Утро занялось прозрачное, легкое, словно умытое талой водой — да разве и могло оно быть другим, когда позади осталось все чудовищное смятение прошлых дней, слава древним богам, так никем и не замеченное… кроме верного рыцаря Лронга?

Мона Сэниа тихонько выбралась из постели и, бесшумно ступая босыми ногами, невесомо пролетела по спальне, на бегу заворачиваясь в необъятное пушистое полотенце. Скорее в море, смыть с себя даже память о давешнем наваждении! Море теперь было для нее еще одним даром Юрга, ее звездного эрла — ведь джасперяне, не привыкшие к необозримым водным просторам, инстинктивно избегали даже озер. Но за год, проведенный на Игуане, без купания в непривычной, солоновато-терпкой воде не мог уже обходиться никто. Включая малышей.

Беззвучно засмеявшись собственной легкости, она шагнула в привычное ничто, чтоб через неощутимый миг уже стоять на одиноком плоском утесе, у подножия которого зазывно пришептывало море, обещая первозданную свежесть. Она переступила с ноги на ногу, поеживаясь от ночной стылости камня, и тут сквозь шелест пенных гребешков услышала голос.

Едва уловимый, он не доносился с какой-то определенной стороны — он просто был повсюду, как туман, как запах моря; слишком тихий, чтобы быть узнанным, он искал именно ее, проникая в каждый уголок зеленого Джаспера: «Сэниа… Сэниа…»

Она знала, что так послать свой голос мог только член королевской семьи. Все собственные беды и сомнения мгновенно отлетели прочь, и она замкнулась в себе, собирая все силы, чтобы ответить — это было непросто: ведь она тоже не знала, где находится ее собеседник, и точно так же, как он, должна была разослать ответ по необозримым просторам Равнины Паладинов;

— Кто бы ты ни был, я слушаю тебя. Говори.

— Я в поминальной часовне, — донеслось едва слышно, но теперь она узнала голос отца.

В первый раз — это за столько-то времени!

— Я на голом черном камне посреди моря. Теперь, когда оба собеседника знали, куда посылать

свой голос, говорить было значительно проще. Тем не менее, до слуха моны Сэниа не доносилось больше ни слова. Молчала и она: этот разговор был необходим не ей. Случилось что-то чрезвычайное, если король обращался к дочери, чей отказ от родственных уз он принял с царственным равнодушием; какой помощи от нее он хотел, если сам пальцем не пошевельнул, чтобы уберечь ее замок от нападения своих вассалов; слишком черствым оказался самодержавный дед, ни разу не пожелавший взглянуть на собственного внука и приговоривший к смерти его отца…

Вот пусть теперь сам и объясняется.

— Они убивают моих сыновей, — раздалось так отчетливо, словно правитель всего — как он полагал — зеленого Джаспера находился здесь же, на покрытом морской солью утесе.

Мона Сэниа затаила дыхание: ее дружинники, время от времени навещавшие родительские замки, приносили порой весьма печальные вести: за эту зиму один за другим погибли два ее брата, оба на рыцарских поединках. Но смерть на ристалище — это судьба истинного рыцаря, а братья таковыми и были. На это ее отец сетовать не стал бы, да еще и после столь долгого перерыва.

— Совсем недавно мы похоронили младшего… — Сэниа задохнулась — это был единственный из братьев, кого она любила с неожиданной для себя нежностью, которую невозможно было спрятать от насмешек старших. — Это не был честный поединок, его заманили в болотную ловушку, и щупальца жавра не позволили ему уйти в ничто. Говорят, что в этот миг он звал тебя… Когда мои ратники его отбили, у него уже был сломан позвоночник.

— Его голос до меня не долетел, — с отчаянием прошептала принцесса. — Наверное, я была…

Она запнулась — ему незачем было знать о ее полетах на другие планеты.

— А сегодня ночью на моих руках умер Наследный. Его привязали к дереву и подожгли, — безжизненным голосом закончил король.

Но она почувствовала, что за пеленой монотонности, рожденной безграничной скорбью, скрывается обвинение: если бы она была покорной и кроткой дочерью, если бы она не заставила эрла Асмура назвать ее своей женой и не бросилась следом за ним в неоглядные просторы Вселенной; если бы из своих странствий она не привезла на Джаспер незваных чужаков, которых священные Анналы именовали «звездными волками», и если бы те, в свою очередь, не начали бессмысленную еретическую борьбу с крэгами, неразлучными поводырями слепорожденных джасперян, в согласии с которыми его народ безбедно прожил столько столетий…

— Твой крэг с тобой? — Мона Сэниа прервала затянувшуюся паузу резче, чем следовало — ведь она сама недавно познала родительское горе.

— Нет.

— Тогда скажи прямо, чего ты от меня ждешь, отец.

— Я и сам не знаю…

— Скажи, чего ты хочешь, король Равнины Паладинов!

