Плащ снежными складками по-хозяйски разлегся на скамье, отчего в пещерке-комнатушке стало светлее, и у принцессы мелькнуло невольное желание отвернуться, чтобы не увидеть обнажившегося старческого уродства — естественная брезгливость юности; но она не успела: стоявший к ней спиной незнакомец пошевелил плечами, распрямляя их, и с безмерным изумлением она обнаружила, что никакого горба у него нет, а вместо этого всю спину прикрывает какой-то плоский решетчатый короб, закрепленный между кожаным ошейником и широким поясом. Сквозь редкое лыковое плетение было видно, что два жутких лиловых пятна, несомненное следствие недавнего ожога, расползлись от лопаток по всей коже, которую таким вот хитроумным способом приходилось защищать от любого неосторожного прикосновения.

Принцесса почувствовала, как всю ее заливает жар неуемного стыда, словно она подглядывала за чем-то непристойным. Между прочим, неслышимый советчик мог бы и предостеречь, но промолчал, собака.

А может, так лучше — с самого начала знать, что к чему?

Смущение сменилось злостью на себя. Да что она, девочка, что ли? Уж сколько раз купалась вместе со всей дружиной, а Милосердного князя тихрианского однажды умудрилась узреть во всей естественной красе (о чем он, к счастью, не подозревал); а тут вдруг… Да и вообще, почему — стыд? Сострадание тут уместнее.

Экс-горбун устало опустился — не на скамью, занятую парадным одеянием, а прямо на каменный пол. Ни секунды не колеблясь, она приблизилась к нему и присела рядом.

— Может, тебе воды? — спросила она участливо. Он совсем не удивился, словно ждал ее появления.

— Принесут, — проговорил она с величавой простотой, как властитель, не сомневающийся в расторопности своих слуг. — А пока поговорим.

А вот продолжительного разговора она отнюдь не планировала. То, что хотела, она уже увидела — примитивный обряд полуварварского племени. Зрелище не впечатляющее.

— М-м-м… только недолго, хорошо?

Он слегка запрокинул голову, словно над нею было небо, а не выдолбленный в скале свод, и аскетическая замкнутость уступила место мягкой печали. Принцессе подумалось, что если бы уголки его губ не висели уныло книзу, как усы у сома, он казался бы намного моложе; зато серебристые нитяные просверки, которых прежде не разглядеть было в обманчивом свете луны, теперь явственно проступали в темных волосах, кстати, не черных, а какого-то очень густого орехового тона. Они постоянно почти полностью закрывали его лицо — вероятно, незнакомец знал о том, что оно если и не столь уродливо, как его тело, то во всяком случае тоже малопривлекательно. Но, в самом деле, что это ей приспичило его разглядывать?

— Торопишься. — Он снова опустил голову, и летучая грива поспешила скрыть лицо. — Ты едва успела здесь появиться, а тебя уже кто-то ждет… Вот что значит быть такой юной. Но подари несколько мгновений и мне. Итак, празднество позади. Куда же ты теперь направишься?

Он был совершенно уверен в том, что она настроена ему отвечать. И абсолютно правдиво притом. Его что, никогда не водили за нос?

Но у нее не было времени на хитрости.

— Я пойду искать Горона. Мне сказали, что он должен быть где-то поблизости.

— Хм… — пробормотал он озадаченно. — Оказывается, кому-то известно, где должен быть Горон. Между тем даже я этого не знаю. И кто же этот ясновидец?

— Да не помню я, кто именно… — Она действительно этого не могла припомнить. — Мы вместе играли в мяч.

Улыбка снова коснулась его губ.

— Мальчишки. Эти действительно знают все. Или им всегда везет на отгадки… И для чего тебе надобен Горон?

— Разве ты не слышал о нем? Он вроде здешнего пророка, всесильный и всеведущий..

— Россказни. Легковерное дитя, тебя обманули. Горон — это я, и как видишь, не в моей власти даже облегчить собственные страдания. Как же я смогу помочь тебе?

Можно было и раньше догадаться — ну да, это и есть Горон, но только он не таинственный маг, а попросту странствующий проповедник, из-за своего увечья не способный прокормить себя честным трудом и потому кочующий из одного подлесья к другому в ореоле призрачного всемогущества — такая иллюзия легко достигается с помощью хорошо подвешенного языка. Ах ты, какая досада, а она-то понадеялась, что Горон и будет тем искомым существом, который не является жителем ни Тихри, ни Джаспера, ни Земли и поэтому неподвластен заклятию, наложенному на Адские Горы. Значит, опять ползать по руинам и болотам полудохлой Свахи, которая надоела ей уже до тошноты своей безнадежной принудиловкой «искать то — не знаю что»…

— Спрашивай. О чем ты хотела попросить Горона? — с мягкостью, напомнившей ей Алэла, проговорил странник.

— Это долгая история, — безнадежно отмахнулась она.

— Ничего. У меня есть еще немного времени.

У него, видите ли! Однако. Она что, прилетела сюда развлекать разных бродяг?

