Она чуть было не выпалила: ничего себе добро, когда тебя приклеили к стене, точно охотничий трофей! Но это были бы слова напроказившей девчонки, забравшейся в чужой дом, а сейчас она наконец-то почувствовала себя принцессой Джаспера, с которой обращаются, мягко говоря, неподобающим образом.

Весьма кстати припомнилась древняя мудрость: самый надежный щит — это хладнокровие.

Ну, это за неимением лучшего. Но лучшее всегда при тебе: это любовь. Взгляни на своего пленителя глазами любви…

Она только похлопала ресницами от такого совета это в ее-то положении? И глазами любви? Ну и круглые же у нее будут глазки, точно вишенки… Нет, все-таки хладнокровие предпочтительнее. Но не мешало повнимательнее разглядеть того, в чьи запретные владения она вторглась так непрошенно, и обойтись хотя бы без предубеждения. Тогда и выход сам собою найдется.

Что ж, если действительно без предубеждения, то следовало бы признать, что если бы не безграничная надменность, то лицо, обращенное к ней, обладало прямо-таки дьявольской притягательностью и было прекрасно в той степени, которое даруется творцом, минуя ступень примитивной красивости.

Но сейчас к его высокомерию примешивалось и невольное изумление — от своей пленницы он ожидал чего угодно, но только не этого царственного спокойствия. Однако мона Сэниа поняла: если это затянувшееся молчание продлится еще немного, то он уже необратимо станет хозяином положения.

Она знала, что в таких случаях лучше всего не прибегать к дипломатическим уловкам, а просто сказать то, что естественным образом приходит на ум.

— Тебе не кажется, — невозмутимо проговорила она, — что всё это окружающее архитектурное безобразие просто чудовищно диссонирует с твоим собственным обликом?

Вот тут на его лице отразилась такая растерянность, что он невольно помотал головой, чтобы вернуть себе прежнюю полупрезрительную невозмутимость.

— Так ты из рода Блюстителей Утраченного… — проговорил он, справившись, наконец, с замешательством. — Да, конечно. Таких старинных уборов я не видел ни у кого.

Он снова по-хозяйски провел пальцами по ее инкрустированному аметистами обручу, и она всеми силами постаралась хотя бы не моргнуть. Казалось, он пребывал в неуверенности, не зная, как обойтись со своей пленницей.

— Так тебе не нравится мое жилище, — проговорил он, как видно, приняв какое-то решение. — Что ж, когда ты станешь моей еженощницей, ты сможешь попросить меня перестроить один из моих Сумеречных Замков по твоему вкусу.

— Еже… что?

Теперь он поглядел на нее уже с нескрываемым изумлением:

— Все девочки Подлунного Мира хоть вслух и проклинают меня в своих молитвах, но втайне мечтают о том, чтобы на миг удостоиться великого блаженства скрасить мое одиночество. Удается это немногим, и если я пожелаю, ты будешь в их числе.

Похоже, его единственный недостаток — излишек скромности.

— Ты забыл добавить: если этого пожелаю и я.

— И ты? Это говорит девочка, которая пробралась сюда по собственной воле?

— Да. Потому что мне нужна твоя помощь. Он поморщился:

— Здесь обычно не начинают с просьб — здесь мольбами кончают.

Ай-яй-яй, как же она этого не предусмотрела! Перед нею был властелин варварских земель, и, несомненно, начинать следовало с подношения, достаточно великолепного для того, чтобы развеять сомнения в их равенстве.

— Прости мою неучтивость, — проговорила она смиренно, — и позволь удалиться. В следующий раз я поднесу тебе бесценные дары, достойные…

— Знаю, знаю, — оборвал он ее с досадливым равнодушием. — Но все то, что вы принесли с собой во времена Великого Кочевья, а затем растеряли в своих смрадных пещерах, уже давно перестало меня забавлять. И теперь в этом подлунном мире осталось только одно, чем нельзя пресытиться и что скрашивает мое существование… Но всех остатков мудрости твоего тупеющего год от года племени не хватит, чтобы это понять.

Она внутренне поморщилась: его высокомерие было таким однообразным, к тому же лимит ее времени вместе с припозднившимся рассветом приближались к пределу. Надо было что-то предпринимать.

