Что-то держало его за ноги, и Харр осторожно скосился вниз; в свете ослепительной зеленой звезды, злобно сиявшей на черном небосводе, он ничегошеньки не углядел, кроме того, что роскошные белые сапоги по щиколотку утопали в какой-то навозной жиже. Он потихоньку вытянул одну ногу из этой мерзости, потряс ею, как цапля, и чуть было не сделал шаг вперед. Но инстинкт прирожденного странника вовремя остановил этот порыв, болото – дело коварное, сейчас он на твердой кочке, а на чих впереди – может, и зыбучая трясина. И добро бы это было на родимой Тихри, делла-уэлла Тихри, по которой он вдруг ощутил едкую, как свет этой змеиной звезды, тоску; но небо было черным, как ни на одной из дорог его родины, и безлунным; стало быть, его отправили куда-то подалее от принцессиного острова. Глухомань была еще та, так что пришлось помянуть капризную королевну недобрым мужским словом. И не таких обхаживал, и венчанных, и невенчанных, – и не выдрючивались, поди. Обиходила гостя, одним словом.

Однако надо было выбираться отсюда, а не досаду лелеять. Так и стоя на одной ноге, он вытащил длинный свой меч и, слегка наклонившись, потыкал перед собой. Твердо. А со стороны небось журавль журавлем. Крупная птица припомнилась недаром: на бескрайнем болоте не чувствовалось ни малейшего шевеления; если вода в нем отравная, так и лягушки не поймаешь. Нет, надо выбираться. Он твердо поставил ногу и снова ткнул мечом. Опять твердо. Странное болото. Он ткнул в третий раз, и меч пошел в чем-то упругом, точно хрящ. Попробовал пошевелить им – зажало. Дернул обратно, обливаясь потом не поломать бы! Оружие-то бесценное. Вышло легко, только на острие повисла какая-то клейкая сопля. Для надежности он ткнул чуть подалее, и в этот миг почва под ним угрожающе качнулась.

Подавив вскрик, он раскинул руки, удерживая равновесие. Под ногами что-то подымалось, точно стоял он на щите. Только щит-то был не правдоподобно велик. Внезапно слева и справа возникло какое-то трепыхание, точно два длинных плавника, сходясь углом к невидимой пока голове, забили по мелкой воде. Твердь под ногами все подымалась, и вот уже стала видна и голова того чудища, на спине коего он так некстати – а впрочем, может быть, и кстати очутился. Голова была некрупная, не больше единорожьей, и походила на змеиную. Плоская спина, вымощенная квадратными чешуями величиной с добрый щит, была треугольной, и от торчащего копьем хвоста до этой безобидной на первый взгляд головы приходилось не менее двадцати шагов. Так что, учитывая короткую шею страшилища, можно было не опасаться, что оно обернется и достанет своего непрошенного седока.

Кожистые плавники продолжали размеренно шлепать по болотной жиже, но вряд ли их одних хватило бы для того, чтобы так плавно, словно играючи, продвигаться вперед. Видно, под брюхом мелко семенила не одна пара перепончатых лап. Только куда вот они его привезут?

А везли уже долгонько. Злая звезда склонилась влево, не потеряв, однако, яростного блеска; край неба на противоположной стороне начал светлеть, приобретая нежный яблочный оттенок. Конца же ровной зеленой глади не предвиделось. Присесть было некуда: чешуйчатую спину гигантского плавунца покрывала жидкая грязь; Харр расставил ноги и оперся на меч. Так можно было и подремать. Вот он и задремал, убаюканный мерными хлопками плавников по плескучей податливости воды. А когда, словно от толчка, снова открыл глаза, прямо перед ним подымался из воды молочно-зеленый полукруг блеклого светила, перечеркнутый каким-то темным крестом. И тут по всему – по жирной занавоженности воды, по злобной зоркости единственной звезды, по неблесткому свечению несуразно зеленого, словно неспелого, солнца, Харр по-Харрада, вечный странник, понял, насколько же далеко он теперь и от пыльной многодорожной Тихри, и от ласкового Джаспера – с его чистыми морями и многолунными ночами, страх перед которыми он научился так хорошо скрывать.

Он не очень четко представлял, где может быть расположен этот совсем другой мир – вполне достаточно было того, что он расстилался и спереди, и сзади, и слева, и справа. Да, так что там насчет того, что впереди?

Громадный солнечный диск, тусклый, как медное блюдо, которое на долгое время забыли в лохани с кислым молоком, позволял глядеть прямо на него, даже не прищуриваясь. Странное сооружение, перечеркивающее его точно пополам, было здоровенным шестом, торчащим прямо из воды. Сверху к шесту была прикреплена такая же массивная перекладина, и вокруг всего этого зеленым жгутом обвивался невиданной величины змей. Движение чудовищного плавуна замедлилось, он ткнулся носом в подножие столба и замер. Замер и Харр – ему вдруг показалось, что два этих монстра в сговоре и вот один услужливо доставил завтрак другому. Насчет завтрака это еще надо будет посмотреть, кто кого – голова змея приподнялась, и стала видна толстая шея, без зауженности, как у доброго копья перед наконечником. Значит, гад не ядовит и, провяленный на угольях, мог бы послужить запасом пищи не на один переход. Харр изготовил меч и потоптался, проверяя, не оскользнется ли нога при выпаде.

