Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса

Ларсон Эрик

Это классический документальный триллер о первом американском серийном убийце, действовавшем под псевдонимом… Холмс.

Доктор Холмс творил свои мрачные дела в конце XIX века в Чикаго, где к Всемирной выставке 1893 года он выстроил свой зловещий отель (в народе его прозвали «замок») с лабиринтами и комнатами без окон. Позже осмотр подвала этого дома вызвал шок даже у бывалых полицейских и циничных репортеров: личный крематорий, стол для вивисекций, множество орудий пыток и останки десятков пропавших туристов…

Холмс был так хитер, что только случайность вывела сыщиков на его след. Каким же образом полиция сумела найти маньяка, признанного первым в истории США серийным убийцей, и какие ужасные тайны хранит его прошлое?

Эта книга – будоражащее путешествие в холодный и извращенный мир идеального социопата.

 

Erik Larson

The Devil in the White City. Murder, Magic, and Madness at the Fair That Changed America

© 2003 by Erik Larson

© Вейсберг Ю. И., перевод на русский язык, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

 

 

Бедствия надвигаются. Предисловие

В Чикаго конца XIX века, когда над городом постоянно висели облака заводского дыма и не утихал грохот поездов, жили два человека: оба симпатичные, оба голубоглазые и оба необычайно квалифицированные в своих областях. Каждый из них воплощал собой часть той великой активности, которая характеризовала стремительное движение Америки вперед, в XX век. Один из этих мужчин был архитектором, построившим многие известнейшие здания в стране, среди которых Флэтайрон-билдинг  в Нью-Йорке и Юнион-стейшн  в Вашингтоне (округ Колумбия); другой был убийцей, одним из самых кровожадных в истории, имевшим все основания для того, чтобы стать прообразом американского серийного убийцы. Хотя два этих человека никогда не встречались в жизни (по крайней мере, в реальности), их судьбы переплелись благодаря единственному магическому событию, которое в основном уже стерлось из памяти людей нашего времени, но которому в свое время приписывали столь же сильное воздействие на общество, что и Гражданской войне .

На страницах нашей книги я расскажу вам историю этих двух людей и этого события, но сразу должен предупредить о следующем: хотя многие из описанных в ней событий могут показаться вам невероятно странными или даже ужасающими, это не художественное произведение. Все, что помещено внутри кавычек, заимствовано из писем, мемуаров или других письменных документов. Действие в основном происходит в Чикаго, но я заранее извиняюсь перед читателями за случайное пересечение границы штата, когда стойкий и неколебимый, но убитый горем детектив Гейер входил в последний ужасный подвал. Я прошу вас также проявлять терпимость и снисходительность за отступления от основного текста, которые требуются для раскрытия смысла и сути повествования, такие, например, как медицинское описание трупов и правильное применение герани «Черный принц» в ландшафтных композициях, создаваемых Олмстедом.

Если посмотреть сквозь слои запекшейся крови, дыма и земли, легко понять, что эта книга рассказывает о том, как проходит жизнь, и о том, почему некоторые люди предпочитают заполнять отпущенное им время делами на первый взгляд невыполнимыми, в то время как другие люди занимаются тем, что рождают горе и печаль. Изложенная здесь история подводит читателя к неизбежному конфликту между добром и злом, светом и тьмой, Белым городом и Черным.

Эрик Ларсон, Сиэтл

 

 

Пролог. На борту «Олимпика»

1912

14 апреля 1912 года считается одним из самых зловещих дней в истории мореплавания, но, разумеется, мужчина из каюты 63–65, расположенной под навесной палубой С, еще не знал об этом. Тогда он знал только одно, а именно: что его нога болит, болит сильно, намного сильнее, чем он ожидал. Ему было шестьдесят пять лет, и фигура его стала грузной. Волосы поседели, усы сделались почти белыми, но глаза его были, как прежде, синими, а сейчас, когда он находился в море, их цвет стал еще ярче. Из-за больной ноги ему пришлось отложить путешествие, а теперь она, словно якорь, привязала его к каюте, в то время как другие пассажиры первого класса, среди которых была и его жена, занимались тем, что им нравилось больше всего – обследовали наиболее экзотические места корабля. Этому человеку очень нравились хитроумные удобства парохода, похожие на те, что предлагали пульмановские железнодорожные вагоны; нравились ему и камины гигантских размеров, но проблемы, которые создавала нога, заставляли его ограничивать удовольствия. Он понимал, что причиняемое ногой постоянное недомогание частично являлось следствием того, что в последние годы он не мог найти в себе силы на то, чтобы ограничить потребление тончайших вин, изысканных блюд и сигар. Эта боль ежедневно напоминала о том, что время, отведенное ему для жизни на этой планете, приближается к концу. Почти перед самой поездкой он сказал одному из своих друзей: «Такое продолжение человеческой жизни мне неинтересно – ведь человек уже выполнил свою работу, и выполнил ее безукоризненно».

Этим человеком был Дэниел Хадсон Бернэм, и теперь его имя было известно во всем мире. Он был архитектором и поистине безукоризненно выполнил свою работу в Чикаго, Нью-Йорке, Вашингтоне, Сан-Франциско, Маниле и многих других городах. Они с женой Маргарет плыли в Европу, в сопровождении дочери и ее мужа. Им предстояло длительное путешествие, которое по их расчетам должно было продлиться все лето. Бернэм выбрал именно этот корабль – трансатлантический океанский лайнер «Олимпик» компании «Уайт Стар лайн», потому что тот был новым, большим и обладал каким-то непонятным шармом. Когда Бернэм бронировал каюты, «Олимпик» был самым большим кораблем, совершающим регулярные рейсы, но за три дня до его отплытия судно-сестра, оказавшееся немного длиннее, лишило его этого титула, отправившись в свое первое плавание. Бернэм знал, что одним из пассажиров, плывущим на судне-близнеце, является его ближайший друг, художник Фрэнсис Миллет; он плыл по тому же океану, но в противоположном направлении.

Когда последний солнечный луч проник в иллюминатор каюты Бернэма, они с женой направились на ужин в ресторан первого класса, расположенный на палубе под ними. Супруги воспользовались лифтом, чтобы не причинять ноге мучения, которые сулила длинная лестница, однако Бернэм согласился на это с явной неохотой, поскольку всегда восхищался мастерством ковки орнамента в виде завитков, украшающих балюстрады и огромный купол из железа и стекла, открывающий центральную часть корабля для естественного освещения. Больная нога значительно ограничивала его подвижность. Всего за неделю до этого ему пришлось испытать унижение, когда возникла необходимость проехать в инвалидном кресле через весь вестибюль «Юнион-стейшн» в Вашингтоне, а ведь этот вокзал проектировал он.

Семейство Бернэмов поужинало в салоне-ресторане первого класса, после чего вернулось в каюты, и тут, непонятно по какой причине, мысли Бернэма вновь вернулись к Фрэнку Миллету. Подчиняясь внезапному порыву, он вдруг решил послать Миллету из самой середины океана приветствие посредством мощного аппарата беспроводной связи Маркони, установленного на их корабле.

Бернэм звонком пригласил в каюту стюарда. Мужчина средних лет в безукоризненно отутюженном белом костюме взял его послание и отнес в каюту связи, расположенную на три палубы выше, на офицерском променаде . Спустя несколько минут стюард вернулся с посланием в руке и сказал Бернэму, что оператор отказался его принять.

Превозмогая боль в ноге и сдерживая раздражение, Бернэм потребовал, чтобы стюард снова пошел в рубку беспроволочной связи за объяснением.

* * *

Бернэм практически всегда помнил о Миллете, а также и о том событии, которое свело их вместе: великой Чикагской всемирной выставке 1893 года. Миллет был одним из самых близких его друзей и соратников в долгой, шедшей с переменным успехом борьбе за строительство выставки. Официально она называлась «Всемирная Колумбова выставка», а ее официальным предназначением было празднование четырехсотлетней годовщины открытия Америки Колумбом, но благодаря Бернэму, главному строителю выставки, она обрела некое очарование и способность приводить в восторг, а также и всемирную известность под именем «Белого города».

Она работала всего шесть месяцев, однако в течение этого времени билетные кассиры зафиксировали 27,5 миллиона посетителей; общая численность населения страны в то время равнялась 65 миллионам человек. В один из дней, который можно считать рекордным по числу посетителей, на выставку пришло более 700 тысяч человек. То, что эта выставка вообще состоялась, тоже можно считать чудом. При ее строительстве Бернэму пришлось преодолевать бесчисленное количество препятствий, любое из которых могло бы – должно было – угробить само это начинание еще до дня открытия. Бернэм вместе со своими архитекторами сотворил город мечты, грандиозное величие и красота которого превосходили все, что могло появиться в воображении. Посетители надевали свои лучшие одежды и придавали своим лицам постно-торжественные выражения, словно им предстояло переступить порог величественного собора. Некоторые, видя красоту этого места, не могли сдержать слез. Они пробовали новое лакомство «Крекер Джек»  и новый фастфуд для завтрака «Шредед уит» . Целые деревни вместе с жителями были вывезены из Египта, Алжира, Дагомеи и других отдаленных мест. В одной только экспозиции «Улица в Каире» было занято двести египтян, размещавшихся в разнообразных строениях; в экспозицию был включен и театр, вмещавший полторы тысячи зрителей и рассчитанный на то, чтобы познакомить американцев с новыми для них, в том числе и не совсем приличными, формами развлечений. Все экспонаты выставки были экзотическими и, что самое главное, отличались грандиозными размерами. На выставке, расположенной на площади в четверть квадратной мили, было построено более двухсот зданий. Размеры одного выставочного зала были достаточными по площади и пространству, чтобы одновременно вместить Капитолий , пирамиду Хеопса, Винчестерский собор , Мэдисон-сквер-гарден  и собор Святого Петра. Одно сооружение, отвергнутое первоначально как «чудовищно безобразное», впоследствии стало эмблемой выставки – это была машина столь огромных и устрашающих размеров, что она буквально тут же затмила собой Эйфелеву башню, что немало способствовало затягиванию раны, нанесенной гордости Америки. Никогда прежде такое множество ярчайших светил, таких как Буффало Билл , Теодор Драйзер, Сьюзен Б. Энтони , Джейн Аддамс , Кларенс Дэрроу , Джордж Вестингауз , Томас Эдисон, Генри Адамс , эрцгерцог Франц-Фердинанд , Никола Тесла, Игнаций Падеревский , Филипп Армор  и Маршалл Филд , не собиралось в одном месте и в одно время. Ричард Хардинг Дэвис  назвал эту выставку «величайшим событием в истории страны со времени Гражданской войны».

Но что-то непонятное и даже сверхъестественное происходило тем летом; вне всякого сомнения, оно было связано со Всемирной выставкой, которую, казалось, окутывала плотным, непроницаемым слоем какая-то неведомая тьма. Десятки рабочих получили травмы или даже расстались с жизнью при строительстве этой мечты, а их семьи в результате этого были обречены на нищету. Пожар унес жизни более пятнадцати человек, а сумасшедший убийца превратил церемонию окончания строительства из одного из самых пышных празднований столетия в массовые похороны. Происходили и худшие события, хотя молва о них распространялась медленно. Среди прекрасных творений, созданных Бернэмом, орудовал неизвестный убийца. Молодые женщины, которых в Чикаго тянули выставка и перспективы начать нормальную собственную жизнь, начали пропадать; в последний раз их видели в многоквартирном доме длиной с квартал, принадлежащем убийце – в архитектурном плане это была пародия. Только после закрытия выставки Бернэм и его коллеги узнали о трагических письмах, рассказывавших о дочерях, которые приехали в этот город и бесследно в нем сгинули. Пресса размышляла о том, как десятки посетителей выставки исчезли в этом здании. Даже члены городского «Уайтчепельского клуба», получившие закалку в уличных столкновениях и назвавшие свой клуб по имени лондонского района, где творил свои дела Джек-Потрошитель , испытали шок, увидев то, что детективы случайно обнаружили внутри, и столкнувшись с тем, что такие ужасные события оставались нераскрытыми так долго. В качестве рационального объяснения было признано влияние перемен, которые в то время постоянно сотрясали Чикаго. В такой суматохе работа молодого и симпатичного доктора не могла привлечь к себе внимания. Но по прошествии времени даже трезвомыслящие мужчины и женщины начали размышлять о нем менее рационально. Он описывал себя как дьявола и утверждал, что его физическая оболочка начала изменяться. Довольно странные события стали происходить с мужчинами, которые привлекли его к судебной ответственности, из-за чего он постарался, чтобы его оправдания звучали почти правдоподобно.

Для людей, предрасположенных к вере в сверхъестественное, смерть старшины коллегии присяжных послужила убедительным доказательством.

* * *

Нога Бернэма болела. Палуба едва заметно вибрировала. Неважно, в какой части корабля находишься, везде чувствуешь силу двадцати девяти котлов «Олимпика», передаваемую обшивкой корпуса. Постоянное напоминание, что находишься на борту корабля, винты которого рассекают голубую гладь океана, хотя в этот момент можно находиться где угодно – в своей каюте, в обеденном зале, в курительном салоне, и это несмотря на непрекращающиеся усилия команды и обслуживающего персонала придать этим помещениям такой вид, будто они были перевезены сюда из Версальского дворца или из особняка аристократа времен короля Якова VI.

Бернэм и Миллет были одними из немногих строителей выставки, еще остававшихся в живых. А сколько их соратников уже ушло из жизни… Олмстед и Кодмэн, Макким, Хант. Таинственным образом исчез Артвуд. Не говоря о первой потере, которую Бернэму и сейчас трудно было осознать. Скоро вообще не останется ни одного из тех, кто видел выставку своими глазами.

Кто еще остался в живых из главных строителей, кроме Миллета? Только Луис Салливан : озлобленный, с постоянным перегаром, негодовавший, когда это замечали, он в то же время не гнушался заглядывать в контору Бернэма перехватить в долг деньжат либо продать картину или карандашный эскиз.

Фрэнк Миллет, по крайней мере, все еще производил впечатление здорового и сильного человека, брызжущего простым добрым юмором, которым он так успешно скрашивал долгие ночи во время строительства выставки.

Вернулся стюард с изменившимся взглядом. Он извинился и сказал, что все еще так и не смог отправить послание. На этот раз у него хотя бы было объяснение. Корабль, на котором плыл Миллет, потерпел крушение. Он сказал, что «Олимпик» в данный момент идет на максимальной скорости на север, чтобы оказать помощь судну, терпящему бедствие. Капитану дан приказ принять на борт пострадавших пассажиров и оказать им помощь. Больше он ничего не узнал.

Бернэм пошевелил ногой, вздрогнул и стал ждать дальнейших известий. Он надеялся на то, что, когда «Олимпик» наконец-то достигнет места, где находится терпящий бедствие пароход, он разыщет Миллета и услышит от него, что за непонятная история могла произойти с таким судном во время рейса. В тиши каюты Бернэм открыл свой дневник.

В эту ночь он вновь мысленно, с еще большей ясностью увидел перед собой выставку.

 

Часть I. Застывшая музыка

 

Чикаго, 1890–1891

 

Черный город

Пропа́сть было легче легкого.

До тысячи поездов ежедневно прибывали и убывали из Чикаго. Многие из этих поездов привозили одиноких молодых женщин, никогда до этого не имевших понятия о городе, но надеявшихся обрести свой дом в этом одном из самых крупных и густо населенных городов. Джейн Аддамс, одна из основательниц чикагского Дома Халла , писала: «Никогда прежде цивилизация не сталкивалась с тем, чтобы такое количество молодых девушек, внезапно выскользнувших из-под защиты своих семей, отважились без всякого присмотра ходить по городским улицам и работать под крышей практически незнакомых им людей». Эти женщины искали работу машинисток, стенографисток, швей и вязальщиц. Нанимавшие их на работу мужчины были по большей части добропорядочными гражданами, заботившимися об эффективности и прибыльности своего бизнеса. Но так бывало не всегда. 30 марта 1890 года сотрудник Первого национального банка поместил в разделе «Обращения об оказании помощи» газеты «Чикаго трибюн» предостережение, обращенное к женщинам-стенографисткам, информирующее их о «нашем серьезном опасении, что ни один бизнесмен с репутацией безупречно честного человека – если, конечно, он не страдает от старческого слабоумия, – не поместит рекламного объявления о том, что ему необходима стенографистка-блондинка красивой внешности и без родственников в этом городе и что для начала переговоров она может прислать свою фотографию. Во всех рекламных объявлениях подобного рода при первом же прочтении просматриваются откровенная вульгарность и пошлость, а поэтому мы настоятельно рекомендуем девушкам ради их же собственной безопасности не отвечать на такие непристойные приглашения».

Женщины, идя на работу по улицам, вынуждены были проходить мимо баров, игорных домов и притонов. Пышно расцветающие пороки прикрывались официально невинными вывесками. «Номера и спальни, в которых жили порядочные люди (как это имеет место сейчас), были исключительно тихими и спокойными местами, – впоследствии писал Бен Хетч , пытаясь объяснить эту устойчивую особенность старого Чикаго. – Их обитатели испытывали своего рода удовольствие, зная, что за их окнами дьявол все еще резвится и творит свои дьявольские дела в дыму и пламени горящей серы». Макс Вебер  в одном из своих высказываний, практически полностью соглашаясь с Хетчем, уподоблял этот город «человеку, с которого содрали кожу».

Люди часто погибали в ранние утренние часы, так и оставаясь неопознанными. Каждый из тысячи поездов, приходящих в город и уходящих из него, ехал по земляному полотну. Можно было сделать шаг с тротуара и тут же лишиться жизни благодаря железнодорожной транспортной компании «Чикаго лимитед». Каждый день в среднем два человека попадали под колеса поездов на городских железнодорожных переездах. Получаемые ими при этом травмы были ужасными до гротеска. Несколько пешеходов пораскинули мозгами. Существовали и другие риски. Уличные дилижансы падали с разводных мостов. Лошади, пугаясь чего-либо, неслись и врезались вместе с повозками в толпу. По дюжине жизней ежедневно уносили пожары. Описывая погибших на пожаре, газеты использовали полюбившийся всем термин «жареный». Дифтерия, тиф, холера, инфлюэнца считались обычными заболеваниями. Помимо всего этого, были еще и убийства. Во время функционирования выставки процентное соотношение между мужчинами и женщинами, убивавшими друг друга, резко выросло в национальном масштабе, но особенно оно выросло в Чикаго, где полиция ощутила явный недостаток личного состава и судмедэкспертов для того, чтобы хотя бы сдержать этот рост. В первые шесть месяцев 1892 года в городе было зарегистрировано почти восемьсот случаев насильственных смертей. По четыре случая в день. Причины большинства из них были тривиальными, связанными с ограблением, ссорой или ревностью. Мужчины стреляли в женщин, женщины стреляли в мужчин, дети случайно стреляли друг в друга. Но все происходящее можно было понять. Ничего подобного уайтчепельским убийствам не происходило. Пять трупов – этим ограничились дела Джека-Потрошителя в 1888 году – не привлекли к себе внимания читателей американских газет и не побудили их к тому, чтобы потребовать от властей соответствующих объяснений: они были более чем уверены, что такие случаи никогда не произойдут в городах, где живут они.

Но ситуация менялась. Границы между моралью и безнравственностью, казалось, стирались повсеместно. Элизабет Кэди Стантон  настойчиво требовала разрешить разводы. Кларенс Дэрроу ратовал за свободную любовь. Некая молодая особа по фамилии Борден убила своих родителей.

А в Чикаго с поезда сошел молодой симпатичный доктор с хирургическим саквояжем в руке. Он влился в мир, заполненный криком, дымом и паром, густо пропитанный запахом говяжьих и свиных туш. Он нашел окружающую обстановку привлекательной.

Уже потом стали приходить письма от семейств Сиграндов, Уильямсов, Смайтов и других неназванных здесь людей; все письма были посланы в странный мрачный «замок» на углу Тридцать шестой улицы и Уоллес, и все письма содержали мольбы сообщить местонахождение дочерей и их детей.

Было так легко исчезнуть, так легко все отрицать, как и маскировать в дыму и грохоте нечто мрачное и страшное, что пустило свои корни.

Таким был Чикаго накануне величайшей в истории выставки.

 

Неприятности только начинаются

Во второй половине дня в понедельник 24 февраля 1890 года примерно две сотни человек толпились на тротуаре возле дома, где помещалась редакция газеты «Чикаго трибюн»; подобные толпы людей собирались возле каждой из двадцати восьми других выходивших в городе газет, а также в вестибюлях отелей, в барах, в офисах «Постал телеграф компани» и «Вестерн Юнион». Среди собравшихся у входа в «Чикаго трибюн» были бизнесмены, конторщики, коммивояжеры, стенографисты, офицеры полиции и как минимум один парикмахер. Мальчишки-рассыльные стояли наготове, чтобы пуститься во весь опор сразу, как только появятся новости. Воздух был холодным. Смог заполнял пространства между домами и ограничивал пределы видимости несколькими кварталами. Время от времени офицеры полиции расчищали дорогу для ярко-желтых городских вагонов городской канатной дороги, которые горожане называли «хватал-вагонами», поскольку двигаться они могли только при постоянном контакте с кабелем, проложенным вдоль улицы. Подводы оптовиков, нагруженные товарами для розничных торговцев, громыхали по камням мостовой; запряженные в них огромные лошади выпускали из ноздрей струи пара в сгущающийся предвечерний сумрак.

Толпа перед входом была буквально наэлектризована, поскольку Чикаго считался городом с большим самомнением и спесью. На каждом углу в городе люди вглядывались в лица владельцев магазинов, водителей такси, официантов и коридорных с целью узнать, есть ли какая-либо новость и если есть, то какая она – хорошая или плохая. Пока что нынешний год был хорошим. Население Чикаго только что превысило миллион человек, а это сделало его вторым по численности городом в стране после Нью-Йорка, хотя недовольные жители Филадельфии – прежде вторым по численности населения был этот город – тут же объявили, что Чикаго совершил обман, включив в свои границы большие участки земли как раз во время переписи населения 1890 года. При спорах об этом жители Чикаго только пожимали плечами. Большое и должно быть большим. Сегодняшний успех развеет наконец-то существующее на востоке восприятие Чикаго как всего лишь жадного, известного лишь своими свинобойнями захолустья; неудача в этом соревновании обернется унижением, от которого город оправится не скоро, особенно если принять во внимание, насколько беззастенчиво его руководство хвасталось, что Чикаго одержит победу. На сей раз спесь и бахвальство были более чем серьезными и совершенно не походили на те постоянные беззлобные насмешки нью-йоркского редактора Чарльза Андерсона Дана , шутливо называвшего Чикаго «Городом на ветрах», намекая на то, что в городе постоянно дуют сильные ветры с озера Мичиган.

В своих кабинетах, расположенных на верхнем этаже здания «Рукери» , Дэниел Бернэм (ему тогда было 43 года) и его партнер Джон Рут (ему только что исполнилось 40) ожидали итогов переписи, волнуясь еще больше, чем большинство жителей города. Они были участниками секретных переговоров, в результате которых получили твердые заверения, в соответствии с которыми составленные ими планы включали в себя проведение разведочных и инженерных изысканий в районах, еще не вошедших в состав города. Они считались ведущими архитекторами Чикаго и заслужили это тем, что были пионерами возведения высотных построек, а главное, благодаря проектированию первого здания в стране, где слово «небоскреб» до этого не было известным; по общему мнению, ежегодно по несколько спроектированных и построенных ими зданий становились самыми высокими в мире. Когда они перебрались в «Рукери», на углу улиц Ласалль  и Адамс, в это прекрасное, словно наполненное светом здание, спроектированное Рутом, их глазам предстал вид озера и города, который до этого не видел никто, кроме строителей. Но при этом они понимали, что результат, ожидаемый сегодня, может в значительной степени повлиять – причем отрицательно – на достигнутые ими успехи.

Новость должна была прийти по телеграфу из Вашингтона, и «Трибюн» рассчитывала получить ее от одного из своих репортеров. Ведущие редакторы, сотрудники редакционных отделов, наборщики подготавливали дополнительные «экстренные» выпуски, а кочегары постоянно подбрасывали уголь в топки для обеспечения требуемого давления пара для работы печатных станков. Был назначен особый клерк, в обязанности которого входила наклейка на оконное стекло каждого только что напечатанного бюллетеня, дабы прохожие могли его прочесть.

Вскоре после четырех часов по стандартному чикагскому железнодорожному времени «Трибюн» получила первую телеграмму.

* * *

Даже сам Бернэм не мог с уверенностью ответить, кто первым высказал эту мысль. Казалось, что идея отметить четырехсотлетие открытия Колумбом Нового Света именно таким образом – сделать его местом проведения Всемирной выставки – возникла одновременно во множестве голов. Поначалу эта идея не побудила общество к активным действиям. После окончания Гражданской войны Америка прилагала все силы к продвижению вперед, к богатому и устойчивому будущему, а поэтому, казалось, проявляла весьма пассивный интерес к празднованию юбилеев, связанных с далеким прошлым. Однако в 1889 году Франция предприняла такое, что не только поразило, но и побудило к действию, казалось, всех и каждого.

В Париже, на Champ de Mars  французы открыли Exposition Universelle – Всемирную выставку – столь огромную, эффектную и экзотическую, что посетители покидали ее с твердым убеждением, что никакая выставка не сможет с нею сравниться, не говоря уже о том, чтобы ее превзойти. В центре выставки стояла башня из железа, поднимающаяся к небу на тысячу футов – ее высота намного превосходила высоту любого другого строения, созданного руками человека на Земле. Эта башня не только увековечивала славу своего создателя, Александра Густава Эйфеля, но и являла собой доказательство того, что Франция отобрала у Соединенных Штатов право доминировать в области использовании железа и стали, несмотря на Бруклинский мост , Кривую подкову  и другие неопровержимые вещественные доказательства, демонстрирующие превосходство американских инженеров.

Соединенным Штатам не оставалось ничего другого, как только винить самих себя в создавшемся положении. В Париже Америка предприняла нерешительные попытки показать свой высокий профессионализм в области промышленности и науки. «Мы скоро найдем себя в списке тех стран, которых не заботит то, как они выглядят, – писал 13 мая 1889 года парижский корреспондент газеты «Чикаго трибюн». – Другие народы создали выставки, на которых демонстрируют достоинства и присущий им стиль, в то время как американские устроители выставок способны лишь на то, чтобы создать смешение из павильонов и киосков без малейшего присутствия художественной идеи и при полном отсутствии единого плана. Результатом этого, – продолжал он, – является унылая смесь магазинов, лотков и торговых рядов, часто неприятных при отдельном рассмотрении и совершенно не гармонирующих друг с другом в качестве единого целого. В отличие от нас Франция делает все, что в ее силах, чтобы показать, почему ее слава поражает и даже ошеломляет всех».

«Другие страны, участвующие в выставке, не являются соперниками, – продолжал корреспондент, – они являются своеобразным контрастным фоном для Франции, и скудость, которую демонстрируют их экспозиции, подчеркивает – как это и было задумано – изобилие Франции, ее богатство и великолепие».

Даже самой Эйфелевой башне, по прогнозам думающих американцев, суждено было стать чудовищным сооружением, которое хоть навсегда и испортило привлекательный ландшафт Парижа, но при этом создало неожиданный, но стремительный переход к новому этапу строительных технологий, требующих обширной площади основания и суживающейся клиновидной конструкции, которая напоминала по форме хвост взмывающей в небо ракеты. Подобное унижение было невозможно вытерпеть. Гордость Америки, опирающаяся на растущие мощь и влияние в мире, подлила масла в патриотический огонь. Стране требовался удобный случай, чтобы поставить Францию на место, и в особенности выбить из ее колоды такую козырную карту, как Эйфелева башня. Внезапно мысль устроить великую выставку по случаю юбилея открытия Колумбом Нового Света стала неодолимой.

Поначалу большинство американцев считало, что если и проводить где-либо выставку, прославляющую глубинные корни нации, то в столице США – Вашингтоне. Даже редакторы чикагских газет не оспаривали это. Однако по мере того, как идея проведения выставки обретала форму, другие города начинали видеть в этом некую награду, которой следует домогаться, в основном из-за статуса, который обретет город в результате проведения выставки. Статус города обладал сильной привлекательностью в те времена, когда гордость за место проживания уступала только гордости за кровь, текущую в жилах. Внезапно Нью-Йорк и Сент-Луис также изъявили желание принять выставку у себя. Вашингтон предъявил права, проистекающие из того, что это был город, в котором размещалось центральное правительство. Нью-Йорк тоже предъявил права, исходя из того, что он является центром всего. Никого не интересовало, что думают жители Сент-Луиса, хотя их храбрость во время Гражданской войны была отмечена в краткой реляции.

Нигде общегражданская гордость жителей не была столь сильной, как в Чикаго, где среди горожан был в большом ходу термин «дух Чикаго». Они словно понимали под этим некую материализованную силу и гордость за то, с какой быстротой они восстановили город после Великого пожара 1871 года. Они не просто восстановили его, они превратили город в национального лидера в области коммерции, производства и архитектуры. Но все городское богатство и изобилие не смогли поколебать широко распространенное мнение, что Чикаго так и остался провинциальным городом, в котором свиные туши имеют бо́льшую ценность, чем музыка Бетховена. Нью-Йорк слыл национальной столицей культуры и благовоспитанности; его ведущие граждане (а также и газеты) никогда не позволяли Чикаго забыть об этом. Выставка, устроенная в правильно выбранном месте, могла бы развеять это чувство раз и навсегда, если она превзойдет Парижскую. Редакторы ежедневных чикагских газет, побывав в Нью-Йорке, предъявившем свои права на выставку, стали задавать вопрос: а почему не Чикаго? Газета «Трибюн» предупреждала, что «ястребы, грифы, стервятники и другие нечистые создания, ползающие, крадущиеся и летающие в Нью-Йорке, стремятся получить контроль над выставкой».

29 июня 1889 года мэр Чикаго Девитт С. Крегьер объявил о создании гражданского комитета, состоящего из 250 наиболее известных жителей. Комитет собрался и принял резолюцию, заключительный абзац которой гласил: «Люди, которые помогли отстроить Чикаго, хотят выставку; обдумав и проанализировав требования, они намерены ее получить».

Однако последнее слово оставалось за Конгрессом. И вот время решающего голосования наступило.

* * *

Редакционный клерк газеты «Чикаго трибюн» подошел к окну и наклеил на стекло первый бюллетень. После начального этапа голосования Чикаго оказался впереди Нью-Йорка с большим перевесом – 115 голосов против 72. Следом шел Сент-Луис, а после него Вашингтон. Один конгрессмен, вообще выступающий против устройства выставки где-либо и одержимый трудно объяснимым упрямством, предложил местом проведения выставки перевал Камберленд , за что и отдал свой голос. Когда толпа, собравшаяся перед окном, увидела, что Чикаго опережает Нью-Йорк на 43 голоса, она разразилась криками, свистом, аплодисментами. Однако всем было известно, что Чикаго необходимо набрать еще 38 голосов для обеспечения простого большинства, а следовательно, и выигрыша места проведения выставки.

Между тем поступали новые результаты голосований. Дневной свет стал уже не таким ярким. На тротуаре толпились мужчины и женщины, закончившие работу. Машинистки, работающие на конторской технике последнего поколения, потоком выходили из «Рукери», «Монтока» и других небоскребов: под пальто у них были обычные для их профессии белые блузки и длинные черные юбки, в которых они привыкли сидеть за клавиатурами своих «Ремингтонов». Извозчики кричали и успокаивали запряженных в кареты лошадей. Фонарщики, идя быстрыми шагами по краю толпы, зажигали газовые светильники, установленные на кованых фонарных столбах. Куда ни глянь, всюду царило многоцветье: желтые вагоны дилижансов, внезапно возникающие и исчезающие; почтовые рассыльные в голубой форме, с ранцами, полными радостных и печальных известий; извозчики, зажигавшие красные ночные фонари на задних стенках своих двухколесных экипажей; большой позолоченный лев, припавший к земле перед входом в шляпный магазин на противоположной стороне улицы. На верхних этажах высотного здания газовые и электрические светильники светили мягким светом и походили в наступающих сумерках на луноцветы.

Конторщик редакции «Трибюн» снова появился перед окном, где вывешивался бюллетень с новостями. На этот раз ожидались результаты пятого тура голосования. «Разочарование и печаль, обрушившиеся на толпу, были леденящими и тяжелыми», – писал один из репортеров. В этом туре Нью-Йорк собрал пятнадцать голосов, а Чикаго только шесть. Разрыв между ними уменьшился. Парикмахер, все еще стоявший в толпе, убеждал всех соседей, что добавочные голоса Нью-Йорку могли поступить от тех конгрессменов, которые первоначально поддерживали Сент-Луис. Это откровение побудило Александра Росса, военного в чине лейтенанта, объявить: «Джентльмены, готов во всеуслышание заявить, что любой житель Сент-Луиса только и думает о том, чтобы ограбить церковь». Другой мужчина, поддерживая его мнение о жителях этого города, закричал: «Или отравить собаку своей жены». Последнее обвинение было поддержано подавляющим большинством собравшихся.

В Вашингтоне конгрессмены от Нью-Йорка, в том числе и Чанси Депью, президент «Нью-Йорк сентрал»  и один из самых красноречивых и заслуженных ораторов тех дней, почувствовав перемену в настроении конгрессменов, предложил сделать перерыв в заседании до следующего дня. Узнав об этом предложении, толпа, стоящая перед окном, неодобрительно зашумела и зафыркала, не без основания посчитав перерыв в заседании попыткой получить время для усиленного лоббирования, чтобы собрать большее число голосов.

Толпа выражала явное несогласие с предложением Депью, однако Палата представителей проголосовала за краткий перерыв. Толпа так и осталась стоять на месте.

После седьмого тура голосования Чикаго не хватало всего одного голоса для того, чтобы получить большинство. Нью-Йорк фактически проиграл. На улицах воцарилось спокойствие. Двуколки и кареты остановились. Полиция не обращала внимания на постоянно увеличивающуюся цепь вагонов подвесной канатной дороги, далеко протянувшуюся вправо и влево в большом золотистом провале. Пассажиры выходили из вагончиков и подходили смотреть на окно редакции «Трибюн», ожидая следующего сообщения. Кабели, ударяясь о тротуар, издавали слабые продолжительные звуки, поддерживающие атмосферу напряженного ожидания.

Вскоре в окне редакции появился другой человек – молодой, высокий, тощий, с черной бородой. Он окинул толпу тусклым взглядом. В одной руке он держал горшок с клеем, другой сжимал кисть и лист бюллетеня. Он тянул время. Положил бюллетень на стол – так, чтобы его не было видно из окна. Но все стоящие на улице понимали по движению его плеч, что он делает. Не торопясь, он отвернул крышку на горшке с клеем. Выражение его лица было мрачным, как будто он заглядывал в гроб. Не торопясь, мазок к мазку, он нанес клей на поверхность бюллетеня. Он, казалось, совсем не спешил его вывешивать.

Выражение его лица не изменилось, когда он приложил намазанный клеем бюллетень к стеклу.

* * *

Бернэм ждал. Окна его кабинета смотрели на юг, так же как и окна кабинета Рута – так им хотелось удовлетворить потребность организма в естественном свете. Об этом мечтал весь Чикаго, газовые фонари которого, все еще являвшиеся основными источниками искусственного освещения, не могли рассеять постоянные угольно-дымные сумерки. Электрические лампы, часто работающие в совмещенных устройствах газового и электрического освещения, еще только начали использоваться для освещения зданий последней постройки, но и они в известной степени создавали проблемы, поскольку для выработки электричества требовалось устанавливать в подвалах или цокольных этажах динамо-машины, приводимые во вращение паром из котлов, работающих на угле. Как только световой день подходил к концу, газовые фонари на улицах и в обычных домах смотрелись в туманной атмосфере копоти бледно-желтыми. Бернэм слышал сейчас только шипение газа в лампах, освещавших его кабинет.

То, что ему, человеку столь высокого профессионального статуса, приходилось сейчас находиться здесь, да еще и в кабинете, расположенном так высоко над городом, несомненно удивило и несказанно обрадовало бы его покойного отца.

Дэниел Хадсон Бернэм родился в Хендерсоне, в штате Нью-Йорк, 4 сентября 1846 года, в семье, преданной сведенборгианским  принципам послушания, самодисциплины и служения обществу. В 1855 году, когда ему было девять лет, семья переехала в Чикаго, где отец основал компанию по оптовой продаже лекарств, превратившуюся в доходный бизнес. Бернэм был школьником ниже среднего: «Отчет о его знаниях в школе «Олд Сентер» показывает, что средний достигнутый им балл был часто ниже 55 процентов, – установил один из репортеров, – а самым высоким результатом, когда-либо достигнутым им, был 81 процент». Однако он постоянно преуспевал в черчении и рисовании. Ему было восемнадцать лет, когда отец направил его к частному преподавателю для подготовки к вступительным экзаменам в Гарвард и Йельский университет. У мальчика было нечто похожее на врожденный страх перед экзаменами. «Я вместе с двумя другими мальчиками пришел сдавать экзамены в Гарвард и чувствовал, что подготовлен намного лучше, чем они, – рассказывал он. – Оба парня легко прошли, а я засыпался, просидев два или даже три экзамена и так и не написав ни слова». То же самое произошло и в Йельском университете. Ни в один из университетов он не поступил, о чем всегда помнил.

Осенью 1867 года Бернэм, которому тогда был 21 год, вернулся в Чикаго. Он искал такую работу, на которой мог бы успешно проявить себя, и решил поступить чертежником в архитектурную фирму «Лоринг и Джинни». Он нашел свое призвание, писал он в 1868 году родителям, признавшись, что хочет стать «самым великим архитектором своего города или всей страны». Однако в следующем году он с несколькими приятелями махнул в Неваду, попытавшись намыть золота. Из этого ничего не вышло. Он попробовал баллотироваться в легислатуру  штата Невада – и вновь провал. Потерпев полное поражение и вернувшись в Чикаго в вагоне для перевозки скота, он поступил на работу в фирму архитектора Л. Г. Лорина. Но тут настал октябрь 1871 года: корова, фонарь, паника и ветер. Великий Чикагский пожар. Огонь уничтожил почти восемнадцать тысяч домов, оставив без крова более ста тысяч человек. Эти грандиозные разрушения сулили нескончаемую работу городским архитекторам. Но архитектурой Бернэм уже не занимался. Он занимался продажей оконного стекла и в очередной раз прогорел. Он стал продавать лекарства, но скоро бросил и этот бизнес. «Есть семейная традиция, – писал он, – избавляться от работы, которой занимаешься слишком долго».

Отец Бернэма, обеспокоенный и разозленный неудачами сына, в 1872 году представил его архитектору по имени Питер Уайт, который пришел в восторг, узнав, какими навыками обладает этот молодой человек в черчении, и принял его на работу чертежником. Бернэму было уже двадцать пять лет. Ему нравился Уайт, нравилась его работа; особое расположение испытывал он к одному из чертежников в архитектурной мастерской, выходцу с юга Джону Уэллборну Руту, который был четырьмя годами младше его. Родившись в Лампкине, в штате Джорджия, 10 января 1850 года, Рут, отличавшийся явной музыкальной наследственностью, запел прежде, чем научился говорить. Во время Гражданской войны, когда бои приближались к границам Атланты, отцу Рута удалось, несмотря на установленную конфедератами блокаду, переправить сына в Ливерпуль, в Англию. Рут удостоился быть принятым в Оксфорд, но еще до того, как он был зачислен в число студентов, война закончилась, и отец вызвал его в Америку, в их новый дом в Нью-Йорке, где Рут, изучив строительное дело в Нью-Йоркском университете, поступил чертежником к архитектору, который впоследствии спроектировал собор Святого Патрика.

Бернэм сразу сблизился с Рутом. Бернэму нравились белая кожа Рута и его мускулистые руки; нравилась поза, в которой тот работал за чертежным столом. Они подружились, а затем стали партнерами. Свой первый доход они зафиксировали за три месяца до паники 1873 года, внесшей хаос в национальную экономику. Но на этот раз Бернэм не спасовал. Партнерство с Рутом помогло им обоим удержаться на плаву. Благодаря этому партнерству они пережили застой и, казалось, накопили сил. Они старались получить заказы и уже через некоторое время предлагали свои услуги другим, более значительным фирмам.

В один из дней 1874 года какой-то человек вошел в их офис и в один момент изменил их жизнь. Он был одет в черное, и в нем не было ничего примечательного, но в его прошлом были кровь, смерть и прибыль в ошеломляющих количествах. Он пришел повидаться с Рутом, но того не было в офисе – он был за городом. Человек представился Бернэму как Джон Б. Шерман. Управляющий скотобойнями «Юнион» , Шерман руководил кровавой империей, на которую трудилось 25 тысяч мужчин, женщин и детей и на которой ежегодно забивалось 14 миллионов животных. Прямо или косвенно эти бойни обеспечивали возможность существования почти одной пятой населения Чикаго.

Бернэм понравился Шерману: понравилась его сила, спокойный внимательный взгляд голубых глаз и та уверенность, с которой он вел беседу. Шерман обратился в их фирму с заказом построить для него особняк на пересечении Прерии-авеню и Двадцать первой улицы, среди домов других чикагских магнатов, где время от времени можно было увидеть Маршала Филда, Джорджа Пульмана и Филиппа Армора – эту троицу титанов в черном, – идущих вместе на работу. Рут вычертил дом в три этажа с фронтонами и остроконечной крышей, выложенный из красного кирпича, полированного песчаника, голубого гранита; крышу предполагалось покрыть черным шифером; Бернэм облагородил чертежи и окончательно уточнил и согласовал проект. Бернэму как-то случилось стоять на входе в дом, наблюдая за ходом работ, когда молодой человек довольно заносчивого вида и со странной походкой – по ним нельзя было судить о его личности, скорее они говорили о преследующем его чувстве какой-то врожденной вины – подошел к нему и представился, назвавшись Луисом Салливаном. Бернэму это имя ни о чем не говорило. Салливану было восемнадцать лет, Бернэму двадцать восемь. Правда, пока еще не исполнилось. Он сказал Салливану, почувствовав к тому доверие, что не будет получать удовлетворения, если ему и дальше придется строить подобные дома. «Я подумываю о том, – продолжал он, – чтобы строить большие дома, воплощать крупные проекты, иметь дела с большими бизнесменами и большими компаниями. Ведь нельзя же воплощать в жизнь крупные проекты, если у вас нет своей организации».

Дочь Джона Шермана, Маргарет, часто приходила на строительную площадку. Она была молодой красивой блондинкой и часто появлялась на стройке по пути к своей подруге, Делле Отис, жившей на другой стороне улицы. Маргарет очень нравился строящийся дом, но еще больше ей нравился архитектор, который так непринужденно чувствовал себя среди пирамид песка и штабелей древесины. Торопливость в таком деле была бы излишней, и Бернэм дождался своего часа. Он сделал ей предложение. Она ответила согласием; период ухаживания проходил спокойно, без происшествий. Но затем разразился скандал. Старший брат Бернэма подделал чеки, чем подорвал бизнес их отца, занимавшегося оптовой продажей лекарств. Бернэм тут же пошел к отцу Маргарет для того, чтобы разорвать помолвку – ведь о каком ухаживании может идти речь на фоне такого скандала? Шерман ответил, что он уважает чувство чести Бернэма, но категорически против разрыва помолвки, и спокойным голосом добавил: «В каждом стаде есть паршивая овца».

Позже Шерман, женатый человек, сбежит в Европу с дочерью друга.

Бернэм и Маргарет поженились 20 января 1876 года. Шерман купил им дом на углу 43-й улицы и Мичиган-авеню, возле озера, но что было более важным – недалеко от скотопрогонного двора. Ему хотелось, чтобы новая семья жила вблизи от него. Ему нравился Бернэм, и он с радостью согласился на женитьбу, но он не вполне доверял этому молодому архитектору. Он думал, что Бернэм слишком много пьет.

Сомнения Шермана, касавшиеся некоторых особенностей характера Бернэма, не ставили под вопрос его квалификацию как архитектора: тот получал заказы и на другие дома. Не испытывая ни малейших колебаний, Шерман обратился к компании «Бернэм и Рут» с заказом на строительство входного портала в скотобойню «Юнион», который стал бы символом роста ее важности для экономики и жизни города. В результате появились каменные ворота: три арки из лемонтского известняка , накрытые медными крышами, над которыми возвышалась центральная арка с вырезанной из камня скульптурой – несомненно, творением Рута, – изображавшей любимого быка Джона Шермана, которого также звали Шерман. Эти ворота стали достопримечательностью, дошедшей до XXI века, через много лет после того, как последняя свинья перешла в вечность, пройдя по огромному деревянному помосту, названному Мостом вздохов .

Рут тоже женился на дочери скотопромышленника, но его брак оказался слишком грустным и печальным. Он проектировал дом для Джона Уокера, президента мясоперерабатывающего комплекса, и встретился с его дочерью, Мэри. Почти сразу после помолвки девушка заболела туберкулезом. Болезнь быстро сводила девушку в могилу, но Рут оставался верным клятве, данной при помолвке, даже несмотря на то, что всем было видно, что он берет в жены умирающую женщину. Церемония бракосочетания проходила в доме, который спроектировал Рут. Одна из подруг, поэтесса Гарриет Монро, стоя вместе с другими гостями на лестнице, ожидала появления невесты. Сестра Монро, Дора, была единственной подружкой невесты на этой свадьбе. «Долгое ожидание пугало нас, – вспоминала Гарриет Монро, – но, наконец, появилась невеста. Она опиралась на руку отца и походила на белый призрак, пролетевший половину пути с неба на землю. Медленно и неуверенно она тащила тяжелый атласный шлейф, осторожно ступая по широким ступеням лестницы, а затем по полу, направляясь к эркеру, заставленному веселыми цветами и винами. Впечатление было исключительно печальным». Невеста Рута выглядела бледной и исхудавшей; у нее хватило сил лишь на то, чтобы шепотом произнести свои клятвы. «Ее веселость, – писала Гарриет Монро, – можно было сравнить с драгоценностями, украшающими голый череп».

Мэри Уокер умерла через шесть недель, а два года спустя Рут женился на свадебной подружке покойной невесты, Доре Монро, и почти наверняка разбил этим сердце ее сестры-поэтессы. То, что Гарриет Монро тоже любила Рута, не вызывало никаких сомнений. Она жила неподалеку и часто навещала супругов в их доме на Астор-плейс. В 1896 году она опубликовала биографию Рута, со страниц которой на читателя смотрит Рут, буквально окропленный ангельским бальзамом. Позднее в своих мемуарах, названных «Жизнь поэта», она изображает замужество Рута и своей сестры как событие «настолько счастливое, что мои собственные мечты о счастье нашли подтверждение в этом жизненном примере и я бы не согласилась на меньшее». Но сама Гарриет никогда так и не нашла себе достойного спутника жизни, посвятила себя поэзии и даже основала журнал «Поэзия», с помощью которого способствовала встрече отечественного читателя с Эзрой Паундом .

Рут и Бернэм процветали. Заказы водопадом сыпались на их фирму, отчасти потому что Рут сумел разрешить проблему, мучившую чикагских строителей со времени основания города. Разрешив ее, он помог городу стать местом рождения небоскребов, несмотря на то, что геологическое основание города для этого абсолютно не подходило.

В 1880-е годы в Чикаго произошел невиданный доселе рост населения, благодаря которому стоимость земли поднялась до такого уровня, которого никто не мог предсказать – в особенности в центральной части города, в так называемой «Петле», получившей свое название из-за того, что на этом месте линии канатной дороги разворачивались в обратном направлении. С ростом стоимости земли ее владельцы искали способы повышения эффективности вкладываемых инвестиций. Естественно, взоры большинства инвесторов обращались к небу.

Наиболее трудной проблемой преодоления высоты подъема считалась способность людей подниматься по лестничным ступеням, особенно с учетом пищи, которой люди питались в XIX веке, однако это препятствие было устранено широким внедрением в обиход лифтов и столь же важным изобретением Элайшей Грейвсом Отисом  безопасного механизма удерживания кабины лифта при спуске от свободного падения. Существовали еще и другие препятствия, основным из которых было отвратительное качество чикагских грунтов; один инженер, описывая трудности укладки фундаментов в Чикаго, в сердцах сказал, что «более раздражающей работы не существует нигде в мире». Основа фундамента закладывалась на 125 футов ниже уровня поверхности – это слишком большая глубина, и рабочие, достигая ее, испытывали невероятные трудности, чтобы соблюсти определенные требования и экономики, и техники безопасности, основанные на использовании строительных методов, известных в 1880-е годы. Между этим уровнем глубины и поверхностью залегала смесь песка и глины, настолько пропитанная водой, что инженеры называли ее «гумбо» . Она сжималась под действием веса даже объектов среднего размера и заставляла архитекторов в качестве рутинного правила проектировать здания с тротуарами, которые перекрывали первый этаж на уровне четырех дюймов над поверхностью – в расчете, что когда здание осядет и потянет за собой вниз тротуар, пешеходные дорожки окажутся там, где надо.

Существовали лишь два способа решения проблем, которые ставили перед строителями здешние грунты: строить невысокие здания, избегая, таким образом, проблемы, либо заводить кессоны под основания фундаментов. Реализация последнего решения требовала выкапывания глубоких шахт, подпирающих стены, и закачивания в каждую из шахт такого количества воздуха, что создаваемое при этом давление удерживало воду, не допуская ее проникновения в кессон. Этот процесс снискал себе дурную славу, поскольку его применению сопутствовали многочисленные случаи гибели от кессонной болезни; его использовали в основном мостостроители, не имевшие другого выхода. Джон Огастес Реблинг  прославился удачным использованием кессонов при строительстве Бруклинского моста, однако первое их применение в Соединенных Штатах случилось несколько ранее, в период между 1869 и 1874 годами, когда Джеймс Б. Идз строил мост через Миссисипи в Сент-Луисе. Идз тогда обнаружил, что рабочие начинают страдать от кессонной болезни на глубине шестидесяти футов от поверхности земли, что составляет примерно половину глубины, на которую должен был опуститься чикагский кессон. Из 352 человек, работавших при строительстве моста на восточном кессоне, снискавшем себе дурную славу, от болезни, связанной с изменением давления, погибло двенадцать человек, двое остались инвалидами на всю жизнь, еще тридцать шесть получили серьезные травмы. Количество погибших и травмированных превысило 20 процентов от общего числа рабочих.

Но чикагских землевладельцев интересовал доход, а в центре города доход обеспечивала только многоэтажность. В 1881 году один из массачусетских инвесторов, Питер Шардон Брукс-третий, обратился в фирму «Бернэм и Рут» с заказом построить офисное здание такой высоты, до которой еще не отваживались подниматься чикагские строители; он уже придумал название этому небоскребу – «Монток» . Раньше он обращался к ним с заказом на строительство семиэтажного дома, названного «Греннис Блок». С этой постройки, рассказывал Бернэм, «и начала проявляться присущая только нам оригинальность… Это было нечто удивительное. Всем хотелось посмотреть на это здание, и весь город гордился им». Они перенесли свой офис на его верхний этаж (впоследствии выяснилось, что это решение было потенциально фатальным, но тогда ни у кого не возникало такой мысли). Брукс хотел, чтобы новое здание было на 50 процентов выше прежнего, «если, – добавил он, – земля сможет его выдержать».

Отношения между партнерами и Бруксом быстро стали напряженными. Он был требовательным, вел строгий учет деньгам и, казалось, не заботился о том, как будет выглядеть здание – ничего, кроме функциональных характеристик здания, его не интересовало. Он давал такие указания, которые напрочь отрицали высказанное много лет назад известное конструктивное требование Луиса Салливана – «форма должна соответствовать функциональному назначению». «Здание должно выполнять свое единственное предназначение – использоваться для того, для чего оно построено, а не для украшения пейзажа, – писал Брукс. – Его красота должна заключаться в том, что оно всецело удовлетворяет всем функциональным требованиям, намеченным при строительстве». Согласно проекту на фасаде не должно было быть никаких украшений, ни горгулий , ни фронтонов, поскольку эти элементы лишь собирают грязь. Он хотел, чтобы все трубы оставались открытыми. «Помещение труб в декоративные короба само по себе является ошибкой, трубы на всем их протяжении должны быть видимыми; если необходимо, их можно ровно и красиво покрасить». Его вмешательство в проект коснулось даже ванных комнат. Рут предполагал установить туалетные шкафчики-столики под каждым умывальником. Брукс запротестовал: «Шкафчик-столик – отличный сборник грязи и пыли, а к тому же еще и приют для мышей».

Наиболее сложной конструктивной особенностью «Монтока» был его фундамент. Поначалу Рут решил применить конструкцию, которую чикагские архитекторы использовали с 1873 года при строительстве зданий обычной этажности. Рабочие должны были воздвигнуть из камня пирамиды на плите фундамента. Широкое основание каждой пирамиды распределяло нагрузку и уменьшало осадку; узкая верхняя часть пирамиды служила основанием для установки несущих колонн. Для того чтобы удержать десять этажей, выложенных из кирпича и камня, размеры опорных пирамид должны были быть очень большими, а фундамент размером с плато Гиза. Брукс снова запротестовал. Он хотел, чтобы подвальный этаж был свободным, и намеревался разместить в нем котельную и динамо-машины.

Решение, которое пришло в голову Рута, показалось слишком простым, чтобы его можно было посчитать реально выполнимым. Он предложил углубиться в грунт до первого достаточно прочного слоя глины, называемого «твердая крышка», и расположить на нем, используя его как несущее основание, бетонную подушку толщиной примерно в два фута. Поверх нее рабочим предстояло установить слой стальных перекладин, тянущихся от одного конца подушки до другого, а поверх него установить второй слой стальных перекладин, расположенных под прямым углом к перекладинам, формирующим первый слой. Последующие слои должны укладываться в том же порядке. По завершении укладки эта «шпалерная клетка» должна была заполняться изнутри и засыпаться сверху портлендским цементом для образования широкого, жесткого свайного ростверка, который Рут называл плавающим основанием. То, что он предлагал, фактически было наслоением искусственно созданных пластов коренной подстилающей породы, которая являлась также и полом подвального этажа. Бруксу эта идея понравилась.

Будучи построенным, «Монток» оказался настолько необычным, настолько высоким, что говорить о нем, используя обычные средства описания, не представлялось возможным. Никто не знал, кто предложил эту конструкцию, но она оказалась именно тем, что требовалось, и «Монток» стал первым зданием, которое стали назвать небоскребом. «Монток» оказался для высокоэтажного коммерческого строительства тем, – писал Томас Талмедж, чикагский архитектор и критик, – кем оказался Тьерри Шартрский  для готического собора».

Наступила поистине знаменательная эпоха в развитии архитектуры. Лифты работали все быстрее и быстрее. Производители оконного стекла овладели технологией производства стекол большого размера. Уильям Джинни из фирмы «Лоринг и Джинни», в которой Бернэм начинал свою архитектурную карьеру, спроектировал первое здание, несущей основой которого являлась металлическая рама, удерживающая всю массу возведенного здания – такая конструкция снимала нагрузку с внешних стен, передавая ее остову постройки, состоящему из железа и стали. Бернэм и Рут понимали, что новая строительная технология, предложенная Джинни, освободит строителей от физических ограничений по высоте. Им предлагали строить все более и более высокие здания, города в небесах, заселявшиеся новой расой бизнесменов, которую некоторые люди называли «жители скал» . «Это были такие люди, – писал Линкольн Стеффенс , – которые не соглашались сидеть в кабинете, воздух в котором не был бы прохладным и свежим, а вид, открывающийся из кабинета, не был бы широким и красивым и где в самом сердце бизнеса не царила бы тишина».

Бернэм и Рут стали богатыми людьми. Не столь богатыми, как Пульман, и не столь богатыми, чтобы считаться людьми высшего класса общества наравне с Поттером Палмером  и Филиппом Армором; наряды их жен не описывались в городских газетах, однако они были настолько богаты, что могли позволить себе намного больше того, о чем большинство народа могло лишь мечтать. Бернэм мог, к примеру, каждый год покупать себе по бочонку великолепной мадеры и обеспечивать выдержку этого вина за счет его двукратного плавания вокруг света на транспортном судне, идущем медленным ходом.

По мере процветания их фирмы характер каждого из партнеров начинал становиться более понятным и открытым. Бернэм был талантливым художником и архитектором в силу имеющихся у него способностей, но главная его сила была в способности завоевывать клиентов и воплощать в жизнь удивительные проекты, которые разрабатывал Рут. Бернэм был симпатичным, высоким, сильным мужчиной с живыми голубыми глазами, которые притягивали к нему клиентов и друзей, так же как линзы собирают световые лучи. «Дэниел Хадсон Бернэм был одним из наиболее симпатичных людей, которых я когда-либо встречал», – сказал позднее Пол Старрет, когда его назначили вести архитектурно-строительный надзор при сооружении Эмпайр-стейт-билдинг; он поступил в компанию «Бернэм и Рут» в 1888 году помощником по всем вопросам. «Никакого труда не составляло понять, как именно он получает заказы. Сама манера держаться и взгляд обеспечивали ему половину успеха. Он должен был лишь отстоять наиболее общие для любого строительного контракта условия, а уж это он делал с важным видом и весьма убедительно». Старрет вспоминал, что часто ему доводилось слышать от Бернэма напутствие: «Не стоит планировать малозначащие дела, они не способны заставить кипеть человеческую кровь».

Бернэм понимал, что роль Рута в фирме – генерировать художественные идеи. Он верил, что Рут обладает гениальной способностью рисовать в своем воображении строительный объект почти мгновенно и с максимальной полнотой. «Я никогда не встречал никого, кто мог бы сравниться с ним в этом деле, – говорил Бернэм. – Он вдруг уйдет в себя и замолчит, и, глядя в его глаза, легко увидеть, что они смотрят куда-то вдаль, а здание, о котором он думает, уже находится здесь, перед ним – и он видит каждый камень». Но в то же время он знал, что Рут практически не испытывает интереса к деловой и финансовой сторонам вопроса, а также и к завязыванию новых отношений в Чикагском клубе и Союзе Лиги , хотя именно там можно было неожиданно встретить заказчиков.