— Порой участливое внимание дороже холодной мудрости, — примирительно обронила она. — Если ты расскажешь мне…

— Тебе? Рассказать? — Он двумя пальцами приподнял ее подбородок, бесцеремонно разглядывая ее, как свою безраздельную собственность. — Право же, ты самое удивительное и, надо отдать тебе справедливость, бесстрашное дитя, повстречавшееся мне на моем веку. К тому же не лишенное пленительности. Но если я расскажу тебе о своих игрищах, мне ведь придется сразу же пригасить огонек твоей едва затеплившейся жизни. А это было бы расточительством…

Его ресницы, длинные и пушистые, точно опахала эльфов, не позволявшие ей до сих пор разглядеть его глаза, дрогнули, и под ними мелькнул голубоватый отблеск, точно отражение падающей звезды. Он тряхнул головой, как видно, окончательно утвердившись в своем решении.

Прекрасно! Еще немного, и ты у цели.

Да? А вот ему, по-видимому, кажется, что у цели — он.

— Осторожно, — не сдержалась она, — не тряси головой — корона слетит.

По надменным — с ума сойти, какой красоты! — губам проскользнуло что-то вроде улыбки.

— Я был прав, — пробормотал он удовлетворенно, — какое-то время я буду избавлен от скуки.

Он спокойно наклонился, и в следующее мгновение она почувствовала сухое и жесткое прикосновение его губ. Это не было даже поцелуем — бесстрастное наложение печати владычества, не порождающее никаких чувств, даже гнева.

Он отстранился, и только тогда, в миг разъединения их губ она почувствовала жгучую боль — так однажды в юности, залетев вместе с братьями в северную ледяную пустыню, она на лютом морозе голой рукой дотронулась до обнаженного клинка. Держать его было холодно. Отрывать — нестерпимо.

— Мне же больно! — вырвалось у нее с возмущением, к которому примешивалось удивление — жестокость, несомненно, была его неотъемлемой чертой, но не в такой же примитивной форме…

Снова властный взмах руки, от одного ее плеча до другого, и они были свободны от невидимых уз. К сожалению, и от платья — тоже.

— Сейчас, девочка, тебе будет еще больнее, — с пугающим хладнокровием пообещал он.

Ради твоих богов, перестань, наконец, сопротивляться!

Спасибо за бесполезный совет.

— Да? — Брови ее выразительно дрогнули. — Ты так думаешь?

— Ты никак не можешь смириться с тем, что находишься в моей власти. Мне это нравится. Но сейчас и ты испытаешь, каким мучительным и сладким блаженством может быть беспредельное подчинение мне.

Кажется, он перестал ее забавлять. Да и время, которое она отводила на это маленькое приключение, истекло.

— Боюсь, — проговорила она с точно таким же хладнокровием, — что тебе самому придется смириться с тем, что ты не владеешь ничем — ни моим телом, ни даже моей жизнью. Потому что я по собственной воле могу погасить ее огонек в любой миг прежде, чем ты последуешь своему капризу. И я не думаю, что такой всемогущий чародей, как ты, сможет опуститься до труполюбия.

Он задумчиво склонил голову набок, точно огромная печальная птица, и впервые его черты согрела теплота человеческой грусти.

— Какое же ты юное дитя, — проговорил он едва слышно, — ты даже не успела научиться страху смерти… Что ж, оставь себе и свою быстролетную жизнь, и свое неумелое бесчувственное тело. Пока. Но твоя душа уже принадлежит мне, потому что с того мига, когда твои губы познали невыносимую боль расставания со мной, память об этой муке останется в тебе до последнего часа твоей жизни. Сначала ты будешь вспоминать о ней с ужасом, потом — с удивлением, но постепенно она станет для тебя притягательной отравой, противостоять которой ты будешь не в силах. И ты пойдешь искать меня, но только теперь тобой будет владеть не праздное любопытство, а неподвластное разуму желание снова и снова изведать эту боль… Закрой глаза!

Его черные крылья взметнулись над ними, образуя шелестящий шатер, заслоняющий собою весь Сумеречный Замок.

— Закрой глаза, — повторил негромкий властный голос, и она послушно опустила ресницы.