И тут вдруг ему померещилось, что головы двух чудищ, обращенные одна к другой, как-то совсем по-человечески задвигались, то кивая, то указывая в сторону, точно они беззвучно переговаривались между собой. Плавун шлепнул по воде и легонечко отодвинулся назад; змей мотнул тупым рылом в сторону зашедшей звезды, и Харра чуть не отбросило назад – с такой прытью его живой плот устремился влево. Вихрь брызг заклубился с обеих сторон – видно, они вышли на легкую чистую воду. Солнце скрылось за мелкими облачками, курчавыми, как баранья шкура, и на этом клубящемся фоне явственно проступили очертания громадной скалы. Плавун направлялся к ней. Харр напряженно вглядывался в темно-зеленую массу, гадая, то ли это голый камень, на который, выбираясь, не раз носом приложишься, то ли крыт он мхом, а плоше того – непроходимым кустарником, который хуже древесной чащи. Только это его сейчас и тревожило, а вот что за народ обитает на тихом затуманенном берегу, его нисколько не занимало – меч с ним, придет время, разберемся. Подгреб бы только добрый плавун к самому берегу…

И тут вдруг у подножия быстро надвигающегося на них утеса вспыхнуло два огня, точно раскрылись два глаза, и золотые чешуйчатые дорожки побежали по воде, тронутой легкой зыбью. Плавун, пофыркивая, шел точно посередине. Громада берегового камня надвинулась почти вплотную, и Харр, подобравшись к краю спины, изготовился прыгать в воду. Но чудище, не сбавляя скорости, нырнуло в зеленую темноту, и его седоку пришлось пугливо присесть – что-то засвистело над головой, вроде живое, Харр даже не успел испугаться, как несущий его гад вдруг резко притормозил, изогнулся – и его невольный седок, точно камень из пращи, вылетел куда-то вперед, через голову чудовища.

Приземление было мягким – на чуть влажный песок, Харр поднялся на ноги, радуясь сразу трем вещам: во-первых, тому, что он не догадался обнажить меч – хорош бы он был в этом кувырке с голым клинком на пару! – затем естественному разрешению проблемы с осклизлыми прибрежными камнями; ко всему прочему, кажется, и с поиском дороги обошлось – судя по сквознячку, в горе был проложен прямехонький туннель.

– Благодарствую, добрая скотинка! – проговорил он дружелюбно, оборачиваясь к невидимому чудовищу и кланяясь в темноту.

В том, как его сюда доставили, чувствовалась чья-то воля, и неведомого доброхота следовало поблагодарить. Плавун не ответил, вероятно, уснул.

Харр все-таки меч достал и потыкал им в стороны – над головой и по бокам означился свод. Ну, значит – вперед.

В темноте он как-то утратил счет времени, и когда впереди забрезжил свет, то никак не мог сообразить, долго ли он брел, нащупывая перед собой твердую почву. Под ногой мягко зашуршал пористый камень, угадались неширокие ступени, и он очутился перед спуском во влажную долину, поросшую какими-то зелеными тычками. Если это были деревья, то странно – как их не сломал первый же сильный ветер? Уж больно тонки.

Он безбоязненно шагнул на верхнюю ступень, потянулся, хрустнув косточками, и подивился собственной легкости. С голодухи, что ли, усох? Да рановато со вчерашнего дня-то. Он глянул влево – и подивился еще больше: над мягкими купами рыжевато-зеленых кустов подымалось строение, до того легкое в причудливом совмещении витых столбиков и только означенных дугами куполов, что первая Мысль была – не люди возвели такое, а кто-то летучий. Навроде анделисов. И ни камешка, ни бревнышка голого – чистая, свежая позолота. Да, не Тихри это – такую хоромину на долгую зиму-ночь не оставишь, поляжет под снегом и льдом. И не Джаспер – там все из тяжкого, неподъемного камня.

Он еще покрутил головой, восторгаясь увиденным, как вдруг на середине уходившей вниз лестницы возникло точно белое облако – откуда-то появился невиданный зверь, ростом чуть ли не с самого Харра. Белоснежная, с голубоватыми тенями, шерсть струилась с треугольной головы, увенчанной позолоченными витыми рогами, раскосые черные глаза глядели, казалось, в глубину камня, плавная поступь была бесшумной и какой-то обреченной. Диковинный козерог проплыл мимо, обдав менестреля снежной свежестью, и исчез в нагромождении добротно отесанных камней.