Каждым воскресным утром Рут играл на органе в Первой пресвитерианской церкви и писал рецензии на оперные спектакли для «Чикаго трибюн». Он постоянно читал книги по философии, наукам, искусству и религии и благодаря своей способности обсуждать любую тему, проявляя при этом ум и выдающиеся знания, был широко известен всему Чикаго как исключительно компетентный собеседник. «Он обладал выдающейся способностью убеждать, – говорил один из его друзей. – Казалось, не существовало такого предмета, который он бы не изучил и не исследовал и который не знал бы досконально». Он обладал тонким чувством юмора. Однажды в воскресенье Рут, как обычно, играл на органе с присущей ему серьезностью. Прошло немало времени, прежде чем все поняли, что он играет «Кыш, муха, не беспокой меня!» . Одна женщина, которая часто видела Бернэма и Рута вместе, сказала: «При виде их мне всегда приходила в голову мысль о двух больших деревьях, вокруг которых постоянно резвятся молнии».

Каждый из них был хорошо осведомлен о способностях партнера и относился к нему с уважением. Результаты этой гармонии отражались на том, как работала и управлялась их фирма, которая, по словам одного историка, функционировала с механической точностью забойного цеха; это сравнение можно рассматривать как прямое указание на отточенный профессионализм Бернэма и его личную связь со скотобойней. Но Бернэм также создал в компании такую атмосферу корпоративной культуры, которой не было и в следующем столетии. Он организовал гимнастический зал. Во время обеденного перерыва четверо сотрудников играли в гандбол. Бернэм давал уроки фехтования. Рут наигрывал свои импровизации на взятом напрокат пианино. «В компании постоянно выполнялась срочная работа, – вспоминал Старрет, – но сама атмосфера, царившая в ее стенах, была исключительно свободной, легкой и человечной по сравнению с тем, что я наблюдал в других компаниях, где мне пришлось работать».

Бернэм понимал, что он и Рут вместе достигли такого уровня успеха, которого ни один из них не смог бы достичь, действуя в одиночку. Синхронность, с которой они работали, позволяла им брать больше сложных и требующих смелости проектов, причем в такое время, когда все, выходившее из-под карандаша архитектора, было новым и когда повышение этажности и массы здания увеличивало риск катастрофы. Гарриет Монро писала: «Каждый из них в своей работе постоянно и все более тесно зависел от работы другого».

Фирма разрасталась – вместе с ней разрастался город. Он становился больше, выше и богаче; но одновременно с этим он становился грязнее, темнее и опаснее. Клочья дыма и пятна котельной сажи затемняли его улицы, оставляя в поле видимости лишь соседний дом; особенно трудно было зимой, когда топящиеся углем печи горели практически беспрерывно. Нескончаемые потоки поездов, вагонов канатной дороги, вагонеток, пассажирских вагонов, конных повозок разного рода – двухместных экипажей, четырехколесных экипажей, двухместных экипажей с откидным верхом, одноконных двух– или четырехколесных экипажей для двух или четырех человек, фаэтонов и погребальных колесниц – все с окованными железом колесами, грохочущими по булыжным мостовым подобно кузнечным молотам, – создавали непрерывный грохот, который не стихал даже после полуночи и не позволял открыть окно в душные летние ночи. В бедных районах горы мусора заполняли аллеи и сыпались на землю с давно переполненных мусорных баков, создавая банкетные залы для крыс и синих мясных мух. Трупы собак, кошек и лошадей часто оставались там, где эти животные падали, расставаясь с жизнью. В январе они замерзали в печальных позах; в августе их тела раздувались и лопались. Многие попадали в реку Чикаго – основную коммерческую артерию города. Во время обильных дождей речные воды струились грязевыми потоками в озеро Мичиган, почти достигая башен, установленных на местах, где в трубы водозабора питьевой воды для города закачивалась озерная вода. При дожде любая улица, не присыпанная щебнем, превращалась в вонючую смесь конского навоза, грязи и мусора, сочившуюся из стыков между гранитными блоками, подобно гною из ран. Чикаго внушал благоговейный трепет приезжающим и в то же время наводил на них ужас. Французский редактор Октав Юзен называл его «городом, подобным гордиеву узлу, таким же запутанным, таким же дьявольским». Пол Линдау, писатель и издатель, изображал его «гигантским кинетоскопом , наполненным ужасами, но исключительно по существу».

Бернэм любил Чикаго за те возможности, которые предоставил ему этот город, но при этом города он опасался. В 1886 году они с Маргарет были родителями пятерых детей: двух дочерей и троих сыновей; последний сын, Дэниел, появился на свет в феврале. В тот год Бернэм купил старый фермерский дом на озере в тихой деревушке Эвастон, которую некоторые люди называли «пригородными Афинами». В двухэтажном доме, окруженном «превосходными старыми деревьями», располагалось шестнадцать комнат; придомовый земельный участок имел прямоугольную форму, упиравшуюся одной стороной в озеро. Бернэм купил его вопреки первоначальному несогласию жены и ее отца. Он даже не поделился планами с собственной матерью вплоть до момента завершения сделки. Позже в письме он извинился перед ней. «Я сделал это, – объяснял он, – потому, что не мог больше выносить того, что мои дети видят на улицах Чикаго…»

Успех легко пришел к Бернэму и Руту, но у партнеров были и трудности. В 1885 году огонь разрушил «Греннис блок», их флагманскую постройку. Один из них находился во время пожара в офисе, и ему удалось спастись, сбежав вниз по задымленной лестнице. После этого они перебрались на верхний этаж здания «Рукери». Тремя годами позже спроектированный ими отель рухнул в Канзас-сити в процессе строительства, в результате чего несколько человек получили травмы, а один человек погиб. Бернэм тогда не находил себе места. Для проведения расследования город пригласил коронера , который сосредоточил все внимание на строительном проекте. Впервые за свою карьеру Бернэм подвергся публичным нападкам. В письме жене он писал: «Ты не должна волноваться из-за этого происшествия, и неважно, что пишут газеты. Без сомнения, меня ждет порицание , да и другие трудности, через которые нам придется пройти и которые мы встретим стоя плечом к плечу, мужественно, не сгибаясь, какое бы бремя на нас ни свалилось».

Это испытание оставило в нем глубокий след – в особенности то, что его компетентность подверглась проверке чиновником-бюрократом, на которого он не имел никакой возможности повлиять. «Этот коронер, – писал он Маргарет спустя три дня после обрушения здания, – это маленький доктор, не согласный ни с чем, политический наемник без мозгов, который терзает меня». Бернэму было грустно и одиноко и очень хотелось поскорее вернуться домой. «Я отдал бы все на свете, чтобы вернуться и быть снова в своем мире, вместе с вами».

Третий удар он получил в тот же период, но это был удар иного характера. Хотя Чикаго быстро обретал признание промышленного и коммерческого центра, ведущие представители его промышленно-коммерческой элиты болезненно воспринимали доносившиеся время от времени из Нью-Йорка насмешливые упреки в том, что их город не обладает практически никакими культурными ценностями. Для того чтобы ответить должным образом на подобные упреки, один видный гражданин Чикаго, Фердинанд У. Пек, предложил построить «Аудиториум» – зрительный зал таких огромных размеров с такой превосходной акустикой, чтобы он мог заглушить всякого рода брюзжания, доносящиеся с Востока, а также извлечь материальную выгоду из полезного жителям Чикаго дела. Пек задумал поместить этот гигантский театр в еще большее здание, в котором должно быть место также и для отеля, банкетного зала и офисов. Большинство архитекторов, обедавших в ресторане Кинсли, который в Чикаго по статусу считался равным ресторану Дельмонико в Нью-Йорке, согласились с тем, что это, возможно, будет наиболее важным архитектурным событием в истории города, а раз так, то эта работа, вероятнее всего, достанется Бернэму и Руту. Такого же мнения придерживался и сам Бернэм.

Однако Пек выбрал чикагского архитектора Данкмара Адлера. Если проект окажется несостоятельным с точки зрения акустики, все строительство можно считать провальным, вне зависимости от того, насколько импозантным будет выглядеть объект по завершении работ. До этого времени только один Адлер показал на деле четкое понимание принципов проектирования с учетом требований акустики. «Бернэм не обрадовался этому, – писал Луис Салливан, ставший партнером Адлера, – да и Джон Рут не пришел от этого в восторг». Когда Рут увидел первоначальный вариант проекта «Аудиториума», он сказал, что все это выглядит так, словно Салливан «просто пристроил украшающие элементы к другому фасаду».

С самого начала между двумя фирмами возникли напряженные отношения, хотя никто не мог знать, что они еще более обострятся через несколько лет и проявятся в форме злобных нападок Салливана на самые значительные достижения Бернэма – после того как его собственная карьера сойдет на нет из-за неприятностей и растворится в алкогольном чаду. Но сейчас напряженность в отношениях сделалась более утонченной, коварной и походила на вибрацию перенапряженной стальной конструкции, сопровождаемую невнятным скрипом. Причина заключалась в противоречивых представлениях о природе и целях архитектуры. Салливан в первую очередь видел себя художником, идеалистом. В своей автобиографии, в которой он всегда писал о себе в третьем лице, он изображал себя «невинным существом, сердце которого неразрывно связано с искусством, философией, религией, блаженством естественного очарования, собственными поисками человеческой сути, личной стойкой верой в милосердие, даруемое силой». Он называл Бернэма «колоссальным торгашом», сосредоточившимся на возведении самых больших, самых высоких, самых дорогостоящих построек. «Он был слоноподобным, бестактным и болтающим без умолку человеком».

Рабочие приступили к постройке «Аудиториума» 1 июня 1887 года. В результате было построено богатое здание, которое на тот момент явилось самой крупной частной постройкой в Америке. Театр имел более четырех тысяч посадочных мест – на тысячу двести мест больше, чем театр Метрополитен-опера в Нью-Йорке. Он был оснащен установкой кондиционирования воздуха с прохождением воздуха надо льдом. В окружающих зданиях расположились коммерческие офисы, огромный банкетный зал и отель с четырьмя сотнями роскошных номеров. Один немецкий путешественник вспоминал, как простым поворотом диска электрического устройства, укрепленного на стене над кроватью, он мог заказать себе в номер полотенца, ледяную воду, газеты, виски или вызвать чистильщика обуви. «Аудиториум» стал самым известным зданием Чикаго. На его торжественном открытии присутствовал президент Соединенных Штатов Бенджамин Гаррисон.

В конечном итоге эти достигнутые конкурентами успехи не имели большого значения для Бернэма и Рута. Гораздо худшим было то, что произошло – и притом весьма скоро, а именно 14 февраля 1890 года – в день решающего голосования по поводу выставки, которое, казалось, открыло перед партнерами дорогу успеха длиною в жизнь.

* * *

Вокруг здания, в котором размещалась редакция газеты «Трибюн», воцарилась тишина. Толпе нужно было несколько мгновений для того, чтобы переварить новости и отреагировать на них. Первым это сделал какой-то мужчина с длинной белой бородой. Еще раньше он поклялся не бриться до тех пор, пока Чикаго не получит права на проведение выставки. Теперь он взобрался на ступеньки лестницы стоящего рядом «Доверительного паевого инвестиционного банка». Стоя на верхней ступеньке, он издал вопль, который один из присутствующих сравнил с пронзительным визгом ракеты, взмывающей высоко в небо. Многие в толпе поддержали его крик, и вскоре две тысячи мужчин, женщин и несколько детей – в основном разносчики телеграмм и курьеры – исторгли из своих глоток единый возглас, который, подобно внезапному наводнению, пронесся через «ущелье» из кирпича, камня и стекла. Мальчишки-курьеры помчались разносить новость, а в это время разносчики телеграмм выскочили из офисов Почтово-телеграфной компании и компании «Вестерн Юнион», разбросанных по всему городу, или оседлали свои «безопасные» велосипеды фирмы «Поуп» и бросились каждый по своему адресу: один – в «Гранд Пасифик отель», другой – в «Палмер-хаус», остальные – кто в «Ришелье», кто в «Аудиториум», в «Веллингтон», в фешенебельные особняки на берегу Мичигана и в районе Прерии; в клубы «Чикаго», «Сенчури», «Юнион Лиг» – в дорогие бордели, в особенности «Керри Уотсонс плейс», с прелестными женщинами и потоками шампанского.

Один разносчик телеграмм пошел в назначенное место через темную неосвещенную аллею, где пахло гнилыми фруктами и было тихо, если не обращать внимания на отдаленное шипение газовых фонарей на улицах, оставшихся у него за спиной. Он нашел дверь, постучал и вошел в комнату, полную мужчин; некоторые были молоды, некоторые стары, и все они стремились говорить разом, а некоторые были пьяны. Гроб, стоящий в центре комнаты, служил им барной стойкой. Освещение было тусклым и обеспечивалось газовыми форсунками, спрятанными под черепами на стенах. Другие черепа были беспорядочно разбросаны по комнате. Петля палача висела на стене вместе с другим подобным оружием и одеялом, запачканным кровью.

Эти артефакты придавали зловещий вид штаб-квартире «Уайтчепельского клуба», названного по имени лондонского района трущоб, в котором за два года до того Джек-Потрошитель совершил свои убийства. Президент клуба носил официальный титул Потрошителя, а членами клуба были в основном журналисты, которые приносили на его собрания истории об убийствах, собранные на городских улицах. Развешанные по стенам орудия действительно использовались при совершении убийств и были пожертвованы клубу чикагскими полицейскими; черепа принес психиатр, работающий в расположенной по соседству богадельне; одеяло было даром одного из членов клуба, которому оно досталось, когда он освещал для прессы сражение между армией и сиу .

Узнав о том, что Чикаго одержал победу и стал городом проведения выставки, люди, собравшиеся в Уайтчепельском клубе, сочинили телеграмму Чонси Депью , который считался самым ярким представителем развернутой в Нью-Йорке кампании за проведение выставки в этом городе. Депью обещал членам Уайтчепельского клуба, что в случае победы Чикаго он при встрече передаст себя в руки членов клуба, чтобы быть расчлененным самим Потрошителем – разумеется, метафорически, предполагал он, хотя кто знает? К примеру, гроб, служивший в клубе барной стойкой, первоначально использовался для перевозки тела одного из членов клуба, который покончил жизнь самоубийством. После выноса тела члены клуба притащили труп в ландшафтный озерный заповедник «Дюны Индианы»  на озере Мичиган, где разложили немыслимых размеров костер. Они положили тело на его вершину, после чего подожгли. Облачившись в черные робы с капюшонами и держа в руках факелы, они ходили вокруг огня, распевая гимны в честь усопшего, перемежая пение с потягиванием виски. У клуба вошло в обыкновение посылать своих одетых в робы людей для захвата и похищения заезжих знаменитостей, которых увозили в черных каретах с затемненными окнами – причем вся процедура проходила молча, без единого слова.

Телеграмма, отправленная клубом, настигла Депью в Вашингтоне спустя двадцать минут после окончательного голосования, как раз тогда, когда группа конгрессменов, представляющих Чикаго, начала праздновать победу в отеле «Виллард» недалеко от Белого дома. В телеграмме был вопрос: «Когда мы сможем увидеть вас на нашем разделочном столе?»

Депью немедленно прислал ответ: «Я в вашем полном распоряжении и после сегодняшних событий готов передать свое тело на пользу чикагской науке».

Хотя Депью великодушно признал свое поражение, он испытывал большие сомнения в том, что Чикаго действительно понимает, что ждет этот город впереди. «Самая великолепная выставка нашего времени только что успешно завершилась в Париже, – говорил он в интервью газете «Трибюн». – Что бы вы ни сделали, все будет сравниваться с нею. Если вы достигнете того же уровня, вы добьетесь успеха. Если вы его превзойдете, это будет триумф. Если уровень вашей выставки окажется ниже, вам придется держать ответ перед всем американским народом за то, что вы не сумели достичь требуемого уровня».

«Учтите это, – предостерегал он. – И действуйте осмотрительно!»

* * *

Для финансирования и строительства выставки в Чикаго в темпе была создана официальная корпорация «Компания Всемирной Колумбовой выставки». Спокойно, не привлекая излишнего внимания, руководство города дало понять, что ведущими проектантами будут Бернэм и Рут. Бремя восстановления национальной гордости и значимости, пошатнувшихся после Парижской выставки, легло на плечи Чикаго, а Чикаго, в свою очередь, не колеблясь, но осторожно переместил его на верхний этаж «Рукери».

О провале не могло быть и речи. Бернэм знал, что, если выставка закончится неудачей, это будет сверхчувствительный удар по национальной гордости: Чикаго будет унижен, а его собственная фирма получит сокрушительный удар. Везде, где появлялся Бернэм, всегда находился кто-либо – знакомый, редактор, приятель по клубу, – кто внушал ему, что нация ожидает от предстоящей выставки чего-то грандиозного. И ожидает в назначенное время. На то, чтобы построить один лишь «Аудиториум» (а заодно и привести Салливана на грань физического коллапса), ушло почти три года. А теперь Бернэму и Руту было предложено возвести то, что по объему строительства было сравнимо с целым городом, за примерно такое же время – причем построить надо было не просто город, а такой город, который мог превзойти блеск и великолепие Парижской выставки. Кроме того, выставка должна была принести доход. Среди ведущих деятелей чикагской элиты получение дохода считалось делом личной и общественной чести.

С точки зрения традиционных архитектурных стандартов задача казалась невыполнимой. В одиночку никто из архитекторов не смог бы с ней справиться, но Бернэм верил, что вместе с Рутом, обладая волей и объединив усилия в области организации работы и проектирования, они добьются успеха. Общими усилиями они справились с силой тяготения и покорили мягкий «гумбо» чикагских грунтов, навсегда изменив характер городской жизни; и вот теперь они вместе будут строить выставку и творить историю. Это может быть сделано потому, что это должно быть сделано, но задание, данное им, было гигантским, чудовищным. Риторика Депью на тему выставки скоро начала вызывать скуку, но этот человек обладал даром остроумно, кратко и правдиво описывать ситуацию. «Чикаго подобен мужчине, женившемуся на женщине, которая пошла за него замуж, уже имея семью из двенадцати человек, – говорил он. – Неприятности только начинаются».

Но и сам Депью не мог предвидеть истинных размеров тех сил, которые воздействовали на Бернэма и Рута. В этот момент и он сам, и они видели задачу лишь в двух ее основных измерениях: во времени и в деньгах – и этого им казалось достаточно.

Только Эдгар По мог бы мечтать об остальном.

 

Необходимые ресурсы

Однажды утром в августе 1886 года, когда жара на улицах росла так же быстро, как температура у больного ребенка, какой-то мужчина, называвший себя Г. Г. Холмсом, вошел в здание одного из чикагских железнодорожных вокзалов. Воздух был затхлым и неподвижным, наполненным смрадом гниющих персиков, вонью лошадиного навоза; иногда неожиданные дуновения ветра доносили запах горящего иллинойского антрацита. Полдюжины локомотивов стояли под навесом, накрывающим перрон, испуская пар в уже пожелтевшее небо.

Холмс купил билет до поселка Энглвуд в городе Лейк, муниципальном образовании с населением 200 тысяч жителей, примыкавшем с юга к городской черте Чикаго. Поселок, в который ехал Холмс, окружали скотобойни «Юнион» и два больших парка: Вашингтонский парк с газонами, садами, популярной у посетителей дорожкой для бега, и Джексон-парк, пустынный, невозделанный кусок земли на берегу озера.

Несмотря на жару, Холмс выглядел свежим и бодрым. Проходя по вокзалу, он смотрел на молодых женщин, мелькающих перед ним, подобно лепесткам цветов, гонимых ветром.

Он был хорошо одет и шел твердой, уверенной походкой, производя на окружающих впечатление состоятельного человека с положением в обществе. Ему было двадцать семь лет. Ростом он был пять футов и восемь дюймов, весил всего 155 фунтов. У него были черные волосы и необыкновенные голубые глаза, чем-то похожие на глаза гипнотизера. «Его глаза очень большие и широко открытые, – вспоминал позже один из врачей по имени Джон Л. Кейпен. – Были голубого цвета. У великих убийц, так же как и у великих людей, проявивших себя на другом поприще, глаза голубые». Кейпен также обратил внимание на тонкие губы, закрытые густыми черными усами. Однако наиболее примечательными показались ему уши Холмса. «Его исключительно маленькое ухо четко очерчено на верхнем конце и оформлено по профилю, которым древние скульпторы наделяли созданий, склонных к жестокости и пороку – достаточно вспомнить их скульптурные изображения сатиров. В общем и в целом, – отмечал Кейпен, – он был отлит по очень изящной модели».

Женщины, пока еще не осознавшие полностью его безграничную власть над ними, воспринимали его поведение как своего рода учтивость. Он переходил за рамки существующих правил поведения в случайно складывающихся ситуациях: вставал слишком близко, смотрел слишком долго, прикасался слишком часто. А женщины… женщины боготворили его за это.

Сойдя с поезда в центре поселка Энглвуд, Холмс первым делом осмотрелся. Он стоял на железнодорожном переезде 63-го пути через Уоллес-стрит. На угловом телеграфном столбе в коробке был закреплен пожарный сигнал под номером 2475. Невдалеке виднелись каркасы нескольких трехэтажных домов, на которых трудились строители. Он слышал стук молотков. Недавно высаженные деревья стояли ровным строем, как часовые, но в такой жаре, когда все вокруг утопало в туманной дымке, они были похожи на шеренгу солдат на долгом переходе по пустыне без воды. Воздух был недвижным, влажным, пропитанным свежим запахом горелой солодки, который, казалось, источало только что укатанное дорожное покрытие. Однако на углу он увидел магазин с вывеской «Е. С. Холтон. Аптека».

Он пошел вперед и вышел на Вентворт-стрит, идущую с севера на юг и определенно являющуюся основной торговой улицей Энглвуда. По ее мостовой потоком шли лошади, катились телеги и фаэтоны. Не доходя до переезда 63-го пути через Вентворт-стрит, он поравнялся со зданием пожарного депо, в котором размещалась пожарная команда № 51. Следующая дверь вела в полицейский участок. Несколько лет спустя один из местных жителей, не имевший никакого понятия о происходивших здесь ужасных событиях, писал: «В те времена, когда в районе скотобоен требовалось присутствие значительных полицейских сил, в Энглвуде этот вопрос практически не рассматривался ввиду крайне незначительной необходимости присутствия там полиции, разве что для наблюдения за правильным оформлением ландшафтов и за тем, чтобы коровам не причиняли беспокойства во время выпаса».

Холмс вернулся на Уоллес-стрит, где видел вывеску аптеки. Железнодорожные пути пересекали переезд. Сидевший у переезда дежурный, подставивший свое тело под косые лучи солнца и наблюдавший за поездами, должен был через каждые несколько минут вскакивать и опускать шлагбаум, чтобы пропустить пышущий паром локомотив. Аптека помещалась в доме на северо-западном углу переезда 63-го пути через Уоллес-стрит, за которой простирался пустынный незастроенный участок земли.

Холмс вошел в аптеку, где его встретила пожилая дама, миссис Холтон. Он сразу почувствовал, что у этой женщины сейчас трудные времена, почувствовал это так, как иной мужчина способен уловить едва ощутимый запах духов, исходящий от женщины. Он представился, отрекомендовавшись врачом и фармацевтом, обладающим лицензией, и спросил у женщины, не требуется ли ей помощник для работы в аптеке. Он говорил мягким, располагающим голосом, часто улыбался и не спускал с нее искреннего, открытого взгляда голубых глаз.

Говорить он умел, и вскоре она поведала ему о большом горе. На верхнем этаже дома от рака умирал ее муж. Она призналась Холмсу, что управлять магазином и одновременно ухаживать за мужем стало для нее слишком тяжело.

Глаза Холмса увлажнились, пока он слушал. Расчувствовавшись, он взял ее за руку и сказал, что сможет облегчить ее бремя. Помимо этого, он сможет превратить аптеку в преуспевающее коммерческое предприятие, с которым будет не под силу тягаться конкурентам, обосновавшимся в их квартале.

Взгляд его голубых глаз был необыкновенно чистым и убедительным. Женщина сказала ему, что ей необходимо обсудить это с мужем.

* * *

Она пошла наверх. День был жарким. Мухи, отдыхая, неподвижно сидели на окне. Снаружи еще один поезд прогромыхал через переезд. Зола из топки и дым тянулись за окном, словно лоскуты грязной кисеи. Ей, разумеется, необходимо посоветоваться с мужем, но ведь он умирает, и именно она сейчас является тем, кто управляет магазином и полностью отвечает за него, и нужно принять решение.

Сама мысль об этом молодом докторе внушала ей чувство удовлетворения, которого она так давно не испытывала.

* * *

Холмс и прежде бывал в Чикаго, но только краткими наездами. Этот город поразил его, говорил он впоследствии, что было удивительно – хотя бы потому, что, как правило, ничто его не поражало, ничто не трогало. События и люди привлекали его внимание так, как движущиеся предметы притягивают к себе взгляд земноводного: на первой стадии – оценка их близости с точки зрения механических параметров тел, затем расчет значимости и ценности объекта и последняя стадия – принятие решения действовать или продолжать пребывать в неподвижном состоянии. Когда он, наконец, принял решение ехать в Чикаго, он все еще носил имя, полученное при крещении: Герман Вебстер Маджетт.

Как и у большинства людей, первым, с чем он встретился в Чикаго, было неописуемое зловоние, которое постоянно присутствовало вблизи скотобойни «Юнион», а в дополнение к этому еще и разложившийся чинук  с сожженными волосами, источавший невыносимый трупный запах. «Основной запах, – писал Эптон Синклер  о чикагских бойнях, – едкий и пронзительный; густой, тошнотворный, сильный, который воспринимаешь, кажется, всеми органами чувств». Большинство людей находило его отталкивающим и омерзительным. Встречались и такие, кто находил его вдохновляющим на переход «реки смерти» (фраза Синклера), и добывали из него громадные состояния. Так и тянет сказать, что все эти смерти и кровь предрасположили Маджетта к его деяниям, но более реалистичным было бы предположить, что они возбудили в нем чувство, что вот наконец-то нашелся город, который позволяет расширить рамки поведения, которым он был вынужден следовать в Гилмантоновской академии в Нью-Гемпшире , в городе, в котором он родился и где провел школьные годы, сначала будучи маленьким, странным и на редкость сообразительным мальчиком, но жестокие сверстники воспринимали его как добычу.

Воспоминание об одном эпизоде не покидало его в течение всей жизни. Ему было пять лет, и он надел свой первый костюм, когда родители отправили его получать образование в школе, размещавшейся в одном из деревенских домов. «Я должен был каждый день проходить мимо приемной деревенского врача, дверь которой крайне редко бывала закрытой, – писал он позже в своих мемуарах. – Частично из-за того, что эта приемная ассоциировалась в моем сознании с источником всех тошнотворных микстур, вызывавших у меня неподдельный детский ужас (ведь это было еще до того, как появились лекарства для детей), а отчасти из-за многочисленных смутных слухов относительно состава этих микстур, это место вызывало у меня особое отвращение».

В те дни приемная доктора, несомненно, могла быть страшным местом. Все доктора были в какой-то мере любителями. Лучшие из них покупали трупы для изучения. Они платили наличными, не задавали никаких вопросов и сохраняли особо интересные части больных внутренних органов в больших светлых бутылях. Чтобы было легче решать анатомические проблемы, в приемных висели скелеты. Некоторые из них и впрямь оказывались чем-то вроде произведений искусства: с исключительно подробно, исключительно точно сочлененными составными элементами, и каждая отбеленная кость скреплялась с соседней с помощью меди, а зубы у черепов скалились в благодушной усмешке – казалось, эти висящие скелеты готовы бежать наперегонки по улицам и, весело болтая, ловить вагон канатной дороги.

Двое мальчишек постарше прознали про страх, который испытывал Маджетт, и однажды поймали его и потащили, «вырывающегося и вопящего», в приемную доктора. «Но они и не думали прекращать, – писал Маджетт, – пока не притащили меня и не прижали лицом к лицу к одному из улыбавшихся скелетов, который своими распростертыми руками, казалось, готов был схватить меня».

«Это было безнравственным и опасным действием по отношению к маленькому ребенку, здоровье и психика которого только еще формировались, – писал он, – но это, как показала жизнь, был своего рода героический метод исцеления, полностью избавивший меня от моих страхов и впервые пробудивший во мне обостренное чувство любознательности, а позднее желание учиться, в результате чего я по прошествии ряда лет выбрал медицину своей профессией».

Описанный инцидент наверняка имел место, но сценарий его был иным. Более вероятно, что два старших оболтуса поняли, что их пятилетняя жертва совсем не против такого ознакомительного эксперимента, и вместо отчаянного сопротивления и отчаянных воплей он просто рассматривал скелет с холодным вниманием.

Когда он снова перевел свой взгляд на своих мучителей, то бежать сломя голову из приемной доктора пришлось им.

* * *

Гилмантон, небольшой фермерский поселок в нью-гемпширском озерном крае, был довольно глухим местом: его обитатели не имели доступа к ежедневным газетам и практически не слышали свистков локомотивов. У Маджетта были брат и сестра. Его отец, Ливай, был фермером, как и его дед. Родители Маджетта были убежденными методистами, и ответом даже на невинную шалость были тяжелый посох и принуждение к молитве, после чего провинившегося отправляли на чердак, где он проводил весь день в полном молчании и без еды. Мать часто заставляла его молиться вместе с собой в ее комнате, а после молитв он чувствовал вокруг себя ауру какой-то робкой страсти.

Он сам считал себя маменькиным сынком. Проводил много времени, уединяясь в своей комнате за чтением Жюля Верна, Эдгара Аллана По и книг о научных открытиях. Он построил механизм, приводимый в движение ветром и отпугивающий птиц от отцовских посевов, и намеревался создать механизм на основе вечного двигателя. Он прятал в маленькие коробочки свои самые сокровенные сокровища, среди которых был первый удаленный зуб и фотография его «двенадцатилетней возлюбленной», хотя позже было высказано предположение, что в них хранились сокровища, имеющие прямое отношение к смерти, такие как черепа мелких животных, которых он, поймав в лесу рядом с Гилмантоном, обездвиживал, а затем, пока они были еще живыми, расчленял. Исследователи основывали свои умозаключения на суровых уроках, усвоенных ими при изучении поведения детей со схожим характером, проведенных в течение XX столетия. Единственным близким другом Маджетта был Том, мальчик старше его по возрасту, который погиб, упав во время игры, затеянной ребятами в заброшенном доме.

Маджетт вырезал его инициалы на стволе старой ели, росшей на дедушкиной ферме; там семья отмечала его рост, делая зарубки на дверном косяке. Первая зарубка появилась на высоте ниже трех футов. Одним из его самых любимых занятий были крики с высокого валуна, чтобы послушать эхо. Он был посыльным у «местного выездного фотографа», останавливавшегося на время в Гилмантоне. Фотограф сильно хромал и был рад этой помощи. Однажды утром этот фотограф дал Маджетту сломанную деревянную конструкцию и попросил отнести ее для замены в городскую мастерскую по изготовлению тележек. Когда Маджетт вернулся с новой конструкцией, он нашел фотографа сидящим рядом со своей дверью; он был наполовину раздет. Не сказав ни слова, фотограф снял одну ногу.

Маджетт был потрясен. Он никогда до этого не видел протезов конечностей и, не отрывая глаз от фотографа, наблюдал, как тот прилаживает новый блок к оставшейся части своей ноги. «Надумай он таким же таинственным образом заменить свою голову, мое удивление было бы не больше, чем то, что я испытал тогда», – писал Маджетт.

Что-то необычное в лице Маджетта привлекло внимание фотографа. Все еще опираясь на одну ногу, он переместился к камере и приготовился сфотографировать Маджетта. Как раз перед тем, как открыть затвор, он выставил напоказ свою искусственную ногу и помахал ею перед мальчиком. Через несколько дней он вручил Маджетту отпечатанную фотографию.

«Я хранил ее многие годы, – писал Маджетт, – и это худое, искаженное ужасом лицо босоногого мальчишки, одетого в домотканую одежду, я могу видеть и сейчас».

В тот момент, когда Маджетт описывал это неожиданное для него открытие, он сидел в тюремной камере, надеясь вызвать своими воспоминаниями сочувствие общества. Но даже если у представившего себе эту сцену и возникла бы симпатия, то в памяти тут же всплыл бы факт, что камерами, существовавшими во времена детства Маджетта, было практически невозможно запечатлеть такой трогательный момент, в особенности если объектом съемки был ребенок. Если тот самый фотограф и увидел что-либо в глазах Маджетта, то это была всего лишь бледно-голубая пустота, которую – а это он, к своему сожалению, знал – ни одна существующая тогда пленка не могла бы запечатлеть.

* * *

В шестнадцать лет Маджетт закончил школу и, несмотря на юный возраст, получил работу учителя. Сначала в Гилмантоне, а затем в Алтоне (в том же штате Нью-Гемпшир), где он встретил молодую женщину, которую звали Клара А. Лаверинг. Она никогда не встречала мужчину, подобного Маджетту. Он был молодым, но уравновешенным и выдержанным, а вдобавок к этому проявил способность к тому, чтобы внушать ей хорошее самочувствие, когда обстоятельства настраивали ее на совершенно противоположный лад. Он говорил так хорошо и с такой теплотой и постоянно, даже в обществе, проявлял нежную заботу о ней мелкими, но трогательными пустяками. Главным пороком Маджетта было его настойчивое требование того, что она должна позволять ему проявлять к ней свою любовь, но не как влюбленному в стадии формального ухаживания, а так, как это должно происходить после замужества. Она держала его на расстоянии, но не могла отрицать того, что Маджетт пробуждает в ней интенсивное желание, которое, по сути, отодвигало на второй план все ее мечты. Маджетту исполнилось восемнадцать, когда он предложил ей сбежать с ним и тайком пожениться. Она согласилась. 4 июля 1878 года мировой судья объявил их мужем и женой.

Поначалу страсть была намного более пылкой, чем ожидала Клара, наслушавшаяся строгих внушений от старших женщин. Однако охлаждение в отношениях наступило довольно быстро. Маджетт часто уходил из дому и подолгу отсутствовал. Вскоре он ушел и не появлялся дома несколько дней. Наконец он просто ушел совсем. Согласно журналу регистрации браков Алтона, штат Нью-Гемпшир, они оставались мужем и женой, но в их контракте было столько же юридической силы, сколько было ее в бумаге, превратившейся от времени в пыль.

* * *

В девятнадцать лет Маджетт уезжает, чтобы учиться в колледже. Он нацеливается на Дартмут , но меняет свое решение и вместо этого поступает непосредственно на медицинский факультет. Сначала он записывается на изучение программы по медицине в университете Вермонта в Берлингтоне , но находит этот факультет слишком маленьким и, проучившись там всего один год, переводится в университет Мичигана в Анн-Арбор, в одно из ведущих медицинских научно-исследовательских заведений на Западе США, известное своим повышенным вниманием к спорным вопросам методов анатомического препарирования. Он записывается в список студентов 21 сентября 1882 года. Летом первого года в этом университете он совершает то, что в своих мемуарах называет «первым поистине бесчестным поступком в своей жизни». Он поступил на работу к книжному издателю. Его обязанностью было стать коммивояжером и продавать единственную книгу, разъезжая по северо-западной части штата Иллинойс. Вместо возврата выручки издателю он присвоил деньги себе. В Мичиган он вернулся в конце лета. «Едва ли я мог посчитать свою поездку на Запад неудачей, – писал он, – потому что я увидел Чикаго».

В июне 1884 года он закончил университет с весьма посредственными результатами и отправился на поиски «какого-нибудь благоприятного места» для того, чтобы начать практику. Для этого он снова нанимается коммивояжером, но на этот раз в питомник, расположенный в Портленде, штат Мэн. Его маршрут прошел через такие города, в которых, не представься эта возможность, ему, вернее всего, никогда не удалось бы побывать. В Муэрс-Форксе, штат Нью-Йорк, он оказался случайно, и там, как писала «Чикаго трибюн», попечительский совет начальной школы, «пораженный джентльменскими манерами Маджетта», принял его на работу на должность директора школы, и этот пост он занимал вплоть до момента, когда, наконец, открыл медицинскую практику. «Здесь я оставался в течение года, работая хорошо и добросовестно, за что получал массу благодарностей, но очень мало денег, а подчас и совсем ничего».

Куда бы он ни пришел, неприятности и проблемы, казалось, неотступно следовали за ним. Его профессора из Мичиганского университета более чем скромно отзывались о его академических талантах, но при этом отмечали тот факт, что он проявил себя иным способом. «Некоторые из профессоров вспоминают, что в бытность свою студентом он показал себя бездельником и обманщиком, – говорилось в ответе из университета на запрос о Маджетте. – Он нарушил свое обещание жениться на парикмахерше, вдове, которая переселилась в Анн-Арбор из Сент-Луиса, штат Мичиган».

В Муэрс-Форксе ходили упорные слухи, что один мальчик, которого видели вместе с Маджеттом, исчез, а Маджетт уверял, что этот мальчик самовольно вернулся к себе домой в Массачусетс. Расследования этого случая не проводилось. Никто и представить себе не мог, что такой очаровательный человек, как доктор Маджетт, способен причинить вред другому человеку, тем более ребенку.

Долгими ночами Маджетт бродил по улице рядом со своим жилищем.

* * *

Маджетт нуждался в деньгах. Учительство давало ему грошовую зарплату, да и медицинская практика приносила почти такой же доход. «Осенью 1885 года, – писал он, – меня постоянно преследовало чувство голода».

Во время учебы на медицинском факультете он и другой студент, канадец, говорили о том, что один из них без труда мог бы застраховать свою жизнь, назначив другого получателем страховой премии, а затем, воспользовавшись каким-либо трупом, сфальсифицировать с его помощью смерть застрахованного. В Муэрс-Форксе эта мысль снова пришла в голову Маджетта. Навестив своего бывшего соученика, он обнаружил, что у того ситуация с финансами не лучше. Вдвоем они самым тщательным образом разработали мошенническую операцию, связанную со страхованием жизни, которую Маджетт впоследствии описал в своих мемуарах. План их аферы был чрезвычайно сложным и столь же отвратительным. Казалось, что нет на свете человека, который смог бы его осуществить, но описание Маджетта достойно того, чтобы рассказать о нем, опуская его измышления о собственной душе, видевшей все произошедшее в искаженном свете.

В общих чертах, согласно плану, разработанному Маджеттом и его подельником, необходимо было найти еще пару сообщников, которые общими усилиями сфабрикуют смерть семьи из трех человек, а для подтверждения страхового случая по каждому из членов семьи представят трупы других людей. Тела обнаружатся позже и будут в состоянии почти полного разложения, а заговорщики разделят 40 тысяч долларов страхового пособия, выплачиваемого по смерти застрахованного (что в пересчете на цены XXI века составляет более миллиона долларов).

«Предложенная схема была связана со значительными материальными затратами, – писал Маджетт. – Фактически требовалось не менее трех тел». Это означало, что он и его подельник должны каким-то способом раздобыть три трупа, имеющих хотя бы отдаленное сходство с мужем, женой и ребенком застрахованного семейства.

Маджетт не предполагал, что возникнут какие-либо трудности с тем, чтобы раздобыть тела, хотя по всей стране ощущался дефицит трупов, необходимых для нужд медицинского образования, что толкало врачей того времени на постоянные рейды по кладбищам в поисках свежих трупов. Понимая, что даже врач не может сразу взять три трупа и при этом не вызвать к себе подозрений, Маджетт и его подельник договорились, что каждый должен внести свою лепту в добывание «необходимых ресурсов».

Маджетт объявил, что должен поехать в Чикаго в ноябре 1885 года для того, чтобы раздобыть там свою «долю» тел. Не сумев найти работу, он поместил свою «долю» в хранилище и отбыл в Миннеаполис, где устроился на работу в аптеку. В Миннеаполисе он оставался до мая 1886 года, после чего поехал в Нью-Йорк, рассчитывая добыть «часть нужного материала там» и отправить остальное в Чикаго. «Ведь все это, – пояснил он, – все равно необходимо будет переупаковывать».

Ему пришлось оставить одну упаковку с разложившимися трупами на хранение на складе «Фиделити сторидж» в Чикаго. Другая упаковка прибыла вместе с ним в Нью-Йорк, где он поместил ее в «безопасное место». Однако во время поездки на поезде в Нью-Йорк он прочитал две газетные статьи о преступлениях, связанных со страхованием, «и тут я впервые понял, как хорошо были организованы и подготовлены ведущие страховые компании к тому, чтобы раскрывать такого рода обманы и наказывать за них». Эти статьи, утверждал он, заставили его отказаться от придуманного плана и оставить все надежды на то, чтобы когда-нибудь в будущем успешно довести до конца подобную операцию.

Но он врал. Фактически Маджетт был убежден, что главное в этом деле уже сделано – что посредством инсценированной смерти других людей он сумеет ободрать страховую компанию как липку. Как врач он знал, что не существует методов идентификации трупов, обгоревших, разложившихся или подвергнутых иным видам внешнего воздействия. И он не имел ничего против того, чтобы заниматься трупами. Они ведь были своего рода «материалом», не отличающимся от дров, хотя и вызывали больше трудностей, когда надо было от них избавиться.

Врал он и тогда, когда говорил, что нуждался в деньгах. Д. С. Хейс, хозяин дома в Муэрс-Форксе, у которого он снимал жилье, вспоминал, что часто видел в руках у Маджетта крупные суммы наличных денег. Это казалось Хейсу подозрительным, и он внимательно присматривался к Маджетту – но, как показала жизнь, присматривался недостаточно внимательно.

* * *

Маджетт покинул Муэрс-Форкс в полночь, не рассчитавшись с Хейсом за жилье. Он направился в Филадельфию, где надеялся наняться на работу в аптеку и, возможно, сделаться партнером владельца. Однако, не найдя ничего подходящего, он вместо аптекаря нанялся «санитаром-надзирателем» в Норристаунскую  психиатрическую больницу. «На этой работе, – писал он, – я приобрел свой первый опыт общения с психически неполноценными людьми, но самое страшное заключается в том, что даже сейчас, по прошествии стольких лет, я иногда вижу во сне их лица». Через несколько дней он оставил эту работу.

Неожиданно ему подвернулась работа в одной из филадельфийских аптек. Вскоре после того, как он приступил к ней, один ребенок умер, приняв лекарство, купленное в этой аптеке, а Маджетт немедленно покинул город.

Он сел в поезд, идущий в Чикаго, но после недолгих размышлений понял, что не сможет работать аптекарем в Иллинойсе до тех пор, пока не сдаст лицензионного экзамена в столице штата Спрингфилде. В том же 1886 году сэр Артур Конан Дойль представил миру своего частного сыщика. Маджетт изменил фамилию и стал Холмсом.

* * *

Холмс понял, что в Чикаго действуют новые мощные силы, порождающие какую-то сверхъестественную экспансию. Город разрастался во всех направлениях, а там, где он упирался в озеро, он рос вверх, в небо, моментально увеличивая стоимость земли внутри Петли. Куда бы Холмс ни глянул, всюду его глаз замечал факты, свидетельствующие о процветании города. Даже дым подтверждал это. Городские газеты любили покаркать о невиданном прежде росте числа рабочих, занятых в чикагской промышленности, в особенности на упаковке мясопродуктов. Холмс знал – как и все остальные, – что, пока поднимаются к небу небоскребы и скотопрогонные дворы наращивают мощность своих убойных цехов, потребность в рабочей силе будет высокой постоянно и что сами рабочие и их начальство будут искать места для проживания в городских пригородах, где им сулят хорошие дороги, чистую воду, приличные благопристойные школы, но самое главное – воздух без отвратительного зловония, источаемого гниющими отбросами скотобоен «Юнион».

По мере роста городского населения поиск жилья превратился в своего рода «квартирную лихорадку». Когда люди не могли найти или позволить себе отдельную квартиру, страждущим приходилось довольствоваться комнатами в частных домах и пансионах, где обычно в арендную плату включалась еще и стоимость еды. Перекупщики земельных участков преуспевали, создавая при этом какие-то зловещие ландшафты. В Калумете  примерно тысяча изящных фонарных столбов стояла посреди топкого места, освещая лишь клубящийся вокруг туман и собирая вокруг рои комаров. Теодор Драйзер, добравшийся до Чикаго почти одновременно с Холмсом, был поражен окружающим, в котором угадывались признаки весьма нерадостного будущего. «Город проложил многие мили улиц и канализационных труб через такие места, где пока можно видеть лишь один дом, стоящий в полном одиночестве, – писал он в «Сестре Керри». – Эти места, открытые ветрам, несущим тучи мусора, и проливным дождям, освещались все ночи напролет дрожащими на ветру, мерцающими газовыми фонарями на столбах, которые выстроились в длинную шеренгу».

Энглвуд был одним из самых быстро растущих пригородов. Даже взгляд новоприбывшего, такого как Холмс, замечал, что Энглвуд переживает период экономического бума. Рекламы риелторских агентств пестрели описаниями мест расположения жилья и его оценочной стоимости. Энглвуд и в самом деле рос необычайно быстро после Великого пожара 1871 года. По воспоминаниям одного местного жителя, сразу после пожара «в Энглвуде возник ажиотажный спрос на дома, и население росло столь быстро, что удовлетворить спрос на жилье было невозможно». Старые железнодорожники все еще называли его Чикагский разъезд, или Разъездная роща, или просто Разъезд, имея в виду те восемь железнодорожных линий, которые сходились в его границах, но после Гражданской войны местным жителям вдруг наскучило то, что название их поселка носит чисто индустриальный характер. В 1868 году некая миссис Х. В. Льюис предложила новое название – Энглвуд. Так назывался город в штате Нью-Джерси, в котором она прежде жила и который получил свое имя по наименованию леса в Карлайле, в Англии, где согласно легенде нашли убежище два сподвижника Робин Гуда. Это было именно то место, которое жители Чикаго называли «трамвайный пригород» и которое начальство скотопрогонных дворов выбрало для своего жительства, в то время как административные офисы компаний располагались в небоскребах, построенных в Петле. Начальники покупали большие дома на улицах, которые назывались Гарвард-стрит, Йель-стрит и были обсажены рядами вязов, ясеней, платанов, лип; на них были установлены столбы с дорожными знаками, запрещающими движение всех транспортных средств, кроме тех, которые принадлежали службам оказания экстренной помощи. Они отправляли детей в школы, ходили в церковь, посещали собрания масонов и сорока пяти других тайных обществ, имевших ложи, царства и центры активности в поселке. По воскресным дням они гуляли среди бархатных газонов Вашингтонского парка, а если кому-то из них хотелось побыть в одиночестве, они отправлялись на обдуваемые ветром каменистые гребни Джексон-парка, к которым выходил западный тупик Шестьдесят третьей улицы, или на берег озера.

Они добирались до работы на поездах или на дилижансах и несказанно радовались тому, что ветер со стороны скотопрогонных дворов дует в другую сторону. Застройщик большого земельного участка в Энглвуде настойчиво рекламировал его в каталоге, раскручивая аукционную продажу двухсот компактно расположенных домов. Эту создаваемую им жилищную общность он назвал «Филиалом Бэйтса », поясняя, что «для бизнесменов скотобойни «Юнион» это особенно удобно и необходимо; к тому же здесь абсолютно не ощущается зловоние, которое господствующие ветра гонят в наиболее фешенебельные районы города».

* * *

Доктор Холтон умер. Холмс сделал его вдове деловое предложение: он покупает аптеку, а она может продолжать занимать второй этаж дома. Он изложил свое предложение в прозе, но прозвучало оно так, словно предлагаемая им покупка не имела для него самого никакой пользы и преследовала лишь одну цель – освободить убитую горем миссис Холтон от бремени работы. Говоря с ней, он держал миссис Холтон за руку. После того как она подписала подготовленный им документ, он встал и со слезами на глазах поблагодарил ее.

Он оплатил покупку в основном деньгами, которые получил, заложив инструменты и приборы аптеки, а также запасы лекарственного сырья на условиях возврата кредита в сумме ста долларов в месяц (примерно три тысячи долларов в месяц в ценах XXI века). «Моя торговля идет хорошо, – говорил он, – и впервые в жизни я обосновался в бизнесе, который приносит мне удовлетворение».

Он повесил новую вывеску: «Г. Г. ХОЛМС. АПТЕКА». По поселку распространилась молва, что теперь за прилавком стоит молодой, симпатичный и, по всей вероятности, неженатый доктор, и все возрастающее число молодых одиноких женщин, большинству из которых было слегка за двадцать, стали постоянными покупательницами. Они приходили нарядно одетыми и покупали в основном то, что было совершенно им не нужно. Прежним постоянным покупателям тоже пришелся по нраву новый владелец, хотя они скучали по миссис Холтон, приятное общение с которой оказывало на них успокаивающее воздействие. Холтоны всегда оказывались рядом, когда заболевали дети; утешали, когда обнаруженные болезни оказывались смертельными. Они знали, что миссис Холтон продала свое дело. Но почему они не видят ее в городе?

Холмс улыбался и объяснял, что она решила навестить родственников в Калифорнии. Она давно хотела сделать это, но никак не могла выбрать для этого время и собрать необходимую для поездки сумму денег и, конечно же, не могла и думать об этом, когда ее супруг буквально лежал на смертном одре.

Время шло, вопросы о миссис Холтон задавались все реже, и Холмс слегка модернизировал свою историю. Он говорил, что миссис Холтон так понравилось в Калифорнии, что она решила остаться там навсегда.

 

«Уместность»

Ничего… Сколько было энергии, сколько бравады, и вот теперь – ничего. Шел июль 1890 года, и прошло почти шесть месяцев с того дня, когда Конгресс США проголосовал за проведение Всемирной Колумбовой выставки в Чикаго, но сорок пять членов совета директоров выставки все еще так и не приняли решения о том, в каком месте города она должна быть построена. При голосовании в Конгрессе, когда ставкой на кону была гордость города, весь Чикаго, казалось, пел одним голосом. Его эмиссары похвалялись перед Конгрессом, что город выделит больший по размерам и более подходящий для устройства выставки участок земли – по сравнению с тем, что в состоянии предложить Нью-Йорк, Вашингтон или любой другой город страны. Однако теперь каждый район Чикаго настаивал на расположении выставки именно внутри его границ, и ожесточенные споры претендентов завели решение этого вопроса в глубокий тупик.

Комитет по вопросам отведения земли и строительства выставки, неофициально и не привлекая внимания публики, обратился к Бернэму с просьбой дать оценку участкам, предлагаемым для размещения выставки. С той же осторожностью и осмотрительностью комитет заверил Бернэма и Рута, что именно они, вне всяких сомнений, будут возглавлять архитектурное проектирование и строительство выставки. Для Бернэма каждая потерянная минута была подобна краже из и так уже предельно ужатого фонда времени, которым он располагал на устройство выставки. Окончательный закон о проведении выставки, подписанный президентом Бенджамином Гаррисоном, устанавливал 12 октября 1892 года Днем Посвящения  в честь знаменательного момента, произошедшего четыре столетия назад, когда Колумб впервые увидел Новый Свет. Формальное открытие, однако, откладывалось на период до 1 мая 1893 года для того, чтобы дать Чикаго больше времени на подготовку. Но даже и при таком раскладе Бернэм понимал, что бо́льшая часть выставки должна быть завершена ко Дню Посвящения, то есть к 12 октября. Значит, в его распоряжении оставалось всего двадцать шесть месяцев.

Один из друзей Бернэма, Джеймс Элсворт, состоявший в совете директоров, был настолько удручен и обеспокоен создавшейся ситуацией, что в середине июля во время своей деловой поездки в Мэн по собственной инициативе заехал в Бруклин, штат Массачусетс, в офис к Фредерику Лоу Олмстеду , чтобы попытаться убедить того приехать в Чикаго и оценить предлагаемые для строительства выставки земельные участки и, возможно, взять на себя проектирование выставочного ландшафта. Элсворт надеялся, что мнение Олмстеда – разработанный тем ландшафтный дизайн Центрального парка в Нью-Йорке обеспечил ему репутацию непревзойденного мастера – подтолкнет к принятию решения.

То, что именно Элсворт решился на такой шаг, имело определенное значение. Изначально он не был уверен даже в том, что Чикаго вообще следует претендовать на проведение Всемирной выставки. Он согласился войти в совет директоров исключительно из опасения, что устроители выставки ради того, чтобы удовлетворить непритязательные ожидания северо-восточной части страны, устроят «простую выставку в соответствии со смыслом, который несет в себе это слово». Он был уверен, что город в обязательном порядке должен защитить свою гражданскую честь организацией мероприятия, невиданного доселе в мировой истории, но эта цель, как он видел, ускользала из цепких рук Чикаго с каждым движением часовых стрелок.

Он предложил Олмстеду заплатить за консультации тысячу долларов (примерно тридцать тысяч долларов по сегодняшнему курсу). Это были его собственные деньги, и официальных полномочий на то, чтобы нанять Олмстеда на выполнение такой работы, у него не было, но эти два обстоятельства Элсворт Олмстеду не раскрыл.

Олмстед от предложения отказался. Архитектурным проектированием выставок он не занимался. Более того, он сомневался, что найдется кто-либо, кто за оставшееся время сможет честно выполнить такую работу. Для того чтобы разработать необходимые ландшафтные эффекты, требуются не месяцы, а годы, даже десятилетия. «Я всю свою жизнь обдумываю отдаленные во времени эффекты и всегда приношу им в жертву моментальные успехи и рукоплескания, – писал он. – При планировании Центрального парка мы решили не думать о результатах, которые могут быть реализованы раньше, чем через сорок лет».

Элсворт настаивал на том, что задуманное городом Чикаго было намного более грандиозным, чем даже Парижская выставка. Он изобразил Олмстеду картину города мечты, спроектированного выдающимися американскими архитекторами, который по своим размерам будет как минимум на треть больше, чем Парижская выставка. Элсворт заверил Олмстеда, что, согласившись помочь, он сделает так, что его имя будет упоминаться среди создателей одного из величайших художественных творений этого века.

Слегка смягчившись, Олмстед сказал, что должен подумать, и согласился снова встретиться с Элсвортом через два дня, когда тот вернется из Мэна.

* * *

Олмстед все-таки обдумал предложение и уже начал видеть в экспозиции представившуюся ему возможность достичь того, к чему он долго и упорно стремился, но результаты такого стремления ни разу его не удовлетворили. Его карьерный рост обеспечился за счет незначительных, но систематических и постоянных результатов; он отказался от бытующего в свое время убеждения о том, что ландшафтная архитектура является просто своего рода амбициозным садоводством, и стал убежденным приверженцем идеи, что это не что иное, как отдельное течение среди изящных искусств, полноправная сестра живописи, скульптуры и градостроительной архитектуры. Олмстед ценил растения, деревья и цветы, но не за их индивидуальные свойства, а скорее за цвета и формы, которые они придают палитре. Обычные клумбы раздражали его. Розы переставали быть розами: они становились «вкраплениями белого и красного, видоизменяющими массы зелени». Его раздражало, что только некоторые люди, кажется, способны понять эффекты, которые он создавал так долго и с таким трудом. «Я проектирую и вижу перед собой тщательно и без спешки созданную аллею; чувствую ее мягкий, деликатный, задумчивый характер; форму рельефа, скрывающую диссонирующие элементы, и, наконец, дополняю проект подходящей растительностью». Слишком часто, однако, он, «возвращаясь на это место через год, находил все, сделанное им, в совершенно непригодном состоянии». А почему? А вот почему: «Моя жена буквально влюблена в розы»; «мне подарили несколько крупных норвежских елей»; «я испытываю слабость к белоствольным березам – такое дерево росло во дворе дома у моего отца, когда я был ребенком».

То же самое происходило и с важными городскими заказчиками. Он и Калверт Вокс  строили и совершенствовали Центральный парк с 1858-го по 1876 год, но впоследствии Олмстеду постоянно приходилось защищать парк от попыток предпринять с его ландшафтами что-то необдуманное, используя методы, которые он считал равносильными вандализму. Однако такое имело место не только в Центральном парке. Казалось, каждый парк подвергался подобному жестокому обращению.

«Предположим, – писал он архитектору Генри Ван Бранту , – что вы получили заказ построить большое здание настоящего оперного театра; и вот, когда строительные работы были почти завершены, а ваша схема внутренней отделки полностью разработана, вы получаете сообщение, что это здание будет использоваться по воскресеньям как баптистский табернакл  и что необходимо выделить место для установки громадного органа, а также для кафедры проповедника и купели. Затем, по прошествии некоторого времени, вы получите указание, что все построенное вами должно быть переоборудовано и меблировано таким образом, чтобы в некоторых его частях было можно разместить зал судебных заседаний, тюрьму, концертный зал, отель, каток на льду, хирургические клиники, цирк, выставку собак, зал для тренировок, бальный зал, железнодорожный вокзал и бойницу для стрельбы ядрами. Такое, – продолжал он, – практически всегда происходит с общественными парками. Прошу прощения, если я ошеломил или расстроил вас: для меня это причина, постоянно вызывающая злобу».

Олмстед был уверен, что ландшафтной архитектуре необходимы более широкие перспективы, которые, в свою очередь, должны привести к большей убедительности и правдивости. Он понимал, что выставка может этому способствовать, если этому мероприятию будет уделяться такое повышенное внимание, о котором говорил Элсворт. Он должен был оценить и свои выгоды, сопоставив их с предложенной ему оплатой. Его фирма на тот момент была загружена работой настолько плотно, что, как он писал, «мы все постоянно пребываем под давлением, будоражащим наши нервы, и окутаны облаками беспокойства». К тому же сам Олмстед становился все более подверженным различным заболеваниям. Ему было уже шестьдесят восемь лет, и он сильно хромал из-за несчастного случая, произошедшего несколько десятков лет назад с его экипажем; в результате левая нога Олмстеда стала на дюйм короче правой. Его мучили долгие приступы депрессии. У него были больные зубы, его мучили хроническая бессонница и невралгия лицевого нерва. Какой-то беспричинный громкий гул, возникавший время от времени у него в ушах, создавал трудности при разговоре с людьми. Но он все еще был переполнен творческими идеями, все еще постоянно пребывал в движении, хотя вечерняя поездка на поезде неизменно валила его с ног. Даже по ночам, лежа в постели, он часто не мог заснуть от ужасной зубной боли.

Однако же предвидение Элсворта оказалось верным. Олмстед обсудил все со своими сыновьями и с только что принятым на работу в его фирму Генри Сарджентом Кодмэном – «Гарри», – исключительно талантливым ландшафтным архитектором, почти сразу ставшим для Олмстеда надежным советчиком и почти партнером.

Когда Элсворт вернулся, Олмстед сказал ему, что изменил свое решение и примет участие в проекте.

* * *

Вернувшись в Чикаго, Элсворт поручил официальному руководству нанять Олмстеда на работу с подчинением напрямую Бернэму.