Где ж ему было догадаться, что это ровным счетом ничего не значит — крошечные агатовые зрачки ее обруча были зорче орлиного ока. Теперь прямо перед собой она видела янтарное светящееся колечко, которое он держал в руке.

— Сейчас ты забудешь то, как нашла дорогу в мои чертоги, и все, что было здесь с тобой, что ты видела и слышала. В твоей памяти останется только сладкая боль.

Кольцо вспыхнуло ярче, оделось зеленоватым ореолом, и медленно, точно нехотя, померкло.

— Я перенесу тебя обратно в заброшенное подлесье и дам три ночи на то, чтобы спрятаться от меня. Затем я начну искать тебя, а ты — разрываться между безоглядным детским ужасом передо мною и столь же непреодолимым влечением ко мне. Будет любопытно узнать, что же окажется сильнее, когда мы неминуемо встретимся вновь, по моей воле или по твоей… А сейчас забудь все, что здесь было.

Голос снова стал так оскорбительно равнодушен, что ее охватило неподдельное разочарование. Как, и это все? Выходит, он ее отпускает? И это после всего…

После всего? Так ты ничего не забыла? Тогда молчи, ради всех твоих богов, не произноси больше ни слова!

Он был властен над своим голосом, но не над руками, коснувшимися ее с такой неподдельной и нежданной нежностью, что она даже не заметила, в какой миг исчезли все еще сковывавшие ее путы. Он поднял ее, и она почувствовала себя невесомой, но отнюдь не беззащитной: теперь в любой момент она могла выскользнуть и исчезнуть.

Пока можешь не выдавать своих колдовских для этого мира способностей — не делай этого!

Естественно. Тем более, что это такое чарующее ощущение — независимый от собственной воли полет, в котором соединяется и столь любимая свобода падения из подоблачной выси, и скачка на крылатом коне; вот только не нужно ни зорко следить за жадным притяжением земли, ни напрягать свою волю в обуздании всегда такого своенравного скакуна; зато можно полностью отдаваться этому бережно охраняемому парению, когда внизу угольные росчерки теней от торчащих повсюду столпообразных утесов пересекаются с ленивым мерцанием поросших зеленью ущелий, а призрачные стаи летучих мышей, сказочным эскортом сопровождающие их на почтительном расстоянии, усыпают небо плескучими отсветами и лунного сияния, и рассветной рыжести на своих кожистых крыльях…

Но самым удивительным было лицо, склонившееся над нею — страстное и в то же время изумленное; сейчас, когда он не подозревал, что она, несмотря на плотно сомкнутые веки, тайком всматривается в его черты почти невидимыми кристалликами на своем драгоценном обруче, он позволил себе сбросить маску надменного равнодушия и напоминал ребенка, получившего долгожданную игрушку, которая оказалась настолько хрупкой, что впервые желание сохранить этот дар пересилило своевольную жажду игры.

Крылья, мерными взмахами затенявшие небо, развернулись во всю свою невероятную ширь и замерли; плавное кружение неспешно приблизило ночного властителя к земле. Мона Сэниа почувствовала под своими ногами жесткую, как стерня, траву, и с этого мига прикосновение всесильных рук, так бережно хранивших ее во время всего полета, больше не ощущалось. Наверное, пора было поднимать ресницы.

— Иди вперед и не оглядывайся. — услышала она над собой голос, такой равнодушный и невыразительный, словно он и не принадлежал тому пепельнокрылому властелину этого подлунного мира, который еще миг назад вглядывался в ее лицо с таким упоением.

Бесформенный массив заброшенной купины громоздился перед нею, и она, не оглядываясь, послушно шагнула под неумолчно шелестящий свод. Бесчисленные невидимые создания копошились вверху, стряхивая вниз какую-то шелуху; временами с глухим стуком шлепались крупные плоды или орехи.

Бесшумный порыв ветра пахнул сзади — она поняла, что это взмах крыльев, уносящий Лунного Нетопыря. И без единого слова прощания.

Интересно, о чем он думал, улетая?

О том, что в следующий раз он узнает, какого цвета твои глаза…

Пожалуй, желания совпадают. А теперь — домой. Домой!

Вот только что сказать дома?