Харр призадумался. Похоже было на то, что его занесло прямо в дворцовые владения какого-то государя. А где двор, там и стража. Он на всякий случай спрятал за спину меч, чтобы не приняли за грабителя или, того хуже, подосланного убивца, и запрыгал вниз по теплым ступеням, стараясь держаться в тени. Достигнув низа, по проторенной дорожке, теряющейся среди деревьев-тычков, не пошел, а круто подался вправо, в нешумливую чащу. Сад или, скорее, лес быстро густел – появился подлесок, мелколиственный и какой-то лиловатый, пахнущий пряно до одурманивания. Потом пошли и вовсе колдобины да падучие стволы, и если бы не стародавняя привычка продираться сквозь чащу так же просто, как и сквозь толпу людскую, Харру пришлось бы несладко.

А вот насчет толпы здесь было негусто. Ветви, обломанные кое-где, указывали на то, что пробирался тут кто-то и до него, но скорее зверь, чем человек. И ни кострищ, ни мусору побросанного да цветов лесных, бессмысленно потоптанных, не наблюдалось. Харр пошел потише, приглядывая дерево с сучьями, чтобы залезть да оглядеться. Но таких не находилось – стволы были прямы и шершавы на добрых три-четыре роста, а затем сразу одевались щеткой густой зелени без сучков, длиною в локоть, не более.

Становилось все жарче, хотя зеленоватое солнце, красящее все вокруг нежным яблочным тоном, так и не появлялось из-за облаков. Харру удалось дважды напиться, встречая красноватые ржавые ручьи, но вот с едой было хренова-то. Что ж тут, ничто не зреет, никто не бегает? Он с досадой пнул разлапистый куст, пушистой шапкой разлегшийся на прогалине, и радостно чмокнул губами: под качнувшейся лапой приоткрылись продолговатые алые ягоды. Он присел, подымая ножнами меча тяжелые нижние ветви, и, нимало не опасаясь, начал набивать рот ягодами, сладкими, что бабьи уста. И не услыхал почувствовал, что кто-то еще таится поблизости, замирая от страха.

Он стал на карачки, пачкая жирной землей носки белых сапог, заглянул в подлиственную глубину – так и есть, бурый комок шерсти, скомканный лютым страхом, и часто мигающие белесые точечки глаз. У хищной твари око стоячее, зеленое. Проверенным лесным приемом он выбросил вперед руку с растопыренными пальцами и, хватанув побольше воздуха, задержал дыхание, перебрасывая между собой и зверем мысленный мосток. Глазки перестали мигать – жертва замерла, оцепенев. Для верности Харр издал змеиный шип, обращающий кровь в красную ледышку – и обед можно было брать голыми руками. Он ухватил зверька за отвислую шерстку на загривке и потянул из-под куста, ухмыляясь счастливому случаю. Сейчас костерок…

И тут в каком-то десятке шагов от него раздался пронзительный заячий крик. Да не заячий, нет – детский. Заученным охотничьим движением Харр подбросил зверька, перехватывая его за задние лапки, шмякнул головой о древесный ствол – теперь, поди, не убежит! – и как был, с обвисшей тушкой в одной руке и с невынутым из ножен мечом – в другой, ринулся на вопль. Продрался с треском через ломкие заросли, вляпался в какую-то лужу – и замер в удивлении: на прошлогодней листве, возле замшелого пня боролись две девки. Одна, во всяком случае, прижимала другую к земле.

– А ну, поди прочь! – гаркнул Харр, хватая ту, что сверху, за голое плечо и отшвыривая в сторону.

Девка, даром что плечи широченные, как у мужика, оказалась на удивление легка и пролетела шага три, пока не шлепнулась прямо на четвереньки. Что-то цапнуло Харра по руке – должно, ногти. Он с удивлением поднял бровь: девка разогнулась, как пружина, приседая и готовясь к прыжку. Вот только не хватало ему бабьей потасовки!

– Не моги на меня… – начал он.

И подавился словом, на него с очень смуглого, как жареное зерно, лица злобно сверкали светло-желтые, точно отравный болотный лютик, глаза. Губы набухшие, с вывертом, поцелуешь – малиновым соком брызнут. Зубы скалятся одной ровной костью, неделенные. Страсть!

– Тронешь Мади – горло перегрызу! – свистящим шепотом пообещала бешеная девка.

– Да нужна она мне! – пожал плечами менестрель. – У меня и без вас, придурошных, забот хватает. Сама ж ее чуть не до смерти затискала!

– Хочешь сказать – тебе одной Гатиты хватило?

– Пф! – только и удостоил ее Харр.

На сапог смачно шлепнула темная капля – умудрилась-таки стерва чем-то до крови порезать. Ишь, жмет в кулаке, то ли шип терновый, то ли коготь-напалечник…

– Ты, если всерьез борониться вздумаешь, – проговорил он спокойно и наставительно, – носи с собой ножик поздоровее. Ты девка дюжая, управишься. А не управишься – я научу.

Злости на нее почему-то не получалось. Скорее удивление.

– Не он это, Махида, – послышался снизу нежный шепоток.

– Не, не я, – подтвердил Харр, не имея, впрочем представления о том, что это двух таких здоровых девок напугало. – У меня одно дело: костерок запалить да вертелок соорудить. Поможете?