В одном из писем к Олмстеду Элсворт писал: «Моя позиция может быть сформулирована следующим образом: в деле, которым мы занимаемся, на карту поставлена репутация Америки, а также и репутация Чикаго. Как любой американский гражданин, вы в одинаковой степени должны учитывать оба этих фактора, содействуя успеху этого великого и невиданного доселе предприятия, а из разговоров с вами я знаю, что при разработке таких проектов, как этот, вы сразу берете всю ситуацию под контроль и не сужаете пределы своего участия».

Несомненно, именно это и подтвердилось, когда в последующих переговорах, предшествовавших заключению контракта, Олмстед – вести переговоры было поручено Кодмэну – оценил работу своей фирмы в размере 22 500 долларов (что составляет около 675 000 по сегодняшнему курсу) и получил их.

В среду, 6 августа 1890 года, спустя три недели после визита Элсворта в Бруклин, компания, занимавшаяся подготовкой выставки, телеграфировала Олмстеду: «Когда вы сможете прибыть сюда?»

* * *

Олмстед и Кодмэн приехали через три дня, утром в субботу, когда весь город буквально гудел от только что полученных окончательных результатов переписи, подтвердивших выдвинутую ранее версию, согласно которой Чикаго является вторым по численности населения городом Америки; правда, согласно данным окончательного подсчета, Чикаго обошел Филадельфию всего лишь на 52 324 человека. Эта радостная новость воспринималась как своего рода утешение в тяжелое летнее время. Ранее изнурительная жара буквально довела жителей до звероподобного состояния, убив семнадцать человек (в том числе и мужчину по имени Христос), и практически выставила жителей города лгунами и хвастунами перед Конгрессом, которые ранее утверждали, что летний сезон в их городе на редкость приятный – «прохладный и восхитительный», как описывала «Трибюн», «летом вы словно оказываетесь на курорте». Как раз перед тем, как город накрыла волна этого изнуряющего зноя, один начинающий молодой британский писатель опубликовал скандальное эссе о Чикаго. «Я видел этот город, – написал Редъярд Киплинг, – но больше не желаю видеть его. Там живут одни дикари».

Бернэма поразила молодость Кодмэна – на вид ему было около тридцати. Кодмэн должен был обладать несомненными выдающимися способностями, чтобы в столь молодом возрасте завоевать полное доверие одного из величайших американских ландшафтных дизайнеров. Взгляд его глаз цвета вулканического стекла был настолько пронзительным, что, казалось, способен прожигать отверстия в стали. Что касается Олмстеда, то Бернэма поразила хрупкость остова его тела, который, как казалось на первый взгляд, не в состоянии был удерживать столь массивный череп. Его голова, практически полностью облысевшая, окаймленная снизу спутанной белой бородой, походила на рождественский шар из слоновой кости, лежащий на слое мягкой стружки. Олмстед выглядел усталым из-за своих нескончаемых поездок, но взгляд его больших глаз оставался теплым и проницательным. Он хотел приступить к работе немедленно. А Бернэм наконец-то увидел человека, который понимает истинную цену каждой потерянной минуты.

Бернэму, конечно же, было известно о достижениях Олмстеда: Центральный парк на Манхэттене, Проспект-парк в Бруклине, площадки вокруг Корнельского и Йельского университетов, десятки других выполненных им проектов. Он знал и то, что до того, как заняться ландшафтной архитектурой, Олмстед был писателем и издателем, который многократно путешествовал по предвоенному Югу, изучая культуру и повседневную жизнь в условиях рабства. Олмстед прославился своими блистательными способностями исследователя, а также неутолимым интересом к этой работе, а кроме этого, и откровенной прямотой, которую со стойкой уверенностью выражал в присутствии людей, у которых не укладывалось в голове, что он стремится создавать не цветочные клумбы и декоративные сады, а создает то, что является продолжением пейзажа или ландшафта, виды, полные скрытых таинств, теней и полосок земли, разрисованных солнечным светом.

Олмстед со своей стороны знал, что Бернэм был ведущей силой в деле высотного строительства. Как говорили, Бернэм был деловым гением своей фирмы, Рут – художником. И именно в Бернэме Олмстед сразу почувствовал родственную душу. Бернэм был решительным, прямым, иногда даже резким, но в то же время сердечным; во время разговора он не спускал с собеседника пристального взгляда голубых глаз, который, по мнению Олмстеда, придавал словам Бернэма большую убедительность. Олмстед и Кодмэн, обсуждая ситуацию в Чикаго, согласились, что Бернэм – это тот человек, с которым они смогут работать.

Объезд города начался практически сразу, но его результаты едва ли можно было считать объективными. Бернэм и Рут не скрывали, что им особенно нравится один участок: Джексон-парк, расположенный на южной стороне Чикаго, к востоку от Энглвуда, на берегу озера. Как ни странно, Олмстеду был знаком этот участок земли. Двадцать лет назад по заказу членов городской комиссии по строительству Южного парка в Чикаго Олмстед изучил и Джексон-парк, и расположенный к западу от него Вашингтонский парк, а также и соединяющий их широкий бульвар, названный Мидуэй. В планах, разработанных им для комиссии, он предвидел преобразование участка, на котором впоследствии был разбит Джексон-парк, из песчаной пустыни с прудами стоячей воды в парк, не похожий ни на один из существующих в стране парков; в этом парке главными должны были стать вода и путешествия на лодках, а для этого необходимы были каналы, лагуны и затененные бухточки. Олмстед завершил работу над этими планами незадолго до Великого пожара 1871 года. В горячке восстановления и перестройки города властям Чикаго было не до реализации того, что сформировалось в сознании Олмстеда. Этот парк вошел в состав Чикаго во время присоединения прилегающих территорий в 1889 году, но тем не менее Олмстед видел, как мало изменилось это знакомое ему место. Он знал об изъянах этого места, о его многочисленных изъянах и недостатках, но верил, что, если не пожалеть сил на продуманные дренажные и землеустроительные работы, этому парку можно будет придать ландшафт, отличный от тех, в которых когда-либо устраивались выставки.

К тому же он знал, что Джексон-парк имеет нечто такое, чего не имеет больше ни один в мире город: расстилающуюся голубую плоскость озера Мичиган, а это может стать самым привлекательным и подходящим задним планом для выставки, планом, от которого любой человек пришел бы в восторг.

* * *

Во вторник 12 августа, всего через четыре дня после того, как он и Кодмэн прибыли в Чикаго, Олмстед представил совету директоров выставки свой отчет, который, вопреки его желанию, почти сразу получил всеобщую огласку. Олмстед составлял свой отчет в расчете на профессионалов, которые без возражений согласятся с тем, что Джексон-парк является приемлемым местом для устройства выставки, а поэтому основное внимание сосредоточил на описании предстоящих работ и последовательности их выполнения. Он был до крайности удивлен, узнав, что его доклад используется противниками его идеи строительства выставки в Джексон-парке, настаивающими на расположении ее в другом районе города.

Совет директоров обратился к нему с просьбой составить второй доклад. Олмстед представил его в понедельник, 18 августа, через четыре дня после подачи первого. Бернэм с великой радостью увидел, что в нем Олмстед представил на рассмотрение совета директоров именно то, что они рассчитывали от него получить.

* * *

Олмстед не был стилистом в литературном смысле. Предложения, в которых он излагал ключевые мысли, проглядывали в тексте, словно пятна утреннего солнечного света сквозь щели в заборе. Но его проза открывала перед читателем всю глубину и остроту его представлений о преобразовании окружающего ландшафта для того, чтобы произвести необходимое воздействие на сознание посетителей.

В начале доклада он изложил ряд принципиальных моментов и высказал несколько критических замечаний.

Прежде чем спорить о выборе места, писал он, группировки, придерживающиеся различных мнений по этому вопросу, должны признать, что для успеха выставки в первую очередь необходима совместная работа всех, участвующих в проекте, независимо от того, какое место для устройства выставки выберет совет директоров. «Необходимо – и это наша общая задача – изменить представление некоторых наших сограждан, согласно которому планируемая выставка – это всего лишь Чикагская выставка. Нет. Это Всемирная выставка, и Чикаго должен предстать перед всем миром в качестве избранного страной демонстратора стандартов, принятых в Соединенных Штатах Америки. Все, что может позволить себе Чикаго, – всего лишь выбрать самое лучшее место для размещения выставки, не принимая при этом в расчет особых интересов той или иной части города».

Каждый элемент ландшафта выставки, писал он, должен обладать одним «главным параметром, а именно уместностью: уместностью всего, что может восприниматься как скромная, неброская часть грандиозного целого; главными составляющими этого целого будут возвышающиеся группы элементов, где и будут размещаться основные разделы выставки. Иными словами, земля со всем, что расположено на ней впереди, между и позади этих строений, и вне зависимости от того, покрыта она торфом или засажена цветами, кустарниками или деревьями, украшена ли скульптурами, фонтанами, старинными вещами и предметами искусства, должна вписываться в общую структуру и представлять собой единый проект со всеми строениями; эти строения необходимо разместить так, чтобы учесть свет и тени и цвет самих строений».

Многие из предлагаемых мест устройства выставки выглядели более обустроенными по сравнению с другими. Еще больше можно было получить за счет присоединения к территории выставки участков с естественными ландшафтами, более красивыми, «чем большинство дорогостоящих и искусственно создаваемых ландшафтных украшений в форме декоративных садовых насаждений, террас, фонтанов и статуй – то есть тем, что должна придумать голова ландшафтного дизайнера и создать в натуре руки рабочих». Многие группировки, бившиеся за место размещения выставки, казалось, не замечали, что в Чикаго был «всего лишь один естественный объект неоспоримо местного характера, который мог бы придать проекту бо́льшую грандиозность, красоту или интерес. Таким объектом было озеро».

Озеро было красивым – цвет и плотность воды постоянно менялись, – но также оно являлось, на что указывал Олмстед, новинкой, способной придать проекту бо́льшую масштабность. Многие посетители выставки из центра страны, «прибыв сюда впервые в жизни, увидят необъятное водное пространство, уходящее за горизонт, впервые увидят корабль под парусом, а не пароход водоизмещением вполовину меньше тех, что они ежечасно видят входящими в гавань Чикаго и выходящими из нее; они впервые увидят на воде отражение света и облаков, наплывающих из-за горизонта – все то, чем можно любоваться почти каждый летний день, выйдя в городе на берег озера».

В следующем разделе отчета Олмстед рассмотрел четыре выделенных участка, которые могли бы рассматриваться в качестве кандидатов на устройство выставки: участок берега озера, расположенный выше Петли; два участка, расположенных во внутренней части города – одним из них был Герфилд-парк на западной оконечности Чикаго, и, разумеется, Джексон-парк.

Хотя сам Олмстед и отдавал предпочтение участку, расположенному в самой северной части города, он настаивал на том, что Джексон-парк может быть использован и «само пребывание в нем будет приятным, а этот фактор до настоящего времени вообще не учитывался при выборе места Всемирной выставки».

Олмстед не рассматривал всерьез участки, лежащие в глубине городской территории – из-за их ровного, монотонно плоского рельефа, а также из-за слишком большой удаленности от озера. Подвергая критике Герфилд-парк, он не преминул вновь выразить свою обеспокоенность тем, что в Чикаго никак не поддается решению вопрос о выборе места проведения выставки, что все более и более тревожит его, особенно если вспомнить беззастенчивую похвальбу руководителей города, когда они лоббировали в Конгрессе свой город.

«Вспоминая те горячие заверения на виду у всей страны по поводу обилия и привлекательности мест проведения выставки, которые мог предложить Чикаго; вспоминая те преимущества, которыми располагала Филадельфийская выставка столетия  и которые находились в непосредственной близости от места ее проведения; вспоминая те преимущества аналогичного характера, которыми могла бы располагать Всемирная выставка, будь местом ее проведения красивейшая Рок-Крик-велли в Вашингтоне, где Служба национальных парков совсем недавно создала Рок-Крик-парк; вспоминая, какие превосходные виды открывались из парка «Пэлисейдс»  вверх по течению реки Гудзон, с одной стороны, и красивыми берегами пролива Лонг-Айленд-Саунд , с другой, – это место предложил для организации выставки Нью-Йорк, – вспоминая все это, мы не можем не испытывать страха от того, что, выбрав место проведения выставки в глубине города, где полностью отсутствуют какие-либо элементы природного ландшафта, мы тем самым вызовем разочарование всей страны, а это, в свою очередь, даст повод для бесчисленных и отнюдь не ироничных упреков в адрес Чикаго по поводу данных прошлой зимой Конгрессу заверений о бесчисленном количестве превосходных мест, которые город способен предоставить для организации выставки».

Выделения в тексте сделаны рукой самого Олмстеда.

Бернэм надеялся, что второй отчет будет способствовать тому, что решение в конце концов примут. Задержка буквально сводила его с ума, ведь время, отведенное на принятие решения, давным-давно истекло. Совет директоров, похоже, не понимал, что Чикаго рискует стать не только общенациональным, но и мировым посмешищем.

* * *

Недели шли за неделями.

В конце октября 1890 года вопрос выбора места все еще оставался нерешенным. Бернэм и Рут были заняты выполнением заказов, число которых постоянно росло. Они уже начали возведение по новейшей строительной технологии двух самых высоких чикагских небоскребов: Храма Союза христианских женщин – сторонниц сухого закона и здания Масонского братства высотой в двадцать один этаж, – самого высокого здания в мире. Фундаменты обоих зданий были практически готовы, и со дня на день должна была начаться закладка краеугольных камней. Учитывая архитектурную и строительную новизну, а также значимость возводимых зданий для города, закладка краеугольных камней превратилась в важную, даже несколько экстравагантную церемонию.

Сторонницы трезвости отмечали важное событие в жизни своего Союза на углу улиц Ласалль и Монро, рядом с десятитонным валуном черного нью-гемпширского гранита площадью семь квадратных футов и толщиной три фута. Здесь Бернэм и Рут присоединились к другим высокопоставленным лицам, среди которых была и миссис Франсез И. Уиллард, президент Союза, и Картер Генри Гаррисон, бывший мэр, у которого за плечами было уже четыре срока пребывания на этой должности и который вновь готовился к переизбранию. Когда Гаррисон появился в своей обычной черной шляпе с опущенными полями, как всегда набив карман сигарами, толпа встретила его приветственными криками. Особенно громко кричали ирландцы и члены профсоюзов, считавшие Гаррисона другом городских низов. Присутствие Бернэма, Рута и Гаррисона возле Камня сторонников трезвости было, мягко говоря, не вполне оправданным и даже вызывало иронию. Будучи мэром, Гаррисон постоянно держал в своем кабинете в мэрии пару коробок отличного «Бурбона». Высшие городские слои, состоявшие в основном из высоконравственных протестантов, видели в нем некое подобие городского сатира, терпимость которого к проституции, азартным играм и алкоголю способствовали тому, что городские районы, где процветали эти пороки – самой дурной славой пользовался Леви  (вотчина печально известного держателя питейного салона и грабителя Микки Финна), – достигли нового, более высокого уровня разврата и безнравственности. Рут имел репутацию бонвивана, про которого Луис Салливан однажды сказал, что это «светский человек, состоящий из плоти, причем по всей вероятности дьявольской». А Бернэм в дополнение к тому, что отслеживал кругосветное путешествие своей «Мадеры», каждый год разливал по бутылкам четыреста кварт  менее изысканных напитков, присылаемых ему одним из друзей, а также лично отбирал вина для винного погреба Союза Лиги.

Бернэм церемонно передал серебряный мастерок миссис Т. Б. Керз, президенту Ассоциации строительства храмов, счастливая улыбка которой позволяла предположить, что она либо не знает ничего об этих чудовищных привычках, либо желает в столь торжественный момент позабыть о них. Она зачерпнула немного известкового раствора, предварительно замешанного для выполнения этой церемонии, затем, сняв с тыльной стороны мастерка лишний раствор, нанесла его на нужное место на виду у многочисленных свидетелей. «Она пригладила раствор так, как отец иногда поглаживает рукой курчавую голову сына». После этого миссис Керз передала мастерок строгой миссис Уиллард, «которая взаимодействовала с раствором более сердечно и даже посадила несколько пятен на свое платье».

По словам кого-то из свидетелей, Рут, склонившись к своим приятелям, вполголоса предложил им закончить все поскорее и пойти пить коктейли.

* * *

А совсем рядом, в помещении распределительного склада «Чикаго интер оушн», уважаемой и широко читаемой газеты, молодой ирландский иммигрант – и верный сторонник Картера Гаррисона – завершал свой рабочий день. Его звали Патрик Юджин Джозеф Прендергаст. Он управлял группой шумных и бестолковых мальчишек-рассыльных, которых он ненавидел и которые платили ему тем же, что можно было без труда понять по их язвительным замечаниям и розыгрышам. Скажи этим мальчишкам, что Прендергаст сумеет однажды предсказать судьбу Всемирной Колумбовой выставки, они бы весело рассмеялись в ответ – ведь они считали Прендергаста самым жалким и несчастным человеком, какого только можно вообразить.

Ему было двадцать два года, и родился он в Ирландии в 1868 году, а в 1871-м его семья иммигрировала в Соединенные Штаты и в августе того же года перебралась в Чикаго, успев увидеть во всех подробностях Великий пожар. Он, по словам своей матери, всегда был «стеснительным и робким ребенком». Образование он получил в Чикагском институте «Де Ла Саль» . Брат-адъютор, один из его учителей, говорил: «Во время учебы в школе он, оправдывая слова матери, был поистине замечательным ребенком: он был очень тихим и не принимал участия в играх других учеников в дневное время. Он обычно стоял где-нибудь поодаль. Судя по внешности этого ребенка, я склонен был думать, что с ним не все в порядке – мне казалось, что он нездоров». Папаша Прендергаст подыскал сыну работу – доставлять телеграммы в компанию «Вестерн Юнион», на которой мальчик продержался полтора года. Когда Прендергасту исполнилось тринадцать, его отец умер и мальчик лишился своего единственного друга. На время он, казалось, совсем выпал из жизни и из этого состояния выходил медленно. Он начал читать книги по законодательству и политическим наукам, стал посещать встречи клуба Единого налога , в котором увлекся идеями Генри Джорджа, в частности идеей, что частные землевладельцы должны платить налог – по существу земельную ренту, – что соответствовало бы основополагающему и верному принципу, гласящему, что земля принадлежит всем. На этих встречах Прендергаст заставлял себя принимать участие во всех беседах и обсуждениях, и однажды его даже вывели из зала. Матери он казался уже другим человеком: хорошо начитанным, живым, увлекающимся. Она говорила: «Неожиданно он проснулся, и у него заработала голова».

Фактически же его безумие только усилилось. В свободное от работы время он писал почтовые открытки, писал их десятками, сотнями, посылая их наиболее влиятельным людям города, высказывая в них мнение, что по своему статусу он является равным им. Он писал своему обожаемому Гаррисону и другим высокопоставленным политикам, включая и самого губернатора штата Иллинойс. Возможно даже, что и Бернэм, учитывая его новое, более выдающееся положение, получил от него почтовую открытку.

То, что Прендергаст был беспокойным молодым человеком, не вызывало сомнений, но то, что он может стать опасным, казалось невероятным. Любому, кто встречался с ним, он представлялся еще одной несчастной душой, сокрушенной и раздавленной нестихающим грохотом и мерзостью, царившими в Чикаго. Но Прендергаст имел большие надежды на будущее, которые он в основном связывал с одним-единственным человеком – Картером Генри Гаррисоном.

Он полностью и с готовностью посвятил себя кампании по выборам Гаррисона в мэры (хотя Гаррисон об этом даже и не подозревал), десятками посылая почтовые открытки и рассказывая всем, кто хотел его слушать, что Гаррисон – настоящий друг ирландцев и всех трудящихся, а значит, именно он и является самым подходящим кандидатом на эту должность.

Он верил, что когда Гаррисон, наконец, переизберется на свой пятый двухгодичный срок – было бы идеально, случись это в наступающих апрельских выборах 1891 года, – и пробудь он на этой должности до следующего переизбрания, в 1893 году, он вознаградил бы Прендергаста тем, что дал бы ему работу. Именно так и действовали чикагские политики. У него не было сомнений в том, что Гаррисон пройдет в мэры и спасет его, Прендергаста, от утренних морозов и злобных мальчишек-рассыльных: ведь сейчас, кроме этого, в его жизни не было ничего.

Среди наиболее прогрессивно мыслящих психиатров такой вид необоснованной убежденности был известен как галлюцинация, или заблуждение, связанное с недавно описанным умственным расстройством, названным «паранойей». К счастью, такие галлюцинации по большей части были не опасными для окружающих.

* * *

25 октября 1890 года место под строительство выставки все еще не было выбрано, и тут из Европы пришла тревожная новость, первый намек на то, что собираются силы, способные принести выставке больше вреда, чем волокита совета директоров. «Чикаго трибюн» сообщала, что растущие волнения на мировых биржах усилили озабоченность в Лондоне тем, что в ближайшем будущем возможна не только рецессия, но и всеобщая паника. Эти опасения немедленно начали лихорадить Уолл-стрит. Акции железнодорожных компаний пошли вниз, а стоимость акций компании «Вестерн Юнион» сразу подешевели на пять процентов.

В следующую субботу новости, подтверждающие обвалы на мировых биржах, пришли и по подводному кабелю, соединяющему Британию с Америкой.

В Чикаго еще до прихода этой новости брокеры провели немало времени, обсуждая странные погодные явления того утра. Какое-то необычное «грязно-мутное облачное покрывало» нависло над городом. Брокеры шутили, что этот унылый сумрак может быть предвестником приближающегося «Судного дня».

После прибытия первых телеграмм из Лондона шутки кончились. «Беринг бразерс энд компани», одна из мощных лондонских инвестиционных структур, оказалась на грани закрытия. «Эта новость, – сообщал корреспондент «Трибюн», – была просто невероятной». Банк Англии  совместно с синдикатом финансистов старались как можно быстрее собрать необходимые денежные средства для оказания помощи «Беринг бразерс энд компани» в выполнении ее финансовых обязательств. «Последовавшая за этим стремительная распродажа акций была чем-то ужасающим; в течение часа на бирже царила самая настоящая паника».

Бернэму, как и совету директоров выставки, эта волна финансовых потрясений показалась угрожающей. Если она и вправду означала начало истинной и всеобьемлющей финансовой паники, то момент для этого был самым неподходящим. Для того чтобы Чикаго мог выполнить свои хвастливые обещания превзойти Парижскую выставку и по масштабам, и по числу посетителей, город должен был взвалить на себя гораздо более тяжкое финансовое бремя, чем французы, и принять куда больший поток гостей – пока рекордсменом считалась Парижская выставка, привлекшая большее число людей, чем какое-либо другое событие мирного характера в человеческой истории. При самой благоприятной ситуации выигрыш первенства по числу посетителей выглядел как решаемая задача; при самой неблагоприятной ситуации это было вообще невозможно, в особенности учитывая, что Чикаго расположен внутри континента, а поэтому большинству посетителей выставки потребуется купить билеты на ночные поезда. Железнодорожные же компании заранее и твердо дали понять, что не намерены устанавливать какие-либо скидки на билеты в Чикаго на время проведения выставки.

В Европе и Соединенных Штатах появлялись корпорации, объявлявшие о своей неплатежеспособности, но их истинные намерения оставались на тот момент непонятными – если рассматривать это ретроспективно, то эти действия были правильными.

* * *

30 октября, в самый разгар нараставшей финансовой нестабильности, совет директоров выставки назначил Бернэма начальником строительства с зарплатой, равной 360 тысячам долларов по нынешнему курсу; Бернэм, в свою очередь, назначил Рута главным архитектором и Олмстеда главным ландшафтным дизайнером.

С этого момента Бернэм формально имел возможность начать строительство выставки, однако он все еще не располагал участком земли, на котором выставка должна была разместиться.

 

«Не надо бояться»

По мере того как увеличивалось число жителей Энглвуда, у Холмса росли объемы продаж тонизирующих средств и лосьонов. К концу 1886 года аптека работала спокойно, ровно и прибыльно. Его мысли в этот период снова обратились к женщине по имени Мирта З. Белкнэп, с которой он познакомился во время своих кратковременных наездов в Миннеаполис. Это была молодая блондинка с голубыми глазами и пышным телом, но больше красоты Холмса возбуждала окружающая ее аура ранимости и устремленности. Она сразу заняла господствующее положение в его мыслях – ее образ, ее чувственность не выходили у него из головы. Он приезжал в Миннеаполис якобы по делам и ничуть не сомневался в том, что добьется своего. Его веселило, что женщины как представительницы человеческой расы были все такими беззащитными, а также и то, что они верили, будто нормы поведения, которые внушали им в их спокойных и безопасных маленьких городках, таких как Алва, Клинтон и Перси, окажутся столь же действенными, когда они покинут свои пыльные, пропахшие керосином гостиные и начнут самостоятельную жизнь.

Но город быстро приучал их к настоящей жизни. Лучше всего было перехватывать их в самом начале восхождения к высотам свободы, по пути из маленьких городков, когда они, по сути дела, были безымянными, потерянными и их присутствие еще не было нигде зарегистрировано. Каждый день он видел, как они выходят из поездов, из вагонов канатной дороги, из двухколесных экипажей и при этом сосредоточенно всматриваются в листки бумаги, на которых наверняка был записан адрес места, куда им надо попасть. Хозяйки городских публичных домов отлично знали это и, как говорили, выходили встречать прибывающие поезда, неся с собой обещания теплоты и дружбы, откладывая важные детали на потом. Холмс обожал Чикаго, обожал в особенности за дым и грохот, которые безвозвратно обволакивали женщину, не оставляя ни малейшего намека на то, что она вообще когда-то существовала, лишь иногда оставляя в воздухе тоненькую струйку аромата ее духов, быстро растворяющегося в антрацитовом дыму и зловонных запахах гнилья и навоза.

Мирте Холмс казался пришельцем из другого мира, более возбуждающего, чем ее собственный. Она жила с родителями и работала конторщицей в музыкальном магазинчике. Миннеаполис был маленьким, сонным городком, в котором обосновалось множество шведских и норвежских фермеров с фигурами, похожими на кукурузные початки. Холмс был симпатичным, располагающим к себе и, по всей видимости, состоятельным человеком, а главное, он жил в Чикаго, самом страшном и притягивающем к себе городе. Уже при первой встрече он произвел на нее впечатление; взгляд его голубых глаз вселил в ее сердце надежду. Когда в тот первый день он вышел из магазина, а она смотрела, как пыль обильно оседает на то место, по которому только что ступали его ноги, собственная тусклая и однообразная жизнь показалась ей невыносимой. Время-то идет. Так дальше жить нельзя.

Когда от него пришло первое письмо, в котором он с почтением просил позволения ухаживать за ней, она почувствовала себя так, словно с нее вдруг слетело грубое, колючее одеяло. Он, приезжая в Миннеаполис по прошествии нескольких недель, рассказывал о Чикаго. Он описывал небоскребы и рассказывал, что такие дома с каждым годом становятся все более и более высокими. Он рассказывал ей веселые, но пугающие истории про то, что происходит на скотопрогонных дворах, как свиньи заходят по Мосту вздохов на подъемную платформу, где их задние ноги опутывают цепями, после чего свиньи, визжа, уносятся по висящему в воздухе настилу вниз в забойный цех – этот кровавый центр бойни. Рассказывал он ей и романтические истории: про то, как Поттер Палмер был так сильно влюблен в свою жену, Берту, что в виде свадебного подарка преподнес ей роскошный отель.

Существовали определенные правила ухаживания; хотя они были и неписаными, но каждая молодая женщина тогда знала их и сразу чувствовала, когда ухажер позволял себе их нарушать. Холмс нарушил все правила, нарушил решительно и без всякого стеснения, дав Мирте понять, что в Чикаго правила ухаживания совсем иные. Поначалу ее это напугало, но она быстро осознала, что возбуждение и чувство риска ей нравятся. Когда Холмс предложил ей стать его женой, она немедленно согласилась. Они поженились 28 января 1887 года.

Холмс не стал посвящать Мирту в то, что у него на тот момент уже была жена, Клара Лаверинг, по мужу миссис Герман Вебстер Маджетт. Через две недели после бракосочетания с Мартой он обратился в Верховный суд округа Кук штата Иллинойс с заявлением о разводе с Кларой Лаверинг. С его стороны это был отнюдь не добросердечный жест, целью которого было бы обеспечение незапятнанного прошлого обоим бывшим супругам. Он обвинил Лаверинг в супружеской неверности, что было серьезным обвинением. Однако затем он не предпринимал никаких действий по своему заявлению, и суд в конце концов закрыл дело по причине «отказа истца от возбуждения дела».

В Чикаго Мирта поняла, что истории Холмса о городе лишь в малой степени передавали его шик и опасную энергетику. Город походил на котлован, наполненный жаром раскаленного железа: повсюду поезда; постоянно звучат резкие, раздражающие звуки, но ведь они-то и напоминали ей о том, что наконец-то началась настоящая жизнь. В Миннеаполисе были вечная тишина и постоянные приставания со стороны неуклюжих мужчин, чьи пальцы походили на картофелины – они искали кого-либо, кто мог бы разделить с ними душевные страдания. То, что Холмс жил в Энглвуде, а не в самом Чикаго, поначалу ее разочаровало, однако и здесь она постоянно пребывала в состоянии душевной встряски, какой практически никогда не испытывала, живя дома. Они с Холмсом обосновались в квартире на втором этаже, где раньше жила миссис Холтон. Весной 1888 года Мирта забеременела.

Поначалу она помогала Холмсу в аптеке. Ей нравилось работать вместе с мужем, и она часто наблюдала, как он обслуживает покупателей. Ей доставляло удовольствие ловить спокойный взгляд его голубых глаз, а когда в процессе обычных в аптеке действий они случайно касались друг друга телами, она буквально млела от удовольствия. Ее восхищал тот шарм, который он проявлял, вручая каждому клиенту его покупку, и то, как он постепенно расположил к себе пожилых клиентов, все еще не забывших миссис Холтон. Она улыбалась (по крайней мере, сначала), наблюдая бесконечный строй входящих в аптеку молодых женщин, каждая из которых настоятельно требовала, чтобы ее проконсультировал именно сам доктор Холмс.

Мирта подметила, что под внешней теплотой и очаровывающей внешностью ее мужа скрывается бурлящий поток честолюбия и тщеславия. То, что он аптекарь, было для него чем-то вроде внешней оболочки. Ему больше подходил выбранный им для себя идеал: человек, сделавший себя сам, который благодаря усердной работе и постоянному самосовершенствованию преодолевает одну ступеньку за другой на пути в верхние слои общества. «Тщеславие было подлинной напастью в жизни моего мужа, – говорила впоследствии Мирта. – Он хотел достичь такого положения, которое обеспечило бы ему уважение и почет. Он хотел стать богатым».

При этом она утверждала, что амбициозность никогда не оказывала отрицательного влияния на его характер и никогда не отвлекала от роли супруга, а впоследствии и отца. У Холмса, клятвенно заверяла она, было доброе сердце. Он обожал детей и животных. «Он был прямо-таки неравнодушен к домашним животным: в доме постоянно жили собака или кошка, и он постоянно держал лошадь. Он мог часами играть с ними, обучать их различным трюкам, шумно и весело забавляться со своими питомцами». Он никогда не пил, не курил и не играл в азартные игры; всегда был очень нежным, и его невозможно было разозлить. «Я не думаю, что для семейной жизни можно было бы подобрать кого-либо лучше моего мужа, – говорила Мирта. – Я никогда не слышала от него дурного слова ни в свой адрес, ни в адрес моей мамы или нашей маленькой дочурки. Он никогда не бывал ни разгоряченным, ни раздраженным. Он всегда выглядел счастливым и беззаботным».

Однако с самого начала в их семейных отношениях чувствовалась некоторая напряженность. Холмс не проявлял враждебности к супруге; негатив исходил от Мирты, которой быстро надоели все эти молодые клиентки и то, как Холмс улыбался им, прикасался к ним и гипнотизировал своими голубыми глазами. Сначала она считала, что так он стимулирует клиенток на покупки, затем это стало портить ей настроение, а под конец она почувствовала ревность и обеспокоенность.

Ее растущий собственнический инстинкт не вызывал у Холмса чувства злобы. Скорее он считал изменения в ее поведении помехой, препятствующей его бизнесу – подобно тому, как капитан морского судна воспринимает айсберг как что-то, за чем нужно наблюдать и избегать столкновения. Наши дела идут настолько успешно, говорил он Мирте, что нам необходим помощник, который вел бы учетные книги. И она все больше и больше времени проводила в кабинете наверху, ведя переписку и оформляя счета аптечных складов. Она делилась своими невзгодами в письмах к родителям, а они летом 1888 года перебрались в Уилмет , штат Иллинойс, где поселились в отличном двухэтажном домике на Джон-стрит напротив церкви. Одинокая, печальная и беременная Мирта переехала к ним и там родила дочь, Люси.

Внезапно Холмс начал вести себя как верный супруг. Родители Мирты поначалу относились к нему холодно, но он сумел изменить их отношение к себе, выразив со слезами на глазах свое сожаление и продемонстрировав восхищение женой и ребенком, благодаря чему и добился успеха. «Такое поведение, – говорила Мирта, – подействовало как масло, вылитое на разбушевавшуюся воду, как часто говорила ему мать. Он был таким добрым, таким нежным и задумчивым, что мы забыли наши заботы и волнения».

Он попросил их простить его за длительные отлучки из дома в Уилмете. Слишком много дел накопилось в Чикаго. Судя по тому, как он был одет, и по количеству денег, которые оставил Мирте, он производил впечатление человека на взлете, а это, в свою очередь, имело большое значение для того, чтобы родители Мирты успокоились. Они, а с ними и Мирта, начали вести жизнь, временными вехами которой стали все более редкие визиты доктора Холмса, но когда он все-таки появлялся, он приносил с собой теплое отношение, подарки и практически не выпускал из рук маленькую Люси.

«Говорят, что дети куда лучше разбираются в людях, чем взрослые, – говорила Мирта, – а я никогда не видела ни одного ребенка, который не пошел бы к мистеру Холмсу и не остался бы охотно на его руках. Дети охотнее шли к нему, чем ко мне. А он был буквально без ума от детей. Часто, когда мы путешествовали и в нашем вагоне была семья с ребенком, он говорил «пойди и спроси, не дадут ли они нам на некоторое время своего ребенка», и, когда я приносила ему ребенка, он, забывая обо всем на свете, играл с ним, играл до тех пор, пока мать не звала ребенка к себе или пока я не замечала, что она собирается его позвать. Он часто забирал плачущих детей у матерей, и дети почти сразу либо засыпали, либо играли и были так счастливы, как могут быть счастливы только младенцы».

* * *

Энглвуд находился на подъеме, и Холмс видел в этом свой удачный шанс. Буквально сразу после того, как он завладел аптекой Холтонов, Холмс начал проявлять интерес к пустующему участку земли на противоположной стороне улицы. Наведя справки, он выяснил, что интересующий его участок находился в собственности у одной женщины, живущей в Нью-Йорке. Летом 1888 года он купил этот участок, предварительно решив зарегистрировать сделку на вымышленное имя «Х. С. Кэмпбелл». Вскоре после этого Холмс начал делать краткие записи и набрасывать эскизы здания, которое он планировал воздвигнуть на этом участке. Он не консультировался с архитекторами, хотя офис одного очень квалифицированного архитектора-шотландца по имени А. А. Фрейзер располагался в том же здании, где размещалась аптека Холтонов. Нанять архитектора означало бы раскрыть истинное предназначение этого строения, а оно внезапно и совершенно неожиданно родилось в его воображении.

Четкий архитектурный облик этого здания и его назначение возникли в его голове мгновенно, подобно копии чертежа, вытащенной из копировального аппарата. На первом этаже Холмс хотел разместить магазины розничной торговли, которые приносили бы ему доход, позволяющий нанимать на работу сколько угодно женщин; квартиры разместятся на втором и третьем этажах. Его личная квартира и большой офис займут угол второго этажа, выходящий окнами на пересечение Шестьдесят третьей улицы и бульвара Уоллес. Это были основные направления его плана. А самое большое удовольствие он находил в подробном обдумывании его деталей. Он рисовал эскиз деревянного покатого желоба, который из расположенного на втором этаже потайного места дойдет до подвального этажа. Он предполагал смазывать поверхность желоба тавотом. Он мысленно видел рядом со своим кабинетом комнату с камерой, железные стены которой будут воздухонепроницаемыми и вдобавок покрытыми слоем асбеста. Газовая горелка, закрепленная на одной стене, будет управляться из его чулана, так же как и другие газовые горелки, установленные во всех квартирах здания. В доме будет большой подвал с тайными камерами и расположенным под цокольным этажом помещением для хранения особо чувствительных материалов.

Чем больше Холмс обдумывал и прорисовывал, тем больше детализировалась конструкция здания и тем больше она удовлетворяла всем его намерениям и желаниям. Но пока дальше раздумий и мечтаний дело не шло. Он едва ли мог представить себе удовольствия, которыми будут заполнены все его дни, когда здание будет построено и женщины, настоящие женщины из плоти и крови, будут в нем ходить. Как всегда, подобные мысли возвышали его в собственных глазах.

Как он понимал, постройка такого здания будет непростой задачей. Он разработал стратегию, которая, как он полагал, не только отведет подозрения, но еще и сократит расходы на строительство.

Холмс поместил в газете объявления с приглашением плотников и подсобных рабочих. Вскоре рабочие с телегами начали рытье котлована. В окончательном виде выборка под фундамент напоминала гигантских размеров могилу, из которой и вправду тянуло могильным холодом, но это было кстати, поскольку так рабочие легче переносили изнурительную жару, которая все усиливалась. У строителей возникли проблемы с грунтом. Верхний слой почвы глубиной в несколько футов они сняли без труда, но расположенный под ним слой песка был влажным, из-за чего возникла необходимость укрепить досками боковые стенки котлована. Но вода все равно сочилась по стенам. Позднее в отчете чикагского строительного инспектора можно будет прочитать: «Отмечается неравномерная осадка фундамента; в отдельных местах она достигает четырех дюймов на участке в 20 футов». Каменщики выложили фундамент и возводили наружные стены; плотники в это время устанавливали внутренний каркас. По всей улице разносился визг ручных пил.

Холмс вел себя как требовательный заказчик. Когда рабочие пришли к нему за зарплатой, он, отругав их за скверную работу, отказался платить, хотя работу они выполнили хорошо. Они ушли ни с чем – или он сам их уволил. Он нанял вместо прежних рабочих других и обошелся с ними точно таким же образом. Строительство хотя и продвигалось медленно, однако затраты на него составляли лишь малую часть его настоящей стоимости. Большая текучесть рабочей силы обеспечивала еще и дополнительное преимущество: все особенности и секреты здания были известны минимальному числу людей. Какого-то рабочего нанимали на выполнение какой-то определенной работы – например, для того, чтобы установить газовые сопла внутри подвала, имеющего отдельный вход, – при этом задание, полученное рабочим, было строго конкретным и выглядело вполне рациональным или в худшем случае несколько необычным.

Но даже при этом каменщик по имени Джордж Баумен вспоминал работу у Холмса с содроганием. «Я не понимаю, что за человек Холмс, – говорил Баумен. – Я не проработал у него и двух дней, когда он вдруг, проходя мимо меня, спросил, не кажется ли мне работа слишком тяжелой, имея в виду укладку кирпичей. Он спросил, не прочь ли я заработать деньги более легким трудом, и я ответил, что, конечно же, не прочь. Через несколько дней он снова подошел ко мне и, показывая пальцем вниз на подвальный этаж, сказал: «Ты видишь там внизу мужчину? Так вот, это мой зять, и он меня не любит, так же как я не люблю его. Ну, ты, работая здесь, можешь без труда сбросить кирпич на голову этому парню, а я за это заплачу тебе пятьдесят долларов».

Это предложение вызывало особый испуг тем, как Холмс делал его: «Примерно в той же манере, в какой обращаются к приятелю с какой-то пустячной просьбой», – объяснил Баумен.

Хотел ли Холмс, чтобы Баумен действительно убил этого человека, неизвестно. Холмс для начала убедил бы этого «зятя» застраховать свою жизнь, а получателем страховой премии оформить Холмса. А возможно и такое: Холмс просто испытывал Баумена, чтобы выяснить, насколько полезным он может оказаться в будущем. Как бы то ни было, это был тест, который Баумен не прошел. «Я был настолько перепуган его словами, что не знал, как ему ответить, – вспоминал Баумен, – но не стал бросать кирпич и скоро ушел с этой стройки».

Однако Холмсу все-таки удалось найти трех мужчин, которых он в соответствии со своими стандартами смог считать заслуживающими доверия. Каждый из них проработал на Холмса в течение всего периода строительства, а когда здание было построено, оставался в контакте с ним. Одним из них был Чарльз Чеппел, механик, который жил рядом с больницей округа Кук. Он нанялся к Холмсу простым рабочим, но вскоре проявил себя настолько талантливым, что Холмс отнес его к разряду особо ценных людей. Другим был Патрик Квинланд, живший на углу Сорок седьмой улицы и бульвара Морган в Энглвуде до тех пор, пока не переехал в дом Холмса в качестве смотрителя. Он был мужчиной почти сорока лет, маленького роста, постоянно дергавшимся, с жесткими кудрявыми волосами и рыжими усами.

Третьим и наиболее важным был Бенджамин Питзел, плотник, поступивший на работу к Холмсу в ноябре 1889 года вместо уволившегося рабочего Роберта Латимера, который перешел на должность привратника в железнодорожную инспекцию, расположенную напротив аптеки Холмса. Сначала Питзел, по словам Ламитера, приглядывал за лошадьми, занятыми на строительстве здания, но потом стал помощником Холмса по всем вопросам. Между Холмсом и Питзелем установились тесные отношения – настолько тесные, что Холмс даже оказал ему услугу, причем отнюдь не бесплатную. Питзел был арестован в Индиане при попытке всучить фальшивые чеки. Холмс внес за него залог, которого лишился, когда Питзел, как они и запланировали, не явился на судебное разбирательство.

У Питзела были мягкие черты лица и заостренный, четко очерченный подбородок. Его можно было посчитать симпатичным, если бы не какая-то худоба, какая бывает у изголодавшегося человека, и манера опускать веки глаз так, что они прикрывали верхние края радужек. «Если бы мне пришлось давать его словесный портрет, – говорил Холмс, – я сказал бы, что это мужчина ростом под шесть футов (самое малое пять футов десять дюймов), постоянно тощий, с массой тела от ста сорока пяти до ста пятидесяти пяти фунтов, с черными жесткими волосами, очень густыми, без малейшего намека на облысение; его усы были намного более светлыми с рыжим оттенком, хотя мне несколько раз доводилось видеть, как он подкрашивает их в черный цвет, что придавало ему совершенно иной вид».

Питзел страдал от множества недугов: постоянные боли в коленях вследствие работы по настилу полов, бородавка на шее, из-за которой он не мог носить тугой воротничок, и его так сильно мучила зубная боль, что в какой-то момент он даже вынужден был приостановить работу у Холмса. Несмотря на то, что он был хроническим алкоголиком, по словам обследовавшего его доктора, он был мужчиной с «отличными физическими данными».

Питзел был женат на Керри Кеннинг из городка Галва в штате Иллинойс: количество их детей увеличивалось все быстрее. На фотографиях дети выглядят веселой (да к тому же еще и симпатичной) кучей, которая, как кажется, только и ждет сигнала, чтобы с зажатыми в руках метелками и кухонными тряпками приняться за домашнюю работу. Первый ребенок этой супружеской пары, девочка по имени Деззи, родилась вне брака, что для того мира, откуда прибыли родители Питзела, явилось потрясением, которого они никак не ждали от своего сына. В одном из посланий к Питзелу с мольбой избрать более праведный путь его отец писал: «Я хочу, чтобы ты пошел со мной, и я сотворю доброе дело, если будет на то воля господня. Так ты пойдешь? Я освобожу тебя от этого дьявольского естества, гнездящегося в тебе, и смою с тебя всю грязь. И я буду тебе отцом, а ты будешь мне сыном и наследником». Питзел явно чувствовал боль в словах отца. «Я люблю тебя, – писал тот, – хотя ты совсем сбился с пути».

Эллис, второй ребенок, родилась сразу после их женитьбы. Потом появилась еще одна дочь, за которой последовали три сына, правда, один из мальчиков почти сразу умер от дифтерита. Трое их детей – Эллис, Нелли и Говард – получили такую известность по всей Америке, что авторы газетных заголовков упоминали лишь их имена, будучи абсолютно уверены, что даже читатели, живущие в самой глубинке, без труда поймут, о ком идет речь.

Сам Питзел тоже достиг определенной известности – благодаря Холмсу. «Питзел был его орудием, – сказал окружной прокурор, – и его созданием».

* * *

Возведение дома Холмса шло с вынужденными перерывами – замирало в начале каждой зимы после прекращения, пользуясь терминологией рабочих, «строительного сезона», хотя Холмс читал, что архитекторы в Петле применяют такие технологии, которые позволяют вести строительные работы круглый год. Как ни странно, но впоследствии большое значение придавалось тому факту, что Холмс возводил свое здание как раз в тот период, когда за тысячи миль от него Джек-Потрошитель начал совершать убийства.

Первое убийство Джек совершил 31 августа 1888 года, последнее в ночь на 9 ноября 1888 года, когда встретился с проституткой по имени Мэри Келли, а потом проводил ее обратно в квартиру. Он, действуя ножом так же размашисто, как Ван Гог кистью, полоснул ее по горлу, почти отделив голову от спинного хребта. В течение нескольких последовавших часов он, скрывшись за стенами ее квартиры, отрезал ей груди и положил их на стол вместе с отрезанным носом. Он пропорол ее вдоль тела от горла до лобка, содрал кожу с бедер, вырезал внутренние органы и вывалил их кучей промеж ее ног. Отрезал ей одну руку, которую затем всунул в распоротый живот. А Келли была в это время на третьем месяце беременности.

Внезапно убийства прекратились, как будто то, что убийца сотворил с Мэри Келли, полностью удовлетворило все его желания и позывы. Пять подтвержденных жертв, всего пять, – и Джек-Потрошитель навсегда стал олицетворенным воплощением зла.

Все жители Чикаго, умеющие читать, жадно впитывали в себя эти сообщения из-за границы, но никто не воспринимал их с таким интересом, как доктор Г. Г. Холмс.

29 июня 1889 года, когда здание Холмса было наполовину построено, Энглвуд вошел в состав Чикаго, и вскоре был создан новый полицейский округ второго разряда – Десятый, а также и отделение полиции, расположившееся на пересечении Шестьдесят третьей улицы и бульвара Уэнтуорт, в семи кварталах от аптеки Холмса. Вскоре группы патрульных полицейских под командованием капитана Хорэса Элиота приступили к регулярному патрулированию; проходя мимо аптеки, патрульные, повинуясь укоренившейся привычке, останавливались, чтобы поболтать с молодым и представительным хозяином. Иногда офицеры смотрели на строительство нового здания с другой стороны улицы. В Энглвуде к тому времени уже было возведено значительное количество зданий, в которых обосновались важные организации и учреждения, например, «Ассоциация молодых христиан» ; педагогическое училище округа Кук, в котором готовили учителей для местных школ; близким к завершению было строительство красивого здания оперного театра Тиммермана на пересечении Шестьдесят третьей улицы и бульвара Стюарт. Но в поселке все еще было множество незастроенных участков, и строительство здания длиной с квартал стало предметом обсуждения.

Для завершения затеянного Холмсом строительства потребовался еще год с обычной приостановкой работ на зиму. Однако к маю 1890 года постройка была в основном завершена. На втором этаже здания располагалось шесть коридоров, тридцать пять комнат и пятьдесят одна дверь. На третьем этаже было три дюжины комнат. На первом этаже здания разместилось пять магазинов розничной торговли; самым лучшим из них был большой соблазнительный магазин, к тому же расположенный в шаговой доступности для жителей домов, находившихся в зоне перекрестка Шестьдесят третьей улицы и бульвара Уоллес.

Спустя месяц после переезда в новое здание Холмс продал аптеку и заверил нового владельца, что серьезная конкуренция ему не грозит.

К досаде покупателя, Холмс почти сразу же открыл аптечный отдел в своем новом магазине, расположенном практически напротив его прежней аптеки.

Холмс расположил на первом этаже еще несколько заведений, включая парикмахерскую и ресторан. Городские справочные книги указывали, что по этому адресу также находились приемная врача по имени Генри Д. Манн (возможно, это тоже было вымышленным именем Холмса) и центральный офис компании «Уорнер. Производство гнутых изделий из стекла», которую Холмс открыл для видимости – чтобы вскоре начать новый бизнес, а именно изготовление больших листов стекла и придание им требуемой формы, поскольку эти изделия пользовались все возрастающим спросом.

Холмс обставил свои магазины мебелью и различными вспомогательными устройствами, причем все это он приобрел в кредит. Не имея ни малейшего желания выплачивать по кредиту, он был уверен, что сможет избежать судебного преследования благодаря хитрости и шарму. Когда пришли кредиторы и потребовали встречи с хозяином здания, Холмс с угодливой готовностью направил их к вымышленному Х. С. Кэмпбеллу.

«Он был самым обаятельным человеком из всех, кого я когда-либо знал», – вспоминал К. И. Дэвис, которого Холмс нанял на должность заведующего отделом драгоценностей. По словам Дэвиса, «взбешенные кредиторы подбегали к нему, осыпая его всеми обидными именами, какие можно было придумать, а он, улыбаясь, говорил с ними, угощая их сигарами и выпивкой, а потом провожал их на выход, как самых лучших друзей. Я никогда не видел его злым. Вы не могли бы поссориться с ним, даже если бы очень сильно постарались».

Дэвис упомянул и о здании: «Если бы все судебные приказы о праве удержания собственности , наложенные на это здание, наклеить на эти три стены, квартал выглядел бы как громадная реклама цирка. Но я никогда не слышал о том, чтобы хоть что-то из его собственности было отчуждено. Холмс говорил мне, что у него был юрист, которому он платил за то, чтобы тот ограждал его от неприятностей, но мне всегда казалось, что все делалось благодаря любезности, оригинальности и мошенничеству того парня, который вытаскивал его из подобных затруднений. Однажды он купил для своего ресторана кое-что из мебели, и, когда вечером все было расставлено по местам, пришел продавец этой мебели, чтобы получить по счету либо забрать свой товар. Холмс выставил выпивку, уговорил его остаться на ужин, угостил его сигарой и, рассмешив веселой шуткой, выпроводил его, обещав на следующей неделе зайти к нему и расплатиться. Через тридцать минут после того, как продавец мебели уехал, у дверей ресторана появился фургон, в который погрузили всю купленную мебель, в результате чего продавец так никогда и не получил за нее ни цента. Ну а Холмс не попал в тюрьму. Он был единственным человеком в Соединенных Штатах, который делал то, что хотел».

У Холмса были деньги на то, чтобы платить по долгам. Дэвис считает, что он заработал на аптеке и других своих коммерческих делах не менее 200 тысяч долларов, причем изрядная часть этой суммы попала к нему в карман мошенническим путем. Холмс, к примеру, пытался продать инвесторам машину, которая якобы превращает воду в природный газ, для чего тайно подключил демонстрационный образец своего изобретения к городской газовой магистрали.

Он всегда выглядел очаровательным и сердечным, но случались моменты, когда даже обаяние не могло успокоить его деловых партнеров. Торговец лекарствами по имени Эриксон вспоминал, как Холмс покупал у него на складе хлороформ – сильнодействующее, но непредсказуемое по своим побочным эффектам анестезирующее средство, которое стало применяться со времен Гражданской войны. «Иногда я продавал ему это лекарство по девять или десять раз в неделю – и каждый раз в огромных количествах. Я несколько раз спрашивал, как он его использует, но так и не получил вразумительного ответа. В конце концов я отказался продавать ему это лекарство до тех пор, пока он не расскажет мне все. Для большей убедительности я притворился, что меня тревожит, использует ли он его так, как положено».

Холмс ответил Эриксону, что использует хлороформ для научных экспериментов. Позже, когда Холмс снова пришел за хлороформом, Эриксон поинтересовался, как продвигаются его эксперименты.

Холмс посмотрел на него отсутствующим взглядом и сказал, что не проводил никаких экспериментов.

«Я так и не мог выяснить, чем он занимался», – сказал Эриксон.

* * *

Женщина по фамилии Страуверс по случаю взялась выстирать вещи Холмса. Однажды он предложил заплатить ей 6 тысяч долларов, если она застрахует свою жизнь на 10 тысяч долларов и укажет его получателем страховой премии. Когда она спросила его, чего ради он так поступает, он объяснил, что после ее смерти его прибыль составит 4 тысячи долларов, а пока она не умрет, сможет потратить данные им 6 тысяч долларов по своему усмотрению.

Для миссис Страуверс это было несказанным счастьем, и ей надо было лишь подписать несколько документов. Холмс заверил ее, что все совершенно законно.

Она была здоровой и надеялась прожить долгую жизнь. Она уже почти готова была принять предложение Холмса, когда тот вкрадчивым голосом сказал ей: «Не надо меня бояться».

Его слова повергли миссис Страуверс в ужас.

* * *

В ноябре 1890 года Холмс, как и все жители Чикаго, узнал, что совет директоров Всемирной Колумбовой выставки принял в конце концов решение, где будет строиться выставка. К своей великой радости, он прочел, что основной площадкой должен стать Джексон-парк, расположенный чуть восточнее его здания, в тупике Тридцать шестой улицы, упирающейся в берег озера; выставки также разместятся в центральной части Чикаго, в Вашингтон-парке и вдоль всего бульвара Мидуэй.

Холмс хорошо знал эти парки благодаря частым прогулкам на велосипеде. Подобно большинству американцев он стал буквально фанатом велосипеда. В Америке наступила эпоха «безопасного» велосипеда с одинаковыми по диаметру колесами и приводом, осуществляемым цепной передачей. Однако, в отличие от большинства американцев, Холмс нашел способ нажиться и на этом. Он покупал велосипеды в кредит, а затем перепродавал их, не выплачивая даже первоначального взноса. Сам он ездил на «Поупе» .

Решение Выставочной компании буквально захлестнуло волной жадности всю южную часть Чикаго. Рекламное объявление в «Трибюн» предлагало купить шестикомнатный дом на перекрестке Сорок первой улицы и бульвара Эллис – примерно в миле от Джексон-парка – и уверяло, что новый хозяин за время выставки сможет без труда получить от сдачи внаем четырех из шести комнат почти по тысяче долларов в месяц (около 30 тысяч по нынешнему курсу). Здание Холмса и земля и так могли бы стать удачным началом, учитывая непрерывный рост Энглвуда, но теперь его собственность, казалось, превратилась в золотоносный пласт.

У него возникла идея, как разработать этот пласт, а заодно и удовлетворить другие свои нужды. Он дал новое объявление, что ищет строительных рабочих, и снова призвал на помощь своих верных помощников Чеппела, Квинланда и Питзела.

 

Паломничество

Вечером в понедельник 15 декабря 1890 года, день, памятный в Чикаго из-за непомерно высокой температуры, а всем остальным тем, что в этот день выстрел насмерть поразил Сидящего Быка , Дэниел Бернэм сел в поезд, идущий в Нью-Йорк, где, как ему было известно, должна была состояться наиболее важная встреча затянувшейся выставочной одиссеи.

Он вошел в ярко-зеленый вагон, изготовленный в компании «Джордж Пульманс Пэлэс», в котором стояла тишина, обеспечиваемая тяжелым плотным гобеленом, покрывающим стены. Зазвонил колокол (и продолжал ритмично звонить), пока поезд поднимался по уклону, ведущему к центру города со скоростью двадцать миль в час, несмотря на то, что вагоны канатной дороги, повозки, экипажи, да и пешеходы находились на расстоянии вытянутой руки. Каждый проходящий по улице останавливался, чтобы посмотреть, как поезд проходит установленные на переездах шлагбаумы, оставляя позади клочья белого пара и черного дыма, которые, переплетаясь и смешиваясь, напоминали хвост енота. Поезд, стуча колесами, прошел мимо скотопрогонных дворов, вонь от которых в этот необычно жаркий день чувствовалась вдвое сильнее обычного, и мимо громадных куч каменного угля, верхушки которых были покрыты тающим снегом, перемешанным с сажей. Бернэм высоко ценил красоту, но мили бесконечно мелькали одна за другой, а за окном он видел лишь уголь, ржавое железо и дым в разных сочетаниях – и ничего больше до тех пор, пока поезд не въехал в прерию, где все казалось совсем другим, а главное, спокойным. За окном стемнело, и в сумерках виднелись только пятна старого снега.

Решение руководства выставки об участке расположения выставки вызвало прилив энтузиазма, но также и беспокойство, поскольку вдруг все запланированное стало более ощутимым и реальным, а истинные размеры мероприятия – пугающими, приводя в растерянность. Совет директоров немедленно заказал приблизительный план выставки и потребовал представить его в течение двадцати четырех часов. Под руководством Бернэма и Олмстеда Джон Рут нарисовал эскиз на листе коричневой бумаги размером в сорок квадратных футов, который курьеры доставили в комитет. У листа были неровные, зазубренные края, что было не случайно – американцы хотели подчеркнуть тот факт, что архитекторы Парижской выставки имели возможность провести целый год в раздумьях, составлении планов и эскизов, прежде чем дошли до той точки, в которой только теперь оказались американские архитекторы. На чертеже был представлен план берега озера размером в одну квадратную милю, превращенный с помощью землечерпалки в великолепные лагуны и каналы. Разумеется, архитекторы знали, что выставка будет состоять из сотен зданий – каждому штату будет предоставлено по отдельному зданию для размещения своих экспонатов, кроме этого, будет представлено большое число отдельных территорий и отраслей промышленности – но на показанном комитету эскизе были обозначены лишь наиболее важные сооружения, среди которых выделялись пять участков под строительство огромных дворцов, вокруг центральной Главной площади – Суда Чести. Они также предусмотрели место для постройки башни, замыкающей одну из сторон главного павильона, хотя еще никому не было известно, кто будет строить эту башню и как она будет выглядеть. Было известно лишь одно: эта башня по всем статьям должна превосходить Эйфелеву башню. Совет директоров и Национальная комиссия (федеральный инспектор выставки) одобрили этот план с несвойственной им быстротой.