Ну, на то ты и женщина…

Что ж, посмотрим, как это получится…

А дома получилось абсолютно естественно:

— …прямо с седла — и в море. Платье вот порвала, колючки там под водой какие-то, похожи на каменные… — Она стояла перед мужем, стягивая в кулачке ворот порванного платья легкая, юная, солгавшая, и ни чуточки не виноватая; совсем как в те невозвратимые времена, когда они с братьями совершали разбойничьи набеги на запретные сады королевского лесничего Иссабаста; да и лгать-то оказалось так же просто и естественно, как тогда — собственному папеньке-королю.

Хорошо еще, забирая коня с восточного мыса, догадалась заблаговременно окунуться с головой.

— Колючки каменные? — Хмурый супруг придирчиво оглядывал ее, мокрую и неуязвимую. — Кораллы это. Тебе крупно повезло, что ни царапинки нет. А могла здорово пораниться. Смотри-ка, и губы у тебя совсем синие!

Знал бы он, отчего… Но прикосновение сумеречного демона не оставило ни обещанной боли, ни чувства оскорбленного достоинства и уж тем более — желания расквитаться. В самый первый раз, когда она только увидела его — пепельную тень на чужом небе, ей представился человек, которого она будет ненавидеть. Но сейчас он вспоминался, как… пожалуй, всего лишь как инопланетный зверь, которого любопытно было бы приручить.

Она беззаботно пожала плечами:

— Перекупалась. Море закатное, золоченое, вылезать не хотелось — тихо там, никаких плавучих мордастых сюрпризов вроде давешней сирвенайи. Плещешься себе, как рыба в воде…

Всемогущество так нежданно возвращенной юности — не иначе как оно обострило память, замусоренную житейской шелухой, возвращая ее к проклятой нерешенной загадке.

Как рыба в воде! Вот что пришло ей на ум перед тем, как она увидела среди придонной зелени эту пятнистую тушу.

Она научилась чувствовать себя в море, как в родной стихии: но ведь не одна она — все.

Вся дружина. Вся!

Недаром Паянна предсказывала, что воспоминание придет в самый неожиданный момент.

— Постой, постой!.. Все это мелочи, муж мой, любовь моя. Они подождут. А сейчас припомни-ка, кто из дружинников резвился с тобой в море в тот момент, когда на пороге дома появился этот хохлатый крэг?

— М-м-м… Борб, Пы и Ких. Но ведь и я находился там же!

Ага, только спиной к ним. Ты же сам сказал, что следил за Ю-ю, который карабкался по камням, догоняя Фируза с Кукушонком. Но даже если бы ты глядел с берега на море, то наверняка и внимания не обратил бы на то, что кто-то из этой троицы нырнул и теперь находится под водой уже целую минуту. А минута — это очень много, около ста ударов сердца. За это время можно было успеть в один миг очутиться где-нибудь в заранее условленном месте на Равнине Паладинов, отправить венценосного крэга к нам в Бирюзовый Дол, и затем так же незаметно вернуться обратно под воду.

— Знаешь, это уж чересчур сложно, как говорится, левой рукой за правым ухом.

— Но все простые варианты мы уже рассмотрели и отбросили. И с этим не поспоришь.

Звездный эрл растерянно почесал за ухом именно той рукой, которая только что упоминалась:

— Так кого ты подозреваешь? По-моему, все трое отпадают: Ких отличается прямо-таки щенячьей преданностью, почти как… как Гаррэль. Пы безнадежно туп для такой хитроумной комбинации. Борб… Я бы сказал, что это — эталон положительности, он заведомо непогрешим, как любимый мальчик кесаря… ох, извини. А главное, ни у одного из них нет, как говорят наши земные детективы, главного: мотива.

— От таких словечек пахнет залежалым пергаментом, со всех сторон обгрызанном крысами. В остальном я с тобой согласна. Так что нам остается одно: не выдавая своих подозрений, внимательно наблюдать за каждым из этой троицы.

Командор снова почесал за ухом:

— У тебя, как ты сама похвалялась, здорово получаются диалоги со своим внутренним голосом. Может, спросишь его?

