#img_2.jpeg

#img_3.jpeg

 

Глава первая

В субботу вечером семья профессора Строгова собралась на даче. Тишина, покой, хлопоты на кухне — все было, как в предвоенные дни, но ничто не могло притушить владевшую всеми тревогу. Да и хозяин задержался в госпитале, видно, опять привезли много раненых — профессор сам делал все сложные операции…

В ожидании хозяина гости разбрелись по саду.

Старший сын профессора — Евгений Сергеевич, известный музыкант — медленно ходил по дорожкам, усыпанным листьями, жадно прислушивался к тишине. Несколько недель назад он вступил в народное ополчение и жил теперь в казарме, проходил ускоренную воинскую подготовку. Там было не до тишины, и теперь, получив увольнительную до завтрашнего вечера, Евгений наслаждался непривычным покоем. Он отошел в дальний угол сада, за старые яблони, чтобы не видеть укоряющих взглядов жены. Евгений не раз пытался объяснить ей, что в такие тяжкие дни жить только ради одного человека, пусть самого близкого, преступление, но она не желала понять его, и теперь Евгений Сергеевич избегал оставаться наедине с женой.

Елена Петровна следила за мужем с террасы, но не решалась подойти к нему, а потом опять вглядывалась в пустынную дорогу, ожидая, когда появится машина профессора, как будто профессор мог чем-то помочь ей…

Так же нетерпеливо ждал Строгова и отец Елены — Петр Кириллович Ожогин. Он даже вышел за калитку, вглядываясь в шоссе, вытекавшее из леса, как широкая серая река.

Младший сын профессора Дмитрий сбивал оставшиеся яблоки и грыз их, нетерпеливо поглядывая в сторону летней дачной кухни, откуда доносились привычные запахи разогреваемой еды. И хотя запахи эти были совсем не такими аппетитными, как в прежние дни, Дмитрий сетовал, что отец запаздывает, а без отца за обед не сядут. Дмитрий месяц назад покинул авиационный институт и перешел на военный завод мастером в цех фюзеляжей. В городе он жил один, и ему все казалось, что с того дня, как перешел на завод, он ни разу не наелся досыта…

Но вот показалась долгожданная машина. Ожогин открыл ворота, сыновья поспешили навстречу отцу. Строгов, высокий, еще стройный, с сильными руками и ногами, приветствовал родных извиняющейся улыбкой. Понимая, что все ждут, не утешит ли он их каким-нибудь чрезвычайным сообщением, но он ничего утешительного сказать не может, профессор заговорил нарочито веселым тоном:

— На ужин сегодня будет рыба… И в пайке выдали две бутылки вина…

Все молча подчинились его настроению. Значит, ничего нового не произошло, он пригласил всех повидаться только потому, что неизвестно, что будет в следующее воскресенье, может быть, кто-то из них и не доживет до него…

Утром в воскресенье поздно завтракали в большой, залитой солнцем столовой, потом все отправились в лес, где можно было опять остаться наедине с самим собой и попытаться как-нибудь разобраться в вихре событий.

Евгений Сергеевич, войдя в лес, повернул на знакомую тропу к реке и отделился от всех. Вот здесь, на речном берегу, он еще мальчишкой учился стрелять, но попадал редко, хотя мишени были отчетливые — заброшенные гнезда стрижей, чернеющие в обрывистом берегу всего в пятидесяти метрах. И теперь он жалел, что не научился стрелять. Какую пользу принесет он в отряде народного ополчения? Даже и сейчас он часто бывает рассеян на военных занятиях. А это недопустимо. Ведь война стала главным занятием народа. Он должен научиться стрелять, должен уметь защитить свою жизнь и жизнь товарища…

Профессор, миновав лесную чащу и выбравшись на опушку, остановился, прислонившись к замшелому дереву. Он жадно втягивал сладковатый запах пожелтевших березовых листьев и думал, что необходимо уметь держать себя в руках, всегда оставаться спокойным. Но как он ни прислушивался к тишине, плечи его оставались приподнятыми, морщины над переносицей не разглаживались, мысли все время были там, откуда ему хотелось убежать, закрыв глаза, чтобы не видеть реки крови, гибель молодых жизней, обрывающихся каждый день. Много поколений, множество людей задумывались, почему не погибает кучка затеявших войну, а гибнут простые люди, порой и не понимающие, для чего затеяна бойня…

Сергей Сергеевич не заметил, как подошел младший сын.

— Не пора ли домой? Что-то есть хочется…

— Ты же недавно завтракал! — удивился Сергей Сергеевич.

— Сам не знаю, что со мной, — со вздохом признался Митя. — Война как-то странно повлияла на мой аппетит. Могу съесть сколько угодно и все время чувствую себя голодным.

Профессор начал окликать спутников.

Первым вылез из чащи Петр Кириллович:

— Ни одной пташки! Вот что наделала война! А помните, сколько дупелей мы взяли здесь прошлой осенью?

У реки задержались, ожидая, когда присоединится Евгений.

Он подошел все в том же замкнутом раздумье и, как бы извиняясь за свое уединение, пробормотал:

— Вспомнил сейчас… В детстве стрелял плохо…

— Ты же не собирался стать солдатом! — утешил его Ожогин.

— А когда дело дошло до этого, оказалось, что из меня — плохой солдат…

Петр Кириллович пожал плечами, взглянул на профессора:

— Неужели и нам придется брать винтовки?

— Если война подошла к дому, то надо уметь стрелять! — ответил Сергей Сергеевич.

— Как — к дому? Что вы говорите? — воскликнул Ожогин с таким отчаянием, что профессор рассердился на себя: он хотел утаить последние события! И попытался успокоить родственника:

— Митя проголодался, поспешим к обеду.

— Нет, погодите! — взволнованно продолжал Ожогин. — Не успокаивайте меня, я не больной, не лечиться к вам приехал. Я должен знать, что будет завтра? Неужели вы думаете, враг дойдет до нашего дома?

— На этот вопрос вам даже Главная Ставка не ответит. И не будем гадать. Надо спокойно и твердо встретить тяжелые для всего народа дни.

И зашагал к месту, с которого на взгорье был виден дом. У ворот стоял закамуфлированный зелеными разводами военный автомобиль.

Митя по-мальчишески свистнул:

— Наш летчик уже приземлился! — и кивнул на верхние окна, где была комната сестры.

Сергей Сергеевич пожал плечами:

— Это для меня новость. По-моему, сейчас летчикам не до девушек.

Митя засмеялся наивности отца, но, пораздумав, добавил:

— Впрочем, ты прав. Сейчас больше девушки интересуются ими.

— Почему ты так думаешь? — Сергей Сергеевич насмешливо поглядел на сына. Но Митя только шевельнул бровью: этого, мол, не объяснишь, это надо не понимать, а чувствовать.

И Сергей Сергеевич задумался. Уж кого-кого, а летчиков он знал хорошо. После финской кампании они часто приезжали к нему в гости. Это все были воскрешенные им летчики, преданные друзья. Он еще тогда изучил их повадки. Настоящие стихийные парни. В ту зиму все увлекались охотой, и Сергей Сергеевич бродил с ними по лесам, ночевал в охотничьих избушках, грелся у костров. Потом эти стихийные парни переключились на западные танцы. Зимой сорокового года вдруг увлеклись искусством. Толковали о музыке, о театре, была даже полоса философских дискуссий, где в спорах не столько познавалась истина, сколько проверялась собственная культура. Некоторые летчики пытались сочинять рассказы о своей жизни, один из них написал пьесу и читал ее в кругу писателей. Наблюдал Сергей Сергеевич у них необыкновенную жажду культуры, как будто они торопились наверстать потерянное время, много и без разбору читали, но при большой занятости думали обо всем поспешно. Они дорожили каждой свободной минутой, и Сергей Сергеевич замечал, что они мало общались с женщинами, особенно с девушками, которые, как известно, требуют много времени на свидания, на театры, на прогулки, и летчики, казалось, обходили их… Неужели теперь все изменилось? Может быть, это влияние войны? И конечно, Митя не прав, говоря, что инициатива принадлежит девушкам. Нет, Оксана со свойственной ей двадцатитрехлетней мудростью всегда утверждала, что летчики — «неотесанные парни»… И вдруг эта военная машина у дачи.

Подходя к дому, Митя засвистел, но шторы на окнах Оксаны даже не шевельнулись.

Войдя в столовую, Сергей Сергеевич увидел на столе букет перезрелых роз, заметил белое парадное платье невестки, шутливо спросил:

— Может быть, у нас сегодня свадьба?

— Почему — свадьба? — Елена Петровна смахнула со скатерти красные лепестки. — Просто конец дачного сезона. И я сорвала все цветы. Утром сойки кормились на дубу, — значит, скоро выпадет снег.

— Ну до снега еще долго, — ответил Сергей Сергеевич, с любопытством оглядывая закуску на столе. Он машинально отодвинул свой тяжелый стул, но остановился, нетерпеливо спросил: — А где же Оксана?

— Послали за ней, — ответила Елена Петровна и с насмешливой улыбкой пошла на террасу встречать мужа и отца, которые устало брели по аллее.

Петр Кириллович шагал по дорожке, опираясь на палку, подобранную в лесу, и раздраженно думал о потерянном времени. Лучше поехал бы посмотреть продающийся недорого беккеровский рояль… Напрасно, напрасно потратил время… И ничего не узнал: ни профессор, ни зять не утешили его. Скорее, еще больше огорчили.

Позади Петра Кирилловича шел Евгений. Большая кудрявая голова высоко поднята, на лице улыбка, в выпуклых глазах отражена голубизна неба. Видно, что он хорошо отдохнул.

Восхищение и любовь переполнили сердце Елены Петровны. Она поспешила навстречу мужу, взяла его под руку и прильнула к нему, словно надеясь удержать его навсегда. На всю жизнь. Никакие беды, никакие войны не отнимут его у нее.

Все прошли в столовую, где Митя, стоя у стола, уже что-то дожевывал. Широким жестом отставив от своего прибора рюмку и заменив ее бокалом, он громогласно скомандовал:

— Начнем, товарищи!

— Подожди, — сухо остановил отец. — Сейчас придет Оксана.

Но вдруг вспомнил странные намеки на летчика и вышел из столовой. Послышались его шаги на скрипучей лестнице.

Оксана стояла у мольберта и набрасывала углем портрет летчика Шумилина. Бросив взгляд на летчика, она увидела, что кресло опустело, и тотчас почувствовала, как сильные руки Михаила обняли ее.

— Так я никогда не закончу вашего портрета, — строго сказала она, не поворачивая покрасневшего лица. — Ну что вам стоит посидеть смирно один часик?

— Но это же скучно — сидеть и только смотреть на вас, — ответил Михаил. — У меня так мало времени… — он повернул ее лицо к себе и поцеловал.

К ним постучали, но Оксана не успела ни ответить, ни открыть. Сергей Сергеевич раздраженно распахнул дверь и увидел дочь в объятиях летчика.

— Извините, — смутившись, сказал он. Потом, словно спохватившись, добавил: — Я хотел узнать, долго ли вас ждать? — И, пытаясь избавиться от неловкости, торопливо объяснил: — Мы пришли из лесу голодные как волки, можем оставить вас без обеда.

— Ах, вы вернулись? — воскликнула Оксана, отодвигаясь от летчика. Михаил, уронив руки по швам и глядя на Сергея Сергеевича блестящими глазами, спросил:

— Хорошо отдохнули?

Все еще держась за ручку двери, Сергей Сергеевич с улыбкой сказал:

— Уверен, что не так хорошо, как вы.

— О, — засмеялся летчик, — никаких сравнений!

Отступая, Сергей Сергеевич думал: закрыть дверь или нет? Оставил открытой, надеясь, что дочь и летчик последуют за ним. Идя по коридору, качал головой; «Ай да Оксана! Значит, Митя был прав — девушки осмелели и пытаются удержать тех, кто уходит от них…»

Когда Михаил и Оксана вошли в столовую, все глядели на них, держа наполненные бокалы. Может быть прочитав что-то в сияющих глазах летчика или заметив румянец на щеках Оксаны, все торжественно принялись чокаться, будто поздравляли их. А Митя с горячим пафосом произнес:

— З-за ваше здор-ровье!

«Ничего же такого не произошло, — думала Оксана, сидя рядом с Михаилом, — почему с нас не спускают глаз?»

А Митя, выпив свой бокал, так расшалился, что вытащил из букета розу и принялся жевать ее. Он всем видом пытался показать, что присутствует не на обычном семейном обеде, а на историческом, в честь помолвки. Наконец-то его разборчивая сестра полюбила летчика, кудрявого поднебесного жителя. И он подал Михаилу, не расплескивая, полный бокал:

— Выпьем за долгую жизнь!

— Не могу, — с улыбкой сказал Михаил, — сейчас уезжаю на работу.

— Тоже сказали! А кому из нас не на работу? Я в шесть, как из ружья, должен быть на крыше своего завода, хватать и тушить зажигательные бомбы, известно, что фашисты не признают воскресных дней. Евгений тоже должен явиться в свое ополчение, шагать ать-два, направо-налево… А папа поедет в свой госпиталь, резать руки-ноги, у кого они лишние… Все вернемся на свои посты. Ну, по последней!

Оксана с неприязнью заметила, что Митя уже перешагнул через край, неизвестно до чего теперь договорится. Она задержала его руку, поднявшую новый бокал:

— Не торопись!

Следуя ее примеру, Елена Петровна перехватила руку мужа, подставила свой стаканчик и отлила из его бокала половину.

— Пусть мне будет плохо, ты, видно, забыл, что вечером поедешь не на концерт.

Слово «вечер» взлетело и повисло, бросив тень на помрачневшие лица. Наступила мгновенная тишина.

Михаил крепко сжал руку Оксаны, полузакрыв глаза, задержал дыхание. Потом встал, резко отодвинув стул:

— Простите, мне пора.

Словно по сигналу, все поднялись.

Петр Кириллович, чтобы наверстать потерянное время, решил воспользоваться машиной летчика, а не тащиться пешком до станции.

Летчик охотно согласился подвезти, и Петр Кириллович сказал дочери, чтобы она уложила вещи.

Елена Петровна тоже стала собираться и торопила мужа, которому хотелось еще побродить по саду.

Видя, что все уезжают, собрался и Митя, забежал на кухню, набрал кое-что поесть. И когда машина тихо тронулась к воротам, Митя с тяжелым рюкзаком за плечами обнял отца:

— До следующего воскресенья!

Обычно Сергей Сергеевич с дочерью стояли у дома и смотрели, как скатывались с горы машины, но сейчас он стоял один, потому что Оксана поехала проводить до шоссе своего летчика. И теперь она вернется не скоро. Будет ходить около реки, переживая и обдумывая свои новые чувства. «Хорошо, что она ушла», — думал Сергей Сергеевич. Ему трудно сейчас разговаривать с ней, он обязательно спросил бы, полюбила ли она Михаила или это просто дружба. Спросил бы… Да нет, ничего бы она ему не ответила. Теперь о таких вещах с отцом не говорят. Напрасно я трачу время на обдумывание этого вопроса, она ответит: «Не вмешивайся не в свое дело». Так, во всяком случае, сказал бы Митя, но так может сказать и Оксана, хотя у нее характер другой. Она скромна, не то что Митя, который все-таки сорвиголова.

Сергей Сергеевич пошел к дому, прислушиваясь к шороху листьев под ногами. «Сейчас я должен отдохнуть, — думал он. — Хирург должен быть холоден как лед!» Он все пытался прогнать тревогу, которая вдруг охватила его оттого, что Оксана так неожиданно, так удивительно вела себя, а может быть, и оттого, что кончился легкий день и надвигался тяжелый вечер.

Каждое утро, за час до отъезда в госпиталь, профессор с шумом распахивал дверь, выходил в сад и шагал по аллее до моста через обмелевшую речку. Шагал, останавливался, потирал лоб, качал головой. «Нет, сколько ни думай, этого невозможно понять…» Останавливался, навалившись на перила моста, прислушивался к журчанию воды и представлял, что ждет его в госпитале. Может быть, сегодня там будет хуже, чем вчера… Будет столько искалеченных людей, что он и не сможет всем оказать помощь. Вспомнив раненых, он закрыл глаза и сжал кулаки.

«Нельзя выносить без гнева эти миллионы смертей. Нельзя без боли видеть гибель лучших, молодых… Боже мой, почему каждый раз, когда я должен быть холоден, меня сжигает волнение? Никогда я не смогу спокойно наблюдать смерть этих прекрасных молодых людей. Никогда!»

Оксана, увидев отца у реки, подумала с грустью: «Вот и кончился праздник, настали будни, а будни — это работа…» Она прошла в свою комнату, надела халат, приколола фотографию Михаила к мольберту и стала заканчивать его портрет.

Оторвалась от работы, когда совсем стемнело, из оврага поднялся туман. А вместе с туманом к сердцу подкралась тревога. Опять ночь. Опять бомбежка. Ничего не известно. Ничего. Может быть, сегодня, когда будем спать, фашистский бомбардировщик заметит в темноте белую дачу и бросит на нее бомбу…

С соседних дач инженеры, врачи, ученые уже переехали в город. Отец остался, уверяя, что только в тишине леса он может унять свой гнев, успокоить сердце. Оксана предлагала перекрасить в зеленый цвет дачу, но отец сказал, что немцы очень хорошо осведомлены о расположении военных объектов и не будут швырять бомбы куда попало. Однако Оксана уже знала случаи, когда бомбардировщик, пролетев тысячу километров, сбрасывал бомбы на капустное поле.

В сумерках Оксана словно постарела, на лице появились морщинки, она вся внутренне сжалась. Опять будут урчать над их домом самолеты. Опять вспыхнут пожары, будут слышаться тяжелые взрывы. Так было в понедельник, в среду, в пятницу. В пятницу, после особенно тяжелой ночи, она поехала в город повидаться с друзьями. Но попала на собрание в Союз художников. Как раз выступал ее друг, художник Роман Уваров. Он говорил о времени, которому художники обязаны отдать свой талант. Не вдумчивые пейзажи, не натюрморты с яблоками и сиренью требует время от художника, а портреты людей, которые решают судьбу страны. Художники должны запечатлеть священную борьбу народа, должны создать портреты героев, защитников Москвы, зенитчиков, летчиков, прожектористов, рядовых и генералов, которые защищают Родину.

Оксана тотчас подумала: не написать ли портрет летчика Шумилина? Ведь каждый, кто увидит на полотне его волевое, смелое лицо, будет уверен — наши люди не пропустят врага.

В тот же день Оксана договорилась с Михаилом, что в свободное от полетов время он будет ей позировать.

Сегодня был их первый сеанс, и он оказался таким неудачным.

В доме стало совсем темно, и Оксана, опустив маскировочные шторы, зажгла лампу, чтобы поужинать с отцом.

— Как это ужасно, — вздохнула она, — каждую ночь ждать, что тебя убьют.

— В твои годы я был храбрее! — сказал отец, с укором взглянув на нее.

Оксана нагнулась к отцу и горестно призналась:

— Вряд ли тебе придется еще увидеть девушку, которая так позорно боится бомбежки. Каждый вечер я леденею от страха. А в тот вечер, помнишь, когда я пошла на концерт Евгения и осталась ночевать у них, на улице Горького, я тогда чуть не умерла. Ух, какой был налет! Евгений и Лена вышли на балкон и почти силой вытащили меня посмотреть, как два прожектора поймали бомбардировщик и повели его. А мне все казалось, что бомбардировщик кружится над их домом, а их дом белый, восьмиэтажный, да еще эта ужасная статуя на фронтоне, летчик, наверно, видел и целился, но зенитки обстреливали его со всех сторон… Я не выдержала, побежала в коридор, легла на какой-то ящик и укрылась шубами, чтобы ничего не слышать…

— Несовременная исповедь. Очень несовременная. Я знаю, что студентки первого курса дежурят на крышах университета, тушат зажигательные бомбы.

Закрыв лицо руками, Оксана откинулась в кресле.

— Только бы не пропустили в Москву бомбардировщики! — тихо сказала она. И вдруг что-то вспомнила, откинула ладони, устремив вдаль внимательный взгляд, словно кого-то разглядывая в тумане. — Заметил, папа, как Михаил не похож на других? Заметил, какое у него спокойное лицо, будто он не знает, что такое страх… Вот почему я его полюбила. Когда я думаю о нем, я становлюсь смелее, кажется, с ним мне бояться нечего. Он защитит…

Она умолкла, увидев, что отец качает головой и улыбается.

— Дорогая моя, — медленно начал он в ответ на ее выжидательное молчание, — мне кажется, ты ошибаешься, называя свое чувство к Михаилу любовью. Это просто увлечение, потому что, любя, мы не отдаем себя под защиту любимых, а становимся такими сильными, что сами желаем защищать. Но я замечал твое увлечение и тем художником, который перестал у нас бывать.

— Да, — кивнула она после недолгого раздумья, — я любила Романа, но сейчас мне кажется, что это прошло.

— Значит, я прав: любовь так скоро не проходит.

Оксане показалось, что отец неправильно понял ее, и она добавила:

— Понимаешь, в мирное время я бы любила Романа за его талант, но сейчас…

Сергей Сергеевич встал, тихая улыбка мгновенно исчезла с его лица, волнуясь, он не скоро нашел слова для ответа:

— Я не знал, что ты так тяжело все это переживаешь, что можешь даже из страха полюбить… До такой концепции не додумался бы и Шекспир. Помнишь: «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним…» Если б я предвидел это, я отправил бы тебя в эвакуацию.

— А как же ты? — испуганно спросила она и стала торопливо намазывать масло на хлеб для отца. Отрезала еще кусок кулебяки, налила молока. Но Сергей Сергеевич положил салфетку на стол и отвернулся:

— Если ты думаешь, что мне с тобой легче, ты глубоко ошибаешься. Надо было бы отправить тебя в Ташкент, тогда бы я успокоился, а теперь я волнуюсь за тебя, а у меня и без этого много забот… — Он сделал несколько шагов в темноту, потом вернулся, взглянул на часы: — Ну, мне пора… — Подошел к дочери, нагнувшись, поцеловал ее. — Прими душ и усни спокойно. Я не стану вмешиваться в твои сердечные дела, хотя, признаться, ты сегодня меня огорчила. Я хотел бы знать, что дочь моя способна на подвиг. Ну, ладно, не будем больше говорить об этом. Спи спокойно.

Оксана с грустной улыбкой обняла отца:

— О покое теперь все забыли, но я все же постараюсь уснуть.

 

Глава вторая

Через сорок минут после объявления тревоги все летчики вернулись на аэродром, не было только Шумилина и Миронова.

Командир эскадрильи смотрел на часы. Восемь минут… десять, еще беспокоиться рано, могут сейчас прийти. И действительно, над черной каймой леса показался самолет. Он словно падал, распластавшись над землей, почти задевая верхушки деревьев.

Обычно машины неслись над темным полем с таким точным расчетом, на какой способны только одни летчики-ночники, у них все отработано, все точно. Но сейчас самолет не опустился, а, скорее, упал, словно дотянул из последних сил. И командир сразу понял: с пилотом что-то неладное…

Потрепанная автомашина помчалась к самолету. Еще издали было видно, что бронеколпак пуст, будто самолет вернулся на землю один. Осветили машину и заглянули в кабину — пилот Шумилин, крепко зажав штурвал, лежал на нем.

Сначала подумали, что с ним обморок, как иногда бывает от сильного нервного напряжения, но, когда подняли его из кабины, увидели, что он истекает кровью.

Санитарная машина повезла его в госпиталь.

Командир эскадрильи остался на поле и с еще большим нетерпением поглядывал на светящийся циферблат. Капитана Миронова все не было. А это он вдвоем с Шумилиным оторвал «юнкерс» от строя, радировал об атаке и сбил его. О сбитом «юнкерсе» командиру уже доложили. Но если Миронов не вернулся вслед за Шумилиным, значит… Но эти крайние предположения командир отвергал и терпеливо ждал, опустив руки в карманы, сжимая кулаки, чтобы унять тревогу. Летчики тоже не ушли в блиндаж, несмотря на приказ отдохнуть, а стояли под деревьями, переговариваясь тихим шепотом. Дежурные летчики застыли около своих самолетов. Над их головами темнела сетка с зеленым кустарником, которая выделялась темным пятном на фоне светлого осеннего леса. Командир подумал, что пора заменить летнюю декорацию осенней… В это время он услышал гул возвращающегося самолета. Прислушавшись к шуму мотора, он закусил губу. Мотор работал с перебоями, словно самолет держался в воздухе только волей пилота, его мастерством, планируя на последних ударах винта к аэродрому. «Ох, эти парни, — прошептал командир, — дерутся до последнего патрона…»

Машина опускалась словно на ощупь. Командир понял, что летчик ранен. Самолет скользнул по земле. При вспышке сигнального огня видно стало, что шасси не выпущено, самолет садился на «брюхо». Раздался треск, пропеллер врезался в землю, осколки его, просвистев, отлетели к лесу.

Командир подбежал к самолету и чуть не закричал. Из кабины с трудом поднимался Миронов. Лицо его было залито кровью, но зубы оскалены, будто он улыбался.

Несколько рук подхватили его, он хрипло говорил:

— Я сам, сам… Вам не поднять… Я железный…

Он оперся руками, хотел приподняться, но повалился на бок. Кто-то снял с него шлем, его подняли из самолета.

Капитан Миронов чувствовал, как его несли, но не ощущал боли, не ощущал ничего, кроме усталости. Ему очень хотелось объяснить товарищам, что с ним произошло и что ему пришлось пережить. Собравшись с силами, он начал не торопясь рассказывать о воздушном бое. Он рассказывал, что с бомбардировщиком ему было легко, он взял его прямо в лоб, но тут, откуда ни возьмись, проклятый «мессершмитт» навалился на Шумилина, а когда Миронов поспешил на выручку, «мессер» перенес на него всю мощь своих пулеметов и успел прошить фюзеляж. Но Шумилин последней лентой отвалил у «мессера» кусок плоскости, а Миронов ударил по фонарю, и тогда ас завертелся к земле.

Летчики, механики, принесшие капитана на командный пункт, видели, как он шевелил окровавленными, распухшими губами, но не слышали ни одного звука. Видели в его сузившихся глазах — ресницы почти слиплись от крови — то искры смеха, то гордое волнение, понимали все, что он пережил, понимали, что он борется за жизнь и будет жить.

Как только Миронова привезли в госпиталь, к нему подошел доктор с большими теплыми глазами, с прямым носом, с крупными добрыми губами. Доктор строго посмотрел на него и крикнул:

— Камфару! Следить за сердцем!

— Не беспокойтесь, — сказал Миронов, — я не чувствую никакой боли, это усталость, скоро пройдет…

На стеклянном столике зазвенели инструменты.

Миронов слушал, все понимал, но молчал. Не хотел мешать этому доброму доктору, который готовился что-то предпринять. Может быть, ему удастся каким-нибудь лекарством усыпить его, он уснет и избавится от этой усталости, от которой все тело онемело и он уже не чувствовал ни тяжести одеревенелых ног, ни налившихся свинцом рук, он только чувствовал свою голову, в которой, как в воздушном шаре, было необычайно пусто.

Он слышал, как доктор отдавал приказания, видел женщин в белых халатах — лица закрыты марлей, только блестят расширенные от страха глаза.

Миронов, не поднимая головы, перевел взгляд в сторону и увидел койку, прикрытую клеенкой. На ней, вытянувшись во весь рост, так что ноги даже свисали, лежал человек. Миронов сразу не мог рассмотреть лежащего, так как ресницы его совсем слипались, но он напряг всю волю, широко распахнул глаза и узнал Мишу Шумилина.

Миронов чувствовал, что мозг его работает, сознание ясно, он смотрел не отрываясь на голову Михаила и отчетливо вспоминал, как пятьдесят минут назад, до объявления тревоги, они сидели в блиндаже и он предложил Михаилу сыграть партию в шахматы, но Михаил отказался и стал рассказывать о своей поездке в Москву. Потом достал коробку «Северной Пальмиры» и предложил закурить. Потом показал портрет девушки в белом платье, которую он полюбил. Когда Миронов взял коробку, чтобы закурить, объявили тревогу, и Михаил, стоявший у выхода, первым побежал к машине. Миронов положил коробку с папиросами в карман и решил вернуть ее после вылета. И вот они увиделись.

Миронов потянулся, огромным усилием вытянул из кармана коробку и сказал сестре, поддерживающей его:

— Передай Михаилу.

Увидел по испуганным глазам сестры, что она не поняла его, но уже не смог объяснить, почему он должен вернуть папиросы Михаилу. Он хотел поговорить с ним о той девушке в белом платье, лицо которой ему так понравилось, что он даже сейчас мог вспомнить ее, стоило только немного сосредоточиться. Он спросил бы Михаила, кто эта девушка с таким добрым, улыбчивым лицом. Она казалась ему очень знакомой. Если бы она сейчас пришла к нему и положила бы руку на его лоб, он сразу бы успокоился. Ведь говорят: если чего-то очень сильно желаешь, это обязательно сбудется. Если бы она вошла, если бы он увидел ее.

Миронов вытянулся на столе, чувствуя холод клеенки, услышал, как доктор прокричал над ним:

— Еще камфары! Маску!

Миронов вздохнул, без сопротивления отдался в руки этому доброму доктору, который встал над ним ледяной глыбой, склонялся над ним все ниже и ниже и наконец всей тяжестью обрушился на него.

 

Глава третья

У ног Оксаны текла коричневая васнецовская река. Плыли березовые листья, хвостиками вверх, похожие на золотые монетки. Со дна, из замшелых камней, поднимались листья лилий, будто грустные лица русалок. Стая синичек сидела, словно нанизанная на ветке ольхи, ветви сплелись над водой, и по этому висячему мосту ползли упорные муравьи. Ветер чуть поглаживал ржавую гриву тростника.

Оксана пристально смотрит на эту сказочную реку, старается запомнить все светотени, все детали, чтобы в любой момент, когда рука коснется пустого холста, вдруг вынуть из памяти весь запас и перенести на картину. Правда, лучше было бы, если бы она набросала это в альбом, но она с утра была так встревожена, что не могла работать, и ушла бродить по полям, не захватив этюдника, просто вышла проститься с осенью, унять поднявшуюся в душе тревогу.

Вторую ночь не возвращался отец из госпиталя, а он принадлежал к тем старым профессорам, которые точны как часы. Значит, случилось что-нибудь необычайное. А необычайное в эти дни может быть только одно — упала бомба на их госпиталь или в него попал осколок зенитного снаряда.

Не в силах побороть тревогу, Оксана бродила по берегу реки, не зная, за что приняться. Когда она уже подходила к дому, ее окликнул мальчик из соседнего санатория. Профессор звонил по телефону и просил передать ей, что уехал в город и там задержится.

Внезапно Оксана вспомнила, что у нее в городе много дел. Уложила в чемодан летние платья, которые теперь на даче были не нужны. Надо привезти теплые вещи, война продлится еще долго, придется здесь зимовать, в лесу все-таки не так опасно.

Когда она вошла в московскую квартиру, домработница, встретившая ее, с отчаянием воскликнула:

— Вы же опоздали! Сергей Сергеевич уехал полчаса назад. Он говорил, что кремация назначена на час, а сейчас, глядите, уже без двадцати…

Оксана опустила руки, уронила перчатки, еле выговорила:

— Чья кремация?

Домработница заморгала, медленно соображая, что Оксана ничего не знает, что, может быть, от нее нарочно скрывали, но теперь она сказала все и уже не могла отвернуться от ее бледного, вопрошающего лица.

— А того летчика, с которым вы заходили третьего дня, который еще научил меня варить кофе по-испански.

— Шумилин? — медленно произнесла Оксана.

— Наверное, он. Михаил, кажется. Сергей Сергеевич все время, пока я готовила ему завтрак, вздыхал и говорил: «Эх, Михаил, Михаил…» — и вытирал слезы. Конечно, жалко. Такой молодой. Жить бы да жить. А вот погиб… Сергей Сергеевич говорил, что они не пропустили в ту ночь к нам разбойников… Это славная смерть, царство ему небесное…

Оксана открыла глаза, словно пришла в себя, тихо сказала:

— Хватит. Все поняла.

— Сейчас вам обед приготовлю, только уж вы не выходите на улицу. Нынче в Москве и днем ходить опасно. Слышите, как зенитки лупят?

Оксана подошла к зеркалу, сняла клетчатую косынку, надела шляпу, минуту поискала перчатки, подняла их с пола, тихо приоткрыла дверь, сбежала по лестнице.

На улице действительно было тревожно, где-то глухо стреляли, прохожие торопливо бежали, словно пользовались коротким затишьем. Сделав несколько неуверенных шагов, Оксана спросила первую встречную женщину, как проехать в крематорий. Женщина, сочувственно посмотрев на нее, стала подробно объяснять, на каких трамваях ехать и где делать пересадку.

Пересекая площадь Маяковского, Оксана видела бойцов в касках и плащах, которые стояли у каких-то странных труб, закрученных, словно бараний рог. Только потом она сообразила, что это были звукоуловители с широкими горлами, направленными в небо. Тут же, на грузовиках, возвышались крупнокалиберные пулеметы, тоже нацеленные в небо. Почти на каждой крыше высоких домов торчали длинноствольные зенитные пушки. Гул выстрелов то стихал вдалеке, то, усиливаясь, приближался.

Она понимала, что за двадцать минут не успеет доехать, но шла, надеясь на чудо: вдруг задержка, вдруг что-нибудь… Конечно, на машине она успела бы, но теперь надо бежать до трамвая, всю дорогу бежать бегом.

Бежать? Куда? В крематорий!.. Это слово она не произносила ни разу, не знала ничего о нем, кроме того, что он находится где-то на окраине города. И сейчас она торопилась туда, чтобы последний раз увидеть Михаила. Боже мой! Последний раз! Как это осмыслить? Как с этим примириться? Вчера еще она смеялась с ним, сегодня думала о нем, ждала его, а он уже не существует. Как же это так? Если бы вчера кто-нибудь сказал ему, что с ним такое может случиться, как бы он протестовал!.. Единственно, во что не верят люди, это в собственную смерть. Будто смерть существует только для других… Конечно, если уж очень глубоко над этим задуматься, то поверишь, что и ты когда-нибудь умрешь, но это когда-нибудь так далеко, что ты успеешь закончить все свои дела и, когда уже больше не останется никаких забот, уйдешь на покой. Но умереть сегодня, ничего не успев закончить, — это непостижимо…

Допустим, если не ходить туда, не видеть его в гробу (боже мой, в гробу!), то можно представить, что он улетел куда-нибудь по важному заданию, может быть, на Урал, за новыми самолетами, и вернется не скоро. Но все же вернется. Но если ты знаешь, что он умер, умер, и ты не увидишь его никогда, кроме вот этого последнего часа, надо только успеть и можно еще раз увидеть это дорогое лицо.

Вдруг улица замерла, оглушенная ревом сирен, а через мгновение, словно подхлестнутые, люди хлынули во все стороны. Женщины подхватили на руки детей, старики, ковылявшие усталой походкой, побежали спотыкаясь, держась за грудь. Рупоры на каждом шагу повторяли: «Граждане, не стойте в подъездах и воротах, это опасно. Зайдите в ближайшее бомбоубежище…»

Оксана бежала вместе с толпой, теперь она думала только об одном: успеть, успеть. Через пять минут она будет у трамвайной остановки.

Улица опустела у нее на глазах, стало неудобно бежать одной, но зато она могла без помехи быстро шагать. Когда сирена умолкла, наступила такая тишина, что казалось, никакой опасности нет… И вдруг она услыхала над головой знакомый гул немецкого самолета, потом увидела, как самолет пронесся над улицей, и со всех сторон началась оглушительная стрельба. Это заставило Оксану ускорить шаг, она побежала. На углу ее остановил постовой, спросил, имеет ли она пропуск на право хождения во время тревоги. Она сбивчиво стала объяснять, что торопится в крематорий, показала ему книжку Союза художников и быстро прошла, услыхав вдогонку:

— Держитесь к стенке, берегитесь осколков!

Она думала, теперь ей беречься нечего, теперь ей все равно, даже будет лучше, если ее убьют. Михаила тоже убили. И она шла, не замечая ничего, думая только об одном: успеть увидеть его последний раз. Она шла по пустой улице под грохот зениток и переживала неповторимое мгновение войны, одна в центре огромного города. Что-то со свистом пролетело над ней и ударилось под ногами. Нагнувшись, она подняла кусочек горячего металла. Он обжигал руку, когда она рассматривала его, удивляясь, как это с неба могла упасть такая капля…

— Что вы делаете? — услышала она.

Из подъезда выбежал мужчина в кожаном пальто, схватил ее и втащил в коридор. В темном коридоре было так тесно, что Оксана сейчас же споткнулась. С улицы донесся рев пикирующего бомбардировщика, потом резкий свист.

— Ложись! — скомандовал кто-то в темноте. Все упали на пол, и дом содрогнулся от страшного взрыва.

Оксана еще не успела открыть глаза, как стоявшие у двери закричали:

— Мимо! Мимо! На мостовую!

Выбежав среди первых, Оксана увидела, что в ста метрах от того места, где она подняла осколок, посреди мостовой дымилась огромная воронка. Все еще сыпался вниз взметенный взрывом песок и щебень. Она поняла, если бы ее не втащили в подъезд, то наступил бы конец ее жизни. Она подумала об этом спокойно, просто отметила факт. Нет, она не испытала никакого страха. Опять ее охватило только одно желание — успеть.

Вот и пустынная улица, высокий глухой забор, здесь можно бежать, никому не мешая, может быть, в последнюю минуту она еще успеет проститься с Михаилом.

Издали она увидела, что ворота закрыты. Это озадачило ее: или она опоздала настолько, что все кончилось, или пришла слишком рано…

В саду было солнечно и тихо, по краям широкого тротуара редко стояли серебряные елочки, а под ними, так же в ряд, белые урны из металла, из мрамора, с портретами, с золотыми надписями. Впереди широкие ступени кубического здания, построенного из серого железобетона. Темное мрачное здание.

Оксана оглянулась, потерла вдруг похолодевшие руки… Вот здесь исчезает след человека.

Вошла в темный зал, прошла в боковую комнату, где сидела женщина за конторкой, и спросила: была ли кремация летчика?

Женщина перелистала толстую книгу и ответила, что кремация назначена на тринадцать часов, но по случаю воздушной тревоги задержалась.

В темном зале, как в кино, стояли откидные стулья. Она села у стены и вспомнила, как хоронили мать. В церкви горела красивая люстра, хор пел какие-то чудесные мотивы. Она на всю жизнь запомнила: «Со святыми упокой…» Ей тогда было четырнадцать лет. С тех пор у нее никто не умирал. И вот она уже взрослой впервые видит перед собой конец человеческих тревог и волнений. Вот сейчас принесут Михаила и сожгут. Как жестоко. С мамой было не так. Ее пронесли по дорожке, усыпанной цветами, вокруг могилы поставили решетку из железного кружева, посадили три розовых куста, а на плите белого мрамора золотом написали: «Спи, дорогая, с миром…» И она спит… А тут вот возьмут и сожгут. Страшно. Нет, «Спи с миром» — лучше.

Шум подъехавших машин ворвался в вестибюль и долго гудел в углах темного зала. Оксана увидела, как с голубого автобуса сняли красный гроб, увидела вереницу зеленых военных автомобилей.

И вот они шли мимо нее, краснолицые, нахмуренные летчики, шли, держа фуражки в руках, опустив головы. Гроб несли молодые летчики, позади, чуть поддерживая угол гроба, шел седой командир с черным обветренным лицом. Среди этой группы она увидела отца и пошла ему навстречу, вдоль стенки, чтобы не мешать встречным. У двери взяла его за рукав и отвела в сторону. Без удивления он посмотрел на нее, тихо сказал:

— Может быть, лучше уехать.

Оксана покачала головой.

— Нет, теперь мне никогда не будет плохо. Хуже этого ничего не может быть.

Отец долгим, внимательным взглядом посмотрел на нее, словно старался заглянуть в сердце, заметил какое-то странное спокойствие, подумал, что, пожалуй, она не выдержит, но все же сказал:

— Ты здесь одна женщина, может быть, лучше тебе…

Она не дослушала, взяла его за руку, крепко сжав, прошептала:

— Не беспокойся. Теперь я выдержу все. — И повела его вслед за толпой.

В зале глухо играл орган. Закрыв глаза, Оксана слушала тяжелые звуки реквиема. Потом седой командир почти с закрытыми глазами остановился у гроба и стал тихо говорить о том, что летчик Шумилин исполнил долг перед Родиной, что Родина никогда не забудет его. Говорил, с трудом выдавливая слова, и вдруг склонился над гробом, дрожащим голосом сказал:

— Прощай, Миша, прощай, соколик! — И отошел, держась за красный борт гроба. Вслед за ним подходили летчики, всматривались в застывшее лицо своего друга и отходили с помутневшими глазами, плотно сжав губы.

Оксана видела профиль Михаила с правой стороны, он лежал спокойный, словно спал и радовался отдыху. Но как только зашла с левой стороны и стала приближаться к нему, увидела профиль с изломанной бровью — страдальческая морщина застыла в углу рта, он словно был охвачен немым отчаянием, что погиб не вовремя.

Оксана приближалась, и привычное лицо, которое издалека дорисовывала память, вдруг изменилось и уже было незнакомо, было чужое, как все мертвые лица. Она нагнулась и мысленно шепнула: «Прощай, милый!» Но так как лицо его сейчас ей показалось чужим, то она не решилась поцеловать его, как хотела, а только приникла головой к его груди, словно надеялась еще услышать его сердце, но тут отец взял ее за плечи и отвел от гроба.

— Все, — сказал он, уводя ее из зала. — Теперь домой.

Но она, видя его волнение, грустно, но твердо сказала:

— Ты больше не беспокойся обо мне… Я навсегда спокойной стала.

Они ехали в такси по городу, слышали гулкие раскаты залпов, над городом барражировали самолеты. Сергей Сергеевич торопился увезти дочь в тишину леса, где горе скорее забудется. Но когда они вошли в квартиру, Оксана, не раздеваясь, стала ходить по комнате, словно не давая остановиться идущим наплывом мыслям.

— Значит, так… Значит, Миши нет… А я надеялась, что он защитит нас. Значит, нужно продолжать его дело. Хотя я не снайпер, не танкист, воевать не умею. Но я могу облегчать страдания людям, которые причиняет война. Могу. Пожалуйста, папа, с завтрашнего дня возьми меня к себе в госпиталь.

Сергей Сергеевич задумчиво пожал плечами, подыскивая слова, которые убедили бы ее, что это решение не совсем правильно. Вряд ли она, не имеющая специальной подготовки, будет полезна в госпитале. Но вдруг, что-то вспомнив, сразу изменил свое намерение.

— Хорошо, — твердо сказал он. — Приходи. У меня есть очень тяжело больной капитан Миронов. Ему нужен исключительный уход. Вот я и поручу тебе вернуть его к жизни. Тогда и увидим, на что ты, девочка моя, способна.

 

Глава четвертая

Пассажиры бросились в поезд, забивали тамбур, лезли на крышу, висли на подножках, будто позади их город обнимало пламя. Почерневший от злости проводник руками и ногами сталкивал людей, хрипло рыча:

— Куда, дьяволы, куда! Добрые люди из Москвы бегут, а они в Москву прутся.

Из окна высунулся чубатый мужик с красным, рябым, словно пемза, лицом, смотрел на суматоху, качал головой:

— Заметалась Рассея туда-сюда.

Екатерина Антоновна Миронова с мешком за плечами уже пробилась до самой подножки и теперь ловила проводника за руки, со слезами молила:

— Голубчик, посади… У меня сын-летчик разбился. Защищал Москву, а сейчас лежит в госпитале. Мне надо ехать. Возьми сколько хочешь, только посади. Мне обязательно надо уехать.

— Не на голову же вас сажать, русским языком говорю — нету мест.

Но Екатерина Антоновна не слушала его, она все хваталась за поручни вагона и твердила:

— Мне надо. Лавруша разбился. Я заплачу. Сколько хочешь? — полезла за пазуху, показывая, что деньги у нее есть, но проводник отвернулся.

— Мне деньги не нужны. Нету мест, сказал вам.

— Голубчик, мне места не надо, я и на площадке постою.

Проводник, не слушая ее, яростно отбивал атаки осаждающих пассажиров. Екатерину Антоновну оттолкнули мужики, которые, поднявшись на подножку, шептали проводнику: «Водка есть». Но проводник и этим отвечал отказом, хотя толкал их не так уж яростно.

— В общий идите, в общий. Это спальный, русским языком говорю.

Некоторые пассажиры, безнадежно махнув рукой, побежали в конец состава. Но Екатерина Антоновна уже заметила, что и там у подножек стояли толпы, и не хотела терять позиции. Все еще надеясь пробудить сочувствие к себе, она умоляла впустить.

Вдруг над ее головой раздался свист. Чубатый мужик высунулся из окна и, махая рукой, кричал в толпу:

— Федька, сюда!

Огромный мужик, весь увешанный мешками, с двумя чемоданами в руках, растолкав толпу, поднялся на подножку и сказал коротко, как пароль:

— Есть выпить и закусить.

Проводник задом открыл дверь, пропустил мешочника и продолжал отбиваться от толпы, которая нахлынула на него с еще большим ожесточением.

— Жулик! Жулик! — кричала Екатерина Антоновна. — Я сейчас начальника позову. Это нельзя так оставить. Я сейчас! — Она вырвалась из толпы и побежала к вокзалу, где издалека виднелась красная фуражка начальника станции.

Начальник станции, тихий, хромой, с обезумевшими от суеты глазами, покорно пошел за Екатериной Антоновной, тащившей его за рукав.

— Я мать командира Миронова, мать летчика Миронова, немедленно посадите меня, — строгим голосом приказывала Екатерина Антоновна. — Сейчас же посадите, а то я телеграмму Ворошилову пошлю. Я расскажу в Москве об этих беспорядках. Билеты в кассе не продают, а за взятки сажают. Я в газету напишу. Мои сыновья этого так не оставят.

— Тише, гражданка Миронова, — уговаривал ее начальник станции, — ну пришли бы ко мне раньше в кабинет, спокойно бы получили мягкий вагон, а сейчас поздно, поезд уже отходит.

Он пытался отнять свою руку, но Екатерина Антоновна, крепко держа его, вела к вагону:

— Посадите меня именно в девятый, я хочу доказать подлецу проводнику, что у нас еще есть порядок и мать защитника Родины должны уважать.

Начальник станции, обливаясь потом, тяжело вздыхал:

— Рад бы вас всех отправить, да нет вагонов, что ж сделаешь, война.

С видом победителя подошла Екатерина Антоновна к вагону, думая, что сейчас дверь перед ней раскроется, но проводник даже не взглянул на начальника станции, а начальник, вместо того чтоб решительно и строго приказать, начал просить так же, как и все прочие пассажиры:

— Найди же какое-нибудь местечко, посади.

— Русским языком сказал — нету мест.

Из толпы кричали:

— Врет он! Сейчас одного с десятью чемоданами посадил. Выбросить его за ноги под поезд.

Начальник станции, бессильно опустив руки, готов был уже отступить, но Екатерина Антоновна, цепко ухватившись за него, толкала в вагон:

— Идите, проверьте, увидите, что в вагоне есть места.

Несколько минут проводник сопротивлялся, но Екатерина Антоновна с такой энергией проталкивала начальника, что проводник приоткрыл дверь, злобно сказал:

— Эту горластую посажу.

Поезд тронулся, скрипя от перегрузки. Екатерина Антоновна, припав к окну, глядела на вьющуюся вдали серую Волгу, стараясь унять внутреннее волнение. Стояла долго, пока ноги не отекли. За ее спиной посмеивались, развалясь на скамейках, мешочники. Чуть не падая от усталости, Екатерина Антоновна сняла со скамейки тяжелый бак с водой и села. Проводник сейчас же подбежал к ней:

— Ты что ж, сначала христом богом просила впустить постоять, а теперь и сесть захотела? Кто тебе разрешил снимать бак?

В купе напротив засмеялись. Чубатый мужик сказал:

— Вот, посади свинью за стол, она и ноги на стол.

Метнув на него презрительный взгляд, Екатерина Антоновна отвернулась. Гнев кипел в ее душе, если бы не Лаврентий, она бы ни за что не унизилась до разговора с этим подлецом, но сейчас она утешала себя тем, что, может быть, ее старший сын Иван имеет теперь какой-нибудь большой пост и она сумеет наказать этих жуликов, напечатать о них в газете или еще как-нибудь наказать их.

— Глядите, — горланил чубатый, — села барыня, теперь морду воротит, разговаривать с нашим братом не хочет!

Проводник сидел рядом с чубатым, вытирая толстые губы, смотрел, как второй пассажир ставит на стол бутылку водки, огурцы, жареную курицу.

Взглянув в сторону Екатерины Антоновны, он с язвительной усмешкой сказал:

— Что ей с нами разговаривать, слыхал, у нее сын командир.

— Хо, хо, — загремел чубатый, ударяя бутылку под донышко и следя, чтобы пробка не выскочила прочь, — командир! Так ей отдельный вагон надо. Мамаше командира даже аэроплан полагается по штату.

Проводник, ерзая по скамейке и от нетерпения глотая слюну, поддержал разговор:

— Должно, такой командир, что и не полагается. С нашим братом пока посидит.

Чубатый разлил водку, роздал стаканы. Все выпили долгими глотками и стали чавкать.

— Должно быть, ее сынок такой командир, что из Смоленска бежал.

Екатерина Антоновна почувствовала, как внутри ее лопнула сдерживающая пружина, и она бессознательно закричала:

— Сволочи вы, сволочи! Мои сыны за вас кровь проливают, а вы водку пьете, над людьми издеваетесь!

Проводник встал перед ней с перекошенным лицом:

— Замолчи, сейчас выброшу из вагона.

— Садись, где сидел! — гневно крикнула Екатерина Антоновна, смело глядя в его бешеное лицо. Проводник попятился от ее взгляда и послушно сел на место.

— Закуси крылышком, — примирительно сказал чубатый, — плюнь на бабу. — Его рябое лицо стало сине-багровым и лоснилось от жира. Двумя руками он держал кусок курицы и грыз ее, склонив голову набок. Сверкая огромными волчьими зубами, он искоса глядел на Екатерину Антоновну.

— Видал, видал я твоих командиров. Вместе с ними бежал из Смоленска, только они бежали босиком, а я пять пар сапог из кооператива прихватил.

— Брось, Васька, трепаться, — сказал обладатель мешков и чемоданов. Прищурясь, он разливал по стаканам остатки из бутылки.

Сердце Екатерины Антоновны замерло. Неужели наши дела на фронте так плохи, что этот нерасстрелянный бандит может говорить на весь вагон, что наши бежали. Она почувствовала, что не может дышать с ним одним воздухом, задыхается от гнева и ненависти. Чтоб немного успокоиться, она начала думать о раненом сыне, но компания напротив становилась все шумливее. Чубатый достал с полки баян и теперь, раскачиваясь, орал во всю глотку!

…Озираясь, со страхом шла Екатерина Антоновна по московским улицам, но в городе был прежний порядок. У Александровского сада она остановилась и долго не могла понять, куда же делся Кремль, но потом сообразила, что домики, стоявшие вдоль Кремлевской стены, всего лишь нарисованы на стене. Она шла по площади, под ногами у нее были многоэтажные дома, чернели квадраты окон, а дальше по площади тянулись фанерные палатки. Она с изумлением рассматривала этот раскрашенный, изменившийся город.

Она торопилась на квартиру Ивана, обдумывая, как зайдет в дом, вымоется, закусит и поедет в военкомат искать госпиталь Лаврентия. Дверь Ивановой квартиры оказалась незапертой.

Войдя в переднюю, она сбросила мешок, остановилась перед зеркалом, сняла шаль, поправила растрепавшиеся волосы и вдруг услышала, что в одной из комнат кто-то громко храпит. Крадучись, пошла по коридору, споткнулась обо что-то, подняла тяжелые облепленные грязью сапоги, тут же у вешалки увидела грязную от полы до воротника шинель. Со страхом она приоткрыла дверь и увидела на кровати седого, бородатого старика. Хотела закрыть дверь и тихонько обследовать квартиру, туда ли она попала, но что-то внутри толкнуло ее вперед. На цыпочках подошла она к кровати и вдруг испуганно вскрикнула:

— Ванюша!

— Что такое? Пора? — протер глаза и взглянул на нее не моргая.

— Господи, Ванюша, неужели это ты? — Протянула руки и дотронулась до его плеча.

— Мама! Откуда? — вскрикнул Иван, схватил ее за руки и притянул к себе. По улыбке она узнала своего прежнего Ванюшку. Вот его широкие женские губы, зубы ровные, словно нанизанные на нитку, голубые глаза, весь он прежний, только волосы словно в инее. Она прижалась к его колючей щеке, сдерживая слезы, опросила:

— Что с тобой случилось, Ванюша? Отчего это? — Погладила волосы. — Ведь тебе вроде и сорока нету?

Он притянул ее к себе, посадил рядом, обнял за плечи:

— А с тобой что? Почему плачешь?

Постепенно успокаиваясь, она все явственнее узнавала своего прежнего, веселого сына, и тревога утихала в ее душе. Но тут она вспомнила о младшем. Она резко различала их. Иван был ей ближе, всегда ласков и откровенен, а Лаврентий был замкнутым и недоступным, говорил с ней только официально, и эта недоступность создала вокруг него особый ореол. Лаврентий казался ей особенным человеком, с большим будущим, она гордилась им, любила его больше Ивана.

— Видал ты Лаврентия? Как он?

— Лежит в госпитале, скоро заштопают. А как там у вас в тылу? Как Фаина?

Услыхав, что Лаврентий выздоравливает, она спокойно вздохнула. Но сейчас же вспыхнула новая тревожная мысль — почему Иван дома? Почему сапоги в грязи? Вспомнила, боясь об этом подумать, рассказ об отступлении из Смоленска, испуганно уставилась на сына, не решаясь спросить, смотрела на него, думая прочесть что-нибудь в его глазах.

— Как там Фаина?

Она словно не слышала его вопроса, подняла с пола одеяло, взяла руку Ивана, хотела застегнуть обшлаг его рукава, но увидела, что пуговица оборвана, и тогда, не поднимая глаз, глухо спросила:

— Как же это так, Ванюша, говорят, вы Смоленск отдали?

— И Ярцево, мама, и Дорогобуж… Лучше не спрашивай. — Он провел рукой по волосам, пальцами стиснул виски.

— Как же это так? — голос ее дрогнул, глаза заблестели. — Не годится это никуда. Ведь кругом смеются, говорят, наши бежали.

— Кто говорит? Кто смеется? — сурово спросил он.

— Известно кто, враги. Не годится, — повторила она плача. — Стыдно ведь…

Он сидел, опустив руки меж колен, сдвинув морщины над переносицей, потом обнял мать за плечи, вздохнув, стал уговаривать:

— Не долго им смеяться, не долго. Скоро заплачут.

— Объясни мне, Ванюша, как же это случилось? Ведь русские всегда были храбрые, почему же теперь бегут?

— Не бегут, мать, не бегут, — ответил он, болезненно морщась. — Это враги говорят, что бегут. Армия отступает… Я тебе потом подробно объясню, а сейчас давай что-нибудь закусим и отправимся к Лаврентию.

Он подошел к шкафу и загремел тарелками. Она следила за каждым его шагом и думала, что он только притворяется спокойным. Она задела его больное место, и он делает усилия, чтобы не думать о боли, видать, душа его так же оледенела, как и голова. И она поняла, что он оборвал разговор на той черте, за которую нельзя переступать ни с какими вопросами.

Он поминутно впадал в задумчивость. Расставляя тарелки, вдруг опирался на стол растопыренными ладонями и застывал.

— Ах да, забыл спросить, как там Фаина поживает?

— Фаина живет хорошо, работает в школе, по аттестату за тебя получает, хватает. А вот жена Лаврентия совсем свихнулась.

Иван покачал головой.

— Так, так, понимаю… Значит, не ужилась с ней.

Глубоко вздохнув, она задушевно сказала:

— Знаешь, Ванюша, сколько я видела горя? Уж я-то научилась всех понимать, всех прощать. Но я не могу видеть, я ненавижу паразитов. Я осталась вдовой тридцати лет, на мыльной пене вырастила вас, а ты хочешь, чтоб я ужилась с разряженной Дунькой московской? Нет, не вышло. Говорю прямо: не ужилась.

Он слушал, барабаня пальцами по скатерти.

— Не подумай, Ваня, что я из-за нее сюда приехала. Нет, я плюнула бы на все бабьи склоки, сейчас не до них, я не могла там отсиживаться, когда здесь воюют.

Сурово глядя на нее, он сказал:

— Знаешь, мать, здесь все-таки опасно. Здесь и убить могут.

— Э-э, полно, — отмахнулась она, как бы заканчивая разговор и подвигая к себе тарелку с селедкой, — смерти боится тот, кто ее не видал, а мы-то под ней с детства ходим. Из нищих вышли в люди. — И она начала спокойно и медленно закусывать. — А если вам будет трудно там, так я и на фронт пойду. Для нас война — дело знакомое. С кем только не дрались севастопольские моряки. Так-то вот, Ванюша.

— Ладно, — сказал он, поднявшись, сразу прекращая беседу, — пусть будет так, как ты хочешь. — Подошел к шкафу, лукаво оглядываясь на мать. — Тут у меня припрятана для особого случая.

Поставил на стол бутылку водки. Екатерина Антоновна неодобрительно посмотрела на него:

— В нашем положении уж лучше не пить, а то скажут — пропили войну.

— Довольно, мать! — перебил он, сурово взглянув на нее. — Понимаешь, хватит. Нынче каждая молочница стала о политике толковать. Всех слушать — оглохнешь.

Екатерина Антоновна и сама поняла, что довела сына до точки кипения, и поторопилась переменить разговор. Принесла из коридора свой дорожный мешок, положила его на колени и стала осторожно развязывать.

— Вот, смотри, десять тысяч с собой привезла.

Он удивленно отодвинулся от нее:

— Да ты не ограбила ли банк?

— Какое, просто продала барахлишко. Убьют — не понадобится, уцелею — наживу. Вот шубу только жалко, на лисьем меху, Лавруша еще купил, А продала ее за две тысячи.

— За две тысячи, — с изумлением повторил он, — мать, да ведь это же мародерство, ей цена пятьсот рублей.

Она усмехнулась:

— Что ты, Ванюша, совсем цен не знаешь. — Достав из мешка какой-то сверток, выложила его на стол: — Вот этот кусок масла для Лавруши купила за тысячу. Понял?

— За тысячу! — Он всплеснул руками. — Да мне месяц служить надо за эти деньги. Не покупала бы, разве можно так деньгами швыряться.

— Тоже сказал, — обиделась она, — бумажки-то Лавруша жевать не будет, а от маслица скорее полетит. Сохранить бы вас, а добро наживем, когда домой в Севастополь вернемся.

Оба замолчали, мгновенно в мыслях окинув и прошлое и будущее. Он первым оборвал это тягостное молчание:

— Ну, все переговорили, теперь давай выпьем.

Екатерина Антоновна поправила волосы, обтерла ладони об колени, грустно вздохнула:

— Не стоило бы, Ванюша, не такое теперь время. Да вот с горя разве и выпью немножко.

 

Глава пятая

Больной капитан Миронов приводил в замешательство профессора Строгова. Он обладал какой-то непонятной силой угадывать чужие мысли. Прошло дней десять после операции, и он сказал профессору:

— Видите, как все хорошо вышло, а вы и не надеялись, что я поднимусь.

Сергей Сергеевич почувствовал странную неловкость. Действительно, только чудо помогло уцелеть этому человеку.

— Я чувствую себя совершенно здоровым, — устало сказал капитан, — меня только раздражает шум госпиталя. Зачем это с утра до вечера гремит радио? Здесь я никогда не поправлюсь, мне надо домой.

— В Москве сейчас тоже очень шумно, — сказал профессор.

Задумчиво глядя в окно, больной ответил:

— Мой дом за Можайском, в лесу. Там сейчас шумят деревья, и чего только от них не услышишь. Одну бы только ночку под ними посидеть — и станешь, как мальчишка… Там по дремучим тропинкам ходит Емеля-охотник, там баба-яга стережет домик из пряников и леденцов, там медведь подходит к окошку, стучит и говорит: «Отдай мою лапу». Там сказки, сказки… — Больной потер лоб.

— Ох, доктор, что же вы мне не скажете, я надоедаю вам своим бредом. Пожалуйста, пошлите ко мне няню.

Через несколько минут с букетом красных кленовых веток вошла сестра.

Больной вздрогнул и прижался к стене, будто увидел привидение. Он ждал, что сейчас, шлепая туфлями, войдет санитарка и, вытирая руки о подол халата, спросит: «Вам утку?» Но вошло какое-то белое облачко, он не слышал даже ее шагов. Удивленный, он поднял плечи, старался отдалиться от этого видения. Руки его ослабли, он чувствовал, как раскрываются отвердевшие губы, дыхание замирает. И его охватывает странное, много раз испытанное ощущение чего-то нереального. Вот-вот, это он испытывал в детстве, когда хоронили отца. Вокруг гроба толпились изнуренные женщины вдовьей слободы, все одетые в черное. Вместе с его матерью они так плакали в церкви, что у него сердце замерло. Он отошел в сторону и тут, на стене, между двумя окнами, увидел девушку с нежным, розовым лицом, волосы с прямого пробора падали на плечи. Она посмотрела на него и ласково сказала: «Потерпи, мальчик, потом все будет хорошо».

Во время финской кампании, когда он, подбитый зениткой, выбросился с горящего самолета и замерзал в снегу, та девушка в белом снова пришла к нему и унесла его в госпиталь. Он тогда рассказал о ней Михаилу Шумилину, а тот смеялся, утверждая, что это была санитарка. Он начал разыскивать ее, но, кого ни спрашивал, все отвечали, что никакой девушки в этой части не было.

После болезни, еще на костылях, он был в гостях у своего лечащего врача и, гуляя с ним по лесу, вдруг опять увидел вдалеке девушку в белом. Он тогда схватил профессора за руку и почти лишился сознания. Потом он пытался объяснить профессору, что привело его в такое состояние, но профессор не понял его, сказал, что такие галлюцинации часто бывают от нервного переутомления. Но несколько дней назад в блиндаже за час до объявления тревоги, когда они играли в шахматы, Михаил Шумилин полез в карман за папиросами, достал бумажник и показал ему портрет своей невесты. Он только глянул, и у него потемнело в глазах — это была та самая девушка в белом, которая не покидала его всю жизнь. И вот она снова появилась. Теплая волна радости колыхнулась в нем, но в то же время странное оцепенение сковало его, стало так тревожно, что он не мог больше глядеть и закрыл глаза, зная, что сейчас же, как только он их откроет, видение исчезнет.

Он лежал с закрытыми глазами и чувствовал, как над ним проносился легкий ветерок, словно дуновение крыльев, потом слабая рука дотронулась до его груди, оставив след холодного прикосновения. Он открыл глаза. Девушка сидела перед ним на табуретке, улыбалась, добрые темные глаза грустно смотрели на него. Он собрал всю волю, как это делал в момент величайшего напряжения, и со всей решительностью заставил себя понять, что с ним происходит. Он видел букет красных кленов в стеклянном кувшине, в котором обычно подают воду, но он воду никогда не пил. Чтобы кувшин не стоял пустым, в него поставили букет. Реально и понятно… Но эта девушка в белом. Эти волнистые волосы на прямой пробор, белая косынка почти сползла на затылок… И это белое… От напряжения он сощурил глаза и ясно увидел белый халат медицинской сестры. Она сидела перед ним, держа в руках красную палочку. Он видел ее знакомую, подбодряющую улыбку, она словно повторяла: «Потерпи, мальчик, потом все будет хорошо». И по этой знакомой улыбке он понял: это прежняя галлюцинация. Вдруг он со всей реальностью почувствовал, что она наклонилась над ним и вынула термометр. Посмотрела, тряхнула им в воздухе, засунула в красный футляр, ни слова не сказав, вышла.

Лаврентий лежал и смотрел на пустую табуретку, на букет красных кленов и думал: «Если бы она сказала одно слово, я бы поверил, что это дежурная сестра, но сейчас я думаю, что это та самая девушка».

От волнения он ослаб, сердце так размякло, что он вытянулся пластом, закрыв глаза… Он услышал, как дверь распахнулась, со страхом открыл глаза и опять увидел ее. Когда их взгляды встретились, она сказала, наклонившись к нему:

— К вам сейчас придут, — и исчезла.

Его охватило прежнее оцепенение. Он решил усилием воли заставить себя уснуть, чтобы успокоить расходившиеся нервы. Плотно зажмурил глаза и, когда ему послышалось, что дверь снова раскрылась, еще тверже приказал себе уснуть. Кто-то прошептал над ним: «Лавруша!» Он открыл глаза и увидел мать.

Она была все такая же маленькая, худенькая, совсем как девочка, только лицо источено морщинами да вместо глаз две слезы. Сжав руки на груди, она смотрела на него. Он улыбнулся, с усилием произнес:

— Здравствуй, мама! — Сам с удивлением прислушался к своему голосу.

— Где болит-то, Лавруша? — дрожащим голосом спросила мать, подвигая табурет к его изголовью.

— Голова болит, но не очень. Терпимо. — Он поднял глаза на человека, вошедшего с матерью, увидел незнакомую седую голову, подумал, что это дежурный врач, взгляд его скользнул по военной форме, потом снова по незнакомому лицу, которое теперь улыбалось ему:

— Не узнаешь меня?

Лаврентий вздрогнул и закрыл глаза, тяжело передохнул, качая головой:

— Ох, Иван, Иван, что это с тобой произошло?

— Воюем, брат, воюем, — ответил Иван, опустившись на стул и положив на колени обветренные руки.

Екатерина Антоновна поторопилась оборвать тягостное молчание:

— Навещает ли тебя жена, Лавруша?

Лаврентий взглянул на нее пристальным взглядом, не отрываясь от своих мыслей, бессознательно спросил:

— Какая жена?

— Ну жена у тебя есть?

— Да, да, есть, — ответил он равнодушным тоном. — Нет, не навещает, я не хочу ее тревожить, вот поправлюсь и позову. Я совсем недавно пришел в себя, а то все лежал как чурка, без сознания.

В его голосе мать услышала большое затаенное страдание и заплакала.

— Ну, это ты напрасно, — угрюмо сказал Лаврентий, заблестевшими, сузившимися глазами глядя на мать. — Береги слезы. Горе только-только начинается.

Иван засмеялся, закашлял:

— Не расстраивай мать. Ни черта с нами не случится. Я уже в таких переделках был, что весь ржавчиной покрылся. Четвертый месяц под смертью хожу.

Лаврентий не видел брата с начала войны, но сейчас он мог представить весь путь, по которому прошел Иван, мог угадать все, что он пережил, что сделало его седым. Понимал, что расспрашивать его о боях нельзя, но дольше молчать было неудобно, и он между прочим спросил:

— Кто тебе сказал обо мне?

— Командир вашего полка.

— Как ты попал в Москву?

— Моя часть переформировывается. Переводят в резервную армию.

Больше Лаврентий не задавал вопросов, опасаясь, как бы Иван не начал рассказывать то, о чем он догадывался.

Повернувшись к матери, он стал расспрашивать ее об эвакуации из Севастополя, о жизни в Горьком.

— Напрасно из Горького приехала, напрасно. Жила бы себе спокойно, а тут одни тревоги. Черт знает что может произойти. Поезжай-ка обратно на Волгу.

— И не говори об этом, — твердо возразила мать. — Чтоб я вас сиротами здесь оставила? Нет уж, будем доживать вместе. Вот я уехала, а ты чуть не умер. Теперь не отступлю от вас ни на шаг. Разве вам легко без меня? Разве можно такую беду переносить без женщин? Вы у меня такие одинокие остались.

Лаврентий переглянулся с братом, оба вздохнули и подчинились воле матери.

После их ухода Лаврентий почувствовал себя здоровым и решил завтра же попросить, чтобы его выписали. Лес лучше всех лекарств поможет ему. Сейчас он уже не ощущал той слабости, которая утром доводила его до галлюцинаций. Теперь он видел и понимал все.

Он с улыбкой думал о непокорном характере матери и старался отогнать мысли о брате. Во время этих размышлений и вошла девушка в белом. Приблизившись все так же бесшумно, улыбаясь все той же доброй улыбкой, она протянула ему стакан.

Тут он решил не поддаваться больше галлюцинации. Поднявшись на локтях, глядя прямо в ее глаза, решительно сказал:

— Не буду пить это лекарство. Вы вчера его давали, оно очень горькое.

Она укоризненно покачала головой, словно уличая его в обмане:

— Вчера я не дежурила, я дежурила позавчера, когда вам было еще очень-очень плохо.

Лаврентий почти вырвал стакан у нее из руки и залпом выпил лекарство. Она одобрительно кивнула и молча стала удаляться.

— Маруся, принесите мне газеты! — крикнул он вдогонку.

Остановившись у двери, она сказала:

— Меня зовут Оксана… Газеты читать вам профессор еще не разрешил.

Лаврентий оттолкнулся от подушек, сел и вдруг улыбнулся изумленно и радостно.

 

Глава шестая

Евгений открыл квартиру собственным ключом и, когда увидел, что никого в доме нет, сбросил на кресло пальто, подошел к роялю и заиграл что-то тревожное, что переполняло его душу и вырывалось наружу. Он играл долго и не заметил, как вернулись домашние.

В ожидании обеда Сергей Сергеевич принялся просматривать газеты, но потом отложил их, морщась, слушал музыку Скрябина. Он не любил Скрябина, он не любил теперь ничего, что казалось ему незавершенным, и его огорчало, что именно в такой момент, когда решается судьба Евгения, он играет Скрябина, это значит, что в душе у него не все спокойно, многого главного, а может быть, и основного им еще не постигнуто. И это заставляло его беспокоиться о сыне. Если бы Евгений играл Шестую симфонию Чайковского, обнаружив свою зрелость, свое завершение, он был бы спокоен. А сейчас он чувствовал, что в голове у Евгения туман, как будто он не отдает отчета в том, что оставляет позади и к чему идет. Как будто его ведет вперед не разум, а вот такой же вихрь чувств, смятение души.

Оксана в своей комнате тоже слушала музыку Скрябина, сидела, вытянувшись в кресле, закусив губу, глядела на потолок, в котором расплывалась лучистая тень люстры. Сидела бездумно, отдавшись полету «Поэмы экстаза». Блуждающий взгляд ее скользнул по стене и остановился на портрете Михаила. Она взглянула на него и задохнулась с прикушенной губой: «Боже мой, не могу привыкнуть, не могу поверить, что его больше нет. Нету совсем, совсем».

Она уронила голову на руки и снова стала впитывать тревожную музыку. Вдруг она услышала стук в дверь. Вошла подруга Машенька Уварова. За нею, смеясь, вошел Евгений, и Оксана сразу поняла, зачем и для кого Машенька пришла. Машенька и не скрывала этого. С лету поцеловав Оксану, она отвернулась к Евгению и сказала, что брат прислал ее попросить разрешение сделать его портрет.

Евгений засмеялся, переглянулся с Оксаной.

— Польщен предложением вашего брата, очень высоко ценю его талант и с удовольствием стал бы позировать ему, но не могу, завтра уезжаю на фронт.

Машенька искренне огорчилась. Чтобы успокоить ее, Оксана положила руку на плечо брата, сказала:

— Идем, поиграй нам на прощание.

Но Евгений уже отыграл, что ему нужно было, и теперь мог только побренчать для развлечения девушек. Он сел за рояль и, весело подмигивая Машеньке, стал играть «Картинки с выставки». Увидев, как просияло ее лицо, он и сам засиял. Подпрыгивал на стуле, светлые кольца его волос взлетали облаком, он взмахивал руками, словно готовился улететь вслед за звуками.

Машенька влюбленными глазами следила за ним и думала, что он не похож на других, он словно из другой, из пушкинской эпохи, весь в мечтах, в звуках, в романтическом ореоле.

Через полчаса, спрятавшись в комнате Оксаны, Машенька взволнованно говорила:

— Я восхищаюсь твоим братом. Мне казалось, что все артисты чужды благородных порывов, что это черствые, эгоистичные люди, и я рада, что Евгений не похож на тех, которых мне пришлось наблюдать. Сколько их приходило к Роману, они заказывали свои портреты, говорили с ним пренебрежительным тоном, пока он был неизвестен, а потом заискивали перед ним и переносили молча то презрение, которым Роман расплачивался с ними. Они все выносили, притворяясь идиотиками… Вот почему я никогда не уважала артистов. А Евгений доказывает, что только большие люди, с большим сердцем и душой, способны на хорошие дела… — И бросилась обнимать Оксану, расточая не ей предназначенную ласку. Оксана, желая охладить ее пыл, строго сказала:

— Смотри, у него жена ревнивая.

— Но я не хочу отбивать его у жены, — обидчиво ответила Машенька. — Мне кажется, что большие артисты принадлежат народу, а не жене, все могут восхищаться ими.

Оксана решила переменить тему и спросила Машеньку, как поживает ее брат.

— Превосходно, — сухо ответила она, — он только удивляется, почему ты забыла о нем.

— А ты что ему сказала? Машенька передернула плечами:

— А что я могла ему сказать? Я сама не знаю.

Лицо Оксаны стало угрюмым, она сурово взглянула на подругу, с обидой сказала:

— Но ты же знаешь, что я с утра до вечера занята в госпитале. Ты же знаешь, что я редко приезжаю в город… Ты могла бы сказать ему, что я вовсе не забыла его.

Машенька не ответила.

Вечером и Петр Кириллович пришел проститься с Евгением. Сердито войдя в кабинет, он обрушил свой гнев на Сергея Сергеевича:

— Неужели вы тоже потеряли рассудок? Как же это вы отпускаете парня? Ну, у него может быть закружилась голова от военной романтики, но вы-то знаете, что такое война, там убивают насмерть.

Несколько минут назад в душе Сергея Сергеевича темной волной колыхнулось сомнение насчет сына, принесет ли он пользу на фронте, но от первых же слов Петра Кирилловича все в нем запротестовало.

— То есть как это романтика? — сурово спросил он. — Человек идет выполнять свой долг, а вы говорите — романтика. И я бы на его месте так же поступил, и все честные люди.

— Не горячись, — перебил Петр Кириллович, — расскажи толком, до чего же мы дошли, если на фронте понадобились музыканты? А где же кадровая армия? Вы скажете, она разбита, но тогда что же могут сделать эти скрипачи? Скажите мне, до чего мы довоевались, когда немцы уже к Вязьме подходят? Может быть, и нам с вами идти в народное ополчение, кипятить смолу в котлах да поливать врага?

— Понадобится — и пойдем, — коротко ответил Сергей Сергеевич, уже окончательно освобождаясь ото всех сомнений и страхов за сына.

Вошла Елена, и отец обратился к ней:

— Ты чего глядела? Как допустила, чтобы Евгений сошел с ума?

Елена Петровна неуверенно, заученными словами ответила:

— Когда Отечество в опасности, дело чести каждого гражданина идти защищать его.

Петр Кириллович метнул на нее уничтожающий взгляд:

— А если убьют? Хорошо, что у тебя детей нету, а если бы были? Что бы ты стала делать? Дурачье, как есть дурачье… Благодарение богу, человека не мобилизовали, правительство бережет таланты, так по доброй воле полез в пекло.

Сергей Сергеевич решил прекратить этот тягостный монолог, встать и молча уйти в столовую, но потом все-таки сказал назидательно:

— Советую вам обдумать то, чего вы еще не поняли, и ни в коем случае не осуждать, чтоб потом не краснеть за свои ошибки и не раскаиваться за неверные суждения. — И вышел.

Оксана с подругой уже сидели за столом, Сергей Сергеевич решил было присоединиться к ним, но вспомнил о госте в кабинете, вернулся, примиряюще сказал:

— Идемте пить кофе.

Петр Кириллович молча сел к столу, изредка бросая неодобрительные взгляды на Евгения. Сейчас голубые прозрачные глаза зятя как-то особенно светились, казалось, стоило только заглянуть в них, и можно было проглядеть Евгения насквозь.

— Я не могу со всей душой играть для любителей, — говорил Евгений, — я знаю, что они восторгаются, сидят зачарованные, как соловьи, закрыв глаза, но в вестибюле облагораживающее влияние музыки мгновенно улетучивается, они снова как деревянные и стремятся ценой сломанных ребер пробраться к вешалке. Когда же я играю для бойцов, я знаю — музыка застывает у них в крови, остается в душе. Для них я берегу вдохновение.

Петр Кириллович заметил, с каким восторгом все слушают Евгения. Он тоже понимал, что Евгений талантлив, может быть, даже гениален, но что будет делать на фронте этот голубоглазый, кудрявый архангел? Приходится только разводить руками, но говорить ни с кем нельзя. Не поймут.

К девяти часам бурей ворвался Дмитрий, схватил в объятия брата и чуть не задушил.

— Женька, Женька, как я тебе завидую! Понимаешь, три раза ходил в военкомат, не берут. Инженеры, говорят, нужны здесь, на заводе. А разве можно оставаться на заводе, когда враг обнаглел и прет по нашей земле. Сейчас нужно пойти всем, надо загородить ему дорогу. Ей-богу, будь моя воля, я бы закрыл все заводы и приказал: «Взять винтовки — и на фронт!»

— А чем бы стали драться? — улыбнулся Сергей Сергеевич.

— Чем драться? — Дмитрий на минуту задумался. — Нашли бы чем! Как ты думаешь, папа, ты бы пошел?

— Я и так пошел, а вот тебе советую обождать, — ответил Сергей Сергеевич.

Дмитрий грустно вздохнул:

— Ну вот, и в военкомате говорят: обождите. До каких же пор ждать?

— Митя, Митя, — укоризненно сказал Сергей Сергеевич. — Давайте прекратим разговор о войне. — Он обернулся к Машеньке с дружеской улыбкой: — Вот Мария Матвеевна расскажет, какие подвиги она совершила на трудовом фронте.

Машенька охотно повторила свой рассказ о том, как работали студенты геологического института на укреплении рубежей. Вспоминая эту работу, она хотела теперь показать ее тоже в каком-то героическом свете, чтобы приблизить свои чувства к чувствам Евгения и в то же время возбудить зависть в Мите, который слушал ее раскрыв рот.

И она рассказывала, как они строили доты, рыли противотанковые рвы, вырезали эскарпы на склонах рек и высот, рассказывала, все время не спуская глаз с Евгения как с соучастника, словно бросала вызов другим — вот что мы сделали для Родины, а что сделали вы?

Митя с виноватым видом, опустив глаза, мешал ложечкой кофе и напряженно жевал печенье. Оксана наблюдала за Евгением, который сидел с молчаливой улыбкой в небрежной позе, как могут сидеть только очень уверенные в себе и в своей значимости люди. Высокая шея поднималась из отложного воротника сорочки, спокойный, тихий, он все время прислушивался к чему-то, что было незаметно и неслышно другим в этой комнате. Оксана смотрела на него и думала: «Лучше бы я пошла на фронт, из меня скорее бы вышел боец». Она смотрела на него с грустью и сожалением, мысленно прощаясь с ним и боясь подумать об этом.

На другой день Оксана с трудом вырвалась из госпиталя. Дома узнала, что все уже уехали на вокзал провожать Евгения, и, боясь опоздать, побежала на улицу.

Посреди улицы шли колонны. Хотя люди были одеты в штатское, шли они строем, видно было, что это бойцы направляются на вокзал. И Оксана внимательно разглядывала их, стараясь отыскать брата.

У вокзала патруль задержал Оксану, хотя она и объяснила, что провожает брата. Ее все же попросили отойти в сторонку. Вдруг кто-то взял ее под руку и провел вперед.

— Это моя сестра, пропустите!

Оксана обернулась и увидела военного.

— Сестра из госпиталя, — сказал он, — я вас сразу узнал. Вы лечите моего брата. — Обернулся к идущей рядом старушке и спросил: — А ты, мама?

— Как же, как же, я тоже узнала. Лавруша все время про вас говорит… Если бы не вы, говорит, ему бы и не выжить…

— Ну, очень рада, — улыбнулась Оксана, — правда, это совсем не так… У капитана Миронова твердый характер, он выжил одним усилием воли, и я здесь ни при чем…

На перроне плотная шумная толпа окружила их. Оксана испуганно смотрела по сторонам, с отчаянием думая, где же она найдет здесь брата? Решила снова обратиться за помощью к Миронову.

— Понимаете, — озабоченно оглядываясь, сказала она, — я пришла провожать брата и не знаю, где теперь найти его. Он ополченец.

— И в этом могу помочь, — сказал Иван Алексеевич, энергично пробиваясь через толпу.

Оксана увидела у вагона девушек, женщин, да и мужчины были одеты совсем не так, как полагается отъезжающим на фронт. И еще издали услышала голос Елены Петровны. Елена стояла у окна вагона, держа в руках огромный кожаный чемодан, спутник отца по заграничным поездкам, и умоляла Евгения взять его, а Евгений отмахивался, указывая рукой в глубь вагона:

— Загляни, загляни, где же я его поставлю? И куда я его дену, когда пойду в бой?

Елена Петровна удивленно заморгала, казалось, она даже забыла, куда провожает мужа. По старой привычке она уложила в чемодан только самые необходимые вещи, без которых он не мог выезжать даже на однодневную концертную поездку, а теперь, когда он уезжает не известно на сколько времени, он вдруг отказывается брать их. Она обернулась к подошедшей Оксане и жалобно сказала:

— Не берет. Уговори его.

Увидев Оксану, Евгений выпрыгнул из вагона и стал знакомить ее с какими-то людьми, которые плотной стеной стояли вокруг Сергея Сергеевича. Один из них, высокий, с розовым бритым лицом, одетый в английское бобриковое пальто с шотландским шарфом, завязанным франтоватым узлом, особенно учтиво раскланялся с Оксаной и даже поцеловал ей руку.

Она удивленно посмотрела на всех и шепнула Евгению:

— Это что ж, твои поклонники тебя провожают?

— Товарищи по отряду, — важно ответил брат. — Вот этот, в синем пальто, актер Любанский, а тот вон, в стеганом бушлате, рабочий, у него смешная фамилия — Сарафанкин, тот вон, высокий, в очках, писатель Разумов, а рядом с ним, в берете, парикмахер Жорж из Метрополя.

С улыбкой оглядывая всех, Оксана сказала:

— Ей-богу, мне даже грустно, что я не еду с вами.

Она сказала это совершенно искренне, заразившись воодушевлением отъезжающих, словно никто из них в эту минуту не думал, что они едут навстречу смерти.

Лишь одна Елена Петровна стояла со слезами на глазах и, как только ловила взгляд Евгения, настойчиво твердила:

— Возьми хоть одеколон, зубную щетку, самое необходимое…

— Я уже взял самое необходимое, — раздельно и с раздражением сказал Евгений, — я взял винтовку… И не приставай больше, ну скучно же терять время на эти ненужные разговоры…

Тут Оксана пришла к нему на помощь, взяла за руку и подвела к Миронову:

— Позвольте представить вам моего брата.

— А мы уже знакомы, — сказал Иван Алексеевич. Но Екатерина Антоновна сейчас же обняла Евгения и строго сказала сыну:

— Смотри, Иван, убереги его… Помни, что они спасли нашего Лаврушу! — Она с горячим порывом снова обняла Евгения, потом стала жать руки Оксане, Сергею Сергеевичу. Словно следуя ее примеру, Елена Петровна бросилась обнимать командира, как бы желая заранее заручиться его любовью к Евгению, боясь просить, чтобы он уберег его, но надеясь, что он и без слов поймет ее просьбу.

Минуты прощания истекали, но ничто не менялось в людях, все так же были оживленны лица провожающих, все так же торжественно уверенны лица отбывающих на фронт, и Оксана поняла, что сейчас и позже, когда поезд отойдет, у всех останется нерушимая вера в скорую встречу. Боясь произнести вслух лежащие у сердца слова, она махала рукой вслед уходящему поезду и шептала горячо, страстно, как шепчут молитву; «Возвращайтесь с победой!»

 

Глава седьмая

Этот сад давно манил его, и вот он наконец выбрался на знакомые аллеи, брел, опираясь на палку, прислушиваясь к шелесту листьев. Он с восторгом следил за полетом птиц, за вереницей старых лип, которые длинной процессией спускались к озеру. По озеру бежали серые волны, над ними в багряном пламени метались ветлы, алые узкие листья их усыпали зеленую скамейку, на которую он присел.

Лаврентий чувствовал такой покой в душе, что всему радовался, тихо улыбаясь и волнам, и листьям, и ветру. Достал из паутины, прильнувшей к скамейке, красную куколку в деревянном чешуйчатом чехле, потрогал за кончик — шевелится. Весной вылетит бабочка. Боже мой, что здесь будет весной! Как заполыхают эти кусты сирени, эти шпалеры шиповника! И он все это увидит, теперь он уверен, он знает! Правда, увидит не здесь. Он будет далеко отсюда будущей весной. Отсюда уйдет совсем другим человеком, заново начнет свою жизнь, как будто ему восемнадцать лет, так полна и покойна его душа. И Лаврентий научился охранять этот покой. Когда видел что-нибудь такое, что могло омрачить его настроение, поступал очень хитро: закрывал глаза и погружался в свою внутреннюю тишину. Он не ворчал больше, когда хрипело радио или входила, шлепая туфлями, рябая санитарка, мгновенным усилием он как бы выключал все неприятное. Так вот уже два дня он не видел стен своей палаты, всеми мыслями жил в этом утихающем саду.

Через час, когда в саду было все уже осмотрено, он тревожно зашагал по аллее, вдруг подумав о том, что все его товарищи забыли о нем, ни разу не навестили его в госпитале. Мысли его вырвались из шелестящего сада и улетели туда, на подмосковный аэродром. Он явственно услышал гул самолетов, вылетающих на задание. И горячая дрожь охватила его.

Теперь он сердился на друзей, которые покинули его здесь одного, словно совсем исключили из строя. Он вспомнил все ссоры с товарищами, когда отворачивался от их надоедливого шума и замыкался в себе. Но все же он терпеливо сносил все колкости, направленные в его адрес. Они называли его «джентльменом», зубоскалили, острили насчет его аристократического отчуждения, а он старался не замечать их чудачеств, не слушать вздора, который они несли, не замечать крайностей, которые они позволяли. Конечно, он с некоторым высокомерием относился к тому, что они давали ему прозвища и смеялись над ним за его спиной. Он старался быть вежливым и добродушным и теперь никак не мог понять, почему они забыли о нем, неужели они не могли простить ему тех маленьких слабостей, какие у него, может быть, и были, но он же прощал им все.

До войны бывало, что он порицал товарищей за то, что они мало учились, ограничивались только интересами своей профессии, торопились жить лишь внешними впечатлениями, как будто хотели подчеркнуть, что жизнь летчика коротка, зависит от случайностей, и не стоит усложнять ее… Но Лаврентий-то не мог так думать! Он знал, что кроме личной жизни есть еще огромная жизнь мира, ее нужно знать, понимать, а самое главное — защищать. И порой, пытаясь передать товарищам свои мысли, он не сдерживался в выражениях, бранил их за легкодумие, а они огрызались, как веселые щенки.

Он так и не утвердил ни своей воли, ни авторитета, когда началась война.

Лаврентий навсегда запомнил первый бой. Как эти молодые ребята горячились, сколько жертв понесли из-за своей горячности. Но в то же время он видел их гневное бесстрашие, когда вместе с ними вылетал вдвоем или втроем против десятка истребителей врага, шел на превосходящего противника в лоб, сжигал, сбивал, уничтожал, а вернувшись благополучно на аэродром, стоял в почетном карауле у гроба товарища, так и не успевшего выучить английский или французский, не прочитавшего, должно быть, ни Шекспира, ни Сервантеса, томики которых Лаврентий давал ему. Но воевал он хорошо!

Неужели эти парни совсем забыли его? Они так нужны ему именно сейчас, когда он выпестовал наконец самые глубокие свои мысли о смерти и бессмертии и, как ему казалось, понял причины всех неразумных поступков, может, просто, без огорчающих нравоучений, рассказать друзьям о том, как он научился беречь жизнь.

Желтое солнце растаяло за березовой рощей, а он все сидел и думал, думал.

А в кабинете профессора происходила буря. Его осаждали один за другим настойчивые посетители. Он с трудом доказывал летчикам, что больного сейчас беспокоить нельзя, особенно им: они одним своим видом могут взволновать его, а ему нужен покой. Летчики в конце концов согласились с профессором и уехали. Потом приехала маленькая златокудрая женщина, не слушая никаких доводов профессора, сняла шляпку и сказала, что она не уедет, не повидавшись с мужем. Ее проводили в приемную, где она терпеливо ждала, пока больной закончит прогулку.

Женщина сидела за круглым столом, разглядывала себя в зеркало. Поправила локоны, попудрилась, покрасила губы, через секунду решила, что слишком ярко, стерла краску, запудрила губы и нарисовала снова… Соскучившись, она хотела было подойти к стене и прочесть стенгазету, но побоялась дежурного, угрюмо сидевшего у двери.

Наконец стеклянная дверь из сада открылась, и вошел, опираясь на палку, высокий человек в коричневом халате из фланели. Он шел, щурясь от электрического света, глядя вперед на широкую лестницу с красным ковром, но тут внимание его привлек шум стула, он посмотрел налево и увидел женщину, поморгал, будто вспоминая что-то, потом произнес неуверенно:

— Люся?

Она встала, как только хлопнула дверь, но не узнала его, она думала, что он придет на костылях или его приведут под руки, ведь так долго не соглашался этот знаменитый профессор допустить ее к нему, и вдруг она увидела его совершенно здоровым, даже чуть-чуть румяного, с живым взглядом мутно-синих глаз, таких знакомых, таких памятных. Он шел, легко опираясь на палку, как дома после прогулки. Люся увидела, но, шагнув к нему, не решилась окликнуть и, только когда он узнал ее, бросилась к нему на грудь, поднявшись на носки, обвила руками его шею и горячо зашептала что-то.

Он так растерялся, что сначала попятился, делая усилие, чтобы высвободиться из ее рук. И Люся, словно почувствовав это, с недоумением взглянула на него, тогда он перевел взгляд на вахтера, торопливо сказал:

— Ну идем, идем ко мне…

И она, взяв его под руку, стала подниматься с ним по лестнице, беспрерывно шепча: «Лаврик, Лавруша, Ларчик мой!»

Он ввел ее в палату, оставил у двери и, пятясь в глубь комнаты, с изумлением осматривал ее, Люся смутилась, ей показалось, что смешно выглядит в больничном халате, торопливо сбросила его, одернула платье, прощупала пуговички, все как будто было в порядке, но она все же ощущала на себе его странно внимательный взгляд. И она не осмелилась подойти к нему, обнять снова. Присела на табурет и, от смущения хлопая перчатками по ладони, смотрела на него и ждала, что он скажет.

Прислонившись спиной к окну, подперев кулаком подбородок, он смотрел на нее, по привычке щурясь.

— Что ты на меня так странно смотришь? — спросила она, не выдержав молчания. — Не узнал?

— Да, не узнал.

— Я изменилась за это время?

Он покачал головой. Ответил с длинной паузой:

— Ты — нет. Я изменился.

Да, сейчас он впервые увидел, что перед ним была стандартная женщина, каких встречаешь на каждом шагу, вся химическая, вся сделанная, будто сошла с конвейера ателье мод. Даже лицо чужое, где надо — розовое, где надо — белое. Черные глаза с длинными ресницами, как лапы паука, казалось, сними их с лица, положи на стол — и они поползут… Красный рот, круглый, словно она зажала в зубах черешню. И тут же вульгарный, бесформенный, как картофелина, нос, но все это так ловко закрыто черно-бурой лисой, что раньше он, встречая таких девушек в кино, в ресторанах, на улицах, и не замечал, до чего же они, в сущности, вульгарны. А сейчас то ли отвык, то ли глаза как-то особенно просветлели или оттого, что в голове все время присутствует образ какой-то особенной девушки, сейчас он не мог смотреть на эту розовую маску, не мог представить — как же ее целовать?

Люся решила, что за время болезни он просто отвык от нее и теперь надо снова приучать его к себе. Она улыбнулась, обнажив все зубы, шагнула к нему, но он подвинулся вдоль стены и сел на кровать. Она села рядом, взяла его руку и начала гладить, опустив глаза и шевеля черными загнутыми ресницами.

Она рассказывала, как ей повезло — ее пригласили сниматься в военной комедии. Ей совершенно волшебно повезло, так как забелела жена режиссера и роль досталась ей. Но теперь новая беда: вся кинофабрика должна переехать в Алма-Ату, там будут съемки, и это ее огорчает, она не знает, как поступить — уехать или остаться?

— Мне не хочется оставлять тебя после болезни одного, теперь тебе нужен заботливый уход.

Долго молчавший Лаврентий вдруг встрепенулся:

— Конечно, уезжай. Я в Москве один не останусь. Я вообще в Москве не останусь. Я сейчас же из госпиталя в часть, на фронт.

Слушая ее, он чувствовал, как в нем утверждалось возникшее отчуждение. Он понимал, что это совсем чужая женщина, за которой вот уже несколько минут он наблюдает с равнодушным любопытством. Отчетливо и ясно видит, что между ними, как говорят, лежит пропасть, он мысленно назвал эту черту отчуждения противотанковым рвом. И возникшее минуту назад еще не продуманное решение сейчас утвердилось. Да, он не вернется домой. Да, он уедет на фронт.

— Обязательно поезжай, — твердо сказал он, уже решив, что переедет к Ивану и будет жить с матерью.

Она не скрывала радости. Она ждала упреков, подозрений, ревности, и вдруг все так чудесно устроилось: он охотно шел навстречу ее желаниям, не задерживал ее в главный момент ее жизни, с которого начинается карьера.

С восторгом она обняла его и поцеловала в мягкую щеку, удивляясь его тщательно выбритому, нежному лицу, раньше оно было обветренно, грубо, иногда и совсем не бритое. Всего только час назад она со страхом думала, что, может быть, она — несчастная женщина, муж ее — калека, и ей предстоит влачить с ним жалкое существование. Но теперь такое неожиданное счастье! Ее муж такой милый! Когда она с ним, ей даже не хочется глядеть на других мужчин, они просто не существуют для нее, она твердо знает, что лучше ее Лаврика никого нет.

— Я приду тебя навестить в воскресенье? Что тебе принести?

Подняв глаза к потолку, он задумался, потом, вздохнув, сказал:

— Коньяк теперь я не пью, значит, ничего не нужно…

Он заметил, как блеснули ее глаза, она явно обрадовалась, что с нее сняли заботу доставать что-нибудь для него… Он знал, как приятно ей слышать, что от нее ничего не требуют, так как сама она привыкла требовать многого.

— Извини, я заболталась, наверно, утомила тебя.

Он поднялся, чтоб проводить ее, почувствовал, как осторожно, чтоб не смазать краску с губ, она дотронулась до его щеки, кивнул, как бы благодаря за ласку, и, глядя ей вслед, подумал, какое у нее вульгарное лицо.

 

Глава восьмая

С той поры как Евгений уехал на фронт, Оксана жила в каком-то тягостном волнении. Раньше у нее было тревожно на душе оттого, что другие воюют, а она спокойно живет за их спиной, но теперь она переживала такую гордость, как будто сама принимала участие в борьбе, если и не лично, то все-таки один представитель их семьи стоит в огненном ряду и прикрывает живущих здесь. Со дня на день она ожидала важных сообщений. Если раньше дела на фронте были плохи, то теперь они должны измениться. Подошло подкрепление.

По утрам она с трепетом включала радио в надежде услышать о переломе в войне, о нашем наступлении, но сводки Совинформбюро были все так же тревожны, и ей оставалось утешать себя тем, что подкрепление еще не дошло до фронта. Возможно, завтра мы услышим совсем другое.

Но день за днем сообщения с фронта становились все тревожнее. Слухи обгоняли радио. По слухам, немцы уже заняли Вязьму, перебросили на Западный фронт еще двадцать дивизий и теперь движутся к Можайску.

Писем от Евгения не было. В госпитале появлялось все больше и больше раненых. Они рассказывали о боях, о танковых колоннах противника, которые распарывали нашу оборону. Все чаще и чаще употреблялись слова, рожденные этой механизированной войной: окружение, прорыв, обход. Так же часто и страшно звучало слово «десант». Рассказывали о десантах, выброшенных в ста километрах от фронта, десантах с танками и пушками, которые сыпались с неба и стреляли по тем, кто пытался организовать сопротивление. Оксана видела, что рассказчики, вспоминая или придумывая эти истории, сами пугались того, о чем говорили, и это действовало на нее, как действует приближение бури на птицу. Но вдруг кто-нибудь из раненых сурово прикрикивал на говоруна, тот замолкал, потом начинал оправдываться, что не так уж страшен черт, как его малюют, кто-нибудь вспоминал смешной эпизод, из которого явствовало, что немцы — такие же люди, и даже трусливые. Напряжение разряжалось, снова громко говорили о русской неустрашимости, смекалке и ловкости, становилось легче жить и дышать.

Особенно поддерживало Оксану то, что большинство раненых, которые уже испытали на себе, как страшен враг, все-таки просились обратно в свои части, хотя даже и не знали, существуют ли они еще.

Оксане хотелось поблагодарить всех этих простых людей, которые вселяли в нее твердую уверенность, что, сколько бы враг ни ходил по нашей земле, сколько бы ни хвастал своей нечеловечьей силой, он все равно будет разбит. Это придавало ей бодрость. Правда, она уставала в госпитале почти до обморока и в то же время гордилась своей работой, к которой совсем уже привыкла, будто всю жизнь была сестрой.

