Но кто-то все-таки рискнул преодолеть открытое пространство, напоенное жаром полудня, и теперь сидел спиной к ней у самого выхода из ворот; нисколько не сомневаясь, что это может быть только ее добровольный проводник, она окликнула его:

— Горон, ты? Посреди бела дня?

Он поднялся одним гибким движением, и на мгновение раньше, чем размах его пепельных крыльев заслонил собой все золото сверкающей долины, она поняла, что перед нею сам Лунный Нетопырь.

Удивилась она другому: под ребрышком не ёкнул гаденыш непременного постыдного страха; напротив — с каким-то чувством отстранённого восторга, с каким следят за изменчивым абрисом облаков, она наблюдала за тем, как медленно-медленно опадают и складываются крылья, с естественной надменностью слегка запрокидывается точно выточенная из гагата голова с маленькой изящной короной, охватывающей узел волос, туго стянутых и уложенных на темени; судя по легкому движению плеч, скрещиваются на груди руки. Заслоняя собой стрельчатую арку ворот, он был сейчас всего лишь черным силуэтом на золотом знамени ее своенравия.

Где-то в глубинах памяти, конечно, сохранились и возмущение, и ужас, охватившие ее, когда невидимая липкая пелена сковала ее тело в их прошлую встречу, но ведь потом были еще и его властные руки, с такой негаданной нежностью поднявшие ее, чтобы унести прочь из лунного замка… Но на этот раз она каким-то шестым, а может — первым, наиглавнейшим женским чувством уловила, что никакие колдовские чары ей не грозят.

Тебе нечего опасаться, ведь он ждет тебя, исполненный добра и…

Слушай, может, ты заткнешься, а? Говорить надо было, когда спрашивают. А сейчас не до тебя.

— Приблизься, непокорная девочка.

Однако интонации прирожденного властелина у него неискоренимы. И смягчать их придется очень и очень неспешно и оглядчиво, чтобы не разрушить того хрупкого невидимого мостика, который между союзниками называется согласием, а между противниками — временным перемирием.

Она подошла, легко ступая босыми ногами по камню, горячему даже в этом сумрачном тоннеле. Как и в прошлый раз, подивилась необычной для здешних людей (о чем ты говоришь — он же не человек!) высоте его роста, из-за чего ей приходилось слегка запрокидывать голову, чтобы попытаться увидеть его лицо. Но сзади него, на выходе из каменного коридора, полыхало такое оголтелое сияние, что на огненном фоне, от которого прямо-таки навертывались слезы, все черты сливались в одну агатовую маску. Вот незадача, всегда что-нибудь мешает, в тот раз — лунный свет, сейчас — солнечный…

А вот ему свою голову пришлось несколько наклонить, чтобы не задевать короной за неровности свода, отчего величавости несколько поубавилось.

— Я думала, ты появляешься только ночью, — проговорила она с невольным раздражением. — Тебя же зовут Властелином Тьмы!

— Это только потому, что днем никто не осмеливается не то чтобы приблизиться ко мне, а хотя бы взглянуть в мою сторону. Для меня же таких законов не существует.

Она беззаботно пожала плечами:

— Как видишь, не для тебя одного.

Она уже начала привыкать к контрасту угольной черноты и расплавленного золота, потому что ей показалось, что она различает, как брови его дрогнули, смыкаясь в одну грозную черту.

— Пожалуйста, — с видимым усилием проговорил он, понизив и без того шуршащий голос до шепота, — никогда больше так не поступай.

Наверное, никакие другие слова не изумили бы ее больше, чем эти; даже не сами слова, а интонация.

Он — просил!

Если и у него имеется собственный внутренний голос, то тот, похоже, должен был бы сейчас начать заикаться от удивления, бедняга.

— А… если очень захочется? — это пробный шар, примитивный, только для того, чтобы не упускать инициативу.

— Я вынужден буду тебя покарать. Они (небрежный кивок через плечо) должны видеть, что мои законы нельзя нарушать безнаказанно. Иначе то, что совершил один, обязательно захочет повторить другой.

Однако! Это надо было слышать, с какой устоявшейся, многовековой надменностью слетело с его губ это презрительное «они»!

— Знаешь что, Подлунный Вседержитель, — проговорила она медленно, — чародей ты, король Новоземья или сам бог, но на твоем месте я отказалась бы владычествовать над людьми, которые достойны такого презрения, какое ты к ним испытываешь. Из гордости.

Она никогда не знала, что бывают черные молнии, но если не вспышка черного света, то что же тогда полыхнуло между ними?

— Все-таки рано или поздно мне придется тебя убить. — Это прозвучало так тихо, что, похоже, он убеждал сам себя. Спасал собственное достоинство.

Ау, неслышимый мой, так убьет или нет?

Нет.

Ну вот, сразу как-то легче.

— Что ж, попробуй, — проговорила она равнодушно, в то же время мгновенно изготовляясь к одному неуловимому движению, которое позволит ей мгновенно исчезнуть, пройдя через ничто.