– Сдурел? – оборвала его та, что звалась Махидой. – Здесь?..

– А почему не здесь?

Удобный был приемчик – вот сейчас они расслабятся, перестанут видеть в нем врага и наперебой примутся рассказывать; так он и узнает, куда его занесла судьба-недоля.

Он пошарил взглядом по земле на предмет валежника или сучьев палых, и вдруг увидел ЭТО.

Вот почему младшая закричала не своим голосом, а старшая бросилась ей рот зажимать! Третья девка лежала, уставясь в небо выколотыми глазами, и по всему – по аккуратно взрезанной одежде, прикушенному языку и отсутствию крови было видно, что ее сначала придушили, а уж потом с безответной, но еще теплой, тешились.

– Это кто ж ее так?.. – пробормотал он, не подходя, впрочем, ближе, чтобы не перетянуть на себя беду. – Тут и анделис, поди, не поможет…

– Лихолетец, кто ж еще, – зло проговорила Махида. – Щитовые уже пропил, а ножевые еще не получил. Иначе у моего порога сшивался бы, а не беззащитную посередь леса стерег.

Харр из ее слов понял далеко не все – а скорее, не понял ровным счетом ничего, но расспрашивать сразу не стал: окажешь себя несмышленым – чести не дождешься. На сапог между тем снова капнуло; видно, жара не давала крови запечься.

– Ишь, напроказила, – досадливо проговорил он, протягивая Махиде левую руку. – На-ка, залижи.

Она приняла это как должное, и ее горячие, быстролетные пальцы привычно обласкали его задубевшую кожу; меленько трепещущий язычок тоже, видно по всему, знал свое дело отменно. Так. С этой, значит, мы поладим. Ишь, на колени пала и снизу глазом своим желтушным так и зыркает, так и приманивает… Его даже в жар кинуло. Ведь пока на голубом острову гостевал, на девок только издали любовался…

Но не здесь же.

– Будет тебе, – проговорил он хрипловато, принимая руку. – И так сгодится. А теперь идти надобно, родных покликать, а то как бы мухи поганые тело не обсидели.

Над погибшей, действительно, уже роились не то мелкие стрекозы, не то длиннокрылые мухи. Он оглянулся на другую девку – та так и осталась сидеть в траве, подтянув коленки к груди и опустив голову, только чтобы не видеть страшного. Руки ее машинально вытягивали из-под куста какую-то длинную мелкодырчатую сеть.

– Дом-то далек? – спросил Харр.

– Недалек, господин. Дай-ка, приму у тебя добычу.

Махида гибким движением поднялась на ноги, высвобождая из стиснутых пальцев полуостывшую тушку. Потом нашарила в траве такую же, как у Мади, сетку – только здесь трепыхались две довольно крупные птицы – и отправила туда же Харров обед.

– Ну, пошли, что ли? – ее дружески протянутая рука предназначалась подруге, а зазывный тон и недвусмысленное круговое движение бедрами нежданному попутчику. Словно тут двор стоялый, а не лес густой, где под деревом подружка расхристанная. Ну и ну.

Харр, почесывая за ухом, глянул на тело – не прикрыть ли плащом? Потом справедливо рассудил, что плащ у него один, могут и не вернуть; девок же много и время, судя по всему, на этой дороге лихое.

– Ну, кажите путь, а то я нездешний, – кинул он по-хозяйски.

Та, что звалась кратким, но приманчивым именем Мади, поднялась наконец-то с земли и скользнула мимо него, продолжая натягивать на смуглые плечики травяную сетку. Споткнулась о его здоровенную ножищу, и он инстинктивно протянул руку, чтобы ее поддержать, но она отклонилась, как стебелек, – даже не пугливо, а чуточку высокомерно. Наверное, и губки надула. Он не прочь был бы заглянуть в ее лицо, по обе подружки уже двигались впереди него по тропинке, перепрыгивая через бугристые корни деревьев. Обе были длинноноги, как тихрианки, и стройны, точно княжеские плясуньи. Вечный странник, Харр, естественно, начал сравнение двух девушек не с чего-нибудь, а именно с походки. У Махиды лыковые плетешки грубых сандалий обрамляли шафранные пятки, основательно впечатывающиеся во влажную лесную почву; узенькие пяточки Мади, словно выточенные из кости и оплетенные алыми кожаными шнурками, и земли-то почти не касались. Махида шагала размашисто, Мади семенила, временами как бы подлетывая, точно напуганный цыпленок. Такие девки были Харру не по вкусу.

Как и всякий мужик, Харр делил женщин на две категории. У каждого своя примета, позволяющая разделять их на желанных – и не очень; у Харра этой приметой была манера раздеваться. Девки с широкой, размашистой походкой, как Правило, скидали одежу бездумно, не глядя, и так же беспечно, щедро отдавались на волю его коротким, но ухватистым рукам.

