– Отойдите от кровати! Со мной останется Майя… - прозвучал в ушах Павла строгий голос.
Павел открыл глаза.
Перед ним, нагнувшись, стоял человек с энергичным лицом. Он смотрел на Стельмаха насмешливыми глазами, но лицо его оставалось застывшим как мрамор, и было странно видеть эти живые, насмешливые глаза на окаменевшем, неподвижном лице. Павел приподнял с подушек голову.
– Как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно!
– Еще бы! Ты спал двадцать восемь часов!… Ты можешь встать?
– Как будто могу! - ответил Павел.
Спустив ноги с кровати, он встал на теплый пол, но, не рассчитав своих сил, зашатался и, чтобы удержаться, схватился за халат врача. Человек с каменным лицом внимательно посмотрел на Стельмаха, потом сказал, обращаясь к девушке:
– На крышу солярия! Полтора часа!
Он уже хотел уйти, но Павел остановил его:
– Ты Бойко?
– Да!
– Я тебя узнал, - слабо улыбнулся Павел. - В Ленинграде мы изучали с тобой медицину… Правда, это было очень давно!
– Я не помню тебя!
– А я прекрасно запомнил твое… лицо!… Послушай, Бойко, я хотел бы отправиться к себе. Ты, как врач, знаешь, очевидно, что человек перестает болеть, если он этого не хочет. Я должен работать… Когда я могу отправиться к себе?
– Глупости, - сказал Бойко. - Есть болезни, которые требуют оперативного вмешательства и вакцины. Воля к здоровью действует благотворно лишь в отдельных случаях. Тебе надо отдыхать не менее месяца.
– Но…
– Замолчи! Ты дорог Республике, запомни это, и мы знаем, что и когда тебе нужно будет делать! Мне сказали: Стельмах должен жить. Я делаю все для того, чтобы ты жил. Я не отпущу тебя до тех пор, пока не увижу, как ты начнешь играть гантелями по 50 килограммов.
– Позволь…
– Здесь ты пробудешь два дня. Потом отправишься в Город Отдыха. Там мы продержим тебя месяц. Потом ты можешь снова бросать Республику в лихорадку.
– Ты не сочувствуешь моей работе?!
– Я сочувствую. Я искренно хотел бы видеть твой опыт осуществленным, однако все это, я сказал бы, слишком утопично.
– Твой дед, - улыбнулся Павел, - очевидно говорил то же самое о социализме.
– Ты шутишь? Ну, значит завтра будешь ходить. Шути и смейся. Это полезно всем. Выздоравливай. Бойко пожал крепко руку Стельмаху и вышел.
– Однако сам он не слишком, кажется, верит в целительное свойство смеха! - проговорил Стельмах, обращаясь к девушке. - Ты видела его смеющимся?
Майя отрицательно покачала головой:
– Нет… Впрочем, один раз, когда он открыл причины Бантиевой болезни, мне показалось…
– Он засмеялся?
– Нет. Он… хотел улыбнуться. Но…
– Ничего не вышло?
– Да, - засмеялась Майя, - он остановился на полдороге.
– Ну, вот видишь! А ему около 80 лет, не правда ли?
– Не знаю. Может быть и 80.
– А я знаю прекрасно! В тридцать лет он был композитором. В пятьдесят работал, как инженер, на стройке солнечных станций в Туркестане. А когда я посещал медицинский, ему было в то время лет шестьдесят.
– Кажется, - сказала Майя, - он нашел себя, именно, здесь.
– Еще бы! Но, видишь ли, мне пришла мысль, что он выглядит так хорошо лишь потому, что никогда не смеется.
– Да, он выглядит прекрасно! - согласилась Майя. - Однако тебе необходимо, по его предписанию, подняться наверх.
– С удовольствием, если ты поможешь мне!
Опираясь на плечо Майи, он вошел в лифт.
– Я забыл спросить: какой это город?
– Магнитогорск!
– Значит катастрофа произошла здесь, на Урале?
– Да!
