Она и не собиралась долго задерживаться, только слетела вниз, па живую тропу, очерченную двумя рядками молодой поросли, торопливо обломила несколько светящихся веток. И в следующий миг уже была на Свахе, в сталактитовой пещере, где девять кучек непогребенного праха отмечали места гибели ее неизвестных соплеменников.
Отыскать неприметную луночку, выплавленную в полу, оказалось делом не таким скорым, как это ей представлялось: тусклые зеленоватые отсветы метались по гладким, точно обледенелым стенам, наполняли призрачным мерцанием сталагмитовые столбы, высящиеся над мертвецами, точно неумело изваянные варварские надгробия. Принцесса кружила по пещере, старательно обходя зловещие черные островки и кляня себя за то, что не захватила настоящего факела.
Потаенная хоронушка наконец нашлась сама собой — голые пальцы в легкой сандалии внезапно ощутили что-то вроде ледяного укола. И тут же под самой ногой замерцали и замкнулись в колечко морозные искорки.
Она наклонилась, острием стилета подцепила свою страшненькую находку, опустила ее в десинторную кобуру, ведь еще старый сибилло, заячья душонка, предупреждал, что касаться погибельного амулета, мягко говоря, рискованно. Полдела сделано. Теперь домой, кое-что придется поискать, так что вся надежда на подрёмник и так кстати нахлынувшее ненастье, наверняка загнавшее верных дружинников в теплую караулку.
Ненастье было еще то: яростно хлещущие по куполу струи заставляли только пожалеть несовместимую с домашним комфортом Гуен, которая не желала укрываться в корабликах ни при какой погоде; зато Кукушонок несомненно пригрелся где-нибудь здесь, в шатровом покое. Найти сундучок с боевыми перчатками и заткнуть одну из них за пояс было не сложнее, чем подобрать чей-то плащ, расстеленный на скамье у входа как видно для просушки. Но это было не главное: мона Сэниа отчетливо помнила, что прибегнуть к силе погибельного кольца в одиночку ордынец не мог.
Ему потребовался крэг.
Теперь приходилось ждать грозовой вспышки — ну надо же, оставила светящиеся ветви там, в свахейском склепе. И хотя молнии полыхали почти непрерывно, но притемненный свод шатра почти не пропускал света — как видно Ких постарался, чтобы яркие сполохи не будили его крикливого подопечного. Позвать мона Сэниа тоже не решалась: а вдруг Кукушонок сейчас в спальне и теперь стремительно ринется на ее зов, не разбирая в темноте дороги? Тут уж и подрёмник не поможет…
Наконец после третьей или четвертой вспышки она кое-как разглядела нахохлившийся силуэт — своим насестом крэг выбрал старинную амфору, подаренную Ушинью им на новоселье. Она скользнула к нему, протянула руку — «сюда!» — и тотчас же прохладные коготки охватили запястье. Не тратя лишних слов и времени на объяснения, она прикрыла крэга полой плаща, и в следующий миг они оба уже были на зубчатой стене Нетопырева замка.
— Не удивляйся, — торопливо зашептала она, натягивая защитную перчатку и осторожно освобождая своего пернатого спутника из-под укрывавшей его ткани. — Мы в другом мире, но пусть он тебя не волнует; главное, чтобы ты четко увидел цель. Гляди, Кукушонок…
Она осеклась: вместо невзрачных рябеньких перышек под ее рукой, отражая последние лунные лучи, разлилось перламутровое сияние… Фируз.
Что это? Ты принесла с собой опасные игрушки!
И не только. Но этой ночью решения нужно принимать с быстротой молнии, так что — прости, неслышимый. Не до тебя.
— Слушай только меня, Фируз, даже если тебе и померещится чей-то чужой голос. Повинуйся только мне. Гляди: там внизу, в сумеречном дворце — все зло этого мира. Оно угрожает всему живому, и эта угроза смертельна. Ты один способен его уничтожить с помощью магической силы, которую ты обретешь, едва я надену на твой клюв заклятое кольцо, которое самому тебе не причинит никакого вреда. Это первое твое столкновение с сатанинской нечистью — готов ли ты?
— Да, — прошелестело едва различимо, но твердо. Принцесса и не сомневалась, Фируз все-таки был сыном Кукушонка.