Но ощущение приближающейся беды не покидало Оксану. Она видела, как отец, смертельно усталый, возвращался домой, запирался в кабинете и не выходил к обеду. Митя совсем не приезжал из города, он теперь жил на заводе, в цехе, выполнял фронтовые заказы. Изредка, соединившись по телефону с сестрой, он удивлял ее новыми терминами: казарменное положение, фронтовая бригада, боевая вахта. Если Оксана не понимала этих слов, он сердился на нее и начинал объяснять, что у них на заводе то же, что и на фронте, что они куют победу и что они ее обеспечат.

Когда Оксана оставалась одна, тревога и волнения охватывали ее так сильно, что она не находила себе места. Сегодня она решила вырваться в город, чтобы повидать друзей, чтобы поговорить с ними…

Она с трудом разыскала Уваровых. Дом их был разрушен, и их переселили в подвал соседнего дома, где не горело электричество и окна были забиты фанерой.

Комнату слабо освещала догорающая свеча. Роман Матвеевич сидел за столом и что-то рисовал пером, над ним стояла Машенька и тщательно забинтовывала ему голову.

Спотыкаясь о мебель, Оксана подошла к ним.

— Что у вас делается? — Взглянула на бледное лицо Романа Матвеевича: — Вы ранены?

Роман Матвеевич стремительно поднялся навстречу Оксане, бинт с головы слетел и повис в руках Машеньки. Оксана увидела, что голова Романа совершенно цела. Машенька спокойно скатывала бинт, обрадованно глядя на Оксану. Та с недоумением смотрела на обоих, лица их были так оживленны, что, казалось, никакая темнота не угнетает их. Роман Матвеевич, профессионально щуря карие глаза, весело сказал:

— Это Машенька тренируется. Я не видел вас целую вечность. Спасибо, что вспомнили.

Он посмотрел, куда бы посадить гостью, но стулья были завалены картинами, рисунками, бельем. Пучки кистей, тюбики с красками валялись на полу рядом со скатанными полотнами.

— Маша, освободи какой-нибудь стул, — сказал он, осторожно снимая с подоконника гипсовые барельефы.

Не найдя свободного стула, Машенька пододвинула Оксане ящик, на котором только что сидел брат.

Встревоженная всем этим хаосом, Оксана села на ящик и, не зная, с чего начать, сложив руки на коленях, оглядела комнату.

— Давно я у вас не была. Ну как вы живете? — взглянула на полуосвещенное лицо Романа. Из-под нависших густых бровей сверкали внимательные смелые глаза, большая голова с лохматой шевелюрой, лицо грубо скроенное, но все черты говорили о сильном характере и таланте. Лицо напоминало портрет Бенвенутто Челлини.

— А что пишет Евгений? — заговорила Машенька.

Оксана тревожно взглянула на нее:

— Ничего не пишет.

— Понимаю, — кивнула Машенька, глядя на догорающую свечу — Сейчас будет темно.

— Вот последняя. — Роман Матвеевич подал свечу.

В комнате снова разлился мягкий спокойный свет.

Оксана пришла сюда поделиться горем, но при виде сырого подвала, без света ей стало стыдно говорить о своих бедах. Вот живут люди, молча переносят настоящие бедствия. Она отогнала все свои мрачные мысли, взяла со стола рисунки, с интересом взглянула на них.

— Роман Матвеевич, вы мне так и не ответили, как ваши успехи, что вы поделываете? — беспечным тоном спросила она, сразу оборвав гнетущую тишину.

— О! — воскликнула Машенька. — Теперь-то он и добился успеха!

Роман Матвеевич, иронически улыбаясь, дополнил слова сестры:

— Да, это можно назвать успехом. К счастью для меня, ушли в область предания все эти идиотские дискуссии об эстетике… Сейчас, когда стали отчетливо понимать, где искусство, а где ремесло, вспомнили и обо мне.

— Картину его купили! — вставила Машенька, укладывая бинты в санитарную сумку.

— Действительно, — продолжал Роман Матвеевич, — на последней выставке была одна моя картина, правда, я давал на выставку пять полотен, а приняли только одно, вот такая крошечная картина в стиле Мейссонье. И можете себе представить чудо, на всей выставке только одну эту картину и купили. И не какая-нибудь закупочная комиссия, а сам Немирович-Данченко.

Опережая восторг Оксаны, Машенька, подняв руку, щелкнула пальцами:

— Вот это да! Знаешь, Ксана, когда я вернулась с окопов и узнала об этом, я хотела побежать и расцеловать Немировича-Данченко. Есть еще гениальные люди, которые понимают друг друга.

Радостно улыбаясь, Оксана протянула руку Роману:

— Поздравляю вас, искренне рада вашему успеху. Я всегда думала, что вы заслужили его, и мне было досадно, что ваш талант так долго не признавали…

— Все к лучшему в этом лучшем из миров, — ответил он, сверкая глазами из-под нависших пепельных бровей. — Я так долго жил в нужде, что стал гордым, и меня теперь не купишь ни за какие деньги. А на днях меня вызвали в Союз художников, сообщили, что мне дается большой заказ — написать портрет одной заслуженной артистки. Ну, думаю, хорошо, старикам денег пошлю, Маше башмаки куплю, шубу ей справлю, дров на зиму заготовлю. Прихожу я, смотрю: сидит эта самая артистка в лисах, в кружевах, в бусах. Гляжу я — а лица-то и нет, писать нечего. Так и ушел. На меня зашипели, говорят — это заслуженная артистка, а я отвечаю: хоть королева, но, раз лица нет, чего же писать? Я не работник рекламного отдела, чтобы рисовать горжетки. Так вот мы с Машей опять и живем бедно. Заказов не дают.

— Пусть не дают! — печально улыбнулась Машенька. — Я скоро в армию пойду, мне шинель и сапоги — все дадут.

С первого августа Машенька совмещала занятия в геологическом институте с учебой на курсах медицинских сестер. Работая на строительстве укреплений, она многое поняла и решила быть готовой, если институт закроют и всем студентам придется заняться одним общим делом, — отражать врага.

В институте на товарищах, а дома на брате она проходила практику по оказанию первой помощи раненым.

Сейчас, скатав бинты и уложив их в санитарную сумку, она уловила что-то в светящихся глазах брата и, хотя на занятия идти было еще рано, вдруг заторопилась. Она знала, что в той красной папке, которая лежит на тахте, сотни набросков лица все одной и той же девушки. Однажды она спросила брата, что это за портреты, и он, не моргнув глазом, ответил, что это наброски с репродукций Сикстинской Мадонны. Этими словами он мог бы обмануть студентку геологического института, но сестру ему не удалось обмануть.

Будто она не видит, как стало светло в комнате от сияния его счастливых глаз.

— Простите, друзья, мне надо бежать, бежать, опаздываю на занятия медицинских курсов. — Она торопливо перебросила через плечо сумку с красным крестом.

Оксана удивленно подняла брови:

— Маша, ты серьезно? На медицинских курсах? Ты что ж, меняешь профессию, как и я?

— Меняю. Скоро вы останетесь одни, а я — на фронт! — И, обняв подругу, Машенька убежала.

Свеча догорала. Наступило молчание…

— Хотите, пройдем в мою мастерскую? — сказал Роман Матвеевич. Когда она поднялась, чтобы следовать за ним, добавил: — Только там очень холодно, наденьте пальто.

Они прошли через двор, вошли в гараж. На цементном полу еще были видны следы стоявших тут машин.

Роман Матвеевич зажег свет. Большие лампы осветили стол, заваленный картонами и холстами. На мольберте в углу стояла какая-то картина, завешанная холстом, около нее раскладной стульчик, какой носят с собой любители-рыболовы и художники-пейзажисты. Тут же стоял электрический камин.

Оксана уселась на стульчик, протянув руки к камину. Роман ходил по мастерской, стуча тяжелыми башмаками, подбитыми стальными пластинками.

— Помните первые дни войны, когда художники собирались в Союзе, словно они не знали, за что им теперь приняться, где они нужны? Помните, я тогда сказал, что надо писать портреты русских воинов? Помните?

Она кивнула, все это она отлично помнила.

— Тогда, — продолжал Роман, — я перешел от слов к делу. Для меня все было ясно. Я познакомился с летчиком-истребителем, который делал в день по восемь — десять вылетов и за первые дни войны сбил девять немецких самолетов. Сейчас я покажу вам портрет этого летчика.

Она почувствовала тревогу при упоминании о летчике и со страхом приготовилась взглянуть на портрет. Самой ей такой портрет не удался. Не удался настолько, что она боится даже подумать теперь о том, что когда-то считала себя художницей.

Он осторожно снял холст. Перед Оксаной был портрет девушки с гордо откинутой головой. Ветер чуть раздувал кудрявые волосы. Широкий лоб, крупный нос, крупные губы — все черты лица выдавали твердый, смелый характер. Светлый бесстрашный взгляд, не знающее страха сердце. В простой синей гимнастерке с голубыми петлицами на воротнике, она была как живая, всем улыбалась дружески, с открытым сердцем. И словно говорила своим приветливым взглядом: поверьте мне, жизнь прекрасна, в ней больше добра, чем нам кажется, больше дружбы, чем мы привыкли замечать…

Откинувшись на стульчике, расширив глаза, словно онемев, Оксана смотрела на портрет.

Художник молча наблюдал за ней и не ждал никаких слов одобрения, видел по ее глазам, что она чувствовала.

— Я не закончил этот портрет, — сказал он глухо, — этого летчика-истребителя больше нет.

Оксана медленно повернула голову, взглянула в его глаза, он отвернулся и зашагал по асфальту, стуча тяжелыми каблуками.

«Какое странное совпадение», — подумала она и хотела рассказать о Михаиле Шумилине, о его незаконченном портрете, но сейчас же устыдилась своей неудачной попытки. Как она, бездарная дилетантка, осмеливалась писать портрет живого человека! Для этого нужен талант, чтобы человек остался жить на века и мог говорить с холста, мог поведать миру о своих стремлениях и помыслах… Нет, хорошо, что она стала медсестрой. Теперь она приносит пользу и счастлива. Как она могла считать себя художницей, раскрашивая олеографии в своей светлой мастерской, построенной на деньги отца, когда вот так живет рядом с ней настоящий художник и создает настоящее искусство.

— Когда я узнал, что Катенька погибла, — продолжал Роман глухим прерывистым голосом, — я понял, что у меня в руках бессмертие. Я оставил ее жить в искусстве. Посмотрите на ее улыбку, это не загадочная улыбка Джиоконды — это улыбка бойца грозного сорок первого года…

Странный вихрь чувств охватил Оксану, но все сильнее пробивались в нем мысли о собственном бессилии и ничтожестве. Подавленная, вышла она из мастерской художника, думая о том, что надо освободиться от всех мелочных забот… Нельзя стоять в стороне, нельзя присутствовать при событиях, надо участвовать в них. Ей стало стыдно за все тревоги о брате, о себе, об отце… Что произойдет с миром, если они погибнут в этой страшной борьбе? Ей показалось, что только теперь она воистину поняла, что погибшие за Родину — бессмертны!..

 

Глава девятая

Наконец от Евгения пришли сразу три открытки.

«Дорогие мои, еду. Привет всем…». «Дорогие мои, все еду… Привет всем». «Дорогие мои, приехали. Подробности письмом. Привет всем…»

Теперь уже было ясно, что Евгений принимает непосредственное участие в боях.

Но, придя в госпиталь, Оксана прочла в газете, что после ожесточенных и упорных боев наши войска оставили Ельню.

При упоминании об этом городе Лаврентий, нахмурившись, попросил газету, мельком взглянув в лицо Оксаны — понимает ли она, что значит «после ожесточенных и упорных боев…»

Оксана подала газету и молча вышла из палаты, В коридоре она услышала взволнованный голос отца, он с кем-то спорил. Она сбежала по лестнице и увидела отца, прижатого к колонне, окруженного летчиками. Прислушалась и поняла, что речь идет о капитане Миронове, летчики рвались к нему, отец не пускал.

Лаврентий развернул газету и прочел на третьей полосе: «Налет немецких бомбардировщиков на Москву…» — и такая ярость охватила его, что он сорвался с кровати и ринулся в кабинет профессора для решительного объяснения. В коридоре, услыхав взволнованные голоса, он пошел на них.

Стоявшая наверху Оксана увидела его, спряталась за колонну — ну, будет дело! Мгновение Лаврентий с радостным лицом стоял, опершись на барьер, потом перегнулся через него и закричал на весь вестибюль:

— Товарищи, скорее ко мне!

Летчики и профессор подняли голову. Сергей Сергеевич не успел произнести ни слова. Летчики штурмом взяли лестницу. Оксана даже закрыла глаза, она была уверена, что сейчас друзья сомнут капитана, но когда она успокоилась, то увидела, что вся шумная стая уже гремела в коридоре, потом скрылась в палате.

Побежденный профессор только через полчаса осмелился предъявить свои права, вошел в палату с твердым намерением попросить друзей удалиться. Но никто не обратил на него внимания, и он присел, слушая оживленный разговор. Молодой летчик, похожий на цыгана, сверкая черными глазами, рассказывал о налетах на Кенигсберг.

Лаврентий слушал его самозабвенно. Только что он был взбешен нахальством немцев, осмелившихся налетать на Москву, но его товарищи тоже не дремали, они мстили врагу. И от этого известия он ожил, почувствовал такой прилив силы, что готов был немедленно сесть в свой самолет.

Когда летчик с цыганским лицом умолк, наступило молчание. Потом заговорил седой командир с золотыми зубами. Глядя в окно, он тихо сказал:

— Горе не миновало и нас. На днях не вернулась с боевого задания Катя Бухарцева.

Лаврентий вздрогнул.

— Катя? — глухо прошептал он, медленно суживая наполнившиеся слезами глаза. Потом совсем закрыл их и поник головой.

И все летчики, отвернувшись от него, задумчиво щурились.

Вдруг Лаврентий, резко поднявшись, подошел к профессору:

— Я должен идти, я не могу больше отсиживаться здесь.

Сергей Сергеевич строго взглянул на него, сухо сказал:

— Всему свое время. — Повернулся к летчикам и тоном приказа произнес: — Прошу вас выйти.

Лаврентий ждал, что сейчас товарищи вступятся за него, но они, не поднимая глаз, встали и без единого слова направились к двери.

Вечером пришла Люся. Она начала рассказывать о своих кинематографических делах, но он все время перебивал ее, расспрашивая, бывают ли налеты на Москву, сколько самолетов прорывается…

— Конечно, бомбят, — ответила Люся, возмущенная его наивностью. — В Москве уже невозможно жить. Пойдешь в магазин — налет, тревога, пойдешь в театр — налет, тревога… Иногда целый день тревога. Все важные учреждения уже эвакуировались из Москвы.

— Что? — вскрикнул он и перестал шагать по палате. — Как ты сказала? Что за странное слово? Эвакуация из Москвы?

— Ну, конечно, — ответила она, пожимая плечами. — Женщин и детей уже эвакуировали.

— Эвакуировали? Как же так? Почему?

Она с раздражением передразнила его:

— Почему? Да потому, что немцы прут, а наши не умеют остановить их.

— Как это не умеют? Ты помолчи о том, чего не понимаешь! — Снова заходил по комнате, остановился, потер лоб, устало сказал: — Ты сегодня пораньше уйди, у меня голова болит. — Лег на кровать, уткнув лицо в подушку, до боли закусив губы.

Люся поняла, что расстроила его, но не догадалась, чем же. Самого главного она еще не сказала. Она села рядом с ним, погладила по плечу, успокаивая и ласково шепча:

— Ларчик мой, пойми, ведь это даже лучше, что некоторые учреждения уезжают из Москвы, например кинофабрики. Ну скажи, зачем торчать в Москве, когда ее бомбят? В Москве темно, тревожно, а Советский Союз велик, есть такие места, где сейчас греются на пляжах, купаются. И вот, например, ты выздоровеешь, улетишь на фронт, а что мне делать в Москве? Сидеть в бомбоубежище? Зачем, когда я смогу продолжать работу в Алма-Ате?

Прислушавшись к ее словам, он поднял голову, с изумлением посмотрел на нее:

— Разве я сказал тебе — не уезжай?

Она обрадовалась:

— Милый, ты понимаешь, я не могу отрываться от коллектива. Ведь стоит только остаться здесь, и мне не удастся моя карьера. Правда? Режиссер может найти другую. Правда?

Он кивнул, устало опустив веки.

Вдруг она о чем-то задумалась, вытянув трубочкой губы. Огромные ресницы заколыхались, как веера. Постепенно на лице появилась язвительная усмешка.

— Да, да, да, — произнесла она вслух, подтверждая свои мысли. — Мне и в тот раз показалось, что ты рад тому, что я уезжаю. Ты ни разу не поцеловал меня! Да, да, да, тогда мне показалось, а теперь я ясно вижу — ты разлюбил меня!

Он слушал и думал: «Черт побери, даже глупая женщина хитра, как умный мужчина. Ничем их не проведешь. У них на этот счет какое-то особое чутье».

— Правда? Разлюбил? — допытывалась она, обрадовавшись этой новой мысли и стараясь показать себя очень несчастной.

Он вздохнул, ничего не ответил.

— Все ясно, все ясно! Теперь я никуда от тебя не уеду. Слышишь? Чего молчишь? Солги или скажи правду! — Она взяла его за виски и повернула к себе. — Взгляни мне в глаза, взгляни, я сразу узнаю: права я или нет!

Не открывая глаз, он процедил сквозь зубы:

— Доктора мне не позволяют волноваться. Тебе пора.

Она попятилась от него:

— А-а, вот как, ты уже гонишь меня! Не уйду! Так и знай, не уйду!

Преодолевая усталость, он выдавил последние слова:

— Если ты уедешь в Алма-Ату, я буду каждый месяц посылать тебе тысячу рублей.

Она еще колебалась, подписать ли мир, еще ходила по комнате, удерживая ярость, потом сказала:

— Хорошо. Уеду. Присылай, Но когда война кончится, ты поплачешь за это у моих ног. Поплачешь. — И, не подавая ему руки, надела перчатки и вышла.

Ночью Оксана зашла к Миронову. Он сидел на табурете, облокотись на столик, и по щекам его текли слезы. Поставив лекарства, она поспешила уйти.

— Сестра, — окликнул он, — погодите. Присядьте на минуту. Я хочу поделиться с вами своим горем. — Увидел, что Оксана остановилась, медленно продолжал: — Сегодня я узнал, что погибла моя подруга, летчица Катя Бухарцева. Это был такой верный, такой прекрасный товарищ!

— Да, да, — тихо ответила Оксана, — я знаю ее, прекрасная девушка…

— Вы были с ней знакомы? — оживился он.

— Нет. Но я видела ее у одного своего знакомого. Видела и запомнила.

Оба замолчали, углубившись в свои воспоминания. Потом он спросил внезапно дрогнувшим голосом:

— Неужели это верно, что должны погибнуть самые лучшие?

— Не знаю, — ответила она, — но я знаю, что самые лучшие всегда были впереди.

— Это, пожалуй, так, — в задумчивости произнес он. А она, хотя и понимала, что это неудобно, все не могла оторвать своего взгляда от этого большого плачущего мужчины.

 

Глава десятая

В воскресенье, семнадцатого октября, Петр Кириллович, взволнованный, прибежал к Строговым, размахивая газетой:

— Читали? Видели? Что же это делается?

Сергей Сергеевич поднялся к нему навстречу и хотел взять газету, но Ожогин размахивал ею, как белым флагом.

— Вязьминское направление! Больше читать нечего! Понимаете, что творится? Немец к Можайску прет! Удастся ли его разбить на Бородинском поле или придется Москву жечь?

Слушая эти истерические выкрики, профессор Строгов спокойно рассматривал сытое, розовое лицо Ожогина. Казалось, никакие тревоги войны не прибавили на нем морщин. Должность директора комиссионного магазина была нехлопотлива. Нельзя сказать, чтобы директор магазина недосыпал ночей, недоедал, и Сергей Сергеевич сурово осуждал эти панические настроения. Он попробовал устыдить его, говоря, что эти выкрики неуместны и недостойны русского человека, но Ожогин не дал ему договорить.

— Куда же хуже! — опять закричал он. — Хуже будет у самых стен Москвы! Тогда мы и спохватимся, а то все будем говорить — хорошо, да ничего, да слава богу. Разве можем мы взглянуть правде в глаза? А правда-то вот она, идет на нас… Не приведи бог, завтра Можайск сдадут, а у нас все будут кричать: «Победа за нами!»

— Без паники, — сухо перебил Сергей Сергеевич, раздосадованный тем, что в решительный момент, вместо того чтобы все спокойно обдумать, Ожогин подогревает неврастению.

— Бросьте вы меня уговаривать, — еще раздражительнее продолжал Петр Кириллович, — я болею душой за Родину!

— Тогда зачем же столько ненужных слов?.. Покажите на деле свою любовь к Родине, защищайте ее.

— А как? Как? — подскочил к нему Петр Кириллович, размахивая кулаками.

Сергей Сергеевич ответил не задумываясь:

— Много есть способов, настоящий патриот всегда найдет, чем помочь Родине.

Петр Кириллович бегал по ковру, спотыкался, казалось, он подвластен только своим мыслям, слушает только их, но вдруг остановился, прибитый на месте одной фразой.

— Жизнь отдать? А как ее отдать?

Строгов недолюбливал Петра Кирилловича за то, что он, «величайший делец», в самый решительный момент ведет себя, как трус. Он задает мальчишеские вопросы только потому, что сам не хочет отвечать на них, ждет от других помощи, надеется, что другие укажут ему более правильный путь, которым и воспользуется, если он будет безопасен.

Сергея Сергеевича раздражало, что Ожогин говорил, не стыдясь, о том, что сам профессор таил и чего стыдился, как позорного малодушия. Ему долго внушали, что воевать будут на чужой земле, воевать малой кровью, и теперь, когда враг стоял у стен Москвы, Строгов был в полной растерянности. А этот малодушный Ожогин своими истерическими выкриками мешал ему разобраться в хаосе событий.

Не получив ни поддержки, ни утешения, Петр Кириллович продолжал безнадежным тоном:

— У меня сердце кровью обливается, когда я беру газету. Я страдаю за каждого русского солдата. Вы понимаете, почему Евгений молчит? Я знаю точно: он убит, измолот в мясорубке!

Сергей Сергеевич вздрогнул. Он не допускал мысли о гибели сына. Писем нет? Но там не до писем. Он встал, не скрывая своей неприязни, без всяких объяснений и ссылок на неотложные дела удалился в свой кабинет.

Петр Кириллович передернул плечами. Строговы всегда казались ему если не сумасшедшими, то людьми с вывихнутыми мозгами. Чего стоит поступок взбалмошного Евгения!

В раздумье Петр Кириллович остановился у стола и, глядя в окно, жевал печенье. Серый дождь торопливо бежал по московским улицам. Люди, согнувшись, стояли в очереди. Витрины магазинов до второго этажа закладывались мешками с песком, забивались досками. Жизнь в городе замирала, приближался вплотную горячий вихрь.

Услышав за спиной шаги, Петр Кириллович оторвался от своих дум и сконфуженно заметил, что по рассеянности съел все печенье в вазе. Вошла Елена. Лицо ее было в слезах, в руках та самая роковая бумажка, которую Петр Кириллович со дня на день ждал. Он в страхе попятился от дочери, боясь услышать эти слова: «Защищая Родину, пал смертью храбрых».

Елена села у окна, держа бумажку в руках. Петр Кириллович не решался подойти к ней. Потом, когда испуг прошел, положил руку на плечо, молча утешая ее. Робко взял у нее из рук бумажку, прочел, невероятное изумление застыло у него на лице, рука разжалась, и бумажка полетела на ковер.

— Ох! — вскрикнул он, хлопнувшись на диван. — Ох, Лена, как ты меня напугала! Я думал, что это о нем! — И вдруг, откинув голову к спинке дивана, оскалив зубы, захохотал.

Когда успокоился, заговорил, самодовольно поглаживая бороду сначала тыльной стороной ладони от себя, потом, перевернув руку, к себе, покашливая от удовольствия:

— Глупая девчонка, глупая! Да разве это горе?

Елена страдающим голосом крикнула:

— Но я не умею копать землю!

— И не надо! Кто же позволит тебе идти на трудовой фронт? Подумаешь, дело. От армии освобождают по болезни, а тут еще беспокоиться о трудовом фронте. Пустяки. Разорви бумажку и брось. И никуда не ходи!

Елена испуганно слушала его.

— Но тут сказано — в обязательном порядке. Ведь я нигде не работаю, не имею детей, следовательно, должна идти.

— Никуда ты не должна идти. У тебя муж на фронте.

Этот аргумент показался Елене неубедительным, и она робко возразила:

— У многих мужья на фронте…

Петр Кириллович встал, взмахом руки обрывая разговор:

— Чепуха! Профессор должен побеспокоиться о своей семье. Если он отправил сына на смерть, это еще не значит, что моя дочь должна копать землю. Я скажу ему, и он все устроит…

Елена испуганно схватила отца за руку:

— Ни слова! Ты не понимаешь! Они помешались от этой проклятой войны!

Петр Кириллович побелел от злости:

— Ну нет, я этого так не оставлю! Если он хочет, пусть идет сам копать землю. В прошлую войну дамы щипали корпию для лазаретов, это я понимаю, но пилить дрова, разрабатывать торфяные болота, строить противотанковые рвы… благодарю покорно! Иди, иди, успокойся. Я все устрою сам, если Строгов не понимает своего долга перед семьей!

От раздражения он даже прикрикнул на всхлипывающую дочь и, что-то решив, стал торопливо одеваться.

Через полчаса он был у знакомого врача.

Доктор Пухов, отбросив газету, побежал навстречу ему из гостиной, долго жал руку, потом повел к дивану. Петр Кириллович заметил, как покачивались портьеры, словно из-за них кто-то подсматривал, потом в гостиную вошли оба сына доктора. Ожогину был хорошо известен способ, каким удалось этим молодым людям освободиться от войны.

Сели за круглый столик, достали из лакированной японской коробки хорошие папиросы, закурили и, как все деловые люди, заговорили о войне. Петр Кириллович услышал повторение собственных мыслей, но странно, теперь они вызывали в нем только раздражение. Потом доктор Пухов перешел на более легкий тон, сказав, что ухудшение дел на фронте всегда способствует улучшению коммерческих дел. Петр Кириллович пожал плечами, давая понять, что он не согласен с этим циничным определением, но вспомнил о своем деле и промолчал.

Но Пухов пустился в длинные рассуждения по поводу того, что газетные сообщения вызывают панику среди населения, оно начинает метаться, несет в магазины ценные вещи, продает их и бежит из Москвы. Сам доктор успел скупить в магазине Ожогина весь редкий фарфор и хрусталь. Он с удовольствием вспоминал об этой спекуляции. Теперь он интересовался только редкими гравюрами и антикварными безделушками. Впрочем, иногда он покупал и картины, и золото, и меха. Оба его сына тоже не сидели сложа руки, отец не мог пожаловаться на них, они не занимались философией.

Как раз философией-то и хотелось заняться Ожогину. Но он терпеливо отвечал на деловые вопросы расторопных юношей и их отца: да, в магазины усиливается приток товаров, да, он сообщит немедленно, он, конечно, помнит телефоны всех своих друзей, а особенно таких милых, как доктор. И он гордился тем, что из отцовских чувств вынес этот неприятный ему перекрестный допрос и все-таки дождался справки, которую доктор Пухов торжественно передал ему, намекнув на возможные услуги со стороны Ожогина.

На другой же день Петр Кириллович купил золотую брошь с аквамаринами за сто пятьдесят рублей и уступил ее доктору Пухову за пятьсот.

 

Глава одиннадцатая

Открытка Евгения со словом «приехали» была написана на станции Вязьма в те несколько минут, пока бойцы отдельного батальона майора Миронова стояли в очереди у пункта питания. В стороне рычали моторы грузовиков, ожидавших батальон, и Евгений успел черкнуть несколько слов, поставить дату «25 сентября» и бросить открытку в почтовый ящик.

Солдаты из других частей — одни из них сопровождали в Москву эшелон подбитых танков на ремонт, другие приехали в Вязьму за грузами для своих частей, стоявших неподалеку от Смоленска, — на вопросы о положении отвечали хмуро, односложно, но было и нечто утешительное в их ответах: «Да, так, стоим на месте…», «Теперь пока все тихо…».

Из сводок и политинформации, которую ежедневно проводил политрук батальона, Евгений уже знал, что фронт стабилизировался возле Смоленска, у Ярцева, а хмурое немногословье солдат можно было отнести к тому, что на войне всякие разговоры опасны, и к тому, что вот и Гитлер прорвался к старинному русскому городу, как сделал это когда-то Наполеон… Но от Вязьмы до Ярцева было так далеко, чуть ли не восемьдесят километров, что тут шла обычная жизнь. Даже и солдаты чувствовали себя в далеком тылу, вроде бы в отпуске.

Но вот батальон посадили на машины и повезли. Но повезли почему-то не на запад, к Ярцеву, а на север, в направлении Холм-Жарковского. Это выяснил сосед Евгения по машине пулеметчик Сарафанкин. В каждом воинском соединении всегда бывает такой особо осведомленный солдат, который умеет по разрозненным словечкам, а то и за щепотку махорки узнавать все, что солдату знать и не положено.

К вечеру машины остановились в глухом, как показалось Евгению, лесу, послышалась команда на выгрузку, после чего командиры рот и взводов проверили оружие, и батальон двинулся по зыбкой лесной тропе куда-то в темноту. Шли больше двух часов, и только в десять вечера объявили наконец привал.

Командир батальона разрешил развести небольшие костры — по одному на взвод, откуда-то появилась кухня со щами и кашей. Так началась военная жизнь. Неугомонный Сарафанкин тут же выяснил, что в этом районе и стрельбы-то не слышно, из чего сделал вывод — они находятся в какой-то резервной армии.

Утром они обнаружили, что оказались прямо-таки в райском месте. Рядом протекает неширокая, но глубокая речка, потеснившиеся к их приходу соседи оставили несколько обжитых землянок, в которых разместились командиры, а уж остальное, как говорится, дело самих солдат. Так Евгений стал сапером — вместе со всем взводом строил первое в своей жизни жилье.

С каждым днем деревья все больше оголялись от листьев, только ели чернели своими шлемами, похожие на древних русских воинов. Небесная голубизна просачивалась сквозь оголенные ветки, спускаясь все ниже и ниже к землянкам. Но солнца пока еще хватало не только для освещения, но и для согрева днем. Впрочем, майор Миронов не давал своим бойцам прохлаждаться: день был рассчитан строго. Сначала рытье землянок и окопов, потом стрельбы, изучение своего и трофейного оружия, так что только к вечеру выпадало свободное время, когда лес превращали в читальню. На пеньках и под деревьями сидели солдаты, писали письма, читали газеты.

В такие часы писатель Разумов присаживался у облюбованного им пня, как в собственном кабинете, доставал дневник и записывал свои военные впечатления, хотя еще ни разу не видел немца и не пролил ни капли крови, кроме как из порезов на пальцах, когда дежурил на кухне. Но все-таки он вел дневник, надеясь, что когда-нибудь он послужит основой для великой эпопеи о войне. Пока что он записывал наблюдения над товарищами и командирами. Вот и сейчас он поглядывал на лежащего рядом Строгова и раздумывал, как бы политературнее охарактеризовать этого незаурядного музыканта, который оказался самым заурядным солдатом: тянется изо всех сил, чтобы выслужиться перед весьма малокультурным и довольно грубым командиром… Так в изображении Разумова выглядел Миронов, особенно после того, как писатель подглядел: Миронов от души смеялся над карикатурой в армейской газетке, в которой Разумов не нашел ничего примечательного.

Строгов не замечал исследовательского взгляда писателя. Он лежал на спине, заложив руки за спину, глядел в небо, слушал шелест леса и отдыхал. Он устал, у него ныли руки от тяжелой земли — сегодня рыли окопы полного профиля с полочками для гранат, со скрытыми амбразурами для пулеметов, — и Евгений даже подумал: а сможет ли он когда-нибудь снова сесть за пианино с ощущением, что руки повинуются ему? Но в эту минуту он просто отдыхал и слушал музыку леса. Однообразный шум деревьев медленно таял, поднимался, как занавес, и за ним проступала мелодия ветра…

Из чащи леса на поляну выступил Любанский. Бывшего артиста недавно лишили его шевелюры, и теперь он выглядел мальчиком с круглой головой на тонкой шее. Но привычек любимца публики он не оставил. Вот, увидев зрителей, которых ему теперь все время недоставало, он прыгнул на пень, раскинул руки, восстанавливая равновесие, и с пафосом заговорил:

— Друзья, минуточку внимания! Я только что с КП. Там мне удалось побеседовать с корреспондентом фронтовой газеты. Вот последние данные. Враг зализывает раны. Фронт стабилизирован. Скоро мы пойдем в наступление. Чтобы вдохновить вас на подвиг, я почитаю стихи. Итак, «Полтавский бой»… Кха, кха! (Откашлялся, распахнул шинель.)

— Ребята, почта! — вдруг выкрикнул кто-то из-за кустов.

Любанский повернулся на пне, балансируя на одной ноге, погрозил пальцем бывшему парикмахеру из Метрополя:

— Жорж, замолчите! Вам все время мерещится почта, но уверяю вас, что ваша официантка Дуся давно вас забыла!

Парикмахер вышел на полянку, презрительно усмехаясь.

— Вы мне мстите, Любанский, за то, что я остриг вашу пышную шевелюру. А моя Пенелопа будет ждать меня хоть десять лет!

Любанский захохотал, как Мефистофель. Жорж пожал плечами, отвернулся к пулеметчикам Неречко и Сарафанкину, презрительно сказал:

— Не понимаю, чего этот комедиант первого ранга ржет. У греческого царя Федосея была такая верная жена Пенелопа. Царь задержался где-то на войне, а ее стали осаждать женихи, так она десять лет водила их за нос, все ждала мужа…

Он высокомерно взглянул на Любанского и вдруг закричал:

— Смирно!

Любанский отмахнулся от него, но остальные уже вскакивали на ноги, торопливо одергивая шинели. Подходил Миронов.

Майор Миронов иногда просто побаивался своих бойцов. Во время военных занятий он еще мог заставить этих людей слушаться и выполнять команды, чувствовал силу батальона — шестьсот штыков! — но едва раздавалась команда «Вольно!», как они рассыпались во все стороны, подобно шарикам ртути. Вот и сейчас по команде «Смирно!» они поднимались медленно, а Любанский вообще так и стоял на пеньке в позе оратора.

Но вот и Любанский спрыгнул со своей трибуны. Миронов поздоровался, с усмешкой выслушал нестройное приветствие и предложил заниматься своими делами. Затем, словно только что увидев, приказал:

— Строгов, зайдите ко мне на КП.

Вызвав младшего лейтенанта Узлова, командира первой роты, он обошел с ним землянки, поинтересовался результатами сегодняшних занятий, потом спросил:

— Скажите, младший лейтенант, Строгов потянет на командира взвода?

— А где Хотьков? — нервно спросил Узлов. Он уже догадался, что речь идет о первом взводе. Хотькова вызвали на КП еще утром.

— Хотьков ушел в отдельную роту бронебойщиков. По всем полкам отбирают добровольцев в такие роты.

— Понятно, — тихо сказал Узлов. — Строгов потянет, он исполнительный.

— Теперь этого мало, — сухо заметил Миронов. Но что он мог еще сказать, когда и младший лейтенант Узлов, двадцатилетний парнишка, только что выпущенный из офицерского училища, был пока что всего лишь исполнительным человеком.

Сам Миронов старался не терять времени даром. Он учил, подсказывал своим людям, как тяжела современная война и как можно и нужно бить врага, но знал ли он, как поведут себя эти необстрелянные бойцы в бою?

Конечно, он знал и понимал больше, чем его бойцы. «Стабилизация» фронта давала всего лишь передышку. Пока его батальон был в составе резервного фронта, но кто знает, когда и куда нанесут следующий удар немцы? И то, что старослужащий Хотьков был отозван в роту бронебойщиков, тоже было одним из сигналов, к которым Миронов умел прислушиваться. Значит, надеяться на противотанковую артиллерию, которую немцы здорово потрепали в боях под Смоленском, пока нечего, придется действовать против немецких танков «малой артиллерией» — бронебойными ружьями, гранатами и бутылками. И авиации у противника все еще много, а наши самолеты словно приросли к земле. Правда, тут Лаврентий прав — надо в первую очередь защищать Москву, до нее от немца стало полчаса лета, а вот не могут же они справиться с нею, как когда-то с испанским городом Герника, который немцы стерли авиацией с лица земли… Да, война будет еще долгой и тяжкой, она еще только начинается, хотя гитлеровцы и вопят, что закончат ее этой осенью.

Все эти размышления Миронов оставил при себе, И на КП Строгову он об этом не говорил. Просто сказал, что Строгов обязан принять взвод, что человек он грамотный, сам понимает: офицерами и командирами взводов не рождаются, стал воином — будь готов и к тому, что станешь командиром.

Но когда Строгов, несколько опешивший, вышел из землянки, Миронов взял трубку и позвонил Узлову, чтобы тот встретил Строгова и сам представил его взводу как командира. И строго добавил:

— И чтобы никаких шуточек! А то, знаешь, они у тебя там все остряки!

Поэтому, когда Строгов вернулся в роту, первый взвод был выстроен на полянке, и командир роты сам сказал прочувствованное слово о том доверии, которое оказывает командование батальона бойцу Строгову.

Евгений стоял, потупив глаза, он никак не мог привыкнуть к новой своей роли. И когда Любанский язвительно сказал: «Этак вы, Евгений Сергеевич, скоро станете генералом!» — Строгов даже обрадовался, услышав жесткий голос младшего лейтенанта Узлова:

— Боец Любанский! Приказы командования не обсуждают, а выполняют!

И Любанский вытянулся в струнку, а Разумов, перекосившийся было в привычной иронической усмешке, тут же стер ее с лица.

Так боец Строгов получил первую командирскую должность.

А наутро его разбудили грозные перекаты артиллерийской канонады.

Он взглянул на часы: было пять тридцать.

Рота выскочила из землянок, как по тревоге.

Евгений прислушался: по всему горизонту в мягком сером небе грохотали громы. Они слышались и с севера, и с запада, и с юга. И без объяснений было понятно: немцы опять начали наступление, и, возможно, по всему фронту.

Узлов ушел на КП. Евгений послал Сарафанкина узнать, готов ли завтрак. Батальон каждую минуту мог сняться с места, а у бойцов не было даже пайка. То, что получили в Москве, уже съели.

Сарафанкин вернулся вместе с походной кухней. Сердитый повар раздавал кашу, не жалея. Вскоре появился и старшина роты: он тоже не пожалел батальонных запасов.

Узлов появился только к двенадцати.

Взводные сошлись в землянке командира роты. Узлов старался держаться спокойно, но ему это плохо удавалось.

— Командование выясняет положение, — сказал он. — Приказано заниматься по расписанию.

Шесть часов из этого расписания уже прошли. Узлов предложил провести учение по гранатометанию.

Приказ был принят солдатами без обычных шуток. Хотя удары артиллерии слышались глуше, но это могло обозначать и то, что немцы уже прорвали фронт, потому пушечный огонь и слышится так разрозненно. Однако, когда начали метать гранаты и бутылки, отражая «танковую атаку противника», бойцы занялись всерьез. Может быть, потому, что теперь каждый понимал: а вдруг придется и в самом деле встретиться с танками.

В двадцать два поступил приказ грузиться на машины. Взводный командир Строгов узнал даже направление — к деревне Бедовой, на берег Днепра.

Все это время Миронов был занят. Хотя Строгов и стал командиром взвода, но батальонный был для него по-прежнему далек, как и в то время, когда Строгов был простым бойцом. Но когда садились на машины, Миронов сам подошел к нему.

— Привыкаете? — спросил он.

— Пытаюсь, — неловко и совсем не по-уставному ответил Строгов.

— Это пройдет! — успокоил его Миронов. — Когда подойдете к Бедовой, разведайте, как там и что…

— Есть! — облегченно ответил Строгов.

— Ну вот, это уже лучше! — улыбнулся Миронов.

Два часа, пока пробирались по лесу к деревне Бедовой, продолжалась пушечная стрельба. Так как машины все время поворачивали то вправо, то влево, понять, где же находится главный участок боя, было невозможно. То казалось, что бой уже переместился на восток, и тогда Строгов слышал вздох или робкое «Окружают!» и сам кричал: «Отставить разговоры!» — то казалось, что весь бой впереди и они едут именно в самое пекло, и опять кто-то не выдерживал, вздыхал.

Длинная дорога многих укачала, разговоры притихли, бойцы спали, наваливаясь друг на друга. Строгов, вероятно, и сам спал бы, если бы не новая должность. И он с опаской ждал того момента, когда ему придется действовать.

Вдруг шофер резко затормозил. Строгов спрыгнул с машины на ступеньку и наклонился к нему.

— Бедовая в километре, — почему-то шепотом сказал шофер, глядя вперед, где высилось какое-то строение: не то разрушенная колокольня, не то силосная башня. Строгов растолкал Сарафанкина и приказал ему пройти вдоль колонны, предупредить о тишине и сообщить капитану Миронову, что разведка вышла. После этого он вызвал Любанского и Разумова.

Внутренне он понимал, что в разведку лучше было бы пойти с Неречко и Сарафанкиным, но Любанский и Разумов были все-таки свои люди, с ними он чувствовал себя свободнее.

И вот они шли ночью по дороге, только что казавшейся тихой, мирной, такой, по каким они ездили и ходили всю жизнь, но теперь вдруг ставшей враждебной, тревожной, опасной. Разумов недовольно посапывал, видно, ему казалось, что новоиспеченный командир взвода мог бы по дружбе и не тревожить его. Любанский попытался заговорить, но Евгений остановил его, сделав вид, что прислушивается к какому-то шуму.

С опушки леса было видно поле в тумане, на пригорке, словно разбросанные черные ящики, избушки, еще дальше возвышалась церковь, призрачно освещенная луной. Виден был крутой скат к реке и высокий гребень берега.

Теперь они подвигались опасливее, низко пригнувшись к земле — уроки Миронова не пропали даром.

Ни одного огонька не виднелось в окнах, словно дома были прикрыты брезентовыми чехлами.

У первого дома Строгов оставил Разумова за углом, показав жестом, что они с Любанским попробуют войти. Разумов сорвал с плеча винтовку и прильнул к стене. Строгов осторожно открыл дверь и вошел в сени. Из избы сквозь щели в двери проникал свет керосиновой лампы. За столом у самовара — тихое семейство. Висячая лампа ярко освещала белые стены, крашеный, устланный половиками пол. Евгений смотрел с порога, и ему казалось, что перед ним проходит действие из какой-то пьесы Островского: до того искусственно был наряжен хозяин в синюю в белый горошек рубаху, подпоясан белым пояском с кисточками, так манерно были забраны широкие плисовые штаны в голенища сапог, блестящие, словно лаковые.

Нарядный хозяин пил чай, держа блюдце на растопыренной ладони. Напротив его — хозяйка в вышитом сарафане. Вдоль лавки сидели белобрысые дети и, не моргая, смотрели на разведчиков, а над их головами горела лампада перед убранным цветами из воска киотом.

Евгений остановился у двери, но Любанский вышел из-за его спины и прошел к столу, как на авансцену. Там он снял пилотку, поклонился и сказал грудным, хорошо поставленным голосом:

— Добрый вечер, хозяева!

Хозяева настороженно смотрели на него.

— Не найдется ли у вас чего-нибудь перекусить? Мы бы и заплатили…

Молчание было таким продолжительным, что Евгений тоже присел, отодвинув сапожные колодки, над которыми, как видно, трудился хозяин.

Любанский решил, что хозяева в затруднении, что предложить на ужин непрошеным гостям, и поторопился помочь:

— Хорошо бы молочка или яичек.

— Яичек? — строго переспросил хозяин. — Мы тут дали давеча какому-то командиру два десятка да двух куриц. Так что же, все вам и отдать? А немцам-то что?

Евгений знал, что Любанский — превосходный актер, но сейчас актер так растерялся, что пришлось прийти к нему на помощь.

— Какие немцы? Откуда они возьмутся?

— А такие же, какие в Смоленск пришли. Ныне, говорят, на Вязьму идут. Сват из Шаблина пришел, а оно уже под немцами. А от Шаблина до нас верст не мильен, вон оно за рекою, днем каждую крышу видно…

— За рекою? — только и нашелся спросить Любанский.

— То-то и есть! — сухо сказал хозяин. — И уходили бы вы от греха, а то, не дай бог, пути вам обрежет, как под Смоленском было…

— А что о Вялой слыхать? — спросил Евгений.

— Чего не знаю, того не знаю, — неохотно проговорил хозяин. Он, видно, уже жалел, что разговорился с солдатами.

— Пошли! — сухо приказал Евгений.

Хозяин даже не поднялся из-за стола. Выйдя, Евгений услышал, как щелкнула щеколда на двери.

Любанский выругался и предложил:

— Давай заберем этих подлецов. Видно же, что они только и ждут немцев.

— Не дурите, Любанский! — сердито сказал Евгений.

Разумов вышел из-за угла и сказал, что в деревне все тихо.

Решили зайти в соседний дом. Долго стучали в калитку. За воротами во дворе слышалась возня, но им никто не отвечал. Наконец робкий, прерывающийся голос спросил:

— Кто там?

— Свои. Откройте, пожалуйста! — придавая голосу самую задушевную мягкость, сказал Любанский.

Молчание, долгий шепот, скрип половиц, и наконец дверь открылась. Закопченный фонарь осветил их. Они смело вошли в сени. Сквозь боковую дверь был виден освещенный двор, крытый одной с домом крышей, во дворе стояли груженые подводы. Несколько человек прошли мимо них, таща какие-то сундуки и узлы, наваливая все это на воза.

Вслед за разведчиками в избу вошел бородатый старик в ватнике, в военном шлеме со звездой, какие носили буденновцы в девятнадцатом году. Он внимательно оглядел их:

— Кажись, свои. Ну, родные, как дела? Где они сейчас?

Любанский недоуменно спросил:

— Кто они?

— Известно кто, — сердито оборвал мужик, показывая, что ему сейчас не до шуток. — В Шаблино и в Куракино они уже были с разведкой, что ли, а через реку пока не переходили… Днем, глядишь, и сюда нагрянут. Не успеем и ноги унести… Помогите, братишки, сундук вытащить… Тут все колхозные документы уложены…

Разумов и Любанский ухватились за ручки допотопного сейфа с одной стороны, Евгений и хозяин — с другой и выволокли ящик во двор. Как только его водрузили на подводу, хозяин распахнул ворота и погнал лошадей.

Все двери так и остались открытыми, словно хозяева больше не собирались вернуться.

 

Глава двенадцатая

До своего отъезда в армию Машенька старалась устроить судьбу брата самым лучшим образом. Она начала осаду его неприступной гордыни со всей хитростью, присущей только женщине. В тот вечер, когда Оксана была у них, Машеньке показалось, что брат неравнодушен к ней, и сказала ему о своих догадках.

Роман слушал сестру хмуро, но не перебивал. Машенька была довольна и этим. Она печально оглядывала темные углы подвала и думала, как украсить это сырое убежище, чтобы можно было приглашать гостей, подразумевая при этом Оксану. Художник иронически выслушивал фантастические замыслы сестры, но потом и сам увлекся ее предложениями.

Роман действительно любил Оксану, но не старался пробудить в ней ответное чувство. Допустим, думал он, что Машенька права. Но что я могу предложить Оксане? Жениться? Но разве может она жить в этом подвале? В этой жалкой обстановке? Заработок его был так неустойчив, что он все еще считал себя учеником, сам готовил обед, стирал сорочки. Оксана знает, что он талантлив, что он добьется успеха, но сегодня он настолько беден, что не имеет права говорить о любви.

Но Машеньку трудно было сбить с позиции молчанием. Она обругала брата мещанином, привела несколько примеров со знакомыми: вот художник Раков женился на дочери инженера, получил в приданое квартиру, жена создала ему условия, в которых развивается его талант.

В тот же вечер Машенька потребовала, чтобы Роман немедленно достал денег, а она приведет квартиру в приличный вид, чтобы не стыдно было приглашать гостей, а когда она уедет, он сможет приглашать Оксану. Говорила она это с такой верой в свои слова, что Роман Матвеевич вдруг оживился, начал перебирать свои старые картины, как будто и в самом деле поверил в несбыточное.

В среду вечером Ожогин, собиравшийся закрывать свой магазин, увидел, как к нему вошел молодой человек с очень гордым, независимым выражением лица. Преодолевая некоторое смущение, он назвал себя художником и сказал, что хотел бы предложить на комиссию несколько своих картин. Это был Роман Матвеевич Уваров.

— Картины? — спросил директор. — Но это сейчас не ходкий товар! — Он хотел что-то добавить, но лицо художника заинтересовало его, и он неожиданно сказал: — А ну, покажите…

Уваров развязал веревки и поставил на прилавок три картины.

Ожогин, как старая хитрая лиса, все угадывал нюхом. И действительно, лицо художника не обмануло его. Картины были прекрасны, он, слава богу, кое-что понимает в живописи, знает и новую западную живопись, знает и советских художников, но он и не предполагал, что в этой суматошной Москве может жить такой живописец. Он просто послан богом ему в награду за все хлопоты и страдания в тяжелые дни войны.

Притворившись дурачком, он кивнул на серебристый пейзаж и спросил:

— А сколько вы хотите за эти кустики?

Роман Матвеевич вздрогнул, сжал кулак так, что ногти впились в ладонь, с презрением взглянул на бородатого торговца и назвал сумму в два раза больше той, какую хотел назвать.

Петр Кириллович сделал испуганное лицо:

— Помилуйте, да за эти деньги можно купить не только кустики, а целый лес, среди которого можно построить дачу.

Художник, облокотившись на прилавок, слушал его с усмешкой.

— Позвольте, — возразил он, — еще дешевле срубить дерево, заплатив леснику пятьдесят рублей штрафа, а изловчившись, можно даже украсть бесплатно. Целое живое дерево, а не нарисованные кустики.

Нисколько не смущаясь таким ответом, Петр Кириллович поглаживал бородку тыльной стороной ладони, самодовольно улыбался. Да, перед ним был не простачок, а такой же цепкий, как и он, жук.

— Хорошо, если вы хотите по тысяче за картину, я беру одну, а если вы согласитесь отдать все за две — беру три. И даже попрошу принести еще…

Лицо художника искривилось от внутренней боли, но Ожогин знал, что он согласится, И действительно, узнав, что деньги можно получить немедленно, художник даже обрадовался.

Как только за ним закрылась дверь, Петр Кириллович позвонил знакомому мастеру и заказал багетовые рамы. Потом повез свою покупку на дачу, где хранил все ценные вещи.

Прогуливаясь из комнаты в комнату по своей большой даче, он искренне радовался, что в его коллекции прибавились новые и очень ценные картины.

Машенька скоро убедилась, как ошиблась она, думая, что и во время войны можно легко наладить спокойную жизнь. Хотя Роман и достал изрядную сумму, но оказалось, что во всей Москве нет стекол, а о масляной краске, о мастике для паркета нечего и думать. И Машенька приуныла. Она сама накрахмалила шторы, мечтала повесить их на чистые окна, мечтала, как во время тревоги они втроем будут пить чай: их подвал был не хуже бомбоубежища.

Она горевала только об одном, что скоро оставит брата одного… А зима предстоит холодная, как он ее переживет? Кто будет заботиться о нем?

Брат не разделял ее огорчений. Он по-прежнему утверждал, что все к лучшему в этом лучшем из миров. От этой примиренческой философии Машенька впадала в ярость.

— Что к лучшему? Что стекол в Москве нет?

— И то, что Оксана к нам больше не приходит, — спокойно отвечал Роман.

— Не приходит потому, что ни ты, ни я не приглашаем ее. И все из-за твоей мещанской гордости. Что ж, ты думаешь, что не достоин ее? Подумаешь, дочка профессора. Да тебя вся Москва знает. Твои картины в Третьяковской галерее висят.

— Пусть так, — спокойно отвечал Роман, — но все это аргументы для ума, а не для любви.

— А что же для любви нужно? Квартира в пять комнат? Автомобиль?

— Возможно, — ответил Роман, неторопливо оделся и пошел в сбой гараж.

Машенька знала, что капля за каплей камень точит, и последовала за братом.

Он даже не взглянул на нее, суровым молчанием предупреждая, что ей лучше уйти, но Машенька сначала села у камина, погрела руки, потом подсела к мольберту, взглянула на холст и вскрикнула от изумления.

Строгие складки на лбу Романа разгладились, он перевел прищуренный взгляд с холста на Машеньку, и глаза засветились сдержанной улыбкой. Он внимательно следил за ее лицом, стараясь определить успех своей картины.

— Кто это?

— Портрет одной девушки.

— Но это же Оксана в белом платье?!

— Нет, — сухо ответил он, — просто девушка в белом. Такие не часто встречаются и запоминаются на всю жизнь.

Она долго молчала, потом положила руку на его плечо и тихо сказала:

— Братишка, ты большой талант! — Взволнованно повернулась на каблуках и пошла по гулкому гаражу. — Если ты сейчас же не поедешь в Союз художников и не скажешь, что тебе нужна квартира, то я сама пойду. Слышишь? Я-то знаю, как надо получать квартиру. Уж я устрою им скандал! Пусть попробуют не дать. Я в Комитет по делам искусств пойду. Недопустимо, чтобы талантливый художник оставался на зиму в комнате без стекол.

— Не дури, не дури, — строго перебил Роман, отмывая и перетирая кисти. Он ждал, что она уйдет, так как не мог работать при людях.

Машенька не уходила. Тогда он снова заговорил:

— Во-первых, еще до войны комнату найти было так же трудно, как алмаз. А теперь столько домов разрушено, люди остались без крова. Им тоже нужно жить. Во-вторых, — продолжал он, видя, что его слова совсем не убедили сестру, — если я приду в Союз и скажу, что я не могу жить, не могу писать, потому что у меня нет необходимых условий, мне ответят коротко: «Не пиши!» Подумай, Маша, кому нужны мои картины? Кто заинтересован в том, чтобы я творил, создавал что-то значительное? Это нужно только тебе и мне, да еще любителям живописи, которые уж никак не виноваты в том, что у художника нет квартиры. Беда в том, что там, где ты думаешь искать помощи, сидят равнодушные люди. Хорошо еще, если они сами не художники, хуже, если они и сами пытались создавать искусство, а потом перешли на сочинение бумажек. Так-то вот, дорогая, без иллюзий… А теперь иди, занимайся своим делом и не мешай мне…

Машенька не сдавалась. Положила руку на плечо брата, склонила на нее голову, грустно сказала:

— Представь, Рома, вот я уеду на фронт и не вернусь… Что же ты будешь делать совсем-совсем один?

— Работать буду… Может быть, еще лучше буду писать. Мне будет тоскливо, я буду волноваться, думать, жива ли ты, конечно, буду страдать, но я не настолько эгоист, чтобы сказать: спрячься от войны…

Она отошла от него, потерла лоб, стараясь что-то припомнить, нежно посмотрела на его словно вылитое из бронзы лицо.

— Погоди, кто это сказал, ах да, кажется, госпожа де Сталь: «Слава честным людям!» — нагнулась к его лицу, выбирая, куда бы поцеловать, где поменьше колючек, поцеловала в лоб и убежала.

После «ожесточенной борьбы» с профессором капитан Миронов вышел победителем. И только отдавая последнюю дань уважения медицине, он согласился, чтобы из госпиталя до дому его сопровождала сестра. Но и здесь он победил, добившись, чтобы Строгову освободили от дежурства и назначили сопровождать его. Правда, дальше последовали неудачи, сестра усадила его, чтобы не трясло, рядом с шофером, а сама села в кузов, и всю дорогу они не могли разговаривать.

Лаврентий знал и улицу и дом, в котором она жила, и подвез ее прямо к подъезду. Она долго отказывалась идти домой, утверждая, что ее обязанность — доставить его на место. Но капитан не согласился, спросил номер ее квартиры, распрощался и уехал.

Поднимаясь на лифте в квартиру брата, он вспомнил, что сейчас его встретит мать, и они будут в одиночестве пить чай, потом он ляжет на кровать и уже не сможет позвонить, чтобы вызвать сестру. Как это глупо, что он не пригласил Оксану позавтракать.

Услыхав звонок, Екатерина Антоновна побежала к двери, шлепая туфлями, согнутая, дрожащая, приготовившись встретить санитаров, ведущих Лаврушу. Открыла дверь — и попятилась, испуганно прошептав:

— Ла-авренти-ий…

Распахнув дверь, он вошел, высокий, широкоплечий. И в прихожей стало тесно. Екатерина Антоновна прижалась к стенке, сложив руки под фартуком. Потом подбежала к нему, помогла снять кожаное на меху пальто, встав на цыпочки, едва дотянулась до его плеча. Ей показалось, что за время болезни Лаврентий стал еще выше ростом.

А он, с улыбкой наблюдая за ней, подумал, что за время войны мать как-то усохла, стала совсем маленькой, сморщенной.

— Твои любимые оладьи с яблоками уже готовы. Садись, сейчас подам. Или подождешь Люсю, она целое утро звонила, прибежит сию минуту.

— Ну подождем, — вздохнул он. Положил руки на стол, забарабанил пальцами, потом, словно отстучав какую-то мысль, спросил: — А как Иван?

Мгновение Екатерина Антоновна колебалась, что ответить, потом решила не расстраивать больного:

— Ничего, воюет.

Он испытующе взглянул на мать:

— Пишет?

Она не могла солгать, покачала головой и торопливо ушла на кухню.

Ждали полчаса. Екатерина Антоновна два раза подогревала кофе. Люси не было. Наконец позвонил телефон:

— Приехал Ларчик?

— Приехал, — ответила Екатерина Антоновна.

— Скажите ему, что я через секунду буду, только на минутку забегу в парикмахерскую.

Положив трубку, Екатерина Антоновна принесла тарелку горячих оладьев:

— Ешь, а то остынут. Она не скоро прилетит.

Лаврентий ел любимые оладьи и думал: почему они такие невкусные? В госпитале он мечтал о них, мечтал о тихой беседе с матерью за столом, а сейчас сидел, скучая, слушал о том, что жизнь с каждым днем становится труднее и труднее.

— Вчера целый день стояла за хлебом и не получила. Только подойдет моя очередь — тревога. Все разбежимся, потом снова встаю в очередь, опять тревога. Плюнешь, не побежишь, чтобы очередь не терять, так придет милиционер и силой прогонит в убежище. Придешь, опять становись в хвост.

Слушая мать, Лаврентий думал, чем ему сейчас заняться. Лежать он не мог, так как чувствовал себя почти здоровым. Читать? Книг не было. Он решил выйти на улицу, побродить, посмотреть Москву.

Его поразило обилие военных. Это встревожило: значит, фронт совсем близко. Уже заколочены витрины магазинов, длинные заборы закрывают разрушенные бомбами дома. Он прочел афишу: в театре Дома Красной Армии состоится премьера «Голубые орлы». Подумал — это, наверно, про нас. Взглянул на часы, было уже двенадцать, опоздал к началу, но решил поехать.

Для военных вход был свободный. Радуясь такому удобству, он вошел в зал и увидел, что в нем сидели одни только военные. Пьеса действительно была о летчиках, которые любили девушек, улетали выполнять боевые задания, возвращались, а некоторые даже и не возвращались на свой аэродром, погибали, но девушки оставались верны им. Все было верно, и пьеса очень понравилась Лаврентию. Понравилась она и другим зрителям, они смеялись, когда было смешно, и хранили суровое молчание, когда видели беду.

Лаврентий вышел из театра, закурил, огляделся, не торопясь, раздумывая, куда еще пойти, и вдруг увидел огромный плакат: «Выставка московских художников». Улыбнулся и решил продолжить знакомство с творческой жизнью Москвы.

В залах Дома Красной Армии, где разместилась выставка, было так тесно, что Лаврентий с трудом пробивался через толпу, в которой преобладали женщины и девушки.

На стенах висели портреты героев Отечественной войны, летчиков, снайперов, генералов… Но были и полотна батальных картин: «Парашютный десант», «Контратака». Пожары, сражения…

Медленный поток нес его из зала в зал. Вдруг впереди произошла какая-то задержка, толпа сгрудилась около одной картины.

Лаврентий протиснулся вперед и увидел портрет девушки в белом. Он с трудом удержал крик изумления, попятился к стене, стараясь скрыть охватившее его волнение. «Черт побери, говорят, что чудес не бывает! А что же это? Ее лицо неотступно следует за мной. Ведь не может быть это портретом сестры Строговой? Ее и в Москве-то не было. Когда художник мог нарисовать ее? Нет, это не она. У нее две морщинки на лбу, впрочем, это бывает заметно, когда она о чем-то сосредоточенно думает, а когда она спокойна, у нее вот такое же кроткое, улыбчивое лицо…» Если эта девушка не Оксана, то она вся, до капельки, та, которая живет у него в душе.

Лаврентий заметил, как бритый красноармеец о изумлением попятился от портрета, натолкнулся на другого, и тот сказал:

— Чего испугался, не твоя ли Дуся?

Боец сердито взглянул на него, потом лицо его просияло, и он ответил:

— Моя такая же.

На улице Лаврентий остановился в голом, хрустящем парке, не зная, куда идти, потом пошел домой, медленно, неохотно, будто в пустой номер гостиницы.

Когда Люся забежала на минуту в парикмахерскую поправить перекисью почерневший пробор, ее попросили подождать, так как все парикмахерши, маникюрши и косметички вышли на улицу насыпать песок в мешки, которыми надо было закрыть витрину.

Увидев, что другие ждут, Люся тоже решила подождать. Она села в холле за столик, где сидели все красивые женщины (красивые женщины знают, где им сидеть), и, держа в руках журнал, смотрела на военных. Военные, дожидаясь своей очереди, тоже смотрели на красивых женщин.

Через два часа она вышла из парикмахерской, прибежала сияющая к Екатерине Антоновне, но узнала, что Лаврентий еще с утра ушел из дому.

«Ага, он даже не подождал меня, — злобно подумала она, — вот доказательство, что он не любит меня. Но куда он ушел? К кому он ушел?» Разгневанная, она легла на диван и, чтобы не видно было ее лица, закрылась газетой. Ждала час. Муж не вернулся. В пять ей надо было отправляться на съемки. Считая себя самой несчастной женщиной, она поехала на кинофабрику.

И только за ней захлопнулась дверь, вошел Лаврентий.

Тихо пообедали, после обеда он по привычке заснул, а вечером, снова толкаемый каким-то смутным беспокойством, вышел на улицу. Темнота была такая, что даже ему трудно было ориентироваться на улице. Но он скоро привык к ней, стал различать встречных, если даже у них не было на груди светящихся фосфорических кружочков. Да, теперь Москва была непригодна для прогулок, все торопились скрыться в своих комнатах. А где же тот уютный дом, куда он идет? Мгновение — и он вспомнил и дом, и подъезд и заспешил, чуть не сбивая встречных.

В городе Оксана прежде всего решила повидать Митю. Елена сказала ей, что Митя почти не приходит домой и увидеть его можно только на заводе, и то в обеденный перерыв, в другое время к нему не пропускают.

Но на заводе она его не застала. Долго бродила из парткома в профком, в комсомольский комитет, пока кто-то не сказал, что Дмитрий Строгов вместе с другими комсомольцами уехал в райвоенкомат. Она терпеливо дождалась его, но поговорить им не пришлось, так как перерыв кончился и он торопился в цех. Оксана с трудом отошла от него: ей было жаль его, он похудел, глаза опухли от долгих бессонных ночей. Лицо загрязнено старой копотью, которая уже не отмывалась, покрыто морщинами. С горечью рассматривая его, она спросила, зачем он ездил в военкомат. Митя уклончиво сказал, что было дело, и немедленно перевел разговор на отца, спросил о госпитале.

— Если ты останешься в городе, я приду, — торопливо сказал он, — приготовь мне пожевать чего-нибудь побольше.

Оксана помогала Анюте приготовить немудреный обед, ровно в шесть прибежал Митя, все съел, ничего не рассказал о себе и опять уехал на завод.

Оксана загрустила, пропуская мимо ушей жалобы Елены на тяжелую жизнь, когда для того, чтобы получить сто граммов печенья, надо вставать в очередь с пяти часов утра. Она кое-как отвязалась от Елены и подошла к шкафу, раздумывая, что бы такое почитать. Хотелось отыскать что-нибудь тихое, вроде «Павла и Виргинии», но этой книги, к сожалению, не было. Тогда она взяла «Мартина Идена» Лондона, но с первых страниц вспомнила Романа Уварова, выронила книгу, прислонилась к спинке дивана. Закрыла глаза и увидела непоколебимое лицо молодого Бенвенутто Челлини. Подумала: как это странно, среди всей суеты где-то в подвале живет человек и создает то, что переживет войну, людей, тревоги и бедствия, как пережили все это картины Рафаэля. Когда произносят это имя, в нем видят эпоху, видят вечно живущую любовь и поклонение женщине. Кто сейчас помнит, какой герцог правил Урбино, когда там жил Рафаэль, но все знают дочь булочника Форнарину, чье грубое лицо художник превратил в мечту, в символ красоты и кротости. Да, великая вещь талант, может быть, поэтому так трудно жить такому художнику, как Уваров. Его любовь к уединению и покою принимают за отчуждение, его считают гордым. Он ненавидит заискивания перед влиятельными людьми, не любит происков, не ищет наград и поощрений, не терпит людей тщеславных, которые вечно стремятся выскочить вперед не по заслугам, а по знакомству, а он до беспечности равнодушен к славе. Он трудолюбив и верит в себя, знает, что может создать, и потому ходит с гордо поднятой головой, пусть она и не увенчана лаврами. Он может питаться сухарями, но быть счастливым от сознания неповторимости своего труда.

Господи, как было бы хорошо сейчас видеть его перед собой вот в этой теплой комнате, вот в этом уютном кресле. Он бы отдыхал от трудного дня, а я читала бы ему стихи.

Оксана вспомнила, какие у него обветренные руки, как он протягивал их к камину, который едва нагревался от слабого накала. Вдруг она услышала его гулкие шаги по пустому гаражу и, словно от физической боли, зажмурила глаза.

Шаги приближались. Оксана вскочила, обула туфли, побежала к двери. В коридоре стояла женщина в платке, с сумкой через плечо и громко разговаривала с Еленой.

— Все уже дежурили, — повышенным тоном говорила женщина. — Слава богу, вон уже сколько дней идет бомбежка, а вы ни разу не дежурили.

— Я больна и освобождена от дежурств, — холодно отвечала Елена. — Я подала в домоуправление справку от врача. У меня порок сердца.

— Справку! — вскрикнула женщина. — Знаем мы эти справки. Порок сердца! Да у тебя, голубушка, все пороки, кроме сердца. Лодыри вы, паразиты, всю войну хотите у рабочих за пазухой просидеть. Мы на фабрике по двенадцать часов работаем, а ночью на твоей крыше стоим, пожары тушим, чтобы тебе спокойнее спалось.

— Не кричите, пожалуйста, — тоже повысила голос Елена. — Я не позволю никому командовать в моем доме!

Оксана вздрогнула, прижавшись к стене. Женщина хлопнула дверью так, что задребезжала посуда на кухне.

— Вот хамка, — сказала Елена, приоткрыв дверь на кухню. — Анюта, идите вытрите здесь грязь, эта натоптала сапожищами.

Оксана еле дошла до дивана, уткнулась в подушки, закусив губу. Можно плакать при виде горя, но сейчас ей хотелось ругаться… «Дьявольщина, вот дьявольщина! Что же делать? Неужели война, кровь тысяч лучших, страдания миллионов ничего не изменят в этом мире, неужели не произойдет отбора достойных от презренных, неужели никогда не будут уничтожены подлецы и паразиты… Тысяча чертей, я бы послала Елену рыть окопы, я бы таких, как Елена, метлой вымела из Москвы…»

Она лежала, терзаясь от своего бессильного гнева, не слышала, как Анюта открыла дверь, сказала: «К вам пришли!» — не слышала шагов и, только когда Лаврентий нагнулся к ней, вздрогнула, почувствовав присутствие постороннего. Подняла лицо, смятое страданием, и некоторое время смотрела на Лаврентия, не узнавая его. Потом обхватила ладонями лоб, принужденно улыбнулась, кивнула на стул.

Лаврентий сел, чувствуя себя мальчиком, перед которым зажглась елка, молча смотрел на нее, улыбаясь большими добрыми губами.

Успокоившись, она спросила:

— Что-нибудь случилось? Вы себя плохо почувствовали или…

— Нет, нет, — перебил он. — Просто я завтра уезжаю на фронт, вот и зашел проститься…

Она кивнула — понимаю — и задумалась: что сказать ему на прощание?

Он заговорил о том, как соскучился без дела, как хочется поскорее в работу, как яростно он будет громить врага — единственное, что у него осталось в жизни.

Умолкнув, он потянулся к папиросной коробке, которую она вертела в руках, вдруг дотронулся до ее руки, неуверенно потянул к себе, потом схватил другую и уронил лицо в ее ладони. Оксана нагнулась, прижалась щекой к его волосам, прошептала:

— Дай бог, дай бог вам вернуться.

Глаза его помутились, он почти не видел ее, шептал исступленно:

— Что будет, что будет, когда я вернусь?

Она грустно улыбнулась:

— Не знаю.

— Увижу ли я вас?

— Конечно… Куда я денусь? Что со мною станет… Вы себя берегите. — И, все еще держа его руку, повела к двери.

Он замедлил шаг, старался задержаться. Прежде чем за ним захлопнется дверь, он должен сделать что-то решительное. Может быть, обнять ее крепко, на всю жизнь.

Но Оксана уже подала пилотку, шарф и, пока он медленно застегивал шинель, завязала шарф узлом, а когда машинально нагнулся, чтобы ей было удобнее завязать, она, чуть потянувшись, поцеловала его.

 

Глава тринадцатая

Евгений мысленно рисовал себе передовую линию как линию укреплений, оснащенных самой совершенной техникой, где немецкие полки разбиваются о бетон и сталь и откатываются назад, оставляя трупы в серо-зеленых шинелях.

Но то, что он увидел сегодня, глубоко потрясло его. Они пришли на голое поле, поросшее серой, сухой травой. Впереди, за мягкими кустарниками, лежала широкая река, такая медленная, что казалась неподвижной. Направо, вдалеке, виднелось кирпичное здание какого-то заводика, позади находилась железнодорожная станция с зеленым вокзалом и белой водокачкой. Еще дальше, за желтой размокшей дорогой, за черными полями, виднелась деревня. По берегу реки от желтой дороги вплоть до дальнего заводика лежали обдуваемые ветром увалы с рыжими гривами. Это был обыкновенный серый кусок русской земли, осенний, мокрый, без всяких прикрас. И Евгений удивился этой его обыденности и не мог себе представить, что вот в таких же, ничем не примечательных полях и происходят бои, которые потом становятся историческими. Нет, он не мог предугадать того, что произойдет здесь. Он все еще надеялся, что, как только они пойдут вперед, он обязательно увидит ту огненную черту, которая так ярко рисовалась в его воображении. Но все началось с обыкновенного налета фашистских бомбардировщиков.

Рота прикрытия начала ожесточенную стрельбу изо всех видов оружия. Пулеметчик Неречко, парень атлетического сложения, установив свой пулемет вертикально, бил трассирующими, но самолет пошел в пике и сбросил свой смертоносный груз на вокзал. Там что-то сразу вспыхнуло.

Немецкие самолеты летали весь день, по одному, по два, а то и целыми группами. Озлобленные бойцы перестали даже укрываться от них. А когда их визг и рев прекращались, все снова казалось мирным и спокойным. Земля дымилась осенним туманом. Из деревни доносились голоса жителей, мычание стада, крик петуха. Но из-за реки все слышнее становилась канонада.

Деревянный мост через реку внезапно ожил: по нему бесконечным потоком потянулись машины и орудия, уходившие с той стороны. Иные из них были замаскированы ветками, и тогда казалось, что сам лес отступает под натиском врага.

Прикорнув в наскоро отрытых окопчиках, бойцы из роты Миронова всю ночь прислушивались к движению на мосту. А утром, когда движение вдруг затихло, раздался взрыв — мост рухнул в воду, закружились, расходясь по воде, бревна и поплыли вниз по течению. И хотя с того берега не доносилось ни звука, солдаты поняли: там теперь только враг.

А немного спустя из утреннего тумана снова вынырнули самолеты, только теперь это были не одиночные штурмовики или разведчики, а какие-то незнакомые, огромные. Они шли высоко в небе, выше белых облачков, которые оставляли разрывы зенитных снарядов, но все-таки один из них вдруг нырнул вниз и завертелся штопором, рассыпаясь в воздухе. Но остальные летели на станцию, делали над ней круг и возвращались обратно. И вдруг за станцией раздались выстрелы…

Миронов пробежал по траншее в сопровождении командиров. Кто-то закричал:

— На станции десант!

Евгений выскочил из окопа вместе с бойцами первой роты. Рота бежала врассыпную через поле туда, где виднелся теперь уже не зеленый, а черный после пожара, еще курящийся дымом вокзал.

Евгений бежал вместе с другими и стрелял на бегу, как и все, и нетерпеливо спрашивал то одного, то другого бойца:

— Где они?

Неречко, таща тяжелый пулемет, злобно ответил:

— Разуй глаза! Вон они залегли вдоль линии!

Сарафанкин обогнал Евгения, упал в кювет, расправляя пулеметную ленту. Неречко прилег рядом со своим вторым номером и развернул пулемет к вокзалу. Сухая трескотня разорвала воздух. А Евгений все еще бежал, не видя никого, пока не услышал голос Миронова: «Ложись!»

Он свалился в воронку, стреляя наугад, подумал, что напрасно жжет патроны, как вдруг увидел впереди, у товарных складов, быстро перебегающие фигурки в зеленом. Они перебегали с места на место какой-то особой пружинной походкой, словно звери, вставшие на задние лапы.

— Ага, вот вы где, фрицы! — яростно и весело закричал он, расстреливая гильзу за гильзой, порой отмечая, как зеленые фигурки падают, как они скрываются за черной, обгорелой стеной склада.

Наконец-то он убивал врага! Горечь и злость были у него в сердце с того самого дня, как под деревней Вялой он отступил, так и не увидев фашистов. И вот сегодня он понял, что может уничтожать врага. А что, если пришло наконец время, когда мы остановим его здесь, на этом обыкновенном русском поле…

Но с другой стороны станции послышалось громкое «ура», и в небо взлетели зеленые ракеты. Огонь прекратился.

Батальон Миронова еще постоял в заслоне, пока бойцы из других частей осматривали руины вокзала и стоявшие на путях вагоны, вылавливая парашютистов. Потом Миронов приказал своим бойцам отойти обратно в старые окопы, отрытые на берегу реки.

Теперь Евгений нетерпеливо ожидал приказа к новой атаке. Он почему-то уверился, что именно здесь и произойдет то самое генеральное сражение, которое повернет все события.

Однако немцы перенесли удары своей артиллерии на север, и здесь, у реки, стало совсем тихо. Даже минометный обстрел прекратился, и лесок за рекой оставался подозрительным только своей тишиной. В ту сторону и смотрели бойцы.

Большой опасности они не видели. Их защищала река. А попытка десанта со стороны противника была так быстро подавлена, что можно было надеяться — даже немцы призадумаются, прежде чем повторить его.

Уже вечерело, когда по траншеям и окопам прозвучал сигнал тревоги. Евгений выскочил на бровку окопа вместе с другими бойцами своей роты. Траншеи внезапно опустели, словно их выдуло ветром. По полю мимо Евгения бежали бронебойщики, по двое, волоча еще непривычные на вид длинные ружья, похожие на старинные пищали. Сарафанкин, все узнававший первым, крикнул:

— Танки прут!

Бронебойщики пробежали и пропали за кустами. Командир роты приказал развернуться флангом к реке и окопаться. Комья мокрой земли полетели вперед, в ту сторону, откуда доносился уже угрожающий рев танков. Под последними лучами внезапно проглянувшего солнца блестели отполированные песком лопатки. Урчание моторов все приближалось.

Танки были еще далеко, но один их рев наполнял душу трепетом, холод пробегал по спине. Сжавшись в своем так и не законченном окопчике, как в могиле, Евгений ощутил расслабляющий страх. Впереди послышались выстрелы бронебойщиков, но они звучали бессильно, как игрушечные хлопки, и как-то внезапно смолкли. И тотчас же лесок впереди закачался, деревья стали падать, и вот уже прямо по фронту показались вылезающие из леса, как доисторические животные, танки противника.

— Приготовить бутылки! — закричал командир роты.

Евгений поднял бутылку и замер с отчаянием в душе: таким беспомощным и ничтожным показалось ему это оружие. «Какие уж тут бутылки!» — безнадежно подумал он, увидев стального зверя, ползущего на него. Танк шел, переваливаясь и раскачиваясь, и земля проминалась под ним.

Но механический автоматизм обучения, против которого Евгений так протестовал в душе, сработал сам собой. Он тщательно поджег запальный шнур и только тогда приподнялся и швырнул бутылку в приближающуюся к нему смерть. Танк продолжал двигаться, хотя синие отблески пламени и потекли по нему. Прижавшись к земле, Евгений зажег шнур второй бутылки и швырнул ее. Вдруг кто-то схватил его за руку, заставляя лечь, и он услышал голос Миронова:

— Этот уже готов! Бей по другому!

Только тут Евгений заметил, что ревущее чудовище вертится на месте, охваченное пламенем. Из открытого люка выпрыгивали немцы и тут же падали, срезанные пулеметной очередью. Евгений приготовился ударить по второму танку, но кто-то опередил его, и второй танк тоже вспыхнул. Они горели, словно были из фанеры. Танки горели! Танки поворачивали назад! Евгений готов был кричать от радости, но увидел впереди металлические шлемы немецких автоматчиков. Они залегли за горящими танками, но вперед не двигались.

Теперь танковая атака повторилась в стороне, слева. Немцы пытались перебраться через железнодорожную насыпь, но там их встретил огонь противотанковых пушек. Было видно, как вздымались вокруг ползущих танков белые облачка разрывов. Евгений ощутил эту передышку, как второе рождение. Он был жив, а мертвые немцы лежали перед ним, хотя они только что были защищены тяжелой броней и уверены в своей непобедимости.

После короткого затишья из лесу снова вышли ровные ряды немецкой пехоты. Они шли тем же пружинистым шагом зверей, вставших на задние лапы. Они шли во весь рост, прижав автоматы к животу, и строчили, строчили… Их пули поднимали перед Евгением белый гребешок песка, словно отмечали приближение неизбежной смерти.

— Не стрелять! — крикнул Миронов.

— Не стрелять! Не стрелять! — как эхо пронеслось по цепи, прильнувшей к земле.

Немцы шли уверенно, словно знали, что нет тут сил, способных задержать их. Навстречу им от железнодорожной колеи до самой реки вспыхнула белая линия огня, режущая, словно коса. Первые ряды немцев упали, но живые переступили через них и продолжали идти, крича что-то непонятное, как будто были смертельно пьяны.

Миронов закричал страшным голосом: «Огонь! Огонь!» — и Евгений, почувствовав, как лицо его перекосила гримаса ярости, прильнул к прикладу винтовки так, словно оружие слилось с ним, стало продолжением его взора, его длинной рукой, и стрелял, стрелял, охваченный злобой, какой никогда не подозревал в себе. Впервые в нем проснулся великий инстинкт самосохранения, он стремился убить первым, пока не убили его.

Рядом с Евгением стрелял Сарафанкин, он припал к пулемету и тоже словно сросся с ним. Тут же стрелял Любанский, высоко подняв брови, будто удивлялся, как это легко и просто убивать врага.

Странный туман все сильнее застилал глаза Евгению. Сначала он подумал, что это от усталости, и только потом, приглядевшись к деревьям, к небу, понял, что уже вечер, что этот трудный день кончается, что наступает, может быть, еще более трудная ночь, что их победа очень похожа на поражение, потому что мало осталось людей, которые могли бы выдержать новую атаку.

Но немцы между тем стихли, как будто провалились сквозь землю, так же как и появились из нее давеча, когда пошли на Евгения во весь рост.

Под покровом темноты уходили санитарные машины. Вслед за ними тронулась батальонная артиллерия. Евгений понял: их борьба кончилась. Они задержали врага. Теперь армия отходит, чтобы остановиться где-то в другом месте и снова вгрызться в землю. Может быть, и там погибнет много бойцов, но и много немцев ляжет в нашу землю, так и не увидев Москвы.

— Строгов, к командиру! — крикнул кто-то возле него.

Евгений поднялся, но чья-то твердая рука пригнула его к земле.

— Ползком! Командир — возле белого домика…

Перебежками и ползком он пробрался к белому домику, точнее, к развалинам, что остались от него. Там, на завалинке, привалившись спиной к обгорелой стене, сидел Миронов. Лицо у него было хмурое, голос отрывистый, сухой.

— Вот что, Строгов, человек вы грамотный, много объяснять вам не надо. Танки и самокатчики врага прорвались слева от нас и замкнули кольцо в двух километрах от деревни Вялая. Вот карта… — Евгений взглянул на карту, но раньше, чем взгляд его упал на треугольник, обозначавший деревню Вялая, он увидел бурое пятно на карте, залившее почти целиком весь Можайский район. Миронов хмуро сказал:

— Точно. Кровь. Карта принадлежала командиру первой роты. Теперь она ваша. И вы поведете первую роту. Отходить станете параллельно берегу реки. Тут больших дорог нет, леса заболоченны, немцы не рискнут лезть в такой туман со своими машинами. Я с остатками второй и третьей рот буду прорываться параллельно большаку, там есть хоть проселочные дороги. Возле Вялой ждите меня в течение суток. Если я не выберусь, действуйте по усмотрению. Пошли.

Он поднялся, прямой, худой, со злыми выступающими скулами, пошел впереди Евгения в роту. Шел от окопа к траншейке, сухо сообщал бойцам: «Вот ваш новый командир!» — шел, не оглядываясь на Евгения, и Евгений думал, а верит ли командир батальона, что Евгений Строгов сможет командовать, вывести остатки роты, разыскать деревню Вялая и найти там своего командира батальона?

Но бойцы уже передали по цепочке команду: «Взводных и отделенных к командиру!», «Старшину роты к командиру!» — и на глазах Евгения разрозненная горсточка людей стала приобретать все черты боевого соединения. А потом Миронов вдруг схватил его руку своими горячими руками, стиснул, шепнул: «До скорой встречи, Строгов!» — и пропал в сгустившейся темноте. И Строгов впервые подал команду: «По одному, не теряя соседа из поля зрения, осторожно…» И хотя звучала эта команда совсем не так, как, бывало, выкрикивали командиры на учебном плацу, восемь десятков человек пришли в движение, звякнуло где-то оружие, и тут же все стихло, и навстречу потекла холодная ночь, потек лес, потекла река…

 

Глава четырнадцатая

Ни завтра, ни послезавтра Строгов не увидел своего командира…

У деревни Бедовой немцы успели навести понтонный мост, и какая-то моточасть с ходу ударила по растянувшемуся батальону Миронова. Рота, которой командовал Строгов, была отброшена к югу, а та часть батальона, которую вел Миронов, отступила в приречный лес. В самую последнюю минуту, когда немцы уже начали неприцельную стрельбу по батальону, Миронов успел передать Строгову приказ отходить к Гжатску и указал небольшую лесную деревеньку как место возможной встречи. В случае если эта встреча не состоится, Строгов должен был «действовать по обстоятельствам».

И вот потрепанная рота, оторвавшись от противника, отсиживалась в лесу.

Уже само предположение Миронова, что немцы могут оказаться где-то у Гжатска, поразило Строгова. Но в лесу оказалось много людей, предположения или домыслы которых были куда страшнее. Говорили, что немецкие танковые части прут «прямо на Москву», что не только Вязьма, но и Гжатск уже захвачены. Пока еще эти «окруженцы», как сами себя они именовали, шли группами, но иные уже побросали оружие и таились в одиночку, другие заходили в деревни и пытались подыскать гражданскую одежду. Так Строгов увидел отступающую армию.

Эти встречи с перепуганными людьми вызывали в нем ярость. На первой же стоянке в лесу он отдал приказ по роте, что расстреляет всякого, кто бросит оружие. И хотя голос его дрожал, когда он произносил страшные слова о расстреле, его бойцы поняли: этот худощавый, с нервным лицом и длинными покрасневшими руками человек может не только приказать, но и исполнить свой приказ.

В этот день Строгов стал командиром.

Рота отдыхала, охраняемая выдвинутыми во все стороны секретами, разведчики приходили и уходили в разных направлениях, и, хотя в лесу почти все время слышалась стрельба, хотя солдаты и понимали, что немцы вылавливают таких же «окруженцев», они старались казаться спокойными. И никто не удивился, когда командир роты принялся бриться на глазах у всех, наоборот, многие последовали его примеру.

Бывший парикмахер Жорж демонстративно открыл «парикмахерскую», разложив на пеньке свои инструменты. И бойцы немедленно построились в очередь. Кто-то зашивал разорванную шинель, кто-то стирал в бочажке портянки. Только несколько человек казались подавленными, и среди них Разумов и Любанский. Но Отрогов приказал своим пулеметчикам Неречко и Сарафанкину не спускать с них глаз. «Пока не придут в себя!» — сказал он.

В этот первый день натыкавшиеся на роту пехотинцы из других частей торопливо уходили дальше. Но на следующий день Строгов приказал задерживать всех пробирающихся на восток с оружием в руках. В сущности, он надеялся таким образом отыскать какого-нибудь знающего дело командира — пусть это будет хоть самый младший офицер… Строгов оставит его при себе — нет, он не отдаст ему свою роту, но сможет хоть посоветоваться в трудном случае. Но офицеры не попадались, вероятно, они тоже выводили свои взводы или роты на восток. Однако рота его значительно выросла.

Отходить приходилось только ночами, потому что днем немцы патрулировали все дороги. В лесу было слышно, как тарахтели их мотоциклы, слышалась стрельба, — по-видимому, они били по лесу, понимая, что там находятся люди, но пока еще в лес боялись заходить. Не очень разъезжали они и по ночам, должно быть, рассказы о партизанах уже напугали их. Но Строгов понимал: скоро они примутся «упорядочивать» свой тыл.

Еще хуже было то, что всякие припасы кончились. И Строгов решил, что на войне надо держаться, как на войне.

Первую засаду Строгов устроил на большаке, который они пересекли под утро. Устроив роту на привал, он взял своих пулеметчиков и вернулся на шоссе. Когда рассвело, они обследовали довольно большой участок дороги и подыскали удобное место для засады: крутой подъем на лесном участке дороги. Для нападения он вызвал добровольцев.

Вызвалось десять человек.

Он понимал, что рота еще не очень доверяет ему, но не огорчился малым количеством вызвавшихся. Нужно было сделать это первое дело как следует, а потом будет видно. И сам повел десяток на место засады.

Первую колонну они пропустили. Слишком много было охраны.

На их счастье, вслед за колонной показались три грузовика. Неречко взглянул на Строгова и, увидев его знак, застрочил из пулемета. Два шофера были убиты, один вывалился из кабины и бежал в лес. В две минуты они обшарили машины. В двух оказались мины и снаряды, но в третьей — две туши мяса и солдатский хлеб в бумажных мешках. Снаряды и мины им были ни к чему, но продукты забрали, даже кабины обшарили, чтобы ничего не оставить, а потом подожгли машины. Когда они достигли лагеря, мины и снаряды еще взрывались в пламени.

Распределив груз между самыми сильными бойцами, Строгов приказал отходить. И хотя шли быстро, солдаты оживленно рассказывали, как все было и как были ошарашены немцы, когда по ним вдруг начали стрелять.

На карте в лесу был отмечен домик лесника. К домику Строгов и привел роту.

С этого дня его «десятки», иногда два и три, а порой и все пять, устраивали засады на всех оказавшихся поблизости дорогах. Со временем Строгов стал оставлять эти «десятки» и на день, и на два, снабдив каждую группу копией своей карты и указав точно место встречи. Теперь они часто видели днем самолеты-разведчики, должно быть, немцев обеспокоили их налеты.

Однажды такой самолет сбросил листовки над лесом. Строгову принесли несколько листовок. Они были напечатаны на немецком и русском языках и являлись «пропуском в плен». В конце листовки немцы писали, что Москва уже окружена и вот-вот будет взята.

До деревни под Гжатском они добрались только двенадцатого октября. К этому времени в роте было больше полутораста человек. Их надо было кормить. Доставать продовольствие случайными налетами становилось все труднее: и немцы стали осторожнее, и тыловые части решительнее вылавливали окруженцев, устраивали засады и заслоны. Так как через эту маленькую деревеньку немцы прошли и ушли, а Миронова с его людьми все не было, Строгов решил задержаться. Колхозники, увидев вооруженных советских бойцов, напекли для них хлеба, истопили бани. Впервые Строгов спал в теплом доме.

Они отдыхали три дня, могли бы задержаться и еще, если бы в деревню не въехал полицейский патруль на двух мотоциклах. Полицейских перестреляли, но оставаться дальше — значило подвергать опасности мирных жителей. Трупы и мотоциклы взвалили на повозку и отвезли подальше на лесную дорогу, где и бросили, инсценировав нападение из засады.

Но в этой деревне под Гжатском Строгов наконец выяснил положение на фронте. Крестьяне познакомили его с местным учителем, почтенным стариком, знавшим немецкий язык. Учитель по его просьбе сходил в Гжатск.

По словам этого добровольного разведчика, немцы докатились почти до Можайска, но сплошного фронта у них еще нет. Встретив сопротивление советских войск, они растекаются по фронту, отыскивая слабые места для удара и нового прорыва. Однако продолжающееся уже две недели наступление сейчас приостановилось: Москва отчаянно защищается на своих дальних подступах. Об этом откровенно говорят и солдаты и офицеры фашистской армии. Правда, у них есть полная уверенность, что через две-три недели они захватят Москву, у них даже есть приказ: «Ни один немецкий солдат не должен входить в город, последняя линия наступления — Московская Окружная дорога» — и что после этого для «очистки Москвы» в город будут введены заранее подготовленные части СС, но сейчас они и сами приостанавливают наступление, накапливая силы для нового удара…

Это были важные сведения. В неразберихе неустойчивого фронта было легче прорваться между немецкими клиньями.

В ночь на пятнадцатое октября рота Строгова сделала последний бросок к фронту. А на рассвете, в десяти километрах от Можайска, в направлении на город Рузу, сто пятьдесят человек, стреляя из винтовок, автоматов и ручных пулеметов, ударили с тыла на спешенные части немецкого 41-го моторизованного корпуса, готовившиеся к прорыву на Можайск. Удар был так стремителен и внезапен, что немцы не успели даже повернуть свои части для обороны. Рота вырвалась из немецких тылов, пройдя больше ста километров в полном составе, с оружием в руках.

К месту прорыва немедленно прибыли представители штаба Пятой армии, защищавшей Можайск. Рота была отведена под Рузу. Строгова задержали до прибытия штабистов.

Последовал короткий разговор с начальником штабной разведки.

— Кто командовал ротой?

— Я, рядовой Строгов.

— От кого получили последний приказ?

— От командира отдельного стрелкового батальона, в составе которого находилась рота майора Миронова.

— Укажите по карте ваш путь.

— Вот, — он вынул свою карту и положил ее на стол.

— Где, по вашему предположению, может находиться Миронов?

— Надеюсь, что он сумел вырваться. Во время последнего боя под Бедовой его оттеснили на север.

— Сколько у него было людей?

— Остатки двух рот и обоз с ранеными.

— Сколько было у вас в роте?

— Восемьдесят человек.

— Но фронт перешли сто пятьдесят?

— Я принимал в свою роту всех, кто выходил из окружения с оружием в руках.

— Могут ли среди принятых вами в роту быть засланные противником разведчики?

— Каждый из вновь принятых в роту людей участвовал по моему распоряжению в налетах на противника. Других средств проверки у меня не было. Все показали себя храбрыми, дисциплинированными бойцами.

— Кем вы работали до войны?

— Преподаватель консерватории по классу фортепиано Евгений Строгов.

— Так это вы известный музыкант Строгов?

— Да.

Допрашивающий обратился к красноармейцу, стоявшему у порога с автоматом в руках:

— Пригласите сюда майора…

Открылась дверь, и на пороге показался Миронов.

Миронов стоял, вглядываясь в Строгова, словно не узнавал его. И вдруг пошел медведем, раскрыв объятия:

— Евгений Сергеевич! А ведь я знал, знал, что вы станете хорошим командиром!

— А как вы?

— Мы выскочили еще пятого октября. На наше счастье, мы наткнулись прямо на штаб резервного корпуса, который отходил на Зубцов, Погорелое Городище и Волоколамск. Но как вырвались вы? — Миронов опять смотрел, словно не узнавая. И опять похвалил себя: — Нет, какой я молодец! Нюхом узнал военную косточку! И ведь почти без потерь…

— Были потери, были, — устало сказал Строгов. Он вдруг почувствовал, что не может больше говорить, не может стоять. Ему надо было немедленно сбросить с себя непосильную ответственность. Он тихо сказал: — Примите, товарищ майор, людей и документы, я больше не могу…

— Ну что вы, что вы, Евгений Сергеевич, — растроганно проговорил Миронов. — Мы с вами еще повоюем! Разрешите идти, товарищ полковник?

— Идите, майор, идите… младший лейтенант Строгов.

— Простите, я рядовой…

— Были, были… А будете офицером! Я в этом уверен! Как уверен и в том, что рота так и останется вашей ротой…

Миронов осторожно тронул Евгения за плечо, и тот машинально приложил руку к разорванной ушанке. Нет, он пока еще не был похож на офицера, этот рассеянный музыкант в порванной и прожженной шинели, в стоптанных кирзовых сапогах. Но ведь сумел же он объединить столько разных людей перед лицом сурового времени, перед лицом испытаний…

 

Глава пятнадцатая

Первый снег покрыл поля, и на этой белой пустыне далеко была видна черно-рыжая полоса противотанкового рва, в котором почти вплотную один к другому работали тысячи людей лопатами, кайлами и ломами.

Подступы к противотанковому рву с запада были прикрыты тремя рядами колючей проволоки на кольях. Проволока тихо позванивала под ветром. На одном из кольев висела табличка: «Заминировано!» — и возле таблички стоял красноармеец с винтовкой, а у его ног возились две мокрые собаки.

Неподалеку от солдата девушки утрамбовывали высокий борт рва, чтобы земля не осыпалась. Вот они распрямились и устало посмотрели на часового, на собак. Одна из них сердито сказала:

— Озяб, поди возьми лопату, погрейся!

— Давай, давай, некогда разговаривать! — сурово ответил красноармеец.

Но девушки устали. Им надо было передохнуть. Да и надоело им смотреть на этого бездельника, охранявшего забор из колючей проволоки и фанерную дощечку. Младшая из девушек язвительно сказала:

— Смотри, взорвутся собачки на минах, и ты вместе с ними полетишь вверх тормашками.

— Не взорвутся! — спокойно ответил часовой. — Они легонькие, а наши мины рассчитаны на танки.

— Что же вы ими раньше землю не засевали? Когда немец до Москвы допер, тогда только зашевелились.

— А ну помолчи! — рассердился часовой. — Еще мне начальник нашелся!

Девушки промолчали и снова взялись за лопаты.

Екатерина Антоновна воткнула лопату в землю и потерла ладони, словно остужала их после ожога. Сегодня она работала из последних сил.

Когда Екатерина Антоновна услышала, что враг подступает к Можайску — а об этом заговорили сразу по всей Москве, — она пошла в домоуправление, где мобилизовали людей на строительство укреплений. И хотя по возрасту да и по здоровью она могла бы остаться дома, вот уже десятый день строила то баррикады, то рвы, то какие-то откосы, которые назывались мудреным словом — эскарпы. Сначала их бригада ставила железные ежи по окраинным улицам Москвы, потом подкапывала берег речки Рузы, чтобы немцы не могли вылезть на него со своими танками, а теперь вот рыла противотанковый ров. Сейчас она, морщась от боли, растерла поясницу, но, встретив усталый взгляд соседки — работницы с Трехгорки, — через силу улыбнулась:

— Кажется, скоро конец, тогда отдохнем!

Ткачиха, худая темнолицая женщина, вздохнула, нехотя ответила:

— Отдохнем, когда подохнем. А теперь и во сне не отдохнешь. Ночью весь дом дрожит от бомбежки, а пойдешь в убежище, не просунешься. Так всю ночь и стоишь у крыльца с узелком в руке. А утром чай вскипятить нечем — электричество не горит. Вот и стою — укрепляю чисто поле, одна надежда — подохну, так, может, те, кто уцелеют, помянут добрым словом.

Екатерина Антоновна попыталась было ее успокоить, но, видно, крепко накипело на душе у женщины, не очень она к успокоительным словам прислушивалась. А Екатерине Антоновне хотелось, чтобы все верили ее верой в то, что после войны жизнь будет легче, вернутся сыновья, все будет хорошо.

— А сыновья-то у меня вот какие-е, поцеловать захочешь, так не дотянешься, всегда говорю, Ванюша или Лавруша, — нагнитесь!

Ткачиха отвернулась от просиявшего лица Екатерины Антоновны, устало моргая, посмотрела на колючую проволоку, вздохнула, скучным голосом сказала:

— Лучше бы твои сыны были очкастые, да хромые, да с пороком сердца, да с воспалением хитрости, да со связями, да с женками-пройдохами, тогда бы они наверняка уцелели. А если они у тебя честные да смелые, так ты простись с ними и не жди.

Екатерина Антоновна сердито посмотрела на нее, придумывая, что бы ей возразить, но ткачиха снова подоткнула юбку, поплевала на ладони и взялась за работу.

Через час она закричала:

— Эй, начальник, иди гляди!.. Мы свою норму выполнили!

