С вершины гранитного столба было видно, что здешнее недоброе светило уже высунуло из-за цепочки столбчатых гор свое прожженное темечко, проклятым мидасовым касанием превращая благородный оникс в презренное золото. Где-то далеко внизу, в несмытой предутренней темени, беспокойно зазвенела жесткая внешняя листва придорожных деревьев. Вероятно, так бряцали смертоносные бронзовые перья мифических гарпий, о которых ей рассказывал Юрг…

Забавно, а ведь если все то, о чем говорил покойный одинец, действительно существует, то в облачной кладовой высшего разума Невесты с этой секунды будет храниться отпечаток сведений о том, что где-то в непредставимом далеке водятся птицы с бронзовым оперением.

Или нет?

Или ты собиралась поторопиться.

Грамерси, но пусть тутошний бог учтет, что это очаровательное словечко встречается только в каких-то замшелых легендах неведомой ему Земли. Но «моему своенравию» оно нравится. И потом, перестань, наконец, вмешиваться! Я прощаюсь с Невестой, и мне так легко в это солнечное утро…

Здесь все утра солнечные. Даже слишком.

… мне легко и солнечно, потому что я освободилась навсегда от проклятого Нетопырева наваждения, и теперь нужно припомнить только какую-то мелочь…

Действительно, мелочь: всего-навсего попрощаться с твоим Гороном!

Да, просто встретить Горона, поблагодарить его за терпение и дружескую помощь…

Ничего не значащая фраза. Все сразу вернется на свои места, и ты как прежде станешь девочкой, которая следует за своим рыцарственным проводником, и ты снова окунешься в сказку, с которой, оказывается, так невыносимо расставаться; и ты расскажешь ему о победе над наемниками Вселенской Орды…

Не много чести в победе, когда у тебя под боком десинтор.

И о Лунном Нетопыре, чьи обугленные останки замурованы под оплавленным камнем…

Ненаследной принцессе не пристало похваляться убийством.

А тайны «нефритовой шкатулки»…

Это тайны усопшего; престарелый одинец не раз на своем веку встречался с Гороном, а ведь не поделился с ним своей мудростью. Значит, так тому и быть.

И потом, Горона еще найти надо; может, ты подскажешь — где?

Струйка дыма или пара, поднимающаяся над безлюдной заброшенной купиной.

О, в самую точку!

Она умчалась под указанный ей меднозвонкий полог, даже не поблагодарив своего навязчивого советчика. Огляделась: безлюдно и заброшено. И в самом деле, не похоже, чтобы здесь кто-нибудь обитал.

Небольшой замшелый холм, испещренный дырами полузасыпанных пещерок, вряд ли мог вместить даже немногочисленное племя, и деревья (для нее все-таки деревья, а не сучья какого-то легендарного исполинского супердрева), укрывающие его от зноя, вздымались намного выше его зубчатой верхушки. Пахло, как в земном лесу, земляникой и поганками. Какая-то мошкара стрекотала и жужжала, но и только. А пар, который она заметила еще при луне, поднимался наверное из какой-нибудь расщелины, ведь могут же здесь быть теплые подземные источники…

И тут вдруг она остановилась и напряглась в той мгновенной готовности, которая порождается стремительно мчащейся навстречу бедой за какую-то долю секунды до реального ее возникновения. А затем до нее донесся не то хрип, не то стон, но точна — не из покинутого обиталища.

Горон, конечно, Горон! С ним что-то стряслось, иначе он ждал бы ее возле каменных врат…

Она бросилась на этот звук, спотыкаясь о бугорчатые корни и кляня себя за беспечную задержку в одинцовой келейке; но внезапно от кряжистого ствола векового дерева отделилась сумрачная тень, и она узнала знакомый сутулый силуэт.

— Горон! — крикнула она, — Горон, что с тобой?

Он предостерегающе вскинул руку, не то, останавливая ее, не то, приказывая замолчать. А может, и то и другое одновременно. Она, как испуганная девчонка, зажала себе рот ладонью и все-таки па цыпочках, чтобы не хрустнула под ногой ни одна ветка, приблизилась и замерла чуть поодаль.

Он стоял, заглядывая в какую-то дыру или колодец; толстая узловатая веревка, перекинутая через нависший над ним здоровенный сук, спускалась в глубину, исходящую затхлым дымком.

— Подожди, — проговорил он негромким, но каким-то незнакомым голосом. — Сейчас он замолчит.