Опередить его она теперь успеет, научена горьким опытом, но уж очень не хочется открывать ему свои способности, на этой земле несомненно причисляемые к разряду магических и посему возможно и наказуемых.

Он задумчиво покачал головой:

— Нет, не так поспешно. Ты ведь единственная, которая за все эти годы посмела разговаривать со мной, как равная с равным.

А, так вот в чем изюминка! И вовсе не в ее обольстительных внешних достоинствах. Но слишком много загадок осложняют отношения, поэтому кое-что придется ему объяснить, тем более что, как она и решила, в ее словах не будет неправды.

Но учти, что властелину лучше солгать, чем оскорбить.

Ну, уж это мне решать!

— В той земле, откуда я родом, мой отец — властитель, не менее могущественный, чем ты.

— А мать? — спросил он так быстро, что стало ясно — слова эти вырвались у него независимо от воли.

— Я не помню своей матери, — вздохнула она, облизнув потрескавшиеся губы, и это снова было правдой. — Но почему ты спрашиваешь? Разве для тебя когда-нибудь имело значение происхождение твоих… м-м-м… мимолетных подруг?

Полночные глаза в пол-лица — это вскинулась завеса невероятных его ресниц, слившихся с ними в одну колодезную черноту, в которой ни проблеска белков, ни мерцания зрачка. И, тем не менее, что-то в этих глазах дрогнуло.

— Да, действительно, о чем мы говорим, когда ты уже прошла через пекло раскаленных гор — навстречу мне.

Однако!

— Вовсе нет! — Она рассерженно фыркнула, и это получилось совсем по-детски. — Я просто захотела поглядеть на эту слюдяную долину при дневном свете.

Ты что, промолчать не могла?

— Ты… Ты просто хотела посмотреть? На долину? При свете дня? Тем самым, совершая преступление, за которое здесь любого карают мучительной смертью?

— Кто карает?

— Я.

— И кто установил этот закон?

— Я.

— Ну и стоило устанавливать законы для жалких людишек, которых ты так презираешь? — А ледяной тон дается все труднее и труднее, и немудрено — дышать в этом тоннеле уже нечем. — Владыка ночного поднебесья, круг замкнулся. Я снова хочу тебя спросить: а почему ты не оставишь их в покое? Ты — сам по себе, они — аналогично. Пусть они сами выбирают своих вождей, сами сочиняют себе правила и законы, сами карают отступников. Зачем они тебе?

Кажется, он хотел что-то сказать, но она вскинула ладошку, предупреждая его возражение. Пусть тело уже налилось упругим, меднопышащим жаром, но ничего, надо выдержать, потому что вряд ли представится еще случай высказать ему то, чего он, по-видимому, ни разу в жизни не слышал:

— Ты несметно богат; у тебя, говорят, одних только замков больше, чем человеческих поселений. Что еще? Прислуга? Проблемы пропитания? Но все это сотворят юные сластолюбивые девы, которые сами ищут тебя, и так будет всегда, потому что ты не просто прекрасен — в тебе скрыто какое-то приманчивое колдовство.

Так, девочка, так…

Но он тихо покачал головой — нет, не так. Выходит, он тоже дал себе зарок быть с нею предельно честным:

— Если колдовство не проявило себя хотя бы один-единственный раз — это уже нечто, выпадающее из магической цепи и разрывающее ее раз и навсегда. И мне начинает казаться, что оно над тобою… над одной тобой! — не властно…

По его лицу, и без того полускрытому мраком тоннеля, как будто скользнуло облако — тень в тени, горькая усмешка уязвленного достоинства. Ну вот, не хватало ей еще залечивать его гордость!

Но при виде этой улыбки разом всплыла в памяти боль от прикосновения его губ, томительная, всепоглощающая, затлевшаяся на губах и стремительно заполняющая все ее тело, от пересохшего горла и ниже, в стиснутой потным платьем груди, и ниже, и ниже, и она уже в безвольно подгибающихся коленях…

Я, мона Сэниа, принцесса Джаспера, приказываю себе — опомнись!!!

Зачем, зачем?..

— Твое колдовство властно надо мной. Оно и сейчас во мне, — проговорила она бесстрастно и в то же самое время гордо, как пристало тому, кто исполнен рыцарского духа, признавать свое поражение. — Оно в моей памяти и пребудет там до конца моих дней. Но — там и только там.

На этот раз черты его лица остались недвижимы, только все лился и лился черный свет, обволакивающий ее неодолимыми чарами. Если на этой земле присутствовали незримые духи, то сейчас они были с ним. Еще несколько таких мгновений — и ей придется отступить и исчезнуть прямо здесь, у него на глазах.

— Разве ты забыл, зачем я пришла на твою землю? — спросила она как можно тверже. — На мне мой долг.

Он отступил на шаг, и черный свет угас. Он согласен подождать, пока ты этот долг исполнишь. Ну-ну.

