968 г., когда в Константинополь прибыли легаты папы Иоанна XIII с письмом к “императору греков” Никифору II Фоке (963–969), в котором папа отзывался об Оттоне I как “об августейшем императоре римлян”, византийцы не могли сдержать своего негодования, назвав папское послание “гнусностью” и “дерзостью”, а упомянутого в нем Оттона — “нищим варваром”».

С учетом этого надо отметить, что самовольное принятие болгарским правителем титула «басилевса болгар и ромеев» или сербским правителем Стефаном Душаном (1331–1355) титула «царя сербов и греков» означало не столько стремление к равенству с императором Византии, сколько претензии на сам константинопольский трон. К концу правления Романа Мстиславича на Балканах сложилась политическая обстановка, которая не требовала от обладателя царского титула, чтобы он непременно был претендентом на византийский престол. Падение Царьграда в 1204 г. привело к распаду «вечной» и «неделимой» Римской империи. На византийских землях возникли новые государства, правители которых присвоили себе титул императора. Возникли империи: Латинская, Никейская, Трапезундская и Фессалоникийская. Титул «басилевс», или «царь» в славянских странах, стал достоянием сразу нескольких независимых властителей. «В правление царя Ивана II Асеня (1218–1241) в Болгарии сформировалось преставление о том, что с распадом Византийской империи вселенская власть басилевса разделилась на части, к болгарским правителям перешла царская власть на Западе (то есть на Балканах), в то время как на Востоке (то есть в Малой Азии) царствовал никейский император. Очевидно, подобные представления получили распространение и в Сербии».

Несомненно, что почти одновременно это же представление укрепилось на Руси ввиду теснейших культурно-исторических связей со славянскими государствами византийского цивилизационного круга. В начале XIII века бытовали титулы «царь в Рускои земли» и «самодержец всея Руси». И этот царский титул на некоторое время закрепился за правителями Галицко-Волынской Руси. «Использование определения “самодержец” (встречающееся на Руси и в Болгарии с XI в.) само по себе могло указывать лишь на единоличного правителя независимой страны, не будучи непременно связанным с царским достоинством. Однако присвоение таким правителем обоих составляющих титула византийского императора — царь и самодержец, — очевидно, должно было свидетельствовать о претензии на значительно большую (если не на всю) полноту власти, принадлежавшей басилевсу, которой в реальности не обладали даже самые могущественные русские князья».

Но говорить о том, что идея использовать «вакантный» царский титул пришла на Русь с Балкан или явилась абсолютным новшеством во времена Романа Мстиславича, мы не можем, имея в виду легенду о дарах Мономаховых князю Владимиру Мономаху, легенду позднюю, но отражающую если не и целиком, то все же определенные реалии периода княжения Владимира Мономаха в Киеве, по крайней мере, восприятие этого легендарного наследия русскими людьми еще до монгольского нашествия. Реалии этого предания, подвергнутые историческому анализу, в последние годы свидетельствуют о древней и вполне правдоподобной основе в легендарном факте передачи царских регалий Владимиру Мономаху как национальному самодержцу единой Русской державы византийским императором. Эта легенда, ставшая прелюдией к оформлению официальной идеологии «Москва — Третий Рим», заслуживает подробного изложения исходя из той обоснованной косвенными фактами догадки, что в своей основной событийной канве предание это могло иметь хождение во времена ближайших предков Александра Невского и его самого. Отчасти в пользу этого суждения могут служить факты достаточно широко в среде Рюриковичей распространенного убеждения в принципиальной легитимности взгляда на себя как на законных наследников Второго Рима. Причем эта идеология зарождается не только при московском дворе, что необходимо подчеркнуть особо.

«В 1453 г. в Твери было составлено “Слово похвальное о благоверном великом князе Борисе Александровиче”. Оно, наряду с современным ему “Летописцем княжения Тферского”, является самым значительным источником для изучения времени княжения Бориса. Это не только памятник ярко панегирический, но исключительный по программе, отразивший местные идеи государственной централизации и объединения. Поскольку ретроспектива Царьград, “Второй Рим”, Тверь, “Новый Рим”, есть центральный стержень сочинения, общественно-политическая платформа программы не вызывала и не вызывает сомнений. Тверской князь, “второй Константин” — единственный достойный наследник Византийской империи, ее роли в мировой истории. Эти идеи сочетаются с особым, отличным от московской реакции на события 1453 г., отношением к Царьграду как оплоту православия. За ним… скрыт политический смысл: нежелание признавать независимое от патриарха <Константинопольского> положение московского митрополита и тем самым прямую и окончательную зависимость Твери от Москвы в церковном отношении».

Принципиально важно отметить, что именно в этот период в Твери начинают чеканку монеты с двуглавым орлом. То, что этот символ на Руси уже с XIII столетия воспринимался в качестве имперского символа Царьграда, сомнений не вызывает. Мы указали на его закономерное появление именно в качестве определенной претензии на имперское наследие в Галицко-Волынской Руси при князе Данииле. В Новгороде этот символ мы можем видеть на фреске 1380 г. из церкви Спаса на Ковалеве, где двуглавый орел золотого цвета изображен на плащах святых князей Бориса и Глеба. На фреске орел подчеркивал их царское происхождение, которое они наследовали через супругу святого князя Владимира Анну, сестру ромейских императоров. Возможно, новгородская фреска отражает традицию использования этого имперского символа на Севере в более ранний период. Безусловно, во времена Александра в Новгороде не могли не знать, что этим символом стали пользоваться в Галиче. Мы не будем рассматривать вопрос, от кого была заимствована сама идея двуглавого орла как символа вселенской империи. Быть может, в самой Византии этот символ только при последних Комнинах стал использоваться в вышеуказанном геральдическом смысле. Но в Европе он использовался в данном геральдическом смысле вскоре после взятия крестоносцами Царьграда.

ДАРЫ МОНОМАХА

Фигура князя Владимира Мономаха (1053–1125) — знаковая фигура в истории русской политической идеологии, как во времена до татарского нашествия, так и после, воплощающая собой идеал русского князя, самодержца, царя и одновременно олицетворявшая собой идею преемственности царской власти на Руси от императорской власти в Византии. В этом своем качестве он намного пережил эпоху Киевской Руси, оставаясь для ближайших и отдаленных потомков ее главным символом и живым воплощением всего самого лучшего той эпохи.

С началом XVI века фигура Владимира Мономаха приобретает особое значение для русского самодержавия. Московские государи начинают смотреть на него как на своего родоначальника. В официальной политической идеологии утверждается концепция, согласно которой Московское государство является наследником Византийской империи («Москва — Третий Рим»), Владимир Мономах рассматривается в рамках данной концепции в качестве лица, через которого московские государи получили от византийских императоров царский венец.

Основание для такого взгляда дало событие, произошедшее приблизительно в 1114–1116 гг., после того, как русские войска разбили византийскую армию во Фракии. Тогдашний византийский император Алексий I Комнин (1081–1118), по преданию, желая помириться с великим князем Владимиром Мономахом, прислал ему в дар царский венец византийского императора Константина Мономаха («шапку Мономаха») и другие драгоценные регалии, знаменующие царскую власть. Все это доставил русскому князю митрополит Ефесский Неофит. Прибыв к Владимиру Мономаху в сопровождении византийских епископов и знатных сановников, он возложил на него венец и назвал царем. Данное предание считается в современной исторической науке поздней выдумкой московских книжников. Действительно, тема получения царских регалий от Византии Мономахом стала популярной в период окончательного оформления идеи о Москве как о Третьем Риме. В сочинениях XVI века (например, в «Сказании о Великих князьях Владимирских Великой Руси», в Никоновской летописи) в качестве дарителя русскому князю атрибутов царской власти называется, как правило, Константин Мономах. Это определенный анахронизм, поскольку он умер еще в 1054 г., однако ошибка не случайная, а, скорее всего, сознательная. О том, что дарителем выступал именно Алексий I, прямо говорят Воскресенская и Густинская летописи. Сохранился и текст личного послания Алексия I Комнина Владимиру Всеволодовичу. Возможно, именно он и подвиг русских писателей на совершение указанной «ошибки». «Понеже с нами единыя веры еси, паче же и единокровен нам: от крове бо Великаго Князя, Константина Мономаха, идеши; сего ради не брань, но мир и любовь подобает нам имети, — писал византийский император русскому князю. — Нашу же любовь да познаеши паче, юже имамы к твоему благородию, — се посылаю ти венец царский еще Константина Мономаха, отца матери твоея, и диадему, и крест с Животворящим Древом златой, гривну и прочая царская знамения, и дары, имиже да венчают твое благородство посланнии от мене Святители, яко да будеши отселе Боговенчанный царь Российской земли». Царские дары Владимиру Мономаху были посланы Алексием I, но это были предметы, принадлежавшие Константину Мономаху. Умерший византийский монарх, таким образом, и был подлинным дарителем, а Алексий I Комнин лишь передавал его дары. Их передача приобретала особый смысл в следствие того, что Владимир Мономах был рожден от брака князя Всеволода Ярославича с дочерью Константина Мономаха, то есть шел от крови последнего. «В лето 6561 (1053 г.). У Всеволода родися сынъ, и нарече ему Володимеръ, от царице грькыне», — говорится об этом в Повести временных лет. Передача атрибутов царской власти венчала, таким образом, передачу ему царской крови. Здесь мы видим, что традиция именования царями национальных самодержцев складывается на Руси уже в начале XII века и в свете того, что мы видим по истории царского титула в Галицко-Волынской Руси, эта традиция имела весьма устойчивые корни и сохранялась на северо-востоке Руси до времен возвышения Москвы.

Политическая судьба Владимира Мономаха сложилась так, что престол русского государя, великого князя Киевского, ему удалось занять лишь в возрасте 60 лет — в 1113 г. Престол великого князя Киевского Владимир Мономах занимал до самой своей смерти в 1125 г., то есть около 12 лет. В памяти русского общества эти годы сохранились как время небывалого могущества Руси, когда русским можно было жить спокойно, не опасаясь ни княжеских междоусобиц, ни набегов кочевников. Половцы вспоминали об этом времени с ужасом. Этот половецкий ужас описывает нам «Слово о погибели земли Русской». Половецкие матери детей своих малых Владимиром Мономахом пугали, а литовцы из болот своих на свет не показывались, а венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко — за Синим морем.

Одной из главных заповедей Владимира Мономаха, которую он оставил для своих потомков в своем знаменитом «Поучении», была мысль о том, что только нравственные качества властвующих приобретают важное политическое значение, что судьба Русского государства, его будущее стало в огромной мере зависеть от того, насколько нравственными окажутся в своем поведении люди, держащие в своих руках власть. Нет никаких сомнений, что его прямой потомок Александр Ярославич лучше всех своих современников понял непреходящее значение этого завета.

Как прекратить княжеские междоусобицы на Руси? Только в обращении к неукоснительному соблюдению Христовых заповедей. Владимир Мономах взывал: «Мы, человеци, грешни суще и смертни, то оже ны зло створить, то хощемъ и пожрети и кровь его прольяти вскоръ; а Господь нашь, владея и животомъ и смертью, согрешенья наша выше главы нашея терпить, и пакы и до живота нашего. Яко отець, чадо свое любя, бья, и пакы привлачить е к собе, тако же и Господь нашь показал ны есть на врагы победу, 3-ми двлы добрыми избыти его и победити его: покаяньемъ, слезами и милостынею. Да то вы, дути мои, не тяжька заповедь Божья, оже тъми делы 3-ми избыти груховъ своихъ и царствия не лишитися». Не следует проливать кровь того, кто причинит нам зло, говорил Владимир Мономах, но тремя добрыми делами можно избавиться от врагов и победить их: покаянием, слезами и милостыней.