— Гениальная мысль! — Она не удержалась — подпрыгнула, хлопнув влажными ладошками. — Сейчас: ау-у, ваше потаенное высочество!.. Молчит. Впрочем, я его на Джаспере ни разу и не слышала; похоже, на родной земле он просто отсыпается.

— А может, не согласен работать на голодный желудок? Ты ведь не ужинала.

— И не хочется. Знаешь, у меня такое ощущение, словно я все еще летаю… Не хочется утрачивать эту сказочную легкость.

— С чего бы это?

А действительно, с чего бы?..

Сумеречное лицо, склонившееся над нею с восторженным изумлением — не в нем ли причина?

Как бы не так! Навидалась она на своем веку восторгов. Не в первый раз. И не в десятый. И не в сотый.

Но впервые с тех пор, как она перестала резвиться на зеленом лугу их ребяческих игрищ, ей влепили мячом по голове да еще подставили подножку и, если честно признаться, ткнули носом в землю.

И похвалили за увертливость, между прочим.

Неужели именно этого ей и недоставало?

Выходило, что так.

— Вот завтра слетаю на Сваху — надо же в конце концов разобраться с этим пятиногим шариком — тогда в тамошней тишине и посоветуюсь со своим внутриутробным подсказчиком, что это со мной и отчего.

— Ты главное спроси, как распознать, кто из нашей подозреваемой троицы нас предал и как вывести его на чистую воду.

— А ты не боишься, муж мой, что я со всем этим чревовещанием в сибилло бесполое превращусь?..

* * *

Однако все шуточки относительно внутреннего голоса вылетели у нее из головы сразу же, как только «шарик» затрещал…

Это нелепое архитектурное сооружение поражало своей бессмысленной величиной даже тогда, когда она глядела на него снизу — облупившийся каменный шар, в поперечнике даже больше их собственного шатрового корабля. Каким-то чудом он удерживался все это время на своих опорах, хрупких и ненадежных на вид; казалось, они вот-вот дрогнут, разминаясь, переступят с ноги на ногу и засеменят, унося прочь эту тусклую охристую сферу, напоминающую вздувшееся брюхо громадного каменного паука.

Но когда мона Сэниа взлетела на верхушку загадочного строения, оно показалось ей еще более несуразным и громоздким. Покатая поверхность (крыши? оболочки?) была покрыта разбегающимися трещинами, точно дно пересохшего озерца, но все они были так узки, что в них едва-едва могло протиснуться лезвие кинжала. Чтобы найти сквозную щель, дающую возможность заглянуть внутрь и при этом не провалиться, пришлось улечься на хрустящую каменную крошку, что при первом же вдохе породило оглушительный, совсем не женский чих.

Тонкая пыль порскнула во все стороны, и тотчас же прямо под носом открылась искомая прореха. Мона Сэниа достала маленький фонарик (тоже из земных сувениров, недаром все дружинники до сих пор считали его обыкновенным волшебным амулетом) и направила вниз тонкий пронзительный лучик. Он, точно шампур, вспорол осязаемо плотную черноту, заполнявшую сферу изнутри, и в тот же миг где-то в смутно угадываемой глубине жарким всплеском взметнулось тысячецветное зарево, порожденное мириадами крошечных трепещущих искр; казалось, целый эльфийский народ, заключенный в эту шаровую темницу, радужным фейерверком празднует свое освобождение от тысячелетнего плена.

Да никто там не празднует. Нет там ни эльфов, никакой другой живой души.

Уже догадалась. Обычные драгоценные камни, гори они синим огнем. Да уж, повезло! Пожалуй, никогда еще разочарование не было столь блистательным — в самом наибуквальнейшем смысле этого слова. Искать тайники древних магов и мудрецов — и наткнуться всего-навсего на замурованную кладовую, все сокровища которой оказались ненужными перед обреченностью людей, копивших эти несметные богатства. От досады захотелось даже плюнуть в щелку (где-то в дальнем уголке сознания мелькнула мысль — пожалуй, такое желание вполне естественно для девчонки, которой только вчера врезали мячом по голове); удержали только настороженные взгляды сопровождавших ее дружинников, которым было велено держаться поблизости, но все-таки на безопасном расстоянии — нелепо было бы закончить свою верную службу под обломками этой пузатой хоромины, ненадежные опоры которой грозили в любой момент подломиться.