— Прекрасно, вернемся к твоему долгу, — он снова почувствовал себя всевластным господином положения. — Ты ищешь волшебный талисман? У маггиров их предостаточно, на любой случай и вкус. Хочешь, я перенесу тебя к ним?

Она мгновенно оценила его предложение: это, конечно, спасение от немыслимой жары, но еще неизвестно, насколько его верховная власть простирается на земли этих загадочных маггиров. И что будет, если он заявится туда и начнет устанавливать свои законы, верша скорый суд и карая по собственному капризу? И потом — не встретить больше Горона?..

— Благодарю тебя, но у меня уже есть проводник, и несправедливо будет обижать его отказом, — удивительно, и как это пересохшие, немеющие от боли губы умудряются произносить слова без малейшей дрожи! — И я обещаю тебе, что больше не буду нарушать твои законы: мы продолжим наше путешествие только по ночам.

Ну что, а его-то самого я не очень обидела?

Не очень.

Что-то ты стал лаконичным…

— Но сейчас обратно в Порушанское подлесье ты можешь меня отнести, — проговорила она, прикрывая веки; пусть знает, что она не боится даже открытого солнца, и в этом они равны.

Обожжет, конечно. Ну и пусть. Она вытерпит. Неправда. Ты просто жаждешь оказаться во власти его рук…

Да заткнись ты, ради всех богов! Но положение спас сам Нетопырь:

— Подожди. Мне трудно говорить с тобой, я ведь никогда и никому не давал отчета в том, что совершаю. Но тебе… Дочери властителя…

Уж не оправдывается ли он? Не перед нею, естественно — перед собой.

— Я постараюсь понять тебя, — проговорила она как можно мягче; — говори свободно, пусть слова не связывают тебя.

Он недоверчиво покачал головой:

— Тебе это будет трудно понять, если подданные твоего отца отличаются от тех, кто населяет эту горную страну. Я не знаю, заметил ли это твой быстрый ум, но все эти туземцы — сущие дети. И остаются такими всю… почти всю свою жизнь, пока время не убелит их головы. Тогда настает краткий срок того, что они по скудости своего ума называют порой любви. Далее, как естественное следствие, сразу же рождаются младенцы; у тех, кому повезет, даже близнецы. А затем они превращаются в обузу для своего племени, отнимая у младших так трудно добываемый кусок лепешки; от жизни ждать больше нечего, можно только поддерживать друг друга, больше всего на свете опасаясь того, что кто-то из двоих уйдет первым.

Дался ему этот диспут! Ведь просто проверяет, сколько еще она сможет выдержать этой пытки раскаленным воздухом… и близостью его губ.

— И ради того, чтобы этот путь закончился поближе к горным вершинам, один из этих двоих становится «поползнем» и предает свое племя, сообщая тебе его тайны? — Пусть вулканический жар, но каждое ее слово все равно останется звонким, как льдинка.

— А чего они на самом деле стоят, эти стариковские заговоры и кухонные секреты?

Ради всего, что тебе дорого, не повторяй еще раз, что круг презрения замкнулся — дай ему высказать все то, в чем он еще никому и никогда не признавался!

Мне тоже нет дела до всех этих племен, но это дьявольское высокомерие… Оно просто оскорбительно для слуха.

Да уйми ты свое детское самолюбие!

Детское? Ну ладно.

— Раскрытые секреты помогают мудро править, — вот дипломатичная реплика принцессы, выпестованной учтивыми царедворцами; ты доволен, неслышимый?

Мне не надобна помощь в вопросах правления. Моя правая рука — это мой многовековой опыт, левая — не знающая сострадания жестокость. И это все, что может удержать обитателей этих подлесий от полного исчезновения. Мои законы немногочисленны, неизменны, необходимы и немилосердны. Но без их — вымирание всего обитающего здесь народа.

Любой властитель обязательно сказал бы: «моего народа».

— Но, может быть, твои подданные были бы немного счастливее, если бы ты — хотя бы через своих тайных приспешников — хитроумно подсказал бы им эти самые законы, чтобы они приняли их как свои собственные?

— А что мне до их счастья? Оно так быстротечно по сравнению с длением моих собственных дней и ночей, что не стоит моего внимания. И довольно о них. Проходя серебряными тропами этих полуночных гор, ты своим острым умом, несомненно унаследованном от своего властительного отца, будешь вынуждена сама признать, что не существует другого способа сохранить жизнь на этой земле. Но хватит на сегодня. До заката ждать уже недолго, поэтому оставайся здесь, в тени; я не хочу переносить тебя к многолюдному подлесью, как ты просишь, потому что какой-нибудь непоседливый старец, страдающий дневной бессонницей, сможет углядеть нас сквозь прорезь листвы, и тогда тебя примут за мою бывшую избранницу, от которой я только что избавился.

Какая трогательная чуткость!

— Ты опасаешься, что это заденет мою гордость?

— Нет. Просто на тебя найдется сразу слишком много претендентов. Это может снова осложнить твое путешествие.

Проклятие, он говорит это так, словно ему известен каждый ее шаг! Но чье-то неусыпное внимание — это уже ограничение той свободы, ради которой она и прилетает на эту землю.