Любопытно, что в своем «Поучении», составленном из принципов религиозной христианской этики, наполненном словами о Боге, Владимир Мономах нигде не обмолвился о божественном происхождении власти. И это, думается, не случайно. Автор «Поучения» исходил из того, что власть — это не дар, возвышающий того, кто ее получает, над другими людьми, возлагая на них обязанность повиноваться властителю. Она не освобождает ее носителя от соблюдения правил общежития, предписанных христианством всем людям. Ему надлежит помогать обездоленным, чтить старых, как отца, и молодых, как братьев, остерегаться лжи, пьянства и других пороков, не свирепствовать словом, не хулить в беседе, избегать суеты и т.д. Иными словами, Владимир отразил древнерусское воззрение на природу и суть верховной власти, еще не знакомое с «теологией» власти, созданной византийским гением.

И все же далеко не случайно при развитии политической мысли в Москве, когда стали вырисовываться контуры новой идеологии «Москва — Третий Рим», именно Мономах воспринимался как основатель царской титулатуры для русских великих князей. И именно с его именем был связан главный венчальный убор русского самодержавия — шапка Мономаха. Шапка Мономаха — золотой филигранный островерхий головной убор с соболиной опушкою, украшенный драгоценными камнями и увенчанный крестом. Венец московских великих князей и российских царей стал главным символом самодержавия в России. Этот венец — один из самых ценных экспонатов Оружейной палаты Московского Кремля.

На протяжении долгого времени происхождение «Мономахова венца» связывалось именно с именем великого князя Киевского Владимира-Василя Всеволодовича (1053–1125) — сына Всеволода Ярославича и дочери византийского императора Константина Мономаха (откуда его прозвище), внука Ярослава Мудрого.

Как мы уже сказали выше, сама эта легенда бытовала на Руси уже в XIII веке. По преданию, Владимир Мономах получил от своего деда — византийского императора — признаки царского достоинства — бармы и корону. В «Слове о погибели Русской земли» — литературном произведении XIII века — сообщается о «больших дарах», которые послал ему «император Мануил», чтобы откупиться от нападения на Царьград. О шапке прямо не говорится.

Сама эта шапка представляет собой головной убор, украшенный элементами среднеазиатского происхождения. Этот факт породил массу спекуляций о ее татарском происхождении. Например, полагали, что эта наследственная регалия московских государей — дар Узбек-хана Юрию Даниловичу или Ивану Калите, которым он покровительствовал. Среди историков распространено мнение, что шапка Мономаха является реликвией московско-ордынского союза, который стал залогом политического взлета Москвы в начале XIV века. Н.С. Борисов, например, пишет: «Тех, кто верно служил хану, он награждал одеждой и обувью. Среди историков существует мнение, что знаменитая шапка Мономаха — это не что иное, как золотая тюбетейка, которой хан Узбек наградил за преданность Ивана Калиту». Все эти домыслы сложно принять всерьез. Шапка была главным символом величия и независимости царской власти, возводящей линию преемственности не к Орде, а к самому Царьграду. Сам факт того, что древние регалии с течением времени многократно обновлялись и украшались, не делало их в глазах современников новыми предметами и символами. Они оставались все теми же древними регалиями, даже если в них ничего не сохранялось от древности в материальном плане. Более того, истинная шапка Мономаха могла действительно сгореть в пожарищах Батыева погрома и быть вновь восстановленной, символически являясь все той же древней реликвией нарождающегося царства Русского. Пиетет к этой реликвии с древних времен говорит о том, что перед нами материальное свидетельство древней традиции преемственности царской власти от Византии, которая бытовала в XIII века среди потомков Мономаха, которые занимали не только галицкий стол, но и у тех его потомков, которые княжили в северных землях Русской земли.

При Иване III создается официальная родословная московских великих князей, оформленная в виде «Сказания о князьях Владимирских». Начиная с рассказа о распределении земли между потомками Ноя, сказание завершается описанием получения Владимиром Всеволодовичем знаков царского достоинства от Константина Мономаха. Согласно этой версии, после победного похода Владимира во Фракию Константин Мономах послал ему подарки — крест «от самого животворяшего древа, на нем же распятся владыка Христос», «венец царский», «крабицу сердоликову из нее же Август кесарь веселящийся», ожерелье «иже на плещу свою ношаше» и др. «И с того времени, — сообщало сказание, — князь великий Владимир Всеволодович наречеся Мономах, царь великие России. С тех пор и доныне тем царским венцом венчаются великие князья владимирские, когда ставятся на великое княжество российское». Как видим, здесь речь уже прямо идет о «царском венце».

Эта концепция официально провозглашалась русскими дипломатами и на дипломатических уровнях. В частности, отправляя в 1550 г. в Литву посла Якова Остафьева, Иван IV Грозный дал ему детальный приказ относительно ответа о титуловании: «Наш государь учинился на царство по прежнему обычаю: как прародитель его, великий князь Владимир Манамах венчан на царство Русское, коли ходил ратью на царя греческого Костянтина Манамаха, и царь Костянтин Манамах тогды прародителю государя нашего, великому князю Володимеру, добил челом и прислал ему дары, венец царский и диядему, с митрополитом эфесским кир (господином. — Авт.) Неофитом, и иные дары многих царьские прислал, и на царство митрополит Неофит венчат, и от (того) времени именован царь и великий князь Владимер — Манамах; и государя нашего ныне венчал на царство Русское тем же венцом отец его Макарей митрополит, занже (потому что. — Авт.) ныне землею Русскою владеет государь наш один».

Впервые наименование «шапка Мономаха» появляется в русских источниках в Летописной редакции чина поставления Дмитрия, внука Ивана III, на великое княжение, составленной в 1518 г. По древней легенде, византийские императоры, прежде чем передать ее и прочие регалии на Русь, сами отправили за ней экспедицию в Вавилон, где нашли ее в числе прочих сокровищ, оставшихся от царя Навуходоносора вблизи гробницы Трех отроков, спасенных Господом из пещи огненной.

Особый статус венца диктовал его неукоснительно использование при церемониях венчания на царство до конца XVII века при восшествии на престол всех русских государей. Царь надевал шапку Мономаха только в день венчания на царство, в дальнейшем он пользовался личным головным убором — венцом. Этот венец входил в состав Большого наряда. Последним русским царем, венчанным на царство шапкой Мономаха, был Иван V, соправителем которого был его брат Петр I, в 1682 г. Сам Петр I, коронованный вместе с братом как младший соправитель, был венчан на царство специально изготовленной «шапкой второго наряда», воспроизводившей форму и убранство исторической шапки Мономаха, однако с упрощениями и не на столь высоком художественном уровне. Шапка второго наряда также хранится в Оружейной палате.

Продолжая тему нового осмысления царского титула после падения Константинополя и «раздробления» некогда единой и универсальной имперской власти византийских императоров, нельзя не упомянуть и тот несомненный факт, что после восстановления власти византийских императоров в Константинополе в 1261 г. при Палеологах, византийские светские и церковные власти прикладывали определенные усилия, чтобы восстановить авторитет власти императора, вернув в политический оборот воззрение на его власть в Константинополе как единственную, универсальную и легитимную императорскую власть. В этой связи очень показательно послание царьградского патриарха московскому великому князю Василию Дмитриевичу с разъяснением роли императора Царьграда как высшего светского сюзерена всех православных государей. Но время безропотного восприятия этой идеологемы прошло. Православный мир вступил в эпоху раздробления этой власти, ее «передел» в пользу иных могущественных государей православного мира. Но и этот этап можно рассматривать как подготовительный, промежуточный, между безусловным признанием императора Второго Рима в качестве высшего светского владыки всех православных народов, если не де-факто, то де-юре, с определенными оговорками, и осознанием московскими великими князьями того неоспоримого и исторически обусловленного факта, что Москва является преемником императоров Византии именно в смысле наследия верховной власти над православным миром в силу тех трагических причин, по которым только Великороссия оставалась единственным независимым православным царством и по высшей исторической необходимости последним оплотом истинной веры — Православия. У нас нет безусловных доказательств, что Александр Невский и его современник Даниил Галицкий уже предвидели именно такое развитие истории православной государственности в мире и особой миссии русского народа. Но мы в многочисленных фактах, приведенных выше, видим осознанные политические шаги князей именно в этом направлении. И вдохновителем этих первых шагов на пути осознания себя Третьим Римом стоял митрополит Кирилл, соратник и Даниила Галицкого, на начальном этапе своей политической и пастырской деятельности, и Александра Невского, в момент своего пастырского служения первоиерарха Русской церкви. Именно фигура Кирилла позволяет нам смело утверждать, что взаимовлияние и обмен политическими идеями между галицкой и суздальской ветвями потомков Мономаха шли и их непосредственным участником, а может, и инициатором был сам митрополит Кирилл.

СВЯЩЕННЫЕ ОСНОВЫ ВЕЛИКОРУССКОЙ МОНАРХИЧЕСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ. СИМФОНИЯ ВЛАСТЕЙ

Для понимания некоторых действий Александра Невского, которые наши современники склонны оценивать как проявление ничем не мотивированной жесткости, даже жестокости, необходимо правильно уяснить себе воззрения самого Александра на природу собственной власти. Этого вопроса мы уже касались, упоминая текст «Получения Владимира Мономаха». Необходимо признать, что эта тема понимания природы верховной власти на Руси должна быть раскрыта под тем углом зрения, что влияние византийской мысли оказывало существенное воздействие на взгляды русских князей на этот вопрос, которые сильно эволюционировали со времен Владимира Мономаха в сторону принятия «классической монархической доктрины», выработанной в Византии усилиями правоведов и канонистов к XII — XIII столетиям. Воззрения эти начинают адаптироваться русской политической мыслью и практикой со времен по крайней мере Андрея Боголюбского и становятся частью общего мировоззрения на княжескую власть самих князей и Церкви.

Одним из основополагающих принципов государственной идеологии Византии была доктрина божественного происхождения царской власти, получившая свое завершенное выражение в «Василиках» — законодательном сборнике конца IX века. Именно представления о божественной природе царской власти породили осознание боярских заговоров, мятежей или измены князю как духовные преступления, стоящие в одном ряду с такими тяжкими грехами, как еретичество и богохульство. Именно в этом мировоззрении нужно искать объяснения расправы Александра с мятежниками в Новгороде. Иными словами, за три столетия до восхождения на трон первого русского царя Иоанна Грозного, оценка измены царю или великому князю в качестве богопротивного злодеяния зафиксирована в Галицко-Волынском летописании. «В ее рассказах о “многих крамолах” и “мятежах” против сыновей Романа Мстиславича, “царя в Руския земли” и “самодержца всея Руси”, враги Даниила и Василька последовательно именуются “безбожными” галичанами и “безбожными” боярами, поскольку они умышляли “искоренить племя Романово”. Оценка измены князю в категориях духовного преступления (“безбожного” злодеяния), сделанная придворным летописцем, на наш взгляд, могла быть обусловлена прямым кровным родством сыновей Романа Мстиславича с византийским императором, чье царское достоинство они тем самым унаследовали. Нет сомнений, что приведенные выше воззрения басилевса Исаака II на божественную природу царской власти были известны Даниилу и его окружению, ведь мать Даниила происходила старшей дочерью Исааку».