— Тогда я надеваю его тебе на клюв… вот так. А теперь смотри еще внимательнее: слева, за двойным окном — серые дымчатые крылья, — она выхватила из ножен стилет и вытянула руку, упираясь его острием в невидимую и неподатливую преграду. — Это ворон, исполинский ночной ворон. Убей его!
Слабое серебряное мерцание одело кончик клюва, и начало казаться, что он едва заметно удлиняется — мало, этого слишком мало! И тогда она собрала всю свою боль и ненависть и послала вперед вместе с этим растущим лучом; обретая плотность стального лезвия, он вытягивался, неощутимо преодолевая защитный купол, и вот уже, освобождая птицу, с клюва сорвалось дымчатое кольцо, и помчалось к цели, наливаясь адским пламенем. Стремительно разрастаясь, оно слилось с контурами окна, от его прикосновения вспыхнули рамы, и забились, заметались крылья, исчезая к клубах вихрящейся гари; хруст и грохот долетали даже сюда, но не слышно было ни единого крика… или полночному демону было некого звать на помощь?
Нет! Нет… Этого не может быть…
Еще как может. А вот что поистине невозможно, так это остаться живым в этом кипящем пекле.
Черное жерло на том месте, где недавно было окно, плевалось каменными брызгами вперемешку с языками лилового пламени; дым вываливался компактными тяжелыми клубками как… как лошадиный помет.
— Ну и натворили мы с тобой, — насмешливо проговорила принцесса, поглаживая холодный птичий клюв, освобожденный от погибельного кольца. — Гранмерси. Ступай-ка на свой насест, досыпать. И пусть то, что случилось сегодня, останется между нами. Забудь все, малыш. Бай-бай!
Вот так и отправились все на свои законные места: юный соратник, принявший боевое крещение — в шатровый покой, на старую амфору; перчатка — в сундучок.
Черные небеса, да как легко, как радостно, лучезарно, солнечно, черт побери, стало этой лунной ночью! Она бросила прощальный и вполне удовлетворенный взгляд на разрушительные трещины, разбегающиеся по всему фасаду обреченного дворца, злорадно помедлила, дожидаясь, когда они доберутся до крыши… Добрались. С оглушительным грохотом повалились колонны фасада, строение осело, заполняя все пространство под призрачным куполом пылью и пеплом, со скрежетом развалилась на оплавленные куски кровля. Смотреть было больше не на что.
Радуешься?
Еще как! Сейчас и Горона обрадую.
А вот в этом я сомневаюсь…
Сомнение — дело сугубо личное. А Горона, кстати, предстоит еще разыскать, пока совсем не рассвело.
Какое это теперь имеет значение…
А ведь и правда. Рассвет теперь никого не напугает на этой земле, и любопытный малыш, которому захочется взглянуть на такое чудо природы, как восходящее светило, уже может не бояться чудовищной казни во имя исполнения беспощадных законов полуночного властелина.
Да-да, разумеется. Теперь его просто пожурят, и будут нянчить, и кормить всем подлесьем, и так до самой старости, когда и ему придет черед оставить этой земле новое потомство. И он произведет урода, и уродом будет его внук, и правнук…
Тебе обязательно портить мне настроение в благодарность за то, что я помогла этому народу?
А ведь ты как-то говорила, что твои соплеменники никогда не помогают чужеземцам. Или нет?
Да, такой закон у нас, к сожалению, существует. Но, похоже, здесь я чувствую себя совсем маленькой девочкой… которую такому паскудству еще не научили. Так что оставайся-ка ты здесь и похнычь еще над пепелищем. А у меня свидание.
Самонадеянно это было сказано — свидание. Насколько ей помнилось, она только вскользь кинула Горону: жди меня там, где мы встретились впервые. Жди… Это на своем Джаспере ей достаточно было бровью повести, и любой готов был кинуться хоть в ад и ожидать ее там до полного истлевания.
А кто она Горону? Приставучая пигалица. Так что нечего было и думать о том, что он ожидает ее у подножья каменного столба. Даже если он туда и заглянул, то, никого не найдя, скорее всего, направился в ближайшее подлесье, которое он как-то с несвойственной ему иронией обозвал Скопидомщиной. Значит, и ей дорога туда.