Обычно в восемь часов вечера грузовик отвозил Екатерину Антоновну в Москву, но сегодня, когда они к четырем часам выполнили норму, машина еще не пришла, ждать ее не хотелось, и обе женщины вышли на обочину дороги. Навстречу шли грузовики, покрытые сверху ветками, — Екатерина Антоновна знала, это везли боеприпасы на фронт… Она смотрела, не отрываясь, на бойцов, которые сопровождали машины, пытаясь понять, что же происходит там, куда они едут.

Попутная машина привезла их в город. Идя к дому, Екатерина Антоновна вспомнила, что теперь казенное питание кончилось, надо самой позаботиться о продуктах. Свернула на рынок. Давно она не была здесь, и то, что увидела, взволновало ее. Всюду кучками ходили люди, что-то прятали под полой, шептали: «Сахару не надо? Есть крупчатка… Меняю мыло на водку!» Впервые она увидела, как выползла из потайных углов черная биржа. Увидела, как посреди рынка шел рябой чубатый мужик в кубанской каракулевой шапке, в кожаном пальто. Он шел, растягивая гармонь, кривя губы, и орал во всю глотку:

Екатерина Антоновна почувствовала, как у нее подкосились ноги, она чуть не упала, с трудом уцепилась за какой-то киоск и все глядела, не веря тому, что видела. Это был тот самый человек, с которым она ехала в одном вагоне из Горького. Тогда она думала о встрече с ним в Москве, где она могла бы показать на него властям, чтобы разузнали всю его подноготную. И вдруг теперь, когда она чуть руки не оторвала на тяжелой работе, чтобы выстояла Москва, вот тут, рядом с ней, ходит тот самый прохвост и орет: «Москва моя!»

И нет ни одного милиционера, чтобы попросить проверить документы у него…

Но неужели наши дела на фронте так плохи, что этот мерзавец уже считает себя хозяином Москвы? Еле передвигая ноги, Екатерина Антоновна поплелась домой.

Было без пяти минут шесть, когда она проходила мимо здания телеграфа. Под радиорупорами толпился народ, дожидаясь сводки с фронтов. Она тоже остановилась, с надеждой взглянула на широкую черную трубу. Ровно в шесть диктор обычным голосом сказал: «Наши войска оставили город Можайск…»

Екатерина Антоновна не скоро пришла в себя… «Лучше бы умереть вот тут, в центре Москвы, от разрыва сердца, чтоб не просыпаться завтра, чтоб не видеть позора. Так вот почему тот чубатый шел сегодня по базару и орал: «Москва моя!» Мы ее защищаем, а он орет: «Моя!» Что же это значит? Как это могло случиться? Как могли это допустить мои сыновья?

С трудом добрела до дому и остановилась как вкопанная. У подъезда фыркал зеленый автомобиль. Она встревожилась: кто же это? Лаврентий или Иван? Зачем изволили прибыть?

Задыхаясь, она поднималась по лестнице.

Чуть не падая, вбежала в квартиру и увидела Ивана. Он стоял у стола, перебирая бумаги в ящиках, поднял голову, хмуро посмотрел на нее.

— Иван! — крикнула она с порога. — Это почему же вы Можайск сдали?

Он нахмурил брови, отвернулся и продолжал перебирать бумаги.

— Сначала покорми, а потом спрашивай, почему то, почему это…

Она сказала еще суровее:

— Воевать надо, а не картошку есть. Куда же это, к дьяволу, годится? Сам командир в Москву прибежал. Этак, надо думать, завтра выйдешь на улицу и немцу в лапы попадешь… А мы-то все жилы вытянули, укрепления разные строили.

Голос ее дрогнул, лицо перекосилось, она попятилась в коридор и села на сундук под вешалкой.

Иван сначала думал все обратить в шутку — не твое, старуха, дело, — но увидел, что мать по-настоящему потрясена. Нерешительно подошел к ней, не зная, что сказать в утешение.

Тогда она поднялась, подошла к нему вплотную, взяла за портупею, затрясла и зло прошептала:

— Для какого черта я растила тебя, чтобы мне теперь в лицо люди плевали! Ты что ж, до самой Москвы добежал? А где твои солдатики? Всех уложил? А сам-то как спасся? Говорят, в бою тот выживает, кто поглубже в канаву закопается. Ну, чего щуришься? Не нравится правда, глаза колет?

Он глядел в выцветшее лицо матери и думал — хорошо, что это твоя родная мать, а если бы сейчас матери всех бойцов потребовали ответа? Они не стали бы слушать оправданий, они не захотели бы слушать, они требовали и требовали бы ответа за жизни своих сыновей.

Это молчание еще больше рассердило Екатерину Антоновну.

— Или ты думаешь, что главное спасти себя? Теперь мы, что ли, должны идти на Можайское шоссе отбивать немцев? Ну что ж, сиди дома, а я пойду. Поработали лопатами, теперь возьмем ружья…

Иван осторожно снял руки матери с груди:

— Ну хватит, мама, все сказала? Послушай, что я скажу. Забери необходимые вещи и поедем. Я отвезу тебя на эвакопункт. Оттуда ты с эшелоном сегодня же уедешь в Горький. Обстоятельства так складываются, что ты должна уехать.

Она покачала головой:

— Ой дожила! Чему же ты меня учишь? Бежать? Да я сейчас в штаб пойду. Я к Лаврентию поеду, ему пожалуюсь…

Ничего не ответив, он повернулся к столу и опять занялся разбором каких-то бумаг. Услыхав ее последние слова, он стукнул кулаком по столу так, что все бумаги разлетелись.

— Довольно! Ты что разошлась?! Я тебе не мальчик! Или ты хочешь, чтобы я тебе целую лекцию по стратегии прочитал? Я сказал, собирайся и уезжай!

— Я сказала, — словно передразнивая его, дрожащим голосом ответила Екатерина Антоновна, — что никуда не поеду. Пусть меня здесь убьют, если ты не можешь меня защитить.

Он махнул рукой, поняв бесцельность пререканий.

— Вот она! — обрадовался он и вытащил сберегательную книжку. Сел, написал доверенность и передал матери: — Иди получи деньги на дорогу.

Она не шевельнулась, будто не слышала, сидела, сложив руки на коленях.

— Дай чего-нибудь поесть.

— Нечего. Я всю неделю жила на казенных харчах.

— Достань у меня в сумке сухари. Поедим.

— Нет, — с невозмутимым спокойствием ответила она, — я твои сухари есть не стану.

Он понял, что мать тверда, как крепость. Штурмом ее не возьмешь, а осаду вести некогда. Он мягко сказал:

— Сейчас я возвращаюсь с пополнением на фронт. Может, теперь долго не увидимся. А тебе я еще раз советую: поезжай в Горький. Сейчас в Москве каждый лишний человек в тягость…

— Это я-то в тягость? — опять вспылила она. Но в душе все-таки сменила гнев на милость. Может, сын — военный человек — и не имеет права сказать, как у них там дела на фронте? Вот сказал же. Может, все там не так уж и страшно?

Но мысль о сданном немцам Можайске опять ударила в сердце. Да как же они воюют, ее сыновья и сыновья всех матерей, если немец допер до Можайска?

Простилась она с Иваном холодно. И теперь ждала Лаврентия. Он вырывался иногда на час, на два и снова уезжал на свой аэродром.

Сегодня она готовилась излить Лаврентию весь свой гнев на младшего сына. Но когда Лаврентий стремительно вбежал в комнату, против обыкновения суровый и молчаливый, она не решилась заговорить об Иване.

— Вот для тебя Люся оставила записку, она уехала в Алма-Ату.

Лаврентий молча взял записку.

«Если ты останешься один и будешь страдать, пеняй на себя».

Сначала он ничего не понял, мысли его были так далеки от всего этого, перечитал еще раз, как бы принимая к сведению, не выражая ни горя ни радости. Долго задумчиво ходил по комнатам, потом повернулся к матери:

— Опасно стало в Москве. Ты бы уехала куда-нибудь подальше от фронта.

«Неужели они сговорились?» — с испугом подумала Екатерина Антоновна и так сурово взглянула на сына, что Лаврентий больше не заикнулся об отъезде.

Она угадала его тревожные мысли, и ей захотелось как-нибудь успокоить его, обратить все в шутку:

— Что ж, если фронт подошел так близко к Москве, то я вам всяко пригожусь. Все забежите сухариков погрызть. Ну а если опять ранят, посижу рядом вместо больничной нянечки…

Лаврентий сделал вид, что не слышит иронии в ее словах. Выпил чаю с сахарином и позвонил на завод узнать, когда можно будет принять отремонтированный самолет. Потом прилег на диван, чтобы собраться с мыслями.

Несколько часов назад он пережил смертельную опасность. Он летал к Рузе штурмовать вражеские переправы. Теперь им приходилось чаще воевать с пехотой врага, чем с его самолетами. Подбитый зениткой, он еле дотянул до запасного аэродрома. Увидев вдалеке маленький черный автомобиль, он подрулил к нему, собираясь попросить помощи. Вдруг прямо на него из леса выбежали два десятка немцев. Они бежали не стреляя, собираясь, видно, взять его живым. А он вылез из кабины в меховых унтах, в тяжелом обмундировании — медведь, далеко не убежишь! — вынул револьвер и приготовился подороже продать свою жизнь. И в этот миг увидел — с противоположной стороны пустого аэродрома с громким «ура» выбежали свои. И отбили аэродром.

Сейчас его самолет на заводе: мастер обещал отремонтировать его через три часа. Но ведь три часа — это почти вечность! Как же он лежит тут, на диване, ничего не узнав о той, которая помогает ему летать, сражаться, жить…

Мать не успела ни о чем спросить, как он вдруг вскочил, накинул кожанку и вышел.

Лаврентий быстро шел по пустынным улицам, охваченный безрассудным волнением, какое испытывал лет десять назад. Тогда он бежал после занятий в Академии имени Жуковского в Петровский парк на свидание с актрисой.

Сейчас в его голове проносились картины предстоящего свидания. Вот он входит в переднюю, немного ждет, потом распахивается дверь из внутренних комнат, выбегает Оксана. Она узнает его, бросается к нему… Или нет, не так: он входит, спокойно снимает кожанку, проходит в комнату Оксаны, протягивает ей руки и говорит: «Я не могу больше жить без вас…» И она приподнимается на кончиках пальцев, кладет руки на его шею и говорит… Он не мог сразу решить, что она скажет, и шел все быстрее. Ветер гнал навстречу песок, бумагу, хлопья пепла. Он поминутно вытирал лицо, чтобы прийти незапыленным.

— Дома Оксана Сергеевна? — спросил он, когда ему открыли.

— Только что уехала, — ответила домашняя работница, вешая его пальто.

Стоя перед зеркалом, Лаврентий думал, что ему лучше уйти, но вдруг дверь из столовой распахнулась, и Сергей Сергеевич вышел к нему.

— А, вот кто пришел! — обрадованно произнес он. — Вот уж кстати. Прошу вас. — Он взял его под руку и ввел в столовую. За круглым столом сидело несколько пожилых мужчин, — по-видимому, коллеги профессора.

— Позвольте вам представить нашего защитника, — сказал Сергей Сергеевич, подводя Лаврентия к столу и усаживая его рядом с собой.

Несколько минут все молча смотрели на Лаврентия, словно ждали, когда он освоится, чтобы потом засыпать его вопросами о делах на фронте.

— Объясните нам, что же это там делается, — с явным раздражением начал Петр Кириллович, — до каких же пор наша армия будет отступать? Что делать нам, русским людям?

Лаврентий много раз слыхал эти едкие вопросы и старался отмолчаться, но сейчас довольно резко ответил:

— Сколько бы армия ни отступала, ясно одно — враг будет разбит.

— Хо-хо! — перебил его Петр Кириллович. — Из чего это ясно? — скептически посмотрел на Лаврентия, потом обвел всех взглядом, словно ища у них подтверждения, что и им ничего не ясно.

— Ведя наступление, — невозмутимо продолжал Лаврентий, — немцы еще не понимают, что идут к гибели. В горячке они бегут вперед, растягивая фронт. Им кажется, что они уничтожили все наши материальные и людские резервы. А между тем они идут навстречу новым армиям, численность которых они и не представляют.

Петр Кириллович скептически усмехался, поглаживая бородку, словно слушал ответы неподготовленного ученика.

— Дорогой мой, — снисходительно возразил он, — я слышу теперь, как эту войну сравнивают с войной двенадцатого года и объясняют отступление особой тактикой, которую-де применял еще Кутузов. Верно, Кутузов отдавал города, но зато он сохранял армию. А где сейчас наша армия? Где наши Кутузовы? Кто будет защищать Москву?

— Позвольте, — перебил его Сергей Сергеевич, — я согласен с капитаном. Сколько бы враг ни напирал, он все равно будет остановлен и разбит. У нас найдется не один Кутузов и не одна армия. Не забывайте, что это народная война. Можно победить армию, но весь народ победить нельзя. Так что вы напрасно волнуетесь…

— Не могу не волноваться, — закричал Петр Кириллович, стуча в грудь кулаками, — я русский человек! Боже мой, как же можно сейчас применять «скифскую тактику», заманивая врага в глубь страны. Да ведь она устарела! Танки ведь не конница! — Он устремил страдающий взгляд на Лаврентия, словно дожидаясь от него необходимой поддержки в том огромном горе, которое он переживает.

Лаврентий спокойно ответил:

— Да, эта война не похожа на ту, о которой вы вспомнили. Кутузовская армия отступала, наша армия держит на каждом шагу врага и уничтожает его. Немцы уже увидели, что, чем дальше они идут, тем больше их потери.

Петр Кириллович пожал плечами, но ничего больше не возразил. Подумал, что военный заблуждается или заведомо говорит неправду.

А Лаврентий думал об Оксане. Где она? Что будет с ней завтра? События становятся все более угрожающими. Ну а что будет завтра с ним самим? С его матерью? Со всеми этими милыми, озабоченными людьми? Никто не ответил бы на эти вопросы. И потому необходимо увидеть Оксану.

Он вышел из-за стола и подошел к молодым людям, сидевшим у окна с папиросами. Один из них, с большими карими глазами, с длинными пушистыми ресницами, был грубой копией Оксаны. Лаврентий дружески улыбнулся ему.

Митя вскочил, подал гостю свой стул и заговорил страстно и прерывисто:

— Товарищ капитан, я так рад с вами познакомиться, так рад! Все, что вы сейчас сказали, вы сказали моими словами. Я так рад, что вы оказались совсем не таким сумасшедшим, каким вас обрисовал папа.

Лаврентий удивленно посмотрел на него.

— То есть как сумасшедший? — спросил он, нерешительно улыбнувшись.

— Ну, понимаете, — сказал Митя, для убедительности размахивая рукой, — когда вы лежали в госпитале, у вас были всякие галлюцинации. А теперь я вижу, что вы такой же правильно мыслящий человек, как и я, — выпалил он одним духом. Приблизил к лицу Лаврентия свои блестящие глаза и зашептал, словно выдавая тайну своей души: — Понимаете, капитан, вот мы с Георгием — простите, я не представил вам моего друга — инженер Ковалев, — мы вместе работаем на заводе, так вот мы с Георгием уже записались в коммунистический батальон. Только папа об этом не знает… Я слышал, как сейчас Петр Кириллович наседал на вас, спрашивал, кто будет защищать Москву. Да мы, рабочие батальоны, коммунистические московские дивизии, — вот кто будет защищать Москву!

Лаврентий с удовольствием обнял бы этого большеглазого парня, такая страстная сила звучала в каждом его слове. Но, сдерживая порыв, только сильно пожал узкую руку комсомольца.

А Митя совсем просиял от этого дружеского жеста. Перед ним был живой летчик-истребитель, один из тех легендарных людей, которые днем и ночью поднимались в московское небо, отгоняя врага. Перед ним один из тех, чьи имена у всех на устах, кто завтра, может быть, станет Героем Советского Союза, братом Николаю Гастелло, Виктору Талалихину, навечно прописанным в сердце каждого комсомольца.

Услышав щелканье замка входной двери, Митя выбежал в переднюю встретить Оксану.

— Где ты пропадаешь? У нас в гостях летчик! Снимай пальто! — Он принялся помогать ей, но Оксана тихо отстранила его, прошептав:

— Приведи лучше этого летчика сюда. У нас с ним должен быть секретный разговор.

Митя подозрительно посмотрел на сестру:

— Если ты хочешь поговорить с ним о фронте, то лучше не спрашивай. Сейчас Петр Кириллович приставал к нему, и я понял, что ему трудно говорить об этом. Знаешь, у нас на заводе выступал товарищ из ЦК, он очень подробно обрисовал все. Лучше я сам тебе потом расскажу…

Оксана минуту колебалась, потом решительно сказала:

— Ну все равно, позови его ко мне.

— А нам можно? Или у вас секреты?

— Именно секреты! — ответила Оксана и скрылась за дверью.

Лаврентий постучал и робко вошел к ней.

Он еще ни разу не был в этой комнате и теперь напряженно осматривался, словно намеревался навеки запомнить все, что окружало Оксану. В углу комнаты он увидел мольберт, закрытый покрывалом, на низеньком столике лежали тюбики, ящики с красками, кисти, палитра. Стены увешаны набросками, этюдами, готовыми картинами, которые тоже согласны были рассказать летчику все о своей хозяйке и авторе. Но Лаврентий нечаянно перевел глаза на Оксану и замер: лицо у Оксаны было напряженное, холодное, словно она собиралась уличить его в дурном поступке.

— Лаврентий Алексеевич, — срывающимся голосом сказала она, — когда, по-вашему, закончится война?

Он растерянно молчал, пораженный и вопросом, и тоном, и нескрываемой ее враждебностью, хотя заговорила она совсем не о нем.

— Ну когда, хотя бы примерно? — настойчиво повторила она.

— Я не знаю, Оксана Сергеевна… Наверное, не скоро…

— Но мы победим? Да?

— Конечно! — горячо подтвердил он.

— Лаврентий Алексеевич, — опять заговорила она, — извините меня за то, что я сейчас скажу… — Теперь она выглядела растерянной, словно и сама опасалась того, что должно было сейчас произойти. — Я понимаю, что вы приходите к нам потому, что устаете от своих полетов, вам хочется хоть немного побыть в мирной обстановке… Но я прошу вас — не приходите больше к нам…

— Почему? — глухо спросил он.

— Идет страшная война… И сейчас не время для лирики… Вы меня понимаете?

— Да…

— Вот вы сами сказали, что война будет долгая, тяжелая… Еще бы! Враг под самой Москвой! Сколько времени его придется теснить обратно… Нет, нет, — она заторопилась, — я верю, что мы его все равно победим, но я хочу, чтобы мы все всё отдали для победы… Да, да, все, даже простые человеческие чувства. А когда война окончится, мы снова встретимся, поговорим обо всем. Не думайте, что я не понимаю вас… Но поймите и меня, я не подготовлена к веселым разговорам, к шуткам, к нежности… Я сейчас стала какая-то каменная… — И без перехода: — Сегодня у нас в госпитале опять умерли трое… — Лицо ее стало жалким, из глаз выкатились слезинки и медленно поползли по щекам.

Лаврентий стоял потрясенный, не находя слов. И хотя ему было что сказать: и о том, что война не убивает человеческую душу, что чувства, может быть, еще сильнее проявляются в испытаниях, — ничего этого сказать он не мог. Молча повернулся и тихо пошел к двери.

Он услышал ее быстрые шаги, она догнала его и опустила на плечо свою тонкую руку, но он не обернулся. Тогда Оксана тихо сказала:

— Простите, Лаврентий Алексеевич, может, мне не надо было говорить вам об этом, может, это только я одна так чувствую, но ничего я не могу с собой поделать… И еще умерли эти трое, такие молодые, им бы жить да жить…

Рука ее соскользнула с его плеча. Закрывая дверь, он увидел — Оксана стояла, подняв лицо, и кусала губу, словно пыталась смирить этой болью иную, более нестерпимую боль.

 

Глава шестнадцатая

Самолет ему отремонтировали только к утру.

И вот он ехал за ним, и все его мысли были о самолете, на котором он снова вылетит в бой. А где-то в тайнике теплилась странная надежда: Оксана сказала — после войны… Значит, надо приближать этот конец войны всеми силами и умением, значит, надо воевать еще храбрее, умелее, убивать врагов, но не дать им убить себя.

Он ехал по Москве, не в силах привыкнуть к опустевшим улицам, к домам с занавешанными окнами, с молчаливыми дворами, с безмолвными, нехлопающими дверями. Город молчал, будто какая-то тяжелая болезнь поразила людей, и они стали затворниками. Лаврентий с трудом представлял себе, что люди просто уехали из родного города. Он видел заводы, ворота которых были закрыты, сквозь разбитые окна свистел ветер, трубы не дымились. И чем дальше выезжал он на окраину, тем большее недоумение охватывало его. Ему казалось странным, что все движение сосредоточено около маленьких кустарных мастерских — к ним то и дело подходили грузовики, там продолжалась какая-то работа, вот даже заводик минеральных и фруктовых вод продолжал работать. Лаврентий изумился: кому теперь нужны воды? Но вдруг он увидел возле машины человека с винтовкой, увидел, как осторожно рабочие укладывают в кузов ящики с бутылками, и понял — это бутылки с горючей жидкостью. И те заводы, которые казались ему опустевшими, тоже работали, только там работа сосредоточивалась в отдельных цехах, и входили и выходили люди не через главные ворота, а где-то в стороне, в переулке, а оттуда выходили танки и выкатывали пушки.

Теперь Лаврентий еще внимательней приглядывался к домам, к вывескам, к улицам, и они перестали казаться пустынными, наоборот, все вокруг полно движения и исполнено особого значения, которого раньше он не понимал. Он увидел, что во многих домах открыты кустарные мастерские, и от этих домов то и дело отъезжают машины, а в машинах стоят ящики с гранатами; в окнах одного дома он увидел людей, склонившихся над минометами; еще в доме — во дворе — тела авиационных бомб. Из мастерской бытового обслуживания выносили и ставили прямо на тротуар ящики с автоматами, с заднего двора какой-то фабрики выехали ломовики, и на грохочущих телегах грудой навалены асбестовые костюмы для бойцов противовоздушной обороны… И Лаврентий с изумлением наблюдал за этой напряженной жизнью и дивился на себя: как он мог подумать, будто этот город мог опустеть и стать безмолвным? Нет, он жил, жил для борьбы и для победы! Но и завода, на котором он бывал столько раз до войны, с которого получил в свое время немало машин для своего полка, он тоже не узнал. Там, где все раньше сияло чистотой и движением, теперь была тишина, запустение, беспорядок, будто сюда только что спикировал вражеский бомбардировщик. Что случилось с заводом?

Он медленно вошел в цех и остановился в дверях. Его оглушили шум и скрежет, каких он никогда не слышал здесь. А станки! А самолеты! Облупленные, залатанные, побывавшие в крупных переделках или поднятые прямо с кладбища!

По цеху озабоченно бегали подростки, женщины в штанах ползали по плоскостям, неумело шпаклевали и закрашивали заплаты. Никто не обращал внимания на Лаврентия, у всех хмурые, сосредоточенные лица, движения какие-то связанные, неловкие, но торопливые, будто от этой торопливости зависело что-то очень важное для этих людей.

Лаврентий направился в контору главного инженера, но сейчас же увидел, как из знакомого кабинета вышел молодой человек, захлопнул дверь, положил ключ в карман и бегом побежал в конец цеха.

Остановившись у запертой двери, Лаврентий рассматривал проходивших мимо, надеясь встретить хоть одного знакомого. Из кабины ближайшего самолета высунул голову старик и кивнул ему как знакомому, потом помахал рукой.

Лаврентий подошел, но перед ним был незнакомый старик.

— Вы опять за новой машиной? — спросил старик, вылезая из кабины. Приподняв очки на лоб, он взглянул на Лаврентия и увидел, что обознался. — А я думал, что это Ласточкин, а это не Ласточкин, — разочарованно произнес он и хотел отойти, но Лаврентий остановил его:

— Где я могу увидеть главного инженера?

— Главный на оперативке у директора, а помощник его во-он туда побежал… — Потом, внимательно оглядев летчика, старик спросил: — Вы только что оттуда?

Лаврентий утвердительно кивнул.

— Ну как там сейчас? — тихо спросил старик, наклоняясь к летчику, будто надеясь услышать от него то, что не подлежит широкому оглашению.

Лаврентий шевельнул бровями, без слов отвечая: лучше не спрашивай. Старик закивал.

— Понимаю, тяжело, — вздохнул он. Хотел было отойти от неразговорчивого летчика, но вдруг, что-то вспомнив, спросил: — А вы Ласточкина там не встречали?

— Ласточкина? Нет, не встречал.

— Куда же он делся? — изумился старик. — Понимаете, с начала войны каждый месяц являлся за новым самолетом, мы даже не вытерпели и отчитали его как следует. Сказали напрямик — что ты, такой-сякой, машину не бережешь, воевать еще не научился. Ты немцев калечь, а сам не поддавайся, как простофиля. Отчитали, и гляди, второй месяц не является. То ли в самом деле воевать научился, то ли сломался…

— Научился, научился, — рассмеялся Лаврентий. — Он теперь дерется как черт.

Старик просиял, сразу оценил ответ летчика и с удовольствием добавил:

— Вот гляди, как полезно иногда молодежи вправлять мозги. Конечно, не все такие петушки, как, скажем, Ласточкин. Другие двух мусоршмитов собьют, а сами без царапинки вернутся. Тут, конечно, опыт нужен, нужна сноровка.

Лаврентий утвердительно кивал, соглашаясь со стариком. Конечно, нужно большое умение, чтобы возвращаться из боя без царапинки. Все об этом мечтают, да не у каждого выходит.

Старик словно проникся доверием к летчику и, наклонившись, опять шепотом спросил:

— А что, у нас есть еще старые орлы, вроде, скажем, Нестерова или Бабушкина? Или все перевелись, остались только птенчики вроде этого Ласточкина?

Лаврентий не знал, что ответить. Ему хотелось сказать: ты и меня за птенчика принимаешь? Хотел даже поворчать на старика, но тот, видя это длительное молчание, огорченно вздохнул:

— То-то же. И я понял — без нас, без стариков, вам туго придется. Я-то, сынок мой, еще «Илью Муромца» для Нестерова запускал. Сорок лет при самолетах был, только пошел было на отдых, клубнику, значит, на своей дачке разводить, а тут война. «юнкерс» и до меня добрался. На соседнюю дачу бомбу сбросил. Враг к самому дому подошел. Как тут не разозлиться? Вот и пришлось снова рукава засучить да за работу. Постойте, — вдруг перебил он себя, — вы, кажется, спрашивали помощника главного инженера? Вот он!

Лаврентий увидел совсем молодого человека, похожего на студента-практиканта, его лицо было очень знакомое, и он начал припоминать, где встречал его.

— Капитан Миронов! Вы не узнаете меня? Я — Дмитрий Строгов. — И добавил: — Я брат Оксаны. Мы с вами только вчера познакомились.

— Простите, — смущенно сказал Лаврентий, — я не ожидал вас здесь встретить. Ну, как поживает Оксана Сергеевна? — быстро спросил он, будто приехал специально за этим. Но сейчас же спохватился и перебил свой вопрос: — Вы давно здесь работаете? Я не встречал вас прежде. — Он говорил быстро, стараясь побороть волнение, заслонить незначительными словами то главное, что против воли вырвалось у него.

Митя сделал вид, что не заметил, как бедный летчик наскочил на подводный камень, и поторопился на помощь:

— Я здесь совсем недавно, с августа, вот вы и не встречали меня.

Лаврентий отвернулся от его улыбчивого взгляда, оглядел цех.

— Что здесь у вас произошло? Ведь тут был огромный завод?

— А это что?

— Это? Это, по-моему, слесарная мастерская.

— Ого, — обиделся Митя, — да знаете ли вы, что раньше видели здесь один завод, а теперь их два. Один здесь, а другой, на всякий случай, там. Или, если хотите, один эвакуирован на Урал, а другой собран из старья и организован здесь. Видите, работаем, план выполняем на полтораста процентов. Да тот, что эвакуирован, выполняет на полтораста. Так что, выходит, вместо одного завода работают три. Вы не смотрите на эти облупленные машины, — решительно сказал Митя, заметив, что Лаврентий скептически разглядывает старье, ремонтируемое в цехе. — Это не для вас, хотя и они служат верную службу. Вся транспортировка ценных грузов производится на них. Это заслуженные старички, а некоторые участвовали в таких боях, что немцам не поздоровилось. — Он шагнул вперед и указал на остов истребителя, с которого три девушки снимали последние металлические детали. — Вот эта машина нанесла первый таранный удар над Москвой. Летчик спасся, детали с машины пошли на другие, а немцы недосчитались тяжелого бомбардировщика и всей команды…

Он шел по цеху и с гордостью объяснял историю самолетов, рассказывал о героических подвигах, в которых они участвовали, прежде чем попали сюда на ремонт. Но, увидев уныние в глазах летчика, решительно сказал:

— Пойдемте в сборочный, а то вы в самом деле подумаете, что у нас ничего хорошего нет. Хотя, сказать по правде, я все свои машины считаю хорошими. Вы только посмотрите, с кем мы их собираем! Школьники, домохозяйки, старики. Это все добровольцы! — восхищенно добавил он.

Лаврентий молчал. Пока он ничего особенного не видел. Но, очутившись в сборочном, не мог скрыть изумления, радости, благодарности, которые засветились в его глазах. И Митя понял: воображение этого летчика поразить можно только здесь.

Новенькие, сверкающие истребители двигались на конвейере. Около самолетов напряженно и молчаливо работали молодые ребята, девушки, женщины, ловко и быстро заканчивая одну за другой операции по монтажу. Редко-редко в цехе были видны один-два пожилых рабочих, из старых заводских кадров, они только направляли работу молодых. А самолеты все подвигались к широким воротам сборочного, за которыми сразу начинался аэродром.

Митя привел летчика в ангар, спрятанный под бетонными перекрытиями, подвел к новой машине и сказал:

— Вот наш «Комсомолец»! Только что закончен комсомольской фронтовой бригадой.

Лаврентию было уже стыдно за недавний скептицизм. Его окружали комсомольцы. У многих в руках были еще инструменты, тряпки, которыми они стирали последние пылинки со своего самолета. Они окружили летчика и рассматривали его, словно изучали, достоин ли он их детища, в надежные ли руки они отдают свой истребитель.

И Лаврентий не знал, как выразить свою благодарность этим энтузиастам. Обошел всех стоявших вокруг него и молчаливым пожатием их рук как бы поклялся, что оправдает их надежды.

Через час он вылетел на фронт.

 

Глава семнадцатая

Утром, лежа в постели, Петр Кириллович внимательно прислушивался к шуму улицы. Он так устал, что иногда ему казалось, было бы прекрасно проснуться однажды среди абсолютной тишины. Все равно, любой конец, только бы поскорее. Но по утрам, подняв синие шторы, он видел, как напротив, у школы, маршировали бойцы, громко распевая все одну и ту же песню:

И слышал раскаты зениток, палящих по какому-нибудь немецкому разведчику, прилетевшему средь бела дня.

Петр Кириллович отошел от окна, вздохнул: все по-прежнему воюем. Вчера радио сообщило, что наши войска оставили город Можайск. Теперь можно было ежеминутно ждать каких-нибудь потрясающих событий.

Во время завтрака он внимательно прислушивался к стрельбе, машинально шептал: «Вот налетели, бьют с гостиницы «Москва», вот гонят за город, отогнали…» Выжидал продолжительную тишину, из которой явствовало, что «нахала» отогнали и надо ловить момент, успеть добежать до своего магазина. Потом можно будет через каждые час-два уходить в убежище и там спокойно пить чай.

Уложив завтрак в портфель, Петр Кириллович торопливо вышел на улицу, огляделся и пошел, весь внутренне собравшись, как ходят люди перед грозой, когда слышны отдаленные раскаты грома и вот-вот может хлынуть дождь. На этот раз даже свинцовый или осколочный, а то и в виде целого стакана от неразорвавшегося зенитного снаряда.

Он убыстрял шаг. И все прохожие шли так же стремительно, обгоняя трамваи, а они, по дурной привычке, в самые опасные моменты, когда люди торопятся скрыться, вдруг замедляют ход или совсем останавливаются. А сегодня в центре города было такое скопление машин, груженных мебелью, узлами, людьми, что Петр Кириллович подумал: кажется, вся Москва тронулась. Чуть ли не у каждого подъезда стояли грузовики; суетились женщины и дети с таким беспокойством, будто опаздывали с отъездом.

Все это стало уже привычным. Уезжают, даже в обязательном порядке, все, кто будет мешать в городе, который становится военным лагерем. Машины бесконечным потоком тянутся к вокзалам.

Еще издали Петр Кириллович увидел толпу перед магазином, подумал: сегодня какой-то особенный наплыв клиентов. Плохие вести с фронта, по-видимому, встревожили население.

Подойдя ближе, Петр Кириллович увидел, что это была совсем не очередь в магазин, а нечто вроде рынка. Люди толпились на тротуаре, жались к стенам, шушукались, что-то продавали из-под полы. Он поравнялся с девушкой в черном бархатном башлыке, увидел в руке золотые часы с браслетом. Перед ней стояла краснолицая скуластая молочница в пуховом платке, с мешком за плечами. Она осторожно щупала браслет, строго и подозрительно рассматривала его, потом сказала:

— Мне бы обручальные кольца али сережки.

— Колец у меня нет, — с грустью ответила девушка.

Петр Кириллович остановился, осторожно рассматривая часы, хотел было подойти ближе, но какой-то парень с черным разбойничьим чубом, торчащим из-под кубанки, оттолкнул его, красной лапищей схватил руку девушки и потянул ее за собой:

— Ну, ну, покажи. Часы? Гм… Дай послушать…

Девушка робко подала часы. Чубатый осмотрел их и спросил:

— Сколько?

Девушка назвала цену. Петр Кириллович с изумлением посмотрел на нее и хотел уже попросить ее зайти в магазин, но чубатый подхватил ее под руку и повел к воротам. Петр Кириллович последовал за ними.

— Пять кило сахару хочешь?

— Я уезжаю, — робко сказала девушка, — мне нужны деньги.

— Ну и кило масла в придачу? По рукам?

Тут Петр Кириллович подошел к девушке и ласково сказал:

— Если вам нужны деньги, я возьму часы за наличные.

— Куплено! Продано! — рявкнул чубатый, грозно взглянув на Петра Кирилловича, и повел девушку в сторону.

Петру Кирилловичу предлагали, кто меховой набор, кто шерстяной свитер, кто шубу, но он, раздраженный неудачей, торопливо протолкался через толпу и вдруг замер. На дверях магазина висело объявление: «Магазин закрыт».

Директор остолбенел. Почему закрыт? Кто дал распоряжение закрыть? Он видел, что витрины целы, на них по-прежнему красовались испанские шали, китайские халаты и французские вазы с амурами, все было на месте, значит, бомба не попала в магазин, так почему же он закрыт?

Задыхаясь от волнения, он забежал с черного хода. Тут толпились завсегдатаи. Здороваясь со всеми и делая вид, что ничем не удивлен, он пробирался к двери, но тревожные взгляды, обращенные на него, подтверждали его догадку: стряслось что-то ужасное. Забежал в контору, взглядом отозвал помощника в склад и в темном коридоре спросил, что все это значит. Помощник растерянно забормотал, что утром получил по телефону распоряжение не открывать магазин и приготовиться к эвакуации.

Словно бомба разорвалась над головой Петра Кирилловича. До сих пор все, что происходило вокруг, не касалось его, он по-прежнему жил заведенным порядком, выполнял несложные свои обязанности. Что же делать теперь? Уезжать? Куда?

Помощник не дал ему долго терзаться пустыми размышлениями. Предлагалось много ценных вещей, за которые необходимо было немедленно заплатить наличными. Петр Кириллович сейчас же забыл о тревожном положении, удалился с помощником в контору, отбирая особенно редкие вещи, потом вызвал своего друга, доктора Пухова. Доктор примчался на машине, сделал нужные покупки и повез Петра Кирилловича обедать.

Сейчас, как никогда, Петр Кириллович жаждал умного совета. Что делать — уезжать или оставаться в Москве?

Он сидел в огромной столовой. Пухов распоряжался относительно обеда. Длинноногий сын доктора разговаривал по телефону.

— Туся, — кричал он, — поедемте ко мне на дачу. Что? — оторвался от трубки и озабоченно спросил: — Правда, дачные поезда не ходят?

Петр Кириллович передернул плечами, сказал, что еще не слышал об этом. Сын на минуту задумался, потом снова весело закричал:

— Алло, алло! Пустяки, Туся, если поезда не ходят, посидим дома. — Он опустил трубку и спросил Петра Кирилловича: — Правда, на заставах стоят патрули, без пропуска нельзя выехать из города?

Петр Кириллович с явным раздражением ответил, что ничего не знает об этом, и молодой человек снова оживился:

— Пустяки, Туся, если пропуска кто-то выдает, значит, мы их получим.

Петр Кириллович заметался, как тигр. Толстый узбекский ковер заглушал его тяжелые шаги. Он смотрел на его кровавый узор, и бешенство разгоралось в нем, как у быка, перед которым матадор машет красным плащом. Все, что он видел вокруг себя, — люстры, картины, мебель, — все приобретенное известным ему способом богатство выскочки, дельца, — все раздражало его. Он считал себя единственным в Москве знатоком настоящих ценностей. Сейчас он думал, что не услышит от доктора Пухова ничего, что могло бы успокоить или научить его, как действовать.

И правда, только они сели за стол, доктор Пухов сказал, что вся Москва уезжает, и это единственный выход…

— Легко сказать, — горячо возразил Петр Кириллович. — Уехать — значит сломать налаженную в течение полувека жизнь. Тем, конечно, легко, кто без году неделя живет в Москве. Взял узелок — и в Саратов! Нищему пожар не страшен. А как двигаться тому, кто родился в Москве? Тому и уезжать стыдно. Он должен остаться, чтобы защищать родной город…

Это внезапное решение успокоило его. Он попрощался и направился домой. Но вдруг ему захотелось, чтобы о его патриотических чувствах узнали и другие и оценили их. Он пошел к Строговым в надежде, что там поймут и одобрят его решение.

Петра Кирилловича встретила Елена. Пока он раздевался, дочь сообщила ему новости. Госпиталь Сергея Сергеевича теперь находится недалеко от Тихогорска. Оттуда сегодня приехала Оксана проводить Митю на фронт.

— Все уезжают из Москвы. Я тоже собираю вещи. — Она вдруг заметила, что это известие неодобрительно встречено отцом, и торопливо добавила: — Ты посуди, для чего мне сидеть в Москве, прятаться от бомбежек, слушать гул приближающегося фронта, есть хлеб, который так нужен армии? А все мои знакомые преспокойно живут в Казани или в Чистополе…

Петр Кириллович, пораздумав, согласился: действительно, для нее самое лучшее — уехать. Он даже может отправить с дочерью самое ценное. Кто знает, что ждет его, если Москва и в самом деле будет гореть? Борьба предстоит не на жизнь, а на смерть.

Он видел серое лицо дочери, понял, что она уже перестала следить за собой, волосы растрепаны, даже не потрудилась одеться, ходит в халате. Он не осмелился спросить об Евгении, боясь затронуть рану — если она не говорит, значит, все по-прежнему, должно быть, военкомат ошибается, сообщая, что Евгения Строгова в списке убитых нет.

Петр Кириллович сейчас же вспомнил, что доктор Пухов предлагал ему полвагона, и начал подробно излагать дочери план эвакуации.

Вдруг они услышали такой заразительный смех, что оба поднялись и пошли на кухню взглянуть, что там происходит.

Оксана и Анюта сидели на сундуке и смеялись, глядя на Митю. Он набил до отказа заплечный мешок, но на столе остались печеная картошка, полкурицы, несколько котлет. Митя решил доесть то, что не вошло в мешок.

— Посмотрим, посмотрим, — подзадоривала Анюта, а Оксана, заметив, как быстро пустеют тарелки, закричала:

— Он все съест! И нас — в придачу! Это настоящий Гаргантюа!

Глядя на них, улыбнулся и Петр Кириллович, хотя и не одобрял поступка Мити, уходившего добровольцем на фронт. Сейчас, с жалостью глядя на него, он сказал:

— Пусть в последний раз наестся досыта. Потом будет грызть солдатские сухарики.

Митя ел и ел. Наблюдающим даже стало страшно. Наконец Оксана указала на часы. Митя оторвался от стола, расцеловал всех и, держа в одной руке ножку курицы, пошел за Оксаной. Оксана, взвалив на плечо тяжелый мешок брата, сказала:

— Ох, уж эта война! Все провожаем, провожаем, когда только будем встречать!

Вокзал тускло освещался синими лампочками. Хотя работой батальон должен был отправиться в строгом секрете, но на вокзале собралось много провожающих. Оксана и Митя с трудом отыскали Уваровых.

Митя и Маша уезжали вместе. Они давно знали друг друга, и Митя всегда относился к Машеньке с какой-то мальчишеской холодностью. Но в октябре, когда они попали в рабочий батальон, между ними неожиданно завязалась крепкая дружба.

Вместе они прошли учебные занятия и получили назначение.

Сначала Оксана очень беспокоилась за младшего брата, но, когда узнала, что он едет с Машенькой, ей стало как-то легче. Она поручила его заботам подруги и взяла с нее слово помогать Мите, как она здесь будет помогать Роману.

Темное небо висело над вокзалом. В нем, словно киты в океане, плавали аэростаты воздушного заграждения. Изредка пересекали небо стальные лучи прожекторов, и снова наступала такая мгла, будто на месте города была черная пустыня.

Внутри вагона тускло горели фонари. Фонарики мелькали и в руках командиров. Резкие оклики, сдержанный смех, взволнованный шепот — все это придавало проводам некоторую таинственность.

В суматохе Митя, еще не попрощавшись с родными, торопливо побежал в вагон занять верхние места. Скоро он показался уже без мешка, торжественно сообщил, что обеспечил «плацкарты».

Машенька была с Романом. Он держал ее санитарную сумку и небольшой мешок. Глаза у обоих блестели, темные, глубокие глаза под нависшими бровями. У обоих упрямые, сильные лбы.

Глядя на них, Оксана забыла тревогу, с которой пришла на вокзал. Теперь она с завистью взглянула на отъезжающих. Они счастливые. Они могут доказать, что недаром жили. Вот оно, великое испытание на звание гражданина великой Родины. И казалось ей, что смерть не может коснуться этой храброй молодежи…

В открытые двери вагона видны были Митя и Маша, стоявшие рядом почти обнявшись. Они словно хотели показать, что теперь ничто не разлучит их. Глядя на них, Оксана незаметно придвинулась к Роману, взяла его за руку. Крепко держась, пальцы в пальцы, как одной рукой, они махали вслед отъезжающим.

И казалось, не от потайных фонарей, не от фонарей внутри вагонов, а от сияния тысяч глаз, горящих полным накалом, стало вдруг светло на вокзале. И когда эшелон ушел, Оксана и Роман долго стояли, прижавшись друг к другу, не зная, как выбраться из нахлынувшей на них темноты.

 

Глава восемнадцатая

Кровопролитные бои под Москвой продолжались. Строгов выехал с полевым госпиталем навстречу фронту.

Разместились на даче профессора. Тут все было знакомо, обжито, дача просторная, и профессор сразу наладил свой новый образ жизни.

Домашняя кухня, обслуживавшая госпиталь, требовала столько дров, что начали пилить деревья в саду, сначала падали деревья у моста, потом пеньки стали подниматься все выше и выше, и уже ясно было, что аллея обречена.

Но ни о чем не жалела Оксана. Она каждый вечер видела зарево на западе, оно было ярче зари, верх его был темно-багрового цвета. Оксана угадывала названия горящих деревень вдоль шоссе и думала о том километре, который проходил сейчас враг, неуклонно приближаясь к ее дому.

За последние дни Сергей Сергеевич стал молчаливым и суровым, почти не разговаривал с дочерью. Давал резкие короткие указания. Работал он особенно отчетливо и быстро, все решал как-то стремительно, не терпя никаких возражений. Тяжелораненых немедленно после обработки отправляли в Москву и дальше в тыл, легкораненым оказывали необходимую помощь, и они возвращались в строй. Почти никто не задерживался в госпитале больше пяти-шести дней, торопились обратно помочь тем, кто удерживал врага.

И Оксана, провожая бойцов, старалась держаться мужественно, хотя и замечала в прищуренных глазах отца глубоко скрытое страдание.

Проводив сыновей, Сергей Сергеевич замкнулся еще больше. Несколько раз он предлагал Оксане уехать и даже включил ее в списки эвакуируемой части госпиталя. Но Оксана отказывалась от всех предложений.

Отец пытался доказать ей, что ее присутствие здесь нежелательно, она не имеет квалификации сестры, в трудную минуту она растеряется, но Оксана отвечала, что если она и не принесет большой пользы в госпитале, то останется хотя бы для того, чтобы следить за ним, быть около него.

Встретив такое упорство со стороны девушки, которая еще так недавно не стыдилась признаться в своей трусости, он решил, что Оксана просто не понимает всей опасности положения. Не расстраивая ее больше, Сергей Сергеевич пошел на хитрость и назначил ее сопровождать раненых на автобусе, который ежедневно ходил в Москву. Он надеялся в последнюю минуту оставить ее в Москве, где все-таки более безопасно. Он был уверен, что где-то там, не доходя до его дома, а может быть, здесь или даже чуть подальше пройдет черта, немцев остановят, многие из них полягут, остальные убегут назад. Он не знал сам, откуда взялась у него эта вера, но так трудно было жить и видеть приближение беды, что он ухватился за эту мысль и каждый день встречал вопросом: может быть, уже остановили? Погнали назад? И он был спокоен только тогда, когда Оксана уезжала со своим автобусом в Москву.

Прошлый раз, когда санитарные машины шли в Москву, фашистский самолет догнал их и сбросил на них бомбы. К счастью, они не попали, но после этого раненых стали отправлять только ночью.

Машины шли с синими фарами, пробирались словно на ощупь, но благополучно достигали Москвы.

Доставив в госпиталь раненых, Оксана решила забежать домой, потом проведать Романа Уварова, единственного знакомого, оставшегося в городе.

В опустевшей квартире ее встретил Петр Кириллович. Он возился около груды чемоданов и ящиков, обшивал их мешковиной. Увидав Оксану, он сел на ящик, изумленно уставился на нее.

— Оксаночка, какими судьбами? — воскликнул он, глядя на нее, как на воскресшую. — Мне сказали, что Тихогорское уже у немцев!

— Еще далеко немцам до Тихогорского, — со злобой ответила Оксана.

— Как далеко? Раз они зашли за Можайск, где же далеко? — Он взглянул на нее со страхом. — Где они сейчас? В Тучкове или уже в Дорохове?

— Кажется, за Бородином, — нехотя ответила Оксана.

— Ну вот, а говоришь — далеко. Да там до Тихогорского рукой подать! Каких-нибудь сорок километров, час ходу немецким танкам… — Он заметил, что Оксана отвернулась, ей не хотелось говорить об этом. Но Петр Кириллович не мог молчать: — Что же вы, голубушка, там с отцом сидите? Бежать надо. Умные люди давно убежали. Видела бы ты, как Ленушка уезжала. Барыня! Анюту с собой захватила, рояль взяла, все, кроме ванны. А посмотрела бы ты, что сейчас на вокзале делается! Люди с мешком за плечами, а то и без вещей едут на крышах, в тамбурах. А вы до каких пор сидеть будете? Ведь Москва почти окружена! Можайск, Клин сдали. Говорят, немец уже из Подольска прет. А знаешь ли ты, что всех жителей с окраин переселяют — к боям готовятся. Я сам видел — за Кунцевом на шоссе пушки ставили. На улицах баррикады строят, все мосты к взрыву готовят, всех, кто около мостов живет, переселяют. Вот, голубушка, какое положение, а вы все еще на что-то надеетесь. На бога, что ли?

— Нет, на народ! — спокойно ответила Оксана. — Сейчас в автобусе раненые просили меня не отсылать их далеко от Москвы. Они хотят скорее вернуться на передовую. Я спросила их, откуда они. Ответили, что из Сибири. Понятно вам? Вот откуда уже идет подкрепление.

— И я об этом слыхал, — сказал Петр Кириллович, — но нельзя же ждать, когда бои будут уже на Арбате.

— Но даже и тогда, — сдерживая гнев, — добавила Оксана, — даже и тогда мы будем верить, что враг будет разбит. Так уж устроен русский человек, он свято верит в свои силы. А вспомните, когда враг был даже в Кремле, и тогда победил все же народ.

Оксану так раздражал этот дрожащий от страха человек, что она поспешила уйти из дому. Но одна мысль вдруг встревожила ее. Ожогин сказал, что переселяют людей, живущих у мостов. Но квартира Уваровых совсем рядом с Бородинским мостом. Если Романа переселили, то как же она найдет его? Надо встретиться с ним и если он не переехал, то предложить ему поселиться в ее пустой квартире.

Странной, непривычной была темнота на улице. Она была не похожа на покойную темноту поля и леса. Тревогой была насыщена темная улица. Оксана остановилась, закрыв глаза, чтобы привыкнуть к ней, потом тихо пошла, держась за стены. Мимо шли женщины с детьми, несли узлы, шли, тихо переговариваясь, как будто они уже привыкли, что в таком-то часу начнется тревога.

Оксана поняла, что надо торопиться дойти до Романа раньше, чем начнется эта ожидаемая всеми бомбежка.

Крокодиловые туши троллейбусов, полузакрыв зеленые глаза, ползли вдоль своих проводов, не успевая проглатывать молчаливые бесконечные очереди людей. Волнуясь все больше и больше, Оксана то вставала в очередь, то бежала, то снова вставала в надежде повиснуть хоть на подножке.

В синем свете троллейбуса люди с белыми лицами казались мертвыми, но все же с ними было теплей и уютней, чем на улице среди безликой толпы.

Она бежала по знакомому дворику, хватаясь за выступы окон, цепляясь за стены, срываясь с деревянных настилов, попадая в лужи.

С замиранием сердца постучала в дверь и услышала:

— Войдите!

Она увидела сваленные в кучу вещи, увидела озабоченное лицо Романа. Он глядел сквозь темноту и не узнавал ее.

— Ах, это вы! — воскликнул он, весь просияв. — Ну как это чудесно, что вы пришли! — схватил ее за руку и подвел к столу, на котором догорала свеча.

— Переселяюсь, — сказал он, заметив, что она осматривает беспорядочно заваленную комнату. — Война подобралась и к моему дому, приходится отходить от нее пока на Рогожскую заставу… Тоже своего рода отступление.

Она грустно улыбнулась и сказала:

— Рогожская застава, это где-то далеко…

— Досадно, что приходится терять время. Сегодня не работал. А когда не пишу — все равно что не существую. Значит, день из жизни выпал. Как я рад, что вы пришли! — вдруг сказал он совсем другим тоном. — Как у вас? Есть ли письма с фронта?

Она покачала головой, отвернулась от пристального взгляда, оба подумали о том, о чем боялись говорить. Писем все еще не было. Вдруг она решительно подошла к Роману:

— Роман, дорогой, переезжайте к нам. У нас совсем, совсем пустая квартира. Елена Петровна уехала и даже домработницу и кошку взяла с собой. Вы будете жить у нас, как на необитаемом острове. Никто вам не помешает, разве только изредка я буду приезжать.

Говоря это, Оксана лукавила, думала — хорошо, если папа настаивает, чтобы я осталась в Москве, я теперь могу исполнить его желание. Переведусь в московский госпиталь. Теперь я не буду одна в квартире, и для папы будет спокойнее.

Роман подумал, пожал плечами:

— Право, Оксана, если я вас не стесню, я перееду с удовольствием.

— Едемте скорее.

— Минутку, минутку. За нами придет грузовик и спокойно эвакуирует.

— Спокойно? Но ведь всегда в десять начинается тревога. Прилетают немецкие бомбардировщики.

— Так ведь в десять, а сейчас без двадцати. Немцы хотя и гады, но очень точный народ. Они позволят нам закончить дела, прежде чем начнут убивать.

Во двор грузно вкатилась машина, послышалась ругань шофера, споткнувшегося в коридоре. Не найдя двери, он закричал на весь дом:

— Выходи, чья очередь!

Роман распахнул дверь и крикнул:

— Зайди, помоги!

Шофер ввалился, грузный, неповоротливый, злобным взглядом окинул комнату, подумал вслух:

— Барахла не много, за один раз увезу, но вы поторапливайтесь: уже без двадцати минут десять.

Роман сказал новый адрес, и шофер, обрадованный тем, что ехать не на заставу, рьяно принялся таскать вещи.

Темнота так сгустилась, что не видно было даже протянутой руки. Оксана закрыла глаза, впервые почувствовала радость и тепло на сердце.

Грузовик мчался по темной пустыне города.

Потом из холодного мрака они вошли в ярко освещенную квартиру. Плотные шторы словно укрывали их от гула приближающейся войны.

Только сейчас Оксана заметила, что Петр Кириллович увез все имеющиеся в доме запасы, не оставил ни куска хлеба. В отчаянии она остановилась на кухне, не зная, что и предпринять. Но вдруг вошел Роман и сказал:

— Ужин уже на столе. Я заварю чай.

Оксана увидела, что все продукты, приготовленные еще Машенькой, Роман выложил на стол.

Только они приступили к ужину, как в дверь постучали. Вошла комендантша и строго сказала, что у них просвечивают окна. Оксана сейчас же подбежала к шторам и плотно закрыла их. Но комендантша не уходила, Подозрительно взглянув на Романа, она спросила Оксану, кто это сейчас приехал к ним на грузовике. Оксана торопливо объяснила, что пустила нового жильца, у которого есть ордер на свободную жилплощадь. Комендантша долго рассматривала ордер. Все было правильно. Постояв немного, она сказала уже ласково:

— Гражданин, а вы не подежурите сегодня?

— Нет, нет, — испуганно ответила Оксана, — он только что приехал, он художник, он не может дежурить.

— То есть как это не может? — строго спросила комендантша. — Все граждане обязаны защищать свои дома. А тут даже и не на своем доме дежурить надо, а на электростанции. Дело общественное, нельзя отказываться… Здесь до вас жили люди, палец о палец не ударили за всю войну. Это разве честно? Одни тушили зажигательные бомбы, другие таскали песок, а они как паразиты жили.

Неизвестно, когда бы комендантша кончила свою отповедь, если бы Роман не поторопился ответить ей:

— Хорошо, хорошо, запишите, с завтрашнего дня в любой час по вашему указанию.

Довольная комендантша раскланялась, пожелала спокойной ночи и удалилась.

Оксана прошла в кабинет Евгения, постелила на диване, вытерла пыль со стола, вернулась и сказала Роману:

— Пожалуйста, вам сюда. Спокойной ночи!

Он улыбнулся и молча вышел.

Она, раздеваясь, что-то напевала, потом прыгнула в кровать и зажмурилась, вдруг почувствовав себя такой счастливой, словно ей восемнадцать и она окончила школу и получила в подарок золотые часы. Выключила свет и в темноте, осмелев, прошептала:

— Машенька, я забочусь о твоем брате! Все будет хорошо!

Утро началось с непривычных хлопот. Оксана приготовила завтрак на двоих. Потом помогла Роману распаковать ящики, развесить картины на стенах. К девяти порядок был восстановлен. Роман принялся за работу.

Прежде чем уйти в госпиталь, Оксана вдруг странно загрустила:

— Я ночью обязательно приду к вам на дежурство. Пусть для меня оставят пропуск. Я еще ни разу не дежурила.

— Нет, нет, — сказал Роман. — Если начнется тревога, уходите в бомбоубежище.

Оксана пыталась возражать, но он заговорил так строго, что пришлось подчиниться.

Наступила тихая, светлая ночь. Все звезды, мелкие и крупные, висевшие над пропастью, были чисты и ярки, золотые нити от них текли до самой земли, искристо отражались в темных окнах.

Приближался десятый час. И уже слышался смертоносный рокот моторов. Но Оксана была спокойна. Только вспомнив настойчивую просьбу Романа, она спустилась в бомбоубежище.

Под домом, в маленькой железобетонной коробке, Оксана подсела к девушке с книгой, и они вместе начали читать стихи Лермонтова:

Где-то очень далеко, словно хлопушки, грохнули первые выстрелы зениток. Все молча переглянулись, кто-то громко вздохнул:

— Началось.

Выстрелы стали чаще, потом вздрогнула земля, все снова переглянулись, как бы говоря — одна упала, — и каждый мысленно представил себе место, где упала бомба. Они рвались где-то очень далеко.

Вдруг страшный толчок потряс бомбоубежище, словно треснула кора земли, и дом над убежищем рухнул. Свет погас. Наступила такая тишина, будто кругом были мертвые, потом кто-то вскрикнул?

— Бомба упала на дом!

— Нас засыпало! Мы похоронены!

Оксана слышала эти возгласы, с трудом освобождаясь от оцепенения, но, чем явственней слышались голоса, тем острее в ней пробуждалось сознание. С трудом выбралась она из-под груды навалившихся на нее тел, пыталась протиснуться к двери, вспоминая ее расположение в этой черной, пугающей темноте, но попала в другую груду барахтающихся людей. Кто-то стонал, кто-то плакал. Но все громче и громче слышался чей-то властный голос:

— Тише! Без паники! Сидите на местах! Кто стоит у двери, отзовись!

Послышалось несколько робких голосов.

— Внимание! — продолжал командовать тот же голос из глубины убежища, где находились койки для больных и стариков. — Кто стоит у двери, попробуйте приоткрыть ее!

Истерический женский голос ответил:

— Нас засыпало! Мы похоронены заживо! Туся, я говорила, не ходи в убежище! Боже мой!

Чей-то громкий радостный голос перебил:

— Открывается! Граждане! Она открывается! У кого есть спички?

— Внимание! — снова скомандовал голос. — Всем сидеть на местах! Кто стоит у двери, выйдите на улицу и попросите у дежурного фонарь! Остальные не двигайтесь! Без паники!

И действительно, никто не шелохнулся. Скоро почувствовали, как в темноту ворвался холодный воздух улицы, и каждый с облегчением вздохнул.

В дверях показался фонарь, потом послышался знакомый голос комендантши, только сейчас он был визгливым, словно проходил через дрожащее от удушья горло:

— Сидите смирно! Немец еще кружится над нами.— Она передохнула и с трудом добавила: — Сейчас, гад поганый, бросил бомбу прямо на нашу электростанцию…

Страшный крик ножом полоснул сидящих в убежище, и несколько голосов сразу закричали:

— Куда! Ой, задавила! Ой, ой!

Распахнув дверь, Оксана выбежала на улицу. Земля, небо, дома — все было окрашено кровавым пламенем. По огненному тротуару она рванулась вперед, туда, где пылал огромный костер, освещая полнеба. Ослепленная, она летела на огонь, упала на чьи-то руки, придя в себя, снова рванулась к огню:

— Пустите! Он там! На посту! Я должна!

Но ее крепко держали несколько человек, и один, в военной форме, тихо уговаривал:

— Ну нельзя же, гражданка, нельзя туда… Там пожарная команда и милиция… Кто там у вас остался? Брат или муж? Завтра откопают. Завтра все выяснится…

Подошла комендантша, взглянула на упавшую без чувств Оксану и сказала:

— Это моя, из второго корпуса. Отнесите ее в квартиру триста пятнадцать.

Оксана подняла голову, взглянула на горящее здание, глухо сказала:

— Тут вот молодой человек остался, тоже из триста пятнадцатой квартиры. Надо отыскать его. — И вдруг вздохнула, покачала головой, словно наконец-то поняла, что в этой пылающей груде невозможно отыскать молодого человека.

 

Глава девятнадцатая

Скупая, малоснежная зима вступила в город. На улицах было пустынно. Трамваи шли медленно. Торопиться было некуда, пассажиры на ходу входили и выходили из вагонов. Черными ящерицами пробегали вдоль мостовой струйки пепла от сжигаемых бумаг, скапливаясь на краях тротуаров в черные потоки.

В центре города с винтовками за плечами ходили парные патрули, высоко подбрасывая ноги. Они ходили от угла до угла, резко поворачивались и возвращались обратно. Мимо патрульных стремительно неслись на мотоциклах связные из штабов, машины с закутанными бойцами, грузовики с оружием. Глядя на этот военный поток, каждый думал о том, что фронт приближается.

Город как-то притих. В больших витринах висели ярко раскрашенные плакаты — «Окна ТАСС», около них толпились люди, читали, молча расходились. Не слышалось уже, как раньше, одобрительных замечаний, смеха — нет, сейчас некоторые многозначительно покашливали и отходили, не глядя друг на друга.

Только на бульварах по-прежнему сверкали хрусталем заиндевевшие деревья, по-прежнему звенел детский смех. Несмотря на самые строгие приказы, многие семьи оставили детей дома, не желая разлучаться с ними. И, словно торпеды, скользили с горок санки мальчишек. Два мальчика остановились у проволоки, за которой мирно дремал серебряный аэростат. Мальчик на лыжах прислонил палки к дереву, снял варежки и засунул пальцы в рот. Он долго смотрел на аэростат, потом повернулся к товарищу и, словно выдавая ему тайну, сказал:

— Видишь, этот кит сейчас спит, а как только ночь наступит, он улетает в небо, глаза у него разгораются, как прожекторы, из ноздрей огонь. Он налетает на фашистов и зажигает их. Я сам видел.

Мальчик с санками кивнул головой, потянул носом и ответил:

— Знаю. Я тоже видел.

Мальчик на лыжах удивленно взглянул на него, хотел сказать, что он врет, но сдержался, стал надевать варежки.

Мальчик с санками нагнулся к нему, тихо сказал:

— А ты знаешь, немцы колдуны. Они умеют превращаться в кукушек.

— Ну и что же, — ответил мальчик на лыжах. — Мы еще колдунистее их, мы умеем в ястребков превращаться, да как начнем долбать кукушек, как начнем, так они и куковать перестают.

Мальчик с санками понял, что ему больше нечего сказать, он разогнал санки, шлепнулся на них животом и покатился вниз по бульвару.

Мальчик на лыжах еще постоял у проволоки, задумчиво разглядывая аэростат. Вдруг часовой поманил его и сказал:

— Пацан, сбегай за газетой!

Вернувшись с газетой, мальчик с полным сознанием своего права пролез под проволокой, передал газету, легонько подкрался к киту и ткнул его пальцем в бок. Ткнул и отскочил… И со всех ног бросился догонять мальчика с санками, чтобы сообщить ему, как он собственной рукой погладил спящего кита.

Петр Кириллович с трудом брел по бульвару, он чувствовал себя совсем больным. Вчера, когда он был в парикмахерской, недалеко, посреди улицы, упала бомба. Рассказывали, что много людей, стоявших в очереди за хлебом, пострадало. Рассказывали, что милиционеру, ехавшему среди улицы на мотоцикле, оторвало голову, и он мчался вдоль улицы без головы. От всех этих слухов Петр Кириллович почувствовал себя плохо. Немцы каждый день хотят его убить, и ему приходится делать огромные усилия, чтобы увильнуть от смерти. А смерть может настигнуть, когда идешь в булочную, в баню, потому что воздушную тревогу уже не объявляли, если в город прорывались только один-два самолета.

Но ко всем этим опасностям прибавилась главная — приближался фронт. Уже по ночам видно было сверкание разрывающихся снарядов, говорили, что немец находится в тридцати километрах от Москвы и уже устанавливает дальнобойные орудия, вот-вот начнется артобстрел. Смерть подходила вплотную.

Ожидая смерти, Петр Кириллович думал, что все суета сует, зачем ему благополучие, к которому он так стремился, зачем ломать голову, думая о новой жизни после войны, когда даже завтра для него может не быть. Нужно думать только о сегодня, думать о том, как бы уцелеть. Единственное правильное решение — уехать из Москвы. Здесь не сегодня, так завтра начнется такое, что лучше спрятаться. Допустим, не убьет бомба, не убьет снаряд, но если придется отступать из Москвы, то ведь целой она немцам не достанется — они получат развалины. Все крупные заводы, электростанции, мосты — все будет взорвано, вот тогда и попробуй — уцелей. Нет, остается только одно — немедленно уехать.

И вот он шел посоветоваться с доктором Пуховым.

Доктор, как осторожный человек, действовал по верному плану. Одного сына он послал в Сибирь, подготовить базу для глубокого отступления, на самый опасный случай. Другого сына послал в Горький, подготовить базу для временного отступления, оттуда будет видно, когда безопаснее вернуться в Москву. Сам он остался в Москве, выжидая до последней минуты, — а вдруг все-таки ситуация сложится так, что и совсем не надо будет уезжать из Москвы, уцелеют и квартира и вещи.

Доктор Пухов жил один в большой квартире, но все время находился в коридоре, заставленном шкафами. Он сейчас же объяснил Петру Кирилловичу, что от взрывной волны стекла влетают в комнату и ранят. Поэтому он живет в коридоре, где не так опасно.

Петр Кириллович еще раз удивился тонкому, проницательному, все предвидящему уму Пухова. Одет доктор был как-то непривычно грязно и оброс седой щетиной, но и это он сделал с умыслом, чтобы не выделяться из толпы, не привлекать к себе внимания охотников до чужих шуб и часов.

В квартире было пусто, все ценности увезены и припрятаны. Увидев это, Петр Кириллович опять подумал: до чего же доктор хитер. Вот кто умеет все предвидеть.

Петр Кириллович думал, что доктор Пухов посоветует ему уехать, но ничего подобного не услышал, наоборот, отправив все ценности и, так сказать, освободившись, доктор Пухов надел костюм военного образца и сейчас, топая тяжелыми сапогами, с уверенностью говорил о необходимости защищать город, говорил о народной войне, чуть ли не сам собирался на фронт — вдруг стал патриотом.

Петр Кириллович перестал удивляться. Он больше смерти боялся остаться нищим и потому, несмотря на все уговоры доктора, решил уехать, чтобы спасти с трудом нажитое добро.

Когда он пришел на вокзал, оказалось, что уехать в индивидуальном порядке почти невозможно, билеты больше не продавались, а раздавались по организациям, подлежащим эвакуации. Тогда у него созрел план. Он попросил у доктора Пухова санитарную машину, чтобы съездить в госпиталь навестить профессора Строгова. Пухов согласился, правда на очень тяжелых условиях — за сто литров бензина.

Петр Кириллович нагрузил машину, так что самого его почти не было видно из-за тюков и чемоданов, казалось, целый склад тронулся по улицам. Сам, закутанный в шубу и доху, он прижимал к груди маленький саквояж с драгоценностями. Машина с трудом пробиралась по запруженным улицам мимо потока, идущего с фронта. Он видел, как в центре, у Моссовета, группа рабочих автогеном резала рельсы, сваривала их электросварочными аппаратами крест-накрест, и эти ежи увозили к заставам. Женщины строили баррикады на площадях, на перекрестках ставили пушки. Да, сегодня еще можно уехать, а завтра, пожалуй, будет уже поздно.

Удаляясь с каждым километром от города, Петр Кириллович вздохнул свободно. Теперь уже ясно, он спасен. Он даже улыбался, вспоминая, как ловко обставил доктора Пухова. Его машину он отошлет обратно с шофером, как только доберется до Горького.

В темных полях чуть светлело шоссе. Машина мчалась с потушенными фарами. Петр Кириллович задремал, сбросив с плеч все тревоги и волнения. Он уже видел перед собой тихий городок, где в окнах сияют апельсиновые абажуры, букеты алой герани приветливо смотрят на прохожих. На столах шипят самовары, пахнет пирогами, играют патефоны, люди спокойно идут в театр. Никто и не думает о войне.

Нет ничего преступного в том, что он покидает Москву. Это та минута крайней опасности, когда даже правительство приказало уезжать всем, кто не может быть полезен. Стало трудно с хлебом, железные дороги забиты эшелонами, идущими на фронт. Трудно доставлять продукты. Все это он понял и потому едет, чтобы не мешать бойцам. Сам он уже не может взять оружие или копать землю, он слишком стар и болен для такого подвига. Так рассуждал Петр Кириллович, стараясь успокоить какое-то странное волнение, будто он поступил все-таки не очень честно. Наконец он уговорил себя и спокойно уснул.

Полевой ветер, пахнущий снегом, обдавал его лицо свежими волнами. Он сладко спал. Машина мчалась навстречу волжскому простору.

Вдруг какие-то огоньки замелькали впереди, на шоссе. Шофер сбавил скорость, решив, что кто-то сигнализирует о неполадках на дороге. Возможно, шоссе ремонтируют после какой-нибудь шальной бомбы. Фонари явно загораживали дорогу, приказывая машине остановиться.

Петр Кириллович проснулся от каких-то грубых голосов.

— Стой! — кричали люди, размахивая фонарями.

Ничего не понимая, Петр Кириллович таращил глаза, словно не веря, что все это происходит наяву. Он видел, что машину окружили здоровенные мужики, размахивая револьверами, они лезли прямо на него. Красномордый мужик в кубанке, с разбойничьим чубом на лбу схватил Петра Кирилловича за рукав и крикнул:

— А ну вылазь!

Сначала Петр Кириллович подумал, что это проверка документов. Он полез в карман, быстро говоря:

— Есть пропуск, все в порядке…

— Куда драпаешь? — спросил чубатый мужик, сверкнув глазами. — Награбил добра, теперь удираешь? Ребята, грабь награбленное! — он откинулся от дверки, и сейчас же несколько человек просунулось в машину.

— А ну, буржуй советский, вытряхивайся! — сказал чубатый.

Петр Кириллович слышал, как шофер все время говорил:

— Бросьте, ребята, ну бросьте, какие мы буржуи… Обыкновенный доктор, выезжает госпиталь. Санитарная машина. Нате вам. — Он подал пачку денег, пачку папирос и еще что-то суетливо искал в карманах.

Петр Кириллович сидел, онемев от страха, и все еще не мог сообразить, шутка это или всерьез. Если всерьез, то как они смеют нападать на машину, это же не Брянские леса, это московская трасса… И вдруг бандитский налет…

Мысли его оборвал строгий окрик:

— Долго тебя ждать? А ну выходи и топай в Москву баррикады строить!

Кто-то уже влез в машину, стаскивая тюки и чемоданы. Петр Кириллович распластал руки, как крылья, и обхватил ими чемоданы, но почувствовал такой удар, словно ему обрубили пальцы. Почти конвульсивно он прижал к груди маленький саквояжик и пытался уговорить налетчиков:

— Это же невозможно! Я же отец фронтовика. Все мои сыновья на фронте кровь проливают… Я не торгаш… Я обыкновенный гражданин…

— Вылазь, считаю до трех!

Глаза Петра Кирилловича округлились от ужаса перед черным дулом револьвера. Шофер осторожно вывел его из машины, отвел на обочину дороги.

— Караул! Милиция! — завопил Петр Кириллович. — Стреляйте! В шины стреляйте! — Он рванулся было за машинами, но шофер крепко держал его, уговаривая:

— Хорошо, что не кокнули, не сбросили в канаву…

— На что мне теперь жить! — с воплем перебил его Петр Кириллович. — Все украли! Все! — он застонал и упал на руки шоферу. Тот осторожно отвел его на край шоссе, уложил, тихо уговаривая. Петр Кириллович, чувствуя, что теряет сознание, изо всех сил прижимал к груди маленький саквояжик под шубами.

 

Глава двадцатая

После трехдневных упорных боев, во время которых батальон Миронова трижды выбивал немцев из деревни Глухово, командир вдруг отдал приказ оставить деревню и отойти на новые позиции.

Это известие так потрясло бойцов, что младший лейтенант Строгов, командир первого взвода, решил пойти к Миронову, чтобы по-дружески спросить его, чем вызван такой приказ.

Теперь, когда бойцы изучили врага, разгадали все его хитрости, усвоили все повадки этой горластой банды, научились бить их и только что доказали, как ловко умеют это делать, трудно было примириться с отступлением.

Подполковник Миронов сидел в землянке и пытался с кем-то говорить по телефону. Но должно быть, провод был оборван, потому что никто не отвечал.

Евгений наблюдал за ним. Ожидал увидеть следы тревоги, но лицо Миронова было сурово, сосредоточенно. Брови сошлись на переносице, вдоль щек лежали глубокие морщины, скулы выпирали, лицо было до того изнуренное, серое, что казалось мертвым.

«Видно, он очень устал, — подумал Строгов, — не может больше выносить напряжения беспрерывных боев, предпочитает отойти, чтобы отдохнуть и дать отдых бойцам. Впрочем, бойцы теперь не хотят отдыха. Они думают только о мести. Ведь батальон продержался три дня в деревне, хотя враги наступали двумя полками».

Строгов еще несколько минут стоял в нерешительности, не зная, как перешагнуть официальную черту, отделявшую командира батальона от командира взвода. Наконец, уловив на себе взгляд подполковника, он приободрился, ему показалось, что командир понимает, зачем он пришел, что волнует его.

— Иван Алексеевич, не сочтите это за вмешательство в ваши дела, — начал Евгений взволнованным голосом, — я хочу спросить вас, как же вы сказали нам «ни шагу назад», а теперь, когда немцы выбиты, приказываете отходить…

Подполковник делал вид, что рассматривает ящики с патронами, но вдруг выпрямился, брови сдвинулись, он закашлял, выдавая внутреннее волнение.

— Я считаю, — продолжал Строгов, еле сдерживая негодование, — мы не имеем права отступать. Больше отступать некуда.

Морщины на лице Миронова внезапно разгладились, оно просветлело.

— И я так же считаю, — тихо кивнул он. — Время, когда мы отступали, прошло. Теперь мы не отступаем, а воюем. Но воевать — не значит стоять на месте и умирать, нет, этого надо избегать. Сегодня мы не отступаем, а отходим! Заметьте разницу! Мы не можем продолжать лобовой бой с батальоном против двух полков. Значит, мы должны найти новый маневр, чтобы навязать немцу наши правила войны, а не подчиняться его правилам. Что ж, может быть, мы сегодня отойдем, а на рассвете нападем на немцев с фланга. Сейчас уже неважно, отойти ли десять километров на восток или пробиться на десять километров к западу, важно уничтожать, уничтожать во что бы то ни стало немцев, уничтожать как можно больше, чтобы они не могли и шагу шагнуть без жертв. Нас шестьсот человек, а мы должны уничтожить две с половиной тысячи немцев! И не пропустить их! Понимаете? Мы им прикажем подохнуть, когда они думают, что уже убили нас. И горе вам, если после боя у вас во взводе будет много выбывших. Выбывать должны враги. Внушите вашим бойцам, что не тот герой, который умер, а тот герой, который убил много врагов, а сам остался жив и еще больше их убьет! Поняли?

Евгений слушал командира и чувствовал, как постепенно тает ледяной ком в его груди, возвращается прежняя любовь к командиру, за которым они шли и дальше пойдут до последнего шага.

Отойдя на десять километров, батальон залег в лесу. В деревне остался только небольшой заслон, продолжавший постреливать, чтобы ввести немцев в заблуждение. Всю ночь немцы вели ураганный огонь по пустой деревне. И когда на рассвете вошли в отбитое село, увидели, что стальной ураган смел не только русские укрепления, но и тела убитых, потому что ничего не напоминало в деревне о тех силах русских, о которых командиры полков доносили в штаб, оправдывая свое промедление.

В эти дни в Берлине стоял под парами поезд для иностранных корреспондентов, готовившихся по первому зову проследовать в завоеванную Москву. Для Гитлера готовили белого коня, на котором он должен был въехать в побежденную столицу. Генеральные штабы высчитывали потери русских, и Гитлер объявил всему миру, что с Красной Армией все покончено, она больше не существует.

А в десятках километров, оснащенные новым вооружением, сосредоточивались свежие русские дивизии. Советские генералы нацеливались, чтобы обрушить на врага всю силу народного гнева. На растянутых коммуникациях немецких армий все чаще и чаще взрывались поезда, шоссейные дороги неожиданно оказывались под обстрелом. Начиналась зима, а немецкая армия все еще донашивала летнее обмундирование, переполняя лазареты и госпитали обмороженными. Все было не так, как обещал фюрер.

И совсем не того ждали немцы, занявшие Глухово и варившие в ведрах украденных кур, когда с двух сторон одновременно раздались яростные крики русских, застрочили автоматы и винтовки. И не скоро они пришли в себя, а многие совсем не опомнились, так и оставшись в снежных полях, другие опомнились только в колоннах, уходящих к Москве под охраной русских солдат.

В избах, уцелевших после многодневных боев, еще доваривался куриный бульон. Это обнаружил уполномоченный по сбору трофеев. Любанский торопливо накрыл столы и вышел на крыльцо, приглашая всех проходивших мимо:

— Прошу, прошу зайти, подкрепиться.

Миронов шел по деревне, разыскивая Строгова, ему хотелось посмотреть, как он сейчас выглядит. Все так же тревожен, или удача воодушевила его, как и всех этих бойцов, которые с удовольствием заходили в дом, где Любанский сулил им достойный обед.

На другой день во время атаки Евгений увидел, как упал Миронов. Он подбежал к нему. Миронов сидел, зажимая обеими ладонями рану на груди, стиснув губы, качал головой, выражая ярость и досаду.

Евгений начал перевязывать его, использовал весь индивидуальный пакет, но кровь все еще сочилась. Поблизости никого не было. Рота далеко продвинулась вперед. Тогда он решил сам довести командира до медпункта, но сейчас же вспомнил, что медпункт находится в деревне Моховой. Два километра вряд ли дойдет командир. Он вышел с ним на дорогу в надежде встретить какую-нибудь машину и, оглядевшись, узнал поворот к Тихогорскому. Вот тот самый лес, где он еще недавно охотился с отцом, вот эта тропка ведет прямо туда. Что, если он застанет еще отца? Никто лучше его не окажет помощи командиру. Это будет просто счастье.

Евгений заметил, как Миронов слабел, уже с трудом передвигал ноги, тяжело припадая к его плечу. Больше не раздумывая, Евгений повел Миронова в свой дом.

Миновав мостик через речку, они поднимались вверх — здесь должна быть аллея, думал Евгений, оглядываясь и не узнавая родных мест. На месте аллеи торчали одни пеньки. И дом, который раньше за деревьями казался огромным, сейчас стоял приземистый, похожий на барак. В доме было темно. Сердце Евгения тревожно забилось. А если дом пустой? А если в нем немцы? Но откуда? Он сейчас же вспомнил расположение противника.

У самого дома он увидел какого-то человека, остановился и тихо окликнул:

— Кто там, помогите!

— В чем дело? — отозвался человек из темноты.

— Помогите донести раненого.

— Сейчас, — ответил человек и, подбежав к дому, застучал в ставень. — Романенко, выходи скорее, раненого принесли!

Сад осветился из распахнувшейся двери. Выбежал человек в белом халате, поднял раненого и понес в дом.

В доме было шумно, как в казарме, и Евгений сразу понял, что он больше не принадлежит его семье. В открытые двери видны были ряды коек. Он увидел раненых в белых халатах и все понял.

Санитар внес Миронова в большую светлую комнату, где раньше была бильярдная, теперь в ней толпились раненые. У маленького столика сестра в белом халате делала перевязки. Евгений хотел пройти по дому, поискать отца или Оксану, но взгляд его задержался на бледном, измученном лице женщины, перевязывавшей раненого, его поразила безжизненность этого лица. Он пошел было к двери, но вдруг снова обернулся, взглянул на бледное лицо, увидел неподвижные мутные глаза и откачнулся к стене. Перед ним была Оксана.

Он боялся еще раз взглянуть и убедиться окончательно. Нет, ему просто показалось, эта женщина просто похожа на Оксану… Он стоял, прислонившись к двери, среди раненых, которые отходили от сестры, с удовольствием пробуя тугие повязки.

«Оксана! Она, она, — твердил он, глядя на лицо сестры. — Что случилось с ней? Что так изменило ее?» Он боялся подойти к ней тут, при посторонних, решил дождаться, когда она кончит перевязки, и поговорить с ней наедине. Спросить, что она пережила, отчего стала такой полумертвой.

Он вышел в коридор, который в глубине был загорожен столиком, отодвинул его и хотел пройти дальше, но сейчас же услышал окрик:

— Туда посторонним нельзя!

Он понял, что идет именно туда, куда нужно. Прошел в глубину коридора до самой террасы, заглянул в стеклянную дверь, увидел грудой сваленную летнюю мебель и свой рояль. Потом открыл дверь в кабинет отца, зашел, включил свет. Все было на местах, все так же идеально чисто и прибрано.

С дивана, сбросив одеяло, поднялся Сергей Сергеевич и, щурясь от света, торопливо спросил:

— С ним опять плохо?

Евгений замер на пороге, молча глядел на отца, который, придвинув стул с одеждой, торопливо одевался.

— Пришел он в себя? — спросил Сергей Сергеевич, не поднимая головы, но, так как Евгений не отвечал, он взглянул на него и удивленно заморгал, увидев вместо своего помощника постороннего человека. Вопросительно взглянул на Евгения, потом удивленно расширил глаза, словно хотел убедиться, что перед ним живой человек, а не привидение.

Евгений бросился к нему:

— Папа, скорее, я привез раненого! Спасите командира. А я ухожу, меня ждут бойцы!..

 

Глава двадцать первая

Лаврентий знал положение на фронте, знал, что противник все еще наступает, хотя немцы сократили количество налетов на Москву. Это могло произойти только потому, что фашистская авиация брошена на передний край наступления, а следует из этого вывод, что наступление немцев больше не обеспечено танками, как раньше.

Сам Лаврентий по-прежнему еженощно вылетал на охрану столицы. С начала войны ему удалось сбить восемь самолетов противника. Но теперь он завидовал тем летчикам, которые летали днем штурмовать вражеские позиции, бомбить переправы и железнодорожные пути в тылу врага. Ему казалось, что там и делается настоящее дело.

Но в самом нем происходили незаметные перемены, которые повлияли на его характер. Последние месяцы он был, и тоже незаметно для себя, угрюмым, сдержанным, замкнутым человеком, а теперь вдруг стал веселым, разговорчивым, улыбающимся. И летчики, видя в нем эту новую перемену, заговорили между собой, что, если капитан Миронов улыбается, значит, близятся какие-то перемены на фронте. Ведь Миронов уже повидал немцев, недаром он воевал в Испании…

Иногда Лаврентия охватывало желание заехать в знакомый госпиталь, повидать Оксану, но последняя их встреча принесла ему такие тяжелые переживания, что он боялся повторения. Однако тоска по Оксане давила его сердце, как болезнь. Он пытался избавиться от нее несколько своеобразным способом: раз в неделю брал днем увольнительную с аэродрома и ехал домой, в город, чтобы хоть пройти по тем улицам, по которым ходила и Оксана. А вдруг она тоже в городе, и они нечаянно встретятся.

Мать встречала его с надеждой во взгляде. Он молчал. Тогда мать тихонько вздыхала, собирала кое-что на стол, кормила и укладывала отдыхать.

Но сегодня он не успел еще и поесть, как зазвонил телефон. Лаврентий узнал голос Сергея Сергеевича.

— Что? — испуганно переспросил он. — Иван? Ранен? Не опасно? Благодарю вас… Нет, непременно приеду.

Положив трубку, он увидел в дверях мать.

— Иван? — спросила она дрожащими губами.

Лаврентий уже справился с волнением.

— Успокойся, ничего особенного. Ведь на войне, а не на печке. Я сейчас поеду в госпиталь.

Мать вышла в кухню. Лаврентий подумал: поплачет, но так, чтобы никто этого не видел.

Он принялся звонить сначала на аэродром: сказал, что вернется к пяти часам, но не из дому, а из госпиталя, что расположен в Тихогорском. Если он понадобится срочно, пусть позвонят туда.

После этого позвонил знакомым журналистам в военную газету. Ребята из газеты часто навещали аэродром. Но сейчас ему были нужны не они, а дежурная редакционная машина. К счастью, в сторону Можайска действительно отходила такая машина. Лаврентий договорился, что сейчас же явится в редакцию.

Выйдя в переднюю за шинелью, он увидел мать. Она стояла в шубе, с узелком в руках. Он остановился в изумлении, но не успел сказать ничего, мать открыла дверь и приказала:

— Едем!

Он понял, что уговаривать бесполезно. Уговаривать придется офицера на контрольно-пропускном пункте.

В кузове редакционной полуторки были уложены тюки с газетами, да и людей набралось немало. Фронты приблизились к Москве настолько, что корреспонденты добирались до ближайшего контрольно-пропускного пункта и могли «голосовать» для поездки в любом направлении. Екатерину Антоновну усадили рядом с шофером, в кабину, Лаврентий забрался в кузов.

Екатерина Антоновна сначала ни на что не обращала внимания, погруженная в думы о том, каким увидит Ивана. Но за Дорогомиловской заставой вдруг прильнула к окну. Во всех двориках и вдоль улицы стояли танки, длинноствольные орудия, а в переулках можно было увидеть странные высокие, крытые брезентом грузовики.

— Это что же такое? — воскликнула она, толкая шофера.

Шофер невозмутимо ответил:

— Военная тайна, мамаша!

— Американские, что ли?

— Какие — американские? Уральские! — с гордостью сказал шофер.

Екатерина Антоновна примолкла. Значит, пока она то копала рвы, то отчаивалась и плакала в подушку по ночам, за огненной линией обороны продолжалась битва? Она благодарно посмотрела на парнишку в солдатской форме, важно сидевшего за рулем, и опять начала пристально рассматривать знакомые подмосковные места, по которым столько раз ездила, когда строила укрепления.

Что-то изменилось в этих местах. Хотя народу в дачных поселках стало еще меньше, чем раньше, но тропки из деревни в деревню не только натоптаны, а вроде бы и наезжены. Негустые подмосковные лески тоже словно бы пробиты тропками и дорожками.

У поворота на Тихогорское машина остановилась. Лаврентий открыл дверцу:

— Дальше, мать, пойдем пешком. Товарищи торопятся.

Шофер протянул на прощание широкую черную руку. Офицеры в кузове приложили руки к ушанкам, откозыряв Екатерине Антоновне. И ей почему-то стало спокойнее.

До госпиталя дошли быстро. Но тут Лаврентий как-то оробел. Однако мать уже нельзя было остановить. Она торопливо вошла в дом.

Лаврентий пошел за нею, все еще чувствуя какое-то стеснение. Но ведь он пришел навестить раненого брата! Если даже увидит Оксану, он так просто ей и скажет…

Они быстро шли по пустому коридору, как вдруг из одной двери вышел человек в форме и преградил дорогу. Даже форма не сделала его похожим на солдата. Лицо было совсем домашнее, кудрявые волосы спадали на лоб, голубые глаза были прозрачны, в них застыла какая-то безмятежная тишина.

— К кому вы? — спросил он.

— Мы свои, — ответил Лаврентий, намереваясь пройти в кабинет Сергея Сергеевича.

— Свои? — переспросил военный, — Что же, вы в гости, что ли, приехали?

Лаврентий быстро оглядел его, тревожно подумал: откуда тут этот красивый парень, который держится как дома.

— Я мать подполковника Миронова, — сказала Екатерина Антоновна. — Я приехала навестить его.

— A! — военный вдруг раскрыл руки и обнял Екатерину Антоновну. Потом повернулся к Лаврентию: — А вы, наверно, брат Ивана Алексеевича? Наконец-то! Пойдемте я вас провожу. Только не говорите ему, что встретили меня, а то он подумает, что это я вас вызвал, еще накажет! А я тут ни в чем не виноват, это Оксана попросила вас вызвать. — Он уловил странно вопрошающий взгляд капитана и торопливо добавил: — Оксана — моя сестра! — И заметил, как по лицу капитана пробежала улыбка, но промолчал. А старушка проникновенно произнесла:

— Вот она и Лаврушу выходила!

«Тут что-то такое есть!» — подумал Евгений, но не стал допытываться, приоткрыл дверь и впустил посетителей в большую комнату.

Странное зрелище представляла эта комната. Раненые лежали на шезлонгах, на диванах, на садовых скамейках, на походных койках. Иван лежал у окна на большом кожаном диване, а рядом стояла Оксана и смачивала бинт в какой-то бурой жидкости, пахнувшей дегтем. Оба с изумлением взглянули на вошедших.

Лаврентий остановился перед Оксаной, робея, взглянул в ее лицо, боясь заговорить. Он похолодел, когда мать воскликнув: «Голубушка ты моя!» — обняла девушку.

— Спасительница ты моя! — говорила мать, положив голову на плечо Оксаны и поглаживая ее. Лаврентий видел, что Оксана смутилась, но глаза ее словно ожили, стали прежними, такими, какие он помнил, и боялся, что больше такими не увидит.

— Прости, голубушка, все тебе хлопоты да хлопоты с моими сыновьями. Ну как он?

— На этот раз все должно обойтись! — с улыбкой сказала Оксана.

Екатерина Антоновна перевела взгляд на сына. Иван лежал, укрывшись до подбородка одеялом, и, хотя на лице было заметно страдание, смотрел на мать с улыбкой.

— Иван, неужели вы все еще не научились воевать? — гневно спросила мать.

Бомба, разорвавшаяся в комнате, не произвела бы такого впечатления. Несколько секунд стояло напряженное молчание. Потом Миронов шутя ответил:

— Видишь сама…

— Вижу раненого, — строго сказала Екатерина Антоновна, — а надо-то их видеть убитыми, вот как надо уметь!

— Может быть, ты и права! — ответил Иван.

Лаврентий как будто не слышал этого разговора. Он все смотрел на Оксану, радуясь, что она не видит этого взгляда, и боясь, что она может обидеться и уйти.

— Позволил каким-то паршивым фрицам продырявить себя! — продолжала выговаривать Екатерина Антоновна. — Теперь возись с тобой. А у людей и без тебя работы по горло! — Взглянула на Оксану, смягчилась, добавила: — Иди, голубушка, по своим делам, я теперь около него останусь…

Оксана сочувственно взглянула на Ивана:

— С ним большого беспокойства не будет, только волновать его не следует. Рана скоро затянется…

— Мне тоже некогда у вас залеживаться, — мрачно вставил Иван. Он с опаской взглянул на мать. — А ты возвращайся поскорее в Москву, пока на дороге тихо…

— Нет уж, я останусь! — твердо сказала Екатерина Антоновна. — Если не при тебе, так я и другое дело найду. — И спросила у Оксаны: — Где у вас кухня, голубушка?

— Лаврентий Алексеевич вас проводит… — ответила Оксана.

В голосе ее Лаврентию почудилась прежняя ласковость. Он поторопился исполнить ее приказание.

Через час они собрались в кабинете Сергея Сергеевича почти за домашним обедом. Правда, обед этот состоял из одной пшенной каши, но природное хлебосольство хозяина и эту скудную еду превращало в пиршество. И сам хозяин забыл бессонную ночь, заполненную операциями, а в перерывах — размышлениями над картой фронта, взятой Сергеем Сергеевичем у подполковника Миронова. На карте были нанесены черные стрелы немецких ударов на Москву и красные отметки на оставленных рубежах. Но может быть, сын Евгений и подполковник Миронов правы в своем оптимизме? Они уже повоевали, они уже видели, как падают на русскую землю убитые немцы. И вот говорят же они, что наш потенциал неисчерпаем, что эвакуированные заводы уже дают военную продукцию, что враги все удлиняют свои коммуникации, а советские армии имеют нетронутые резервы на востоке страны. Только поскорее бы началось то, на что намекали ему и сын, и его командир…

Сейчас, угощая всех немудреной кашей, Сергей Сергеевич еще пытался поддержать то настроение бодрости, которое было у гостей:

— После войны приезжайте в первое же воскресенье ко мне обедать. Вы любите шампанское со льдом?

— И без льда… — пошутил Лаврентий.

Он принял из рук Оксаны вторую порцию каши с таким видом, словно это было какое-то особо изысканное блюдо, и с преувеличенным восхищением воскликнул:

— Давненько я не ел такую горячую, вкусную кашу!

— Да, — тихо сказала Оксана, — и обед хорош, и гости приятны. Жаль только, что не все наши здесь. Где-то теперь Митя? Интересно, какой из него вышел воин? До чего же он любил конфеты! Сыт ли он сейчас? — Оксана взглянула на отца, а он перестал дышать, словно у него остановилось сердце. Но Оксана ничего не заметила и продолжала вспоминать: — А в то воскресенье, в августе, когда мы в последний раз собрались все, Митя так опьянел, что вынул розу из вазы и съел ее. Тогда еще Михаил Иванович был… — И вдруг осеклась, слезы сдавили горло, и она умолкла.

Сергей Сергеевич обернулся к молчаливому Лаврентию:

— А как вы себя чувствуете?

— Прекрасно! — с излишней беззаботностью махнул рукой летчик. — Летаю. Вот и сейчас мне пора на аэродром. Так что извините меня… — Он поднялся, и все встали, окружили его.

— Хотел бы и я туда! — неопределенно махнул рукой Иван.

— Не сегодня и не завтра! — решительно остановил его профессор.

Лаврентий решил уехать с попутной санитарной машиной до рокадной дороги, ведущей к аэродрому. И в дом сразу вступила тишина. Екатерина Антоновна уложила Ивана на его диван и ушла на кухню: надо было кипятить воду, стирать бинты, поить и кормить поступающих раненых. Ей предстояло много дел. Оксана, накинув пальто, вышла проводить Лаврентия к машине, на которой эвакуировали тяжелораненых в Москву.

Низкое небо с тяжелыми снежными облаками висело над лесом. Остановившись у машины, Лаврентий прислушался. Раненые, довольные тем, что их отправляют в «глубокий тыл», тихонько разговаривали, держались спокойно. Но треск пулеметов был где-то совсем недалеко, словно за соседним леском. Лаврентий представил, что делается сейчас на аэродроме: погода нелетная, но мы не можем выбирать ее или заказывать. Значит, звено за звеном взмывают в воздух. Но вот то, что тут, рядом, стучат немецкие пулеметы, это действительно опасно.

— Почему Сергей Сергеевич не может передвинуть свой госпиталь хоть немного восточнее? — спросил он.

— Здесь нам удобнее! — беспечно ответила Оксана. Она задержала его руку в своей, тревожно посмотрела в лицо: — Заглядывайте, пожалуйста, к нам, а то я буду тревожиться. Ведь немецких самолетов больше…

— Так было, но теперь это кончается. И мы научились сбивать их самолеты, бомбить аэродромы…

Поднявшись к двери, Оксана помахала рукой. Лаврентий сел рядом с шофером, но еще придержал рукой руль, ожидая, когда она скроется за дверью. И в этот миг над ними словно треснуло небо: из леса стреляли так близко, словно били прямо по ним. Оксана припала к перилам лестницы. В доме послышался резкий голос Ивана Алексеевича:

— Легкораненые, к оружию!

И вслед за этим крик Екатерины Антоновны:

— Иван! Иван! Куда ты?

Но Иван, уже в шинели, открыл дверь:

— Машина еще здесь? Лаврентий, посади меня к шоферу, сам стань на ступеньку… Тут в двух километрах мой батальон… — Обернулся к Оксане и к выбежавшей из дому матери, крикнул: — Подготовьте госпиталь к эвакуации, сейчас я пришлю машины!

Шофер ринулся по шоссе с косогора.

Наперерез машине уже поднимались смерчи артиллерийских разрывов.

 

Глава двадцать вторая

Профессор Строгов выехал в Москву на последней машине, замыкавшей колонну эвакуируемого госпиталя. Оксана и Екатерина Антоновна остались в Тихогорском, где разместился теперь батальон Миронова. Опасный прорыв немцев тут был отбит, а на даче Строгова разместился медпункт батальона. Иван Алексеевич хотя и держался, напрягая последние силы, но заметно слабел, и Оксана не хотела оставлять его.

Фронт опять стабилизировался, хотелось надеяться, что больше немцы не сделают и шага вперед. Но и днем и ночью гремели орудия, слышалась пулеметная и минометная стрельба, а порой и трескотня автоматов, опять появлялись раненые, которых после первой обработки усаживали в попутные машины и отправляли в Москву.

Екатерина Антоновна вела немудрое хозяйство, пыталась заставить сына исполнять советы, которые дал, уезжая, профессор, но Иван оказался непослушным «больным», да и был все время на людях, хотя сын профессора — Евгений Сергеевич, сам ставший офицером, пытался всячески помочь комбату в его делах — это Екатерина Антоновна видела…

Путь в Москву показался профессору очень длинным. Он вдруг увидел тайный лик войны и нашего сопротивления. Днем, сколько ни вглядывался профессор в шоссе из окна своего кабинета, оно было пустынно, но в ту ночь оно жило и гудело голосами людей и машин. Впереди и позади госпитальной колонны шли машины с пустыми ящиками, а навстречу сплошной колонной двигались машины с боеприпасами, танки, самоходные пушки. И глядя на эти самоходки, как ласково называли их раненые, профессор невольно успокаивал себя, раздумывая, что очень скоро где-нибудь возле его дачи, может быть в километре, ну пусть в двух, враг будет остановлен и разбит. Теперь он и сам надеялся на это чудо.

Он заехал в свою пустую квартиру. Никогда еще она не казалась ему такой уютной, спокойной. По-прежнему на всех стенах висели картины. Он сначала рассеянно взглянул на них, потом уже не мог оторваться, стоял словно зачарованный, любуясь невиданным сочетанием красок. Сердце наполнилось давно забытой радостью. Перед ним были видения мира, вечного, неумирающего мира искусства. Творца уже не было среди живых, но его творения украшали мир, радовали оставшихся.

Он вспомнил лицо Романа Уварова, его спокойную уверенность, полную достоинства и простоты подлинного художника. Вспомнил беседы с ним, как радовали слова и суждения этого честного, искреннего человека.