Доверься ему, девочка, потому что сейчас он стоит на стезе добра…

А вот всяким беззвучным советчикам рекомендовалось бы помолчать. «Девочка». И этот туда же.

Тебе что, трудно ему ответить? Будь мягче, добрее, великодушнее…

— В пустынном холодном краю, который лежит так далеко, что ты и представить себе этого не можешь, стоит заколдованная гора, — совершенно неожиданно для себя самой начала рассказывать принцесса. — Где-то на склонах или на вершине этой горы спрятан человек. Мертвый или спящий — сейчас это не важно. Загадка в том, как его отыскать.

— Волшба. Не здешняя. А в чем, если точнее, заклятие? — деловито поинтересовался Горон.

— Гора одета колдовским туманом, таким густым, что в нем невозможно даже передвигаться. А уж что-нибудь рассмотреть…

— Звездное Око. Только оно могло бы тебе помочь. А для полета — ручной Крылан-Великан.

— Да, Горон, да! Где их найти?

— В сказках. Все это существует только в древних легендах, дитя мое.

Она не удержалась — вскочила, топнула ногой:

— Не может быть, чтобы на вашей земле не было магов и кудесников! Не может быть, чтобы под таким солнцем вы выжили без чародейства, амулетов и оберегов!

— Разумно. И, тем не менее, здесь, в горах кампьерров, нет колдунов и кудесников. Их надо искать в пустыне маггиров.

— И ты знаешь, где это?

— Знаю. Мне уже доводилось вести переговоры с маггирами. Собственно говоря, ни с кем другим они и встречаться-то не желают, огораживая свои оазисы песчаной пеленой. Не пытайся пробраться туда, девочка, это только мне под силу.

— Скажи, что ты хочешь за то, чтобы проводить меня туда?

— Забавно. Ты предлагаешь мне плату?

Ты оскорбила его, теперь если хочешь чего-то добиться — вымаливай прощение!

— Послушай, Горон, — заторопилась она; — я же не знаю ваших обычаев. Извини, если сгоряча я сказала что-то, затрагивающее твое самолюбие. Будь настоящим мужчиной и не обращай внимания на такие мелочи. Итак, проводишь?..

— Тараторка. Ты напоминаешь мне песчаного кузнечика, который не перестает стрекотать даже жарким днем. Ты действительно не знаешь моих привычек, и мне жаль, что первая и наиглавнейшая из них такова: я путешествую только в одиночестве. И для тебя это тем более досадно, потому что сейчас я направляюсь именно к маггирам.

— Ну и прелестно! Я не собираюсь надоедать тебе, цепляясь за руку или за край твоего плаща. Ступай себе потихоньку, а я двинусь следом, так что ты меня даже не заметишь.

— Исключается. Быть на расстоянии взгляда — для меня это все равно, что находиться не дальше шага. Сожалею.

Она чуть было снова не топнула ногой.

— Ну, хорошо, хорошо! Ты нарисуешь мне план дороги. В конце концов, покажешь на пальцах. Я понятливая.

— Не только. Ты приставучая, как свежая смола, вот ты какая. И, скорее всего, для выполнения какой-то задачи, о которой мне знать не обязательно, именно тебя и избрали благодаря всем твоим невыносимым качествам… Но, надеюсь, в их число не входит отступление от клятв?

— Мое слово нерушимо.

Еще бы! Ведь это было королевское слово. И невольный тон, которым это было произнесено, как видно, был последней каплей, убедившей Горона.

— Верю. Ступай за мной.

Он наклонился и вытащил из-под скамьи темный ком — это оказался его старый плащ, в который он тут же старательно закутался, несмотря на жару поистине тропической ночи. Направился к выходу, нисколько не сомневаясь в том, что она послушно последует за ним. Снаружи, на широкой ступени, перекрывающей цокольный этаж этой превращенной в жилище скалы, терпеливо дожидался отрок с маленьким кувшинчиком и каким-то зеленым свертком. Горон принял все это как должное, поблагодарив благосклонным кивком и двинулся по этой щербатой террасе вправо, минуя череду узких нор, вгрызавшихся в рыхлый песчаник горы.

— Спальни. Найдешь свободную и переднюешь, — кинул он через плечо Сэнни, которая следовала за ним чуть ли не вприпрыжку.

Терраса начала круто подниматься, скоро превратившись в неогражденную лестницу, но Горон своего шага не убавлял, как видно, проверяя выносливость навязчивой спутницы. Ничего, она пока справлялась. Лиственная крыша была уже совсем близко, и нижние ветви, заметно утратившие к утру свою светоносность, заставили Горона пригнуться. Он остановился, отвел рукой, оплетенной змеиными ремнями, нависшую над лестницей ветку и пропустил девушку вперед. Она скользнула мимо него, постаравшись не задеть даже края его одежды, и неожиданно очутилась на открытой каменной площадке.

Грозовая туча, теряя в своем стремительном беге облачные ошметки, исчезала где-то справа; слева нежная прозелень неба предвещала погожий рассвет. Исчезающая луна едва проглядывала сквозь облачные прорехи на западе, зато на остальном небосводе проклюнулась причудливая россыпь незнакомых созвездий.