Не может быть сомнения и в том, что в Северо-Восточной Руси во времена отца и деда Александра Невского воззрения на царскую власть воспринимались как законное и легитимное наследование, связанные с легендарными дарами Мономаха и с первыми претензиями на самовластие Андрея Боголюбского.

Необходимо указать на еще одну важную черту, которая роднит древнерусских князей с византийскими императорами. В первую очередь это касается Романа Мстиславича, который заботился об укреплении сакрального статуса своей власти. Князь Роман собирал священные реликвии, как то делали византийские императоры на протяжении веков. «Центральную роль в развитии и определении византийской имперской идентичности играли реликвии Страстей Христовых, и прежде всего Честной Животворящий Крест. Обретение креста Еленой, матерью Константина Великого, под храмом Афродиты в Иерусалиме ок. 326 г. увязало с властью и культом императорской фамилии как символическое, так и физическое измерение креста. Реликвии Страстей Христовых сразу же приобрели в империи политическое значение: гвозди от креста были встроены в диадему Константина и уздечку его коня, а посланная Еленой сыну частица Честного Креста была встроена им в собственную бронзовую статую, помещенную на огромной порфировой колонне посреди форума Константина, — в силу представлений того времени об идентичности императора и его изображений, различие между ним и реликвией практически исчезало».

Падение Царьграда разрушило традиционную тесную связь между басилевсами и реликвией Честного Креста. Потеряв Царьград и лишившись большей части своих святынь, басилевсы утратили в глазах православной ойкумены важное политическое качество представителей Спасителя на земле. Зато претензии эти стали обретаться в разных местах Европы, где оказывались частички священных реликвий Страстей. Рассеяние этих реликвий позволило значительному числу правителей объявить свои претензии на царский титул. В начале XIII века основные претенденты на имперский титул «самодержца» обзавелись реликвиями Честного Креста. «Распыление реликвий Честного Креста и расторжение символической связи между греческим императором и реликвией открывало возможность и для других политических сил использовать крест в своих целях, чтобы заявлять о своих претензиях на часть византийского наследия, и в особенности на титул басилевса. В первую очередь это касалось правителей возрожденного самостоятельного Сербского государства. Стефану Первовенчанному и его брату архиепископу Савве удалось собрать значительное количество христианских реликвий, и прежде всего реликвий Страстей Христовых, которые были затем сосредоточены в кафедральном соборе в Жиче — месте коронации наследников сербского престола. И хотя правителям Сербии удалось добиться права на монархический титул только в 1217 г., они гораздо ранее обнаружили стремление воспользоваться Честным Крестом для обоснования царского достоинства и власти правящего дома Неманичей. Из письменных источников известно о нагрудном украшении (“пекторали”) Немани, в которое была вложена частичка Честного Креста. Этот реликварий стал впоследствии священным символом династии, удостоверяющим законнорожденность и права на престол ее членов. Реликвия хранилась в Студенице — усыпальнице двух первых поколений династии Неманичей».

Родством с Неманичами очень дорожили русские цари. Святые Неманичи изображены на столпе Архангельского собора Московского Кремля, символизируя собой кровную и духовную преемственность московских царей от всех легитимных царских династий, «сошедшихся» в роде потомков Мономаха — царей из династии Рюрика и их преемниках — Романовых. «Почитание попавших в Юго-Восточную Европу из Византии христианских реликвий отнюдь не сводилось к так называемому народному христианству. Оно неотделимо от понятий “Византийская империя” и “православное царство” и, таким образом, носит ярко выраженный политический характер. Появление идеологически обоснованных программ собирания мощей в средневековой Сербии совпадает с борьбой за государственную независимость в период правления Неманичей, начавшейся на рубеже XII–XIII вв. Усилиями св. Саввы, первого главы независимой сербской церкви, были приобретены наиболее ценные среди вывезенных из Византии крестоносцам святыни — частицы одеяния и пояса Богородицы, Десница и частица Главы Иоанна Крестителя, а также мощи апостолов, пророков и великомучеников. Описание этого собрания реликвий воспроизводят описания знаменитого собрания императорской церкви Богоматери Фаросской в Константинополе… Новейшие исследования показывают, что в Средние века высокочтимые христианские реликвии, собранные в одном месте, приобретали статус locus regalis и тем самым воплощали идею перенесения Иерусалима и Святой Земли. В свою очередь, идея перенесения Иерусалима (translation Hierosolimi) была напрямую связана с идеей перенесения империи (translation imperii), популярной у многих восточнохристианских правителей в начале XIII в. в связи с падением Константинополя и безвозвратной, как тогда казалось, гибелью Византийской империи».

Русь начала собирать священные реликвии задолго до падения Царьграда. Под 1212 г. Лаврентьевская летопись в посмертном слове о Всеволоде Большое Гнездо отметила созданный им дворцовый Дмитровский храм во Владимире и факт, что в этот храм из города Селуны князь Всеволод принес на Русь «доску гробную святаго мученика Дмитрия, мюро непрестанно тачащю на здравье немощным, в той церкви постави, и сорочку того ж мученик ту же положи».

В Новгородской I летописи сохранился текст «Повести о взятии Царьграда фрягами». Это оригинальное литературное произведение явилось непосредственным откликом русского культурного сообщества того периода на падение Царьграда в 1204 г. Вопрос об авторстве повести остается открытым. Однако большинство исследователей считает причастным к его созданию новгородского паломника в Царьград Добрыню Ядрейковича, будущего новгородского архиепископа Антония, который совершил свое путешествие в мировую столицу в 1200 г., описав его в «Книге Паломник». Влияние этого произведения и вообще общей оценки падения Царьграда в Новгороде не могло пройти и мимо молодого Александра Ярославича. В Новгороде со времен архиепископа Антония началась целенаправленная политика собирания христианских реликвий, которая, как мы видели выше, была сопряжена с новым пониманием «перераспределения» сакральной власти вселенского императора ромеев между европейскими государями.

В этой связи нельзя не упомянуть один удивительный и важный для понимания мировоззрения Александра Невского факт. Маленький Александр застал в Новгороде на покое в Хутынском монастыре Добрыню Ядрейковича, бывшего владыкой Новгородским Антонием, но смещенного с кафедры отцом Александра Ярославом в связи со слепотой и невозможностью по здоровью выполнять обязанности новгородского владыки. Антонию наследовал лояльный к потомкам Всеволода Большое Гнездо владыка Арсений. О паломничестве в Царьград Антония мы упоминали выше.

Мы обязательно должны остановиться на личности Антония, которая, на наш взгляд, прямо или косвенно повлияла на становление духовного облика и мировоззрения княжича Александра и вообще образованных русских людей того времени. Остановимся и на деяниях владыки Антония, которые заставляют нас совершенно в ином свете взглянуть на проблему становления идеологической концепции «Москва — Третий Рим».

Еще будучи боярином новгородским, Добрыней Ядрейковичем, владыка Антоний стал свидетелем взятия крестоносцами Царьграда в 1204 г. и разорения святынь столицы Вселенского православия. Падение Царьграда повергло в шок православный мир. Горечь и ужас от этой трагедии были несравненно больше для православных всего христианского мира, чем при взятии Константинополя турками в 1453 г.

«Новгородский летописец записал под 1204 годом назидательную повесть о том, как “в сваде цесарей” — усобице в императорской семье — “погыбе царство бохохранимого Костянтиняграда”».

Для русского человека священный город пал именно в 1204 г. и его временное возвышение при Палеологах с 1261 г. по 1453 г., в который город пал вследствие турецкого нашествия султана Мехмета II, рассматривалось как милость Божия к грекам, но не воспринималось как восстановление в былой славе Царьграда. Ученые давно отмечают, что ключевыми датами, которые стали предшествующими звеньями идеи «Третьего Рима», важнейшими историческими обстоятельствами, определившими семантику и «догматику» идеи, стали годы 1204-й — второе, разбойное взятие Царьграда латинянами (первое взятие состоялось за год до этого и имело характер вмешательства во внутривизантийскую борьбу за трон), 1270 год — заключение Лионской унии, 1439-й — заключение Флорентийской унии. Для XIII века самыми главными событиями стали именно взятие Царьграда крестоносцами и утрата в глазах русских людей того времени определенной преемственности по отношению к древней Римской империи, восстановленной в Никее византийской государственности.

В 1270 г. последовала Лионская уния, которая лишь подтвердила для русских православных людей того времени духовный надлом греков.

Владыка Антоний стал одним из первых людей на Руси, который осознал, что отныне последним оплотом православия может быть только Русь, сиявшая в зените славы перед нашествием монголов и не чаявшая скорых суровых испытаний, поставивших наш народ на грань исторической гибели.

Добрыня Ядрейкович привез из Царьграда «кусок Гроба Господня». Историки до сих пор спорят, что в действительности привез Добрыня, то ли «меру Гроба Господня», то ли действительно ему удалось добыть камень или часть камня с Гроба Господня. Источники недвусмысленно говорят именно о камне. В подтверждение именно этой, традиционной точки зрения мы можем привести интересный факт, до настоящего времени не рассматриваемый в контексте проблемы. В 1211 г. при владыке Антонии перестраивается престол Святой Софии Новгородской и кладется новая престольная плита. С большой долей вероятности мы можем утверждать, что на престол новгородской Софии Добрыня возложил главную реликвию православных христиан — камень Гроба Господня из Царьграда.

В западноевропейской традиции было выработано понятие, описывающее переход, связанный с утратой определенных благодатных даров или исчерпыванием исторической миссии, политического и духовного мирового центра из одного историко-культурного топографического локуса в другой: «Перенос Империи». В этом translation imperii западнохристианская историософия соединяла в единую канву мировую историю. «Русская историческая мысль первой трети XVI века разработала три типа соединения русской истории с мировой — хронографический (Русский хронограф, или Хронограф 1512 г.), генеалогический (Сказание о князьях владимирских, особенно новый вид Медоварцевской редакции, соединяющей хронографический и генеалогический тип, ок. 1527 г.), пророческо-эсхатологический (цикл сочинений о “Третьем Риме”)».

Эволюция и истоки пророческо-эсхатологической концепции уводят нас во времена святого Александра Невского и деятельности владыки Антония. Цикл «Сказания о князьях владимирских» соединял легендарное римское звено генеалогии русских князей, возводимых к мифическому брату императора Августа Прусу, константинопольское звено (рассказ о дарах Мономаха — царских инсигниях) с русским звеном. Необходимо сказать, что герменевтический анализ сказания о передаче на Русь царских регалий Константином Мономахом, дошедшего до нас в поздней обработке и переосмыслении, в действительности мог иметь реальную историческую основу. У нас нет прямых доказательств о том, что во времена домонгольской Руси князья ссылались бы на «дар Мономаха» в качестве весомого аргумента в претензии на равенство с императорами ромеев, но косвенные данные такого воззрения в древнерусское время есть.

«Послание константинопольского патриарха Антония IV московскому великому князю Василию I Дмитриевичу (1393) подвергает критике “слова о высочайшем и святом самодержце-царе” своего адресата, его запрет московскому митрополиту “поминать божественное имя царя в диптиках”, т.к. “мы-де имеем Церковь, а царя не имеем и знать не хотим”. Эти слова Василия I, которые стали известны патриарху в устном изложении (“говорят, что…”), в Послании повторены дважды. “Ты… хочешь дела совершенно невозможного”, — увещевает патриарх, излагая на греческом языке формулу римского универсализма, которая определяла византийского императора басилевсом ромеев… т.е. “всех христиан”, и предполагала, что “один только царь во вселенной”».