«Неужели этот шквал унесет от нас самых лучших?» — подумал он и сейчас же вспомнил Оксану. И страх за нее опять сковал сердце, он не мог больше оставаться в одиночестве. Решил сейчас же перебраться в госпиталь, ближе к людям, ближе к бойцам, с которыми легче перенести и горе, если оно не минует его. Он взял старый плед, томик Шекспира на случай бессонницы и пошел уже к двери, как вдруг услышал телефонный звонок.

— А, ты дома! — кричал в трубку знакомый голос Ожогина. Сергей Сергеевич удивленно прислушался, он был уверен, что Петр Кириллович давно отдыхает где-нибудь в тылу. — Дорогой, — кричал Петр Кириллович, — я иду к тебе ужинать! Я голодный как пес…

Петр Кириллович вошел, занесенный снегом, как дед-мороз, еще с порога начал бранить и тех, кто остановил лифты, и тех, кто не продает валенки, и тех, кто по дурацкой моде выбирает себе квартиры на шестом этаже.

Не переставая ворчать, помял бока Сергею Сергеевичу в приветственном объятии, торопливо взглянул на стол и разочарованно выпятил губы.

— Что это за ужин? Не видал я глазуньи! А где творог, сметана, ты должен был привезти все из своей подмосковной вотчины.

— Какой творог? — удивился Сергей Сергеевич. — Ты что, не знаешь, что я срочно эвакуировался из Тихогорского?

Петр Кириллович, заикаясь, рухнул на диван.

— А д-дом? З-заняли немцы?

— Пока нет, но могут занять.

Глаза Петра Кирилловича стали круглыми, словно пуговицы, рот сжался в щель.

— Тю-тю-тю! — произнес он, медленно покачивая головой. — Значит, немцы будут в Москве? Я же говорил вам это! Говорил — спасайтесь!

Он вскочил, зашагал по комнате, вдруг схватил Сергея Сергеевича за плечи, потряс:

— Понимаете, что это значит? Это значит, здесь, в наших квартирах, будут хозяйничать подлые немцы, будут гадить в наших квартирах. Нет, я не могу перенести этого! Земной шар слишком велик, чтобы жить рядом с этой псиной породой. Надо не теряя времени податься в Азию, оттуда закатиться в Индию богатым гостем. Как? А? — он хлопнул по плечу Сергея Сергеевича. Тот оторвался от своих мыслей. Лицо Сергея Сергеевича вдруг стало грозным.

— Вздор, все вздор! Если немцы даже придут сюда, то Москва уйдет от них, ну хотя бы в Свердловск. И оттуда мы все равно будем уничтожать их.

Такая неколебимая уверенность звучала в словах Сергея Сергеевича, что Петр Кириллович облегченно вздохнул, сел за стол и принялся уничтожать скудный ужин. О дорожном происшествии он ничего не сказал.

Сергей Сергеевич поселился в госпитале. Встречая каждого прибывшего с фронта, он подробно выспрашивал его, надеясь услышать что-нибудь о своих детях.

Он то оживал, получая хорошие известия, то погружался в настороженное молчание. Каждое утро раненые собирались в комнате отдыха у репродуктора и с замиранием сердца слушали сообщения от Советского информбюро.

В сводках говорилось только о тяжелых боях, упоминались переходящие из рук в руки населенные пункты, каждый мог, и не подходя к географической карте, понять, что немцы пытаются сомкнуть кольцо вокруг Москвы, но, выслушав эту тревожную сводку, раненые усаживались в кружок и начинали рассказывать друг другу, будто где-то уже подготовлены резервы для удара по врагу, что кто-то видел своими глазами, как прошли к фронту «катюши» и скрылись в лесу, да не одна, не две, а чуть ли не три дивизиона… И Сергей Сергеевич, услышав такую беседу, приостанавливался, жадно впитывал каждое слово, хотя и не мог бы сказать, принимает ли эти слухи за истину или верит только потому, что и ему, как и этим раненым, необходимо утешение, иначе станет трудно дышать. И он с надеждой запоминал рассказы о боях коммунистических дивизий, о неудачных атаках немцев, о грозных ударах «катюш». Спокойный и сосредоточенный, входил он затем в операционную, зная, что не опоздает ни с операцией, ни с помощью, что приложит все силы, чтобы победить смерть.

 

Глава двадцать третья

Над землей покачивается белая завеса пурги. Стволы деревьев, облепленные снегом, подпирают небо, словно колонны. Мелкие деревца, выбежавшие на опушку к деревне, совсем увязли и не шелохнутся. А неподалеку от них, почти на краю деревни, в сугробе погибает человек. Утром он кричал громко, а теперь утихает. Изо всех окон деревни за ним следят глаза, полные слез. Но вдоль улицы ходят немецкие патрули, и никто не может помочь раненому.

В избе душно как в бане, но входит немецкий солдат с вязанкой дров и бросает в печь новую охапку. Печь полыхает. На стенах уже выступили капельки смолы, и кажется, изба вот-вот загорится.

Хозяйка молча смотрит на солдата и уходит за перегородку, там две женщины стоят у окна, устремив взгляды сквозь пургу туда, где умирает раненый.

Широко распахнув дверь, вошел немецкий офицер и снял шинель. Следом протиснулся бочком переводчик, высокий рябой мужик с черными волосами, клок волос прилип ко лбу, загнулся над бровью разбойничьим крючком. Толстые, вытянутые, как у свиньи, губы посинели от холода. Он подошел к печке, поднял крышку над котлом, серый пар заклубился к потолку.

— Вода готова, — сказал он.

Офицер разделся. Солдат, стоявший у порога, налил воды в таз, и офицер начал мыться.

Переодевшись, офицер зашагал по избе, потирая руки, ждал, когда солдат закончит приготовление обеда. Он подошел к перегородочке, опасливо просунул голову за дверку и поманил пальцем хозяйку. Когда она вышла, суровая, с поджатыми губами, он кивнул на груду грязного белья, и переводчик, таская из чугуна горячую картошку, сказал:

— Приказывает выстирать.

Хозяйка брезгливо выбросила белье в сенцы, сполоснула руки и вынула из печки чугунок, из которого переводчик вытащил еще несколько картофелин. Поджав губы, ничего не сказав, она унесла чугунок за перегородку.

Офицер начал обедать. Переводчик сидел на скамейке у печки и делал вид, что с удовольствием курит трубку. Вошел солдат с новой охапкой дров, за ним, громко ругаясь, вбежала женщина.

— Это что ж за порядки, — кричала она, — здесь живете, а с моего двора топливо таскаете! За два дня целую сажень уволокли.

Переводчик засмеялся и, когда офицер взглянул на него, начал переводить, о чем шумит женщина.

Офицер строго посмотрел на солдата и приказал ему отнести дрова обратно. Солдат вышел во двор, вслед за ним из-за перегородки выбежала хозяйка.

Переводчик и офицер, смеясь, смотрели в окно во двор, где две женщины почти разрывали солдата с охапкой дров. Одна тащила его к воротам, другая удерживала, вытаскивая полено за поленом и откидывая в глубь двора.

Во двор вбежал старик, что-то спросил у хозяйки, но, не получив ответа, побежал в избу.

Старик остановился на пороге, снял шапку. Лицо его было взволнованно, глаза налились кровью, волосы и борода растрепаны.

— Господин офицер, — хрипло заговорил он, — что же это за порядки? Что за дела такие? Пришли и сразу грабить начали?

Переводчик грозно посмотрел на старика:

— Молчать!

Офицер спокойно тронул переводчика за рукав и нагнулся к нему, чтобы лучше понять жалобу старика.

— Как же это так, — продолжал старик, — последнюю коровенку забрали. Л листовки-то вы писали, всем крестьянам свобода, хошь — торгуй, хошь — землю паши. А на деле — последнюю коровку со двора уводите.

Переводчик слушал, тихо посмеиваясь, потом перевел офицеру слова старика. Офицер покачал головой, достал блокнот, что-то написал на листочке и подал старику.

— Вот, — сказал переводчик, — иди и всем показывай эту бумагу, никто твоей коровы не тронет, при немцах крестьяне должны богатеть.

— Богатеть? — усмехнулся старик. — Нам не до жиру, быть бы живу, только бы перетерпеть…

— Цыц! — крикнул переводчик. — Чего растявкался? Получил бумажку и убирайся!

Старик гневно взглянул на него: «Фу ты, дьявол, и этот уже глотку драть начал, тоже новый начальник. А был всего-то Васька Вор, в девятнадцатом году пришел из немецкого плена и ходил в дезертирах, потом за воровство в тюрьму попал, а теперь, гляди, хозяйничать будет над нами…» Старик озлобленно выругался, нахлобучил шапку и ушел.

Дойдя до своего двора, он увидел распахнутые ворота. Старуха, плача, указала, куда солдаты увели корову. Старик побежал за ними к сараю и увидел, что корова уже лежит с распоротым брюхом, а белобрысый солдат, оголив руки, вытащил дымящиеся на морозе кишки, бросил их на снег и стряхнул кровь с пальцев.

Старик скомкал бумажку офицера, бросил ее в лицо солдату и побежал назад.

— Зарезали! — закричал он, вбежав в избу. — Зарезали! На что мне ваши бумажки?

Переводчик долго что-то объяснял офицеру, тот слушал, кивая головой, потом переводчик сказал: приказывает тебе забрать корову у соседа.

Офицер и переводчик пошли впереди старика на соседний двор.

Соседка с воплем подбежала к корове, обхватила ее шею дрожащими руками, заголосила:

— Никита Лукич, пощади, пожалей ребятишек, не отнимай нашу жизнь — нашу надежду!..

Старик растерянно забормотал:

— Конечно, это не порядки, нельзя грабить своих… — И вдруг решительно взглянул на офицера: — Нет, господин хороший, не годится это. Ты мою взял, так свою отдай. Из Германии привези и отдай. А так не годится, не порядок это, а грабеж. Не согласен! — Он повернулся к женщине и стал утешать ее: — Иди в избу, Агриппина Ивановна, а то застудишься.

Повернулся и пошел на улицу, тихонько ругаясь.

Переводчик рысью догнал его:

— Что ж, Никита Лукич, будем ссориться?

Старик пожал плечами:

— С тобой-то, Василий, мне вроде ссориться не за что. Мне тебя даже жалко. Вот прогонят немцев и повесят тебя на пожарной каланче.

— Никита Лукич, — с укором перебил Василий, — я хотел тебя в старосты выдвинуть, а ты бог знает что городишь. Хотел тебе власть дать.

— Власть дать? — старик остановился, испуганно взглянул на переводчика. — Ну знаешь, я думал, что при Советской власти жить не сладко, но теперь нам Гитлер показал, что такое — горькая жизнь. Увидели мы, как он народ терзает. Вон с утра на снегу раненый стонет, а немец подойти к нему не дает. Изверги… Теплые сапоги со всех сняли, полушубок отобрали. Кур, поросят прирезали. Корову среди бела дня увели… Вот уж показал нам Гитлер, что такое плохо.

Он отвернулся и побрел понуря голову, но переводчик, немного подумав, догнал его.

— Погоди, Никита Лукич, погоди, не горячись. Все утрясется, вот немцы укрепятся и наладится жизнь. Товар из Берлина привезут, шелк, шерсть. Не то что лавку, а настоящий магазин откроешь. Из грязи выйдешь в князи.

Старик насмешливо поглядел на соблазнителя, вразумляюще сказал:

— Петлю только от твоих немцев получишь, петлю на шею. Беги ты от них, пока не поздно, беги к партизанам, там заработаешь прощение. А не то худо тебе будет, когда наши вернутся.

Старик вдруг спохватился, что в гневе может наговорить лишнего этому немецкому холую, и заторопился уйти от него, но Василий прилип как смола.

— Погоди, Никита Лукич, погоди же. Слушай, купи у меня для началу пять кусков шевиота, да десять пар сапог, да два ящика махорки, да мешок белой муки и начинай полегоньку. Понимаешь, когда немцы Можайск забирали, я вижу, они все себе тащат, ну и я, не будь дураком, потащил что мог. Я тебе оптом задешево отдам.

Старик с усмешкой выслушал его, оттолкнул рукой, будто сбросил комок прилипшей грязи, и пошел вдоль деревни.

Василий поглядел ему вслед, плюнул и побрел к своему офицеру.

Офицер спал на постели хозяйки, подложив под себя все подушки.

Василий постоял у порога, потом прошел на цыпочках по избе и прильнул к перегородке, засматривая в щелочку. Он увидел, что молодая, которая все время лежала, притворяясь больной, сейчас торопливо надевала белый полушубок и шепотом говорила:

— Никто не заметит. Я подползу по сугробу и вытащу его в наше убежище.

— Часовой глаз с него не спускает, — уговаривала старуха.

— Может быть, это подполковник послал его за нами, — сказала молодая. — Он пошел, а его ранили, а мы смотрим и не можем помочь. Нет, я пойду.

Василий видел сквозь щель, как старуха отвернулась, ладонью смахнула слезы. Василий вгляделся в нее и чуть не закричал на всю избу. Так вот кого прятала хозяйка за перегородкой! Эта баба — мать командира, он ехал когда-то из Горького в одном вагоне с ней, и она всю дорогу обзывала его жуликом и бандитом. И вот теперь попалась-таки в его руки. Он погладил ладони, как будто готовился получить большой барыш. Сейчас, как только офицер проснется, он ему преподнесет подарочек. Эти женщины подойдут для короткого разговора и веселой церемонии. Он знал, что офицер любит сам вести допросы женщин и с удовольствием присутствует при казнях.

Он торопливо подошел к офицеру, но, не решаясь разбудить его, стал пристально, в упор смотреть на него, зная, что спящие не выносят пристального взгляда.

Три дня назад, когда Красная Армия отступила из Тихогорского, Оксана и Екатерина Антоновна, подбирая раненых, затерялись в лесу. С ними осталось восемь человек тяжело раненных бойцов. Ночью Оксана пробралась в ближайшую деревню и постучалась к знакомой крестьянке. Через полчаса они пришли в лес с двумя санками и перевезли раненых в деревню.

Догнать батальон подполковника Миронова они уже не могли. Спрятав раненых в дальнем овине, они пытались, как могли, ухаживать за ними, лечить и кормить их.

На другой день немцы пришли в деревню.

Хозяйка уложила Оксану в постель, закутав в какое-то тряпье — вещи получше были закопаны на огороде еще при первых выстрелах за околицей. Екатерина Антоновна ухаживала «за больной». К несчастью, немцы выбрали этот дом для постоя офицера. Офицер приказал женщинам оставаться за перегородкой, а сам расположился в большой комнате.

Вечером офицер устроил пир для своих подчиненных. Со всей деревни волокли в избу кур, поросят, яйца, и хозяйка с ног сбилась, готовя для победителей еду. Но в закуток, где лежала «больная», немцы не входили.

Однако и оставаться тут стало опасно.

Сейчас три женщины сидели за перегородкой, слушали, как храпит офицер, и ждали удобной минуты, когда Оксана сможет выполнить свой план. Они шепотом совещались. А Василий Зевакин, глядя на спящего офицера, понял, что никакой гипноз не разбудит его, и начал тихонько трясти за рукав.

— Господин обер-лейтенант, тут красные, тут бабы, — шепнул он.

Офицер, сердито оттолкнув его, повернулся на другой бок, но сейчас же, широко открыв глаза, прислушался к его словам.

— Тут вот за перегородкой хозяйка прячет коммунисток. Одну из них я знаю, это мать красного командира. Они сожгут вас сегодня ночью. Я слышал, как они сговаривались. Вы только встаньте, взгляните на них.

Офицер распахнул дверку перегородки раньше, чем Оксана успела упасть в кровать и закутаться барахлом. Она стояла перед ним в белом полушубке, молодая, отчаянная. Видно было, что она готовилась к какому-то делу, может быть, даже к тому, чтобы убить его.

— Взять! — крикнул офицер, и сейчас же изба наполнилась солдатами.

Василий Зевакин, ухмыляясь, пошел к женщинам.

Увидев его, Екатерина Антоновна вскрикнула и покачнулась.

— Узнала? — злобно прошипел чубатый, наступая на нее. — Вот и встретились на узенькой дорожке. А ну попробуй завизжи, ну, попробуй! — Он помахал перед ее лицом револьвером.

Екатерина Антоновна сквозь узкие щели глаз посмотрела на Оксану, на хозяйку, подумала: неужели их расстреляют? Она слушала, как офицер и чубатый лопотали по-немецки, потом чубатый крикнул:

— Идите за мной! Завтра будут судить вас, а потом тихо-мирно повесим. Ну, шевелитесь, не на руках же выносить вас в сарай! — Он схватил Екатерину Антоновну за руку, та злобно выругалась и ударила его по лицу, потом накинула на Оксану шаль и первой вышла из дома.

Их вели к сараю, и они чувствовали, как из всех окон следят за ними испуганные глаза.

Василий, торжествующе ухмыляясь, втолкнул их в сарай, запер на замок, но не успел дойти до избы, как услышал совсем рядом выстрел, затем второй, потом где-то недалеко зарокотал пулемет.

От белого леса поднялся большой вал и покатился к деревне.

Зевакин вбежал в избу, когда со звоном вылетело стекло, из окна высунулось рыльцо пулемета навстречу наступающему белому валу. Пулемет успел несколько раз выстрелить, но точный снайперский выстрел в окно заставил его замолчать. Зевакин увидел, как офицер сорвал с кровати белое покрывало и бросился из избы. Василий побежал за ним, но дорогу им преградил старик с топором:

— Куда бегете? Стойте! Стой, Васька, рано бежишь, не успел говядину пожрать!

Офицер выстрелил в старика и помчался, пригибаясь, вдоль дворов к амбарам. Зевакин, задыхаясь, бежал за ним.

Из окон строчили немецкие пулеметы, но все отчетливей слышались раскаты русского «ур-ра», все явственней поднимались из сугробов красные лица бойцов.

Длинноногий офицер бежал, как волк, снежный вихрь клубился за ним. Зевакин, падая и барахтаясь в сугробах, почти ползком добрался до амбара. Шум боя стихал, только на дальнем конце деревни еще слышались одиночные выстрелы. Зевакин то начинал молиться, то свирепо ругался, то замолкал, прислушиваясь к тяжелому дыханию офицера. Оставалась одна надежда: отсидеться до темноты и потом уйти из деревни. Зевакин только успел сказать об этом офицеру, как над их головами раздался крик!

— Здесь они!

Бойцы в белых халатах, тяжелые, словно вылепленные из снега, осторожно подходили вслед за стариком к амбару. Из черной щели высунулась рука с носовым платком, затем показалось багровое лицо с перекошенным ртом.

— Вот он! Это Васька Зевакин, бейте его! — закричал старик, подталкивая бойца. — Или дайте я его стукну! Убежит, сукин сын!

— Не волнуйся, дед, теперь ему бежать некуда, — спокойно возразил солдат.

Они шли с поднятыми руками, впереди переводчик, позади офицер, шли мимо сарая, где стояли только что выпущенные три женщины, и насмешливо смотрели на них.

— Не води далеко, тут вешай! — закричала Екатерина Антоновна.

Боец провел пленных, будто не слышал ее, потом крикнул в сторону, к группе бойцов:

— Товарищ Строгов, что делать с этими гитлеровцами?

— Давай их в штаб!

— А где штаб? — спросил конвоир.

Молоденький сержант отделился от бойцов, кивнул на избу:

— Ну, хотя бы здесь, — и прошел во двор впереди пленных и конвоира.

Екатерина Антоновна, словно обезумевшая, схватила Оксану и потащила в дом, куда вошел сержант.

— Голубушка, слыхала, он здесь? — задыхаясь, прошептала она. — Что же ты! — И вдруг увидела, как Оксана побледнела, покачнулась и упала на руки хозяйке. Вдвоем они внесли ее в избу.

— А женщины зачем сюда? — строго спросил сержант, взглянув на Екатерину Антоновну. Она сбивчиво заговорила:

— Мы свои, мы из Тихогорского госпиталя, вот сестра. — Она указала на лежащую Оксану.

— Ранена? — спросил сержант, — Эй, кто ближе, позовите Машеньку!

— Я здесь! — крикнула Машенька, пробиваясь через толпу колхозников и бойцов, заполнивших избу. — Кто ранен? — Она пробралась вперед, наклонилась над лежащей и закричала на всю избу: — Оксана!

Сержант Дмитрий Строгов вздрогнул, бросился к Машеньке, державшей на руках Оксану.

— Машенька, пульс! — торопливо крикнул он, беря руку сестры.

Оксана открыла глаза, оглядела окружающих, пристально вгляделась в брата, слабым голосом спросила:

— Митя, ты? Или мне кажется…

 

Глава двадцать четвертая

Тридцатого ноября немцы оповестили весь мир, что последнее сопротивление Красной Армии сломлено, путь на Москву открыт.

Второго декабря немцы сообщили, что с передовых позиций Москва видна в хороший бинокль.

А в подмосковных полях все было тихо, мела поземка, заглаживая следы многотысячных армий, только что прошедших на запад. В этом внезапном, тщательно подготовленном ударе, которого так долго ждала вся страна, в яростном, сокрушительном движении на запад участвовала и третья рота Московской Коммунистической дивизии. Первым взводом этой роты командовал Дмитрий Строгов.

Взвод Мити Строгова занимал только ничтожный участок в огромном движении всего фронта. Из подмосковных лесов, охваченных гигантскими клещами немецких армий, где, по утверждениям гитлеровского радио, находились только разрозненные, неспособные к бою отряды русских, во фланг этим прославленным немецким армиям ударили тщательно подготовленные свежие силы. Одновременно с этим ударили резервные корпуса сибирских и уральских стрелков, заблаговременно подготовленные Главным командованием. В этот день в Москве была слышна отдаленная канонада, напоминающая рокот грозы. Но Москва еще не знала, что это гроза несет свежий ветер победы.

Это знали только бойцы ударных армий. Впервые они видели бегущих немцев, впервые входили в освобожденные села и деревни, выбивая врага на мороз, в леса, захватывая технику врага, перерезая шоссейные дороги, на которых еще недавно ревели только немецкие грузовики, теперь брошенные бежавшими шоферами.

Коммунистическая дивизия, в составе которой сражались и Дмитрий Строгов, и медицинская сестра Машенька Уварова, заняла в этот день двенадцать населенных пунктов. И только на скрещении двух шоссейных дорог у небольшой деревушки немцы зацепились, судорожно укрепляя каждый дом, подтягивая резервы, бросаясь в контратаки.

Машенька Уварова видела, как бежали в атаку бойцы, иные из них падали и звали на помощь. С отвратительным кваканьем разрывались мины, пули взбивали снежную пелену, поднимая фонтаны белой пыли. Немецкая артиллерия обстреливала дальний лес, где шло стремительное движение готовящихся к новому удару резервов. Прямо по сугробам шли артиллеристы, волоча установленные на полозьях орудие и снарядные ящики.

Машенька побежала вперед, но кто-то быстрым толчком свалил ее в снег, сурово крикнув:

— Ползать надо!

Впереди она слышала тяжелый стон. Все так же визжали мины. Машенька поползла, проваливаясь в сугробах.

Бежавшая перед нею тонкая и неровная цепочка бойцов вдруг растаяла в мутном вечернем воздухе. Огонь противника усилился. Машенька поняла, что рота залегла. Она торопливо ползла на голос раненого, который все стихал, как будто отчаялся в помощи. Она увидела его в воронке, вырытой тяжелой миной. Раненый лежал на боку, зажимая обеими руками живот.

Машенька наклонилась над ним, глаза его уже затуманились. Она взглянула на рану и поняла, что ничем помочь не может. Боец умирал от потери крови.

Дрожащими руками она делала перевязку, говоря какие-то утешительные слова, но не было уверенности в ее голосе. Должно быть, раненый понял… Побелевшими глазами смотрел он на нее, будто старался запомнить ее лицо.

— Иди, сестрица, дальше, что со мной возиться, я уже конченый, — с усилием сказал он. — Из меня уже вся жизнь вышла…

Заканчивая перевязку, Машенька кусала губы, чтобы не расплакаться, не сказать тех слов, что будут лишними. Подоткнула под раненого шинель, поставила рядом в сугроб его винтовку, чтобы привлечь внимание санитаров, и поползла дальше.

Она торопилась вперед, забыв об опасности, забыв о страхе, который всегда овладевал ею при виде крови. Сейчас ее душила злоба. Вот жил человек, молодой, сильный, вдруг кусок металла разорвал его, и он умирает.

Страстная ярость толкала ее вперед, ей хотелось помочь всем, спасти всех, кого сейчас калечит и убивает враг.

— Сестра, помогите! — кричали вокруг. Она перевязывала, помогала тем, кто не мог сам двигаться, вытаскивала на плащ-палатке до второй подставы, где стояли лошади с санями, отвозившие раненых в медсанбат. Указывала легкораненым, куда идти, согнувшись, бежала дальше, туда, где залегла рота.

Вечерело. Бойцы лежали в снегу, дожидаясь того часа, когда, укрывшись темнотой, можно будет двинуться вперед. Но темнота не прикрыла их. Из-за леса вышла яркая, как прожектор, луна.

Уже много часов они лежали в снегу, тихо ругая луну, мороз, бессонного немца, который все поливал безмолвное поле предупредительным огнем.

Сияла луна. Голубым перламутром переливался снег. И по нему, как по зеркалу, надо было идти вперед, к деревне.

Связной окликнул Митю. Строгов повернулся на бок. Связной хриплым шепотом передал приказ командира роты. Первому взводу начать атаку в двадцать ноль-ноль. Сигнал — красная ракета. Удар отвлекающий, с севера деревню штурмует соседняя часть. Строгов выслушал приказ, спросил:

— Как командир?

— Ругается, — сказал связной. — Не могли сами выбить. Теперь соседи подошли. Выручают нас, будто мы еще новички! — И пополз дальше.

Митя вздохнул: они и были новичками! Вон ведь как трудно оторваться от земли, словно невидимая сила прижимает, заставляет зарываться в снег, будто снег может спасти от пули. А ведь надо встать во весь рост, надо поднять взвод, как только последует сигнал… Строгов передал по цепи приказ: «Приготовиться!» Сердце забилось учащенно, дыхание прерывалось.

С левой стороны деревни взлетела красная ракета, отпечатав на почти черном небосклоне длинную шифрованную телеграмму. Митя вскочил, срывающимся голосом крикнул:

— Вперед! За Родину! — и увидел, как зашевелился примятый снег.

Из ближних домов деревни ударили пулеметы, немцы заметили первый бросок взвода. Митя бежал и видел впереди огненную кромку, где по краю оврага били трассирующие пули, ломая лунную корку снега. Белые брызги взлетали и вихрились в воздухе, как бахрома, вокруг этого огненного шнура.

Митя видел, как снова залегли бойцы, не добежав до смертельной черты. Он понял, что, только перешагнув эту черту, можно увлечь людей. Он повернулся лицом к взводу, крикнул: «За мной!» — и побежал вперед. Бежал и думал только об одном: ему надо во что бы то ни стало прорваться через эту огненную черту. Вот он добежал до нее, ногами разорвал этот горящий шнур, разорвал так, что огненные куски, как змеи, завертелись вокруг него, но он уже перешагнул и уже был по ту сторону смерти. Он оглянулся, бойцы бежали за ним. Они перескакивали через эту черту и бежали дальше, словно отряхиваясь. Кто-то упал, поднялся и снова упал. Остальные были уже в тени домов, прятались за плетни, ползли вдоль стен. Вот вырвавшийся вперед боец, которого Митя не узнал, швырнул гранату в окно избы. Раздался звон стекла, пулемет смолк. Вдоль всей деревни свистел ураган, по дороге в нескольких шагах от Мити, словно метеор, катилась зажженная пулями бочка с горючим. Стальная каска все время сползала Мите на глаза, неудобно было стрелять и смотреть вперед, но он все же заметил, как немцы начали выбегать из укрытий.

И в это время с севера раздались еще более частые и раскатистые выстрелы, дикие крики немцев, взрывы, пламя начинающегося пожара окрасило небо. Немцы заметались между двумя живыми валами, преградившими им путь.

Раненый Сарафанкин с трудом переполз широкую дорогу и упал около избы. Он никак не мог достать индивидуальный пакет озябшими руками.

— Где тут санитары? — озлобленно спросил он пробегавших мимо бойцов.

Один из бойцов остановился:

— Дай перевяжу! Я хоть и не сестра, но в медицине кое-что понимаю.

Сарафанкин недоверчиво посмотрел на молодого веселого парня и отстранил его:

— Иди, иди, я уж как-нибудь сам.

— Чего там «сам», — настойчиво сказал боец, поднимая раненого.

— Командира моего не видел?

— Какого командира?

— Да Строгова, — ворчливо ответил Сарафанкин, которого уже начал возмущать этот невесть чему ухмыляющийся парень. Видно, из новичков, видно, еще думает, что здесь спектакли играют. Знай себе усмехается, не сочувствуя чужой боли.

— Строгов мой командир, — сказал боец, — но я тебя впервые вижу.

— А я тебя, — огрызнулся Сарафанкин, у которого еще сильнее заныло плечо, когда боец попытался приподнять его. Он чуть было не взвыл от боли. Ему захотелось остаться одному, чтобы поплакать немного, потом уползти куда-нибудь подальше от этих здоровых парней, которые ничего еще не испытали, ничему не сочувствуют.

В притихшей, клубящейся дымом улице послышались голоса. Сарафанкин увидел, что их догоняла группа бойцов.

— Вот идет мой командир.

Боец обернулся, оглядел освещенных луной людей и сказал:

— До чего ж ты упрямый, старик, это идет мой командир.

Две группы слились в одну. Молодой сержант шагнул вперед, сказал строгим голосом:

— Кулагин, ты чего тут делаешь?

— Вот раненого нашел, хотел помочь ему, я когда-то проходил судебную медицину, думал, она здесь пригодится, а он меня гонит, не верит в мои познания.

— Побереги свои знания до другого раза, — сказал Митя, — а этого раненого отведи скорее к Машеньке, она вон в той избе.

В это время Сарафанкин, оттолкнув провожатого, шагнул к лейтенанту, который отдавал какие-то приказания взводным командирам. Сарафанкин покачнулся и обеими руками обхватил плечи Евгения, потом попытался выпрямиться.

— Простите, товарищ лейтенант.

— Сарафанкин, ты ранен?

— Обжегся малость в этом пекле…

Сержант обернулся, вгляделся в лицо лейтенанта, крикнул:

— Евгений!

Строгов выпустил из рук падающего Сарафанкина:

— Митя! — Снова подхватил раненого, крикнул: — Помоги!

Братья с двух сторон подхватили раненого и повели его, переговариваясь через его голову, оглядывая друг друга, все еще не веря своим глазам.

— Так это ты мне помогал? — спросил Митя.

— А это ты немца отвлек на себя? — спросил Евгений.

— Ты мне здорово помог, признаться, мне туго приходилось, — продолжал Митя. — У меня ведь всего один взвод.

— А моя рота подошла к деревне, когда немцы бросили весь гарнизон на тебя. Молодец!

Митя раскраснелся от похвалы брата и сейчас же заговорил, подавляя свое смущение:

— Вот наш медпункт. Зайдем.

Раненые лежали и сидели в теплой избе, некоторые что-то жевали, пили чай, осваивались. Машенька разогревала на печке огромные круги манной каши, подогревала вино, только что принесенное с немецкого склада.

При виде вошедших Машенька просияла, красное обмороженное лицо ее стало еще краснее.

— Вот и Митя! — крикнула она, как будто ждала гостя, сейчас же смутилась и тихо добавила: — И обед готов.

Евгений смотрел на Машеньку, на Митю, который поставил на край стола огромный котелок с кашей и приступил к еде, пробормотав, как бы извиняясь перед братом:

— Знаешь, у меня после боя всегда аппетит появляется. Все внутри перегорает, один сухой воздух остается.

Евгений улыбнулся. Теперь он окончательно узнал своего братишку. Час назад, когда они вместе намертво зажали немцев в селе, он еще не знал, кто этот командир, но ему понравилось, что командир был смел, что с горсткой бойцов он вырвался на окраину села, не зная, что перед ним целый батальон немцев. Как же приятно узнать в этом боевом командире младшего брата, паренька, оставленного дома, и увидеть, каким он стал на фронте.

Евгений заметил какое-то особенное сияние в глазах Машеньки и сейчас же догадался, кто помогает Мите быть смелым. Он смотрел на брата и его товарищей-комсомольцев, словно старый, много испытавший ветеран, смотрел и думал об этом поколении. Еще недавно они сидели за школьной партой, за институтским столом, слушали лекции, учились… И вот пришли сюда показать, чему же их выучили. Что привело их сюда? Мысль о славе, о подвигах, которые они вычитали из романов, или коммунистическое воспитание, которое приучило их быть всегда там, где нужны смелые… Знают ли эти комсомольцы, что ждет их через час? Он еще раз взглянул на Митю и Машеньку и снова убедился в том, что уже подумалось ему — даже здесь, на краю смерти, они живут с любовью.

В избу неожиданно вошел Миронов. Евгений поднялся навстречу, сразу заметив его необычайную бледность. Миронов движением руки приказал ему сесть. Быстро оглядел раненых, сказал:

— Не так уж много… — Медленно стал расстегивать шинель, но снять не мог, бессильно опустился на скамейку.

— Вам плохо? — спросила Машенька, наклонившись к нему.

Миронов не отвечал. Опустив голову на грудь, тяжело дышал, словно в обмороке.

— Пожалуйста, Иван Алексеевич, выпейте вина, — сказал Евгений, ставший таким же бледным. Он боялся за своего командира. Подполковник заметно слабел, но не уходил в госпиталь. Он стремился на запад и устало шутил, когда кто-нибудь из подчиненных говорил об отдыхе:

— Столько времени я уходил на восток, что теперь грешно отдыхать…

А Евгений, слушая грустную шутку, с болью угадывал, что волевое напряжение может каждый час оборваться.

Дрожащей рукой Миронов взял стакан вина, с трудом проглотил его. Несколько минут сидел, опустив голову, потом обвел всех тусклым взглядом, заметив страх в глазах окружающих, заставил себя улыбнуться, чтобы приободрить их, но улыбка вышла такая, что Евгений, закусив губу, сел рядом с ним, обхватил его за спину:

— Иван Алексеевич, может быть, вам камфару впрыснуть? Может, на самолете отправить в Москву? Я сейчас схожу в штаб, доложу генералу.

Миронов покачал головой:

— Сейчас все будет хорошо. Это с мороза. Здесь душно. Дайте мне еще глоток вина.

Машенька подбежала к печке, но баклага с вином была пуста. Она растерянно остановилась, но сейчас же со всех сторон к ней потянулись руки с недопитыми кружками, стаканами.

Миронов через силу улыбнулся, качая головой, казалось, ему даже трудно говорить. Глухой свист вырывался из его груди при каждом вздохе.

— Только один глоток, — с трудом сказал он.

Выпил. Еще несколько минут сидел, опустив голову на руки, словно пытался удержать уходящую силу. Отдышавшись, поднял голову и заметил в глазах бойцов все нарастающий страх, которого не стыдятся и не скрывают. И тогда, чтобы отвлечь от себя их внимание, сказал, кивая на раненых:

— Раненых мало. Это вторая наша победа. — Взглянул на Евгения, словно спрашивая, помнит ли он недавний их разговор, и сейчас же сказал: — Не забывайте главного — фашистам, фашистам смерть, а нам жизнь! — При этом слове он будто воскрес и уже твердым голосом сказал: — Довольно отдыхать. Надо гнать немцев, не давать им отдыха. Мы отдыхать будем потом. Теперь надо работать! Задача — окружить прорвавшиеся по шоссе обозы и отрезать их ударом со стороны деревни Малево. Немцы думают, что мы позволим им накопить резервы, а мы еще раз обойдем их с тыла и посмотрим, как они бегают. Все.

Следующей ночью полк Миронова вместе с приданным ему батальоном Московской Коммунистической дивизии после длинного и тяжелого марша по лесам вышел в немецкий тыл и занял исходное положение для атаки по обеим сторонам Можайского шоссе.

Весь день полк скрывался в лесах, подтягивая артиллерию. Митя удивлялся огромному количеству противотанковых пушек, которые сопровождали полк. К вечеру пушки были подвезены к самому шоссе, там же заняли позиции расчеты бронебойщиков, вместе с ними засели добровольцы — истребители танков. Митя со взводом сейчас лежал возле самого шоссе, замаскировавшись кустами и поломанными щитами противоснежного заслона. На той стороне шоссе лежала рота Евгения. У них были отрыты окопы, им было теплее, чем истребителям, которые могли выдать себя, если бы изрыли снежную целину. Но знать, что брат где-то рядом, чувствовать, что он увидит тебя, поможет тебе, было так приятно, что Митя примирился и с морозом, и с резким ветром. Перед уходом на операцию Машенька наполнила флягу Мити горячим вином, она все еще грела бок, иногда Митя делал глоток, но берег запас для боя.

Он хорошо знал задачу, но все-таки обомлел, когда увидел черную и белую лавину танков, с ревом двинувшуюся мимо них по шоссе и обочинам дороги на Москву. Танки шли так быстро, была столь страшна их тяжелая сила, быстрота движения, что Мите показалось: через час они прорвутся к Москве. Почему они должны пропустить их, почему им не дали приказ жечь и стрелять по этой черной лавине. Часть танков не была даже замаскирована — кто встретит их, если Митя и его бойцы должны безмолвно пропустить их? Он сжимал бутылку с горючей смесью и отчетливо понимал, что может уничтожить одну из этих ревущих машин и умереть, но все-таки сначала уничтожить, а между тем по цепи передавали приказ подполковника: замереть и не выдать себя! А танки шли все стремительней, вот они уже скрылись, послышалось более тихое гудение грузовых машин, рокот бронетранспортеров, визг мотоциклов с прицепными колясками, на которых сидели автоматчики. И в этот момент лес ожил. Небо покрылось пламенем слитного залпа. И в тот же миг затарахтели автоматы немцев, послышались более гулкие раскаты русских автоматов и пулеметов, машины с ходу ринулись с насыпи вниз, в них полетели зажигательные бутылки, а к шоссе уже бежали бойцы в длинных маскировочных халатах и коротких белых полушубках. Машины разворачивались и валились в кюветы. Немцы, остановленные страшным шквалом огня, бежали, спрыгивая с горящих машин, падая под короткими взрывами гранат. Немцы бежали к лесу, а оттуда, пригибаясь к гривам коней, мчались конники, срубая бегущих немецких солдат. Митя привстал в своей норе, восторженно наблюдая вдруг осветившиеся леса, поля, стремительную картину разгрома.

Кто-то крикнул на него. Митя вспомнил, что его задача — держаться так, как будто его здесь и нет, что это мертвое поле, и снова прилег за бугор. Он затих, всматриваясь в медленно надвигающуюся темноту, как вдруг снег вокруг него стал алым. Он взглянул в сторону Москвы, куда ушли танки, и увидел, как встала поперек шоссе и по всему горизонту огненная стена. Она озарила подмосковную землю, словно утренняя заря.

Железный поток ворвался в это пекло, перед ним был огненный вал, такой же, каким в далеком прошлом славяне останавливали конницу монголов. По всему горизонту пылал этот огненный вал, сложенный из сена, хвороста, соломы, политый горючим. Танки пытались прорваться сквозь него, но вспыхивали, не успев пробиться. И, накрывая вал сверху завесой рвущегося металла, ударила русская артиллерия. Тогда заметавшиеся танки, отсеченные от пехоты, повернули обратно.

Теперь Митя понял, зачем он лежал здесь всю эту декабрьскую ночь. Противотанковая артиллерия подполковника Миронова встретила бегущие танки пламенем зажигательных снарядов. Митя встал и с яростным криком швырял бутылки с горючим, тяжелые противотанковые гранаты, опять бутылки. Но теперь в гуле танков не было ничего страшного, танки ревели, как испуганные животные. Они вспыхивали, срывались с шоссе, подорванные гранатами, вертелись на одной гусенице, а по спрыгивающим с них немцам били автоматчики.

Евгений видел эти черные столбы рвущихся и горящих танков, видел выскакивающие из укрытий маленькие фигурки истребителей, люди бросались к танкам, будто забыли об опасности.

В эту декабрьскую ночь, самую великую в жизни Евгения, он не видел ночи. Пылающая стена ярости, преградившая врагу путь к Москве, светила, пока ей на смену не пришла заря.

Здесь впервые за всю свою жизнь Евгений узнал, что такое упоение боем. Узнал, как возвышается сила человека до того предела, когда становится фантастической силой, непостижимой умом, тем, что называется чудом.

Сколько дней они ждали этого часа, сколько готовились к этому чуду, и вот оно свершилось, победа встала перед ними, враг разбит под Москвой.

Евгению казалось, что он слышит сквозь грохот битвы хоралы симфонии. Он слышал их так отчетливо, что даже оглянулся. Лица бойцов сияли, губы шевелились — нет, он не ошибся, люди действительно пели, пели, если не голосом, так всем сердцем, всей душой, всей своей торжествующей жизнью.

Танки горели высокими кострами, все шоссе, все поля были усеяны мертвыми немецкими солдатами. Они лежали, как сломанные куклы с испорченными механизмами.

В лесу на рокадной дороге Миронов и Евгений вышли из машины и, пока шофер возился с нею, пошли пешком. Они шли легко и быстро, они давно ждали этой возможности идти вперед, идти по освобожденной земле. То был счастливый шаг вперед. Вперед, на запад.

Пройдя с километр, Миронов остановился. Оперся на Евгения, словно очень устал, и начал медленно падать.

— Иван Алексеевич, вы ранены? — испуганно спросил Евгений.

Миронов не ответил. Он лежал на руках Евгения, уже отяжелев, глухо, медленно вздыхая. Бойцы столпились вокруг них.

— Командира ранило, — послышалось в толпе.

Евгений тихо опустил Миронова на землю и снял шапку:

— Нет, товарищи, наш командир умер…

 

Глава двадцать пятая

Лаврентий сделал круг над Тихогорским. Он видел людей возле знакомого дома, в лесу, видел вереницы машин, стремительно уходивших на запад. Вокруг дома начали бить зенитки. Лаврентий спикировал на них, со злобой нажимая на гашетки пулеметов. Потом круто поднялся и повел самолет вслед за бегущими машинами к переправе. Над переправой самолет висел до тех пор, пока не кончились патроны.

Возвращаясь, он снова пролетел над домом. Теперь уже радостно он думал о том, что скоро вернется в него. Он знал, что Оксана осталась где-то в этих местах, волновался за нее, и каждый полет сюда был для него отраден. Ему казалось, что здесь он ближе к ней, он помогает ей выбраться из плена. Он еще боялся звонить Сергею Сергеевичу, расспрашивать о дочери. Но в сердце его была непоколебимая уверенность, что очень скоро они увидятся, каждый день приближал их встречу.

В эти дни Лаврентий и его товарищи снова защищали московское небо. Пикирующие бомбардировщики целыми днями висели над переправами, над местами скопления вражеской техники, усиливая грозный удар пехоты и артиллерии взрывной силой своих бомб, огнем своих пушек и пулеметов. Истребители отбивали каждую попытку немцев подняться на защиту своих войск, на бреющем полете атаковали немецкую мотопехоту, заставляя немцев разбегаться в подмосковных лесах. Радость победы делала Лаврентия еще более смелым.

Пролетая над домом, он увидел, как наша пехота, выбежав из лесу, ринулась на штурм Тихогорского, окружая дома и деревню. Немцы бежали на запад по единственной оставшейся у них дороге. Лаврентий покачал крыльями, приветствуя товарищей, и полетел на аэродром для заправки.

Атаку вел батальон Евгения Строгова. Проделав тридцатикилометровый марш по лесам, батальон вышел к Тихогорскому. На рокадных дорогах, на узкоколейках еще стояли цистерны с горючим, еще дымились паровозики, но немцев уже не было.

Митя со взводом разведчиков пересек шоссе. Он вспомнил — по этой Старой смоленской дороге бежал Наполеон. В этих местах жгли костры партизаны Дениса Давыдова. Здесь дюжие мужики в нагольных шубах выходили с дубинами на тонконогих французов. А сейчас по этой дороге бежали на грузовиках хитроумные немцы. Мчались ошеломленные, не понимая и не веря тому, что произошло.

Вглядываясь вперед через березовый лес, Митя увидел над своим домом зловещие тучи черного дыма. Он прибавил шагу, побежал, но ему все казалось, что он идет слишком медленно, а сквозь подстриженный снарядами лес уже отчетливо был виден пожар в Тихогорском. Когда взвод Мити, а за ним и весь батальон вошел в Тихогорское, все надворные постройки уже пылали. Митя кинулся к колодцу, но насос был изрублен, колодец бездействовал. Он подбежал к дому и увидел, как Евгений с группой бойцов скрылся в дыму.

Разбивая окна, бойцы швыряли снег в горящие комнаты. Снег розовел от пламени, огромные глыбы его таяли и шипели, заглушая огонь.

Со стороны шоссе послышалась стрельба. Разрозненные части фашистской армии пробивались сквозь заслон. Митя пробежал лесом до шоссе, увидел сгрудившиеся машины, прыгающих с них немцев, пытавшихся перейти в атаку. Кустарник позволил ему подвести взвод вплотную к обочине шоссе. Он скомандовал: «Приготовить гранаты!» — вырвался вперед, швырнул гранату в машину с автоматчиками и почувствовал толчок в грудь. Подумал, что его качнуло от взрыва, хотел было бежать дальше, но боль в груди пригнула его к земле. Вокруг него в лужах растаявшего снега шипели пули. Немцы, отстреливаясь, бежали в лес. Батальон уходил на запад, преследуя бегущих… Митя хотел встать и пойти за ними, но вдруг почувствовал, что кто-то тянет его вниз, в кювет. С трудом повернувшись, он увидел Машеньку. Увидел белое, словно покрытое льдом, лицо, плотно сжатые губы, хотел спросить, что так испугало ее, но она глухо произнесла:

— Бойцы сказали: командир взвода упал… Я сначала не поняла… Куда ты ранен?

Он пытался ответить, но боль в груди охватила его с такой силой, что потемнело в глазах и перехватило голос. Он изо всех сил стиснул зубы, стремясь подавить эту боль. Поднялся в последний раз и увидел своих бойцов, уходивших на запад, повернулся к Машеньке, чтобы понять, что она говорит, но не разобрал ни слова в ее бормотании. Она расстегнула его шинель, пытаясь перевязать рану, а ему стало нестерпимо холодно, он почти оттолкнул ее, стуча зубами, с трудом выговорил:

— Пойдем скорее, тут в двух шагах наш дом…

— «Наш дом»… — с горечью повторила Машенька, вспомнив обугленный сруб в Тихогорском. — Не скоро этот дом воскреснет, и только после победы ты возвратишься в него.

Машенька вынесла раненого к проселочной дороге, по которой тихо двигались санитарные машины и подводы. Она стояла, положив раненого на обочину, и с глазами, полными слез, поднимала руку, прося остановиться. Две машины прошли мимо, и шоферы знаками показали, что не могут взять раненого. Машенька подбежала к подводе, на которой, плотно прижавшись друг к другу, сидели закутанные в одеяла и трофейные немецкие шинели легко раненные бойцы. Но и между ними не было места. А Митя лежал уже без сознания, он каждую минуту мог умереть, мог замерзнуть, хотя Машенька закутала его в два полушубка, снятых с убитых в перестрелке у шоссе, обвязала ремнями, чтобы можно было довезти его до Москвы. Подбежала к подводе и сказала дрожащим голосом, стараясь придать ему как можно больше твердости:

— Дорогие товарищи, как-нибудь потеснитесь, захватите нашего раненого командира…

Сказала и поняла, что просьба ее невыполнима, на санях не было места. И сейчас же услышала приятный дружеский голос:

— Давайте, дорогая, кладите его к нам на колени. Теплее будет. Да он, кажется, легкий, мальчик еще.

— Благодарю вас, благодарю, — обрадовалась Машенька и с помощью возчика положила странно отяжелевшего Митю на колени бойцам. Возчик уже готов был тронуть лошадь. Машенька торопливо сняла с себя флягу с вином и передала ее раненым.

— Пожалуйста, подкрепитесь! — достала из сумки сухари и раздала их.

Раненый, приняв из ее рук флягу, жадно прильнул к ней. Тогда другой сказал с укором:

— Товарищ Разумов, вы неисправимый эгоист. Оставьте же и другим глоточек.

Разумов с сожалением оторвался от фляги и передал ее соседу.

— Увы, Виталий Витальевич, в этом море бедствий каждый сам за себя.

— Ну вот-вот, — со вздохом ответил Любанский, — ничему вас война не научила.

— Зато я изучил войну, — гордо ответил Разумов.

— Представляю себе, каким героем вы будете ходить по Москве, — язвительно ответил Любанский.

— Прекратите дискуссию, — закричал третий боец, — дайте скорее флягу, у меня от ваших разговоров все раны открылись!

Фляга переходила из рук в руки, и Машенька поняла, что для Мити ничего не останется. Она отстегнула еще теплую флягу Мити и передала ее раненым:

— Возьмите, пожалуйста, и давайте раненому по глотку, как бы он не замерз до Москвы. Это сын профессора Строгова.

— Профессора Строгова? — воскликнул Любанский. — Брат нашего командира! Дорогая, будьте спокойны, я доставлю его живым.

Машенька посмотрела вслед уходившей подводе, смахнула слезу с ресницы и быстро пошла на запад, догоняя свой батальон.

 

Глава двадцать шестая

Митя проснулся с предчувствием чего-то очень хорошего, что сулил ему сегодняшний день. Радостно огляделся. Стекла окон были вытканы серебряными пальмовыми листьями. Внизу узор плотный и выпуклый, а выше, к форточке, переходил в тончайшее кружево, сквозь которое просвечивало бледно-розовое небо.

Из теплой кровати он вынырнул, словно из морской глубины, счастливо озираясь, как в детстве. С затаенной радостью ждал чего-то необычайного. Услыхав легкие шаги за дверью, плотно закрыл глаза и притворился спящим, а когда тихо вошла Оксана, распахнул глаза так, что она даже испугалась. А он засмеялся и сказал:

— Видишь, я жив!

— Ну и чудесно! — ответила Оксана, ставя перед ним завтрак.

Митя заметил на ней синее платье с кружевным воротником, такое знакомое, мирное, праздничное, что даже подумал — было все «то» или не было? Торопливо поднялся и вдруг сморщился от боли в груди, опустился обратно на подушку.

— Ксана, какой сегодня день?

— Прекрасный, — ответила Оксана, пододвинула столик к его кровати и добавила: — Легкий сухой мороз, огромное солнце. Солнца давно не было в Москве, а теперь оно вернулось из Алма-Аты красное-прекрасное. Кушай, а то оладьи остынут. Екатерина Антоновна обидится. Она тебе их вместо лекарства прописала.

— Я не о погоде спрашиваю, — сказал Митя, — я хочу знать, какой сегодня день?

— А! Сегодня воскресенье.

— Я так и почувствовал! — вскрикнул Митя. — А кто у нас в гостях?

Оксана пожала плечами, лукаво взглянула на Митю:

— Почему ты думаешь, что у нас обязательно гости?

— Я это чувствую. Кто? Скажи скорее.

— Как всегда, какие-то старички, папины коллеги.

— А еще кто? — с нетерпением допытывался Митя.

Оксана словно не слышала его вопроса, отошла и стала снимать со стены картины.

— Это зачем? — изумился Митя.

— Так надо, — ответила Оксана, не поворачивая к нему лица, сдерживая тяжелый вздох.

— Подойди сюда и объясни сейчас же, — строго сказал Митя. Оксана заметила, как он взволновался, подошла и села на край кровати.

— Видишь ли, — тихо сказала она, — это картины Романа. А сейчас придет его сестра, Маша, она удивится, увидев их, спросит, как они попали сюда, а я не могу солгать и не могу сказать правду.

Митя схватил сестру за руку, впился в нее вопрошающим взглядом. Она молчаливым кивком ответила на его вопрос: «Да, Маша здесь!» Он закрыл глаза и минуту сидел в глубокой задумчивости. Потом тихо сказал:

— Лучше не говори ей. Это может отнять у нее веру в жизнь. А без этой веры не выйти из боя. Не хватит сил сопротивляться. Лучше не говори.

Он сейчас же вспомнил, что было там, под Москвой, вспомнил все напряжение сил, от которого человек становится словно каменным.

Как только Оксана сняла картины и осторожно сложила их в шкаф, Митя оглядел постель, сорочку, дрожащим голосом сказал:

— Подай, пожалуйста, мне зеркало.

С некоторым испугом поглядел на себя, провел рукой по волосам. Раньше волосы лежали волнами, а теперь торчали, как щетина, раньше глаза светились, а сейчас погасли. Отложив зеркало, угрюмо сказал:

— Пожалуйста, дай мне чистую рубашку.

Между тем в столовой Машенька никак не могла вырваться из плена. Сергей Сергеевич зорко следил за всеми ее движениями, и, только она отодвигала пустую тарелку, он наполнял ее, подвигал к ней и требовал, чтобы она ела.

Машенька раскраснелась, торопливо ела, в третий раз по требованию Сергея Сергеевича рассказывала о боях под Москвой, подробно описывала разгром немцев и дальнейшее наступление Красной Армии.

— Больше рассказывать не могу. Читайте сегодня в «Правде». Там все подробно описано.

Сергей Сергеевич отодвинул газету и с укоризной посмотрел на Машеньку:

— Тут пишут вообще о нашей победе, а я хочу знать, что сделали мои сыновья. Чем отличились братья Строговы. Кто же, кроме вас, мне расскажет об этом?

Машенька вздохнула и в третий раз начала рассказывать, как был ранен Митя под Тихогорском, как по дороге к Можайску умер Миронов, как Евгений принял батальон и продвигается с ним вперед. Рассказывала, как они с шестого до шестнадцатого без отдыха шли с боями на запад, как она получила за это трехдневный отпуск.

— Вот жалко, что брата не увижу. Роман уехал куда-то в глубь Урала, а писем еще нет. Ну, хоть Митю навещу, — сказала Машенька, заметно краснея.

Сергей Сергеевич удерживал ее за столом и думал, что еще рано отпускать ее к Мите, что она еще не оттаяла в домашней обстановке, что вся еще скована той подмосковной бурей, из которой вырвалась. Он заставил ее выговорить все, что волновало и переполняло ее, и теперь, при свидании с Митей, ей не захочется больше говорить о боях, теперь она будет говорить о том, что успокоит их обоих.

Подумав, что Оксана, наверно, уже все приготовила для их встречи, спокойно сказал:

— Идите, проведайте Митю, он будет очень рад вас увидеть.

Она огромным усилием сдержала себя, чтобы не броситься к нему на шею. Встала, одернула гимнастерку и несколько церемонно, чувствуя на себе его взгляд, медленно вышла из столовой. Медленно прошла коридор, тихо открыла дверь. Митя улыбчиво смотрел на нее. Она осторожно сделала шаг, другой и вдруг упала, как птица с высоты, обняв руками голову Мити, прижавшись щекою к его щеке.

— Машенька!

— Митя!

— Машенька!

— Что, дорогой мой? Я тебе сделала больно? — она вскочила и села у столика, не выпуская его руки, наклонилась, разглядывая его.

— Так, так, глаза уже прояснились, значит, скоро встанешь на ноги… Господи, как я за тебя боялась! — Опустив руки, откинулась на стуле. Вдруг увидела зеркало на столике. Со страхом подняла его и взглянула: — Я не очень изменилась?

— Глупости, Машенька, ты сияешь, как солнце.

— Мне казалось, что у меня седые волосы… Я все время думала об этом… Так оно и есть! Гляди!

Митя действительно увидел среди коричневых волос отчетливо, как белые нитки, сверкающие седые волосы, но даже это не убедило его.

— Глупости, Машенька, ничего нет. Сядь поближе.

Машенька отвернулась от зеркала, взглянула на Митю, и сейчас же ее лицо отразило его улыбку.

— Верно, все это не важно, главное — ты жив! Господи, — со стоном прошептала она, наклоняясь к нему, — если бы это случилось, я бы дня не могла прожить.

Митя вздрогнул. Испугавшись, что она прочтет на его лице мысль о Романе, он прижался к ее щеке.

Синее платье с кружевным воротничком как-то особенно оттеняло бледное лицо Оксаны. Сейчас волосы ее по-прежнему пышно дымились, и весь ее вид был нежно спокойным. С тихой улыбкой ходила она из комнаты в комнату, останавливалась, вспоминая, за чем пришла, что хотела сделать, потирая лоб, собирала разбежавшиеся мысли. То ей казалось, что она забыла постелить в столовой свежую скатерть, то забыла поставить Мите цветы, но спохватывалась, что цветов сейчас нигде не достанешь. Шла на кухню и спрашивала Екатерину Антоновну, не надо ли ей помочь. Но у Екатерины Антоновны все было готово. Она могла бы управиться и не с такой семьей, а в десять раз больше. С тех пор как она узнала о смерти Ивана и пережила свое горе, у нее появилась неутолимая жажда работы, ей хотелось изнурить себя тяжелым трудом, чтобы скорее затянулась рана, нанесенная смертью сына. Она торопила Сергея Сергеевича послать ее поскорее в Тихогорское следить за ремонтом дома, мечтала снова открыть там госпиталь, ухаживать за всеми сыновьями, которых изувечила война. Только там, среди бойцов, она может успокоиться. Только там, среди бойцов, она забудет, что Иван отвоевался и лежит в подмосковной земле. Ей не верится, что он не воюет. А кто же сейчас уничтожает немцев? Кто же погонит их до Берлина? Нет, пока война не кончилась, Иван воюет. Теперь она и слезы не прольет, теперь она знает — наша армия громит врага, об этом ежедневно сообщает радио. Каждый москвич уже распрямил плечи, уже отрадно вздохнул — опасность миновала. И это первое воскресенье, когда Екатерина Антоновна улыбалась, будто замершее сердце ее ожило.

Оксана вернулась в свою комнату и стала дописывать письмо Евгению, которое завтра Машенька должна захватить с собой.

«Мой дорогой брат, — писала Оксана, — ты ошибаешься, если думаешь, что теперь мы будем спокойно жить за стеной ваших побед. Нет, и теперь мы не успокоимся. Наше дело еще не закончено. Сейчас надо по-прежнему собирать всю силу, которую мы накопили, когда проходили через море бедствия. Двадцатого декабря я уезжаю в армейский госпиталь. Мне хочется быть там, где нужны сильные. Надеюсь встретиться с тобой, но не в госпитале, а там, на конце войны, под нашими знаменами…»

Дописав письмо, она услышала звонок в прихожей, потом радостный голос Екатерины Антоновны.

«Приехал Лаврентий, — подумала Оксана. — Приехал молчаливый, храбрый человек». Она торопливо запечатала письмо, хотела встретить его, он только что с передовой, он привез последние известия, но на секунду задержалась у шкафа, поправила перед зеркалом волосы и не успела отойти, как дверь распахнулась и вошел Лаврентий.

— Простите, я думал, что вас нет, я шел к Сергею Сергеевичу, — смущенно сказал он и вдруг покраснел, будто почувствовал, что говорит не то и она это понимает, потому с такой проницательной улыбкой смотрит на него.

— Ничего, ничего, заходите, пожалуйста. Я очень рада. Мы ждем вас, нам звонили из штаба, что вы будете на несколько часов. Как это чудесно, что вас отпустили! Надолго?

Он глядел на нее, не вслушиваясь в ее слова. Он глядел на ее улыбающееся лицо и думал: «Она любит меня, честное слово, любит. Не может так улыбаться девушка, которая не ждет и не любит…»

— Вы надолго?

Он так сильно волновался, что почти споткнулся о диван, не спуская с нее пристального взгляда. Вот она, прежняя Оксана, такая милая, и этот прямой пробор, и эти колечки на висках, и морщинки на лбу. Вся такая любимая… Любимая до того, что ноет сердце, надо зажмуриться, чтобы преодолеть эту боль. А она, улыбаясь, смотрела на него и ждала ответа.

— Вы что-то спросили?

— Я спросила, надолго ли вы?

— Нет, нет, на несколько часов.

— Так идемте скорее к Екатерине Антоновне, она ждет вас не дождется.

По его лицу прошла тень… Что такое? Или я ошибся? Конечно… С чего я взял, что она любит меня? С такой радостью встречают каждого вернувшегося из огня.

Он вдруг почувствовал себя бесконечно усталым, руки упали на колени, плечи опустились, усталость отпечаталась на лице.

Оксана, наблюдавшая за ним, встревожилась. Она подумала о том, что завтра он опять улетит туда, где зенитки будут охотиться за ним, будут подстерегать его, и ей захотелось приободрить его. Она села рядом на диван, ласково взглянула в его глаза:

— Когда я вижу вас таким сильным, здоровым, мне кажется, что я не напрасно живу на свете. Честное слово, Лаврентий Алексеевич, все-таки и я приношу кому-то пользу.

Она сейчас же заметила, как дрогнули его губы, как весь он просиял, и поняла, что он сдержал крик радости, что снова видит людей, которые любят его и беспокоятся о нем. Она представила, как на кухне волнуется Екатерина Антоновна, ожидая сына, и торопливо поднялась.

— Идемте скорее, покажитесь своей маме, покажитесь моему папе, а то они, наверно, думают, что я спрятала вас у себя.

Он глубоко вздохнул, отвернулся к окну, глухо спросил:

— Знают они об Иване?

Оксана кивнула, бережно взяла его за руку и повела к матери.

Сергей Сергеевич два раза перечитал «Правду» за шестнадцатое декабря. Он наизусть заучил цифры трофеев, захваченных при разгроме немцев под Москвой. Он дважды прочел статью генерала Говорова, которая дополнила то, что он уже знал от участников боев, прибывших в госпиталь. Но все же он мог бы без конца слушать рассказы Машеньки, не будь она занята своим делом.

Он взволнованно ходил по комнате, нетерпеливо барабанил пальцами по столу, дожидаясь, когда же наконец придет к нему летчик Миронов с последними новостями. Может быть, он сейчас сообщает их Оксане, а может быть, потому и не торопится, что ничего нового к тому, что написано в газете, он добавить не может… Действительно, что же еще он может добавить? Случилось то большое, чего он ждал с таким нетерпением.

И, сложив газету, он с восторгом произнес:

— Счастлив, сто раз счастлив каждый русский человек, который, пережив все муки, страдания, непрестанно верил всем сердцем, всем разумом, что это воскресенье настанет!

Москва, 1946—1963

 

#img_4.jpeg

#img_5.jpeg

 

Глава первая

Катя Румянцева прощалась с университетом.

Ее подруги уже вышли на улицу и нетерпеливо дожидались за чугунной оградой. А она пристально, стараясь все запомнить, смотрела на высокое здание — там по фронтону летели слова: «Наука трудящимся!» — на бронзового Ломоносова, который так вдохновлял ее, когда она проходила в светлое здание своего факультета.

— Прощай, университет! Прощай, Ломоносов! Спасибо за науку! Прощайте! Если я не вернусь, то другие придут и поклонятся вам!

— Катя, ты задерживаешь нас! — с упреком сказала Женя Курганова, взяла ее за руку и повела за собой.

— Должна же я проститься с университетом! Вдруг…

Курганова строго посмотрела на нее:

— Неужели ты думаешь, что мы не вернемся? Как бы далеко ни зашел враг, он будет разгромлен. Осенью мы продолжим учебу. Пошли скорее! — И, обняв Катю за плечи, вывела на улицу.

Девушки шли по Манежной площади и не узнавали ее. На светлом асфальте под ногами был нарисован город: маленькие домики с черными окнами, с красными крышами, а вокруг домиков — зеленые шары на тонких ножках: деревья. Это был примитивный, почти детский рисунок, но выполнен так ярко, что должен был броситься в глаза вражескому летчику, пролетающему над этим камуфляжным городком. А жилые дома, закрашенные косыми полосками, с воздуха должны были казаться пустырями. На месте Большого театра бушевал нарисованный на холсте зеленый лес, укрывший на время народного бедствия колесницу Аполлона.

В сером небе, словно киты, плавали аэростаты воздушного заграждения. На площадях и скверах стояли зенитные батареи. По улицам проходили отряды солдат, призывников, народного ополчения — их можно было различить по одежде, вооружению, снаряжению. Солдаты шли одетые по форме, с винтовками и автоматами, призывники тащили домашние мешки и чемоданы, ополченцы, уже вооруженные, одеты были еще в гражданское.

Девушки остановились, пропуская отряд ополченцев. Ополченцы шли с песней, волновавшей как призыв:

На улице Горького девушки опять задержались: в сторону Белорусского вокзала шла колонна танков, в сторону Комсомольской площади следовали машины с детьми.

Москва в опасности. Но сильные остаются защищать ее.

С начала войны студенты забросили портфели и носили через плечо полевые сумки. У Кати в сумке были документы, только что полученные в университете, и хлеб, припасенный на случай, если придется пережидать налет вражеских бомбардировщиков. Она живет далеко от центра, пока доберется до дому, может не раз спуститься в бомбоубежище. Хорошо, если попадется светлое, где можно читать, а в темном приходится жевать хлеб и давиться от обиды. Она не стала бы прятаться от вражеских летчиков, но заставляет дисциплина. Совсем недавно, заслышав вой сирены, люди выходили на улицу и смотрели на злобно урчащие самолеты, теперь же на улицах оставались только дежурные, которые тушили зажигательные бомбы.

За те немногие часы, которые в мирное время отводились в университете изучению военного дела, Катя научилась стрелять из ручного пулемета, вернее, держать его в руках; научилась бросать гранату, хотя ни разу еще не докидывала ее до черты — граната почему-то всегда падала в двух-трех метрах от цели; научилась ходить в противогазе, носить условных раненых. Но теперь, когда она проверяла свои знания, для того чтобы приложить их к делу, знаний этих оказывалось еще очень мало. Оставалась одна надежда, что там, куда она идет, поймут ее и поверят, что она научится всему, что требует война.

Она не делилась с подругами своими затаенными мыслями, но, придя в райком комсомола с просьбой отправить ее на фронт, не очень-то удивилась, встретив там много студентов. Таких, как она, оказались тысячи. Юноши и девушки, стоявшие в коридорах райкома, с трепетом переступали двери военного отдела, шли с одной просьбой.

Катя беспокоилась только об одном — что многие опередили ее. Может быть, взяли уже достаточно и ей теперь откажут.

Случилось именно так. Секретарь райкома произнес строгую речь: не может же он отпустить весь актив.

— А как же было в девятнадцатом? — спросила Катя. — Ведь тогда все комсомольцы уходили на фронт. В Музее Революции до сих пор хранятся записки того времени, которые наклеивались на двери райкомов: «Все ушли на фронт!»

— То было другое время, — усмехнулся секретарь, внимательно приглядываясь к строптивой девушке. — В этой войне важная роль отводится и тылу. Кто-то должен работать на войну.

— Но мы еще не работаем! — воскликнула Катя с отчаянием. — Мы только учимся! Нам проще всего уйти на фронт…

— Вы считаете, что после войны инженеры будут не нужны? — строго спросил секретарь.

И Кате пришлось отступить.

Но другие не отступали. Девушки поступали на курсы медсестер, телеграфистов, но для Кати все эти пути были закрыты: едва она показывала свои студенческие документы, как начальники курсов немедленно отказывали ей.

И вот, простившись с университетом, Катя с подругами подходила к зданию ЦК комсомола. Впереди, подняв голову, шагает Женя Курганова — высокая, стройная, с выправкой хорошей спортсменки. В глазах ее суровая сосредоточенность. Она должна казаться строгой, очень строгой, никаких улыбок, у нее должен быть решительный взгляд. Она должна добиться, чтобы приняли не только ее, но и тех, кто прячется за ее спиной: маленькую, хрупкую Галю Руденко и толстушку Катю Румянцеву. Должны принять! Она этого добьется. Не отступит ни на шаг.

У входа девушки заволновались, начали поправлять полевые сумки, откашливаться. Евгения подбадривала их:

— Перешагнем наш Рубикон!

Перешагнули и увидели, что в вестибюле множество девушек.

— Опоздали! — прошептала Катя. — Сейчас отберут тысячу, остальных отправят по домам.

— Идите за мной, — приказала Женя.

У Кати защемило сердце. Наверно, отбирают только высоких и широкоплечих, и она не попадет. Но если отбирают сильных и выносливых, тогда ее должны принять — все говорят, что она волевой человек.

Все же добровольцев было слишком много. Тут были девушки с мужественными, отважными лицами. И Катя поняла: чтобы попасть, надо обладать одним качеством — быть счастливой. Это и стало ее единственной надеждой, потому что она глубоко верила в свое счастье.

Пока Румянцева с тревогой рассматривала девушек, Евгения решительно пробиралась к окошку и уже нацеливалась взять телефонную трубку, чтобы заказать пропуск, но трубку перехватили другие.

Высокая девушка в пестрой косынке, с загорелым лицом, с широкими плечами, какие бывают у трактористок, завладев трубкой, требовала пропуск для студентов сельскохозяйственного института.

— Полевой на десять человек! — кричала она и даже дула в трубку, будто опасалась, что трубка засорилась, и ее не услышат.

Рядом, такие же напористые, сильные, загорелые, наступали ее подруги, готовые в случае отказа хором крикнуть в трубку и потребовать пропуск немедленно.

Наблюдая за ними, Катя думала: «Эти добьются, их примут. Дружно действуют, и когорта большая. А нас только трое».

Евгения уже было поймала трубку, но ее перехватила маленькая девушка, такая милая, с такой сердечной улыбкой, что Евгения не стала даже протестовать.

Однако эта маленькая и хрупкая девушка очень твердым голосом потребовала пропуск для студенток авиационного института. А потом, не обращая внимания на Евгению, через ее голову передала трубку студенткам медицинского института. Этот жест авиаторши даже понравился Евгении, она подмигнула Кате: «Видала? Вот как надо действовать!»

На студенток медицинского института Катя посмотрела с уважением и завистью: «Их обязательно примут, они сразу могут стать полезными на фронте. А нам опять скажут: «Занимайтесь своей математикой».

Евгения уже подняла руку, чтобы схватить трубку, но вдруг толпа расступилась. У телефона оказались высокие девушки в форме Гражданского воздушного флота. На лицах их было то строгое спокойствие, которое оставляет всякая трудная профессия. Не задерживаясь ни на секунду, летчицы получили пропуск и так же стремительно исчезли, как и появились.

Множество рук потянулось к трубке, но Евгения взяла первенство. Все сомнения — «Кому нужны математики и астроном!» — улетучились. Подруги поняли: нужны не профессии, а твердые и решительные характеры.

Помахав пропуском, Женя скомандовала:

— За мной!

Но и в вестибюле, на лестнице, в коридоре, до самой двери кабинета секретаря, толпились девушки. Тут, далеко от цели, стояли студентки из МАИ, с трудом пробивались девушки в форме Гражданского воздушного флота.

Но Евгения уже изучила обстановку и поняла, как надо действовать. Улыбаясь и извиняясь, она пробилась к двери кабинета.

Секретарь по кадрам приветливо встретил их. Катя повеселела: «Примут!»

— Откуда вы? — спросил он, когда девушки сели вокруг стола.

— От Краснопресненского райкома комсомола, — быстро ответила Евгения, подчеркивая, что они не просто так, стихийно надумали и пришли, нет, они пришли организованно, все обсудив в райкоме, и дома, и меж собой в университете.

— Какой институт? — коротко спросил секретарь.

— Московский университет.

— Так, — вздохнул секретарь и отложил в сторону их заявления. Потом поднял голову и внимательно оглядел каждую. — А вы проверили себя?.. Вы проситесь на войну. А знаете ли вы, что ждет вас? Вас ждут лишения, холод, жизнь в землянках, множество неудобств, возможно, и голод, и… — Он умолк, испытующе глядя на девушек, потом тихо добавил: — И может быть, смерть.

— Да, — твердо сказала Евгения. — Мы все это знаем, но для нас главное — защищать Родину. Мы еще в пионерском отряде клялись быть готовыми защищать Родину. Теперь это будут не только слова присяги, но и наше комсомольское дело.

Катя дожидалась подруг, заполнявших анкеты. Она ждала их в коридоре и смотрела на девушек, только готовившихся к встрече, из которой Катя и ее подруги вышли победительницами. Глаза ее так сияли, что она опускала их, боясь своей радостью опечалить тех, кому не повезет.

Вдруг одна из девушек рванулась вперед, чуть не сбив Катю, и тихо воскликнула:

— Марина Раскова пришла!

Катя поднялась на цыпочки, повисла на чьих-то плечах и увидела Героя Советского Союза летчицу Раскову.

Все замерли.

Катя с восхищением рассматривала прославленную летчицу, ее спокойное лицо с прямым носом и широко расставленными карими задумчивыми глазами, с еле уловимой улыбкой и резким росчерком бровей, высокий лоб и гладкие волосы, причесанные на прямой пробор. Плотно сомкнутые губы и резко очерченный подбородок выдавали твердый характер, но теплый взгляд с улыбкой, свобода движений говорили о том, что в ней сочетается ясность ума и нежность сердца настоящей русской женщины. Как и весь народ, она переживала суровые дни, но сейчас испытывала оживление и радость оттого, что девушек, пришедших на ее зов, оказалось так много, много больше, чем она ожидала. Ее окружали, уговаривали наперебой:

— Марина Михайловна, примите нас в свой полк!

Она кивала, с улыбкой обещала всех принять и пробиралась дальше сквозь толпу.

— Спасибо, девушки, что пришли! — говорила она спокойным грудным голосом. — Я уверена, что все вы получите возможность защищать Родину и отомстить врагу.

Авиация — вот где хотела бы воевать Катя. Она вспомнила и свои мечты, и свое преклонение перед Расковой, когда Марина Михайловна в тридцать восьмом году установила на самолете «Родина» международный женский рекорд дальности полета.

И вот она встретилась с Расковой. Недаром Катя считала себя счастливой. Стоит ей пожелать чего-нибудь очень сильно — и желание исполняется. Она даже и не представляла, до чего у нее счастливая судьба. Теперь, когда ее приняли в часть, которую формирует Марина Раскова, она окончательно убедилась в своем нерушимом счастье.

— Будем летчицами! — закричала Евгения, как только они вышли на улицу. Она потрясла кулаком в сторону запада, будто грозила тем фашистским летчикам, которые через час, как по расписанию, появятся над Москвой.

 

Глава вторая

Ровно в шесть, как и все эти дни, немецкие бомбардировщики уже кружились над Москвой. Катя спешила домой, не обращая внимания на бомбежку. Осветительные бомбы висели в черном небе, словно золотые люстры. Черноту неба пересекали разноцветные пунктиры трассирующих пуль и огненные шары зенитных снарядов. Воздушные бои на подступах к Москве доносились грохотом в западную часть города, а здесь, в Сокольниках, слышен был лишь отдаленный шум. И Катя не обращала на него внимания. Она думала о самом трудном, что предстояло ей. Она думала, какими словами объяснить дома, что она уходит на фронт.

Только что возле здания ЦК комсомола, когда она прощалась с подругами, они вдруг вспомнили о матерях, и Евгения с грустью произнесла:

— Не хочу маму беспокоить. Скажу, что еду в воинскую часть читать лекции по математике.

Галина Руденко, родители которой эвакуировались из Киева на Урал, тоже решила утаить правду:

— Я заготовлю десять писем, оставлю их подруге и попрошу ее отсылать маме по одному письму в месяц. Когда письма кончатся, там видно будет, — может быть, и война кончится.

Но Катя, сколько ни думала, твердо знала, что ей не удастся обмануть мать. Мама, чего доброго, может быть, уже догадалась. Может быть ей сердце подсказало. Теперь сидит и ждет… Только Катя рот раскроет, она возразит:

— Сережу убили, и тебя могут убить… Нет и нет! — И откажет окончательно.

Предстоящая встреча с матерью угнетала Катю, хотелось оттянуть неприятный разговор. Она зашла в убежище, переждала налет, после отбоя медленно пошла дальше и все думала, как бы успокоить мать: «Если прийти ночью, когда она спит? Утром взять вещевой мешок и уйти. Уйти, не простившись с мамой? Нет, это невозможно!»

Десятки способов, как объясниться, придумала она и столько же отвергла, пока добралась до дому.

Маленькая, худенькая женщина, поседевшая за четыре месяца войны, сгорбившаяся после смерти сына, сидела на кухне и подогревала ужин для Кати.

— Я так и знала, что ты задержалась в метро, — сказала она, собирая ужин на стол.

Катя прошла в ванну, хотела подольше помыться, надеясь, что мама соберет на стол и уйдет спать, а она за ужином и решит, как быть: сказать все маме или уйти потихоньку, оставив на столе письмо.

Но вышло совсем по-другому. Наспех смахнув пыль с лица, Катя села за стол и стала жадно есть.

Мать сидела напротив, подперев лицо ладонями, смотрела на нее:

— Отсиживалась в метро?

— Угу.

— А я боялась: погорячишься, пойдешь домой — попадешь под осколок или под бомбу… Глаз не могла сомкнуть.

— Сколько раз я тебе говорила: не беспокойся обо мне, ничего со мной не случится. А вот ты почему во время налета не ушла в бомбоубежище?

— Хотела уйти, да Леня уснул, — она кивнула на трехлетнего внука, — не захотелось его тревожить. И тебя ждала… Знала, придешь голодная.

«Нельзя говорить!» — с отчаянием подумала Катя.

— Вот что, мама: ты в следующий раз меня не жди, а как начнется тревога — иди в убежище. Они для того и построены, чтоб сохранить вам жизнь. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь немец убил тебя возле дома…

«Ах, не то говорю! — мучительно думала Катя, уже без всякого удовольствия прожевывая картошку. — Как бы все это сказать проще, в двух словах?»

— Ну, что же ты ничего не ешь? Доедай всю, отцу не оставляй — он домой не придет. Завод перевели на военное положение, там, значит, и ночевать будет.

— Вот это правильно, — сказала Катя.

— Что «правильно»? — спросила мать, взглянув на нее покрасневшими, усталыми глазами. — Не прийти поужинать, когда ты в двух шагах от дома, это правильно?

«Нет, нет, не поймет, не поймет! Ничего ей не скажу», — решила Катя и отодвинула от себя тарелки.

Но мать не уходила, сидела напротив, словно ждала чего-то.

Катя сняла жакет, стала расстегивать кофточку, дожидаясь, когда мать ляжет спать. Тогда можно мигом собрать вещи, положить узелок под голову и утром уйти. Это будет самое лучшее. По крайней мере, не увидишь ее слез.

— Ложись, мама, уже поздно.

— Я выспалась, Катенька, на кухне, пока тебя ждала… Попали они куда или бросили мимо?

— Где-то в центре две упали, — неохотно ответила Катя, заметив, что мать настроена поговорить.

— Ах беда, беда! — вздохнула мать и уже направилась к себе, но вдруг остановилась в дверях и тревожно взглянула на Катю: — Устала ты, что ли? Совсем осунулась, ложись скорее, отдохни.

Она повернулась, чтобы выйти. И тут Катя взглянула на ее согнутую спину и, сама не зная зачем, дрожащим голосом окликнула:

— Мама!

Мать обернулась. Катя сейчас же опомнилась, до боли закусила губу, но мать уже была около нее и холодными руками трогала ее лоб.

— Так и есть — заболела! — В глазах ее блеснули слезы, голос задрожал.

А Катя думала: «Как поступила бы Раскова? Стала бы она обманывать маму?»

Катя сняла руку матери со лба и, держа ее в своих ладонях, сказала:

— Не хотела тебя расстраивать, но ты должна все понять… Я завтра уезжаю на фронт.

 

Глава третья

— Девушки, посмотрите, кто это? — крикнула Евгения на весь огромный зал спецшколы.

Девушки оторвались от своих рюкзаков, куда укладывали вещи, и обернулись. В комнату вошла Катя. Серая лохматая шинель висела на ней, как плащ-палатка, и могла вместить еще трех таких солдат.

Она запахнула полы так, что застежка пришлась на плечо, крепко стянула талию ремнем, подвернула рукава и сказала Жене:

— Подрежь подол поровнее.

— Нельзя портить казенные вещи, — запротестовала Женя, — надо подол подшить.

Но, приподняв полы тяжелой, грубой шинели, она сейчас же отказалась от своего предложения: иголка не справится с таким сукном.

Катя сняла шинель, и все опять ахнули: гимнастерка и брюки были на великана, а сапоги!..

— Катя, тебе в них с места не сойти! Это же сорок последний размер! — сокрушенно говорила Галина, оглядывая подругу со всех сторон. — Ты сейчас настоящий котенок в сапогах.

— Много ты понимаешь! — спокойно возразила Катя. — Это же сапоги-скороходы, я в них до Берлина дойду. А что касается брюк, так ведь их можно, как юбку, на бретельках сделать, чтоб не упали.

— А все-таки ты похожа на пугало, — не унималась Евгения.

— И ты не будешь похожа на статую, когда дойдет очередь до тебя.

Но когда дошла очередь до Евгении, всем стало не до смеха. Началось соревнование, кто скорее придаст новой форме подобающий вид.

К вечеру все были обмундированы в теплую одежду с большим запасом на рост.

Впрочем, одно неудобство осталось: девушкам казалось, что они стали на одно лицо, они еле узнавали друг друга.

Только университетских Катя узнавала по голосам — они были звонкие, отчетливые, привычные к дружной песне. Всегда, возвращаясь с лыжной прогулки или идя на демонстрацию плечо к плечу, студентки пели, пели звонко, весело. Все они были хорошие спортсменки, здоровый народ, и песня нужна была им, как воздух.

Но зато на строевой подготовке первыми оказались студентки авиационного института.

Они ходили высоко подняв головы, хорошо стреляли из винтовки, и умело бросали гранаты. Особенно выделялась среди них Наташа Мельникова, большелобая, с внимательными спокойными глазами, с упрямым подбородком и резкими бровями.

Приглядываясь к девушкам, Катя старалась запомнить и усвоить все лучшее, что замечала у них. Она любовалась, как стройно ходили и как дружно пели кадровые летчицы. И почувствовала себя по-настоящему счастливой только тогда, когда и ее голос слился с мощным хором всей авиагруппы. Каждое утро они шли и пели: «Летит стальная эскадрилья!..» Пели с такой силой, что москвичи подходили к окнам и провожали глазами новые отряды защитников Москвы.

Хорошо они пели! Как жаворонок смоленских полей, заливалась Даша Нечаева. Она пела с такой страстью, словно хотела подбодрить приунывшие сердца: «Потерпите, победа придет!»

Даша пережила уже не один черный день. В мае она летала над полями Смоленщины, опыляя ядом нивы, уничтожая вредителей. Но ей не дали закончить ее мирную работу. В июне, вернувшись на аэродром, чтобы заправить машину, она увидела пикирующие бомбардировщики с черными крестами на крыльях. Эти самолеты бомбили ее аэродром. Падали пассажиры, собравшиеся в очередной полет по своим служебным делам, умирали механики и пилоты, даже не осознав, откуда пришла смерть.

Потом Даша обслуживала на своем маленьком самолете штаб Западного фронта, вывозила раненых. Но с первого же страшного дня войны она думала только об одном: как бы расквитаться с врагом. И вдруг она узнала, что знаменитая летчица Марина Раскова формирует авиационный полк. Могла ли Даша Нечаева оставаться в стороне от этого дела, если единственной целью ее жизни стала месть фашистам за сожженные деревни родной Смоленщины, за горе всего народа!

Рядом с Дашей Нечаевой шла летчица Полевая, трактористка из кубанского колхоза, потом студентка сельскохозяйственного института, смуглая красивая казачка. В гражданскую войну ее старшие сестры-казачки садились на коней и с красноармейскими отрядами уходили на фронт. Она с гордостью вспоминала о них. Но сейчас Надя прибудет на фронт уже не на коне, а на самолете, на бомбардировочном самолете. Эти мечты окрыляли ее. Она не пожалеет жизни, защищая родную землю.

В строю с этими звонкоголосыми летчицами ходила и Ольга Климова, дочь шахтера, сильная, выносливая и слегка насмешливая девушка. Ольга водила тяжелые транспортные самолеты из Москвы в Иркутск и, должно быть, закалилась на сибирских морозах. Лицо ее всегда было румяным, глаза смеялись, будто все на свете давалось ей легко. И у нее было только одно желание — работа потруднее, чтобы нашлось, куда приложить силы, а сил у нее хоть отбавляй. Смело смотрела она на мир. И верилось, что она не дрогнет при встрече с врагом. Рядом с ними шла летчица Тихонова, бывшая учительница из Калинина. Шли бывшие студентки, работницы с фабрик, заводов; шли и те, кто уже научился летать в аэроклубах и в специальных школах, в перерыве между обычной своей работой; шли и те, кому еще предстояло подняться в воздух, овладеть грозным оружием современной войны; шли девушки со всех концов необъятного Союза.

У Кати кроме мамы и других родственников остался еще один человек, с которым ей трудно было проститься, — ее друг и однокурсник Павел Березин. Последний раз она встретилась с ним у метро, и они побродили по знакомым улицам, по которым столько раз ходили, когда он провожал ее из университета. Потом Павел довел ее до бульвара и, усадив на скамейку, жадно впился в ее лицо голубыми блестящими глазами.

— Давай помолчим, — глуховато сказал он. — Я буду смотреть на тебя, запоминать тебя. Кто знает, — добавил он, стиснув зубы, — когда мы увидимся снова!

Глядя на его взволнованное лицо, Катя грустно молчала. Она не могла утешить его, ей нечего было сказать.

— Как все это неладно получилось! — воскликнул Павел, сжимая до боли Катины руки. — Я должен был идти на фронт, а не ты.

— Нет, — сдержанно ответила Катя, — мне просто повезло.

Павел зажмурил глаза, словно от боли, покачал головой:

— Но я трижды ходил в военкомат! Сначала студентов не брали, потом чуть было не попал в десантный отряд, но что-то помешало: костюм, что ли, не понравился, или мало мужества в моем лице…

Катя поторопилась утешить его:

— Они, Павел, правы, когда говорят, что и после войны нужны будут инженеры.

— Это жалкое утешение! Я не нуждаюсь в нем. Посуди сама, могу ли я слушать лекции, когда в голове только одна мысль о тебе: где ты, жива ли? Плохая будет у меня учеба.

Катя молчала. И соглашалась с ним и не находила слов, которые бы успокоили его.

— Но обещай мне только одно: не забывать меня.

Он притянул ее к себе, заглянул в глаза:

— Будешь писать?

— Обязательно! — воскликнула Катя.

Они не произносили слово «любовь», оно было неуместно. Их чувства не вмещались в одно это слово — у них были и дружба, и товарищество, и многое другое, что роднило их.

— Да, — с горечью воскликнул Павел, — жизнь без тебя будет невыносимой! Я никогда не примирюсь с этой несправедливостью: ты в пекле, а я в тихой аудитории. Это возмутительная насмешка судьбы!

— Не горячись, Павел, не горячись, — тихо уговаривала Катя. — Каждый должен выполнять свою работу…

— Нет! Я должен выбраться на фронт! Мы увидимся там. Но пиши мне чаще, чтоб я не потерял твоих следов.

От его горячих слов Кате стало грустно, она посмотрела на часы и решила сократить это тягостное прощание:

— Ну, мне пора!

Павел побледнел, сжал ее руки:

— Увидимся! Слышишь, береги себя!

Так они и расстались.

В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября все спали одетые. В четыре часа начался подъем. Сто тридцать восемь девушек выстроились: в форме, вещевой мешок за плечами, котелок у пояса.

Комиссар части Мария Речкина пристальное последний раз оглядела строй. Все было в порядке. Последний раз испытующе взглянула в глаза каждой девушке — они были спокойны. И Речкина дала команду:

— Шагом марш!

И застучали сапоги, отпечатывая последние шаги по московским улицам.

Холодный ветер гнал по небу тяжелые тучи, и они двигались, будто вражеский десант. Лучи прожекторов тщательно просматривали каждую тучу: не прячется ли там «юнкерс»? Москва погрузилась в темноту, будто и нет ее на земле. А за темными шторами работали заводы, учреждения, научные институты. На железных дорогах разгружались эшелоны, доставившие раненых, и грузилась техника войны, направляемая на запад.

В глубокой темноте, в приглушенном шуме отбывал новый воинский эшелон.

Катя поторопилась занять место у двери, чтобы в последний раз взглянуть на Москву.

Вокруг нее продолжалась дорожная суета. Командиры отдавали какие-то распоряжения, кто-то волновался, что мало фонарей, что не хватает печек. Катя старалась не замечать этого, она думала только о Москве. Что будет здесь завтра? Отбросят ли защитники Москвы танковые колонны врага? Она вспомнила Можайское шоссе, где студенты копали противотанковые рвы, вспомнила «ежи» из рельсов, которые автогенщики сваривали прямо на улицах, даже на улице Горького — напротив дома со скульптурой рабочей семьи, вспомнила воронку от бомбы, упавшей неподалеку от Моссовета.

Все, все вспомнилось в эту последнюю минуту: родной дом, папин завод, университет.

«Неужели немецкие бомбы угрожают им? Нет, мы не допустим этого!»

К двери подошла Наташа Мельникова, ловко подтянулась на руках, прыгнула в вагон и села на полу. Вскинув голову, взглянула на Катю:

— А, это ты? Ну, садись рядом. Знаю, о чем ты думаешь. Думаешь о доме? Правда?

Хотя Катя действительно вспоминала о матери, она все же сказала:

— Я думаю, приехала ли Марина Михайловна и скоро ли мы тронемся?

— Она прошла в командирский вагон вместе с летчицами. Значит, скоро поедем. Садись. Отсюда хорошо будет видно Москву.

Она подвинулась, и Катя села рядом, свесив ноги наружу. Наташа положила руку ей на плечо:

— Меня не обманешь. Я точно знаю, что ты сейчас думала о маме. Я сама думаю о доме. Хорошо, что мама меня не провожает. Она бы обязательно плакала, а мне было бы неловко перед девушками. Она у меня ужасная плакса. А у тебя?

— Тоже… — ответила Катя, устремив взгляд в темноту и прищуриваясь, чтобы отогнать внезапно вспыхнувшее воспоминание о маме. Помолчав, она продолжила: — Это ты верно сказала: все мамы ужасные плаксы…

Она хотела скрыть под шуткой тревогу, которая охватывала ее, лишь только Катя вспоминала о семье. Что с ними будет? Уцелеют ли от бомб? Выдержат ли все трудности, которые несет с собой война? Увидится ли Катя с ними? Суждено ли ей вернуться домой?

Девушки долго смотрели в ту сторону, где в темноте притаилась Москва. Потом Наташа негромко, словно разговаривая сама с собой, сказала:

— Стихи бы об этом написать…

Катя удивленно взглянула на нее и даже переспросила:

— Какие стихи? До стихов ли сейчас?

— Пожалуй, верно, — неохотно согласилась Наташа и перевела разговор на другую тему: — В шахматы играешь?

— Играю.

Наташа кивнула, пряча улыбку.

— Видно сразу математичку. Я еще в ЦК комсомола заметила тебя и подумала: «Вот серьезная девушка». А я пишу стихи и очень люблю музыку. Я и сейчас вот, закрою глаза, выключусь из суеты — и слышу Баха, «Бранденбургскую симфонию», особенно вот это, из второй части, — ра-ра-ри-ра… Впрочем, ты в музыке, наверное, ничего не понимаешь…

— Это верно, — охотно призналась Катя.

— А у нас в семье все музыканты. Только я с шестнадцати лет решила пойти в авиацию. Это когда «Родина» летела на восток, устанавливала рекорд на дальность.

Наташа умолкла. Молчала и Катя. Подсвечивая фонариком, перед вагоном остановилась Евгения Курганова:

— Катя, почему это ты так спокойно сидишь и смотришь на звезды, словно в обсерватории? Я со старшиной и парторгом ломаю голову, как нам утеплиться, где достать дрова и печурку, а ты, мой лучший актив, сидишь и мечтаешь!

— Я не мечтаю, а думаю, — обиженно ответила Катя.

— «Думаю»! — передразнила ее Женя. После того как ее избрали комсоргом, она стала требовательной и все добивалась от подруг каких-то решительных действий. — О чем же ты думаешь?

— Так, о жизни, — уклончиво ответила Катя, ожидая, что Евгения сейчас уйдет.

Но Евгения неожиданно прислонилась плечом к вагону, запрокинула голову и тихо сказала:

— Прощайте, московские звезды!

— Нет, не прощайте, — перебила Катя, — а до свидания. До свидания, Москва! Мы вернемся к тебе с победой.

Эшелон медленно пробивался по забитым путям. Останавливался в тупиках, пропуская военные составы, обгонял открытые платформы, загруженные станками, составы теплушек, из маленьких окон которых высовывались длинные железные трубы и слышались детские голоса, словно вагоны эти превратились в жилье кочевников.

Осенний ветер продувал насквозь вагон, в котором ехали девушки, пытался погасить огонек в печурке, но огонь поддерживали дежурные, не смыкавшие глаз ни днем ни ночью.

В дороге Катя особенно подружилась с летчицей Нечаевой, которая нравилась ей своим сильным характером. Когда Катя говорила с ней, Даша остро глядела в глаза, словно контролировала ее мысли. Катю подкупала ее мужественная правдивость. Даша не умела ни хвастать, ни кривить душой. Она первая выскакивала на остановках и бежала заготовлять дрова. Первая и запевала, когда становилось грустно от холода. Она заливисто смеялась, когда кто-нибудь удачно острил. И с каждым днем все больше нравилась Кате. Катя стала так же затягивать ремень, распрямлять спину, ходить высоко подняв голову и закладывая руки назад.

— Скажи, Даша, трудное это дело — летать? — спросила Катя, присев рядом с Нечаевой возле печки.

— Сначала трудно, потом привыкаешь, — ответила Даша, лукаво улыбаясь. — Но ты не торопись: из тебя летчица не получится, ты для этого дела росточком не вышла. — Заметив, как потемнели глаза Кати, она торопливо добавила: — А вот штурман из тебя выйдет, не беспокойся.

У Кати отлегло от сердца, она примирительно сказала:

— Если из меня летчица не выйдет, то расскажи, как ты стала ею? Трудно это?

— А ты как думаешь! — ответила Даша, усмехнувшись. — Семь потов прольешь, десять раз умрешь и воскреснешь… Вам-то легче будет, — добавила она, заметив, как потускнели лица подруг.

Даша не любила вспоминать, как приехала она из смоленской деревни в город, шестнадцатилетняя, робкая, тихая, не знающая, за что взяться, как пробить дорогу. А выбрала она самый трудный путь: поступила в авиационное училище. Два года училась на техника и только после этого испытания смогла перейти на летное отделение.

И вот она ехала в Энгельс вместе с другими комсомолками и смотрела на них с завистью. Им будет много легче: они студентки, они уже подготовлены к любой учебе. А что знала она, когда начинала свой путь? Но в то же время ей было жаль этих не приспособленных к трудной работе девушек. Как мало знают они о деле, за которое берутся!

 

Глава четвертая

Катя ни разу не видела Волгу и не представляла, что она такая серая. По картинам Репина, по описаниям Некрасова и Горького она должна быть голубой. Но сейчас серое ноябрьское небо отражалось в ней, и она казалась мрачной. Из ее глубины поднимался лохматый туман и падал на город. Город был неприветливым. Его насквозь продували холодные ветры. На окраине находился военный городок, заселенный веселыми летчиками. Они толпами шли с аэродрома и удивленно останавливались, пропуская мимо себя девушек в длинных шинелях. Взгляд их спрашивал: «Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?»

Но девушки проходили молча, и летчики снисходительно улыбались им вслед.

На другой день все в городе знали, кто эти девушки в нескладных шинелях, в семимильных сапогах, шагающие кто в лес, кто по дрова. Им бросали вслед без всякого стеснения:

— Ну и воинство!

Ох уж эти иронические улыбки!.. Никто, видно, тут еще не знает, что их будет обучать сама Марина Раскова, а уж о ее-то полетах все слыхали! И летчицы поклялись доказать маловерам, на деле доказать, на что способны советские девушки.

— Выше головы! — подбадривала их Раскова. — Не доверять вам, не верить в ваши способности могут только отсталые люди. И мне пришлось выдержать нелегкий бой с ними. Мне тоже пытались доказать, что война — не женское дело. А сколько аргументов было выдвинуто против моего предложения! И то, что страна у нас большая, она может выставить необходимые армии из одних только мужчин, и то, что женщины якобы не способны овладеть современным оружием, и ссылались на какие-то исторические «традиции»… А я упорно доказывала, что и традиции стареют и что их тоже надо ломать. Если война стала всенародным делом, то нельзя не считаться с патриотическими чувствами девушек и женщин, которые тоже хотят защищать Родину. А если женщины в мирном труде наравне с мужчинами овладевают самой совершенной техникой, то и на войне они могут принести пользу именно в самом передовом виде вооружения — авиации.

Я говорила со скептиками от лица тысяч женщин, я показывала кипы писем, которые стала получать от девушек и женщин с первого дня войны. И все эти письма были полны такого патриотического чувства, которое нельзя погасить никаким сомнением. Я приводила в пример и свой личный опыт: ведь не все верили, что Осипенко, Гризодубова и я сможем перелететь через всю нашу огромную страну и поставить мировой рекорд дальности полета. Я напоминала о сотнях летчиц, которые уже летают в гражданской авиации, о летчицах-инструкторах, о летчицах, обучающихся в аэроклубах… И, как видите, настойчивость победила!

Да, Марину Михайловну стоило послушать, когда она говорила о своей борьбе за первые женские авиационные полки. И уж конечно, те девушки, которые вошли в эти первые в мире женские авиачасти, должны были не только гордиться своей ролью зачинателей нового дела, но и вести себя соответственно! И девушки клялись, что никогда не уронят чести своего полка.