Наблюдательный пункт для них был определен удачно: всего в полуполете стрелы, на гребне местами сохранившейся массивной стены, огораживающей сокровищницу. Юрг настоял на том, чтобы в свои путешествия мона Сэниа выбирала только тех, кто не входил в число троих подозреваемых; она скрепя сердце согласилась, прекрасно понимая, что такое ограничение долго не продержится. Незаподозренных оставалось уж слишком мало.

Так что с ней был Флейж, который сейчас сидел себе на верхней кромке стены, влажной от вечного тумана, и болтал ногами, уже привыкший к тому, что с предводительницей неуязвимой дружины ничего случиться просто органически не может; достославный же Эрромиорг, нагулявший себе изрядный животик за зиму, проведенную в должности сенешаля-рестоврато-ра асмуровского замка, напротив, замер у подножия стены в тревожной стойке, засунув большие пальцы за тесноватый пояс, чтобы руки были поближе к двум десинторам, снятым с предохранителя.

Принцесса помахала своим спутникам — мол, все в порядке, оставайтесь на месте; на всякий случай еще раз глянула на сверкавшую под нею россыпь драгоценностей.

И тут заметила, что они не были свалены как попало — искрящиеся нити, размытые овалы и однозначно распознаваемые многоугольники несомненно образовывали замысловатый узор, раздражающий своей асимметричностью. Внизу таилось изображение, интригующее своей загадочностью — так неужели же улететь, унося в памяти лишь малый его фрагмент, видимый в узкую щель?..

Естественно, в следующий миг она была уже там, внутри. Мелкие камешки, просыпавшиеся вниз, когда она шевельнулась, чтобы перейти через обязательное ничто, еще поклевывали ей макушку, а она уже выхватывала из-за пазухи свой новый свахейский амулет — Ракушку, думая только об одном: только бы успеть, только бы это неразгаданное диво не порушилось прежде, чем его запечатлеет магическая память.

— Как там эти семечки… а, кунжут, то есть сезам, открывайся быстрее, тролль тебя побери! — крикнула она нетерпеливо.

И Ракушка послушно разверзлась с едва уловимым сухим щелчком. Получилось!

Ну и уноси ноги, пока не поздно!

В самый раз.

Потому что над головой затопало, загрохотало, каменные осколки посыпались все крупнее и крупнее, разбиваясь с хрустальным звоном; и вот уже сверху рушилось что-то вовсе громадное и бесформенное, от чего она сумела-таки увернуться, спасаясь через ни разу не изменившее ей ничто.

Флейж поймал ее за плечи и помог удержаться на кромке стены. Вот только Эрма здесь не было.

— А где…

Толстяк появился в тот же миг, едва не сбив ее с ног. Алмазы и изумруды сыпались с него, как блохи с шелудивого пса. Голову потерял, заевшийся жирный каплун, не мог сообразить, что изъеденная временем оболочка не выдержит его тушу!

— Какой тролль понес тебя на этот шар? — Она с трудом подобрала наиболее мягкие выражения. — Ты же прямо на меня рухнул, и как только мне шею не свернул!

И без того осунувшуюся физиономию сенешаля словно сполоснули кислым молоком.

— Но, моя принцесса, ты изволила повелеть нам наблюдать за тобою с безопасного расстояния, так что как только ты исчезла из обозримого пространства…

— Эрм, ты в чужом созвездии, здесь нужно думать, прежде чем выполнять приказы буквально! — вот что, значит, засидеться на диванных подушках, сёкосой ему в задницу!

Она представила себе, что было бы с Эрромиоргом, произнеси она вслух это запоздалое пожелание, и едва не фыркнула; но сейчас он вызывал только жалость, тем более что по его обвисшей щеке стекала алая струйка — как видно, зацепило каким-то шальным самоцветом.

— Прости, дружище, — проговорила она, дотрагиваясь до его плеча. — Просто теперь я понимаю командора, который…

Оглушительный, почти живой треск долетел снизу — казалось, переломился хребет у гигантского дракона; воздух наполнился звенящим гулом.

Это было впечатляющее, но достаточно печальное зрелище: наблюдать, как основательно и даже в какой-то степени величаво рушится один из последних сохранившихся памятников нелепой свахейской архитектуры.