Теперь он колебался лишь мгновение:

— Наша земля объята войной, и я не знаю, что хуже, бунт, поднятый твоим супругом против крэгов, или это кольцо мятежей, смыкающееся вокруг моей столицы. На востоке восстали «ревнители крэгов», которые требуют вернуться к полному повиновению пернатым поводырям и уничтожить светоносные офиты, дарующие зрение моим подданным.

— Я слышала об этих фанатиках, отец.

— Если бы только это! На севере поднял восстание Оружейный эрл, который, напротив, поклялся перебить всех крэгов Джаспера, но пока не преуспел в этом… не знаю, к счастью, или к сожалению. Так что теперь в моем распоряжении только то оружие, которое хранится в дворцовом арсенале. И как в законном порядке эти запасы пополнить, я не знаю.

— Еще никогда в жизни я не слышала от тебя так часто повторяемого: «не знаю», — безжалостно отметила принцесса.

Зато мне известно другое, — продолжал голос, дребезжащий, как у человека, вступившего в пору далеко не безмятежной старости, — несколько западных эрлов, объединившись, заявили, что больше они не подчиняются никому, потому что намерены образовать государство без короля. С крэгами или без — это неважно.

— Очень мило, — заметала принцесса. — Но как они собираются прокормиться? На западе нет никаких плантаций, а дичь в лесах они перебьют за пару месяцев. Это несерьезно, отец.

— Это было бы действительно несерьезно, если б они одни оказались против всего остального королевства. Но оно во власти мятежников. Даже на крайнем юге, в прибрежных скалах, угнездились какие-то безумные выродки, которые собираются жить, как они говорят, «по заветам древних предков». То есть так, как существовали полулюди до возникновения современной цивилизации, до полетов к другим созвездиям, до появления крэгов.

— В звериных шкурах и с каменными топорами, — подхватила мона Сэниа. — Что ж, может быть, это — единственная возможность оставаться независимыми и счастливыми. Во всяком случае, хоть они-то никому не мешают.

— Да, но понятие «первобытность» они толкуют слишком буквально: стало известно, что они практикуют… каннибализм. И это в моем королевстве!

Мона Сэниа почувствовала себя так, словно глотнула морской воды.

— Таких вешать без суда, — жестко проговорила она. — Но это окраины. А что же столица, что твой болтливый Диван?

— С тех пор, как крэги воскресили младшего сына верховного судьи…

— Воскресили?! — мгновенная вспышка памяти помогла ей понять, что произошло.

Это было год назад, когда после их возвращения с Тихри она впервые позволила своим дружинникам посетить Королевские Сады, благо на них не распространялся запрет, наложенный венценосным крэгом на Сэнни и Юрга. Тогда она напомнила им о клятве, на которую ее вынудил венценосный диктатор: рассказывать о том, что случилось с ними на Тихри — но правду и только правду. Но для нее не лгать — это было так естественно, что она даже не задумалась о подоплеке такого требования. Вот ее простодушные воины и рассказывали каждому встречному о том, как милостивы бывают тихрианские крэги, то бишь анделисы, воскрешая некоторых умерших.

Ей, неискушенной в хитросплетениях политических договоров, в голову не пришло добавить: рассказывать следует правду, но не всю правду.

— А!.. — продолжал король, и по его тону нетрудно было догадаться, что Его Величество безнадежно махнул рукой. — Я-то вполне допускаю, что бедняга был попросту мертвецки пьян. Но родные сочли его усопшим и поместили в замковую часовню, куда слетелись все крэги семейства Тсу. Наутро покойный, как ни в чем не бывало, прошествовал к завтраку, чем и положил начало новой волне безудержного почитания наших пернатых сожителей. С тех пор им строят миниатюрные замки, украшают драгоценностями, окуривают благовониями. И все мои советники вместо того, чтобы думать о судьбах королевства, день и ночь ублажают собственных крэгов в надежде на то, что когда придет их собственный смертный час, крылатые чудодеи подарят им еще одну жизнь. Теперь крэги больше не простые поводыри — их возвели в ранг божества…

— Ну, так у них и надо спросить, что тебе делать дальше.

Раздался тяжелый вздох:

— Ты думаешь, я не спрашивал? Они не снисходят до ответа. Но я убежден — поверь, Сэнни, я это чувствую: в гибели моих детей повинны именно они. Это их воля, их коварство!

Но принцессу в этом убеждать не было необходимости: она также не сомневалась, что за всем происходящим кроется неутолимая жажда власти пернатой нечисти.

— Но почему ты обратился ко мне? Бунт подняли твои вассалы, и ты — король. Карай и милуй.

— Потому, что всех их объединяет одно: твое имя. Это ты, ты объявила, что любой джасперянин волен выбирать, какому богу поклоняться, и теперь на каждом мятежном знамени начертано: «Ненаследная Сэниа».