Ноябрьское утро чуть просвечивало в окна спортивного зала. На койках, расставленных вдоль стен, спали девушки. Черные косы Кати разметались по белой подушке, порозовевшее лицо улыбалось. Ей снилось лето: она опять в колхозе; идет в цветном сарафане к реке, на голове у нее в два ряда уложены косы, а на них васильковый венок. Она наклоняется над водой и смотрит, красива ли, но в воде не видит своего лица. «Тру-ру-ру!» — слышит она и думает, что это играет за рекой пастух. Но кто-то толкает ее, и она просыпается.

— Подъем! — говорит Евгения, сдергивая одеяло.

В шесть часов перед строем зачитывают приказ о стрижке волос. А через полчаса Катя взглянула в зеркало и не узнала себя. Вспомнила сон и рассмеялась.

Она смотрела на девушек и удивлялась: до чего же все изменились! Настоящие мальчишки! Особенно все жалели Катины косы. Но прекрасные каштановые волосы были и у Наташи, а сейчас у нее остался только задорный чубчик.

Растерянно и смущенно девушки глядели друг на друга. Наташа начала разыгрывать роль мальчика. Хлопнув по карманам, она сказала:

— Ну, хлопцы, закурим!

Даша строго посмотрела на нее:

— А что говорила нам Раскова?

— Помню, — ответила Наташа и сейчас же бросила папиросу.

Она зашагала вдоль стены, по-мальчишески заложив руки за спину.

— Черт побери, — говорила она, озорно поглядывая на девушек. — Я не могу теперь отличить Катю московскую от Кати саратовской и Кати уральской… Сейчас вы все на одно лицо.

— А ты приглядись хорошенько, — засмеялась Катя. — Присмотрись — и увидишь, что я круглее всех. По этому признаку и отличай.

— Черт побери, это верно! — продолжала Наташа, которой нравилась роль парня-забияки.

Но ей не дали разойтись. Комсорг Курганова сейчас же одернула ее:

— Не сквернословь!

— Вот видите: не кури, не чертыхайся! — пожаловалась Наташа. — Куда я попала? Уж не в институт ли благородных девиц?

— Именно туда! — заявила Евгения. — И ты должна поддерживать честь советской девушки.

— Но я пошутила! — воскликнула Наташа с раскаянием, быстро подтянулась, щелкнув каблуками, и пошла на занятия.

И вот штурманы сидят, склонившись над картами, и решают задачу, как провести самолет из Москвы в Вологду. Чертят маршруты, шепчутся:

— Если самолет летит из Москвы в Вологду…

— Довольно! Не хочу больше летать в Вологду! — воскликнула Женя. — Давай полетим в Берлин!

Катя подняла на нее слипающиеся глаза, протерла их, провела рукой по лбу, но голова была тяжелой.

— Карт нету, — пожалела она.

— А мы начертим маршрут, — не сдавалась Женя. — В Берлин я полечу через Воронеж, Чернигов, Варшаву, Познань. Тут я даже и ориентиры искать не буду. Все, что будет дальше Познани, подлежит бомбежке: сыпь бомбы — и они обязательно в фашистов угодят. Только туда я не хочу лететь на «уточке», мне бы тяжелый бомбардировщик, да такой, чтобы мог тысячекилограммовые бомбы взять. Разыскала бы я канцелярию Гитлера да и бросила бы ему на голову.

Она вдруг уронила на стол руки и сжала кулаки. Катя даже испугалась этой внезапной вспышки, обняла Евгению:

— Пойдем глотнем свежего воздуха…

Накинув шинели, девушки вышли на улицу. Плотная темнота окутывала землю. Катя закрыла глаза и втянула крепкий волжский ветер.

Привыкнув к темноте, она различила высокие корпуса военного городка. Все окна уже были темны. Но она отыскала одно из неосвещенных окон и представила узкую полупустую комнату, где на солдатской койке спала молодая красивая женщина. И должно быть, улыбалась во сне своей маленькой дочке. А рядом на стуле лежала ее военная форма с петлицами майора.

Отдыхайте, Марина Михайловна! Мы делаем свое дело, мы учимся!

Волжский ветер трепал полы их шинелей.

— Скорость ветра — десять метров в секунду, — сказала Женя с уверенностью опытного штурмана.

Потом она запрокинула лицо и посмотрела на звезды. В университете она изучала астрономию и уже постигла многие тайны звездного неба. Над разгадкой этих тайн долгие века трудились ученые, они двигали науку вперед, навстречу Жене, чтобы она, постигнув основы астрономии, могла водить самолеты ночью.

Женя остановила взгляд на глубоко мерцавшей звездочке и задумчиво сказала:

— Видишь вон ту самую яркую звезду? Это Сириус. Если бы не было войны, я бы изучала ее. Она слишком далека от земли, поэтому ученые почти ничего не знают о ней. А еще я писала бы монографию о двойных звездах. По-моему, нет ничего интереснее во всей астрономии… Впрочем, пойдем спать, — вдруг сказала она. — Выходит луна, — значит, нам пора.

Штурманское дело захватило Катю. На занятиях по аэронавигации для нее открылся новый мир. Глаза ее словно впервые по-настоящему увидели природу. Ей стали известны формы облаков, виды ветров и сила, с которой они несутся над земной поверхностью, убыстряя полет самолета или отклоняя его от курса, а иногда и сбивая с пути, особенно если штурман окажется не очень опытным. Узнала она и то, как прокладывают маршрут полета, как подходят к цели, как бомбят и ложатся на обратный курс.

Но, разговаривая с Женей, Катя не могла не признаться, что небо для нее все же темная тайна. Женя выслушала ее и строго сказала:

— Никакой тут тайны нет. Для тебя, ночного бомбардировщика, небо должно стать простым, как арифметика. Может быть, тебе завтра же придется в полете ориентироваться по звездам. А уж таблицы восхода и захода луны наверняка пригодятся.

— Все знаю, все, — смущенно засмеялась Катя. — Но пока мы прокладываем свои маршруты только по наземным ориентирам. Небо для меня все еще чистая абстракция…

— Понимаю: рожденный ползать летать не может…

— Ну ты, звездочет, не очень-то задавайся. Нам еще три месяца учиться. Может быть, и я постигну эту таинственную бесконечность. Только шепни мне, пожалуйста, по секрету, что же это такое — бесконечность? Бесконечность и мы с тобой — две маленькие песчинки, и жизнь человека в этой бесконечности — лишь бесконечно малая величина!

— Довольно философствовать, лучше работай, а то опять заблудишься по дороге от Горького на Тетюши, и не в воздухе, а на карте…

— Это верно, — серьезно заметила Катя. — Чтобы прожить то бесконечно малое мгновение, которое нам дано, именно прожить, а не проползти и исчезнуть, надо много работать. Главное — цель…

— Такая философия меня вполне устраивает, — кивнула Евгения.

И снова счетные линейки легли на карты, и полетели условные самолеты по простым и сложным маршрутам.

В феврале авиачасть была переформирована и называлась уже авиационным полком ночных легких бомбардировщиков. Командиром полка была назначена опытная летчица Варвара Федоровна Маршанцева. Это была высокая женщина лет двадцати восьми. Ее простое грубоватое лицо было сурово и неулыбчиво. Как все люди, преодолевшие много трудностей, она была молчалива. В ее серых пристальных глазах чуть мелькала усмешка, когда девушки, не желая ничего знать о субординации, обращались с ней дружески, как с подругой, забывали или не хотели называть ее «товарищ командир». Временами ей казалась непосильной задача обучить этих восемнадцатилетних девушек самому трудному искусству — воевать в воздухе.

До сорок первого года Маршанцева обучала летчиков в военной школе, многим горячим головам дала путевки в жизнь, и все же работа с девушками казалась ей немыслимо трудной. Но она видела, как смело взялась за эту работу Раскова и как горячо сами девушки стремились овладеть трудным искусством, и понимала, что все зависит только от упорства и настойчивости, железной настойчивости. Она говорила кратко, чеканя слова, словно делала зарубки на сердце. Это запомни. Это усвой. Она внушала им, что за знания надо бороться. Прослушала — пеняй на себя. Ослабила внимание — приблизила свой конец.

Комиссаром полка осталась Мария Речкина. Ее полная, глубоко штатская фигура не стала строже от военной формы. Все в ее облике было таким домашним, что напоминало оставленную маму, и это особенно притягивало к ней девушек, располагало к душевному разговору. И между собой девушки прозвали ее «наша мамаша».

Когда полк разделили на подразделения, Катя попала в первую эскадрилью. Командиром у них стала Даша Нечаева. Она строго следила за своими летчицами и штурманами, требовала, чтобы учебу они закончили только на «отлично».

— Наша эскадрилья, — внушала им Нечаева, — должна быть первой в учебе, тогда и на фронте мы не будем последними.

Через три месяца теоретическая подготовка была закончена, и девушки приступили к практическим занятиям по специальной программе, составленной Мариной Расковой.

Ох как волновалась Катя на аэродроме!

Она даже завидовала подругам: они-то чувствовали себя уверенно и спокойно. Вот Даша говорит о чем-то с Мариной, обе смеются. Надо заразиться их веселостью и освободиться от внутреннего напряжения. Освободиться? Но как? Ни о чем, кроме полетов, она думать не может. Через десять минут они будут за облаками, впервые полетят по маршруту. И хотя они были подготовлены к выполнению задания, все же она беспокоилась. До этого они летали с командиром, держась, как говорят, за ее крылышко, а сейчас должны показать свое собственное умение.

Прищурив глаза, Катя смотрела в небо, стараясь представить, как они полетят над серыми плотными тучами, ведь сквозь них не увидишь никаких ориентиров! Не за что будет зацепиться глазу, чтобы сверить карту с местностью. Вся надежда только на приборы. Катя чувствовала ветер, который на высоте может оказаться значительно сильнее, может снести их в сторону, и тогда… Раскова, заметив смущение девушек, подошла к ним, заговорила сначала о погоде, поглядывая вместе с ними на небо, потом и о полетах за облаками.

— Что тут главное? — спросила она, взглянув на Катю. — Прежде всего точно соблюдайте режим полета, начиная от взлета, кончая посадкой. Все надо делать так, как рассчитано на земле. После подъема за облака не теряйте друг друга. Когда выйдете на дальний привод, засеките время и возьмите нужный курс. И помните, — она внушительно погрозила пальцем, — на высоте может быть боковой ветер, и даже очень сильный.

Катя кивала: буду помнить.

Марина Михайловна говорила о предстоящем полете спокойно, как о самом обычном деле. Она старалась рассеять то скованное напряжение, которое подметила на лице Румянцевой, передать ей свою уверенность, чтоб девушка окончательно поверила в свое умение, в свои силы.

— Пора! — вдруг сказала Нечаева, подходя к задумавшейся Кате.

Катя видела на аэродроме много самолетов. Над ее головой пролетали громоздкие бомбардировщики, маленькие истребители, но больше всех ей нравились «уточки». Эти учебно-тренировочные самолеты были из фанеры, обтянутой перкалем. Казалось, две девушки, подхватив за крылья машину, могут легко приподнять ее. Кабины словно гнезда; крылья тонкие, как у птицы. Эти самолеты являлись предметом острот и насмешек для воздушных «волков»; которые называли их «этажерками», «много шума из ничего», «кукурузниками» и другими оскорбительными прозвищами. Но «уточка» казалась Кате прекрасным самолетом. Он подходил ей по росту: не мал, не высок, а в самый раз.

Вот он стоит, распластав крылья, и кажется, что промерз насквозь и ему уже не подняться под облака.

Но Даша Нечаева садится в кабину и подает команду к запуску. Самолет сразу повеселел, заурчал и рванулся вперед. Прищуренным взглядом летчица посмотрела на Катю: «Что, трусишь?» И Катя поняла: надо показать, что она нисколько не боится этого первого вылета.

Десятки глаз наблюдают за ней, словно хотят увидеть, что у нее на душе, хотят знать, выдержит ли она испытание.

Катя живо вскочила на плоскость, занесла ногу в штурманскую кабину, помахала рукой Евгении и села.

Самолет зарулил на старт.

Вот промелькнули розовые лица девушек, промелькнули сугробы, впереди — взлетная дорожка. Ветер бьет в лицо все сильнее и сильнее, перехватывает дыхание. Катя только успела судорожно вздохнуть, как самолет оторвался от земли и стал набирать высоту. Винт с треском разрывал морозный воздух, самолет стремился к солнцу, словно там ему было теплее.

…Довольная первым полетом, она спрыгивает на землю. Ее место занимает Евгения, и самолет уже высоко, а Катя все стоит, словно не может выдохнуть воздух, которым она только что наполнила грудь, словно не может справиться с той огромной радостью, которую она ощутила, когда была в воздухе.

В меховых унтах Катя с трудом шагает по аэродрому. У ангаров ее ждут подруги.

— Хорошо ли полетала? — спрашивают они, притопывая от холода.

Мороз, как ножом, режет лицо. Катя чувствует, что ни прыжки, ни бег на месте не согреют ее. Она спешит к самолетам, где техники подогревают моторы, и там присаживается на корточки. Она подставляет руки к синему огню и держит до тех пор, пока не чувствует ожога. Вот теперь можно надеть рукавицы и вернуться на старт.

В морозном небе кружат и кружат самолеты. Там у Жени, наверное, перехватывает дыхание от стужи, зуб на зуб не попадает. И Кате становится так холодно, что она ближе подвигается к огню.

— Замечталась! Смотри, прожгла шинель! — окликнула ее техник Федотова, маленькая девушка, похожая на озорного мальчишку.

Девушки обступили огорченную Катю, начали утешать.

— Я тоже вот рукавицы спалила, — пожаловалась Федотова. — Ночью вздремнула — и готово!

— Ночью простительно, — сказала Даша, — ночью глаза слипаются, а вот днем нехорошо! Достанется тебе от начальства.

Кто-то посоветовал потереть снегом прожженное пятно или посыпать золой.

Но Катя не успокоилась. Можно скрыть пятно, но нельзя простить того, что она озябла. Зябнуть допустимо на лыжной прогулке, но не на работе. Она должна помнить, где находится. Не должна дрожать. Еще не такие морозы будут дальше.

И действительно, ночью мороз был еще сильнее. Небо было до того черным, что звезды казались яркими искрами. Тяжелый морозный воздух застревал в горле.

Катя сидела в своей кабине, смотрела на земные ориентиры и отмечала путь на карте. Но дыхание ее все время прерывалось, на глазах выступали слезы. Она уже ничего не видела.

Нечаева что-то говорила ей, но Катя не могла разобрать слов. Ей пришлось сделать большое усилие, и только тогда она услышала летчицу:

— Повтори курс.

«Повтори»! Катя стиснула зубы и несколько секунд сидела в оцепенении. Потом взгляд ее упал на планшет, она раскрыла карту и принялась за работу.

Где они находятся? Как далеко и в каком направлении пролетели они за эти пятнадцать минут? Может быть, летчица все время кружит над аэродромом? Может быть, взяла курс в сторону Волги?

Приучай глаза к темноте, штурман! На фронте, если тебе и подсветят в небе, так только вражеские прожекторы. На земле же тебя ждут только скупые приводные огни, поскорее воспользуйся их добрым светом, чтобы не привести за собой врага. Приучай глаза к темноте, штурман!

И Катя вспоминает все советы уже не раз летавших подруг. Она долго смотрит на звезды. Прямо перед ней Большая Медведица. Если б это был дальний полет, можно было бы вести самолет по звездам. Но у Катиного самолета слишком мала скорость и короток радиус действия. Звезды здесь мало помогут, она может только определить, куда идет самолет, на север или на юг. Но это покажет и компас.

Теперь все в порядке. Она видит темную полоску прибрежного леса, видит вытянутый с севера на юг остров. Ночь словно растаяла, все предметы на земле стали отчетливо видны, она уже определяет по карте, где они находятся, и передает курс летчице, которая знает его лучше новичка штурмана. Постепенно скованность проходит, и Катя оживает. Сердце забилось веселее, глаза острее вглядываются в ночь… Минута, вторая… десятая — и вот уже темным пятном выделился учебный аэродром, где ему и надлежало быть по расчету времени, по компасу, по карте.

Когда самолет приземлился, летчица Нечаева повернула к штурману разгоряченное лицо:

— Молодец! Значит, и дальше будешь хорошо летать. Еще Суворов сказал: «Трудно в ученье — легко в бою!»

Катя выпрыгнула из кабины, уступая место другому штурману, и, отойдя в сторону, стала смотреть, как летчица снова повела самолет в звездное небо.

Длинная зимняя ночь! Кажется, ей нет конца, кажется, что не хватит сил дотянуть до утра, но самолеты гудят над аэродромом, их грозный гул подбадривает: «Держись, держись!» Надо помнить: на войне будет еще труднее.

Занятия продолжались и днем. После короткого отдыха Катя снова приходила на аэродром. Дожидаясь своей очереди на вылет, она разглядывала небо, голубое над головой и безмятежно розовое вдали. Оно ничем не напоминало о войне, о том суровом будущем, к которому так упорно готовились летчицы.

Катя следила за большим самолетом, который неожиданно появился над полем. Вот он приземлился, из него вышли пассажиры. Это были летчики. Один из них стремительно шел прямо на нее, размахивая руками, словно освобождаясь от скованности после долгого полета.

— Как у вас холодно! — воскликнул он, проходя мимо Кати.

Одет он был в легкую куртку и шлем. Эта форма и загорелое лицо показывали, что он прибыл с юга, а особое напряжение в глазах оставалось, должно быть, после недавних боев.

Кате захотелось поговорить с ним, проверить правильность своих предположений:

— Холодно, пока ждешь на земле, а как полетишь, сразу становится жарко.

— У нас на юге теплее, — ответил летчик, рассматривая деловито-спокойное лицо Кати. — А что вы здесь делаете, такая маленькая, что вас из-за сугроба не видно?

— Я штурман.

— Что-о? — искренне удивился летчик.

Но в этот момент к нему подошел товарищ, раздраженно сказал:

— Гриша, нам не повезло! Самолет на Куйбышев будет только через час. Мы бы за это время отмахали полдороги. Просто возмутительно! Терпеть не могу ждать.

— Ничего, переживем, — ответил летчик, словно радуясь задержке. Он не спускал любопытного взгляда с Кати. — Веселов, — обратился он к товарищу, — посмотри на эту снегурочку, она штурман.

Голубоглазый лейтенант, вскинув выгоревшие брови, уставился на Катю.

— Штурма-ан? — с иронией переспросил он. — Какой штурман?

Катя презрительно покривила губы, приготовилась было сказать, что уже слышала от мужчин подобные насмешки, и могла бы повторить то, что говорила им Раскова про вековую отсталость и тысячелетнюю косность, но летчик неожиданно протянул ей руку:

— Позвольте познакомиться. Лейтенант Рудаков.

— Старшина Румянцева, — чуть насмешливо ответила Катя, готовая дать отпор, если только он вздумает позубоскалить на ее счет.

— Товарищ Румянцева, прошу познакомиться — мой друг Александр Веселов.

Смерив взглядом стоявшего перед ней великана, Катя робко протянула руку. Случилось именно то, чего она опасалась: Веселов так стиснул ее пальцы, что от боли искры посыпались из глаз. Катя готова была убежать от этого грубияна, но Григорий Рудаков смотрел на нее с таким восторженным любопытством, что она преодолела боль и задержалась.

— Жаль, что вы штурман, а не стрелок! Мы летим за новыми самолетами, и нам нужен будет стрелок. Я бы с удовольствием пригласил вас в свой экипаж. Вы умеете стрелять?

— Такими вишенками и не стрелять! — подмигнул Веселов.

Катя сдвинула широкие брови. Напрасно она заговорила с этими парнями! Вот оно — мужское высокомерие, и они не стыдятся показать его.

— Послушайте, малютка, где тут у вас столовая? — спросил Веселов, но теперь уже Катя не пожелала заметить его.

Рудаков понял, что она обиделась, и заговорил совсем не так, как его неучтивый товарищ:

— Товарищ Румянцева, у вас здесь есть кино?

— Должно быть…

— А какие картины показывают?

— Не знаю, мы еще не ходили, — ответила Катя и спросила о самом главном: — А вы были в боях?

— Конечно, — ответил с неохотой лейтенант. Он будто стремился избежать неприятного разговора. И она догадалась, что ему тяжело вспоминать и говорить о боях.

— Как же сейчас на фронте? — невольно сорвалось у нее.

Рудаков покосился на нее, словно соображая, стоит ли говорить с ней о серьезном деле. Катя поспешно добавила:

— Мы весной закончим учебу и вылетим на фронт.

— На фронт? — Григорий округлил глаза. — Что же вы там будете делать? — И, не дождавшись ответа, покачал головой. Но Катя посмотрела на него так сурово и требовательно, что он невольно договорил: — Что вы можете там сделать, если мы, опытные штурмовики, выбываем из строя после второго или третьего боя? Вы даже и не думайте об этом пекле: никакой пользы от вас там не будет… Впрочем, вас могут назначить в санитарные эскадрильи, возить раненых, там вы можете пригодиться.

Сказанного было достаточно. Катя с неприязнью отвернулась от него: «Не стоит терять время на разговор с этим гордецом. Нас он и за людей не считает».

— Желаю вам успеха! — все же сказала она и пошла на командный пункт погреться.

— Постойте, товарищ Румянцева! — закричал Рудаков. — Вы не сказали, как вас зовут!

Катя обернулась:

— Зачем это вам? Мы все равно больше не увидимся.

— Как знать! А я хотел бы с вами увидеться. Дайте хоть руку на прощание! — И он настойчиво пошел за нею.

— А я могу угадать, как ее зовут! — сказал Веселов. — Это Катя. Всех таких чернобровых зовут Катями. Угадал? Вас Шурой не назовешь! Такая краснощекая может быть только Катей. Но должен признаться, что вы — самая лучшая Катя из всех Кать.

Девушка с гордым пренебрежением слушала эти упражнения в остроумии. Потом, смерив его осуждающим взглядом, тихо повернулась и пошла по своим делам.

— Как задается, чернобровая! — воскликнул Веселов.

— Не к месту ты начал зубоскалить! — рассердился Рудаков.

Веселов заметил огорчение в его глазах и сразу переменил тон:

— А ты что? Брось, брось! Не до девчонок нам сейчас! Пошли в столовую, подкрепимся — и полетим.

Григорий проводил взглядом девушку, потом посмотрел на учебные самолеты, опускавшиеся перед ним. Из них выпрыгивали летчицы. Лица у них были розовые, возбужденные. Они о чем-то оживленно разговаривали, собравшись в кружок. Потом из командного пункта выбежала вторая стайка и разбежалась по самолетам. Среди них была и старшина Румянцева. Самолеты исчезли в прозрачном небе.

«Ну и ну! — Рудаков покачал головой. — Попал впросак, осрамился перед Румянцевой. Она, видать, решила, что я самый отсталый парень. И правильно сделала, что не стала разговаривать со мной. Если они в такой мороз летают, так мы с Сашкой должны не смеяться, а преклоняться перед их мужеством. Такие девушки не отстанут и от нашего брата, а, может быть, еще дадут сто очков вперед. Если бы мне удалось еще раз встретить эту Румянцеву, я бы с удовольствием извинился перед ней и за себя, и за Веселова».

Но как Григорий ни старался, ему не удалось больше увидеть старшину Румянцеву. Самолет на Куйбышев подали вне графика, и Григорий с сожалением покинул волжский аэродром. Ему хотелось внимательнее приглядеться к этому необычному летному полку, к этой гордой девушке. Что означает этот женский полк? Слабость или могущество народа, вставшего на врага от стара до мала?

Но Григорий тут же вспомнил тот кипящий котел, из которого только что вырвался. Могут ли помочь девушки? Впрочем, это такая война, в которой победа зависит не только от армии. В тылу врага партизаны помогают армиям, на передовой линии народ строит заграждения. И вот эти девушки тоже будут защищать страну. И наверное, с успехом.

В сердце Григория оттаивала обида, с которой он, спешенный летчик, летел в тыл. Но чем дальше он был от фронта, тем яснее становилось, что в тылу не сидят сложа руки, тут тоже куют победу, от которой зависит и его собственная судьба. Ведь подготовили же для них, пеших летчиков, новые самолеты! Значит, надо поскорей получить их, может, тогда этим милым девушкам и не придется летать над вражескими полчищами на своих «керосинках»…

 

Глава пятая

Февральская метель так кружила и мела, что день превращался в ночь. Замело не только аэродромы, но и ангары. Крыши их поднимались над сугробами, словно островки в мутном океане.

Катя смотрела в окно, и на душе у нее было тоскливо. Только что кончился политчас. Комиссар Речкина рассказывала о положении на фронте. Наступление наших войск под Москвой закончилось с большим успехом, немцев отогнали. Но сколько еще земли, русской земли осталось у врага! Сколько еще горя причинит враг! Катя сердилась на подруг, которые, как ей казалось, не отдавали всех сил учебе, не стремились вырваться поскорее на фронт. Правда, тот лейтенант Рудаков сказал ей, что штурмовиков сбивают на втором или третьем вылете. Может быть, он и преувеличил опасность, но он с такой жалостью смотрел на нее, что, пожалуй, говорил правду. И напрасно она тогда пренебрегла разговором с ним. Все-таки это был облетанный человек, настоящий штурмовик… Напрасно она не постояла с ним подольше и не расспросила подробно о том, как они нападают и как нападают на них. Катя забыла о письме Павла, которое лежало у нее на коленях. И не потому, что это письмо было ей неинтересно, а потому, что завладевший ее вниманием летчик Рудаков прилетел с фронта, а письмо было из тыла.

— Что с тобой? — спросила Наташа, наклоняясь к ней и заглядывая в письмо. — Ты чем-то расстроена? Что тебе пишут? Все ли благополучно дома?

— Не в этом дело! — отмахнулась Катя. — Я сейчас думаю не о доме, а о том, что надо делать, чтобы приблизить победу.

На это и Наташа не могла ответить. Она сидела за стареньким, разбитым еще школьниками пианино и пыталась что-то сыграть, чтобы хоть в воспоминаниях вернуться к тем мирным дням, когда было время и сочинять стихи, и музицировать. Но пальцы, огрубевшие от мороза, не слушались. Она захлопнула пианино и строго посмотрела на подругу.

— Мне кажется, — сказала Катя, — что надо сократить сроки обучения. Чем скорее мы попадем на фронт, тем больше уцелеет наших людей.

— Но ты представляешь, что это такое — ускорить выпуск? Это значит, что все должны равняться по тебе или по Жене Кургановой, но ведь среди нас есть и такие, которым все трудно, они не могут усвоить мотор, радиосвязь.

— Подтянем их, — продолжала Катя. — Ты подучишь Надю Полевую…

— Нет уж! Нет! — замахала руками Наташа. — С ее характером справится только ангел! А я хоть и летаю, но еще не ангел. А про Марину и говорить нечего. Она если не летает, так спит и стоя и сидя.

— Перестань шутить! Возьмемся за дело серьезно.

Накинув шинели, девушки пошли на собрание. Катя заметила, как посуровели лица девушек, когда Речкина сообщила о положении на фронте. Она переглянулась с Наташей и внесла предложение закончить учение до положенного срока.

Наступила тишина, потом все одобрительно заговорили. Катя продолжала:

— Всех отстающих возьмем на буксир. Вот Мельникова поможет Черненко, она отстает по аэронавигации, Курганова поможет всем отстающим по метеорологии.

— Можно поменьше спать, — сказала Полевая.

— И не терять время на всякие письма, — добавила Курганова.

Предложение было одобрено командованием, и Maршанцева начала тренировать летчиц, а Раскова занималась со штурманами.

На рассвете Марина Михайловна выходила на летное поле, оживленно приветствовала девушек, внимательно оглядывала их. Не обморозились? Не устали? Не закрался ли в сердце страх?

Девушки окружали, ее, притихшие, внимательные, опасаясь пропустить хоть одно слово.

Раскова говорила быстро, отчетливо — она знала, что ее поймут, ведь она сама отбирала на штурманское отделение самых смышленых и самых смелых.

Самолеты опускались один за другим. Штурманы вылезали из кабин и делились впечатлениями.

— Я нисколько не волновалась, — заявила Катя, поглядывая на Раскову, затаенно ожидая ее одобрения.

Но Раскова была скупа на слова и бесконечно требовательна. Она сделала вид, что не заметила восторженного настроения Кати, ожидающей высокой отметки за выполненный урок, только спросила:

— Штурман Румянцева, а как бы вы вели себя, если бы над вами было не голубое небо?

Катя почувствовала, что краснеет от этого сдержанного замечания. В самом деле, тут неуместны ни похвалы, ни восторженность: работа их слишком сурова.

Об этом сказала сама Раскова:

— Запоминайте все, учитывайте каждую мелочь. Там, где будут обстреливать, у вас не будет ничего, кроме личного мужества. Но мужеством не принято хвастать. Оберегайте его и помните, что высочайшее мужество — это победить врага и уйти от смерти.

И девушки работали еще напряженнее, спали по четыре часа, летали при сорокаградусном морозе.

Но однажды утром, придя на аэродром, Катя узнала, что штурманы не могут летать, так как нет самолетов. Аэродром был пуст, если не считать одинокого тяжелого бомбардировщика, который неизвестно каким образом оказался на их аэродроме.

Оставшиеся без вылетов штурманы возбужденно толпились на командном пункте.

— Дорога каждая минута, а мы теряем часы! — возмущалась Катя. Ей было особенно досадно: после учебных полетов она должна была еще заниматься с отстающими.

— Но что же поделаешь, если нету самолетов,--уныло вздохнула Курганова. — Одни улетели за деталями, другие в ремонте. Тут уж действительно безвыходное положение.

Но Катя не хотела с этим мириться, она побежала разыскивать Раскову.

Марина Михайловна недоверчиво посмотрела на нее:

— Не может быть, чтобы не оказалось самолетов. Я еще утром договорилась со штабом, должен быть для нас один самолет.

— Один действительно стоит, но он такой огромный, что к нему и подойти страшно.

— На нем будете тренироваться.

Через десять минут штурманы с Расковой стояли под крылом бомбардировщика. Никогда еще девушки не подходили близко к таким мощным машинам. Все в нем было огромным, начиная от шасси и кончая выдвижной лестницей, по которой они робко поднялись.

— Так это ваши птенцы? — весело заговорил широкоплечий летчик; по-медвежьи медлительно переваливаясь, шагнул навстречу девушкам. Согнув спину, наклонив голову, посмотрел на Катю: — Это и есть штурманы? Значит, их и надо покатать?

Катя всякий раз хмурилась от обиды, когда их так вот насмешливо рассматривали и говорили о них в таком шутливом тоне, но она заметила, что Раскова тоже улавливает этот неприятный тон, но делает вид, что не замечает его, и весело отшучивается:

— Можете катать их как угодно, но чтобы каждая имела по пятнадцати минут штурманского вождения.

Пилот качал головой: «С такими штурманами добра не жди». Но Раскова стояла рядом и не просила, а требовала, и уж от нее никакими шуточками не отделаешься, она пропустит мимо ушей все насмешки, но настоит на своем. Придется вывозить.

— Есть, товарищ майор! Но одно условие: ваши девушки слишком хрупкие и привыкли к «примусам», а как мой «бегемот» загудит, они и оглохнуть могут. Я для смелости своего штурмана захвачу, пусть он их оберегает.

— Контролирует, — поправила его коротко Раскова, и «разговорчивый» летчик понял, что наговорил много лишнего, если его так аккуратно поправили.

После этого он заговорил уже серьезным тоном:

— Видимость сегодня плохая, а скорость моего самолета еще не знакома вашим ученицам, так что задания им не ставьте, кроме проверки на смелость. Вот и посмотрите, кто сойдет сам, а кого придется на руках выносить.

Раскова промолчала, но Катя, залезая в кабину, через плечо шепнула летчику:

— Не придется, не беспокойтесь! И на вашем бомбардировщике не растеряемся.

Восьмого марта Раскова объявила зачетные полеты.

— Если все сдадите на «отлично», — сказала она, — подадим рапорт о досрочном вылете на фронт.

Ночь была темная, снежная. Дул резкий тяжелый ветер. Но Катя летела с опытной летчицей Климовой и была уверена, что задание выполнит.

Она отлично провела самолет до основного ориентира. Где-то недалеко находилось село, над церковью которого надо было сделать поворот на северо-восток. Внизу медленно начиналась пурга. Она поднималась выше, еще выше, уже не видно стало домов и деревьев, небо смешалось с землей.

Катя не слышала даже голоса летчицы. Протирая залепляемые снегом глаза, она пыталась найти хоть что-нибудь похожее на привычные ориентиры, по которым столько раз выводила самолет из этих мест. Наконец она не выдержала и сказала летчице:

— Надо выйти на Волгу, тогда я сориентируюсь.

Самолет повернул на восток. Задание оставалось невыполненным. Надо было поскорее выбираться на аэродром.

По расчету времени Катя скомандовала снижение. Оставалось пять минут полета. Но самолет шел десять, пятнадцать, а внизу все еще не было ни темных пятен береговых зарослей, ни извилистого русла Волги. Катя почувствовала, как в сердце просочился страх. Скоро кончится бензин!

— Давай на посадку! — прокричала она в трубку. И услышала глухой голос Климовой:

— Надо еще найти поле.

Климова знала, как летать и в бурю, и в метель, она догадывалась, что штурман растерялась и не видит ничего сквозь снежное месиво, и решила, что правильнее всего идти на посадку.

Самолет пошел обратно, и снова Катя до боли в глазах всматривалась в темноту и не могла увидеть желанной земли. Под самолетом бушевало только снежное море. Нетрудно было потерять ориентиры. Но Катя не доверяла и приборам, не знала даже положения самолета в пространстве. Может быть, он летит в наклонном положении, опустив одно крыло, и вот-вот чиркнет им по деревьям. А может быть, они просто кружатся на одном месте, кончится бензин — и они упадут.

Но летчица уверенно вела самолет, и вдруг до Кати донеслись ее глухие слова:

— Видишь землю?

Катя различила на белой целине серую ленту и догадалась: дорога. Летчица крикнула:

— Держись!

Самолет затрясло на неровностях. Но степная дорога была широкой, и ничего страшного не случилось. Только снежная волна ударила по кабинам. Отряхнувшись от снега, летчица сказала:

— Легко отделались!

— А машина? — спросила Катя, подавленная страхом, стыдом и отчаянием.

— В порядке!

— Но мы испытания не выдержали. — Катя опустила голову, представила, как ждут их на аэродроме, как волнуются, а они не могут еще и определить, где сейчас находятся.

Катя перелезла в кабину к летчице, и так, прижавшись друг к другу, они просидели до утра, порой ненадолго включая мотор для обогрева. Утром штурман и летчица вымерили необходимое для взлета пространство, где не было ни канав, ни столбов, и благополучно взлетели. Увидели Волгу. «Теперь-то я дорогу найду». Но радоваться Катя уже не могла. У нее замерло сердце. Как вернется она на аэродром? Ее сейчас же отчислят! Она не выдержала испытания.

Едва самолет, сделав последний взмах винтом, затих, его сейчас же обступили, и Катя увидела Раскову. Лицо у нее было бледное, глаза прищурены, казалось, что она с трудом держится на ногах и потому оперлась обеими руками о борт кабины. Выслушав рапорт о вынужденной посадке, она коротко сказала:

— Идите отдыхайте.

В этой строгой, молчаливой встрече Катя прочла свой приговор. Пока она медленно шла с аэродрома, дежурная догнала ее и передала приказ явиться на командный пункт.

«Все, теперь отчислят». Ноги стали тяжелыми, она с трудом дошла до командного пункта. Раскова сидела за столом, не поднимая глаз от карты.

— Садись, повторим урок по определению ориентиров в нелетную погоду.

Катя не сразу поняла, что от нее требуют. Неужели и сейчас счастье не покинуло ее? Неужели ее не отчислят? Неужели ей хотят только помочь?

Удивленная ее молчанием, Раскова подняла голову и увидела ее заблестевшие глаза.

— Что с тобой? — Она не допускала, что это слезы блестят в глазах девушки, эти неуместные слезы она не пожелала заметить. — Ну, приступим к делу!

Катя осторожно присела на стул, собрала всю силу, все внимание, чтобы понять и исправить свою ошибку.

— Работать в воздухе надо без ошибки, эта работа проверяется жизнью, — говорила Марина Михайловна, склонившись над Катей. — Научись находить цель, поражать ее, но и обязательно возвращаться на свой аэродром. Я научила вас самому главному — летать. Но это еще не все. Вы должны научиться решительности, молниеносности действий, смелости, а это дается напряженной и упорной работой. Нам нельзя относиться к работе легко, наша работа самая трудная. Плохое исполнение ее кончается смертельным исходом. Вы сами себя накажете, если будете невнимательны. Ни одна посторонняя мысль не должна мешать вам. Только от полной чистоты сознания и точности отработанных действий зависит успех полета. Быть внимательной — это значит жить, чуть дрогнула — и ты уже рискуешь поплатиться за это. Внимание! Внимание! Два слова пусть живут в вашем сознании — Победа и Жизнь.

Раскинув руки, как крылья, она сделала несколько гимнастических упражнений, глубоко вдыхая, освобождаясь от усталости.

— И все же обидно! Три экипажа не выдержали испытания. С такими знаниями я не могу выпустить вас на фронт. Учитесь еще! Уничтожать врага не легкое дело, но уничтожать его ночью и с воздуха вдвое труднее.

Раскова отпустила ее только к завтраку. И Катя поняла, что означало то мрачное молчание, которым встретили ее подруги. Они уже знали о решении командира продолжать учебу.

Марина Михайловна, вместо того чтоб побранить ее за невнимание, дала ей еще один урок величайшего терпения и выдержки.

И этот урок Катя не забудет никогда.

 

Глава шестая

Ослепительно и прозрачно весеннее небо, самолет плывет, как рыба, в голубом потоке. Земля раскрашена черными и зелеными полосами. На ней поднимается свежая озимь, играет проснувшаяся Волга — она то мчится стрелой, то вьется вокруг островов.

Глаза штурмана видят малейшие детали. Женщины на берегу тянут сети, сверкает на солнце играющая река, дети улеглись на песке. Вот и учебный полигон, на который они сбрасывали учебные бомбы. Вот и зеленый квадрат просохшего аэродрома. Ну и помучились они на нем весь апрель! Колеса самолетов скользили по грязи, а сейчас под ногами рассыпаны цветы, словно награда за их тяжелую работу.

У Кати лицо загорело, глаза смотрят пристально и уверенно. Широкие брови сошлись на переносице, углубив появившуюся морщинку.

Каждое утро они встречают с тревогой. Что сегодня на фронте? Их уже раздражает повторение пройденного, хочется действовать. Кажется, учиться больше нечему. Они подготовлены, могут идти колошматить гитлеровцев.

На аэродром прилетают истребители, штурмовики, бомбардировщики, их ведут летчики с обветренными лицами, говорят о методах обучения, о героизме.

Катя уже слышала о летчиках, которые сбили по шести — десяти самолетов.

Едва Катя и Даша вошли в столовую, как Мельникова шепнула им по секрету:

— Есть важная новость!

Девушки, как пчелы, окружили ее. Давно в полку ждали самой главной новости.

Наташа обвела всех таинственным взглядом, оглянулась по сторонам, нет ли поблизости начальства, и зашептала:

— Завтра наш полк вылетает на фронт!

Все давно ждали вылета на фронт, но к этому сообщению отнеслись недоверчиво: «Так уж и завтра!»

Не успели девушки обменяться мнениями, как послышалась команда на построение.

Маршанцева была чем-то озабочена. Взглянув на ее лицо, Катя поняла: случилось что-то очень важное.

— Командование, — звучно заговорила Маршанцева, — отдало приказ о вылете нашего полка на фронт. Вы одержали большую победу, — с гордостью добавила она. — В мирное время на учебу ушло бы три года, а вы закончили за шесть месяцев. Радуюсь за вас.

До сознания Кати не сразу дошли эти слова, хотя она и ждала их. «Вылетаем!» Кончилась подготовка. Кончилось досадное волнение, что они все еще не у дел, тогда как другие бьют врага.

После сообщения Маршанцевой все сразу закипело. Техники побежали к машинам, чтобы проверить материальную часть. Штабные работники сели за оформление документов, которые потребуются для фронта. Штурманы склонились над картами, изучая предстоящий маршрут.

Катя работала и переглядывалась с Женей, ловила ее оживленный взгляд: «Наконец-то!»

Скоро готовые, заправленные самолеты выстроились на линейке. Штурманы подошли, положили в кабины свои вещи и в последний раз взглянули на Волгу:

— Прощай, школа! Прощай, Волга!

Летчики из соседних полков пришли проводить девушек.

— Желаем вам скорой победы! Желаем побольше наград! — говорили они на прощание.

Но по их взглядам Катя угадывала, что у них больше снисходительного доброжелательства, чем веры в их силу. И тут она снова вспомнила слова Расковой о «тысячелетней косности и вековой отсталости» и потому простилась с летчиками довольно гордо: «Вы о нас еще услышите!»

Надевая шлем, Катя следила за Расковой, подходившей к своему самолету. Лицо Марины Михайловны было спокойно, глаза искрились затаенной радостью. Исполнилось их желание: они вылетают навстречу врагу.

Самолет Расковой вылетел первым. Потом звено за звеном поднялись первая и вторая эскадрильи.

Двадцать самолетов сделали круг над Волгой, подстроились к ведущим и легли на курс.

Красная черта на штурманской карте вела от кружочка к кружочку, которыми обозначены ориентиры — города, а внизу величаво лежала земля. Зеленые квадраты нивы чередовались с черными полосами свежей пахоты. Серыми жучками расползались от полевых станов тракторы. Зеленели луга, и видны были коровы на пастбище. Повсюду пробуждалась земля.

На светлом небе, как на экране, видна была дружная стая, летевшая на юг.

Катя в воздухе. Наконец-то кончилась скучная учеба, теперь они покажут себя. Еще в пионерском отряде их учили: «Будь готов защищать Родину!»

Готовы! Идем!

К вечеру полк остановился на ночевку в небольшом населенном пункте. Аэродром, вернее, луг, на который опустились самолеты, пестрел от множества цветов.

— Хорошее предзнаменование, — сказала Катя своей летчице. — Судьба уже усыпает наш путь цветами.

Летчица строго остановила ее:

— Не до шуток сейчас. — В голосе ее прозвучал горький опыт человека, видавшего беду. Она хотела охладить восторженность своего штурмана.

— Будем серьезными! — согласилась Катя и побежала догонять подруг. — Женя, вот тебе букет, тебе идут цветы!

Евгения засунула цветы в карман гимнастерки и, помахивая планшетом, пошла рядом с Катей.

Девушки шли мимо летчиков, сбежавшихся со всего аэродрома и с удивлением смотревших на них.

— Маруся! — крикнул один Кате. — Ты кашу варить умеешь? Мне нужна жинка с такими глазами! Оставайся со мной!

Но насмешки уже не обижали девушек, защитой было собственное достоинство и уверенность в своей силе. Кате хотелось ответить им: «Погодите, вы еще узнаете, какую кашу мы заварим!»

Катя не спускала взгляда с карты, с конечного пункта маршрута — станицы Морозовской, и ей казалось, что они летят слишком медленно.

Но вот впереди показались две точки, которые стремительно приближались к ним. Это были истребители. Поравнявшись с ними, истребители начали кружиться, делать горки, перевороты, всевозможные фигуры, и Катя со страхом ждала, что вот-вот они в неуемной резвости сшибут какой-нибудь из их маленьких самолетов. У нее даже шея заболела: столько ей пришлось вертеть головой, наблюдая за летчиками, устроившими им такую торжественную встречу.

Нарезвившись вволю, летчики полетели вперед, указывая дорогу новому полку.

Огромный аэродром уходил в степь, и не видно было ему конца. И невозможно было сосчитать самолеты, базировавшиеся на нем. Девушки вылезли из кабин, и техники тотчас же замаскировали самолеты зелеными сетками с ветками деревьев. И впервые Катя ощутила, что враг близко. Он может налететь каждую минуту, может сбросить бомбы на это зеленое поле, на их самолеты, которые притихли под ветвями, отдыхают и ждут, что будет завтра.

Что будет завтра?

 

Глава седьмая

Девушки еще спали, а командир полка Маршанцева и Раскова уже были в штабе армии и докладывали генералу Высокову о прибытии в его распоряжение.

Молодой генерал-майор с приветливым и добродушным лицом еле удерживался от улыбки, когда слушал рапорт летчиц. Он смотрел на женщин, широко раскрыв глаза, и ждал, когда они заставят поверить, что его армии может быть полезен какой-то женский полк. Он старался уяснить, как использовать этот полк на связи, на переброске раненых, но Маршанцева и Раскова упорно доказывали, что их самолеты — ночные бомбардировщики.

Генерал пожимал плечами, недоумевал: «Еще и бомбардировщики? Неслыханно!»

Он перелистал личные дела. Биографии на пол-листа, очень похожие одна на другую: родилась тогда-то, пошла в школу, принята в комсомол. А дальше — кто поступил в университет, а кто работал и увлекался летным спортом в аэроклубах.

Все добровольцами пришли в ЦК комсомола, когда враг подошел к Москве. Недолгое обучение — и вот они на фронте.

Он осторожно расспрашивал командиров:

— Умеют ваши летчицы возить по два человека в кабине? Могут они вырваться из прожекторов? Произведут посадку при ограниченных огнях?

— Могут, могут, могут! — решительно отвечала Раскова. Командир полка молчаливым кивком подтверждала это.

— Мне поручили сформировать женские летные полки, — докладывала Раскова. — Я привела в ваше распоряжение первый полк, за ним приведу и второй.

В словах Расковой звучала такая решительность, что генерал с невольным уважением смотрел на нее. Так смело может говорить только человек, глубоко убежденный в своей правоте.

— Хорошо, — сказал командующий, выслушав летчиц, — ваш полк войдет в дивизию Лебедева.

Он позвонил в дивизию и вызвал штурмана для сопровождения полка.

— Теперь полным составом не летать, разделитесь на группы. И уж если вы называетесь ночными бомбардировщиками, то летайте только ночью.

— Какие еще полки в дивизии Лебедева? — поинтересовалась Раскова, словно уже прикидывала, с кем ее девушкам придется соревноваться.

Командующий улыбнулся:

— Этот атаман принимает всех, лишь бы было побольше. У него и Р-5, и СБ, и теперь будет По-2, единственный женский полк.

Раскова поняла, почему он подчеркнул слово «единственный», и с обычной уверенностью сказала:

— Не беспокойтесь, от мужских полков не отстанем.

— Надеюсь и благодарю.

Командующий поднялся, попрощался с летчицами и пожелал им удачи.

Прием продолжался всего десять минут, но и за это короткое время он сумел разглядеть, что эти женщины-командиры упорны. Похоже, что женский полк действительно прибыл по назначению. Прибыл не в штаб для связи, а на передовую линию огня. Что ж, честь им и слава!

Проводив летчиц, командующий позвонил в дивизию Лебедева и поздравил его с новым пополнением.

Утром, проснувшись, Катя подумала: «Вот мы и на фронте… Ночью сбросим первые бомбы на фашистов».

Одевшись, она побежала к колодцу умываться. Полк разместился в маленькой станице. Белые хаты и вишневые сады показались Кате давно знакомыми. Такие хаты она видела на картине Куинджи «Ночь в Малороссии». Только сады вокруг хаток преждевременно отцвели, над ними уже пронесся ураган войны: повсюду были повалены заборы, сломаны деревья, вытоптаны гряды.

Не так Кате представлялась передовая. Она думала, что они будут жить в землянках, их будут обстреливать и бомбить немцы. Но они разместились в просторном доме, бывшей школе, их койки застелены свежими простынями, лица у девушек отдохнувшие, вид такой спокойный, будто они добрались до дому.

Катя заметила, что штурманы уже изучают карту района, где им предстоит бомбить врага. Другие девушки, пристроившись по уголкам, писали письма домой. Катя решила написать завтра: «Сегодня сброшу бомбы, и уже будет о чем написать…»

Мимо нее торопливо прошли командиры. Раскова что-то говорила комиссару полка, и видно было, что они взволнованы. Катя решила разыскать комсорга и узнать новости.

Женя Курганова сидела в бывшей учительской. Едва Катя задала свой вопрос, она усмехнулась:

— Вроде ты одна только и не знаешь, что у нас сегодня будет открытое партсобрание и к нам приедут знакомиться старшие командиры.

— Так вот отчего так взволнованы Раскова и Maршанцева!

— Нисколько они не взволнованы, — перебила Евгения. — Нет еще у них причин для волнения.

Командиры прибыли за час до собрания. Полковник Лебедев выглядел суровым. На его обветренном лице война уже оставила не одну глубокую морщину. Он с недоумением посмотрел на девушек. Неужели о них говорил ему командующий? И даже поздравил его с подкреплением. Но чем помогут ему эти девушки? Нет, не таким он представлял женский полк. Он думал увидеть крепких, высоких женщин, которые ни в силе, ни в сноровке не уступят мужчинам. Есть такие на русской земле: и пашут, и сеют, и лес рубят.

Слушая рапорт Расковой, полковник хмурился и покачивал головой, стараясь рассеять гнетущее недоверие. «Нет, нет, не женское дело война! Все эти девчонки от первого выстрела разбегутся! Надо похлопотать, чтобы их перебазировали подальше от огня».

А Катя думала: «Вот мы и на фронте! Это — партийное собрание перед боевым вылетом». Но, к сожалению, все еще помнили, да и Катя не забывала, что она сделала немало ошибок во время учебных полетов, и она не смеет просить сейчас принять ее в партию. Ей еще надо упорной работой завоевать это право. Но она с горячим восхищением слушала Галю Руденко, которая говорила словно и за себя и за нее.

— Я пришла в армию добровольно, — закончила Галина. — Сегодня у меня первый боевой вылет. Я сброшу свои бомбы точно на цель. Я отомщу врагу за мой истерзанный Киев. Я буду работать на «отлично» и к этому призываю всех комсомолок.

Теперь Кате и не надо было просить слова: Галя произнесла вслух все ее мысли. Но и другие девушки думали то же самое, что Катя.

Техник Вера Фетисова, откинув со лба льняной чубчик, по-мальчишески звонко произнесла:

— За материальную часть я ручаюсь! Моторы выручат летчиц из всякой беды.

Все выступающие говорили так горячо, что Кате хотелось сейчас же приступить к работе и доказать всем, что она может справиться с любым заданием. Но в эту первую ночь ее не назначили на задание. И ей пришлось провожать свою летчицу, летевшую с другим штурманом.

— Волнуешься, Даша?

— А ты думаешь! — ответила Нечаева. — Не учебные бомбы, а настоящие повезем, будем бомбить врага.

Самолеты ушли. Погас сигнальный огонек, на поле наступила напряженная тишина. Молчат техники и вооруженны, молчат пилоты и штурманы, все смотрят в ту сторону, куда ушли самолеты.

Мысленно Катя следила за самолетами, следила по часам и рассчитывала: вот они выходят на цель, вот сбрасывают бомбы, вот поворачивают обратно.

Она прислушивается, вглядывается в темное небо: не движется ли зеленая звездочка?

Вдруг кто-то крикнул:

— Летят!

И Катя заметила в небе огоньки. Она с облегчением вздохнула и еле удержалась, чтоб не побежать на старт, навстречу подругам.

Окружив Маршанцеву, девушки жадно слушали, как было выполнено первое задание.

Маршанцева говорила ровным, мягким голосом:

— Отбомбились по цели. Открыли боевой счет полка. Теперь вы все приступаете к работе. Задача простая — бить по скоплению врага, уничтожать огневые точки. Каждые две-три минуты в воздух поднимается самолет. Мы должны непрерывно бросать бомбы на фашистов. Действуйте быстро, смело, решительно. — Маршанцева пристально оглядела летчиц: — Все ли поняли меня? — И, прочтя ответ в суровых лицах, скомандовала: — По самолетам!

Мысленно командир провожает каждый самолет и ведет его по маршруту: он подходит к цели, бомбит и, ныряя то вверх, то вниз, уходит от обстрела. Вокруг самолета проносятся огненные пунктиры трассирующих пуль, но летчица научилась лавировать.

Вот возвращается самолет Нечаевой. Не поднимаясь из кабины, она кричит:

— Маша, бомбы!

Вооруженцы в темноте подвешивают бомбы. Это не простая задача: нужно наловчиться так, чтобы точно попасть ушком бомбы в замок бомбодержателя, а вес бомбы — сто килограммов.

Через пять минут Нечаева улетела, а на ее место опустился самолет Нади Полевой.

«Пускать ли ее снова?» — подумала Маршанцева и, подойдя к самолету, увидела, что летчица спит, склонив голову набок.

Маршанцева подозвала машину и приказала шоферу:

— Разбудите и отвезите в столовую.

До рассвета Катя не уходила с аэродрома. И когда вернулся последний самолет с Нечаевой, она подбежала к ней:

— Ну как, тяжело было?

— Дай твою ручку, — тихо сказала Даша.

Катя достала из полевой сумки автоматическую ручку, с которой не расставалась с того дня, как пришла в университет.

Даша вырвала из блокнота листок, положила на планшет и, подумав немного, стала писать.

— Теперь посмотри, все ли правильно. Ты ведь в университете училась, — значит, грамотнее меня.

Катя прочла:

«В день моего первого боевого вылета подаю это заявление и прошу партбюро принять меня в кандидаты партии. Клянусь с честью оправдать доверие партии и, если надо, отдать жизнь за Родину».

— Правильно, — тихо сказала Катя. — Поздравляю с началом боевой работы.

Утром весь полк собрался на аэродроме. Раскова прощалась с девушками.

— Ну вот, товарищи, вы и начали работать, и начали неплохо. Смело летали к цели, смело выполняли задание. Но кроме смелости нужны осторожность и мастерство. Уничтожая врага, думайте и о себе и о нашей умной машине, которая тоже должна долго жить и помогать нам бить фашистов. Сегодня я с вами расстаюсь. Я обязана вернуться в авиашколу и готовить новые кадры. Вы же своей работой должны оправдать то высокое доверие, которое оказали нам партия и правительство. Желаю вам успехов и надеюсь, что в недалеком будущем ваш полк будет гвардейским.

Катя взволнованно слушала Раскову, ее слова пробуждали лучшие чувства. Хотелось ответить, что труд ее не пропадет даром и огонь, который она зажгла в них, поможет им побеждать.

И не только Катя, но и все девушки постарались и словами, и взглядами выразить любовь и благодарность за все, чему научила их Раскова.

 

Глава восьмая

Легкие сумерки опустились на землю, и сейчас же зашевелились густые сады. Техники приподняли тяжелые ветви и выпустили на волю зеленые, как трава, самолеты.

Сняв чехлы, в последний раз, больше для очистки совести да еще для того, чтобы не стоять без дела, механики осмотрели самолеты, хотя уже знали, что моторы работают безотказно. Но и прослушав машины, они отошли лишь на шаг.

К самолетам подошли штурманы. Два часа назад они получили боевую задачу. Перед вылетом нанесли на карту линию боевого соприкосновения с противником и подробно разработали маршрут полета.

Катя летела в первый раз, но Женя уже бомбила эшелоны на станции и могла поделиться опытом.

— Главное — следи за ветром! Может случиться, нацелишься верно, вовремя дернешь бомбосбрасыватель, а силу ветра не рассчитаешь — и все пропало.

Катя наблюдала, как Женя готовится к полету. Она подхватила обеими руками отросшую копну золотистых волос, натянула шелковый подшлемник, потом надела кожаный шлем. Ее улыбчивое лицо сразу стало суровым. Она поспешно отошла от Кати, даже не попрощавшись. А ведь она уходила навстречу смерти, и кто знает, суждено ли им встретиться!

Но Евгения влезла в кабину, что-то сказала летчице, и обе с улыбкой помахали Кате. Не завидуй!

Федотова, подпрыгнув, ухватилась за винт, крикнула кому-то:

— Берегись, расшибу! — и повернула его. Мотор загудел, и самолет зарулил на старт.

Четыре точки уже растаяли на горизонте, а Катя все ждала свою летчицу, задержавшуюся на командном пункте. Мимо нее пробегали техники, проходили вооруженцы, разговаривая приглушенными голосами.

— Берегитесь, бомбы несем!

По всему аэродрому разносились короткие восклицания:

— У кого есть запасная лампочка?

— Антонову к начальнику штаба!

— Кто видел Федотову?

— Вот я, вот я! — послышался голос Маши Федотовой.

— Эх, бомбочки хороши, — тянула нараспев Зоя Малахова, техник по вооружению, — везите их скорее фрицам, пусть подавятся.

Нырнув под крыло самолета, она подвесила бомбу, приняла из рук помощницы вторую, закрепила, строго наказала:

— Смотри, штурман, не промахнись!

— Говори тише, — остановила ее помощница.

Вооруженцы отошли. К самолету подошла летчица Полевая, осветила Катю карманным фонариком, весело спросила:

— Готова?

Она посмотрела на Катю свысока и насмешливо сказала:

— Лезь в кабину, штурманенок!

Но Катя не обиделась. Она летела в первый раз и еще ничем не проявила себя. Ей казалось, что все помнили, как она на тренировочных полетах сбилась с маршрута. Помнила это и Надя Полевая, потому так пренебрежительно и обратилась к ней.

Проглотив оскорбительное слово «штурманенок», Катя полезла в кабину.

Влажный ветер ударил в лицо. Самолет побежал, разрывая густые волны июньского луга. И снова Катя испытала то знакомое волнение, когда, как перед прыжком, приостанавливается дыхание. Но вот самолет оторвался от земли и, словно поднимаясь по лестнице, начал набирать высоту.

И потянулась внизу темная степь.

Катя представляла, как торопливо перекапывают ее саперы, сея в чернозем мины всех сортов: противотанковые и противопехотные. По спящим цветам расползается, как повилика, колючая проволока. Траншеи и рвы, словно русла рек, пересекают степь. Армия закапывается в землю. Заботливые руки артиллеристов снимают с пушек увядший ковыль, который еще утром был зелен и неотличим от травы, и стволы орудий начинают согреваться, словно от первого выстрела в них проснулась жизнь. По травяным зарослям бредут автомобили, на ощупь пробивая дорогу. Похожие на стога свежескошенного сена, стоят танки. И кругом, вдыхая свежий аромат степи, люди готовятся к бою.

Катя следила за стрелками часов. В кабине было тесно. Из кармана, приделанного к стенке кабины, высовывались ракеты. Две осветительные бомбы, которые вооруженцы сунули в последнюю минуту, лежали у нее на коленях. Сзади стоял пулемет, а внизу висели фугаски. Катя не могла пожаловаться на то, что плохо подготовлена.

Внимательно разглядывая темную землю, она ждала, когда появится отблеск реки. Реку не спрячешь от ночного самолета, не замаскируешь камуфляжными сетками. И на этой реке немцы готовят переправу, чтобы ударить по Ростову. Надо положить бомбы так точно, чтобы задержать их.

Катя нетерпеливо поглядывала на землю. Уже должна быть река, ведь они летят, а не ползут. Ее охватило такое волнение, что она крикнула летчице в переговорную трубку:

— Давай быстрее!

Летчица ничего не ответила, только откинулась от приборной доски, и Катя поняла, что она недовольна ею. Нельзя показывать нетерпение.

Но вот блеснула река. Не успела Катя опомниться, как услышала глухие слова летчицы:

— Приготовиться.

Самолет подходил к переправе слева. Немцы, конечно, слышали его, но ни одной вспышкой не обнаруживали себя.

«Спрятались? Сейчас мы вас разыщем!»

Две светящиеся бомбы повисли над рекой, как люстры. И сразу стал виден мост и машины на нем.

— Захожу на цель, — сказала летчица.

На секунду Катя задержалась, уточняя угол прицела, потом дернула ручку бомбосбрасывателя.

Самолет подпрыгнул, освобожденный от груза, и пошел быстрее, словно летчица торопилась уйти. Но штурман еще не успела сбросить весь груз. Перегнувшись через борт, она начала бросать мелкие бомбы. Вдруг мгновенный страх сковал ее. Огня от взрыва нет! Она взглянула вниз, и сердце ее словно остановилось: бомбы упали в воду.

В следующее мгновение самолет снова развернулся и повис над мостом. Катя повернулась к пулемету и стреляла по машинам.

В ответ к самолету полетел разноцветный поток трассирующих пуль. Пули летели то выше самолета, то ниже, то сбоку, все догоняя его. Катя инстинктивно сжалась, словно надеялась, что так в нее труднее будет попасть.

Но когда она справилась со своим страхом, оглянулась, вокруг уже была темнота и только вдалеке вспыхивали разрывы.

«Кажется, вырвались?» Но зенитки еще стреляли им вдогонку. «Мимо! Опять мимо!»

Самолет уходил, утопая в плотной темноте. Облегченный вздох вырвался из груди Кати, потом ее охватила огромная нежность к летчице, которая так ловко вывела самолет из беды. Все в ней медленно оттаивало, она с наслаждением потянулась, распрямляя спину.

«А ведь нас чуть не убили», — подумала она и так глубоко вздохнула, словно вытолкнула из горла запекшийся комом страх. Сердце заиграло, захотелось петь.

— Вырвались, Наденька, вырвались!

Летчица помолчала, потом глухо сказала:

— Сундук ты, а не штурман.

Катя удивленно вскинула брови, нерешительно переспросила:

— Что-о?

— Я говорю — к черту такого штурмана!

Словно огнем полоснуло Катю: «Вот оно что! Вот в чем главное. А я осмелилась думать о своей жизни. Я радовалась, что осталась жива. Я и забыла… Я смогла на минуту забыть, что не выполнила задания. Что теперь скажут в полку?»

Небо заметно светлело. Сквозь рассвет, как сквозь мутное стекло, виднелись земля, нитка железной дороги, квадраты домиков шахтерского поселка.

«Еще пять минут лёта… еще три», — мысленно отмечала Катя.

Вот и аэродром. Открылся первый огонь, а после разворота — второй и третий. Земля! Сердце сжалось, когда самолет побежал по лугу. Луг покрыт росой. Еще несколько часов — и взойдет солнце, и луг засияет разными цветами, а Кате уже не придется радоваться. Она промахнулась. Она не остановила врага, и, может быть, завтра эти цветы раздавят немецкие танки.

Надя Полевая медленно вылезла, сняла перчатки, шлем и стала осматривать самолет. На плоскостях и на фюзеляже зияли пробоины.

— Двадцать две, двадцать три, — чуть не плача, считала она. — Как изуродовали машину! А мы даже в цель не попали… Я же кричала: «Бросай, бросай!» А ты заснула, будто на печке, а когда проснулась, было уже поздно.

Сдерживая слезы, Полевая поглаживала рваные плоскости. Потом ударила ладонью по крылу и крикнула:

— Я с таким штурманом летать не буду!..

К самолету подбежали техники.

— Как у вас? Все в порядке? — крикнула Федотова и начала осматривать самолет; на ней был комбинезон со множеством карманов, набитых всевозможными инструментами, которые звенели при каждом шаге.

— Где вас так раздолбали? — спросила она испуганно и, не получив ответа, крикнула подбегавшим девушкам: — Смотрите — чистое решето!

К самолету торопливо подошла Маршанцева. Выслушав летчицу, она стала осматривать самолет, хотя с первого взгляда поняла, все.

— Паршивые немцы, — угрюмо произнесла она, — как изуродовали машину… Перья торчат во все стороны. Не пойму, как вы долетели на жердочках. — Голос ее дрожал, в нем чувствовалась большая обида.

Наблюдая за командиром, Катя старалась угадать свой приговор. Сейчас вот командир поднимет голову и скажет: «Штурмана отчислить», что будет означать: выгнать из полка.

Осмотрев самолет, Маршанцева вздохнула.

— Придется вам подождать, пока исправят… Федотова! — окликнула она техника.

— Слушаю, товарищ командир! — отозвалась Федотова, вынырнув из-под крыла.

— Где инженер полка? Надо срочно исправить машину.

— Завтра будет готова, товарищ командир, — решительно заявила Федотова.

— Идите отдыхать, — сказала Маршанцева девушкам.

— Как завтра? — заволновалась Полевая. — Надо сегодня исправить, чтобы мы успели еще один рейс сделать. Мы должны обязательно вылететь. Штурман Румянцева должна научиться…

Но техник Федотова, высунув голову из-под машины, внушительно перебила:

— Самолет не летчик, ему и отдохнуть надо.

— Нельзя на нем летать, — строго сказала Маршанцева и, помолчав, добавила: — Я не хочу похоронные по домам рассылать. — И вдруг, заметив растерянность на лице штурмана, добавила уже спокойным тоном: — Промах надо будет завтра исправить.

Отвернувшись от летчиц, она взглянула на часы. «Семерка» опаздывала уже на пять минут. Тревожные морщинки пересекли ее лоб, и она торопливо пошла на старт.

Летчица враждебно глядела на Катю: «Сидеть без дела? Другие делают по четыре-пять вылетов! Сидеть без дела из-за этой неповоротливой толстухи? Из-за этого комода? Да разве такая кадушка может быть штурманом? Сегодня же попрошу другого».

Метнув на Катю уничтожающий взгляд, Полевая пошла с аэродрома.

Сначала Катя хотела догнать ее, извиниться. Извиниться? За что? Нет, Надя напрасно рассердилась на нее, обругала ее сундуком. Она уж не такой сундук. Совсем не сундук. Она штурман. И она получила строгий урок, теперь она уж не промахнется. Пусть только Надя подождет, посмотрит — и увидит.

 

Глава девятая

Вечерело. На горизонте таяла алая кайма заката. Тени тяжелых бомбардировщиков еще плыли по полю, а сопровождающие их истребители давно пронеслись как стрелы. Должно быть, вырвались из большого пекла. И потрудились на славу — небо над Таганрогом было огненным.

Катя считала самолеты. Полчаса назад они прошли над ее головой и теперь возвращались благополучно. Сейчас эти парни будут отдыхать: выпрыгнут на землю, доберутся до леска и растянутся там в высокой траве.

Небо темнело, и полк ночных бомбардировщиков был готов к работе.

Ночные бомбардировщики идут на цель без сопровождения истребителей. На них бомбы да пулемет «шкас». А скорость у этих самолетов от ста до ста пятидесяти километров в час, — значит, при встрече с противником летчик должен побеждать только ловкостью и умением маневрировать.

Утром командир полка вызвала к себе штурмана Румянцеву и, как бы утешая ее, сказала:

— Нет таких ошибок, которые нельзя было бы исправить. — Немного помолчав и взглянув на Катю сузившимися глазами, будто пряча улыбку, добавила: — С летчицей Полевой вы не сошлись характерами… Сегодня полетите с Нечаевой.

Катя чуть не забыла о субординации, чуть не бросилась на шею командиру. Летать с Дашей!.. Это была ее заветная мечта.

Конечно, все в полку узнали, что Катя промахнулась. Евгения даже попыталась утешить ее:

— Я же говорила, я же предупреждала — помни о ветре. При сбрасывании ты не рассчитала силу ветра…

Хотя Кате и приятно было бы все свалить на ветер, но она понимала, что ветер ни при чем. Она просто растерялась и чуть-чуть прозевала время. На секунду запоздала — и бомбы прошли мимо цели.

«Такой промах уже никогда не повторится», — клялась она себе, вылетая на новое задание. Теперь она уже чувствует себя уверенно. Она тщательно подготовилась, так проработала маршрут, что даже мысленно видела весь путь. Глаза ее стали штурманскими, зрячими.

— Поживее собирайся! — крикнула она летчице.

Нечаева тихо улыбнулась. Вон она как! Эта неуклюжая, неповоротливая Катя теперь не уступала в проворстве лучшей спортсменке, так легко впрыгивала в кабину. Ее стремительность была заразительна.

Но Даша не торопилась: проверила калибр бомб, контровку взрывателя, даже пощупала бомбу рукой, затем направилась в кабину. В ватном комбинезоне было душно, но зато на высоте в нем удобно. Она похлопала по плечу штурмана:

— Все в порядке! Летим!

Навстречу самолету хлынул алый поток. Приглядевшись, Катя поняла, что ушедшие вперед экипажи начали свое дело. Теперь уже нельзя было и думать подкрасться к немцам незамеченными.

Мимо них, сигналя огоньками, пролетели отбомбившиеся самолеты за новым грузом. Катю охватило возбуждение. Не отставать от подруг, сделать как можно больше рейсов, закидать немцев бомбами, задержать наступление!

— Скорость! — крикнула она летчице.

Нечаева улыбнулась: «Какая горячая! Подходящий для меня штурман. Напрасно Полевая обрушилась на нее. Катя ведет себя смело».

Даша не ожидала этого. Она не очень-то доверяла этим москвичкам, сменившим книги на самолет. Они долго не могли привыкнуть к морозам, очень часто на полетах вид у них был совсем не такой геройский, как на шахматных турнирах или философских дискуссиях. Однако они изо всех сил старались скрыть свои слабости и держались в норме. Хотя Катя похожа на своих, но она выносливее всех. Веселая и доброжелательная, она недосыпала, но помогала отстающим. Надю Полевую даже обучала грамматике. Вот и сейчас она ведет себя молодцом, и хотя в душе, может быть, и трусит, но не показывает этого.

Катя смотрела вперед, где багровое зарево полосовало небо. Зарево приближалось, и надо было не попасть в его свет. Самолет набрал высоту и стал подкрадываться к цели.

Она взглянула на часы: до цели еще далеко. Вдруг небо над ними вспыхнуло, будто звезды спикировали на самолет. Яркий свет ударил в глаза. На мгновение ослепнув, она наклонилась к приборной доске.

Сеть прожекторов раскинулась в полнеба, и самолет запутался в ней.

— Левее, левее! — закричала Катя, щуря глаза от слепящих лучей.

Она смотрела во все стороны, выискивая темные места, куда можно было бы вывести самолет. Слева огненными пунктирами проносились трассирующие очереди. Потом пули начали задевать плоскости. Немцы старательно прицеливались.

— Правее!.. Еще!.. Ах, черти!

На мгновение Катя замолчала. Воздух словно кипел, и самолет подбрасывало. Были мгновения, когда Катя не понимала, что же такое происходит: летчица ли так волнуется, или самолет уже не подчиняется ей? Но и в эти мгновения она все же успевала поворачиваться во все стороны, отыскивая выход из огня.

Скоро она увидела пламя, ярко освещавшее переправу. На мосту что-то горело.

— Впереди цель. Внимание!

Летчица повела самолет по боевому курсу.

По мосту двигалась колонна машин. Самолет подошел к ней, и, когда центр колонны оказался в прицеле, штурман сбросила бомбы. Летчица развернула самолет на обратный курс.

С еще большей яростью накинулись на них прожекторы. Но летчица, ловко маневрируя, стремилась вывести самолет в темноту. Слушая команду штурмана, Нечаева кидала самолет то вверх, то вниз, уводя его по ломаной линии.

Уже пахнул в лицо теплый ветер степи, и девушки с облегчением вздохнули.

— Здорово напугалась? — спросила летчица.

— Не успела, — искренне созналась Катя.

«Это мне нравится, — подумала Нечаева. — Такой штурман мне по душе. Такому штурману можно спокойно отдать себя «на сбережение».

 

Глава десятая

Кроме боевых задач у штурмана, как и у всякого бойца, есть множество мелких, но важных дел. И вот утром, после вылетов, когда все отправились спать, Катя побежала к знакомой шахтерке постирать воротнички.

Белые домики шахтерского поселка по самые трубы утопали в садах. Зеленая стена садов отгораживала их от черной дороги, змейкой сползавшей от шахт. По долине пробегал красный ручей откачанной из шахт воды.

Но возле шахт было тихо. Даже ручей не бурлил, словно иссякла красная кровь земли. Не видно было и шахтерок возле копров, на которых висели плакаты и призывы к женщинам помогать мужьям бить врага.

Смутная тревога охватила Катю. Она быстро зашагала к белому домику, в котором уже не раз бывала у шахтерки, играла с ее детьми, пила чай, разговаривала о жизни. Катя любила поговорить с женщинами, которые умели зарабатывать хлеб.

Привычно распахнув дверь, Катя в изумлении остановилась на пороге: все в доме было перевернуто, разбросано; трое испуганных детей сидели на краю стола и торопливо ели из одной чашки. Не успела Катя разобраться, что тут произошло, как вошла хозяйка. Бледная, словно больная, она несколько секунд приглядывалась к Кате, затем ахнула и запричитала:

— Голубушка солдатик! Вот какие дела-то! Немец-то уж Миус перешел! — Голос ее задрожал, слезы наполнили глаза. — А вы говорили, что они дальше ни шагу не ступят. А вот идут. Сюда идут. Плохо, значит, вы защищали нас! — Всхлипнув, она опустилась на скамью. — Сегодня нас рассчитали. Говорят, шахты водой зальют, чтоб немцу не достались.

Все эти дни Катя утешала шахтерку. Она не лгала ей, она говорила только то, во что сама верила, говорила, что враг дальше не пройдет. И вот сейчас она не знала, что ответить этой плачущей женщине.

Но женщина и не ждала ответа, она махнула рукой с таким отчаянием, словно поняла, почему молчит Катя.

— Неужели на шахтах совсем прекратили работу? — спросила Катя, сознавая, что говорит не то и спрашивает только для того, чтобы нарушить тягостное молчание.

Но шахтерка вместо ответа лишь покачала головой и крикнула ребятам:

— Ешьте скорее! Куда теперь с вами денусь?! Дети перестали есть. Стало так тихо, что Катя услышала их испуганное дыхание. А шахтерка сидела, опустив голову, безвольно уронив на колени сильные руки, которые умели держать отбойный молоток с такой сноровкой, словно это была скалка. И вот у этих рук отняли работу. Они сразу ослабли, как слабеет воздушный провод перфоратора, когда прекращается подача воздуха. А где нет воздуха — нет работы, нет и жизни.

— Значит, вы уходите? — тихо спросила Катя. Впервые ей пришлось увидеть тех, кто вынужден испытать всю тяжесть отступления.

— Уходим, — сказала шахтерка, — уходим бог знает куда. Кто для нас хлеб и крышу припас? Куда идти с такой оравой? Чи ребят, чи узлы в руки брать? Ума не приложу!

— Я сбегаю в райком, узнаю, — сказала Катя и направилась к двери, но вдруг остановилась и нерешительно добавила: — Вы пока соберите необходимое…

Она побежала к калитке, расталкивая кусты, и вдруг остановилась: «В райком?.. А если там скажут: «Какое отступление? Что вы панику наводите!..» Нет, нельзя бежать. Надо прийти спокойно, ни о чем не спрашивая, понаблюдать — и тогда станет ясно, что делать дальше».

Поправив пилотку и подтянув ремень, она вышла за калитку и увидела на дороге обоз. Шахтеры уходили. Подслеповатые лошади, черные от угольной пыли, медленно тащились по улице.

Катя побежала обратно в дом и стала помогать шахтерке одевать детей.

С первого же воза закричали:

— Анна, давай ребят, тут им оставили место!..

Лошади остановились, и Катя начала подсаживать детей, подавать узлы.

Шахтерка стояла и оглядывалась. Вокруг были люди, с которыми она прошла всю жизнь. И ей не так уж страшен становился неведомый путь. Она уходила не одна, а всем миром.

— Что ж, до свидания, голубушка солдатик, бог даст, еще и увидимся. Не сердись, если вгорячах и обидела. Не твоя вина, что нам приходится уходить. Спасибо тебе за помощь.

— Не горюй, мать, — перебил ее старый шахтер, сидевший за кучера на возу, — нам уходить не страшно, земля везде своя. Вот немцу уходить потруднее будет. Как он свои пуховые перины потащит?.. Помню я, как наши горнозаводчики драпали: несет, несет чемодан, да и кинет, сто шагов пробежит — да другой оставит; к железной дороге голяком дошли. Сноровки на тяжелую работу у богатых нету…

Воз заскрипел и пошел. Седые тучи пыли поднялись и заслонили даль, куда скрылись обозы и люди.

Катя прислонилась к дереву и смотрела на дорогу. Дети скоро запросят есть. Шахтерка набьет мозоли на ногах и станет седой от пыли…

— Катюша, дорогая, — обняла ее подбежавшая Надя. — Понимаешь, как все это глупо и по-бабски вышло! Мы вроде с тобой поссорились. Не может быть в нашем полку ссор, не может! Прости меня и давай летать вместе.

Катя не сразу и поняла, о чем говорит Надя. Угрюмо посмотрев на нее, она твердо сказала:

— Нет. Я буду летать с Дашей. Буду учиться очень точно уничтожать врага.

В ту же ночь полк получил задачу бомбить колонны автомашин и переправы.

На штурманских картах передний край обороны был изображен зигзагообразной линией, клинья немецкого фронта уже подходили к Ростову.

Маршанцева ставила боевую задачу и смотрела на летчиц строгим взглядом, стараясь внушить им, что они должны понимать не только то, что она говорит, но и то, о чем думает.

— Задача ваша простая: не давать немцам скапливаться на переднем крае. Бомбить окопы, артиллерийские позиции. Работать четко, ни одной бомбы мимо цели! — Тут она взглянула на Катю, и Катя мгновенно подобралась и взглядом ответила ей: «Нет, я больше не промахнусь».

Самолеты поднимались в небо с интервалом в пять минут. Теплые струи воздуха доносили запахи горелой земли и железа, и, если бы не было ракет, трассирующих лент и вспышек орудийного огня, летчицы все равно знали бы, что они подлетают к передовой линии.

Катя следила только за целью, забыв о зенитном огне, о возможной атаке.

Со второго рейса уже труднее стало подходить к цели. Немцы встречали самолеты шквальным огнем. Надо было действовать осторожно и внимательно, отбомбившись, уходить в темноту, прятаться в дымные тучи, потом снова заходить — и уже с запада, откуда их не могли ждать.

На третьем рейсе огонь стал еще яростнее. Видно было, что немцы подтягивают новые и новые силы. Раза три Кате пришлось свернуть с курса, чтобы найти новый подход.

Обстрел продолжался и тогда, когда, по их расчету, под ними уже должны были находиться свои.

— Бросай красную ракету! Что они там, ослепли?! — крикнула летчица, измученная преследованием.

Катя стала давать сигналы наземным частям, предупреждая, что летит свой самолет, но обстрел не прекращался. И она поняла, что враг продвинулся еще на несколько километров.

На земле шел бой. В пламени видны были танки, идущие к аэродрому.

Самолет развернулся влево от танковой колонны и пошел на аэродром. Катю поразило, что посадочные огни были очень скупы. Чтобы не привлечь внимания немцев, Даша убрала газ, и самолет мягко спланировал.

Но едва он коснулся земли, к ним подбежала штурман эскадрильи Галина Руденко. Лицо ее было такое бледное, что светилось в темноте. Порывисто дыша, она сказала:

— Наши перебазировались. Летите за нами…

Через несколько минут два последних самолета снялись с аэродрома.

 

Глава одиннадцатая

В густом саду на окраине станицы было душно от пыли. Дорога на Ставрополь проходила невдалеке, и вся пыль войны оседала на этот сад. Сквозь серую завесу тускло просвечивала спелая черешня, но до нее никто не дотрагивался.

К пяти часам летчицу Нечаеву и штурмана Румянцеву вызвали в штаб, и они приготовились получить новое задание. Явились минута в минуту, но их попросили обождать: в штабе заканчивалось срочное совещание командиров.

Нечаева присела на ступеньки крыльца и вертела в руках веточку мальвы.

Румянцева нетерпеливо ходила по дорожке от крыльца до калитки.

— Катя, посмотри, до чего тонко сделаны эти цветки. Снаружи — пунцовые, а внутри — белые лучики, словно кисточкой нарисованы. Такая вот мелочь, а какое мастерство!

— Вот уж именно мелочь! — буркнула Катя. — Не понимаю, как ты можешь говорить сейчас об этом. А меня вот что волнует: долго ли еще нам ждать?

Даша спокойно ответила:

— На войне все время уходит на ожидания да выжидания. Не тот командир хорош, который с бухты-барахты на смерть пошлет, а тот, который семь раз примерит, а уж потом отрежет. А когда меряют, не торопятся.

— Должно быть, ночь будет серьезная, — вслух подумала Катя.

— Теперь все ночи серьезные.

— Заметила, какое лицо было у командира?

Даша пожала плечами и неохотно проговорила:

— У нашего командира на лице ничего не заметишь. Она у нас молодец, выдержка железная, не то что у других…

— У кого «у других»? — насторожилась Катя.

— Ну, указывать не буду, — с хитринкой улыбнулась Даша.

— Ага! Понимаю! И приму к сведению…

Из дома напротив вышла старушка, подошла к ним. У нее было загорелое морщинистое лицо, глаза мутные, как вода Дона.

— Скоро у них совещание кончится? — спросила она, тревожно заглядывая в окна. — Жду Варвару Федоровну обедать, а ее все нет. Блины остыли. — Остановившись перед летчицами, она посмотрела на них, потом вздохнула и сказала: — Может быть, вы свободны?.. Может, пойдете поедите? Не пропадать же добру. Намесила, напекла, а ей и поесть некогда.

Голос ее звучал так грустно, что нельзя было отказаться.

— Спасибо, — сказала Катя. — Мы, пожалуй, зайдем. В окно увидим, когда кончится совещание.

Даша кивнула, и они пошли за старушкой.

Хозяйка проворно вынула из печки горшок и опрокинула на тарелку горку блинов. Кисловатый запах сразу напомнил Кате о доме. Морщинистое лицо старушки было похоже на материнское. Как будто они у мамы дома побывали.

— Это с собой в небо захватите, — давала хозяйка блины перед уходом. — Чай, не ангелы, полетаете-полетаете — и есть захотите.

Девушки пятились к двери:

— В небе есть некогда. Лучше спрячьте, а мы после полетов забежим.

— После полетов? — старушка сразу осеклась, на глаза навернулись слезы. «Вернетесь ли?» — подумала она, но вслух произнести не посмела.

С улицы донесся голос дежурной по части:

— Нечаева! К командиру!

Обняв старушку, Катя подумала: «И плечи такие же, как у мамы, и такая же согнутая спина, щека такая же мягкая, и глаза чуть что — и в слезах, и нельзя смотреть на них, нельзя… Ты не девочка, ты солдат, и тебя зовут».

Катя вырвалась и ушла, не оглядываясь.

— Как только начнутся дожди, — сказала она Даше, — попросим у командира разрешения перебраться к этой мамаше. Тут и помыться и просохнуть можно, а это нужно солдату.

— Солдату надо только одно, — сухо перебила Нечаева, — фронт удержать!

— Удержим, — ответила Катя и погрозила кому-то кулаком.

Зайдя в штаб, Катя услышала разговор Маршанцевой с комиссаром:

— Положение тяжелое, вал катится дальше. Пехота первого эшелона смята, артиллерийские полки раздавлены. Остатки стрелковой части откатились на восток.

Катя видела ночью в степи этот железный поток. Силу этого потока она уже знала.

Самолеты летели навстречу этой железной лавине, бомбили, а пламя с земли показывало им, что они работали удачно.

Всю ночь самолеты бомбили мотопехоту и поработали на славу. Немцы не успели подтянуть сюда зенитки, приготовиться к обороне и укрепиться. Маршанцева посылала самолет за самолетом.

И когда рассвело, возле самолетов не было слышно ни оживленного разговора, ни смеха, ни шуток: все спали, а кто от напряжения и усталости не мог уснуть — молча отдыхали.

Катя и Даша остановились в хате казачки Анны Панченко.

— Дивчины, вы из-под Ростова? Не видали там моего Николая? — выспрашивала их казачка, угощая варениками.

— Не видали, — ответила Катя, удерживая горестную улыбку.

— Мы работаем в воздухе, а он, наверно, в наземных частях, — пояснила Даша. — Пехота от нас далеко, но я думаю, что ваш Николай жив, а не пишет только потому, что некогда. Я вот тоже родным не пишу, радости мало, а о горе зачем писать?

Оглядывая комнату, Катя видела, что здесь люди жили не только в достатке, но и зажиточно. На окнах — тюлевые шторы, на столе — вышитая скатерть, в углу — городская никелированная кровать с горой подушек и перин, такая высокая, что Кате пришлось бы подставить табурет, если бы она захотела отдохнуть на ней. В комнате были патефон, швейная машинка — все, что полагается в приданое богатой невесте.

Анна Панченко угощала летчиц, смотрела, с каким аппетитом девушки уничтожали вареники, и горестно сокрушалась:

— Эх, оплошала я. Мне бы надо было пойти с казаками, с Николаем. Вместе в колхозе работали, а как война началась, я и оторвалась от него. Надо было уйти с ним… Зачем я осталась? Здоровая, сильная, стрелять бы научилась, а я со стариками да с малыми детьми осталась… Нет, нехорошо получилось!

К ужину пришла Надя Полевая, такая опечаленная, что Катя встревожилась — не заболела ли?

— Хуже, — отмахнулась Надя, — за стариков сердце болит. Я думала, мы из Ростова пойдем на Батайск, Тихорецкую, надеялась забежать к своим, помочь эвакуироваться, а не удалось…

Разложив на столе карту, она изучала маршрут. До станицы Высоколозовой было далеко. Она хотела отпроситься и слетать к родным, но с каждым днем увеличивалось расстояние до дому. И с каждым днем враг приближался к дому ее родителей. Что теперь делать?

Вечером в станице было тихо. Шелестели листья в саду, ярко светила луна. На ступеньках хаты сидели девушки и тихо пели про казака Дорошенко, который «веде свое вийско, вийско запорижьске, хорошенько!».

Катя слушала и думала о доме.

Сейчас отец, наверно, пришел с работы. Все поужинали и вышли на улицу. Сидят на скамейках под окнами и обсуждают новости с фронта. А фронт, вот он! В степи виднеется зарево, там огненная черта отделяет нас от немцев. Сейчас, как только из штаба дивизии сообщат расположение наших войск и дадут условные сигналы для опознавания частей, мы вылетим на эту передовую.

Но через час полк опять получил приказ перелететь на новую точку.

Казачка с плачем провожала девушек.

— Что мне делать? — сквозь рыдания спрашивала она.

— Поезжай со своим колхозом на Кавказ, — посоветовала Катя.

— А хата? У меня по осени сын родится, для него надо хату сберечь.

Она стояла в тяжелом раздумье, но, увидев, как девушки спешат, стала проситься с ними:

— Я буду вам бомбы подносить. Замолвите за меня словечко перед командиром.

Но Катя знала, что ответит их командир. Маршанцева только взглянет на казачку — все поймет и, конечно, откажет. И она могла посоветовать только одно: уехать как можно дальше на восток.

 

Глава двенадцатая

Полк отходил… Впереди был Кавказ.

После степей все здесь казалось необычным.

Ступив на землю, Катя замерла от изумления. Прямо перед ней под самое небо вздымалась горбатая земля. На передней цепи гор рос какой-то кустарник, но дальше, в разрыве, возвышалась вторая, покрытая более редкой зеленью, а еще дальше и выше, под самые облака, уходили снежные вершины.

— Поглядите, — воскликнула Надя Полевая, — до чего же здесь изуродована земля!

— И на землю-то не похожа, — вставила Нечаева, — на земле поля и лесочки, а тут и не разберешь что. Совсем другая планета.

— Не на Марс ли мы заскочили? — пошутила Евгения.

— Тебе лучше знать, ты будущий астроном, изучила все планеты, — проговорила Нечаева и тут же тоскливо вздохнула: — Вот это залетели!

Она сняла шинель, сдвинула шлем на затылок, внимательно оглядываясь, стала изучать местность.

— Трудно нам здесь будет… Ну не гулять прилетели, надо браться за дело… Что это там, у подножия горы, синеет?

Катя взглянула вдаль, где клубился туман:

— Должно быть, река.

— Река? Отлично! Можно умыться! — И, бросив шинель в кабину, Даша пошла по полю, изрытому колесами.

— И я с тобой! — Евгения побежала за ней.

— И я, и я! — подхватило несколько голосов.

Яркое солнце опрокидывало на землю потоки горячих лучей. Еще и семи не было, но от жары уже трудно дышалось.

Катя сидела под крылом самолета, с тревогой думала: «Вот и Кавказ».

Мысленно она оглянулась назад. Там были поля, где легко размахнуться, а здесь…

Высокие горы пугали ее. Перед ней на маленькой площадке, со всех сторон замкнутой горами, стояло множество самолетов. Здесь были «илы», «яки», СБ и Р-5, а в стороне, по краю железнодорожной насыпи, цепочкой стояли их маленькие машины. Катя глядела на узкий котлован и думала, что ни один самолет не сможет подняться отсюда. Она пошла в штаб узнать, что же будет дальше.

Около тяжелых бомбардировщиков громко бранились техники и механики.

«Хороший знак, — решила Катя, — если опробуют моторы, значит, куда-нибудь собираются. Но как они тут развернутся?»

Впереди убегала в темное ущелье выгоревшая добела дорога. По сторонам ее стояли синие виноградники. Ровные межи тянулись по склону горы и такими же ровными рядами пересекали поле.

Катя никогда не видела, как растет виноград. Сейчас на нее смотрели прозрачные гроздья, затуманенные росой; смотрели, словно глаза тех, кто сажал эти лозы, кто рыхлил под ними землю, кто выращивал их, кого война прогнала с родных мест и кого летчицы теперь должны защищать.

Штаб помещался в ауле у подножия горы.

Комиссар Речкина сидела за столом и рассматривала большую карту из склеенных листов. Вся карта была исчерчена красными и синими стрелами, показывавшими передвижение линии фронта. Около стола стояла Нечаева и свертывала в трубочку старые листы штабной карты.

Уж много раз Кате приходилось наблюдать, как одна карта заменяется другой, и всегда ее охватывала горькая обида. Словно земля уходила из-под ног. Еще один кусок карты свернут в трубку, и неизвестно, скоро ли эти трубки развернутся.

— Товарищ комиссар, можно войти?

Речкина подняла голову, сухо ответила:

— Входи. Вот карта, изучай Кавказ.

— Я хотела бы знать, что мы здесь будем делать.

— Воевать, — сухо ответила Речкина. — Сейчас командир вернется из штаба дивизии и скажет, как будем воевать и где.

Катя подошла к окну. Вот он какой, Кавказ! «Тебе, Кавказ, суровый царь земли…» — вспомнила она стихи Лермонтова. Она много читала о Кавказе, видела его на открытках «Привет с Кавказа!». Представляла его себе так: по горам вьется тропинка, черкешенка с кувшином на плече спускается к хрустальному ручью; сакли, чинары да еще, кажется, лезгинка, которую плясали студенты-горцы в университетском клубе. И вот он перед ней.

Из-за этих высоких гор они будут налетать на врага, бомбить и уходить в неприступное ущелье.

От реки возвращались девушки. Кате тоже захотелось освежиться. Она спустилась к ущелью, по которому стремительно бежала река.

Умывшись, сразу подумала о завтраке. На той стороне аэродрома, в лесочке, видела кухню.

Она вышла на белую дорогу. Впереди в облаках пыли двигался обоз переселенцев. Седые, запыленные лошади тянули телеги со скарбом. На возах сидели дети, а старики и женщины шли пешком.

С Катей поравнялся мальчик лет двенадцати. Придерживая карманы, набитые гроздьями винограда, он обернулся назад и крикнул:

— Мамка, догоняй!

Женщина с мешком за плечами попыталась догнать обоз, но задохнулась и махнула рукой:

— Иди. Догоню…

Катя взглянула на нее. Серое, словно каменное, лицо. Только черные глаза вдруг знакомо сверкнули, и она узнала шахтерку из поселка «Труд горняка».

— Голубушка солдатик! — воскликнула шахтерка, узнав Катю. — Вот так встреча! Вы-то как сюда попали? Вы же оставались позади. Как же очутились впереди нас?

Обняв Катю, она смотрела на нее так радостно, будто встретила родную сестру.

— Ну чего же молчишь? — сурово вопрошала она. — Неужели немцы и сюда добрались?

— Нет, нет! — поторопилась ответить Катя. — Сюда мы не допустим.

— Пора бы их остановить, — сказала шахтерка. — Мы идем и думаем: когда же домой заворачивать? И здесь солнышко греет, а все-таки мы бездомные. Смотри, винограду-то сколько! Я думаю захватить лозу и посадить возле дома, выращу для ребятишек. Как ты думаешь, вызреет?

Катя не знала, что ответить. Шахтерка внимательно посмотрела на нее, вздохнула:

— Понимаю, почему ты молчишь… А я вот думаю, что мы вернемся и виноград созреет.

Взглянув на обоз, она оживилась и потянула Катю за собой:

— Погляди на ребят — сидят на возу да посмеиваются. Им-то что? Солнышко светит, и ладно. А старший пешком идет, вон он, в бумажном колпаке.

Катя шла за обозом и с удовольствием слушала шахтерку. Ее радовало, что женщина так уверенно смотрит на свое будущее.

Впереди был виден аэродром. На нем началось какое-то движение. Вот тяжелый бомбардировщик медленно развернулся, и сразу образовался просвет. Потом послышался гул моторов, — должно быть, ястребки готовились к вылету.

Вдруг она услышала знакомый звук приближающегося самолета и невольно остановилась. Вскинув голову, она увидела немецкий разведчик.

Земля закачалась у нее под ногами. Немецкие разведчики здесь!

Но в небо уже поднялись истребители, и разведчик мгновенно скрылся.

Надо было торопиться. Прощаясь с шахтеркой, Катя снова услышала гул моторов и подумала, что это возвращаются наши ястребки. Но гул приближался и становился надрывным. И в то мгновение, когда она подумала: «Это немцы», бомбардировщик повис над дорогой и начал расстреливать обоз из пулеметов.

Вокруг аэродрома застучали зенитки. Послышался свист падающей бомбы.

«Это у нас!» — подумала Катя и представила, что сделает бомба на поле, где крыло к крылу стоят самолеты.

Она побежала вперед. Навстречу ей шли машины с боеприпасами, с горючим, рулили самолеты, разбегаясь от пожара.

Слева по узкой взлетной полосе поднимались легкие бомбардировщики. Кате представилось самое страшное: вдруг Нечаева улетела, не дождавшись ее? Улетел и весь полк в неизвестном направлении.

Самолеты пролетали над ее головой так низко, что она инстинктивно наклонялась, чуть не падая, бежала через поле.

Наконец она увидела свой самолет: он стоял подрагивая от нетерпения. Летчица уже надевала очки.

Около нее стоял какой-то летчик, который, взглянув на Катю, хотел что-то сказать, но Даша закричала:

— Скорее! — и кивнула на летчика: — У меня уже есть пассажир, могу с ним улететь.

Катя поспешно полезла в кабину, стала надевать шлем. Даша сказала:

— Нам приказано взять вот этого товарища. У него только что разбомбили машину, и командир приказала перебросить его на новый аэродром, куда перелетела его часть.

Катя взглянула на летчика и узнала его. Этот лейтенант шутил с ней на аэродроме в Энгельсе. И вот он попал в беду, и они должны выручить его. Она и фамилию вспомнила:

— Лейтенант Рудаков? Встречались на Волге!

Летчик изумленно оглядел ее:

— Неужели вы та самая маленькая девушка из Энгельса? Но как вы выросли! Я бы ни за что не узнал вас. И не только выросли, но и возмужали.

— Еще бы, — ответила Катя, — работа нелегкая, пришлось набирать силу.

Даша смотрела то на одного, то на другого:

— Так вы знакомы?

Лейтенант Рудаков поспешно ответил:

— Встречались… Старшина Румянцева! Не ожидал встретить вас на фронте.

— Нам подают сигнал! — перебила его Даша.

Лейтенант нерешительно смотрел на Катю, словно ждал ее приглашения.

Но летчица скомандовала:

— Скорее в кабину!

Катя изумилась: в кабине двоим не поместиться, разве что один сядет другому на колени… Но ведь лейтенант не сядет к ней?

Но тут она услышала команду Даши:

— Лейтенант, садитесь первым!

Рудаков проворно выполнил приказание, сел и взглянул на Катю.

Она с каменным лицом опустилась к нему на колени.

Самолет стремительно побежал по полю.

Рудаков на мгновение закрыл глаза. Ну, что-то будет? Он еще не доверял опыту этих девушек. Но все же почувствовал, что самолет оторвался от земли.

«Летим», — подумал он.

Катя сидела строгая и сосредоточенная, смотрела то на землю, откуда били зенитки, то на небо, где еще продолжался воздушный бой.

— Наши начали атаку! — сказал Рудаков. — Сейчас мой друг Саша рубает за меня. Вы, наверно, его помните?

Катя не ответила. Она передавала летчице курс, торопилась отвести свой беззащитный самолет подальше от воздушного боя.

— Правее, еще правее. Так держать!

Сорок минут полета — и пейзаж резко изменился. Вместо синих виноградников потянулись скалистые горы, покрытые черно-зеленым лесом. Все здесь было огромно. За облака уходили снежные вершины; необъятные деревья, увитые лианами, как колонны, подпирали небо. Это была страна великанов, и Кате она показалась неприступной.

 

Глава тринадцатая

О, каким сложным оказался этот Кавказ! Надо было приноравливаться и к изменчивым воздушным течениям над горами. Иной раз возвращение на аэродром бывало труднее бомбежки.

Женя Курганова только что вернулась из разведки района, и штурманы забрались под крыло ее самолета, чтобы уточнить на своих картах дополнительные ориентиры.

У своего «дугласа» возился мрачный и злой механик. Он стоял спиной к девушкам и старался не замечать их. К нему подошел солдат с котелком и спросил:

— Неужели эти тоже летают?

— Проходи, — сурово ответил механик, не отрываясь от своего дела.

Но солдат осторожно подошел к девушкам.

— Чего глядишь, пехота? — весело окликнула его Евгения. — Дай щей попробовать. Они, наверное, из роз — ведь капуста на Кавказе не растет.

Солдат словно этого и ждал. Быстро достал из-за голенища ложку и подал котелок:

— Ешь! Что капуста! Было бы мясо. Попробуй, свежая баранина. Немец разбомбил овечье стадо — ну, не пропадать же добру: не поленились, собрали, что после бомб можно было собрать, обмыли в реке — и в котел. Мед, а не щи! Видишь, ложка, как кинжал, торчит.