Для нашего исследования необходимо подчеркнуть два принципиальных факта. Во-первых, патриарх Цареградский напоминает московскому князю о том, о чем византийская дипломатия не уставала доносить всеми возможными средствами, начиная определенно с IX века, по крайней мере, до новообращенных в христианство народов. Но и Василий I выражал точку зрения русских князей на свое отношение к «единому царю» для всех христиан, которая, конечно, зародилась задолго до переписки в византийским патриархом. Можно утверждать, что в русском религиозном сознании уживались две точки зрения. За басилевсом ромеев признавалось первенство чести, но не признавалось виртуальное единодержавие над христианскими этносами.

Для этого были особые причины, донесенные до нас поздним преданием о «дарах Мономаха», но преданием, по нашему глубокому убеждению, имевшим под собой серьезную историческую основу, которая, конечно, была известна на Руси и во времена Александра Невского, и после него. Прапрадед Александра Владимир Мономах, внук Ярослава Мудрого, получил в Киеве прекрасное по тем временам образование благодаря отцу, князю Всеволоду, который сам был хорошо образованным человеком, одним из первых на Руси полиглотом, владевшим пятью языками: греческим, латинским, половецким и, возможно, английским. Последний пригодился Всеволоду, чтобы сосватать дочь английского короля Гаральда Гиту за своего сына Владимира Мономаха. Второе имя (Мономах) было дано княжичу дальновидным Ярославом Мудрым, который не исключал возможности, что его внук со временем сядет на престол в Константинополе. С началом XVI века персона Владимира Мономаха приобретает особое значение для русского самодержавия. Московские государи начинают смотреть на него как на своего родоначальника. Как уже неоднократно отмечалось, в официальной политической идеологии утверждается концепция, согласно которой Московское государство является наследником Византийской империи («Москва — Третий Рим»), Владимир Мономах рассматривается в рамках данной концепции в качестве лица, через которого московские государи получили от византийских императоров царский венец.

По линии своей матери Владимир мог считаться прямым наследником престола Византии. Эта мысль дала право автору «Слова о погибели Русской земли», воспевающему великого князя Владимира Мономаха, написать, как византийский император его побаивался: «Великие дары посылаша к нему, абы под ним великий князь Володимер Цесаря-города (Царьграда) не взял». Таким образом на Руси уже существовала идея, согласно которой династия Мономашичеи становилась равночестной императорам Второго Рима. Эта идея предопределила и дальнейший генезис идеи о прямой преемственности русских государей к византийским царям, которая воспринималась в рамках той идеологии, которая была изложена письменно патриархом Антонием IV московскому великому князю Василию Дмитриевичу. Данное послание является наиболее отчетливым, по словам исследователя данной проблемы К. Пицакиса, манифестом византийской политической идеологии, которая широко используется с целью охарактеризовать модель «симфонии», основной идеологический принцип, политический, философский, нравственный идеал Византии, а именно органическое единство империи и Церкви в едином политическом и юридическом порядке, при котором вопрос об отношениях между двумя «властями» был просто лишен смысла.

Это был неделимый понятийный аспект христианской империи. Принцип единства империи и Церкви имел один принципиальный момент. Исходя из него византийская политическая идеология отрицала за иными православными этносами возможность иметь собственных царей. Русь, не имея с Византией общих границ, вырвавшая крещение у империи силой, с самого начала оформляла свои отношения как равноправный политический партнер. Русские князья признавали императора Царьграда главой «православного содружества», сознавая и принимая византийскую идеологическую установку, которая была актуализирована к политической ситуации, создавшейся в тот момент, когда центр этого содружества рухнул. И не будет большой натяжкой сказать, что актуализация и прямое заимствование идеологии «имперского центра» для Руси могло иметь место после 1204 г. После восстановления имперского центра в Царьграде в 1261 г., незадолго до кончины А. Невского, ситуация не вернулась в прежнее русло. На Руси, в православных странах Балкан литературные памятники позволяют сделать заключение, что атрибуция царского титула другой персоне, кроме византийского императора, вопреки политической теории «Второго Рима», стала общим местом. В своей духовной грамоте митрополит всея Руси Киприан отпускал грехи «святым и правоверным царем христианским, и елицы отъидоша сего жития по моем поставлении и елицы живут».

Не будет преувеличением сказать, что осознание Русью себя последней хранительницей православия в ситуации, когда под ударами латинян пал Второй Рим, осознание русскими князьями себя равночестными византийским императорам, кровная связь с царским родом Мономаха — все это заложило основы той концепции русской государственности, которая к XVI веку конституируется в историософской формуле Третьего Рима.

«При всех различиях в толковании идеи “Третьего Рима” бесспорно, что у истоков ее — осмысление судеб не двух, а трех столиц христианского мира — Рима, Константинополя и Москвы в их соотнесенности, судеб Церкви каждой из них — римской, константинопольской, московской, наконец, судеб вышеуказанных царств».

Анализ генезиса этой идеи показывает, что наряду с новаторскими чертами в этой идеологии прослеживается и достаточно традиционный идеологический субстрат, возникший на Руси задолго до времени старца Филофея и XVI века. Речь идет о религиозном и культурно-историческом образе мира в русском национальном сознании, предшествующем официальной идее «Третьего Рима», об этапах эволюции исторической перспективы, в которой видел себя русский народ.

Разговор должен идти о том, как Церковь, государство и народ определял эти перспективы не только пространственными характеристиками (например, Запад — Восток), но и временными, как уход в глубь времен, к первым векам не только христианской, но и Священной истории, в рамках которой мыслилась собственная национальная историческая жизнь. Аспектами, вовлеченными в освоение национальным сознанием эпохи Александра Невского, могли быть не только метафизические, исторические, географические, хронологические и культурные парадигмы преемственности Руси по отношению к Священной и мировой истории, но и идея translation imperii. Ведь и идея «Третьего Рима» включает в себя осмысление судеб Рима Ветхого. Иначе бы идея преемственности на Руси могла бы свестись к идее «Второго Константинополя». Но сам факт многократного падения этого священного центра вызывал законные опасения древнерусских книжников, как бы мистическая преемственность по отношению только к Царьграду не привела к трагическому повтору его судьбы уже в истории Русского царства.

Вообще «триада Филофея Псковского “Ромейское царство” — “Третий Рим” — “царство нашего государя” призвана была утвердить его древние корни; триада продолжателя Филофея “пучтыня” — “Третий Рим” — “новая великая Русия” обозначала молодость “Третьего Рима”. Использование идеи “Третьего Рима” в XVI веке происходило в основном по первой модели, с утверждением его положительных и удревняющих признаков. Во второй редакции (не позднее 80-х гг. XVI в.) Послания великому князю появляется определение “Святая Русь”, дополняющее и завершающее развитие значения “Третьего Рима”; царь и великий князь объявляется “браздодержателем Святой Руси”».

Известная и замечательная по своей символике «Повесть о белом клобуке» новгородских архиепископов прославляет «Светлую Русию» — «Третий Рим» и говорит о предсказании римского папы Сильвестра об учреждении на Руси патриаршества. Так или иначе, эти поздние сочинения московских книжников полномасштабно привлекают для новых идеологических конструкций архаические пласты древнерусской идеологии. Идея «Святой Руси», появляясь поздно в официальной книжной литературе, тем не менее принадлежит к древнейшему пласту древнерусского сознания, что зафиксировано былинными циклами. Окончательное оформление идеи о святости Руси и сопутствующие ей концептуальные конструкции предшествовали времени татарского нашествия и не могли не наложить особый отпечаток на сознание людей того периода.

Идея «переноса» священного центра христианского мира и его дальнейшее осознание русским народом символически начался с камня на престоле Святой Софии. Так начался отсчет исторического бытия концепции особой исторической миссии Русского государства, осознавшего себя Третьим Римом задолго до того момента, когда эта мировоззренческая установка приобрела законченный вид в посланиях старца псковского Елиазарова монастыря Филофея. «Идея “translation imperii” развита была в XVII веке Арсением Сухановым и Игнатием (Римским-Корсаковым)».

Архимандрит Игнатий вообще вел разговор о переходе «Греческого царства» в русле древнерусской традиции. Важное место здесь было отведено крещению Руси, дарам Мономаха и хождению на Русь апостола Андрея, известного по Начальной русской летописи.

В связи с византийским наследием мы не можем обойти вниманием и вопроса об отношении к сакральной природе царской власти в самой Византии и вопроса о том, что этот взгляд на сакральную природу императорской власти не мог не быть неизвестным на Руси, где проблема взаимоотношения Церкви и государства стояла так же остро, как и в империи ромеев.

И там и тут институты государственности предшествовали Церкви, и, более того, именно государство стало инициатором государственной программы воцерковления подданных Рима и Руси. Наиболее полно сакральный аспект царской власти в христианской империи выразил знаменитый византийский канонист Вальсамон. В частности, он писал: «Что касается императоров, некоторые (толкователи) понимают канон буквально, что им позволено входить во святой алтарь, лишь когда они идут приносить дары Богу, но не тогда, когда они желают войти из простого благочестия. Мое же мнение иное. Поскольку православные императоры поставляют патриархов, призывающих Святую Троицу, и помазаны от Господа, они могут входить безо всякого препятствия, когда пожелают, в святой алтарь… И они (императоры) совершают каждение, благословляют трикирием, как епископы, они учительствуют в чине оглашения, что дозволено лишь епископам града… Поскольку последующие императоры через помазание царства есть помазанники Божий и Христос (что значит Помазанник), Господь наш, кроме всех прочих, воспринял и титул архиерея, то мы по праву можем усвоить императору дары епископства».

Принцип симфонии власти духовной и светской нашел свое самобытное воплощение во властных институтах Новгородской республики.

«В основу широко распространенной в исторической науке характеристики государственного устройства Великого Новгорода как феодальной, боярской республики до сих пор лежит устаревшая идея классового подхода к изучению общества. Необходим пересмотр проблемы с иных методологических позиций — представления самих новгородцев о характере и природе власти, ее связи с христианской идеологией. Древняя Русь не была “светским” государством. Власть в Средневековье могла быть исключительно теократической, сакральной, освященной свыше, а следовательно, само христианское государство могло быть только теократическим».

Для уяснения отношения широких слоев древнерусского народа к фигуре Александра Невского мы должны себе представлять сложившийся в то время особый комплекс идей и представлений, который имел своим истоком языческие воззрения на природу власти на Руси. Эти представления претерпели определенные изменения, будучи преображенными в эпоху христианизации. Во время Александра Ярославича они стали принимать законченную форму.

«Таким образом, с упразднением язычества и принятием христианства у восточных славян была утверждена кардинально новая система государственного устройства: вместо сакрализованного князя-жреца, совмещавшего свою власть с отправлением культовых функций, появились два начала власти от Бога. Свои культовые функции князь передал Церкви, оставшись при этом сакральной фигурой». В Новгороде распределение сакральных функций носило наиболее репрезентативный характер.

«Бог, как истинный правитель Новгорода, рассматривался как гарант границ Новгородского государства. Вся земля Новгородского государства принадлежала Богу, Святой Софии Премудрости Божией, являясь “Землей Всемогущего Бога и Святой Софии”». Такое воззрение на священные, корневые особенности своей государственности были свойственны новгородцам и в более поздний период. Для нас важно понять, как строились взаимоотношения «земли и верховной власти» в Новгороде в тот период, когда Александр Невский своими действиями недвусмысленно заявлял о своей приверженности новаторской для ранней Руси идеи самодержавной власти государя по примеру византийских императоров.