Те же, что отличались шагом малым и как бы считанным, были и с одеждой аккуратны не к месту – даже заведенные умелой настойчивостью лукавого песенника, они разоблачались с какой-то досадной бережливостью, складывая всю свою одежонку ровной стопочкой на чистом месте. Радости от таких, как правило, было с воробьиный кого-ток. И то напросишься…

Харр с трудом отвел глаза от призывно покачивающихся бедер Махиды. Распалился, козел певучий, нашел время – за спиной-то ведь тело неостывшее… И тут впереди раздался ни разу не слышанный Харром звук, рокочущий и густой, точно что-то упало с вышины и быстро умирало, исходясь затухающей дрожью. Мади радостно вскрикнула и бросилась вперед, полыхнула разлетевшейся золотистой юбкой и пропала за поворотом тропинки. Ах ты, анделис тебя забери, лица-то он так и не углядел!

– Не иначе как это Иофф ееный, – лениво бросила через плечо Махида, не ускоряя шага.

Он продолжал шагать молча, сохраняя достоинство, – потом все сама расскажет. Вот именно, потом. Он входил в новый для него мир, он, странствующий рыцарь Харр по-Харрада, и привычно полагал, что ему, как рыцарю, очень и очень многое предоставится даром. Прямо так, на смуглых ладошках. Он невольно облизнул губы, потому что все, чего он ожидал, теперь было уже совсем близко – между стволами деревьев забрезжил просвет.

– Погоди-ка, господин мой, – прячась от света, проговорила Махида, прижимаясь животом и грудью к чешуйчатой шершавинке ствола. – Ежели сейчас меня Иофф увидит, не миновать Мади выволочки.

– И мне, что ли, прикажешь хорониться? – заносчиво вскинулся Харр.

– Тебе-то с чего? Ты, почитай, Мади от лихолетца спас, тебе в доме Иоффа и почет, и стол.

Самозванный рыцарь только криво усмехнулся – не на стол да почет рассчитывал…

– Да что ты мне все про какого-то Иоффа толкуешь?

Сразу за лесом начиналась холмистая равнина с одиноким крутым курганом, на склоне которого торчал полупрозрачный камень, точно соляной столб.

– Да вот же он, сейчас взвоет!..

«Камень» шевельнулся, у ног его под только что проглянувшим солнышком странно означились золотые усы. Сразу стало понятно, что это попросту белогривый старец, торжественно возносящий правую длань к небесам. Если б его одеяние было не белым, а пурпурным, то его вполне можно было бы счесть за тихрианского солнцезаконника.

Высокий, блеющий вскрик полетел над холмами; рука упала – и тут же возник мощный рокочущий гул, как бы свитый из шести вибрирующих звуков; шесть гигантских невидимых шмелей колебали воздух упругими крылышками, разнося окрест скорбный сигнал, возвещающий смерть.

– У, строфион тебя… – шепотом выругался Харр, потрясенный неслыханной музыкой. Прищурившись, он различил наконец, что золотые усы есть не что иное, как рога того белоснежного зверя, что попался ему на каменных ступенях, вернее – его уже почившего собрата, который мог послужить добрым обедом для целого каравана. Отполированный до блеска треугольный череп козерога упирался в землю, чернея жутковатыми дырами глазниц, а витые рога были стянуты посередине костяной перемычкой. Между нею и черепом протянулось что-то вроде дождевых струй.

– Мади говорила, что он закончил свой новый рокотан, – прошептала Махида, – они с Гатитой и помогали его на Успенную гору втаскивать.

Холмик, на склоне которого примостился старец, вряд ли стоило называть горой.

– А зачем? – равнодушно спросил Харр. Его больше волновало, скоро ли можно будет двинуться дальше.

– В первый раз струны отлаживать надо подале от людей, – засмеялась Махида, – а то как бы с кем родимчик не приключился.

Харр представил себе, что он стоит рядом с рокотаном, и от одной этой мысли тело его напряглось и по хребту прошла волна дрожи. Да уж, под такую музыку застольную не споешь! А все-таки надо бы поглядеть поближе…

– Знала бы Гатита, какую весть рокотан понесет по далям подоблачным! – со слезами в голосе проговорила девушка.

Харр про себя отметил, что она мгновенно переходит от смеха к глубокой горести, со всей полнотой отдаваясь нахлынувшему чувству, как это бывает только у людей простодушных, искренних и бесхитростных. Значит, повезло ему на этой новой дороге вдвойне. От этой мысли грешная истома снова нахлынула на него, и он, уже не тая нетерпения, процедил сквозь зубы:

– Да пойдем мы или что?..

– Чего же не пойти! Только дорога, поди, уже перекрыта. Словно в ответ на ее слова откуда-то из-за холма, но в то же время и снизу, как из-под земли, раздался отчетливый удар колокола. – Вот, говорю ж тебе – домовину уже вынесли.