Желтоватый клуб пыли поглотил новоявленные руины, и отовсюду к нему уже спешили разнокалиберные поджарые жужелицы, стервозного вида сколопендры и солидные, словно сенешали, жуки-навозники, не говоря уже о мелкой блошиной шушере. Ничего удивительного — где разразилась катастрофа, там пахло обедом.

— Ну, свое черное дело мы сделали, — усмехнулась принцесса, — можно возвращаться. Желающих подобрать себе сувенир на память не имеется? Тогда — домой!

Она заранее поёжилась, предчувствуя сокрушительный нагоняй со стороны заботливого супруга, и не столько по поводу ущерба, нанесенного культурному наследию Свахи, сколько из-за несоблюдения норм экспедиционной безопасности, которые, к сожалению, чересчур различались у жителей Джаспера и Земли.

Но ожидаемая головомойка так и не состоялась: Юрг утратил дар речи в тот же миг, когда, оживленная родниковой водой, на голубом лугу радужными переливами вспыхнула иллюзорная сфера. Аналогичное впечатление произвела свахейская сокровищница и на всех остальных обитателей Игуаны, собравшихся поглядеть на невиданное диво; исключение составила только Гуен, с алчным уханьем метавшаяся над зрителями в безнадежной попытке забить своим страшенным клювом помстившуюся ей добычу — нацеливалась она исключительно на парные изумруды и цитрины, принимая их, как видно, за глаза прячущихся неизвестно где зверей; продолжалось это безобразие до тех пор, пока разъяренный командор не гаркнул: «Куррра безмозглая, на место!» и разобиженная сова не убралась на свой насест на верхушке шатрового корабля.

Всеобщее безмолвное восхищение могло длиться до бесконечности, но первому надоело, естественно, непоседливому Ю-ю.

— Это для де-ев-цонок! — безапелляционно выпалил он, сползая с отцовских колен.

Паянна, все это время привычно обмывавшая целебным настоем глубокие царапины на холеном лице Эрромиорга, вытерла руки о свою многострадальную юбку.

— Не рачительно было этакое добро оставлять, — заметила она, впрочем, достаточно равнодушно. — За тое богатство тебе, княжна, цельный дворец на этом острову можно б отгрохать. А то еще нашему князю Милосердному на дороге евоной — полстолицы. Ты как мыслишь, певун-молчун?

Менестрель, которого все это время по общему уговору никто не тревожил, дернул головой, точно его ужалил овод. Взгляд его, обычно обращенный как бы в глубину себя, загорелся мрачным огнем.

— Да будь у меня, хотя б чуток от такого клада, — проговорил он глухо, — может, я ее у стражи и откупил бы…

Он снова помотал головой, точно конь на перепутье, и неверным шагом двинулся за ворота.

Мона Сэниа опустила руку в хрустальный сосуд с водой и выудила оттуда амулет. Радужное сияние сразу угасло.

Паянна поднялась и, упрямо пошевеливая бровями, решительным шагом пересекла шелестящий колокольчикам луг и догнала чернокожего соплеменника уже возле сосен, на развилке дорог.

— Постой-ка, горемычный. — Он послушно остановился, не оборачиваясь. — Может… может, еще не поздно откуплять-то? Тутошние на многое горазды. И богаты немеряно, промежду прочим.

— Поздно.

Он снова двинулся прочь, не разбирая дороги.

— Ты, как тебя, лыцарь Харр по-Харрада! Тогда, мне кажется, тебе есть с кем поквитаться!

Он обернулся, и она увидела, что он усмехается. Но лучше бы никому не зреть этой усмешки.

— С кем надо — поквитались. Сполна.

Кажется, говорить было больше не о чем, но Паянна упрямо уперла свои черные ручищи в бока, словно готовилась к нешуточной драке.

Однако тон ее понизился едва ли не до просительного:

— Не городись от меня, бродяжка промеждорожный. Я ведь на своем веку не мене твово горестей повидала, не то, что эти здешние… летуны беззаботные.

— Ежели мы наши печали воедино сольем, так нам от того только вдвое тошнее будет, — с несвойственной ему рассудительностью изрек менестрель.