— Тебе что же, известно, куда я направляю свой путь?

— Мне нет нужды это знать. Потому что рано или поздно он неизбежно приведет тебя ко мне.

Он отступил на несколько шагов, окунаясь в расплавленное послеполуденное золото невестийского зноя, и распахнувшиеся крылья на миг затмили ослепительный свет.

И только тут она вспомнила о времени. Ноги подкашивались, но камень под босыми ступнями был слишком горяч, чтобы на него упасть. Море! Спасительное море Первозданных островов!

Пепельная крылатая тень, бледнея и размываясь, еще скользила по янтарным закраинам Слюдяного распадка, когда сонные воды игуанского прибрежья почти без всплеска приняли в себя нежданную гостью. Ох, и холод, после невестийского-то пекла! Прочь из глубины, а то ведь так можно зазябнуть до умопомрачения…

Она вынырнула и прямо перед собой обнаружила пятнистую морду. Сирвенайя, как видно, тоже испытала легкий шок и судорожно зевнула, обнажив чудовищные клыки.

— У т-тебя, однако, собачьи п-привычки, — проговорила Сэнни, от холода постукивая зубами и на всякий случай отплывая подальше. — Зеваешь вот от в-волнения…

Даже приглушенный голос раскатывался над едва шепчущимися волнами, как легкий гром. Сирвенайя встопорщила усы и беззвучно ушла в глубину. Теперь — скорее на берег, сбросить намокшую сорочку, чтобы не превратить супружескую постель в маленькое болотце…

Тончайшая ткань липла к телу, и стоя на холодном камне, она почувствовала себя совершенно голой. Черные небеса, да на ней же не платье — проклятая воздушная кисея, о которой она совершенно забыла! Вот что значит, вырасти без зеркал, этого дивного изобретения далекой Земли, и не уметь глянуть на себя со стороны. Хороша же она была перед Лунным Демоном, хотя полумрак глубоких ворот, да еще и заслоненных его крылатой фигурой с одной стороны, должен был хоть в какой-то степени ее укрыть.

Но все равно — ткань рубашки была совершенно прозрачна, так что у него, разумеется, даже не возникло сомнения в том, что она прошла обнаженной под запретными солнечными лучами лишь для того… лишь для того, чтобы…

Клочья ни в чем не повинной сорочки полетели в воду. Домой, домой! Доигралась.

А дома — угрюмый взгляд супруга, сидевшего на постели уже в походных штанах, но еще босиком.

— Голая, мокрая, растрепанная. Ночная ведьма, одним словом. На каком шабаше прикажешь тебя искать?

— А зачем меня искать? Стало душновато, как-никак лето подошло, мне окунуться захотелось, — только бы не заметил, с каким трудом слетает каждое слово с губ, все еще пульсирующих нездешней болью.

— Окунуться? Да я вот так уже полчаса сижу!

— Что, не спится? — Даже самой противно от собственного невинного тона. — А я с сирвенайей познакомилась поближе. Ардинька говорила, что они с вечера уплывают от берега, чтобы во сне их не выбросило прибоем на камни, но наша теперь и ночью здесь, как в почетном карауле… Ты все еще сердишься?

— Глупенькая ты моя! Разве так сердятся? Я просто боюсь за тебя. Каждый раз, когда я не обнаруживаю тебя в пределах досягаемости, на меня накатывает жуть — словно я никогда больше тебя не увижу.

— Уж лучше бы сердился… В пределах досягаемости.

— Да? Ну ладно, не пожалей только. Я ведь могу сердиться и до самого утра… и до обеда… и до вечера… Нет, вру, до вечера не могу, обратно же зван к Алэлу.

Давешняя, вроде бы уже усмиренная подозрительность снова встрепенулась в дальнем уголке памяти.

— Зван? Второй вечер подряд? У нашего островного королька какой-то неестественный всплеск гостеприимства.

— Это у твоего моего подозрительного величества подозрительный всплеск подозрительности!

— Ну, родишься и проведешь первые шестнадцать лет своей жизни во дворце…

— Вот именно — в самом, что ни на есть средневековом дворце. А по моим книжным представлениям, недоверчивость как-то противоречит этическим принципам рыцарства. Или нет?

— Или да. И все-таки, что понадобилось от тебя этому старому лису Алэлу?

— Да ничего. Он просто предложил свою помощь. Магическую притом. Понимаешь, будет очень жаль, если вдруг наша Ракушка (хотя она больше похожа на завалявшуюся сплющенную смокву) переключится на какое-нибудь другое изображение. А самоцветный глобус, как я понимаю, навсегда исчезнет из ее памяти, замещенный новой картинкой.

— И что же предлагает Алэл?

— Он собирается эту самоцветную шкатулку воспроизвести в натуральную величину, но без подпорок — и с твоего позволения, естественно. Чтобы потом детишки любовались. Призовет на помощь духов земли, благо это одна из повинующихся ему стихий, они обеспечат его любыми минералами, и даже в надлежащей огранке — куда там музею Горного института! Ну, ты как, дозволяешь?