— Я говорила о свободе выбора, так сказать, кумира, но не о восстании против верховного властителя!

— А чем они разнятся — бог и король? На Джаспере давным-давно позабыли о том, что такой вопрос вообще может встать перед королевским подданным. Почитание крэгов и служение монарху никогда не вступали в противоречие. И только ты так безрассудно извлекла эту проблему из праха веков!

— Нет, — с отчаянием прошептала принцесса, — нет, не я. Это тоже было волей проклятых крэгов.

— Но произнесено это было твоими устами. И теперь ты одна можешь исправить содеянное. Ты, с твоей волей, решимостью… и жестокостью. — Это был уже королевский тон.

Но так с ней уже никто не смел разговаривать. Даже король.

— Отец, я дала слово. Я поклялась, что не буду вмешиваться в то, что происходит в твоих владениях.

— Судьба всего Джаспера — и одно твое слово?

— Слово дочери короля этого Джаспера! Наступило молчание — нескончаемое, гнетущее; но в тишине, нарушаемой только почмокиванием волн о камень, моне Сэниа еще чудилось дыхание отца.

— Я прошу тебя: подумай, девочка. Тебе даже не нужно ни во что вмешиваться, достаточно вернуться к священным обычаям предков, а твои верные воины разнесут весть об этом по всем моим владениям. Я знаю, твоего аметистового поводыря ничем не вернешь, но ты ведь можешь попросить крэгов о даровании тебе пестрого птенца, и они не откажут…

— Я?! — оглушительный хохот ударил по королевским перепонкам; он звенел не только под стрельчатыми сводами поминальной часовни — его радужные брызги рассеивались и над утренней зеленью Равнины Паладинов, и над летней лазурью Первозданного моря.

И когда он смолк, всхрипы старческого дыхания тоже исчезли.

Только тогда мона Сэниа почувствовала полонивший ее холод: тягостные минуты, проведенные на остывшем за ночь камне, превратили ее чуть ли не в ледышку. Солнце уже поднялось довольно высоко, но его лучи не успели согреть ни каменистые уступы Игуаны, круто вздымавшиеся от пуховой кромочки легкого прибоя к облачной шапке сизых сосновых крон, ни само море, безжизненное в непрозрачной молочной голубизне, словно застуженное звуками отцовского голоса.

Какое уж тут купание — скорее бы назад, в неизбывное тепло любимых рук ее Юрга, ее звездного эрла, которые умеют заслонить любую беду…

— Ой! — вскрикнул звездный эрл, пробуждаясь. — Кончай дурачиться, Сэнни! Ты что, превратилась в лягушку?

— П-похоже…

— Да у тебя зуб на зуб не попадает! Елки зеленые, мое твое величество, где это тебя носило?

— Н-на п-просторах мор-рских…

— Нет, с тобой и вправду творится что-то неладное. Давай-ка ноги разотру! Ни свет, ни заря… на море… Погоди, я сейчас тебе нацежу святой водицы тройной перегонки, Ушинька ее отменно на заговорных травках настаивает. Оп! Задержи дыхание… Ну, девочка моя, ты принимаешь, как бывалый космический волк.

Она с трудом высвободила руку и утерла слезы, вступившие после глотка столь нетрадиционного лекарства:

— Сейчас… Сейчас переведу дух и все тебе дословно перескажу.

— Нет уж, на некоторое время девичью исповедь мы отложим — твоим размораживанием я намерен заняться по древнейшей методе…

Процесс размораживания оказался продолжительным и был прерван только настойчивыми требованиями завтрака, доносившимися из детской. Так что воспроизведение диалога с Его Величеством пришлось совместить с кормлением малышей; они слушали не менее внимательно, чем Юрг, принимая слова матери за очередную сказку.

— А я бы им ка-ак дал! — решительно заявил юный принц, когда она закончила.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся отец. — Но лишняя тренировка все-таки не помешает. Надевай-ка свое кимоно и давай на травку, там тебя Ких, наверное, уже дожидается.

— И я камано, и я камано, ия-ия-ия! — отчаянно заверещала Фирюза, скатываясь с принцессиных коленок и своим привычным манером — на четвереньках — припуская за названным братом в неизменном стремлении ни в чем ему не уступать.

— Сорвиголова вырастет, — одобрительно заметил Юрг, — вот погоди, отчаяннее тебя будет.

Мона Сэниа сняла свой аметистовый обруч, который постоянно мешал ей расчесывать непослушные, обманчиво жесткие на вид волосы («Ты у меня львица с гривой», — пошутил как-то восхищенный супруг, и она простила ему неуклюжесть этого комплимента). Юрг очень любил эти минуты, когда ее узкое смуглое лицо с полуопущенными ресницами утрачивало почти постоянную настороженность, и она, молодея сразу на несколько лет, превращалась в замечтавшуюся доверчивую девочку, еще ни разу в жизни никем не обиженную и не обманутую. И, глядя на жену затаив дыхание, он вдруг подумал, что вот такою она никогда сама себя не видела, несмотря на многочисленные зеркала, запретные на Джаспере и потому доставленные в превеликом количестве с Земли.