Евгения взяла ложку и зачерпнула щей:

— Ничего, хорошие. Надо бы дать нашей поварихе попробовать, чтобы она знала, как в пехоте готовят.

Загорелое лицо солдата расплылось в довольной улыбке:

— Понравилось — так ешьте, а я за добавкой сбегаю. Ну кто еще хочет? — Он присел около девушек. — У нас в одиннадцатой стрелковой здорово ругают ваш полк. Правда, без вас нам хуже было бы, да уж и с вами не сладко. Куда ни придем, немец начинает вас искать и бомбит, бомбит. Вы уже давно сорвались и улетели, а он все трясет наши души. Только успеваем закапываться да раскапываться, словно одной лопатой и воюем. Послушали бы вы, как пленные вас обзывают, неловко даже передать: «ночные ведьмы», говорят. А я вот гляжу на вас и вижу: нисколько вы на ведьм не похожи. Просто девушки вроде моей Нюрки, она только чуток потолще. А в храбрости, пожалуй, от вас не отстанет. Известное дело, русские девки храбрущие.

Он повернулся к единственному мужчине, механику, и спросил:

— Правильно я говорю?

Механик стоял, подпирая спиной самолет, насмешливо усмехнулся. Он был совсем другого мнения об этих девчонках, но не стал распространяться, только коротко заметил:

— Лучше бы они не бомбы, а письма возили. Их, видно, из Сибири пешком носят: ждешь не дождешься.

Летчицы сделали вид, что не слышат его, но солдат сейчас же запротестовал:

— Я думаю, не сладкое это дело — летать. Вот, к примеру, ранят

[пропущено 9 строк]

как мыши, в землю зарылись, боитесь голову поднять — а над вами самолеты летают. Это девчонки немцев бомбят». Такую задал нам трепку…

Летчицы поняли, что солдат сочиняет на ходу, но его речь нравилась им, и они хотели, чтобы это было правдой.

Евгения крепко пожала шершавую руку солдата:

— Спасибо, пехота!

И летчицы заулыбались.

— Будем знакомы, — сказала Евгения. — Заходи в гости. Скажи, как звать?

Солдат заторопился:

— Заболтался с вами! Имя-то мое Иван. Бывалов фамилия. Ну прощайте. Коли уцелею, проведать приду.

Девушки махали ему, пока он шел к лесу и оглядывался. Потом они многозначительно подмигнули мрачному механику и занялись своим делом.

Женя начала объяснять линию обороны на Тереке.

— Противник продвинул сюда, — говорила она, ведя синюю стрелу по карте, — три танковые дивизии и мотопехоту. Им удалось прорвать нашу оборону и занять город Прохладный. Вот здесь они готовятся форсировать Терек и двинуться на Грозный. Сегодня ночью мы будем бомбить их на переправе.

Штурманы слушали, молча отмечая на картах новый маршрут.

На Кавказе была жара. Посохли листья на деревьях, выгорела трава, пожелтел кустарник.

Лица у девушек через два дня обгорели, носы лупились. Терек манил в прохладу, но купаться было некогда: они готовились к трудным боям.

В Терской долине строились оборонительные укрепления.

[пропущено 9 строк]

но встревожилась: придется девушкам подтянуться и не отставать от мужского полка.

Они вместе проработали задачу и выпустили самолеты.

Перед вылетом Гончаров сказал своим летчикам:

— Ну, орлы, смотрите не подкачайте, чтоб мне не пришлось краснеть перед командиром этого девичьего полка!

А на другом краю аэродрома Маршанцева наказывала своим летчицам:

— Ну, девушки, покажите, что глаз у вас верный! Пусть каждая бомба ляжет в цель.

Девушки как-то сразу стали серьезнее, тише. Впервые их полк встретился с таким же полком легких ночных бомбардировщиков, но только мужским. Тут было основание посоревноваться! Летчики-мужчины с тяжелых бомбардировщиков или истребителей в счет не шли: слишком отличались их машины от У-2, девушки старались не замечать этих остряков с их «вековой отсталостью». Но с «гончаровцами» шутки плохи! Машины однотипные, и вдруг парни обгонят?

Ночь была трудная, бомбили переправу, которую фашисты укрепили особенно сильно. Нечаевой во время последнего вылета пришлось долго маневрировать, а когда сбросили наконец бомбы, самолет сразу схватили прожекторы.

Огненные хвосты снарядов потянулись к самолету. Летчица бросала самолет из стороны в сторону, но лучи прожекторов держали их в вилке, а зенитчики не жалели снарядов, расстреливая тихоходную машину.

Из темноты вдруг вынырнул самолет, спикировал на прожекторную установку и погасил ее. Потом бомбы упали на зенитную батарею, обстреливавшую самолет Нечаевой. Тогда немцы перенесли огонь на машину смельчака, стараясь сбить ее, и этим воспользовалась Нечаева: она успела уйти в спасительную темноту.

Доложив обстановку, штурман Румянцева спросила:

— Кто вылетел следом за нами?

Маршанцева ответила, что не выпускала больше ни одного самолета.

— Но это был легкий бомбардировщик! Он нас и выручил!

Маршанцева позвонила в штаб гончаровского полка. Дежурный ответил, что с переправы только что вернулся самолет лейтенанта Коробкова. Коробков доложил, что удачно подавил несколько огневых точек и прожекторную установку противника. О самолете, который он, по словам Маршанцевой, выручил, лейтенант ничего не говорил, но это и естественно: в полку майора Гончарова взаимовыручка на первом месте, а хвастаться у них не любят.

Маршанцева положила трубку и с досадой сказала:

— А вот сам-то и есть первостатейный хвастун! — Помолчав немного, добавила: — А вам, девушки, этого Коробкова следовало бы разыскать и поблагодарить. Если бы не он, кто знает, что с вами могло бы случиться!

О благодарности командир могла бы и не напоминать. Катя и Даша уже успели подумать об этом.

Утром они отправились разыскивать своего спасителя.

Полк гончаровцев стоял у самого Терека. Там слышался веселый мужской гогот, удары по воде крепкими ладонями, будто прачки дубасили по белью деревянными валками: летчики купались. Выше по течению расположились девушки: кто стирал подворотнички, носовые платки, кто, взвизгивая, окунался в холодную горную воду.

Даша и Катя решили подождать, когда гончаровцы вылезут из воды и пойдут на аэродром — по дороге удобнее, словно бы невзначай, подойти к ним. А пока что недурно было последовать хорошему примеру и тоже искупаться.

Даша сбросила форму, поправила купальник и запрыгала с камня на камень, выбирая местечко поглубже. Катя еще сидела на берегу, а Даша уже окунулась и поплыла.

У Кати от страха округлились глаза. Дашу несло в бурном потоке, вертело, накрывало с головой, выбрасывало, и она не могла справиться с течением.

Вот Дашу уже пронесло мимо девушек, купавшихся возле самого берега, перевернуло под острозубой скалой, вот уже виден только голубой купальник да доносится еле слышный крик:

— Помогите!

Катя побежала по берегу туда, где весело гоготали гончаровцы. Дашу несло прямо к ним.

Дашин крик всполошил весь берег. Девушки бежали по камням, крича: «Спасите! Спасите!»

Несколько парней бросились в воду, образовав цепочку. Ближние к берегу держались за камни и удерживали спасателей, а те барахтались в бешеной воде, выжидая, когда Дашу швырнет к ним.

Сильные руки подхватили «утопленницу» и вынесли на берег.

Посиневшие от холодной воды парни торопливо отступили за кусты. Только Дашин спаситель, длинноногий, улыбающийся, стоял перед ней, глядя на перепуганную девушку.

— Спасибо, что выручили! — Даша протянула руку.

Спаситель ухватился за эту руку обеими своими и никак не мог отпустить, будто теперь тонул сам. Но и Даша не торопилась отнять ее. Только опустила глаза, торопливо назвалась:

— Даша Нечаева.

Парень словно проснулся, смущенно представился:

— Лейтенант Коробков. Иван. Ваня.

— Так это вы нас ночью выручили? Спасибо, товарищ Коробков, спасибо!

— Значит, это вас над переправой ловили?

В это мгновение и прибежала Катя. Даша обрадованно крикнула:

— Смотри, кто нас выручил! Лейтенант Коробков!

Тут она заметила, что Коробков все еще держит ее руку, и осторожно высвободила ее. Мало ли что подумают девушки, приближавшиеся целой толпой! Сама она могла бы простоять со своим спасителем хоть до вечера — у нее были наготове тысячи вопросов к нему, — но в полку было жесткое негласное правило: с «братцами» разговаривать поменьше! И она торопливо сказала:

— До свидания, товарищ Коробков!

— До очень скорого! — почти шепотом произнес Коробков и так посмотрел на спасенную, что Даша даже рассердилась на подруг: «Ну что они сбежались? Ведь не утонула же я! Не дали даже поговорить с хорошим человеком!»

Уходя, она несколько раз оглянулась туда, где стоял у шумной реки длинноногий лейтенант Коробков.

 

Глава четырнадцатая

Светало, и Катя готовилась лететь в последний раз. Маршрут лежал на Терек.

Неожиданно Маршанцева приказала:

— Румянцева, полетите с Зиминой — ее пора приучать к боевой работе.

— Я с ней несколько раз летала, — сказала Катя, — она держится хорошо.

В душе Катя насторожилась, не обрадовалась такому поручению. Полеты на Терек были опасны, да и утро наступало туманное. Но Даша уже давно обучала эту Зимину, и теперь отказать было неловко.

Бывший техник Зимина быстро усвоила теорию, несколько часов уже налетала, правда в разведывательных полетах, в поисках новых посадочных площадок. Теперь надо было приучать ее к боевой работе.

— Ну, зови свою ученицу, — сказала Катя Нечаевой.

— Вот спасибо! — обрадовалась Даша. — Надо готовить смену, скоро начнутся такие бои, что только держись! Многие могут выйти из строя.

Катя погрозила ей пальцем. Она не позволяла даже намекать на возможность беды: не умирать они прибыли на фронт, а побеждать.

— Алло, Маша, я жду! — закричала Катя, увидав Зимину.

— Тише! — рассердилась летчица. — Комиссар услышит, она тебе покажет Машу! Не на свадьбу летишь! — И, повернувшись, строго, по-уставному, приказала: — Младший лейтенант Зимина, в самолет!

Зимина подбежала, радостно взглянула на Катю:

— С вами, товарищ Румянцева? Очень рада. Когда летишь с хорошим штурманом, забываешь, что ты начинающая летчица, так все складно идет.

— Не тараторь, — оборвала ее Даша. — Помни: теперь ты не техник, а летчица. Характер надо вырабатывать! Ну, лети, не осрами меня! Счастливого пути!

Зимина подняла самолет, и Катя сосредоточила все внимание на маршруте.

Отбомбились удачно. Зимина, слушая указания штурмана, быстро увела самолет от прожекторов, удачно миновала зенитчиков. Катя облегченно вздохнула: задание выполнили.

Они подходили к аэродрому, когда с гор надвинулся вязкий туман, он залепил все долины и ущелья. Катя вывела самолет на аэродром, но летчица, не видя посадочной площадки, начала кружить, не решаясь опуститься.

— Смелее, — подбадривала ее Катя, — веди на посадку!

— Не могу, — дрожащим голосом отвечала летчица, — не вижу земли.

Наблюдая за ней, Катя старалась унять свое раздражение: «До каких пор она будет кружить? Пока бензин не кончится? А после ей и совсем не приземлиться».

Скоро Катя поняла, что они ушли от аэродрома. Поняла это и летчица и, растерявшись, уже не слушала указаний штурмана. Наконец Катя, заметив на земле просвет, заставила ее посадить самолет.

И самолет сел в густые волны пшеницы.

Стиснув зубы, Катя оглядывалась. Летчица испуганно спросила:

— Где мы? Может быть, на вражеской стороне?

Она подняла пистолет и приготовилась встретить врага. Но вокруг тихо шумела пшеница, косыми стрелами пролетали над ними встревоженные ласточки. И вдруг послышались голоса.

— Идут, — прошептала летчица.

Прислушавшись к голосам, Катя сказала:

— Спрячь пистолет. Наши! Я-то знаю, где мы находимся. Ты должна была доверять штурману.

Волны пшеницы раздвинулись, и появился солдат. Мгновение он рассматривал девушек, сморщенное лицо его было тревожно, но вдруг морщины разгладились, голубые глаза засияли. Катя узнала Ивана Бывалова из одиннадцатой стрелковой.

— Это же мои летчицы! — воскликнул он, обернувшись к подбежавшим солдатам. — Это же наши сестрички! Да как же вы сюда попали?

— Здравствуй, Иван, здравствуй, — ответила обрадованная Катя. — Мы-то попали случайно, а вы как? Неужели здесь проходит линия фронта?

— Где мы? Далеко ли немцы? — тревожилась летчица.

— Какие немцы! — успокоил ее солдат. — Здесь, можно сказать, глубокий тыл. И мы тут на особом задании — хлеб убираем. А вы зачем сюда прилетели? Неужели письма привезли?

— Нам не до шуток, — строго сказала летчица, — помогите самолет вывести на дорогу.

— Это мы можем, только не торопитесь. Пойдемте в колхоз, погреетесь, отдохнете, туман сойдет — и полетите. Ай-ай, где же это видано — на хлеб садиться? — ворчал солдат.

Пока Катя обдумывала, как бы ответить — и себя не посрамить, и от правды не отступиться, летчица вдруг без всякого стеснения объяснила солдатам, что они опустились на это поле потому, что не могли из-за тумана сесть на свой аэродром.

Катя ждала, что «зубастый» Иван сейчас же начнет потешаться над ними, но солдат слушал, морщил лоб, потом облегченно вздохнул:

— Хорошо, что уцелели. Пойдемте в колхоз чай пить.

Катя взглянула на побледневшую летчицу:

— Иди отдохни, я постерегу самолет. Туман рассеется — полетим.

— Идите отдохните, — заговорили солдаты, обступая их, — мы постережем ваш самолет.

— Нет, нет, — запротестовала Зимина, — я никуда от самолета не уйду! — Ей было стыдно за только что проявленную трусость, и она хотела загладить свою вину. — А ты осмотри местность.

Катя пошла за солдатами и скоро увидела реку, на берегу которой раскинулось горное селение. Окна в домах закрыты ставнями, тишина вокруг. Даже собаки не залаяли на ранних прохожих.

Бывалов подошел к дому председателя колхоза и постучал в ставень. Окно открылось, и выглянул мужчина, одетый в полувоенный костюм. Взглянув на Катю, кивнул и пошел отпирать дверь.

Все вошли во двор. У стены загремел цепью поднявшийся на дыбы бурый медведь. Катя попятилась, но Бывалов протянул ей руку и повел за собой:

— Тут и погрейся, а я хозяйку позову, пусть похлопочет насчет чайку.

Катя оглядела комнату. Это была обыкновенная комната правления колхоза, с обычной обстановкой, даже диаграммы урожая, лозунги, расклеенные по стенам, были те же самые, что видела она повсюду — от Волги до Кубани.

Вошел председатель колхоза, тревожно взглянул на Катю, словно ждал от нее каких-то особо важных сообщении, и, когда Катя рассказала, что привело ее сюда, он вдруг рассмеялся.

— А я-то думал, — говорил он сквозь смех, — я-то думал, что связная из райкома пришла с приказом — отступать. А ты в пшеницу села! Вот так штука! Помогу! Помогу! — уже другим тоном сказал он. — Вывезу на дорогу и путь укажу. Бей их, не подпускай сюда.

— Только поскорее, меня летчица ждет, — сказала Катя вдогонку председателю.

В комнату вошла девушка. Взглянув на нее, Катя изумилась: бывают же такие красавицы!

Никогда еще Катя не видела таких больших сияющих глаз, изогнутых бровей, цветущих губ, такой высокой, тонкой шеи, таких темных кос. Катя одернула гимнастерку и по-военному представилась:

— Штурман Румянцева.

— Нина, — улыбнувшись, сказала девушка. — А я думала, вы летчик… то есть мужчина. — Она поставила поднос с бутылкой и закуской на стол, с любопытством посмотрела на Катю: — Пожалуйста.

— Я не пью вина, — сказала Катя, — но от чаю не откажусь. И вот пирожок возьму для своей летчицы, она стережет самолет, и у нее, наверное, тоже сосет под ложечкой. — Тут она увидала улыбку Нины, поняла, что проговорилась, и взяла два пирожка.

— Берите все, я еще принесу, — сказала Нина и вышла.

Она вернулась с большой корзиной яблок и со свертком. Катя начала было протестовать, но, увидев яблоки, умолкла: приятно было привезти девушкам такой подарок.

За окном уже гудела машина, в ней стояли бойцы и приветливо махали Кате. Иван Бывалов протянул ей руку и помог влезть на машину. В руках у солдат были косы.

— Идем хлебушек убирать, — пояснил солдат. — Это настоящее человеческое дело! Ох, поскорее бы с врагом рассчитаться и взяться бы за землю, распахать ее всю, чтоб ни дотов, ни траншей, никаких следов от войны не осталось.

Катя заметила, что солдаты слушали его, тихо улыбаясь, видимо, он высказывал затаенные мысли этих хлеборобов.

Машина подошла к самолету. Летчица уже отдохнула, лицо оживилось, порозовело.

— Скорее, Катя! Я поняла, где мы находимся. Два шага до аэродрома. Летим, летим!

— Сначала подкрепись. — Катя подала ей сверток с пирожками.

Летчица откусила пирожок, подмигнула: «Вот это да!» — и, забыв о всех огорчениях, принялась есть.

Увидев подходивших солдат, она пробурчала с набитым ртом:

— Почему солдаты с косами?

— А мы вам дорожку в пшенице прокосим, — ответил Бывалов. — По этой дорожке вы и взлетите.

Летчица взглянула на Катю: правда ли это — и запротестовала:

— Нет, нет! Я с поля подниматься не буду. Выкатите самолет на шоссе.

— Хорошо, — сказала Катя и пошла показывать солдатам, как выкатить самолет.

Прощаясь с председателем, Катя сказала:

— Увезите вы отсюда Нину…

— Увезти? — удивленно сказал председатель. — Как же вы без нее летать будете? Она же синоптик метеорологической станции. Она дает вам прогноз погоды по этому району Кавказа…

Синоптик!.. Катя выпрямилась: «Так вот какие есть девушки!» А ей-то казалось, что Нина из другого, тихого мира, где совсем другие заботы! И вот, оказывается, она с ними, помогает им делать одно большое дело.

Самолет поднялся. Блеснула река, вот и поворот железной дороги, а вот и ясно обрисовался аэродром.

Катя представила, как ждут их, как волнуются. Командир сейчас сделает им выговор, а потом на комсомольском собрании напустится на них Женя и напомнит, что они давали обещание работать без аварий. Многие будут недовольны Катей; ей, опытному штурману, ничего не простят… У Кати щемило сердце, когда самолет опускался на аэродром.

 

Глава пятнадцатая

Рассвет наступил мгновенно, хлынул с гор, открыл желтеющую долину и на ней — плохо замаскированные самолеты. Зеленый кустарник будто сорвался с места — это бежали техники, волоча огромные ветки, чтобы замаскировать машины.

Летчицы толпились на аэродроме, никто из них даже не расстегнул шлема, словно боевая ночь еще не кончилась.

Небо посветлело — и стало ясно: два самолета не вернулись.

Летчицы наблюдали за командиром, ждали, когда она пошлет на поиски пропавших.

Особенно тревожились за Климову и Руденко. Их самолет пошел в третий рейс в ноль сорок. Экипаж Зиминой вылетел позднее, хотя и у него давно истекло полетное время.

Заложив руки за спину и опустив голову, Даша ходила по аэродрому, еле сдерживая слезы. Она видела Ивана Коробкова, который прошел по краю аэродрома к условленному месту, но не подошла к нему, не сказала, что у них случилась беда. Ей было не до него.

«Что я наделала! — огорчалась Даша. — Зачем поторопилась? Это Зимина, наверно, и погубила Катю. Нельзя было ее выпускать в самостоятельный полет, надо было еще учить да учить».

Даше повезло с Наташей Мельниковой: из штурмана она сделала отличную летчицу. Но у Наташи твердый характер, да и теоретическая подготовка сказалась. Наташа два года училась в авиационном институте, а Зимина только окончила десятилетку. И характер у нее еще не сложился.

Даша уже забыла о том, как радовалась, когда Маршанцева разрешила Зиминой самостоятельно вылететь на боевое задание. И вот надежда ее не оправдалась: Зимина не справилась.

Мысленно она уже видела разбитый самолет и свою дорогую Катю… Даша старалась отогнать эти страшные мысли и ничем не выдать волнения. Она даже отошла в сторону от подруг, чтобы не встретиться взглядом с Женей Кургановой, которая, может быть, уже винит ее одну в этом несчастье.

Да, Женя была встревожена. Приподняв шлем, она прислушивалась: не летят ли? Взгляд ее был устремлен за горизонт, где прятались немецкие окопы. Там, может быть, торжествуют немцы, сбившие самолеты с русскими девушками.

«Галина и Катя, — думала Евгения, — хорошие штурманы, они никогда не собьются с курса, значит, только немцы могли их сбить».

По аэродрому прошла Речкина. Лицо ее было серым, угрюмым. Остаток ночи и утро она звонила по всем аэродромам и в штаб дивизии, но нигде не находила пропавшие самолеты.

Евгения подозвала Надю Полевую и шепнула ей, что пора держаться поближе к Маршанцевой: сейчас она будет посылать на розыски, и пошлет тех, кто первый попадется на глаза.

Маршанцева тоже все утро не уходила с аэродрома, поглядывала то на часы, то на небо. Мысленно она просматривала весь маршрут, старалась представить, где могли потеряться самолеты. Она думала о вынужденной посадке, допускала даже аварию, но была уверена, что это произошло где-то здесь, в районе аэродрома. Она верила в своих летчиц: они, если даже мотор откажет, могут выбраться на свою территорию искусным планированием. Вероятнее всего, они сели где-нибудь недалеко, надо выручить их.

Она только подняла глаза, как летчица Полевая и штурман Курганова оказались перед ней.

Через три минуты их самолет был уже в воздухе. Они шли по тому же курсу, по которому летали вчера на бомбежку. Вот внизу равнина, на ней змеится железная дорога, мелькают поселки, мосты. Летчицы спускаются ниже, разглядывают долины: нигде не видно самолетов.

Вот взорванный мост, похожий на рыбий плавник, торчком вставший из воды. Это уже линия фронта. Пора уходить, чтоб не напороться на снаряд зенитки, но штурман просит спуститься еще ниже, чтоб внимательнее просмотреть землю.

Полевая что-то закричала. Евгения подняла голову и увидела на западе черную точку вражеского самолета. Он преграждал путь и угрожающе шел на них. Пришлось повернуть и идти бреющим полетом, чтоб истребитель потерял их на темном фоне земли.

Лицо Маршанцевой было каменным, когда она выслушала их рапорт. Непоправимое, о чем она не смела думать, сейчас надвинулось на нее. Но она все еще не хотела верить, она ждала и надеялась, посылая на розыски самолет за самолетом.

Вдруг Евгения заметила, как из-за гор появился самолет и пошел на посадку.

«Должно быть, Мельникова возвращается», — подумала Евгения и решила опять лететь, искать пропавшие самолеты.

Летчицы и техники выбежали на старт и окружили самолет. Когда Евгения подошла, она увидела, что из кабины вылезла не Мельникова, а Румянцева. Катя встала во весь рост и улыбнулась. Никакой ошибки. Одна только Катя умела так улыбаться.

— Нашла тоже время. Тут у людей душа изболелась, а она улыбается.

Сердито ворча, Женя готовилась отчитать подругу, но вместо этого обняла ее и не сказала ни слова.

При виде командира у Кати защемило сердце, но она заставила себя сдержаться и четко доложила, где задержался самолет. Она ждала, что командир строго взыщет с нее, но Маршанцева тихо сказала:

— Правильно сделали. Рисковать во время тумана нельзя. Жизнь летчика для нас дороже всего. — Глаза ее были ласковы, в них светилась материнская доброта и озабоченность. — Идите отдыхайте, — добавила Маршанцева и опять озабоченно стала смотреть то на часы, то на небо.

— Кого-то еще ждут? — спросила Катя.

— Галина и Ольга не вернулись, — ответила Женя.

Никто не верил, что смерть вырвала из их рядов двух летчиц. Все, возвращаясь из полетов, осматривали аэродром в надежде увидеть пропавший самолет. Но ни через три дня, ни через месяц экипаж не вернулся. По ночам, подвешивая бомбы, вооруженцы писали на них: «За Галину!», «За Ольгу!».

И Катя сбрасывала эти бомбы. Уходя от пожара, она мысленно обращалась к подругам, спрашивала: «Правильно?» И сквозь темноту ей виделось суровое, обветренное лицо Ольги, которая ободряла ее и как бы говорила: «Правильно! Бей и за меня!»

И видела она в темноте скромное, спокойное лицо Галины, которая уже не вернется в университет, которую родители ждут на Урале. Читают письма, заготовленные ею еще в Москве и пересылаемые каждый месяц подругой: «Живу хорошо, учусь…»

«За всех, за всех, кто не вернется домой, за всех, кого будут оплакивать отцы и матери, я буду мстить сейчас, и завтра, и до последнего дня войны».

 

Глава шестнадцатая

Речкиной предстояло трудное дело, и она не знала, как к нему приступить. Надо было написать родителям Климовой и Руденко о гибели девушек. Вылетая на фронт, она готовилась ко всему и все же не верила, что ей придется писать такие письма: «Ваша дочь пала смертью храбрых…» Руки у нее дрожали, и казалось, что буквы прожигают бумагу. Что будет с матерью Галины, когда она прочтет эти строки? Нет, надо найти другие, более верные слова, чтобы родители, прочитав их, поняли, что их дочери были героями и что их великая жертва не была напрасной.

Закончив письмо, Речкина перелистала записную книжку, но не нашла адреса родителей Руденко. Адрес Климовой она знала, так как писала ее родителям из Энгельса. Тогда она отвечала на письмо — жива ли Ольга и почему не пишет. После этого тревожного письма она строго наказала девушкам каждое воскресенье писать родным, хотя девушки и ворчали, что им некогда. Комиссар нашла для них время: она приходила во время перерыва, раздавала листы бумаги, а вечером собирала письма и сдавала почтальону.

Но почему нет адреса Руденко? Кто был близок к ней?

Она вспомнила, что Галина училась в университете вместе с Кургановой и Румянцевой. Вызвала Курганову.

— У нее не было адреса, — глухо ответила Женя, — она посылала письма подруге в Москву, а та пересылала их ее родителям на Урал.

— Но какой адрес этой подруги? — сдерживая волнение, спросила Речкина.

— Я не знаю, университет эвакуировался из Москвы.

— А куда?

— Об этом надо спросить Румянцеву, она переписывается с товарищами.

— Позовите ко мне Румянцеву.

Теперь задача комиссара стала еще труднее. Как сообщить родителям о смерти их дочери, когда они уверены, что дочь вдали от опасности, спокойно учится в университете?

Курганова побежала в общежитие и разбудила Катю:

— Где сейчас университет?

— Какой университет? — удивилась спросонья Катя.

— Да наш, Московский!

— Ах, Московский, он сейчас в Ашхабаде. Я только сегодня получила письмо от Березина, не помнишь его? — Она достала из-под подушки красную папку и нашла письмо. — Хочешь — почитай.

— Некогда! Одевайся, иди к комиссару.

Катя шла и представляла, какое грозное лицо сделает «наша мамаша», чтобы выговор был внушительнее. Но она знала, как ни старается Речкина казаться строгой, ее мягкие черные глаза всегда полны доброты.

Но сейчас, увидав лицо Речкиной, Катя растерялась.

— Я тоже не знаю адреса Гали, — с трудом ответила она. — Может быть, лучше не сообщать ее родителям, пусть ждут. А когда война кончится…

Комиссар медленно покачала головой:

— Нельзя скрывать правду, как бы тяжела она ни была.

— Разрешите идти? — спросила Катя.

— Иди, — ответила Речкина и, вздохнув, продолжала писать самые трудные в мире слова.

Всю ночь самолеты висели над немецкими позициями. В коротких встречах на аэродроме летчицы не успевали переброситься и двумя словами. В эту ночь, которая стала для Кати особенно памятной, она в третьем часу встретила на аэродроме Курганову. Евгения крикнула:

— Летим в двухсотый!

— Попутного ветра! — весело отозвалась Катя и скоро потеряла Евгению из виду.

Самолет Полевой шел над горами, но равнину и ущелья прикрывала такая плотная темнота, что летчица сомневалась, отыщет ли Евгения врага.

Точно следуя указаниям штурмана, летчица закладывала вираж за виражом над темным ущельем. Самолет то ввинчивался вниз, как штопор, то поднимался вверх, откуда снова устремлялся в ущелье.

Немцы не выдержали этой психической нагрузки. Сверкнул выстрел, за ним второй. Вдруг из ущелья вспыхнули залпы, и штурман засекла, откуда стреляют.

— Ниже! Правее! — скомандовала она, прицеливаясь так, чтобы бомбы попали на первые машины и закрыли выход из ущелья.

Яркое пламя охватило стоявшие вплотную танки. Ущелье осветилось, будто в нем горело селение. Зарево расплылось, и летчица, пытаясь уйти, поднялась вверх и повела самолет в сторону от ущелья. Но зенитные снаряды догоняли их. Огненный шар разрыва вспыхнул на левой плоскости, мотор зачихал и смолк. В лицо летчице ударила струйка бензина.

— Бензобак пробит! — крикнула Полевая.

Но Евгения и сама все поняла. Самолет, планируя, шел на темную землю. Мелькнула черная тень дерева, затем раздался треск, самолет запрыгал по земле и встал. Плотная темнота и тишина окружили девушек.

— Сели благополучно, теперь давай выбираться, — сказала Надя.

Евгения оглядела местность:

— Я думаю, мы недалеко от аула Дарг…

Полевая, не сдерживая раздражения, сказала:

— Недалеко? Километров сто будет! Пока доберемся до аула, нас десять раз прикончат.

— Прикончат и раньше, если будешь сидеть и ждать, — ответила Евгения.

Небо бледнело. Евгения торопливо рассматривала карту. Надя несколько раз обошла самолет и увидела, что ему уже ничем не поможешь.

— Бежим, — сказала Евгения. — Самолет подожжем.

— Немцы сейчас же увидят нас, — возразила Надя.

— Это полбеды, а если они захватят наш самолет, починят да прилетят, тогда будет полная беда.

Надя открыла бак, смочила тряпку в бензине и сунула под мотор.

Евгения достала запасную карту, отметила на ней обратный маршрут и дала летчице.

— Это еще зачем?

— А если разойдемся. — Евгения поровну разделила патроны.

Вокруг было тихо. Должно быть, немцы еще не установили, где сел подбитый ими самолет.

Надя сунула спичку в мотор и, не оглядываясь, побежала в темноту.

Позади них взвилась зеленая ракета, потом в направлении костра зачастили выстрелы.

Девушки бежали по изрытому полю, торопясь добраться в предрассветной темноте до чернеющего на горизонте леса. Но уже наперерез им зажужжали пули, и около леса упала ракета. Должно быть, немцы наконец поняли, что горит самолет, и теперь искали летчиц, простреливая окрестность.

Вдруг Надя, бежавшая впереди, куда-то исчезла. Евгения остановилась. Перед ней чернел ров, не похожий на противотанковый, так как весь зарос травой. Снизу послышался осторожный голос Нади:

— Не бойся, прыгай! Это арык.

Евгения прыгнула. Из-под ног шумными шлепками рассыпались лягушки. Евгению передернуло: она с детства боялась их.

— Пошли скорее, — сказала Надя. — Канал, наверное, тянется к реке, а река идет в лес. Там и отдохнем.

Пригнув голову, она побежала по воде. Евгения пошла за ней, морщась от отвращения.

Идти было трудно. Ноги вязли в тине, но хуже всего были, конечно, лягушки — их было так много, словно они собрались со всего Кавказа.

Немцы продолжали искать летчиц. Пули непрерывно пролетали над землей. Потом послышался лай собак.

— Быстрее! — взволнованно сказала Евгения.

Зашагали быстрее, с трудом вытаскивая ноги из тины.

Воды становилось все больше, местами она доходила до пояса, но они не могли броситься вплавь, потому что со дна арыка поднимался высокий камыш. Потом канал стал мельче, и девушки пошли пригнувшись, заботясь лишь об одном: чтоб немцы не заметили качающегося камыша.

Солнце взошло, и лес, к которому они стремились, манил их своей спокойной глубиной.

Оглянувшись, Евгения увидела свору собак, которая рассыпалась по равнине, увидела, как бежали немцы, пригнув головы к земле, тускло поблескивая касками.

«Ну, ну! — подумала Евгения. — Сейчас увидим, на чьей стороне счастье!..»

Схватив Надю за руку, она рванулась вперед. Захлюпала вода, защелкали пули по воде.

Скоро Евгения почувствовала боль в боку и стала задыхаться. Но рядом с ней ровным шагом, словно по беговой дорожке стадиона, бежала Надя. И Евгения напрягла все силы, чтобы не отстать.

Стрельба пока не причиняла им вреда, — очевидно, немцы их еще не заметили. Но из леса тоже могли выйти немцы. И все-таки Евгения упорно бежала туда. Первые деревья овеяли их свежестью, но под ногами опять захлюпала вода.

— Болото, — шепнула Надя.

Вскоре выстрелы стихли, смолк лай собак, но они брели, не останавливаясь.

Вторую половину дня они просидели в болоте. Правда, Надя все время порывалась идти, но Евгения чувствовала себя такой слабой, что Наде пришлось уступить.

— Переждем, это будет лучше, — сказала Евгения, пристраиваясь на ветвях раскидистого дерева. — Немцы ищут нас в той стороне: они не думают, что мы рискнули влезть в такое болото.

Когда стемнело, девушки пошли дальше.

Трое суток пробирались они к горам, прячась днем в укромные места, часто слыша голоса немецких солдат, а едва темнело, снова брели, теперь уже часто спотыкаясь и падая от усталости.

Под ногами было много растений, среди них, наверное, были и съедобные, но обе не знали их. Евгения выросла в городе и лес знала только по литературе. Но ни у Пришвина, ни у Джека Лондона она не вычитала, чем питаются их герои, попав в такое положение, в каком очутилась она. Надя знала растения полевые — щавель, дудки, но их они не встречали.

Евгения устала, но старалась не показать этого, чтобы не ослабить силы Нади.

К вечеру третьего дня они услышали выстрелы. Тяжелые немецкие батареи стреляли с близких огневых позиций куда-то недалеко, так как ясно доносился грохот разрывающихся снарядов.

Девушки переглянулись. Они ослабели и уже не могли говорить. Обе поняли, что подошли к линии фронта и теперь нужно последнее усилие, чтобы перейти ее.

До темноты сидели они в зарослях колючего кустарника, потом пошли.

Горы были уже близко. Но как подойти к ним? Как перейти на свою сторону? Может быть, тут у немцев укрепленный район и они простреливают каждый метр? Все время грохочут немецкие батареи, а русские молчат.

К рассвету они вышли из лесу. Перед ними была опушка, на ней холм с огромным деревом. А дальше опять начинался лес. Евгения направилась прямо к дереву.

— Погоди, — остановила ее Надя, — сначала понаблюдаем.

Но Евгения чувствовала, что у нее хватит сил дойти только до этого дерева, и потому не остановилась. Если она сейчас не увидит своих, то больше не сможет сделать и шагу.

Надя побоялась отпустить ее одну и тоже побрела. Они прошли двести — триста метров, которые показались им длиннее, чем путь от Москвы до Ленинграда.

Евгения добралась до дерева и прислонилась к нему. Впереди был пологий скат холма, а дальше густой кустарник переходил в темный лес. Пришлось лезть на дерево. Хотя голова у нее кружилась, ноги дрожали, она с помощью Нади, ухватившись за нижний сучок, подтянулась на руках, вскарабкалась на первый сук, потом на второй и вдруг вскрикнула:

— Здесь площадка! Снайпер немецкий сидел. Вот гильзы стреляные.

— Ох, кто тут? — вскрикнула вдруг Надя, и Евгения чуть не упала с дерева.

— Руки вверх! — скомандовали позади.

Послышался крик Нади, и снова кто-то крикнул, уже обращаясь к ней:

— Эй, птица, слезай, я погляжу, кто такая!

Руки Евгении ослабли, и она повалилась вниз. Рослый солдат поймал ее на вытянутые руки и посадил под дерево.

— Мы свои, свои, — говорила Надя.

— А чего вы тут делаете, «свои»? Ну-ка, идите вперед, там поговорим и узнаем, какие вы свои.

— Куда вперед? — оживилась Надя.

— Вот по этой тропке, — сказал солдат, не спуская с них дула автомата.

Девушки взглянули вперед. Сквозь чащу кустарника вилась тропа, какую могли сделать только русские, только хозяева этого леса.

И они побрели по ней, спотыкаясь от усталости.

 

Глава семнадцатая

Возвращаясь из полета, Катя по лицам девушек узнавала, что экипаж Полевой не вернулся. Она не допускала мысли, чтобы такой штурман, как Евгения, не могла привести самолет на аэродром. Если не только немцы, но и само небо обрушится на нее, она все равно выскользнет.

Катя зашла в столовую. Села за стол. Есть не хотелось. Она наблюдала, как входили летчицы. В их глазах уже не было живого блеска, какой оставался после боя. Устало, садились они за стол и чуть дотрагивались до еды. Стиснув зубы, они думали только об одном: вернутся ли подруги?

И Катя упорно ждала. Она вышла из столовой и села в темный уголок галереи.

Бронзовое солнце накаляло крышу и стены, но не могло пробраться сквозь лозы виноградника, обвивавшего галерею.

Катя смотрела на долину с упрямой надеждой на чудо: вот-вот появится на горизонте пропавший самолет. Над ее головой по тонкой жердочке, поддерживающей лозы, ходил голубь и выклевывал созревшие ягоды.

По выжженной долине группами шли летчицы. Возвращаясь с купания, они всегда собирались стайкой, вспоминая всякие необыкновенные приключения, случавшиеся в полку. Если собирался такой кружок и оттуда доносился раскатистый смех, значит, там Евгения рассказывала что-нибудь очень забавное.

Но теперь Евгении не было, и Катя сидела в своем углу не шевелясь. Она боялась, что Даша найдет ее и начнет пилить, что она не бережет нервы. И не забудет сказать, что штурман, не отдохнувший днем, ночью не штурман, а бесполезный груз.

Кате не хотелось спорить и доказывать, что это неверно. Она не ослабла. Наоборот, все эти ночи она работала с особой яростью.

Прошлой ночью она сбросила две «сотки» на переправу у Моздока. Третий рейс она сделала на передовые, где скапливались немецкие резервы, подтянутые для наступления. Сегодня она летала на железнодорожную станцию, и там бомбы, должно быть, угодили прямо в склад с боеприпасами. Был такой взрыв, что, казалось — земля треснула. Но и этого было мало за жизни Евгении и Нади.

Закрыв глаза, Катя откинулась к стене и снова начала вспоминать подробности ночной работы. Так сидела она долго, унимая тревогу и стараясь не смотреть на аэродром, где по-прежнему стоял кружок девушек. О чем они так долго говорят? Кто там развлекает их вместо Евгении?

Но вот кружок распался, и летчицы стали подниматься в гору по узкой тропинке. Они скрылись под навесом скалы, и Катя опять закрыла глаза.

По голосам летчиц, спешивших в столовую, необыкновенно громким, чувствовалось, что все они были чем-то возбуждены. Катя приоткрыла глаза. Прямо на нее шла Евгения, а позади, в толпе, стояла Надя.

Катя смотрела на них, широко открыв глаза, видела новый красноармейский костюм на Евгении, новые кирзовые сапоги, шинель на плечах, смотрела на этот странный наряд, ничего не понимая.

— Вот ты где! А мы тебя ищем! — воскликнула Евгения и бросилась к ней на шею.

— Где вы были? — спросила Катя.

— В плену, — ответила Евгения таким шутливым тоном, будто ничего особенного не случилось и не стоило Кате волноваться.

— Действительно в плену… у пехоты, — подхватила Надя, выступая вперед в новой шинели. — Видишь как нас обрядили?

— Расскажи толком.

— Чего рассказывать-то, — нехотя сказала Евгения. — Вышли из немецкого тыла, никого не встретили, а как линию фронта перебрели, в плен к своим угодили. Пока все наши показания не проверили, ни за что отпускать не хотели.

— А когда проверили, — заметила Надя, — так вовсе не хотели отпускать. Каждый предлагал руку и сердце, но мы пехотинские сердца не захотели тревожить и отправились восвояси.

Летчицы, уже слышавшие этот рассказ, подхватили Евгению под руки и потащили в столовую. С ними пошла и Катя.

В столовой минут двадцать летчицы говорили хором, а Евгения и Надя молча обедали. Из слов летчиц Катя узнала, что час назад пропавших привезли на автомобиле из штаба дивизии и они уже успели повидаться с Маршанцевой. Их путь от штаба до столовой, триста метров, тянулся сорок минут. Каждая девушка обнимала их и расспрашивала о том, что с ними случилось. В столовой собрались все. Пришли даже самые усталые, только что вернувшиеся с задания, пришли любительницы поспать, прибежали техники, не спавшие ни днем ни ночью. Толпа окружила летчиц.

Подперев щеки ладонями, Катя слушала и смотрела на Евгению. Ее лицо как-то странно изменилось, на нем ясно отпечатались следы смертельной усталости и пережитых волнений. Кате не терпелось остаться наедине с Женей и поговорить по душам. Должно быть, этого хотела и Евгения. Оставив Надю досказывать о приключениях и отвечать на все вопросы, она подмигнула Кате, и они вышли из столовой.

Несмятая койка Евгении стояла рядом с Катиной. Она сбросила сапоги, вытянулась и, прищурясь, внимательно посмотрела на Катю:

— Если бы ты знала, из какой беды мы вырвались! Я еще до сих пор не верю, что мы дома. — Она закрыла глаза и несколько секунд тяжело дышала, словно не могла справиться с воспоминаниями. Потом взглянула на Катю и медленно произнесла: — Катя, в ту ночь, со вторника на среду, я поняла, что больше не увижу Москву, университет, маму…

Катя взмахнула руками, пытаясь остановить ее, но Евгения, как бы не замечая протеста, продолжала:

— Да, в ту ночь я это подумала. И я стала совсем спокойной, меня тогда ни немцы, ни собаки — ничто не испугало. Надя даже удивилась, до чего я была спокойной.

Побледнев, но стараясь не показать испуга, Катя сказала:

— Пожалуйста, замолчи. Я не хочу слушать об этом.

Но Евгения лежала на койке, устремив взгляд в потолок, и словно забыла о подруге.

— Перестань, — сказала Катя. — Эти мрачные мысли у тебя от усталости. Отдохнешь — и пройдет. Нельзя думать об этом, слышишь?

— Я сказала тебе об этом только потому, что ты одна поймешь… И потом… — она умолкла, как бы подыскивая слова или не решаясь закончить мысль, но все же добавила: — Я хочу, чтобы ты это знала и не очень горевала, когда это произойдет. Понимаешь, это же война. И нельзя все время думать, что убивают только других, можно допустить, что убьют и тебя. Почему же ты этим возмущаешься?

— Перестань! — строго прикрикнула Катя, почувствовав, как лицо похолодело и капельки пота выступили на верхней губе. Она закрыла лицо руками.

Евгения встревожилась:

— Что с тобой? Ну хорошо, поговорим о чем-нибудь другом.

— Ну хотя бы о звездах! — живо подхватила Катя. — Вы, астрономы, сосчитали, сколько звезд каждую ночь загорается над нами?

— Конечно! — со снисходительной улыбкой Женя посмотрела на подругу. — Земля находится на окраине Галактики, и с нее видно около трех тысяч звезд, а если бы Земля была в центре Галактики, то можно было бы насчитать около трехсот тысяч звезд.

— Ты хотела научить меня высчитывать время по звездам, — продолжала Катя настойчиво, стараясь отвлечь Женю от грустных мыслей.

— В другой раз научу, а сейчас я хочу полежать.

— Ну нет, давай напишем письма в университет. Я уже получила от Павла пять писем и на одно только ответила.

— Давай, — неохотно ответила Евгения, — только у меня не осталось там близких друзей, а маме я не хочу напоминать о себе. Я лучше посплю, а ты иди погуляй.

Катя посидела возле нее несколько минут и, когда услышала уже сонное дыхание, вышла.

Она шла и уговаривала себя забыть все, что говорила Евгения, но ее слова словно обожгли: «Не увижу маму!»

Это было ужасно, более того, отвратительно, это было похоже на сдачу в плен… Может ли человек жить и воевать, постоянно думая о смерти?

И в то же время она не знала, что сделать, чтобы избавить подругу от этой страшной мысли.

Катя знала, что жизнь Жени до самой войны прошла легко и спокойно. Женя из интеллигентной семьи, в которой все любили друг друга, всячески старались оградить один другого от всех жизненных трудностей, и Женя видела свое будущее в ясном свете, похожим на исполнение мечты. Но когда случилось самое страшное — пришла война, Женя оказалась решительным человеком, с сильным характером, с твердой волей. Еще в училище она оказалась первой и самой сильной, и Катя всячески старалась подражать ей, учиться у нее. И вот эту сильную девушку овеяло предчувствие смерти.

У самой Кати жизнь была трудной, со множеством неурядиц, неудач. Но эти трудности, как видно, и закалили ее. У нее никогда не возникнет и мысли о неизбежности смерти! Она постарается сначала победить врага, а уж потом подумает о том, что каждый человек смертен. Конечно, работа на фронте не легка, но и к самой тяжелой работе можно привыкнуть. А вот привыкать к мысли о смерти… Нет, это противоестественно для каждого человека, а особенно опасно для человека, который стал воином.

Она шла и думала и ничего не могла придумать, а ведь она должна, обязана спасти подругу от этого отчаяния, которое вдруг навалилось, как гора, мешая жить и дышать.

К счастью, Женя больше не говорила о своей неминуемой смерти.

Может быть, она забыла свой страх, а может, обстоятельства оказались сильнее и отодвинули на задний план все посторонние мысли.

 

Глава восемнадцатая

Воевать становилось все труднее.

В белой бешеной пене неслась горная река, падая с разбега, размывая известковые породы. Густой туман и брызги висели над рекой, и казалось, что она машет крыльями, готовая улететь.

Большое горное селение раскинулось на берегу. Белые домики горцев утопали в фруктовых садах, сверкали золотые абрикосы, краснощекие персики, дымчатые сливы. В полку считали, что они перебазировались не просто в населенный пункт, а в тот самый рай, где и должны жить ангелы, то есть девушки, которые летают.

В десяти шагах от сада на маленькой площадке находились самолеты. Взлетная площадка была с трех сторон окружена арыками. Через арыки сделали мостики для выруливания. Самолеты замаскировали так, что нельзя было и предположить о существовании аэродрома. Днем на площадке мирно паслось стадо, а с вечера до рассвета взлетали самолеты.

С трудом летчицы привыкли к мостикам. Пока выруливали самолеты, все время волновались, как бы не сорваться в арык. Потом и к этому неудобству привыкли.

Яблоня раскинулась, как шатер. Вокруг нее струились жаркие потоки воздуха, но под деревом было темно и прохладно. Когда запас яблок кончался, не надо было протягивать руку, чтобы сорвать еще, надо было просто плечом толкнуть ствол — и яблоки градом сыпались на колени.

После разбора ночных полетов командир повторяла, что овладение профессией начинается там, где применяется осторожность.

— Вы замечаете, — спрашивала Маршанцева, — как немцы начали приспосабливаться к нашим самолетам? Они научились ловить нас в прожекторы. Видели вы, как немцы укрепили Терек? Да и Моздок, и Прохладный насыщены зенитной артиллерией. На такие пункты уже нельзя ходить поодиночке, надо летать парами: один бьет по цели, другой — по огневым средствам противника.

Летчицы выслушали наставление командира, а потом сели под яблоней, чтобы проработать новое задание.

Катя оглядывала летчиц. Это были уже не те девушки, которых она встретила в ЦК комсомола. Теперь они не только накопили опыт, но стали хладнокровными бойцами, умеющими сочетать риск и отвагу с хитростью и выдержкой.

Недавно Наташа Мельникова произвела самую смелую разведку. Ей нужно было отыскать спрятавшуюся в степи мотомеханизированную часть противника. Пробираясь к цели, летчица попала в лабиринт огня. Но вместо того чтобы уходить, она засекла все огневые точки. На обратном пути немцы подбили самолет, и все-таки Наташа довела его до аэродрома.

Да, они научились воевать. Это было видно по той сосредоточенности, с какой они разрабатывали маршруты полетов.

Первым к Моздоку вышел самолет Полевой. По нему немцы открыли зенитный огонь. Самолеты Нечаевой и Мельниковой подоспели вовремя и сбросили бомбы на батареи. Вторым заходом они попытались ударить по прожекторам. Погас один, другой, но остальные ослепляли летчиц, готовившихся к новой атаке. Тогда, не боясь обнаружить себя, Мельникова и Нечаева бросили самолет прямо на прожекторы, расстреливая из пулеметов врага.

Второй рейс уже был не так опасен.

Утром наземная разведка сообщила, что в Моздоке цель уничтожена, взорваны баки с горючим.

Перед очередным вылетом был вызван весь летный состав. Маршанцева прочитала перед строем сводку о результатах работы за прошлую ночь:

— Полк уничтожил три танка, подавил пять огневых точек и три осветительные, разбомбил переправу через Терек и разгромил штаб танкового корпуса армии Клейста…

Маршанцева закончила чтение оперативной сводки и оглядела девушек:

— Командование стрелкового корпуса, с которым мы взаимодействуем, объявляет вам благодарность. Сдерживая здесь, на Кавказе, натиск врага, мы помогаем фронту на Волге. Я часто слышу от вас нетерпеливые вопросы: «Когда мы будем громить и гнать врага?» Все, что мы делаем сейчас, вам кажется только подготовкой. Это и верно и неверно. Уже тот факт, что на нашем участке фронта немцы остановлены, является нашей победой. Я много раз объясняла вам, как трудно перейти сразу от обороны к наступлению на горно-лесистом участке фронта протяжением в двести километров… Но за этот период подготовки мы, изматывая и обескровливая врага, должны так овладеть техникой, чтобы вслед за приказом наступать появились и сводки Информбюро о нашей победе…

Летчицы расходились радостные и возбужденные.

А днем из соседних полков пришли летчики посмотреть на защитниц Терека. Они удивленно спрашивали, как это им удается по восемь раз за ночь ходить на цель и оставаться живыми.

Прилетел и командир дивизии. Впервые летчицы увидели его оживленным. Полковник Лебедев приветливо поздоровался и сказал:

— От лица командования благодарю вас за отважную работу.

— Вы, — продолжал полковник, — самые красивые девушки в мире, потому что красота заключается не в накрашенных бровях и губах, а в том прекрасном душевном порыве, с которым вы ведете борьбу за свое счастье и свободу нашей Родины. Ваша работа тяжелая, но благородная. За образцовое выполнение поставленных задач и проявленное при этом мужество и геройство командование награждает вас орденами и медалями. Желаю вам дальнейших успехов, и примите от меня великое спасибо.

Катя слушала фамилии награжденных и не отрывала взгляда от клубной сцены — там на столе, покрытом красным сукном, лежали двадцать четыре ордена.

— Румянцева! — вдруг услышала она и взволнованно переглянулась с Женей: не ослышалась ли?

Женя шепнула:

— Иди!

Катя пошла, сделав строгое лицо, но глаза ее светились счастьем.

И вот на груди у нее первый орден — Красная Звезда. Подруги поздравляют ее.

После торжественного обеда, когда командир уехал, оживленные и радостные летчицы окружили Маршанцеву. Она оглядела их и сказала:

— Вот мы и доказали полковнику Лебедеву, на что способны. — Немного помолчав, добавила: — Пожалуй, о первой награде можно написать и майору Расковой. Она не рассердится, если мы сообщим ей о своих успехах.

 

Глава девятнадцатая

Третий день шли дожди, и полеты отменили. Катя готовила доклад для технической конференции, но ее поминутно отвлекали взрывы смеха. Она поднимала голову и прислушивалась. Наташа Мельникова и Маша Тихонова готовили очередной номер газеты «Вперед, за Родину!». Наташа уже написала передовицу, теперь девушки приготовились послушать стихи, написанные для отдела юмора. Стихи Наташи пользовались большим успехом. Она даже сочинила марш полка, и все его охотно распевали. Сейчас Наташа встала посреди комнаты и приготовилась что-то читать.

— Внимание! Прошу запомнить заповеди нашего полка! Первая заповедь: «Гордись, ты женщина! Смотри на мужчин свысока!» Заповедь вторая: «Люби строевую!» Заповедь третья: «Не завидуй подруге, особенно когда она в наряде!» Четвертая: «Не стригись, храни женственность!», «Не теряйся…»

Вдруг дверь распахнулась, и связистка штаба, остановившись на пороге, начала выкликать фамилии летчиц, которых вызывала Маршанцева.

Дождь кончился, ветер перекатывал черные валы облаков, и небо бурлило, как океан.

«Удивительно, — подумала Катя, войдя в штаб и осмотревшись, — в каких бы условиях этот штаб ни размещался — в землянке ли, в школе, или в крестьянской избушке, или, как сейчас, в горской сакле, — в нем сейчас же налаживается свой порядок».

Стрекотала пишущая машинка, связистка выкрикивала позывные соседних соединений. Речкина разговаривала по телефону с начальством и решительно требовала теплую одежду для своих летчиц. Катя взглянула на командира, стараясь угадать, зачем их вызвали.

Маршанцева отодвинула карту района, на которой только что сделала какие-то пометки красным карандашом, сказала:

— Товарищи, погода нелетная. Но нам необходимо сбросить боеприпасы и продукты окруженной в горах стрелковой части. Отправим только желающих.

Катя задумалась. Лететь через горы, где трудно удержать самолет на заданной высоте даже в тихую погоду, где переменчивые воздушные течения бросают его, уводят от курса, где даже опытный штурман не успевает сделать все необходимые навигационные вычисления… Лететь через немецкие укрепленные позиции, где тысячи глаз будут подстерегать самолет… Но за этими преградами ждут помощи попавшие в беду товарищи…

«Надо лететь», — решила Катя и сделала шаг вперед.

Должно быть, так думали и другие. Они тоже сделали шаг вперед.

Лицо Маршанцевой посветлело:

— Я была уверена, что вы полетите!

Пять дней накапливалась влага в горах и ущельях. Туманы поднимались до вершин и смыкались с тучами, образуя непроглядную темноту.

Лететь пришлось по приборам, вслепую. По расчету времени Катя определила, что пункт уже близко, но с земли все не подавали условных сигналов. Она выстрелила из ракетницы и пошла на второй круг. И тогда на земле вспыхнули костры.

Катя увидела бойцов. И когда самолет снизился, громко закричала:

— Братишки! Хватайте мешки!

Мешки упали. Мотор заработал, и самолет стал набирать высоту. Бойцы, размахивая шапками, что-то кричали. Вдруг Нечаева снова направила самолет вниз, прошла над кострами и крикнула во весь голос:

— Наступайте! Вырывайтесь!

«Правильно», — подумала Катя, услыхав этот вырвавшийся из сердца крик, и ей захотелось, чтобы его услышали солдаты.

На обратном пути они чуть не напоролись на Сунженский хребет. Три раза вырывались они из тяжелой облачности. А около Терека, где так удачно проскочили, когда шли к окруженным бойцам, их встретили зенитки. Значит, немцы еще продвинулись.

Катя решила уточнить их расположение и долго кружилась, вызывая на себя огонь других батарей. Немцы стреляли скупо, но все же две батареи удалось засечь. Тогда она вывела самолет из огня и полетела догонять другие экипажи.

Отрапортовав о выполнении задания, Катя пошла искать Женю. Ей хотелось узнать, не заметила ли та чего-нибудь нового при перелете фронта.

Евгения неохотно ответила:

— Все по-старому. У меня на маршруте было темно, как в аду. В одном только месте немцы все бросали ракеты… — Помолчав немного и словно что-то вспомнив, она вдруг добавила: — А минут через пять по тому месту ударили «катюши»…

— Вот это здорово! — воскликнула Катя и, обняв Евгению, спросила: — Может быть, уже началось?

Евгения поняла ее без слов, улыбнулась, но улыбка скоро погасла:

— Не знаю, не знаю… Пожары там вспыхнули большие, а насчет наступления ничего не могу сказать…

 

Глава двадцатая

С земли были видны яркие звезды. Обыкновенная летная ночь. Но как только самолет лег на курс, навстречу ему надвинулось такое месиво, что не стало видно ни земли, ни неба.

Катя попросила летчицу набрать высоту. Однако и на высоте в тысячу метров перекатывались упругие тучи. Ноябрьский ветер хлестал с такой силой, что самолет швыряло, как лодку в шторм.

Катя вертела головой во все стороны, но не видела ни одной звездочки, ни одного ориентира на земле. Всего десять минут назад на душе у Кати было спокойно, и она обещала летчице привести самолет к цели, как по ниточке. А теперь, должно быть, Даша подсмеивается над ней, если только не пугается за будущее.

На коленях штурмана — карта с маршрутом, но она не может проверить курс ни по звездам, ни по земным ориентирам, не доверяет и приборам. По времени они должны были лететь над Тереком. Внизу сквозь плотную чернильную темноту блеснул просвет. Вглядевшись, Катя заметила, что там облака словно ударялись о какую-то преграду. Скоро Катя различила темную стену того самого хребта, который по маршруту должен был находиться далеко слева.

— Правее! Правее! — сказала она. — Вот так, курс двести восемьдесят.

Летчица набрала еще метров триста, самолет выскочил в просвет между тучами.

Катя вспомнила весь маршрут, по которому летала днем. За хребтом должна быть лощина, поросшая кустарником, налево — каменистое русло высохшей реки, а справа — ущелье, из которого выбегал Терек. Он петляет между отлогих гор, а на берегах его ютятся белые домики, похожие на отару баранов. Все это были хорошо изученные места. Несколько ночей подряд они летали бомбить переправу на Тереке. Эта переправа казалась узкой белой полоской, и попасть в нее было очень трудно. За Тереком, по данным наземной разведки, находятся склады с горючим.

Пролетев несколько минут в просвете, они снова встретили плотную стену облачности. Надо было опять пробивать ее и идти выше. Но едва самолет вошел в облака, горизонт пропал. Нисходящие и восходящие потоки бросали самолет то вверх, то вниз, летчица с трудом удерживала управление.

— Я не верю приборам! — с отчаянием сказала Даша. — Не могу дальше вести самолет!

Катя знала, что может произойти с самолетом, когда летчица теряет уверенность.

— Давай вернемся, — предложила она.

Как только самолет развернулся, попутный ветер подхватил его и понес к аэродрому. Уже миновали хребет, где клубились облака, стали искать аэродром.

В глубокой лощине было по-прежнему тихо, но звезды затянула дымка тумана. Глядя на это спокойное небо, нельзя было поверить, что рядом, за хребтом, бушует воздушный океан.

Самолет приземлился. Маршанцева вскочила на крыло:

— Почему вернулись? Мотор сдал?

— Мотор в порядке, — ответила летчица и обернулась к штурману.

Катя сделала вид, что сверяет приборы. Не так-то просто объяснить, почему они вернулись. Здесь, на тихой земле, трудно рассказать, почему они не могли лететь дальше. Надо сказать, что самолет не смог пробить облачность, но такого с ними еще не случалось.

Маршанцева подняла фонарик и осветила лицо штурмана. Кате невольно пришлось оторваться от приборов. Она кивнула на небо:

— Видите, что там творится?

Командир посмотрела на небо, перевела недоумевающий взгляд на штурмана:

— Почему же вы вернулись?

— Так было темно, что крыла не видать. — Катя пыталась голосом выразить всю безнадежность положения. — И не поймешь, летишь ли в горизонтальном положении или уже кувыркаешься. Абсолютно нелетная погода!

— Как «нелетная»? — возмутилась Маршанцева. — Видите, все улетели?

Катя видела. И уже думала об этом. Но не знала, что ответить. Она посмотрела на летчицу: может быть, Даша выручит? Но и летчица не находила слов для оправдания. Должно быть, они вернулись потому, что побоялись облачности. Струсили! Об этом узнает весь полк. Все будут осуждать их. Лучше бы они свалили вину на мотор. Подвел, мол, мотор, и все. А теперь нечего и сказать в оправдание. Но и на мотор жаловаться совесть не позволит. Нельзя подводить техников, которые ухаживают за машинами, словно за детьми.

— Погода как погода, — продолжала Маршанцева, — конечно, солнце не сияет. Но вы и называетесь ночными бомбардировщиками. Как же это случилось, что вы темноты испугались?

И на этот вопрос летчицы не могли ответить. Они соглашались с ней. Действительно, раз все улетели, значит, погода летная. Может быть, они просто выдохлись? Не хватило смелости? Но сегодня это их первый рейс, а вчера они сделали восемь рейсов, значит, и усталостью оправдаться нельзя. Оставалось только одно — исправить свою ошибку.

И они полетели снова.

Что случилось дальше, они не могли понять. То ли ветер разогнал тучи, но теперь они ясно различали контуры гор и лесных массивов, долину и тот опасный хребет, на который чуть не наскочили.

Но только они миновали этот хребет, как снова загулял ветер и погнал их на север. Опять заклубились тучи и закрыли землю.

— Видишь? — крикнула Катя в переговорную трубку. — Придется возвращаться.

— Нет! — воскликнула Даша. — Ни шагу назад!

Некоторое время Катя сидела, плотно зажмурив глаза, надеясь, что, привыкнув к абсолютной темноте, глаза различат что-нибудь на земле. Сколько раз она слышала рассказы летчиц, которым приходилось улавливать счастливые огоньки! Так, Наташа однажды бомбила пароход на Дону, обнаружив его лишь по огоньку спички. А Евгения не так давно обнаружила колонну немецких машин только по случайно вспыхнувшей фаре. Вот какие бывали случаи!

Но Кате казалось, что под ними и земли нет — просто черная бездна, из которой дует шальной ветер.

Часы показывали, что пора снижаться. Внизу должен быть Терек. Катя сказала это летчице, хотя еще не была уверена, что вывела самолет по курсу. Она внимательно смотрела вниз.

В разрыве облаков мелькнул стальной блеск реки.

— Вот он, Терек!

— Дальше веди! — сказала летчица.

Терек! Еще недавно они грелись на его каменистом берегу. У многих остались на лицах багровые ожоги злого солнца. Катя целую неделю мазала лицо вазелином. Они бросались в бурные волны и с трудом выбирались на берег. Река оглушала их ревом и грохотом, швыряла о камни и выбрасывала на поворотах. Не так давно они отступили от этих берегов. И вот вернулись…

Они подкрались к селению по извилистому руслу. Огромные бензобаки, опущенные немцами в воду, находились у самого берега. Надо было отыскать маленькую излучину, возле которой находился этот склад. Мгновение — бомбы скользнули вниз. Летчица сделала глубокий вираж над целью, чтобы посмотреть, куда упали бомбы. Внизу взметнулось огромное пламя и стало подниматься выше, словно гналось за самолетом.

Но попутный ветер уже подхватил самолет и нес с такой скоростью, какой летчица и не ожидала от своего голубя. Сама природа помогала ей. Ветер несся вперед, расталкивая тучи, показывая землю, и штурман уже смело проверяла курс по земным ориентирам. Вот замигал зеленый глаз маяка, и самолет плавно коснулся земли.

Но что случилось на аэродроме? Почему все бегут к ним — летчицы, техники, вооруженцы, а впереди сама Маршанцева. На лицах у всех такое изумление, словно не летчицы, а ангелы спустились с неба.

Нечаева подошла к командиру:

— Разрешите доложить…

— Скорее! — воскликнула Маршанцева, на мгновение забыв все уставы.

— Задание выполнено. Бомбы попали в бензохранилище. Полагаю, что баки были полны и от детонации взорвались соседние.

— Бомбили заданную цель? — переспросила Маршанцева. — Как же вы ее нашли? Как же вы долетели? Ведь погода так испортилась, что все экипажи вернулись! Вы единственные во всем полку сегодня выполнили задание!

Нечаева искоса поглядела на своего штурмана, приказывая ей ответить, но Катя и сейчас не знала, что сказать. Действительно, что? Был дан приказ — долететь и сбросить. Они долетели и выполнили приказ.

 

Глава двадцать первая

В боях на Тереке полк работал с особым напряжением. Чтобы сократить расстояние до цели и сделать как можно больше вылетов, они выбрали запасную площадку близ линии фронта и с нее бомбили переправу.

Захватив Моздок, противник уперся в линию обороны Эльхотово — Илларионовка — Малгобек. Здесь армии Кавказского фронта дали врагу отпор. Несколько суток лилась кровь и горела земля. Пехота отбивала атаки немцев, жгла их танки, штурмовики целыми днями обстреливали вражеские соединения, а ночью поднимались легкие бомбардировщики.

Это были самые тяжелые, но и самые отрадные ночи. Летчицы работали не зная усталости, торжествуя от одной мысли: час расплаты настал. Здесь враг будет остановлен и уничтожен.

Утром, закончив полеты, Катя видела покрытых пылью солдат, которые отходили на отдых в горы. Глядя в их усталые лица, она отчетливо понимала, как трудно воевать: в горах непроходимые чащи, крутые скалы и темные ущелья.

Мимо аэродрома по кустам кривого карагача проползали телефонисты; пригнувшись, пробегали связные. Танкисты в кожаных костюмах, в тяжелых шлемах, похожие на марсиан, лежали у своих замаскированных танков, дожидаясь приказа.

Перед Катей сверкали снежные вершины гор, у подножия золотились непроходимые леса: тронутые осенью, краснели громадные буки; между ними, точно синие шатры, раскидывались сосны; зеленый плющ переплетал все деревья в один глухой массив, и казалось, что в нем застревало эхо ближних боев, словно лес был звуконепроницаем.

Около двенадцати часов Катя увидела с горы, как черная туча немецких танков вошла в долину. Танки прошли метров сто и вдруг повернули назад. Минометный огонь отсек немецкую пехоту от танков, «психическая атака», на которую рассчитывали враги, не удалась. А без поддержки пехоты танки не решились идти в бой. Времена переменились, когда-то «непобедимая» армада больше не надеялась на легкую победу.

Едва Катя спустилась в землянку, как загудела и задрожала земля, песок потек через фанерные щели. Неудавшуюся танковую атаку фашисты заменили обстрелом из тяжелых орудий. Но Катя, накрыв голову шинелью, заснула крепким сном. Она знала, что врага уничтожат в горах.

Однако поток железноголовых не оборвался. Вместо сгоревших, подорванных танков шли новые, за ними опять бежали бесконечные цепи пехоты, и казалось, чем больше их уничтожают, тем больше их становится; они выползали словно из-под земли.

Генерал Клейст, сменивший незадачливого фон Листа, думал, что счастье будет сопутствовать ему. Он рассчитывал сломить сопротивление русских и до наступления холодов ворваться в Грозный. Его план предусматривал зимовку в горах Кавказа, а с весны — дальнейшее наступление через Иран в Индию.

Но произошло нечто неожиданное не только для Клейста, но и для самого Гитлера.

Советская пехота вросла в берега Терека. Фашисты топтались на месте, теряли тысячи убитых и не продвигались ни на шаг. В занятом Моздоке осталась лишь груда развалин и не было никакой нефти. А без нефти они не могли побеждать. Техника оставалась без питания. Они бросились на захват другого нефтяного центра: Малгобек — Грозный. Генерал Клейст знал, что Гитлер будет доволен этой победой. Еще за сотни верст от Малгобека Клейст сформировал хозяйственные группы для добычи нефти. Собранные со всей Германии нефтяники изучали промыслы Малгобека. Но нефть еще была не в их руках.

Больше двух недель пробивалась армия Клейста к Малгобеку. Город несколько раз переходил из рук в руки и наконец пал. И опять генерал Клейст не достиг своей цели. Там, где были нефтяные промыслы, теперь лежала черная обгорелая земля. Мечта Гитлера не осуществилась. И тогда немецкие генералы повели армию на Грозный.

С аэродрома видна была долина, по которой вился Терек. Заросшие лесом горы тут сходились так близко, что образовали «ворота». Ущелье это и называлось Эльхотовские ворота. Целыми днями саперы расставляли на берегах Терека смертоносные мины, рыли окопы, сооружали дзоты — запирали Эльхотовские ворота.

Наступил вечер. Небо покрылось крупными осенними звездами, которые отражались в снежных вершинах хребта. Из лесов, налитых тьмой, тянуло дымком пожаров: партизаны выкуривали из глубины врага.

Ночную тишину нарушал гул боя. На аэродроме мелькали взлетные огни, гудели моторы. Маршанцева ходила от самолета к самолету, разговаривая с летчицами. Ободряла их, ставила одну цель: остановить врага. Терский рубеж должен стать концом фашистского наступления. Дальше ни на шаг! Маршанцева предостерегала, советовала, учила вести самолет в бой и приводить его обратно, что было потруднее первого.

По Терской долине катился с оглушительным грохотом огненный вал. Гул его доносился до аэродрома. Дым, покрывший равнину, приполз на старт и мешал работать.

С самолета Терский проход казался похожим на кипящий котел: в ярком пламени горели танки, автомобили, вся хваленая техника Запада.

Чуть рассвело — и на горы обрушились вражеские самолеты. Два часа они забрасывали узкую долину фугасными бомбами. После бомбежки — опять артиллерийский обстрел, и снова танки.

До рассвета наблюдала Катя этот ад. Стиснув зубы, ждала, чем же все кончится. Но и после жесточайшего штурма враг не продвинулся ни на шаг.

Больше десяти суток продолжалась битва, но враг не прорвался.

И тут генерал Клейст понял, что битва проиграна. Эльхотовские ворота были закрыты наглухо. Он еще не хотел считать эту неудачу поражением, он просто «менял» план. Поспешно переформировав войска, он начал обходный маневр вдоль Черных гор, но тут осень затянула небо тучами и обрушила дожди, затяжные, тяжелые, все смывающие дожди.

 

Глава двадцать вторая

Погода по всем законам метеорологии считалась нелетной, но самолеты летали и днем и ночью. Под Владикавказом помогали пехоте все виды авиации.

Ночью самолеты полка Маршанцевой бомбили скопление танков на окраине селения Гизель, утром их сменили штурмовики. Вот пронеслась первая тройка.

Катя представила, как они проносятся над передовой, как сбрасывают бомбы и отваливают на обратный курс. Через пять минут самолеты появятся из-за горы.

Но время истекло, а самолеты не прошли над ее головой. Катя старалась не думать о беде, она представила другой маршрут, по которому могли вернуться самолеты, и перестала ждать их. Завернувшись в плащ-палатку, она легла под крыло и приготовилась уснуть. Но вдруг из-за горы показались те же штурмовики; они не пронеслись на свой аэродром, а пошли на посадку. Это удивило Катю, она вылезла из-под крыла и стала следить, как приземляются штурмовики на узкой площадке, где с трудом взлетали и садились их маленькие самолеты.

Дежурная по аэродрому Марина Черненко подбежала к штурмовикам и начала рассматривать их новенькие машины. Вот бы на таком подняться! За дежурной и другие летчицы подошли взглянуть на штурмовиков. Лихо они, должно быть, дрались, если не дотянули до своего аэродрома: видать, горючее кончилось или подбили…

«Куда мы попали? — подумал ведущий тройки лейтенант Рудаков. — Неужели это те девушки, что однажды выручили меня?»

Внимательно приглядевшись, Рудаков понял, что не ошибся, стал искать глазами Катю.

Но тут дежурная строго спросила, что им надо.

Рудаков уже заметил у подножия горы замаскированные самолеты. «Тот самый полк!» — обрадовался он, продолжая искать Катю. Ему необходимо увидеть ее и сказать, как часто он вспоминал о ней и как волновали его эти воспоминания.

Сорок минут назад Рудаков вел свою тройку в бой. Два его ведомых, Веселов и Калинкин, точно следовали за ним. Только приготовились бросать бомбы, как на них напали два Мессершмитта-110. Рудаков увидел, что они атакуют Калинкина, и крикнул ему по радио, чтобы он маневрировал, а сам ввел машину в глубокий вираж. Ведомые последовали за ним. Немецкие летчики, надеясь на свои хваленые машины, тоже вошли вслед за ними в вираж, пытаясь поймать в прицел Калинкина. Но не тут-то было! На втором вираже Рудаков был уже у них на хвосте. Но допустил ошибку: слишком поспешно открыл огонь, на большой дистанции, и промахнулся. «Мессершмитты» не стали ждать, когда он повторит свой заход, поспешно удалились.

Желая исправить свою ошибку, Рудаков погнался за ними, но тут «мессершмитты» показали свое преимущество в скорости. Пришлось Рудакову вернуться. Вгорячах наши летчики и не заметили, что перерасходовали горючее, и вот им пришлось опуститься на чужой аэродром.

Пока Веселов долго и бурно, должно быть хвастая, объяснял дежурной причину вынужденной посадки, Рудаков искал свою знакомую, Катю. Но ни одна из девушек не взглянула на него, они рассматривали только его самолет.

Вдруг к нему подошла высокая женщина, и он узнал Маршанцеву. Не так давно она выручила его из беды, приказав своим летчицам перебросить его на новый аэродром.

Маршанцева тоже узнала летчика и сердечно улыбнулась. Выслушав его объяснение, она коротко сказала:

— Можете получить горючее. Вижу, у вас правильная вынужденная посадка.

Рудаков удивился:

— А разве бывает неправильная?

— И очень часто, — улыбнулась Маршанцева. — С соседних аэродромов стараются сесть у нас хоть на полчасика, но я категорически это запрещаю.

Она подозвала дежурную, отдала распоряжение заправить самолеты и пожелала летчикам счастливого пути.

Рудаков все понял. Значит, не он один нашел здесь румяную Катю. Но неужели он должен улететь, так и не повидав ее? Он подошел к самолету и приготовился садиться, как вдруг увидел Веселова, оживленно беседующего с дежурной. Этот Веселов имел один недостаток: встретив девушку, он не мог отойти от нее, не договорившись о свидании. И сейчас Саша стоял, оживленно разговаривал и, наверно, уже острил, потому что девушка улыбалась и не торопилась покинуть его, чтобы приступить к своим обязанностям. Не хватало, чтобы друг помешал ему! Маршанцева может теперь строго посмотреть на них и не позволит больше сесть здесь на вынужденную…

— Лейтенант Веселов! Отставить! — строго крикнул Григорий.

Дежурная по аэродрому хмуро посмотрела на него, но он с улыбкой спросил:

— А как поживает штурман Румянцева? Здорова ли она?

— Младший лейтенант Румянцева здорова, — сухо ответила дежурная.

— Ого, она уже младший лейтенант? — воскликнул Григорий. — Так передайте привет самому красивому младшему лейтенанту.

Веселов удивленно вскинул брови:

— Здесь у тебя знакомая?

— И очень давняя, — отшутился Григорий. — Помнишь, зимой на Волге мы встретили ее на аэродроме, ты еще назвал ее «малюткой», а она обиделась.

— И правильно сделала, — кивнул Веселов. — Эти девушки, как я сейчас выяснил, непрерывно участвуют в боях. Боевой народ!

— Хватит! Хватит! — оборвал Григорий своего увлекшегося друга.

Но всю дорогу Рудаков думал об этих девушках.

Когда они вернулись на свой аэродром, Григорий еще не придумал, как объяснить командиру вынужденную посадку, но командир облегчил ему задачу:

— Вернулись, и то хорошо! Я боялся, как бы вы не попали на аэродром Маршанцевой, только что из штаба дивизии предупреждали, чтобы я вас не пускал к соседкам. Девушкам нельзя мешать. Учтите это.

Лейтенант Рудаков дал слово, что не будет больше увлекаться погоней за противником. Рудаков дал обещание, а Веселов промолчал. А раз он ничего не обещал, значит, он и не нарушал слова, когда старался пройти мимо запрещенного аэродрома. И не просто пройти, а покачать крыльями в знак привета. Однажды даже сбросил вымпел, в который вложил записочку: «Марина, не забывайте меня». И Григорий заметил, что с того дня его друг дрался еще злее, словно хотел перебить всех, кто угрожал этим милым, приветливым девушкам.

 

Глава двадцать третья

Бои на подступах к Владикавказу с каждым днем становились ожесточеннее. Низкая облачность закрывала горы, и самолетам приходилось летать к фронту через узкий проход по реке Сунже, сжатой с обеих сторон хребтами. В такие дни надо было иметь стальные нервы. И Григорий вел свое звено невзирая ни на какие препятствия.

В канун праздника Великой Октябрьской революции на аэродром приехали артисты. Концерт должен был состояться около КП на открытом воздухе. Уже готова была импровизированная сцена, состоявшая из двух полуторок с открытыми бортами, поставленных вплотную друг к другу. Уже вышел оркестр и заиграл лезгинку… И в этот момент командир получил приказ: «Вылетать!» Надо было с бреющего полета бить по скоплению танков на окраине селения Гизель.

Для разведки командир решил послать одну пару. Обведя взглядом летчиков, выбрал Рудакова:

— Пойдете вы, лейтенант. Ведомым у вас будет лейтенант Веселов.

Григорий сразу забыл о концерте, он был рад и полету и тому, что летит с другом.

Быстро приготовились. Они понимали друг друга с полуслова. Бегом по самолетам. Вылет. Ложась на курс, они с ревом пронеслись над головами собравшихся. Вот и линия фронта. Впереди в дыму и огне Владикавказ. Григорий отметил, что враг успел продвинуться: селение Гизель уже у немцев, там сосредоточены танки, которые ведут атаку. Цель хорошо видна, но зайти на нее мешает скользящая с гор облачность. Он попытался зайти с глубокого разворота, но танки остались в стороне. Пришлось заходить снова. Тут самолет заметили и открыли огонь. Но цель так близка, что Григорий не обращает внимания на огонь, прорывается к танкам, сбрасывает бомбы, делает новый заход и бьет из пушек…

И вот они уже далеко от линии фронта, на своей территории, и тут Григорий видит белые клубочки разрывов. Что за черт? Откуда зенитки на нашей территории?

Оглянувшись, он увидел, что к хвосту ведомого прицепился «мессершмитт» и бьет дистанционными снарядами.

Рудаков стиснул зубы. Глубокий вираж — и он в хвосте у наглеца. Бьет его с малой дистанции. Самолет противника взмыл вверх и, перевернувшись, рухнул на землю.

Опустившись на свой аэродром, Веселов выпрыгнул и крепко обнял своего ведущего:

— Гриша, я твой друг до гробовой доски! Поздравляю тебя с первым сбитым самолетом! Эй, техники, дайте краску!

Не успел Рудаков вылезти из кабины, а первая звездочка уже сияла на фюзеляже его самолета.

— Вот теперь бы нам приземлиться на аэродроме Маршанцевой, — воскликнул Веселов, — как бы девушки посмотрели на тебя!

Григорий вздохнул:

— Им сейчас не до меня. Они думают только о том, как бы взять побольше бомб да поточнее уложить их на врага. Мы с тобой, наверно, еще не можем оценить этих девушек. Ты только представь — они могли бы для безопасности брать с собою парашюты, а они отказались наотрез, и только для того, чтобы можно было грузить в их маленькие самолетики побольше бомб! Нет, друг мой, мы еще недооцениваем героизма наших девушек! Будь я командующим, я бы дал им всем по Золотой Звезде и отправил на неделю в отпуск…

Да, в горах Кавказа врага ожидал разгром.

Русские прошли там, где, казалось, пройти было невозможно. По козьим и звериным тропам пробралась пехота, окружила фашистов в узких ущельях и уничтожала с земли и с воздуха.

Молниями распарывали воздух реактивные снаряды. Артиллерия простреливала каждый метр вражеских позиций. А по ночам над головами немцев висели маленькие самолеты, каждые две-три минуты сбрасывая бомбы, изматывая врага своим монотонным жужжанием.

Когда же наступал рассвет, небо начинали полосовать штурмовики, чуть не задевая головы немецких солдат.

Двадцать дней и двадцать ночей продолжался этот непрерывный бой на уничтожение. Генерал Клейст еще верил, что его войска прорвутся к желанной цели, — ведь впереди маячили не только нефтяные вышки Майкопа, Грозного и Баку, но и прямой путь в Индию, однако упорство его испытанных вояк наткнулось на еще большее упорство русского солдата, гнев и мужество которого преодолевали все преграды.

И немцы отступили. А за ними шли и шли волны советской пехоты, переходя бешеные горные реки, разминируя узкие ущелья, тесня и уничтожая врага.

По ночам стало трудно летать. Надо было зорко следить за сигнальными огнями. Где пятнадцать минут назад были немцы, теперь оказывались свои. Зеленые ракеты прочерчивали темноту все дальше от Владикавказа. На запад стремились и ночные бомбардировщики. Наконец поступил приказ перебазироваться на новую точку.

Падал легкий снежок, прикрывая изуродованную землю. Летчицы выпрыгивали из своих самолетов, шли по освобожденной земле.

Вот она, очищенная от врага земля! Сожженная, изрытая траншеями. Здесь сидели захватчики, полные воинственного пыла, и здесь начал остывать этот пыл. Вот головные танки застряли на гребне, другие, как показывает еще не занесенный снегом след, повернули обратно, но снаряды догнали их. А вот тут реактивные снаряды сожгли технику врага и накрыли приготовившуюся к броску пехоту. Повсюду обугленные трупы, смятые каски, искореженный металл.

Летчицы безмолвно осматривали поле боя. Изредка раздавались короткие возгласы:

— Вот наломали железа!

— Вот это удар!

В разрыве хребта виднелось шоссе, загроможденное танками и машинами. Они остановились не потому, что их настигли снаряды, а потому, что в безумной панике налетели друг на друга.

Выбитые из селения Гизель фашисты бежали, думая только об одном — как бы спасти свою шкуру.

На каждом шагу можно было увидеть следы только что минувших событий. Здесь, в ущелье, повернул и хлынул вспять стальной поток. Но путь ему преградили тяжелые бомбы. Тут же на голову отступающих обрушили удар легкие бомбардировщики. От бомб машины осели на шоссе, загородили всем дорогу.

— Это наша работа, — сказала Катя, осматривая груду обломков.

Много месяцев прошло с тех пор, как сбросили они на врага первые бомбы, но никогда еще так близко не видели результатов своей работы. Скупые сводки наземной разведки и дневной аэрофотосъемки говорили очень мало о том, что произошло с противником, когда задание было выполнено. И вот они отчетливо видят, что сделали их бомбы за прошлую ночь.

Повсюду торчат стволы пушек, хвосты самолетов, танковые башни… все превратилось в груду металла.

Катя подняла осколок: сколько труда вложено в него, труда рудокопа, сталевара, токаря, артиллериста, и все пожрал огонь!

А рядом святой труд крестьянина, посеявшего зерно и не успевшего собрать урожай. Может быть, он мертв и мертвы те, для кого сеялся этот хлеб. Бомбы и снаряды перепахали поле, убили все живое.

Летчицы шли дальше, рассматривая косые надписи на разбитых танках, на затесах деревьев: «Разминировано», «Мин нет».

Земля еще не остыла от боя, снег шипел на догорающих деревьях, на обломках машин. Летчицы осматривали искромсанное железо, которое только что было грозной техникой врага.

Долго стояли они около сгоревшего танка. Таких великанов они еще не видели.

— Вот так «пантера»! — воскликнула Катя. — Жаль, что нельзя содрать с нее шкуру. — Она вскарабкалась по гусеницам на высокую башню и пальцем по снегу написала:

«Восемнадцатого ноября 1942 года. Подарок летчице Нечаевой от Красной Армии в день рождения».

Даша захлопала в ладоши:

— Вот спасибо! Лучшего подарка мне и не надо.

В этот день Даше исполнилось двадцать три года.

 

Глава двадцать четвертая

Декабрь принес много потерь. Правда, счастье и в дождь и в туман не покидало их полк, но в других соединениях за это время погибло много самолетов. Еще вчера с соседнего аэродрома ушло восемнадцать тяжелых бомбардировщиков, а вернулось только одиннадцать.

Перед Новым годом с гор медленно сползли тяжелые тучи и закрыли землю. Началась метель, и вылеты отменили. К ночи пурга превратилась в буран. С аэродрома прибежали дежурные и вызвали летчиц на помощь.

Землянки опустели. С неба до земли, словно туго натянутый парус, хлестала снежная завеса. Летчицы пробирались на аэродром, держась за руки, цепочкой, ничего не видя в снежных заносах. Хлопья снега слепили глаза. Пронизывающий ветер покрывал лица ледяной коркой.

В непроглядной темноте отыскали они самолеты и начали закреплять их, подвязывая веревками к стопорам. Но буря не могла охладить праздничного настроения девушек. Едва они вернулись в землянку, Евгения мигом исчезла. Она пошла звонить метеорологам, чтобы узнать, долго ли пробушует ураган. Минут через десять она вернулась и с порога закричала девушкам, готовившим новогодний ужин:

— Ужин отставить! Собирайте продукты, идите за мной! Я нашла дом, где нас ждут в гости. Отпускная получена до восьми часов утра!

Гостеприимный дом в этой пустыне! Вот это новость! Наверное, ни один бесприютный путешественник не испытывал такой радости, как штурманы и летчицы. Восемь человек вышли цепочкой вслед за Евгенией.

Ветер в долине доходил до девяти баллов, но Евгения свернула в ущелье, и тут ветер немного утих. Снег залеплял лицо плотной маской, то и дело приходилось протирать глаза.

— Куда ты нас ведешь?! — воскликнула Катя, останавливаясь, чтоб перевести дыхание.

Евгения сильнее потянула ее вперед. Девушки карабкались за ними, придерживая туго набитые сумки с сухим пайком.

Изредка Евгения кричала вниз, чтобы отставшие подтянулись. Тропинка долго петляла на подъеме и наконец уперлась в калитку, потом завилась между оголенных кустов и привела к белому домику.

Евгения постучала. Открылась дверь, и девушки вошли в темный коридор, шумно отряхиваясь от снега. В глубине коридора открылась вторая дверь, и все увидели ярко освещенную комнату. Посреди нее был очаг, в котором горели толстые длинные поленья, — собственно, и не поленья, а обрубки бревен, лежавшие на груде углей. Очаг не походил на обыкновенную русскую печь, так как не имел заслона, — это был, скорее, камин, освещавший и обогревавший жилище.

Большая ковровая тахта стояла посреди комнаты. С нее поднялся высокий бритый мужчина. В руке у него была длинная дымящаяся трубка.

Черноглазая красивая девушка вышла навстречу летчицам. На ней была форма лейтенанта.

— Вы и есть метеоролог? — спросила Евгения. — Значит, я с вами говорила по телефону… Позвольте познакомиться… По вашему приглашению явились.

Вытерев снег с лица, Катя взглянула на хозяйку, отодвинула Евгению и бросилась вперед.

— Нина! — воскликнула она, обнимая девушку. — Вот так встреча!

— Ничего не понимаю! — сказала Евгения. — Меня пригласили к метеорологу, а попали мы к Катиной подруге! Вы разве тоже москвичка?

— Да нет, — сказала Катя, — это моя кавказская знакомая! Даша, иди скорее! Это Нина Михеладзе! Девушки, знакомьтесь — наш метеоролог. А это… — она взглянула на мужчину. — Вы председатель колхоза?

— Скоро опять им буду. Вернулся из партизанского отряда.

Девушки окружили хозяина: первый раз они видели живого партизана.

— Сбрасывайте шинели! — командовала Катя. — Выкладывайте продукты на стол!

— Это еще зачем? — запротестовала Нина. — У нас все есть! Партизаны, уходя с армией, оставили столько запасов, что хватило бы на целый полк! — Она обернулась к отцу, словно призывала его в свидетели: — Папа!

Михеладзе пошел, тяжело ступая на раненую ногу, куда-то в угол, вернулся, потряхивая большим бурдюком:

— У нас даже это есть!

— Что это? — удивилась Евгения, ощупывая кожаный мешок, заскрипевший под ее рукой.

— А это — самое главное для встречи Нового года, вино…

— Вино! — разочарованно протянула Евгения. — Ну вино я не люблю… Я предпочла бы чай с вареньем.

— Я тоже не люблю, — сказала Катя, — но сегодня мы все выпьем. Выпьем за победу!

В ушах летчиц еще пела метель, щеки горели от ветра, ноги дрожали от усталости, и они с изумлением смотрели на этот очаг, на тахту, на красивую девушку. Все вдруг вспомнили о доме, о тепле, о том, какими они были раньше, и вдруг застеснялись, как стесняются солдаты, попавшие в мирный дом. Они жались друг к другу, не знали, о чем говорить с хозяевами.

— Будьте как дома, — уговаривала их Нина. — Принимайтесь за работу. Помогайте папе, а я буду следить за передачей. Надо вовремя поймать Москву. У кого точное время?

— Ровно двадцать три! — поспешно ответила Нечаева.

— Папа, успеете вы все приготовить за час?

— Конечно. Прошу летчиц слушать мою команду. Несите ваш энзе сюда… — И он заковылял на кухню.

На кухне девушки оживились. Сколько времени они не видели таких блестящих кастрюль, не держали в руках шумовок, поварешек — всех этих атрибутов домашнего уюта! Какое счастье, что немцы не рискнули забраться в горы, разрушить и этот дом!

И вот уже одна, потом другая смастерили из полотенец передники и превратились в поварих. Вся их суровая неприступность мигом исчезла; это были хлопотливые девчонки, собравшиеся на дружескую вечеринку.

Без четверти двенадцать, или, как они говорили, в двадцать три сорок пять, два стола сдвинули вместе и накрыли скатертью. Женя до блеска натирала подогретые тарелки и с необычайным изяществом нарезала ломтики колбасы под названием «второй фронт». Даша с большим мастерством разукрасила селедку, осыпав ее, словно жемчугом, бело-розовым луком.

Все блеснули кулинарными способностями. Но партизан превзошел всех. Он готовил что-то такое, чего девушки никогда не видели. Он брал кусок мяса, накалывал его на железный прут, потом накалывал кусочек сала, кружок лука, потом опять мясо и так, нанизав целую гирлянду, поджаривал ее в очаге над грудой углей. Когда все это подрумянилось, он полил красным вином и снова сунул в огонь.

— Внимание! Внимание! — закричала Нина. — Прошу приготовиться!

Все сели за стол. В тонких стаканах искрилось вино.

— Включаю Красную площадь!

Лампы разгорались, приемник гудел все громче и громче, и вот послышался перезвон кремлевских курантов. Какая-то одинокая машина прогудела сиреной, пробегая мимо Кремля. Потом раздался бой часов.

— С Новым годом!

Катя не заметила, кто это сказал. Она выпила вино, и ей показалось, что по горлу пролетел огонь и остановился у сердца.

— С сорок третьим!

— Со счастливым!

— С победным! Все говорили громко, чокались с Ниной, с ее отцом, друг с другом.

Катя с трудом удерживала слезы. Она слышит Москву! Она слышит кремлевские куранты!

«С Новым годом, Москва! С Новым годом, мама!»

Мысленно она вошла в свою комнату, прижала к груди мать, поцеловала брата, сестренку…

«Вы уцелели, мои милые!»

— Плясать, плясать! — кричала раскрасневшаяся Евгения. — Катя, выходи на соревнование!

Катя почувствовала, что теперь ей все нипочем. Она могла не только плясать, но и летать по комнате.

Евгения — руки в бока — с шуткой-прибауткой пошла навстречу ей:

Катя вспомнила, как студенты выезжали на уборочную, в колхозы, и там она переплясывала всех девчонок. Напрасно Женя вызвала ее. Теперь держись, штурман Курганова! Катя вытащила из кармана гимнастерки платочек, взмахнула и притопнула:

Стала вполоборота, повела плечом, другим. Затрещала резкая дробь чечетки.

Легкий свист и вихрь по комнате — и вот Катя уже вьется на месте, как дымок, и стрекочет чечетка. Девушки, притопывая, хлопают в ладоши.

Штурман Румянцева плясала.

Наступал тысяча девятьсот сорок третий год.

 

Глава двадцать пятая

Наступление продолжалось. До аэродрома доносился такой гул, будто горы превратились в вулканы и извергали огонь. Черный дым поднимался со всех сторон, укрывая небо. В горах горели аулы.

Летчицы стояли у самолетов и ждали команду. Мимо Кати несколько раз прошла Маша Федотова. В карманах ее как-то особенно гремели инструменты. Она ходила вокруг самолета, залезала под мотор, стучала молоточком тут и там, хотя самолет был в полной исправности. От нетерпения она не знала чем заняться.

Гул доносился все громче и громче, в бой вступали новые артиллерийские орудия.

— Слышишь? — сказала Нечаева. — Это наши пошли!

Катя посмотрела на запад — там черная дымовая завеса заслоняла солнце. Все с нетерпением ждали ночи. Приборы проверены, самолеты готовы, они ревут стальными глотками, набирают силу. Стрелами проносятся по земле, поднимая вихрь пыли, и врезаются в прохладное небо.

Хотя небо темно, но звезды — глаза Вселенной — смотрят на Катю, подбадривают: «Не подкачай! Смелее! Передовая линия близка. Сейчас по земле идут танки, бьет артиллерия. Помогай им. Будь солдатом. Бей без промаху!»

Привыкшие к темноте, глаза видят, как блестит река. Вот и переправа. Газ убран, самолет снижается. Катя медлит, хотя летчица и шепчет:

— Бросай!

Но штурман еще проверяет расчет. Можно. И рука нажимает бомбосбрасыватель.

Тихие долины и темные горы, над которыми раньше летчицы спокойно пролетали, сейчас объяты пламенем. Где-то бомбы пробили нефтепровод, горящая нефть хлынула в реку, и эта огненная река превратила ночь в день.

Катя никогда еще не видела такого зрелища. Часто вспоминала она полеты над горящими городами, над пылающей степью, много картин человеческого бедствия осталось в ее памяти, но ничего похожего на то, что увидела она в эти часы, не было. Линия фронта еще не изменилась, но бои шли с нарастающим ожесточением. Все быстрее оборачивались самолеты между передним краем и аэродромом, словно летчицы решили наверстать долгие часы ожидания наступления.

На рассвете они возвращались на аэродром. В сером тумане, словно поседевшая за эту страшную ночь, лежала земля. Девушки не могли уйти спокойно спать, возбуждение было так велико, что, когда над их головами на смену им промчались штурмовики, они махали им, кричали:

— Добивайте их!

В небе стало тесно от самолетов.

Наступать, уничтожать врага было легче, чем защищаться.

Днем полк стоял в сорока километрах от линии фронта, но с наступлением темноты делал «подскок» на ближайшую площадку и оказывался в такой близости от передовой, что летчицы слышали даже пулеметные очереди. С этого временного аэродрома полк работал всю ночь. Весь полет с этой площадки и обратно занимал пятнадцать — двадцать минут.

Возвращаясь из второго рейса, Катя заметила, что самолет Нади Полевой уже пошел в третий рейс, и стала торопить свою летчицу. Пришло время настоящей битвы, нельзя упускать ни минуты.

— Скорее, скорее!

Но вооруженцев не надо было подгонять. Они в одно мгновение заправляли ленты в «шкас» и подвешивали бомбы. Никто не разговаривал, не отдыхал — наконец-то началась настоящая работа!

Через сорок минут Нечаева, возвращаясь на аэродром, вгорячах при посадке поломала костыль самолета.

Не успела испуганная летчица выпрыгнуть на землю, как самолет окружили техники.

— Отдохните, — успокоила их Маша Федотова, — через пятнадцать минут все будет готово.

Катя недоверчиво взглянула на самолет: он захромал, устал, что ли? Она-то приметила его характер: в воздухе он оживает, поет, а опустившись на землю, прикидывается мертвым. Эту его хитрость Катя распознала и остановила Дашу, когда та направилась в столовую:

— Сейчас полетим.

— Пойдем заправимся.

Они прошли мимо Маршанцевой, которая не остановила их: во время полетов она всегда становилась молчаливой, больше думала, чем говорила.

Катя тревожно покосилась на нее:

— Неужели не заметила?

— Заметила, — с неохотой ответила Даша, — но не может же она сердиться на каждый наш промах. А мне и так стыдно. Словно новички, приземлиться не сумели.

В столовой было шумно.

— Как ветер?

— Писем нет?

— Катя, почему не ешь? Да она спит!

Через четверть часа ремонт был закончен и самолет снова пошел на передний край. Он летит мимо звезд и луны, он послушен летчице, ему тоже хочется жить, а не валяться в бурьяне расплавленным комком.

Ветер ровный, небо чистое.

Но ближе к передовой небо озаряют вспышки, артиллерия ведет огонь по противнику. В гул канонады врывается уханье бомб.

— Кажется, опоздали. Надо было раньше ударить по аэродромам, не дать гадам подняться.

— Ничего, — успокаивает Даша, — сейчас они выпустят танки, и мы поработаем над ними.

Но подойти к цели оказалось невозможно.

Самолет выскочил из облаков, и вдруг штурман увидела железную дорогу — по ней-то и отступали вражеские эшелоны. Далеко не уйдете! Бомбы догонят!

Бесшумно планируя, Даша уводит самолет. Высота уже двести метров.

За ними потянулись огненные нити трассирующих пуль.

— Обнаружили!

Катя внутренне сжалась, отдав себя на волю и умение летчицы.

Щупальца прожекторов вот-вот схватят их, Даша бросает самолет из стороны в сторону. Но лучей уже не пара, а десятки; кажется, так и пронзят самолет острые мечи. Вот схватили в вилку. Катя ослепла, зажмурила глаза, нагнула голову к приборной доске. Ждет мгновение, но прожекторы погасли.