– Позволь. Насколько мне известно, Бойко - профессор Ленинградского института. Как же…
– Он прибыл сюда по поручению Республики.
– Значит я был очень слаб, если меня не решились отправить в Ленинград?
– В тот день над Республикой пронеслась магнитная буря и мы… просто не хотели рисковать; тем более, что первый осмотр подавал надежду на твое выздоровление.
– В таком случае… - произнес Павел.
Но в это время лифт уже остановился. Опираясь на плечо девушки, Павел сделал несколько шагов. Свежий, прохладный' воздух ударил ему в лицо. Он остановился, почувствовав легкое головокружение, и с любопытством посмотрел по сторонам.
Был вечер.
От голубого света неоновых ламп розовый мрамор балюстрады казался синим. Тихо качались широкие листья каких-то незнакомых растений.
Павел прошел к шезлонгу, стоящему около огромной вазы с орхидеями, опустившими белые пышные звезды в фиолетовый разлив вечера.
Снизу доносился шум огромного города. Кругом сияли огни, ярко сверкавшие в темноте ночи; трепетно дрожали гигантские световые полотна телеаппаратов, и пыльные глаза летящих авто и такси плыли в буре света, который бушевал внизу, убегая в освещенный голубыми огнями горизонт.
– Как он шумит однако, - покачал головою Павел, прислушиваясь к ровному гулу Магнитогорска.
Опираясь на балюстраду, он восторженно смотрел на кипящий огнями Магнитогорск, гудящий полифоническими прибоями. Звон пневматических таксометров, глухая вибрация авто, пенье сигнальных сирен, щелканье телевоксов, музыкальное шипение городских пылесосов и: чудовищных вентиляторов приглушенным тремоло катались над улицами и площадями. Нарастая гаммами легато, стаккато, портаменто, в терциях, в октавах и в секстах, качалась над городом многопудоная оратория. Она расплескивалась вверху, расчлененная на миллионы звучаний, и внезапно, как бы освободив скованные голоса, с ревом плыла в орущее небо.
– Ты видишь? - волнуясь спросил Павел, простирая руку над городом, - видишь этот полный живого биения город? Чувствуешь энергичную пульсацию жизни? Как кричит жизнь?! Разве мы не дети своего времени? Зачем нам города отдыха, когда живой и радостный рев наполняет мои вены кипучей кровью и мускулы начинают дрожать от бешеной энергии?… Бойко!? Ну, что же, он мертвый человек? Лечиться надо вот этим… Да, да! Больные должны включать свои расслабленные интеллекты в животворную пульсацию, а не в тихое течение Города Отдыха.
Я убежден, что города отдыха и больницы располагают к тому, чтобы болеть. Разве я не прав?
– У тебя истерика, - сказала Майя. - Если тебя опустить в этот котел, - она кивнула вниз головой, - ты сваришься через пять минут. Бойко велик. Нет равного ему в медицине. Бойко для нас, молодых врачей, это желанная гавань, куда мы хотели бы прибыть как можно скорее. Быть таким, как Бойко, - это мечта каждого из нас… Не беспокойся, если бы тебя можно было выпустить из больницы, Бойко это сделал бы… Твои мысли горячи, ты не можешь быть благоразумным… Ты должен понять, какую огромную пользу принесет тебе отдых. Иначе нельзя лечиться. Это не старая медицина, когда больному давали порошки и он их принимал пополам с водой и скептицизмом.
Павел не стал спорить. Это было бесполезно. Он знал, что ему придется подчиниться требованию Бойко. Обращаясь к девушке, Павел сказал шутливо:
– Ты меня убедила! Сдаюсь!
– Ну, вот видишь, - засмеялась Майя, - значит у тебя мозги способны воспринимать разумные истины с полуслова!
– Но я уже сдался, - сказал Павел, - а лежачего бить не полагается… Ведь, кажется, так говорили в древности?!
Смеясь и перекидываясь шутливыми словами, они стояли у балюстрады.