— Фирюза, Фирюза, — задумчиво пробормотала принцесса, — ведь по нашим законам дальше ее нянчить должны только женские руки. Как быть — ведь Ардинька теперь, наверное, будет всецело занята воспитанием своих племянников.

— Да уж, — ухмыльнулся командор, — наши бравые вояки едва ли сгодятся в гувернантки для благородных девиц. Но ведь и все наше семейство ведет жизнь, которую светской не назовешь, и я очень надеюсь, что это status quo в ближайшем будущем не претерпит кардинальных изменений… Так может, и лучше, что они вырастут не просто братишкой и сестренкой, а боевыми товарищами? Ты не находишь?

Но жена, похоже, этого не находила.

— Нельзя отнимать у нее женственности, дарованной ей самой природой, — возразила она. — Не забывай, что рано или поздно ей придется искать себе жениха, и это, надеюсь, будет не наш сын.

— Я… мне кажется, что об этом как-то рановато…

— Типовое заблуждение всех папаш! — Когда она сердилась, между вьющимися прядками и гребнем начинали проскакивать зеленоватые искры. — Я даже предложила Паянне на некоторое время переселиться к нам, на Игуану.

Паянну?! В няньки? Тебе что, мало было этою долговязого менестреля, от которого ты не знала, как отделаться?

Принцесса резко отбросила гребень и решительно надвинула на лоб свой сверкающий лиловыми самоцветами обруч:

— Ты считаешь, что я недостаточно осмотрительна в выборе воспитателей для наших детей?

— Ох, детка, не заводись. Паянна — милейшая бабка. Только… понимаешь, как бы это сказать… её слишком много. Когда я ее впервые увидал, мне она напомнила ткачиху с поварихой и сватьей бабой Бабарихой в одном лице. — О том, что это лицо вызвало в нем бессознательную неприязнь, он промолчал. — Но если ты уже решила, то когда уважаемая матрона почтит нас своим прибытием?

— Она сказала, что не может оставить старого Рахихорда, и сделала это так, чтобы я поняла: предлагать ей какие-нибудь блага или сокровища бесполезно. Так что, как видишь, на нее можно положиться. Она-то умеет быть верной.

Черные брови командора, так разительно контрастирующие с его соломенной шевелюрой, дрогнули и сложились уголками — в голосе жены он различил плохо скрытый упрек:

— По-моему, мы впервые затронули скользкую тему верности. Уж не хочешь ли ты хочешь сказать, дорогая, что я изменяю тебе с каждой встречной планетой? Хорошо, хорошо, уступаю тебе следующий полет на Сваху, и тогда считаем, что мы квиты. По рукам?

Она быстро наклонила голову как бы в знак согласия, а на самом деле — чтобы он не заметил, как вспыхнуло ее лицо. «Я изменяю тебе…» — Он сам произнес те слова, которые она не могла выговорить даже про себя…

— Так, с бабой Бабарихой мы покончили, вернемся теперь к нашему островному царю Салтану. — Он, как это все чаще случалось в последнее время, даже не заметил ее замешательства. — Скажи, что это такое с тобой приключилось, ч го ты вчера даже не спросила меня, как он назвал своих внуков?

Сэниа почувствовала, что у нее краснеет даже спина. Только бы он не догадался — ведь ревность прилична камеристкам и горничным, но никак не принцессе…

— Прости меня: вероятно, это было предчувствие — ведь в это время, возможно, умирал мой старший брат… — То, что она говорила, отнюдь не было правдой, и ей было мучительно стыдно, что из этих слов она старательно плела завесу, скрывающую давешние подозрения. — Так как же их назвали?

Юрг покаянно схватился за голову:

— Ох, Сэнни, это ты прости меня, бегемота толстокожего! У меня самого ведь никогда не было братьев и сестер. Могу представить себе твое горе…

Так. Довыкручивалась. Не хватало еще горе изображать.

— Нет. — Она решительно тряхнула головой. — Предчувствие беды у меня — не редкость. А что касается сестринской печали… Я любила только младшего. Что касается остальных — ты и представить себе не можешь, сколько я от них натерпелась. Девчонка, которая в нарушение всех традиций лезет в фехтовальный зал — да они попросту лупили меня чуть не до потери сознания, хорошо еще, не по лицу. Отучали. Если бы не тайные уроки Иссабаста, я никогда и не смогла бы драться с ними на равных. А их вмешательство в мои отношения с Асмуром? Я ведь тогда чуть своего крэга не угрохала. Так что родственных чувств ни к ним, ни к папеньке я никогда не испытывала — далекие, абсолютно холодные ко мне люди. Царедворцы-диктаторы. И сменим тему.