Она! потянула его за рукав и повела вправо, из леса, однако, же не выходя. Кого боялась? Старец опустился на землю, по-дружески обняв рогатый череп, и сидел к ним спиной; ни Мади, ни кого другого среди туманных холмов не было видно. Стройные голые стволы, мимо которых они шагали, точно пересчитывая их, росли чересчур ровным рядком, да и почва под ногами сделалась гладкой, утоптанной. Значит, они уже вышли на дорогу, обсаженную тычками этими мохноголовыми, а он и не заметил, видя перед собой только это крепко сбитое смуглое тело и облизываясь, точно горбатый кот.

Действительно, они все шли и шли, оборотя левое ухо к солнцу, – на Тихри он решил бы, что это путь к Дороге Свиньи. Но здесь – была просто аккуратно обсаженная деревьями аллея, и слева от нее…

Он так и замер на месте, внезапно поняв, что слева-то, за ровной гребенкой стволов, нет абсолютно ничего. Точно свет там кончался. Но любопытство пересилило страх, и он, упершись раскинутыми руками в два соседних ствола, осторожно вытянул шею и глянул вниз.

Крутой обрыв уходил в глубину шагов на сто, не менее; дорога, петляя причудливо извернувшейся змеей, спускалась вдоль него в поросшую высоченными деревьями долину. Это их кроны он и принял за холмы, тонущие во влажных полуденных испарениях. А среди зеленых куп золотились, складываясь в затейливые короны, кресты и купола, легкие дуги и витые, точно рога, стержни; кое-где просматривались арки и колоннады, такие же неестественно легкие, а ближе всего, перекрывая дорогу, виднелись массивные, но все-таки не тяжелые ворота, увенчанные двумя изогнутыми остриями, нацеленными в небо, как будто по земле не могло приблизиться ничто такое, что стало бы угрожать этому сказочному городку. Харр вспомнил легенды о Пятилучье, в котором он так и не успел побывать, и уже не сомневался, что там, внизу, расположился княжеский двор.

– А ты что, тоже при князе состоишь? – оглянулся он на Махиду.

Пронзительно-желтые глаза ее округлились в изумлении. Только сейчас, когда ее лицо оказалось совсем близко, он углядел еще одну его особенность (до того мешали ее глаза, немыслимые в своей светоносной желтизне) – темные волосы, треугольным мыском спускавшиеся до самого переносья, вовсе не были аккуратно подстриженной челкой – они и росли так вот, точно из родниковой точки между глаз возникал пушистый темно-каштановый султанчик; из этой же точки разлетались к вискам чуть изломанные дуги бровей. Диковинное лицо – да только все ли тут таковы?..

– Господин мой, а господин! – Махида теребила его за рукав.

– Ась? – встрепенулся он, стряхивая наваждение – нет, положительно девка на него чары наводила.

– Кто такой «кинязь», спрашиваю?

Он открыл было рот, чтобы объяснить, и тут его окончательно доконало сомнение: «а с чего это она понимает каждое его слово? Он и на Тихри-то не сразу приспосабливался, когда на новую дорогу подавался, а тут мир другой а словеса все одинаковые. А может, ему все это только чудится в смертном сне, потому как уже потонул он в топкой трясине под зеленой звездой?»

Он еще раз поглядел вниз: из зеленокаменных врат уже вылился на дорогу черный ручеек – цепочка людей под одинаковыми покрывалами; на плечах они несли что-то длинное и тоже черное, вроде сундука. Они уже подымались вверх по дороге, и было очевидно, что встречь не пройти. Сколько ж ждать?

Словно угадав его мысли, Махида смущенно проговорила:

– Я б спустилась, господин мой, да вот тебе такой дорогой не уместно следовать.

– Это какой же?

– А по воздуху!

Он мигом представил себе головокружительный полет с этого обрыва, и ужас тошнотным комом поднялся из пустого желудка к самому горлу. Воды и высоты боялся бесстрашный странник, привыкший всю жизнь шагать по ровной земле. Те, у кого он побывал в гостях (словно век назад – ишь как время-то отодвинулось!), умели и летать, и плавать, но так на то они и были чужедальние, с которыми он и не сжился, и не сгостевался. Ну да строфион с ними.

А тут ему – и лететь? Не-ет, наваждение это, не иначе.

Он отступил на несколько шагов от края обрыва, стал посреди дороги, широко расставив ноги, и велел:

– Эй, девка!

Она послушно шагнула к нему.

– Дай-ка мне по морде.

– А виру не спросишь, господин?

– Не спрошу, не спрошу. Давай.

И тут же нижняя челюсть у него екнула и полезла на сторону – ну сильна была девка!

– Хо! – выдохнул Харр, поматывая головой.

– Еще, господин мой?

– Будет.

Слава тебе, солнце дальнее Незакатное, – не сон, значит. Не наваждение.

Наваждение-то было потом, и длилось оно до самого вечера…

***

Он проснулся, когда свет зеленой звезды уже лежал четким квадратом на земляном полу. Кто-то громадный стоял посреди хижины, растопырив руки, и Харр бесшумным движением выпростал руку из-под прикрывавшей его холстины и цепко ухватил меч, привычно положенный возле постели. Верзила не шелохнулся. Харр одним толчком отпрыгнул прямо со своего ложа за изголовье, приседая и выгибая хребет, и тут наконец понял, что это всего-навсего его собственная одежда, вывешенная на распялочке для просушки.