Предрассветная суета, царившая под сводом звенящей листвы и завершающая трудовую ночь, позволила ей почти беспрепятственно добраться до изрытой пещерками пирамидальной скалы, этого варварского общего дома. Вездесущих мальчишек, которые знали все и всегда, что-то не попадалось; взрослое же население было не то чтобы скрытно, но немногословно до неучтивости. На вопрос «Где Горон?» только пожимали плечами и убегали (или тихонечко ускользали — в меру старческого бессилия); все остальные варианты тоже были не лучше: «Горона не видели?» — «Видел»; или «Горон здесь был?» — «Был». И все. Рехнуться можно.
Наконец она поняла, что с ней обращаются просто как с назойливым ребенком, который путается под ногами у старших. Никто сегодня не голосил «Нилада, нилада!», но поглядывали как-то неприветливо. Чтобы добиться вразумительного ответа, пришлось бы слишком долго объясняться, да еще и врать при этом…
После того, что ты натворила, тебя останавливает пустячная ложь?
Спасибо за поддержку.
Она приблизилась к известняковому склону, изъеденному бесчисленными ходами, ведущими в глубину холма; здесь ей пришлось пробираться уже с трудом, стараясь не наступить на аборигенов, которые сидя прямо на земле что-то сосредоточенно плели, толкли, просеивали. Обращаться к ним было бесполезно, но и блуждать самостоятельно в подземном лабиринте ей отнюдь не улыбалось. Ну что же, придется слегка покривить душой.
Понурая полуседая женщина с трогательным светящимся веночком на голове попыталась прошмыгнуть мимо, прижимая в себе корзинку, в которой что-то попискивало. Мона Сэниа поймала ее за плечо, худое до остроты. Резко повернула к себе:
— Я нилада. Веди меня к вашему одинцу.
Женщина задрожала, из выпавшей корзинки выметнулось нечто пушистое и извилистое — рука принцессы невольно дернулась к кобуре. Вовремя сдержалась. Как бы не натворить и тут еще чего-нибудь…
Ты уже постаралась. Большего сделать невозможно.
Все ворчишь? Лучше подсказывай, как к мудрому карле подступиться.
Между тем невестийка, взиравшая на нее пугливо и недоверчиво, вдруг гибко и молодо наклонилась, так что острые листики ее венка царапнули принцессе коленки; на несколько мгновений женщина замерла, тихонечко втягивая воздух ноздрями — так дети посапывают во сне; потом выпрямилась, чуть слышно прошелестев: «Твои ноги пахнут пылью нездешних подлесий»…
Печальная, неутолимая зависть существа, всю жизнь проведшего на невидимой привязи, кольнула непрошеной жалостью. Ничего, ничего, скоро все переменится! Вы уже на пороге исполнения своих чаяний, одичавшие вы мои…
— Идем, скорее, — так же тихо шепнула она, и ее проводница бесшумной тенью канула в плотную духоту подземелья, тусклым нимбом фосфорического веночка означивая себя в темноте и с непостижимой легкостью ориентируясь на ступенях и поворотах извилистого коридора, выдолбленного в чреве горы. Здесь было, мягко говоря, душновато, к прели спертого воздуха постепенно примешивался тошнотворный запах перегретого сладкого молока, а вместе с ним — немолчный многоголосый писк, удивительно на что-то похожий. Память без спроса всколыхнула далекие детские воспоминания, когда она спасалась от братских обид в имении королевского лесничего; однажды Иссабаст повел ее в свой питомник голубых соболей.
Вольер, где вскармливались больше сотни еще слепых соболят, был наполнен таким же писком, только вот специальные сервы-кормильцы неустанно вылизывали сверкающие шкурки своими многочисленными языками, а мягкие, как Гуеновы крылья, опахала нагнетали сухой, позванивающий кристалликами инея, хвойный воздух…
Коридор внезапно расширился, и принцесса со своей проводницей очутились в жаркой пещере, наполовину занятой водоемом, на который лучше было бы не смотреть. Все остальное пространство занимала травяная подстилка, прямо-таки кишащая младенцами, точно кроличий садок. Иссохшие, похожие на макбетовских ведьм старухи вполглаза приглядывали за ними, в меру своих сил выгребая из-под малышни мокрое сено и швыряя его в большие корзины. Голыши жалобно попискивали, сучили ножонками, не привлекая внимания тех, кто годился им разве что в прабабушки.
У моны Сэниа корни волос покрылись потом от жалости и отвращения: и это — мир, по словам Горона живущий по законам всеобщей любви?..