Наблюдателям со стороны строительство выставки столь грандиозного размера казалось невыполнимой задачей. То, что земельные площади, выделенные под выставку, были обширными, и то, что возведенные на них здания будут колоссальных размеров, каждый житель Чикаго воспринимал как должное; их озадачивало лишь то, как кто-то может рассчитывать, что ему удастся построить самые большие на американской земле сооружения – намного бо́льшие, чем построенный Роублингом  Бруклинский мост, – за столь короткое время. Однако Бернэм понимал, что размеры выставки – это всего лишь часть задачи. Основные крупные элементы, изображенные на плане, скрывали за собой миллиарды мелких препятствий, о которых ни публика, ни большинство руководителей выставки не имели понятия. Для перевозки стальных конструкций, камня, кирпича и лесоматериалов к каждому возводимому объекту Бернэм должен будет построить железную дорогу внутри отведенного под выставку участка. Он должен будет руководить поставкой материалов, в том числе и продовольствия, товаров, почты и всех выставочных экспонатов, которые будут доставляться наземным транспортом и трансконтинентальными судоходными компаниями, главной из которых является «Адамс Экспресс компани». Ему потребуются силы полиции и пожарная служба, больница и служба «Скорой помощи». А еще лошади, тысячи лошадей – что, к примеру, делать с тоннами навоза, который будет ежедневно появляться на стройплощадке?

План на коричневой бумаге был моментально одобрен советом директоров, и Бернэм обратился к руководству с просьбой построить «как можно быстрее дешевые деревянные жилища в Джексон-парке для меня и моих сотрудников», квартиры, в которых ему и рабочим предстоит постоянно жить в течение следующих трех лет. Первое жилище, построенное для него, моментально стали называть «хибарой», хотя в ней были широкий камин и винный погреб, содержимое которого Бернэм подобрал сам. Обладая редким для той эпохи даром предвидения, Бернэм понимал, что самые мелкие детали и станут тем фоном, глядя на который люди будут оценивать выставку. Под его бдительный взгляд попала даже официальная печать выставки. «Вы и представить себе не можете, насколько значимым может оказаться дизайн официальной печати выставки, – писал он 8 декабря 1890 года в письме Джорджу Р. Дэвису, генеральному директору выставки, отвечающему за политические вопросы, связанные с ее строительством и функционированием. – Скрепленные ею документы получат очень широкое распространение во многих странах, а следовательно, эта печать попадет в перечень тех тривиальных вещей, по которым люди будут судить о художественных стандартах нашей выставки».

Но все эти детали казались мелкими и малозначимыми в сравнении с единственной и наиболее важной задачей, стоявшей во главе составленного Бернэмом перечня: выбором архитекторов для проектирования основных зданий выставки.

Он и Джон Рут уже давно приняли решение, что общий проект выставки они выполнят сами, и теперь руководство города и выставки ревностно следило за тем, чтобы так оно и было. Гарриет Монро, невестка Рута, вспоминала, как Рут однажды вечером пришел домой «буквально не в себе» – из-за того, что кто-то из архитекторов, которого он раньше считал своим другом, «встретившись в клубе с Бернэмом, демонстративно отказался с ним общаться». Рута это буквально взбесило. «Наверняка он думает, что мы намерены поступить с ним по-свински, прибрав к рукам всю работу!» Он решил, что для сохранения своей репутации ведущего архитектора – в этой роли он будет обязан следить за работой других архитекторов, проектирующих объекты выставки, – сам он не должен будет проектировать ни одного здания.

Бернэм уже окончательно определился с тем, кого решил нанять на работу, но был не вполне уверен в том, насколько единодушно будет воспринят его выбор архитекторами, работающими подчас в совершенно противоположных стилях. Он намеревался пригласить лучших архитекторов Америки – причем не только за их талант, но также и за то, что их неожиданное объединение в единый архитекторский коллектив разом перечеркнет распространенное в восточной части страны убеждение, что целью Чикаго является всего лишь постройка национальной выставки.

В декабре месяце, еще не имея официального поручения, Бернэм, никого об этом не информируя, пишет приглашения пяти архитекторам – «с чувством полной уверенности, что свою точку зрения я смогу отстоять». И практически сразу после этого Комитет по землеотводу и строительству наделяет его полномочиями пригласить пятерых человек для включения в штат работников по устройству выставки. Излишне говорить, что эти пятеро были величайшими архитекторами из всех, кого произвела на свет Америка, но трое из этой пятерки были из земли «нечистых созданий»: Джордж В. Пост , Чарльз Макким  и Ричард Хант , наиболее выдающиеся архитекторы страны. Двое других из этой пятерки были Роберт Пибоди  из Бостона и Генри Ван Брант из Канзас-Сити.

Бернэм не пригласил никого из местных, чикагских архитекторов, несмотря на то, что город гордился своими пионерами в архитектуре, такими как Салливан, Адлер, Джинни, Беман, Кобб и другие. Непонятно почему и вопреки своему дару предвидения Бернэм не учел того, что в Чикаго могут истолковать его выбор как предательство.

* * *

Сейчас Бернэма, сидящего в купе пульмановского вагона, волновало то, что лишь один из кандидатов, а именно Ван Брант из Канзас-Сити, ответил ему (и даже с некоторым энтузиазмом). Что же до остальных, то они выразили всего лишь прохладно-безразличное согласие встретиться с Бернэмом, когда он прибудет в Нью-Йорк.

Бернэм, готовясь к этой поездке, попросил Олмстеда поехать с ним, рассчитывая на то, что в Нью-Йорке репутация этого ландшафтного дизайнера поможет ему, придав предложениям бо́льшую весомость, но Олмстед не смог отлучиться из дому. И вот теперь Бернэм ясно видел перед собой перспективу встретиться в одиночку с этими легендарными архитекторами – один из них, Хант, слыл к тому же человеком легендарной несдержанности и вспыльчивости.

Почему они проявили такое безразличие? И как они отнесутся к его попыткам убедить их? А если они откажутся и об их отказе станет известно широкой публике, что тогда?

Ландшафт за окном немного успокоил его. Когда поезд мчался через Индиану, он догнал холодный фронт. Температура резко понизилась. Сильные порывы ветра обрушились на вагоны, а какие-то невидимые ледяные хлысты, казалось, подстегивали поезд, прорывавшийся сквозь ночь.

* * *

Но было и кое-что, чего Бернэм не знал. Вскоре после получения его письма архитекторы восточных областей страны – Хант, Пост, Пибоди и Макким – собрались на встречу в офисе компании «Макким, Мид энд Уайт» для того, чтобы решить, будет ли выставка чем-то большим, чем просто выставка раскормленного скота. Во время этой встречи Хант – архитектор, которого Бернэму хотелось нанять больше всего, – объявил о своем намерении не участвовать. Джордж Пост убедил его, по крайней мере, выслушать то, что собирается сказать Бернэм, потому что если Хант уйдет, то и остальные почувствуют необходимость последовать его примеру – так велико было влияние Ханта.

Макким открыл встречу расплывчатыми рассуждениями о выставке и ее перспективах. Хант резко прервал его: «Макким, да бросьте вы ваши чертовы преамбулы. Давайте ближе к фактам!»

* * *

В Нью-Йорке всю неделю дул сильный, резкий ветер. Навигация по покрытому льдом Гудзонову проливу прервалась в тот год раньше, чем когда-либо, начиная с 1880 года. Утром в четверг, завтракая в своем отеле, Бернэм с тяжелым сердцем прочел в газете о том, что лопнул один из частных банков в Чикаго, «С. А. Кин энд Компани». Это был еще один знак надвигающейся паники.

* * *

Бернэм встретился с восточными архитекторами за обедом вечером в понедельник 22 декабря в клубе «Игроки» . Их щеки раскраснелись от холода. Они обменялись рукопожатиями: Макким, Пост и Пибоди, приехавший на эту встречу из Бостона. И вот они собрались за одним столом, выдающиеся деятели области, которую Гете и Шеллинг  называли «застывшей музыкой». Все были здоровы, все были на пике своей карьеры, но все получили шрамы, на которые не скупилась жизнь XIX столетия – в прошлом у них были бесчисленные разбитые автодрезины, лихорадки и преждевременные смерти возлюбленных. Черные костюмы, жестко накрахмаленные воротники белых рубашек. У всех были усы: у кого черные, у кого седые. Пост был здоровяком – самым большим мужчиной в комнате. Нахмурившийся Хант – самым свирепым; в списке его заказчиков значились богатейшие американские семьи. Каждый второй особняк в Ньюпорте, на Род-Айленде и вдоль Пятой авеню в Нью-Йорке, казалось, был спроектирован им, но, кроме этого, он построил и основание статуи Свободы и считался основателем Американского института архитектуры. И в прошлом у них всех было кое-что общее. Хант, Макким и Пибоди учились в «L’Ecole des Beaux Arts»  в Париже; Ван Брант и Пост учились у Ханта; наставником Пибоди был Ван Брант. Сидя за обеденным столом с этими людьми, Бернэм с его неудачными попытками поступить в Гарвард и Йель, притом что у него не было формального образования в области архитектуры, чувствовал себя как заблудившийся странник, которого кто-то по доброте пригласил в свой дом отпраздновать День благодарения.

Они встретили Бернэма сердечно. Бернэм описал им свое видение выставки – она представлялась ему более объемной и более грандиозной, чем Парижская. Он не преминул упомянуть и тот весомый для него факт, что Олмстед дал согласие участвовать в проекте. Сейчас Олмстед и Хант напряженно работали над проектом дома Джорджа Вашингтона Вандербильта  в Балтиморе, недалеко от Ашвилла, в штате Северная Каролина, а до этого они вместе построили семейную усыпальницу Вандербильтов. Но Хант был настроен скептически и выражал свои сомнения без всякого стеснения. С какой стати он и остальные, здесь присутствующие, должны нарушать свои вплотную заполненные планы работ и браться за строительство каких-то временных сооружений где-то в провинциальной дыре, к тому же их влияние на конечный результат этой работы будет крайне незначительным?

Их скептицизм буквально поверг Бернэма в состояние шока. Он привык к подчас безрассудной и необдуманной энергии, свойственной обществу в Чикаго. Как жаль, что рядом с ним сейчас не было ни Олмстеда, ни Рута: Олмстед был бы отличным противовесом Ханту; Рут, как собеседник, отличался остроумием, к тому же всем присутствующим архитекторам была известна его роль как ученого секретаря Американского института архитектуры. В общем, ситуация сложилась так, что Бернэму надлежало проявить себя человеком, облеченным максимальной властью и возможностями. «По собственному мнению, как и по мнению большинства, он всегда считал себя правым, – писала Гарриет Монро, – и, будучи твердо уверенным в своей правоте, он так умело использовал силу того, чем обладал в конкретный момент, что всегда доводил до завершения все значительные дела». Но в тот вечер ему было явно не по себе, он чувствовал себя мальчиком из церковного хора, оказавшимся среди кардиналов.

Он утверждал, что Чикагская выставка, в отличие от любой другой, состоявшейся прежде, будет в первую очередь произведением архитектуры. А это заставит нацию понять, что сила архитектуры состоит в том, чтобы создавать красоту из камня и стали. Планы Олмстеда, даже если рассматривать только их, придадут выставке уникальность за счет лагун, каналов и огромных газонов, упирающихся в сине-голубую гладь озера Мичиган. Что касается площади, на которой будут выставлены экспонаты, сказал он, то у Чикагской выставки она будет на одну треть больше той, что французы выделили в Париже. И это отнюдь не мечта, добавил он. Чикаго принял окончательное решение воплотить план выставки в жизнь, что придаст городу статус второго самого крупного города Америки. На это, добавил он, у Чикаго деньги есть.

Вопросы, которые предстоит тут решить архитектору, таят в себе не столько теоретические сложности, сколько практические. Какого рода постройки он хотел бы видеть, какой архитектурный стиль он считает наиболее предпочтительным? Не остался в стороне и вопрос об Эйфелевой башне. Что, равное ей, может предложить Чикаго? На этот счет у Бернэма не было плана, было лишь стремление каким-то образом превзойти Эйфеля. Говоря по секрету, он был разочарован тем, что американские инженеры еще не выступили с какой-либо новой, но подкрепленной техническими расчетами идеей, как превзойти достижение Эйфеля.

Архитекторов тревожило то, что всякий, кто решит принять участие в работе над выставкой, сразу же окажется в тисках многочисленных комитетов. Бернэм гарантировал архитекторам абсолютную творческую независимость. Им хотелось во всех подробностях узнать, как оценил Олмстед участки земли, выбранные для выставки; в особенности их интересовало его мнение о центральном участке, который называли Лесистый остров. Проявляемая ими упорная настойчивость подтолкнула Бернэма к тому, чтобы немедленно дать Олмстеду телеграмму и снова попросить его приехать, но Олмстед вновь ответил отказом.

В течение вечера неоднократно и упорно возникал один и тот же вопрос: хватит ли времени?

Бернэм заверил их, что оставшегося времени достаточного и что на этот счет у него нет иллюзий. Но работа должна быть начата немедленно.

Он верил, что сумел их одолеть. Когда вечер подходил к концу, он спросил, готовы ли они принять участие в создании выставки?

Ответом было молчание.

* * *

На следующее утро Бернэм уехал из Нью-Йорка на поезде компании «Норт шор лимитед». Весь день за окнами его поезда мелькали пейзажи, засыпанные снегом, словно снежный буран выкрасил в белое всю страну, от Атлантического побережья до Миннесоты. Шторм разрушил дома, поломал деревья и убил одного человека в Барбертоне, в штате Огайо, но поезда компании «Норт шор лимитед» шли строго по расписанию.

Сидя в поезде, Бернэм написал письмо Олмстеду, в котором откровенно и без предвзятостей поделился впечатлениями о встрече с архитекторами. «Они все согласны с предложением взять на себя ответственность за художественные аспекты основных зданий… Общая компоновка выставки, кажется, получила откровенное одобрение сначала мистера Ханта, а потом и остальных, но они очень хотели узнать ваше видение ландшафта, и в особенности острова. Поэтому-то я и послал вам телеграмму с просьбой поскорее приехать. Они очень сильно расстроились, так же, впрочем, как и я, когда выяснилось, что встретиться с вами не представится возможным. Все эти джентльмены должны вновь собраться здесь 10-го числа следующего месяца, и они решительно настаивают, так же как и я, чтобы вы лично приняли участие в этой встрече. Я думаю, что мистер Хант особенно заинтересован узнать ваше мнение по всей проблеме в целом».

Но в действительности тот вечер закончился несколько иначе. Во время последней тяжелой паузы в клубе «Игроки» было только слышно, как архитекторы потягивают коньяк и выпускают клубы дыма. То, что предложил Бернэм, было заманчивым – против этого архитекторы не возражали, и никто из них не сомневался, что представитель Чикаго не кривит душой, описывая фантастически красивые места вокруг будущих лагун и дворцов; но существующая реальность – дело несколько иное. Решить вопрос может только знакомство с реально существующей ситуацией, для чего необходимо совершить длительную поездку, а после этого еще и принять в расчет бессчетное количество других трудностей, связанных с тем, что строительство комплекса будет проходить вдали от дома. Пибоди, однако, согласился участвовать в строительстве выставки, но Хант и другие согласия не выразили. «Они сказали, – как позже рассказывал Бернэм, – что им надо подумать».

Они все-таки согласились приехать 10 января на встречу в Чикаго, чтобы еще раз обсудить положение дел и осмотреть выделенные участки земли.

Никто из архитекторов никогда не бывал в Джексон-парке. Бернэм знал, в каком запущенном виде пребывал парк, и нечего было рассчитывать на то, что в таком виде он сможет покорить чье-либо сердце. На этот раз присутствие Олмстеда было более чем необходимо. В скором времени и Рут тоже должен быть вовлечен в дело обработки архитекторов, которые хотя и уважали его, но весьма осторожно оценивали его возможности исполнять роль контролирующего архитектора. Так что ехать в Нью-Йорк ему было необходимо.

Из окна вагона небо бледно-свинцового цвета выглядело чистым. Несмотря на то что пульмановские вагоны были оборудованы тамбурами, тонкая, как пудра, ледяная изморозь оседала между вагонами и придавала поезду Бернэма такой вид, будто он прибыл оттуда, где царит настоящая зима. Вдоль железнодорожного полотна лежали поваленные ветром деревья.

* * *

Прибывшего в Чикаго Дэниела Бернэма встретил холодный и даже озлобленный прием городских архитекторов и членов совета директоров выставки, с негодованием воспринявших его отъезд из города – да еще в Нью-Йорк, в это забытое богом место – для того, чтобы переманить архитекторов для создания выставки. Негодование вызвало также и презрительное отношение к таким городским архитектурным знаменитостям, как Адлер, Салливан и Джинни. Салливан увидел в этом подтверждение того, что Бернэм не верит, что в Чикаго достаточно архитектурных талантов для самостоятельного устройства выставки. «Бернэм верил в то, что, возможно, окажет добрую услугу своей стране, поручив все работы исключительно архитекторам восточных штатов, – писал Салливан, – единолично уверовав в их непревзойденный уровень». Председателем Комитета по землеотводу и строительству был Эдвард Т. Джефферей. «На совещании в комитете Джефферей с необычайной деликатностью и тактом, – вспоминал Салливан, – убедил Дэниела, пришедшего на суд , включить западных архитекторов в свой список исполнителей».

Недолго посовещавшись, Рут и Бернэм выбрали пять чикагских фирм для участия в строительстве выставки и среди них «Адлер энд Салливан». На следующий день Бернэм побывал с визитами во всех этих фирмах. Четыре из них, позабыв о ранее уязвленных чувствах, сразу же приняли приглашения. И только «Адлер энд Салливан» отказались. Адлер встретил Бернэма в кислом настроении. «Я думаю, что он, Адлер, рассчитывал оказаться в том положении, в котором сейчас был я, – сказал Бернэм. – Он был явно раздосадован и практически на все отвечал «не знаю».

В конечном счете Адлер все же принял приглашение Бернэма.

* * *

На этот раз ехать в Нью-Йорк предстояло Руту. Целью поездки было участие в совещании директоров Американского института архитектуры; после совещания он должен был поехать на поезде в Атланту, чтобы проинспектировать строительство одного из зданий, которое вела их фирма. Во второй половине новогоднего дня 1891 года Рут находился в своем кабинете в «Рукери». Незадолго до его ухода один из сотрудников, проходя мимо кабинета, зашел к нему повидаться. «Он пожаловался на усталость, – вспоминал этот сотрудник, – и высказал желание уйти с поста ученого секретаря института. Это меня встревожило, ведь раньше никто никогда не слышал от него жалобы на то, что работы слишком много. Его тогдашнее состояние объяснялось повышенной физической усталостью, и хотя еще до ухода домой он стал веселым и бодрым, каким бывал всегда, такая внезапная усталость должна была вызвать обеспокоенность, особенно в свете последующих событий».

* * *

В Нью-Йорке Рут дал архитекторам многократные и твердые заверения, что никоим образом не будет вмешиваться в их проекты. Несмотря на весь его шарм («Чикаго интер оушн» однажды назвала его «вторым Чонси Митчеллом Депью по части послеобеденного юмора и острословия»), ему не удалось заразить архитекторов своим энтузиазмом, и он уехал из Нью-Йорка в Атланту с чувством такой же обеспокоенности, с которой уезжал из Нью-Йорка Бернэм за две недели до того. Поездка на юг не прибавила ему бодрости и не улучшила настроения. Гарриет Монро видела его по возвращении в Чикаго. Вид у него был угнетенный, сказала она, «своим видом и поведением мужчины с востока, по его мнению, проявили явное равнодушие и полное неверие в то, что какие-либо совместные дела с бизнесменами западных штатов могли бы развязать руки искусству на тот манер, который он описывал и который обещал архитекторам. Эта мечта была слишком экстравагантной, чтобы быть реализованной, а они проявляли исключительное упорство, когда дело касалось внешнего вмешательства, препятствий и затруднений в процессе реализации проектов; иными словами, они были практически уверены, что вмешательства, большие и мелкие, будут неизбежны».

Рут был усталым и унылым. Он сказал Монро, что просто не смог заинтересовать этих людей. «Он чувствовал, что это была самая большая возможность, когда-либо предоставленная человеку его профессии в этой стране, а он не смог заставить их оценить ее», – сказала она. «Архитекторы все-таки решили приехать в Чикаго на январскую встречу, – сказал он ей, – но обещали это без какого-либо намека на энтузиазм; выставка так и не проникла в их сердца».

* * *

5 января 1891 года Комитет по землеотводу и строительству уполномочил Бернэма предложить жалованье всем десяти архитекторам и выплатить каждому по 10 тысяч долларов (что составляет 300 тысяч долларов по сегодняшнему курсу). Это была очень щедрая плата, притом что Бернэм обязывал их всего лишь предоставить рабочие чертежи и совершить несколько поездок в Чикаго. Бернэм и Рут будут наблюдать за ходом строительства и решать мелкие непринципиальные вопросы, которые постоянно преследуют архитекторов. Никакого вмешательства в их творчество не будет.

Архитекторы с востока дали предварительное согласие, но озабоченность их явно не уменьшилась.

К тому же никто из них так еще и не видел Джексон-парка.

 

Отель для выставки

Холмсом овладела новая идея – превратить построенное здание в отель для приехавших посмотреть Всемирную Колумбову выставку. Конечно, его отель не будет столь роскошным, как «Палмер хаус» или «Ришелье» – это будет достаточно комфортабельное и достаточно недорогое жилье, способное удовлетворить гостей определенного уровня и на которое можно получить страховой полис от пожара. После закрытия выставки он намеревался поджечь здание, чтобы получить страховку – для него это будет подарком судьбы, – а также уничтожить все излишние «материалы», которые могут остаться в тайниках, хотя, в строгом соответствии со своими правилами, он примет все возможные меры, чтобы в здании к тому времени не оставалось бы ничего, что могло бы послужить уликой или инкриминирующим фактом. Но дело в том, что заранее всего не предвидеть. В самый решительный момент очень легко допустить какую-либо ошибку и забыть о какой-либо мелочи, обнаружив которую толковый детектив сможет, в конечном счете, отправить его на виселицу. Но обладала ли чикагская полиция талантами, позволяющими раскрывать дела подобным образом? Национальное детективное агентство Пинкертона  было в этом смысле наиболее опасной структурой, но его сотрудники в последнее время, казалось, основную свою энергию расходовали на борьбу с забастовщиками на угольных разрезах и сталелитейных заводах по всей стране.

И на этот раз Холмс, не прибегая к услугам сторонних архитекторов, начал в начале 1891 года проводить необходимое обновление здания, и вскоре плотники уже вовсю трудились на втором и третьем этажах. И снова ранее придуманный Холмсом метод разделения заданий и последующего увольнения рабочих оправдал себя. Естественно, в полицию не обратился ни один из обманутых Холмсом работников. Патрульные полицейские из нового участка, созданного в Чикаго на Вентворт-стрит, каждый день проходили мимо здания Холмса. Полицейские, не испытывавшие каких-либо подозрений, относились к хозяину дружественно и даже покровительственно. Холмс знал каждого патрульного по имени. Чашка кофе, бесплатная еда в ресторане, отличная черная сигара – полисмены ценили подобные проявления дружеского отношения и щедрости.

Холмс, однако, начинал чувствовать растущее давление кредиторов, особенно дилеров, продавших ему мебель и велосипеды. У него еще не иссяк шарм, помогавший морочить им головы и выражать соболезнование по поводу того, что им никак не удается установить местонахождение Х. С. Кэмпбелла, эксклюзивного хранителя документов, оформленных при покупке, но Холмс понимал, что терпение кредиторов скоро лопнет, и даже сейчас испытывал немалое удивление от того, что они не применяют к нему более жестких средств воздействия, поскольку дело зашло уже довольно далеко. Его методы были слишком новыми, его квалификация была на высшем уровне; люди вокруг него были так наивны, будто они впервые в жизни столкнулись с надувательством. На каждого бизнесмена, который сейчас отказывался продавать ему товары, находилось больше дюжины таких, которые готовы были лебезить перед ним и принимать его расписки, скрепленные подписью Х. С. Кэмпбелла или гарантированные активами компании «Уорнер. Производство гнутых изделий из стекла». Когда на него «наезжали» и он чувствовал, что этот конкретный кредитор готов использовать предусмотренные законодательством действия, вплоть до применения насилия, Холмс оплачивал его счета наличными, используя деньги, добытые путем других подобных афер, таких как сдача внаем комнат и магазинов, продажа лекарств, и самого последнего предприятия – компании по заказу и поставке лекарств по почте. Копируя быстро растущую в центральном Чикаго империю Аарона Монтгомери , Холмс начал продавать поддельные лекарства, которые, по его уверениям, излечивали алкоголизм и облысение.

Он никогда не проходил мимо новых финансовых возможностей, а сейчас проявлял в этом деле особое внимание, потому что знал, насколько бы ни уменьшил он стоимость работ, платить все равно придется, по крайней мере, за перестройку здания. Когда двоюродный дедушка Мирты, Джонатан Белкнэп из Биг-Фут-Прерии, штат Иллинойс, приехал с визитом в Уилмет, это дело, казалось, должно было решиться само собой. Белкнэп не был богачом, но он был состоятельным человеком.

Холмс начал чаще появляться в доме в Уилметте. Он покупал игрушки для Люси, драгоценности для Мирты и ее матери. Во время своих посещений он наполнял дом любовью.

* * *

Белкнэп никогда до этого не встречался с Холмсом, но знал о его неудачном браке с Миртой и уже приготовился к тому, чтобы невзлюбить этого молодого врача. При первой встрече Холмс произвел на него впечатление слишком спокойного и мягкого, но вместе с тем и слишком уверенного в себе человека, особенно если принимать в расчет его юный возраст. Вместе с тем его поразило, насколько сильно Мирта казалась увлеченной им, когда Холмс был рядом, и насколько ее мать, племянница Белкнэпа по жене, в буквальном смысле расцветала в присутствии Холмса. После нескольких встреч с Холмсом Белкнэп начал понимать, почему Мирта так сильно влюблена в этого человека. Он был симпатичным, ухоженным, хорошо одетым и говорил красивыми фразами. Взгляд его голубых глаз был чистым. При разговоре он слушал Белкнэпа с таким вниманием, которое невольно вызывало тревогу – как будто Белкнэп был самым обворожительным человеком в мире, а не просто старым дядюшкой из Биг-Фут-Прерии, приехавшим навестить родню.

Но Белкнэп все-таки не любил Холмса, хотя его в буквальном смысле обезоружили та прямота и искренность, с которыми Холмс попросил его подписать простой вексель на 2500 долларов, чтобы помочь заплатить за новый дом в Уилмете для него и Мирты, – и Белкнэп согласился. Холмс тепло его поблагодарил. Новый дом, вдали от родителей Мирты, возможно, как раз и был тем необходимым дополнением, что требовалось этой супружеской паре для того, чтобы покончить, наконец, с раздельной жизнью. Холмс обещал вернуть деньги сразу же, как только позволит финансовая ситуация в его бизнесе.

Вернувшись в Энглвуд, он немедленно подделал подпись Белкнэпа на втором векселе на такую же сумму, намереваясь использовать эти внезапно свалившиеся на него деньги на перестройку своего отеля.

Во время своего следующего посещения Уилмета Холмс пригласил Белкнэпа приехать в Энглвуд посмотреть его отель и только что выбранные участки под строительство Всемирной Колумбовой выставки.

Хотя Белкнэп немало прочитал о Всемирной выставке, он не имел желания осматривать места ее размещения, к тому же его не прельщала идея провести целый день в обществе Холмса. Пусть Холмс и был очаровательным и обходительным человеком, что-то в нем Белкнэпа настораживало. Но что именно, он понять не мог. Конечно, в последующие несколько десятилетий психиатры и их ученики почувствуют, что общество настойчиво требует от них описать с предельно возможной точностью, каким необычным свойством обладали люди, подобные Холмсу; это свойство делало их в глазах других людей участливыми и обворожительными и в то же время словно передавало смутное чувство, что какого-то важного элемента человечности недостает. Поначалу психиатры описывали это состояние как «моральное помешательство», а тех, кто проявлял это расстройство, как «моральных идиотов». Позднее они ввели термин «психопат», который использовался и в обычной прессе вплоть до 1885 года. «Пэлл Мэлл газетт» Уильяма Стида  назвала ее «новой болезнью», охарактеризовав следующим образом: «Ничто не свято для психопатов, кроме их собственной персоны и их собственных интересов». Спустя полвека доктор Харви Клекли в своем новаторском научном труде «Маска безумия» описал классического психопата как «искусно сконструированный рефлекторный механизм, который способен в совершенстве имитировать человеческую личность… Его имитация нормального во всех отношениях человека бывает настолько совершенной, что никто из специалистов, инспектирующих его в клинических условиях, не может выразить ни в научных, ни в обыденных терминах, почему или за счет чего он не является реальной личностью». Люди, проявляющие подобную форму ненормальности, станут на психиатрическом жаргоне именоваться «психопатами Клекли».

Когда Белкнэп ответил отказом на предложение Холмса, тот словно обмяк от обиды и разочарования. Поездка была необходимой, просто необходимой для Холмса, хотя бы лишь для того, чтобы поддержать его чувство собственной гордости и показать Белкнэпу, что он и вправду является состоятельным человеком и что вексель, выданный ему Белкнэпом, является самым надежным и безопасным вложением денег. Мирта тоже выглядела подавленной.

Белкнэп уступил. Во время поездки на поезде в Энглвуд Холмс рассказывал ему о том, что они видели за окном: о городских небоскребах, о реке Чикаго, о скотопрогонных дворах; Белкнэп с трудом переносил распространяемое ими зловоние, а Холмс, казалось, его вовсе не замечал. На вокзале в Энглвуде они вышли из поезда.

Движение в городе было оживленным. С интервалами в несколько минут прибывали и убывали поезда. Конные экипажи с пассажирами двигались на восток и на запад по Тридцать шестой улице, прокладывая дорогу среди многочисленных колясок и подвод. Везде, куда бы ни посмотрел Белкнэп, он видел строящиеся дома. Масштабы должны были еще более увеличиться, а темпы повыситься, поскольку предприниматели готовились к ожидаемому наплыву посетителей выставки. Холмс посвятил его в свои планы. Он провел его по своей аптеке с мраморными прилавками и стеклянными емкостями, которые были наполнены растворами удивительных цветов, а потом повел гостя на второй этаж, где познакомил с управляющим зданием Патриком Квинландом. Холмс провел Белкнэпа по всем многочисленным коридорам здания, описывая, как все будет выглядеть, когда откроется отель. Сама планировка здания показалась Белкнэпу странной, а многочисленные переходы, ведущие неизвестно куда, производили гнетущее впечатление.

Холмс спросил Белкнэпа, не хотел бы он подняться на крышу и с нее посмотреть стройку, дела на которой шли полным ходом. Белкнэп отказался, притворно сославшись на то, что в его возрасте уже нелегко взбираться наверх, преодолевая столько ступенек.

Холмс уговаривал его, соблазняя тем, что с крыши ему откроются потрясающие виды Энглвуда и что, возможно, он даже увидит расположенный на востоке Джексон-парк, где скоро начнется возведение ярмарочных построек. Белкнэп снова отверг его предложение, на этот раз более решительно.

Тогда Холмс подошел к осуществлению задуманного им с другой стороны. Он предложил Белкнэпу переночевать в его здании. Поначалу Белкнэп отклонил и это предложение, но, чувствуя неловкость из-за того, что он и так уже обошелся с Холмсом невежливо, отклонив его предложение подняться на крышу, согласился.

Наступило время отхода ко сну, и Холмс отвел Белкнэпа в одну из комнат второго этажа. Вокруг газовых фонарей, установленных в произвольном порядке в разных местах коридора, подрагивали сферы зыбкого света. Остальное лежало во тьме. Комната, уже обставленная мебелью, выглядела достаточно комфортабельной; окно выходило на улицу, на которой, несмотря на поздний час, царило оживление. Насколько мог судить Белкнэп, он и Холмс были сейчас единственными обитателями здания. «Перед тем как лечь в постель, – рассказывал Белкнэп, – я самым тщательным образом закрыл дверь».

Вскоре доносившиеся с улицы звуки стали менее громкими; слышались в основном грохот поездов да цокот подков по мостовой и скрип колес припозднившегося экипажа. Белкнэпу не спалось. Он лежал, глядя в потолок, по которому пробегали световые волны от висящего за окном уличного фонаря. Так он пролежал несколько часов. «Через некоторое время, – вспоминал Белкнэп, – я услышал, как кто-то пробует открыть дверь моей комнаты, а потом до моего уха донесся звук ключа, вставляемого в замочную скважину».

Белкнэп подал голос, спросив, кто там за дверью. Наступила тишина. Затаив дыхание, он стал прислушиваться и услышал из коридора шум удалявшихся шагов. Он был уверен, что поначалу за дверью находились два человека, и сейчас один из них ушел. Он снова подал голос. На этот раз ему ответили, и Белкнэп узнал голос Патрика Квинланда, управляющего зданием.

Квинланд хотел войти к нему.

«Я отказался открывать ему дверь, – рассказывал Белкнэп. – Некоторое время он настаивал, пытался меня уговорить, а потом ушел».

Оставшуюся часть ночи Белкнэп провел без сна.

Вскоре он раскрыл мошенничество Холмса. Тот извинился, объясняя свой поступок крайней нуждой в деньгах, и его оправдания звучали настолько красноречиво и убедительно, что Белкнэп смягчился, хотя его недоверие к Холмсу сохранилось. И только впоследствии Белкнэп понял, почему Холмсу так сильно хотелось показать ему крышу своего строившегося здания. «Согласись я подняться на нее, – объяснял Белкнэп, – его мошенничество не было бы раскрыто, потому что раскрывать его было бы некому. Но на крышу я не полез, – сказал он и добавил: – Боюсь высоты».

* * *

По мере того как плотники и штукатуры достраивали здание, Холмс стал уделять внимание одной важной конструктивной особенности. Он рисовал многочисленные эскизы возможных конструкций, основанные на наблюдениях за работой подобных устройств, потом придумал такую конфигурацию, которая казалась ему работоспособной: большой ящик из огнеупорного кирпича прямоугольной формы глубиной примерно восемь футов, высотой и шириной около трех футов, установленный внутри второго ящика, сложенного из того же самого материала; между ящиками существовал воздушный зазор, в котором горело пламя масляных горелок. Внутренний ящик должен был служить чем-то типа продолговатой печи для обжига и сушки. Хотя он никогда до этого не строил печей для обжига и сушки, он был убежден, что такая конструкция позволит создавать температуру, способную превращать в пепел содержимое внутреннего ящика. Такая печь будет способна ликвидировать любые запахи, исходящие из внутреннего отделения, что было особенно важно.

Он наметил установить эту печь в подвальном этаже и нанял для выполнения этой работы каменщика по имени Джозеф И. Берклер. Холмс сказал каменщику, что намерен использовать эту печь для производства и изгиба листового стекла для компании «Уорнер. Производство гнутых изделий из стекла». Согласно инструкции Холмса, Берклер добавил в конструкцию некоторое число компонентов, сделанных из стали. Работал он быстро, и скоро печь была готова для первого опробования.

Холмс зажег горелку. С шипящим хлопком полыхнуло пламя. Волна теплого воздуха, вырвавшаяся из камеры, устремилась к дальней стене подвального этажа. Запах не полностью сгоревшего масла заполнил весь подвальный этаж.

Но опробование разочаровало Холмса. Во внутреннем контуре не создавалась такая температура, на которую он рассчитывал. Подрегулировав горелку, Холмс предпринял новую попытку, но результаты оказались практически такими же, что и в первом случае.

Порывшись в городском справочнике, он нашел адрес компании, занимающейся производством печей, и договорился о встрече со специалистом. Придя на нее, Холмс представился основателем кампании «Уорнер. Производство гнутых изделий из стекла». Если по какой-либо причине у руководства компании по производству печей возникла бы необходимость проверить, существует ли на самом деле «Уорнер. Производство гнутых изделий из стекла», все, что им надо будет для этого сделать, так это заглянуть в справочник Энглвуда, выпущенный в 1890 году, и найти в нем эту компанию, в качестве владельца которой был указан Холмс.

Управляющий компанией по производству печей – его фамилия так и не была опубликована – решил посмотреть на проблему на месте и встретиться с Холмсом в его здании. Его принял молодой симпатичный мужчина, с почти изысканными манерами, внушавший собеседнику уверенность в устойчивости и процветании своего бизнеса. У него были пронзительные голубые глаза. Проект его здания, расположенного на теневой стороне, был по уровню явно ниже проектов строений, поднимавшихся повсюду на Тридцать шестой улице, но само строение хорошо вписывалось в ландшафт района, переживающего период бурного роста. Для такого молодого человека владеть зданием размером с квартал уже само по себе было большим достижением.

Управляющий компанией последовал за Холмсом в его кабинет, расположенный на втором этаже, и здесь на приятном сквознячке, дувшем из угловых окон, изучил чертежи печи, придуманной Холмсом, который затем рассказал ему, что не смог обеспечить «необходимую температуру жара». Управляющий попросил показать ему печь.

«В этом нет необходимости», – ответил Холмс. Он не хотел причинять управляющему дополнительные хлопоты, Холмсу нужны были лишь его советы, за которые он заплатит согласованную заранее сумму.

Специалист по печам настаивал на том, что не может дать никаких рекомендаций без осмотра печи.

Холмс улыбнулся. Разумеется. Если специалист не возражает против того, чтобы потратить дополнительное время, он с радостью покажет ему печь.

Холмс провел гостя вниз по ступенькам на первый этаж, откуда по неосвещенному пролету лестницы они спустились в подвал.

Они оказались в большом помещении прямоугольной формы, тянувшемся по всей длине дома. Над ним проходили балки, а из пола торчали ряды опорных столбов. В полутемном пространстве виднелись баки, бочки, а также какие-то темные кучи, возможно, земли. Над длинным узким столом со стальной столешницей висела вереница незажженных ламп; у ближнего края стояли два потрепанных кожаных саквояжа. Подвал был похож на шахту, а пахло в нем, как в операционной.

Специалист осмотрел печь. Он обратил внимание на то, что ее внутренняя камера, футерованная огнеупорным кирпичом, спроектирована так, чтобы удерживать пламя внутри, не позволяя ему контактировать с наружным контуром. Кроме этого, он заметил два отверстия на верхней плоскости внутреннего ящика, что давало возможность газам перетекать из него в горящее вокруг пламя, в котором эти газы будут сгорать. Конструкция печи была весьма интересной и, похоже, работоспособной, хотя про себя он отметил, что форма и размеры печи не подходили для гибки стеклянных листов. Внутренний ящик был слишком мал, чтобы вместить широкий лист оконного стекла, а именно такие стекла и устанавливались сейчас в витринах магазинов по всему городу. В общем, он не заметил в конструкции печи ничего необычного, как не заметил никаких трудностей и в том, чтобы повысить ее рабочие характеристики.

Он вернулся с бригадой рабочих, которые установили более мощную горелку, которая обеспечивала температуру в печи до трехсот градусов по Фаренгейту. Холмс, казалось, был вполне доволен.

И только впоследствии этот специалист по печам все-таки догадался, что эта печь с ее необычной формой и необходимостью поддерживать высокую температуру идеально подходит для совершенно другой цели. «Фактически, – признал он, – общая компоновка этой печи не отличалась от компоновки печей, используемых в крематориях для сжигания тел умерших, а с учетом внесенных нами улучшений абсолютно никакого запаха не будет попадать из печи в атмосферу».

Но опять-таки, все это раскроется позже.

* * *

Холмс снова стал подолгу отсутствовать в Уилмете, однако он регулярно присылал деньги, чтобы Мирта и их дочь могли жить безбедно. Он даже застраховал жизнь дочери, поскольку дети, как известно, такие хрупкие и непрочные создания, что могут покинуть этот мир в мгновение ока.

Бизнес его был успешным. Компания по продаже лекарств по почте приносила ему на удивление большие доходы в форме наличных денег, и он уже начал подумывать о расширении ее деятельности за счет последних достижений медицины – метода лечения алкоголизма, разработанного врачом по имени Кили из Дуайта, штат Иллинойс. Аптека, расположенная в его новом здании, работала без сбоев и проблем, принося хорошую прибыль, хотя одна женщина, живущая по соседству, приметила, что Холмс вроде как испытывает трудности в удержании на рабочих местах молодых и, как правило, привлекательных женщин, которых он часто нанимает офисными служащими. Эти офисные служащие, как она видела, обладали общей и неприятной привычкой оставлять работу без уведомления, а подчас даже не утруждая себя тем, чтобы прихватить свои пожитки из занимаемых ими комнат второго этажа. В таком поведении девушек она видела тревожный симптом растущей тяги к тунеядству, свойственной молодым.

Работы по переустройству дома Холмса в отель продвигались медленно, с обычной чередой скандалов и последующих задержек. Холмс переложил заботы, связанные с поиском и последующей заменой рабочих, на трех своих помощников – Квинланда, Чеппела и Питзела, которые практически без труда находили новых людей после каждого запланированного оголения строительства. Тысячи рабочих, уволившихся с прежних мест работы, хлынули отовсюду в Чикаго, надеясь найти работу на строительстве выставки, но слишком многим рабочим пришла в голову эта мысль, и результатом стало появление огромной армии людей, готовых к работе – любой работе и за любую плату.

Внимание самого Холмса теперь было занято другими, более приятными делами. Судьба неожиданно ввела в его жизнь двух новых женщин. Одна из них, ростом почти шесть футов, обладала роскошным телом; другая, ее золовка, была милейшей молодой женщиной с черными волосами и прелестными черными глазами.

То, что высокая женщина приехала в сопровождении мужа и дочери, делало ситуацию намного более увлекательной.

 

Печальный ландшафт

Архитекторы восточных штатов выехали из Нью-Джерси в 16 часов 50 минут 8 января 1891 года в 6-м купе 5-го вагона поезда компании «Норт шор лимитед»; места в одном купе были заранее зарезервированы Хантом для того, чтобы они могли все время пути быть вместе. Олмстед приехал прошлой ночью из Бостона, чтобы ехать в Чикаго вместе с ними.

Путешествие было приятным: мощный комфортабельный поезд мчался по зимнему ландшафту, и в одном из его купе находились пять величайших деятелей архитектуры: они непринужденно болтали, шутили, выпивали, курили. Олмстед, пользуясь случаем, подробно описал Джексон-парк и всю историю взаимоотношений с многочисленными комитетами по разным вопросам выставки, которые на данный момент, похоже, обладали всей полнотой власти. Он уважительно относился к Бернэму за его искренность, прямоту и проявленные им качества руководителя, но в основном и, вне всякого сомнения, – за его знания и опыт в области архитектуры. Кроме этого, он много времени уделил изложению собственной точки зрения на ландшафт предстоящей выставки, в отношении которого у него также не было сомнений, при этом особенно подчеркивая свою уверенность в том, что Лесистый остров останется свободным от построек и сохранит свой изначальный вид.

Во время короткой остановки, за два часа до прибытия в Чикаго Маккин получил телеграмму о внезапной смерти своей матери, Сары Маккин, семидесяти восьми лет. Мать и сын были очень близкими друг другу людьми. Маккин покинул своих попутчиков и сел в поезд, идущий в обратном направлении.

Архитекторы прибыли в Чикаго поздним вечером в пятницу, 9 января, и на дилижансе доехали до отеля «Веллингтон», в котором Бернэм забронировал для них номера. Там к ним присоединился и Ван Брант, прибывший из Канзас-Сити. На следующее утро их ждали экипажи, которые повезли их в южную часть города в Джексон-парк. Рута с ними не было: он должен был в тот день вернуться из Атланты.

Поездка до парка заняла около часа. «Это был один из холодных зимних дней, – вспоминал Бернэм. – Небо заволокли тучи, а по озеру гуляли волны с гребешками пены».

Приехав в парк и выйдя из экипажей, архитекторы сразу оказались на морозном воздухе, в котором был отчетливо виден пар от их дыхания. Ветер поднимал в воздух тучи песчинок, коловших щеки, заставляя людей закрывать ладонями глаза. Они побрели, спотыкаясь о мерзлую землю. Хант, страдавший от подагры, морщился от боли и сыпал проклятиями; он, похоже, не верил тому, что слышал раньше. Олмстед с воспаленными деснами, измученный после бессонной ночи, хромал по причине давней травмы, полученной при аварии экипажа.

Они подошли к озеру, вода у берега была серой, но по мере удаления от него становилась все темнее и темнее, образовывая у линии горизонта черную ленту. Только морозный румянец на щеках мужчин и голубые глаза Бернэма и Олмстеда вносили хоть какое-то цветовое разнообразие в картину.

Олмстед наблюдал за реакцией архитекторов, время от времени встречаясь глазами то с тем, то с другим.

Архитекторы были потрясены… «Они пристально смотрели на окружающий ландшафт, – рассказывал Бернэм, – с чувством, близким к отчаянию».

Джексон-парк представлял собой квадратную милю заброшенной земли, по большей части лишенной древесной растительности, если не считать нескольких групп тесно стоящих друг к другу различного вида дубков – крупноплодного, болотного, красильного и шарлахового, – возвышающихся над спутанными низкорослыми и старыми зарослями дикой сливы и ивы. Доступная глазу часть этого земельного участка была по большей части занята песком, на котором кое-где виднелись кочки, покрытые водорослями или поросшие полевыми травами. Кто-то из писателей назвал этот парк «далеким и мерзким»; а его собрат – «песчаным обсевком заброшенной и пустынной земли». Ландшафт выглядел безобразным и отталкивающим, согласиться на него можно было лишь в том случае, если, кроме него, на земле ничего больше не было бы. Сам Олмстед так отозвался о Джексон-парке: «Если бы кто-то попытался найти самое непригодное место для парка в пределах городской черты, Джексон-парк был бы самой лучшей кандидатурой».

Фактически же этот земельный участок был даже хуже, чем казался на первый взгляд. Многие из росших на нем дубов погибли. Но в зимнее время тяжело отличить живое дерево от мертвого. Корневая система других дубов была сильно повреждена. Разведочное бурение показало, что земельный покров в парке состоит из верхнего слоя черной почвы глубиной примерно один фут, под которым находится слой песка глубиной два фута, а затем снова слой песка глубиной одиннадцать футов, но настолько сильно пропитанного водой, что, по словам Бернэма, «этот слой практически представлял собой плывун, в связи с чем это название употреблялось часто». Представители Чикаго знали, какие проблемы таит в себе такая почва; архитекторам, приехавшим из Нью-Йорка и привыкшим к твердым грунтам, эти проблемы не были знакомы.

Самым серьезным дефектом парка, по крайней мере на взгляд Олмстеда, принимавшего в расчет перспективу, было то, что береговая линия подвергалась более чем серьезным изменениям в течение года – в зависимости от изменения уровня воды в озере, который иногда достигал четырех футов. Такие колебания значительно усложнят озеленение берегов и намывных территорий. Если уровень воды в озере опустится, посетители выставки будут лицезреть непривлекательное оголившееся дно. Если уровень воды в озере поднимется слишком высоко, вода устремится на берег и погубит зеленые насаждения.

Архитекторы снова залезли в свои экипажи и по ухабистым парковым дорогам поехали к озеру со скоростью погребального кортежа и с таким настроением, будто и впрямь ехали на похороны. Бернэм писал: «Смешанное чувство подавленности и безнадежности буквально придавило тех, кто тогда впервые осознал масштабы и объемы работ по обсуждаемому предприятию и оценил неумолимо-суровые временные рамки выполнения работы… Через двадцать один месяц наступит день, в который, в соответствии с законом, принятым Конгрессом, должна состояться передача участка под строительство, и через короткий промежуток времени – двадцать семь с половиной месяцев – а именно 1 мая 1893 года, все строительные работы должны быть завершены, ландшафт приведен в окончательный вид, и выставочные экспонаты установлены».

Доехав до берега озера, архитекторы снова вылезли из экипажей. Пибоди из Бостона взошел на пирс. Повернувшись к Бернэму, он спросил: «Так вы хотите сказать, что намерены открыть здесь выставку в девяносто третьем году?»

«Да, – ответил Бернэм. – Мы намерены это сделать».

«Это невозможно», – сказал Пибоди.

Бернэм посмотрел на него. «Это уже решено», – ответил он.

Но даже он еще не осознал, да и не мог осознать того, что ему предстояло в будущем.

* * *

Рут вернулся в Чикаго как раз в то время, когда архитекторы были в Джексон-парке. В тот день ему исполнился сорок один год. Прямо с вокзала он пошел в «Рукери». «Он вошел в офис с веселым видом и шутками, – рассказывала Гарриет Монро, – и в тот же день получил заказ на строительство большого промышленного здания».

Но чертежник Пол Старрет, встретившийся с Рутом во второй половине дня в лифте, вспоминал, что Рут «выглядел больным». От его веселого настроения не осталось и следа. Он снова пожаловался на усталость.

* * *

Архитекторы вернулись из поездки обескураженными и в подавленном настроении. Они вновь собрались в библиотеке фирмы, где к ним присоединился внезапно оживший Рут. Он был вежливым, обходительным, много и беззлобно шутил. Бернэм был твердо уверен в том, что если кто-либо сможет повлиять на этих людей, заставить их отнестись к делу с желанием и даже со страстью, то этим человеком может быть только Рут. Рут пригласил всех приехавших в Чикаго архитекторов к себе на ужин и чаепитие на следующий день, в воскресенье, а затем поспешил домой, на Астор-плейс, чтобы увидеться, наконец, с детьми и женой Дорой, которая, по словам Гарриет Монро, лежала в постели «больная, почти умирающая» после недавнего выкидыша.

Рут рассказал Доре о своей хронической усталости и предложил нынешним летом обязательно исчезнуть из города, чтобы подольше отдохнуть. Последние месяцы были полны забот и волнений, приходилось много работать по ночам и часто выезжать на объекты. Он переутомился. Последняя поездка на юг никак не облегчила его душевное и телесное состояние. Он не мог дождаться 15 января, когда в конце недели архитекторы проведут заключительное совещание и разъедутся по домам.

«После 15-го, – сказал он жене, – я хоть немного освобожусь».

* * *

Архитекторы с востока и местные, чикагские, снова собрались этим вечером в университетском клубе на ужин, устроенный в их честь Комитетом по землеотводу и строительству выставки. Рут чувствовал себя слишком уставшим, чтобы присутствовать в клубе. Было ясно, что этот ужин должен помочь разжечь в душах архитекторов энтузиазм и показать гостям, что Чикаго намерен полностью выполнить все взятые на себя обязательства по устройству выставки. Это был первый из целого ряда последовавших за ним сказочно богатых и обильных банкетов, при взгляде на меню которых сразу же возникал вопрос, не хватит ли кого из руководящих деятелей города удар.

Стоило архитекторам появиться, как их сразу обступили репортеры. Архитекторы держались вежливо и доброжелательно, но были крайне немногословны.

Их посадили за большой стол в форме буквы Т, во главе которого сидел президент выставки, Лайман Гейдж, по правую руку от него сидел Хант, а по левую – Олмстед. Огромное число гвоздик и роз, розовых и красных, превратили столы в цветочные клумбы. Возле каждой тарелки лежали букетики. Все присутствующие были во фраках. За столом не было ни одной женщины.

Ровно в восемь часов вечера Гейдж взял Ханта и Олмстеда под руки и повел их из гостиной клуба в банкетный зал.

* * *

Устрицы.

Бокал или два бокала Монтраше.

Консоме из зеленой черепахи.

Амонтильядо .

Жареное филе сельди под соусом à la Maréchale.

Огурцы. Картофель à la Duchesse.

Вырезка à la Rossini.

Шато Лафит и Риннар Брют.

Донышки артишоков фаршированные.

Pommery Sec .

Шербет с коньяком и вишневым сиропом.

Сигареты.

Вальдшнеп на тосте.

Салат со спаржей.

Мороженое с кристаллизованным имбирем.

Сыры: пон-левек, рокфор. Кофе. Ликеры.

Мадера 1815 года.

Сигары.

* * *

Первым слово взял Гейдж. В своей торжественной речи он описал блестящее будущее предстоящей выставки и призвал великих людей, находящихся в банкетном зале, в первую очередь думать о выставке и в последнюю – о себе, утверждая, что только подчинение личных интересов общему делу обеспечит успех экспозиции. Его слова были встречены аплодисментами; лица присутствующих потеплели, а на некоторых появилось что-то вроде энтузиазма.

Следующим выступил Бернэм. Он описал свое собственное видение выставки и решимость Чикаго воплотить это в реальность. Он также призвал присутствующих к сплоченной работе в команде и к самопожертвованию. «Джентльмены, – сказал он, – 1893 год будет третьей знаменательной датой в истории нашей страны. Две предыдущие даты – 1776  и 1861  годы – это заслуга всех настоящих американцев, и сейчас я призываю вас послужить своей стране!»

На этот раз в банкетном зале как будто произошло извержение вулкана. «В тот вечер архитекторы уходили с банкета, словно солдаты единого воинского подразделения», – рассказывал Бернэм.

Однако объединение всех сил в боевые порядки было делом жителей Чикаго. На следующий день в доме Рута Гарриет Монро, встретив пришедших в гости архитекторов с востока, буквально отшатнулась от них. «Разговаривая с ними, я была поражена тем, насколько вялыми и апатичными они выглядели, – вспоминала она. – Вряд ли можно было рассчитывать на то, что постройка столь огромных и в то же время столь недорогих зданий вызовет восхищение: однообразно ровные площадки, выделенные под строительство в Чикаго, практически не позволяли использовать эффективные приемы группирования объектов; времени на подготовку и строительство было очень мало: эти и другие отрицательные моменты в основном и создавали у архитекторов ощущение того, что власть проявляет к выставке полное безразличие».

После чаепития Рут провожал гостей к их экипажам. Было темно и очень холодно. Вдоль Астор-плейс дул резкий ветер. Позже, вспоминая события, участники придавали большое значение тому факту, что Рут вышел на пронизывающий ночной холод в одном вечернем костюме, даже не набросив на плечи пальто.

 

Точка схода

После многих лет, потраченных на переезды из одного города в другой, на переходы с одной работы на другую, некий молодой ювелир по имени Ицилиус Коннер – он предпочитал, чтобы его звали Нед, – переехал в Чикаго со своей женой Джулией и их восьмилетней дочерью Перл и быстро понял, что Чикаго – это поистине город, где тебя на каждом шагу подстерегает удача. В начале 1891 года Нед уже работал управляющим ювелирного отдела, который располагался вдоль одной из стен в успешно работающей аптеке в южном районе города, на пересечении Тридцать шестой улицы и бульвара Уоллес. Впервые за всю взрослую жизнь Неда будущее сулило ему надежду на удачу.

Владелец этой аптеки, несмотря на свою молодость, был удачливым и предприимчивым человеком, истинным сыном века, и казалось, нацелился на еще больший успех, поскольку Всемирная Колумбова выставка должна была быть построена вблизи его дома, на расстоянии короткой поездки на омнибусе, в конце Тридцать шестой улицы. Ходили слухи, что прокладываемая сейчас дорога, которой даже придумали название «Аллея Л» (поскольку сооружаемая для нее эстакада будет иметь опоры в форме этой буквы, поставленной вверх ногами), протянется дальше на восток вдоль Тридцать шестой улицы до самого Джексон-парка и послужит еще одной транспортной магистралью для доставки будущих посетителей на выставку. Уже сейчас плотность движения на этой улице, казалось, достигла максимума, поскольку каждый день сотни горожан ездили на своих экипажах в парк, чтобы посмотреть на выбранное для выставки место. Но смотреть было пока практически не на что. Нед и Джулия считали парк безобразным, пустынным местом, где кроме куч песка и полувысохших дубов ничего не было, а вот Перл с увлечением пыталась ловить головастиков в лужах со стоячей водой. То, что на этой земле может возникнуть нечто удивительное, казалось невероятным, хотя Нед, как и большинство новых переселенцев в Чикаго, был готов признать, что этот город был совсем не похож на все места, где ему пришлось побывать прежде. Если какой-либо город и мог извлечь для себя выгоду за счет детально продуманного и широко распространяемого хвастовства, то таким городом был именно Чикаго. Новый работодатель Неда, доктор Г. Г. Холмс, казался превосходным воплощением того, что все называли «чикагским духом». Быть таким молодым и уже владеть зданием, протянувшимся на целый квартал, – подобное было невозможно ни в одном из мест, где Неду довелось жить прежде. А здесь это казалось совершенно обычным делом.

Семейство Коннеров проживало в квартире на втором этаже, рядом с квартирой, которую занимал сам доктор Холмс. Их квартира была не из самых лучших, но жить в ней было приятно и весело, к тому же в ней было тепло, а место работы находилось совсем рядом. Плюс к тому Холмс предложил Джулии работу в аптеке и обучал ее ведению приходно-расходных книг. Позже, когда восемнадцатилетняя сестра Неда, Гертруда, приехала в Чикаго, Холмс предложил работу и ей – в своей недавно созданной компании по продаже лекарств через почту. Имея три зарплаты, семейство вскоре смогло позволить себе перебраться в собственный дом, на одной из широких, покрытых щебенкой улиц Энглвуда. Они без труда смогли приобрести велосипеды и совершать поездки к театру Тиммермана , расположенному на их улице.

Однако одно обстоятельство доставляло Неду беспокойство. Холмс, как ему казалось, уделял слишком большое внимание Герти и Джулии. С одной стороны, это было естественно и, в общем-то, привычно для Неда, поскольку обе женщины были очень красивыми: Герти – стройная брюнетка, а Джулия – высокая и отлично сложенная. Неду было сразу ясно без каких-либо сомнений, что Холмс из тех мужчин, которые любят женщин и которым женщины платят взаимностью. Красивых молодых женщин, казалось, тянуло в аптеку. Когда Нед пытался помочь им, их взгляды сразу становились отсутствующими, а лица безразличными. Но стоило Холмсу появиться в аптеке, как они моментально преображались.

Нед, всегда бывший обычным неприметным мужчиной, сейчас стал как бы частью интерьера, кем-то вроде зрителя своей собственной жизни. Только его дочь, Перл, относилась к нему, как всегда, со вниманием. А Нед с тревогой наблюдал, как Холмс обхаживает Герти и Джулию, пуская в ход улыбки, подарки и преувеличенно елейное славословие – особенно в адрес Герти, – и с какой радостью женщины реагируют на это. Стоило Холмсу отойти от них, они сразу становились мрачными и унылыми и даже позволяли себе проявлять капризность и раздражительность в обращении с клиентами.

Еще в большее замешательство приводило Неда то, как к нему изменилось отношение клиентов. И дело было вовсе не в том, что они ему говорили, а в том, что он читал в их глазах, когда они смотрели на него – что-то вроде сочувствия и даже жалости.