— Памятка. — Горон указал на вытянувшиеся в одну линию мерцающие небесные светлячки. — Это — Веретено. Завтра пойдешь прямо на него. Теперь смотри вниз: там начало живой тропы к соседнему подлесью. Как спустишься, увидишь перед собою каменные арки, их всего одиннадцать. Иди от одной к другой, не собьешься, но старайся ни к одной из них не прислониться. Затем — Бездорожная Пустошь, днем пересечь ее невозможно, потому что укрытий и подземных ходов под нею нет. Ночью другое дело, ты не заплутаешься, если с живой тропы не собьешься и будешь держать путь прямо на Веретено. Под утро подойдешь к Горюнову подлесью, входи смело, скажешь: «С благословением Горона», тебя приветят. Есть чем за постой заплатить?

Она растерянно пожала плечами: этого она как-то не предусмотрела.

— Держи, — он протянул ей крошечный мешочек, как ей показалось, наполненный некрупными камешками. — Больше одного соля не давай. Путь-то неблизкий. И еще один соль заплати за поручи, а то как это ты все руки себе не изрезала, просто удивительно. Да, вот еще, это тебе…

Он суетливо, даже как-то по-стариковски сунул ей кувшинчик и что-то мягкое, завернутое в зеленый лист; затряс головой: не отказывайся, мол, и не благодари. Она поняла — бедняга старался, чтобы руки их не соприкоснулись. Тоже, наверное, болят.

— Пора. Я сейчас на заутреннее сходбище к здешнему одинцу зван, освобожусь только после рассвета, — проговорил он устало, — так что нынче мы уж не увидимся. А к вечеру как проснешься, так и пускайся в путь, заката не дожидаясь — под арками-то густая тень, Нетопырь тебя не заметит; он в узкие расщелины не суется, должно быть, крылья помять опасается. У тебя ноги резвее моих, так что я тебя вперед себя пущу. Как в Горюны прибудешь, под купину нырни и сиди там, меня дожидайся. Ну?..

Его манера разговаривать до странности изменилась: словно не она, а он сам ей в спутники напросился. И ждет чего-то.

— Не поняла: что значит — »ну»?

— Слово. Дай слово.

— Какое слово, Горон?

— Честное. Что за всю эту ночь ты ни разу не попытаешься ни приблизиться ко мне, ни хотя бы проследить за мной.

— О чем речь! Это, само собой разумеется. И в эту ночь, да и во все последующие. Я свое слово сказала.

— Помни.

И исчез. Некоторое время летучий шорох его шагов еще доносился снизу, из-под плотной, отливающей металлом листвы, нависающей над лесенкой. Поступь-то у этого бродяги не старческая, так что все эти рассуждения относительно резвости ее ног — это или кокетство, или лукавство. Уж не хочет ли он сам за ней проследить? В таком случае ему уготовано глубокое разочарование. Она не собирается проводить целый день в этом муравейнике, где, как она только сейчас поняла, спят с восхода солнца и до заката, чтобы бодрствовать всю светлую и более или менее прохладную ночь.

И путешествовать под трухлявыми арками, к которым даже прислоняться не рекомендуется, а затем пересекать открытую пустошь (неизвестно еще, какие на ней твари водятся), ей совершенно незачем. Потому что она сейчас пролетит до самого Горюнова подлесья, выберет укромный уголок, где можно будет неприметно для аборигенов появиться завтра поутру, и благополучно отбудет на свою Игуану, где ее уже совершенно определенно заждались… Кстати, по дороге хорошо бы придумать, как объяснить мужу, где она столько времени пропадала, а то что-то затянулась ее «минуточка».

Ах да, она ведь отправилась выбирать место для своего нового замка. Да еще надо проследить, не заблудилась ли эта чернокожая парочка, которую она бросила над самым морем. Итак, вперед, в жаркое, так и не омытое дождем поднебесье. Первая арка внизу… Пятая… Одиннадцатая… Пустошь в три перелета… А вот и искомое подлесье. Горону бы так путешествовать. Топать ему целую завтрашнюю ночь, пока не доберется он сюда, где уже позолоченная рассветом тропинка (почему — живая?) ныряет под свод незнакомой купины. Вот тут мы с ним завтра и встретимся.

А теперь — домой!

Дом — ну не сразу же дом, разумеется, а пока только обрывистый берег, встретивший ее опьяняющей морской благодатью. Никого. Ну, понятно, тихриане проголодались, а у странствующего менестреля безошибочный нюх на то направление, в котором надо искать предполагаемый ужин. Да, кстати об ужине — у нее в руках до сих пор Горонов гостинец. Попробовать? Нет, рисковать незачем. Хотя в кувшинчике может быть диковинное, ни с каким другим не сравнимое вино, да еще тепловатая лепешка, упругая плоть которой прощупывается через оливковый жилистый лист, поддразнивает пряным запахом ее любопытство.