— Если это для детишек, то ты мог бы и не спрашивать.

— Ну, вот мы обо всем и договорились. Мне можно начинать сердиться?..

Но ни до вечера, ни даже до обеда побыть вдвоем не удалось — приполз свянич, принялся щекотать за пятки. Понятно, побудка по-игуански. Как выяснилось, неугомонная Паянна с утра пораньше успела слетать с Эрмом на материк, оглядела окрестности Асмурова замка. Вернулась с рулоном плотной бумаги и парой широких гладких досок.

Сейчас она, нетерпеливо прохаживаясь взад и вперед, ожидала появления владетельной четы в шатровом покое, уже порядком присыпанном пылью Равнины Паладинов.

— Ты вот что, княжна, — безапелляционно обратилась она к Сэнни, все еще сонно протиравшей глаза. — В тоём образе, как твоя домина стоит там, на шири равнинной, здесь его возводить не моги. Несуразность получится.

— Послушай, Паяннушка, я об этом как-то еще не думала, — позевывая, проговорила принцесса. — Мы пока только место выбираем…

— Ужо выбрали, дак с какой радости канителить-то? Токмо над откосом таку махину громоздить негоже, неровен час али земля дрогнет, али ураган надыбится. Да и что проку в море, ежели оно незнамо где внизу плещется? И ребятня туда скувырнуться может. Не, на мой погляд, берег надоть уступами срезать, а на кажном — по единому… как это у вас… етажу во фрунт развернуть, навроде башни пятилученской. С нижнего на верхний лесенки резные перекинуть, на это у вас шустрики-работнички безответные дюже умельственны. В такую ширь дворец раскинем, что королек тутошний зайдется от зависти!

— Слушай, уважаемая, уймись, ладно? — поморщился командор, которому с основательного недосыпа зычный бас воеводши прямо-таки обухом бил по голове. — Если тебя обуревают архитектурные фантазии, пожалуйста, набросай все это на бумаге и представь на подпись. Желательно в трех экземплярах.

— Ты, князь, когда наследничков накуешь в трех ыкзымплярах, тогда и мне указывать будешь, как хоромы городить, — срезала его Паянна. — А ты, княжна, вели мне где-нибудь на бережочку место разровнять и мелким песочком засыпать. Ежели у твово господина к таким затеям душа не прикипает, то я для тебя одной на песке свои задумки представлять буду; что тебе по нраву придется, я на твердый холст перенесу, на то я его цельный свиток приволочила.

— Гениальная мысль! — возрадовался командор. — Бери себе по-быстрому дюжину сервов и вали на берег. Там они тебе кусок пляжа отбульдозерят под чертежную доску — и рисуй себе, сколько душе угодно. Заодно детишек позабавишь. Как говорится, бог в помощь!

— Не забава то, князь милостивый, — сурово ответствовала воеводиха, — а, может статься, остатняя для меня радость под солнышком приветным. Что мы дотоле в весеннем нашем краю клепали — казармы да анбары. Когда и темницы. А тут — дворец цельный…

Она круто повернулась и, глухо топая, покинула шатровый покой.

— Зачем ты так? — с естественным упреком обернулась принцесса к мужу. — Ты посмотри, она даже ходит-то с трудом. А сколько забот на себя приняла?

— Да столько, сколько хотела, никто ее не принуждал. А что касается бытовых перегрузок, то в последнее время я что-то не замечал, чтобы она слишком уж себя утруждала. С Ю-ю все больше мы с Кихом да Флейжем занимаемся, Фирюзушку все, кому не лень балуют, этот оголец Харров у Ардиньки с рук не сходит. А Паянна твоя исключительно командует да вот теперь еще приноровилась на материк летать, тут она пока каждый чулан в замке не облазает, не угомонится. Впрочем, это как раз меня устраивает, и на берег с сервами я ее для того же отправил — с глаз подальше.

— Скажи, чем она тебе не угодила?

— Да вот ей-богу, не знаю! Только голос ее трубный прямо-таки слышать не могу. Все эти «анбары», «шустрики умельственные», «ыкзымпляры»… Как будто нарочно выдрючивается, чтобы серость свою продемонстрировать. С души воротит…

— Тоже, заметь, словесный оборот, не вполне приличествующий благородному эрлу. Можешь считать, что мои аристократические уши особой разницы между вами не отмечают.

— Понял. Уши королевских кровей, которые не видят разницы…

— Вот именно. — Она с царственным равнодушием пропустила едкие оттенки в интонациях мужа. — Поэтому лечу следом за Паянной, чтобы извиниться за тебя, и делаю это в последний раз, предупреждаю! Кстати, в знак примирения можешь взять ее с собой вечером к Алэлу.

— А вот это — ни за какие коврижки. Можешь сама миловаться со своей Бабарихой.

— Миловаться… заразился.