Откуда-то снизу донесся натужный звериный хрип. От сердца отлегло — если что и случилось, то не с Гороном. Какая-то непутевая живность сверзилась в глубокую трещину, и теперь защитник всех слабых и угнетенных пытается ее вызволить…

Ты что, не понимаешь — не водится тут подобной живности, кроме…

В воздухе что-то блеснуло — это Горон нашарил в складках плаща какой-то кристалл и швырнул его в колодец. Оттуда полыхнуло жарким колдовским кармином, и не только: запах, пряный до тошноты, доводящий до безумия, леденящий и обжигающий, заставляющий деревья кружить хороводом одноногих великанов, а травяной покров — биться в падучей немочи… И крик — не боли и не горя, а того запредельного нечеловеческого ужаса, от которого сходят с ума, седеют и умирают.

И ужасающая догадка, что ее рыцарственный великодушный спутник — вовсе ничей не спаситель, а вершитель самого извращенного, сатанинского жертвоприношения — окончательно превратила ее в ту маленькую испуганную девочку, в которую она так самозабвенно играла на этой земле.

— Горон! — всхлипнула она, превозмогая дурноту и бросаясь к нему, чтобы забыв о его неприкасаемости, повиснуть у него на плечах. — Горон, миленький, не надо!

Он не вздрогнул и не отстранился, а напротив, склонился над нею, так что теплые живые пряди его волос заскользили по ее лицу и плечам.

— Что ты делаешь, Горон, что ты здесь делаешь? Она даже не вспомнила, что ему, этому вечному недотроге, может быть тоже больно от прикосновения к чужому телу, когда его левая рука скользнула ей за спину и сухая ладонь властно легла между лопаток.

— Добро. Я творю добро, маленькая моя. Творю необходимое добро, будь оно проклято. Так что помоги мне.

Она присела, выскальзывая из его объятий, и отступила на шаг. Он немного постоял, прислушиваясь; непоседливое шевеление его свисавших волос как всегда не позволяло разобрать выражения лица. Сладковатый трупный дым из провала больше не поднимался, в звенящей тишине не слышалось ни всхлипа, ни стона.

— Все, — легко бросил он, словно речь шла о каком-то незначительном пустяке. — Творение закончено.

Веревка натянулась, узлы поползли вверх; было видно, что ни в чьей помощи самозванный «творец добра» не нуждается. Из загадочного колодца показалось обвисшее худое тело, исполосованное радужными узорами разноцветного пепла и подхваченное под грудью толстой петлей. Горон подергал веревку, раскачивая этот неправдоподобный груз, потом в какой-то момент отпустил ее — тело рухнуло на траву точно ему под ноги.

— Воды. Погляди. Эссени, где-то здесь у меня был кувшин, — проговорил он совсем будничным тоном. — Но больше половины не трать.

Мона Сэниа торопливо огляделась — действительно, между корней серебрился небольшой кувшин дивной нездешней работы. Она схватила его, почувствовала — полный. Боязливо наклонилась над лежащим: а жив ли?.. Даже дотронуться было страшно. Несколько капель, пролитых на губы, выбеленные тончайшей золой, не дали никакого ответа; тогда она набрала воды в горсточку и умело влила ее страдальцу в рот. На горле напряглась кожа, вздрогнули скулы — сглотнул. Она радостно обернулась — Горон, ссутулившись, сидел то ли на пеньке, то ли на камне и безучастно наблюдал за нею.

Теперь можно было обмыть лицо, обезображенное охряными и бурыми пятнами (черные небеса, да это Чичимиану!), но, прежде всего, развязать веревку, которая опоясывала его… только легко сказать… тьфу, пропасть, еще один ноготь сломала!

Она, не раздумывая, выхватила стилет, перепилила заскорузлые волокна — наградой был глубокий вздох несчастного.

— Покажи! — послышался повелительный голос. Она, не колеблясь, точным движением швырнула оружие рукояткой вперед — Горон так же умело перехватил.

— Игрушка. Такое тебе больше не понадобится, — негромко заключил он; клинок отлетел далеко в сторону и воткнулся в траву — с чего бы такое расточительство, здесь ведь оружейный металл дороже золота…

Тихонечко делай, что велено и жди. Без пререканий.

Да о чем говорить — оружия дома мало, что ли? Но вот тихонько и безропотно чего-то ждать — это вряд ли.

Она смочила уголок плаща и принялась осторожно обтирать лицо, все еще сведенное судорогой ужаса.

— Послушай, за что ты его так?