— Сиротинушка ты моя, теперь я понимаю, с какой радости тебя носило по всему нашему созвездию — по-вашему, Кентавров Скелет, если я не ошибаюсь?

— Костлявый Кентавр. Так что там с наречением наследных и ненаследных внучат7

Понятно. Супруге не терпится сменить тему.

— Все чин-чином, детишек поименовали в лучших тутошних традициях: имя девочки должно быть созвучно с материнским, а мальчика — с отцовским. Поэтому девчушку назвали Шеллишень. Красиво?

— Похоже на грустный вздох под шелковым покрывалом. А мальчиков?

— Старший получил звучное имя: Орхео. Будущий король Орхео — великолепно? Я гоже так полагаю. Зато младшенькому вместо приличного имени досталась прямо-таки нескладушка-неладушка: Микльхео. Почему-то это напомнило мне какую-то мелкую монетку. Если добавить к тому же, что он, как и папенька, рыж до непристойности, то надо упрекнуть судьбу в явной к нему несправедливости.

Мона Сэниа поднялась, из вороха одежды, сваленной на кресле, вытянула за рукав походную куртку.

— А тебе не кажется, что этим нелепым именем Алэл хотел подчеркнуть, что младшему никогда не быть королем?

Юрг только пожал плечами — собственно говоря, проблемы престолонаследия на Первозданных островах его мало волновали.

— Очень даже на то похоже. Хотя, честное слово, ума не приложу, за что такая немилость… Э-э, минуточку, куда это ты спозаранку?

— Если память мне не изменяет, ты сам совсем недавно уступил мне следующий полет на Сваху. Или нет?

— Или да. Но учти: я почел себя оскорбленным. Так стремительно удирают только от старых и надоевших мужей.

Она наклонилась, натягивая сапожки.

— Меня научила Паянна… Да-да, не удивляйся — она очень мудрая баба Бабариха, а я еще не вышла из ученического возраста. Надеюсь. Так вот, она посоветовала мне лечь на травку и, глядя в небо, представить себе, что именно мы ищем на Свахе. И тогда само собой станет очевидным, где это спрятано.

— А здешние колокольчики тебя в качестве ковра не устраивают? — фыркнул раздосадованный супруг.

— Желательно, муж мой, любовь моя, чтобы сей мыслительный процесс протекал в одиночестве. Так что не волнуйся за меня, я даже не буду заниматься никакими поисками — просто окунусь в тамошнюю тишину и постараюсь сосредоточиться.

Он обнял ее за плечи и осторожно притянул к себе:

— Сэнни, малыш мой безрассудный, заклинаю тебя всеми добрыми и недобрыми созвездиями твоих Анналов: будь предельно осторожна. Если что-нибудь и надумаешь — не бросайся в очередную авантюру, не посоветовавшись со мной.

«Авантюра» — это уже было что-то новенькое. По лицу принцессы скользнула тень.

— Я напрасно напомнила тебе о своем возрасте: кажется, у тебя появилось желание впредь обращаться со мной, как с ребенком. А это даже моему отцу…

— Вот, кстати, и о нем! Сэнни, не забывай, что он — все еще во власти пернатой нечисти. Возможно, обращаясь к тебе, он выполнял не что иное, как их приказ.

Она выскользнула из его рук:

— Ты даже не слушал меня внимательно: в гибели своих сыновей он ведь и обвинял именно крэгов! Так как же эти твари могли быть рядом с ним, когда он это говорил?

Он грустно улыбнулся:

— Ты же этого не видела, не так ли? А слепое повиновение прекрасно камуфлируется обвинениями. Где лучше всего спрятать горящую свечу? Так вот: на пожаре. Об этом тоже подумай. В любезном тебе одиночестве.

* * *

Мона Сэниа озадаченно нахмурилась. Как там советовала Паянна: «Выдь во чистую степь, ляжь на землю лицом кверху, чтоб Незакатное твои думы грело…» А если тут и не душистая степь вовсе, а слоистый камень, покрытый, как древней патиной, лишайными узорами какой-то накипи, подозрительно похожей на помет свахейских таракашек. Так что укладываться наземь отнюдь не тянуло.

Ну а что касалось Незакатного, греющего душу или что там еще, так с этим и вовсе тупик (в таких случаях ее звездный эрл, осердясь, частенько употреблял неведомое ей словечко «абзац», имея в виду, вероятно, маленького зловредного тролля, обитающего только на Земле). Здешнее солнышко, словно обиженное тем, что его непочтительно наименовали Сороком, постоянно пряталось за ползучими облаками, которых так и тянуло с объеденного ветрами хребта в тепленькую ложбину, как муравьев на мед.

Так что ничего из Паянниного совета не получалось.

И ощущение полного одиночества не приходило; хотя сопровождавшие ее дружинники остались возле кораблика наверху, на широком карнизе, опоясывавшем каменное «корыто», ей все-таки казалось, что здесь, в теплой парной глубине затуманенной долины присутствует кто-то незримый. Может, это были духи существ, подобных ёт-Хриёр-ёту, властвовавших над потаенными силами, которых, увы, оказалось недостаточно, чтобы спасти этот обреченный мир.

Она запрокинула голову, вглядываясь в беспокойно вихрящийся туман. Он медленно расступался, но не редел, так что она вдруг увидела себя как бы внутри громадного сферического сосуда, по стенкам которого причудливо змеились контуры мгновенно возникающих и так же неуловимо исчезающих набросков; это напомнило ей детскую привычку отыскивать в стремительно летящих по небу облаках то очертания отцовского замка, то силуэты крылатых коней, то неуловимый очерк никогда не виденного женского лица — наверное, материнского…

Впрочем, зубчатые стены и облачные ладьи чудились ей и сейчас. Она встрепенулась: ведь если постараться, то можно углядеть в этой капельной метели все, что угодно… даже искомый амулет. Но, словно напуганное этой ее мыслью, мельтешение невесомых капелек разом замерло, и теперь окружающая ее туманная сфера, только что таившая в себе мириады зыбких образов, превратилась в полый студенистый шар, на внутренней поверхности которого не проглядывало ни единого узора. Словно властелин хоровода туманов дал ей понять: то, к чему ты стремишься, в этой бесчисленной череде образов просто отсутствует.

Она сцепила на груди руки, сосредотачиваясь. Нет, это не наваждение. Это прямые ответы на ее вопросы. И если она права в своей догадке, то достаточно подумать: «Повелитель здешних туманов, покажи мне место, где спрятаны талисманы древних волхвов…»

Ее мысль не успела обрести форму четких, хотя и не произнесенных вслух слов, как искрящийся туман пришел прямо-таки в неистовство Капли, брызжущие осколками крошечных радуг, метались с неуловимой для глаза быстротой, складываясь в столь причудливые формы, что мона Сэниа не успевала их распознать — они молниеносно уносились ввысь, таяли, исчезали…

И вот уже тумана не было, только беспросветно хмурое небо нависало над горными складками, словно высматривая крошечную по сравнению с ним самим долину и злокозненно примериваясь, как бы это поточнее выплеснуть в нее весь груз неживой свахейской воды, накопленный в пухлых дымчатых тучах.

Ну, вот и все. Померещилось. Не было никаких ответов, потому что отвечать на ее вопросы тут некому — разве что допустить, что здешние белые тараканы способны и мысли читать, и туманом управлять…

Ты глупый, нетерпеливый, непоследовательный ребенок.

Вот именно. Стоит еще добавить: не способный командовать звездной дружиной.

Командовать-то нетрудно… Только вот — как? Почему-то среди тех, о ком ты вспоминаешь, так много отошедших в вечность…

Кровь бросилась ей в голову таким неистовым толчком, что казалось — сейчас она брызнет из глаз. Ну, при чем здесь это? И почему — сейчас?..

А память уже перечисляла: первым был Асмур, ее супруг, так и не ставший мужем. Потом — юный паж Гаррэль. И синеглазый Скюз, несравненный стрелок. И огненнокудрая Таира, прозванная Светлячком. И необузданный в своих невыполнимых желаниях князь Оцмар. И злополучная Касаулта, давшая жизнь Фирюзе. И, скорее всего, самозванный рыцарь по-Харрада, заброшенный ею в необозримую топь, освещенную злой зеленой звездой…

И даже лживый многоликий Кадьян. Единственный, кого она сейчас вспомнила с удовлетворением.

Но это воспоминание о справедливом возмездии подействовало на принцессу отрезвляюще, точно ушат весенней морской воды. Еще бы к этому списку и тихрианского джаяхуудлу причислить, павшего от когтей и клюва бесстрашной Гуен в Ущелье Медового Тумана. И вообще, дело движется к старости, царственная мона — ты уже начала разговаривать сама с собой…

А вот к себе самой неплохо бы прислушиваться почаще.

В самую точку. И первое — покончить с этим бездельем. Сколько времени потеряно по милости чьих-то добрых советов!

— Флейж, Сорк!

Славные дружинники, которым было велено сидеть в кораблике, не высовывая носа, дабы не нарушить плавного течения мыслей высокородной моны, предстали перед нею, торопливо рассовывая что-то по карманам. Ну, понятно, эти от скуки не изнывали — не иначе как осваивали еще одну какую-нибудь типично земную забаву, вроде покера на восьми костях с виртуальным сносом, память о космодромном времяпрепровождении их командора.

— В долине имеются еще не вскрытые курганы?

Флейж скептически глянул на разворошенные холмики, лежавшие на дне того естественного зеленого корыта, которое он же сам и обозвал Урочищем Белых Тараканов:

— Имеется парочка, — ответил он с не вполне допустимой развязностью, привитой им всем излишним демократизмом командора. — Только все без толку…

Он зябко повел плечами, что свидетельствовало о том, что это гробокопательство ему не очень-то по душе.

— В чем дело? — жестко спросила принцесса.

— Так большого фонтана еще не было, вот-вот рванет.

— Доблестные мои воины боятся промокнуть? Ну, так и быть, возьмите один кораблик, чтобы заслониться от брызг.

— Кипяточек ведь, как-никак, — смущенно пробормотал Флейж.

Кипяточек, как же! Она прекрасно понимала, что все дело в новеньком камзоле, темно-зеленом, как… Как у покойного Оцмара.

— Выполнять! — крикнула она, и дружинников как ветром сдуло. Распустились, красавцы. Ну, эти при деле, а она-то сама? После всех этих туманных видений рыться в земле ее не тянуло — почему-то сложилось убеждение в том, что эта долина не принесет им больше никаких открытий. Отправиться на новое место? Но куда? Это требовало обдуманного, расчетливого решения, а ей сейчас хотелось побаловать себя исполнением какого-нибудь собственного каприза. Как в юности: захочу — и да будет так!

Но память непрошенно высветила другую юность. Рыжекудрая избалованная девочка, беспечный Светлячок. Тоже ведь жила по закону каприза. Ну и до чего дожила?

Довольно! Только и недоставало, чтобы собственная память вмешивалась со своими никчемными предостережениями. Ненаследной принцессе не пристало оглядываться на судьбы простых смертных. Достаточно того, что такова ее королевская воля.

Она запрокинула голову, пытаясь отыскать хотя бы смутный намек на искристый туман, который порой оказывался таким фантасмагорическим, хотя и бесполезным подсказчиком, и вдруг обнаружила, что тучи редели, истончаясь прямо на глазах, и вот уже в просвете между ними показалось бледное молочно-голубое небо.

Впервые за все время, проведенное на дождливой Свахе… И тут словно белая ледяная молния мелькнула перед глазами: все время, проведенное на Свахе!

Лазурное оконце так и притягивало, так и звало окунуться в его бездонную голубизну, за которой крылась привычная чернота Пространства. Как же раньше это не пришло ей в голову? Ведь там, невидимые на дневном небе, совсем близенько плывут еще Невеста и Жених, такие мерцающие и притягательные, какими она год назад видела их, примериваясь к первой посадке на Сваху. Жених действительно был недопустимо близок к Сороку, на такие планеты не высаживались даже самые безрассудные сорвиголовы. Но Невеста — другое дело, на нее один раз спустились Юрг с Эрмом; правда, оба тогда даже не вышли из кораблика, как потом объясняли — боялись изжариться. Кустики чахлые наблюли с серебряными листьями, колючий лишайник. И все. У командора был с собой какой-то земной амулет — глянув на него, Юрг категорически заявил, что под таким излучением никакая разумная жизнь не возможна. С тем они и убыли, чтобы прочно и надолго обосноваться на Свахе.

Но там, где невозможна земная жизнь…

— Сорк, Флейж, приглядитесь к этим курганам повнимательнее, а я здесь (хм, здесь!) кое-что разведаю. Небо проясняется, так что я поднимусь повыше над горами, погляжу, нет ли еще такой же долины. Если что — я в кораблике, пошлете туда голос.

И она была в кораблике. Только теперь кораблик висел не над каменистыми склонами прохладной Свахи, а над нестерпимо прожаренными пустынями лучезарной Невесты.

И у мужа не спросясь?

Вот именно. Захотела — и полетела. Потому что такова ее королевская воля.

С поднебесной высоты было нетрудно различить, что бесконечное выжженное плоскогорье, рыжее, как лисья шкура, полого сбегало в обе стороны от подножья экваториального хребта и широким безжизненным кольцом опоясывало всю планету. Здесь садиться было бессмысленно, хотя ее звездный эрл, возможно, и допустил именно такую ошибку, считая, что только при свете дня он сможет здесь во всем разобраться. Она уверенно направила свой кораблик вниз, минуя мрачные изломы хребта, оттененные аспидными провалами ущелий, и нацеливаясь на невообразимо громадную пестрокрапчатую шапку, укрывавшую макушку Невесты. Загадочные, сверкающие, точно рыбья чешуя под ослепительным солнцем островки среди тусклых черных, рыжих и шоколадных пятен — не было ли это озерцами соленой воды?

Ей пришлось спуститься еще ниже, и тогда она поняла, что ошиблась: под ней были скалы, небольшие, торчащие поодиночке, точно чудом уцелевшие башни разрушенных замков, сходство с которыми подчеркивали их плоские верхушки. Об открытой воде в таком пекле, естественно, и речи не могло быть, а вот громадные, отсвечивающие на солнце купола, слишком крупные, чтобы состоять из слюды или металла, вызывали острое любопытство. Но опыт подсказывал ей, что садиться на солнечной стороне немыслимо — носа из кораблика не высунешь.

Ей пришлось переместиться в предутреннюю тень, инстинктивно стараясь держаться подальше от устрашающих размеров луны, а потом еще изрядно покружить над скальным хаосом, прежде чем она смогла выбрать, наконец, пятачок, еще не тронутый восходящим солнцем, куда можно было опустить свой кораблик.

Не выходя наружу, она сквозь прозрачные стенки жадно разглядывала новый для нее мир: разгорающийся восход озарил его тем сиреневато-розовым свечением, которым наполняется небо в краткие минуты между закатом луны и явлением дневного светила. И этим минутам нельзя доверять, потому что они заставляют видеть незнакомый мир беспредельно прекрасным, каковым он на самом деле быть, естественно, не может.

Она стряхнула с себя рассветное очарование, возвращаясь к роли опытной звездной разведчицы. Первейшее правило уже выполнено: высаживаться на незнакомую планету в той полосе, где царит предрассветная тишь, и гипотетические представители местной фауны не изготовились еще к дневной охоте. Впрочем, у нее не было надежды на встречу с каким-нибудь достойным плотоядным противником, а жаль: закон, запрешающий охоту в диких лесах Игуаны, установленный кем-то из слабонервных королей Первозданных островов, заставлял ее тихонечко вздыхать по лихим набегам на королевские охотничьи угодья, которые она совершала в беспечной своей юности вместе с младшими братьями. Но ведь кто-то, хотя бы крошечные букашки, могли здесь обитать? А, была не была!

Прозрачный люк, повинуясь мысленному приказу, беззвучно раскрылся. Струя жаркого сухого воздуха коснулась лица принцессы, точно здешний мир лизнул ее доброжелательным невидимым языком. Ну и как после такого приветствия было не вылезти наружу?

Она это и сделала, торопливо убеждая себя, что — только на минуточку.

Люк, тихонечко причмокнув, послушно замкнулся за спиной — в случае опасности он уже не понадобится: в любой момент она может очутиться внутри кораблика, недосягаемая для любой надвигающейся беды. Теперь, ступив наконец на незыблемую каменистую почву, она прямо перед собой увидела то, что сверху принимала сначала за озеро, потом за слюдяную поверхность загадочного купола; теперь же стало очевидно, что это просто небольшая гора, пожалуй, чуть повыше, чем Асмуров замок. Кажущаяся сверху ровность еще не освещенной солнцем серебристой пелены, устилавшей округлый холм, тоже оказалась обманчивой: это была очень крупная, жесткая листва, принадлежавшая раскидистым деревьям, вздымавшимся на высоту полета пущенной вверх стрелы.

Оазис. Живая роща, непонятно за счет чего уцелевшая в этой каменной пустыне. И не совсем обычная роща: странным образом все листья были повернуты ребром к небу, словно для того, чтобы пропускать сквозь свою кольчужную сетку свет оседающей за горизонт гигантской луны.

И уж совсем таинственным было призрачное зеленоватое свечение, теплившееся в подлиственнои глубине.

Бесшумно ступая, она приблизилась вплотную к свисающему до самой земли щетинистому лиственному пологу. Осторожно протянула руку в боевой перчатке. Торчавшие ребром, точно изготовившиеся для режущего удара, серебристые листья царапнули по рукаву жавровой куртки, издав тот нестерпимый для слуха скрежещущий звук, словно она задела ножом по стеклу. Она отпрянула и на всякий случай включила фонарик — и тотчас же там, где высветился желтый кружок, все листья начали с мертвенным скрежетом медленно обращаться к свету своей глянцевитой поверхностью, образуя непроницаемую броню.

Она почесала нос, прикидывая, есть ли у нее еще немного времени на то, чтобы попытаться проникнуть под этот панцирный полог — и замерла: из глубины древесного массива до нее донеслась несомненная звериная возня: шелест, причмокивание, затяжные вздохи, похожие на зевки; эти звуки она распознала безошибочно — так громадная кошка, пробудясь после сладкого сытого сна, вылизывает себе лоснящуюся шерсть. Еще не зная, отступать ей или приготовиться к долгожданной охоте, мона Сэниа осторожно достала десинтор и перевела его на ближний бой. Однако презентовать мужу такой охотничий трофей — это наверняка схлопотать себе очередное ограничение полетов. Уж лучше ретироваться подобру-поздорову, и поискать живность помельче и желательно — где-нибудь подальше отсюда.

Она сделала скользящий шаг назад, и в этот миг до нее донеслось нежное и жаркое:

— Любый мой…