* * *

Однажды вечером Холмс попросил Неда оказать ему услугу. Он привел его в подвал и подвел к большому хранилищу, затем вошел внутрь, попросил Неда закрыть дверь и слушать его крики. «Я закрыл дверь и приложил ухо к щели, – вспоминал Нед, – но смог услышать лишь слабый и неотчетливый звук». Нед открыл дверь, и Холмс вышел из хранилища. Теперь Холмс попросил Неда войти внутрь и постараться кричать изо всех сил, так чтобы он сам смог оценить, какой силы звук будет проходить через дверную щель. Нед сделал то, о чем просил Холмс, но как только тот открыл дверь, пулей выскочил наружу. «Такого рода дела – это не по мне», – сказал он.

Зачем кому-то может понадобиться звуконепроницаемое хранилище – такой вопрос тогда не пришел ему в голову.

* * *

А вот у полиции были волнения другого вида – письма от родителей, визиты детективов, нанятых родителями, – но и то, и другое было мелкими эпизодами, тонувшими в хаосе, царившем в этом ведомстве. Пропажа людей, казалось, была в Чикаго чем-то вроде повседневного развлечения. Во всех частях города пропадало слишком много людей, что не позволяло проводить тщательное расследование, к тому же было задействовано слишком много сил, что мешало выявлять серийных преступников. Патрульные полицейские, многие из которых едва ли могли хоть на что-то годиться, назначались главами административных отделов. В штате было всего несколько детективов, а их возможности и квалификация были минимальными. А это подчас не позволяло им видеть даже то, что лежало на поверхности. Обычные исчезновения – польских девушек, мальчишек со скотопрогонных дворов, рабочих-итальянцев, чернокожих женщин – практически не привлекали внимания полиции. Только исчезновение богатых людей вызывало усиленную реакцию, но и здесь детективы могли мало что сделать помимо того, что посылать телеграммы в другие города да периодически посещать морги для сбора ежедневных данных о неидентифицированных трупах мужчин, женщин и детей. Сложившаяся ситуация, когда половина городских детективов была занята поиском пропавших людей, вынудила начальника центрального разыскного отдела объявить, что он рассматривает вопрос создания отдельной службы под названием «Отдел таинственных исчезновений».

Женщины и мужчины пропадали примерно в равных пропорциях. Фанни Мур, молодая девушка, приехавшая из Мемфиса , не вернулась в пансион, в котором она остановилась, и больше никто никогда ее не видел. Дж. У. Хайлиман однажды вышел с работы, сел в пригородный поезд и пропал; как писала «Трибюн», «пропал, словно его поглотила земля». Жители были уверены, что женщин насилуют, мужчин грабят, а их трупы бросают в воду реки Чикаго или в аллеях, вливающихся в Халстед-стрит  и в плотно укатанный участок Кларк-стрит  между перекрестками с улицами Полк-стрит и Тейлор-стрит, более известный офицерам-ветеранам как Шайенн. Обнаруженные тела отвозились в морг; если они оставались невостребованными, их следующим пристанищем становился анатомический амфитеатр в медицинском колледже на Раш-стрит или больница округа Кук, а уже оттуда трупы направлялись в лабораторию сочленения для выполнения тонких операций, связанных с освобождением костей и черепов от мышечных и соединительных тканей, их промыванием и отбеливанием. После этого следовала сборка скелетов для последующего использования врачами, демонстраций в анатомических музеях, а также частных коллекциях авторов научно-популярных книг. Волосы продавались на парики, одежду передавали в богадельни.

Это напоминало безотходное производстве на скотобойнях «Юнион»: в Чикаго ничего не шло в отходы.

 

Один

Чикагские архитекторы и их коллеги с востока снова встретились утром в понедельник, 12 января, в библиотеке компании «Бернэм энд Рут», на верхнем этаже здания «Рукери». Рута на встрече не было. Уильям Р. Мид приехал из Нью-Йорка на замену своего убитого горем партнера, Маккима. Пока собравшиеся ждали прихода своих остальных коллег, некоторые из присутствующих подходили время от времени к окнам, выходящим на восток библиотеки, и смотрели на безбрежную гладь озера Мичиган. Свет, проникавший в комнату, был неестественно ярок благодаря солнечным лучам, отражающимся от поверхности озера и заснеженного берега.

Бернэм встал, чтобы поприветствовать гостей, но по нему было видно, что на душе у него нерадостно. Он был уверен, что архитекторы с востока снова прибегнут к продолжительной дипломатической сдержанности, и сейчас, казалось, был одержим идеей победить их с помощью лести, граничащей с показным религиозным поклонением – тактикой, которой, по словам Луиса Салливана, Бернэм владел виртуозно. «Будучи не особенно восприимчивым к лести, если не считать случаев использования ее в сентиментальных ситуациях, он сам быстро понял ее действенность, когда щедро расточал ее в адрес крупных бизнесменов», – писал Салливан. Луис многократно наблюдал, как это происходит, и поначалу поражался бесстыдству Бернэма; единственное, что еще больше поражало его, так это глупость того, кому эта лесть была адресована и кто принимал ее за чистую монету. Этот метод был примитивным, но он работал.

И вот что еще вспоминал Луис Салливан: «Вскоре стало заметно, что он все больше и больше преклоняется перед архитекторами с востока, потому что они одним своим присутствием буквально рассеяли дремучее невежество и предрассудки своих западных собратьев».

Заметил это и Хант. «Черт возьми, – прохрипел он, – мы что, приехали сюда в качестве миссионеров? Может, начнем наконец работать?»

Слабую надежду на то, что соглашение может быть достигнуто, почувствовали все, кто был в комнате. Адлер весело смотрел на коллег; Салливан едва заметно ухмылялся. Олмстед с невозмутимым видом наблюдал, как будто прислушивался к постоянно донимавшему его громкому шуму в ушах. На лице Ханта застыла немыслимая гримаса: поездка из Нью-Йорка и экскурсия в Джексон-парк обострили его подагру.

Вмешательство Ханта встревожило Бернэма. Оно снова болезненно напомнило ему о пренебрежительном отношении архитекторов с востока, о том, что его отвергли в Гарварде и Йеле; однако сказанное Хантом и явное согласие с ним всех присутствующих заставили Бернэма сосредоточить внимание на обсуждаемом вопросе. Вот как это виделось Салливану: «Бернэм вышел из состояния сомнамбулической прострации и вернулся в реальность. Он обладал достаточным чутьем и понял, что «дядюшка Дик» – так звали Ханта – оказал ему необходимую услугу».

Бернэм объявил собравшимся, что с этой минуты они являются Советом архитекторов выставки, и предложил им выбрать председателя. Председателем был избран Хант. «Таким образом, естественное доминирующее положение этого мастера вновь безоговорочно подтвердилось, – писал Ван Брант, – а мы в очередной раз стали его желанными и счастливыми учениками».

Секретарем выбрали Салливана, который самым решительным образом не относил себя к числу счастливых учеников Ханта. Для него Хант был воинствующим янычаром сгинувшей во времени цивилизации. Да и Бернэм тоже. Они оба символизировали для него то, что стояло на пути его собственного нарождающегося представления о том, как функциональное назначение здания должно находить свое отображение в его конструкции – а это значит, что не форма должна соответствовать функциональному назначению постройки, а «функциональное назначение создает или компонует соответствующую себе форму».

Хант был для Салливана чем-то вроде ископаемой древности, а вот Бернэм представлялся ему куда более опасным. Он, по мнению Салливана, обладал способностью всецело посвящать себя избранному делу, что было свойственно и ему самому. Салливан пришел к заключению, что чикагскую архитектуру главным образом представляют две фирмы: «Бернэм энд Рут» и «Адлер энд Салливан». «В каждой фирме был человек с твердой и неизменной жизненной целью, ради достижения которой был готов приложить все силы или поступиться всем», – писал Салливан. Дэниел Бернэм был одержим идеей властвовать подобно феодалу. Луис Салливан в такой же степени был одержим благодетельной идеей демократической власти. Салливан обожал и Рута, и Адлера, но считал, что им отведены роли второго плана. «Джон Рут был настолько терпимым и снисходительным, что, по мнению многих, он никогда не сможет воспользоваться имеющейся у него властью; Адлер был по самой своей сути технарем, инженером, добросовестным администратором… Вне всякого сомнения, Адлеру не хватало воображения и фантазии, что в определенной степени было присуще и Джону Руту – можно сказать, что они оба были обделены воображением мечтателя. А в воображении мечтателя как раз и заключались и сила Бернэма, и страстность Луиса».

Вскоре после полудня Бернэм вышел из комнаты, чтобы поговорить по телефону с Дорой Рут. Она сказала ему, что муж проснулся с сильной простудой и не сможет присутствовать на встрече. Через несколько часов она позвонила снова: был врач и поставил диагноз – пневмония.

Настроение у Рута было хорошее. Он шутил и рассказывал смешные истории. «Мне всю жизнь не удавалось избежать болезней – ради того, чтобы сейчас все кончилось благополучно, – сказал он Гарриет Монро. – Я знаю, что, когда и вправду придет мой час, это будет сплошной ужас».

* * *

Архитекторы продолжали встречу, но уже без Бернэма, который остался у постели своего партнера. Он лишь иногда возвращался в библиотеку для разрешения какого-либо вопроса или навещал Ханта, которого так сильно мучила подагра, что он не выходил из своего номера в «Веллингтон отеле». Рут шутил с сиделками. На своем регулярном совещании – они еженедельно проводились по средам – Комитет по землеотводу и строительству принял резолюцию с пожеланием скорейшего выздоровления Руту. В тот день Бернэм писал одному из чикагских архитекторов по имени У. У. Бойнтон: «Мистер Рут очень плох, и нет никакой уверенности в его выздоровлении, но шанс у него все-таки еще есть».

В четверг у Рута, казалось, наступило улучшение. Бернэм снова писал Бойнтону: «Сегодня утром я могу вас немного обрадовать. Ночь он провел хорошо, и сейчас ему полегчало. Хотя опасность еще не миновала, мы продолжаем надеяться».

* * *

Энтузиазм среди архитекторов нарастал. Пока Хант безвылазно находился в номере отеля, вместо него председательствовал Пост. Он и Ван Брант циркулировали между библиотекой, где происходило совещание, и отелем, в котором находился Хант. Архитекторы одобрили с некоторыми поправками первоначальный план, выполненный на коричневом листе бумаги Бернэмом, Олмстедом и Рутом. Они решили, насколько высокими должны быть главные здания и как их следует разместить на Главной площади. Было решено, что все здания будут оформлены в едином архитектурном стиле – близком к классицизму, а значит, будут иметь колонны и фронтоны , вызывающие в памяти славные дела Древнего Рима. Такой выбор прозвучал как анафема для Салливана, питавшего отвращение к неоригинальной архитектуре, но во время совещания он не высказал никаких возражений. Архитекторы также приняли решение, которое впоследствии будет признано самым важным решением для выставки: они установили одинаковую высоту – шестьдесят футов – для карнизов всех строений Главной площади. Карниз должен быть выполнен в форме горизонтального декоративного выступа. Стены, крыши, купола и арки могут быть намного выше, но за счет установления единой высоты и формы карниза архитекторы гарантировали гармонию наиболее внушительных и впечатляющих построек выставки.

Около четырех часов дня в четверг Кодмэн и Бернэм направились к Руту. Кодмэн остался в экипаже, а Бернэм вошел в дом.

* * *

Когда Бернэм вошел в комнату Рута, тот почти задыхался. Почти весь день Рут бредил, и его бред был каким-то странным; в его воспаленном сознании снова возникали картины, которые мучили его и прежде: ему грезилось, будто он летит по воздуху. Увидев Бернэма, он спросил: «Ты ведь не уйдешь от меня снова, верно?»

Бернэм заверил его, что не уйдет, однако ушел, чтобы поговорить с женой Рута, находившейся в соседней комнате. Бернэм разговаривал с ней, и вдруг в комнату вошла родственница Доры. Она объявила, что Рут скончался. В последние моменты жизни, сказала она, пальцы его рук, лежащие на одеяле, шевелились, как будто он играл на рояле. «Ты слышишь? – шепотом спросил он. – Ну разве это не прекрасно? Именно это я и называю музыкой».

* * *

Дом погрузился в зловещую могильную тишину, в которой слышались только шипение газовых ламп и слабое тиканье часов. Бернэм спустился на нижний этаж. Он не почувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает. Тетушка Гарриет Монро, которую звали Нети, сидела на ступеньке лестничного пролета, ведущего из комнаты на второй этаж. Женщина прислушивалась к шагам Бернэма. Огонь, горевший в камине за его спиной, отбрасывал огромные тени на противоположную стену. «Я все время работал, – ни к кому не обращаясь, произнес Бернэм, – я задумал и все время мечтал о том, чтобы мы стали величайшими архитекторами в мире… я заставил его поверить в это и постоянно укреплял его в этом мнении… и вот теперь он мертв… проклятие!.. проклятие!.. проклятие!»

* * *

Смерть Рута потрясла Бернэма и потрясла Чикаго. Восемнадцать лет Бернэм и Рут были партнерами и друзьями. Каждый знал мысли другого. Каждый мог полностью положиться на партнера, мог доверять его опыту и уменью. И вот теперь Рута не стало. Многие считали, что смерть Рута может означать и смерть выставки. Почти во всех номерах газет печатались интервью руководящих деятелей города, в которых они изображали Рута «локомотивом» работ, связанных с устройством выставки, и сетовали на то, что без него город едва ли сможет воплотить свои мечты в жизнь. «Трибюн» писала, что Рут был «несомненно наиболее выдающимся архитектором Чикаго, да и во всей стране вряд ли кто-либо мог превзойти его». Эдвард Джефферей, председатель Комитета по землеотводу и строительству, говорил: «Нет среди архитекторов человека, обладающего такой гениальностью и способностями, которые требуются для того, чтобы подхватить работу по созданию выставки, работу, которую выпустил из своих рук мистер Рут».

Бернэм хранил молчание. Он размышлял о том, чтобы самому отстраниться от работ, связанных с выставкой. Две силы боролись внутри его: скорбь и желание закричать во весь голос о том, что это он, Бернэм, был тем самым «локомотивом», организовавшим архитектурное проектирование выставки; что это он, Бернэм, был тем самым партнером, который создал и раскрутил фирму «Бернэм энд Рут», и что под его руководством она постоянно достигала новых архитектурных высот.

Архитекторы с востока отбыли восвояси в субботу, 17 января. В воскресенье Бернэм присутствовал на поминальной службе по Руту в его доме на Астор-плейс и на его погребении на Грейслендском кладбище – чудесном приюте для состоятельных усопших, расположенном в нескольких милях от Петли.

В понедельник Бернэм уже опять сидел за письменным столом и написал двенадцать писем. В кабинете Рута, смежном с его кабинетом, было тихо, дверь была задрапирована материей в гамме цветов национального флага. Воздух был наполнен запахами оранжерейных цветов.

Задачи, которые предстояло решить Бернэму, казались сейчас более пугающими, чем раньше.

* * *

Во вторник в Канзас-Сити лопнул один из крупных банков. В следующую субботу Лайман Гейдж объявил о своем уходе с 1 апреля с поста президента выставки в связи с необходимостью уделять повышенное внимание своему собственному банку. Генеральный директор выставки, Джордж Девис, поначалу отказывался в это верить. «Да это же чушь, – отмахнулся он, услышав эту новость. – Гейдж должен быть с нами. Нам без него не обойтись».

А между тем работать надо было не покладая рук. Как и опасался Бернэм, руководители профессиональных союзов начали использовать будущую выставку как средство достижения таких целей, как установление минимальной оплаты труда и восьмичасового рабочего дня. Кроме того, существовали реальные угрозы пожара, погодных катаклизмов, болезней; редакторы иностранных изданий уже задавали на своих страницах вопрос, кто отважится посетить выставку, зная о проблемах с чикагской канализацией, ставших уже притчей во языцех. Никто еще не забыл того, как в 1885 году сточные воды явились причиной вспышек холеры и брюшного тифа, унесших жизни десяти процентов населения города.

Темные силы объединялись и группировались в дыму, окутавшем город. Где-то в самом сердце Чикаго некий молодой ирландский иммигрант погрузился еще глубже в безумие – это было что-то вроде преамбулы к действу, которое впоследствии повергнет в шок всю нацию и разрушит то, что в мечтах Бернэма должно было стать величайшим событием всей его жизни.

Совсем рядом с ним подняло голову и более странное существо, тоже волнуемое предвкушением. «Я родился с дьяволом внутри, – писал он. – Я не мог не считаться с тем фактом, что я – убийца, так же как поэт не может подавить в себе страсть к песне».

 

Часть II. Ужасный бой

 

Чикаго, 1891–1893

 

Заседание

Во вторник, 24 февраля 1891 года, Бернэм, Олмстед, Хант и остальные архитекторы собрались в библиотеке на верхнем этаже «Рукери» для того, чтобы представить чертежи основных построек выставки Комитету по землеотводу и строительству. Архитекторы собрались заранее и все утро совещались под председательством Ханта. Из-за подагры он был вынужден положить болевшую ногу на стол. Олмстед выглядел усталым, но на его сером лице глаза под совершенно голым черепом блестели как лазуритовые шарики. В группе появился новый человек, Огастес Сен-Годен , один из наиболее известных американских скульпторов, которого Чарльз Макким пригласил, чтобы оценить проект. Члены Комитета по землеотводу и строительству прибыли в два часа, моментально наполнив библиотеку запахами сигар и шерсти, долго бывшей на морозе.

Освещение комнаты было тусклым, поскольку солнце давно уже перешло зенит. Порывы ветра колотили по окнам. В камине в северной стене с треском и шипением полыхало мощное пламя, создавая в комнате эффект сухого сирокко , покалывающего и пощипывающего замерзшую кожу.

Хант сделал быстрый жест рукой, и архитекторы начали работать.

Один за другим они выходили вперед, разворачивали чертежи и закрепляли их на стене. Ни от кого не укрылось, что между архитекторами что-то произошло – в комнату словно проникла какая-то новая сила. Они говорили, по словам Бернэма, «почти шепотом».

Каждое здание было более прекрасным, более продуманным, чем предыдущее, но все они были просто потрясающими – фантастические постройки, выполненные в невиданном доселе масштабе.

Хант нетвердой походкой прошел вперед и предъявил к показу административное здание, которое, как предполагалось, будет самым важным из всех построек на выставке; через расположенный в нем главный вход пройдет бо́льшая часть посетителей. В центре здания располагался восьмиугольник, увенчанный куполом, пик которого поднимался на 275 футов над поверхностью земли – выше, чем купол Капитолия.

Следующий представленный объект был еще больше. Возведенный в соответствии с проектом Джорджа Б. Поста павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний» стал бы самым большим из когда-либо построенных зданий, а на его постройку потребовалось бы вдвое больше стали, чем на постройку Бруклинского моста. К тому же все его внутренние помещения предполагалось осветить электрическими лампами. Для доставки посетителей на верхние уровни здания предполагалось установить в нем двенадцать лифтов на электрической тяге. Четыре лифта, смонтированных в центральной башне, предназначались для подъема посетителей на расположенный на высоте 220 футов внутренний мост, по которому они смогут выйти на внешний променад, чтобы полюбоваться потрясающим видом дальнего берега озера Мичиган; «такой панорамы, – как впоследствии было сказано в одном из путеводителей, – прежде не доводилось видеть ни одному из смертных».

Пост предлагал увенчать свое строение куполом высотой 450 футов, благодаря которому оно станет не только самым большим зданием в мире, но и самым высоким. Пост обвел взглядом комнату и в глазах своих коллег увидел не только искреннее восхищение, но и кое-что еще. Его ухо уловило еле слышный шепот. Пост сразу понял, в чем дело: таким новым способом архитекторы выражали свое единое мнение. Предложенный им купол был слишком большим, но не в том смысле, что он был слишком высоким и представлял трудности для строителей – просто они посчитали его слишком помпезным элементом архитектурного ансамбля, частью которого он являлся. Рядом с ним здание Ханта будет выглядеть невзрачным, а это, в свою очередь, принизит достоинство самого Ханта и нарушит гармонию с остальными постройками на Главной площади. Не дожидаясь, пока архитекторы выскажут свое единое мнение, Пост спокойным голосом объявил: «Я не собираюсь настаивать на таком куполе, вероятнее всего, я просто изменю проект этого здания». Его слова были встречены молчаливым, но единодушным одобрением.

Следуя совету Бернэма, Салливан уже изменил проект своего здания. Изначально Бернэм намеревался поручить фирме «Адлер энд Салливан» проект Концертного зала, но партнеры отказались от этого проекта – отчасти потому, что все еще были убеждены в неправильности действий Бернэма. Позднее Бернэм предложил им Павильон транспорта, на что они согласились. За две недели до этого заседания Бернэм написал Салливану письмо, в котором просил его изменить проект и сделать «один большой вход на восточном фасаде, но придать ему более внушительный и даже помпезный вид по сравнению с тем, что вы до этого предлагали… Я уверен, что ваше здание будет выглядеть более эффектно, если вы отойдете от старого метода расположения двух входов на одном фасаде, ведь ни один из них не будет выглядеть таким изящным и эффектным, как один центральный вход». Салливан согласился с этим предложением, но так и не раскрыл историю этого изменения проекта, даже тогда, когда при обсуждении результатов выставки этот один большой вход посчитали примером архитектурного новаторства.

Все присутствующие архитекторы, включая Салливана, казалось, были охвачены единым порывом, хотя сам Салливан позднее отрицал, что чувствовал нечто подобное. Когда каждый из архитекторов разворачивал свои чертежи, «нервное напряжение настолько возрастало, что становилось болезненным», – вспоминал Бернэм. Сен-Годен, высокий, худощавый, с бородкой-эспаньолкой, молча и неподвижно сидел в углу, словно восковая фигура. Бернэм на каждом лице видел «спокойное напряженное внимание». Теперь ему, наконец, стало ясно, что архитекторы поняли всю серьезность разработанных в Чикаго планов по организации выставки. «Один за другим разворачивались чертежи, – вспоминал Бернэм, – и на исходе этого дня стало ясно, что за картина сформировалась в головах всех присутствующих: своим мысленным взором они видели нечто более грандиозное и красивое, чем то, что могло представить себе самое богатое воображение».

Когда за окном наступили сумерки, архитекторы зажгли газовые лампы, которые при горении издавали легкое шипение, словно потревоженные кошки. С улицы окна верхнего этажа здания «Рукери» казались ярко освещенными – благодаря мигающему свету газовых ламп и огню, горящему в большом камине. «В комнате было тихо, как в могиле, – вспоминал Бернэм, – слышен был лишь негромкий голос архитектора, поясняющего свой проект. Казалось, что в комнате находится огромный магнит, который притягивает к себе все».

Последний чертеж сняли со стены, но еще некоторое время после этого в комнате стояла тишина.

Первым нарушил молчание Лайман Гейдж, все еще числившийся президентом выставки. Гейдж был банкиром, высоким, с военной выправкой, консервативным в одежде и манере поведения, но сейчас было видно, что он с трудом сдерживает бурлящие эмоции; внезапно он встал и подошел к окну. «Вы бредите, джентльмены, бредите, – зловещим шепотом произнес он. – Дай бог, чтобы хотя бы половина ваших грез воплотилась в жизнь».

Но вот встал со своего места Сен-Годен. За весь день он не сказал ни слова. Быстро подойдя к Бернэму, он взял его руки в свои. «Я никогда не думал, что мне доведется увидеть такое, – сказал он. – Послушай, старина, ты сам-то хоть понимаешь, что это было собрание величайших мастеров, первое с XV века?»

* * *

У Олмстеда тоже было такое чувство, что произошло что-то необычное. Но вместе с тем только что завершившаяся встреча оставила в его душе неприятный осадок. Во-первых, она подтвердила его растущие опасения, что архитекторы не принимали во внимание связи природных особенностей ландшафта со зданиями, которые они предлагают построить. Общий взгляд архитекторов на этот аспект, который он ясно увидел по их чертежам, неприятно поразил его: он понял, что для них основное – это вид строения, а отсюда и склонность к монументальности. Ведь, в конце концов, это Всемирная выставка, а какая выставка без веселья и забав? Сознавая растущее желание архитекторов поставить во главу угла масштабность, Олмстед незадолго до этого совещания написал Бернэму памятную записку, в которой изложил свои соображения, как привлечь внимание архитекторов к почве и ландшафту. Он хотел, чтобы в лагунах и на каналах были построены водопады всех видов и цветов и чтобы по их волнам непрерывно плыли маленькие корабли. Но не просто корабли: соответствующие корабли. Эта тема буквально пленила его. Его широкий взгляд на то, что представляла собой ландшафтная архитектура, охватывал все, что росло, летало, плавало или как-то иначе появлялось на создаваемом им ландшафтном пейзаже. Розы создают вкрапления красного; корабли усложняют пейзаж, добавляя в него жизнь. Но правильный выбор корабля представлялся ему проблемой крайне важной. Он боялся и думать о том, что может быть, если решение по этой проблеме поручат принимать одному из многочисленных комитетов по организации выставки. Поэтому он хотел, чтобы Бернэм с самого начала знал его точку зрения.

«Мы должны попытаться использовать корабли так, чтобы сделать экспозицию веселой и привлекательной», – писал он. Он категорически не хотел видеть ни дыма, ни пара, тянущегося за кораблями; ему были необходимы суда на электрической тяге, спроектированные специально для парка, с подчеркнуто грациозными обводами и бесшумным ходом. Особую важность он придавал тому, что эти корабли должны быть постоянно в действии, но не создавать шума; привлекать к себе взгляды, но не тревожить слух. «Мы должны поставить перед собой задачу создания регулярной службы корабельных рейсов наподобие омнибусных линий, действующих в городе», – писал он. Он также рисовал в своем воображении флотилию крупных выдолбленных из березовых стволов каноэ с сидящими в них индейцами с веслами, в оленьих шкурах и в перьях, а в ярмарочной гавани советовал поставить на якоря различные иностранные суда. «Я имею в виду парусники, которые в Малайзии называют «проа», катамараны, одномачтовые арабские каботажные суда, китайские санпаны, японские лоцманские катера, турецкие каики, эскимосские каяки, боевые каноэ с Аляски, лодки с навесами со швейцарских озер и всякие прочие».

Однако куда более важным результатом этой встречи было осознание Олмстедом того, что архитекторы под влиянием своих благородных помыслов значительно усложнили задачу, которая еще раньше, во время посещения Джексон-парка, внушала ему страх. Когда они с Калвертом Воксом проектировали Центральный парк в Нью-Йорке, они планировали визуальные эффекты, воплощение которых в реальность должно будет произойти через несколько десятилетий; а сейчас ему будет отпущено всего двадцать шесть месяцев на то, чтобы преобразить заброшенный парк в ровную площадку, подобную той, на которой расположена Венеция, озеленить ее берега, острова, террасы и аллеи, используя все необходимое для того, чтобы получившийся ландшафт радовал его глаза. Однако то, что он видел на чертежах архитекторов, убеждало его в том, что времени на свою работу у него будет меньше двадцати шести месяцев. Та часть его работы, по которой посетители выставки смогут оценить созданный им ландшафт – озеленение и оформление земли, окружающей каждое строение, – может быть выполнена только после того, как будет закончена постройка главных зданий и с прилегающих к ним территорий будет вывезено строительное оборудование, когда отпадет необходимость во временных проездах, дорогах и всем, что мешает придать ландшафту эстетический вид. А ведь дворцы, которые он видел в «Рукери», были такими громадными и с таким множеством элементов украшения, что на их строительство наверняка уйдет все оставшееся время, а для него, Олмстеда, не останется почти ничего.

Вскоре после этого совещания Олмстед составил стратегию преобразования Джексон-парка. Написанная им десятистраничная докладная записка содержала основы всего, что относится к ландшафтной архитектуре и что не однажды было проверено им; он объяснял, как должны создаваться зрительные эффекты посложнее какого-нибудь сочетания стебельков и лепестков.

Особое внимание он уделил центральной лагуне выставки, которую его землечерпалки вскоре начнут отделять перемычкой от берега в Джексон-парке. Эти же землечерпалки создадут в центре лагуны остров с простым названием Лесистый. Главные постройки выставки поднимутся вдоль отдаленных от озера берегов. Олмстед считал лагуну наиболее важным элементом выставки. Подобно Главной площади, которая представляет собой архитектурное сердце выставки, Центральная лагуна должна явиться центром созданного для нее ландшафта.

Его основной целью было то, чтобы ландшафт выставки создавал ауру «таинственного поэтического воздействия». Цветы не должны использоваться так, как их использует обычный садовник. В данной ситуации каждый цветок, кустарник и дерево должны взаимодействовать с глазом – так, чтобы каждый природный элемент способствовал восприятию ландшафта в целом. Это может быть достигнуто, как указывал Олмстед, «посредством замысловатого соединения в одно целое листвы различных форм, чередованием и продуманным смешением бросающихся в глаза при хорошем освещении листьев и стеблей различных зеленых оттенков с другими листьями и стеблями, расположенными позади или под ними, и поэтому менее заметными и более затененными и лишь частично освещенными лучами света, отраженными от воды».

Он надеялся, что перед глазами посетителей выставки предстанет своеобразный цветовой калейдоскоп: внутренние поверхности листьев, искрящиеся отраженным светом, яркие красочные вспышки между толстыми стеблями высокой травы, колышущимися под бризом. «Нигде, – писал он, – не должно быть никакого выставления напоказ цветов ради того, чтобы привлечь к себе внимание. Наоборот, цветы следует использовать для создания эффекта скопления ярких световых пятен и их мерцания, которое обеспечится за счет того, что свет будет не полностью проходить сквозь пояс основного озеленения. Следует избегать всего, что будет иметь хотя бы едва заметное сходство с вычурно-показным выставлением цветов напоказ».

Осока, широколистная трава и грациозный камыш должны быть высажены по береговой линии Лесистого острова так, чтобы создать плотность и густоту, а также «послужить зыбким, проницаемым для взгляда экраном, за которым глаз сможет рассмотреть цветы. Если бы эти цветы росли на открытом месте, они бы слишком назойливо и бесцеремонно притягивали к себе внимание». Мысленно он представлял себе «густые заросли узколистного рогоза, над которыми возвышались бы камыши, ирисы, кучные стебли рогоза широколистного, из которых выглядывали бы цветущие растения, такие как огненно-красные кардинальские лобелии и желтые вьющиеся лютики, высаженные, если потребуется, на невысоких холмиках, приподнятых настолько, чтобы быть чуть заметными среди колышущихся зеленых стеблей, образующих передний план».

На дальнем берегу под террасами зданий он планировал высадить растения, источающие благоухание, такие как жимолость и ольхолистная клетра, чтобы источаемый ими аромат проникал в ноздри посетителей, проходящих по террасам, с которых открывается вид на остров и лагуну.

Общее воздействие от этого, писал он, «состоит в создании у посетителей ощущения, что перед ними театральная сцена, на которой на одно лето разместилась выставка».

Одно дело изложить на бумаге все, что предстает перед твоим мысленным взором, но совсем другое – воплотить все увиденное в реальность. Олмстеду было уже почти семьдесят, во рту у него горело, в голове шумело, каждую ночь он пребывал в пустыне бессонницы. Даже и без этой выставки у него был полный портфель неотложных, находившихся в работе заказов, главными из которых были площадки в «Билтморе»  и имение Вандербильта в Северной Каролине. Если все пойдет хорошо – если его здоровье не ухудшится еще больше, если удержится нормальная погода, если Бернэм закончит постройку основных зданий вовремя, если забастовщики не сорвут работы, если многочисленные комитеты и директора, которых Олмстед называл «наша неисчислимая армия руководителей», поймут, что надо оставить Бернэма в покое, – Олмстед, возможно, сможет решить свою задачу вовремя.

Один из корреспондентов журнала «Инжиниринг мэгезин»  задал вопрос, который почему-то не возник ни у кого из присутствовавших в «Рукери»: «Неужели возможно, что такой огромный комплекс строительных работ, намного превосходящий тот, что был выполнен к Парижской выставке 1889 года, будет завершен за два года?»

* * *

Бернэма совещание в «Рукери» также и по той же причине лишило покоя: времени оставалось очень мало. На все, казалось, уходило больше времени, чем требовалось, и ничего не шло гладко. Первые реальные работы в Джексон-парке начались 11 февраля, когда пятьдесят итальянских иммигрантов, нанятых чикагской компанией «Макартур бразерс», приступили к рытью дренажной траншеи. Эта рутинная операция практически ничего не значила. Однако известие о начале работ быстро распространилось по городу, и пятьсот мужчин, членов профсоюза, нагрянули в парк и выгнали оттуда итальянцев. Спустя два дня, 13-го числа, в пятницу, шестьсот человек собрались в парке, чтобы выразить Макартурам протест против того, что они называли «наймом импортных рабочих». На следующий день две тысячи человек с кольями в руках двинулись в наступление на рабочих Макартура, захватили двоих и принялись избивать. Прибыла полиция. Толпа попятилась назад. Макартур обратился к мэру города, Крегьеру, с просьбой о защите; Крегьер поручил совету городской мэрии в лице молодого юриста по имени Кларенс Дэрроу заняться этим делом. Через два дня вечером члены профсоюза встретились с руководящими работниками выставки и предъявили им свои требования: ограничить рабочий день восьмью часами; платить зарплату по шкале, принятой профсоюзом, и в первую очередь нанимать на работу членов профсоюза. После двухнедельного размышления совет директоров выставки согласился на установление восьмичасового рабочего дня, обещав обдумать остальные требования.

Помимо этого, возник конфликт в руководстве выставки. Национальная комиссия, сформированная из политиков и возглавляемая генеральным директором Джорджем Дэвисом, настаивала на передаче финансового контроля в ее руки; Выставочная компания, в которую входили ведущие чикагские бизнесмены, а президентом был Лаймон Гейдж, была категорически против, мотивируя это тем, что компания увеличит смету и потратит деньги так, как ей будет угодно.

Комитеты управляли всем. В своей частной практике Бернэм привык держать под контролем все расходы, связанные со строительством небоскребов. А теперь ему было необходимо согласовывать с исполнительным комитетом Выставочной компании каждый свой шаг, даже покупку чертежных досок. Все это приводило его в отчаяние. «Нам необходимо немедленно покончить с этим, – объявил Бернэм. – Эти задержки кажутся бесконечными».

Но Бернэм не стоял на месте. Он, например, организовал конкурс для выбора женщины-архитектора для проектирования Женского павильона на выставке. Победительницей стала София Хейден из Бостона. Ей был двадцать один год. Конкурсный приз стал оплатой представленного ею проекта: одна тысяча долларов. Все архитекторы-мужчины получили за свои проекты по десять тысяч долларов. Многие восприняли скептически то, что какая-то не известная никому женщина смогла сама справиться с таким серьезным проектом. «Подробное изучение фактов показывает, что эта женщина самостоятельно, без чьей-либо помощи выполнила все чертежи, – писал Бернэм. – Все сделано в ее доме ею самою».

Однако в марте все архитекторы пришли к выводу, что дела продвигаются слишком медленно и что если все объекты будут построены в соответствии с разработанными изначально проектами из камня, стали и кирпича, то здания едва ли будут готовы ко дню открытия. Они приняли единодушное решение покрыть свои здания «оболочкой»: упруго-эластичной смесью штукатурного раствора и джута, из которой можно формовать колонны, скульптурные элементы, а также наносить ее на деревянные каркасы, создавая иллюзию, будто они сделаны из камня. «На стройплощадках не будет ни одного кирпича», – объявил Бернэм.

В этой горячке, когда нагрузка на Бернэма и его занятость делами выставки постоянно увеличивались, он осознал, что уже не может больше откладывать приглашение архитектора, который бы заменил его любимого Джона Рута. Ему был необходим человек, способный вести текущие дела фирмы, поскольку сам он был выше головы занят делами выставки. Кто-то из приятелей порекомендовал ему Чарльза Б. Этвуда из Нью-Йорка. Макким, узнав об этом, покачал головой. Среди архитекторов циркулировали разные истории об Этвуде, о его ненадежности и зависимости от вредных привычек. Тем не менее Бернэм назначил встречу с Этвудом в Нью-Йорке, в отеле «Брансуик».

В назначенное время Этвуд не пришел. Бернэм, прождав его час, покинул отель и отправился на вокзал, чтобы успеть на свой поезд. Когда он переходил улицу, симпатичный мужчина в черном котелке и плаще с капюшоном, с черными глазами, похожими на дула пистолетов, подошел к нему и спросил, не он ли случайно является мистером Бернэмом.

«Да, это я», – ответил Бернэм.

«А я Чарльз Этвуд. Вы хотели со мной встретиться».

Бернэм сердито посмотрел на него. «Я возвращаюсь в Чикаго; думаю, что этот вопрос закрыт, о чем ставлю вас в известность». Бернэм успел на свой поезд. Приехав в Чикаго, он сразу пошел в свой кабинет. Через несколько часов к нему в кабинет вошел Этвуд. Он из Нью-Йорка последовал за Бернэмом.

Бернэм взял его на работу.

Так уж получилось, что у Этвуда был свой секрет. Он был опийным наркоманом. Этим объяснялись и его глаза, изумившие Бернэма, и сумасбродное поведение. Но Бернэм считал его гениальным.

* * *

В качестве напоминания себе и всем, кто появлялся в его кабинете во временной постройке, Бернэм вывесил над своим письменным столом плакат с единственным словом: «БЫСТРЕЕ».

* * *

Времени оставалось настолько мало, что Исполнительный комитет решил начать планирование экспозиций и экспонатов, а также назначать уполномоченных, которые должны будут обеспечить их доставку на Всемирную выставку. В феврале комитет единогласно принял решение послать молодого армейского офицера, лейтенанта Мейсона А. Шафельдта, в Занзибар, откуда он должен был направиться в поездку с целью определить место обитания племени пигмеев, о существовании которых недавно объявил исследователь Генри Стенли, и доставить на выставку «семью, состоящую из двенадцати или четырнадцати этих свирепых лилипутов».

На выполнение этого задания комитет дал лейтенанту Шафельдту два с половиной года.

* * *

За недавно выросшими заборами, окружившими строительные площадки выставки, постоянно происходили беспорядки и случались несчастья. Лидеры профсоюзов угрожали объединиться с коллегами по всему миру, чтобы противодействовать появлению выставки. Известный журнал «Инланд аркитект» , издающийся в Чикаго, сообщал: «Эта антиамериканская структура, профессиональный союз, разработала собственный антиамериканский метод свертывания или уничтожения личной свободы индивидуума и насколько возможно применил его в новой сфере – в противодействии проведению работ по организации Всемирной выставки». Такое поведение, утверждал журнал, «в странах менее просвещенных и более деспотических, чем наша, было бы названо национальным предательством». Финансовое положение страны ухудшалось все сильнее. Офисные помещения в только что построенных чикагских небоскребах оставались пустыми. В нескольких кварталах от «Рукери» возвышалось огромное, черное и пока пустое здание, построенное для компании «Бернэм энд Рутс темперенс билдинг». По городу в поисках работы бродили двадцать пять тысяч рабочих. Ночью они спали в полицейских участках или на цокольном этаже мэрии. А профсоюзы между тем становились все сильнее.

Прежний мир уходил в историю. Ф. Т. Барнум  умер; грабители могил пытались похитить его труп. Уильям Текумсе Шерман  тоже умер. Атланта  веселилась. Сообщения из-за границы иронически заверяли, что Джек-Потрошитель вернулся. Недавние кровавые убийства в Нью-Йорке давали все основания предполагать, что он, возможно, перебрался в Америку.

В Чикаго бывший начальник тюрьмы штата Иллинойс в Джолиете , майор Р. У. Маклаугри, начал готовить город к росту преступности, который, по общему мнению, должна была вызвать выставка; он разместил в «Аудиториуме» особое подразделение, созданное для получения и распространения данных по идентификации известных преступников по методу Бертильона , в соответствии с которой от полиции требовалось производить точные обмеры и подробно описывать физические особенности подозреваемого. Бертильон считал, что произведенные по его системе обмеры каждого человека являются уникальными и таким образом могут быть использованы для того, чтобы распознать преступника под вымышленными именами, которые тот менял, перемещаясь из одного города в другой. Теоретически детектив, работающий в Цинциннати, мог передать по телеграфу в Нью-Йорк несколько отличительных характеристик в численном описании, надеясь, что тамошние сыщики с их помощью найдут того, кто им нужен.

Какой-то репортер спросил майора Маклаугри, верно ли, что выставка притянет криминальную публику. Майор, помолчав немного, ответил: «Я считаю совершенно необходимым, чтобы здешнее руководство подготовилось должным образом к встрече и к взаимоотношениям с самым большим криминальным сообществом, которое когда-либо существовало в нашей стране».

 

Неверность мужу

Семья Коннеров пребывала в панике и смятении в доме Холмса на углу Тридцать шестой улицы и бульвара Уоллес, теперь широко известного в округе как «Замок». Прелестная брюнетка Гертруда – сестра Неда – однажды вся в слезах прибежала к брату и объявила ему, что она не может больше ни одной минуты оставаться в этом доме. Она умоляла его посадить ее на первый же поезд, который привезет ее обратно в Маскатин в штат Айова. Нед умолял ее рассказать, в чем дело, но она категорически отказалась.

Нед знал, что она и один молодой человек проявили взаимную симпатию и что тот начал ухаживать за сестрой. Так, может быть, причиной ее слез были слова или действия этого молодого человека? Возможно, они оба «перешли границы», хотя Нед считал, что Гертруда не из тех, кто способен пасть. Чем сильнее он требовал от нее объяснения, тем более взволнованной и непреклонной она становилась. Она очень сожалела о том, что вообще приехала в Чикаго. Оказалось, что это заброшенное, зловещее место, где, кроме шума, пыли, дыма и бесчеловечных домов-башен, заслоняющих солнце, ничего не было; она ненавидела этот город – в особенности ненавидела это мрачное здание и нескончаемый, раздражающий шум строительства.

Мимо прошел Холмс, но она не посмотрела на него, а только еще больше покраснела. Но Нед этого не заметил.

Чтобы отвезти на вокзал сестру вместе с ее багажом, Нед нанял извозчика. Она так ничего ему и не объяснила и простилась с ним сквозь слезы. Поезд отошел с вокзала.

В Айове – в безопасном, уютном Маскатине – Гертруда заболела, это посчитали реакцией организма на перемену окружающих условий. Однако болезнь оказалась смертельной. Холмс, узнав о ее смерти, выразил Неду свои сожаления, но при этом в его глазах было обычное голубое спокойное безразличие – такого цвета бывает спокойная поверхность воды августовским утром.

С отъездом Гертруды отношения между Недом и Джулией стали еще более напряженными. Их семейную жизнь никогда нельзя было назвать спокойной; еще живя в Айове, они постоянно балансировали на грани развода. И сейчас их брак, казалось, снова вот-вот распадется. Их дочь, Перл, стала практически неуправляемой, ее поведение сейчас как бы делилось на чередующиеся периоды безучастия и равнодушия ко всему и приступы бешенства. Нед не мог понять причин ни того, ни другого. Он был человеком с «покладистым и беззлобным характером», как позднее писал о нем один репортер, «к тому же чрезвычайно легковерным». Он не замечал того, что видели и его приятели, и постоянные покупатели аптеки. «Некоторые из моих друзей говорили мне, что между Холмсом и моей женой что-то происходит, – впоследствии вспоминал он. – Но сначала я этому не верил».

Несмотря на предупреждения и тревожные предчувствия, Нед обожал Холмса. В то время как сам Нед был всего лишь продавцом ювелирных украшений в магазине, хозяином которого был другой человек, Холмс управлял небольшой торговой империей – а ведь ему не исполнилось еще и тридцати. Энергия Холмса и успех, которого он добился, заставляли Неда чувствовать себя еще менее значимой личностью, даже в сравнении с тем, каким он видел себя собственными глазами – в особенности сейчас, когда Джулия начала относиться к нему так, будто он только что вылез из контейнера с навозом, стоящего на скотопрогонном дворе.

Поэтому Нед особенно чувствительно отнесся к предложению Холмса, которое, как ему казалось, сделает его более значимым в глазах Джулии. Холмс предложил продать Неду всю аптеку, да еще и на таких условиях, которые Неду – наивному Неду – казались выше всех мыслимых пределов доброты и великодушия. Холмс обещал увеличить его жалованье с двенадцати до восемнадцати долларов в неделю – чтобы Нед мог еженедельно выплачивать ему долг в размере шесть долларов за покупку аптеки. Неду не придется даже держать в руках эти шесть долларов: Холмс будет автоматически вычитать их из восемнадцати долларов – его недельного жалованья. Кроме этого, Холмс обещал взять на себя все хлопоты по переоформлению собственности и оформить соответствующие документы в городских структурах. Нед будет, как и прежде, получать свои двенадцать долларов в неделю, но теперь уже в качестве владельца прекрасного магазина, да еще и расположенного в многообещающем месте; его оборот и доходы значительно возрастут, когда Всемирная выставка начнет работать.

Нед с радостью согласился, не задумываясь над тем, что заставило Холмса расстаться с налаженным и столь выгодным бизнесом. Его предложение успокоило волнения Неда относительно того, что происходит между Холмсом и Джулией. Будь между Холмсом и нею непозволительная связь, разве он предложил бы Неду самую лакомую часть своей энглвудской империи?

Однако, к несчастью для Неда, стоило ему обрести новый статус бизнесмена, как напряженность в отношениях между ним и Джулией возросла еще больше. Их споры стали еще более ожесточенными, а периоды холодного молчания, заполнявшие практически все время, которое они проводили вместе, стали еще более продолжительными. Холмс выражал Неду свое сочувствие. Он приносил ему обед из ресторана, расположенного на первом этаже, и заверял в том, как сильно он верит, что их брак еще можно спасти. Джулия была женщиной с характером и к тому же на редкость красивой, однако она должна была очень быстро опомниться.

Симпатия, проявленная Холмсом, обезоруживала Неда. Мысль, что именно Холмс – причина недовольства Джулии, казалась все менее и менее правдоподобной. Холмс даже хотел застраховать жизнь Неда, надеясь хотя бы этим ослабить накал неприязни в его семейной жизни и желая хоть как-то защитить Джулию и Перл от лишений и бедствий в случае смерти Неда. Он советовал Неду подумать и над тем, чтобы застраховать жизнь Перл, и предлагал заплатить первые страховые взносы. Он даже привел на встречу с Недом какого-то страховщика, С. У. Арнольдса.

Арнольдс объяснил, что он только что создал новое страховое агентство и ему необходимо продать как можно больше полисов, чтобы привлечь этим к себе внимание крупнейших страховых компаний. И ради этого Нед должен был заплатить всего один доллар, защитив тем самым свою семью на веки вечные.

Но Нед отказался от предлагаемого страхового полиса. Арнольдс старался убедить его. Нед отказывался категорически и под конец, чтобы отвязаться от навязчивого Арнольдса, сказал, что если тому так сильно нужен доллар, то он готов дать ему доллар просто так.

Арнольдс и Холмс переглянулись. Их глаза при этом ничего не выражали.

* * *

А вскоре в аптеку пожаловали кредиторы, требовавшие оплатить закладные, выданные под залог оборудования аптеки и запасы лекарственных мазей, бальзамов, притираний и других лекарственных средств и аптечных товаров. Нед, не подозревавший об этих долгах, решил поначалу, что кредиторы решили попросту его надуть, однако те предъявили документы, подписанные прежним владельцем, Г. Г. Холмсом. Убедившись в том, что это реальные неоплаченные долги, Нед обещал заплатить их сразу, как только у него появится возможность.

Холмс и здесь проявил сочувствие, но в действительности ничего не предпринял. Долги сопутствуют любому развивающемуся и растущему делу. Он предполагал, что Неду хотя бы это известно о бизнесе. Во всяком случае, к этому Неду следовало быть готовым. Продажа ему аптеки, напомнил Холмс, было делом решенным и документально оформленным.

* * *

Последние неприятные события невольно вновь вернули в голову Неда мрачные мысли о том, что все-таки происходит между Холмсом и Джулией. Он стал подозревать, что его приятели были совершенно правы, говоря, что между Холмсом и Джулией любовная связь. Этим, возможно, и объяснялась произошедшая с Джулией перемена, и именно эти отношения могли также послужить причиной продажи Холмсом аптеки. Это была непонятная торговля: магазин в обмен на Джулию.

Нед все еще не говорил с Джулией о своих подозрениях. Он просто предупредил ее, что если ее поведение по отношению к нему не изменится, если она по-прежнему будет оставаться враждебной и холодной, то им придется расстаться.

«Расставание – это не такая скорая процедура, чтобы я согласилась ее пройти», – злобно выпалила она.

Еще некоторое время они вынуждены были жить вместе. Скандалы между ними происходили практически беспрерывно. Наконец Нед закричал, что с него хватит, что их браку пришел конец. Он ушел ночевать на первый этаж, в парикмахерскую, расположенную как раз под их квартирой. Он слышал ее шаги у себя над головой, когда она ходила туда-сюда.

На следующее утро он уведомил Холмса, что покидает его дом и больше не собирается представлять его интересы в магазине. Когда Холмс настоятельно попросил его передумать, Нед просто рассмеялся. Он съехал от Холмса и почти сразу нашел работу в ювелирном магазине «Х. Парди энд компани» в центре Чикаго. Перл осталась с Джулией и Холмсом.

Нед предпринял еще одну попытку вернуть жену. «После того как я ушел из дома, где мы жили, я сказал ей, что, если она вернется ко мне и прекратит устраивать скандалы, мы снова сможем жить вместе, но она отказалась».

Нед поклялся, что настанет день, когда он вернется, чтобы забрать Перл. Вскоре он переехал из Чикаго в Гилман, штат Иллинойс, где встретил молодую женщину, за которой начал серьезно ухаживать, и это заставило его еще раз побывать в доме Холмса – на сей раз ради свидетельства о разводе. Свидетельство о разводе он получил, но в установлении опеки над Перл ему было отказано.

После ухода Неда и официального развода интерес Холмса к Джулии начал остывать. Он часто обещал жениться на ней, как только ее брак будет официально расторгнут, но когда это свершилось, перспективы совместной жизни с Джулией показались ему неинтересными. Особенно его отталкивала угрюмость Перл, выглядевшая как обвинение.

По ночам, когда закрывались все магазины, расположенные на первом этаже, он иногда спускался в подвал; тщательно, стараясь при этом не шуметь, закрывал за собой дверь, затем зажигал пламя в своей печи и наслаждался необычным жаром, бушующим внутри.

 

Встревоженный

Теперь Бернэм редко виделся со своей семьей. Всю весну 1891 года он постоянно жил во временной постройке в Джексон-парке; Маргарет оставалась в Эванстоне с несколькими слугами, помогавшими ей ухаживать за пятью детьми. Мужа и жену разделяла недолгая поездка на поезде, но постоянные хлопоты и заботы, связанные со строительством выставки, делали это расстояние не менее трудным для преодоления, чем Панамский перешеек. Бернэм мог посылать телеграммы, но они получались сухими и по-казенному краткими – в них практически отсутствовало то, что касалось их личных и семейных дел. Поэтому Бернэм писал письма, и писал их часто. «Только не думай, что теперешняя спешка надолго останется в моей жизни, – писал он в одном из писем. – После Всемирной выставки я остановлюсь. И я уже настроил на это ум и сознание». Выставка надвинулась на него «подобно урагану, – говорил он. – Больше всего мне хочется устоять под напором этого шквала».

Каждый день на рассвете он выходил из своего жилища и осматривал грунты. Шесть паровых землечерпалок, похожих по размерам на плавучие коровники, вгрызались в береговую линию, а тем временем пять тысяч мужчин с лопатами и тачками и грейдеры на конной тяге медленно соскабливали неровности ландшафта; были и мужчины в котелках и костюмах (и было их немало), прохаживавшиеся по участку с таким видом, будто им случилось проходить мимо, но какой-то непреодолимый импульс заставил их подключиться к работе. Несмотря на то что в работе было занято так много людей, на участке непонятно почему не было ни сводящего с ума шума, ни бестолковой суеты. Парк был слишком велик, люди работали в разных местах, поэтому для того, чтобы почувствовать, что здесь все идет по единому плану, необходимо было сосредоточиться. Надежными признаками того, что работы идут полным ходом, были черные клубы дыма, выпускаемые землечерпалками, и вездесущий запах паленых листьев от громадных куч срубленных кустарников и деревьев, подожженных рабочими. Яркие белые столбики, расставленные по периметру намеченных к постройке зданий, придавали участку сходство с захоронениями времен Гражданской войны. И все-таки Бернэм находил красоту даже среди этого всеобщего разорения – «Среди деревьев Лесистого острова длинные белые палатки строительных подрядчиков, освещенные солнцем, представляют собой как бы мягко звучащую белую ноту на серовато-коричневом фоне ландшафта, а чисто голубая линия пересечения озерной глади с горизонтом словно создает контраст с грубым и скучным передним планом», – но при этом он часто испытывал чувство неудовлетворенности из-за невозможности каким-либо образом повлиять на ситуацию.

Работы продвигались медленно, в особенности из-за постоянного ухудшения отношений между двумя главными руководящими структурами выставки: Национальной комиссией и Выставочной компанией. А также из-за того, что архитекторы не соблюдали ранее согласованные планы и постоянно задерживали доставку своих чертежей в Чикаго. Все чертежи поступали с большим опозданием. Волнение вызывал и тот факт, что все еще не был найден достойный ответ Эйфелю. Более того, строительство выставочных павильонов вошло в ту раннюю опасную фазу, свойственную всем крупномасштабным строительным проектам, когда внезапно начинают возникать неожиданные и ранее не предусмотренные препятствия.

Бернэм обладал опытом работы на чикагских грунтах, печально известных своей непрочностью, но грунты Джексон-парка поразили даже его.

Поначалу величина несущей способности грунтов была, по определению одного из инженеров, «практически неизвестной». В марте 1891 года Бернэм приказал провести испытания, чтобы определить, как хорошо грунт выдержит те огромные дворцы, которые пока еще были в виде чертежей, закрепленных на чертежных столах архитекторов. Особое беспокойство вызывал тот факт, что здания будут располагаться вблизи только что прорытых каналов и лагун. Любому инженеру известно, что грунт, оказавшись под давлением, начинает сползать, стремясь заполнить расположенные рядом пустоты. Инженеры, занятые на строительстве выставки, провели первое испытание на расстоянии двенадцати футов от только что вырытой лагуны, в той точке, где должен будет располагаться северо-восточный угол павильона «Электричество». Они положили на это место платформу площадью четыре квадратных фута и нагрузили ее железом, создав давление на грунт, равное 2750 фунтам на квадратный фут, общей массой двадцать две тонны. Платформа с грузом оставалась на месте четырнадцать дней, после чего произведенные измерения выявили, что ее осадка составила всего одну четвертую часть дюйма. Затем в четырех футах от платформы была вырыта канава. Произведенные через два дня замеры показали, что осадка платформы увеличилась еще на одну восьмую дюйма и на этом процесс осадки закончился. Это была хорошая новость: значит, Бернэм сможет применить плавающее основание, которое использовал Рут для закладки фундаментов, не опасаясь их катастрофической осадки.

Для того чтобы убедиться в том, что эти свойства распространяются на грунты по всей площади парка, Бернэм поручил своему главному инженеру Эйбрахаму Готтлибу проверить грунты на местах возведения остальных зданий и установить на месте проведения испытаний отличительные знаки. Результаты получались примерно одинаковыми, пока Готтлиб и его команда не подошли к участку, на котором предполагалось возвести гигантский павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», проектируемый Джорджем Постом. Грунт, на котором собирались возвести северную половину павильона, показал общую усадку менее одного дюйма по отношению к остальным грунтам парка. Однако в южной части этого участка застройки рабочих ожидало открытие, приводящее в уныние. Рабочие еще не загрузили полностью платформу, а песок уже просел на восемь дюймов. За четыре последующих дня осадка увеличилась еще на тридцать дюймов, и не приостанови инженеры это испытание, платформа продолжала бы оседать глубже.

Таким образом, почти все грунты Джексон-парка оказались в состоянии выдержать плавающие основания, кроме одного участка, на котором предполагалось разместить самое крупное и самое тяжелое здание выставки. Бернэм понял, что надо устанавливать сваи такой длины, чтобы они опирались на плотное грунтовое основание, способное нести нагрузку, а это еще больше затянет строительство и явится причиной новых осложнений в связи с его удорожанием.

Однако это было только началом проблем с этим зданием.

* * *

В апреле 1891 года в Чикаго стали известны результаты последних выборов мэра. В самых богатых клубах города собирались промышленники, чтобы обмыть тот факт, что Картер Генри Гаррисон, которого они считали чрезмерно симпатизирующим рабочим профсоюзам, потерпел поражение, уступив пост мэра республиканцу Хемпстеду Уошберну. Бернэм тоже позволил себе уделить минутку этому торжеству. Лично для него Гаррисон представлял старый Чикаго с его грязью, дымом, пороками – всем тем, что было несовместимо с предстоящей выставкой.

Однако празднование результатов выборов было омрачено тем, что Гаррисону не хватило до победы чуть менее четырех тысяч голосов. Более того, он почти вплотную приблизился к победе без поддержки одной из главных партий. Не желая связываться с демократами, он выступил в качестве независимого кандидата.

* * *

Где-то в городе горевал Патрик Прендергаст. Гаррисон был его героем, его надеждой. Разрыв в голосах был настолько незначительным, что он верил, что, дойди дело до перевыборов, Гаррисон выиграл бы. Прендергаст решил удвоить свои усилия, направленные на то, чтобы помочь Гаррисону добиться успеха.

* * *

В Джексон-парке Бернэм неоднократно сталкивался с помехами, проистекавшими из его фактической роли посла во внешний мир, которому поручено поощрять добросердечие и готовить жителей к будущему присутствию выставки в их городе. В большинстве случаев все эти банкеты, разговоры и поездки не вызывали у него ничего, кроме чувства досады из-за напрасно потраченного времени, как это было в июне 1891 года, когда по указанию генерального директора Девиса Бернэм принял в Джексон-парке целый батальон важных иностранных гостей, на что было потрачено целых два дня. Но были и другие посетители, встречаться с которыми было истинным удовольствием. За несколько недель до того Томас Эдисон, широко известный как «Мудрец из Менло-Парка» , посетил временное жилище Бернэма. Бернэм показал ему Джексон-парк. Эдисон высказал мнение, что выставка должна освещаться лампами накаливания, а не дуговыми лампами, потому что лампы накаливания дают более мягкий свет. Там, где без дуговых ламп не обойтись, сказал он, они должны быть помещены внутри белых шаров. И, конечно же, Эдисон настоятельно посоветовал использовать на выставке постоянный ток общепринятого стандарта.