«…Новгородское общество, а следовательно, и Новгородское государство рассматривалось самими новгородцами как Братство во Христе — Христианское Братство. Великий Новгород — это христианское братство, особый тип государственности на Северо-Западе Руси XII–XV вв. Высшим органом земной законодательной власти в Новгороде было вече — народное собрание всей христианской общины, всего христианского братства… На вече и при вече под контролем христианской общины проходили выборы земных правителей Новгорода от Бога: с 1136 г., а с 1156 г. — владыки. В христианском Новгороде была лишь одна вертикаль власти — высшая власть Бога и Святой Софии Премудрости Божией. Владыка и князь возглавляли две земные ветви теократической власти, обеспечивая на земле дуальный принцип правления Бога, Святой Софии. Князь был необходимым и обязательным высшим должностным лицом Новгорода. О его полном изгнании не могло быть и речи. В представлении новгородцев князь избирался на вече по воле Бога и Святой Софии. Люди лишь выполняли божественную волю. С 1136 г., с изгнанием Всеволода, вече Новгорода положило начало вольности в князях».

В принципе, такие воззрения на верховную власть были характерны не только для Новгорода, но и для Руси в целом. Вечевой уклад тоже не был «монополией» исключительно новгородцев. В целом можно заключить, что восприятие верховной власти как делегированной теократии было на Руси глубинным древним воззрением на природу власти государей.

Александр Невский если и не в самом Новгороде непосредственно, то, вне всякого сомнения, в Суздальской земле воспринимался и как светский владыка, и как духовный лидер, на новом христианском этапе русской истории обретший, волею исторических судеб, древние функции сакрального владыки древних индоевропейцев, князя и жреца в одном лице. В Новгороде священная власть князя не была безусловной. Здесь теократический принцип имел иную структуру проявления себя во властных институтах.

«Богоизбранность новгородского князя нашла отражение в сфрагистике начала XIII — начала XIV в. На лицевой стороне княжеских печатей присутствует изображение Христа Вседержителя. Появление этой эмблемы совпадает по времени с началом оформления в Новгороде при Ярославе Всеволодовиче договорных грамот с приглашаемыми князьями. Одновременно летопись сообщает о церемонии клятвы-крестоцелования “на всей воли новгородской” и “на всех грамотах Ярославлих”. Целование креста — присяга Богу и Святой Софии. Христианская община Новгорода стала рассматривать новгородских князей как служилых у Бога и Софии, их действия и права были четко оговорены. О функциях князя в Новгороде хорошо известно. Князь был прежде всего предводителем войска, организатором обороны государства. Его призывали собирать дань, но не самостоятельно, а с помощью “мужей новгородских”. Князь осуществлял суд, но не один, а совместно с посадником. Доходы князя составляли судебные и торговые пошлины, дар со всей Новгородской земли. Владыка в Новгороде — это прежде всего глава Церкви, духовный отец новгородцев, “пастух” “паствы словесного стада Христова” — христианской общины. Им становился тот, чей жребий по воле Бога оставался на алтаре».

В Новгороде мы видим преобладание того типа делегированной теократии, который позднее в научной и богословской литературе будет назван «папоцезаристским».

«В отличие от князя владыки считались избранными не людьми, а Богом напрямую. Безусловно, архиепископ был высшим должностным лицом Новгородского государства. “В случае разных бед, напастей у новгородцев могли возникнуть сомнения в самом божественном акте избрания или угодности владыки или князя Богу. Когда в 1228 г. долго стояла теплая погода с проливными дождями, то “простая чадь” обвинила в том владыку Арсения, сменившего Антония, ушедшего в Хутынский монастырь. Арсению не удалось “нощным стоянием и пением и молитвами” прекратить ненастье. Чадь прогнала его с владычества со словами: “Того ради стоить тепло долго, выпроводил Антониа владыку на Хутино, а сам сел, дав князю мьзду”». Сакральное двоевластие в Новгороде находило отражение и на символическом уровне.

«Двум высшим должностным лицам Новгорода — князю и владыке — соответствовали два сакральных стола в Софийском соборе. В 1200 г. “прииде князь Святославъ в Новгород, сын Всеволожь, внукъ Юрьевъ, генваря въ 30, и посадиша и на столе въ святей Софеи, и обрадовался всь Новъгород”. Видимо, царское место Ивана IV Грозного пред алтарной преградой, сохранившееся в новгородском Софийском соборе, является преемником прежнего княжеского стола. В 1352 г. новгородцы “с молбою введоша Моисея архиепископа на свои ему столъ къ святей Софеи”. Стол владыки — это престол поздних источников — трон, возвышенное место в алтаре в середине апсиды с креслом на нем. Всего же в Софийском соборе было три стола правителей Новгородской земли, включая престол Юга, Софии Премудрости Божией в алтаре (Святая трапеза). Исходя из топографии владычного стола, его приближенности к святому Престолу в алтаре, назначения владыки как “служебника” престолу Бога и Софии, нетрудно прийти к выводу, что главенствующее положение в Новгородском государстве Бога и Святой Софии должен занимать новгородский владыка, а только затем князь. При такой регламентации власти прочие государственные должности в Новгороде (посадника, тысяцкого, тиунов, купеческих старост, Подвойских, бирючей, софьян и проч.) автоматически оказываются в прямом смысле третьестепенными и находятся либо при князе, либо при владыке. Двум столам в Новгороде соответствовали два двора: владычный и княжеский, — два центра сосредоточения земной власти от Бога. Первый располагался в Детинце рядом с Софией, второй — сначала напротив, на Ярославовом дворище, а с XII в. — у истока Волхова на Городище. Последнее, согласно летописям, считалось расположенным именно в Новгороде. При двух дворах действовали два городских веча: у Софии и на Ярославовом дворище. При двух дворах были свои “дворяне” — княжьи и “божьи дворяне”, свой круг должностных лиц, участвовавших в управлении дворов князя и владыки. Двум дворам соответствовали две, дополнявшие друг друга системы административно-территориального управления Новгородом, и две системы судопроизводства. Именно между владыкой и князем (а не между посадником и князем, как принято считать) на протяжении XII–XV вв. и должно было происходить перераспределение сфер управления государством».

Александр Ярославич не стал, да и не мог сломать эту древнюю систему власти, в типической чистоте сохраненную в Новгороде. Князь и его потомки нашли свое место в этой системе, которую мы по праву можем назвать «теократической республикой». Данный образец, матрица взаимоотношений ветвей власти, не исчерпала свой политический ресурс для России и в наши дни. Но эта система не могла и не может функционировать без совершенно определенного монархического начала, выраженного в то время властью великого князя.

«Новгородская государственность XII–XV вв. — уникальный исторический опыт русского народа в построении государства типа христианского братства… Упразднение на деле княжеской ветви земного правления ослабило Новгород в военном отношении. Новгород лишился профессиональной княжеской дружины. Несомненно, одним из важнейших аспектов борьбы Новгорода и Москвы было соперничество двух моделей христианской государственности: князь или владыка — кто из них должен стоять во главе земли и править ею от Бога?»

История взаимоотношения новгородских владык и князей Ярослава Всеволодовича и Александра Ярославича еще ждет своих исследователей. Для данной работы важно еще раз подчеркнуть мысль о том, что воззрения новгородских архиепископов от Добрыни Ядрейковича и до Василия Калики, который жил в 30-х гг. XIV века, на Новгород как на священный град, наследник величия Рима Второго и Царьграда, как эсхатологический оплот истинного христианства в век падения христианских стран повсюду под натиском врагов заложили принципиальную основу и теоретическую базу под идеологию, нашедшую свое выражение в священном девизе «Москва — Третий Рим». Для этого у новгородских владык были более чем веские основания. Новгород действительно оказался в определенный исторический момент, с определенной долей условности, единственной свободной в политическом плане и не завоеванной врагами православной государственности. Нет необходимости доказывать, что данные воззрения не могли не наложить свой отпечаток на душу молодого князя Александра еще в период его юношеского пребывания в Новгороде.

Совершенно невероятно предположить, что эти идеи не доносились и до остальной, подневольной Руси и не являлись определенным «фоном» восприятия русским православным народом особой харизмы княжеской власти Рюриковичей, которые не только сумели устоять и выжить в урагане небывалого нашествия с Востока, но и стали инициаторами возрождения Руси в качестве последнего оплота истинной веры.

Возвращаясь к символико-промыслительным деяниям в Новгороде Добрыни Ядрейковича, владыки Антония, мы понимаем, что эти деяния не могли не оказать особого идеологического воздействия и на княжескую власть в городе. Так как ремонт главной святыни Новгорода делался, конечно, в лучших новгородских традициях гласно и с одобрения новгородцев на вече сравнительно незадолго до рождения князя Александра, мы не можем сомневаться, что понимания сакральной важности этого священнодействия не могли не дойти до Александра чуть позднее, когда он уже княжил на берегах Волхова.

Добрыня Ядрейкович оставил потомкам письменное свидетельство о хождении в Царьград, которое до сей поры является лучшим историческим источником по святыням Софии Цареградской и всего града Константина! Ни один западный путешественник не оставил ничего подобного по глубине и обстоятельности ни до, ни после владыки Антония. Трудно представить, чтобы Александр был не знаком с этим выдающимся древнерусским книжным произведением.

Без натяжек и фактологической эквилибристики мы можем достоверно предположить, что Александр Невский с детства впитал в себя, от новгородского духовенства, мысль, что с падением Царьграда именно Русь становится святой землей и святым народом — «Новым Израилем», несущим мировую миссию защиты Истинного Христианства — нашей Православной веры! Традиция переноса святынь из Царьграда в Новгород, начатая еще владыкой Антонием, продолжалась новгородцами и в следующем столетии и приобрела особый размах во времена уже упомянутого нами выше архиепископа Василия Калики. Как и во времена Рюрика и Олега, Русь таинственным образом после татарской катастрофы вызревала на Севере, в священном граде русской истории и государственности — Новгороде Великом.

ШАПКА МОНОМАХА И КОРОНА РИМСКОГО ПАПЫ. ДВА СУДЬБОНОСНЫХ ВЫБОРА ПОТОМКОВ ВЛАДИМИРА МОНОМАХА

Для верного понимания тех условий, в которых святой князь Александр Невский осуществлял свой судьбоносный выбор пути Руси, который стал началом исторического процесса, приведшего к осознанию великорусским народом себя носителем особой исторической миссии — быть последним в мировой истории оплотом Православия и Православной государственности — Третьего Рима, нам необходимо внимательным образом проанализировать события в Юго-Западной Руси, которая имела намного лучшие «стартовый возможности» для становления нового духовного и идеологического центра собирания Руси под знаменем Православного царства — Нового Рима, чем Север. Но, имея ряд преимуществ исторического и геополитического характера, Галицкая Русь избрала путь внешней силы, путь тесного союза с католической Европой, путь, который привел ее к краху, заложив на столетия парадигму национального предательства веры и русской идентичности на землях, получивших в дальнейшем обобщенное географическое наименование — Украина.

Обильный материал для верного понимания политики Романа Мстиславича и Даниила Галицкого, который позволяет верно представить психологический портрет князя Даниила, дает нам «Галицкая летопись», а вернее, жизнеописание князя Даниила Романовича. Это жизнеописание создается «в конце 40-х — начале 60-х годов XIII столетия на Юго-Западе Руси, в столице Галицко-Волынского княжества городе Холме…».

Необходимо помнить, что «Жизнеописание Даниила Галицкого» дошло до нас в составе Ипатьевского летописного свода, составленного в начале XIV столетия в Южной Руси. В него вошли три летописи — Повесть временных лет, освещавшая события из ранней истории восточных славян и до начала XII века; «Киевская летопись», охватившая весь XII век; и «Галицко-Волынская летопись» — от начала и до конца XIII века, первая часть которой и есть, собственно, «Жизнеописание Даниила Галицкого». «Чтобы сделать из “Жизнеописания” летопись, составителю свода пришлось внести в него характерную для летописания хронологию и разбить цельное повествование по годам. Характерно, что привнесенная в княжеское жизнеописание хронология не только сохранила свою “чужеродность”, но и имеет значительные ошибки».

Началом судьбоносного выбора Даниилом пути внешнего противодействия татарам была его вовлеченность в европейские политические комбинации, связанные с борьбой за «австрийское наследство». И в этой борьбе за земли, столь далекие от исторических судеб русского племени, Даниил стал одним из главных действующих лиц. Но проблема состояла в том, что он не был главным действующим лицом, хотя, вероятно, не всегда отдавал себе в этом отчет.

В 1235 г. в венгерском городе Секешвехерваре состоялись коронационные торжества по случаю вступления на венгерский трон сына Андрея II — Белы. «В так называемом Венгерском хроникальном своде XIV в., именуемом также Иллюстрированной, или Венгерской, хроникой, отмечается, что “истинный русский князь” Даниил во время торжественной процессии “со всей почтительностью вел впереди (королевского) коня”. На основании приведенного свидетельства, которое можно понимать как выполнение Даниилом ритуала, выражающего признание над собой сюзеренитета короля, в новейшей литературе делается вывод о принятии волынским князем в 1235 г. вассальных отношений по отношению к Беле IV».

Это говорит о том, что участие Даниила в борьбе за «австрийское наследство», завершившейся в истории победой Габсбургов, было не совсем самостоятельным решением. Напомним, что все происходило за два года до начала татарского нашествия на Русь. Таким образом, когда мы будем в деталях рассматривать коронацию Даниила венцом, присланным римским первосвященником, мы ни в коем случае не должны забывать об эпизоде его пусть и временной, как мы увидим позднее, но все же вассальной подчиненности по отношению к венгерскому католическому государю.

В 1237 г. канцелярия Священной Римской империи начинает именовать Даниила Галицкого не герцогом, а королем Руси. Это существенное изменение статуса Даниила в западноевропейской «табели о рангах» связано с его разрывом с австрийским герцогом Фридрихом и переходом в лагерь императора Фридриха II. Не углубляясь в перипетии борьбы за «австрийское наследство» в Европе, укажем, что получение от императора Фридриха II королевского титула означало для Даниила Галицкого прекращение вассальной зависимости от венгерского короля Белы. Но получение королевского титула от императора Священной Римской империи делало Даниила и далее заложником западной дипломатии, выражаясь современным политическим языком. Бела, имея свои виды на Австрию, продолжал рассчитывать на помощь Даниила. В 1247 г. он вызвал Даниила для переговоров в Прессбург, нынешнюю Братиславу.

Между коронацией Белы и встречей в Прессбурге пролегла зловещая пропасть русской истории — до и после татарского нашествия. Прошло уже пять лет после того, как орды Батыя прошли через Южную Русь в своем походе к «последнему морю».

«Даниил Романович не был лишь пассивным наблюдателем на переговорах в Прессбурге. Напротив того, он весьма наглядно заявлял собственные претензии на австрийский престол, мотивируя их своим родством с Фридрихом Бабенбергом, бывшим, как и волынский князь, потомком византийского императора Исаака II. Описывая внешний облик Даниила Романовича, прибывшего для участия в переговорах, Галицко-Волынская летопись указывает на весьма примечательную деталь: князь предстал перед послами императора облаченным в “кожюхъ оловира Грецького и кроу живы златыми плоскоми ошитъ”… Цель Даниила была достигнута. Своим пышным видом он произвел сильное впечатление на послов германского императора: “Немцем же зрящимъ, много дивящимся”. Во время официальных переговоров случился настоящий дипломатический конфуз: германские послы, а вслед за ними и король Бела стали уговаривать русского князя снять с себя роскошный греческий наряд и переодеться в другое платье, более согласующееся с “обычаемъ роускимъ”. В итоге Даниил соглашается переодеться и надевает на себя “порты”, предложенные венгерским королем. За свою уступчивость галицко-волынский князь, похоже, потребовал солидную денежную компенсацию. Явный намек на некую сумму в виде отступных князю звучит в обращенных к нему словах венгерского короля о том, что он не пожалел бы и “тысяще серебра”, если бы Даниил явился на переговоры одетым “обычаемъ роускимъ отцовъ своихъ”».

Здесь мы видим, что в тяжелый период, который переживает вся Русь, Даниил вступает в сложную политическую комбинацию, цель которой — смутные перспективы австрийского престола. В качестве аргументов перед своими противниками Даниил пользуется тем же арсеналом претензий на царское достоинство, которым пользовался и его отец для отстаивания независимости Руси и ее нового статуса на политической арене после падения Царьграда. Сознательное противопоставление себя латинскому Западу Романа Мстиславича в политике его сына не находит продолжения. В определенном смысле, будущая судьба Юго-Западной Руси предрешена именно этим «западническим» разворотом политики Даниила Галицкого. Кульминацией такого выбора стала коронация Даниила. Справедливости ради нужно сказать, что это решение нелегко далось князю.

Нежелание русского князя принимать корону от папы в летописи подчеркивается неоднократно: Даниил не раз отказывался от коронации, ссылаясь на свою занятость более важным делом — борьбой с татарами: под 6763 г. (1255) летописец говорит о двух подобных случаях, произошедших в разные годы. Подобное поведение галицко-волынского князя вызывает недоумение у современных исследователей. «Как известно, — пишет И. Паславский, — королевская корона, полученная из рук папы римского, в политических отношениях того времени была настоящим “королевским подарком”, т.е. политическим отличием, за которое западные правители боролись подчас долгие годы. А тут галицко-волынский князь, получив такое предложение папы, сам же отверг его». Это было «событие, возможно, единственное в Средние века, когда наделяемой короной сам отказывался ее принять».

«Несомненно, важную роль в решении Даниила играл татарский фактор, ведь галицко-волынский князь был тогда вассалом хана и принятие короны от папы означало открытый вызов Орде. Однако едва ли будет правильно искать объяснение упорному нежеланию Даниила короноваться лишь в контексте влияния русско-ордынских отношений. Свою роль здесь играло также недоверие, которое галицко-волынский князь испытывал к папе и, в частности, к обещаниям Рима предоставить Руси реальную военную помощь в борьбе с монголо-татарами. В этих условиях враждебная по отношению к Даниилу и его сыну Роману позиция, занятая Иннокентием IV в деле урегулирования спора за “австрийское наследство”, не могла не привести к еще большему охлаждению отношений русского князя с папой и спровоцировать Даниила на демонстративный дипломатический шаг — отказ встречаться с послами папы, привезшими ему королевскую корону, и, следовательно, отказ от самой коронации.

Даниил Романович, судя по всему, предпринимал в свое время определенные усилия, чтобы заручиться поддержкой папы в предстоящей борьбе за Австрию, опираясь при этом на посредничество своего главного союзника в австрийских делах венгерского короля Белы IV. В письме от 9 мая 1252 г. король заверял папу в том, что не пожалеет труда, дабы склонить князя Даниила к переговорам с Римом об унии».

Мы вправе полагать, что венгерский король давал обещания папе, имея для этого определенные основания. Весьма вероятно, что Даниил сам давал такие обещания Беле частным порядком. Здесь мы видим еще один яркий пример того, как политика компромиссов с папским престолом, имеющая в виду политические выгоды, всегда завершается для православных государей политическим крахом. В сухом остатке, как показывают факты истории, остаются народные массы, утратившие верные представления о национально-политическом и, главное, духовном суверенитете.

Отметим, что позиция Даниила отличалась определенными колебаниями однажды выбранного курса, что может быть объяснено сложной военно-политической ситуацией вокруг его княжества, но вряд ли может быть оправдано ввиду единой и неуклонной политической линии Александра Невского, выбранной и воплощаемой в жизнь в то же самое время в таких же сложных исторических условиях. Для примера укажем на противоречивую политическую линию Даниила по отношению к папе Иннокентию IV.

«…В описываемое время Даниил Романович и со своей стороны предпринимал меры по налаживанию отношений с Иннокентием IV. В 1252 — начале 1253 г. он вел переговоры с папой об организации нового крестового похода, направленного против татар, представлявших угрозу для всех христианских народов Европы. Результатом этих переговоров, надо думать, стало обращение папы весной 1253 г. к правителям и рыцарям Руси, Моравии, Чехии, Сербии и Поморья с предупреждением о новом большом наступлении татар на христианские страны и призывом ко всем, кого это наступление могло затронуть, объединиться под знаком креста и встать на пути татар. Участники нового крестового похода получили от папы такие же духовные привилегии, какие предоставлялись участникам Крестовых походов в Святую Землю».

В итоге антирусская политика папского престола в австрийском вопросе стала для князя Даниила глубоким разочарованием. Вероятно, именно обидой можно объяснить неприятие Даниилом короны, привезенной папскими послами. Даниил заставил себя долго уговаривать польских князей и бояр во главе с князем Болеславом Стыдливым, выступавшим своего рода посредником и поручителем в деле принятия русским князем короны из рук папы. В итоге Даниил вынудил Болеслава, который уже серьезно опасался папского гнева за «нештатную» ситуацию, обещать реальную военную помощь против татар. «Да бы прялъ бы венец, а мы есмъ на помощь противоу поганыхъ».

Краковский князь предпринял все усилия, чтобы склонить Даниила к принятию короны. Колебания Даниила продолжались несколько месяцев. «Точная дата самой коронации неизвестна. В папских архивах не обнаружено документов, позволяющих ее установить. В Галицко-Волынской летописи рассказ о коронации помещен в статье 1255 г. Однако эта дата не вызывает доверия исследователей. В датировке коронации Даниила историки опираются на краткое известие Рочника Красиньских: “В год Господень 1253 Даниил, князь Руси, короновался королем”». У нас нет возможности доподлинно знать, как воспринимал этот акт сам Даниил. Понимал ли он, что оказанная ему честь и милость есть в определенном смысле серьезная по последствиям сделка, чреватая опасностями для суверенности Галицкой Руси в самом ближайшем будущем. Определенно, помня антилатинскую позицию отца, Даниил, конечно, должен был тяжело переживать эту сделку с религиозной совестью, оправдывая ее суровой политической необходимостью. Впрочем, автор «Жизнеописания Даниила Галицкого» дает такую трактовку этому событию, которая, вероятно, исходила от самого князя: «Венец от Бога принял в церкви святых апостолов». В этом сообщении мы видим не только постулат о богоданности княжеской власти, в целом выраженный еще в Повести временных лет («Бог дает власть кому хочет, ибо поставляет цесаря или князя Всевышний тому, кому захочет дать»), и не только точку зрения средневекового писателя о провиденциальности важных исторических событий, но и своеобразное религиозно-нравственное оправдание князя перед современниками и потомками.

«Как отмечают практически все исследователи, Даниил Галицкий, выражая готовность подчиниться Римской церкви, преследовал сугубо политические цели. Главной целью русского князя, по всей видимости, было получение военно-политической помощи Запада на случай нового нашествия татар. Однако роль папы должна была проявиться только в организации антитатарской лиги христианских держав. Галицко-волынские князья, несомненно, рассчитывали также на помощь понтифика в реализации своих внешнеполитических интересов в Европе. В буллах, направленных папой в Галицко-Волынскую Русь в 1247 г., содержится ряд положений, явившихся, безусловно, ответом на политические требования русских князей, причем эти требования они ставили в один ряд с сохранением в русских землях православного церковного обряда. Из трех известных ныне папских булл 1247 г., адресованных Романовичам, две посвящены гарантиям их владельческих прав. Папа, в частности, обязался принять под свою защиту все владения галицко-волынских князей (как те, которыми они уже обладали, так и те, которые смогли бы приобрести в будущем). Папа также одобрил намерение Романовичей вернуть себе владения, которые “против справедливости” заняли другие правители. Особого внимания заслуживает последнее из приведенных обязательств Иннокентия IV, содержащееся в булле “Cum a nobis”, изданной 27 августа 1247 г. и адресованной “Светлейшему королю Руси Даниилу и (королю) Лодомерии В(асильку), брату его (Даниила) и сыну”: “Посему, дражайшие во Христе сыновья, склоненные вашими справедливыми просьбами (о возвращении) владений, земель и прочего добра, принадлежащих вам по наследству или иному праву, (то есть всего) того, что другие короли, непочтительно относящиеся к церкви, удерживают вопреки справедливости, мы предоставляем вам полную возможность устранить несправедливости, причиненные светской властью, опираясь на наш авторитет”. Приведенный отрывок со всей очевидностью показывает, что Даниил и Василько в обмен на принятие церковной унии требовали не столько помощи против татар (в папских буллах, отправленных к ним в 1246–1247 гг., об этом даже не упоминается), сколько, в первую очередь, признания за ними прав на какие-то спорные земли, в определении судьбы которых позиция папы имела важное значение».

В рассказе Галицко-Волынской летописи, посвященном коронации Даниила, есть и еще одна интересная подробность. По словам летописца, мать Даниила также убеждала его принять папскую корону. «Ономоу же одинако не хотящоу, и оубеди его мати его, и Болеславъ, и Семовитъ, и бояре Лядьскые…»

Летописец считает, что влияние матери было велико, выше, чем влияние поляков, обещавших военную помощь против татар. Вероятно, мать Даниила также была заинтересована именно в западном векторе политики сына. Как бы там ни было, необходимо признать, что в нравственном отношении готовность к унии с Римом не может найти оправдание с точки зрения православного историка и вообще православной точки зрения на суть исторических процессов, протекавших в тот момент в Европе. А что это именно так, доказывает нам безупречная в этом вопросе позиция князя Александра Невского.

Необходимо отметить и еще один немаловажный факт. Начало переговоров галицких князей с папским престолом по времени совпадает с переговорами, которые проходили по инициативе Рима об объединении Западной и Восточной церквей, с властями Никейской державы и Болгарии. Наиболее активная фаза этих переговоров приходится на начало 1250-х гг. Таким образом, вопрос об унии с Римом одновременно обсуждался в Никее и в Галицко-Волынском княжестве. Во второй половине 1253 г., когда шли переговоры о коронации и церковной унии в Кракове, а затем в Холме, из Никеи в Рим было отправлено посольство, уполномоченное для заключения унии на условиях, предварительно согласованных сторонами. В вопросе унии Даниил, совершенно очевидно, шел в фарватере византийской дипломатии. В этом вопросе он кардинальным образом разошелся с позицией Александра Невского, который в тех политических условиях оставался последним государем, готовым отстаивать независимость православия. Не может быть никаких сомнений в информированности Александра об этих событиях и его сознательного исторического выбора стать последним властным оплотом независимой Православной церкви.

«По-видимому, задержка церемонии коронации Даниила и терпеливое ее ожидание папскими послами, доставившими корону, но в течение целого полугодия не имевшими возможности исполнить свою миссию, были связаны с ожиданием холмским двором известий из Никеи, подтверждающих окончательное согласование условий союза с Римом и отправку полномочных представителей для заключения договора с папой. Думать так позволяет участие в коронации русского православного духовенства. По словам Галицко-Волынской летописи, Даниил принял корону “от отца своего папы Некентия и от всихъ епископовъ своихъ”. Русское духовенство с самого начала участвовало в переговорах с Римом. По свидетельству Плано Карпини, привезенные им предложения папы князья Даниил и Василько обсуждали со своими епископами. Необходимость контактов с никейскими властями в столь важном для мировой политики и судьбы Восточной церкви момент объясняется… поездкой в Никею ближайшего сподвижника Даниила Романовича Кирилла, выдвинутого галицко-волынским князем в качестве кандидата на киевскую митрополичью кафедру. В 1246 г. на пути в Никею он достиг Венгрии, где исполнил еще одно поручение Даниила, став посредником в заключении брака между его сыном Львом и дочерью короля Белы IV Констанцией. За содействие в заключении этого брака Бела обещал Кириллу проводить его “оу Грькы с великою честью”. Кирилл, судя по всему, успешно исполнил свою миссию в Никее, подтвердив готовность князя Даниила Галицкого строго следовать целям проводимой никейским двором внешней политики. Наградой за это стало утверждение Кирилла новым киевским митрополитом, произведенное патриархом. Вернувшийся на Русь в сане митрополита, Кирилл через некоторое время прибыл в Суздальскую землю». Об этом важнейшем событии для дальнейшей истории Руси мы писали выше.

Здесь действительно перед нами ключевой, судьбоносный момент русской истории, долгое время остававшийся по достоинству не оцененным нашей исторической наукой. Отъезд Кирилла и тот факт, что он связал свою дальнейшую судьбу не со своим «благодетелем» князем Даниилом, а с Александром Невским заставляет нас смотреть на него как на первого человека, который правильно понял трагическую и роковую духовную подоплеку свершавшихся на его глазах политических компромиссов между православным Востоком и папским Западом. Уход Кирилла в Суздальскую землю — это взвешенное политическое решение в пользу того исторического выбора духовного и политического пути, который был совершен Северной Русью в лице князя Александра Невского, вне зависимости от того, личное ли это было решение Кирилла, или он выполнял волю патриарха, поставившего его митрополитом всея Руси в Никее.

Вполне вероятно, что в Никее Кирилл мог обсудить с византийцами и вопрос его будущего пребывания в качестве митрополита всея Руси. Из Степенной книги мы узнаем, и у нас нет повода не доверять этой информации, что начиная с князя Романа и впоследствии, при его сыне Данииле, галицкие князья стремились, при сохранении контроля за Киевом, перенести столицу в Галич. Вполне вероятно, что в Никее Кирилл не встретил понимания в данном вопросе у византийцев, которые и спустя сто лет после этого продолжали рассматривать Киев и митрополичью кафедру в нем как единственный легитимный общегосударственный и общецерковный центр Руси. Стольным князем Киевским был в то время Александр. Пребывание рядом с великим князем, видимо, и было предписано митрополиту Киевскому и всея Руси Кириллу. Вполне вероятно, что по этой причине князь Даниил не считал своего ставленника Кирилла «перебежчиком», но вынужден был согласиться с позицией патриаршего престола.

Мы далеки от мысли считать Кирилла тем вдохновителем, который и способствовал выбору Александра того подвига стояния в православной вере перед лицом всеобщего краха православных государств на политической арене тогдашнего мира. Вероятнее всего, этот выбор был сделан Александром самостоятельно, и именно он привлек к себе митрополита Кирилла, который до своего поставления в митрополиты стал невольным участником и свидетелем политической комбинации, которая превращала последние остатки православного мира в Юго-Западной Руси в провинцию Запада и папского престола.

Отказ Александра от переговоров по поводу унии с папскими посланниками и приезд к нему киевского митрополита Кирилла есть вещи не просто связанные, но и безусловно предопределившие будущую судьбу Московской Руси как Третьего Рима.

В вышесказанном нас может убедить и еще один немаловажный факт. Принципиально важным для нашего исследования является установление авторства вышеупомянутого «Жизнеописания Даниила Галицкого».

«К горькому сожалению, большинство древнерусских литературных произведений не сохранили имен своих создателей, в том числе и “Жизнеописание Даниила Галицкого”. Их приходится восстанавливать, когда это возможно, по отдельным, иногда косвенным признакам. Имеются они и в нашем произведении. Их не очень много, поскольку автор не ставил целью себя обнаружить, но они благоприятным образом согласуются и дополняют друг друга. Речь пойдет об авторе первой редакции “Жизнеописания”, который избрал и непривычный жанр, и создал свой повествовательный стиль, отказался от привычной хронологии и сам описал значительный отрезок жизни своего князя: с 1205 года до начала 1247 года. Последняя статья его сочинения повествует о возвращении Даниила Романовича из Орды и заканчивается сообщением об отъезде названного Даниилом митрополита Кирилла на поставление к патриарху в Никею. Последовавший за этим 16-летний перерыв в работе над “Жизнеописанием” дает право предположить существование определенной связи между этой поездкой Кирилла и прекращением работы над сочинением. Как известно, после возвращения из Никеи в 1250 году, то есть после поставления в митрополиты, Кирилл, не заезжая в Галицкую Русь, отправился к Александру Ярославичу Невскому во Владимиро-Суздальское княжество».

Мы еще раз должны отметить, что не имеем источников, чтобы доподлинно судить о том, сам ли Кирилл принял такое решение, получил ли он на то прямые указания в Никее, или данный ход был заранее согласован с Даниилом Романовичем. Последнее исключить нельзя. Даниил был близким родственником Александра. Отец Александра Ярослав и Даниил были женаты на родных сестрах — дочерях Мстислава Удатного — Ростиславе (?) и Анне.

Вообще, у ученых уже давно возникло подозрение об авторстве Кирилла не только «Жизнеописания», но и определенном участии в составлении «Жития Александра Невского» в силу определенной стилистической близости этих памятников. Если это так, а к такому выводу мы можем склоняться не только в силу стилистической, но и идейной близости памятников, то перед нами встает величественный образ митрополита Кирилла, ставшего в годину тяжелейших испытаний для нашего Отечества рядом с Александром Невским, разделив ответственность и судьбу за нелегкий, но единственно верный исторический выбор.

Иной, трагически необратимый по своим духовным и, как следствие, политическим последствиям выбор был сделан князем Даниилом. Трагической развязкой его политических комбинаций, переходивших в метания, стала коронация венцом, присланным папой из Рима. Вместе с этим венцом, легшим на главу князя Рюриковича, на всю Галицко-Волынскую Русь ложилась темная завеса исторического провала в политическую и духовную бездну.

КОРОНАЦИЯ ДАНИИЛА ГАЛИЦКОГО

Мы начнем это повествование с небольшого отступления, для обзора политической панорамы того периода, панорамы сопредельных как с Галичем, так и с Новгородом земель. В эти годы происходят серьезные по своей судьбоносности события, которые предопределили историческую роль и место во всемирной истории маленького литовского племени. В 1246 г. князь Миндовг, впервые объединивший литовские племена в единое государственное образование, принимает православие. Но уже в 1252 г. крестится в «латинскую веру». Чуть позже князь возвращается в лоно языческой веры предков. Совпадение дат с началом путешествия будущего митрополита Киевского Кирилла в Никею и годом, непосредственно предшествовавшим принятию короны Даниилом Галицким, не может быть случайным. Для дальновидных политиков Европейского континента казалось окончательным падение православия и православной империи и торжество латинства и Рима в рамках общехристианской цивилизации. То, что открывалось видению святых, было и закрыто для дальновидных и расчетливых.

Свой вклад в налаживание взаимоотношений между никейским императором Иоанном III и папой Иннокентием IV внесла жена венгерского короля Белы IV Мария Ласкарина, сестра первой супруги Иоанна Ватаца Ирины. В этом свете становится понятной активное участие матери Даниила в деле его коронации, византийской царевны Евфросинии-Анны, чьи доводы сыграли важную роль в деле принятия Даниилом решения о принятии короны из рук папских легатов. «Галицко-Волынская княгиня, несомненно, должна была поддерживать отношения со своей родственницей в Венгрии (Мария Венгерская приходилась Евфросинии Галицкой двоюродной племянницей) и быть в курсе ее посреднических усилий в переговорах Никеи с Лионом и Римом».

Принятие Даниилом короны, конечно, означало не полное и безоговорочное подчинение Риму, но признание за папой роли верховного арбитра, в том числе в вопросах владельческих прав, что существенным образом суживало ареал суверенных прав европейских католических владетельных особ. Кроме того, для «Романовичей это неминуемо влекло за собой отказ от причитавшихся им по матери прав на “австрийское наследство” и прекращение борьбы за престол Бабенбергов, который, по замыслу папы, должен был достаться другим претендентам. Не случайно коронация Даниила совпадает по времени с отъездом из Австрии его сына Романа Даниловича и разрывом брака последнего с Гертрудой Бабенберг».

Политическое лавирование Даниила между Никеей и Римом не могло продолжаться долго. Судьба заставила Даниила делать важный политический выбор еще раз. «Отказ от унии с Римом Никейского императора в самое короткое время вызвал соответствующую реакцию Галицко-Волынских князей. Об этом можно заключить из письма к Даниилу Галицкому папы Александра IV, датированного 13 февраля 1257 г. Папа горько сетовал на то, что князь “духовные и мирские благодеяния церкви предал забвению и к милостям ее оказался совершенно неблагодарным”. Понтифик призывал Даниила к “повиновению” и “должной заботе” о Церкви и направлял к нему двух послов — епископов Оломоуцкого и Братиславского, которым поручал, наложив на князя церковное взыскание, вернуть его на “истинный путь”».

У нас нет оснований считать коронацию Даниила Галицкого свидетельством его полной переориентации на Запад и Римскую церковь и разрыв с православием. Его политический курс шел в фарватере курса Никейской империи и вместе с ним делал крутые повороты, которые не могли, конечно, исправить или отменить тот непреложный факт, что в угоду политическому моменту никейские императоры и галицкий князь шли на серьезные компромиссы в делах веры там, где святой князь Александр Невский проявил адамантову непреклонность, что и привело в тому политическому результату, который явился следствием этой твердости, что потомки Александра правили величайшей империей в человеческой истории, а потомки Даниила, никейских императоров, народы их земель оказались в вековом порабощении у поляков и турок.

Кстати говоря, у Даниила вскоре после коронации появилась возможность понять всю тщету своего замысла опереться в политическом и военном противостоянии Орде на папский престол. Во-первых, к 1252 г. наметился папско-ордынский союз. Во-вторых, в 1255 году папа Александр IV разрешил литовскому королю Миндовгу, принявшему за четыре года до того католичество, воевать Галицко-Волынскую землю. Папа и Даниил поняли, что коронация не привела к желаемому результату. Даниил не начал католизации своего княжения, а папы не собирались вступать в конфликт с могущественными монголами.

Подводя итог сказанному, мы можем еще раз проследить те этапы становления идеи преемственности по отношению к Константинополю, которая ярко заявила о себе в русских княжествах в самом начале XIII века, заложив прочный идеологический фундамент и определив в общем и целом абрис идеи Москвы как Третьего Рима, и оценить роль в становлении этой идеологии как духовного вектора исторического развития Руси князей Мономахова дома и великих князей XIII столетия, бывших современниками и сподвижниками — доблестного Даниила Галицкого и святого Александра Невского.

Еще раз обратим внимание на тот факт, что «наряду с не типичными для Рюриковичей “византийскими” именами Галицко-Волынских князей культурно политическое наследие Романа Мстиславича проявляется также в усвоении некоторых атрибутов и символов императорской власти, что в целом не было свойственно правителям домонгольской Руси. Это, прежде всего, использование двуглавого византийского орла, известного по описаниям памятников монументальной скульптуры и сведениям о территориальных символах Галицко-Волынской Руси. Принадлежность двуглавого орла к местной геральдике Галиции и Волыни в XV–XVI вв. подтверждается многочисленными сообщениями немецких и польских письменных источников, а также данными сфрагистики. Начиная с XII в. изображения двуглавого орла становятся неотъемлемым атрибутом власти и занимают важное место в одежде и убранстве сановников высших рангов Византийской империи. Своими цветами и силуэтами орлы в изображениях и описаниях гербов Червонной Руси и Перемышльской земли XV–XVI вв. весьма близки и почти повторяют подобные византийские изображения палеологовского времени… В описании внешнего облика Галицко-Волынских князей, в частности Даниила Галицкого, приведенном в летописи, привлекают внимание характерные атрибуты царского достоинства, которых не имели другие русские князья. Речь идет о небывалом случае ношения “греческого оловира”, из которого было сшито парадное платье князя Даниила. Этим специальным термином в Византии обозначался “истинный”, или “царский”, пурпур. Носить одежду из тканей, окрашенных в оловир, по законам империи имели право только императоры и их ближайшие родственники. Ткани из оловира, которые считались главным атрибутом царской крови, нельзя было свободно продавать или вывозит в другие страны. Парадная одежда из греческого оловира могла появиться у Даниила только благодаря его матери, византийской царевне Евфросинии. Внешние атрибуты царского достоинства соответствуют царскому титулу Галицко-Волынских князей. Применение тиутлов царь и самодержец, а также производных от них эпитетов к князьям Галицко-Волынской Руси на протяжении всего XIII в. засвидетельствовано многочисленными письменными источниками. Напротив того, интерес к царскому титулу со стороны правителей других русских земель уходит в прошлое; в русских источниках XIII — первой половины XIV в. царский титул применяется преимущественно к великим монгольским ханам и ханам Золотой Орды. Черты византийского императора отчетливо проступают в политической деятельности Романа Мстиславича и его потомков. Это прежде всего сказывается в попытках расширить собственные властные полномочия согласно представлениям о власти басилевска, в претензиях на инвеституру епископов, в выборе средств ведения политической борьбы… Под влиянием византийской доктрины божественного происхождения царской власти придворный летописец трактует выступления против Даниила неверных ему бояр и простых галичан как духовное преступление, последовательно именуя противников князя “безбожными”. Сам же Даниил, наоборот, старательно изображается правителем, наделенным истинными царскими добродетелями: христианским смирением и великодушным умением прощать злейших врагов. Начиная с Романа Мстиславича Галицко-Волынские князья постоянно заботились о сакрализации собственной власти путем сосредоточения в своих руках высокочтимых христианских реликвий. Подобную политику на протяжении многих веков проводили византийские императоры, собравшие в Константинополе почти все известные реликвии христианского Востока. После разграбления византийской столицы крестоносцами в 1204 г. у многих европейских монархов возникла идея “переноса империи” (translation imperii) посредством приобретения и перенесения в свои столицы константинопольских реликвий. Многие столетия эту практику продолжали впоследствии московские великие князья и цари. Захват Константинополя крестоносцами нашел отражение в произведениях древнерусской литературы и искусства, в частности в “Повести о взятии Царьграда фрягами”. Наиболее вероятным автором этого произведения, древнейшая редакция которого дошла до нас в составе Новгородской Первой летописи старшего извода, следует считать новгородского боярина Добрыню Ядрейковича (впоследствии архиепископ Антоний). Тесно связанный с Галицко-Волынским князем Романом Мстиславичем, Добрыня по его поручению несколько лет провел в Константинополе и был свидетелем разгрома византийской столицы латинянами в апреле 1204 г.».

Мы уже отмечали, что нить духовной и политической преемственности от новгородского владыки Антония идет к Александру Невскому. Его воззрения на суть христианского государя, православной государственности, воззрения на верность выбору князя Владимира и законное наследование ушедшей в политическое небытие Византийской империи, должны были своим источником иметь идейное наследие новгородского архиепископа, воззрения, которые впоследствии разделял с князем Александром митрополит Кирилл. Именно митрополит Кирилл являлся тем связующим звеном в передаче южнорусского идейного багажа Романа Мстиславича и Даниила Александру, замкнув на нем одном две традиции — северную и южную воззрения на Русь как на единственную и законную восприемницу Византии и Рима. Нет сомнений, что Кирилл при дворе Александра был идейным проводником галицко-волынской «царской» идеологической линии на Руси, ставшей истоком воззрения на государство Русское как на последний оплот православия, как на Третий Рим!

И то, что эта идея нашла свое полное воплощение именно на севере Руси в правление потомков Александра Невского, не последнюю роль сыграла поистине духовная катастрофа, облекшаяся в истории в тогу политической необходимости и целесообразности, — принятие Даниилом короны из рук римского первосвященника. Еще раз кратко напомним, что «сближение Даниила с апостольским престолом началось еще в 1246–1248 гг. вследствие обещания папы поддержать претензии Романовичей на Австрию, выраженных в его личных посланиях, а также через зальцбургского архиепископа Филиппа фон Шпангайма во время переговорах в Прессбурге (лето 1248 г.). Это сближение было продолжено в 1252–1253 гг. при посредничестве венгерского короля Белы IV, также имевшего виды на часть “австрийского наследства”. Вместе с тем существенную роль во внешней политике Романовичей продолжал играть византийский фактор. Коронация Даниила и переговоры о церковной унии с Римом проходили на фоне более широких политических процессов, инициаторами которых стали папа Иннокентий IV и никейский император Иоанн III Ватац. В обмен на возвращение Константинополя грекам власти Никеи соглашались признать верховенство папы в церковных делах и подчинение ему православного духовенства. В то самое время, когда в Кракове и в Холме шли переговоры Даниила с папским легатом Опизо, из Никеи в Рим отправилось полномочное посольство для заключения соглашения об унии Западной и Восточной церквей (вторая половина 1253 г.). Проводником никейских интересов в Галицко-Волынской Руси оставалась мать Даниила Романовича Евфросиния-Анна. После многих лет, проведенных в монастыре, она последний раз появляется на страницах летописи как одно из главных действующих лиц в истории коронации. По словам придворного летописца, дать согласие на коронацию и унию с Римом Даниила “убедила его мать”. Союз с Римом сильнейшего из князей Руси был выгоден тогда правителям Никеи, так как способствовал реализации их собственных политических целей. Отказ от уступок папе нового никейского императора Феодора II Ласкаря, взявшего курс на возвращение Константинополя с помощью военной силы, незамедлительно привел к разрыву отношений с Римом Галицко-Волынских князей».

Мы теперь можем себе представить всю трагичность того положения, в котором оказался в определенный политический момент Александр. Не имея никаких полноценных военных союзников, он лишался не просто политической поддержки от православного князя Галицкой Руси и Никейской империи, но и получал в их лице проводников латинизации православного народа. К этой ситуации мы обязаны вспомнить о союзнических отношениях Никеи с монголами и величии подвига сохранения православной веры Александром перед лицом в буквальном смысле общемирового отступления от православной веры и краха православной государственности. Здесь князь Александр предстает перед нами, потомками, во всем своем величии силы духа святого государя.