Но она придвинулась к нему, сочувственно покачивая головой, водрузила ему на плечи свои тяжкие, точно из чугуна отлитые руки, так что он послушно опустился на траву. Присела рядышком:

— Да не пытаю я тебя об любови твоей загубленной, сама знаю: грех о том по принуждению гуторить. В другом беда: небезопасно стало на этом острову. Добро б одна дружина тут стояла, так ведь и детишки при них. И твой, промежду прочим. Кто проведал, как засылать сюда ворогов? Один ты про то знаешь, ведь и тебя сюда кто-то возвернул, как я понимаю, не по воле твоей…

— Говорил уже — никто меня не касался. В прорву бездонную меня скинули. Сперва меня, а потом и ее, безвинную…

— Как же, говоришь, не касались — ведь кто-то ж тебя столкнул?

— Опору из-под ног выдернули, брусом в спину ткнули.

Лицо у менестреля окаменело: сдерживался, чтобы не выдать перед настырной бабою неизбывного ужаса.

— Значит, все ж кто-то рядышком околачивался?

— Да не так чтобы поблизости… Конечное дело, были. Глазели, тешились.

— Это вестимо — на чужую смертушку поглазеть завсегда найдутся охотники. Только выходит, был среди этих поглядчиков чародей могучий, что тебя от погибели уберег.

— Не водились в той земле чародеи, а то б я знал. Так, ворожейки-вещуньи пустобрехие, да и те самих себя защитить не способные, когда их окаменывали. Да еще пирлюхи путеводные, коих здешние умники с крэгами-злыднями путают. Только пустое это, не может такого быть. Твари это насекомые, безвредные, у них и прозвание-то трепетное, переливчатое, не то что «крэг» — слово тяжкое, падучее; его с губ уронишь — как топором по ноге. А что до пирлюх беззаботных… Одна на плече моем аж в смертный час присоседилась, звоном-стрекотом от последнего страха заслоняла, да так вместе со мною и сгинула.

— Чтой ты баешь, окстись — ты ж живехонькой!

— Дак, разве это жизнь… Одна жуть еженощная. Она задумчиво оглядела его с ног до головы, покусывая лиловую губу:

— Хошь научу, как от ентого наваждения избавиться?

— А то!

— Ну, ступай за мной.

Она обогнула его, как придорожный столб, и размашисто зашагала по утоптанной тропке, сбегающей от большого просечного пути на полдень, к морю. Харр послушно плелся сзади. Внезапно они остановились — тропинка обрывалась, выходя на гранитный уступ, под которым далеко внизу недвижно застыла темная глубокая вода.

Харр отшатнулся и вцепился в сосновый ствол.

— Да что я тебя, топить собралась, точно кутенка лишайного? — фыркнула Паянна. — Не боись. А вот когда дрожать надоест и храбрости наберешься, одежу скинь да с кромочки этой вниз и сигани, тут невысоко. На лету и вспомнишь, что к чему. Клин ведь клином вышибают. Плавать, небось, умеешь?

— Тут обучили, ведь мне на Тихри-то нашей как река на пути, так загвоздочка, — проговорил вечный странник, постукивая зубами. — Только не по мне это…

— А я тебя и не неволю. Ну, почапала я.

Между тем на голубом лугу все уже разбрелись кто куда, одна мона Сэниа осталась на месте, задумчиво постукивая пальцами по опустевшему хрустальному кувшину, чьи льдистые отблески заставляли зябко подрагивать чуткую весеннюю траву.

Шумно дыша, протопала мимо Паянна.

— Ну что? — без особой надежды поинтересовалась принцесса.

— Он тебе скоро сам все поведает, разговорила я его. А что касаемо изменщика… — Она наклонилась так, что ее дыхание зашевелило волосы принцессы. — Среди своих ищи.

Мона Сэниа вопросительно подняла брови: не плохо было бы еще узнать — как?

По черному лице скользнула недобрая усмешка, точно по чугунной сковороде протекла струйка масла.

— А надыть, могешь и не утруждаться, княжна. По житью-бытью в немирном краю своем точно знаю: изменщики-то долго не живут. — Она задумчиво почесала кончик носа. — Ежели, конечное дело, они не бессмертные…