Махида, сидевшая на пороге, обернулась на шум:

– Ай, жаркий мой?..

Коли догадается, что шарахнулся он с перепугу, – уважать перестанет. Он шагнул к ней, по привычке изобретая какую-нибудь врачку поправдоподобнее:

– А мне спросонья помстилось, что ты сбежала, так я сразу в тоску впал и искать тебя навострился…

Она откинулась, прижимаясь курчавыми жесткими волосами к его голым ногам.

– От тебя, жаркий мой?

С колен разметнулись по двору пух и перья – видно, щипала птицу, торопясь приготовить ему ужин. Славная была девка, правильно свое дело понимала: ублажила мужика – накорми. И проворная: посреди дворика над небольшим, но складным очагом уже побулькивал котелок, разнося приманчивый дух мясной похлебки с неведомыми ему травами.

Харр решил, что сейчас не худо бы отступить и хотя бы надеть штаны, дабы не отвлекать ее от благого занятия, но она уже извернулась, как ящерица, и ее широкие теплые ладошки побежали по его телу – вверх, но совсем не туда, куда следовало бы. А к бусам, единственному, что сейчас на нем было.

– Да как же я сбегу от тебя, жаркий мой, смоляной мой, черноугольный… Ты ведь мне еще ничего не подарил!

Он поймал ее за запястья, развернул лицом ко двору, легонько шлепнул пониже спины:

– Ты давай, свое дело знай. Огонь вон притух.

Настроение у него отнюдь не ухудшилось – девка как девка, одежу обшарила, ничего не нашла. Теперь к принцессиному подарку подбирается. Надо будет завтра в город податься, поглядеть, что к чему и не требуется ли кому на пир веселых песен да прибауток с рассказами о странах дальних, здесь не виданных. Городок, правда, был невелик, по Харр мог поручиться, что не беден. А в таком – странствующему певцу всегда честь и место. Хорошо, он свои кисти наушные да травы-перегуда – обязательное снаряжение певца – в ножны упрятал, а туда девка сунуться побоялась. Ну да завтра ей тоже что-нибудь перепадет.

Она между тем безошибочно угадала его мысли:

– Наниматься, что ли, завтра надумал?

Он сдернул с распялки штаны, встряхнул их с такой гордостью, словно это было княжеское знамя, небрежно обронил:

– Рыцари не нанимаются. Их в лучшие дома приглашают с честью!

Она поверила, зябко подобрала ноги под юбку:

– Прости, господин мой, может, я обидела тебя, что позвала в убогий свой угол? Да ты ведь сам пошел…

И верно, хижина ее, как и десятки таких же жалких жилищ, располагалась за городскими стенами. Собственно говоря, это нельзя было назвать даже домом у посаженных в кружок деревьев кроны были связаны вместе, сучья за несколько лет привыкли сгибаться, образуя шатер, а густая листва, вероятно, не пропускала ни капли дождя. Стволы были оплетены широкими полосами светлой коры, так что жилище Махиды было попросту громадным лукошком. Такое же древесное кольцо ограждало крошечный дворик с той только разницей, что ветви деревьев, наоборот, были над ним срезаны. Пройдет еще несколько лет, стволы раздадутся и превратятся в сплошную стену – только конопать мхом. Хитроумно!

– Ты пеки да вари, – проговорил он наставительно. – Я твоей стряпни отведаю – вот тогда и скажу, в обиде я или нет.

Она вынула из-под широкого листа сырую лепешку, ловко завернула в нее ощипанную птицу, бросила на плоский камень очага. В теплой дымке плясали давешние стрекозы – грелись, что ли? Харр потянулся, хрустнув косточками, и вдруг почувствовал, что безмерно счастлив. Он снова был на случайном привале своей бесконечной дороги, вдали от родной земли, до которой снова шагать и шагать – а то уж забиралось под ложечку щемящее сомнение: вот дойдет до дому – что тогда? Вроде и искать будет нечего. Но сейчас долгожданное васильковое небо и душистая строфионья степь привычно слились воедино и сжались в мерцающую, чуть печальную звездочку, манящую его из недосягаемого далека. Он снова был волен как птица – сам себе хозяин, не то что в гостях, где все подано, да никогда не знаешь, что позволено.

Да, кстати, о звезде.

Харр подтянул штаны (богатый джасперянский камзол, шитый серебром да лиловыми шелками, побоялся закапать – оставил на распялке), вышел во дворик, где жар очага ластился к босым ногам, подставил ладонь зеленым лучам:

– На той дороге, где я гостевал последнее время, такого света ночного не видывали, – дипломатично умолчал он о том, что на родимой Тихри и вообще-то ночи не для людей – для нечисти ледяной.