Она, не дожидаясь ответной реплики мужа, выпорхнула из дома, но «кухонной воеводихи» на голубом лугу уже не было; годы — годами, но сгоряча она порой могла развить такую прыть, что и дружина едва за ней поспевала.

Куда может податься обиженный человек? К морю, естественно. Детишек на колокольчиковом лугу не видно, значит, взяла их с собой. Мона Сэниа взлетела над каменистым спуском и едва не столкнулась в воздухе с Гуен, которая отпрянула с мерзким хохотом — разозлилась. Паянна действительно спускалась по неровным камням, которые, выступая из земли, создавали подобие лестницы; плешины осыпей и обрубки корней делали этот путь малопригодным даже для тренированных ног. Но Паянна, как видно, в сердцах пренебрегла услужливостью дружинников, без хлопот доставлявших ее куда только ее душа пожелает, и теперь, кряхтя, перебиралась боком с камня на камень, напоминая гигантского черного краба. Ю-ю и Фирюза, зажатые, как поросята, у нее под мышками, дрыгали ногами и похрюкивали то ли от страха, то ли от восторга.

Непременные сопровождающие, Пы и Флейж, зорко наблюдали за происходящим с вершины лестницы и от ее подножия. Принцесса знала, что в неусыпности стражи она может не сомневаться. Три пары глаз, не меньше (если считать и сову) — так будет всегда.

Она спустилась, легким взмахом руки показывая, что караул свободен. Подхватила обидчивую Фирюзу (возьмешь первым сына — разревется)

— Слушай, Паянна, а почему бы тебе не побывать вечерком у Алэла? Посмотришь, как тут, на островах, простые люди живут.

— Простые! Сказанула. Это король-то — простой?

— А здесь короли живут, как все.

— Дерьмовый-то королек, стало быть, коль прибытку у него недостает жить по-княжески. — Она углядела вогнутый, как седло, камень, с облегчением присела.

— Лроногирэхихауд Милосердный, между прочим, тоже не любит роскоши, — заметила как бы вскользь принцесса, предоставляя младшему поколению заканчивать спуск самостоятельно, благо плюхнуться они могли только в воду, в которой уже научились себя чувствовать свободно, как два лягушонка.

— Ну-у-у! Супоставила. То — мудрый князь, всем бывшим не чета. Евоная простота — от строгости душевной.

— Ну что касается мудрости, то Алэл ему вряд ли уступит, а к тому же он еще и чародей, не чета вашим сибиллам.

Во-во, потому и брезгую. Уж на что наш-то княжий ведун никудышный, а как вперится очи в очи — точно вилкой в душе ковыряет. Не любо мне такое.

Мона Сэниа пожала плечами — вот уже чего-чего, а робости или неловкости она перед магами и колдунами никогда не испытывала.

— Тебе-то что, княжна, — Паянна прихватила край своей необъятной юбки и шумно в него высморкалась. — Ты живу воду пила, так что покудова у тебя в крови хоть макова росинка от той воды имеется, тебе колдовства сторожиться нечего. Тебя никое чернокнижное стерво не проймет.

Принцесса всеми силами постаралась, чтобы на ее лице не промелькнуло ни тени высокомерной усмешки. Какой бы бесстрашной подругой ни была Паянна своему покойному мужу, управлявшемуся с оголтелыми ордами подрассветных земель, но ее храбрость ограничивалась тем, что могли ей противопоставить человеческая хитрость и стальное оружие (да и сталь-то на Тихри была дрянноватой). Но вот как не без разочарования убедилась принцесса, даже шаманские фокусы сибиллы заставляли старую воеводиху от него шарахаться, а высокая магия пугала до смерти. Кроме того, Паянна, простолюдинка по крови, даже представить себе не могла, как же это — не бояться абсолютно ничего и никогда, независимо от количества капель живой воды, еще сохранявшихся в крови (интересно, и как надолго?); вероятно, для такого нужно было все-таки родиться дочерью короля Джаспера.

Мона Сэниа рассмеялась, постаравшись при этом, чтобы этот смех прозвучал по-детски беззаботно.

— Это что же выходит, колдовская молния мне не страшна, а простой стрелы следует опасаться?

И чему токмо тебя в дитячестве твоем учили? Это ж и пню придорожному яснее ясного: колдовство от колдовства спасает, а естеству естество противостоит. Так что чар не опасуйся, а боронись от железа оружного, окромя заговоренного — тое тебе не грозит. А что поранено, то заживать на тебе будет, как на кошке.

— Ну что касается железа, то тут ты можешь за меня не беспокоиться: ты меня в бою еще не видала. И Алэла ты напрасно сторонишься, в глаза он тебе глядеть не будет, у него сейчас другая забота. Он все ближайшее время намерен земными дарами властвовать.

— Эт-т как понимать? — почему-то насторожилась Паянна. — Яблочками-огурчиками, что ли?

— Каменьями драгоценными. Он из них одну диковину строить собрался.

Ой, манера говорить старой воеводихи похоже, оказалась заразной.