Доброжелательность этой встречи еще больше ожесточила происходившую за пределами Джексон-парка схватку за право освещения выставки. На одной стороне сражалась компания «Дженерал электрик», созданная Дж. П. Морганом, вступившим во владение компанией Эдисона и слившим ее с несколькими другими компаниями; эта компания предложила установить систему постоянного тока для освещения выставки. Другую сторону представляла компания «Вестингауз электрик», предлагавшая провести в Джексон-парк линию переменного тока, используя патенты, купленные ее основателем Джорджем Вестингаузом за несколько лет до того у Николы Теслы.

«Дженерал электрик» предложила выполнить работу за 1,8 миллиона долларов, заверяя, что такая сделка не принесет компании ни единого пенни прибыли. Некоторые члены совета директоров выставки владели акциями «Дженерал электрик» и напирали на Уильяма Бейкера, ставшего с апреля месяца, после отставки Лаймона Гейджа, президентом выставки, требуя принять это предложение. Бейкер отказался, назвав его «грабительским». «Дженерал электрик», пересмотрев чудесным образом контракт и его смету, предложила сократить стоимость работ до 554 тысяч долларов. Но Вестингауз со своей системой переменного тока, которая по существу была более эффективной и дешевой, оценил стоимость работ в 399 тысяч долларов. Выставка приняла предложение Вестингауза и помогла тем самым изменить историю развития электричества.

* * *

Источником самых больших волнений для Бернэма было то, что архитекторы оказались не в состоянии закончить свои проекты в намеченные сроки. Если он и относился когда-то к Ричарду Ханту и другим архитекторам с востока с уважением и даже с некоторым подобострастием, то это время давно миновало. 2 июня 1891 года в письме Ханту он писал: «Мы находимся в затяжном простое, ожидая ваши рабочие чертежи. Можно ли получить их в том виде, в каком они сейчас, и закончить их здесь?»

Четыре дня спустя он снова тревожит Ханта: «Задержка, вызванная тем, что вы не присылаете рабочие чертежи, привела к экстремальной ситуации».

В этот месяц серьезная, если не неизбежная приостановка работ произошла и в ландшафтном отделе. Заболел Олмстед, причем заболел серьезно. Он объяснял свой недуг отравлением красителем «турецкий красный», содержащим мышьяк, который использовался для производства обоев, которыми он оклеил стены в своем бруклинском доме. Однако на самом деле это мог быть очередной приступ меланхолии, которая на протяжении многих лет донимала его время от времени.

Во время периода своего выздоровления Олмстед потребовал луковицы и растения для выращивания в двух огромных цветочных питомниках, установленных на участке, выделенном под выставку. Он заказал дрёму венцевидную, ковровую живучку, гелиотроп президента Герфилда, веронику, мяту болотную, английский и алжирский плющ, вербену, барвинок и большую палитру гераней, среди которых были «Черный принц», «Христофор Колумб», «Миссис Тернер», «Кристалл пэлес», «Счастливая мысль» и «Жанна д’Арк». Он направил целую армию сборщиков в Калумет на берег озера, где они загрузили двадцать семь железнодорожных платформ собранными ирисами, осокой, камышом и другими водными растениями и травами. Вдобавок к этому они собрали четыре тысячи ящиков корней прудовой лилии, которые люди Олмстеда без промедления высадили, чтобы убедиться, что бо́льшая часть выкопанных корней погибла, не перенеся перемены уровня воды в озере.

Сочные растения, растущие в цветочном питомнике, должны были попасть в грунт парка, очищенный от всей растительности. Поэтому рабочие удобрили почву, внеся в нее тысячу нагруженных доверху тачек навоза, привезенного со скотопрогонных дворов, и еще две тысячи тачек навоза, собранного от лошадей, работавших в Джексон-парке. Такие большие площади унавоженной земли также явились источником проблемы. «Очень плохо было во время жаркой погоды, когда южный ветер буквально слепил глаза и людей, и животных, – писал Рудольф Ульрик, старший представитель и ландшафтный инспектор Олмстеда в Джексон-парке, – но еще хуже было при влажной погоде: только что сформированная почва, которая еще не была дренирована, тут же напитывалась водой».

Лошади увязали в ней по брюхо.

* * *

Последний архитекторский проект был завершен лишь в середине лета 1891 года. После получения каждого проекта Бернэм объявлял тендер на постройку. Понимая, что задержки, допущенные архитекторами, нарушили все заранее составленные планы, он включал в контракты такие условия, которые делали его «царем», как отмечала газета «Чикаго трибюн». В каждый контракт было включено условие, жестко оговаривающее срок завершения работ и предусматривающее применение финансовых санкций за каждый просроченный день. 14 мая Бернэм поместил в газете рекламное объявление о первом контракте на строительство павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых». Он хотел завершить эти работы к концу года, поскольку в таком случае около семи месяцев оставалось бы на строительные работы (примерно столько времени требуется домовладельцу XXI века на постройку нового гаража). «Он назначил себя арбитром при решении всех спорных вопросов, и его решение являлось окончательным и не подлежало обжалованию, – сообщала «Трибюн». – Если, по мнению мистера Бернэма, исполнитель работ не располагал достаточным количеством людей для завершения работ в установленные сроки, мистер Бернэм был вправе самостоятельно нанять дополнительное количество людей с отнесением затрат на счет исполнителя работ». Павильон «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» был первым из основных выставочных зданий, с которого начались строительные работы, но само строительство развернулось лишь 3 июля 1891 года, когда до Дня Посвящения оставалось менее семнадцати месяцев.

После того как строительство этого павильона наконец-то пошло, коммерческая активность за пределами Джексон-парка начала усиливаться. Полковник Уильям Коуди – Буффало Билл – пожелал заключить договор на свое шоу «Дикий Запад», с которым он только что вернулся после успешного турне по Европе, но Комитет демонстрационных методов и средств отверг его предложение как «не соответствующее тематике выставки». Коуди со своим необузданным нравом приобрел большой участок земли, прилегающий к парку. Некий предприниматель из Сан-Франциско по имени Сол Блум, двадцати одного года, решил, что Чикагская выставка наконец-то даст ему возможность извлечь пользу из активов, приобретенных им два года назад на Парижской выставке. Выставив на Парижской выставке экспозицию «Алжирская деревня», вход на которую был по отдельным билетам, он заодно купил право демонстрировать эту деревню и ее обитателей на всех последующих мероприятиях подобного типа. Комитет демонстрационных метод и средств отверг и это предложение. Блум вернулся в Сан-Франциско с намерением действовать другим, более утонченным способом, который должен был принести ему намного больше того, о чем он просил. Между тем молодой лейтенант Шафельдт добрался до Занзибара. 20 июля он телеграфировал председателю выставки Уильяму Бейкеру, что наверняка сможет доставить из Конго столько пигмеев, сколько пожелает, если на это будет получено согласие короля Бельгии. «Эти пигмеи очень нужны председателю Бейкеру, – писала «Трибюн», – а также и всем членам руководящих органов выставки».

На чертежном столе выставка, бесспорно, выглядела впечатляющей. Центром выставки была Главная площадь, которую все уже постепенно начинали называть площадью Славы. С окружающими ее огромными дворцами, спроектированными Хантом, Постом, Пибоди и другими архитекторами, площадь наверняка будет великолепной, но сейчас, когда почти каждый штат страны намеревался построить на выставке свое здание, все выглядело так, будто на площади вели работу две сотни компаний, которыми руководили иностранные правительства. Строящаяся выставка обещала превзойти Парижскую по всем показателям – с каждым из этих показателей все было ясно, кроме одного, и именно он постоянно причинял беспокойства Бернэму: до сих пор не было ничего реально запланированного, что было бы под стать Эйфелевой башне, не говоря уже о том, чтоб превзойти ее. Высотой почти в тысячу футов, эта башня оставалась самым высоким сооружением в мире, а кроме того, являлась постоянным и невыносимым напоминанием о триумфе Парижской выставки. Боевым кличем директоров выставки стало «Превзойти и забыть Эйфеля».

Состязание, затеянное «Трибюн», взметнуло целый вал невероятных предложений. С. Ф. Ричел из Бриджпорта, штат Коннектикут, предложил построить башню-основание высотой в сто футов и шириной в пятьсот футов; на ней Ричел предлагал установить вторую башню, на которой затем установить третью. Сложная система гидравлических труб и насосов, смонтированная на стыках, будет телескопически поднимать башни вверх. Это путешествие займет несколько часов, а затем система постепенно опустит башни вниз, придав составной конструкции ее первоначальную конфигурацию. Наверху башни должен будет разместиться ресторан, хотя, если говорить откровенно, разместить там публичный дом было бы как раз то, что надо.

Другой изобретатель, Дж. В. Маккомбер, представляющий компанию «Чикаго-Тауэр спирал-спринг эсеншн энд тобогген транспортейшн», предложил башню высотой 8947 футов, почти в девять раз выше Эйфелевой, с основанием диаметром в одну тысячу футов, утопленным в землю на двести футов. Поднятые над землей рельсы проложат от ее вершины пути до Нью-Йорка, Бостона, Балтимора и других городов. Посетители выставки, готовые завершить свой визит на выставку и достаточно смелые для того, чтобы подняться на лифтах наверх, оттуда начнут свой путь обратно домой. «Поскольку стоимость башни и наклонных рельсовых спусков – дело второстепенной важности, – отметил мистер Маккомбер, – я не упоминаю об этом сейчас, но обещаю представить расчеты по первому требованию».

Третье предложение требовало от посетителей выставки проявить еще бо́льшую храбрость. Изобретатель, представившийся только инициалами Р. Т. Е., предложил башню высотой четыре тысячи футов, на которой он предполагал закрепить трос длиной две тысячи футов, изготовленный из «лучшей резины». К нижнему концу троса будет прикреплен вагон с сиденьями для двухсот человек. Вагон с сидящими в нем пассажирами будет съезжать с платформы и беспрепятственно падать вниз, насколько позволит эластичный трос, потом вагон будет подниматься вверх и продолжать движение вверх-вниз до полной остановки. Этот изобретатель добавлял, что в целях безопасности земля «будет покрыта слоем перьев толщиной в восемь футов».

Все буквально зациклились на башнях, но что до Бернэма, то он не считал башню наилучшим выходом из положения. Эйфель сделал это первым и сделал лучше всех. Помимо того, что его башня была высокой, она являла собой грацию, застывшую в металле, в ней словно воплотился дух этого века, как это было в свое время с Шартрским собором . Построить на этой выставке башню означало бы пойти по стопам Эйфеля на территорию, которую он уже завоевал для Франции.

В августе 1891 года Эйфель сам обратился с телеграммой к совету директоров с вопросом, не может ли он оказать помощь и представить проект башни. Это был настоящий сюрприз, принятый поначалу благожелательно. Председатель выставки Бейкер в своем незамедлительном телеграфном ответе заверил Эйфеля в том, что директора будут рады рассмотреть его предложение. Если будет принято решение о том, что на выставке должна быть башня, сказал Бейкер в одном из своих интервью, «то мсье Эйфель будет тем человеком, который ее построит. Если он будет руководить постройкой, это вовсе не будет выглядеть как эксперимент. Он, возможно, улучшит проект, разработанный им для башни в Париже, и я думаю, можно предположить, что он не построит у нас башню, которая хоть в чем-нибудь уступит этому славному творению». Однако американские инженеры восприняли такое отношение к предложению Эйфеля как пощечину. В течение следующих полутора недель, пока шел интенсивный обмен телеграммами между городами и инженерами, эта история была представлена публике в несколько ложном свете. Вдруг всем показалось, что возведение Эйфелевой башни в Чикаго – дело решенное и что сам Эйфель решил превзойти себя. Инженеры были в бешенстве. В офис Бернэма приходили длинные телеграммы протеста; некоторые из них были подписаны ведущими инженерами страны.

Принятие «предложения этого достопочтенного джентльмена», писали они, было бы «равносильно заявлению о том, что огромное число инженеров-строителей, прославившихся своими выдающимися работами не только за границей, но и во всех уголках нашей страны, не способно справиться с такой проблемой. Принятие подобного предложения может быть истолковано как необоснованная попытка поставить под вопрос их непревзойденное профессиональное мастерство».

Бернэм читал такие письма с чувством одобрения. То, что американские инженеры-строители наконец-то выразили свое отнюдь не безразличное отношение к выставке, ему нравилось, как, впрочем, и то, что совет директоров фактически ничего не обещал Эйфелю. Спустя неделю пришло формальное предложение Эйфеля с эскизным прототипом его парижской башни, только более высокой. Совет директоров, отправив его предложение на перевод, рассмотрел его, а затем вежливо отверг. Если эту выставку решено будет украсить башней, это будет американская башня.

Но на чертежных столах американских инженеров царила унылая пустота.

* * *

Сол Блум, вернувшись в Калифорнию, рассказал о своем предложении заключить договор на экспозицию алжирской деревни Майку Де Янгу, влиятельному в Сан-Франциско человеку, издателю газеты «Сан-Франциско кроникл» и специальному уполномоченному национальной выставки. Блум рассказал ему о правах, зарегистрированных в Париже, и о том, как Выставочный комитет отверг его предложение.

Де Янг знал Блума. Будучи подростком, Блум работал в театре «Алькасар» , принадлежащем Де Янгу, и благодаря своей усердной работе стал заведующим кассой и финансами театра, когда ему было всего лишь девятнадцать лет. В свободное время Блум сформировал из швейцаров, контролеров, билетеров, продавцов сладостей и освежительных напитков единые команды, работающие более умело и результативно, что привело к значительному увеличению прибыли театра и его, Блума, жалованья. Затем он создал подобные структуры и в других театрах, за что получал от каждого театра регулярные комиссионные. В пьесы, которые шли в театре «Алькасар», он вставлял названия популярных продуктов, баров и ресторанов, в том числе и «Горного домика», что служило ему дополнительным источником дохода. Он также собрал штат профессиональных «аплодисментщиков», известных как «клака» , обеспечивавших горячие овации, кричащих «бис» и «браво» любому исполнителю, желающему получить такое сопровождение за плату. И большинство исполнителей платило, даже такая дива того времени, как Аделина Патти . Однажды Блум увидел заметку в театральном рекламном вестнике о новом оригинальном мексиканском оркестре, который, как ему показалось, американцы воспримут с обожанием. Он убедил руководителя оркестра разрешить ему отправить музыкантов в турне. Прибыль Блума составила 40 тысяч долларов. В это время ему было всего восемнадцать лет.

Выслушав Блума, Де Янг сказал, что ему надо разобраться в этой ситуации. Через неделю он пригласил Блума к себе в офис.

«Как скоро ты будешь готов поехать в Чикаго?» – спросил он.

«Думаю, что через пару дней», – ответил удивленный Блум. Он решил, что Де Янг организовал для него еще одну возможность обратиться с предложением в Комитет демонстрационных методов и средств выставки. Не будучи уверенным в целесообразности этой затеи, он сказал Де Янгу, что не видит никакого толку в этой поездке и что он готов ехать, но лишь после того, как возникнет лучшая идея аттракционов, на которую они клюнут.

«После нашего последнего разговора ситуация изменилась, – сказал Де Янг. – Единственно, что нам надо сейчас, – это назначить кого-то руководителем». Он дал Блуму телеграмму от Выставочной компании, уполномочивавшую Де Янга нанять человека для отбора контрактов на постройку развлекательных экспозиций и аттракционов в парке «Мидуэй Плезанс»  и для последующего руководства строительными работами. «На эту должность выбран ты», – объявил он.

«Я не могу выполнить эту работу, – ответил Блум; он не хотел уезжать из Сан-Франциско. – Даже если бы я и мог, то все равно бы не поехал – здесь у меня слишком многое поставлено на карту и мне надо за этим следить».

Де Янг пристально посмотрел на него. «Я не хочу слышать от тебя ни единого слова до завтра», – произнес он в ответ.

До назначенной встречи Де Янг хотел, чтобы Блум подумал над тем, сколько денег он хотел бы получить за преодоление своего нежелания ехать.

«Когда ты завтра придешь ко мне, то назовешь мне свою зарплату, – сказал он. – Я либо соглашусь, либо откажусь от твоих услуг. Без всяких споров и уговоров. Ну что, согласен?»

Блум, конечно же, согласился, но только потому, что предложение Де Янга давало ему возможность вежливо отказаться от этой работы. Все, что он должен сделать, решил он, назвать такую немыслимую сумму, которую Де Янг наверняка не примет, «и зашагал по улице, решая, какой она должна быть».

* * *

Бернэм старался заранее предвидеть все возможные угрозы выставке. Зная репутацию Чикаго как города, в котором комфортно чувствуют себя порок и насилие, Бернэм настоятельно требовал создания мощного охранного полицейского подразделения – «Колумбийской гвардии» – и передачу ее под командование полковника Эдмунда Райса, человека большого мужества, сражавшегося под командованием Пикетта  в Геттисберге. В отличие от обычной полиции, устав гвардии особо подчеркивал новую идею профилактики и предотвращения преступления, а не просто ареста преступника после установления факта его виновности.

Заболевания тоже представляли собой угрозу выставке, и Бернэм отлично понимал это. Вспышки оспы, холеры или других летальных инфекционных заболеваний, возникавшие в городе, способны были безвозвратно испортить выставку и разрушить все надежды директоров на то, чтобы обеспечить рекордный наплыв посетителей, необходимый для получения прибыли.

Но сейчас новая наука, бактериология, в которой пионерами были Роберт Кох и Луи Пастер, убедила большинство руководителей, отвечающих за общественное здравоохранение, в том, что именно загрязненная питьевая вода вызывает распространение холеры и подобных заболеваний. Чикагская вода кишела бактериями, главным образом благодаря реке Чикаго. Из-за невиданного приступа активности, поразившего городское инженерное сообщество в 1871 году, течение этой реки было повернуто в другом направлении. Ее воды перестали течь в озеро Мичиган, а потекли в реку Де-Плейнс, а оттуда в Миссисипи. В теории предполагалось, что полноводность обеих рек растворит стоки до безопасного уровня – данная концепция совершенно не принимала в расчет города, такие как Джолиет, расположенные в нижнем течении этих рек. Однако, к удивлению инженеров, затяжные дожди регулярно поворачивали воды реки Чикаго, а заодно и дохлых кошек, и фекальные массы, в обратном направлении, в озеро, да еще и в таких объемах, что черные волны легко преодолевали расстояние до заборных труб городского водопровода.

У большинства жителей Чикаго не было выбора, и они вынуждены были пить эту воду. Однако Бернэм с самого начала решил, что ярмарочных рабочих и посетителей нужно поить более качественной и безопасной водой. И в этом он также оказался впереди своего века. Действуя согласно его приказам, инженер по санитарной технике Уильям С. Макхарг построил установку для стерилизации воды на участке строительства выставки и насосом прокачивал воду через последовательно расположенные большие емкости, в которых вода насыщалась кислородом и кипятилась. Рабочие Макхарга расставили большие бочки со стерилизованной водой по всему парку и заменяли их каждый день.

Бернэм решил закрыть водоочистную станцию ко дню открытия и предоставить гостям выставки самим делать выбор, какую воду из двух безопасных магистралей пить: бесплатную озерную воду, очищенную с помощью пастеровских фильтров, или натуральную чистую воду, подаваемую по трубам из источников в Уокешо , расположенных в тысяче миль от выставки, в штате Висконсин, по пенни за стакан. В ноябре 1891 года Бернэм приказал Макхаргу обследовать пять источников в Уокешо, определить их производительность и степень чистоты воды, но сделать это «потихоньку», предполагая, что прокладка труб по привлекательному и ухоженному сельскому ландшафту, возможно, вызовет негативное отношение. Но никто не мог и предположить, что несколько месяцев спустя усилия Макхарга по организации подачи воды из Уокешо приведут к вооруженному столкновению в тиши прекрасной висконсинской ночи.

Но больше всего тревожил Бернэма пожар. Потеря здания «Греннис блок», где располагался главный офис их с Рутом компании, еще было живым, унизительным воспоминанием. Любой пожар в Джексон-парке мог уничтожить выставку, что было бы катастрофой. Поэтому при строительстве объектов, расположенных внутри парка, опасность пожара учитывалась в первую очередь. Штукатуры использовали маленькие печурки, которые называли «саламандрами», для того, чтобы ускорить процессы затвердевания и сушки. Лудильщики и электрики пользовались открытым огнем для плавки, гибки, наплавления. Даже сами пожарные использовали огонь: паровые двигатели, приводящие в движение насосы, установленные на пожарных повозках на конной тяге.

Бернэм установил защиту, которая с точки зрения существовавших стандартов казалась слишком тщательно разработанной (и даже избыточной). Он создал пожарную команду, действующую непосредственно на территории выставки, и приказал установить сотни пожарных гидрантов и телеграфных постов для передачи сообщений о тревоге. Он заключил контракт на постройку пожарного корабля «Королева огня», специально предназначенного для плавания по мелким каналам парка и прохода под многочисленными низкими мостами. В технические требования к каждому зданию был включен пункт, в соответствии с которым оно должно было быть окружено подземной системой подачи воды, соединенной с наружными водоразборными колонками. Также Бернэм запретил курение на площадках, однако из этого правила он сделал два исключения: первое – для подрядчика, который объявил, что его рабочие, европейские ремесленники, бросят работу, если им не будет разрешено курить сигары; второе – из великодушия к своим инженерам, чертежникам, а также приезжающим архитекторам, которые каждый вечер собирались в его временном жилище, чтобы потолковать, выпить вина и выкурить сигару.

С приближением зимы Бернэм приказал обкладывать все гидранты конским навозом, чтобы предотвратить замерзание воды в трубах.

В самые холодные дни от навоза шел пар, отчего создавалось впечатление, что сами гидранты горят.

* * *

Когда Сол Блум снова пришел в офис Майка Де Янга, он был уверен, что Де Янг наверняка не согласится с той зарплатой, которую он потребует, поскольку он решил запросить сумму, равную жалованью президента Соединенных Штатов: 50 тысяч долларов. «Чем больше я думал об этом, – вспоминал Блум, – тем больше мне нравилась перспектива поставить Майка Де Янга в известность о том, что меньшая сумма не компенсирует моих убытков, связанных с отъездом из Сан-Франциско».

Де Янг предложил Блуму сесть. Выражение его лица было спокойно-выжидающим.

«Внимательно рассмотрев ваше предложение, я понял, что мои интересы сосредоточены здесь, в этом городе. В перспективе я вижу себя…»

Де Янг жестом прервал его и спокойным голосом произнес: «Ну все, Сол, я думал, ты собираешься назвать мне сумму, которую мы должны тебе платить».

«Я не хочу, чтобы вы подумали, будто я не ценю должным образом…»

«Ты уже говорил все это минуту назад, – снова прервал его Де Янг. – Скажи, наконец, сколько ты хочешь».

Все пошло не так, как ожидал Блум. С трепетом он назвал Де Янгу сумму: «Тысячу долларов в неделю».

Де Янг улыбнулся. «Ну что ж, это не такое уж плохое жалованье для парня, которому двадцать один год, но я не сомневаюсь, что ты его получишь».

* * *

В августе Эйбрахам Готтлиб, которого Бернэм назначил главным инженером по строительству, сделал пугающее открытие: он не смог подсчитать ветровую нагрузку на главные здания выставки. Бернэм распорядился, чтобы основные исполнители работ, включая «Агнью энд компани», строившую павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», немедленно прекратили работы. В течение многих месяцев Бернэм боролся со слухами, согласно которым он заставлял своих людей работать в столь быстром темпе, что некоторые здания небезопасны; европейские репортеры утверждали, что некоторые постройки были «признаны непригодными». И вот теперь Готтлиб допускал ошибку, чреватую катастрофой.

Готтлиб не соглашался, утверждая, что даже без точно вычисленных ветровых нагрузок можно заключить, что здания обладают достаточной устойчивостью.

«Я, разумеется, не мог принять эту точку зрения», – писал Бернэм в письме к Джеймсу Дреджу, редактору влиятельного британского журнала «Инжиниринг». Бернэм приказал предусмотреть во всех проектах меры, усиливающие сопротивление высотным ветрам, исходя из максимальной силы ветра, зафиксированной за последние десять лет. «Это может рассматриваться как крайнее требование, – объяснял он свое решение Дреджу, – но мне этот шаг кажется разумным и предусмотрительным, поскольку в выставке сплелось множество важных интересов».

Готтлиб подал в отставку. Бернэм заменил его Эдвардом Шаклендом, инженером, у которого была собственная фирма и который был широко известен в стране как конструктор мостов.

24 ноября 1891 года Бернэм сообщал в письме Джеймсу Дреджу, что снова попал под огонь критики, причина которой прочность строительных конструкций. «Теперь меня критикуют, – писал он, – за то, что постройки усилены безо всякого на то основания».

* * *

Приехав в Чикаго, Блум сразу разобрался, почему так мало было сделано в парке «Мидуэй Плезанс», имеющем официальное название «Департамент М». До сего времени он был под управлением Фредерика Патнама, профессора этнологии  Гарвардского университета. Он был известным антропологом, но назначение его на должность руководителя парка «Мидуэй», говорил Блум по прошествии многих лет, «было таким же мудрым решением, как если бы сегодня Альберта Эйнштейна назначить управляющим «Цирком братьев Ринглинг, Барнума и Бейли» . Патнаму не следовало соглашаться на эту должность. Он говорил своим гарвардским коллегам, что «озабочен тем, как избавиться от этого индийского цирка».

Блум поделился своими соображениями с председателем выставки Бейкером, который направил его к Бернэму.

«Вы еще очень молодой человек, слишком молодой человек, чтобы руководить работой, которую вам собираются доверить», – сказал Бернэм.

Но ведь сам Бернэм был молодым человеком, когда Джон Б. Шерман вошел к нему в кабинет и изменил его жизнь.

«Я хочу, чтобы вы знали о моем полном вам доверии, – сказал он. – Вы руководите парком «Мидуэй» и полностью отвечаете за него. Так что давайте работайте. Отчитываться и подчиняться будете только мне. Я оговорю это отдельным приказом. Желаю успеха».

К декабрю 1891 года ближе всех к завершению строительства оказались павильоны «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» и Женский. Строительство павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» проходило гладко, благодаря зиме, которая по чикагским стандартам оказалась милостиво мягкой. Постройка Женского павильона, однако, оказалась весьма тяжким испытанием и для Бернэма, и для молодого архитектора Софии Хейден – в основном из-за изменений, на которых настояла Берта Онор Палмер, глава совета директоров-женщин, который заправлял всеми делами выставки, связанными с женщинами. Будучи супругой Поттера Палмера, она привыкла к богатству и доминирующему социальному положению, что позволяло ей всегда настаивать на своем. Именно так она проявила себя ранее в том году, когда подавила направленное против нее выступление, которым руководила исполнительный секретарь совета, а это в свою очередь вызвало открытую войну между группировками элегантно одетых и причесанных дам. В пылу сражения одна перепуганная дама из совета директоров написала миссис Палмер: «Я все-таки надеюсь, что Конгресс не почувствует отвращения к нашему полу».

София Хейден приехала в Чикаго с рабочими чертежами, по которым Бернэму предстояло строить павильон, после чего вернулась домой. Строительство началось 9 июля, а в октябре рабочие перешли к отделочным работам. Хейден вновь приехала в декабре с намерением проверить наружную отделку здания, будучи уверенной, что это тоже входит в зону ее ответственности, но обнаружила, что Берта Палмер имеет по этому вопросу другое мнение.

В сентябре, не поставив Хейден в известность, Палмер обратилась ко всем женщинам с призывом жертвовать архитектурные украшения на это здание – и в ответ на свой призыв получила колонны, которым место в музее, панели, скульптурные изваяния, оконные решетки, двери и другие подобные предметы. Палмер считала, что все это должно быть использовано в интерьере здания, особенно те вещи, которые были пожертвованы известными женщинами. Хейден, со своей стороны, была уверена, что подобная мешанина из разнообразных и стилистически несовместимых вещей будет лишь эстетической безвкусицей. Когда Флора Джинти, влиятельная особа из штата Висконсин, прислала деревянную дверь, украшенную искусной резьбой, Хейден отказалась ее принять. Джинти, почувствовав себя уязвленной, разозлилась. «Когда я думаю о тех днях, которые я проработала, и о тех милях, которые я проехала, чтобы добыть эти вещи для Женского павильона, во мне поднимается негодование». Миссис Палмер была в это время в Европе, но ее личная секретарша, Лаура Хейес, сплетница высшей квалификации, приложила все усилия к тому, чтобы ее работодательница узнала об этом событии во всех подробностях. Секретарша также в нескольких словах изложила Палмер совет, который она самолично дала архитектору: «По моему мнению, было бы лучше придать зданию вид лоскутного одеяла, чем отвергать эти дареные вещи и огорчать дам-руководительниц – ведь им пришлось затратить столько сил на поиски и приобретение этих вещей».

Однако лоскутное одеяло было вовсе не тем, что представляла себе Хейден. Невзирая на показную общественную активность Палмер, Хейден продолжала отказываться принимать дарения. Противостояние между ними перешло в открытую борьбу в стиле «позолоченного века» : в ход пошли и замаскированное унижение, и ядовитая учтивость. Миссис Палмер, действуя исподтишка, постоянно и где только можно распространяла о своей противнице нелестные слухи, а при встречах с нахмуренной и постоянно мрачной Хейден на ее лице появлялась ледяная улыбка. В конце концов Палмер поручила отделку интерьера Женского павильона другому человеку, дизайнеру по имени Кендейс Уиллер.

Хейден воспротивилась этому назначению в своей спокойной, но настойчивой манере и не соглашалась с ним так долго, как могла. Придя в кабинет Бернэма, она начала рассказывать ему всю свою историю, и с ней, в буквальном смысле слова, случился припадок безумия: слезы отчаяния, громкие рыдания, мучительные вздохи с причитаниями – в общем, весь набор. «Серьезный срыв, – назвал случившееся кто-то из знакомых, – на фоне острого нервного перевозбуждения».

Потрясенный Бернэм позвал одного из врачей, прикрепленных к стройке. Хейден незаметно увезли из парка на одной из закупленных для выставки самых современных британских карет «Скорой помощи» с бесшумными резиновыми шинами и поместили на отдых в один из санаториев. Она впала в «меланхолию» – таким сладкозвучным словом называли тогда депрессию.

* * *

Раздражение, казалось, прочно обосновалось в Джексон-парке. Бернэм уже привык к тому, что простые на первый взгляд вопросы часто оказывались запутанными. Даже Олмстед стал вызывать у него раздражение. Он был умнейшим и на редкость располагающим к себе человеком, но приняв однажды решение, он становился упрямым и неподатливым, как плита известняка. К концу 1891 года вопрос, какого рода кораблики должны будут плавать по водным путям выставки, безраздельно овладел им, как будто одни эти кораблики должны были обеспечить успех его поискам «поэтической тайны».

В декабре 1891 года Бернэм получил предложение от одного строителя буксирных судов – с контрдоводами против использования на выставке корабликов с паровыми двигателями. Олмстед узнал об этом от Гарри Кодмэна, который был не только его главным представителем в Чикаго, но еще и исполнял обязанности шпиона, следя за всем, что Олмстед считал угрозой. Кодмэн переслал Олмстеду копию письма, добавив к нему свою приписку о том, что изготовитель буксирных судов, похоже, пользуется расположением Бернэма.

23 декабря Олмстед писал Бернэму: «Я подозреваю, что даже Кодмэн склонен думать, что я придаю слишком большое значение этим корабликам и все мои тревоги, не говоря уже о мыслях, могли бы быть направлены на другие, более важные объекты. Я боюсь, что вы можете посчитать это моей очередной причудой».

В продолжении письма он снова объяснил свою решимость отстаивать первоначальное предложение. В письме производителя буксирных судов, подчеркивал он, вопрос корабликов для выставки рассматривается лишь с позиции перевозки как можно большего числа гостей между различными точками выставки; при этом время поездки и ее стоимость должны быть минимальными. «Но вы-то отлично знаете, что основная цель, к достижению которой мы стремимся, не имеет ничего общего ни с тем, ни с другим. Я не вижу смысла в том, чтобы снова говорить о том, о чем мы договорились. Вы, так же как и я, отлично помните это. Вы знаете, что кораблики – это поэтический объект, и вы знаете, что если кораблики все-таки пойдут по этим водам, а их внешний вид будет противоречить задуманному поэтическому объекту, то это будет полной несуразицей».

Простая перевозка людей никогда не была целью, раздраженно замечал он. Основной смысл использования корабликов – дополнение ландшафта и усиление восприятия его особенностей. «Спустите на воды суда неподобающего внешнего вида, и весь эффект будет начисто смазан, пропадет ценность того, что при других условиях и обстоятельствах было бы наиболее ценной и оригинальной особенностью этой выставки. Если вы решили ее разрушить, то прошу вас, действуйте осмотрительно. В тысячу раз лучше тогда вообще обойтись без корабликов».

* * *

Несмотря на усиливающиеся вмешательства комитетов, обострение конфликта между Бернэмом и генеральным директором Девисом и постоянную угрозу забастовки, основные здания все-таки строились. Рабочие заложили фундаменты из перекрещивающихся слоев огромных бревен в соответствии с принципом шпальной клетки, предложенным Рутом, затем, используя подъемные краны с паровым приводом, подняли высокие железные и стальные стойки, формирующие каркас каждого здания. Вокруг каркасов установили дощатые леса и облицевали каждый каркас сотнями тысяч деревянных планок, чтобы создать стены, способные выдержать два толстых слоя штукатурного раствора. Когда рабочие укладывали горы свеженапиленных досок возле каждого здания, рядом с ними вырастали кучи опилок и древесных отходов. Воздух был наполнен запахом, который напоминал Рождество.

В декабре на строительстве произошел первый несчастный случай со смертельным исходом: мужчина по имени Мюллер, работавший на постройке павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых», скончался от черепно-мозговой травмы.

Почти сразу погибли еще трое рабочих:

Йенсен, черепно-мозговая травма, постройка павильона «Электричество»;

Эллард, черепно-мозговая травма, постройка павильона «Электричество»;

Элджир, не вышел из состояния беспамятства, вызванного новым феноменом – электрошоком, постройка павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых».

Кроме этого, на строительстве произошли десятки менее серьезных несчастных случаев. Бернэм старался выглядеть уверенным и полным оптимизма в глазах общественности. 28 декабря 1891 года в письме редактору газеты «Чикаго гералд» он писал: «Несколько вопросов, связанных с проектами и сроками, еще находятся в стадии решения, но по ним нет никаких неясностей, и я не вижу никаких причин, которые не позволили бы нам завершить работу ко времени церемонии, назначенной на октябрь 1892 года – День Посвящения – и к открытию выставки, 1 мая 1893 года».

Однако в действительности строительство выставки шло с большим отставанием, которое стало особенно заметным к середине зимы. В октябре месяце было намечено проведение работ внутри павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», но фундамент этого павильона был заложен только в январе. Для того чтобы успеть хоть как-то завершить строительство выставки ко времени намеченной церемонии, все должно было делаться в строгом соответствии с планом. Особенно важно было то, чтобы этому не препятствовала погода.

Между тем многие банки и компании по всей Америке терпели крах, все жили под постоянной угрозой забастовок, холера начала медленно распространяться по заснеженной Европе, усиливая среди американцев страхи, что скоро первые корабли с инфицированными европейцами прибудут в порт Нью-Йорка.

Поскольку на всех нужно было оказывать дополнительное давление, газета «Нью-Йорк таймс» предупреждала: «Неудача с выставкой или недостаточный и малозаметный ее успех будут позором для всей страны, а не только для города Чикаго».

 

На исходе дня

В ноябре 1891 года Джулия Коннер объявила Холмсу, что она беременна; теперь, сказала она, у него нет другого выбора, кроме как жениться на ней. Холмс встретил эту новость спокойно и благожелательно. Он обнял ее, погладил по волосам и, глядя на Джулию влажными глазами, заверил ее, что ей не о чем беспокоиться – конечно же, он женится на ней, ведь он давно обещал ей это. Но при этом было одно условие, которое он считал необходимым обсудить с ней сейчас. О ребенке не может быть и речи. Он женится на ней только в том случае, если она позволит ему сделать простой аборт. Он, будучи врачом, делал подобные операции и раньше. Он применит хлороформ – она ничего не почувствует, а после пробуждения от наркоза перед ней откроются перспективы новой жизни, но уже в качестве миссис Г. Г. Холмс. Детей следует отложить на потом. Сейчас предстоит сделать еще очень многое, особенно с учетом всех работ по завершению устройства отеля и меблировки всех его номеров, а эти работы необходимо завершить к открытию Всемирной выставки.

Холмс знал, что он имеет огромное влияние на Джулию. Он обладал, во-первых, полученной им от природы способностью влиять на мужчин и женщин, которая была спрятана за внешней оболочкой фальшивой искренности и теплоты; во-вторых, общество хорошо относилось к нему и одобряло все его дела и поступки, и именно этот козырь он использовал сейчас против нее в своей игре. Хотя внебрачные сексуальные связи стали делом обычным, общество терпимо относилось к ним только тогда, когда их подробности и последствия оставались в секрете. Магнаты, владеющие консервными заводами, убегали с горничными, а президенты банков соблазняли машинисток; при необходимости их доверенные лица устраивали тайную поездку в Европу для посещения хирургической клиники, где работали мало кому известные, но квалифицированные в своем деле врачи. Беременность вне брака означала позор и нищенское существование по причине увольнения с работы. Джулия сейчас целиком и полностью принадлежала Холмсу, словно была его рабыней, как в прежние времена, а он упивался своей властью над ней. Операция, сказал он Джулии, состоится в канун Рождества.

Выпал снег. Колядовщики ходили от дома к дому по Прерия-авеню, время от времени прерывая свои песнопения и заходя то в один, то в другой дом выпить горячего сидра с пряностями и какао. В воздухе стоял запах каминного дыма и жареных уток. В северной стороне, на Грейслендском кладбище, молодые пары катались наперегонки на санках по припорошенной снегом ухабистой дороге; девушки, сидевшие в санях, кутались в одеяла и скрывались под ними с головой, когда сани проезжали мимо «Вечного молчания» – семейной усыпальницы Декстеров , – где на постаменте стоял высокий, мрачного вида стражник с низко опущенным капюшоном, его лицо едва можно было различить только с близкого расстояния, а если смотреть издали, то под капюшоном виднелась лишь темнота. Заглянуть в эту темноту, гласила легенда, значило заглянуть в потусторонний мир. В доме 701 по Тридцать шестой улице в Энглвуде Джулия Коннер уложила свою дочь в постель, стараясь изо всех сил вызвать на лице девочки улыбку и своими рассказами подогреть желание ребенка поскорее дождаться Рождества. Ну конечно же, придет Санта-Клаус и принесет чудесные подарки. Холмс обещал подарить Перл кучу игрушек и сладостей, да и сама Джулия надеялась получить от него что-либо действительно стоящее – в отличие от того, что она могла получить от своего бедного добросердечного Неда.

За пеленой снега слышался приглушенный стук копыт проходящих лошадей. Омнибусы на шипованных противоледяных шинах пересекали бульвар Уоллес.

Джулия сошла вниз, в вестибюль квартиры, в которой жили мистер и миссис Джон Кроу. Джулия и миссис Кроу подружились, и теперь Джулия пришла помочь миссис Кроу нарядить рождественскую елку в их квартире, поскольку утром это будет сюрпризом для Перл. Джулия рассказала обо всем, что она и Перл намерены делать на следующий день, а также сообщила ей о своей скорой поездке в Давенпорт  на свадьбу своей старшей сестры – «старой девы», как назвала ее миссис Кроу, – которая, ко всеобщему удивлению, вдруг собралась замуж за железнодорожного рабочего. Джулия ожидала бесплатного билета на поезд, который жених старшей сестры должен был прислать по почте.

Джулия ушла от соседей поздно вечером в хорошем настроении. Впоследствии миссис Кроу вспоминала: «В наших с ней разговорах не промелькнуло ничего такого, что навело бы кого-либо из нас на мысль, что она собирается уйти из дому этой ночью».

* * *

Холмс встретил Джулию приветливым возгласом «Счастливого Рождества!» и обнял ее, затем, взяв за руку, повел в одну из комнат второго этажа, которую подготовил под операционную. Там стоял стол, накрытый белой простыней. Ящики с наборами хирургических инструментов были открыты, а вынутые из них инструменты разложены в форме подсолнуха с лепестками из полированной стали. Инструменты вызывали страх: медицинская пила, расширитель желудка, трокар  и трепан . Инструментов наверняка было больше, чем ему в действительности требовалось, и все они были разложены так, что Джулия волей-неволей смотрела на них и чувствовала слабость от их яркого, угрожающего блеска.

На нем был белый фартук, рукава рубашки он закатал. Возможно, он только что снял свой котелок. Руки он не вымыл и маску на лицо не надел. В этом не было необходимости.

Она ухватилась за его руку. «Боли ты не почувствуешь», – заверил ее Холмс. Она проснется такой же здоровой, но без обузы, которую носит сейчас внутри своего тела. Он извлек пробку из темно-желтого стеклянного флакона и быстрым взмахом ладони направил поднявшийся из горлышка серебристый пар к своим ноздрям. После этого Холмс смочил хлороформом сложенную в несколько слоев матерчатую салфетку. Она еще сильнее сжала его руку, от этого он почувствовал какое-то странное возбуждение. Он накрыл салфеткой ее нос и рот. Ее веки задрожали и глаза закатились, после чего наступило неизбежное рефлексивное нарушение работы мышц, подобное «бегу» во сне. Она отпустила его руку и разжавшимися пальцами оттолкнула ее от себя. Ее ступни задергались, словно она отбивала быструю дробь по невидимому барабану. Холмс и сам почувствовал сильное возбуждение. Джулия старалась оттолкнуть его руку, но он был готов к этой внезапной вспышке мышечного возбуждения, которое всегда предшествует ступору, и изо всех сил прижал к ее лицу смоченную хлороформом салфетку. Она забилась под его руками. Силы постепенно покинули ее, она стала медленно и плавно размахивать руками, прекратив выбивать дикую дробь. В балете началась пасторальная сцена.

Прижимая рукой салфетку к ее лицу и взяв флакон с хлороформом в другую руку, он вылил на салфетку в промежутки между пальцами еще жидкости; ощущение холода от хлороформа, попавшего на пальцы, доставляло ему удовольствие. Ее рука свесилась со стола, а затем почти сразу свесилась и вторая. Ее веки задрожали и закрылись. Холмс не думал, что у нее хватит ума на то, чтобы притвориться впавшей в кому, но на всякий случай он все-таки крепко держал ее. Через короткое время он, взяв ее за запястье, нащупал ослабевший пульс, подобный стуку колес уезжаюшего вдаль поезда.

Он снял фартук, опустил рукава. Он чувствовал легкое головокружение от запаха хлороформа, к тому же то, что он только что проделал, возбудило его. Это ощущение было, как всегда, приятным; его тело чувствовало какое-то теплое расслабление, какое всегда возникало в нем после долгого сидения перед горящим в печи огнем.

Он заткнул пробкой флакон с хлороформом, взял свежую простыню и спустился вниз, в прихожую, где была дверь в комнату Перл. Войдя в прихожую и посмотрев на свои ручные часы, он увидел, что Рождество уже наступило.

* * *

Этот день ничего не значил для Холмса. В его юности рождественское утро было связано в основном с чрезмерным благочестием, долгими молитвами и молчанием – будто весь дом накрыт каким-то толстым шерстяным одеялом.

* * *

В то рождественское утро супруги Кроу с радостным нетерпением ждали Джулию и Перл; им хотелось увидеть, какой радостью загорятся глаза девочки при виде рождественской елки и выставленных для нее подарков под раскидистыми ветвями. В квартире было тепло, приятно пахло хвоей и корицей. Прошел час. Супруги продолжали ждать гостей, но в десять часов они вышли из дома, чтобы успеть на дилижанс, идущий в центр Чикаго, намереваясь навестить друзей. Они оставили дверь своей квартиры незапертой, прикрепив к ней записку с приглашением войти.

Супруги Кроу вернулись домой в одиннадцать часов вечера и нашли все в прежнем виде, без каких-либо признаков того, что Джулия и ее дочь заходили к ним. На следующее утро они постучали в дверь квартиры Джулии, но на их стук никто не ответил. Они расспросили соседей в своем доме и в близлежащих домах, видел ли кто-либо Джулию или Перл, но никто их не видел.

Когда наконец появился Холмс, миссис Кроу спросила его, где может быть Джулия. В ответ он объяснил, что она вместе с Перл уехала в Давенпорт на более раннем поезде, чем намечала.

Кроме этого, миссис Кроу не удалось узнать о Джулии больше ничего. И ей, и всем соседям вся эта история казалась более чем странной. Все сошлись на том, что в последний раз Джулию и Перл видели в канун Рождества.

Но это было не совсем точно. Кое-кто видел Джулию и после, хотя тогда уже никто, даже ее ближайшие родственники, живущие в Давенпорте, штат Айова, не мог бы узнать ее.

* * *

Сразу после Рождества Холмс пригласил к себе одного из своих подельников, Чарльза Чеппела. Холмс знал, что Чеппел был «артикулятором» – так называли людей, преуспевших в умении удалять плоть с человеческих тел и отделять друг от друга кости, формирующие скелет (на языке профессионалов это называлось «артикулировать»), чтобы потом снова собрать скелет для последующей его демонстрации в кабинете врача или лаборатории. Он приобрел необходимые для этого навыки в больнице округа Кук, разделывая трупы для студентов-медиков.

Во время учебы на медицинском факультете Холмс видел собственными глазами, какие отчаянные усилия прилагали медицинские учебные заведения для того, чтобы раздобыть трупы только что умерших людей, а также и скелеты. Серьезному систематическому изучению медицины уделялось повышенное внимание, а человеческое тело для ученых все еще было чем-то вроде ледяных шапок на полюсах, то есть тем, что еще предстоит изучить и исследовать. Скелеты, висевшие в кабинетах врачей, служили чем-то вроде визуальных энциклопедий. В условиях, когда спрос превышал предложение, у врачей вошло в обычай охотно, но осмотрительно принимать предлагаемые им трупы. Они осуждали убийство, хотя это было одним из средств удовлетворения их потребностей, но при этом они практически не прилагали никаких усилий к тому, чтобы узнать историю возникновения предлагаемого трупа. Разорение могил стало своего рода ремеслом, хотя занимались этим немногие, поскольку работа с трупами требовала большого хладнокровия и самообладания. В случаях острой необходимости сами врачи помогали откапывать только что захороненные тела.

Холмс не сомневался в том, что даже в 1890-е годы потребность в трупах по-прежнему велика. Чикагские газеты печатали вызывающие чувство омерзения истории о врачах, совершающих налеты на кладбища. После неудачного рейда на кладбище в Нью-Олбани  24 февраля 1890 года доктор У. Х. Уотен, ректор медицинского колледжа в Кентукки, рассказал репортеру газеты «Трибюн»: «Эти джентльмены действовали не только ради медицинского колледжа в Кентукки и не ради собственной выгоды, а для медицинских факультетов Луисвилла , для которых человеческий материал столь же необходим, сколь для жизни необходимо дыхание». Прошло всего три недели, и врачи Луисвилла снова попались на том же самом. Они пытались ограбить могилу на кладбище государственного приюта для инвалидов и душевнобольных людей в Анкоридже, штат Кентукки; на этот раз они действовали ради Университета штата Луизиана. «Да, это мы послали на дело эту группу людей, – сказал декан медицинского факультета. – Нам необходимы тела, и если государство не обеспечивает нас ими, мы вынуждены их воровать. В зимнем семестре были большие группы, и для них требовалось столько материала, что группы весеннего семестра оставались необеспеченными». Он даже не считал нужным оправдываться. «Кладбище этого приюта подвергается ограблению в течение многих лет, – сказал он, – и я не уверен, остался ли на нем хоть один-единственный труп. Я снова повторяю: нам нужны трупы. Без них вы не можете подготовить врача, и общественность должна это понять. Если у нас не останется никакого другого способа добывать их, нам придется вооружить студентов винчестерами и послать их охранять похитителей трупов во время их набегов на кладбища».

Глаз у Холмса был наметан на выгодные дела, а при таком спросе на трупы выгода сама шла в руки.

Он привел Чарльза Чеппела в одну из комнат второго этажа, где стоял стол, на нем медицинские инструменты, а рядом бутыли с растворителями. Чеппел знал, что Холмс был врачом. При взгляде на тело сразу было ясно, что это женщина, притом необычного роста. Он не заметил ничего, что могло бы быть использовано для ее идентификации. «Это тело, – сказал он, – выглядело как тушка кролика, которого освежевали, разрезав шкуру на морде, а затем спустив ее со всего тела. В некоторых местах большие куски мяса отделились от тела вместе с кожей».

Холмс пояснил, что делал некоторое рассечение тела, но его исследования уже закончены. Он предложил Чеппелу тридцать шесть долларов за очистку и санитарную обработку костей и черепа, которые он вернет Холмсу в виде полностью артикулированного скелета. Чеппел согласился. Они с Холмсом поместили тело в ящик, обтянутый изнутри белым холстом. Нанятый перевозчик доставил ящик в дом Чеппела.

Вскоре после этого Чеппел появился у Холмса с обработанным скелетом. Холмс поблагодарил его, расплатился и тут же продал скелет Ганемановскому медицинскому колледжу – чикагскому отделению, а не филадельфийскому колледжу с тем же названием – за сумму, многократно превышающую ту, что он заплатил Чеппелу.

* * *

На второй неделе января 1892 года новые квартиросъемщики, семья Дойлов, въехала в квартиру Джулии в доме Холмса. Они увидели на столе посуду и одежду Перл, висевшую на спинке стула. Квартира выглядела так, словно прежние жильцы ненадолго вышли и должны вернуться через несколько минут.

Дойлы спросили Холмса, что произошло.

Абсолютно спокойным и бесстрастным голосом Холмс извинился за беспорядок и объяснил, что сестра Джулии внезапно серьезно заболела и Джулия с дочерью буквально бегом бросились на вокзал. У них не было необходимости упаковывать и брать с собой вещи, поскольку Джулия и Перл были хорошо обеспечены и не собирались возвращаться назад.

Позднее Холмс рассказывал о Джулии совсем другую историю: «В последний раз я видел ее перед 1 января 1892 года, когда она сообщила мне, что не собирается дальше снимать эту квартиру. В это время она объявила не только мне, но и своим соседям и друзьям, что собирается уезжать». Хотя она говорила всем, что направляется в Айову, но фактически, говорил Холмс, «она намеревалась перебраться в какое-то другое место из опасения, что ее дочь могут забрать у нее, а Айову упоминала лишь для того, чтобы запутать своего бывшего супруга». Холмс отрицал, что между ним и Джулией были близкие отношения и что он подверг ее «криминальной операции» – так тогда называли аборт. «Возможно, правда, что она женщина вспыльчивая и способна на необдуманные поступки, но я не думаю, чтобы кто-нибудь из ее друзей или родственников поверил бы в то, что она аморальная особа или что она способна на участие в криминальном деянии».

 

Перчатка брошена

1892 год начался с холодов: со снега, покрывшего землю шестидюймовым слоем, и с понижения температуры до минус десяти градусов. Конечно, это была не самая холодная погода для Чикаго, но достаточная для того, чтобы парализовать впускные клапаны трех городских систем водозабора и на время оставить Чикаго без питьевой воды. Несмотря на погоду, работы в Джексон-парке не останавливались. Рабочие построили обогреваемые передвижные укрытия, позволявшие им наносить раствор на внешние поверхности павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» при любой температуре. Женский павильон, освобожденный от лесов, был практически закончен; стены гигантского здания павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» начали подниматься над фундаментом. Общая численность рабочих в парке составляла четыре тысячи человек. Среди них был столяр-краснодеревщик Илайес Дисней, который в последующие годы расскажет множество историй о строительстве этого волшебного мира на берегу озера. А его сын Уолт их запишет.

По ту сторону окружающего стройку восьмифутового забора, поверх которого были укреплены два ряда колючей проволоки, было неспокойно. Снижение расценок и увольнения порождали постоянные волнения среди рабочих по всей стране. Профсоюзы набирали силу; Национальное детективное агентство Пинкертона работало с прибылью. Один авторитетный член профсоюза по имени Сэмюэл Гомперс зашел в кабинет Бернэма обсудить предположение, что администрация стройки якобы дискриминирует рабочих, состоящих в профсоюзе. Бернэм дал указание главному строителю, Диону Джеральдину, расследовать жалобы. По мере обострения отношений между рабочими и на фоне ослабления экономики в стране происходил рост числа преступлений, связанных с насилием. По данным за 1891 год, сообщала газета «Чикаго трибюн», число убитых в Америке составило 5906 человек – почти на 40 процентов больше, чем в 1890 году. В числе убитых были учтены и супруги Борден  из городка Фол-Ривер, в штате Массачусетс.

Постоянные угрозы забастовок и наступление сильных холодов после Нового года рождали в голове Бернэма мрачные мысли, но больше всего его волновало то, как быстро тают средства, выделенные компании по строительству выставки. Форсирование столь масштабных строительных работ заставило Бернэма израсходовать намного больше денег, чем было предусмотрено сметой. Совет директоров обсуждал возможность получения дополнительных ассигнований в размере 10 миллионов долларов, на что необходимо было заручиться одобрением Конгресса, но на текущий момент единственной незамедлительной мерой было сокращение расходов. 6 января Бернэм отдает приказ руководителям подразделений принять незамедлительные, а в требуемых случаях и драконовские меры, направленные на сокращение затрат. Он приказал своему старшему чертежнику, руководившему штатом чертежников, разместившихся в чердачном помещении здания «Рукери» и занятых подготовкой чертежей для текущих работ, немедленно увольнять любого работника, который «допустил небрежность или халатность в работе», а также оказался не способен сделать больше работы, чем ему положено по должности. Рудольфу Ульрику, представителю Олмстеда и руководителю ландшафтными работами, он в записке указал на следующее: «Мне кажется, вы сейчас можете наполовину сократить свой штат рабочих, а одновременно с этим отказаться от услуг наиболее дорогостоящих сотрудников». Бернэм приказал, чтобы все столярные работы выполнялись только людьми, нанятыми подрядчиками на строительство выставочных объектов. В записке Диону Джеральдину он указывал: «Даю вам полное право увольнять любого столяра по вашему усмотрению…»

До этого момента Бернэм всегда относился к своим рабочим с пониманием и сочувствием, что было совершенно необычно для того времени. Он платил им зарплату даже тогда, когда они не могли работать из-за травмы или болезни; он создал на строительстве больницу, где рабочим оказывали медпомощь. Он построил внутри парка помещения, в которых рабочие могли три раза в день плотно поесть и где им был обеспечен ночлег в чистых постелях и теплых комнатах. Профессор политической экономии Принстонского университета Уолтер Вискофф под видом неквалифицированного рабочего в течение целого года ездил по стране, работая, когда ему, одному из растущей армии безработных, выпадал случай получить работу; некоторое время он трудился в Джексон-парке. «Под охраной дежурных и за высокими барьерами, отгораживающими нас от нежелательных контактов со всем, что находилось за ними, мы – огромные толпы здоровых, сильных мужчин – жили и работали в каком-то необыкновенном, искусственно созданном мире, – писал он. – Ничто не допекало и не мучило нас, в том числе и безысходная бедность, в которой оказывается человек в процессе безуспешных поисков работы… Наш рабочий день продолжался восемь часов; работа проходила спокойно, с соблюдением всех правил охраны труда, и мы были абсолютно уверены в том, что нам заплатят».

Но сейчас людей увольняли даже с выставки, а времени оставалось катастрофически мало. С наступлением зимы подошел к концу традиционный строительный сезон. Борьба за жалкое количество рабочих мест еще более обострилась, поскольку тысячи безработных со всей страны – на этих несчастных навесили ярлык «хобо» , возможно в американском английском это слово произошло от окрика «хо, бой» (а ну, парень), которым железнодорожные служащие выгоняли странствующих безработных из товарных вагонов, – потекли в Чикаго в надежде получить работу на строительстве выставки. Бернэм понимал, что уволенные им люди превратились в бездомных нищих, а их семьям реально грозит голод.

Но главным для него была выставка.

* * *

Бернэму не давало покоя то, что до сих пор не был решен вопрос с достойным ответом Америки Эйфелю. Поступавшие предложения были в основном эксцентричными и попросту невыполнимыми. Один фантазер предложил построить башню на пятьсот футов выше Эйфелевой, но построить ее целиком из бревен, а наверху соорудить салун, где можно будет отдохнуть, перекусить и утолить жажду прохладительными напитками. Салун он тоже предполагал построить из бревен.

Бернэм понимал, что если в самом скором времени не появится инженер, способный превзойти Эйфеля, у него просто не хватит времени на то, чтобы возвести на выставке что-либо стоящее. Ему надо было чем-то расшевелить американских инженеров. Удобный случай для этого представился, когда его пригласила выступить в Клубе субботних вечерних встреч группа инженеров, которые начали встречаться по субботам в одном из ресторанов в центре города для обсуждения проблем, связанных со строительством выставки.

Сначала был обед из нескольких блюд, с вином, сигарами, кофе и коньяком. За одним из столов сидел тридцатитрехлетний инженер из Питтсбурга, который управлял компанией по инспектированию стальных конструкций, имевшей филиалы в Нью-Йорке и Чикаго; эта компания уже заключила контракт с выставкой на инспектирование конструктивных элементов из стали, используемых при строительстве. У него было угловатое лицо, черные волосы, черные усы и темные глаза; их взгляд был таким, какой вскоре стал востребованным в промышленности, только что созданной Томасом Эдисоном. У него был вид «явно располагающего к себе и общительного человека, обладающего тонким чувством юмора, – писали о нем те, кто с ним работал. – На всех встречах и собраниях он моментально становился центром притяжения, отлично владел словом и постоянно имел наготове веселые анекдоты и случаи из жизни».

Подобно другим членам Клуба субботних вечерних встреч, он ожидал услышать, что думает Бернэм о проблемах строительства практически целого города, да еще и в такой короткий период времени, однако Бернэм его удивил. После утверждения, что «архитекторы Америки покрыли себя славой», создав такие проекты выставки, Бернэм упрекнул отечественных инженеров-строителей в том, что они не смогли подняться до того блистательного уровня, которого достигли архитекторы. Инженеры, с явным упреком заявил Бернэм, «внесли мало или вообще не внесли ничего в применение новых приемов или демонстрацию их возможностей для современного производства в Америке».