– Потому и лихолетье объявлено, что звезда-предвозвестница возгорелась, не вполне вразумительно для него пояснила Махида.

– То есть как – возгорелась? – невольно вырвалось у Харра, хотя он и старался блюсти самим же заведенное правило: лишних вопросов не задавать, а время от времени кидать небрежные замечания.

– Так не было ж ее, только три ночи, как ярится!

– А вам, убогим, и неведомо, кто ее зажег и для чего…

– Неведомо, господин. Когда речь зашла о вещах возвышенных, она снова оробела. – То ли мор грядет, то ли дожди несусветные, то ли в людишках брожение. Недаром наш стенной амант лихолетцев набирает из пришлых бродяг.

– Да уж, набрал он сволочи, – вздохнул по-Харрада, вспомнив страшную находку на лесной тропе. – Так что лучше бы этой лампаде поднебесной притухнуть так же скоренько, как она и зажглась.

– Да кто б не рад! – закивала Махида, утирая ладошкой нос – тоже, поди, Гатиту-покойницу вспомнила. – Только звезды-то далеко, руками не дотянешься; вот и нету на них аманта.

– А ежели б был? – снова не удержался от вопроса Харр.

– У-у-у! Был бы звездный амант – он уговорил бы ее с неба сойти, хоть в глубь озерную, хоть в прорву ненасытную, куда неуправных неслухов кидают. На худой конец – припрятал бы за тучку-облачко.

Харр почесал за ухом. Заковыристое словцо свербело у него в памяти, точно в носу перед чихом. Амант. У простого люда он его не слыхивал. Но вот где… И тут память подсказала: так именовали своих полюбовников стоялые караванницы.

Но тогда как понять: «стенной амант»? Прямо на стене городской он, что ли?..

– Садись, господин мой. Махида вынесла из своего жилища толстую плетенку, швырнула на землю. – Готова похлебка, а до утра стылого еще ох как далече… Подхарчимся впрок, а там поглядим, кто первый сомлеет.

Харр, присаживаясь, даже крякнул и руки потер – уж оч-чень радужная открывалась перед ним перспектива.

– Сговорились, значит, – он принял от нее тяжелую дымящуюся чашу на подчашнике и еще малюсенькую чашечку-хлебалку – помогать себе, если что на дне останется. – Стало быть, гожусь я тебе в аманты, а?

Она так и подскочила, всплеснув руками – хорошо, котелок успела возле очага примостить. Бросилась к выходу, сунула встрепанную голову в узкий створ – не подслушивает ли кто? Ид соседних хижин доносились неразличимые голоса, тоненько верещал младенец, где-то цокали деревянные колотушки. Обычный шум караванного становища, где никому нет дела до соседа.

– Ты чего всполошилась? Боишься, уведут меня у тебя из-под носа?

Она неожиданно злобно сверкнула на него косым глазом – видно, отразился зеленый луч:

– Ну тебя-то я никому не отдам ни добром, ни по-худому, – уверенно возразила она. – Да и сам не уйдешь. А вот называть себя званием господарским – грех. Смотри, друг сердечный мой смоляной, прилипчивый, как бы тебя неуправным не объявили! В нашем стане, как в любом законном сельбище, три аманта – у нас это ручьевый, лесовой да стеновой. Других быть не может.

– А не у вас?

– В Межозерном стане – сам понимаешь: озерный, луговой и моховой, в Серогорском – ветровой, огневой да белорудный. А звездного нигде нет, это я тебе точно говорю. Между прочим, я сама в подданных у лесового аманта состою, он у нас наиглавнейший, – добавила она с гордостью.

Странно все это было слушать – аж голова кругом шла.

– А с чего это ты меня никому не отдашь? – игриво проговорил он, чтобы перевести разговор на понятное.

– Так ты ж мне еще ничего не подарил!

Ах ты, шельма, скряжная! Только он и таких видал-перевидал.

– Сказано – завтра!

– Да чем завтра-то разживешься, господин мой? Вот ежели в лихолетцы подашься, так сразу щитовые получишь. Да тебе и пути другого нет. Ишь, нож-то у тебя какой длиннехонький, тебя с ним враз возьмут!

Он задумчиво почесал правую бровь – вот тебе и свобода! От его движения роившиеся стрекозы прянули в стороны, отражая крылышками звездный свет.

– Как же мне в лихолетцы-то идти, ежели сама знаешь, каковы они нравом?

Махида криво усмехнулась:

– Зато ты ж лучше всех будешь!

Тоже мне утешила. Он досадливо отмахнулся от назойливой мухи-стрекозы, выплясывающей у него перед носом замысловатый насекомый танец. Раздалось злобное жужжание, и летучая тварь мгновенно оделась туманным облачком, точно завернулась в ватный кокон; изнутри он начал наливаться бледным светляковым мерцанием.

– Не трожь мою пирлипель! – заверещала Махида. – Она же счастье приносит!

– Это я тебе теперь буду счастье приносить, – заверил ее Харр по-Харрада, тихрианский странствующий менестрель.