— Блажит дед, одно слово — фигура венчанная. Ан ведь имеет право. — Паянна пожевала губами, поднялась с камня, подбирая края юбки. — Однако ж выходит — не беден… Ну, у меня туточки делов невпроворот, княжна, а то наша мелюзга до синюшных задов докупается, пока мы с тобой языки-то чешем.

«Мелюзга» действительно уже бултыхалась в воде, время от времени выставляя разномастные попки. Паянна, переваливавшаяся с камня на камень с изяществом и энергией моржихи, вдруг резко остановилась, так что Сэнни, следовавшая за нею, вынуждена была по-воробьиному перескочить на ступеньку выше.

— С твоих слов выходит, что ежели королек тутошний в землице шарить надумал, то ему при том над людишками простым кудесить невмоготу? — глухо прозвучал низкий голос воеводихи.

Мона Сэниа, уже переключившая свое внимание на шалости Ю-ю и его подружки, не сразу поняла, к чему прикованы неотвязные мысли ее спутницы.

— Ты про Алэла? Да, пять стихий ему, как он утверждает, подвластны, но… не одновременно. Насколько я поняла, каждый день с утра он, сообразно со своими монаршими планами, получает власть над одной из стихий. Молится он там, жертвы приносит или просто свяничам брюшко чешет — не спрашивала. Но если он посвятил свой день огню, то в море он уже беззащитен, как простой смертный; если надумал самоцветы из недр земных добывать — души людские от него укрыты.

— А-а… то не волшба, а срамота одна, — с демонстративным равнодушием протянула Паянна и, утеревшись рукавом, продолжила свои опекунские хлопоты.

От моря тянуло гнилыми водорослями и нелетним беспокойным холодком. Ау, неслышимый мой, к чему бы это?..

Как всегда на собственной планете, внутренний голос ответить не соизволил.

Паянна, достигшая, наконец, цели, не снимая сапог, забрела в мелкую воду и молниеносным движением выудила из пены морской взвизгнувшую от неожиданности Фирюзу — так цапля безошибочно выхватывает из водорослей серебряную рыбешку. Ю-ю, однако, увернулся. Ненадолго, правда.

— А ты, княжна, ступай по своим делам, — укладывая детишек на мелкую гальку, распорядилась воеводиха. — Тебе, я чаю, токмо ввечеру купаться любо. А взамен косолапика мово пришли.

«Косолапиком» она величала неповоротливого (везде, кроме поля боя) Пыметсу, чаще других выбирая его себе в собеседники — наверное, потому, что он один слушал ее байки, раскрыв рот и, как казалось со стороны, не без плохо скрываемого ужаса. Ну, скудный умишком, что с него возьмешь.

— Как скажешь, нянюшка.

Вот уж чего она никак не ожидала, так это того, что ворчливая воеводиха растрогается чуть не до слез:

— Ах ты, девонька моя горемышная! Даром что дщеря королевина, а все едино без родной матери-то — сиротинка необласканная. Чай, мамку-кормилиху свою вспомнила? Ладно уж, слетаю ввечеру к чародею твому, скопидому загребущему, погляжу…

— Что, что? Скопидому? Ты это про Алэла? — Принцесса от изумления чуть было не утратила дар речи.

— А то нет! Ты, княжна, по рождению высокому — королевна, а он тебе землицы выделил с гулькин нос. Островок задрипанный — обсмеешься… Нет, чтобы полцарства отделить!

— Да зачем мне его полцарства?

— Енто как же — зачем? Перекинули бы мосты горбатые с острова на остров, уложили б по ним дороженьку гладкобитую, чтобы всех их в одно кольцо единила, и гуляли б мы по раздольному пути тому беспрепятственно да весело…

— Просто так, для удовольствия? — не могла понять ее принцесса.

— И еще для каковского! Всю б дорогу дворцами-теремами обстроили, побогаче пятилученских…

— А ты разве в Пятилучье побывала?

— Так рассказывали ссыльные, когда им карачун приходил.

— Хорошо, Паянна, я подумаю.

Вот, оказывается, о чем мечтала старая воеводиха, задумчиво глядя в ослепительно голубое, как бывает только ранним летом, джасперянское небо. Над бесконечными унылыми дорогами Тихри оно как-то ниже, тусклее; под тем небом люди бредут, думая лишь о ночлеге под убогой своей повозкой, но их грёзы не принимают очертаний сказочных замков.

А вот старая воеводиха, как выяснилось, оказалась исключением. И рушить одним словом такие мечты было просто кощунством.

— Я подумаю, нянюшка, обещаю тебе.

Но в следующий миг, очутившись на бирюзовом лугу, она думала уже совсем о другом: а долго ли до вечера?..

«Торопливость женщину не украшает» — кажется, эту сентенцию она слышала еще на Равнине Паладинов, от одной из придворных дам, которым было доверено ее воспитание. Хотя «слышала» — не то слово. Все подобные нотации она добросовестно пропускала мимо ушей, старательно отбирая только те, которые относились к турнирам, кодексу рыцарской чести и оружию.