Нет уж, хватит на сегодня сюрпризов. А то еще окажется, что Горон решил попотчевать ее каким-нибудь колдовским зельем… Для джасперянина, нечувствительного к любым инопланетным ядам, это смертельной опасности не представляет, но вот если напиток окажется убийственно пьянящим, то это еще одна заморочка. И без того сейчас предстоит очередное объяснение с супругом — и на что она лазала и кого она гладила…

Кувшинчик и лепешка полетели в море. Сирвенайя, если ты поблизости, то приятного аппетита!

Да, и еще одно: крошечный мешочек, словно сплетенный из конского волоса. Что в нем за камешки?.. Тусклые белые кристаллы. Похоже на соль.

Сэнни опасливо оглянулась по сторонам, потом не удержалась и лизнула-таки один из них. Ничего особенного, действительно соль. А ведь неплохая разменная монета для того уровня, на котором пребывает эта перепрелая Невеста. Кстати, надо будет попросить Эрромиорга, чтобы он связался с баронским домом Цоббу, в чьих владениях расположены все солеварни, и попросил прислать для конюшни ведерко самой крупной соли. И все, все. Домой…

Резкий, упругий толчок воздуха чуть не сбросил ее в море — так бывает, если кто-то, пройдя через ничто , появляется слишком близко. Она отпрыгнула от края обрыва и с немалым изумлением увидала, что этот неосторожный пришелец — не кто иной, как Харр, причем мокрый с ног до головы.

Она уже открыла рот, чтобы посочувствовать и предложить помощь (не иначе как дружиннички потешились, нашли над кем!), как он круто развернулся и, встряхиваясь, как собака, двинулся на нее с поднятыми кулаками:

— Ага, попалась, морда холуйская! Я ж тебя, стерву старую…

— Рыцарь по-Харрада!

Он остановился, протирая глаза:

— Никак ты, княжна? Думал, эта… воеводиха твоя кухонная.

— Кто это тебя искупал?

— Да все она, ведьма гребаная, строфион ее в ляжку! Весь берег обыскал — утопил бы не жалеючи!

Увы, за год чужедальних странствий манеры бродячего певца понесли значительный урон. Мона Сэниа вздохнула — все-таки вина в том была именно ее.

— Ну, летим к дому, там и ужин готов. Разведем вечерний костер, просохнешь…

— Ну, уж нет! Я сначала ее, гадюку, найду да мордой в пень трухлявый!

— С пнем и завтра успеется, — заверила его принцесса. — Дай-ка руку, пора нам в Бирюзовый Дол, а то заплутаешься тут в темноте, ищи тебя потом…

— Сам я.

— В каком смысле — сам?

— А вот в таком.

И менестрель, до сих пор боявшийся высоты пуще огня, зажмурился и шагнул с обрыва.

Принцесса от неожиданности вскрикнула и наклонилась над водой, которая тихо, по-вечернему синела далеко внизу, чтобы точно определить, где перехватить падающее тело.

Под обрывом никого не было.

— Харр! — позвала она, не позволяя себе понять, что произошло. — Харр!!!

Откуда-то с верхушки сосны сорвалась Гуен и с омерзительным хохотом ринулась вниз.

— Гуен, ищи его, ищи! — Она понимала, что приказ бессмысленный, но ее разум отказывался принять то, что произошло на ее глазах.

Гигантская птица заметалась между стволов, врезалась в можжевеловый куст, затихла. Колючки клювом выщипывает у себя из брюха, а может, решила ягодами побаловаться… Искать-то некого.

Мона Сэниа так и стояла не шевелясь, пока не ощутила новый порыв встревоженного воздуха. Теперь Харр появился в нескольких шагах, уже малость пообсохший, с какими-то колосьями в руках.

Вид у него был пришибленный, почти виноватый.

— На Тихри побывал… — прошептан он растерянно; руки его опустились, колоски посыпались на землю. — Ежели все так просто, то, как же я ее не спас?..

Мона Сэниа подошла, мягко положила руки ему на плечи:

— Вернемся в Бирюзовый Дол, милый Харр, я прошу тебя! Там во всем и разберемся.

Он послушно кивнул, позволяя увлечь себя в такой привычный для джасперянки — и такой невероятный для самого себя — полет через ничто, и через мгновение они уже стояли на голубом колокольчиковом ковре.

— Ну, Сэнни, у меня просто слов нет! — командор, разносивший в пух и прах за какие-то провинности покрасневшего Киха, оставил свою жертву и бросился к жене. — Паянну Ких отыскал, а вот где вас с этим гусем носило…

— Харр, — вполголоса проговорила принцесса, обернувшись к «этому гусю». — Продемонстрируй ему.

Менестрель послушно кивнул, зажмурился, сделал вперед коротенький, падающий шажок…

И его уже как не бывало.

Раздался дружный икающий вздох — все, кто был на лугу, остолбенели от изумления.

— Ты… — первым пришел в себя командор. — Ты научила его… А меня?!

Мона Сэниа про себя усмехнулась: ну вот, на сегодня и покончено с супружеским дознанием, где это она пропадала.

— Я подозреваю, — задумчиво проговорила она, — что его не учил вообще никто, разве что эти насекомоподобные крэги… как их… пирли.

Паянна, до сих нор тихонько — вот уж что совершенно было на нее не похоже! — притулившаяся возле кухонного закутка, поднялась и бесшумно подошла поближе.