— Кто так метко ударил по ним? — обрадовалась Даша. И Катя поняла, что летевший следом экипаж выручил их.

— Спасибо!

Над головой появились звезды, это значит, что дым остался позади. Ах, хорошо!

— Катя, что ты там бормочешь?

— Подпевай!

 

Глава двадцать шестая

После обеда мотористы разбудили Катю. Она пошла к колодцу умыться и увидела, что Даша занимается своим любимым делом — помогает женщинам вскапывать грядки. Пласты чернозема ровно ложились под ее лопатой и блестели, как намасленные. Лицо Даши порозовело, пестрая косынка сбилась на макушку. Она копала землю и старалась перегнать всех. И, только оставив других далеко позади, остановилась отдохнуть. Потерла мозоли, сказала:

— Ох, бабоньки, после войны приеду к вам в колхоз работать.

— Мы вас в председатели выберем! — весело отозвалась одна из женщин.

Они с изумлением смотрели на летчицу, которая взяла лопату и обогнала их. Справилась. А они-то о ее работе и думать не смели. Днем, когда девушки ходили по селу, они казались совсем обыкновенными, но ночью, когда они поднимались в небо и улетали туда, где убивают, женщины только изумлялись. Это для них было непостижимо.

Катя сидела на траве и слушала веселый говорок женщин, как вдруг ей закричали, чтобы они с Нечаевой шли в штаб. Катя, еще выйдя из землянки, видела, что к штабу подъехал кто-то из командиров наземных войск, и сейчас подумала, что приехали из части, с которой взаимодействует их полк. Как всегда, будут благодарить за помощь. Но, войдя в штаб, застыла от изумления. Пожилой майор, сидевший против Маршанцевой, с укором говорил:

— Неужели вы не заметили, что танки только днем стоят под горой, а ночью их уводят в лощину? А вы прилетаете и лупите по пустому месту, просто спасу нет. Мы смотрим на вас и… простите, не то хотел сказать, смотрим на вас и кулаки сжимаем от обиды.

Маршанцева слушала, склонив голову, на переносице резко врезалась морщинка.

Летчицы поглядывали друг на друга, изумленные и растерянные.

Майор заметил наконец, какое тягостное впечатление произвели его слова на летчиц, и поторопился утешить их:

— Я для того и приехал, чтобы договориться.

Летчицы молчали.

— Давайте действовать согласованно. Ведь задача летчиков — помогать пехоте! Значит, летчики должны следить за сигналами и должны быть готовы поразить цель, какую мы укажем огнем или ракетой. Вот так и договоримся. Сегодня ночью мы будем давать вам зеленую ракету в направлении того пункта, где вам надо бомбить. Только уж бейте, пожалуйста, без промаха! — сердито заключил он. — По ракетчикам немцы ой как стреляют!

И, хотя говорил он сурово, летчицы повеселели.

Но Маршанцеву все терзала тревога. Как же так, она-то считала своих летчиц такими опытными, подготовленными, и вдруг такая ошибка — бомбить по пустому месту!

Она послала Нечаеву и лучшего штурмана Курганову на разведку погоды. Хотя небо над аэродромом было чисто, но у горизонта что-то клубилось — то ли нерастаявший дым ночного боя, то ли дым от пожара.

Маршанцева стояла под деревом и ждала самолет. Да, надо работать еще искуснее, не допускать ошибок. Ведь они прошли такую суровую школу. Весь февраль работали отлично, а условия-то были хуже. Оттепель, слякоть, непролазная грязь. Неизвестные дороги, горящие города. Самолеты буксовали в грязи. Приходилось вытаскивать их под «Дубинушку», а тут еще налетали немцы и бомбили дороги. В те дни была убита механик Антонова, ее похоронили около школы в саду. Много, много невзгод пришлось пережить.

— Летит! — вдруг сказала она вслух, уловив шум возвращающегося самолета.

Женя Курганова была надежным разведчиком. Уж если она получила задание, то так проутюжит небо, что все станет ясным.

Выпрыгнув на землю, Женя спешила к командиру, раздумывая, как получше доложить. Сегодня надо во что бы то ни стало летать, чтобы исправить вчерашний промах, но погода, увы, не совсем благоприятна. Низкая облачность и туман закрывают район цели. И Женя колеблется между долгом и желанием оправдаться перед суровым майором-пехотинцем.

— Над целью высота облачности сто метров, — наконец доложила она.

Лицо Маршанцевой нахмурилось.

— Сто метров? Значит, бомбить нельзя.

— Но восточнее от цели, — быстро вставила Женя, — километров на тридцать, небо ясно. Там ветер десять километров в секунду, возможно, что через час или два облака растают и небо прояснится.

Маршанцева слушала, становясь все более мрачной, и, совсем расстроенная, ушла в штаб.

Оставшиеся на аэродроме с нетерпением ждали ее решения, ходили по полю, но старались не показать своего волнения.

— Пусть буря! Пусть гроза, а мы полетим! — сказала Катя. — Должны лететь!

— Конечно, надо лететь! — подхватила Даша. — Мы покажем этим чертям, как нас обманывать!

Темнота медленно окутывала землю, сады, хаты, улицы. Но приказа о вылете не поступало. Уже начали поговаривать, что полетов не будет, но все сидели в готовности номер два.

Странная тишина была кругом. Не бегали механики, не шумели моторы, не галдели летчицы. Глаза всех были устремлены к хате, в которой помещался штаб. Вдруг там показался огонек ручного фонарика. Кто-то вышел. Мгновенно все были на ногах. Командиры эскадрилий разбежались по самолетам в ожидании приказа.

Когда Нечаева повела самолет на боевое задание, темное небо кое-где прокалывали звездочки. Подходя к цели, она сказала штурману:

— Смотри в оба!

— Смотрю, — ответила Катя. — Вижу, справа кто-то стреляет, впереди кто-то бомбит.

Они перелетели передовую, снова погрузились в темноту, и вдруг Катя закричала:

— Ракета! Ракета! — и так нагнулась к прицелу, будто собралась не бомбы сбросить, а спрыгнуть на врага.

Зеленая стрела прочертила небо, словно сорвала звезду, мгновение держала ее на кончике острия, потом по параболе уронила на землю. Катя впилась взглядом в то место, где рассыпались искры. Повторения не понадобилось. Она увидела цель и положила самолет на боевой курс.

Но пехотинцы словно сомневались, что летчицы так скоро увидят их сигнал; для большей наглядности они включили еще и прожектор. Острый луч уперся в небо, потом с наклона лег в лощину: бейте сюда.

Летчицы слетелись со всех сторон, кружились над лощиной, пока не превратили ее в огненное озеро.

— Горючего! Бомбы! — всю ночь слышалось на аэродроме.

Самолеты стремительно уходили в небо. Летчицы поклялись смешать с землей припрятанную технику врага.

Катя чувствовала ту большую, счастливую усталость, какая бывает в результате хорошей работы. На такую мелочь, как зенитки, они просто не обращали внимания.

За ночь Катя все же так устала, что отказалась от завтрака, легла под плоскость и сразу заснула.

Вечером Даша разбудила ее.

— Ну как? — забеспокоилась Катя. — Сообщили наземники результаты нашей работы?

— Только поскупились на слова, всего два слова и сказали: «Спасибо. Выручили».

 

Глава двадцать седьмая

Самолеты летят на запад. Над головой такое прозрачное небо, что Катя протягивает руку за борт — не шелк ли, туго натянутый, висит над ними. Теплый ветер отбрасывает ладонь, разглаживает все морщинки на лице. Распрямив плечи, Катя пьет приоткрытыми губами весенний воздух.

Земля блестит, обвитая золотыми потоками играющих ручьев. Сияют круглые зеркала озер, их так много, что они слепят глаза. На штурманской карте озер нет. Это весенняя вода заполнила все воронки от бомб, все противотанковые рвы, траншеи и окопы. Весна омывает израненную землю. Степь оживает. Зеленые поля пересекают золотые узоры отраженного в воде солнца.

Прищурив глаза, Катя вглядывается в точку, мелькнувшую впереди, — точка расплывается, и вот уже отчетливо виден населенный пункт.

Самолеты снижаются… Ведущий делает круг над станцией. Катя приглядывается, но не узнает знакомых мест. Где же зеленые сады, где белоснежные хатки? Пустырь и обгорелая земля.

Самолеты опустились. Штурман Румянцева встала на землю, подбросила шлем в небо:

— Ура! Мы вернулись!

— По старым квартирам! — раздалась команда.

Катя успела взглянуть в лицо Маршанцевой — у нее разгладились все морщинки. Она, улыбаясь, отдает какие-то распоряжения начальнику штаба, которая, тоже с улыбкой, слушает ее.

А солнце льет и льет золотые потоки, лучи стелются под колеса самолетов и вырывают на камуфлированных машинах то свежую заплату, то надпись на фюзеляже:

«Мстим за боевых подруг Галину Руденко и Ольгу Климову».

Самолеты рулят на старую стоянку. Вот она, знакомая улица, такая широкая, что некоторое время служила им взлетной полосой. По сторонам ее стояли фруктовые сады. Яблоня переплеталась с яблоней, а под их шатрами прятались самолеты. Тут же рядом стояла хатка, прямо из открытого окна Катя бросала в кабину планшет и шлем. Бывало, доедая вареники, которыми угощала ее хозяйка, она следила из окна, как готовили самолет. Техники развязывали ветви яблонь — и самолет рулил на старт, то есть на улицу.

Но сейчас неузнаваема станица. Нет садов, вдоль улиц торчат развалины обгорелых хат. Кучи мусора, щебень и кирпич, повсюду изрытая, опаленная боями земля.

Хата, в которой Катя и Даша когда-то жили, стояла без крыши и без крыльца. Из окна не показалось знакомое лицо казачки Панченко, ее певучий голос не окликнул их.

Молча оглядели девушки разрушенный дом, обгорелый подоконник, груду пустых гильз — отсюда фашисты вели стрельбу. Слева, на белой стене, полосы крови. Видно, как человек стоял во весь рост, прислонившись к стене, так и убит был выстрелом в голову. Тут же, на стене, чьей-то торопливой рукой написано:

«Смерть гадам!»

Девушки остановились у окна. Мимо, к соседнему дому, рулил самолет. На крыльцо выбежала женщина, всплеснула руками:

— Милые мои, вернулись!

Сбежав с крыльца, она обняла выпрыгнувшую из кабины Наташу.

Повсюду слышались веселые и грустные восклицания, из полуразрушенных хат выбегали казачки и обнимали девушек.

Катя подошла к своему самолету, расстелила под крылом шинель и легла, стараясь не думать ни о чем. Почему не встретила их веселая казачка? Жива ли она? Нашла ли своего мужа?

По двору, громыхая ведрами, пробежала Женя:

— Катя! Ты почему лежишь? А где ваша хозяйка? Почему она печь не топит, стол не накрывает?

— Нету нашей хозяйки, — тихо ответила Катя.

Из другого дома, также с ведрами, бежала к колодцу Марина Черненко. На ней поверх брюк был повязан фартук, на голове торчали рожки пестрой косынки. Ну чем не казачка? Она с грохотом поставила ведра возле Кати, низко поклонилась, нараспев сказала:

— Хозяйка гостиницы «Мечта пилота» просит забронировать номера. Сейчас пол вымою — буду пускать желающих. Для вас оставлю «люкс»: две комнаты, ванна, балкон, вид на поле боя.

— А я сейчас самовар поставлю, — сказала Женя и побежала к колодцу.

Катя вздохнула. Горе мешало ей радоваться. Слишком тяжело видеть эти следы войны. Но слезами горю не поможешь. Надо мстить врагу и не слабеть от горя, а бить без промаху.

Она поднялась и пошла к колодцу. Марина, изогнувшись над срубом, ведром на короткой веревке старалась зачерпнуть как можно больше воды.

— Полное! — обрадовалась она, поставив ведро на край сруба. — Что значит ловкость! А хозяйка уверяла, что мне не достать воды. — Черные глаза ее сверкнули на солнце, как золотые. Но тут она увидела Катю и насторожилась: — Что у вас стряслось?

— Ничего, дай напиться.

Марина заглянула в ее печальные глаза и не стала расспрашивать. Выплеснув ладонью щепки, она нагнула ведро.

Из хаты выбежала пожилая казачка, спотыкаясь о пни вырубленных деревьев, заторопилась к колодцу:

— Отдай ведро, нельзя гостье мыть пол. Я и стол в сад вынесла и скатертью накрыла. Прошу к столу, милые мои. Дай ведро, сама донесу, а вы отдыхайте. В воздухе и под землей, думается мне, самая трудная работа. Я вам и постельки приготовила, свежей соломки постелила.

— Приглашайте Катю, — сказала Марина и, подхватив ведра, побежала к хате, плеская воду на сапоги.

— Идите, дочки, чем богаты, тем и рады, — заговорила казачка, обняв Катю.

Проходя мимо опустевшей хаты, Катя спросила:

— А где Анна? Ушла ли она к мужу?

Казачка испуганно покосилась на обгорелое окно, тихо ответила:

— Немцы приказали ей уходить, а она встала вон у той стены и сказала: «Вы уходите из моего дома». Ну, как стояла во весь рост, так и застрелили ее. А дня через три, когда наши шли в наступление, забежал Николай…

Катя молча прошла мимо окна, мимо груды хвороста, оставшегося от сада, подошла к столу, накрытому белой скатертью, и села на скамейку. И вдруг вспомнила ночь, когда она кружилась над этой станицей, отыскивая фашистский штаб. Проверив все ориентиры, она нашла здание штаба и сбросила на него бомбы. Марина оторвала ее от горького раздумья:

— Катя, подавай по конвейеру.

И на стол поплыли миски с кукурузной кашей.

— Катя, не зевай, — кричали девушки, — ешь, пока горячая, больше есть нечего, все фрицы подобрали!

На шум к столу сбегались летчицы и штурманы, разместившиеся в соседних хатах.

Перепрыгивая через груды хвороста, подошла Надя с букетом цветов. Цветы были в кармане гимнастерки, в волосах.

— Складчина? Примите и мой пай. — Она положила букет на стол. Девушки потянулись к нему и растащили по цветку.

Опершись на плечи Марины, Надя заглянула в миску:

— Опять кукуруза! А я иду и думаю, чем это так вкусно пахнет? Не то медом, не то цветами, а это вот чем! — И, взяв миску, она села на ступеньки крыльца. Казачка подошла к ней:

— Здравствуй, землячка! Ну как, навестила ли родителей?

— Лечу, лечу к своему дому! Ужас как соскучилась по маме. Вот пройдем Кубань — и вырвусь в свою Высоколозовую! Теперь уже скоро. Пехота не задерживается, освобождает город за городом.

Казачка смотрела на девушек и вытирала слезы:

— Все живы, а немцы-то говорили, будто вас сожгли на Кавказе. Я как услышала об этом, аж сердце похолодело. И вдруг ночью слышу… тук-тук-тук. Выбегаю, гляжу — самолетик летит. Э, думаю, врут немцы, живы мои девоньки. А тут как раз попова дочка с офицером мимо проходила, я и говорю ей: «Олимпиада Иоанновна, наши летят!» А она отвечает: «Никогда ваши не вернутся». И направились они в железнодорожный сад. Я долго смотрела им вслед, платье на ней было белое, долго видно было. Стали они линию переходить, а в это время как ахнет бомба — и нет офицерика, улетел туда, откуда не возвращаются, и попова дочка с ним за компанию.

Катя перестала жевать цветок, посмотрела на Дашу, та подмигнула ей. Передвинув стебелек в угол губ, Катя спросила:

— Вон там слева упала бомба?

Казачка кивнула:

— Именно там. Там был штаб, под яблонями много машин стояло, а после взрыва я побежала, взглянула — нету штаба! И подумала тогда, не мои ли девоньки пролетели? С той поры и ждала вас.

По лицу казачки текли слезы.

— Что же я стою, — вдруг спохватилась она, — вам отдыхать надо, я еще соломки подброшу. Сейчас, сейчас, для всех приготовлю.

Она ушла, а девушки сидели задумавшись, вспоминали все, что пережили за этот год.

Мысли Кати вернулись к разрушенной хате. Она представила Анну, стоявшую во весь рост перед палачами. Потом посмотрела в конец улицы, где осталась груда развалин от немецкого штаба. А хорошо она расквиталась с врагом! За одну Анну — целый штаб. И, положив руки на плечи Даше, сказала:

— Правильно мы с тобой поработали.

После завтрака все пошли в хату, кто-то крикнул, озорно смеясь:

— Занимай место в партере, на галерке будет жестко!

Девушки легли на душистую солому. Только коснулись подушек — погрузились в крепкий, исцеляющий сон.

Прислонившись к косяку двери, казачка смотрела на них, и слезы бежали по ее щекам.

— Родные мои, — шептала она, — уцелели! Вернулись!

 

Глава двадцать восьмая

Далеко позади остался туманный Терек, горы и узкие ущелья.

Вторую неделю наши войска атаковали «голубую линию». Так называли немцы свою систему укреплений на Кубани. Полеты стали необычайно трудными.

Противник защищался с остервенением, он пытался удержаться то на одном, то на другом плацдарме, но, получив решительный удар в горах Кавказа, катился к морю.

«Голубая линия» упиралась одним флангом в Приазовские плавни, а другим — в Черное море. Все холмы, пригорки, овраги немцы залили бетоном, закопали в землю сотни тысяч мин, сосредоточили танки, мощные орудия и тысячи пулеметов.

Не надеясь больше на солдат, для которых стало привычкой отступать, немецкие генералы поставили станковые пулеметы позади своей пехоты. И солдаты знали, что эти пулеметы встретят их огнем, если они вздумают бежать назад.

Гитлер приказал любой ценой удержать кубанский плацдарм; обещал всемерную помощь «защитникам Кубани»; обещал соединить Кубань и Крым мостом через Керченский пролив, чтобы обеспечить им подкрепление и снабжение.

Обученные пропагандисты убеждали солдат в неприступности их обороны, убеждали всеми средствами: расстреливали не верящих в победу, возили экскурсии на берег Керченского пролива, показывали строительство моста через пролив. Вот первые сваи, вбитые в морское дно, вот металлические конструкции, вот цемент — фюрер идет на любые затраты, чтобы помочь своим солдатам.

В восемнадцать часов около штаба, на лугу, собрались штурманы эскадрилий. Комиссар Речкина только что зачитала сводку Совинформбюро — наша армия на всех фронтах ведет наступление. Это сообщение радовало и возбуждало, хотелось работать еще лучше.

«А Марина опять опаздывает», — с досадой подумала Катя и пошла будить подругу.

Она вошла в хату. На полу на пахучей соломе крепко спала Марина. Катя взяла ее за руку. Марина, не просыпаясь, подняла голову, но, как только Катя отпустила ее руку, голова снова упала на подушку. Катя хорошо знала характер Марины. Разбудить ее можно только одним способом. Она подняла ее за плечи, потрясла изо всех сил и крикнула:

— Улетаем!

Марина мгновенно открыла глаза. Вскочила, ноги в сапоги и вдогонку за Катей:

— Спасибо, что разбудила. Великолепно поспала, отоспалась за весь сорок второй год.

Они подходили к поляне, где штурманы, окружив командира, отмечали на своих картах линию боевого соприкосновения с противником.

Маршанцева посмотрела на Марину долгим вопрошающим взглядом — почему опоздала?

Потом перевела взгляд на карту и ровным голосом стала объяснять новое задание.

— Линия БС, — говорила она, ведя красным карандашом по карте, — минует справа мостик через Безымянный ручей, что двести метров южнее Садовой и юго-восточнее высоты 95.0, дальше она идет… Штурман Черненко, отмечайте, — дальше по западной окраине Арнаутской, отметка «К», что триста метров южнее Арнаутской, далее отдельные домики, что непосредственно на северо-восточной окраине станицы Молдаванской… Штурман Черненко! — вдруг громко сказала Маршанцева, и все, подняв головы от карт, увидели, что Марина спит, положив голову на планшет.

Катя толкнула ее. Марина почти машинально повела карандашом по карте, тараща глаза, чтобы освободиться от дремоты. Ну и солнце! Ну и разогревает, будто не весенним воздухом дышишь, а сонным порошком!

Марине пришлось поддерживать ладонью веки, чтоб они не слипались, и успевать делать пометки на карте.

Маршанцева продолжала:

— Далее через букву «в» надписи «Молдаванская», севернее высоты 114.1, далее без изменений…

Штурманы понимали командира с полуслова, никто не переспрашивал, не задавал вопросов, все молча отмечали предстоящий маршрут.

Район был знакомый, сюда летали неделю назад, когда полк еще стоял в станице Пашковской. Так что карту знали наизусть.

На черном небе выступили звезды. Ни ветра, ни облачка. Погода как на заказ. Штурманы эскадрилий передали задачу своим экипажам, и все разошлись по самолетам.

К Нечаевой подошла Маша Федотова, отрапортовала:

— Товарищ лейтенант, самолет к боевому вылету готов.

— А что сделали?

— Отрегулировали счетчик оборотов.

Даша осмотрела приборы, села в кабину, скомандовала:

— К заливке!

— Есть! — ответила техник.

— К запуску! — скомандовала летчица.

Техник рукой провернула винт:

— Контакт!

— От винта! — крикнула летчица.

Федотова отбежала. Летчица включила зажигание. Мотор заработал, и чистый звук его говорил, что он хорошо отрегулирован и рвется в черную стихию.

Темная, мягкая ночь. Глаза штурмана отчетливо различают отблеск воды в речушках и каналах. Увидав озеро, исходный ориентир, Катя перевела взгляд на карту, сверила маршрут:

— Так вести.

Откинувшись в кабине, посмотрела на дрожащие звезды. Им-то чего дрожать? До них снаряды не долетят. На душе у Кати спокойно. Наконец-то они по-настоящему работают. С того дня как разгромили немцев под Владикавказом, она чувствовала себя другим человеком. Сразу выросла. Теперь каждый день приносил им удачи, а удачи порождают гордость и уверенность в себе. Не легко они прожили эти два года. Они защищают Родину. Этой радостью ей хотелось поделиться с близкими, с друзьями по университету. Уже давно она не отвечала на их письма. Слишком обидно было читать один и тот же вопрос: до каких же пор будет отступление? Катя не отвечала им, пока не подготовила ответ. Теперь можно написать и маме и друзьям в университет, как важно быть терпеливым, уметь ждать и верить в победу.

Звезды весело подмигивают Кате. В такие вот ласковые ночи всегда приходит удача. Вот уже виднеется темным квадратом пункт Львовский. Штурман отмечает его на карте, самолет ложится на боевой курс. Темным пятном выделяется сад.

— Подходим к цели! — сказала Даша.

Внимание на прицел. Этот новый прицел усовершенствовали сами штурманы на Кавказе. Сначала Женя предложила проект, его обсудили, внесли поправки, дополнения, и вот теперь с его помощью бомбы ложатся точка в точку.

— Видала?! — крикнула Катя, когда над целью вспыхнул огненный взрыв.

В небо полетели светящиеся шарики термитно-трассирующих пуль, потом включились четыре прожектора и стали веером ходить от горизонта до горизонта. А они бесшумно уходили в сторону, и, как только спрятались в темноту, летчица включила мотор и повела самолет домой.

Подлетев к аэродрому, Даша встала на круг, ожидая очереди на посадку. Сбоку появился еще один самолет и бросил красную ракету.

Дежурная по аэродрому приняла его вне очереди. Он опускался медленно и неровно.

Маршанцева следила за ним, стиснув зубы, отгоняя тревогу. Ее девушки научились воевать, научились обходить огонь зениток. Но все же она побежала навстречу самолету. Что с ним? Что с экипажем? Ранены или напуганы? Почему летчица не бежит к ней? Почему штурман так медленно выходит из самолета?

— Разрешите доложить, — начала рапорт Глафира, — боевое задание выполнено. Летчик Полевая убита, самолет от цели привела штурман Кругликова.

Маршанцева впилась в нее остановившимся взглядом: «Убита Надя?!» Ком в горле мешал ей говорить. «Как убита? Когда?»

Лицо у Глафиры было серое, но голос звучал твердо.

— Отбомбили по цели, — докладывала Глафира, — летчица положила машину на обратный курс, и, когда мы шли через северную окраину Молдаванской, нас обстреляли. В кабине летчицы разорвался снаряд. Я на мгновение ослепла, но в ту же минуту почувствовала, что самолет теряет управление. Я машинально сжала запасную ручку, выровняла машину и вдруг заметила, что Надя склонила голову на приборную доску. Я приподнялась, взяла ее за плечи и стала тормошить, но она не отзывалась. Тут я заметила, что она своим телом прижала рычаг управления. Я стала оттягивать ее на сиденье, но в это время начало трясти самолет, немцы еще стреляли. А у меня уже бомб не было. А то бы я им за Надю… — голос ее сорвался, и она тихо заплакала. Все напряжение, которым она держалась, вдруг ослабло, и она побежала в темноту, где стоял самолет, из которого вынимали летчицу. Марина взяла ее за плечи:

— Фира, где Надю убили? На северо-восточной окраине Молдаванской?

— Да, — чуть слышно ответила Глафира.

Марина взглянула на свою карту и ахнула: «Это я, я виновата в смерти Нади! Я проспала и не отметила на карте все пункты передовой, когда Маршанцева диктовала нам…»

Дежурная продолжала принимать самолеты.

Выпрыгнув на землю, Катя подбежала к ней:

— Кто давал красную ракету?

Дежурная кивнула в темноту, где стоял самолет, потом глухо сказала:

— Глафира привела самолет. Надя убита.

Катю словно полоснули ножом. Надя убита! Убита? Разве можно убить саму жизнь? Разве можно представить мертвой веселую Надю? Сильную, красивую. Убили? Убили около родного дома?

Закрыв глаза, Катя прислонилась к самолету.

Даша подошла к ней:

— Что с тобой? Ты ранена?

Катя подняла голову, чуть слышно сказала:

— Надю убили.

— Не может быть! — ужаснулась Даша.

— Глафира привела самолет.

— Не может быть! — повторила Даша, бледнея. — Глафира никогда не водила самолет, она только что начала учиться.

Кате нечего было добавить. Многого не могло бы быть, а все же случилось.

Удерживая крик, Катя подошла к Глафире:

— Ты молодец, Фира.

Глафира быстро обернулась, ладонью вытерла глаза:

— Подумай, Катя, как я теперь буду летать?

Обняв Глафиру, Катя думала, какими словами утешить ее. Но Глафира вдруг заговорила:

— Полетим, я знаю, где находится их аэродром, захватим побольше бомб… Я доведу самолет. Я сразу научилась.

Катя молча слушала ее. Она знала, что Маршанцева не выпустит их на боевое задание. Она погладила девушку по плечу:

— Успокойся, Фира, в нашем деле горячиться нельзя.

Утешая Глафиру, она чувствовала, как у нее останавливалось дыхание, щемило сердце. Вспомнила, как однажды на Дону зашла в штаб и увидела Маршанцеву, которая сидела, закрыв лицо руками. Вся ее фигура выражала такую скорбь, что Катя спросила, не больна ли она.

— Душа болит, — ответила Маршанцева, уронив руки на стол.

— А разве есть душа? — пошутила Катя.

— Раз болит, значит, есть, — с горечью сказала Маршанцева.

И вот эту боль души Катя чувствовала потом много раз. Чувствовала и сейчас. Она понимала, что надо держаться по-солдатски, сурово, война есть война, без потерь не обойдешься. Место павшего занимает другой, чтобы строй оставался нерушимым.

В темноте Марина наскочила на Катю.

— Скажи, пожалуйста, — глухим голосом спросила она, — как проходит линия БС над Молдаванской?

— Через букву «в» надписи «Молдаванская» и дальше по трем отдельным домикам, что на северо-восточной окраине Молдаванской.

— Понятно, понятно! А я не отметила этого на своей карте, — произнесла Марина, — и штурманам своей эскадрильи дала БС неточно. Значит, я виновата в смерти Нади.

— Но мы только что прошли над этим местом, и нас не обстреливали, — попыталась утешить ее Катя.

— Может быть, и в вас стреляли, да не попали, а они наскочили… Что же мне делать? Доложить командиру?

— Как хочешь, но я не вижу твоей вины… Так же просто могли и меня убить.

— Не утешай, я не достойна твоей жалости! — воскликнула Марина и заплакала.

Катя заметила, что после смерти Нади летчицы стали работать еще яростнее. На взлетной площадке стало еще напряженнее.

— Старшина Федотова! Мне бомбы! Я уже пять минут жду! — кричала Даша.

Федотова вставила бомбы в замок, подняла смуглое, обветренное лицо, с укором сказала:

— Вы, товарищ лейтенант, так торопитесь, что с третьего разворота уже кричите: «Давай бомбы!» Мы и сами знаем, что нельзя терять ни секунды…

Поднимаясь с Дашей в новый полет, Катя думала, как малы их бомбы и как несоизмеримо велика ненависть к врагу.

 

Глава двадцать девятая

На другой день данных о передвижении противника не поступило. Линия боевого соприкосновения осталась без изменения. Самолеты до рассвета бомбили укрепленные пункты и разбрасывали листовки на немецком языке.

А днем в кубанской земле хоронили Надю Полевую.

Майор Речкина причесала ее, положила на грудь букет цветов.

Катя стояла в почетном карауле и не отрывала взгляда от Нади. Надино лицо выражало отчаянный, застывший крик: «Зачем так рано оторвали меня от жизни!»

«Ах, Надя, Надя, не видать тебе больше ни кубанских степей, ни родной станицы Высоколозовой. Но мы дойдем до твоего дома, передадим привет твоим родным».

Над могилой Маршанцева произнесла речь, прогремел прощальный салют, склонилось Знамя полка.

— Прощай, боевая подруга!

— Клянемся, Надя, мы отомстим за тебя!

Ночью бомбардировщики уничтожали противника в пункте Гремучий. Там, между кладбищем и рынком, немцы дожидались рассвета, чтобы броситься в атаку.

Когда самолет Нечаевой и Кати подлетел к кладбищу, первые экипажи уже сбросили бомбы на танки. Огонь пожара освещал землю, танки расползались в стороны. Катя прицелилась: «Вот вам за Надю!»

Фронт с каждым днем приближался к станице Высоколозовой, куда так стремилась попасть Надя.

Речкина решила слетать в станицу Высоколозовую, навестить родителей Полевой. Обычно она писала письмо, где рассказывала о смелости и отваге, с какой погибшая защищала Родину. Но сейчас ей казалось, что в письме не выскажешь всех чувств, она должна лично поблагодарить родителей Нади за то, что они воспитали такую преданную Родине дочь.

В только что освобожденную станицу Высоколозовую полетела Речкина с Нечаевой. Но они не могли найти ее, сколько ни кружились над обозначенным на карте местом. В степи ничего не было видно, кроме черной обгорелой земли.

Нечаева повела самолет на север, где виднелись домики небольшого хутора.

Речкина обошла все дома и не встретила ни одного жителя. Самолет полетел дальше, и вдруг Даша увидела человека, который шел от хутора, погоняя корову.

Самолет пролетел над дорогой и опустился в поле. Человек стоял среди поля, наблюдая за самолетом. Как только Речкина выпрыгнула из кабины, он подошел к ней. Это был старик с усталым, черным от копоти лицом.

— Вижу, что наши, наверное, заблудились, — заговорил он обрадованно.

— Вы здешний? — спросила Речкина. — Мы действительно заблудились, никак не найдем станицу Высоколозовую.

Старик с отчаянием махнул рукой:

— Шабаш, нету такой станицы на земле! Неделю назад немец угнал людей, а станицу разбомбил. Я в соседний хутор перебрался, а немцы вчера из него ушли и под каждый дом мину подложили. Через день, сказали, мина сдействует, вот я и ухожу подальше.

— Зверствовали? — спросила Речкина.

— Поначалу пряниками кормили. Земли сколько хочешь бери, агитировали нас как раз в обратную сторону: каждый, мол, бедняк может стать кулаком. Значит, работай, воруй, обманывай, сдирай со слабого шкуру, а сам богатей — вот чему гаулейтеры нас поучали. А потом объявили всех рабами, молодых погнали в Германию на каторгу, а стариков решили похоронить в своих домах, потому и заминировали все. Ну, народ, конечно, разбежался. Я последний ухожу, задержался из-за буренки, жалко кормилицу бросать.

Речкина слушала, сурово сдвинув брови.

— Знать, кого искали? — забеспокоился старик, подметив тревогу на ее лице.

— Живы ли колхозник Полевой и его жена?

— Видите, все уничтожено. Как чума прошла.

— Ну, торопись к своим, — с грустью сказала Речкина, — саперы придут и разминируют дома.

— Дай-то бог! — воскликнул старик. — А куда мне идти? В какой стороне наши-то?

Речкина взяла летную карту, вместе с Нечаевой поискала, где может быть саперный отряд.

— Вот ближайшая станица Брагинская, туда и иди. Встретишь наших, расскажи, они помогут. Саперы придут и уберут мины. Иди побыстрей, не теряй ни минуты!

— Спасибо, — сказал старик и зашагал по дороге, погоняя впереди корову.

Когда самолет поднялся и пошел по маршруту, Речкина еще раз увидела одинокие домики, белую дорогу, вьющуюся среди серого поля, и быстро шагающего старика, оставившего в поле корову, чтоб поскорей добраться до саперов.

 

Глава тридцатая

После обеда девушки вышли в сад погреться на солнце. Не успели обсудить новости, как прибежала дежурная из штаба и объявила построение полка.

Что случилось? Все старались прочесть что-нибудь на лице Речкиной, но оно, как всегда, было непроницаемо. Но зато лицо Маршанцевой сияло от какой-то радости, и это сияние, как в зеркале, отразилось и на лицах девушек.

Строй подравнялся. Маршанцева сказала:

— Командование высоко оценило наш труд. Сегодня нам вручают Гвардейское знамя!

Огромная радость охватила Катю. Сразу вспомнились горячие слова Марины Михайловны Расковой: «Уверена, что вы станете настоящими гвардейцами».

Скоро по рядам пронеслось как шелест:

— Приехал командующий!

Все взгляды устремились навстречу группе командиров, показавшихся на аэродроме. Шли командующий воздушной армией генерал Высоков и сопровождающие его офицеры.

Командующий оглядел строй, как будто проверял своим внимательным взглядом, не поредел ли полк. Но строй был сомкнут, на месте погибших стояли другие девушки.

Полковник, сопровождающий командующего, прочитал приказ Главного Командования о поименовании полка гвардейским. Член Военного совета передал Знамя командиру полка.

В этот торжественный момент на лугу стало так тихо, что слышно было, как шелестят листья на березах.

Катя не спускала глаз с Маршанцевой. Вот она приняла Гвардейское знамя, преклонила колено и поцеловала край полотнища.

— Клянемся, — доносится до Кати взволнованный голос командира, — что оправдаем в боях с врагом высокое звание гвардейцев!

— Клянемся! — вливается голос Кати в мощный хор голосов. И кажется, что эхо подхватило и понесло над всей землей их гордую клятву.

— Пока видят наши глаза, пока бьется наше сердце, пока действуют наши руки, будем беспощадно истреблять фашистских разбойников. Мы не успокоимся до тех пор, пока не дойдем до логова зверя и не уничтожим его!

— Клянемся!

— Проклятие и смерть фашистским оккупантам! Слушай, родная земля! Слушай, любимая Родина! С Гвардейским знаменем мы пойдем вперед к победе, до полного изгнания врага из пределов нашей любимой Родины!

— Клянемся!

Наступила тишина. Девушки перевели дыхание. Знаменосец полка Наташа Мельникова прошла вперед, гордо подняв голову, приняла из рук Маршанцевой Знамя и с почетным эскортом пронесла перед строем.

Этот день был днем славы. Но слава пришла вслед за трудной учебой, за трудными боями. Еще в прошлом году, как только они прибыли на фронт и сделали несколько вылетов, майор Раскова сказала, что в недалеком будущем их полк станет гвардейским.

А в январе, когда дошла весть о гибели Расковой, все девушки поклялись ее именем, что будут громить врага по-гвардейски.

И вот они сдержали слово, данное Марине Михайловне, они стали гвардейцами.

Даша подхватила Катю под руку и повела к лесу, хотелось высказать все, что переполняло ее:

— Если бы завтра мне пришлось умереть, я не пожалела бы об этом. Я была так счастлива сегодня, как никогда уже больше не буду.

Даша взяла ее руку и прижала к сердцу:

— Послушай, как бьется.

Вдруг она взглянула на другой конец поля и воскликнула:

— Только его здесь и не хватало!

По полю шел лейтенант Коробков, летчик соседнего полка. Он услыхал о большом событии в полку Маршанцевой и поторопился поздравить Дашу.

Лицо Даши мгновенно расцвело. Катя подозрительно взглянула на Коробкова и на Дашу: уж не сговорились ли они тут встретиться? Не потому ли Даша отвела ее, что хотела избавиться от посторонних глаз?! Уж не хочет ли она, чтобы Катя играла роль ширмы, за которой будут скрываться двое влюбленных? Девушки, увидав их, может быть, подумают, что они просто беседуют, а на самом деле Даша и Коробков даже не беседовали, они молча смотрели друг на друга и улыбались. Катя оглядывалась по сторонам, обдумывая, как бы поскорее скрыться, но в то же время неловко было оставлять друзей.

— Знаете, Иван Федорович, мы только что Гвардейское знамя получили.

— Знаю, — ответил Коробков, не отрывая глаз от Даши. Пот выступил у него на лбу, развеваемые ветром льняные волосы падали на глаза. Наблюдая за ним, Катя удивлялась. Что же это такое любовь? Вот двое умных, смелых людей стоят друг перед другом и робеют. Никогда в жизни Катя такого не испытывала.

Павел Березин становился при ней таким красноречивым, что если бы она не любила его, то назвала бы просто болтливым. Но им всегда казалось, что они видятся так мало, что не успевают поговорить о самом важном, хотя они и в аудитории сидели вместе и чуть ли не каждый день он провожал ее. Бывало, выйдут из университета, начнут говорить и не закончат до самых Сокольников, на завтра перенесут беседу, встретятся и опять говорят… Вот это была любовь!

А эти все стоят, все смотрят друг на друга, словно сказать им нечего.

И она решила оживить статуи:

— Если знаете о нашей радости, так почему же не поздравляете?

— Ах да, да! Верно! Я как раз для этого, то есть мы пришли, чтобы поздравить вас. Поздравляю…

И он протянул Кате руку.

— Спасибо, — ответила она, наблюдая, что он будет делать дальше. Подаст ли Даше руку?

Он взглянул на Дашу и еле выговорил:

— Поздравляю.

Вечером полетов не было. Ложась спать, девушки долго делились впечатлениями от прошедшего праздника. Даша сказала:

— Сегодня у меня самый счастливый день.

Погас свет, и Катя уже засыпала, но Даша обняла ее и зашептала:

— Когда я сидела рядом с Иваном и мы пили за процветание нашего полка, я вдруг почувствовала, что очень люблю его. Очень крепко и, может быть, на всю жизнь. А ты? А ты как?

На торжественном обеде Катя выпила пополам с Женей праздничные «сто грамм», и поэтому ей хотелось спать, но Даша все тормошила ее. Тогда она сказала, чтобы поскорее отделаться:

— Влюбилась — и хорошо!

Она с улыбкой вспомнила о Павле. У нее тоже есть друг. Надо ему написать письмо и рассказать о своих успехах. Но куда писать? Последнее его письмо было из Сталинграда, но там немцев давно разбили. Куда же писать?

Она достала из-под подушки маленькую папку, где хранились письма, и стала перебирать их. Вот письмо со штампом «Ашхабад». Туда эвакуировался Московский университет, и оттуда Павел писал ей. Вот они, сложенные по порядку, его письма. От одного их вида Кате стало грустно. Образ Павла встал перед ней так отчетливо, что она почти услышала его голос:

«Ты, наверное, сердишься, Катя, что давно нет писем? Извини, пожалуйста. Сама знаешь, что такое сессия. Вот, например, я перенес дифуры с 21 на 25, хотя имею два «отлично», а Шебунин, «друг народа», наверняка поставил бы мне «хор», так обещали мне ребята, даже при полном отсутствии знаний, за активность в жизни. Но я им все же не поверил и решил отложить, струсил. Не отличаюсь храбростью. Твои письма меня радуют. Вчера, получив твое письмо, прочел его прямо на почте, потом выпил на улице стакан газированной воды с сиропом и пошел в библиотеку. Уселся и пишу ответ. Ашхабадская библиотека битком набита москвичами, киевлянами, ленинградцами — с раннего утра здесь заняты все места. Книги, что по восемь лет лежали неразрезанными на полках, теперь читаются. Уходя на обед, студенты оставляют книги на столах. Вообще туркменская библиотека потрясена до основания. С нашего курса здесь человек двадцать. Ох уж мне этот Лапик! Недавно мы с Лапиком работали на погрузке, до чего же он был бездарным грузчиком! Сейчас многие студенты овладевают профессией грузчика. После трудной работы лекции не идут на ум, и мы не идем на них, а отправляемся в библиотеку. Я тоскую по московской зиме, скрипучему, пушистому снегу. Разве может меня утешить далекий снег на вершинах Копет-Дага? Хотя, нужно отдать должное, Копет-Даг красив чрезвычайно. Луна здесь поднимается почти до самого зенита, и такая яркая, что все кругом начинает светиться. Особенно, если легкий туман лежит на холмах, где мы живем. И все же эта красота ненадолго остается в душе. «Оттого что я с севера, что ли?» Ну, закругляюсь. Пиши чаще. Привет твоим подругам. Что делаешь после работы? Что читаешь? Было бы к месту привести здесь одно стихотворение, но по дороге из Москвы у меня стащили рюкзак, а в нем — папка, а в папке — блокнот, а в блокноте — стихи, которые я написал еще в Москве. Что в памяти осталось, передаю тебе:

Павел Березин».

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Остальные строчки остались в рюкзаке, и ты, судя по прочитанному, не будешь о них жалеть. Ну, счастливо! Жму твою мужественную лапу.

Читая это письмо, Катя вспомнила все, о чем здесь, на фронте, старалась не вспоминать. Москва, университет — все это теперь было где-то далеко, в прошлом. За это время она прошла длинный путь. За этот год она так изменилась, что вернется в университет совсем другим человеком. Вернется к любимой математике. Как она соскучилась по ней!

Ах, поскорее бы встретиться с Павлом, уж они бы поговорили о математике! Катя не могла даже и представить себе, о чем можно говорить с мужчиной, если он не знает математики? И она с удовольствием перечитывала письма Павла.

«Дорогая Катюша! Еще один-два месяца — и семья пехотинцев пополнится бывшими студентами Московского университета. Ты спросишь, как это случилось? Объясню. Ровно через полгода по прибытии нашего университета в Ашхабад мы сделали крутой разворот и попали в Самарканд, в офицерское училище. Из нашего университета здесь всего двадцать человек, остальные из Киева, Минска, Горького. С нашего мехмата здесь Димка Погибалов, Заборов, Зубов и даже Лапик. Обучаемся интересным дисциплинам: топографии, тактике, взаимодействию и так далее. Вот сейчас на доске разбирается схема ближнего наступательного боя, особо важная для нас, так как все мы мечтаем попасть на фронт. Я непрестанно думаю о тебе. Ты уже на фронте, летаешь, видишь смерть, а я все еще корплю над картой. Хочется в бой. Может быть, там, на фронте, я увижу тебя? Ну ты, конечно, ждешь, чтобы я рассказал тебе о нашем дорогом университете. Сообщаю что знаю. Наш старый университет испугался ашхабадской жары и сейчас перебирается в Свердловск. С нашего мехмата осталось учиться не много бездельников. Они подробно не пишут, и я не знаю, сдают ли они экзамены. Семинары после нашего отъезда прекратились, мало кто занимался. Печальная картина — университет на колесах. Разве могли мы подумать, путешествуя из угла в угол в семьдесят восьмой аудитории во время лекции Филиппова, что через полтора года судьба расшвыряет нас по разным углам страны, что я, например, буду в Самарканде изучать опыт разгрома немцев на Волоколамском шоссе… А все-таки я скучаю по математике, но стараюсь о ней не думать. Мечтаю доучиться после войны. Ох, сколько вещей откладывается на «после войны»!

Павел Березин».

Но все же мне кажется большой нелепостью торчать здесь, когда ты там. Когда я читаю твои письма и узнаю, как мужественно ты воюешь, я завидую тебе и сгораю от стыда.

Ну, кончается перерыв, и я должен закончить письмо. Где бы ты ни была, помни, что мы должны встретиться после войны у памятника Ломоносову. Приходи. Жму твою мужественную лапу.

Если бы Павел был рядом, как этот Коробков, она бы так много рассказала ему, но писать? Разве все опишешь? Разве опишешь, как, сжав губы или прикусив их до крови, вырываешься из огня, из когтей смерти. Никто — ни он, ни другой — не поймет этого. Это не расскажешь и не опишешь. Пусть уляжется вихрь на душе, и когда-нибудь потом, когда они встретятся у памятника Ломоносову, она с горькой улыбкой вспомнит эти горячие деньки и расскажет о них своему единственному другу.

 

Глава тридцать первая

Наступила осень. Дожди размыли дороги и землю, которую перепахала война. Труднее стало догонять пехоту, стремительно преследующую врага.

Катя стоит на берегу серого, угрюмого Азовского моря. Над ее головой проплывают тяжелые тучи. Железные волны с грохотом накатываются на берег и, грозно ворча, отбегают обратно, таща за собой мелкие камни, оставляя на полдороге крупные. Потом волны снова набегают и обдают Катю холодными брызгами.

Вытирая лицо, Катя наблюдает, как Наташа играет с волнами. Сапоги у нее уже мокрые, но она не замечает этого. Она весело смеется, когда волна догоняет ее и ударяет сердитыми шлепками.

— Наташа, как это у Пушкина сказано: «Как я завидовал волнам, которые бежали шумно с любовью лечь к ее ногам…» Так, кажется?

— Не совсем.

И вдруг, распахнув руки, как крылья, вся вытянувшись навстречу морю, Наташа грустно сказала:

— О море, море! Если бы я не была летчицей, я хотела бы стать поэтом! Я прославляла бы тебя в стихах. Я писала бы что-нибудь такое:

Катя с удивлением смотрела на Наташу. Какие высокие слова приходят ей на ум! А у Кати при виде моря одно только желание: швырять в него камешки. Но и это она делает неудачно.

— Посмотри, как я запущу! — с вызовом сказала Наташа.

И плоский камешек полетел так далеко, что всех «блинков» и не сосчитать. Ай да Наташа! За что она ни возьмется — смотри и учись!

Катя не могла скрыть своего восхищения. Она любовалась подругой. Наташа — в шинели, туго затянутой в талии, стояла, откинув назад широкие плечи, с высоко и смело поднятой головой, в глазах отвага, на губах торжествующая улыбка. Вот я какая! Попробуй состязаться со мной!

— Черт возьми, Наташа, ты красива! Хотела бы я походить на тебя!

Серые улыбающиеся глаза Наташи вдруг стали серьезными, брови сошлись на переносице.

— Иди, Катя, не мешай мне, я буду стихи сочинять: как у синего моря стоял гвардейский полк…

— Уйду, уйду! — робко ответила Катя и пошла, еле наступая на камешки, чтоб ни малейший шум не мешал вдохновению Наташи.

Она шла по берегу туда, где Даша и другие летчицы ловили рыбу. По недавно приобретенному опыту Катя знала, что, подходя к рыбакам, нельзя спрашивать об улове. Надо сначала самой заглянуть в ведерко и, если там пусто, молчать.

Летчицы просидели с удочками уже часа три и ничего не поймали. Когда Катя подошла, Даша стала жаловаться:

— Я продрогла до костей. А так хотелось поймать хоть какую-нибудь камсу. Есть очень хочется.

Катя попыталась утешить ее:

— Может быть, машины с продуктами наконец пришли…

Никто не верил, что машины могли прийти. По дорогам, которые остались позади, не легко пройти. Еще дня три, не меньше, будут добираться до них машины. Надо потуже затягивать ремень на шинели.

Уныло склонив головы, девушки брели по берегу.

— Хоть бы дохлую рыбешку для котят найти. Мы-то можем поголодать, а вот котята пищат, жалко смотреть на них. Что за противное море, одними камнями набито. Недаром его ругают: «гнилая лужа».

Летчицы шли к опустевшему рыбацкому поселку, все время посматривая на дорогу, не появились ли долгожданные машины.

Справа виднелась узкая полоса земли, на которой стояли самолеты. Над ними тянулась линия высоковольтных проводов, которые соединяли косу Чушку с Темрюком. Невдалеке от моря, прижавшись друг к другу, стояли домики рыбаков. Они были такие маленькие, что ветер не уносил их в море только потому, что они крепко держались заборами друг за друга.

У крайнего домика толпились девушки. Катя направилась к ним узнать новости. Девушки окружили Глафиру, которая гладила серого котенка. Два других котенка переходили с рук на руки, и все гладили их, приговаривая:

— Бедненькие, нам нечем вас кормить.

Все обернулись к Даше.

— Поймали что-нибудь? — спросила Глафира.

Даша покачала головой, Глафира горько вздохнула:

— Я так и знала. Впрочем, если бы вы даже и поймали рыбешку, так это котят не спасет, им нужно молоко. Но я больше не могу слышать их писка.

— Погоди, — вмешалась Катя, — может быть, сегодня придут машины, привезут что-нибудь, и мы покормим котят.

Все обернулись на дорогу. Нет, по такой грязи машины появятся нескоро.

Девушки торопливо покинули холодный берег.

Даша мечтала сварить уху, а теперь опять принялась грызть сухари. И, чтобы утешиться, начала писать письмо Ивану Коробкову. Она долго сидела перед чистым листом, подперев карандашом подбородок, а мечты уносили ее в станицу Ивановскую. В Ивановской еще летом она часто встречалась с Коробковым. Встречались у реки. Первым делом спрашивали друг друга о вылетах:

— Сколько?

Он отвечал:

— Четыре.

— А у меня десять!

Лицо Ивана хмурилось, он говорил:

— Зачем так рисковать?

А Даша сердилась, перебивала его:

— Если ты летаешь и думаешь, как бы остаться в живых, так пошел бы лучше почту перевозить!

— На войне не надо торопиться, — возражал Иван. — Неужели ты не понимаешь, как дорога мне твоя жизнь!

И Даша умолкала. Ей помогала летать его любовь. У нее словно выросли крылья. И именно любовь делала ее смелой, сильной, неутомимой. И каждый раз, встречая его, она с гордостью говорила:

— Я успела десять раз подняться в небо.

Он обнимал ее, и они шли вдоль берега, изредка останавливаясь, целовались и опять шли… В избушку вместе с ветром ворвалась Катя:

— Даша, что ты делаешь?

— Пишу письмо. — И тут только заметила, что лист бумаги чист.

— Когда ты будешь отдыхать? — строго прикрикнула Катя. — Надо же спать, нельзя держаться на нервах.

Даша вздохнула, соглашаясь с ней, потом тихо сказала:

— Это хорошо, что я отвыкла спать, по крайней мере не теряю времени напрасно. — И, вдруг освободившись от своей задумчивости, деловито сообщила: — А Маринка-то делает большие успехи. Из нее выйдет летчица, характер у нее есть.

Катя знала, что штурман Черненко после смерти Нади решила занять ее место и стала учиться летному делу. Да, с тех пор Марина очень изменилась, она уже не была такой соней.

— Я иду в штаб, давай захвачу твое письмо.

— Ах, письмо! — спохватилась Даша. — Я его завтра обязательно напишу. Сегодня я как будто повидалась с Ваней.

— Как повидалась? Где?

Даша отмахнулась. Долго рассказывать. И стала писать конспект предстоящего урока.

За окном дождь, словно дымовая завеса, закрывал море. Ветер покачивал эту завесу справа налево и хлестал по окну. Под дождем медленно, словно на прогулке, шли от штаба летчица Дементьева и штурман Кругликова.

— Опять работать не будем, — поглядев на скучные лица девушек, сказала Катя и постучала по стеклу, чтобы они зашли.

— Почему не спите? — копируя Речкину, спросила, входя, Вера Дементьева. — Приказываю вам немедленно уснуть и выбросить из головы всех настоящих и будущих женихов.

Катя засмеялась, так удачно Вера скопировала строгую «мамочку».

— Будем сегодня летать? — с надеждой спросила Катя. Ее удивило веселое настроение Веры. С чего бы Вере веселиться?

— Должны! Командующий приказал летать в любую погоду. На Керчь высаживается десант, а мы будем прикрывать его.

— Посмотри, какой туман и дождь!

— Вот как раз на них-то и не надо смотреть. Так и в приказе сказано: «Несмотря на туманы и дожди…»

Глафира Кругликова присела на Дашину постель и принялась изучать, как вышиты цветы на подушке. Даша объясняла, что вышивала болгарским крестиком.

Катя пристально посмотрела на Веру и тихо спросила:

— А как ты себя чувствуешь?

— Отлично! — ответила Вера. Но видно было, что это не совсем так. Это была уже не та Вера, которая так задорно пела «Саратовские страдания» и считалась первой плясуньей в полку. Сейчас она была болезненно бледной. Такой она стала после несчастья, которое случилось на Кубани. Немецкий истребитель обстрелял ее самолет, и летчица получила тяжелое ранение. Пролежав в госпитале с месяц, она вернулась в полк.

— Слушай, — обратилась она к Кате, — ты, кажется, знаешь того кудрявого парня с «ила», который однажды делал у нас вынужденную посадку?

— Нет, не знаю, — солгала Катя, пряча усмешку.

— Вот жалко! — Вера вздохнула и сразу выдала себя: — У него такие синие глаза, будто они впитали в себя всю синь неба. Он похож на одного парня, с которым я училась в сельскохозяйственном институте. Я не могу забыть его.

— Напрасно, — сказала Катя, — а ты забудь.

— Почему? Разве он погиб?

— Потому что летчик Веселов влюблен в Марину, — ответила Катя, догадываясь, что наносит удар в сердце девушки.

Вера грустно вздохнула, и Катя поняла, что не ошиблась.

— Вот уж не везет мне! — Вера глубоко задумалась. — Странно, что́ он нашел в Марине? Ничего в ней особенного нет, правда, Катя?

Катя поторопилась утешить ее:

— Я бы тоже не влюбилась. Она не такая красивая, какой была Надя, не так умна, как Наташа, но зато она смелая. Очень смелая.

Вера замолчала. Тут Глафира поднялась и взяла ее под руку:

— Пойдем спать! Мы им еще покажем, кто смелый!

Только они отошли, Даша спросила:

— О чем это ты разговаривала с Верой? Удивительный она человек. Я видела, как она после полетов пришла в общежитие, опустилась на койку и закусила до крови губы. Я спросила: «Болят ноги? Может быть, тебе нельзя летать?» А она призналась, что вышла из госпиталя раньше срока и скрыла это от командира.

— Ну а ты что? — испуганно спросила Катя.

— Решила не вмешиваться. Если она хочет летать, пусть летает. Мне кажется, что она без этого уже не может жить.

— Постой, — сказала Катя в раздумье, — а если об этом доложить командиру? Маршанцева может перевести ее на легкую работу.

— Вряд ли Вера согласится на это.

Но Катя уже думала о другом: «Напрасно я сказала, что Веселов влюблен в Марину; может быть, он влюбился бы и в Веру, если бы разглядел ее получше».

— Как ты думаешь, — спросила Даша, характер которой требовал во всем полной ясности, — поговорить мне с командиром?

— Конечно, не надо было ей обо всем рассказывать, — закончила Катя свою мысль.

— Я тоже так думаю, — согласилась Даша, — есть такие вопросы, в которые даже подругам вмешиваться не стоит.

— Верно!

Катя догадывалась, что они думают о разном, но не стала объяснять свои мысли Даше. Подошла к двери, заглянула в горницу. Глафира уже спала, уткнув лицо в солому, а Вера лежала, запрокинув голову, закусив губу, и с тоской смотрела на потолок.

Катя тихо прикрыла дверь, расстелила шинель, легла и долго старалась угадать, о чем думает девушка в тяжелую бессонную ночь.

 

Глава тридцать вторая

Черная ночь. Пронзительно хлещет ветер, бушует море, подбрасывая на волнах катера.

Впереди берег Керченского пролива. По самому краю полуострова тянется линия немецкой обороны. Немецкие прожекторы зорко просматривают море. Вот на гребне волны показалась какая-то точка, прожектор ловит ее, и в лучах отчетливо виден катер. Прожектор пронзает его огненным лучом. Пушки с берега начинают обстрел. Но вдруг с моря неслышно налетают самолеты, бросают бомбы на прожектор, и он гаснет. Бомбы падают на артиллерийские точки, и они умолкают.

Воспользовавшись темнотой, катера быстро подходят к берегу. Пехотинцы выскакивают на берег и бросаются вперед, шаг за шагом отвоевывая крымскую землю.

Самолеты непрерывно висят над полуостровом. Заслышав их шум, немцы выключают прожекторы и прячутся: такой страх нагнали на них ночные бомбардировщики. А самолеты кружатся над их головами, шумят моторами, оказывая психическое воздействие. За гулом моторов не слышат немцы шума подходящих к берегу катеров. Новые части высаживаются на берег, а самолеты уходят в глубь немецкой обороны, бомбят огневые точки, помогая десантным частям продвигаться дальше.

В пункте Эльтиген высадилась орденоносная дивизия сибиряков. Еще летая над Кубанью, Катя много слышала об этой дивизии, и сейчас ей особенно приятно помогать храбрецам.

Каждую ночь девушки летят к ним на помощь, сбрасывают боеприпасы и продукты. На Кавказе им уже приходилось помогать части, попавшей в окружение. Теперь у них был уже некоторый опыт и сноровка.

Когда самолет подошел к Эльтигену, Катя легко нашла главный ориентир — школу. Но дальше задача была труднее: надо было бросать боеприпасы только с южной стороны школы, так как с северной еще находились немцы. Чтобы найти эту цель, надо было снижаться на сто пятьдесят и даже на сто метров.

Самолеты с аэродрома выпускали двумя группами. Одна группа шла бомбить огневые точки, которые могли помешать сбрасывать груз, а вторая подкрадывалась к школе.

Летать было трудно, труднее, чем на Кавказе. Там окруженная часть выкладывала костры. Принимая продукты, бойцы махали им шапками, благодарили. Здесь же бойцы ничем не могли выдать себя. Возле школы не видно никаких признаков жизни. Даша решила опустить самолет до ста метров. Включив газ, она крикнула в темноту:

— Полундра! Лови мешки!

Сбросив груз, Катя тревожно думала: «Туда ли он попал?» Сквозь плотную темноту не видно было ничего, будто под ними была пустота.

Возвращаясь на аэродром, летели над морем, в котором отражались звезды. Переменчивые воздушные течения подбрасывали самолет, малейшая неосторожность — и ветер сбросит их в море.

В четыре часа разбушевался такой сильный ветер, что полеты прекратили. Но никто не ушел с аэродрома, все сидели и пережидали погоду.

Под шум ветра Катя уснула в кабине. Этот короткий сон всегда подкреплял ее, как глоток свежей воды. Глубокое забвение гасило все тревоги, вливало новые силы и бодрость.

Через час ветер утих и полеты возобновились. Пока самолеты загружали сухарями и минами, Катя и Даша ужинали, держа тарелки в руках. Они ели молча, отвернувшись от луча прожектора, вглядываясь в темноту, думали только об одном: «Что сейчас наши делают? Удалось ли им продвинуться еще на несколько метров или немцы теснят их обратно к морю?»

От этих мыслей хлеб застревал в горле. Не допив чая, Катя сказала подруге:

— Летим! Может быть, у них уже гранаты кончились!

Над аэродромом беспрестанно мелькали сигналы: одни самолеты садились, другие уходили.

Летчицы понимали, что от их проворства зависит исход битвы. И потому на аэродроме только и слышалось:

— Быстрее! Быстрее!

Сквозь непроглядную темноту самолеты прорывались на Керчь. Тяжелые тучи двигались с моря и закрывали землю железной завесой.

Бои уже сосредоточились под самой Керчью, около горы Митридат.

В ноль-ноль сорок все экипажи получили задачу бомбить гору Митридат. Метким попаданием Катя погасила прожектор на вершине горы, но вдруг заметила, что самолет, идущий следом, схвачен несколькими прожекторами. Катя указала на него летчице: «Выручай!» Нечаева быстро развернулась и повела самолет на прожекторы. Катя сбросила бомбу, и один прожектор погас, но другой продолжал держать в луче самолет, который немцы яростно расстреливали. «Кто же в нем? Наташа или Марина?» — холодея от ужаса, думала Катя.

Она видела, что самолет загорелся, видела, как летчица маневрировала, словно старалась сбить огонь. И огонь скоро погас, но самолет камнем падал на землю.

— Кто это?! — громко крикнула Катя.

— Наверно, Марина, — чуть слышно отозвалась Даша.

На земле был шквальный огонь, и Катя понимала: если экипаж не сгорел в воздухе, то сейчас погибнет на земле.

«Кто же там? Кто?» Катя старалась вспомнить порядок вылетов. Вслед за ними вылетала Наташа. Но, кажется, цель слева должна была бомбить Марина. Кто же из них?

Катя не могла даже разговаривать с летчицей, спазмы сдавили горло, она словно окаменела и не могла прийти в себя, даже когда самолет опустился на аэродром.

Нечаева доложила командиру, что видела над целью горящий самолет. После ее сообщения все с нетерпением ждали, когда остальные вернутся и станет ясно, кто погиб.

…Самолет Веры Дементьевой с подбитым мотором и загоревшейся плоскостью шел на землю. Маневрируя, летчице удалось сбить огонь, и она пыталась дотянуть до своих, но, когда самолет, теряя высоту, пошел на снижение, немцы по нему открыли огонь из пулеметов. Вера была ранена, но держалась из последних сил.

Глафира вдруг почувствовала боль в плече, подумала, что ранена, но сейчас же забыла об этом. Она следила только за самолетом, который планировал на землю. Вот он выскочил из обстрела и коснулся земли. Глафира поняла, что надо скорее подниматься и бежать, но боль в плече была так сильна, что у нее потемнело в глазах.

— Вера! — окликнула она летчицу, но та не отвечала. Страшная боль не позволила Глафире подняться из кабины.

— Вера, помоги мне, я могу ползти. Поползем, пока не поздно. Помнишь, как Женя с Надей однажды выбрались с вражеской территории, когда их самолет подбили. Я могу ползти, только помоги мне.

Вера не отвечала. Глафира не могла протянуть руку и дотронуться до нее.

Самолет стоял в лощине, впереди бушевало море, позади чернела гора, над ней качались лучи прожекторов. Вокруг самолета еще было темно. Но вдруг бледно-зеленая ракета осветила лощину и упала невдалеке.

Глафира услышала голоса, мелькнула надежда на спасение. Она поднесла ладонь к губам, крикнула:

— Скорее!

Но голос ее прозвучал глухо, и она не смогла крикнуть еще раз.

Кто-то приближался к ней. Она с трудом повернула голову и увидела людей. Затем послышалась немецкая речь, и она все поняла.

Последний раз Глафира взглянула на гору, где еще качался луч прожектора, в луче мелькнул самолет, он подошел к вершине, мгновение — и луч угас. На вершине стало темно. И вокруг стало темно.

Немцы бежали к самолету. Глафира уже видела их лица, они хотели захватить ее в плен. Глафира в последний раз взглянула на море, на узкий пролив, мысленно увидела полоску берега, на нем — подруг. Все собрались, волнуются, ждут их. Не дождетесь!..

— Прощайте, девушки! — крикнула Глафира в темноту, подняла пистолет и выстрелила в сердце.

Под натиском десанта немцы не успели захватить тела советских девушек. Бойцы похоронили летчиц и прислали в штаб сообщение о том, как они нашли их. У горы Митридат, возле разрушенного музея, в тридцати метрах в сторону моря, находится их могила.

 

Глава тридцать третья

Время подготовки к бою — самое скучное для штурмовиков.

Лейтенант Рудаков тосковал. Каждую ночь он слышал в небе трескотню легких бомбардировщиков, знал, что девушки летят на боевое задание. А он, здоровый парень, изнывал у самолета от безделья. Каждую минуту девушкам грозила смерть. Он-то знал, сколько зениток поставлено на каждом километре керченского побережья. С тревогой он дождался рассвета и считал возвращающиеся самолеты, вздыхал с облегчением — все уцелели.

Утром Веселова вызвали к телефону. Этот Сашка, хитрец, сумел улестить всех связисток, от штаба полка до штаба армии включительно. Благодаря этому он умудрился наладить связь с аэродромом Маршанцевой. Марина сообщила, что у них большое горе, подбили самолет, две девушки погибли.

— Кто погиб? — крикнул Григорий и так тряхнул Веселова, что чуть не сбил с ног.

— Ты их не знаешь, — ответил Веселов, — Вера и Глафира, я тоже с ними не был знаком.

Катя жива! Григорий вздохнул, виновато посмотрел на друга, у которого чуть не оторвал все пуговицы.

Веселов удивился: «Что это с ним? Неужели так сильно любит?»

Через час Рудакова вызвал к себе командир полка:

— Дальнобойная немецкая батарея с высоты 175.0 на Керченском полуострове обстреливает наш аэродром.

— Есть! — Рудаков четко повернулся и побежал к самолету.

И вот Григорий ведет четверку расквитаться с фашистами. Сейчас они покажут, как убивать девушек! Зададут фрицам трепку!

Погода благоприятствует полету. Высоту 175.0 видно как на ладони. На ее вершине и чуть западнее выделяется изрытая земля. Гриша присматривается и не может определить, что это такое. На батарею не похоже. Но где же тогда эта самая зловредная батарея? А ну-ка ударим по этому «подозрительному» месту.

И, применяя свой проверенный противозенитный маневр, он с разворота входит в планирование.

Зенитки пока молчат, не хотят преждевременно выдавать себя. Григорий дает команду, и все самолеты бросают бомбы. На выходе из планирования Григорий пытается рассмотреть результаты работы, но высота закрыта черным облаком от разрывов бомб.

Только они вернулись на аэродром, их уже ждала телефонограмма:

«Наблюдением с косы Чушка установлено прямое попадание бомб в артиллерийский наблюдательный пункт и в расположение батареи. За отличную поддержку пехота просит объявить благодарность всей четверке».

Если бы аэродром Маршанцевой стоял рядом с ними, Рудаков помчался бы туда, рассказал Кате, как он отомстил за ее подруг. Будет и дальше мстить за них. Он хотел бы всю тяжесть войны взять на себя, чтобы Кате было полегче, чтобы она дожила до победы.

Окрыленный успехом, Рудаков мчится со своими орлами над скалистым керченским берегом. На бреющем полете проскакивает над головами моряков, которые готовятся к атаке высоты 175.0. Четверка Рудакова кружит над ними, делает заход, другой, поддерживает атаку моряков, подавляет все, что «сверкает» со стороны противника. Он видит, как моряки машут ему бескозырками и строчат из автоматов.

Вернувшись на землю, Григорий закружил Веселова по полю:

— Вот это вылет! Люблю работать с пехотой! А видел, как моряки махали бескозырками? Золотой народ!

Хорошее настроение Григория поднималось с каждым днем. Оно росло по мере развития наступления. Теперь наши танки стремительно продвигались вперед. Самолеты уходили в глубокий тыл, бомбили вражеские аэродромы.

Утром Григорий с друзьями горячо обсуждали необычное происшествие. Вылетели на разведку его два товарища на самолетах Ла-5, над самой линией фронта встретили восемнадцать «фоккеров», которые пикировали на нашу передовую и забрасывали ее бомбами. Сообразив, что Ла-5 похож на ФВ-190, летчики пристроились к «фокке-вульфам» и начали пикировать вместе с ними. Ходят по общему кругу за ними и один за другим сбивают их под шумок. Так удалось им сбить шесть штук.

За всем этим наблюдала любительница таких представлений — наша пехота. Она аплодировала летчикам изо всех сил и просила «повторить» удавшийся номер. Но представление пришлось кончить, потому что боезапас был исчерпан.

Теперь и Григорий стремился к тому, чтобы боезапас был как можно больше. Перед полетом он спрашивал:

— Стрелок, бомбы есть?

— Есть.

— Залезай! А сколько бомб?

— Семьсот килограммов.

— Мало! Вылезай!

Пока стрелок бегал за дополнительным грузом, к Григорию подошел Веселов и начал рассказывать, воодушевленно размахивая руками:

— Понимаешь, на одной из дорог у немцев создалась пробка — тысяча автомашин! И тут мы их застукали! Не поверишь, за всю войну я такого разгрома не видел. Мы засыпали их бомбами. А потом еще добавили из пушек. Очень метко! Но что мне особенно понравилось, так это то, что мы успели вовремя уйти. Только мы сделали последние заходы, как вслед за нами появились «фоккеры», буквально через минуту, но было уже поздно. Одним словом, правильный был вылет.

Гриша похлопал друга по плечу и наложил резолюцию одним только словом, которым на их языке обозначалось очень многое:

— Сильно́!

Да, горячая работа началась на дорогах Керченского полуострова. Воздушная армия уничтожала немецкие колонны. Григорий стрелял до последнего патрона. Многим завоевателям он помешал добраться до Севастополя.

Через два дня линия фронта была уже за Феодосией, вне радиуса действия самолетов, и Рудаков ждал: вот-вот поступит приказ о перебазировании ближе к заветной цели, к Севастополю. Теперь его стала тревожить затаенная мысль: где найти полк Маршанцевой? Даже лейтенант Веселов, этот мастер связи, и тот загрустил, не получая весточки от Марины.

 

Глава тридцать четвертая

В третьем часу ночи Катя и Даша возвращались на свой аэродром. Когда самолет делал последний круг, Катя заметила, что слева идет на посадку другой. Опасаясь столкновения, она стала мигать огнями, чтобы другая летчица сделала разворот побольше. Но на том самолете будто не замечали ее сигналов. Он так стремительно срезал круг, что сел рядом, чуть не стукнув крылом о крыло.

Катя выпрыгнула и побежала взглянуть, кто так неосторожно садится. Из соседнего самолета вылезла Женя.

— Это вы чуть не сшибли нас? — возмутилась Катя. — С кем ты?

— С Машей Зиминой, — неохотно ответила Женя. По ее голосу Катя поняла, что она недовольна своей летчицей.

— Слушай, Маша, — обратилась Катя к летчице, — неужели ты не видела наших сигналов? Почему ты срезала коробочку?

— Значит, не видела, — ответила с раздражением Зимина. — Вы бы еще круг до самой Москвы растянули, а мне некогда, вот я и срезала.

— Напрасно спешишь, не забывай правило ночника: «Спеши медленно».

— Не забуду, — сердито буркнула Зимина, резко повернулась и пошла к самолету.

Посмотрев ей вслед, Катя строго наказала Жене:

— Следи за ней! Она меня однажды подвела на Кавказе. И Даша говорила, что у нее нет никаких летных способностей. Не нравится мне, что ты летаешь с ней.

Женя усмехнулась:

— Надо же обучать новые кадры.

— Надо-то надо, да не в таком пекле.

Но Женя уже вскочила на крыло и помахала рукой.

Сегодня полк работал с запасной площадки, которая находилась в пятнадцати километрах от линии фронта. За ночь эта линия отодвинулась еще на пять километров. Немцы отступали, оставляя пункт за пунктом.

Сбросив на цель бомбы, самолет Нечаевой попал в жесточайший обстрел. И все же ей удалось вырваться из огня, но, обернувшись, Катя увидела, что прилетевший за ними самолет загорелся. Она закричала:

— Слева наш горит! Иди за ним!

Даша увидела самолет и сразу поняла — ничто ему не поможет. Потеряв управление, он круто падал. Передняя кабина уже была охвачена огнем. Потом огонь охватил вторую кабину, и оттуда полетели ракеты, будто штурман, поняв, что приближается смерть, посылала прощальный привет подругам.

Катя следила за этой страшной катастрофой. Самолет упал на территории противника. Вспыхнул костер. Катя закрыла глаза.

Они опустились на запасной аэродром и не успели выйти из кабины, как подошла Федотова:

— Видели, как горел самолет?

— Чей?

— Кургановой…

— Женя! — с трудом проговорила Катя, и вся кровь ее будто похолодела, глаза расширились от нахлынувших слез, губы перестали шевелиться.

Женя! Она только что стояла тут! И вдруг — убили. Нету больше на земле веселой, умной подруги.

Катя закрыла лицо ладонями, крик отчаяния распирал грудь, она задыхалась, но кричать не могла.

Жени нет! Этого она не может осмыслить.

Холодное утро. Ветер проносится со скоростью пятидесяти километров в час, дует неистово, сметая все со своего пути, крутит черные смерчи обугленной земли. Только над головой Кати чистое небо, единственное, что осталось чистым в мире. И небо зовет ее. Лети. Лети, отомсти за Женю!

Когда Катя вернулась на аэродром, все прибежали встречать самолет. И опять земля закачалась, едва Катя ступила на нее. Она схватила за руку Дашу, закусила губу, побрела к своему домику. В комнате она увидела пустую койку Жени, и только сейчас в сознании ее утвердилась мысль — Жени нет. Сердце Кати забилось медленно и трудно, будто вот-вот остановится.

Все думали, что смерть Жени сразила Катю, что она заболела, но ровно в шесть вечера она встала и пошла к самолету: теперь надо работать за двоих!

 

Глава тридцать пятая

Никто так не любит землю, как летчики. Вернувшись с вылета, они ложатся с распростертыми руками, опустив лицо в траву, и жадно пьют могучую свежесть земли.

Летчицы лежали не шевелясь. Высокое небо, голое, как пустыня, простиралось над ними. Без облаков, без звезд, без привычных ориентиров, оно, как закрытая книга, ничего не говорило штурманам.

Летчицы молчали, погрузившись в тягостное раздумье. Уже неделю на аэродроме не слышно ни звонкого смеха, ни песен. Только ночью девушки немного оживают, глаза загораются, лица становятся напряженными. Летчицы выслушивают задание и улетают. Мстить врагу — вот их единственная цель. Бомбить эшелоны, топить на переправах, жечь в блиндажах, уничтожать, уничтожать! Мстить за Женю! За Глафиру! Вечно помнить о погибших подругах!..

Девушки не заметили, как на аэродром пришла Маршанцева и встретила связной самолет. Из него вышел Лебедев. Теперь он был в новой форме с погонами генерал-майора. Он шел навстречу Маршанцевой и улыбался. Но она уже разучилась улыбаться, тяжелым камнем легла на сердце гибель девушек, суровая настороженность застыла в ее серых глазах.

— Не стерпел и сам прилетел сообщить вам радостную новость. Ваш полк представлен к ордену Красного Знамени. Поздравляю вас! Поздравляю! Вы работали отлично! Особенно вчера!

Но это сообщение не разогнало печали Маршанцевой. Стольких девушек нет в живых!

— Мы вчера даже не занимались боевой работой, — сказала она, чтобы погасить воодушевление генерала, — мы просто сбрасывали листовки.

— Знаю, знаю, — продолжал генерал-майор. — Ваши листовки действовали не хуже бомб. Немцы дрались между собой из-за ваших «билетов на жизнь». Многие так и пришли с листовками. Еще несколько дней такой работы — и мы сбросим врага в море.

Маршанцева смотрела на унылые лица девушек и думала: «Пусть генерал-майор говорит как можно восторженнее, девушек надо расшевелить, надо утешить их. Сколько подруг они похоронили на пути к победе, сколько еще смертей встретят на пути! Пусть же сейчас порадуются, что их участие в подвиге оценено, командование благодарит их. Поблагодарит и Родина».

Вечером Катя вернулась из пятисотого вылета. Склонившись над картой, она неожиданно вспомнила весь свой боевой путь. Немало бомб сброшено, немало уничтожено фашистов. Она честно воевала, защищала Родину и теперь может подать заявление о приеме в партию.

Катя только успела написать заявление, как в общежитие вошла Речкина:

— Поздравляю вас, штурман Румянцева, с пятисотым вылетом.

Катя ожила, морщинки разгладились, глаза засветились прежним блеском. Да, пятисотый вылет — нелегкая работа.

Речкина прочла ее заявление.

— Завтра на партийном собрании будем принимать тебя. А ты поделись своим опытом с новым пополнением, прибывшим к нам.

После собрания летчицы поздравляли Катю. Даша подарила ей букет крымских роз, перевязанный лентой, на которой она вышила надпись: «Верному штурману». Наташа вычертила для нее карту Крыма, на которой яркой звездой горел Севастополь.

 

Глава тридцать шестая

Началась подготовка к Севастопольской операции. Дни и ночи проходили в напряженной учебе. Катя взяла на себя работу Жени и теперь заканчивала обучение второй группы штурманов. Эти занятия требовали большого напряжения, и все заметили, что Катя начала слабеть. Видно было, что она держится только на внутренней дисциплине, заставляет себя все делать строго по часам, но все чаще и чаще девушки замечали, как она сидит, опустив голову и закрыв глаза. Сердце не выдерживало нагрузки.

Маршанцева хотела отправить ее в госпиталь, но Речкина сказала, что Кате нужен особый уход, такой уход она может получить только в полку. Все летчицы просили разрешить им дежурить возле нее. Они оставляли ей самые вкусные блюда. Окружили Катю такой заботой, что она через неделю начала поправляться.

Лежа в кровати, Катя терзалась, что потеряла слишком много времени. Она просматривала учебный план, составленный Женей, и готовилась снова приступить к занятиям со штурманами.

В комнату вошла Даша и, увидав ее за работой, поспешно отняла тетради.

— Лежи и слушай! — Она села у ее ног, достала из кармана письмо, откашлялась: — «Я вам пишу, чего же боле…»

Катя улыбнулась, узнав стиль Павла Березина.

— Давай скорее! — закричала она. — Чужие письма нельзя читать!

— Я прочту только официальную часть, а там, где дело пойдет о поцелуях, прочтешь про себя.

Катя откинулась на подушку и стала слушать.

— «…Как закоренелый эгоист (люблю Стендаля, помнишь это его выражение?), начну с себя. Я больше не завидую тебе. Я больше не ничтожество, которое ты презирала раньше, когда я распинался о том, что жизнь есть лишь форма существования белков. Попав на фронт, я понял, что жизнь есть борьба. Готовясь к атаке, я вспоминаю строчки Пушкина: «Есть упоение в бою!» И если даже случится, что здесь, на войне, мои белки начнут существовать в совершенно иных формах, я не буду жалеть об этом. Я видел бой на Волге! Я защищал Отчизну!

Павел Березин».

Я жил. Я прошел длинный путь войны и теперь приближаюсь к Крыму. Все эти дни я чувствовал себя нейтроном, пронизывающим атом и разрушающим его. Одним словом, если отбросить всю эту философию, скажу короче: я счастлив. Я счастлив оттого, что теперь называюсь сталинградцем, и я счастлив оттого, что люблю тебя. Твои письма я ношу в левом кармане и потому не страшусь пуль. Я знаю, все можно сделать заново, если сберечь сердце. Помни, Катюша, о дне свидания после войны у памятника Ломоносову.

Жму твою мужественную лапу. Пиши больше о своей боевой работе.

Катя лежала, закрыв глаза. Это письмо пробудило в ней воспоминания, которые хранились в тайниках души, куда она не любила заглядывать. Она редко думала и о доме. Писала коротко: жива, здорова, не беспокойтесь. Павлу она писала в минуты усталости, чтоб мысли о нем развлекли ее, приободрили.

Но последнее время она так ослабла, что даже письмо Павла не развеселило ее. Все, что не относилось к работе, казалось ей мелким, ненужным. Она не могла написать ответ Павлу, мысли ее были направлены только к своей жизни. Она должна завтра встать… Нельзя болеть, когда надо очищать Крым от врага. Надо закончить подготовку штурманов, выпустить их на самостоятельную работу. Ведь полк уже изучает подступы к Севастополю.

Внутренняя сила Кати была так велика, что она поборола все сомнения командира. Маршанцева разрешила ей приступить к работе и полететь с Нечаевой в район Севастополя. До рассвета она держалась, до последнего рейса, но, когда самолет приземлился, Катю вынули из кабины.

На другой день комиссар сказала ей:

— Поедешь в Кисловодск, полечишься.

— Мне некогда! — возразила Катя.

Тогда Речкина уже строго добавила:

— Это приказ командира, его, как тебе известно, не обсуждают, а выполняют.

 

Глава тридцать седьмая

В Кисловодске горные ветры уже смели пыль войны, повсюду ремонтировались и красились дома, расчищались парки.

В большом зале дома отдыха тихо, уютно. Ковры, мебель в чехлах, картины на стенах, но самое драгоценное — тишина.

Катя сидит за шахматным столиком и обдумывает замысловатый ход. Перед ней танкист Василий Шубин с обгоревшим красным лицом. Он прислонил ладонь ко лбу, спрятал от Кати лицо и думает о королеве, которой угрожает белый конь. Катя не торопит его. Она смотрит в окно на голубое небо, смотрит просто так, не прокладывая на его просторах никаких маршрутов. Она дышит свободно и глубоко, очищает сердце от угара войны.

Изредка тишину в зале нарушали отдыхающие, которые рассаживались за столиками поиграть в домино. Один из них подошел к репродуктору и включил радио. Хриплые звуки ворвались в зал. Катя с неприязнью посмотрела на радиолюбителя, но не решилась протестовать: пусть слушает, надоест — сам выключит, а если его попросишь, он еще сделает назло громче.

Катя опустила глаза на шахматную доску и ждала, что будет дальше. Случилось именно так, как она думала, — радиолюбитель выключил хрипящий аппарат и подошел к ее столу.

— Катя, это вы! Здравствуйте.

Катя вскинула голову. Перед ней стоял в голубой фланелевой пижаме лейтенант Рудаков.

Она даже испугалась: уж не преследует ли он ее?

— Лейтенант Рудаков! Откуда вы?

— Узнали? — спросил Григорий. — А меня направили отдохнуть, пока наша часть переформировывается. Ну, не думал вас здесь встретить. Хотя, признаться, давно разыскиваю вас. Где же дислоцируется ваш полк?

— В Крыму, — ответила она и наклонилась над шахматами: разговор окончен, пусть он не мешает.

Но Григорий не мог так легко упустить ее. Он должен высказать ей все, что накопилось на сердце.

Он заметил, что Катя, встретив его, не проявила никакой радости.

Пусть так, ему нужно только одно — глядеть на нее. Вот она, именно такая, какую он все время видел перед собой. Только, пожалуй, побледнела.

Он подвинул стул и сел напротив Кати. Ему даже нравилось, что она не смотрит на него: он успеет привести свои мысли в порядок. Вот у нее шевельнулась бровь, она чувствует на себе его взгляд. И чтоб не вызвать ее неудовольствия, Григорий перевел взгляд на шахматную доску и сказал танкисту, потерявшему ферзя:

— Эх ты, шляпа! Надо было конем ходить на С-5.

Партия окончена. Кате больше некуда отвести глаза, она должна взглянуть на Григория, должна спросить, хотя бы ради приличия: «Как поживаете?» Нельзя же в самом деле быть такой равнодушной. Но раздался звонок, приглашающий к столу, и она ушла.

Однако вечером, едва Катя вышла в сад, Григорий очутился возле нее, словно привлеченный светом ее карманного фонарика, которым она освещала лестницу.

— Добрый вечер, Катя!

Она посмотрела на него с недоверчивой улыбкой, отвергая все его попытки к разговору. Ей не хочется говорить, она должна быть одна, чтоб собраться с мыслями, отдохнуть. Но от этого Рудакова, видать, нелегко избавиться. Ну что ж, пусть говорит, но она не разожмет губ.

Григорий сделал вид, что не замечает ее холодности и неприязни, он подыскивал слова, которые вывели бы ее из мрачного оцепенения. Он весь день думал о ней, думал о той перемене, которую подметил в ней: раньше ее лицо было румяное, приветливое, сейчас оно мрачно, сурово, лицо человека, испытавшего смертельную опасность.

— Вы учились на математическом факультете? Завидую! А я только техникум окончил, потом поступил в летную школу. Но очень люблю математику.

Математику? Катя подняла голову. Взгляд ее выражал застенчивое любопытство.

И новая встреча. И еще. Утром. Вечером. За обедом. На прогулке.

Широкий платан бросает густую тень, над ним задумчивая луна разливает свой волшебный свет.

Рудаков решительно садится рядом:

— Я не помешаю?

— Садитесь.

— Может быть, вы меня и ждали? — осмелев, спросил Григорий, следя за лицом Кати: не обидится ли она на него?

Но она вдруг тепло улыбнулась и сказала:

— Я рада видеть вас.

— Я этого не ожидал.

— Почему? — лукаво улыбнулась Катя.

— Мне показалось, что вам было не до меня.

Катя глубоко вздохнула и чистосердечно призналась:

— Это почти так.

— Ну вот видите, я угадал! А я-то все время думал о вас. Да, да, — живо подтвердил он, заметив усмешку в ее глазах. — Я не расставался с вами со дня встречи на Кавказе. И даже в самую трудную минуту я думал о вас. Улыбнусь вам — и сразу успокоюсь. И если хотите знать, вы придавали мне мужества.

— Неужели?! — Катя недоверчиво покачала головой.

Он воскликнул с мягким упреком:

— Вы не верите мне?

Катя поторопилась успокоить его:

— Верю… Я тоже иногда вспоминала вас.

Лицо Гриши засияло, и она подумала: не сказала ли чего лишнего? Такие горячие парни придают слишком много значения каждому слову.

А Гриша даже не совсем поверил в ее искренность. Ему все казалось, что она из вежливости добра с ним, сказала только для того, чтобы утешить его. А если бы он попросил повторить, то рассердилась бы и оборвала: не время, мол, сейчас говорить о любви. Но он был весь во власти безрассудной отваги, и слова вылетали раньше, чем он успевал их продумать.

— Я всегда считал себя невезучим, но с этой минуты все переменилось. Если вы вспоминаете обо мне, значит, я самый счастливый человек.

Увы, чем крепче становилась их дружба, тем меньше у них оставалось времени. И вот настал час расставания. Григорий держит ее руки, смотрит на нее не отрываясь, старается запомнить ее доброе, ласковое лицо.

— Ждать до конца войны — это для меня не срок! Не для того я нашел тебя, чтобы забыть. Но подумай, дорогая, как я теперь буду беспокоиться! Каждую ночь я буду думать, что ты летишь на огонь врага, что в тебя целятся, что тебя хотят убить. С какой яростью я буду теперь уничтожать этих убийц! Поверь мне, милая, это не просто слова, которые произносятся в запальчивости, нет, я буду уничтожать их, чтобы сберечь тебя.

Он мог бы сидеть рядом с ней и говорить до утра, но Кате уже некогда было слушать эти страстные речи. Кроме того, она думала и о том, что любовь — что-то вроде уравнения со многими неизвестными, а сейчас у нее не было ни желания, ни времени решать это уравнение. Однако, уезжая, она дружески простилась с Рудаковым, обещала помнить о нем и писать часто-часто.

 

Глава тридцать восьмая

Катя вернулась в полк, когда он базировался под Севастополем в ожидании штурма этой крепости.

Все девушки были на аэродроме, ждали сигнала к вылету. Катя сразу направилась к своей «тройке», чтобы увидеть Дашу и, может быть, сегодня же приступить к работе.

В темноте мигали огни взлетной полосы. Слышались приглушенные голоса и песня. Катя по голосу узнала — это поет Даша:

Катя подошла, и песня оборвалась.

— Катя! — закричала Даша на весь аэродром, и, как по сигналу, девушки окружили ее.

На рассвете им пришлось сделать несколько вылетов, чтобы изучить новый район. Внизу лежало море, справа тянулась цепь зеленых гор, а в долинах расстилались виноградники и сады.

Катя отмечает на карте маршрут. Для нее все эти названия — просто населенные пункты: она не была здесь раньше. Только получая задание в штабе, узнала дополнительные сведения о каждом пункте. Начальник штаба Ирина Большакова, еще будучи студенткой, прошла пешком по всему Южному берегу Крыма и знала здесь все дороги. Сейчас, пролетая по маршруту, Катя вспоминала все, что рассказывала Ирина.

Чудесная панорама открылась ее глазам. К морю сбегали стройные шеренги кипарисов, мелькали деревья в белоснежном уборе — это цвел миндаль, — парки пересечены темными аллеями, сквозь зелень просвечивают белоколонные дворцы.

Здесь немцы отступали так поспешно, что не успели разрушить курортные города. Горы, покрытые вечнозеленым лесом, были не тронуты войной.

Пока Катя летала, изучая дороги Крыма, у них на аэродроме сделал вынужденную посадку какой-то самолет. Экипаж вышел навстречу Маршанцевой, почтительно приветствовал ее. Но Маршанцева строго спросила:

— Вы разве не знаете, что на нашем аэродроме запрещены посадки?

— Знаем, товарищ майор, — отвечал летчик самым любезным тоном, — но у нас вышло горючее, не могли дотянуть…

Самолет заправился и улетел. А когда Катя вернулась из полета, к ней подошла Марина и осторожно, чтобы Даша ничего не заметила, передала письмо.

— От кого это? — строго спросила Катя. Но Марина приложила палец к губам и убежала.

 

Глава тридцать девятая

Начались жестокие бои за Севастополь. Перед вылетом было партийное собрание.

— Мы прошли очень большой путь, — сказала Маршанцева, — мы получили ордена и Гвардейское знамя, наш полк воевал отважно. Но сейчас мы будем драться за Севастополь, будем освобождать его вместе со второй Волжской дивизией и должны работать, как эти прославленные герои.

Командующий второй Волжской авиадивизией генерал Железнов привык иметь дело с отличными летчиками. Поэтому он несколько удивился, когда ему придали полк Маршанцевой. Но приказ есть приказ. Генерал принял полк и решил: раз этот необычный полк просуществовал уже полтора года, надо постараться, чтоб он уцелел и дальше. Надо проверить их знания и не пускать в пекло, а придерживать на более безопасных участках.

Познакомившись с командиром полка, генерал заметил, что она женщина энергичная и решительная. Но все же женщина есть женщина, а что же такое целый женский полк? На этот вопрос он не мог ответить, даже познакомившись с его командиром. Надо проверить, умеют ли они летать?

Он решил поговорить с Маршанцевой откровенно.

— Что ваш полк умеет делать?

— Что прикажете, — ответила Маршанцева, догадываясь, о чем думает этот человек. Не первый раз их так встречают, а потом, когда увидят на боевой работе, сразу меняют мнение. Так будет и с этим генералом. И Маршанцева решила не тратить времени на рассказы: она покажет свой полк на деле.

— Мы сегодня же перелетим на площадку, которую вы указали, — сказала она и приготовилась уйти.

— Нет, нет, — остановил ее генерал, — я уже вызвал своих командиров, и они проинструктируют вас, как надо производить перелет.

— Мы будем производить перелет так, как делаем это полтора года.

— Но у нас очень маленькая площадка.

— Не беспокойтесь, товарищ генерал, — сказала Маршанцева таким уверенным тоном, что генерал вынужден был согласиться с ней.

Он все же прибыл на аэродром и наблюдал перелет. Он увидел, как прилетел один самолет, из него вышла Маршанцева, она подняла руку с флажком, проверила ветер, поставила по флажку самолет в виде знака «Т» и стала ждать. Ни полотна, ни каких-либо знаков на поле не выложили.

Через несколько минут пришли другие самолеты. Идут правильно, звено к звену, дистанции точные. Заходят левым кругом, садятся точно по флажку, отруливают, куда указывают. К некоторым командир подскочит, что-то скажет и опять к своему самолету — стоит и помахивает флажком. Никакой суеты, никакого беспорядка. Все движения согласованы, отрегулированы. А он-то думал — прилетит женский полк, все перепугается, перемешается. Но все самолеты отрулили по линейке, и на аэродроме полный порядок. Удивляется генерал и смотрит на Маршанцеву. В ее прищуренных глазах блестит лукавая улыбка.

— Вот это порядок! Молодцы! Противник вас не застанет врасплох.

Похвала генерала мгновенно облетела весь полк, и, может быть, впервые Маршанцева не рассердилась на болтливые языки, которые никак не могут привыкнуть к военной дисциплине. Быстрее электричества распространяются новости в женском полку. Но сейчас эта похвала ко многому обязывала, и Маршанцева даже хотела, чтобы слова генерала дошли до каждой девушки.

Вокруг аэродрома расцвела яркая крымская весна. Голубая дымка висела над холмами. Район предстоящих боев был хорошо изучен. Перед вылетом майор Речкина рассказала о городе, который они будут освобождать.

— Перед вами — Севастополь, в переводе с греческого это значит: город славы. Мы помним славные подвиги дедов и прадедов, павших в боях у Чесмы, Синопа, Очакова и во время Севастопольской обороны почти девяносто лет назад, когда соединенные силы Англии, Франции и Турции штурмовали Севастополь. А ныне мы были свидетелями героической эпопеи, когда севастопольцы двести пятьдесят дней защищали свой город в неравной борьбе с превосходящими силами противника. Севастопольцы показали образцы беспримерного мужества и героизма. Они защищали свой город до последнего патрона. Если у севастопольца не действовала правая рука, он бросал гранату левой. Если выходило из строя оружие, он голыми руками душил врага. Севастополь — живой памятник величайшего мужества и высокой отваги. Будем же работать, как севастопольцы. Немцы сбросили на защитников Севастополя десять тысяч бомб, мы сбросим на фашистов в десять раз больше и сметем их в море. Чем больше упорства, тем ближе победа. Вперед — на Севастополь!

Весь день полк готовился к бою. Катя торопилась проэкзаменовать молодых штурманов. Закончив теорию, она приступила к практическим занятиям.

После вылетов она еще долго стояла на поле, окруженная девушками, отвечала на множество вопросов, передавала им свой опыт и знания. Предстояли трудные бои, но Катя надеялась, что молодые штурманы не растеряются. Они были оживленны, полны отваги.

Летчицы вышли на шоссе и стали подниматься по косогору в деревушку, где жили, как вдруг из разрушенного домика, стоявшего при дороге, кто-то крикнул:

— Катя, подожди!

Все обернулись. В окне маленького домика стоял боец и махал рукой. Несколько секунд все приглядывались к нему. В группе сейчас было две Кати — Румянцева и Сибирякова, — кого из них окликнули?

Боец стоял в раме окна, как живой портрет. Красное обветренное лицо, русые волосы раздувает ветер. Кто это? Катя решила, что окликнули не ее. Она уже хотела идти дальше, как вдруг боец выпрыгнул из окна, побежал к ним.

— Катя! — еще раз крикнул он.

И она обернулась:

— Павлик!

— Милая, как я искал тебя! — Павел подбежал, схватил ее за руку, и все девушки, окружавшие Катю, мгновенно исчезли. Они остались одни, глядя друг на друга.

— Я не узнала тебя. Ты уже лейтенант! Погоди, Павлик, погоди, — Катя радостно рассматривала друга. — Да ты настоящий офицер! И ничуть не похож на того студента-стихоплета, с каким я рассталась в сорок первом году.

— Ого, вспомнила! — грубоватым баском сказал Березин. — Целый год меня воспитывала фронтовая академия.

Она не узнавала его огрубелое лицо. Взгляд у него был внимательный, сосредоточенный. Перед ней стоял мужественный человек, закаленный огнем, знающий цену жизни.

— Павел, Павел, как я рада! — Катя не отнимала своих рук от его жестких ладоней. — Давай сядем, расскажи, как ты попал в Крым.

Они опустились на уцелевшее крыльцо каменного дома.

Павел смотрел на Катю, с трудом сдерживал волнение:

— Ну как мне повезло! Я приехал сюда и думаю: где же искать ее? И вдруг ты сама пришла. Так только счастливому везет. Впрочем, — он помолчал, — я, наверно, такой и есть, если уцелел в боях на Волге.

— Как же ты сюда попал? — изумлялась Катя.

— Очень просто. У нас по дивизии пошел слух, что какой-то легкий полк — легкий потому, что весь состоит из девушек, — будет помогать нам освобождать Севастополь. Только я услышал об этом, сейчас же начал расспрашивать, где базируется этот самый легкий полк.

Сдвинув брови, осторожно, но внушительно Катя поправила его:

— Не легкий, а легкобомбардировочный.

— Понял… И вот я стал искать, где же дислоцируется этот прославленный полк. Ну известно, кто ищет, тот и находит. И вот ты передо мной. — Он с восхищением посмотрел на нее. — Когда я был еще в университете, а ты уже на фронте, я представил тебя сильной, возмужавшей. И когда я сам попал на Волжский плацдарм и узнал, что такое война, ты стала для меня символом героизма. Хотя ты по-прежнему маленькая Катя. Те же строгие глаза, сердитые брови, то же круглое лицо, только румянец погас, а в остальном ты прежняя. Но я не понимаю, как и тогда понять не мог, как же ты летаешь ночью?

Не выпуская ее руки, он смотрел на нее расширенными глазами. Катя перестала улыбаться.

— Лучше расскажи, как было у вас на Волге?

Павел углубился в воспоминания, и лицо его сразу постарело.

Катя не заметила, как пролетели тридцать минут, и, спохватившись, стала прощаться. Павел мгновенно умолк и пошел проводить ее. Не доходя до деревушки, он остановился.

— Твой полк рядом? Значит, я увижу всех твоих подруг, которых знаю по твоим письмам? Я мечтал увидеть всех Наташ и Марин еще с сорок второго года, когда вы из Энгельса вылетели на фронт. Наконец-то я увижу прославленную Маршанцеву, полкового поэта Наташу Мельникову, астрономичку Евгению Курганову…

— Нет! Ее уже не увидишь!

Павел остановился.

— Нашу студентку?

— Да, — кивнула Катя, и оба замолчали, подавленные горем.

Павел так давно ждал этой встречи с Катей, думал, что разговору не будет конца, но вдруг слова все иссякли, ком сдавил горло. Пора расставаться.