Неодобрительный ропот прозвучал в зале.

«Необходимо найти какую-то свойственную только нам особенность, – продолжал Бернэм, – что-то, что позволит нам позиционировать себя с помощью Всемирной Колумбовой выставки, как это сделала для Франции Эйфелева башня на Парижской выставке».

«Но это не должна быть башня, – добавил он. – Башня – это неоригинально. Эйфель уже построил башню. Что-то громадное тоже не пойдет. Если американские инженеры хотят поддержать свой престиж и положение в мире, необходимо спроектировать и построить что-то новое, оригинальное, смелое и уникальное».

Некоторые из инженеров восприняли его слова как оскорбительные, другие решили, что у Бернэма есть основания, чтобы высказать такое мнение. А вот инженер из Питтсбурга почувствовал себя «уязвленным до глубины души правдивостью того, что сказал Бернэм».

Он сидел среди своих коллег, обдумывая только что услышанное, и вдруг в его голове неожиданно возникла идея, как будто вдохновение внезапно посетило его. Как он говорил, эта идея посетила его не в форме импульса, создавшего в его сознании нечто полуоформленное – перед его мысленным взором возникла полностью, до мельчайших деталей законченная конструкция. Он мог рассмотреть и потрогать ее; мог слышать, как она движется на фоне неба.

Времени оставалось совсем мало, но если он поспешит с чертежами и сможет убедить Комитет демонстрационных метод и средств выставки в осуществимости своей идеи, то, по его убеждению, выставка сможет наверняка обойти Эйфеля. И разве то, что произошло с Эйфелем, не может произойти с ним? Он был уверен, что его ждет удача.

* * *

Выступить в Клубе субботних вечерних встреч и в открытую побранить его членов за их неспособность было для Бернэма чем-то вроде приятной перемены обстановки, потому что столкновения по вопросам, связанным с выставкой, неизбежно требовали постоянной сдержанности, в особенности если он выступал по различным вопросам выставки против многочисленных комитетов, количество которых, между прочим, непрерывно росло. Это походило на непрерывный викторианский менуэт с его фальшивой грациозностью и к тому же отнимало кучу времени. Ему были необходимы более широкие полномочия, но не ради придания большей важности собственному «я», а ради выставки. Он понимал, что если скорость процесса принятия решений не увеличится, то работы по строительству выставки безнадежно отстанут от графика, и пока что препятствия эффективной работе становились более труднопреодолимыми, а число их постоянно росло. Сокращающийся бюджет Выставочной компании явился причиной перевода ее взаимоотношений с Национальной комиссией на более низкий уровень: противником в споре стал генеральный директор Девис, настаивавший на том, что любые новые поступления федеральных денег должны контролироваться его комиссией. В этой комиссии, казалось, каждый день создавались новые подразделения, возглавляемые начальниками, которым надо было платить – самого Девиса, годовая зарплата которого по сегодняшним меркам составляла около 60 тысяч долларов, называли «смотрителем за овцами» – и каждый начальник вновь созданного подразделения требовал предоставления ему каких-либо юридических полномочий, которые, по мысли Бернэма, были закреплены за ним. Но Девис считал иначе.

Скоро борьба за контроль над средствами обрела форму личного конфликта между Бернэмом и Девисом; первая стадия этого конфликта началась из-за разногласий по поводу того, кто должен контролировать проекты выставочных экспонатов и интерьеров. Бернэм не испытывал на этот счет никаких сомнений, поскольку территория выставки находилась в его распоряжении. Девис придерживался иного мнения.

Сначала Бернэм попытался найти подход, который для пользы дела позволил бы избежать конфликта. «Сейчас мы создаем специальное подразделение, которое будет заниматься внутренней отделкой и архитектурой, – писал он Девису, – и я имею честь предложить вам для воплощения ваших замыслов воспользоваться услугами этого подразделения. Я чувствую всю деликатность ситуации, предлагая вам воспользоваться услугами моих сотрудников для воплощения ваших художественных замыслов, форм и украшения выставочных экспонатов без вашего полного одобрения, которого я настоящим почтительно испрашиваю».

Но Девис в беседе с одним из репортеров сказал: «Я думаю, что сейчас любому совершенно ясно, что никто, кроме генерального директора и его сотрудников, не должен иметь никаких дел с экспонатами».

Конфликт обострялся. 14 марта Бернэм присутствовал на обеде, который Девис давал в Чикагском клубе в честь японского делегата на предстоящей выставке. После обеда Девис и Бернэм остались в клубе и в спокойной беседе выясняли отношения до пяти часов утра. «Мы хорошо провели время, – писал он Маргарет, которой в то время не было в городе, – и мы еще яснее почувствовали, что с этого момента наша общая дорога вперед должна стать более ровной».

Несвойственная ему усталость чувствуется в этом письме. Он пишет Маргарет, что намерен в тот день закончить работу пораньше, поехать в Эванстон «и заснуть в твоей милой постели, любовь моя, лежа в которой я буду думать о тебе. Как суматошна эта жизнь! И куда летят наши годы?»

* * *

Но в жизни были и благодатные моменты. Бернэм с нетерпением ждал вечеров, когда помощники и приехавшие на стройку архитекторы собирались на ужин в его временном жилище и проводили весь вечер в беседе, сидя перед громадным камином. Бернэм высоко ценил товарищество и обожал слушать истории. Олмстед рассказывал о своих бесконечных хлопотах по защите Центрального парка от непродуманных усовершенствований. Полковник Эдмунд Райс, начальник «Колумбийской гвардии», полицейского подразделения по охране выставки, вспоминал, каково ему было стоять в сумрачном лесу в Геттисберге, когда Пикетт бросил своих людей в наступление по открытому полю.

Позднее, в марте 1892 года, Бернэм пригласил обоих сыновей в свое временное жилище, куда они периодически приезжали с ночевкой, но почему-то они в условленное время не приехали. Поначалу все, кто был в тот момент с Бернэмом, решили, что причиной задержки стало опоздание поезда – обычное тогда явление, – но время шло, и тревога Бернэма усиливалась. Он, как никто другой, знал, что аварии с поездами происходят в Чикаго чуть ли не ежедневно.

Когда начало темнеть, мальчики наконец-то прибыли. Их поезд задержался из-за поломки моста на линии Милуоки – Сент-Пол. «Они прибыли ко мне, – писал Бернэм Маргарет, – как раз вовремя, и им удалось услышать рассказы полковника Райса о войне и походной жизни своих солдат, и об индейцах».

Когда Бернэм писал это письмо, его сыновья сидели рядом. «Они очень счастливы тем, что находятся здесь, и сейчас вместе с мистером Джеральдином с интересом рассматривают фотографии в большом альбоме». В этом альбоме были собраны фотографии строящихся павильонов, сделанные Чарльзом Дадли Арнольдом, фотографом из Буффало, штат Нью-Йорк, которого Бернэм нанял в качестве официального фотографа. Сам Арнольд тоже там присутствовал и вскоре устроил мальчикам фотосессию.

Бернэм завершил письмо следующими словами: «Мы в порядке и удовлетворены выполненными работами, как в смысле объема, так и в смысле охвата, в чем нам способствовала удача».

Но такие приятные промежутки в жизни никогда не длятся долго.

* * *

Конфликт между Бернэмом и Девисом вспыхнул снова. Директор Выставочной компании все же решил найти способ обратиться к Конгрессу напрямую, но в ответ на просьбу о выделении средств Конгресс назначил проверку произведенных трат, связанных со строительством выставки. Бернэм и президент Бейкер ожидали комплексной проверки, но вместо нее им был устроен допрос с пристрастием в отношении наиболее серьезных трат. Например, когда Бейкер перечислял составляющие общих затрат на аренду экипажей, подкомитет потребовал представить поименный список лиц, перевезенных этими экипажами. На одном из заседаний в Чикаго комитет попросил Девиса оценить общую стоимость выставки. Не проконсультировавшись с Бернэмом, Девис назвал сумму на десять процентов меньшую той, что Бернэм ранее подсчитал для президента Бейкера, и эту сумму Бейкер указал в своем собственном заявлении членам комиссии. Девис в своем ответе косвенно обвинил Бернэма и Бейкера в завышении суммы, потребной для завершения выставки.

Бернэм вскочил со стула. Председатель подкомиссии попросил его вернуться на место, но Бернэм продолжал стоять. Он был в бешенстве и с большим трудом сдерживал себя. «Мистер Девис не встречался ни со мной, ни с кем-либо из моих людей, – заявил он, – и заявленные им цифры взяты с потолка. Он совершенно не в курсе того, что происходит на стройке».

Резкость и горячность его заявления вызвали недовольство председателя подкомитета. «Я не принимаю во внимание замечания подобного рода, высказанные свидетелю, выступающему перед этим комитетом, – сказал председатель, – и я прошу мистера Бернэма взять назад свое замечание».

Сначала Бернэм отказался, затем с явной неохотой согласился взять обратно слова, что Девис ничего не понимает. От остального, сказанного им подкомитету, он не отказался. Извиняться он тоже не стал.

Комитет отбыл в Вашингтон изучать собранные материалы и готовить заключение, что выделение дополнительных ассигнований действительно необходимо. Конгрессмены, писал Бернэм, «были изумлены масштабом и охватом этого предприятия. Мы снабдили каждого из них огромным объемом данных, которые требовалось изучить и осмыслить, и я думаю, что в их отчете будет над чем повеселиться – ведь даже мне самому, с моими знаниями ситуации, потребуется не один месяц на то, чтобы составить такой отчет».

* * *

«Мидуэй Плезанс» начал приобретать форму (по крайней мере на бумаге). Профессор Патнам изначально верил в то, что именно «Мидуэй» должен ознакомить посетителей выставки с культурой других стран. Однако Сол Блум не проникся важностью этой задачи. «Мидуэй» должен был быть забавным, поистине веселым садом протяженностью примерно в одну милю – от Джексон-парка до самой границы Вашингтон-парка. Он будет волновать людей, повергать их в трепет, а может быть, даже в шок, если все пойдет по задуманному. Он сосредоточил все свои усилия на том, чтобы организовать «впечатляющую рекламную кампанию». Он разместил заметки в многочисленных изданиях, выходящих повсюду в мире, для того чтобы известить всех, что «Мидуэй» будет экзотическим миром, наполненным необычными зрелищами, звуками и запахами. Там будут настоящие селения из отдаленных уголков земли с настоящими обитателями этих селений – в том числе и пигмеями, если лейтенанту Шафельдту повезет. Как царь «Мидуэя» Блум понимал, что ему уже нет необходимости волноваться из-за получения контракта на свою алжирскую деревню. Теперь он сам лично мог одобрить включение этой деревни в экспозицию. Он составил контракт и отправил его в Париж.

Сноровка и пронырливость Блума не остались не замеченными другими руководящими работниками выставки, которые обращались к нему за помощью в вопросах, связанных с повышением информационной ценности выставки. Однажды его попросили помочь репортерам понять, почему здание павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» должно быть таким большим. До этого момента отдел выставки по связям с общественностью распространил среди газетчиков подробный перечень впечатляющих, но до ужаса неинтересных и нудных статистических данных. «Я могу с уверенностью утверждать, что их ни в малейшей степени не интересует число акров земли или тонн стали, – писал Блум, – поэтому я сказал: «Смотрите на это так: он будет настолько большим, чтобы вместить всю стоящую под ружьем армию России».

Блум и понятия не имел, имеет ли Россия вообще стоящую под ружьем армию, не говоря уже о том, сколько солдат в ней может быть и на скольких квадратных футах они могут разместиться. Но, несмотря на это, этот факт, словно благая весть, распространялся по всей Америке. Читатели «Путеводителя по выставке», выпущенного издательством «Рэнд Макнелли», наверняка испытывали дрожь, представляя миллионы солдат в меховых шапках, заполнивших плотным строем полздания площадью тридцать два акра.

А что касается Блума, он не испытывал ни угрызений совести, ни раскаяния.

 

Ангел из Дуайта

Весной 1892 года подельник Холмса Бенджамин Питзел оказался в городе Дуайте, штат Иллинойс, расположенном примерно в семидесяти пяти милях к юго-западу от Чикаго, где он проходил курс лечения от алкоголизма по известному методу Кили. Пациенты жили в трехэтажном отеле «Ливингстон», красивом здании из красного кирпича с арочными окнами и протянувшейся по всей длине фасада верандой – прекрасным местом для отдыха между инъекциями «золотого лекарства» доктора Лесли Энрота Кили. Золото считалось самым известным ингредиентом в растворе красно-белого цвета с голубым оттенком; пациенты в разговорах называли этот раствор «столбик парикмахера» , а работники медучреждения Кили вводили им его в руку три раза в день. Игла, в которой отверстие было одним из самых больших среди игл, выпускавшихся в XIX веке – когда ее втыкали в бицепс, то казалось, что в него втыкают наконечник садового шланга, – оставляла после каждой инъекции желтый ореол на коже, являвшийся знаком порока, невидимым для других. Остальные ингредиенты лекарства держались в строжайшей тайне, но, по словам врачей и химиков, этот раствор включал в себя субстанции, повергавшие пациента в приятное состояние эйфории и покоя, граничащее с амнезией – а этот побочный эффект препарата доставлял немало проблем почтовой службе Чикаго: каждый год надо было разыскивать сотни адресатов, которым приходили письма из Дуайта без указания важных элементов адресов. Отправители попросту забывали указывать данные, необходимые для доставки письма, такие как названия или номера улиц и домов.

Питзел долгое время был горьким пьяницей, но его пристрастие к бутылке стало угрожать здоровью, поэтому сам Холмс и направил его к доктору Кили, оплатив лечение. Питзелу он дал понять, что делает это по доброте душевной и за его, Питзела, преданное отношение. Но, как обычно, истинные мотивы этого благодеяния были другими. Он понимал, что пьянство Питзела практически делает его бесполезным, а кроме того, угрожает разрушить уже начатые и задуманные дела. Впоследствии Холмс говорил о Питзеле так: «При всех своих недостатках он был для меня слишком ценным подельником, чтобы попросту списать его со счетов». Похоже, что Холмс, помимо всего прочего, хотел, чтобы Питзел собрал всю возможную информацию об этом методе лечения и о маркировке лекарства – для того, чтобы самому производить его фальсификат и продавать через свою компанию «Лекарства по почте». Несомненно, через некоторое время Холмс и сам создаст собственный лечебный санаторий на втором этаже своего здания в Энглвуде и назовет его «Профилакторий «Серебристый пепел».

Метод лечения доктора Кили приобрел необычайную популярность. Тысячи людей приезжали в Дуайт в надежде избавиться от злоупотребления спиртными напитками; гораздо больше пьющих платили за пероральный вариант лекарства по исцелению от пьянства, которым Кили наводнил рынок. Он побуждал покупателей разбивать бутылки после употребления, чтобы конкуренты не смогли наполнить их своими составами.

Каждый день Питзел вместе с тремя дюжинами других мужчин проходил предписанный курс «пересечения черты» – иными словами, получал инъекции. Женщины получали инъекции в своих комнатах, и их вообще держали отдельно от мужчин, дабы не вредить их репутации. В Чикаго хозяева питейных заведений всегда узнавали тех, кто прошел курс лечения от алкоголизма, потому что на вопрос «Что будете пить?» такие посетители неизменно отвечали: «Спасибо, ничего. Я ведь побывал в Дуайте».

Питзел вернулся в Энглвуд в апреле. Психотерапевтическое воздействие инъекций доктора Кили, возможно, сыграло свою роль в том, что он рассказал Холмсу, что в профилактории он встретил молодую женщину невиданной красоты – пусть услышит он его, говорящего это , сверхъестественной красоты – по имени Эмелина Сигранд. Она была блондинкой двадцати четырех лет. И с 1891 года работала стенографисткой в офисе доктора Кили. Описание Питзела походило на галлюцинацию и буквально подвергло Холмса танталовым мукам. Не раздумывая, он написал письмо Сигранд и предложил ей работу своего личного секретаря с зарплатой вдвое больше той, что ей платил доктор Кили. «Соблазнительное предложение», – как впоследствии охарактеризовал его кто-то из родственников Сигранд.

Эмелина приняла предложение Холмса без колебаний. Работа у доктора Кили была престижной, но городок Дуайт – это не Чикаго. Получать вдвое большее жалованье и жить в городе, о чарующей привлекательности которого рассказывали легенды, – разве можно было устоять против такого предложения? Она уехала от Кили в мае, увозя с собой 800 долларов сбережений. Приехав в Энглвуд, она сняла комнату в пансионе, недалеко от здания Холмса.

Увидев Эмелину, Холмс понял, что ее красоту Питзел преувеличил, хотя и ненамного. Она и вправду была миловидной блондинкой. Холмс немедленно привел в действие весь арсенал своих средств обольщения: и свой вкрадчивый голос, и нежные прикосновения, и открытый взгляд голубых глаз.

Он купил ей цветы и повел в оперный театр Тиммермана, расположенный в центре квартала. Он подарил ей велосипед. Они проводили вечера, катаясь вместе по гладким мостовым Гарвард-стрит и Йель-стрит, являя собой в глазах встречных счастливую молодую пару, да еще и при деньгах. («Белые с золотыми прожилками шляпы с черными тесемками из муаровых лент и парой острых перьев, приколотых сбоку в соответствии с последним писком моды среди дам-велосипедисток», – писала «Трибюн» в рубрике «Новости общества».) Когда Эмили освоилась с «колесами» – этот термин все еще был в ходу, хотя велосипеды прошедших времен с их неимоверно большими колесами полностью исчезли с улиц, – они с Холмсом стали предпринимать все более и более долгие прогулки и часто ездили вдоль поросшего ивами «Мидуэя» в Джексон-парк, чтобы посмотреть на строительство выставки, и там непременно оказывались среди тысяч других людей, многие из которых тоже были на велосипедах.

Иногда по воскресеньям Эмелина и Холмс заезжали в парк, где также смотрели на строительство, все еще пребывавшее в начальной фазе – это их немало удивляло, особенно если учесть, что до наступления двух самых важных дат, Дня Посвящения и дня открытия выставки, оставалось совсем немного времени. Бо́льшая часть парка все еще представляла собой голую землю, а самое большое здание, павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», только-только начало строиться. Правда, возведение некоторых других зданий настолько сильно продвинулось, что они уже казались более-менее завершенными – в особенности павильон «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» и Женский павильон. В те дни в парке было много почтенной публики: политические деятели, крупные предприниматели, архитекторы и городские промышленные магнаты. Появлялись там и великосветские дамы, приезжавшие на собрания совета по тематике выставки, связанной с ролью женщин. Большой черный экипаж миссис Палмер часто с грохотом въезжал в ворота выставки, так же как и экипаж ее общественной соперницы, Керри Уотсон. Эту гордую даму и узнавали по экипажу, в котором она разъезжала по городу: у экипажа был глянцевый, выкрашенный белой матовой эмалью корпус, желтые колеса, а правил лошадьми чернокожий кучер в одежде из ярко-алого шелка.

Эмелина поняла, что самые приятные велосипедные прогулки бывают после обильного дождя. В обычные дни пыль вздымается кверху, как песок над Хартумом, и застревает у нее в волосах, проникая до самой кожи, а потом даже хорошая щетка оказывается не в силах вычесать ее.

* * *

Однажды в середине рабочего дня, когда Эмелина сидела за пишущей машинкой в офисе Холмса, в дверь вошел мужчина и поинтересовался, как увидеться с Холмсом. Мужчина, одетый в дешевый костюм, был высоким, с гладко выбритым подбородком и скромными усиками – на вид ему было лет тридцать; выглядел он по-своему симпатичным, но в то же самое время в нем чувствовалась какая-то простоватость и скромность, присущая человеку, предпочитающему держаться в тени – хотя в тот момент он был чем-то разозлен. Он представился, назвавшись Недом Коннером, и пояснил, что раньше был управляющим ювелирной секцией в аптеке, расположенной в нижнем этаже. Он пришел, чтобы обсудить проблемы, возникшие с выплатами по закладной.

Имя этого мужчины было ей знакомо – она то ли слышала его в связи с чем-то, то ли видела в бумагах Холмса. Она с улыбкой ответила, что Холмс куда-то вышел, а куда именно и когда вернется, она не знает. Может она чем-либо ему помочь?

Нед немного остыл, а потом они с Эмелиной «поговорили о Холмсе», как он впоследствии вспоминал.

Нед рассматривал свою собеседницу. Она была молодой и красивой, «симпатичной блондинкой» – как он позже описывал ее. На ней были белая английская блузка  и черная юбка, подчеркивающие изящество фигуры. Она сидела возле окна, и ее волосы отливали золотом в солнечном свете. Перед ней на столе стоял черный «Ремингтон», новый и, без всякого сомнения, неоплаченный. По своему печальному опыту и по тому, каким восторгом светились глаза Эмелины, когда она говорила о Холмсе, Нед понял, что ее отношения с работодателем зашли намного дальше машинописи. Позже он вспоминал: «Я сказал ей, что он очень скверный человек и что ей надо держаться от него подальше, а лучше вообще уйти от него, и как можно скорее».

Но тогда она не придала значения его советам.

* * *

1 мая 1892 года врач М. Б. Лоренс с женой переехали в пятикомнатную квартиру в здании Холмса. Они часто виделись с Эмелиной, хотя она все еще продолжала жить в том же расположенном неподалеку пансионе, а не в здании Холмса.

«Она была одной из самых прелестных и самых приятных женщин, которых я когда-либо встречал, – говорил доктор Лоренс, – мы с женой часто и много размышляли о ней. Мы виделись с ней каждый день, и она часто забегала к нам на несколько минут, чтобы пообщаться с миссис Лоренс». Супруги Лоренс часто видели Эмелину в обществе Холмса. «Довольно быстро, – вспоминал мистер Лоренс, – я понял, что отношения между мисс Сигранд и мистером Холмсом были не совсем те, какие обычно бывают между работником и работодателем, но мы чувствовали, что ее надо было скорее жалеть, нежели упрекать».

Эмелина была до безумия влюблена в Холмса. Она любила его за проявляемые к ней теплоту и заботу, за его невозмутимое спокойствие и за его чарующее обаяние. Никогда еще она не встречала подобных мужчин. К тому же он был еще и сыном английского лорда – этот факт он доверительно сообщил ей под строжайшим секретом. Она не должна была никому говорить об этом, и вынужденное молчание хотя и не давало ей в полной мере получать удовольствие от этого знания, зато делало его чем-то похожим на великую тайну. Она, разумеется, делилась этим секретом с друзьями, но, конечно же, только после того, как они давали ей клятву, что не расскажут об этом никому на свете. У Эмили заявление Холмса, что он является наследником лорда, не вызывало никаких сомнений. Само имя Холмс было чисто английским – чтобы понять это, нужно просто прочесть необычайно популярные рассказы сэра Артура Конан-Дойла. И принадлежность к английскому роду делает понятным необыкновенный шарм и изысканные манеры Холмса, столь необычные в жестоком, крикливом Чикаго.

* * *

У Эмелины был мягкий и общительный характер. Она часто писала письма своей семье в Лафайет, штат Индиана, и друзьям, которых приобрела, когда работала в Дуайте. С людьми она сходилась легко. Она все еще продолжала периодически обедать вместе с управляющей пансионом, в котором она остановилась, впервые оказавшись в Чикаго, и считала эту женщину своей ближайшей подругой.

В октябре ее троюродный брат с женой, доктор Сигранд и миссис Б. Дж. Сигранд, приехали к ней в гости. Доктор Сигранд, стоматолог, клиника которого находилась на пересечении Северной и Милуоки-авеню в Ближнем Норт-Сайде , обратился к Эмелине потому, что работал над историей семьи Сигранд. Никогда прежде друг с другом они не встречались. «Я был очарован ее приятными манерами и острым умом, – говорил доктор Сигранд. – Внешне она была прекрасной женщиной: высокой, хорошо сложенной, с необычайно густыми волосами цвета льна». В этот приезд доктор Сигранд и его жена не познакомились с Холмсом и до этого никогда не встречались с ним лицом к лицу, но они слышали восторженные рассказы Эмелины о его шарме, великодушии и деловой хватке. Эмили провела своих родственников по всему зданию Холмса и рассказала им о том, какие усилия он предпринимает для того, чтобы преобразовать его в отель для посетителей выставки. Она рассказала и о том, как эстакада, которая строится над Тридцать шестой улицей, доставит посетителей выставки прямо в Джексон-парк. Ни у кого не было сомнений в том, что к лету 1893 года армии гостей нагрянут в Энглвуд. И Эмелина считала успех просто неизбежным.

Энтузиазм Эмелины был как бы частью ее шарма. Она была без памяти влюблена в своего молодого врача, да и не только в него, а и во все его дела. Но доктор Сигранд не разделял ее радужных надежд, связанных со зданием и его перспективами на будущее. Для него оно выглядело мрачным и совершенно не гармонирующим с окружающими строениями. Каждый построенный в Энглвуде дом казался наэлектризованным энергией приближающихся перемен, связанных не только с выставкой, но и с грандиозным будущим, которое наступит после ее окончания и будет продолжаться бесконечно долго. Всего в двух кварталах от Тридцать шестой улицы выросло огромное здание, архитектура которого была тщательно продумана, а в отделке фасадов использованы материалы различных фактур и цветов. Дальше по этой улице возвышалось здание оперного театра Тиммермана, а к нему почти примыкал отель «Нью Джульен», владельцы которого изрядно потратились на отличные материалы и иностранных мастеров. В сравнении со всем этим здание Холмса выглядело мертвым пространством, подобно углу в комнате, куда не проникает свет газового светильника. Совершенно ясно, что Холмс не советовался ни с одним архитектором, по крайней мере с таким, который хоть что-то соображает. Коридоры в его здании были темными, и в них выходило слишком много дверей. Столярные работы были выполнены небрежно и из дешевых пород дерева. Переходы располагались под какими-то странными углами по отношению друг к другу.

Однако Эмелина, казалось, была очарована тем, что сделал Холмс. Доктор Сигранд должен был быть абсолютно холодным и бесчувственным человеком, чтобы не понять ее сентиментального, наивного восхищения. Позднее он, без сомнения, жалел, что не поговорил с ней тогда более откровенно и не прислушался к шепоту, звучавшему в его голове и предупреждающему, что неправильность этой постройки и несоответствие между ее истинным видом и тем, как Эмелина видит ее, уже говорит о многом. Но ведь Эмелина была влюблена. А он был не в том положении, чтобы наносить ей сердечные раны. Она была молодой и охваченной восторгом, ее радость действовала заразительно, особенно на доктора Сигранда, стоматолога, который изо дня в день видел так мало радости – ведь часто он своими действиями вызывал слезы даже у взрослых мужчин, не раз доказавших свою храбрость.

Вскоре после визита супругов Сиграндов Холмс сделал Эмелине предложение, которое она приняла. Он обещал ей медовый месяц в Европе, во время которого они нанесут визит его отцу, лорду.

 

День Посвящения

Зубы Олмстеда нестерпимо болели, в ушах стоял страшный шум, спать он не мог, хотя первые месяцы 1892 года работал с таким напряжением, которое вряд ли выдержал бы и человек втрое моложе его. Он мотался на ночных поездах между Чикаго, Эшвиллом, Ноксвиллом, Луисвиллом и Рочестером, и боль в ноге еще больше ухудшала его самочувствие. В Чикаго, несмотря на непрестанные усилия его молодого представителя Гарри Кодмэна, работы сильно отставали от графика, и задач, которые необходимо было решить, с каждым днем становилось все больше. Первый важный этап – Посвящение, – назначенный на 21 октября 1892 года, казался угрожающе близким и был бы еще более угрожающим, если бы руководство не перенесло первоначально назначенную дату, 12 октября, для того, чтобы дать возможность Нью-Йорку провести у себя празднование в честь Колумба. Помня о потоках клеветы, которые Нью-Йорк прежде изливал на Чикаго, такая отсрочка выглядела явным актом оказания поразительной милости.

Задержка строительных работ на всех отведенных земельных участках особенно тревожила Олмстеда. Когда отставали подрядчики, выполнение работ под его началом тоже задерживалось. Помимо этого, страдали и уже завершенные ландшафтные работы. Рабочие затаптывали его насаждения и разрушали его дороги. Именно это как раз и происходило со зданием правительства Соединенных Штатов. «Повсюду вокруг него, – докладывал Рудольф Ульрик, его представитель, наблюдавший за выполнением ландшафтных работ, – необходимые материалы разного рода и назначения были свалены в кучи и раскиданы в таком беспорядке, что только постоянное и настойчивое давление на ответственных исполнителей строительных работ помогло обеспечить некоторое продвижение строительства, да и то лишь в самом начале; а затем, даже если положительная динамика строительства сохранялась, усилий к тому, чтобы сделать ее постоянной, практически не прилагалось. То, что было завершено сегодня, разрушалось завтра».

Задержки и порча того, что уже было сделано, злили Олмстеда, но были и другие дела, которые буквально приводили его в уныние. Ему казалось невероятным, что после его резкого протеста Бернэм все еще рассматривает возможность использования судов на паровой тяге в качестве приемлемого варианта перевозки посетителей выставки. И никто, казалось ему, не разделял его твердой убежденности в том, что Лесистый остров должен оставаться свободным от каких-либо строений.

Остров постоянно подвергался атакам, вызывающим у Олмстеда злобу, поскольку все намерения клиентов сводились к одному – к изменению разработанного им ландшафта. Всем хотелось отхватить для себя кусок острова. Первым изъявил подобное желание Теодор Томас, дирижер Чикагского симфонического оркестра, который разглядел в острове идеальное место, причем единственное место, подходящее для музыкального зала, достойного Всемирной выставки. Олмстед на это не пошел. Следующим был Теодор Рузвельт, глава Комиссии по гражданской службе Соединенных Штатов , и к тому же пробивной, как танк. Остров, упорно настаивал он, является самым подходящим местом для размещения охотничьего лагеря, как выставочного экспоната его клуба «Бун и Крокетт» . Неудивительно, особенно если принять во внимание связи и влияние Рузвельта в Вашингтоне, что политики из состава Национальной комиссии выставки горячо одобрили этот план. Бернэм, отчасти ради того, чтобы сохранить мир, также уговаривал Олмстеда согласиться с ним. «Вы же не будете возражать, если он разместится на северной оконечности острова и будет больше чем наполовину скрыт за деревьями? Он сойдет за выставочный экспонат, к тому же его смогут увидеть только те, кто будет на острове, а с берега он будет невидим».

Но Олмстед все равно возражал. Он согласился на то, чтобы выделить Рузвельту место на одном из небольших островов, но разрешил ему установить только «несколько палаток, доставить туда нескольких лошадей, оборудовать место для костра и т. д.». Позднее он разрешил установить на острове также и небольшой охотничий домик.

Затем наступила очередь правительства Соединенных Штатов, которое искало на острове место для индийской выставки. Профессор Патнам, главный эксперт выставки по этнологии, увидел на острове идеальное место для размещения нескольких экзотических деревень. Свои виды на этот остров также имело и правительство Японии. «Они предложили выставку внутренней части своих храмов, и как это уже стало привычным, им потребовалось место именно на этом Лесистом острове», – писал Бернэм в феврале 1892 года. Бернэму тогда казалось почти наверняка, что кто-нибудь все-таки оккупирует этот остров. И само место, и его окружение были слишком соблазнительны. Бернэм уговаривал Олмстеда принять предложение японцев. «Без сомнения, то, что они хотят установить на острове, соответствует этому месту, и я не вижу, что это в какой-либо степени уменьшает те его ландшафтные особенности, о которых вы так заботитесь. Они предлагают установить на нем наиболее утонченные и прекрасные вещи, которые хотят оставить там после закрытия выставки в качестве дара городу Чикаго».

Опасаясь чего-либо более худшего, Олмстед согласился.

То, что он хоть как-то отстоял остров, не подняло его настроения, поскольку он узнал о еще одной атаке на его любимый Центральный парк. По подстрекательству небольшой группы состоятельных ньюйоркцев законодательный орган штата тайно, не привлекая общего внимания, принял закон, разрешающий строительство «спидвея»  на восточной стороне парка – чтобы богачи могли состязаться в скорости своих экипажей. Общественность отреагировала на это с возмущением. Олмстед тоже принял участие в разгоревшемся скандале, написав письмо, в котором называл постройку запланированной дороги «неразумным, несправедливым и аморальным действием». Законодатели отступили.

Бессонница и боль в сочетании с непомерной рабочей нагрузкой и постоянным нервным напряжением – все это вместе подорвало его дух, и еще перед концом марта он почувствовал себя на грани физического и эмоционального срыва. Казалось, он снова погружается в депрессию, которая периодически преследовала его в течение всей взрослой жизни. «Когда Олмстед хандрит, – писал один из его друзей, – логичность его уныния сокрушительна и ужасна».

Сам Олмстед, однако, был уверен, что ему нужен лишь хороший отдых. Придерживаясь терапевтических правил того времени, он решил поехать лечиться в Европу, где окружающие пейзажи также поспособствуют обогащению запаса зрительных образов. Он планировал посетить как можно больше открытых садов и парков прежней Парижской выставки.

Своего старшего сына, Джона, он назначил управляющим бруклинского отделения, а Гарри Кодмэна оставил в Чикаго руководить работами, связанными со Всемирной выставкой. В последнюю минуту он решил взять с собой двух детей, Марион и Рика, и вдобавок к ним еще и Фила Кодмэна, младшего брата Гарри. Для Марион и мальчиков это путешествие обещало быть сказочным, но для самого Олмстеда оно стало более чем мрачным.

Они отплыли в субботу, 12 апреля 1892 года, и прибыли в Ливерпуль, накрытый шквалом снега и града.

* * *

В Чикаго Сол Блум получил телеграмму из Парижа, которая его напугала. Он дважды прочел ее, чтобы убедиться в том, что правильно понял то, что в ней было сказано. Его алжирцы, десятки алжирцев вместе со своими животными и со всем скарбом, уже находятся в море и плывут к берегам Америки – хотя до открытия выставки оставался еще целый год.

«Месяц они выбрали правильно, – сказал Блум, – но вот с годом поторопились».

* * *

Сельские пейзажи Англии чрезвычайно понравились Олмстеду, несмотря на унылую и даже отвратительную погоду. После краткой остановки у родственников в Чизлхёрсте  он вместе с мальчиками поехал в Париж. Марион, его дочь, осталась у родни.

В Париже Олмстед прошел по местам, где прежде располагалась выставка. Сады выглядели довольно убогими, истомленными долгой зимой, да и постройки недостаточно хорошо перенесли зимнюю погоду, но тем не менее то, что оставалось, обеспечило ему «достаточно приемлемое представление» о выставке, которая располагалась на этом месте. Ему сразу бросилось в глаза то, что это место все еще остается популярным. В одно из воскресных посещений Олмстед и мальчики видели четыре играющих оркестра; киоски и палатки, продающие еду и прохладительные напитки, и несколько тысяч людей, бродивших по дорожкам. Длинная очередь выстроилась у подножия Эйфелевой башни.

Постоянно думая о Чикагской выставке, Олмстед внимательно рассматривал все до мельчайших подробностей. Газоны здесь были «весьма убогими», покрытые гравием дорожки «не радовали ни глаза, ни ноги». Обилие на Парижской выставке простых цветочных клумб он посчитал и неудобным, и нежелательным. «Мне кажется, – писал он в письме Джону, оставшемуся в Бруклине, – что впечатления от этого могли бы как минимум навести на мысли о каком-то в высшей степени тревожном, безвкусном и несерьезном, а если присмотреться повнимательнее, то и о наплевательском и губительном отношении к выставке; ведь все это принижает ее значимость тем, что сужает широту охвата, разрушает ее гармонию и целостность».

Он постоянно и настойчиво повторял про себя, что в Чикаго «будут преобладать простота, сдержанность; неброские, но постоянно сопровождающие посетителя эффекты, без всякой мишуры и дешевого бахвальства».

Эта поездка вновь усилила его подозрения, что Бернэм и его архитекторы в своем стремлении превзойти Парижскую выставку утратили понимание того, чем в действительности должна быть Всемирная выставка. Постройки Парижской выставки, писал Олмстед, «более богаты цветом и цветными украшающими элементами, но намного более, чем я предполагал, бедны лепниной и скульптурой. Они, как я считаю, делали то, что более точно соответствовало их целям, и при архитектурном проектировании принимали во внимание конкретное назначение построек и, в отличие от нас, практически не думали о том, чтобы их архитектурные сооружения прослужили как можно дольше. Я спрашиваю себя, можно ли считать наш подход правильным и не отнеслись ли они слишком легкомысленно к тому, что называют архитектурной величавостью, а поэтому не пожелали использовать скульптуры и другие средства, придающие зданиям грандиозность, величие и помпезность».

Олмстеду нравилось путешествие с юными спутниками. В письме к жене, ждущей его в Бруклине, он писал: «Мне очень хорошо сейчас живется, и я надеюсь, что это послужит улучшению моего здоровья». Однако вскоре после того, как путешественники вернулись в Чизлхёрст, он вновь почувствовал нездоровье, и почти все его ночи вновь стали бессонными. Он писал Гарри Кодмэну, который сам страдал от непонятного желудочного заболевания: «Теперь я могу лишь прийти к выводу, что я старше и мой организм изношен сильнее, чем я предполагал».

Врач по имени Генри Рейнер приехал в Чизлхёрст с дружеским визитом, чтобы повидаться с Олмстедом. Он оказался специалистом по лечению нервных расстройств и был настолько потрясен внешним видом Олмстеда, что предложил взять его к себе в дом в Хэмпстед-Хит, рядом с Лондоном, чтобы лично заняться его здоровьем. Олмстед согласился.

Несмотря на неусыпное внимание и заботу Рейнера, состояние Олмстеда не улучшалось; пребывание в Хэмпстед-Хите стало его тяготить. «Пойми, здесь я чувствую себя так, словно нахожусь в тюрьме, – писал он Гарри Кодмэну 16 июня 1892 года. – Каждый день я жду решительного улучшения, но пока что каждый новый день приносит мне разочарование». Доктор Рейнер, по словам Олмстеда, тоже пребывал в полной растерянности. «Он говорит, будучи абсолютно уверенным после нескольких осмотров всей моей анатомии, что у меня нет никаких органических поражений и что я могу обоснованно и твердо рассчитывать на то, чтобы плодотворно трудиться в течение нескольких ближайших лет. Он считает мое нынешнее нездоровье одной из разновидностей расстройства, которое и побудило меня отправиться за границу».

Почти все дни Олмстед ездил в экипаже по окрестным местам, «стараясь каждый день выбрать более-менее новый маршрут» для того, чтобы посмотреть сады, погосты, частные парки и естественные природные ландшафты. Почти каждое украшение с использованием цветочных клумб вызывало у него чувство, близкое к отвращению. Он отворачивался от них, считая «вульгарными, по-детски глупыми, крикливыми, неуместными и негармоничными». Однако сами окрестности приводили его в восторг: «В Америке нет ничего, что можно было бы сравнить с существующими здесь пасторальными или живописно-колоритными красотами, присущими именно Англии. Практически каждое место, мимо которого я проезжаю, вызывает у меня восхищение. Пейзаж, который я вижу перед собой сейчас, когда пишу это письмо, скрыт пеленой дождя, но он просто великолепен». Прелестные пейзажи, которые он видел, представляли собой естественное сочетание простейших, неокультуренных и растущих в непосредственном соседстве местных растений. «Тончайшее сочетание, к примеру, утесника обыкновенного, шиповника, ежевики, боярышника – даже когда ни одно из этих растений не цветет, смотрится великолепно. А ведь все эти растения можно купить партиями в сотни тысяч корней и за очень небольшую цену».

Временами ландшафты, которые он видел, противоречили тому, каким он представлял себе ландшафт Джексон-парка, но чаще подтверждали правильность его подхода. «Повсюду на декоративных участках земли мы видели вьющиеся и стелющиеся растения, хитроумно расположенные и сочетаемые друг с другом. А мы у себя не имеем в достаточном количестве саженцев вьющихся растений и семян трав». Он понимал, что не располагает временем на то, чтобы природа самостоятельно могла обеспечить требуемые результаты. «Нам надлежит как можно шире использовать стелющиеся растения и ветви деревьев, растущих возле мостов, пригибая ветви и фиксируя их гвоздями для создания тени и для отражения листвы и прерывистого затемнения на водной глади».

Но самое главное, все его поездки на природу еще больше укрепили его уверенность в том, что Лесистый остров, несмотря на японский храм, должен иметь ландшафт, максимально приближенный к природному. «Я чаще всего думаю сейчас о том, насколько важен этот остров, – писал он Гарри Кодмэну, – и о том, насколько важно максимально использовать естественные природные средства глухой маскировки, густые массивные скопления листвы для оформления его границ; сочетая все это с обильным разнообразием мелких деталей, усиливающих общий эффект… Для этого нам недостает камыша, адлумии, анредеры сердцелистной, сассапариля шероховатого, ломоноса, ежевики, душистого горошка, дурмана, молочая, мелких подсолнухов и ипомеи».

Но он также понял и то, что средства, которые предоставляет природа, следует умело сочетать с безупречным уходом за почвой. И его беспокоило, что в Чикаго этого не понимают и не готовы к этому. «Стандарты английского рабочего, кучера или кондуктора омнибуса в отношении аккуратности, уверенности в себе, а главное, в отношении к садам, ландшафтам, дорожкам и проезжим дорогам, намного выше тех, что есть даже у чикагских крупных оптовиков или ценителей искусства, – писал он Кодмэну, – и мы опозоримся, если не сможем показать в работе уровень намного выше того, который наши мастера готовы считать приемлемым».

Но в общем Олмстед был уверен, что его разработанный для выставки ландшафт будет выполнен успешно. Однако еще одна новая тревога не давала ему покоя. «Единственное облако, которое, как я вижу, нависает над выставкой, – это холера, – писал он в письме в свой бруклинский офис. – Сообщения из России и из Парижа, пришедшие сегодня утром, вызывают тревогу».

* * *

Пароход с алжирцами Сола Блума подплывал все ближе к нью-йоркскому порту, и группа специально выделенных рабочих приступила на «Мидуэе» к строительству временных домов для их размещения. Сам Блум поехал в Нью-Йорк, чтобы встретить пароход и зарезервировать два товарных вагона для перевозки в Чикаго жителей деревень вместе с их пожитками.

Как только алжирцы сошли с парохода, они тут же начали разбредаться кто куда. «Я мог лишь наблюдать за тем, как они теряются из виду, как за ними гонятся и как их отводят в кутузку», – рассказывал Блум. Все указывало на то, что старшего среди них не было. Блум бросился за ними, отдавая громкие приказы то по-английски, то по-французски. Гигантского вида чернокожий человек подошел к Блуму и на английском языке, каким изъясняются в Палате лордов, произнес: «Я полагаю, вам стоит вести себя более цивилизованно. В противном случае я не ручаюсь за свое долготерпение и сброшу вас в воду».

Мужчина представился, назвавшись Арчи, после чего между ними началась беседа в более миролюбивом тоне. Арчи рассказал Блуму, что прожил десять лет в Лондоне, служа телохранителем у одного богатого человека. «А сейчас, – сказал он, – я отвечаю за доставку своих соотечественников в город, который называют Чикаго. Насколько я понимаю, это где-то в глубине континента».

Блум угостил его сигарой и тут же предложил стать его телохранителем и помощником.

«Ваше предложение, – ответил Арчи, – вполне приемлемо».

Мужчины закурили сигары и стали выпускать клубы дыма в свежий морской воздух над погружающейся в сумерки бухтой Нью-Йорка.

* * *

Бернэм изо всех сил старался ускорить темпы строительства, в особенности павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», который должен был быть закончен ко Дню Посвящения. В марте, когда до окончания строительства этого павильона оставалось почти полгода, он применил «царское» условие, вписанное в его контракты на строительство. Он приказал строителю павильона «Электричество» удвоить количество рабочих и обеспечить работы в ночную смену при электрическом освещении. Он посулил такую же судьбу строителю павильона «Изготовление продукции», если тот не увеличит темпы работы.

Бернэм до сих пор так и не понимал, каким образом превзойти Эйфелеву башню. Совсем недавно он отверг еще одну нелепую идею, предложенную на этот раз молодым инженером из Питтсбурга, с которым до этого встречался, когда выступал с лекцией в Клубе субботних вечерних встреч. Этот человек был надежным и заслуживающим доверия: с его компанией был заключен контракт на проверку всех стальных конструкций, используемых на строительстве выставки, но то, что он предложил Бернэму построить, казалось явно невыполнимым. «Слишком слабая и хрупкая конструкция», – сказал ему Бернэм. И добавил, что публика попросту испугается.

Ускорению темпов строительства выставки воспрепятствовала ужасная весенняя непогода. Во вторник, 5 апреля 1892 года, в 6 часов 50 минут утра внезапный штормовой ветер разрушил только что построенную насосную станцию и повалил шестьдесят пять футов павильона штата Иллинойс. Спустя три недели очередной шторм разрушил восемьсот футов южной стены павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний». «Этот ветер, – писала «Трибюн», – казалось, ополчился против построек Всемирной выставки».

Бернэм пригласил восточных архитекторов в Чикаго, чтобы обсудить с ними способы ускорения работы. Одной непреодолимой проблемой оказалась внешняя окраска основных зданий, в особенности покрытых раствором фасадных колонн павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Во время встречи с архитекторами была высказана мысль, которая при ближайшем рассмотрении сулила не только невиданное ускорение работы, но и подавала надежду на то, что все запомнят эту выставку как образец красоты, еще не виданной в этом мире.

* * *

Согласно всем условиям, ответственность за внешнюю отделку зданий была возложена на Уильяма Претимена, руководителя подразделения цветового оформления выставки. Бернэм признавался впоследствии, что нанял Претимена на эту должность «главным образом из-за его тесных дружеских отношений с Джоном Рутом». Претимен совершенно не годился для этой работы. Гарриет Монро, которая знала и его, и его жену, писала: «Его одаренность была практически незаметной за завесой высокомерного и несдержанного характера, который не допускал ни уступок, ни компромиссов. Из-за этого вся его жизнь, представлявшая собой цепь непоследовательных поступков и нелогичных решений, превратилась в трагедию».

В день, когда состоялось совещание архитекторов, он был на Восточном побережье, и архитекторы решили все без его участия. «Я старался подхлестнуть каждого, поскольку время меня поджимало, – вспоминал Бернэм. – Мы обсуждали цвета и в конце концов пришли к решению «пусть все будет белым». Я не помню, кто это предложил. Возможно, эта мысль разом пришла во все головы. Во всяком случае, я решил, что так тому и быть».

Павильон «Горное дело», спроектированный чикагским архитектором Солоном С. Беманом, был почти закончен. Он и стал первым зданием, на котором надлежало проверить только что принятое решение. Бернэм приказал выкрасить его в светло-кремовый цвет. Вернувшись, Претимен «вышел из себя», вспоминал Бернэм.

Претимен настаивал на том, что все решения, касающиеся цвета, должен принимать он и только он.

«Мне так не кажется, – возразил ему Бернэм. – Принятие решений остается за мной».

«Хорошо, – ответил Претимен. – Тогда я ухожу».

Бернэм не стал его задерживать. «Он был человеком, постоянно погруженным в свои мысли, и к тому же очень раздражительным и трудным в общении, – говорил Бернэм. – Я отпустил его, а затем сказал Чарльзу Маккиму, что мне надо найти человека, который мог бы действительно возглавить и отвечать за это направление, и что никакие дружеские связи не будут приниматься в расчет и никак не повлияют на мое решение».

Макким порекомендовал на эту должность нью-йоркского художника-декоратора Фрэнсиса Миллета, который присутствовал на этом совещании. Его Бернэм и нанял.

Миллет буквально сразу подтвердил свою профпригодность. После нескольких экспериментов он установил, что «обычные белила свинцовые на олифе» – наилучшее окрасочное покрытие наружных оштукатуренных поверхностей, а затем предложил способы нанесения краски без использования кистей, а с помощью шланга, к которому крепился отрезок газовой трубы со специальной насадкой с соплом – это была первая окраска методом распыления, иначе говоря, окраска пульверизатором. Бернэм называл Миллета и его бригаду «малярный эскадрон».

* * *

В первую неделю мая мощнейший шторм изверг на город целый океан воды и снова повернул вспять течение реки Чикаго. И вновь канализационные стоки создали угрозу городской системе водоснабжения. Разлагающийся труп лошади был замечен в самой непосредственной близости от решетки одного из водозаборов.

Эта новая неприятность заставила Бернэма поторопиться с завершением своего плана закончить прокладку трубопровода от источника Уокешо ко Дню открытия выставки. Ранее, в июле 1891 года, выставка заключила, как тогда казалось, надежный контракт с «Гигиа майнерал спрингс компании», возглавляемой предпринимателем Дж. И. Макэлроем, но эта компания несильно преуспела в делах. В марте Бернэм приказал Диону Джеральдину, своему главному строителю, вплотную заняться этим делом «максимально решительно и проследить за тем, чтобы впредь не допускать никакого срыва сроков».

Компания обладала правами на прокладку трубопровода от водораспределительного павильона в Уокешо через деревню с таким же названием, но не учла ожесточенного противодействия жителей деревни, опасавшихся, что трубопровод испортит их ландшафт и заберет всю воду из их знаменитых источников. Глава компании, Макэлрой, подвергавшийся непрестанно растущему давлению Бернэма, решился на крайние меры.

Вечером в субботу, 7 мая 1892 года, Макэлрой загрузил специальный состав трубами, соединительными муфтами, лопатами, посадил в него три сотни мужчин и направился в Уокешо, чтобы под покровом темноты проложить трубопровод.

Слух о том, что предпринимает выставка, достиг Уокешо раньше поезда, и когда тот пришел на станцию, кто-то зазвонил в деревенский пожарный колокол, и вскоре множество мужчин, вооруженных дубинками, пистолетами, дробовиками, устремились к поезду. Подъехали, пыхая паром, два пожарных насоса; их команды были готовы направить на укладчиков труб струи воды. Один из деревенских предводителей сказал Макэлрою, что если тот не откажется от своего плана, то живым из города не выберется.

Вскоре еще одна группа примерно в сотню горожан прибыла в качестве подкрепления к небольшой армии, оборонявшей станцию. Еще одна группа притащила пушку, стоявшую у здания ратуши, и направила ее на установку для розлива воды в бутылки, привезенную Макэлроем из Чикаго.

После недолгого противостояния на станции Макэлрой и его трубоукладчики уехали назад в Чикаго.

Бернэму позарез нужна была вода. Рабочие уже сделали в Джексон-парке разводку трубопроводов, подключив к магистрали двести кабин для питья родниковой воды.

Макэлрой оставил попытки проложить трубы непосредственно через деревню Уокешо. Вместо этого он купил источник в городе Биг-Бенд, расположенном в двенадцати милях южнее Уокешо, как раз в середине границы округа Уокешо, так что посетители выставки в конце концов смогут утолить жажду родниковой водой Уокешо.

То, что вода поступала из этого округа, но не из прославленной деревни, было не столь важно и не доставляло Бернэму и Макэлрою особых огорчений…

* * *

Все, кто приходил в Джексон-парк, поражались тому, с какой скоростью идет строительство. По мере того как здания поднимались над землей, архитекторы отмечали появляющиеся на них трещины в своих чертежах, но из-за ускорения темпа работ возникла опасность того, что они так и останутся в камне или как минимум в слое штукатурки. Фрэнк Миллет по собственной инициативе продолжал наблюдать за постройками восточных архитекторов во время длительного отсутствия последних, стараясь при этом избегать непродуманных решений, которые могли бы стать причиной неисправимых эстетических повреждений. 6 июня 1892 года он писал Чарльзу Маккиму, архитектору павильона «Сельское хозяйство»: «Вам стоило бы написать письмо с изложением своих общих рекомендаций, какие изменения можно вносить в проект, потому что, пока я извещу вас о необходимых изменениях, они уже вцепятся мертвой хваткой вам в гениталии. Сегодня я приостановил укладку цементного пола в Ротонде и настоял на том, чтобы пол выкладывали из кирпича… Масса времени и волнений требуется на то, чтобы заставить делать все так, как надо, и всего одна секунда для того, чтобы дать приказ делать не то, что нужно. Все эти сообщения останутся строго между нами, и я пишу это лишь для того, чтобы попросить вас быть точным и конкретным в своих указаниях».

В павильоне «Изготовление продукции. Основы научных знаний» рабочие, нанятые субподрядчиком Фрэнсисом Эгню, приступили к выполнению опасного подъема гигантских железных стропильных ферм, которые должны были служить опорой для крыши, чтобы создать широчайшее на тот момент пространство, свободное от каких-либо дополнительных опорных элементов. До этого монтажа подобных конструкций не производилось.

Рабочие смонтировали три линии параллельных рельсовых путей, протянувшихся по всей длине здания. На рельсы поставили железнодорожные колеса, иначе говоря «тележки», на которые установили «бегунок», громадный подъемный кран, состоящий из трех высоких башен, соединенных платформой, расположенной сверху. Рабочие, используя бегунок, могли поднять и зафиксировать в требуемом положении две фермы одновременно. По проекту Джорджа Поста требовалось установить двадцать две фермы, каждая весом в двести тонн. Только для того, чтобы доставить эти строительные конструкции в парк, потребовалось шестьсот железнодорожных вагонов.

В среду, 1 июня, штатный фотограф выставки Чарльз Арнольд сфотографировал здание для того, чтобы затем запечатлеть этапы хода работ. Всякий, кто смотрел на эту фотографию, несомненно, должен был прийти к заключению, что постройка павильона никоим образом не сможет быть завершена за четыре с половиной месяца, оставшиеся до Дня Посвящения. Стропильные фермы были установлены, но крыши не было. Монтаж стен только начался. Когда Арнольд делал эту фотографию, сотни людей работали на здании, но его размеры были настолько огромны, что ни одного человека нельзя было сразу заметить. Лестницы, поднимающиеся от одного уровня лесов до другого, казались собранными из спичек и создавали вокруг всей конструкции ауру хрупкости и неустойчивости. На переднем плане громоздились огромные кучи строительного мусора.

Спустя две недели Арнольд вновь появился на строительной площадке, чтобы сделать очередное фото, и был буквально поражен тем, насколько все изменилось – это был один из этапов преображения.

13 июня после девяти часов вечера очередной внезапно налетевший шторм обрушился на стройплощадку выставки; и этот шторм, казалось, тоже выбрал объектом нападения павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Бо́льшая часть здания – северная его часть – обрушилась, и это потянуло за собой обрушение уже возведенной галереи, опоясывающей павильон изнутри. Сто тысяч футов деревянных конструкций рухнули на пол. На сделанной Арнольдом фотографии, на которой запечатлены разрушительные последствия этого шторма, можно рассмотреть фигурку скорее лилипута, чем человека – похоже, это сам Бернэм, стоящий перед гигантскими кучами поверженных деревянных и стальных конструкций.

Остальные постройки выглядели не лучше.

Подрядчик Фрэнсис Эгню посчитал, что крепление стены не было выполнено должным образом из-за того, что Бернэм подгонял людей, заставляя их работать как можно быстрее.

Но теперь Бернэм давил на рабочих еще сильнее. Он выполнил свою угрозу и удвоил количество рабочих, занятых на стройке. Работы велись по ночам, в дождь, в изнурительную жару. Только в августе стройка отняла три жизни. Кроме того, умерло еще четверо ландшафтных рабочих, а десятки их товарищей страдали от переломов, ожогов и различных ран, полученных во время работы. Выставка, как показали проведенные впоследствии статистические оценки, была для рабочих более опасным местом, чем угольная шахта.

Бернэм постоянно требовал от исполнителей еще больше увеличить темп работ. Постоянные раздоры между Выставочной компанией и Национальной комиссией стали просто невыносимыми. Каждая проводимая Конгрессом проверка свидетельствовала о том, что источником разногласий и необоснованных затрат являлась юридическая неразбериха. В одном из своих отчетов комиссия Конгресса рекомендовала вдвое уменьшить жалованье Девису – это был явный знак того, что баланс сил изменился. Компания и комиссия выработали условия перемирия. 24 августа Исполнительный комитет назначил Бернэма руководителем работ, возглавляющим все.

Вскоре после этого Бернэм разослал всем руководителям подразделений, в том числе и Олмстеду, письма, уведомляющие о следующем: «Я принимаю на себя контроль над проводимыми работами, ведущимися на всех участках Всемирной Колумбовой выставки, – писал он. – С этого момента и впредь до особого распоряжения вы будете обязаны отчитываться только передо мной и получать приказы только от меня».

* * *

Молодой инженер из Питтсбурга, специалист по качеству стали, пришел к окончательному убеждению, что предложенная им конструкция – конкурент Эйфелевой башни – может быть построена и будет успешно работать. Он попросил своего товарища, В. Ф. Гронау, работавшего в той же компании, рассчитать переменные нагрузки, которые будут возникать при взаимодействии составляющих элементов его конструкции. Согласно технической терминологии, в их число включается незначительный «мертвый груз» – вес неподвижных элементов из кирпича и стали. Однако в его конструкции почти все было «живым грузом», величина которого изменялась во времени, подобно тому, как это бывает при прохождении состава через мост. «Впервые вижу такое», – сказал Гронау. После трех недель интенсивной работы он, однако, выложил на стол подробный расчет, результаты которого выглядели убедительными даже для Бернэма. В июне Комитет демонстрационных методов и средств согласился с тем, что такое сооружение следует построить. Они гарантировали оплату контракта.

На следующий день комитет, пересмотрев свое первоначальное мнение, отменил принятое накануне решение – после целой ночи, проведенной в раздумьях о том, какой сюрприз может преподнести ветер; о том, что может произойти из-за температурной усадки стали – ведь результатом может быть то, что две тысячи человек в мгновение ока отправятся на тот свет. Один из членов комитета успел придумать название этому сооружению – «уродливое чудище». Хор инженеров тянул в унисон: это сооружение не следует строить – по крайней мере, не с таким запасом прочности.

Но молодой конструктор не был готов признать себя побежденным. Он истратил 25 тысяч долларов на разработку конструкции и последующие расчеты и использовал эту документацию для привлечения инвесторов, среди которых оказались два широко известных инженера: Роберт Хант, глава одной крупной чикагской фирмы, и Эндрю Ондердонк, прославившийся тем, что помог спроектировать Канадскую тихоокеанскую железную дорогу.