— Постой, постой, — командор, взмокший от волнения, в буквальном смысле слова схватился за голову, — ты хочешь сказать, что и Тихри населена людьми, способными совершать эти немыслимые перелеты через подпространство?

— Нет, не думаю. Иначе за столько-то тысячелетий уж кто-нибудь из них обязательно открыл бы это свойство, столь необходимое кочевникам, и не тянулись бы по всей планете нескончаемые караваны… Нет. Я полагаю, что этим даром обладает только наш гость. Он или наделен им от рождения, или незаметно для себя приобрел где-то… Он и сам потрясен.

Юрг круто повернулся на каблуках: все дружинники уже собрались вокруг него, Паянна, набычившись, угрюмо глядела в спину Флейжа, и даже всегда нелюбопытная Ардинька вышла из детской с голопузым Эзриком на руках.

А вот Харра нигде не было.

— Боюсь, что он уже не наш гость, — пробормотал командор.

Принцесса вздохнула: да уж, теперь менестрель вряд ли появится здесь, пока не натешится вволю только что открытым у себя чудодейственным даром.

— Свин певчий, — убежденно изрекла Паянна. — Сам волшбой овладел, так нет, чтоб с другими поделиться! И дитё на чужие руки кинул…

Мона Сэниа оглянулась на раздосадованную воеводиху, поняла: той тоже до смерти хотелось постранствовать.

— Да не завидуй ты ему, Паяннушка, — проговорила она примирительно; — скажи только, куда слетать хочешь, и мои дружинники доставят тебя куда пожелаешь. Не по Тихри ли соскучилась?

Паянна шумно вздохнула, покачала головой (принцессе почему-то сразу представилась тучная рогатиха, отгоняющая приставучую караванную муху).

— Не, — проговорила она убежденно, — покедова дел невпроворот, не до удовольствиев. А сподвижникам своим на всякий случай накажи: ежели я спрошусь, то по первому моему слову чтоб меня на родимую дорогу кинули или еще куда. Ведь не приведи нелегкая что с князем моим приключится, или он просто по мне соскучится, то я ведь и почуять могу. Тогда — чтоб враз…

— Да, разумеется, Паянна, — заторопилась принцесса, по опыту знавшая, как раздражает супруга бесцеремонная многословность кухонной воеводихи. — Все слышали? Чтоб по первому же требованию!

— А ежели царевна-рыбонька всех малявок на себя примет да мне отпускную на один дён предоставит, то недурственно бы на дворец твой княжий поглядеть, что на равнине паладиновой стоит, чтоб иметь в воображении, на какой такой манер вы тут хоромину возводить намылились.

— Эрм, чтоб завтра же с утра!..

Юный Эзерис, смевший, что ему слишком долго не оказывают внимания, требовательно взревел.

— Да, в самом деле, утро вечера мудренее, — обрадовался командор, которому симпатии жены к этой отставной воительнице с самого начала (и если честно говоря, то совершенно беспричинно) были поперек горла. — Пора и за ужин приниматься, тем более что нам опять долгое время придется обходиться без застольных несен…

И точно в ответ на это не вполне обоснованное пророчество мощный всплеск воздуха сбил с ног Флейжа, и на этом месте появился менестрель, встрепанный и с десинтором в руках.

— Ты, строфион черноперый, — напустился на него Флейж, поднимаясь и отряхивая свой щегольской камзол. — В другой раз нацеливайся поближе к стеночке!

Командор же, увидев в черных пальцах грозное оружие, в очередной раз схватился за голову:

— Ты с ума сошел! Положи немедленно! Ты же тут всех перестреляешь.

Менестрель задумчиво поглядел па свое новое приобретение, перекинул из левой руки в правую:

— Так зачем же — здесь? Вот погуляю по Дороге Свиньи, там на каждом шагу есть, кого приласкать.

— Командор, — быстро шепнула мона Сэниа, оборотясь к супругу, — добытое оружие не отбирают…

Менестрель — даром, что чуткий слух! — уловил ее слова, деловито засунул ствол за расшитый пояс. Паянна не выдержала, фыркнула: — Эй, горлопан, где хлопушку-то спер? Тихрианин необидчиво пожал плечами:

— Зачем же так сразу и спер… В джанибастовом хлеву, где давеча гулял я, в чем мать родила, у каждого бандюги по пятку таких. Одного пришлось облегчить.

— Тебя кто просил на конфликт нарываться? — снова вскипел командор. — С той самой потасовки, когда вы Касаулту вызволяли, тебя там каждый прохвост в личико твое симпатичное помнит! Еще решат, что это принцесса тебя послала, а она ведь слово дала, что ни в какие распри не станет вмешиваться; ты хоть это понимаешь?

— От кого я оружие поимел, тот ничего уж решать не будет, — проговорил когда-то добродушный менестрель таким ужасающе спокойным тоном, что даже принцессе стало не по себе.