Горон поднялся, приблизился к лежащему и носком сандалии пошевелил безжизненное, точно тряпочное, тело. Изящная нога с узкой щиколоткой и гибкой, как у танцора, ступней. На Джаспере придворные дамы не преминули бы заметить: какая холеная! И это — нога вечного путешественника, проводящего каждую ночь на каменистых тропах? Почему она раньше не замечала этого несоответствия?

Не до того тебе было. Сказка — вещь увлекательная.

— Головастый. Не чета другим, — задумчиво проговорил последний из племени номадов, то ли отвечая на ее вопрос, то ли сожалея о содеянном.

Черные небеса, да что же он, властитель здешних передовых умов — выходит, убирает потенциальных конкурентов? Помнится, Юрг рассказывал, что один наследный принц поинтересовался у отца, в чем залог мудрого и спокойного правления. Царь-папенька молча вышел на луг и двинулся по траве, сшибая плетью все стебли, которые имели неосторожность высунуться выше других. Папашу звали, кажется, Филиппом…

— Необходимость. К счастью, предугаданная — давно к нему приглядывался, — тем же снисходительным тоном продолжал Горон. — Скопидомщики оглянуться не успеют, как он уже будет править ими не хуже старого одинца… Что ты так глядишь на меня удивленными глазами? Хотя против таких глаз я ничего не имею… Но разве ты не знаешь, что единственный способ перешагнуть через бесшабашное и бесполезное детство, которое тянется здесь почти всю сознательную жизнь — это пройти через кошмар огненной смерти?

Она затрясла головой — нет, ничего подобного она не знала, да и сейчас не хотела верить в то, что веселый хвастунишка Чичимиану уже превратился в полумальчика-полустарца, которому неведома будет ни любовь, ни отцовство, ни дружеская привязанность. Пожизненное одиночество — и это ради власти над горсткой людей, от поколения к поколению теряющих человеческий облик.

— Готов. Пусть полежит здесь до вечера, — брезгливо заметил Горон, переступая через неподвижное тело. — К закату очнется, доползет до своих. Здешним еще повезло — там, где я не поспеваю, и одинец протягивает ноги раньше срока, обычно сдуру выбирают кого постарше, а это значит — ненадолго.

Напоминание о почившем одинце окрасилось горестным сравнением: надо же, в чем-то их судьбы были схожи. Он в своем бессильном одиночестве копил залежалую мудрость, чтобы передать своему преемнику — и понапрасну потратил свои последние минуты, потому что ей, совсем недавно отказавшейся править целым королевством, это было нужно, как вчерашний рассвет. А она сама… Да что говорить! Порхала, едва касаясь этой земли, точно стрекоза за мотыльком. Допорхалась. Долгожданный амулет был перед нею, только руку протяни — и надо же, собственноручно его и обратила в прах. Вместе с прекрасной сказкой.

Сейчас эту сказку вершишь не ты.

Ах да, Горон. Он что-то вещает, совсем как одинец… Ну ничего, сейчас она скажет на прощание несколько теплых слов, а там посмотрим, кто и что вершит.

— … годы. Они, как правило, прибавляют не мудрости, а непомерной оглядчивости; но я давно заметил, что на такой земле, как эта, прежде других отправляется к праотцам именно трусливый. Но хватит о пустяках, тебе эти сведения не нужны, потому что прежде чем превратиться в дряхлую старуху…

Даже не смысл недосказанного, до которого ей почему-то не хотелось доискиваться, а весьма подозрительный тон заставил ее слегка покраснеть. Надо прощаться, да поскорее, чтобы не испортить воспоминаний.

Воспоминания, которыми ты будешь дорожить больше всего на свете, еще впереди.

Да сомнительно — пока у него наблюдаются поползновения эти воспоминания безнадежно загубить.

— Горон, — с каким-то детским отчаянием прошептала она, потому что в трудные минуты ей всегда помогала способность без околичностей выговорить то, что было на уме. — Горон, ну почему именно сегодня ты не такой, как всегда?

Это хорошо, что ты еще не добавила — именно сегодня, когда я имела глупость подумать, будто могу расстаться с тобой…

Она не успела прикрикнуть на непрошеного советчика — Горон внезапно наклонился над нею, все еще сидящей на траве подле бесчувственного мальчика, и двумя пальцами взял ее за подбородок; чтобы уйти от этого бесцеремонного касания, она медленно поднялась и сделала шаг назад.

— Да, — кивнул он. — Правильно. Не здесь. И не сейчас.

Она покраснела еще больше.

Он повернулся и широкими шагами двинулся к холму, нимало не сомневаясь, что она последует за ним. Она последовала. Через кочки и корневища пришлось перепрыгивать, и ей подумалось, что со стороны она похожа на птенца-подлетка, поспешающего за глухаркой. А ведь раньше он говорил, что терпеть не может, когда кто-то следует за ним по пятам…

Забудь о том, что было раньше. Сегодня — это НАКОНЕЦ-ТО СЕГОДНЯ!

Он начал легко взбираться по пологому ступенчатому склону, по-мальчишески перепрыгивая с уступа на уступ и ни разу не останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Ну да, он ведь из племени номадов, выносливость у него врожденная. Ну, прямо не карабкается, а взлетает… Она пожала плечами, отметая неуместную восторженность своего неслышимого подсказчика, и последовала за Гороном. Ступени холма были покрыты ковровым шелковистым мхом, порой доходящим до лодыжек — он то ли ласкал, то ли препятствовал каждому шагу. Но под ним угадывался тесаный камень. Плоская вершина холма, точно венец сторожевой башни, когда-то была ограждена неумело сложенным парапетом, сейчас уже по большей части обвалившимся. По тому, как уверенно Горон направился к еще уцелевшей угловой кладке и оперся о замшелый камень, чуть запрокинув голову, было ясно, что здесь он не впервые.

— Жди. Сейчас я призову его, — властно, почти по-королевски бросил он через плечо.

Мона Сэниа, только сейчас успевшая добраться до вершины, так и замерла на противоположном конце площадки. Противный холодок забрался под корни волос и теперь поднимался все выше по затылку, точно влажная жабья лапа. Даже не повелительный тон, напомнивший ей голос отца. Нет, другое. В интонациях было что-то донельзя привычное, само собой разумеющееся…

А чего ты испугалась? Да, он говорил о Властелине Ночи. О том, кто всегда был рядом с ним. И сейчас самое время тебе покаяться… если только ты не струсишь.

Между прочим, в победе над чудовищем не раскаиваются — этим, как правило, похваляются. Впрочем, хвастаться победой — удел ничтожества. Так что придется попросить Горона просто не терять времени даром.

— Послушай, Горон!..

Он, не оборачиваясь, вскинул обе руки, словно приказывая ей замолчать. А потом раздался звук.

За какую-то долю секунды до этого у нее успела промелькнуть мысль: а как же он собирается звать своего вечного противника — ну не свистеть же, как коню или собаке?.. но это был не свист — могучий, горловой всхрап: «Гххы — ы-ы-ы!..», уходящий за пределы слышимости вниз, в глубину земли, так что воспринимать его уже можно было только ступнями ног — как дрожь всего холма; светоносная листва, сорвавшись с ветвей, закружила стремительно угасающей метелью, а внешняя чешуя тревожно зазвенела, точно сонмы крошечных крылатых рыцарей смыкали свои щиты. Это был вздох… нет, выдох, но только такой чудовищной мощи, точно вырвался он из недр горы. Или глубины морской.

Но уж никак не человеческой груди.

А потом зыбкая, безветренная темнота затопила все подлесье, и у принцессы мелькнула благостная мысль, что теперь самое время убраться подальше.

Да уж, самое, что ни на есть время — но только если бы она не была принцессой.

Решила бы ты, наконец, в кого тебе сегодня угодно играть — в заблудившуюся девочку или в царственную особу?

Для тех считанных минут, которые требуются для прощания, этот вопрос уже не имел смысла.

— Горон, я хочу…

— Подойди. — Она пошевелила камешек, попавший под сандалию, и осталась на месте. — Иди ко мне!

Похоже, дружески попрощаться так и не удастся.

— Темно, вот упаду и нос разобью.

Смеха она не услышала, но почему-то почувствовала, что он улыбается. Ну да, они слишком много прошли дорог, чтобы между ними не протянулось невидимой колдовской ниточки.

— Долго… Как же долго я искал тебя — такую, — задумчиво и даже печально донеслось из темноты.

Впрочем, ее глаза постепенно привыкали к рухнувшей на подлесье тьме — на другой стороне площадки уже можно было различить силуэт по-стариковски сгорбленной неподвижной фигуры. Хотя нет… Он шевельнулся, что-то метнулось в сторону, плащ, наверное; послышался скрип ремней — он что, снимает свой плетеный короб, защищавший покалеченную спину?

А если и так? Ведь он ждет того, кого позвал…

А какая тут связь?.. Сэнни задумчиво почесала за ухом (тоже привычка, позаимствованная у Юрга). Нет, во всей этой ситуации она определенно чего-то не понимала. Если сейчас должен был прилететь Нетопырь, то ради чего Горону-то разоблачаться? Драться легче?

Внезапно тонкий как спица лучик уже набравшего высоту солнца проколол поредевшую крону и, четко означив себя в неулегшемся смрадном дымке, косой предостерегающей преградой лег между нею и тем, кого она называла своим предрассветным проводником.

Если трусишь — не переступай. Тем более что это только еще больше его раззадорит.

Но вот чего ее высочество ненаследная принцесса с пеленок не переносила, так это любых предостережений. Поэтому она, не задумываясь, сделала несколько шагов вперед, оставляя за спиной этот зыбкий солнечный оберег; теперь, будь у нее меч, один выпад позволил бы ей достать противника.

Противника? А давно ли ты заверяла его в рыцарской верности?

Его? Она, отчаянно щурясь, вглядывалась в черный силуэт — и не узнавала своего Горона. Откуда взялась эта величавая плавность движений, эти широко и вольно развернутые плечи, а главное — эти волнисто вздымающиеся кверху волосы, которые сами собой, без прикосновения рук собираются на темени, и завязываются в узел, и стягиваются все туже и туже…

Еще несколько лучей разом распороли полумрак подлесья, и она увидела перед собою незнакомое лицо. Нет. Знакомое.

— Ты говорил… Ты как-то говорил мне… Прости, у меня все путается в голове. Так у тебя был брат-близнец? И это…

— Подойди. Ближе.

Она, как зачарованная, послушно сделала неловкий шажок — нога, к счастью, ткнулась в острый обломок. Хорошо — боль отрезвляет.

— Сядь.

Она присела, но не на парапет возле него, как ему хотелось, а прямо там, где стояла, на единственный островок мха среди каменных осколков. Косые лучики, подвластные шевелению чешуйчатой листвы, вздрагивали, точно струны беззвучной арфы, и в этой игре полусвета с полутенями Сзнни не могла понять: а не является ли потрясшее ее немыслимое сходство просто очередным наваждением?

Нет. Волосы, поднявшиеся кверху и стянутые так, что туже некуда, устремили все черты лица к вискам: стал тоньше овал, четче означились скулы и тени под ними, брови изогнулись, как крылья парящей над морем птицы, когда она замедляет свой полет; но главное — губы, одаренные лунной улыбкой, от которой…

Черные небеса! Опять это!..

— Горон, — с трудом проговорила она севшим до хрипоты голосом. — У меня мало времени. Если у тебя есть что сказать, то сделай это покороче. Мне пора уходить.

Однако ты не уходишь и впервые груба с ним. За что?

За наваждение.

И словно в ответ на это признание в слабости и растерянности, сверху донесся металлический скрежет — панцирная защита подлесья, смыкаясь плотнее, делала последние попытки противостоять набирающему мощь потоку солнечного золота. Восстановившийся полумрак обратил высящегося перед ней человека в безликий силуэт. Тень в тени.

Наваждение как будто исчезло.

Горон запрокинул голову, и в этом движении было что-то от встрепенувшейся птицы. Прислушался: бронзовый звон, и только. Похоже, он уже ждал, что до него донесется шелест исполинских крыльев. Но все смолкло, и он сделал над собой усилие, чтобы вернуться к прерванной беседе:

— Благодарю. Я польщен: ты сохранила в памяти даже несколько неосторожно брошенных мною слов о моем брате… Никому другому я не простил бы этой собственной оплошности — кроме тебя, Эссени. Ты вообще знаешь обо мне слишком много.

— Для меня не существует понятия «слишком много». Все — или ничего!

В тебе опять заговорила принцесса…

— Однако! В тебе опять заговорил (черные небеса, да ему что, суфлирует тот же голос?) врожденный дар повелевать, который отличает тебя от всех остальных женщин этой земли… Что же, пусть будет все.

Дар повелевать — это от дворцового воспитания, и на самом-то деле он такой малюсенький. А вот врожденное любопытство — оно просто безгранично. Увы.

— Согласен. У нас есть несколько минут перед тем, как ты вступишь единственной полноправной хозяйкой в мои подлунные владения, и тогда времени на вопросы больше не будет. Слушай же. Я родился не на этой земле…

Ну, это не новость. Кочующим номадам свойственно забредать на чужие территории. Надо бы попросить его не углубляться в детство и отрочество.

Не перебивай — только затянешь его повествование.

— Мучительно… Бесконечно долго и тягостно я собирал крохи своих детских воспоминаний, смутных образов, разговоров — слышимых и неслышимых. Если бы меня успели обучить письму, я записал бы все это, хотя бы на скальных отвесах. Правда, когда здесь появились все эти двуногие, мне пришлось бы уничтожить написанное, потому что я стал для них чем-то вроде бога, а бог должен быть окутан дымкой непознаваемости.

Непонятно… Выходит, он претендует здесь даже не на роль бродячего вождя всех вольнодумцев, а считает себя чем-то вроде пророка… Или антипророка?

— Память. Самые первые ощущения, которые я вынес из своего детства — это постоянное неудобство, скованность, желание освободиться… это внутри меня. А вокруг — нескончаемая суета, и голоса, голоса, не смущающиеся тем, что я услышу их и пойму. «Он еще слишком мал… Он неразумен… В лучшем случае — позвоночный мозг… Он не способен запоминать… Это опять не то!» Но я все слышал, запоминал и понимал, кроме одного: что же это со мной не то?

Ага, с младенчества, значит, проявилось…

— Лица. Они мелькали передо мной сотнями, но одно я запомнил яснее других; оно стремительно увядало раз от раза. Никто не говорил мне, что это моя мать, но я догадался. Она глядела на меня с брезгливым недоумением, почти с ненавистью, словно я был причиной ее невыносимых и главное — неоправданных страданий. Впрочем, как я понял позднее, так оно и было. Но тогда, в младенчестве, я утешался тем, что ее неприязнь относится лишь к тому существу, которое родилось вместе со мной.

Так. Дошли до самого интересного.

— Второй. Я не помню, как мы появились на свет, но, по-видимому, моя память родилась одновременно со мной — да, я знаю, у людей такого не бывает. Но это действительно так: сразу же после рождения я ощутил непомерный груз на своих плечах, словно к лопаткам приклеилось нечто мерзкое и тягостное; и вот я бьюсь, барахтаюсь, кричу, чтобы оно оставило меня — кричу мысленно; не исключено, что окружающие слышали только младенческий писк… И наконец — освобождение, неземная легкость. И голоса: «Смотрите, опять! — Великий Кэр, неужто они разделяются? — Проклятие, снова не то!»

Сэнни слушала, затаив дыхание. Да, придворные дамы шептались между собой, что время от времени, к счастью очень редко, рождаются младенцы, сросшиеся между собой — но чтобы такие близняшки-неразлучники разделялись по воле одного из них… Даже ей, привыкшей к колдовским изощрениям всяких волхвов, сибилл и чародеев, поверить в такое было трудновато.

А Горону, похоже, не менее тяжко было вспоминать.

— Освобождение. Но лишь временное: стоило мне уснуть, — продолжал он монотонно, — и я пробуждался как прежде слитым воедино с тем, кто еще до рождения стал моей противоестественной обузой, присосавшись к моей спине подобно крылатой пиявке… И еще одно странное воспоминание: я почему-то не хотел есть. Вот только мне — а вернее, нам обоим — был необходим, как воздух, лунный свет.

Сердце тревожно екнуло — надо же, у себя на благодатной Игуане к крэгам сейчас стали уже относиться едва ли не снисходительно: это зло было неистребимым, но прошлым, с ним установилось даже что-то вроде призрачного перемирия. Но вот здесь, на захолустной, прожаренной Сороком планете даже смутная ассоциация с крэговыми крыльями, впитывающими лунный свет, прозвучала, как громовой набат.

Тревога!

Уймись. Рассказ еще только начался.

— Голоса. Они становились все бесцеремоннее: «Растет? — Нет, не растет. — Растет только тогда, когда они порознь… — Но такого нам тем более не надо! — Тогда и его придется, как предыдущих… — Но он наполовину наш, а поэтому неприкосновенен!!!» Я давно научился различать голоса: последний был не человеческим.

— Неслышимый голос, возникающий внутри тебя самого? — прошептала Сэнни.

— Да. Эти голоса можно уловить только внутренним слухом, потому что крыланы переговариваются беззвучно. Но тогда, когда я был слит со своим близнецом, я их голоса улавливал.

— Кого — их? — Догадка неотвратимо зрела, но больше всего на свете Сэнни не хотела бы ей верить. — Что это за крыланы?

— Кэрриганы. Это — властелины моей земли. Люди между собой называли их просто кэрами. На здешней планете они не водятся, но я сразу узнал их, когда впервые столкнулся с теми ордынцами, что время от времени прилетают сюда за добычей… Или в поисках той, которой уготована участь стать очередной Королевой Кэррин. Правда, у вселенских ордынцев на плечах сидят боевые кэрриганы, самые мелкие и ни на что другое не способные; но вокруг моей колыбели собирались лучшие из лучших, знатнейшие из знатных, и даже сам Король Кэррин — исполинский венценосный крылан, чье слово всегда было непреложным законом… И не исключено, что именно он и был моим — то есть нашим — отцом.

Нет, чтобы ее Горон был сыном крэга — нет! У двойняшек бывают разные отцы, так что семя крылатого короля породило лишь того, второго, которого называли здесь Лунным Нетопырем…

Если тебе необходима такая иллюзия — что же, тешься ею. Из них двоих ты выбрала Горона, потому ты и не желаешь, чтобы предполагаемое отцовство роняло его в твоих глазах.

Ну, насчет избранника ты, мой неслышимый, поторопился. Я торчу в этой темнотище исключительно из любопытства. Так что еще один коротенький вопрос:

— Так ты не уверен в отце — и не знаешь матери?

— Знаю. Я помню ее лицо и брезгливую ненависть, когда она смотрела на нас, и этого мне достаточно. Вероятно, она, как и все Королевы Кэррин, была принесена с другой планеты, где люди заведомо не обладают даром мгновенного перелета из одного уголка Вселенной в другой, как это делают ордынцы — их, кстати, тоже набирают где-то вдалеке. Инфанту Кэррин похищают совсем маленькой девочкой и заботливо растят в запертом дворце, оберегая, как бесценное сокровище, чтобы, когда подойдет срок, попытаться сделать ее матерью еще одного монстра. Потому что, как я понял, наиглавнейшей своей целью кэрриганы поставили получить помесь человека и крылана.

Помесь… На нее вдруг нахлынула непрошеная жалость к стоящему перед ней необыкновенному человеку, брату-близнецу самого Повелителя Тьмы. Жалость была так безмерна, что часть ее невольно перепала и Нетопырю, загадочному существу, прекраснее которого и представить себе невозможно. И этот жестокий, но упоительный демон был всего-навсего плодом извращенного, бессмысленного эксперимента!

Все равно, что скрещивать орла с макакой…

— Зачем они это делали? От скуки, развлечения ради?

О, нет. Ты не знаешь кэров — безудержная власть у них в крови, им грезится покорение всего мироздания… Да что-то у них со вселенским владычеством не получилось, поперек дороги стали слабые, вздорные, но никак не желающие подчиняться существа — люди. Тогда кэры решили породить новую, высшую расу всемогущих созданий, свою следующую ступень, так сказать. Для этого им необходимо было обогатить себя теми качествами, которые делали людей непобедимыми.

Бред, не лишенный, однако, логики. Хотя нет, одно они упустили.

— Минуточку! Для всемогущества этим гибридам все-таки не хватило бы одного: способности к мгновенным перелетам, чем обладает далеко не каждый человек — и ты ведь этого не можешь, не так ли? Что же они выбирали инфант из… э-э-э… неполноценных народов?

— Летучесть. Да. Это было бы пределом совершенства. Но такое потомство могло бы тут же выскользнуть из их рук — или, точнее, когтей. Попросту сбежать. И труды столетий пропали бы даром. Нет, они методично и последовательно добивались своего, и то, о чем ты говоришь — еще одно скрещивание, уже с женщиной из племени вселенских ордынцев, было бы заключительной ступенью в создании новой расы. Это планировалось в дальнейшем, когда первые выжившие полукровки были бы приручены.

Леденящей омерзительностью веяло от этой программы. Ей стало еще жальче его — она вспомнила, как в питомнике Иссабаста сервы выбрасывали из клеток слепышей-соболят, чья нежная шкурка была недостаточно серебристой. Ей тогда и в голову не приходило поинтересоваться, что с ними будет.

— Как же вы выжили, Горон, ведь вы были совсем маленькими? — В женской жалости всегда присутствует нежность — от микроскопической до бесконечной; но за трагизмом гороновых воспоминаний ее не заметили ни он, ни она.

С трудом. Но выжили. Так распорядится Король Кэррин. У его подданных не должно было и мысли возникнуть, что можно поднять руку на того, кто имел хоть какое-то отношение к племени кэрриганов. — Ну да, ведь и на Джаспере жизнь крэга была святее и неприкосновеннее, чем человеческая! — Поэтому он призвал своих ордынцев и повелел им найти необитаемую планету, над которой светит самая яркая луна. Так я очутился здесь. Первое время я был неразлучен со своим двойником, потому что так я не нуждался ни в воде, ни в пище. Но когда я добрался до этих гор и обнаружил в подлесьях плоды, а в глубинах пещер — подземные озера, я стал все чаще и чаще прогонять его. И заметил, что как только я оставался один, я начинал расти… наверное, как обыкновенный человек.

Он запнулся, поднеся руку ко лбу, словно одно предположение, что он может стать обыкновенным человеком, было тем единственным, что способно его испугать.

— Да, я испугался, — подтвердил он. — Сейчас я признаюсь тебе, Эссени, в том, чего не произносил вслух ни разу в жизни: я испугался старости и беспомощности. Ведь пока мы были вдвоем, я был почти бессмертен. К тому же я случайно открыл, что по моему мысленному приказу и легкому шевелению крыла возникает нечто загадочное и непроницаемое, что здешними обитателями именуется «лунной поволокой».

А вот в этом ему лучше было бы не признаваться…

По его мысленному приказу… Оказывается, недостаточно было взмаха Нетонырева крыла, требовалось еще и Гороново слово! Так значит, это по его повелению полуденное солнце сжигало людей, восставших против полночного владыки? Братское единение, надо же. Но тогда… Тогда его собственный мифический предок, передавший всем своим потомкам боль обожженной спины — это всего лишь сказка для доверчивых туземцев?

Но ведь она своими глазами видела чудовищные незаживающие пятна…

— Значит, не было никакого племени номадов? — Стремительный водоворот разочарования захлестнул ее, причиняя почти физическую боль: она не просто обманулась в Гороне — она непоправимо теряла свою сказку. — И не существовало никакого легендарного предка, несгибаемого борца с Нетопырем, этим исчадием тьмы?

Как же ты ждешь, чтобы он опроверг твои сомнения! А этого не надо, просто дослушай его историю, повинись в содеянном — и останься с ним. Останься — здесь, на земле, где перестали рождаться сильные и решительные, такие как ты. Останься навсегда. Подумай, ведь ему теперь всю жизнь будет требоваться утешение…

Для утешения существуют малышки-нилады. Ненаследные принцессы рождаются совсем для другого.

Горон, похоже, тоже ощутил какое-то беспокойство; он скрестил руки и, обняв себя за плечи, принялся мерно вышагивать взад-вперед вдоль парапета, ни разу не оступившись в темноте.

— Миф. Он всегда — наполовину истина. Тем более что у меня просто не было выбора. Король Кэррин приказал найти для нас безлюдную планету — насколько я понял, это последнее пристанище каждого из состарившихся кэров; но совершенно неожиданно сюда стали прибывать люди, один корабль за другим. Я ведь не звал их, они были мне не нужны. Этот горный пояс — единственное пригодное для жизни место, и теперь нам приходилось его делить. Быть равным с ними, а тем более ниже их мне не пристало; но чтобы стать выше… Вот для этого и потребовалась легенда.

— И ты кочевал от подлесья к подлесью и подбивал этих несчастных на заведомо проигранную борьбу с таким неодолимым противником, как твой брат…

— Борьбу… Борьбу за свободу, будь она неладна, о которой они столько болтали, но никогда не отваживались объединиться, чтобы ее завоевать.

— Но это низко, неблагородно — играть людьми!

— Сверхнаивность. И откуда? Ах да, воспитание в знатной семье. Я вот не удостоился. Так что оставь свои иллюзии, девочка: то, что я делал, было величайшим благом для этого, с позволения сказать, человечества. Благодаря мне у них была высокая цель, позволяющая им чувствовать себя Настоящими Людьми. Я дал им возможность тешить себя иллюзиями, ведь на что-то реальное у них не хватало того крошечного остаточка жизни, когда они наконец взрослели. Какая борьба? Писк младенцев — для старух, пламенное пустословие о свободе — для старцев…

— Бедный, бедный Горон, — произнесла она вслух то, что уже десятки раз повторяла мысленно. — Ты ненавидишь и презираешь людей еще сильнее, чем твой брат.

Раздался короткий сухой смешок:

— Брат? Это невозможно. Существо, которое ты называешь моим братом, не способно ненавидеть или любить. Более того: оно глухо, слепо и немо. Иногда я сомневаюсь, можно ли вообще называть его живым.