Над бурей огня и света пронеслись зеленые и красные световые сигналы. Прожекторы погасли. С неба упала вниз световая сеть. Густой мрак налил темнотою небосклон, и только отсветы притихшего и потускневшего внезапно города тускло светились над пролетами проспектов.
– Световая симфония, - сказала Майя. - Ты увлекаешься этим?
– Как и все! - ответил Павел. - А разве ты исключение?
– Нет, конечно! - пожала плечами Майя.
Городской шум почти затих. Тишина повисла над городом. Небо вспыхнуло зеленым огненным аншлагом, который взлетел над горизонтом гигантскими буквами:
Ю Н О С Т Ь. СИМФОНИЯ МУЗЫКАЛЬНОГО КОМПО- ЗИТОРА СКЛАДСКОГО И СВЕТОВОГО КОМПОЗИТОРА ШУБИНА
Над городом загорался бледно-розовый пожар. Он полыхал из края в край, то бледнея, то розовея позолотой. Шелестя, прокатилась над городом тихая и теплая, радостная и свежая, как дыхание весеннего утра, музыка.
Шумя, точно древняя степь под ветром, сплетаясь в стройное целое, в город ворвалось вступление симфонии.
На мгновение город потонул во мгле. Затем вверх поднялись гигантские розовые столбы и качнувшись взмахнули мощными сверкающими крыльями.
В воздухе грянул радостный марш.
Звон хрустальных водопадов, юношеские песни на взморье в тот час, когда горячее солнце падает в голубые туманы, веселый смех девушек и топот крепких юношеских ног в веселом танце - все это бурным потоком опрокинулось сверху на землю, и от жара песен, от раскатистого смеха вспыхнула и неистово заполыхала старая земля.
Павел смотрел на пылающий горизонт, который, как бледно-оранжевый полог, висел, закрывая путь в иные миры, и, смеясь, начал подпевать, стараясь поймать мелодию.
– Как хорошо! - прошептала Майя.
Улыбаясь, Павел взглянул в широко-открытые глаза Майи. Она подалась вперед, и золотая заря, плещущая над городом, играла в ее глазах, как солнце играет в плёсах в рассветный утренний час.
В золотом пурпуре световой симфонии загорелись новые дрожащие голубые полосы, и тотчас же загремели победно литавры, и рокот барабанов пронесся бурей.
Тогда, - как показалось Павлу, - с края земли поднялась прекрасная Юность.
Размахивая ослепительным плащом и высоко подняв голову вверх, она летела навстречу, и радостная песня гремела в воздухе, наполняя сердца отвагой.
– Я чувствую, как у меня растут крылья! - прошептала Майя.
– А у меня растет негодование! - сказал чей-то голос сзади.
Павел и Майя оглянулись.
Освещенный розовой зарей, перед ним стоял неподвижный профессор Бойко. Одетый в темный плащ, он был похож на черную летучую мышь. Тускло блестели в темноте металлические пряжки, скалывающие плащ под горлом.
– Который час? - спросил Бойко.
Павел и Майя одновременно вынули мембраны. Приложив мембрану к уху, Павел услышал монотонный голос авто-радиостанции:
– Семь минут двенадцатого, семь минут двенадцатого, семь минут двенадцатого!
В мембране, щелкнул переключатель, и нудный деревянный голос монотонно забормотал:
– Восемь минут двенадцатого, восемь минут двенадцатого, восемь…
Павел положил мембрану в карман.
– Ты хочешь сказать, что мне пора спать? - спросил Павел.
– А ты, кажется, намерен провести ночь без сна? Майя, отведи Павла… Спокойной ночи!
– Я хотел поговорить с тобой, Бойко!
– Завтра, завтра, дорогой! Во-первых, поздно, во-вторых, осенние вечера прохладны, и в-третьих, световые симфонии для твоих расслабленных нервов не годятся… Спокойной ночи!
Бойко ушел. Павел взглянул с сожалением на бешеную симфонию цвета и света, опоясавшую город пламенным кольцом, но, повинуясь требованию Бойко, направился к лифту.