— Что сделано, то сделано, — проговорила она примирительно. — Завтра поутру, славный рыцарь по-Харрада, Дуз, как самый спокойный и рассудительный, отведет тебя в лес и научит обращаться с этим оружием… во всяком случае, как снимать его с предохранителя и как подзаряжать. А пока сделай милость, не прикасайся к нему, хорошо? Мы сейчас разведем вечерний костер, и ты расскажешь нам, наконец, какие радости и невзгоды превратили тебя из веселого певца в сурового воина.

— Какие? Да ты ж сама, государыня моя ласковая, — невесело усмехнулся менестрель.

— Прости, рыцарь, я тогда погорячилась, — с подкупающей простотой склонила голову принцесса. — Но, сам понимаешь, сейчас нам необходимо знать, каким образом ты приобрел дар, свойственный лишь обитателям Равнины Паладинов. Ведь если кто из наших врагов тоже…

— Имел я твоего ворога, когда он сюда залететь посмел! Ну не знаю я, чего это я вам уподобился, не знаю, хоть режьте! А ежели и узнаю, оба уха даю на отсечение, что никого не обучу. Все с меня?

Всем, кроме него самого, было ясно, что — не все.

— Рассказа от тебя ждут, шелудь копченая! — рявкнула на него Паянна, и Харр вздрогнул и выпрямился, точно его укололи шилом промеж лопаток. — Дар получил — плати за него сказом побродяжным!

Странник зябко повел плечами, глянул на потемневшее небо:

— Костерок обещали…

И все поняли, что сейчас последует, наконец, его повествование.

Костер развели на берегу, у самой кромки воды: ждали появления морской кормилицы. Ужин на подогретых серебряных блюдах был расставлен прямо на камнях, но любопытство было сильнее аппетита, и все жадно глядели Харру в рот, так что и ему кусок в горло не лез. Даже Ардинька, как правило, в этот час торопившаяся домой, осталась заночевать. Харр уселся на заботливо подстеленную шкуру, скрестив ноги, глянул на первую луну, тоже с любопытством уставившуюся на него своим немигающим глазом, и призрак изумрудной звезды, предвозвестницы бед, загоревшейся над уступами и озерами Ала-Рани как раз накануне его появления, ослепительной вспышкой осветил все уголки его памяти, которую он так долго и старательно — и так безнадежно! — старался пригасить.

И он начал свой рассказ вполголоса, словно только для самого себя, и припомнил бескрайний, как море-океан, зеленовато-ворсистый ковер болота, и так кстати подвернувшегося гада-плавунца с изящной точеной головкой, принявшего его на свою чешуйчатую плоскую спину, и мудрого змия, обвивающего крест и, по-видимому, нашептавшего плавунцу наказ беречь гостя; описал он и гору лестничную, на которой встретился ему призрачный козерог-белопух, такой невесомый, что золоченые его копытца даже не цокали но камню; дошел черед наконец и до подружек зелогривских.

Флейж не упустил случая выразительно хмыкнуть, за что и получил от командора кинжальными ножнами по шее; Харр не стал делать вид, будто не заметил ни дружеской насмешки, ни командорской острастки, напротив, как-то чересчур спокойно, почти безучастно кивнул — было дело, в свое время обеих, значит; только давайте уж по порядку.

Он говорил и сам удивлялся себе: точно и не с ним все это приключилось, а с кем-то, кто был поблизости и все время у него на виду; а больше всего изумляло его то, что выговаривалось все это как-то само собой, точно его безукоризненно подвешенный язык действовал сейчас независимо от его волн и странным образом выбирал из воспоминаний все только светлое, не упоминая ни о болотной вони, ни о тоскливом ужасе перед волнами Хляби Беспредельной, ни о третьей подружке, придушенной и поруганной блудливыми подкоряжниками.

Он поведал о сказочном городке Зелогривье, с золотыми маковками и зеленеными гладкоузорчатыми стенами, с многоногим зверем-блёвом и мохнолицыми амантами, правящими не слишком дружно, но в целом разумно; особо остановился на Стеновом и его славных детишках, Завле и Завулони, бесстрашных и зорких, как рысята; про собственные ратные подвиги упомянул мимоходом, и то лишь для того, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, сколь пользы и радости приносили аларанцам светоносные пирли, то ли птахи, то ли мотыли — ограждающие от бед, указующие на врага…

Хлебнул вина и, переведя дыхание и забегая вперед, со всеми красотами перечислил все знакомые становища: Лилоян, обнесенный фиолетовыми стенами, точно мазаными черничным соком, и раскинувшееся на каменистом берегу Межозерье, голубеющее синими своими домишками, точно прибрежными незабудками; описал с уважением мастеровитое Серогорье и задымленную Огневую Падь; не были забыты им вечно несытая, несмотря на лакомое прозвание, Кипень Сливошная и обобравшая ее зажиточная владелица судбищенского луга Жженовка-Туга-Мошна. Изумляясь собственным словам, он припоминал, какой распоследней руганью клял тогда все эти окамененные хоромы толстомордых амантов и вонючие хижины окольного люда… Видно, золотым светом Мадинькиных глаз была озарена сейчас — и навеки веков — его память.