А кто тебе сказал, девочка, что любовь всесильна? Каждый любит настолько, насколько у него хватает на это сил и времени.
От такой очевидной ереси можно было только досадливо отмахнуться. Бесплотный голос — что мог он знать о любви?
Но вот весь этот хлевной смрад и несмолкаемый писк человеческих личинок остался позади, и широкие сглаженные ступени повели вверх; из щелей потянуло предрассветной свежестью, и новый шум — о, черные небеса! — дал знать о встрече с еще одним скопищем пещерных обитателей. К счастью, эти были повзрослее.
Дугообразная галерея прилепилась прямо к склону — с одной стороны тянулась каменная стена, вся испещренная полустертыми иероглифами, с другой естественной оградой служила густая древесная зелень. Обращенная вовнутрь листва блекло светилась, как ей и положено; внешняя по обыкновению позванивала, стараясь повернуться ребром к посветлевшему небу, чтобы впустить в галерею последний отблеск лунных лучей.
Вдоль стены на корточках расположилась молодежь (так вот где они все — на уроке); у каждого на коленях лежало что-то вроде подноса с песком. У каменного столбика, бессильно привалившись к нему тощим задком, что-то бормотал унылый плешивец с устало-брюзгливым лицом, напоминающим морду безнадежно отощавшего бульдога. Он скороговоркой диктовал, а слушатели царапали пальцами по песку; писали, пока не доходили до нижнего края, и стирали, снова выравнивая тонкий слой песка. Писали и стирали. Писали и стирали…
— Соблаговоли обождать, — смиренно шепнула провожатая, и принцесса, чтобы не привлекать внимания брыластого наставника, тоже присела на корточки. Прислушалась:
— Если первая ягода от стебля, и вторая ягода от стебля, и много ягод и заговоренная ягода от стебля представляют заклинание линейно независимого произрастания однородного линейного магического… «…бу-бу-бу… годаотстеб… ейнонезавис-с-с…» — неразборчивым речитативом вторили безрадостные юные голоса.
Даже если это была лекция по садоводству вперемешку с черной магией, то все равно — полнейшая абракадабра. И правильно они все делают, что стирают написанное. А хорошо бы отыскать среди них Чичи… как там его… миану. Этот был явным заводилой, уж он-то наверняка мог сказать, где сейчас Горон. И не пришлось бы беспокоить престарелого карлика.
Она оглядела понуро склоненные головы — нет, никого похожего. И сколько еще ждать, слушая все эти шаманские заклинания? Может, прямо сейчас исчезнуть и продолжить самостоятельные поиски, а кстати — ведь разжег же кто-то огонь в заброшенном подлесье?
А бормотание продолжалось и раздражало все больше и больше, потому что назойливо напоминало что-то, что автоматически заучивалось ею в такой далекой (а может — такой недавней?) юности:
— …в принципе этот метод, — бубнил унылый псоглавец, — сводит заклинание любого линейного раздробленного произрастания к заклинанию однородного линейного…
Ты ничего не вспоминаешь? Пораскинь-ка мозгами!
Ей показалось, что ее коснулся холодок безумия: шевеля отвислыми брылами, этот живой скелет читал на память теорию линейных дифференциальных уравнений, безбожно перевирая термины и нимало не заботясь о том, что все сказанное вылетает из юных голов со скоростью предутреннего ветра.
А она еще сочла здешнего одинца мудрым старцем — да это ж надо совсем из ума выжить, чтобы позволить рядом с собой твориться такой бессмыслице! Пожалуй, и вправду надо улизнуть отсюда потихоньку, пока…
«Пока» не вышло — ее весьма непочтительно дернули за полу плаща. Это была не прежняя кроткая невестийка с угловатыми плечами, а величественная старуха, чьи даже не седые, а какие-то прозрачные космы одевали ее, спускаясь ниже пояса. Надменный вид выдавал прислужницу самого одинца. Повинуясь ее кивку, девушка снова окунулась в затхлую темноту скального лабиринта, радуясь хотя бы тишине, становящейся все плотнее и ощутимее.
Путь наверх, наконец, завершился яйцеобразной келейкой, чьи стенки укрывал живой мерцающий плющ. Нефритовая шкатулка, только изнутри. Принцесса с изумлением уставилась на громадную пестрокрапчатую бабочку под сероватым сводом, мерными взмахами крыльев нагонявшую относительную прохладу, и не сразу разглядела на полу большую корзину вроде тех, куда собирали загаженное младенцами сено.
— Не гляди так изумленно на этого эльфа, нездешнее дитя, — раздался снизу дребезжащий голосок. — Это дар маггиров в знак уважения к моей непомерно затянувшейся старости… А ты, Шестипала, не забудь вернуть его обратно, когда меня не станет. А теперь ступай, ступай себе.
Несгибаемая старица проплыла мимо принцессы с обиженным видом и скрылась за вьюнковой занавеской, и только тогда мона Сэниа обратила внимание на сморщенное личико, выглядывающее из мелкой серо-зеленой листвы, наполнявшей корзину.
На нее спокойно глядели глаза человека, ожидающего легкой и безболезненной смерти и не страшащегося ее.
— Тогда, на многолюдном сборище, когда малолетки приняли тебя за ниладу, ты была улыбчатой и неискренней, — шелестел усталый голос. — Но я угадал в тебе то, о чем ты и сама вряд ли подозреваешь… Угадал и велел тебя найти. Но ты исчезла. Что ты скажешь теперь, когда мы одни?
Ну-ну, поведай ему о том, что ты натворила — он не проживет и тех минут, что ему еще отведены судьбой.
— Я… прости меня, что я потревожила тебя по пустякам. — Принцессе было так несвойственно смущение, что она даже растерялась, подбирая слова. — Я ищу Горона.
— Он был здесь совсем недавно. — Слова следовали одно за другим с расстановкой, словно дряхлый одинец собирал силы на каждое. — Сейчас он озабочен мальчиком, которому предстоит заменить меня… Но он поторопился.
— Мальчика? — невольно вырвалось у нее. — Тебя заменит ребенок?
Складки на пергаментном лобике, которые когда-то были бровями, слабо шевельнулись:
— Ребенок… Когда его вернут сюда, он будет уже взрослее тех, кто не пережил всех мытарств, выпавшего на его долю. Первое время моим ведьмам (не перебивай его, ведьмы — это те, что ведают, и не больше) придется помогать ему; но одна за другой они будут уходить в небытие… А в твоем подлесье разве не так?
Не утомляй его долгим рассказом о себе.
И не собираюсь. Не отнимать же по пустякам последние минуты жизни у этого до ужаса одинокого человека! А мне нужен всего один ответ — где Горон?
Не думай о том, что нужно тебе — сейчас ты нужна ему.
А ведь и правда — на нее глядели глаза, в которых разгоралось что-то живое, юное; ну конечно, ведь для таких, как он, старейших, единственной радостью оставалось именно ведать. Вот даже сейчас он хочет услышать что-то, ему доселе неизвестное.
— В моем племени правителя сменяет его сын, — осторожно проговорила она, — а на соседних остро… то есть на соседней земле — внук.
— Неразумно, — послышалось негромко, но бескомпромиссно. — Потому что долго. Горон сделает это быстрее. Так зачем он тебе?
Не ответить совсем ничего было просто неучтиво.
— Мои люди… Я хочу сказать — люди моей земли могут попытаться… не сразу, конечно, а когда вы будете готовы… — Она стиснула руки, заставляя себя сделать отнюдь не легкую вещь: говорить все, как есть, самыми простыми словами. — Горон открыл мне, что вашей заветной мечтой было возвращение туда, откуда вы прилетели. Или нет?
— Горон… — Бескровные губы молча шевелились, словно старец пережевывал свои собственные слова. — Горон. Ну, сам-то он об этом не мечтает. Это человек не нашего народа, его-то предки всегда жили среди этих гор и холмов. Он — последний из племени номадов.
Как же ты забыла об этом — ведь он рассказывал тебе о своем прошлом! Да помню я, помню.
— И, тем не менее, он всеми силами хочет помочь вам. — Она не могла не вступиться за своего спутника.
— Возможно… Но боюсь, что на это не решится мой народ.
Я совсем недавно говорила с маггирами — даже они готовы. Хотя на старой земле им, помнится, жилось не сладко.
Морщинки-трещинки на высушенном годами личике изобразили что-то вроде улыбки:
— Сказочный ребенок, ты со всеми разговариваешь, как равная с равным?
Вот это-то как раз ее и смущало — стоя над ним, она не чувствовала равенства и, напротив, как бы роняла свои слова свысока; чтобы исправить это положение, она попросту села на припорошенный сеном глинобитный пол, обхватив колени руками и положив на них подбородок:
— Давай на время оставим мои манеры в сторонке и поговорим о более серьезных вещах. Кто может помешать твоим подданным осуществить свою мечту — думаешь, Нетопырь Полуночный?
Одинец прикрыл глаза, как видно, собираясь с силами:
— Люди чаще всего мешают себе сами. Мечта же прекрасна тем, что она существует только в людских умах. Ею упиваются и гордятся, о ней без конца говорят… и говорят… и говорят… Так что каждый говорун же начинает чувствовать себя борцом за осуществление этой мечты.
Черные небеса, до чего же точно подмечено! Вот уж не ожидала такой мудрости от туземцев.
— А что препятствует перейти от слов к делу? — не совсем учтиво перебила его принцесса, приятно ощутив пониже ребра самый надежный аргумент в пользу действия — десинторную кобуру, на дне которой еще совсем недавно лежало погибельное кольцо. — Этот ваш бог-лунатик, повелитель тьмы?
— Он — не бог, — раздалось ответ. — Только местное божество. Живой идол, летучее порождение лунного света. А что до тьмы, то ею нельзя повелевать, ибо ее не существует.
Принцесса даже затрясла головой, словно приводя в порядок то, что никак не укладывалось в мозгу.
— Прости меня, — проговорила она осторожно, чтобы не брякнуть что-нибудь на счет старческого маразма. — А где же, в таком случае, я натыкалась тут на всякие углы, как не в темноте?
Глаза в щелочках полуприкрытых век на обезьяньем личике засияли еще ярче.
— Там просто не было света. Как здесь вот нет… — Дырочки ноздрей к него на пожухлом личике зашевелились, как у кролика. — Ну, к примеру, дыма. Но дым есть, а бездымья — нет. Не существует. Как и тьмы. Напридумывали лишних слов… Темнота — это тоже свет, только равный нулю. Непонятно?.. Тогда просто запомни: темноты нет, как нет холода, нет зла. Нет даже смерти, а есть только жизнь, вот она, существующая, тянется, тянется, тянется… а в какой-то следующий миг она уже в прошлом. И все.
Ты слушай его, слушай, он уже сделал тебе королевский подарок: научил легко умирать.
— Но ведь в таком случае и жизнь — только слово, ее ведь руками не потрогаешь!
— Мудрое дитя, почему мы с тобой так поздно встретились?.. Жизнь — это… это слово, действительно всего лишь придуманное слово, но она овеществляется в каждый миг своего течения… — Он бормотал едва слышно, захлебываясь торопливыми словами, словно боялся не успеть выговориться. — Вот ты шла сюда: существовали твои юные ноги, которые ступали по камню, который согревался от касания твоих санда… лий…
Голос вдруг точно надломился и смолк. Закрылись глаза. Может быть, лучше уйти потихоньку, оставить его в покое?
Как ты не понимаешь — для него последним счастьем осталось не узнавать что-то новое, а передавать тебе все самое важное, накопленное за бесчисленные годы.
Мне? Это за какие такие прегрешения? Последние минуты — и дарить их совершенно постороннему человеку, которому вся эта старческая мудрость нужна, как…
Не торопись. Поймешь.
Одинец глубоко вздохнул, набирая сил для окончания своего монолога, и девушке показалось, что зашевелилась укрывающие его листья, словно он хотел выпростать руку, чтобы удержать ее подле себя.
— Я здесь, я не уйду, — шепнула она. Что поделаешь — жалко ведь человека.
— Твоя жизнь… Да. Это и твоя кожа, что отражала поток тех мельчайших искорок, который называется светом; боль от удара об острый… несомненно существующий… угол — это и всплеснувшаяся в твоих сосудах кровь, и крошечные молнии, пробегающие по нервам; даже твоя мысль о том, что ты блуждаешь в темноте…
Он захлебнулся собственным сбившимся дыханием; она обождала, пока он переводил дух, и не удержалась:
— А разве мысль существует?
— Несомненно! — выдохнул он с неожиданной силой. — Это те же крошечные, почти неуловимые молнии, которые навечно уходят за пределы наших тел…
Он снова поперхнулся, но упрямо продолжал:
— Мы открыли это еще там… на нашей прародине, — произнес он извиняющимся тоном. — Если бы у меня достало времени передать тебе хоть частицу…
Щелочки век совсем сомкнулись. Неужели — все? Спрашивай скорее! У тебя есть, о чем спросить. Ага, ты еще здесь. Подслушиваешь. Я всегда знаю, о чем ты думаешь. Спроси его, потому что мне ты не поверишь.
— Ты сказал, что Нетопырь — всего лишь божество, — прошептала она совсем тихо, чтобы не разбудить своего мудрого собеседника, если он уснул. — Но тогда… существует ли бог?
В ответ раздалось то ли покряхтывание, то ли кудахтанье; она с трудом догадалась, что это одинец смеется, не разжимая губ. И может быть, последним в своей жизни смехом.
— Я знал, что ты все-таки спросишь об этом, знал… — Слабый голосок дребезжал каким-то мизерным старческим удовлетворением: вот ведь ему удается оставаться мудрым провидцем до самого конца. — Мы были дикарями на своей старой земле, потому что сотворяли кумиров, объявляли богами и пророками людей, которые того не стоили; мы лепили себе идолов…
Веки старца так и оставались сомкнутыми, и торопливое бормотание становилось почти неразличимым — может быть, он говорил уже только для себя:
— И только очень немногие из нас… в первую очередь, конечно, маггиры, перед самым крушением нашей цивилизации, наконец, поняли, что существует один-единственный бог… и родился он в тот миг, когда первая полуобезьяна обдумала, с какой это ветки ей удобнее спуститься на землю…
Он передохнул, так и не открывая глаз: с каждым разом ему все дольше и дольше приходилось набираться сил.
— Так что запомни, дитя: только тогда двуногое создание перестает быть дикарем и становится человеком разумным, когда он отказывается от всех своих идолов, как бы прекрасны и утешительны они ни были, и осознает, что бог — это непостижимое существо…
— Существо? Все-таки — существо? И потрогать можно?
Пусть — нечто, сотканное потоками чувств и мыслей всех живших когда-либо людей… Бесконечное множество — в одном. Когда-то маггиры пытались дать ему название — »бессмертное сонмище», «пантеон мудрости»… Опять лишние слова. Нет. Просто бог Живое существо, чей разум невообразимо превосходит ум мудрейшего из нас, а плоть… она непредставима, как то, что собирается в грозовых облаках, чтобы родить молнию. Вот это понимание, в конце концов, и отличает человека от дикаря.
Принцесса почесала кончик носа, припоминая командоровы сказки про Психею и подземный Аид, переполненный неприкаянными тенями:
— Несмотря на все свое дикарство, я тоже могу тебя понять; но все-таки — как это себе представить? Облако, состоящее из бесплотных душ, отлетавших от тел умерших? По тогда это — бесконечно печальное существо, потому что каждая такая душа должна нести в себе всю боль и ужас расставания с земной жизнью!
Крошечное тельце беспокойно задвигалось под своим серовато-зеленым покрывалом:
— Улетающая душа — это одно из первобытных заблуждений… утешительных, как и многие другие. На самом деле душа — это отпечаток незримой половины человеческой жизни; он складывается, как мозаика, безостановочно, с момента рождения… и даже во сне. Колдовское отражение всех мыслей и чувств, которое одновременно и остается с человеком, и непрерывным потоком вливается в то, что ты так забавно и почти точно назвала облаком. Облако, обнимающее весь мир…
Щелки пергаментных век разомкнулись, спокойный, без старческой слезливости взгляд устремился вверх, словно пытаясь разглядеть то, о чем он повествовал — черные небеса, и откуда у него все еще берутся силы?
Из твоего теплого, сочувственного внимания, девочка.
Ну не врать же собственному внутреннему голосу — ни малейшей теплоты со своей стороны она не замечала; капелька жалости — еще может быть. А так — элементарное любопытство.
— Знаешь, это, мягко говоря, не просто — представить половинку себя, которая одновременно и остается, и улетает куда-то!
— Просто, девочка. Вычти из своей жизни все, что содержало действие, и останется душа. Только вот человеку свойственно забывать даже самое дорогое — а вот где-то там, в незнаемом далеке, все это сохраняется до мельчайшей крупицы. Так что к тому моменту, когда человек прекращает свое земное существование, его душа уже там вся, целиком, потому что вливалась в неосязаемое, но существующее «облако» с момента рождения и до последнего вздоха.
Черные небеса Вселенной, и в какие дебри совершенно нежданно завел ее извилистый путь той неведомой никому сказки, которую она позволила одной себе на этой знойной Невесте! И уж никак нельзя было сказать, что ее финал, досказанный мудрым одинцом, привел «ее своенравие» в состояние благостного умиротворения.
Даже наоборот.
— Но я не желаю, чтобы было так! — запальчиво воскликнула она, ударяя кулачками в пол, так что пестрокрапчатый эльф сбился с ритма, и золотистые чешуйки с его крыльев закружились в воздухе. — Если я не могу припомнить собственных крошечных детских радостей, своих мимолетных обид и скоротечных устремлений, мизерных потерь и пустячных побед — почему всем этим владеет кто-то другой?
— Этот другой и есть, в сущности, ты. Или вернее — ты сама с каждым мигом все более и более становишься частью этого всеобъемлющего другого. И пусть тебя примирит с ним то, что оно — бессмертно.
Она чуть было не выразилась вслух, на кой черт ей нужно такое бессмертие. Ладно. Как полагает одинец, это самое «нечто» ее хорошо расслышало.
— Хотела бы я как минимум представить себе, как он, этот бог, выглядит и в каких небесах обитает, — пробормотала она тоном, не предвещавшим гипотетическому встречному ничего утешительного. — Ведь если он вобрал в себя все людское, то сколько же в нем презрения и ненависти, отчаяния и гордыни!.. Впрочем, надеюсь, что любви и сострадания должно быть чуточку больше. Но почему тогда он порой так безжалостен, когда ему ничего не стоит быть милосердным? Ведь самое главное его качество — это всемогущество. Он что, таким образом забавляется?
Одинец долго молчал; а ведь время шло, и луна, наверное, уже коснулась горизонта…
Ты слушай, слушай! То, что открывается тебе, дороже тысячи лун!
Старец, словно услыхав этот голос, еще шире приоткрыл глаза:
— Пойми, дитя, бог — он живой, и в первую очередь им движет то, что обеспечивает существование всего живого, от мышонка до человека. Это — инстинкт самосохранения, — прошелестел едва слышный голосок. — Страшно помыслить, как этот бог представляет себе, что же будет с ним, если внезапно исчезнут питающие его потоки человеческого духа. Ведь бог, в сущности, живет за наш счет, вот почему он озабочен сохранением человечества в целом. Вот почему погибают десятки, сотни — а нам не дано угадать, сколько тысяч благодаря этому выживают. Это способен предвидеть и рассчитать только он.
— Инстинкт самосохранения… Так просто! — вырвалось у принцессы с искренним разочарованием.
А все самое важное в жизни — оно просто. — Голос был уже так тих, что его почти заглушал шелест эльфовых крылышек. — А то, что не просто — оно не так уж и важно.
— Тогда твоему богу следовало бы сделать простую, чертовски простую вещь, — безжалостно проговорила мона Сэниа. — Из того, что ты мне рассказал, выходит, что для любого человечества истинный бог — чуть ли не самое важное на свете. Пусть представить его не то, что не просто — невозможно. Но почему же он не хочет позволить людям узнать себя, услышать свой голос, который учил бы их жить по-божески, чтобы не обрекать себя на вымирание?
— Я думаю, в самой его сущности заложена непознаваемость… Чтобы люди не захотели подчинить его себе.
Он прерывисто втянул в себя воздух и закончил с неожиданной силой:
— А этого позволить нельзя! Слышишь — не допусти, чтобы это каким-то чудом свершилось!!!
Она в изумлении отпрянула:
— Почему, почему ты все это говоришь не кому-нибудь, а именно мне?
Наверное, она уже научилась читать по его губам, потому что скорее угадала, чем услышала то, на что он собрал все последние силы:
— Потому что я ошибся… Не мальчик… которого я отдал Горону… Ты. Ты… рождена… править.
А потом наступила тишина. Она подняла глаза — крылья маггировой бабочки больше не шевелились.
Она выпрямилась и неслышно отступила к стеночке, затянутой угасающим на глазах, словно увядающим, плющом. Здесь ее больше ничто не удерживало. Келья-шкатулочка из тусклого нефрита, как же непоправимо ошибся твой хозяин!
Потому что уж чего она не собиралась делать в своей жизни, так это править.