Тем не менее, наставление припомнилось нынче же вечером, и не где-нибудь, а на весьма удаленном от Равнины Паладинов взгорье Невесты. И весьма кстати. Мрачная стена, явно страдающая приступами камнепада, была еще по-ночному черным-черна (как Паяннина юбка), и щербатые ниши, в которых можно было укрыться от каменных брызг, приходилось отыскивать на ощупь. Правильно ли она запомнила? Влево. Все время влево. Несколько ночей назад, в подземном коридоре, ей тоже было велено: ни в коем случае не поворачивать направо. Похоже, они с Гороном двигались не по прямой и даже не зигзагом, а по плавной, на первый взгляд и неугадываемой дуге. Если бы она действительно проводила здесь целые сутки, она могла бы запомнить ориентиры чужого ночного неба. Но сейчас в толчее нехотя угасающих звезд ей не удалось отыскать даже знакомое Веретено.

Что ж, тогда остается только поскорее добраться до вторых ворот, ведущих в долину вяльев; ведь не исключено, что Горон уже там.

Нет, торопиться все-таки не следовало — его и там не оказалось, да и ворота представляли собой всего лишь два черных, неаккуратно обтесанных монолита, каким-то образом втиснутые в треугольный пролом сероватой стены, оказавшейся в этом месте на удивление тонкой. Мона Сэниа только пожала плечами: склонность примитивных цивилизаций к манипулированию такими тяжеловесными глыбами (неоднократно упоминаемая в Звездных Анналах) неизменно приводила ее в недоумение. А Горон по всей вероятности все-таки опередил ее и сейчас разыскивает свою напросившуюся на его шею попутчицу там, в долине, куда вчера она второпях даже не удосужилась заглянуть, ограничившись в своей разведке только этой стеной. Кляня себя за непредусмотрительность, она вспрыгнула на шероховатый камень, служащий естественным порогом, и от неожиданности едва не потеряла равновесия: такого она здесь еще не видела.

Естественная базальтовая лестница широкими уступами спускалась вниз; от нижней ступени, точно трилистник кормового бесцветника, расходились овальные рощицы, слишком уж одинаковые по форме, что наводило на мысль о их рукотворном происхождении. Крайняя справа и была, похоже, местом поселения вяльев — об этом говорила темно-зеленая бугорчатая пелена, укрывающая от дневного зноя людской муравейник; тусклый фосфорический свет нижней листвы проступал сквозь медлительное, точно неживое шевеление верхних защитных листьев. Здесь все было обычно.

Левый гигантский «лепесток» даже на беглый взгляд производил впечатление чего-то мертвого, тяжеловесного — ни единого зеленоватого проблеска в предрассветной полумгле было не разобрать. Несомненно, при свете дня он замутнеет гиблыми пятнами бронзовой патины или подернется рыжим прахом безнадежной ржавчины. Но живой зеленью ему не быть, это и сейчас ясно.

Но вот средняя часть этой трехдольной низины, черная и смрадная, курилась многочисленными дымками; время от времени то тут, то там стремительно вспархивали тонкие язычки радужно окрашенного пламени, точно пытаясь вырваться из пепельного плена, но в глубине этого миниатюрного пекла кто-то, несомненно, улавливал эти огоньки, пресекая их попытки к бегству. Эта часть долины была обнесена добротной плитняковой стеной, так что жилому подлесью пожар не грозил — предосторожность обязательная, ведь в такой сухости он стал бы бедствием стремительным и ужасающим.

И все-таки интересно: почему разводить костры дозволяется именно вяльям — или они не подчиняются запретам ночного тирана?

Ну а раз уж ей стало интересно, значит — вперед и вниз!.. И тут же — упругий толчок невидимой липкой стены, преградившей ей путь на выходе из черных ворог.

Боли не было, но она чуть не закричала. Дьявольская воля проклятого Нетопыря не просто отрезана ей дорогу в трилистниковую долину — она встала между нею и Гороном, который, несомненно, был уже там, внизу…

Между тобой — и твоим Гороном.

Да! Проклятие, да!

Она в бешенстве выхватила свой маленький боевой нож, с которым никогда не расставалась, и бесполезные удары посыпались на несокрушимую, безразличную к ее ярости преграду, через которую ее не мог перенести даже всемогущий полет через доступное только джасперянам ничто…

— Назад.

Голос — Горона или Нетопыря, она даже не поняла, таким тихим, но беспрекословным он был — заставил ее отпрянуть от черного треугольника ворот.

— Сюда.

Судя по направлению, откуда доносился шепот, это значило — налево. Нырнуть под тяжелый уступчатый навес, под которым приходится сгибаться и куда не проникает еще сиреневатая дымка рассвета. Для крылатого нелюдя здесь слишком тесно, значит — Горон.

Твой Горон.

— Спрячь. Твой нож бесполезен, Эссени, — продолжал доносящийся откуда-то сбоку голос. — Ничто не может сокрушить то, что мы зовем «лунной поволокой», хотя на самом деле она есть ничто.