Но когда дело дошло до разграбленного лесными ордами безлюдного Двоеручья, во рту точно пересохло.

Он помотал головой и решил вернуться назад, к подружкам неразлучным, потому как не было до сих пор ничего легче и слаще, чем рассказывать за доброй чарой о юных (и не очень), пылких и щедрых (а иногда и наоборот), но в конце концов всегда сговорчивых (всегда ведь, строфион их ети, всегда, всегда!) девах, без которых не обходился ни один поворот его извилистого жизненного пути.

Однако и тут вышла заминка.

О сытном и беззаботном житье у безотказной Махидушки он долго не распространялся, поелику славы в том никакой не было; а когда дело дошло до Мади, губы вдруг сами собой шевелиться перестали.

— Да ладно, — махнул рукой Юрг, опасаясь, как бы не остаться без продолжения рассказа. — Подробности можешь опустить. Ну, был грех, так с кем не случалось…

— Не грех то был! — Черное лицо менестреля вдруг посветлело, точно его ополоснули зарницей. — Дитятю она у бога своего вымаливала, да что тот мог дать — он одними птенцами желторотыми ведал. Вот и пришлось ей меня просить, а я, чурбан стоеросовый, еще мытарил ее, отнекивался…

Флейж, охальник известный, заперхал, подавившись невысказанными комментариями.

Спасли положение аларанские боги — никудышные, мелкотравчатые, избираемые каждым жителем по собственному убогому разумению. Не находилось слов, чтобы вот так, перед всеми пересказать все то немногое, что случилось между ним и Мадинькой, а паче того — повиниться в том, чего между ними так и не было (не научил он ее, кобель окаянный, как подобно пчелке ненасытненькой снимать каплю за каплей дурманного меду с каждой минуточки жаркой ночи); вот и начал он поносить всех никчемных божков аларанских, и пуховых, и коровых, и копейных, и оселковых, вкупе с мясными, рыбными и хлебными. Как ни странно, и принцессу, и командора эта тема заинтересовала гораздо живее, чем скорбная повесть о Мадинькином недотрожестве, и Харр, чрезвычайно обрадованный тем, что можно увильнуть от щекотливых подробностей, принялся в тонкостях описывать, как он чуть ли не в каждом становище пытался внушить этим тупым аларанцам, что бог-то один на всем белом свете — солнышко щедрое, жизнь всему сущему дарящее.

Ан не вышло.

— Ты там что же, единобожие пытался учредить? — с опаской переспросил Юрг.

—А то!

Подхватил-таки словечко от Дяхона. Всего и прибытку, с Ала-Рани унесенного…

— Вот на казню смертную и напросился через язык свой балабошный, — вставила Паянна, как видно все еще кипевшая от зависти.

— Тебя что, действительно прищучили за все эти ереси солнцепоклоннические? — осторожно уточнил командор.

— Так, да не так… Они ж сами по единому богу тосковали. Вот и получили. А мне — расхлебывай…

— Что, сотворил-таки им нового идола?

— Вот именно. Сотворил. Вон он, у царевны-рыбоньки на коленях пригрелся…

Реакция слушателей была единодушной — как говорится, немая сцена.

— Ну, тогда давай все-таки в подробностях! — велел первым пришедший в себя командор.

И пришлось до самой третьей луны повествовать о том, как осчастливленная Мади еще до рождения нарекла сына золотым именем — Эзерис, что значит Осиянный, не ведая, что такое же прозвание предуготовано будущему богу, пришествия которого ожидали полчища м'сэймов.

И про этих скудоумных и, в сущности, несчастных аларанских фанатиках пришлось рассказать со всею доскональностью, а особенно — о их Наивершем, сучонке лживом, который в одиночку заправлял всем этим неисчислимым тупым стадом, а самого менестреля подбивал сочинять для задурманенных людишек песни прельстительные, блаженство послесмертное обещающие. И про странные речи его, когда говорил он вроде как по писаному, обещая приход нового бога вовсе не по молитвам призывным, а по какому-то высшему рассуждению…

— Не понял, — сказал командор. — Поясни-ка, если помнишь.

Он помнил — не зря же в каждую минуту своих странствий старался запомнить все диковинное, чтобы потом пересказать это Мадиньке-недотроге.

— А слова его были таковы: «Бог приходит на землю грешную не тогда, когда узреть его жаждущие молят его об этом. Он на краткий срок являет себя, чтобы бросить в мир семена мудрости, кои, дав тучные побеги, сплотят и возвысят род людской перед той смертной бедою, которая будет грозить потомкам нынешних поколений только через многие годы…» Вот вроде бы так.

— Да, — пробормотал Юрг, — предыстория всех великих религий; только для раннего Средневековья это вроде бы чересчур мудрено. Ну, так на чем вы с этим пророком липовым договорились?

Договорились! Пришлось признаваться в том, как он по глупой доверчивости угодил в яму громовую, чтоб молнии-убивицы ожидать, и как исхитрился па свое место Наивершего посадить, да своими руками не придушил — урок наглядный преподал: не убий.