Вскоре он почувствовал, что ситуация изменилась. Новый человек на посту руководителя «Мидуэя», Сол Блум, возник неожиданно, как вспышка молнии, и, казалось, был готов взять на себя ответственность за что угодно – чем новее и удивительнее, тем лучше. К тому же Бернэм обрел почти неограниченную власть над строительством и управлением выставки.

Неугомонный инженер подготовился к третьей попытке.

* * *

В первую неделю сентября 1892 года Олмстед и его юные спутники направились из Англии домой, поднявшись в Ливерпуле на борт парохода «Сити оф Нью-Йорк». Море было неспокойным, и пересечение океана оказалось делом нелегким. Морская болезнь свалила Марион; Рик постоянно испытывал тошноту. Здоровье самого Олмстеда снова ухудшилось. Вновь вернулась бессонница. Он писал: «По возвращении я чувствовал себя более немощным, чем при отплытии». Однако теперь времени на восстановление сил у него не было. До дня окончания работ оставался всего месяц, а Гарри Кодмэн снова заболел – те же проблемы с желудком, докучавшие ему все лето, сделали его практически нетрудоспособным. Олмстед направился в Чикаго с намерением на время болезни Кодмэна взять на себя непосредственное руководство работами. «Я все еще испытываю сильные муки, причиняемые невралгией и зубной болью, – писал Олмстед, – я устал и постоянно испытываю усиливающееся чувство тревоги и беспокойства».

В Чикаго он нашел полностью преображенный парк. Павильон «Горное дело» был завершен, как и павильон «Рыболовство и рыбное хозяйство». Ускоренными темпами возводились и другие павильоны, в том числе и павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», на лесах и на крыше которого трудились сотни рабочих. Потребовалось пять железнодорожных вагонов гвоздей, чтобы настелить пол в этом павильоне.

Однако в этой строительной горячке пострадал ландшафт. По участку были проложены временные проезды. Тяжелые телеги оставляли глубокие колеи на аллеях, дорогах и площадках, подготовленных для газонов. Всюду был мусор. Новичок, впервые появившийся на стройплощадке, возможно, поинтересовался бы, сделали ли люди Олмстеда вообще хоть что-либо.

Олмстед, разумеется, видел, какой значительный прогресс был достигнут со времени его последнего посещения, но постороннему глазу подобные изменения не были заметны. Лагуны и теперь оставались на тех же оголенных местах, где были изначально. Приподнятые площадки, на которых теперь стояли здания, появились после того, как рабочие-землеустроители создали их. Прошлой весной его рабочие высадили в грунт почти все, что выросло в выставочных питомниках, плюс 200 тысяч деревьев, водных растений и папоротников и более 30 тысяч черенков ивы; всеми этими работами руководил назначенный им главный садовник У. Ден.

Бернэм хотел, чтобы за то время, которое оставалось до Дня Посвящения, рабочие Олмстеда сконцентрировали свои усилия на расчистке участков, высадке на них цветов и устройстве временных травяных газонов, то есть на тех работах, которые Олмстед считал необходимыми, но которые противоречили выработанным им за много лет принципам усиления гармонии архитектуры и ландшафта, на что могут потребоваться десятилетия. «Разумеется, основная работа приносится в жертву», – писал он.

Однако за время его отсутствия произошел один несомненно положительный сдвиг. Бернэм заключил контракт с компанией, которая изготовила отличное судно с электродвигателем – в точности такое, какое хотел Олмстед.

В День Посвящения даже пресса повела себя достаточно вежливо и обошла молчанием оголенные участки земли и чувство незавершенности, возникающее при взгляде на павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Ведь в противном случае это было бы истолковано как недружественный акт по отношению к Чикаго, да и ко всей стране в целом.

* * *

К завершению работ готовились по всей стране. Фрэнсис Дж. Беллами, редактор журнала «Спутник юношества», считал, что будет прекрасно, если в этот день все школьники Америки исполнят в унисон что-то приятное своему народу. Он сочинил нечто вроде торжественного гимна, который Управление просвещения разослало практически по всем школам. Его текст начинался словами: «Я присягаю на верность флагу и республике, символом которой он является…»

* * *

Бернэм и другие высокопоставленные лица приняли участие в параде, местом проведения которого был выбран павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний»; внутри павильона на полу площадью тридцать два акра выстроилась армия жителей Чикаго численностью 140 тысяч человек. Солнечные лучи пробивались сквозь испарения от человеческого дыхания. На красном ковре вокруг возвышения для ораторов стояли пять тысяч желтых стульев, на которых сидели бизнесмены в строгих черных костюмах, представители иностранных государств и служители церкви в пурпурных, зеленых и желтых одеяниях. Экс-мэр Картер Гаррисон, снова вступивший в борьбу за переизбрание на пятый срок, энергично пожимал руки стоявшим рядом и проходившим мимо людям, его черная шляпа из мягкого фетра с широкими опущенными полями периодически поднималась над головой, что вызывало приветственные крики его сторонников, находившихся в толпе. В противоположном конце павильона хор из пяти тысяч голосов пел под аккомпанемент оркестра из пятисот музыкантов «Аллилуйю» Генделя. И вдруг, как впоследствии вспоминал один из присутствовавших, «девяносто тысяч человек внезапно поднялись; в воздух одновременно взметнулись девяносто тысяч белоснежных носовых платков; в воздухе закрутились пыльные спирали и, раскачиваясь, стали подниматься к высоченному потолку, опирающемуся на стальные стропильные балки… Я почувствовал головокружение, как будто весь павильон вдруг закружился».

Помещение было настолько огромным, что только визуальными сигналами можно было подать хору знак, когда очередной оратор заканчивал выступление и надо было начинать новую песню. Микрофонов еще не существовало, поэтому только малая часть присутствующих могла слышать, о чем говорят ораторы. Остальные с лицами, искаженными от усилий услышать хоть что-то, видели неистово жестикулирующих людей, окруженных звукопоглощающей завесой из шепота, кашля и скрипа кожаных ботинок. Гарриет Монро, поэтесса, невестка покойного Джона Рута, присутствовавшая там, наблюдала, как два величайших национальных оратора, полковник Уоттерсон из Кентукки и Чонси Депью из Нью-Йорка, по очереди поднимались на подиум, как «оба оратора зажигали своими пламенными речами огромную, шепчущую, шелестящую массу присутствующих, которые ничего не слышали».

Для мисс Монро это был великий день. В честь этого дня она сочинила большое стихотворение, свою «Оду Колумбу» и, воздействуя всеми силами на своих многочисленных влиятельных друзей, добилась включения своей оды в программу этого дня. Она с гордостью наблюдала, как актриса читала ее творение нескольким тысячам присутствовавших, сидевшим в зоне слышимости. В отличие от большинства собравшихся, мисс Монро считала свою оду блистательным творением, причем настолько блистательным, что наняла печатника, изготовившего для нее пять тысяч экземпляров оды для продажи широкой публике. Но продала она всего несколько экземпляров и объясняла свое фиаско тем, что Америка стала безразличной к поэзии.

Зимой она употребила оставшиеся у нее экземпляры на растопку камина.

 

Прендергаст

28 ноября 1892 года Патрик Юджин Джозеф Прендергаст, психически неуравновешенный ирландский иммигрант и сторонник Гаррисона, выбрал из имевшегося у него почтового набора одну открытку. Ему было двадцать четыре года и, несмотря на прогрессирующую психическую неполноценность, он все еще работал в фирме «Интер Оушн» в качестве подрядчика-поставщика . Выбранная им почтовая открытка имела, как и все подобные открытки, размеры четыре дюйма в ширину и пять дюймов в длину, одна ее сторона была пустой, а на второй были напечатаны заполняемые отправителем адресные трафареты и одноцентовая марка. В то время писание длинных писем стало повседневным занятием, и люди с нормальной психикой считали эти открытки самыми неинформативными средствами общения, чуть лучше телеграмм, но для Прендергаста этот квадратик плотной бумаги был как бы транспортным средством, позволяющим его голосу проникать и в небоскребы, и в городские особняки.

На этой карточке он написал адрес получателя: «А. С. Труд, адвокат». Имя адресата он вывел большими разноцветными буквами, как будто это облегчало насколько возможно обременительные поиски адресата, к которому это почтовое отправление должно было попасть в самые короткие сроки.

То, что Прендергаст выбрал Труда в качестве одного из лиц, с кем вел переписку, было не удивительно. Прендергаст много читал, и его память хранила множество описаний аварий экипажей, убийств и махинаций, совершенных в отношении мэрии, о которых с таким пылом писали городские газеты. Он знал, что Альфред С. Труд был одним из лучших чикагских адвокатов по уголовным делам и что правительство штата время от времени нанимало его для того, чтобы он выступил обвинителем при рассмотрении в суде особо важных дел.

Прендергаст заполнил открытку от верхнего поля до нижнего и от одного края до другого, не обращая большого внимания на то, что некоторые строчки были написаны не по горизонтали, а с уклоном в ту или другую сторону. Он так сильно сжимал в руке ручку, что ее следы в виде круглых вмятин остались на большом и указательном пальцах. «Мой дорогой мистер Труд, – начал он. – Сильно ли вы пострадали?» В результате происшествия, о котором сообщала пресса, Труд получил несерьезные травмы. «Ваш покорный слуга просит вас принять его искреннее сочувствие и заверения в том, что, хотя он не предстал перед вами лично, вы тем не менее не должны проявлять никаких сомнений в его искреннем сочувствии вам в связи с постигшим вас несчастьем – прошу вас принять его пожелания скорейшего избавления от последствий несчастного случая, который, к несчастью, случился с вами».

В стиле, которым он писал свое послание, чувствовалась некоторая фамильярность, которая должна была навести Труда на мысль, что пишущий не простолюдин, а, скорее, человек его круга. По ходу написания письма буквы становились все мельче, и вскоре строки стали казаться вытянутыми или выдавленными из чего-то. «Я полагаю, мистер Труд, вы наверняка понимаете, что наиглавнейшим авторитетом субъекта права является Иисус Христос, и вам также известно, что полное исполнение закона зависит от соблюдения двух следующих заповедей, согласно которым вы должны возлюбить Господа Бога своего всем сердцем и возлюбить ближнего своего как самого себя – это, с вашего позволения, сэр, самые великие заповеди».

Он перескакивал с темы на тему, словно колеса поезда, ехавшего по товарному складу. «Вы когда-нибудь видели, как толстый человек ищет собаку, стоящую у самых его ног, но у него не хватает ума понять, почему он ее не видит? Вы когда-нибудь наблюдали за кошкой?»

Он прервал письмо, не добавив к нему ни концовки, ни подписи. Он просто выбежал из комнаты и опустил открытку в почтовый ящик.

Труд, прочитав письмо, поначалу отбросил его, посчитав бредом какого-то психа. Количество мужчин и женщин, у которых были нелады с законом, росло из года в год. Тюрьмы были переполнены ими, как позже свидетельствовал один из начальников тюрьмы. Некоторые из них становились по-настоящему опасными, например, Чарльз Гито , убивший в Вашингтоне президента Гарфилда.

Не зная почему, Труд сохранил эту открытку.

 

«Я жду вас, и немедленно»

В конце ноября тот самый молодой инженер из Питтсбурга снова обратился в Комитет демонстрационных методов и средств с предложением, как и чем заменить на Чикагской выставке Эйфелеву башню. На этот раз в дополнение к чертежам и расчетам он приложил список инвесторов – известных личностей, входящих в совет директоров его компании, – а также подтверждение того, что он обладает достаточными средствами, чтобы полностью финансировать проект до его завершения. 16 декабря 1892 года комитет гарантировал ему заключение контракта на постройку сооружения в парке «Мидуэй Плезанс». На этот раз решение было принято.

Теперь ему нужен был инженер, желающий поехать в Чикаго и руководить там работами. Он знал одного такого человека: Лютера В. Райса, помощника инженера, работающего в «Юнион депо энд таннел компани» в Сент-Луисе. Свое письмо к Райсу он начал словами: «У меня есть грандиозный проект для Всемирной выставки в Чикаго. Я намерен построить вертикальное вращающееся колесо диаметром 250 футов».

Однако в своем письме он не раскрыл истинных размеров своей конструкции: ведь предлагаемое им колесо должно было нести на себе тридцать шесть вагонов, каждый размером с пульмановский вагон; в каждом вагоне размещалось бы по шестьдесят человек, а кроме них, в вагоне еще размещалась буфетная стойка. Не упоминал он в письме и о том, что при полной загрузке колесо поднимет 2160 человек, постепенно поднимая каждый из вагонов на максимальную высоту, равную тремстам футам над Джексон-парком, а это чуть выше короны на голове статуи Свободы, установленной шесть лет назад.

Он обратился к Райсу со словами: «Я жду вас, и немедленно», после чего подписал письмо: Джордж Вашингтон Гейл Феррис.

 

И снова Чеппел

В один из дней первой недели декабря 1892 года Эмелина Сигранд направилась в дом Холмса в Энглвуде, держа в руке маленький, аккуратно завернутый пакетик. Поначалу ее настроение было радостным, поскольку в пакетике она несла рождественский подарок, хотя и несколько преждевременный, своим друзьям Лоренсам, но чем ближе подходила она к перекрестку Тридцать шестой улицы и бульвара Уоллес, тем тревожнее становилось у нее на душе. И вот оно, это здание, казавшееся ей раньше чуть ли не дворцом – но не из-за его архитектурной изысканности, а из-за того, какое радостное будущее оно ей сулило, – а теперь выглядевшее грязным и обшарпанным. Поднявшись на второй этаж, она сразу направилась в квартиру Лоренсов. Гостеприимство и теплота, с которыми ее встретили, подняли ей настроение. Она протянула пакетик миссис Лоренс, и та, сразу же развернув его, достала оловянную тарелочку, на которой Эмили нарисовала красивый лесной пейзаж.

Миссис Лоренс обрадовалась подарку, но через несколько мгновений насторожилась. Ведь до Рождества оставалось еще целых три недели, и она, стараясь не показать тревоги, с доброй улыбкой спросила Эмили, почему бы ей немного не подождать и не преподнести свой подарок тогда, когда и она сама сможет одарить ее?

Лицо Эмили вспыхнуло, и она ответила, что собирается домой, в Индиану, и проведет Рождество с родителями. «Она говорила о родителях, употребляя очень теплые слова, и предстоящая скорая встреча с ними, казалось, радовала ее, как ребенка», – вспоминала миссис Лоренс, но какие-то тревожные нотки в голосе Эмили навели ее на мысль о том, что причина отъезда ее подруги может быть совсем другой. «А вы не собираетесь вообще нас покинуть?» – спросила она.

«Ну… – чуть подумав, начала Эмили. – Я пока не знаю. Все может быть».

Миссис Лоренс рассмеялась. «Неужто вы не знаете, что мистер Холмс без вас жить не может?»

Выражение лица Эмелины стало другим. «Сможет, если придется».

Этот ответ укрепил подозрения Лоренсов. «Мне уже некоторое время казалось, что ее чувства к Холмсу изменились, – вспоминал впоследствии мистер Лоренс. – В свете того, что произошло потом, я уверен, что она обнаружила что-то, показывающее истинный характер Холмса, и приняла решение оставить его».

Возможно, у нее появились основания верить рассказам, которые она слышала от соседей, о привычках Холмса приобретать вещи в кредит и не расплачиваться за них – рассказы об этом она слышала все время и от многих людей, но поначалу она не обращала на них внимания, считая сплетнями завистливых людей. Позднее Эмелина задумалась о судьбе тех 800 долларов своих сбережений, которые отдала Холмсу и которые исчезли в густом тумане обещаний будущего возврата, но в виде намного более крупной суммы. Ей то и дело вспоминались предупреждения Неда Коннера. А недавно она начала обсуждать с Холмсом день отъезда в Дуайт, где она намеревалась снова начать работать у доктора Кили.

Эмелина так и не простилась с Лоренсами. Она просто прекратила появляться у них. То, что она уехала не попрощавшись, встревожило миссис Лоренс, поскольку такой поступок был абсолютно не в характере Эмелины. Она даже не могла понять, что делать: обижаться ли на подругу или волноваться за нее? Она спросила Холмса, что ему известно по поводу отсутствия Эмелины.

Обычно Холмс смотрел на миссис Лоренс с такой прямотой, которая не оставляла ее равнодушной, но сейчас он избегал встречаться с ней глазами. «О, она уехала, чтобы выйти замуж», – ответил Холмс таким тоном, каким сообщают о деле, к которому утратили всякий интерес.

От этой новости миссис Лоренс буквально оторопела. «Не понимаю, почему она в разговорах со мной ни словом не обмолвилась о том, что собралась замуж».

Это был ее секрет, объяснил Холмс: Эмелина и ее возлюбленный посвятили в свои свадебные планы только его.

Такое объяснение вызвало у миссис Лоренс еще больше вопросов. Какой смысл эта пара видела в том, чтобы держать все в глубокой тайне? Почему Эмелина ничего не сказала даже ей, хотя они постоянно делились друг с другом многими личными секретами?

Миссис Лоренс тосковала по Эмелине, не в силах забыть ее кипучую живость и внешнюю привлекательность – особенно ее чудесные волосы цвета подсолнуха, оживляющие унылые помещения здания Холмса. Она постоянно думала о ней и через несколько дней снова обратилась к Холмсу с вопросами об Эмелине.

Достав из кармана прямоугольный конверт, он произнес: «Это скажет вам обо всем».

В конверте было извещение о свадьбе. Но напечатано оно было простыми буквами, без тиснения и раскраски, как обычно оформляются такие документы. Это также удивило миссис Лоренс. Эмелина никогда бы не дошла до того, чтобы столь дешевым, приземленным способом извещать о столь важном событии.

В извещении говорилось:

Мистер Роберт И. Фелпс

Мисс Эмелина Г. Сигранд

Сочетаются браком

В среду, 7 декабря

1892 года

ЧИКАГО

Холмс сказал миссис Лоренс, что это извещение вручила ему сама Эмелина. «Через несколько дней после того, как она ушла с работы, Эмелина зашла забрать свою почту, – писал он в своих мемуарах, – и дала мне свадебное извещение, а также еще два или три таких извещения для людей, живших в этом здании, которых она тогда не застала дома; из полученного мною ответа на запрос, сделанный позже, я узнал, что, по крайней мере, пять или шесть человек, живущих в Лафайете и за его пределами в штате Индиана, получили такие карточки в конвертах, надписанных ее рукой и с проштемпелеванными почтовыми марками, судя по которым она послала эти отправления сама и после того, как перестала работать у меня».

Семья Эмелины и ее друзья получили по почте эти объявления, и у них не возникло никаких сомнений в отношении того, что они были отправлены самой Эмелиной. Вероятнее всего, Холмс, действуя обманным путем, заставил Эмелину надписать конверты, убедив ее, что они предназначены для какого-то другого случая, например, для отправки рождественских открыток.

Что касается миссис Лоренс, то для нее это свадебное извещение совершенно не прояснило ситуацию. Эмелина никогда не упоминала о Роберте Фелпсе. И если Эмелина и вправду приходила в их дом, чтобы раздать свадебные извещения, она наверняка вручила бы им такое извещение лично.

На следующий день миссис Лоренс снова остановила Холмса и на этот раз спросила его, что ему известно о Фелпсе. Холмс ответил ей в той же развязной манере: «О, да он просто парень, с которым мисс Сигранд где-то познакомилась. Я практически ничего о нем не знаю, разве только то, что он часто отправляется в поездки».

Новость о замужестве Эмелины попала в газету ее родного города – о нем было объявлено в небольшой неофициальной заметке в номере от 8 декабря 1892 года. В этой заметке Эмелину называли «благовоспитанной дамой, обладающей сильным и прямым характером. Многие ее друзья верят, что она приняла правильное решение при выборе супруга, и сердечно поздравляют ее с этим». В заметке сообщалось несколько биографических подробностей, в том числе был упомянут факт, что Эмелина в свое время работала стенографисткой в окружном архиве. «Отсюда, – сообщала заметка, – она отправилась в Дуайт, после чего переехала в Чикаго, где и встретила свою судьбу».

«Судьба» – так автор заметки называл с некоторым кокетством ее иллюзорное замужество.

* * *

В последующие дни миссис Лоренс не переставала расспрашивать Холмса об Эмелине, но тот на все ее вопросы отвечал практически односложно. Она склонялась к мысли, что так называемый отъезд Эмелины – это не что иное, как ее исчезновение, и вспоминала, что вскоре после последнего визита Эмелины в доме Холмса произошло нечто странное, чего она до этого не замечала.

«На следующий день после исчезновения мисс Сигранд, иначе говоря, на следующий день после того, как я видела ее в последний раз, дверь офиса Холмса была заперта и в офис не входил никто, кроме самого Холмса и Патрика Квинланда, – вспоминала миссис Лоренс. – Около семи часов вечера Холмс вышел из своего офиса и спросил двух мужчин, живших в его доме, не помогут ли они ему спустить вниз ящик». Этот ящик был новый и большой, примерно четыре фута в длину. Было видно, что внутри его находится что-то очень тяжелое, потому что справиться с сундуком было трудно. Холмс многократно обращался к своим помощникам, прося их проявлять максимальную осторожность. Прибывшая телега сразу увезла сундук.

Позже миссис Лоренс утверждала, что именно в этот момент она поняла, что Холмс убил Эмелину. Однако при этом ни она, ни ее муж не предприняли никаких попыток уехать из этого дома; в полицию они тоже не обратились. И никто не обратился. Ни миссис Лоренс, ни мистер и миссис Питер Сигранд, ни Нед Коннер, ни родители Джулии, мистер и миссис Эндрю Смайт. Все выглядело так, словно никто не ожидал, что полиция проявит интерес к очередному исчезновению человека, а если вдруг проявит, то окажется достаточно компетентной, чтобы провести эффективное расследование.

* * *

Вскоре после этого собственный сундук Эмелины с ее вещами и одеждой, взятой с собой при отъезде из дома в клинику доктора Кили в 1891 году, прибыл на ближайший к ее родному городу товарный склад. Поначалу ее родители поверили – вернее сказать, понадеялись, – что она прислала этот сундук с вещами домой, поскольку, выйдя замуж за состоятельного человека, она уже не нуждается в старых и поношенных вещах. Однако никаких почтовых сообщений от Эмелины семья Сигранд не получила; не получила даже рождественской поздравительной открытки. «Это было более чем странно, – вспоминал доктор Б. Дж. Сигранд, троюродный брат Эмелины, стоматолог, практикующий в Норт-Сайде, – особенно если вспомнить, что она имела обыкновение писать родителям по два, а то и по три письма в неделю».

Родители Эмелины все еще не могли представить себе, что их дочь может быть убита. Впоследствии Питер Сиранд говорил: «В конце концов я стал предполагать, что она, возможно, умерла в Европе, а ее муж либо не знал нашего адреса, либо не счел нужным известить нас об этом».

Тревога Сиграндов и Лоренсов усилилась бы многократно, знай они несколько важных фактов.

Фамилия Фелпс была вымышленной, и носил ее помощник Холмса, Бенджамин Питзел; под этой фамилией он проходил курс лечения в клинике доктора Кили, где впервые увидел Эмелину.

2 января 1893 года Холмсу снова потребовалась помощь Чарльза Чеппела, артикулятора, которому он послал сундук с трупом женщины; с верхней части ее тела была снята почти вся кожа, и она представляла собой оголенное мясо.

Спустя несколько недель после этого в Медицинский колледж Ла Саль в Чикаго был доставлен тщательно обработанный скелет.

И что-то не совсем понятное произошло в просторном погребе дома Холмса; вернее, оно было выявлено полицией три года спустя и потребовало научного объяснения.

Отпечаток ступни был найден на гладкой лакированной поверхности дверного наличника внутри погреба на высоте примерно двух футов над полом. Пальцы, опорная часть, пятка были видны так четко, что не оставалось никаких сомнений в том, что это отпечаток ступни женщины. Четкость и подробность отпечатка озадачили полицию, как и устойчивость отпечатка к механическим воздействиям. Эксперты пытались стереть его рукой, затем салфеткой, смоченной мыльным раствором, но он не поддавался ничему.

Никто не мог дать достоверного объяснения происхождению этого отпечатка. Самым приемлемым предположением казалось то, что Холмс обманом завлек женщину в чулан; женщина при этом была босой и, возможно, голой; после этого Холмс закрыл герметичную дверь и запер женщину внутри. Женщина оставила отпечаток ступни, предпринимая последнюю безуспешную попытку выбить дверь. Стойкость отпечатка детективы объясняли тем, что Холмс был известен своим пристрастием к химии. Согласно их рассуждениям, Холмс сначала облил пол кислотой, для того чтобы ускорить химическую реакцию поглощения кислорода в погребе, и перед тем, как ударить ногой по двери, Эмелина ступила в кислотную лужу, а потом, стараясь выйти из чулана, случайно приложилась ступней к лакированной поверхности наличника.

Но, как это обычно бывает, это объяснение появилось намного позже. А в начале 1893 года, года выставки, никто, в том числе и сам Холмс, не заметил этого отпечатка на наличнике двери.

 

Факт, леденящий душу

В начале января 1893 года вдруг подморозило, и наступили долгие холода; температура почти застыла на отметке двадцать градусов ниже нуля. Во время своих утренних обходов Бернэм наблюдал застывший в неподвижности бледный мир, и только кучи замерзшего конского навоза чернели на белом ландшафте. Лед толщиной в два фута, опоясавший по периметру берега Лесистого острова, заключил в безжалостные тиски камыши и осоку Олмстеда. Бернэм видел, что работы по ландшафтному рельефу сильно отстают от плана. К тому же человек, поставленный Олмстедом наблюдать за ходом этих работ здесь, в Чикаго, Гарри Кодмэн, от которого все в конечном счете и зависело, сейчас находился в больнице, где проходил курс послеоперационной реабилитации. Причиной его часто повторявшихся болезненных состояний, как оказалось, был аппендицит. Операция, проведенная под наркозом, прошла хорошо, и Кодмэн шел на поправку, но до его выздоровления было еще далеко. А до дня открытия выставки оставалось всего четыре месяца.

Сильные холода увеличили опасность пожара. Потребность в открытом огне – жаровни и горшки с углями, которыми пользовались лудильщики, – уже явилась причиной десятков мелких возгораний, которые были без проблем и последствий ликвидированы, но усиление холодов грозило более серьезными ситуациями. Морозы сковали воду в трубах и гидрантах и нарушили введенный Бернэмом запрет на курение и применение открытого огня. Бдительность у служивых из «Колумбийской гвардии» притупилась. Правда, они страдали от холода больше всех остальных, стоя круглосуточно на карауле в отдаленных местах парка, где не существовало никаких убежищ или укрытий. «Зиму 1892/93 года навсегда запомнят те, кто служил тогда в гвардии», – писал полковник Райс, командовавший «Колумбийской гвардией». Гвардейцы больше всего опасались попасть на пост, находившийся на самой южной оконечности парка, ниже павильона «Сельское хозяйство». Они называли это место Сибирью. Полковник Райс использовал их страх в своих интересах: «Любой из гвардейцев, назначенный на пост, расположенный вдоль южной стороны забора, поймет, что причиной этого назначения было мелкое нарушение дисциплины, совершенное им, или то, что его внешний вид слишком непригляден для того, чтобы его могли видеть люди, находящиеся в более посещаемых частях парка».

Джордж Феррис боролся с холодом при помощи динамита, единственного эффективного средства преодоления трехфутовой корки мерзлой земли, покрывающей весь Джексон-парк. Но даже после удаления промерзшей корки грунт преподносил проблемы. Непосредственно под коркой лежал двадцатифутовый слой того самого плывуна, с которым постоянно сталкивались чикагские строители, но теперь он был холодным как лед, и работать с ним было пыткой для рабочих. Люди использовали струи горячего пара для оттаивания земли и предотвращения смерзания только что залитого цементного раствора. Они забивали деревянные сваи так, чтобы те опирались на твердый подпочвенный пласт, расположенный на глубине тридцати двух футов. Поверх этих свай они укладывали решетку из стали, которую затем заливали цементом. Для того чтобы не дать выкопанным ямам заполниться водой, насосы работали безостановочно и круглосуточно. Они повторяли этот процесс для каждой из восьми 140-футовых башен, которые должны были поддерживать громадную ось Колеса Ферриса.

Поначалу основной заботой Ферриса было опасение, хватит ли у него стали для того, чтобы построить машину. Однако скоро он понял, что обладает преимуществом перед всеми, кто пытается разместить новый заказ на сталь. Через свою компанию, занимающуюся контролем качества стали, он знал большинство производителей стали в стране, а также знал, какие изделия из этого металла они производят. Он мог воспользоваться своими связями и разместить свои заказы во многих различных компаниях. «Ни одно предприятие не могло выполнить всю работу от начала до конца, поэтому контракты были заключены с десятком различных фирм, каждая из которых была выбрана после тщательного анализа и заключения, что данная фирма наилучшим образом подходит для выполнения той работы, которая ей поручается». Данными для анализа служили материалы и отчеты компании Ферриса. Феррис также снарядил целую армию инспекторов-контролеров, оценивавших качество каждого компонента, изготовленного той или иной компанией. Как подтвердила практика, это было жизненно необходимо, поскольку колесо собиралось из 100 тысяч деталей, размер которых варьировался от мелкого болта до гигантской оси, которая во время ее изготовления компанией «Бетлехем стил» считалась самой большой в мире цельной стальной отливкой. «Абсолютная точность была необходимым условием, поскольку при сборке узла, состоящего из нескольких деталей, они должны были без проблем стыковаться еще на земле и ошибка в малую долю дюйма могла стать фатальной».

Колесо Ферриса в действительности состояло из двух колес, сидевших на одной оси на расстоянии тридцати футов друг от друга. Бернэма сначала пугала кажущаяся хрупкость конструкции. Каждое из колес по существу представляло собой гигантское велосипедное колесо. Тонкие стальные стержни диаметром всего два с половиной дюйма и длиной восемьдесят футов соединялись с ободом, образуя нечто похожее на паутину, серединой которой являлась ось. Распорки и установленные под углом стержни скрепляли оба колеса вместе, соединяя их в единую усиленную конструкцию на манер железнодорожного моста. Передаточная цепь весом 20 тысяч фунтов соединяла цепную шестерню, установленную на оси, с шестернями приводного механизма, приводимого в движение сдвоенными паровыми двигателями мощностью в тысячу лошадиных сил каждый. По эстетическим соображениям паровые котлы были отнесены за территорию «Мидуэя» на семьсот футов, а подача пара к двигателям приводного механизма осуществлялась по подземному трубопроводу с диаметром труб в десять дюймов.

Так, по крайней мере, все это выглядело на бумаге. А на деле рытье котлована под фундамент и его установка оказались намного сложнее, чем ожидали Феррис и Райс. При этом они понимали, что впереди их ждут еще более серьезные трудности, связанные прежде всего с подъемом этой гигантской оси и установкой ее на восьми опорных башнях. Вес оси вместе с фиксирующими элементами и такелажем составлял 142 031 фунт. До этого такой вес не поднимали нигде в мире, не говоря уже о высоте, на которую его предполагалось поднять.

* * *

Олмстеда, находившегося в Бруклине, известили о случившемся телеграммой: Гарри Кодмэн умер. Умер Кодмэн, его сподвижник; человек, которого он любил как собственного сына. Ему было двадцать девять лет. «Вы услышите о постигшем нас великом несчастье, – писал Олмстед своему другу Гиффорду Пиншоту. – На данный момент я, словно одиночка, спасшийся после кораблекрушения, не могу сказать, когда мы сможем снова поднять паруса».

Олмстед понимал, что теперь он сам должен будет осуществлять прямое руководство и надзор за всеми работами, связанными с выставкой, но сейчас, как никогда, он чувствовал себя неспособным осилить всю эту работу. Он вместе с Филом, братом Гарри, прибыл в Чикаго в начале февраля, и они увидели город, скованный жестоким холодом; температура была восемь градусов ниже нуля. 4 февраля он впервые сел за письменный стол Кодмэна, заваленный счетами и разного рода письмами и записками. Голова Олмстеда раскалывалась от шума и боли. Горло саднило. На душе было мрачно и тоскливо. На то, чтобы разобраться в бумагах, лежащих на столе Кодмэна, и взять на себя руководство и контроль за всеми делами, идущими здесь, у него, как ему казалось, не было сил. Он обратился к своему прежнему помощнику, Чарльзу Элиоту, ставшему одним из лучших ландшафтных архитекторов Бостона, с просьбой приехать и помочь ему. После недолгого раздумья Элиот согласился. Первым, что Элиот заметил по прибытии в Чикаго, было то, что Олмстед болен. К вечеру 17 февраля 1893 года, когда на Чикаго обрушилась снежная буря, Олмстед находился в своем отеле под наблюдением врача.

В ту же ночь Олмстед написал письмо Джону в Бруклин. Это письмо было проникнуто тревогой и печалью. «Похоже, что пришло время, когда тебе необходимо перестать рассчитывать на меня, – писал он; свою работу в Чикаго он считал безнадежной. – Глядя на то, как обстоят дела, хочется заплакать в голос, выполнить взятые на себя обязанности мы не в состоянии».

* * *

В начале марта Олмстед и Элиот вернулись в Бруклин. Элиот теперь считался полноправным партнером, и фирма стала именоваться по-новому «Олмстед, Олмстед энд Элиот». Работы, связанные с выставкой, велись с огромным отставанием от плана, но собственное здоровье и необходимость следить за ходом работ в других местах заставили Олмстеда покинуть Чикаго. С тяжелыми предчувствиями Олмстед оставил вместо себя Рудольфа Ульрика, к которому он уже начал терять доверие. 11 марта Олмстед послал Ульрику длинное письмо, содержащее в основном инструкции.

«Никогда прежде при выполнении бесчисленного количества проектов, за которые я нес полную ответственность, я не предоставлял такой свободы действий никому из своих помощников или соисполнителей работ, – писал Олмстед. – И в результате обстоятельств, в которых мы оказались по причине смерти мистера Кодмэна и моего пошатнувшегося здоровья, а также из-за возрастающей необходимости заниматься другими проектами, я в сложившейся новой для меня ситуации вынужден прибегнуть к этой политике, а также следовать ее принципам и в дальнейшем. Но не стану скрывать от вас, что я делаю это с чувством большой тревоги и озабоченности».

Он не скрывал, что причина его озабоченности связана с Ульриком и в особенности с его, Ульрика, «органическим пристрастием», не обращая внимания на общую схему проекта, фокусировать свое внимание на мелких проблемах, с которыми вполне могли бы справиться и подчиненные. Эта вызывающая опасения Олмстеда особенность его характера позволяла другим руководящим персонам, и в частности Бернэму, легко воздействовать на него. «Никогда не упускайте из памяти того факта, что в зоне нашей ответственности находятся только ландшафтные художники, работа которых производится непосредственно на полностью законченном и подготовленном ландшафте выставки, – писал Олмстед (курсив его). – Таким образом, наша задача заключается не в том, чтобы создать сад или создать эффект сада, а в том, чтобы взаимодействовать со всем ландшафтом выставки так, чтобы наша часть была частью единого целого; наипервейшим и наиболее важным является общий ландшафт в широком и принятом всеми участниками работ виде… Если из-за нехватки времени и средств или по причине плохой погоды мы окажемся не в состоянии полностью выполнить наши работы по части отдельных ландшафтных украшений, нам это простится. Если же мы окажемся несостоятельными в том, что касается обеспечения широкого воздействия на посетителей всего ландшафта, это будет означать, что мы не выполнили своей главной и самой важной задачи».

Он продолжал указывать Ульрику детали и особенности ландшафтного дизайна выставки, вызывавшие у него наибольшие опасения, а именно: цветовая схема, выбранная Бернэмом и архитекторами. «Позвольте напомнить вам, что все пространство выставки уже получило в народе название «БЕЛЫЙ ГОРОД»… Я опасаюсь, что на фоне голубого неба и голубого озера огромные массивы белых башен, сияющих под ясным, горячим, летним солнцем Чикаго, да еще, если учесть ослепительное сверкание воды, которая по нашему проекту будет и внутри и снаружи разных участков выставки, будут оказывать на посетителей слишком сильное и плохо переносимое воздействие». Это, писал он, делает наиболее важным соблюдение баланса между «плотностью, шириной и густотой зеленых массивов лиственных орнаментов».

Несомненно, мысль о возможной неудаче с ландшафтным оформлением выставки постоянно приходила в голову Олмстеда и тревожила его. Времени оставалось мало, а погода была ужасной. Период весенней посадки растений будет очень коротким. Поневоле Олмстед начал обдумывать условия соглашения об альтернативном варианте работ. Он предупреждал Ульрика: «Не тратьте деньги ни на какие декоративные растения, если у вас не будет твердой уверенности в том, что вам хватит времени и средств, чтобы довести до совершенства то, для чего используете эти растения. Не бойтесь простоты, например, очищенного опрятного торфа. Не бойтесь голых, недекорированных ровных поверхностей».

Намного лучше, поучал Олмстед, не декорировать вообще, чем излишне декорировать. «Давайте помнить, что слишком ровное и простое, пусть даже голое, лучше, чем кричащее, бросающееся в глаза, дешевое и показное. Давайте следовать вкусам джентльменов».

* * *

Падал снег, скрывая все под сугробами. Снегопад продолжался изо дня в день, пока сотни тонн не скопились на крышах павильонов, стоявших в Джексон-парке. Проведение выставки было назначено на теплое время года, с мая до конца октября. Никому из архитекторов не пришло в голову проектировать для своего павильона крышу, способную выдержать столь экстремальную снеговую нагрузку.

Люди, работавшие на строительстве павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», услышав пронзительный скрежет ломающихся стальных конструкций, стремглав бросились в укрытия. Огромная масса снега и серебристое стекло крыши павильона – этого изумительного чуда конца XIX века, накрывавшего невиданное доселе внутреннее пространство, – рухнули вниз на пол.

* * *

Вскоре после этого какой-то репортер из Сан-Франциско забрел в Джексон-парк. Он шел туда с намерением восхититься громадными достижениями армии рабочих, возглавляемой Бернэмом, но вместо этого едва пришел в себя, до смерти напугавшись тем, что он увидел на фоне застывшего зимнего пейзажа.

«Я не поверил своим глазам, – писал он. – Ведь те, кто руководил стройкой, говорили, что все будет готово к назначенному времени. Но факт, леденящий душу, был прямо перед моими глазами: один лишь Женский павильон выглядел почти готовым».

А ведь выставка должна была открыться через два с небольшим месяца.

 

Приобретение Минни

Для Холмса первые два месяца 1893 года, несмотря на холода, выдались на редкость удачным временем. Покончив с Эмелиной и втихую избавившись от ее трупа, он был готов сконцентрироваться на своем успешном предпринимательстве. Ему льстило, что оно касается разных сфер деятельности. Холмс был одним из совладельцев компании по производству аппаратов для копирования документов; он занимался продажей лекарственных средств и эликсиров по почте и уже создал собственную компанию по лечению алкоголизма, «Профилакторий «Серебристый пепел» – эхо «золотого» метода лечения доктора Кили; он получал арендную плату с Лоренсов и других съемщиков квартир; ему принадлежали два дома: один на Онор-стрит, другой, новый, в Уилмете: в нем сейчас жила его жена Мирта с дочерью Люси. Проект этого дома он сделал сам, а затем построил, наняв для этого ни много ни мало семьдесят пять рабочих, которым почти ничего не заплатил. А ведь скоро он начнет принимать первых посетителей выставки.

Холмс много времени уделял обустройству своего отеля. Он закупил в мебельной компании «Тоби Фениче» первоклассную мебель; хрусталь и керамику из Франции ему поставила компания «Поттер Крокери» – и снова он не заплатил ни цента, хотя понимал, что вскоре эти компании предпримут попытки получить причитавшееся, предъявив выданные им долговые обязательства. Но это его не тревожило. По своему богатому опыту он знал, что отсрочка и хорошо разыгранное откровенное раскаяние – это самые действенные средства, с помощью которых ему удавалось отражать атаки кредиторов в течение многих месяцев и даже лет, а нередко они вообще навсегда оставляли попытки взыскать с него хоть что-то. Но сейчас, как он чувствовал, в такой длительной игре с поставщиками не будет необходимости, поскольку скоро ему придется покинуть Чикаго. Вопросы миссис Лоренс становились все более конкретными, она словно допрашивала подозреваемого. А в последнее время некоторые из его кредиторов начали проявлять необычно твердую решимость взыскать с него долги. Одна из фирм, «Мерчент энд компани», поставившая железные детали для его сушильной печи и погреба, зашла настолько далеко, что добилась оформления иска на возвращение им купленных ранее изделий этой фирмы. Однако обследовавший дом агент компании не смог обнаружить никаких предметов, которые он мог бы идентифицировать как продукцию, выпущенную «Мерчент энд компани».

Намного больше раздражали его письма родителей пропавших дочерей и частные детективы, которые стали часто появляться у его дверей. Независимо друг от друга семьи Сиграндов и Коннеров наняли «глаза» для поисков своих пропавших дочерей. Хотя поначалу их расспросы тревожили Холмса, он быстро понял, что ни та, ни другая семья не подозревают его в причастности к исчезновению дочерей. Детективы также не делали никаких намеков на то, что подозревают его в нечестной игре. Им нужна была информация: имена друзей; адреса, по которым следует пересылать корреспонденцию; предположения, куда им направиться после визита к Холмсу.

Естественно, он был рад помочь им в этом. Холмс рассказывал гостям, в какую печаль повергает его то, что он не может сообщить ничего нового, что успокоило бы родителей – воистину печаль его была безграничной. Если он услышит что-либо об этих женщинах, то немедленно известит об этом детективов. При расставании он подолгу прощался за руку с каждым из детективов и говорил, что если по делам службы им в будущем доведется снова быть в Энглвуде, то в его отеле для них всегда найдется место. Расставания Холмса с детективами бывали столь трогательными, что можно было подумать, расстаются друзья, знавшие друг друга всю жизнь.

В это время – в марте 1893 года – главным неудобством, с которым столкнулся Холмс, была нехватка помощников. Ему был необходим новый секретарь. Недостатка в молодых и ищущих работу девушках не было, поскольку приближающаяся выставка приманила в Чикаго целые эскадроны молодых искательниц счастья. К примеру, число женщин, желавших поступить в педагогическое училище, расположенное по соседству с его домом, было в несколько раз больше, чем обычно. Так что главное заключалось в том, чтобы выбрать женщину, обладающую нужной душевной чувствительностью. Кандидатам необходимо было профессионально знать стенографию и машинопись, но что больше всего интересовало его – и на что у него был особо острый нюх, – так это то, чтобы девушка представляла собой столь желанное для него сочетание замкнутости, слабости и нужды. Джек-Потрошитель находил сочетание этих особенностей у доведенных до бедности проституток Уайтчепела; Холмс видел эти черты у женщин, оказавшихся на перепутье: свежих, чистых молодых созданий, впервые в жизни оказавшихся на свободе, не понимавших, что представляет собой эта самая свобода и какие риски она в себе таит. Что ему требовалось от женщины, так это обладание ею и власть над собой, которую она ему предоставляла; но обожал он предвкушение – медленное обретение любви, затем жизни и, наконец, тайны, скрывающей в себе все. Окончательное избавление от использованного материала не представляло для него большого интереса – это было что-то вроде передышки. Таким образом, он нашел способ совмещать целесообразность и доходность и считал это доказательством своей силы.

В марте судьба послала ему отличное приобретение. Ее звали Минни Р. Вильямс. Он встретил ее несколькими годами раньше в Бостоне и еще тогда задумался над тем, как бы прибрать ее к рукам, но расстояние между ними было слишком большим, да и время для этого было не совсем подходящим. И вот теперь она переехала в Чикаго. Холмс тешил себя надеждой на то, что именно он сам хотя бы частично мог быть причиной этого переезда.

Сейчас ей было уже двадцать пять. В отличие от женщин, которых он предпочитал, она была обыкновенной, маленькой и упитанной – ее вес был между 140 и 150 фунтами. Нос у нее был мясистый, брови густые и черные, а шея практически отсутствовала. Она была какой-то безликой, толстощекой, «с лицом младенца», как сказал о ней кто-то из знакомых. Она не производила впечатления человека, который много знает.

Однако еще в Бостоне Холмсу стало известно, что она обладает многими выигрышными достоинствами.

* * *

Родившиеся в штате Миссисипи, Минни Вильямс и ее младшая сестра Анна в раннем возрасте осиротели, и их отправили жить к разным дядьям. Опекуном Анны был преподобный доктор В. С. Блэк из Джексона, штат Миссисипи, редактор методистского издания «Христианский заступник». Минни отправили в Техас, где ее дядя, ставший ее опекуном, был успешным бизнесменом. Он хорошо обращался с ней и в 1886 году направил ее в Бостонскую академию ораторского искусства. Когда она добралась до середины трехгодичного срока обучения, он умер, завещав ей имущество на сумму от 50 до 100 тысяч долларов (от 1,5 до 3 миллионов долларов по курсу XXI века).

Анна между тем стала учительницей. Она преподавала в Мидлотиане, штат Техас, в Мидлотианской академии.

Холмс встретил Минни, когда под псевдонимом Генри Гордона ездил по делам бизнеса и случайно попал на прием в дом одной из ведущих бостонских семей. Из разных источников Холмс узнал о наследстве Минни и о том, что основная его часть представляет собой земельные владения в Форт-Уэрте .

Холмс продлил свое пребывание в Бостоне. Минни называла его Гарри. Он водил ее на спектакли и концерты, дарил ей цветы, книги и сладости. Очаровать ее оказалось делом нетрудным. Всякий раз, когда он заводил с ней речь о том, что ему нужно возвращаться в Чикаго, она сразу становилась подавленной, что особо умиляло его. Весь 1889 год он регулярно появлялся в Бостоне и в каждый свой приезд погружал Минни в водоворот спектаклей и ужинов, при этом откладывая основное воздействие на нее на дни, предшествующие его отъезду, когда ее желание видеть его рядом разгоралось, словно пожар в сухом лесу.

Однако со временем эта игра ему наскучила. Расстояние между городами было слишком большим, а сдержанность Минни слишком упорной. Его приезды в Бостон сделались более редкими, хотя он по-прежнему отвечал на ее письма, причем делал это с восторгом влюбленного.

* * *

Отсутствие Холмса разбило сердце Минни. Она уже влюбилась в него. Его приезды будоражили ее, его отсутствие делало ее жизнь бессмысленной. Она была в недоумении: он, казалось, продолжал ухаживать за ней и даже настаивал на том, чтобы она бросала учебу и переезжала в Чикаго, но вот теперь он пропал, и его письма стали приходить редко. Она бы с радостью уехала из Бостона, но только по причине замужества, а никак не на тех безрассудных условиях, которые он предлагал. Он был бы прекрасным мужем. Он относился к ней с такой любовью и нежностью, которых она практически не видела у других мужчин, к тому же он был еще и преуспевающим бизнесменом. Она тосковала по исходящему от него теплу и его прикосновениям.

А письма от него вскоре вообще перестали приходить.

После окончания Академии ораторского искусства Минни переехала в Денвер, где, пытаясь создать собственную театральную труппу, потеряла 15 тысяч долларов. Она все еще пребывала в мечтах о Гарри Гордоне. После того как ее театральная труппа рассыпалась, она стала думать о нем все больше и больше. Думала она и о Чикаго, городе, о котором тогда говорили все и в котором, как ей казалось, каждый стремился обосноваться. Тяга к этому городу, в котором жил Гарри и в котором должна была скоро открыться Всемирная Колумбова выставка, стала для нее непреодолимой.

Она переехала в Чикаго в феврале 1893 года и нашла работу стенографистки в юридической фирме. Она написала Гарри и сообщила о своем приезде.

Немедленно представ перед нею, Гарри Гордон со слезами на глазах приветствовал ее. Он буквально излучал теплоту и нежность. Все выглядело так, словно они никогда и не расставались. Он предложил ей перейти на работу к нему в качестве личной стенографистки. Тогда они смогут видеться друг с другом каждый день, не опасаясь вмешательства хозяйки дома, у которой Минни снимала квартиру и которая так строго следила за ней, словно была ей родной матерью.

Такая перспектива ее пугала. Он все еще ни единым словом не обмолвился о замужестве, но она была уверена, что он ее любит. И она была в Чикаго, где все обстояло совсем иначе – здесь не было привычного для нее жесткого соблюдения формальностей. Куда бы она ни пошла, она везде встречала своих ровесниц, которых никто не сопровождал; они работали и жили своей собственной жизнью. Она приняла предложение Гарри, чему он, как ей показалось, обрадовался.

Но он выдвигал любопытные условия. Минни, обращаясь к нему на публике, должна была называть его Генри Говард Холмс – этим псевдонимом, объяснил он ей, он пользуется в бизнесе. Она никогда не должна называть его Гордоном и не выказывать удивления, когда люди будут обращаться к нему как к доктору Холмсу. Однако ей разрешалось в любое время называть его Гарри.

Она взяла на себя его корреспонденцию и вела его книги, пока он всецело был занят подготовкой своего дома к Всемирной выставке. Они вместе ужинали в его кабинете; еду им приносили снизу, из ресторана. Минни проявила «отменный аппетит к работе, – писал Холмс в своих мемуарах. – Первые недели она жила отдельно, но потом, примерно с 1 марта до 15 мая 1893 года, она обосновалась в комнатах, которые находились в том же здании, что и мои офисы».

Гарри касался ее, ласкал ее, и при этом его глаза были полны слез обожания. В конце концов он попросил ее стать его женой. Она почувствовала себя необыкновенно счастливой. Ее Генри был таким симпатичным, таким активным, и она была уверена, что после женитьбы они заживут удивительной жизнью, в которой будут частые путешествия и приятные покупки. Своими мечтами о будущем она поделилась со своей сестрой Анной в письме.

В последние годы сестры, преодолев давнюю отчужденность, очень сблизились. Они постоянно обменивались письмами. Письма Минни были наполнены новостями о ее быстро развивающемся романе и бурными восхищениями по поводу того, что такой симпатичный мужчина выбрал ее себе в жены.

Анна была настроена скептически. Роман сестры развивался слишком уж быстро, и в нем преобладало интимное начало, а традиционно сложные правила ухаживания как бы отбрасывались в сторону. Минни была приятной, это она знала, но знала Анна и то, что красавицей ее сестра явно не была.

Если Гарри Гордон был таким образцовым мужчиной и внешне, и как бизнесмен, то почему он выбрал ее сестру?

* * *

В середине марта Холмс получил письмо от Питера Сигранда, отца Эмелины, в котором тот снова просил у Холмса помощи в поисках своей дочери. Письмо было датировано 16 марта. Ответил Холмс быстро, 18 марта; в своем машинописном ответе он сообщал Сигранду, что Эмелина прекратила работать у него 1 декабря 1892 года. Возможно, что Минни, работавшая личным секретарем Холмса, печатала этот ответ.

«Я получил ее свадебные открытки примерно 10 декабря», – сообщал он. Она дважды приходила повидаться с ним после своего бракосочетания; последний ее визит был 1 января 1893 года, «она была несколько озадачена, поскольку не обнаружила никакой почты на свое имя; по-моему, она говорила мне, что до этого писала вам. Перед тем как уволиться с работы, она говорила лично мне о том, что они с мужем намерены поехать в Англию по делам, связанным с его бизнесом, но во время нашей последней встречи в моем офисе она говорила, что их поездка, похоже, сорвалась. Пожалуйста, в ближайшие же дни дайте мне знать, известно ли вам что-либо о ней, и дайте мне адрес ее дяди, живущего в этом городе; я лично встречусь с ним и спрошу, была ли она у него – ведь насколько я помню, она виделась с ним довольно часто».

К машинописному письму он добавил постскриптум, написанный от руки: «Писали ли вы ее друзьям в Лафайете и спрашивали, слышали ли они что-либо о ней? Если нет, я думаю, вам стоит это сделать. В любом случае держите меня в курсе дела».

* * *

Холмс обещал Минни путешествие в Европу, занятия искусством, отличный дом и, конечно же, детей – детей он обожал, – но сначала надо было уладить некоторые финансовые дела, которые требовали их обоюдного внимания и участия. Он заверил ее, что у него созрел план, выполнение которого принесет им огромный доход. Холмс убедил ее перевести право собственности на ее зеленый участок в Форт-Уэрте на некоего человека по имени Александр Бонд. Она сделала это 18 апреля 1893 года, при этом обязанности нотариуса исполнял Холмс. Бонд, в свою очередь, подписал договор дарения этого земельного участка другому неведомому ей человеку, Бентону Т. Лайману. Этот договор дарения Холмс также заверил как нотариус.

Минни любила своего будущего супруга и доверяла ему, но она не знала того, что Александр Бонд был псевдонимом самого Холмса, а также и того, что под именем Бентон Лаймонд в действительности выступал подельник Холмса Бенджамин Питзел – после нескольких движений пером по бумагам ее возлюбленный Гарри вступил во владение всем, что покойный дядя оставил ей в наследство. Не знала она и того, что по документам Гарри все еще состоял в браке с двумя женщинами: Кларой Лаверинг и Миртой Беленап, а также и того, что от каждого из этих браков у него был ребенок.

По мере того как росло обожание Минни, Холмс предпринял второй финансовый маневр. Он создал коммерческую структуру «Кэмпбелл-Ятс меньюфекчуринг компани», которую разрекламировал как фирму, покупающую и продающую любые товары. Заполняя уставной документ создаваемой компании, он указал пятерых членов правления: Г. Г. Холмса, М. Р. Вильямса, А. С. Ятса, Хайрэма С. Кэмпбелла и Генри Оуэнса. Оуэнс был швейцаром, работавшим у Холмса по найму. Хайрэм С. Кэмпбелл был фиктивным владельцем дома Холмса в Энглвуде. Ятс считался бизнесменом, живущим в Нью-Йорке, но в действительности представлял собой такую же вымышленную персону, как и Кэмпбелл. А вот М. Р. Вильямсом была сама Минни. Созданная компания ничего не производила и ничего не продавала. Она существовала лишь для того, чтобы держать на своих счетах денежные средства и предоставлять сведения для тех, кто вдруг скептически отнесется к долговым обязательствам, выданным Холмсом.

Позже, когда возникли вопросы по поводу достоверности учредительных документов компании, Холмс заставил Генри Оуэнса, швейцара, подписать письменное показание под присягой о том, что он являлся не только секретарем компании, но и встречался с Ятсом и Кэмпбеллом, а Ятс лично передал ему сертификат о праве собственности на акции этой компании. Впоследствии Оуэнс вспоминал, рассказывая о своих отношениях с Холмсом: «Он склонил меня к тому, чтобы сделать это заявление, обещав вернуть задолженность по зарплате, применив при этом свои гипнотические способы убеждения, а я, честно говоря, был убежден, что он может оказывать на меня какое-то определенное воздействие. Работая с ним, я всегда чувствовал себя в его полной власти».

К сказанному он добавил: «А задолженность по зарплате он ведь так и не погасил».

* * *

Холмс-Гарри хотел, чтобы свадьба прошла быстро и тихо, без шума: просто он, Минни и проповедник. Он все организовал. Минни эта быстрая и тихая церемония показалась вполне соответствующей закону, да к тому же еще и по-своему романтичной, но фактически никаких записей о регистрации их брачного союза в книге регистраций браков округа Кук, штата Иллинойс, сделано не было.

 

Ужасные дела, которые сотворили девушки

В течение всей весны 1893 года улицы Чикаго были заполнены безработными мужчинами, прибывшими отовсюду – не будь этого наплыва, могло бы показаться, что на город никак не повлияли финансовые трудности, переживаемые страной. Приготовления к выставке поддерживали его экономику, а может быть, это только казалось. Работы по обустройству Аллеи Л и продлению ее до Джексон-парка все еще обеспечивали работой сотни людей. В моногороде Пульман, чуть южнее Чикаго, рабочие трудились в три смены, обеспечивая выполнение отложенных заказов на вагоны для перевозки гостей выставки, одновременно с исполнением новых заказов, неожиданно свалившихся на компанию. Скотобойни «Юнион» подрядили фирму Бернэма на строительство нового пассажирского вокзала рядом с въездом на свою территорию, чтобы помочь ожидаемому наплыву гостей отыскать выход из Белого города. В центральной части города, в магазинах «Монтгомери Уорд»  были установлены новые павильоны для покупателей, в которых случайные посетители выставки смогли бы передохнуть на мягких диванах и полистать при этом пятисотстраничный каталог. Повсюду выросли новые отели. Один предприниматель, Чарльз Килер, полагал, что, когда наступит день и его отель откроется, «деньги, словно поток воды, стремящийся с вершины горы, потекут в огромном изобилии в наши сундуки».

Экспонаты ежедневно прибывали в Джексон-парк, причем в количествах, доселе невиданных. Там все было окутано дымом, раздавался оглушительный грохот, на земле лежал слой непролазной грязи, а вокруг царила такая суматоха, словно какая-то армия брала Чикаго приступом. Гигантские лошади медленно тянули по парку караваны повозок «Уэллс-Фарго энд К°»  и другой транспортной компании «Адамс Экспресс». Все ночи напролет товарные поезда, пыхтя, вползали в парк. Маневровые паровозы подталкивали отдельные платформы через переплетение временно проложенных путей к месту разгрузки экспонатов. Озерные грузовые суда выгружали ящики, сколоченные из белой древесины, исписанной фразами на незнакомых языках. На пяти товарных составах по тридцать платформ в каждом прибыли стальные конструкции Джорджа Ферриса. Пароходная линия «Инман» доставила полноразмерную секцию одного из своих океанских лайнеров. «Бетлехем стил» привезла огромные металлические болванки и гигантские плиты военной броневой стали, в том числе и изогнутую плиту толщиной семнадцать дюймов для орудийной башни дредноута «Индиана». Великобритания доставила модели локомотивов и судов, в том числе и тридцатифутовую копию новейшего британского военного корабля «Виктория»; копия была настолько подробной, что звенья цепей на перилах были сделаны в масштабе.

Из Балтимора прибыл длинный темный состав, при виде которого замирали сердца мужчин и женщин, наблюдавших за ним, когда он шел по открытой местности; но этот поезд доставлял радость многочисленным мальчишкам, которые, разинув от удивления рты, неслись к железнодорожной насыпи. Поезд вез орудия, изготовленные в Эссене на заводах Фрица Круппа, германского «оружейного барона», в том числе и самое большое в мире артиллерийское орудие, способное стрелять снарядами весом в одну тонну, пробивавшими лист кованого железа толщиной в три фута. Ствол должен был быть установлен на специально изготовленное транспортное средство, состоящее из двух неимоверно длинных платформ и лафета на них. