Некоторое время она просто не могла осмыслить услышанное: как же так, она ведь говорила с Нетопырем, да и в своих поползновениях он был более чем живым…

— Горон, ты и мне рассказываешь небылицы, как несмышленому ребенку?

— Небылицы? Я? — Его изумление было непритворным. — Но к чему какие-то выдумки, если с минуты на минуту он будет здесь, и ты сама убедишься в том, что описать словами просто невозможно.

— А… если он не прилетит?

— Исключено.

Все. Теперь тебе остается или трусливое бегство, или — признание. И искупление вины длиною в жизнь, потому что теперь ты знаешь, какого могущества ты его лишила.

— Горон, он не прилетит. Ты ведь сам сказал, что он глух — как же он мог услышать твой голос?

— Не знаю. Этого я до сих пор не могу постичь. Но не было случая, чтобы он не явился на мой призыв. Ведь и безмозглая жужелка летит всю ночь от одного подлесья к другому, откликаясь на зов цветка, лишенного дара речи. Что же говорить о том, кто родился вместе со мной — как часть меня?

— Часть тебя? Нет, Горон, не понимаю! — с неподдельным отчаянием воскликнула она.

— Маленькая моя, я на твоем месте давным-давно догадался бы. Хотя и на какой-то краткий отрезок времени, но эксперимент удался: я появился на свет тем, кем меня и хотели создать — получеловеком, полукэром. Это был я, и только я. Пара сросшихся уродцев в одном лице.

Разум еще отказывался принимать то, что она услышала, но внутри нее все мгновенно сжалось, словно душа превратилась в жесткий ощетинившийся комочек, от которого стало так больно сердцу, а колени уже тихонечко подтягивались к груди, руки бесшумно и напряженно уперлись в колкий лишайник, превращая тело в одну живую пружину, готовую в любой миг прянуть в сторону.

Горон остановился, опершись о парапет и напряженно вглядываясь в темноту; Сэнни догадалась, что теперь он стоит спиной к ней, потому что голос зазвучал глуше, словно он падал куда-то вниз и доносился до нее уже отраженным от подножия холма.

— Наверное, это было адской мукой для моей матери — рожать крылатого младенца, — продолжал Горон. — Но Король Кэррин наверняка ликовал — еще бы, стать отцом первого крылатого человека! Но человеческого во мне было все-таки слишком много, и оно требовало отторжения такого чужеродного придатка, как крылья. Не знаю, каким чудом мне это удалось — вероятно потому, что от кэра мне досталось гораздо меньше половины: всего два крыла, соединенных чем-то вроде крошечного безголового тельца. И, отринутый мною, этот живой придаток всегда неудержимо стремился вернуться, чтобы снова слиться со мной, присосаться к спине подобно гигантской пиявке; в сущности, эта тварь и жила только тогда, когда мы были вместе. Я же ненавидел его — и не мог без него обойтись.

— Но со мной ты всегда был человеком! — подала голос кроха той теплой памяти, которая еще не канула безвозвратно в водоворот потерь.

— Нет, не всегда — только тогда, когда не был Нетопырем.

Можно подумать, что он намеренно и старательно вытаптывал то, что она называла своей сказкой.

— Значит, ты так торопливо покидал меня каждое утро…

— … чтобы не стареть на твоих глазах. Все остальное время суток я, слившись воедино со своими крыльями, был бессмертен.

— И ты играл с этими людьми, прикидываясь Гороном…

— А чем я мог заполнить свою жизнь, как не игрой? Она глубоко вздохнула и пожалела, что в темноте он не видит выражения ее лица. Он еще называет это жизнью!

— Хотя ты не позволял мне следовать за собой (теперь-то я понимаю, почему), я называла тебя рыцарем, с которым мы вместе идем одним путем — лунной дорогой… Оказывается, ты лгал мне. Лгал каждую нашу встречу. Рыцарь.

— Ты сама виновата, Монсени — вспомни, как ты отказалась стать моей ниладой.

— Очередной? Благодарю за честь.

До нее донесся негромкий смех — совсем человеческий. Почти счастливый.

— Вот такой ты и явилась мне в первую нашу встречу, когда я понял, что ни одна из женщин этой земли не сравнится с тобой. И я отпустил тебя.

— До сих пор не могу понять, почему. Не в обычаях полновластных деспотов терять то, что однажды попало им в руки.

— Я отпустил тебя, но, как видишь, не потерял, потому что никому не дано покинуть и позабыть меня. Я терпеливо ждал, кого ты выберешь — бродягу Горона или всемогущего Нетопыря. И, клянусь лунным лучом и солнечной тенью, как ни безудержно было желание обладать тобой, но каждую нашу встречу я делал все, что в моих силах, чтобы затруднить и отсрочить миг твоего выбора.

— Боялся меня разочаровать?

— Ну что ты, маленькая моя, — снисходительно усмехнулся он. — Просто это было самой острой, самой упоительной игрой в моей жизни!

Если бы ее не окутывала темнота, Сэнни решила бы, что у нее потемнело в глазах. Так значит, он играл! Играл с ней, как лисица играет с мелкой добычей. Мышковал. А теперь вот так взял и признался в этом, стоя к ней задом и свесив голову вниз.

— Обернись ко мне! — крикнула она в бешенстве. — Я хочу видеть твое лицо!

Он медленно повернулся, и блеклое пятно замаячило перед нею где-то в трех шагах.

— Чтобы увидеть мое лицо, Монсени, тебе достаточно закрыть глаза и вспомнить, как ты лежала на моих руках, когда я нес тебя в беззвездной вышине лунной ночи… — прозвучал завораживающий голос, и она чуть было не вскинула ладони, чтобы заслонить всевидящие кристаллы на своем обруче.

Но она знала, что это не вытравит из ее памяти каждую черточку его проклятого, немыслимо прекрасного лица, и вместо готовности к немедленной и вполне обоснованной мести ее неодолимо заполоняла совсем иная жажда: все ее существо, переполненное воскреснувшей болью (кроме разума — но что он мог в этой темноте, набухающей сладострастным полуденным зноем?), неукротимо стремилось к еще горшей пытке — смертному мучительству его беспощадных губ и рук; и не в одном из пепельных замков — прямо здесь, чтобы осколки камня и сухие веточки лишайника впивались в спину…

Оказывается, что-то еще не утратило подчиненности рассудку — рука, медленно вытянувшая из-за пояса пригревшийся десинтор. Негромкий хлопок, направленный вниз, под ноги, и вот уже но сухому лишайнику зазмеились торопливые солнечные язычки, отмечая свой путь треском и искрами. Их света было недостаточно даже для того, чтобы рассеять тьму над верхушкой холма, но изумленный Горон наклонил голову, разглядывая это рукотворное чудо, и жаркие похотливые блики побежали по его лицу, высвечивая каждую черточку:

— Молния! А, так ты — дитя маггиров. Но тогда, клянусь бессмертием моих крыльев, ты еще желаннее!

Кажется, она застонала. Нет, не на камни — прямо на этот ковровый огонь…

— Горон! — хрипло крикнула она, в последний раз обращаясь к нему по имени. — Нетопырь Горон, я могущественнее всех твоих маггиров, вместе взятых, и поэтому перед приходом сюда я только что сожгла — да, да, сожгла твои проклятые кэрригановы крылья, так что теперь ты стал одним из простых смертных, которых ты так презираешь! Все, что тебе осталось — это одинокая старость бродяги, роль которого передо мной ты с таким блеском разыгрывал. И еще вот эти воспоминания…

Жаркая, угарная тишина — даже лишайник в огне, разделявшем их, перестал трещать. А ты-то что молчишь, неслышимый мой? Где твои осточертевшие советы и подсказки? Онемел.

— Ну и каково же тебе теперь одному, без крыльев? Или не веришь?

Но Горон поверил. Поверил с полуслова. И хотя ни одна черточка, ни одна ресница не дрогнули, выдает страшный, нечеловеческий черный свет, льющийся из глаз. Это боль. Это плата за игру.

Мало. Мало! Мало!!!

— А теперь посмотри на меня, бескрылый Горон. Посмотри… и возьми, если сможешь!

Он был Гороном, прежним Гороном, потому что, не дав себе ни доли секунды на раздумье, он бросился вперед так стремительно, словно за плечами развернулись утраченные крылья — и она полетела навстречу ему прямо через огонь…

Нет. Не через огонь. Через ничто.

Чтобы упасть на стылую прибрежную гальку Игуаны.

* * *

Она осторожно забралась под одеяло, радуясь благодатной ширине постели, которая позволяла ей вытянуться, не касаясь мирно посапывающего супруга. Только бы успеть согреться прежде, чем Юрг проснется и обнаружит ее — мокрую, промерзшую до того, что пришлось вцепиться зубами в угол подушки, чтобы они не стучали. Не по-летнему пронизывающий дождь, под которым она остервенело срывала с себя клочья сиреневого платья, смыл с нее все невестийское наваждение столь основательно, что заледенил ее до самых костей — а может, и их тоже.

Согреться и поспать. Поспать, чтобы ничего не помнить. Хоть чуточку. Только до восхода солнца. Ведь двое суток почти без сна (полудрема, а скорее полунаваждение прошлой ночью не в счет)… А что, если солнце уже встало? За такими тучищами не разглядишь. И о чем только здешний королек-чародей, всех стихий повелитель, думает? Хотя известно, о чем: о своем хрустальном шаре. Тоже мне утеха старости. Вот папенька, не в пример ему, до сих пор по фрейлинским покоям шастает… Ой!

Она выскочила из постели, и теперь ее затрясло уже по-настоящему: в мерном стуке дождя она не слышала больше дыхания мужа.

Подрёмник.

Она совсем забыла про ведовскую Паяннину травку!

Запустить руку под подушку и отшвырнуть слипшийся травяной комок в огненную солнечную помойку было секундным делом. Прислушалась…

Да ничего страшного, показалось. Дышит. Вот и глаза сразу открыл:

— Кто рано встает…

— Тому Паянна подает, — хорошо еще, что он не догадывается, какое пришлось сделать над собой усилие, чтобы голос не дрожал.

— Типун тебе на язык, солнышко ты мое босоногое — спозаранку да про эту бегемотиху! А ты-то что поднялась? Весь табор спит, без задних ног притом.

— У меня на душе неспокойно: сколько уж мы тут живем, а такого безобразия в небесах и на море ни разу не видели. Может, Алэл таким образом дает нам понять, что мы тут слишком загостились, пора и честь знать? Слетать к нему надо непременно.

Звездный эрл лениво повернулся на бок, потянулся:

— Не бери в голову, Алэл — нормальный мужик, если б что-то было не так, сказал бы прямо. К тому же визиты в такую рань — это как-то супротив этикету. Ты лучше иди-ка сюда…

Все смыл дождь — кроме памяти. А она неотвязна. Чтобы примириться с ее существованием, нужно поделиться ею с другим. Иначе она, проклятая, на веки вечные встанет между ними.

— Нет, муж мой, любовь моя, не сейчас. Ты в ненастную погоду всегда забавлял меня дивными историями… теперь мой черед. Вечером я расскажу тебе странную и печальную сказку, и вот тогда…

— А почему не сейчас?

— Не торопи меня. Длинная она, если честно и со всеми подробностями.

— А конец счастливый?

— Кому как… Впрочем, если честно, то никудышный конец.

— И на черта мне такая сказка? Я уж лучше обойдусь грубой реальностью, она как-то привлекательнее… вот такой, например.

Они никогда, никогда, никогда не были грубыми, его утренние бережные руки.

— Не надо, милый. Потерпи до вечера. Поверь, я иначе просто не могу.

— Ну, тогда в такую погоду грех недоспать, — и перевернулся на другой бок.

Она постояла, нерешительно обнимая себя за плечи — может, пристроиться на краешке, снять обруч — предел мечтаний… Но комната плыла перед глазами, дрожь так и не унималась? затеняя полупрозрачный купол, над потолком витали призраки подлунных одинцовых прислужниц, иссохших до состояния мумии порочных девочек-нилад. И до тошноты хотелось есть — это от переизбытка впечатлений. Нет, уснуть просто не удастся.

Она накинула свою непромокаемую куртку, неслышно перелетела под кухонный навес — не осталось ли чего с вечера? И неожиданно ткнулась во что-то живое и упругое: уж не Гуен ли?

Но Гуен, спрятавшаяся от непогоды? Это что-то новенькое.

— Ты что тут делаешь?

Желтыми кольцами сверкнули распахнувшиеся в невероятную ширь глаза, щелкнул могучий клюв… и раздался тихий цыплячий писк.

— Тоже есть хочешь? Сейчас поглядим… Вот. — Под массивной крышкой сладостным запахом означилась громадная лебединая нога. — Половина твоя.

Писк повторился, тугоперое крыло мягко отпихнуло девушку, и сова, чуть не задевая брюхом траву, умчалась в дождевую морось. Голодная.

И у этой не все в порядке. Сэнни тоскливо грызла жесткое мясо, зябко переступая босыми ногами — под навес затекло, лужи казались ледяными. Внезапно сквозь серое марево пробился огонек — так и есть, что-то вспыхнуло в караульном коконе. Сердце, все еще не успевшее успокоиться, тревожно ударило по ребрам. Даже не подумав, что это может быть, мона Сэниа влетела в привратный домик — да ничего особенного, в теплой караулке двое: разомлевший пентюх Пыметсу, а против него подбоченившаяся Паянна, а у нее во рту…

Локки отмороженные, что за пакость? Страничка из книжки, что Юрг с Земли привез, свернута в трубочку и набита вонючей травой, и все это тлеет и заполняет домик стелющимся смрадом.

— Брось немедленно! — крикнула принцесса. — Не хватало только, чтобы этой гадостью дети дышали!

— Чево ж не бросить, коль и вдругорядь свернуть — дело плевое, — флегматично парировала воеводиха, затаптывая пудовым сапогом самокрутку — кораблик затрясся, точно заработал кузнечный молот. — А ты, королевна, ладно день начинаешь, повелительно. Вот так тута всем и крути-верти.

Мона Сэниа чуть глаза не закатила — и как это старой ведьме удается выйти победителем из любой ситуации? Нагородит чего-то, что первое на ум придет — действительно, при чем тут «ладно начинаешь»? Наверное, все дело в командном голосе, натренированном в стылых весенних болотах ее родимой Тихри, делла-уэлла Тихри. И прав супруг: пользы от нее — капля в море, только всем на нервы действует — кроме этого недоумка, к сожалению.

Паянна словно угадала ее мысли.

— А ты, голубь, — обратилась она к притихшему Пы, который, впрочем, сейчас более походил на мокрую курицу, — отвори-ка мне сквозницу поширше, чтоб не нагинаться — не люблю я ентого. И не кручинься попусту: кого человек пнет, того солнце полуденное приветит, для него-то, незакатного, все равны. Так что крепко помни мое слово об ём, солнышке-то тихрианском!

Из послушно растворившегося люка пахнуло дождевой свежестью, и Паянна, не подбирая юбки, вывалилась под хлесткие струи — при каждом ее шаге брызги разлетались метра на два.

— Закрой, — велела принцесса. — Люк закрой и рот тоже. Вы почему с Паянной не в отцовском замке? Я ж отпустила ее погостить на столько, сколько ее душе угодно. И давно ты в карауле?

Пы, угрюмо глядя в пол, промычал что-то нечленораздельное.

— Не поняла! — Он раздражал ее все больше и больше.

— Надыть, часа два…

— Надыть! Набрался-таки. Ты что думаешь, получишь отцовский меч, так сразу станешь при дворе почитаемым гостем? Да за одно такое словечко тебя на королевском пиру, как говаривал наш менестрель, глодаными костями закидают! Что уставился в пол? В глаза смотри, когда я с тобой разговариваю!

Пы снова замычал, но глаз не поднял. Зато принцесса их опустила — и чуть не ахнула: у нее самой из-под длинной, ниже колен, куртки торчали посиневшие от холода босые ноги. Да еще и эта полуобглоданная лебединая кость в руке…

— Марш спать! Борба на смену пришли.

Она осталась одна, совершенно не представляя себе, что делать дальше. Какие-то смутные намеки со стороны Паянны — уж, не к очередной ли беде? Только с недосыпа ее слова из головы уже вылетели. И не удивительно: все заслоняло одно — ею, ненаследной принцессой Джаспера, столько дней играли, как соломенной куклой…

На дворе нехотя светало. Сейчас явится Борб. Она хрустнула пальцами: как учил ее Иссабаст; если не знаешь, с чего начинать, вспомни, не числится ли за тобой какой-нибудь долг.

Долг имел место. В доме Алэла, несомненно, что-то стряслось, и она по-рыцарски обязана предложить ему помощь.

Она вернулась в шатровый покой, согнала с сундука Кукушонка и старательно выбрала одежду — чтобы не выглядеть при полном параде, что неуместно, но и не кое-как, все-таки визит к царственной особе.

— Скажешь Юргу, что я у Алэла, — шепнула она Кукушонку, который глядел на нее с непонятным упреком.

Вот только птичьих обид ей и не хватало.

Она перенеслась на вершину королевского островка, затопленного предрассветным кисельным туманом, против которого шуршащая здесь дождевая пыль был бессильна. Громадная хрустальная полусфера, венчающая королевский островок с недавних пор, потускнела от змеящихся потеков и казалась даже приплюснутой; нижняя часть, уже инкрустированная драгоценными камнями, под слоем дождевой воды потеряла свою искристую легкость и теперь уныло мечтала о лучшей доле. Повсюду в глубоких лужах мокли горки изумрудов, сапфиров и алмазов.

Она поискала глазами то место, где должен был лежать возвращенный ею амулет. Но сейчас там разлегся непомерно косматый и вдрызг промокший свянич; он свирепо защелкал жвалами, когда мона Сэниа приблизилась к нему. Мелкая суетливая молния отразилась в рачьих глазках. Ну, понятно: прикрыл собой Ракушку, точно понимал, что ее не должна была коснуться ни капля воды.

— Молодец, — сказала принцесса, — свое дело знаешь. Только где же все население?

А действительно, кругом ни души. И в море ни одной рыбачьей лодки — неужели ненастный рассвет так всех напугал? А еще потомственные рыбари.

Пришлось слететь вниз, в гостеприимный садик. Но и там было пусто, только разноцветные лужицы на столе — следы размытых Ардинькиных рисунков. От этого безлюдья с каждой минутой становилось все тоскливее и беспокойнее. Сэнни торопливо спустилась еще ниже, на ступеньки пологой лестницы, ведущей к простой дощатой двери в жилище всемогущего короля всех первозданных; сегодня она была плотно притворена. Растущая тревога заставила ее постучаться. Створки тотчас распахнулись, словно стоявший за ними ожидал кого-то, и принцесса чуть не отшатнулась: в темном проеме означилась совершенно белая призрачная тень.

— Войди, моя милая, — голосом Ушини прошелестела тень, ускользая вглубь неосвещенной передней.

Девушка переступила порог. Похоже, что в королевской избушке нешуточные проблемы, так что надо будет объясниться покороче.

— Присядь, — скорее угадалось, чем расслышалось. Принцесса вдруг подумала, что таким безнадежным тоном можно предложить присесть даже в том случае, если в этой полутемной комнате и вовсе нет ни стула, ни табурета. Она отступила к стене и, против ожидания наткнувшись на жесткую скамью, послушно опустилась на нее, зачарованно глядя на неподвижную фигуру, точно нанесенную инеем на дымчатое стекло. Все последнее время ей удивительно везло на подобия привидений, с какой-то фатальной периодичностью возникающие в одинаковом сумраке: сперва одинец в трепете нефритовых теней, затем Горон-Нетопырь под шапкой подлесья, потом она сама в своем шатровом покое, теперь вот на себя не похожая Ушинь…

— Я хотела видеть короля и извиниться перед ним за то, что сверх меры задержала у себя амулет… — начала она первое, что пришло в голову.

И услышала:

— У нас больше нет короля.

Мона Сэниа похолодела: вот она, беда, предчувствие которой пробивалось сквозь пелену ее собственных горестей. И — недоумение: что могло погубить чародея, повелевающего всем мыслимым и немыслимым?

— Как… как он мог погибнуть, такой всесильный повелитель всего сущего? — И это было не праздное любопытство — ведь на этих благополучных до сих пор островах с ней находились дети, все трое — ее и только ее малыши.

— Он утратил свое могущество, — прозвучал безутешный голос. — Поэтому он больше не может быть королем.

Сэнни едва сдержала облегченное «уф-ф-ф…» Алэл не погиб. Излишне чувствительная Ушинь по понятным причинам воспринимает все случившееся чересчур трагично, но опыт ее собственной беспокойной жизни уже давно приучил ее к первому правилу межзвездных скитальцев: все живы — значит, все в порядке.

— Я торопилась вернуть ему волшебную «ракушку» как только могла; но он так и не взял ее, — как можно мягче проговорила она. — Можно, я поговорю с ним, и, может быть, утешу?

Королева покачала головой:

— Это невозможно: супруг мой Алэл обрек себя на добровольное изгнание, и остров, который он выбрал себе последним пристанищем, мне неведом.

Последним! Ну, Ушинюшку опять занесло в крайность.

— Я пролечу над всеми островами и найду твоего короля! Даю тебе слово.

— Нет, нет, нет… — прямо как стон.

— Почему?

— Воля Алэла не может быть нарушена. Он не вернется, пока сам не почувствует, что искупил свою вину. Или не вернется вовсе.

Сэнни невольно почесала кончик носа: вину? Так кто же он — потерпевший или виновный?

Принцесса должна была признаться себе, что окончательно запуталась в хитросплетении каких-то условностей, тайн и недомолвок. Более того: ей давно уже хотелось попросту, по-женски обнять Ушинюшку и дать ей выплакаться на своем плече, но что-то невидимое (наверное, эти самые условности и тайны) почти ощутимо стояло между ними и сблизиться не позволяло.

Ну что ж, придется идти напролом.

— Мудрая государыня, надеюсь, ты не заподозришь меня в трусости, если я спрошу, неужели в твоих владениях появится враг, способный противостоять могуществу самого Алэла? Ведь тогда наши дети…

Ушинь вдруг всплеснула руками и осела на пол — точно провалилась по пояс. Сэнни вскочила и бросилась к ней, но широкие кисейный рукава лебедиными крыльями заплескались, не подпуская ее к себе.

— Не подходи, милая девушка, не приближайся ко мне! Иначе мне будет слишком тяжко говорить с тобой…

Ну, вот и еще не легче. Как это муж называл? А, стрессовое состояние.

— Хорошо, хорошо. — Она попятилась и присела на подоконник; в спину ощутимо дуло — хорошо, теперь уже в сон не потянет. — И все-таки, не допускаешь ли ты, осторожная и заботливая Ушинь, что этот враг может напасть и на наших малышей??

Призрак королевы утерся вполне реальным белым рукавом.

— Этим самым страшным врагом короля оказался он сам. — В голосе Ушини появились безнадежные вдовьи интонации.

— Не понимаю, — жестче, чем нужно бы, вырвалось у принцессы, но оказалось, что тон был выбран правильно — королева поднялась на ноги и снова замерла, опустив голову; это было так не похоже на прежнюю Ушинь, порхающую, точно пуховый шарик, что вернулась еретическая мысль: а не призрачный ли это двойник, говорящий фантом?..

— Мой супруг мастерил на вершине холма свою новую игрушку. — Всегда нежный, воркующий голосок королевы приобрел безжизненную монотонность, словно она не делилась своим горем, а выполняла тягостный долг, ведя этот рассказ. — Захео, мой зять, видел, как появилась ты, но беседа ваша была непродолжительной. А потом Алэл почему-то прервал свои труды и спустился на пристань.

Ушинь глубоко вздохнула и сделала паузу, как бывает перед кульминацией повествования. Впрочем, вряд ли ее сейчас волновало впечатление, которое производили ее слова на принцессу, но вот у той неприятно заныло под ребрышком: то, что здесь стряслось, неприятным образом случилось именно после ее появления.

А точнее — исчезновения.

— Но ведь она ничего не делала, только на время позаимствовала «ракушку», да и Алэл в это время просто забавлялся, из прибрежной гальки алмазики творил.

— Алэл глядел на море, — продолжала королева, — где среди рыбаков в такой же простой лодочке плавала Ардинька, она всегда отдавала свой улов тем, у кого больше ртов… Если бы в этот день мой государь призвал на себя благословение духов воды, он, как обычно, облегчил бы труд рыбарей, утишая поверхность волн и придонным течением сгоняя к берегу рыб… Но все последние дни он был занят творением из камня, и только стихия земли повиновалась ему от одного рассвета до другого.

Ушинь перевела дыхание, и Сэнни тоже непроизвольно вздохнула: подробности, конечно, вещь нелишняя, но пока ничего сверхъестественного в унылом речитативе не прозвучало. А спать между тем снова захотелось, и притом просто нестерпимо…

— И вот тогда-то и появилось оно, прямо на мелководье, посреди лодок; у чудища был черный гребень вдоль спины, аспидная морда и не то лапы, не то плавники, остальное же туловище было просто скелетом, крапчатыми костями, обтянутыми совершенно прозрачной кожей. Оно вцепилось громадными бивнями в лодку нашей дочери, и Ардинька закричала так отчаянно, что отцовское сердце не выдержало: Алэл, в этот день уже отягченный властью над земной стихией, преступил вековые законы и призвал себе на помощь духов воды. По его повелению водоворот закружил пятнистую тварь, успевшую перевернуть лодку, и отшвырнул ее далеко в море, где, надеюсь, и задушил пенными кольцами.

— А… Ардинька? — чуть ли не заикаясь, прошептала принцесса.

По слову Алэла волны вынесли ее на берег целую и невредимую, недаром вода — самая нежная и бережная из всех стихий…

— Так радоваться надо!

— Наша радость безгранична. — В голосе Ушини звучало беспредельное уныние. — Младшая дочь жива. Но какой ценой?

— Ну и какой? — Сэнни пожала плечами: в свое время перед нею встала подобная проблема, когда крэги похитили крошечного Ю-ю. Впрочем, нет, проблемы не было, потому что о цене даже речи не шло — она заведомо была согласна на любой выкуп.

— Ты забыла закон, передаваемый в монаршей семье первозданных из поколения в поколенье: каждое утро король-чародей выбирает себе подвластную стихию. Одну. Единственную. И он не смеет заменить ее другой до следующего рассвета.

— А если все-таки?..

— Тогда он до следующего восхода солнца правит двумя стихиями одновременно; но когда оно встает, он навсегда теряет свое могущество и превращается в простого смертного.

— И всего-то? И это — за жизнь собственного ребенка?

Выходит, все правильно, Алэл, как и она сама, согласился на любую цену за спасение своей младшенькой. Только странно, что Ушинь так убивается — ну проживут без чудес, пока новый король не подрастет, а экс-властитель погорюет-погорюет, да и вернется, надо же наследника учить, как своим чудодейственным даром пользоваться.

Хотя легко вот так трезво оценивать все это со стороны, когда несчастье прошло мимо, не коснувшись ни ее самой, ни детишек, ни Юрга. Как он говорил — «чужую беду руками разведу». Собственные-то беды она не руками разводила…

В памяти принцессы замелькало все, от чего она успела отказаться за собственную не такую уж долгую жизнь: родства с королевской семьей, возможность появляться на Равнине Паладинов, включая принадлежащий ей замок Асмура; право на дальнейшую борьбу с полонившей ее землю пернатой нечистью; завещание одинца, чуть было не передавшего ей бразды правления своим подлесьем; и наконец предложение венценосного крэга стать императрицей Джаспера…

Да, и еще такой пленительный вариант: стать наложницей Нетопыря Горона.

Не перечислять же это все заплаканной Ушинюшке на предмет утешения! Но и оставить ее одну в таком состоянии было просто бесчеловечно.

— Печальная история, — проговорила она с мягкой доверительностью, словно успокаивала отчаявшегося ребенка. — Но разве мог Алэл поступить иначе? Вот послушай, мне как-то рассказывали о несчастном чужестранном короле, который, стоя на вершине мелового утеса, видел, как у его подножия разбивается в щепки корабль, на котором плыл его собственный сын. Видел, но ничего сделать не мог, потому что он не был чародеем. Потом за всю оставшуюся жизнь этот король — тоже островной, между прочим — ни разу не улыбнулся… А вот твой добрый Алэл смог спасти свою дочь, и он вернется, хотя бы затем, чтобы на Ардиньку поглядеть. А пока за него кто-нибудь поцарствует, хоть этот… Подковный эрл.

— Только не он! — решительно и как-то чересчур поспешно возразила Ушинь.

— Ну, это ведь только на короткое время. Регентство всеми дворами признается.

— Нет! Такие, как он, не имеют права царствовать на Первозданных островах!

— Какие — такие?

Ушинь осеклась, словно сказала лишнее.

— Добрая государыня, договаривай уж, раз начала. Нам ведь здесь еще жить да жить…

Ушинь долго молчала, словно собираясь с силами. Тусклый немощный рассвет с трудом пробивался сквозь плотные занавеси, и теперь можно было разглядеть, что лицо королевы точно набелено — оно не отличалось от снежной чистоты ее траурного платья.

— Ты, наверное, помнишь, что мы тебе рассказывали о свадьбе наших дочерей, — начала она так издалека, что принцесса вовремя подавила невольный зевок. — Это было великой радостью для всего первозданного народа… за исключением нашей семьи. Ведь Захео тогда оказался единственным принцем королевской крови, достойным стать отцом будущего правителя всех островов… сейчас, к счастью, подрастают другие, так что Хеллиень не ждет династический брак, ее выбор будет сделан только по велению сердца. Но у моих дочерей такого права не было: наследник престола, получающий дар чародейства от рождения, должен был родиться во что бы то ни стало. У любой. А время уходило. И мы призвали Кузнечного эрла, которому предстояло стать мужем всех трех сестер — такое дозволяется по нашим законам.

Ушинь в очередной раз вздохнула, и от этого легкого звука у принцессы вдруг заложило уши (сколько ж можно давиться собственной зевотой!). Больше всего на свете она сейчас хотела бы опуститься на скамью и свернуться клубочком, как соболек в дупле.

— Да-да, — заторопилась она, чтобы хоть звуком собственного голоса прогнать околевающую ее сонь. — Я помню.

Ты не можешь помнить того, чего не знаешь. — В голосе белой королевы появились какие-то несвойственные ей жесткие интонации. — В тот вечер, когда прибыл Захео, был устроен невиданный свадебный пир на воде — все взрослое население Первозданных островов собралось на своих лодках, и над каждой из них король зажег брызжущий неиссякаемыми искрами волшебный факел… Ты понимаешь, что для этого он с утра возложил на себя власть над стихией огня.

— Как жаль, что я не могла видеть этого чуда, — сонным голосом пробормотала Сэнни.

— Да, это было истинным чудом — всю ночь свяничи скользили между лодками, точно жуки-водомерки, разнося на своих спинках редкие яства, приготовленные руками невест; из морской дали доносилось тихое пение сирен, и гагары сбрасывали к подножию лестницы свой драгоценный пух — для свадебной перины… А с первым лучом солнца Алэл поднялся на вершину королевского холма, чтобы вобрать в себя все могущество власти над стихией живой плоти — и по завершении таинства он спустился вниз, дабы благословить молодых на зачатие наследного первенца…

Голос, звучавший все слабее и тише, смолк, словно у призрачной королевы не стало сил даже на шепот.

— И он не сделал этого, — донеслось словно издалека. — Больше того: он наложил на своих дочерей заклятие бесплодия.

У принцессы весь сон как ветром сдуло.

— Родной отец?..

— Несчастный отец. Потому что теперь, когда тайны живого были перед ним как на ладони, ему открылось то, чего он не мог почувствовать накануне: Захео не был первозданным. По какой-то причуде судьбы — или скорее роковой наследственности, которая может передаваться через множество поколений — он владел даром перелета через ничто. Разумеется, не подозревая об этом. И его потомство получило бы это проклятое — прости меня, я не хотела тебя обидеть — свойство, так что ни один из них не смог бы взойти на островной престол. Так повелел наш непреложный закон.

На что же надеялся Алэл, когда творил такое кощунство? Надо было изгнать Захео, а дочерям позволить выбрать себе мужей из простых смертных, ведь нет худшей доли для женщины, чем… — Она вспомнила Ардиньку, так и не ставшую матерью, и поперхнулась.

— Он надеялся на чудо, — печально усмехнулась покинутая королева. — Нежданное, негаданное чудо, каких не бывает…

— Но дети родились — значит, чудеса на свете еще есть!

Полутемная горница вдруг ощутимо стала наполняться тягостной, напряженной тишиной. Действительно, откуда-то свалился тайный супруг… Или опять сказки про непорочное зачатие, или все-таки чудо?

— Послушай, Ушинь. — Она уже обращалась к королеве, как равная к равной. — Ты — жена чародея, так кому же, как не тебе радоваться, когда это чудо наконец-то произошло?

— Чудо не должно приходить в дом, даже если это дом чародея, тропой обмана. И ценой обмана нельзя приносить в семью детей. Как я молила моего супруга и короля не делать этого… Он не послушал меня, и то, что сейчас случилось с ним — это кара судьбы. И он понимал это, удаляясь в искупительное изгнание.

Заплаканная Ушинька опять поставила все с ног на голову. Ну не было принцев — нашли молодого рыбака… Даже двоих. Старшие королевны, между прочим, обиженными не выглядели, хоть и вляпались в подпольный династический мезальянс. Да о чем речь — она сама, раз и навсегда выбрав своего звездного эрла, ни единого мига не горевала по поводу сомнительности его аристократического происхождения.

Только одна беда — сравнением с собой королеву не утешишь.

— Не будь слишком строга к нему, великодушная королева Ушинь. — Сэнни, тем не менее, продолжала свои попытки, даже понимая неубедительность своих слов. — Никакое чудо не может быть недобрым, на то оно и чудо, а не чернокнижная ворожба. И если Алэл для кого-то создал иллюзию…

— Недопустимую иллюзию! — запальчиво воскликнула королева-мать. — Облечь своих дочерей в образ другой женщины… Женщины, чей муж всегда смотрел на них с жалостью и едва ли не с насмешкой — увы, зоркость материнских глаз порой безжалостна… И они согласились лежать в его объятиях, когда он в колдовском наваждении считал, что делит ложе со своей возлюбленной! Одна лишь Ардиень не пошла на это. Не смогла. Потому что…

Королева внезапно запнулась и замолчала. Что-то еще открылось материнскому взору, нечто такое, о чем она не решилась говорить даже после всех своих неожиданных признаний.

А Алэл-то каков — не допустил, чтобы простой парень из рыбацкого семейства узнал о том, что он осчастливил правящую династию наследниками престола. Спесь не позволила. Напустил на дочек чары, обратил их в простых рыбачек — не иначе как высокородные девы потом три дня отмывались от рыбного запаха и клейкой чешуи… Только вот одно непонятно:

— Но как же получилось, что у средней сестры родился рыженький малыш — вылитый Захео?

Королева снова запнулась, еще бы — выдавать такие сокровенные семейные тайны! Но с другой стороны, ведь никто ее не вынуждает. Давно могла бы замолчать, мол, «устала я, милая вы моя…» Но «милые вы мои» сегодня тоже были что-то позабыты. Каждое слово Ушинь произносила так, словно отдавала непосильный долг:

— Всего на одну ночь Алэл снимал с дочерей свое заклятие, и вот надо ж было случиться, что именно в эту ночь законный муж Шамшиени настоял на своих супружеских правах! Честно говоря, я думала, ты догадаешься, что у ее двойняшек разные отцы. Но ты так недогадлива…

— А я сейчас о другом думаю — вернее, о другой. О той женщине, которую, как ты сказала, вроде бы любил этот… Рыбак. Виновник чуда. Так вот, не верю я, что любил он ее по-настоящему! Иначе никакое колдовство не заставило бы его обмануться. Даже если разум не заметил подмены, обманули глаза и уши, то могли же подсказать правду хотя бы кончики пальцев! Так что если мне кого-то и жаль в этой истории, то именно ее. И хорошо бы она никогда не узнала…

— Алэл так ей и обещал, — едва слышно прошептала Ушинь, — но он не предусмотрел, что дети будут так похожи на отца, что правда неминуемо должна будет всплыть сама собой, рано или поздно.

— Что-что? — не поверила своим ушам принцесса. — Обещал? Так Алэл с ней договорился? И она согласилась?

Ушинь внезапно выпрямилась во весь рост, опустив руки, и замерла, точно соляной столб.

— Да, — медленно и невыразительно, словно читая древнюю рукопись, проговорила призрачная королева. — Отдавая ей в ленное владение один из своих островов, король Алэл сказал: «Взамен я возьму то, что у тебя не отнимется, то, о чем ты не пожалеешь, то, о чем ты не узнаешь». Он был прав в одном: от тебя действительно ничего не отнялось, ведь с твоим супругом каждый раз была ты, до кончиков смуглых пальцев — только ты… Мой Алэл был хорошим волшебником.