И, почувствовав, что все слова бесполезны, он повернулся и обнял ее. Но она спокойно отстранила его и сказала с улыбкой, но строго:

— Не целуй девушку, не спросив разрешения.

— Как! Почему? — изумился Павел, уставившись на нее. И вдруг, что-то поняв, ответил: — А, ты права! Я самоуверенный индюк! Я должен был сначала спросить, любишь ли ты меня?

— Я люблю другого. Но останемся друзьями и встретимся после войны у памятника Ломоносову.

Павлу показалось, что весь Крымский полуостров стал медленно опускаться в море. Что делать? Плакать? Объясняться? Молить? Но сердце солдата — это крепость… Нельзя показывать себя побежденным. Он набрал полную грудь горького воздуха, решительно подал руку:

— Привет твоим подругам! И до свидания у памятника Ломоносову!

Они расстались, и Катя не чувствовала ни горечи, ни тоски, ни вины. Она сказала, что любит другого, но совсем не думала и о том, к кому относилось это признание. Зачем растрачивать время на пустые мечты о встрече? Встреча будет возможна только тогда, когда кончатся эти трудные бои за Севастополь. Освободить Севастополь — вот задача на сегодня. Правда, потом будет еще много других задач, но о них она тогда и подумает…

Сквозь дымовые тучи, сквозь непроглядную тьму самолеты прорывались на Севастополь. Земля походила на огромный костер, все рвалось, все горело и простреливалось. Так, должно быть, погибла Помпея, когда разгневался Везувий. Но то была слепая стихия. А под самолетом Кати в жесточайшем усилии люди уничтожали друг друга. Какой-нибудь фашистский танкист сейчас целится в ее друга Павла Березина. А слева несется в атаку «фокке-вульф», чтоб сбить Гришу. А может быть, Гриша собьет его. Так и должно быть, надо уничтожать врага.

Много тяжелых боев уже пришлось видеть Кате, но такого адского огня, какой был над Севастополем, она еще не видела. Гитлеровцы включали до пятидесяти прожекторов, огненный лес вырастал в небе, и деревья качались от горизонта к горизонту. А земля! Земля светилась, будто залитая огненной магмой.

Бьют с моря, с неба, с земли. Стоит только на миг ослабить нервы, и покажется, что все рушится и горит. Но напряженный до отказа мозг работает с непостижимой точностью, в доли секунды решает все. Штурман знает цель и знает, что до нее надо обязательно дойти. Если же это не удается, не теряй время, иди на запасную.

На аэродроме, отправив все самолеты, Маршанцева смотрит на темное море. Море гневно шумит. Переменчивые ветры, должно быть, качают самолеты, пытаются сбросить их в море, стихия так же опасна, как и огонь.

Маршанцева смотрит то на часы, то на небо Севастополя. Темноту разрывают яркие вспышки снарядов. Вон над горами повисла светящаяся авиабомба, к ней полетели разноцветные струи трассирующих пуль. И небо снова замкнуло темноту. А дальше опять вскидываются столбы огня, рвутся бомбы…

Но вот над головой Маршанцевой засверкали зеленые звездочки — самолеты возвращаются с боевой работы.

Сквозь туман плохо видны сигнальные огни, вспыхнувший луч прожектора свечкой уперся в небо, потом упал на землю и расстелился лунной дорожкой.

Адъютант штаба вышла из стоявшего на обочине автобуса и попросила командира к телефону. В автобусе помещался командный пункт, там горела маленькая лампочка, действующая от аккумулятора, на столе карта. Склонившись над ней, начальник штаба делает пометки красным карандашом.

Из штаба дивизии ставят новую задачу: направить несколько самолетов на бомбежку судов противника в районе цели номер три.

Маршанцева думает: цель трудная — немцы охраняют свои суда зенитными батареями; выполнить задание могут только очень опытные экипажи. Кого же послать?

На аэродроме находится экипаж Нечаевой, и командир решает послать его. Этот экипаж справится с трудной задачей.

Отправив самолет, Маршанцева посмотрела на грозное море. Вражеские корабли, которые только что били по наступающим на город советским войскам, умолкли. Должно быть, они собираются уйти к берегам Румынии, подальше от советских самолетов.

А вот и не ушли! Море осветилось большим пожаром. Бомбы попали в цель. Судя по столбу огня, на корабле взорвались снаряды.

Едва самолеты опускались на землю, девушки уже готовились подвесить бомбы, вставить взрыватели. Вооруженцы писали на бомбах:

«Получайте за Севастополь!»

— Вешаю двухсотую! — крикнула Федотова, подняв к летчице возбужденное лицо. — Сегодня за ночь три тонны бомб пришлось поднять. Вот это работа!

И побежала к другому самолету, идущему на посадку. Это вернулся экипаж Нечаевой.

— Вы ударили по кораблю? — спросила Федотова. — Вот молодцы! Метко!

Пролетая над тем местом, где сражалась дивизия, в которой был Павел, Катя бросила голубую ракету — «я свой» — и подумала, что, может быть, Павел сейчас догадался, что она пролетает над ним.

Но Павел не видел ее самолета, ему было не до этого. Его полк находился невдалеке от шоссе. Слева, со стороны железной дороги, непрестанно били автоматчики. Около Павла, на перекрестке двух дорог, все время ложились вражеские снаряды. Маленький домик, возле которого залег взвод Павла, дрожал от взрывов, визжащие осколки били по нему, как град. Взвод готовился к новому броску вперед.

Вокруг Павла рвались мины и снаряды, осколки срезали ветки кустов, и эти ветки пролетали над головой, словно их гнал грозовой ураган.

С грохотом разорвался очередной снаряд. Один из солдат громко закричал. К нему подползла санитарка и стала перевязывать, уговаривая словно ребенка:

— Потерпи, миленький…

В этот момент Павел услышал голос командира роты:

— Вперед!

Он почувствовал, как пуля царапнула каску и просвистела над головой. В лицо ударили комья земли. С визгом пролетели осколки тяжелой мины. Павел не помнил, как поднялся с этой горячей земли. Лицо его почернело от пыли, гимнастерка стала мокрой. Приоткрытым ртом он хватал воздух. Он кричал, как кричали все, и этот мощный крик, вероятно, пугал врага так же, как и огонь.

— Вперед!

Уже рассветало, когда Павел, подняв голову, чтобы глотнуть воды из фляги, вдруг увидел, как низко над ними пролетел самолет. Что-то толкнуло его в сердце, и он подумал: «Катя! Наверно, она возвращается домой. Пусть теперь отдыхает, я поработаю за нее».

С моря подул свежий ветер. Снаряды уже не пролетали над головой Павла, — должно быть, немцы исчерпали всю свою силу. В бледном небе проносились штурмовики, проходили обратно тяжелые бомбардировщики в сопровождении молниеносных истребителей.

Первая заградительная линия была взята. Пехота шла дальше, тесня немцев к морю.

Полк Маршанцевой работал с таким напряжением, что задолго до рассвета израсходовал весь боевой запас. Из штаба сообщили, что машины с боеприпасами подойти к ним не могут, и Маршанцева приказала всем вернуться на аэродром.

Маршанцева смотрела на восход, и на душе у нее теплело. Она видела, что все девушки вернулись невредимыми. Да, они научились воевать.

На алом небе синей волной выделяются горы. Прищуренным взглядом Маршанцева смотрит на раннее солнце, и мысли ее возвращаются к первым дням учебы, когда Раскова сказала ей: «Ну, Варя, давай учить патриоток защищать Родину». И вот прошло два года, девушки научились сражаться за свою землю. Сам командир авиадивизии, который сначала так неохотно принимал ее полк, переменил мнение. Вчера он сказал:

— Я за один ваш полк предлагал генерал-майору Высокову два любых, но он не согласился. И мне придется расстаться с вами, когда закончится операция в Крыму. А жалко!

Эти слова Маршанцева принимала как высшую похвалу. Да, они научились воевать. И опять встает в ее памяти улыбчивое лицо Расковой, и она мысленно рапортует ей:

«Мы выполним все твои завещания, мы пронесем до Берлина наше Гвардейское знамя».

 

Глава сороковая

И откуда у него появилось это желание смотреться в зеркало? Григорий засмеялся, догадавшись о скрытых причинах: ему хотелось быть красивым или хотя бы приятным, чтобы понравиться Кате Румянцевой. Его друг Веселов, заметив, что он стал каждый день бриться, сказал:

— Ну, красивым тебя не назовешь, но в общем ты ничего себе… Девчонкам должен нравиться.

Григорию хотелось поговорить с ним о Кате, поделиться своей тайной, но Александр был болтлив и не мог посочувствовать ему, еще, того и гляди, высмеет.

Каждую ночь Григорий выходил из палатки, тоскующим взглядом смотрел на Севастополь. Сейчас Катя полетит туда.

Он представлял весь ее трудный путь. Если они вылетели в десять, сейчас должны вернуться. Ну и жарко, должно быть, сегодня на передовой! Хоть бы командование догадалось и не выпускало сегодня девчонок! Только бы они не попали в эту огненную свалку. У них командир — чуткая женщина, она понимает, как сегодня опасно, и не выпустит их. А уж на рассвете штурмовики снова полетят на передовую и будут гасить огневые точки, будут работать не только за Катю, но и за всех ее подруг.

У Григория было много времени для размышлений, целая ночь. Он знал, что сейчас Катя готовится к полету, ходит по аэродрому или стоит, опершись о крыло, и, может быть, думает о нем. И он невольно улыбнулся ей. «Милая моя Катя, я с тобой. Слышишь ли ты меня?»

— Гриша, ты почему не спишь? — окликнул его Веселов. — Шевелишь губами — не то бредишь, не то поешь.

— Я просто думаю.

— А не лучше ли уснуть?.. С утра снова в бой, надо набраться сил.

— Набираюсь, — буркнул Григорий, досадуя, что прервали его мечтания.

— И у тебя глупейший вид, — не унимался Веселов, — можно подумать, что ты все думаешь о той, курносенькой.

— Именно о ней! — обрадованно воскликнул Григорий. — Скажи, она тебе понравилась?

— Ну, как все смелые девушки.

— Нет, она не как все, она умная, даже умнее меня.

— Да ну? — усмехнулся Александр. — Как ты это понял?

— Очень просто: мне приходилось с ней много беседовать в Кисловодске.

Веселов возмутился:

— Пошел ты к черту! У тебя от любви свихнулись мозги.

Широко открыв глаза, смотрел он на Григория. Вроде нормальный парень, смелый, решительный, а вот вздыхает, ночью не спит, считает, сколько самолетов назад вернулось.

Веселов отвернулся и начал засыпать.

На рассвете истребители и бомбардировщики совместно блокировали вражеские аэродромы, не подпускали стервятников к Севастополю.

Вместе с тремя летчиками Рудаков идет на правом фланге группы. Приближаются к аэродрому. Сейчас их встретят асы. Вот они! Идут «мессершмитты», они громоздятся один над другим, заполняя небо на всех высотах. «Гибкая тактика! Очень выгодная для них».

Рудаков в паре с Веселовым. Вот самолет командира покачивает крыльями — сигнал к атаке! Они устремляются вниз.

Выходя из пикирования, Григорий заметил в прицеле пару «фокке-вульфов», летящих значительно ниже. Все внимание Григория на прицеле: «Сейчас рассчитаемся с фашистами…»

Но враг словно разгадал его маневр. «Фокке-вульфы» начинают разворачиваться. Они заманивают самолет Рудакова, чтобы подставить под удар своих зениток. Григорий очередью настигает врага. Видно, как пули отдирают куски металла от корпуса, сероватый дымок скользит вдоль фюзеляжа. Но истребитель продолжает разворот. И в это мгновение снаряды зениток настигают Григория. Машину словно сводит судорога, пол кабины уходит из-под ног. Подбили! Ему уже не догнать своей группы.

Земля приближается. Григорий понимает, что успел проскочить линию фронта и сейчас находится где-нибудь возле Качи. Только бы благополучно приземлиться, он доберется до своего командного пункта…

Рудаков заметил зеленую полосу луга и, прикусив губу, пошел на посадку, не выпуская шасси: будь что будет!

Послышался резкий толчок, треск, грохот, посыпались приборы с доски, Григория сильно встряхнуло на ремнях, и самолет, проскользив еще несколько метров, остановился.

Григорий еле успел отцепить ремни и выскочить из кабины, как с горы скатился грузовик.

Грузовик остановился невдалеке, из кузова выскочили несколько девушек и побежали к нему. По форме он догадался, что они из полка Маршанцевой, и, шагнув навстречу, сразу узнал и Катю, и Дашу, и Марину.

— Уцелели! А мы за вами! — быстро заговорила Катя. — Мы видели вашу дуэль и даже аплодировали вам, когда вы «фоку» прострочили. Жалко только, что и вас подбили. Вы не ранены?

Григорий не удивился, что оказался поблизости от аэродрома, где базировался полк ночных бомбардировщиков, не удивился, что командир послала машину подобрать его, удивился только тому, что видел перед собой Катю.

Он не верил в любовь с первого взгляда и часто смеялся над товарищами, когда они посвящали его в свои тайны, но теперь ему казалось, что он полюбил Катю именно в тот день, когда увидел ее на Волге, на учебном аэродроме, когда она и внимания на него не обратила. Но сейчас он заметил, что она смотрит на него совсем иначе.

— Как я рада, что вы уцелели! — говорила Катя, помогая ему собирать выброшенные из кабины документы.

Девушки посадили его в кабину, а сами вскочили в кузов грузовика, но Григорий быстро выпрыгнул, вскочил в кузов и встал рядом с Катей, держа ее за руку. Смеясь, заглянул ей в глаза:

— Странные дороги на войне бывают, все ведут туда, куда человек стремится.

Катя, должно быть, поняла значение и слов и взгляда, но не ответила ему.

Он нагнулся и признался:

— Я так всегда беспокоюсь о вас, так хочу, чтоб война поскорее кончилась, хочу, чтоб вы уцелели. Мне хотелось сегодня уничтожить всех «фокке-вульфов», чтоб они не угрожали вам. Каждую ночь я беспокоюсь.

— И напрасно, — Катя с неудовольствием нахмурилась. — Работа есть работа.

— Не говорите так, — с тревогой перебил Григорий. — Я не понимаю вашей решительности. Ведь вы слабые девушки. Вам свойственно всего бояться, плакать…

— Плакать? Да, это естественно. Но не на войне. Война ожесточила нас. Нет слез.

Григорий угрюмо улыбнулся:

— А все же надо постараться обойти смерть.

— Согласна, жить лучше, потому я и не думаю о смерти.

— Катя, вспоминаете ли вы Кисловодск? — вдруг спросил Григорий, наклонившись к ее лицу, чтобы по глазам узнать, не рассердится ли она при этих воспоминаниях. — Простите меня, если я тогда наговорил вам лишнего… Я так волновался.

— Волноваться не следует, летчик всегда должен быть спокойным.

Сказав это, она качнула головой, отогнав неприятную мысль; что же, как не волнение, заставило ее, Марину, Дашу вскочить в грузовик и помчаться взглянуть, кто попал в беду. В тот миг она подумала о нем и заволновалась, и теперь, видя его перед собой, ощущала такое счастье, что если он сейчас не скажет, что любит ее, так она сама ему в этом признается.

Но только она подняла глаза, их взгляды встретились и все сказали.

Они подъезжали уже к аэродрому.

— Проводи меня, — сказал Гриша, — я хочу познакомить тебя со своим командиром.

— Ах, сейчас не до знакомств, — вздохнула она, — кто знает, встретимся ли мы снова…

Григорий даже испугался.

— Не думай об этом! — Он обнял ее за плечи, притянул к себе.

Григорий закрыл глаза, а когда открыл их, Катя уже спрыгнула с грузовика и вместе с подругами, стоя на обочине дороги, махала ему:

— До скорой встречи!

 

Глава сорок первая

После освобождения Крыма полк Маршанцевой опять вошел в состав Четвертой воздушной армии, которая теперь должна была действовать на Белорусском фронте.

Полк перелетел на новый аэродром. Повсюду расстилалось зеленое море лесов, снежные ромашковые луга сменялись алым ковром клевера. На опушках — белые березы в зеленых платочках. И кажется, что эти березы лукаво шепчутся, сообщая друг другу необычную новость — под их тенью приютились зеленые самолеты.

С двух часов начали облет района. Пролетая около Минска, Катя вспомнила, как три года назад московские студенты рыли здесь окопы, строили проволочные заграждения. Но за эти три года местность настолько изменилась, что ее трудно было узнать. Повсюду выжженные леса, поваленные деревья.

— Через десять минут будет моя деревня, — сказала Даша.

Катя напрягла внимание, но, сколько ни рассматривала землю, ничего, кроме черного квадрата выжженной земли, не увидела.

— Все сожгли фашисты, — грустно заметила Нечаева. — Даже места, где стояла деревня, не найду.

Ночью голубой луч прожектора встречает самолеты, в его свете ромашки сверкают, как звезды. Самолет делает коробочку над полем, заходит со стороны леса и опускается на землю. Он бежит, расплескивая зеленые волны; душистые цветы наматываются на шасси и тормозят пробег.

Летчицы не выходят из кабин: две минуты — и бомбы подвешены, самолет бежит по голубой траве и снова уходит в небо.

В лесистой местности хорошо просматриваются дороги, словно проборы в густых волосах. По дорогам тянутся вражеские войска, они скапливаются у переправ такой массой, что земля кажется живой, она шевелится.

Коротки июньские ночи, с двух часов уже светло. Зенитки подстерегают летчиков, но самолеты выскакивают неожиданно, из просеки, с выключенными моторами, подкрадываются так, что зенитки не успевают сделать ни одного выстрела.

Самолеты уходят и через полчаса возвращаются снова. Им видны все дороги Белоруссии, усеянные разбитыми танками, машинами, трупами. Внизу мелькают города, через которые проходила пехота. Летчицы знают их лишь по названиям: остались позади Пустынка, Зубовка, Затишье.

Нечаева твердо решила после войны вернуться на родину. Только бы Ваня согласился… Они вернутся и будут работать на родной земле! На этой измученной, израненной земле. Много надо положить труда, чтобы излечить ее и собрать урожай. Земля — вот что будет главным после войны. Все заводы будут делать машины для земли, все лаборатории — создавать для нее питание, все ученые будут заниматься проблемами повышения урожая на этой земле. После войны Даша простится с небом.

Но девушки разучились мечтать о будущем. Для того чтобы приблизить это будущее, они должны работать. Теперь работа не казалась им трудной. Враг уже не тот. Ослабевший, разбитый, морально угнетенный, он отступает. Надо добивать его. И они каждую ночь преследовали врага. Азарт заставлял их забывать об опасности. Вперед! Вперед!

Катя идет по лесу, на дереве дощечка со стрелой: «КП — сюда». Дальше на толстой березе еще дощечка с надписью: «Штаб».

На ящиках уже раскладывала свои карты начальник штаба. Связистки тянули куда-то провода. Видно было, что штаб готовился принимать задания. Механики возились около самолетов, опробуя моторы.

Под деревом вооруженцы складывали в штабеля бомбы. Недалеко от склада Катя увидела шалаш со входом, завешенным скатертью.

— Чей шатер? — спросила она.

Скатерть приподнялась, высунулась растрепанная голова Марины:

— Мы еще не успели повесить вывеску над своим учреждением, но я думаю, что ты догадалась — это гостиница «Мечта пилота», и номер для тебя уже готов.

Подняв занавеску, Марина впустила Катю. Там уже сидела Наташа. Посредине шалаша стоял чемодан, покрытый знакомой еще с Кавказа вышитой скатертью. На зеленой стене был прикреплен портрет Марины Михайловны Расковой. Вдоль стен лежали кучи веток, покрытых простынями, на них спали девушки.

— Ложись, — сказала Марина, — и для тебя местечко приготовили, а то под кустами комары съедят.

Катя села рядом с Мариной, с удовольствием втягивая сладковатый запах березы.

— Посмотри, как я руки исцарапала об эти сучья, — пожаловалась Марина, — и устала ужасно, но зато в дождь не будем мокнуть. Ну, теперь можно уснуть, как говорят наши остряки, «минуточек на триста».

Она сняла сапоги, гимнастерку, вытянулась на чистой простыне и глубоко вздохнула.

— Где-то теперь наши штурмовички Гриша и Саша?

Катя не ответила. Когда готовилась к полету, она разом отключала все постороннее, освобождалась от мелочей, заостряла внимание на главном и мысленно отрабатывала необходимые действия, которые должны быть автоматически точными. От этого зависит не только успех ее работы, но и ее собственная жизнь.

Но вот солнце скрылось, и Маршанцева собрала их, чтобы проинструктировать перед новыми боевыми вылетами. Она развернула большую карту, на которой разместилась вся белорусская земля: села и реки, леса и города.

— Сегодня мы будем атаковать отступающие войска противника вот на этой реке. Утром наши разбомбили переправу, но сейчас фашисты ее срочно восстанавливают, к ночи она будет готова. Мы должны остановить их на этом берегу, чтобы не только танки, но ни один солдат не успел убежать.

Катя смотрит на землю, яркую от цветов, и отбрасывает мысль об опасности. Цветы, деревья, река — все говорит: надо жить.

Трудно среди этого цветущего луга, на этой мирной земле настроиться на боевой лад. Но слова «добивать врага» вдохновляют Катю. Она с нетерпением смотрит на медленно темнеющее небо.

Меж палаток виднеются огоньки фонариков; второпях спотыкаясь о растяжки палаток, девушки бегут к самолетам. Звезды наливаются горячим светом, словно тоже готовятся к обычной работе: светить, ободрять, вести вперед.

Вечер. Летчицы возле самолетов, в шлемофонах, в комбинезонах, с пристегнутыми парашютами. Все молчат, ждут ракету — сигнал для взлета. Тревожная тишина в воздухе. Слышится гул далекого боя. Сейчас они ворвутся туда, и этот гул усилится.

Катя представляет, как идут танки, сметая все со своего пути, за ними с боевым кличем стремительно бросается на врага пехота. Идет в атаку, в рукопашной схватке добивает тех, кого не успел уничтожить сокрушительный огонь снарядов и бомб.

Резкий свист пронзает напряженную тишину. Зеленый, искрящийся шар взлетел в воздух у командного пункта и плавно падает, предупреждая, что сейчас последует приказ: «В бой!»

На взлетной дорожке пересеклись лучи ручных фонариков. Они падают то на самолеты, то на девушек, застывших в боевой готовности.

И вот самолеты в небе. Кате кажется, что прошло много времени, а самолет еще не набрал нужной высоты. С бомбами ему тяжело. Под ними чернеет земля, которая днем ослепительно сияла полевыми цветами. Сейчас эти поля топчет враг, его надо уничтожить.

«Начинаем», — мысленно произносит она и сбрасывает бомбы.

Самолет подбросило, он стал легким и стрелой врезался в темноту, а сзади его догоняет зарево пожара, вспыхнувшего на переправе.

Враг еще огрызается. Зенитные орудия ловят самолеты, снаряды рвутся справа, слева. Катя машинально втягивает голову в плечи, но уходить еще рано.

— Развернись — я дам по ним разочек из пулемета.

Летчица поворачивает самолет. Прожекторы уже потянули к ним свои щупальца, пушки бухают, но и Катя строчит из пулемета.

— Всё! Домой!

Кате казалось, что теперь они стали полными хозяевами воздуха, и это ощущение придавало ей смелость. Маршанцевой приходилось сдерживать их пыл.

— Храбрость должна быть разумной. Думайте и о себе, возвращайтесь невредимыми.

— Так мы и делаем, — улыбается Катя своим воспоминаниям. — Возвращаемся, чтобы поскорее сбросить на врага новые бомбы…

На рассвете началась гроза. Аэродром закрыли плотные тучи. Самолет пробивает слоистые облака и медленно, как по лестнице, спускается. Дождь хлещет в козырек кабины. А самолет все опускается по воздушным ступеням: сто двадцать метров… девяносто… шестьдесят… пятнадцать… шесть… И вот шасси касается земли. Наконец-то дома.

Следующие два дня шел дождь, и летчицы отдыхали. Но как только показалось солнце, все выбрались из своих укрытий и начали сушиться.

Греясь на солнце, Катя готовилась к докладу «Приемы бомбометания в лесистой местности», как вдруг заметила два самолета, идущих на посадку. Она вскочила. Неужели это Гриша разыскал ее?

Но из одного самолета вышла Маршанцева, недавно получившая звание подполковника, из другого — командир легкобомбардировочного полка майор Коровин. Его полк тоже состоял из самолетов По-2 и находился в трех километрах от них.

Кивнув на самолеты, под которыми сидели летчицы, Маршанцева сказала:

— Вот мой табор.

Майор Коровин удивленно смотрел на девушек. Они помещались под крылом, ни у кого ноги не высовывались, до того они были маленькие.

Тут же под березками работали техники, механики. На кустах сушилось что-то голубое, розовое, на что майор не стал смотреть, только вздохнул и покачал головой — вот так полк! «Это какая-то особая организация, отнюдь не боевая единица», — думал он.

Майор шел за Маршанцевой, оглядывался по сторонам, старался не пропустить никакой мелочи. Он увидел в чаще кустарника яму, на дне которой горели дрова и что-то варилось в котле. Должно быть, кухня. Тут же стояли какие-то ящики, на них рубили мясо. Румяная девушка в белой косынке чистила картофель и так была увлечена своей работой, что даже не взглянула на него.

Они подошли к березе, на которой была прибита дощечка с надписью: «Штаб». Майор увидел девушку, с глазами, как вишни, с детскими пухлыми губами, которую Маршанцева представила ему как начальника штаба.

Майор с трудом удержал улыбку, опустил голову, чтобы успеть сделать серьезное лицо.

Начальник штаба развернула перед ним двухкилометровку, и Коровин стал показывать линию соприкосновения с противником.

В штаб стали собираться командиры эскадрилий и просто штурманы. Это были маленькие девушки, на вид очень ловкие, подтянутые и аккуратные, они были даже красивы. У каждой по два-три ордена.

Маршанцева подробно расспрашивала майора о его полке. Как они работают? Сколько у них уже имеется боевых вылетов?

— У нас почти все имеют по пятьдесят, по шестьдесят вылетов, — с гордостью ответил Коровин. — Но есть и ветераны, у которых на счету по сто боевых вылетов.

— Вот как? — спокойно сказала Маршанцева. — А у нас почти у всех по четыреста вылетов, а есть ветераны, у которых и семьсот боевых вылетов. Как видите, воевали — не гуляли.

Майор вскинул на нее вопрошающий взгляд. Что она, смеется над ним? Или она угадала его мысли и теперь вносит ясность во все его сомнения? Пятьсот боевых вылетов! Майор вздохнул и как-то сразу сжался. Вот это да! Верно она сказала: «Воевали — не гуляли».

К ночи опять разразилась гроза, могучий ливень ударил о землю с сокрушающей силой, словно смывал грязные следы войны. В полку шутили, что эта гроза разыгралась в честь Катиного дня рождения. Ну и мощно же отмечала стихия эту радостную дату! Всю ночь Катя с Дашей сидели под плоскостью самолета согнувшись в три погибели. Неудобство усугублялось еще тем, что машина стояла с креном, на бугорке. Настроение у девушек было мрачное, как небо над ними. Ливень висел такой плотной завесой, что ближней деревни не было видно.

Даша, угадывая настроение подруги, время от времени утешала ее:

— На юге просветлело, завтра будет чудная погода, и мы по-настоящему отпразднуем твой день рождения.

— Я не об этом думаю, — ответила Катя. — Вот мне исполнилось двадцать три года, кажется, лет еще не много, но если вспомнить, сколько уже пришлось пережить, так подумаешь, что хватило бы и на две жизни. Сколько досталось горя! Сколько друзей пришлось похоронить! Раскову, Курганову, Веру и Глафиру… Ольгу… От этого горя, кажется, могло все сердце выгореть, но приходится держаться; чем больше горя, тем лучше должна быть работа. И вот сейчас, когда исполнилось двадцать три, передо мной две задачи: победить немцев и учиться. Учиться во что бы то ни стало.

— А Гриша? — лукаво спросила Даша.

Катя задумчиво посмотрела на частую сетку дождя и не скоро ответила. Теперь она все чаще и чаще думала о конце войны и о своем месте в жизни. Что она будет учиться — это уже твердо. А что касается любви, то на этот вопрос тоже надо ответить твердо, и лучше всего сейчас, в день рождения. За это время она проверила себя и поняла, что любит Гришу настоящей большой любовью. Теперь ей казалось, что и от нее зависит ускорить конец войны, приблизить встречу с Гришей. Расставаясь в Севастополе, они дали друг другу слово каждый день писать, помнить и любить, если даже разлука их продлится еще год. Но теперь Катя верила, что они встретятся в Берлине гораздо раньше…

На другой день прояснилось, но аэродром так размок, что Катя и Даша вылетели искать новую площадку.

Они облюбовали поле около леса, по размеру подходящее для аэродрома, заросшее желтой травой. Сначала осмотрели его с бреющего полета, потом решили сесть. Сели. Перед ними была пашня, заросшая сурепкой, колеса сразу завязли в ней. Не успели они выбраться с этого «хорошего поля», как к ним подошли два солдата:

— Почему вы без оружия? Поблизости немцы.

Катя показала им пистолет.

Солдаты заулыбались:

— Хиба ж це оружие?

Солдаты помогли им вытащить самолет на дорогу, и они поспешили убраться. Когда пролетали над полем с высокой рожью, Катя заметила на нем темную цепь лежащих людей. Катя бросила ракету, но на поле никто не пошевелился. Решив, что это мертвые, летчицы полетели дальше. Вдруг Катя подумала, что лежали мертвые очень правильной цепью, все в одну сторону головами, словно их нарочно уложили. Она попросила Дашу вернуться. Самолет опять повис над рожью, и Катя заметила, что немцы успели за это время переместиться. Катя опять бросила ракету и попала в одного из «мертвецов». Тот начал кататься по земле и скоро затушил огонь.

Самолет продолжал кружить над рожью, а Катя бросала ракеты до тех пор, пока их не заметили наши пехотинцы. Через полчаса, когда они опять пролетали над этим полем, по нему вели колонну пленных вражеских солдат. Скоро в полк сообщили, что летчицы помогли взять в плен штаб немецкого корпуса во главе с генералом.

Так они начали принимать участие в дневной войне. В тот же день они полетели бомбить немцев в лесу, который находился в трех километрах от их аэродрома.

Перед вылетом майор Речкина сообщила о зверствах фашистов в Белоруссии. Уходя из Новой Ельни, они около двух часов подряд расстреливали людей. Это сообщение привело в ярость весь полк.

Вот она, Березина! В ней была потоплена и добита армия Наполеона. Теперь здесь топили и уничтожали армию Гитлера. Здесь надо было бы поставить башню, чтобы ее видели далеко с запада, и на ней написать только одно слово: «Помните!»

Прожектор освещал опушку, с которой непрерывно поднимались самолеты.

А рядом, на площадке только что сформированного полка майора Коровина, было почти темно. Редко вспыхивали стартовые огни. Когда самолеты возвращались с боевого задания, молодые летчики садились на землю и закуривали.

Майор Коровин возмущался их медлительностью. Выстроив летчиков, он начал их распекать:

— Куда это годится? В полку Маршанцевой делают десятый вылет, а вы только что вернулись из третьего!

— Разрешите доложить, товарищ майор, за ними не угонишься, — сказал один из летчиков. — У них и опыта больше и мобильность не та, говорят, они могут и без машин летать, на собственных крыльях.

— Воевать надо, а не сказки сказывать! — сердито прикрикнул майор.

Летчики с удивлением смотрели на него: «Что это с ним? Почему он так нервничает?»

А майор смотрел на них с неудовольствием. «Медведи! И ходят вразвалку. Разве такими темпами догонишь девушек? У них уже за пятьсот перевалило. Пятьсот! Подумать только! За пятьсот боевых вылетов полагается звание Героя Советского Союза. Вот кто рядом с нами воюет — будущие герои. Если им еще не дали эту награду, так в недалеком будущем дадут. Я только посмотрел на их работу и сразу понял: у Маршанцевой большая и суровая школа. Может быть, за ней и не угнаться, но надо постараться хоть не отстать от них…»

 

Глава сорок вторая

Гриша сидел в дежурной комнате в полной боевой готовности. Перед ним была карта, и он углубился в изучение маршрута от Украины до Белоруссии. Длинный маршрут. До Кати больше тысячи километров. Здорово разбросала их судьба. Но в наш век, век авиации, расстояние препятствием для любви быть не может. Получить бы отпуск, а там на «Дугласе» и на попутных машинах можно добраться и до Белоруссии.

Когда Гриша не летал, мысли его были заняты Катей. Он давно не получал от нее писем. Да что письма, ему необходимо было увидеть ее! Хотя бы одним глазком взглянуть, избавиться от тоски и снова спокойно воевать.

Правда, во время полетов он «выключал» мысли о Кате, но, чем меньше он старался думать о ней, тем больше думал. Особенно в часы ожидания боевой задачи.

Комнатка его так близко от самолета, что можно из окна подать вещи прямо в кабину. Да и самому можно выпрыгнуть, если некогда идти по коридорам полуразрушенного здания.

Хотя в этой комнате они поселились всего четыре часа назад, Веселов уже успел опутать ее проводами. После разлуки с Мариной Веселов не мог жить без радио, каждый день он надеялся поймать какие-нибудь сведения с Белорусского фронта. А кроме того, в Представлении Саши радио придавало комнате уютный вид.

Но зачем теперь Грише уют? Если бы такая комната была у него в Крыму, он пригласил бы в гости Катю, а теперь ему ничего не надо, кроме места под крылом, где он спрячется и от солнца и от дождя.

Изучив маршрут до Белоруссии, Григорий стал писать письмо. Но ворвался Веселов, хлопнул его по плечу:

— Готовься к отплытию.

Через час штурмовики догоняли Третий Украинский фронт, который готовился перейти государственную границу.

Новый аэродром, куда перебазировался полк, находился в небольшой деревушке на границе Молдавии. В тридцати километрах проходила передовая линия.

Потеряв Украину, гитлеровцы яростно пытались удержаться в Молдавии. В районе Яссы — Кишинев они сосредоточили сильную группу, которая должна была прикрывать дорогу в Румынию, где находилась нефть, питавшая немецкую технику.

В августе 1944 года двадцатый штурмовой полк принял участие в Кишиневской операции. Рудаков знал, как тщательно был подготовлен прорыв обороны: пока группа Рудакова кружилась над полем боя, поддерживая атаку наземных войск, пехота и танки прорвали оборону противника. А дальше началась штурмовка отступающих вражеских колонн и уничтожение окруженной группировки. Несколько дней напряженной работы — и немцы снова оказались вне радиуса действия штурмовиков. Пока штурмовикам готовили аэродром в Бессарабии, войска уже перешли государственную границу с Румынией и снова вышли из радиуса действия штурмового полка. Так Рудакову и не удалось догнать пехоту до самой Югославии.

В сентябре в полк прибыло пополнение, и Рудакову пришлось обучать молодых летчиков. Хлопцы ему попались прямо орлы. Они скоро показали высокий класс работы. На полигоне бомбили так метко, что Рудаков только радовался. Из трех вагонов, стоявших на полигоне, два разнесли в щепки.

На другой день были показные полеты. Прилетели из другого полка «старички» и показывали молодежи, как надо работать. Гриша был выделен в шестерку. На аэродроме собралось много начальства. Бедную шестерку прямо загоняли. А так как Гриша был ведущим, ему досталось больше всех. Он еле добрался до койки, свалился на нее и долго лежал не шевелясь, только наблюдал, как Веселов занимался своим любимым делом — опутывал комнату проводами.

— Скорее бы в бой, — ворчал Веселов, — какой же тут порядок? Заняты с утра до ночи, а не воюем. Надоело мне это. Вздумали переучивать! Послали бы в бой, мы бы показали свое умение.

Грише захотелось отвести душу, то есть поговорить о Кате.

— Что-то от Кати писем нет, — вздохнув, начал он.

Но Веселов, перевешивавший на другое место провод приемника, даже возмутился:

— Знаешь, что сейчас творится на Белорусском? Наверно, бомбят всю ночь. Да и на земле обстановка такая, что не зевай. Ей не до тебя.

Гриша не мог с этим согласиться. «Хорошо, — думал он, — летают ночью, а днем-то неужели нельзя выбрать пять минут, даже меньше, чтобы черкнуть два слова: жива, здорова?»

Григорий смотрел вдаль, где в зеленом море виноградника пряталась деревушка. Мысли его летели через горизонт, по меридиану, на север, где действовал Белорусский фронт.

Вернувшись из учебных полетов, Гриша увидел у себя на столе письмо. Он побоялся даже дотронуться до него. Если это от Кати, то Александр давно бы схватил его и нарочно встретил бы Григория на аэродроме и передал при всех, чтобы все видели, как штурмовик может растеряться. Гриша мог бы даже заплакать от радости. «Но Сашка все-таки правильный товарищ, он знал, что делает. Положил письмо, а сам скрылся. Ах, напрасно я срывал свою злобу на нем! Вот наконец и пришло письмо, и Сашка совсем не виноват, что оно так долго шло».

Гриша сел на табурет и протянул руку к письму. Поцеловать конверт? Ну что ты!

Фотография Кати выпала на стол. «Все в порядке! Она меня любит. — И он впился взглядом в дорогие черты. — Вот ты какая, моя единственная!»

Позади раздались шаги. Саша вошел в комнату.

— Красивая девушка, — взглянув на фотографию, сказал он. — Ну да и ты орел, а орлы, известно, не мух ловят.

Веселов быстро повесил шлем, летную сумку и вышел из комнаты, чтобы не мешать.

Гриша это оценил и в уголке памяти отметил, что надо отблагодарить друга. «Буду жениться — позову на свадьбу».

Катя писала о боевой работе, но закончила письмо волшебными словами:

«Целую, твоя Катя».

«Моя Катя! О если бы это стало так! Счастливее меня не было бы человека. Моя! Но когда это будет? Где он, конец войны?»

Время подходило к двенадцати, и Гриша пошел к самолету, чтоб прослушать сводку Информбюро.

«На Белорусском фронте упорные бои».

Пока он сидел в кабине и слушал радио, ему пришла в голову светлая мысль — поместить фотографию Кати на приборной доске. Она всегда будет летать с ним.

Он прикрепил фотографию рядом с указателем скорости, а сверху наклеил пластинку плексигласа, чтобы фотография не запачкалась. В кабине сразу стало уютно.

 

Глава сорок третья

Осенью прифронтовые леса в Белоруссии не блистали золотым убором. Июльские бои сожгли их. Обугленные, лежали на земле деревья или стояли обезглавленные и расщепленные. Там, где проходили танки — в лесу образовались просеки, где грохотали «катюши», — появились черные поляны. Вдоль всей линии фронта на много километров тянулось кладбище обугленных лесных мертвецов.

На опушке возле обгорелого пня сидит Катя и читает подруге письмо. Ее звонкий голос дрожит от волнения, но лицо Даши сурово и внимательно.

Перед Катей несколько писем, но она выбрала письмо матери:

— «Дорогая дочка Катенька! Вся Москва празднует победу. Мы стояли плотной стеной на тротуаре, а середина улицы была совсем пустая. Вдруг мы увидели вдалеке какое-то серое облако, которое постепенно заполняло пустую улицу, потом нам показалось, будто большая серая змея поползла к нам. И вот, Катенька, мы увидели тысячи гитлеровских солдат и офицеров. Впереди шагали генералы, головы их были опущены, они не смотрели на нас. Им было страшно. Они видели в наших глазах такую жгучую ненависть, что она ослепляла их.

Твоя мама».

Все женщины, стоявшие около меня, закричали им: «Убийцы! Убийцы!» Я вспомнила своего Сереженьку и тоже закричала: «Убийцы! Будьте вы прокляты!»

Нет, Катенька, фашисты не видели Москвы. Они не смели поднять на нее глаз. Они шли и дрожали от страха.

Когда я оказала окружавшим меня женщинам, что моя дочь воюет на Белорусском фронте, что она помогала брать в плен этих фашистов, все стали жать мне руку, целовать меня. И все говорили спасибо за то, что я воспитала такую дочь. Да, Катенька, в этот день я гордилась тобой.

Спасибо тебе, дочка! Шлю тебе свое материнское благословение! Крепко обнимаю и целую.

Катя умолкла, опустив письмо на колени. Несколько минут молчала и Даша. Потом она протянула руку, взяла письмо и стала сама читать его.

Катя заметила, как дрогнуло обветренное, смуглое лицо подруги, на глазах сверкнули слезы. Даша тихо сказала:

— Это письмо надо зачитать на общем собрании. Такая похвала матери придаст нам сил, будем еще смелее громить врага.

Кажется, впервые Катя остро почувствовала все значение своей работы. Мама права: они помогали брать фашистов в плен. Под Минском им приходилось летать и днем и ночью, когда три Белорусских фронта зажали немцев в «клещи». И вот гитлеровцы, мечтавшие о Москве, увидели ее. Но, как правильно говорит мама, они не посмели поднять глаз. Зато Москва видела, как горе-завоеватели прошли по ее улицам. Таково возмездие!

Через неделю Катя свернула карту Белоруссии и вставила в планшет карту Польши. В углу планшета, под целлофаном, был вставлен портрет Жени Кургановой. От самого Крыма этот портрет летал с Катей. Каждый раз, меняя карту, Катя мысленно обращалась к подруге: «Уже недалеко до Берлина. Я сдержу клятву, которую дала тебе!»

Собрав вещи в рюкзак, Катя направилась на аэродром, но в землянку кубарем скатилась Даша.

— Тебе и мне! Тебе и мне! — на ходу кричала она. Подала Кате письмо, сама тут же опустилась на ящик и стала читать.

Катя взглянула на почерк и торопливо вскрыла конверт:

«Дорогая моя Катенька, твое письмо шло ко мне два с половиной месяца! Знала бы ты, как мне тяжело ждать твоих писем! Это состояние можно выразить математической формулой: тяжесть разлуки прямо пропорциональна квадрату времени между письмами. С точки зрения сопромата, всякая нагрузка когда-либо достигает предела и наступает такой момент, когда тело подвергается остаточной деформации или разрушается. Вот и на меня эта нагрузка уже подействовала, но, вопреки всем законам сопромата, она не только не вызвала остаточной деформации, а, наоборот, увеличила «предел упругости». Короче говоря, я действую против всяких законов пространства и времени, и результаты получаются отличные…»

Тут Катя отложила письмо и провела рукой по лбу. Ну и Гриша! Вот это да! Она рассмеялась. Видать, Гриша очень хотел понравиться ей, потому и заговорил таким математическим языком.

По-видимому, Рудаков и сам устал от этого чрезмерно научного языка, махнул на науку рукой и заговорил по-другому:

«Сегодня с утра льет дождь, наш аэродром в низине, значит, застрянем здесь дней на десять. Это мне не нравится. Наши войска уже за горами, пора и нам продвигаться дальше. Катенька, нам дали болгарские левы, хочешь, пришлю их тебе посмотреть? Они интересны тем, что на них изображен «царь» Симеон — семилетний мальчишка, такой пухленький, симпатичный.

А король в Румынии — хлопец лет двадцати, очень похожий на одного нашего парня, Мишку Палочкина. Но когда мы сказали об этом Мишке, он посмотрел на портрет и говорит: «Может быть, он на меня и похож, но я бы на его место не сел. У меня работа куда лучше!»

Впрочем, что это я все о царях, вот тоже нашел разговор! Поговорим лучше о парашютах. Мне очень нравится, что вас заставили летать с парашютами. Вам они нужнее, чем нам, потому что вы всегда ходите на высоте, а мы почти всегда из огня выходим на бреющем и так же уходим от «мессеров», зачем же нам парашюты?

Кинокартины «Радуга» и «Битва за Россию» я тоже смотрел и согласен с тобой — очень хорошие.

Сегодня я, выполняя одно небольшое поручение, летал на старую точку. На обратном маршруте попал под дождь. Иду на бреющем, видимости совсем нет, а мне почему-то так весело, так уверен, что дойду и сяду. Люблю острые ощущения для подъема настроения.

Ты пишешь, что Марина не получает писем от этого олуха, который сидит напротив меня и читает газету. Не знаю, что с ним за это сделать? Вот закончу письмо и возьму Сашку в работу.

Получил письмо от Ивана Коробкова, он собирается лететь к вам, навестить Дашу. Как я ему завидую!.. Я написал ему, что здесь на каждые два дома одна корчма. Да, да, так и называется: «корчма».

Сейчас «злодей» пытается отвлечь меня от письма, просит выслушать какой-то анекдот, но я молча резанул его взглядом.

А вот некстати пришел дежурный. Вызывают к командиру. Ну, до свидания, моя милая. Целую тебя нежно и крепко. Твой Гриша.

Привет Даше, Марине, Наташе».

 

Глава сорок четвертая

На запад, на запад летят самолеты!

Гитлеровские пропагандисты еще пытаются обмануть свой народ, они кричат, что русская армия попала в такое же положение, в каком была германская армия под Москвой. Они уверяют, что наконец-то добились стратегического преимущества, потому что сократили свой фронт, укрепили его и могут действовать по внутренним операционным направлениям.

Что же остается делать Гитлеру? Только лгать. Петля все туже стягивается вокруг его горла.

Катя улыбается, изучая карту.

Гриша описывал ей, какие горячие бои они сейчас ведут. Значит, и Гриша помогает им.

Наши части ведут стремительное наступление. Вот уже вторую ночь все самолеты полка летают прикрывать высадку десанта за Одером. И странно, за две ночи они не встретили ни одного немецкого истребителя. Зенитный огонь тоже ослаб.

Катя идет на аэродром, чтобы лететь в очередной рейс, и слышит: кто-то зовет ее. Она видит связистку, бегущую из штаба:

— Старший лейтенант Румянцева, вас командир вызывает!

Катя остановилась на пороге, по взволнованным лицам присутствующих догадалась, что произошло какое-то важное событие. Все были радостно взволнованы. Маршанцева не может справиться с улыбкой.

Ответив на приветствие Кати, она приказала радистке, стоящей посреди комнаты:

— Читайте.

Радистка вытянулась во весь рост и звонким голосом начала читать:

— «Указ о присвоении звания Героя Советского Союза. За особо выдающиеся успехи… старшему лейтенанту Евгении Максимовне Кургановой, штурману, совершившему шестьсот сорок пять боевых вылетов, посмертно…»

Катя чувствует, как у нее перехватило дыхание. Радистка продолжает читать и называет ее имя. Кате кажется, что она ослышалась, но все смотрят на нее, и она не может скрыть волнения. А радистка называет уже Дашу Нечаеву. Где Даша? Вот она стоит, наклонив пылающее лицо. Радистка продолжает читать список награжденных самой высокой наградой страны.

— Разрешите лететь? — спросила Катя. Ей хочется поскорее остаться одной, в своей кабине. Она догадывается, что такое же чувство и у Даши. Но все обступают их и поздравляют с высокой наградой.

Через час Катя со своей летчицей снова в воздухе. Мысли ее неожиданно устремляются в Москву. Что-то делает сейчас мама? Слышала ли она по радио Указ? Если не слышала, так, наверное, слышал отец на заводе. А если и он не слышал, так, возможно, кто-нибудь ему сказал, что его дочери Екатерине Румянцевой присвоено звание Героя Советского Союза.

Черной лентой на сером фоне появляется река. Катя мгновенно выключает все посторонние мысли. Внизу Одер. Пришла пора — и они летят над фашистской Германией.

До того дня, пока не пришли газеты, Катя все не верила, что получила высокую награду. Она думала: «Ну Даша и другие — это понятно, но мне-то за что? Я работала совсем обыкновенно». Но вот в полк прибыла «Правда», и Катя увидела на первой полосе девять портретов Героев Советского Союза, и свой портрет — второй слева. Эту «Правду» видела мама! Видел отец! Видели девушки в университете!

Катя смотрит на портреты, и ей кажется, что это совсем незнакомые ей девушки. Но, во всяком случае, это очень счастливые девушки.

Командир предупредила их:

— Сегодня у нас в полку будет командующий воздушной армией. — Она сделала паузу, потом добавила: — И другие товарищи.

Все уже готовились к празднику, но, услыхав сообщение командира, забеспокоились, что костюмы не так уж тщательно выглажены, прически не очень аккуратны. Чулки надеты не самые лучшие.

Началась суматоха. В баню — очередь, за утюгом — очередь. Все волновались, торопились. Почему-то стали говорить тихо, будто боялись, что кто-то услышит секреты красоты.

— Щетку!

— Зеркало!

— У кого есть запасные шнурки?! — закричала Марина, вбежав в комнату. Она стояла на одной ноге, другую, в чулке, поджала, в руке туфля. На ней новая форма, на груди тщательно начищенные ордена. Волосы аккуратно уложены волнами: хотя и не полагалось завивать их, но они сами вились.

Зал торжественно убран для собрания: стол президиума накрыт красной бархатной скатертью, из помещичьих оранжерей собраны самые лучшие цветы. Торжественно и красиво. Сама Маршанцева дивилась на своих девушек — какие же они красавицы! Спокойные, гордые, уверенные в себе. Но в этой гордости нечто большее, нежели просто сознание своей женственности; нет, это гордость за свою трудную работу, это ощущение своей необходимости в самом трудном деле — войне. Это уже не щебечущая стая девушек, а передовой отряд патриоток, прославившихся своим бесстрашием, своими боевыми подвигами, знающих себе цену. Они были не где-нибудь во вспомогательных частях, они выросли и повзрослели на передовой, нанося непрерывный урон врагу.

И генерал-майор Высоков тоже как будто не ожидал такой парадности. Он уже вроде и привык к этой воинской части, привык видеть постоянно сосредоточенные, суровые лица, привык к тому, что девушки всегда заняты делом, всегда возле своих машин. Аэродром порой напоминал ему какой-то муравейник, на котором все трудятся, никто не остановится ни на минутку — труд, труд, труд, тяжелый, напряженный. А сейчас у этих девушек и лица другие! Глаза их сияют от сдержанной улыбки, все они расцвели, как будто их сбрызнули живой водой, и до того красивы, что каждую хочется увековечить в бронзе или мраморе. Да ведь это так и есть, они заслужили памятники, потому что не только прошли трудную дорогу войны, но и показали лучшие качества советских людей, воспитанных партией: решимость, отвагу, мужество, стойкость, железную волю, готовность к самопожертвованию, бесстрашие, патриотизм. Да, каждая из них стала словно бы примером того, какими могут быть люди нового, коммунистического мира.

Генерал-майор смотрел и, сам того не замечая, тоже улыбался, совсем не похожий на себя всегдашнего, сурового, немного замкнутого, как будто и сам стал чуть-чуть иным в этой атмосфере товарищеской чистоты и сердечности. И девушки тоже не узнавали своего строгого, требовательного начальника.

Маршанцева стала читать список награжденных. Девушки сдержанно поднимались, шли в президиум и получали из рук командующего орден Ленина и Золотую Звезду Героя.

Получив награды, Катя пожала руку командующему и взглянула ему в лицо долгим, запоминающим взглядом. Его большие серые глаза с улыбкой смотрят на нее. Она чувствует его крепкое рукопожатие, рукопожатие мужественного и добросердечного человека. Катя смотрит на него, старается запомнить его на всю жизнь. Она стояла бы неизвестно сколько, но подошла Даша и отодвинула ее. Потом ордена получали Марина, Наташа, все брали коробочку, четко поворачивались, шли на свое место.

Когда все прошли в столовую и сели за пышно убранный стол, командующий встал и произнес тост:

— За славных дочерей русского народа! За Героев Советского Союза!

Все поднимают бокалы. Хотя майор Речкина дала на этот счет всем строгую инструкцию — только пригубить вино, — Катя, не спускавшая глаз с командующего, тянула-тянула из своего бокала и пустой поставила на стол. В этот момент Наташа толкнула ее, но Катя смогла только шевельнуть бровью: раз поздно, так уж поздно, вино выпито, раскаяние потом! Как раз в этот миг она уловила строгий взгляд майора Речкиной и, виновато опустив глаза, стала торопливо закусывать фруктовым компотом, приняв его за салат.

Раздались звуки «Офицерского вальса». Командующий подошел к Маршанцевой, пригласил ее танцевать. Вслед за ними закружились и другие пары, сначала робко — сдерживало присутствие высокого начальства, — потом разошлись по-настоящему, от всей души.

В перерыве все окружили Маршанцеву, и она начала читать поздравительные телеграммы.

— От ЦК комсомола, — читала она. — «Поздравляем участниц Отечественной войны, воспитанниц ленинского комсомола с высокой наградой».

Куча телеграмм лежала на столе.

— От летной школы города Энгельса!

Все вспомнили суровую осень 1941 года, когда они прибыли в Энгельс учиться.

— От Батайской летной школы!

Из этой школы вышла сама Маршанцева и большинство летчиц полка.

— От Четвертой воздушной армии. От гончаровского полка, — читала Маршанцева, и девушки радостными аплодисментами встречали каждую поздравительную телеграмму.

— От Московского университета, — продолжала Маршанцева, взглянула на Катю и прочла: — «Гордимся своими студентками, отважно защищающими нашу науку и культуру».

Маршанцева передала телеграмму Кате, и та чуть не расцеловала дорогое приветствие от подруг.

Маршанцева читала все новые и новые телеграммы:

— От «Комсомольской правды»!

Маршанцева сделала паузу и, когда все утихли, отчетливо и медленно сказала:

— А вот телеграмма от мамы Марины Расковой и от ее дочки Тани.

— Тише, — прошелестело по залу.

— «Поздравляем славных девушек-комсомолок, которые откликнулись на призыв Расковой и пошли защищать Родину. Поздравляем вас от всего сердца с высокой наградой.

А. М. Малинина и Таня Раскова».

Маршанцева умолкла, и наступила тишина. Раскова! Все вспомнили о ней, и всем казалось, что она была повсюду вместе с ними. Она вела их в бой. Учила их, заботилась о них. Раскова! Взгляды всех были устремлены на командира. Она заменила им Раскову.

Кате и раньше казалось, что Маршанцева похожа на Раскову, а теперь она увидела в ней черты Расковой, которые бережно хранились в ее памяти. Катя смотрела на дорогое лицо и вдруг почувствовала, что еще не поблагодарила ту, которая сделала из них героев.

И она, забыв все рамки субординации, подбежала к Маршанцевой, обняла ее и поцеловала.

— Спасибо вам, — сказала Катя. И вслед за ней все девушки стали обнимать свою Вареньку Маршанцеву.

— Ах! — воскликнула Катя, когда праздник окончился. — Это был самый счастливый день в моей жизни!

 

Глава сорок пятая

Пролетая над Дунаем, Гриша фотографировал города на память. Эти города, утопающие в зелени, напоминали ему Кисловодск, лучший город на земном шаре. С каким бы удовольствием он сейчас пролетел над ним вот с этим перспективным аппаратом, сфотографировал бы его, чтобы повесить в своей будущей квартире: город, где он утвердил свое счастье.

Красная Армия вступила в Бухарест. Фашистское правительство генерала Антонеску было арестовано. Новое румынское правительство подписало перемирие с Советским Союзом, а затем объявило войну Германии.

И опять пехота двигалась так стремительно, что авиация отставала от нее. Поэтому в штурмовом полку хотя и сидели в боевой готовности номер один, но летали очень мало.

Как всегда, Гриша и Саша устроились отлично. У них была комната в бывшей королевской офицерской школе, душ, электричество. Саша сейчас же начал проводить радио.

Гриша внимательно осматривал Бухарест. Население убирало развалины, работали весело, с хорошим настроением. Люди согласны были ворочать камни, лишь бы по ним не стреляли. Грише это понравилось. Он думал: «Если и дальше мы будем так стремительно освобождать город за городом, то скоро поедем помогать Белорусскому фронту». В своем письме Катя высказала правильную мысль: чем больше расстояние между ними, тем ближе они стали друг другу. В мыслях они уже не разлучались.

Устраняя девиацию компаса на своем самолете, Гриша посматривал на фотографию Кати, и ему казалось, что она улыбается.

«Ну чего ты смеешься, моя дорогая? Я делаю все правильно и очень быстро. Компас у меня врет градусов на пять, а летать мне скоро придется в трудной для ориентировки местности».

Фотография Кати в кабине самолета очень облегчала его жизнь, словно она помогала ему. Однажды он что-то высчитывал и совсем запутался, никак не мог свести концы с концами. Тогда он взглянул на фотографию: «Катя, помоги!» Она улыбнулась: «Ты, милый, зарапортовался: разве сорок на четыре будет сто двадцать?» А он почему-то именно так и считал. Он рассмеялся и поцеловал портрет: «Спасибо, дорогая!»

На другой день Григорий летал на По-2 передать приказ командования одной из эскадрилий, застрявшей на старом аэродроме. Вернулся усталый, сказал приятелю Сашке:

— Недаром говорят, что авиация — это такая организация, где поздно ложатся, рано встают, ничего не делают, но устают.

Румыния не нравилась ему. Когда они проходили по деревням, Гриша видел такую оскорбительную для человека нищету, что у него сжимались кулаки от ненависти к тому порядку, который заставлял крестьян влачить это жалкое существование. Все они были босы, оборваны, на некоторых стариках не было даже и штанов, одни длинные холщовые рубахи. И это в центре Европы.

Когда Гриша с товарищами заходили в крестьянские хаты, они видели — люди искренне радовались, хотели угостить их, но не было ни хлеба, ни соли. Крестьяне выносили только арбузы, на которых была пыль толщиной в палец, обтирали их о траву и угощали летчиков.

Утром Гриша вышел на берег Дуная. Оказывается, Дунай совсем не голубой, а мутнее и грязнее Кубани. Странно, значит, Штраус ошибался, когда писал вальс «Голубой Дунай». А может быть, в то время он был голубым? Впрочем, тут, наверно, имела место иллюзия — такой хотел видеть композитор действительность. Но Гриша реалист, он видит то, что есть на самом деле.

Прямо перед ним была гора, чем-то похожая на кисловодские горы. (Ох, этот город всегда стоит в его памяти!) На склоне горы приютилась маленькая деревушка, утопающая в садах. Грише захотелось взобраться на эту гору. Он уже направился было к ней, как вдруг увидел самолет По-2. Письма летят!

Он помчался на аэродром. Но, увы, прилетел штурман из дивизии. (Что за организация эта почта! Никогда-то она вовремя не приносит писем. Ждешь их — не дождешься!)

Из дивизии привезли новые полетные карты. Во всех эскадрильях начали изучать новый район. Полеты предстояли трудные. В этих Карпатских горах не очень-то разгуляешься.

Гриша был рад, что им дали хорошую задачу: бомбить 250-килограммовыми бомбами мосты, тоннели и станции.

«Ну что ж, если нет писем, так есть задание. Будем выполнять его».

 

Глава сорок шестая

Потеряв Румынию, гитлеровцы надеялись удержаться в Болгарии. Болгарское правительство всячески помогало Германии.

Девятого сентября в Болгарии произошел переворот. Народ, не желавший воевать против Советского Союза и в течение всей войны оказывавший сопротивление своему фашистскому правительству, наконец сверг ставленников Гитлера. Новое правительство объявило войну Германии.

Население Болгарии встречало Красную Армию с цветами и флагами.

Двадцатый штурмовой полк приземлился на болгарской земле.

Гриша вылез из кабины. Прямо к нему бежала девочка лет семи. Льняные кудряшки и бантики развевались на ветру, она бежала, раскинув руки, и бросилась к нему на шею. Сердце Гриши дрогнуло от радости. Подхватив девочку, он прижал ее личико к своей щеке и почувствовал такую радость, будто попал домой, будто эта девочка была его сестренкой.

Он шел с ней в толпе крестьян и летчиков до самой деревни. Там их встретило все население. Появился аккордеон, девушки и парни начали танцевать.

Гриша смотрел на этот праздник и удивлялся: словно в гости приехали к друзьям.

К летчикам подошел пожилой болгарин в соломенной шляпе, в клетчатой рубахе. Он подал им поднос с графином и предложил дорогим «братушкам» выпить.

Летчики выпили с крестьянином за дружбу, закусили хлебом-солью и поговорили по душам.

Пролетая над Болгарией, Гриша смотрел на землю, изрезанную на клочки, словно покрытую заплатками. На этих лоскутках и приходится трудиться крестьянам. Неправильно это!

Гриша и сказал об этом. Хотя болгарский язык только наполовину схож с русским, он видел, что крестьяне отлично поняли его. Жестами, глазами они выражали свое согласие с ним, отвечали ему крепким рукопожатием.

Хозяева дома, в котором поселились Гриша и Александр, закидали их вопросами о жизни в Советском Союзе. Гриша рассказывал им без конца. Потом сын хозяйки, двенадцатилетний мальчик, попросил у него книгу: он уже читал по-русски. Гриша порылся в парашютном чехле и нашел «Железный поток» Серафимовича. Мальчик радостно принял этот подарок.

Утром Гриша вышел на Дунай. Кругом было тихо. Он остановился на обрывистом берегу и прислушался к шепоту маленьких волн. На берегу деревья не шелохнутся, притихли, словно хотят понять, о чем задумался этот высокий летчик, остановившийся на границе двух государств.

Осень сорвала с деревьев пышный убор, они стоят подрагивая, ждут зимы. Листья шуршат под ногами, будто жалуются, как жестоко расправилась с ними осень. Ветра совсем нет, он ушел в горы и собирает там облака, чтобы вечером пригнать свое стадо в равнину. Тихо шумят волны Дуная. В их шелесте слышится какая-то грустная мелодия.

О чем поешь, широкий Дунай, великая славянская река?! Много лет ты поила единое славянское братство. На твоих берегах славянские богатыри крепили дружбу между собой.

Вот стоит на твоем берегу высокий воин освободительной армии, которая идет по земле — сметает зло, утверждает мир и дружбу.

Осенние дожди и туманы все чаше и чаще стали задерживать самолеты на земле. В свободное время Гриша занимался с новичками. Вчера он начал учить их расчетам. Сначала рассказал им, как надо рассчитывать угол сноса по ветру, а потом задумался, как эти вычисления произвести на бумаге. Вот где ему нужна помощь Кати. Пришлось минут двадцать размышлять, и только потом он вывел теорему синусов, не вспомнил, а вывел. А когда вывел — тогда уже и все понял. Одним словом, получилось так: объяснял, объяснял, наконец сам понял, а хлопцы все никак понять не могут. Тут-то и подумал он, какой плохой из него выйдет учитель.

А как они ему нравились, эти молодые орлы из нового пополнения! Веселые, культурные, остроумные. И он занимался с ними с таким усердием, что ему не хватало двадцати четырех часов.

Орлята его уже здорово оперились, правда, иногда бунтуют против «скучных» занятий. Особенно скучно летать «по-пустому», то есть изучать район, но вообще хлопцы работают толково. Гриша был очень доволен.

Возвращаясь с задания, он приказал по радио самому слабому, по его мнению, штурману привести группу на аэродром. И тот, вопреки ожиданию, несмотря на трудности ориентировки, привел группу с такой точностью, что Рудаков только ахнул.

Он торопился сегодня закончить занятия с хлопцами, чтоб выполнить еще одно важное дело. В последнем письме Катя просила его сочинить для нее стихи. Эта просьба очень озадачила его. Он многое умел в жизни, но стихов никогда не писал. Просто не приходило в голову. Но если Катя попросила, он должен выполнить.

Для этого прежде всего надо достать настоящую бумагу.

И вот он взял белоснежный лист, сложил его пополам, наверху написал:

«Самым жутким образом — секретно!!!»

Это означало, что она должна была читать письмо одна и не показывать подругам.

Он долго сидел, буравя кончиком ручки ямочку на подбородке. Выкурил пачку папирос и наконец сочинил:

Стихи, может быть, и плохие, но в принципе все ясно. Если Катя отнесется строго и раскритикует, то уж больше не попросит его заниматься непривычным для него делом. Да это и правильно будет: не умеешь петь по-соловьиному, так нечего каркать.

Только Гришу покинуло вдохновение, как с шумом и смехом вернулись товарищи из клуба. Александр, хлопнув Гришу по спине, спросил:

— Что пишешь?

— Стихи.

Веселов посмотрел на него сочувствующим взглядом, вздохнул:

— Уже до этого дошло?! Ну, пиши, пиши… — Он лег на койку, чтобы не мешать Грише, и уснул.

Гриша продолжал свое письмо:

«Не помню, где я слышал такое выражение: «Тоска, как вино, со временем крепче становится». Это, Катенька, сейчас я особенно сильно чувствую. Я хочу тебя видеть, чем дальше, тем сильнее. Каждую свободную минуту я смотрю на твою карточку. Почему ты так мало пишешь мне? Может быть, ты рассуждаешь так: меньше писем — труднее испытание? Но ты же знаешь, что я выдержу любое испытание».

 

Глава сорок седьмая

В старинном парке сдержанно шумели липы. По занесенным снегом аллеям пронесся «виллис» и остановился у подъезда с высокими колоннами. По мраморным ступеням застучали сапоги, и высокие комнаты помещичьего дома наполнились веселым гомоном. Словно свежий ветер ворвался в мертвый дом.

Девушки разбежались по комнатам. Вот где можно наконец отдохнуть после леса и землянок!

Прусский помещик до последнего часа ждал, что фашисты защитят его. Он бежал, не успев отключить свою электростанцию, не успев захватить багаж. Кровати были аккуратно убраны, в столовой накрыт стол на пять персон.

Но больше всего обрадовала девушек ванна и горячая вода.

Девушки бродили по комнатам, разглядывая картины, ковры, белую мебель с золотой инкрустацией.

Кто-то, пройдя через вторую спальню, открыл маленькую дверь. Там была комната со стеклянным потолком, уставленная шкафами с книгами.

— Библиотека! — восторженно воскликнула Катя.

Книги! Сколько времени она не видела их! Да вряд ли ее мозг мог сейчас воспринимать прочитанное; он был так напряжен, что ничего постороннего для Кати не существовало.

Она вышла в сад. Темно, ни звезд, ни горизонта, только ветер свистит в деревьях. Метет поземка. Но Катя внимательно приглядывается, чутко прислушивается… Гул передовой стихает. И это говорит о том, что враг снова отступает.

Настроение было такое хорошее, что решили устроить концерт и танцы. Даша составила программу. Она должна была петь, так как считалась лучшей певуньей.

Катя просила:

— Спой мою любимую «Спит деревушка в синих сугробах…»

— Хорошо, — шутила Даша, — принимаю заявки.

— Вот это правильно, — подхватила Марина, — а для меня спой арию Татьяны: «Онегин, помните, моложе, я лучше, кажется, была! И я любила вас!» — протянула она нежно, и все засмеялись.

— Странный заказ, чем он вызван? — поинтересовалась Даша.

Катя тоже с недоумением посмотрела на Марину. Но в это время внимание всех привлек «виллис», промчавшийся по парку. Почта! В доме зашумели. Девушки бежали к дверям. Одна Катя осталась на месте: знала, что принесут ей письмо.

Вот уже кто-то шаркает по паркету зала, распахивается дверь, вбегает Марина:

— Танцуй, тебе письмо!

— В другой раз станцую, когда музыка будет. Спасибо. А тебе не написал Веселов? Гриша обещал взять его в оборот.

Марина лукаво подмигнула и указала на нагрудный карман:

— Передай Грише от меня спасибо за то, что приучил Сашу писать мне. Напиши, чтобы не позволял ему заглядываться на других девушек. Понятно?

Но Катя уже углубилась в свое письмо.

«Дорогая моя, ну как ты там на своем «маленьком» воюешь? Что-то мне не нравится такая регулировка движения. Нужно бы нам с тобой поменяться местами дислокации, а то получается — ты на передовой, в максимальной опасности, а я вроде как в тылу. Сегодня, отложив учебник математики, я начал перечитывать твои письма и расстроился. Ты пишешь, что мои стихи понравились тебе… Это значит, что ты отнеслась к ним не критически. А я дал себе слово больше никогда не каркать. У нас в полку нашлась книга стихов Маяковского — вот человек с головой. Я прочитал ее не отрываясь и увидел, что его стихи стоят выше моих примерно на потолок Ил-2.

Прошу тебя, Катенька, указывать точнее твои координаты. Я использую малейшую возможность, чтобы увидеть тебя, Я смотрю на карту и каждый день высчитываю, сколько остается до тебя.

Много мне хочется тебе сказать, но надо иметь совесть, военная цензура, наверно, и так проклинает меня. Ведь полагается писать только на одном листе, а я уже на третий перешел. Уж допишу его. Если будут выбрасывать лишние листки, пусть выбросят этот, последний.

Ну заканчиваю, а то друзья избить меня собираются за то, что я много керосину сжег.

Целую множество раз».

Катя, наверно, долго бы еще перечитывала письмо, но пришла Даша, скучная, тихая, совсем не похожая на себя. Катя мгновенно убрала листки, заметив, с какой завистью Нечаева смотрит на них.

— Не получила от Ивана?

— Наверно, занят, — вздохнула Даша. Сделав над собой усилие, она сказала: — Пойдем в парк. Вылеты отменены до определения новой площадки. Речкина собирает желающих на экскурсию, посмотреть иностранную землю.

До обеда оставалось не меньше двух часов. Катя с удовольствием посидела бы дома, сочиняя письмо Грише, но надо было рассеять печаль Даши. Она спрятала письмо в свою красную папку и стала одеваться.

На улице громко разговаривали девушки. Кто-то затеял игру в снежки. Даша, выбежав на крыльцо, мигом скатала тугой снежок и швырнула в Катю. Катя погналась за ней, нагибаясь на ходу и хватая липкий снег. Но разыграться не успели. На балкон выбежала связистка и крикнула:

— Нечаева, к командиру!

Даша досадливо поморщилась, подняла руку, крикнула:

— Я больше не играю!

Это прозвучало как детское: «Чур меня!» Катя выронила тугой снежок. Ей не понравилось мгновенно изменившееся лицо Даши.

Бегом поднялась Даша по лестнице, прокатилась по паркету коридора, постучала в дверь Маршанцевой. Ей не ответили. Она постучала громче, потом приоткрыла дверь и заглянула в комнату.

Маршанцева сидела, уронив голову на ладони, закрыв глаза. Вид у командира был такой необычный, что Дашу кольнуло в сердце — беда!

— Товарищ подполковник, явилась по вашему приказанию, — глухо произнесла Даша.

Маршанцева не вздрогнула, не удивилась: она слышала стук в дверь и шаги Даши, но не могла поднять головы.

Даша приблизилась к столу, оперлась о него, нагнулась к Маршанцевой:

— Кто-нибудь погиб?

— Да, — кивнула Маршанцева.

— Кто? — еле выговорила Даша, чувствуя, что ноги у нее ослабли и она вот-вот упадет.

— Вот письмо от товарищей Коробкова.

— Ваня! — Даша схватилась за край стола, медленно опустилась на стул.

Друзья Ивана Коробкова писали Маршанцевой, что его самолет был сожжен противником. Они просили сообщить об этом его невесте Даше Нечаевой.

 

Глава сорок восьмая

— Впереди Берлин! — сказала Маршанцева на полковом собрании десятого апреля. — Вчера пала крепость Восточной Пруссии Кенигсберг, остается последний, решительный бой.

В зале послышался облегченный вздох. Командир продолжала:

— Может быть, сейчас нам придется встретить такое сопротивление противника, какого мы еще не знали до сих пор. Мы должны тщательно подготовиться к этому последнему удару. Пусть ни у кого из вас не будет такого настроения: полетим, закидаем Берлин бомбами и покончим с ним в одну ночь. Эту крепость взять будет нелегко. Здесь гитлеровцы создали систему зенитной защиты. Они сейчас делают последнюю попытку удержаться, они мобилизовали все мужское население Берлина. Даже школьники сведены в ударные батальоны.

Летчицы слушали командира и думали о тех трудностях, которые принесла им прусская весна. Земля на аэродроме была как тесто. Казалось, что самолет может утонуть по самые крылья. Машины с боеприпасами и бензозаправщики застревали в грязи, все тормозило работу.

Но впереди Берлин.

Весь батальон аэродромного обслуживания принялся за работу. Разобрали сараи, маленькие домики, гаражи и построили из досок взлетную дорожку двести метров длиной и сорок шириной.

Техники и мотористы подходят к самолету, колеса которого почти увязли в грязи. Раздается команда:

— Раз, два — взяли! Еще раз!

Самолет приподнимают и ставят на доски. Пока техники очищают грязь с шасси, подходят девушки с ведрами и заливают в баки бензин.

Вооруженцы, с трудом вытаскивая сапоги из грязи, поднимают бомбы и подвешивают их.

Мотористы наваливаются на плоскости самолета и держат его. Летчицы запускают моторы. Вихрь почти отталкивает девушек, но они крепко вцепились в плоскости. Мотор набирает обороты на месте, потом самолет выпускают, он бежит и на краю площадки отрывается. Радостные возгласы провожают самолет. И снова девушки месят грязь, снова раздается:

— Раз, два — взяли!

Следующий самолет вытаскивают из грязи и ставят на настил.

— Ох, — вздохнула Катя, когда самолет общими усилиями был подготовлен к вылету, — если после войны я кому-нибудь расскажу, как мы летали, мне никто не поверит.

Даша стоит, очищая грязь с сапог, смотрит на самолет, словно и сама не верит, что он сейчас полетит.

— А мы делаем уже сотый вылет.

— Да, — кивнула Катя, — ждать погоды под Берлином не приходится. Надо ее самим делать.

Взлетать с этого деревянного аэродрома полбеды, но садиться ночью, когда аэродром освещают только три точки, тут уж нужно было большое искусство, чтобы не промахнуться.

Пятнадцатого апреля в четыре часа самолеты вернулись за грузом и не успели заправиться, как аэродром потряс неслыханной силы залп, будто треснул весь земной шар.

Минут через двадцать в стороне от аэродрома, юго-западнее Кюстрина, тьму прорвала огненная река и хлынула на Берлин.

Началось последнее наступление. В бой пошли более четырех тысяч танков. Дорогу им освещали мощные прожекторы, которые ослепили противника острыми лучами. Огневой вал артиллерии расчищал дорогу пехоте. А с воздуха на немцев обрушились бомбардировщики и штурмовики.

Немецкий фронт затрещал. Гитлеровские генералы, охваченные паникой, передавали в ставку:

«По нас открыт адский огонь. Связь потеряна. В одном месте непонятный мощный свет. Миллиарды свечей. Что это, определить невозможно. Может быть, новый вид оружия, может быть, химия».

Гитлер еще пытался успокоить армию. Он уверял, что под Берлином русским приготовлена «кровавая баня», что здесь немцы одержат победу.

Но двадцать пятого апреля войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов завершили окружение Берлина и начали бои внутри города.

Русские прошли через реку Шпрее, опоясывающую весь Берлин, прошли множество каналов, одетых в бетон. На месте взорванных мостов саперы возводили новые, и штурмовые группы стремительно двигались к центру Берлина.

Центр Берлина прикрывали отборные части. В последние дни штурма войска сошлись вплотную. Стальное окружение все туже сжимало центр города.

Полк Маршанцевой с вечера, как всегда, готовился к вылету. Неожиданно позвонили из штаба дивизии и отменили вылет. В Берлине шли уличные бои, и уже трудно было уследить, где свои, где немцы. Черные тучи закрыли город. Но летчицы не уходили с аэродрома, ждали, — может быть, тучи рассеются, может быть, будет отбит Темпельгоф и удастся перелететь на эту роковую точку, откуда вылетели в Россию в сорок первом урчащие бомбардировщики сеять смерть.

Второго мая завершилась капитуляция Берлина, остатки гитлеровской армии сдались советскому командованию.

Наступило время, когда Маршанцева сказала:

— Скоро конец войны.

Катя задумалась: «Неужели наступит время, когда мы не получим задания и никуда не полетим? Это и будет конец…»

Четвертого и пятого мая они бомбили разрозненные группы немцев, которые еще продолжали отстреливаться.

Восьмого мая было полковое собрание. Речкина сообщила, что немцы капитулировали перед союзными войсками.

Все летчицы соскочили с мест и стали обнимать друг друга.

Катя схватила Дашу за плечи, резко потрясла:

— Неужели это кончилось?

Вместо ответа Даша обняла ее:

— Поздравляю тебя с победой!

Не сразу Катя вникла в глубокий смысл этого слова. По-бе-да!

На аэродроме стало шумно.

— Поедемте в Берлин, — кричала Даша, — посмотрим, как его раскрошили!

— Может быть, Гитлера увидим, его должны взять в плен!

— Говорят, он бежал!

— Враки! Мы-то видели огненное кольцо вокруг Берлина — не убежишь.

Марина пошла к командиру за разрешением, но скоро вернулась:

— Не пустила.

Наступила ночь. Первая ночь мирного сна. Это показалось летчицам странным. В одиннадцать часов лечь в постель? Легли, но никто не уснул: ждали — вот-вот вызовут на задание. Было привычное состояние готовности.

Но прошел час, и летчицы, как по команде, заснули крепким сном.

В два часа началась стрельба.

— Немцы окружили! — крикнула Марина и выхватила револьвер из-под подушки.

Все выскочили на улицу. Темноту разрывали вспышки выстрелов. Летел град ракет. Стреляли из всего, что может стрелять, изо всех видов оружия, и особенно из ракетниц. Зеленые, красные стрелы летели в небо и медленно падали, изогнувшись светлой дугой. Били зенитки на аэродроме. Вооруженцы палили из пулеметов.

— Что? Что такое?! — закричали девушки, выбежав на улицу.

— Конец войны!

И тогда девушки подняли свои пистолеты и разрядили обоймы в небо над Берлином.

В это первое мирное утро заря приближалась медленно, нерешительно. В четыре часа собрались на митинг.

Маршанцева только что прилетела из штаба армии. Она рассказала, как был подписан акт капитуляции.

Летчицы слушали, не скрывая слез. Хотелось высказать то, чем было переполнено сердце. И когда дошла очередь до Кати, она указала на самолет, стоявший на линейке, на фюзеляже которого было написано:

«Мстим за боевую подругу Женю Курганову».

— Этот самолет, — сказала Катя, — долетел до Берлина. Мы клятву выполнили. Мы дошли до Берлина и отомстили за подруг, которые прокладывали путь к Берлину, но сами не дошли до него. Будем вечно помнить о наших подругах.

Летчицы стояли опустив головы, вспоминая тех, имена которых будут жить в их сердцах и в списках их гвардейского полка.

 

Глава сорок девятая

Раннее майское утро. Солнце только что взошло. На горизонте густая дымка. Гриша сидит на старте и ждет разведчика.

Конец войны! Получилось как-то проще, чем все ожидали. Гриша изучает карту. Он обещал прилететь к Кате, как только она окажется в радиусе пятидесяти километров. Сейчас до Кати было всего сорок!

Грише пришла совсем простая мысль: написать письмо Маршанцевой. Объяснить, что он давно любит Катю Румянцеву, что проверил свое чувство, что дружба их скреплена длительными испытаниями и потому он просит разрешить жениться на Кате Румянцевой.

Ночью Гриша написал письмо Маршанцевой, а утром в третий раз переписал набело и послал со знакомым летчиком в Берлин.

Письмо это Маршанцева получила утром одиннадцатого мая. Несколько минут она сидела, обдумывая «послание». Потом вызвала Речкину.

— Хочу с тобой посоветоваться, — сказала Маршанцева, держа в руках письмо Гриши. — На мое имя поступило официальное письмо от летчика Рудакова из двадцатого гвардейского штурмового Севастопольского Краснознаменного ордена Кутузова полка с просьбой разрешить ему жениться на…

— Что-о?! — воскликнула Речкина, от удивления округляя глаза.

— Почитай.

Речкина вздохнула, словно только сейчас разрешила себе поверить — война в самом деле кончилась.

Она вспомнила, сколько раз появлялся этот настойчивый штурмовик на их аэродроме. И вот он добился своего.

— Что же, победа за ним.

— Я тоже так думаю, — сказала Маршанцева. И они вызвали штурмана.

Катя прибежала, уверенная, что сейчас получит срочное задание.

— Садись, Катя. Мы решили выдать тебя замуж.

Маршанцева сделала паузу и лукаво переглянулась с Речкиной. Катя изумленно заморгала.

— Дело в том, — продолжала Маршанцева, — что я получила письмо от старшего лейтенанта Рудакова. Он просит разрешить жениться на тебе.

— Ах! — произнесла Катя, качнувшись на стуле, но в следующее мгновение она уже повисла на груди Маршанцевой. Все было ясно.

Старший лейтенант Черненко была откомандирована за женихом. И началась подготовка к свадьбе.

В пять часов того же дня самолет По-2 прибыл на аэродром, где базировался штурмовой полк. В одно мгновение он был окружен летчиками. Они помогли Марине выйти из кабины, несколько минут несли ее по аэродрому и кричали: «Ура!»

Марина не смеялась. Она была серьезна, как посол дружественной державы, прибывший с почетным поручением.

Поздоровавшись с Веселовым, она потребовала проводить ее к командиру. Но как раз в этот момент командир сам подошел к ней, и Марина официально вручила ему пакет.

Командир прочел письмо, удивленно посмотрел на Марину, потом еще раз прочел и рассмеялся:

— Рудакова ко мне!

Гриша уже был наготове: он кое-что подозревал.

— Читай! — сказал сквозь смех командир и передал ему письмо. — Вслух читай!

Гриша мгновенно пробежал письмо и уставился на командира.

Не переставая смеяться, тот махнул рукой.

— Согласен!

Письмо пошло по рукам.

Старший лейтенант Черненко стояла навытяжку, ждала.

К ней подошел Веселов:

— Ты будто меня не замечаешь?

— Я при исполнении служебных обязанностей, — важно ответила Марина.

Подбежал Гриша и уже готовился залезть в кабину, но Веселов вдруг сказал:

— Я лечу с вами.

— Самолет не возьмет троих, — начал было Гриша, но Веселов перебил:

— Ты за руль, я в кабину, Марина ко мне на колени.

Все присутствующие согласились, что это весьма дельное предложение. Какая же свадьба, если на ней не будет представителя штурмового полка?!

Вечером самолет с женихом прибыл на аэродром, где дислоцировался полк Маршанцевой.

Жениха встретила Герой Советского Союза Нечаева и преподнесла букет цветов. Потом Гришу повели к Маршанцевой, которая ждала его в парадной форме и при всех орденах. Да и жених был ослепителен: вся грудь увешана орденами.

Рудаков всем понравился.

— Рада видеть вас. Помню вас еще с Кубани.

Гриша сказал:

— Поздравляю вас с победой.

— Спасибо, — ответила Маршанцева, — поздравляю и вас.

На этом официальный прием был закончен.

Гришу повели к Кате.

Вокруг него мелькало множество летчиц, он оглядывался на каждую, опасаясь не узнать Катю. Все они очень переменились за то время, что он не видел их. Это были уже не те хохотушки, которых он помнил, а солидные товарищи, в больших чинах и при орденах. Гриша даже не знал, как разговаривать с ними.

Они подошли к большому дому, окруженному парком. Высокая дверь медленно приоткрылась, и Гриша увидел, как на широкий балкон вышла девушка. Он бросился к ней, думая, что это Катя, но девушка сделала два шага, остановилась, с усмешкой сказала:

— Катя-то вон где!

Гриша обернулся. Из других дверей вышла Катя и, улыбаясь, приближалась к нему.

Он хотел броситься к ней, обнять, прижать ее к груди, целовать долго-долго, но шедшая рядом Марина будто плеснула в него холодной водой. Она сделала два шага навстречу Кате, вытянулась, отрапортовала:

— По приказанию командира полка старший лейтенант Рудаков доставлен!

Гриша улыбнулся так приветливо, что Катя не могла рассердиться на него за эту шумную затею.

— Удивлена?

— Нет. Рада! — Возражать было нечего, да и не хотелось. — Здравствуй, Гриша, здравствуй!

Он смотрел на нее в упор. Наконец-то он вздохнет свободно, наконец освободится от тоски, от вечного страха и сомнений: она любит, любит его.

Но мучения Гриши еще не кончились, их окружили девушки всего полка, повели в клуб.

Там уже Веселов играл на трофейном аккордеоне. Гриша должен был улыбаться и отвечать на шутки, в то время как ему хотелось остаться с Катей, глядеть ей в глаза и говорить без конца: «Люблю тебя, очень, очень! Люблю, как уже говорил тебе раньше, на всю жизнь!»

В двадцать один час вступительная часть была закончена и всех позвали к столу. Стол был уставлен всевозможными закусками и винами, но Гриша уже не различал деталей: бокалы, тарелки, блюда, вазы с фруктами — все смешалось.

По правую руку от него сидела Катя, по левую — Варвара Федоровна Маршанцева. Катя была очень красивой. Он боялся даже смотреть на нее, но знал, что она красивее всех. Глаза ее тихо улыбались, и, когда их взгляды встречались, она отвечала: «Я счастлива!»

Маршанцева подняла бокал:

— Предлагаю выпить за счастье нашей Кати и ее мужа.

Бокалы зазвенели, летчицы согласно договоренности с Речкиной пригубили вино и поставили бокалы. Заметив это, Гриша сделал то же самое.

Но летчики, приглашенные из соседних полков, выпили бокалы до дна и, как это у них заведено, налили по второму. А когда выпили, то под шумок вдруг опустели и бокалы девушек.

— За здоровье Кати! — кричали одни.

— Горько! — кричали другие.

Марина нагнулась через стол, шепнула:

— Целуйтесь, сейчас можно!

Гриша взглянул на Катю, она, улыбаясь, смотрела на него. Он нагнулся и поцеловал ее. Поцеловал, что называется, «официально», разве так надо целовать любимую, которую ждал всю жизнь!

Но и тут майор Речкина внесла свои коррективы:

— По русскому обычаю полагается трижды.

Грише пришлось подчиниться. Он нагнулся к Кате и поцеловал ее три раза.

Начались тосты, которые полагаются на каждой свадьбе, когда веселятся все, кроме главных действующих лиц. Гриша все это терпел, подбадривая себя, — не много им еще шуметь осталось!

Два радиоприемника передавали музыку из Москвы, их сменяли аккордеоны, весь полк танцевал до упаду.

Утром все летчицы и гости, которые запаслись увольнительными на сутки, поехали осматривать Берлин.

Немцы расчищали улицы. Но пока что вместо улиц были дикие ущелья из груды обломков.

Машина шла по бывшим главным улицам Берлина. Вот она, Блюхерштрассе, на ней станции метро, похожие на колодцы, повсюду грязь и развалины. Вот знаменитый Ландверканал, на мосты которого они бросали бомбы. Машина мчится дальше, по прямой — и вот рейхстаг. И знаменитая Колонна Побед, на пьедестале которой начертана летопись германских завоеваний. Однако Катя не нашла на колонне упоминания об исторической битве на Чудском озере, когда Александр Невский разгромил «псов»-рыцарей. На пьедестале стоит женщина, опустив крылья, — это Победа, которая оказалась побежденной.

Девушки остановились около рейхстага, чтобы рассмотреть его издали. Еще одна груда развалин.

Летчицы стали карабкаться вверх и подошли вплотную к рейхстагу. Все стены его были исписаны автографами. «Это неплохо, — подумала Катя, — рейхстаг будет стоять как памятник победителям. Надо и нам оставить свой след». Она подняла валявшийся тут же кусок мела и написала:

«Прилетели в Берлин с Волги.

Летчицы Нечаева, Румянцева».

Катя крикнула подругам:

— Идите распишитесь!

Марина охотно взяла у нее мел и крупными буквами написала:

«М. Черненко».

Передала мелок другим, и все подписались:

«Н. Мельникова, Федотова, Малахова…»

Недалеко от них остановилась группа офицеров. Лейтенант, встав на каменные обломки, писал размашистыми, крупными буквами:

«Да здравствует мир!»

Катя невольно вскрикнула:

— Павел!

Лейтенант обернулся, посмотрел на нее и бросился навстречу:

— Ты ли, Катя!

— Здравствуй, Павел! Вот и увиделись! Поздравляю с победой!

— Спасибо! И я поздравляю! Можно тебя поцеловать?

— Только не крепко.

— Почему?

— Цензура не позволяет, — пошутила Катя, косясь на Гришу. — Познакомься с моим мужем.

Павел отшатнулся:

— Ты вышла замуж? Когда?

— Вчера.

Она подозвала Гришу:

— Это мой университетский товарищ Павел Березин.

— Очень приятно! — сказал Гриша.

Павел окинул Гришу критическим взглядом и не нашел, к чему бы придраться: «Парень что надо».

Гриша стоял около них и молчал. Молчанием он торопил Катю — пора идти. Катя начала прощаться:

— До свидания, Павел, до встречи у памятника Ломоносову.

— Теперь эта встреча, пожалуй, будет ни к чему! — заметил Павел.

— А дружба? Дружбу ты ставишь ниже любви?

— Не всегда.

— Тогда приходи обязательно!

Вернувшись домой, Гриша заметил, что Марина и Веселов чем-то встревожены: они вели какие-то бурные разговоры.

Вечером Марина пошла к Маршанцевой:

— Товарищ командир, можно обратиться по личному делу?

— Обращайся, слушаю, — Маршанцева насторожилась, словно угадывала, о чем будет просьба.

— Товарищ командир, — запинаясь, начала Марина, — разрешите мне тоже выйти замуж…

«Так и есть», — подумала Маршанцева с неудовольствием и, чтобы скрыть это, начала расспрашивать девушку о женихе. Знает ли она его характер? Проверила ли она свои чувства? Может быть, между ними еще и нет любви, а только одно увлечение?

— Нет, нет, — запротестовала Марина, — мы давно и крепко любим друг друга.

— Ну что ж, я согласна, выходи. Мне он кажется хорошим человеком. Желаю тебе счастья. Вы думаете после демобилизации жить в Москве?

— Да, он перейдет в Гражданский воздушный флот, а я буду учиться.

— Вот и хорошо, позовите меня на свадьбу! Я тоже буду в Москве.

Марина изумленно посмотрела на нее:

— Товарищ командир, вы меня не так поняли, я хочу сегодня свадьбу справить.

— Сегодня! — в свою очередь изумилась Маршанцева. — Час от часу не легче! Как же так сегодня? Ведь надо же подготовиться. Я вчера истратила все лимиты, теперь надо экономить.

— А нам ничего не надо… За общим ужином вы объявите о нашей свадьбе. Вот и все.

Маршанцева задумалась. Вчера одной сделали свадьбу, сегодня другой, а завтра третья захочет? Нет, надо это пресечь. Но если вчера разрешили одной, то почему сегодня я запрещаю Марине? Нельзя же ее обидеть!..

— Я согласна, но только ты не обижайся, если ужин будет скромным.

— Нам ничего не надо! — воскликнула Марина. — Мы так, по-товарищески!

— Ну, хорошо, — согласилась Маршанцева. Она тут же подумала, что гости из соседних полков принесут по бутылочке вина — и свадьба будет настоящая.

И она приказала поварихе постараться, чтобы все было пышно, торжественно и вкусно.

— Захватить вина? — сговаривались летчики, получившие новое приглашение в полк Маршанцевой. — Это можно! — И захватили кто сколько мог донести.

В полку Маршанцевой пировали второй вечер. И весть об этом разлетелась по всем полкам, расположенным невдалеке.

Самолет за самолетом стал прибывать на аэродром. Знакомые по Кубани, по Кавказу летчики выходили нарядные и торжественные, шли прямо к командиру.

— Что-о? Опять свадьба! Нет, нет, нет! — решительно отказывала Маршанцева всем женихам. — Не могу! В Москве приглашайте меня. Прибуду с удовольствием.

Опечаленные женихи разлетелись, девушки успокоились. Не так уж долго осталось ждать.

И вот в полк прибыл долгожданный приказ. Все собрались на последнее партийное собрание. Последний раз с ними говорила командир полка:

— Дорогие мои, ну вот наш славный полк закончил боевой путь в Берлине. Дадим себе слово, что и в мирных условиях, в труде и в учебе, будем требовательны к себе, как гвардейцы, будем настойчивы, как гвардейцы, будем честны и дружны, как гвардейцы. Будем всю жизнь помнить наших подруг, павших смертью храбрых, будем всю жизнь чтить память нашей старшей подруги Марины Расковой.

После командира слово взяла комиссар:

— Кончилась наша боевая жизнь, но мирная жизнь только начинается. Я хотела бы, чтоб наш полк вошел в эту мирную жизнь как дружный коллектив, чтобы все мы во всех случаях жизни помогали товарищу, заботились друг о друге и завоевывали славу в мирном труде и учебе. Пусть слово «дружба» будет нашим паролем в новой жизни, которую мы начинаем с завтрашнего дня. — Кате вдруг стало грустно: «Вот и кончилась наша совместная жизнь, борьба, радость побед! Каждый отныне пойдет своим путем, и только редко-редко, совсем случайно встретишь кого-нибудь из подруг, взволнуешься, вспомнишь о прошлом, и оно озарит тебя светом пережитой опасности и отблеском победного салюта… Какими мы будем завтра? Изменимся или останемся верны тем высоким идеалам, которые поддерживали нас в самые трагические минуты и помогали самым высоким надеждам… Мир знает немало примеров чистой и искренней дружбы и любви. Но то, что объединяло нас, стоит выше всех этих примеров. Может быть, только железная сплоченность партии, коллектива одинаково мыслящих и борющихся за одно дело людей и могла так объединить нас. И как будет жаль, если мы разъедемся в разные стороны и никогда ничего больше не узнаем хотя бы об одной из нас… Нет, так не должно быть!»

Она вдруг попросила слова и заговорила о том, что взволновало ее. Нет, она не может расстаться с друзьями! И она предлагает хоть один раз в году встречаться всем, всем… Она не может всех пригласить к себе домой, да и не найдется во всем мире такого дома, который мог бы вместить в себя всех ее боевых друзей. Для них нужна самая большая площадь города, где бы они могли собраться, скажем, второго мая каждого года, на другой день самого веселого праздника мира, взглянуть друг на друга и отчитаться за все, что успели они сделать за истекший год…

Она считает, что эти встречи обогатят их жизнь, заставят каждую из них думать не только о себе, но и обо всем полковом товариществе. И место такое есть: в центре Москвы, напротив Большого театра, ежегодно утром второго мая, чтобы затем весь день провести вместе, как провели мы вместе эти четыре военных года…

— А если кто на Кубань или в Сибирь уедет? — тут же спросила практичная Даша.

— Ну что ж, если нельзя будет приехать в отпуск, пусть напишет в нашу мирную штаб-квартиру по адресу: Московский университет, математический факультет, студентке Рудаковой. А я отвечу каждой. Я хочу стать техническим секретарем нашего мирного полка…

— Девочки, а как здорово придумано! — воскликнула Маша Федотова, которая до этого выглядела самой грустной из всех. У нее-то — все это знали — никакой семьи не было, а теперь весь полк так и оставался ее семьей. — А как интересно-то, ведь только подумать, мы же не знаем, какими мы будем через год, через два, через пять лет!

Да, какими мы будем? Мы еще и сами не знаем этого, но мы знаем другое: мы будем строителями, создателями нового мира, перед нами распахнуты двери в будущее, которое мы сами отстояли в боях. И ясно, что через пять-шесть лет на площади Свердлова перед Большим театром соберутся ученые, инженеры, партийные работники — хозяева большой советской земли!

Голосования не было. Все вскочили с мест, окружили Маршанцеву и Речкину, стали упрашивать их взять на себя руководство новым, «мирным» штабом, а потом еще долго сидели тесной группой, пели песни полка, вспоминали погибших подруг.

В тот же день за Рудаковым пришел самолет, и Катя вылетела вместе с мужем в двадцатый штурмовой. Там его ждал вызов в академию, и наутро они вылетели в Москву.

Под крыльями промелькнула Москва-река, плотины на канале, дома-коробки стали увеличиваться, и вот открылся весь простор Центрального аэродрома.

Григорий выпрыгнул первым. Помог Кате выйти из самолета, поставил на землю свой чемодан. Потом распрямился и посмотрел вокруг.

Вот она, Москва!

Не успел он и рта раскрыть, как шофер подхватил его чемодан и побежал к «виллису». Гриша с Катей переглянулись. Это даже неплохо, им далеко ехать — на другой конец города.

И вот полилось, шелестя, Ленинградское шоссе, потом открылась широкая, как река, улица Горького, площадь Маяковского, площадь Пушкина…

— Стой, шофер, сначала к университету.

— Есть, к университету!

Вот и улица Герцена, Манежная площадь. Сердце Кати замирает. Ей писали подруги, что на университет упала бомба. Что-то сейчас увидит она?

Вот знакомая чугунная решетка сада. Вот оно, здание университета. Памятник Ломоносову!

Ах да… Раньше был бронзовый бюст на пьедестале. Справа стоял раскидистый тополь, а слева, вот здесь, серебряные елочки. А сейчас совсем другая статуя Ломоносова, ученый стоит во весь рост, правой рукой опершись на шар. Другой Ломоносов, ну да после войны и мы все стали другими!

— Здравствуй, Ломоносов! Здравствуй, старый университет! Вот я и вернулась.

«Виллис» несется дальше, на тихую окраину. Вот она, их маленькая улочка. Вот стандартный заводской дом. Катя летит по лестнице, Гриша едва поспевает. Она распахивает дверь, бежит по коридору, в свою комнату.

— Мама!

— Дочка! — воскликнула с удивлением мать. Катя прижимается к ее груди. Слезы радости льются у обеих. Они не могут говорить.

— Погоди, — шепчет мать, отрываясь от нее, — что же это я! Надо скорее позвонить на завод отцу. — Она хочет идти к двери, но вдруг замечает постороннего: — Военный? Кто же это?

— Знакомься, мама, это мой муж.

— Муж, — шепчет мать и опускается на стул.

Гриша подходит к ней, наклоняется и целует маленькую, слабую женщину, ставшую теперь для него родной.

#img_6.jpeg