И о скорбной участи Мадиньки пришлось рассказать, что была за грех измены своей сослана в дальнее становище, и родила там мальчонку, которого пирлюхи-защитницы теплым своим свечением обогревали, да вот на грех разбойнички с большой дороги подоспели, двери сараюшки распахнули, и люд простой то сияние за ниспосланный свыше знак принял, младенчика-то богом и ославил… Хорошо еще, по чистой случайности и Харра в то становище занесло, представление там было, судбище великое вроде бы разыгрывали. Спас он тогда и Мади, и сына своего… Да ненадолго. Шелуда, строфионий выблевок, зельем опоил, страже продал. За то Завка, амантова дочка, с ним и посчиталась. Ну а потом уж все известно — небось, и без суда обошлись, так прямо над прорвой бездонной их беспамятных привязали, приговор наскоро слепленный зачитали, и — привет из края ледяного, бессолнечного…

Он вздохнул и обвел слушателей тоскливым взглядом: все, все, отпустите теперь с миром.

Но командор упрямо мотнул головой — нет, не все.

— Прости меня, дружище, но ты умолчал о главном: как ты здесь-то очутился? Напрягись, вспомни…

Да и вспоминать тут нечего. Как пихнули меня первого в спину, понял — лечу. А подо мною прорва ненасытная, у коей дна не разглядеть. То есть, вроде как ничего внизу нет. Ничего! И понял я, что предстоит мне пролететь через это самое, что я никогда до сих пор и представить себе не мог, а вы сквозь него ныряли и в других краях оказывались; да тут еще пирлюшка, утешительница неразлучная, на плече приладившись, зудела-названивала: Бирюз-з-зовый Дол, Бирюз-з-зовый… Он мне как последнее утешение и привиделся Вот так оно и было, — он и сейчас не мог обозвать свою спасительницу таким ненавистным именем — «крэг»

По затянувшемуся молчанию было ясно, что на рассказе поставлена точка. И никто не знал, что в ответ сказать — ну не «спасибо» же!

А нашлась Ардинька, скорбно молчавшая во все время Харрова повествования.

— Прости нас, странник безутешный, — проговорила она, поднимаясь с камня и подходя к менестрелю, — что принудили мы тебя заново пережить всю горесть любови твоей загубленной…

Харр, как ошпаренный, тоже вскочил на ноги.

— Да не любил я ее, не любил! Просила она, вот и приласкал походя, почитай, из одной только жалости. В том и грех мой неискупаемый… — Он осекся, словно прислушиваясь к чему-то невидимому.

— И сейчас не люблю, — признался он с глухим отчаянием. — Может, я и вовсе благодатью той обделенный?

Ардиень, печально и неотрывно глядевшая на него, подняв свое светившееся в наступившем полумраке личико, тихо покачала головой.

— А, — отмахнулся он, — где ж понять это тебе, убогонькой!

Все задохнулись, словно каждому по лицу пришлось по хлесткому удару. Еще одно его слово, и все как один бросились бы на защиту младшей царевны от менестрелевой непочтительности.

Но Ардинька спокойно опустила на прибрежный песок задремавшего младенца, потом поднялась на цыпочки и, обеими руками обхватив голову менестреля, пригнула ее к себе и беззвучно поцеловала в лоб.

Харр оторопело попятился, замахал руками… и исчез.

Никто не успел высказаться по этому поводу, как он снова появился, ухватил с блюда баранью ногу и пропал уже окончательно.

Командор облегченно вздохнул:

— Ну, я вижу, что теперь за него можно не волноваться — выговорился и вернулся в прежнее свое бродячее состояние. Придется тебе, Эрм, получше приглядывать за собственными кладовыми да кухнями.

— Да уж, это еще надоть поглядеть, кто тут есть прорва ненасытная, — глухо проворчала Паянна, так и не примирившаяся с новой способностью своего земляка.

— Гм… Похождения, конечно, увлекательные, — это совершенно неожиданно Флейж подал голос, в котором тоже звучали ревнивые нотки. — Но все-таки откуда у него в самый нужный момент появилась наша способность перелетать через ничто? Ведь сколько мы с ним дурака валяли, он только по-козлиному прыгал…

— Откудова — оттудова… Стало быть, таким уродился, — изрекла Паянна, поднимая закряхтевшего малыша, который только сейчас спохватился, что пропустил вечернюю кормежку. — Раз уж вам прошвырнуться на Тихри было что плюнуть, то почем знать, может, дедки ваши тоже на дорогах княжеских пошустрили, вот кто-то из них на какую нашу шалаву и соблазнулся. Так и пошел род попорченный, к лёту гожий, у коих в кровушке ходить не вдоль дорог, а поперек.

А ведь и вправду, — встрепенулась принцесса, которую Харрово повествование привело в состояние несвойственной ей растроганной задумчивости. — Мы знаем, что крэги сами по себе не способны на межзвездные перелеты. Значит, на Тихри их занесли наши предки, больше некому.

— Хорошо, если предки, — возразил командор. — И гораздо хуже, если еще на какой-то планете мыслящие существа обладают таким же даром.

— Что же в том плохого? — удивилась Ардиень, доброе сердечко.

— Потому что они служат крэгам.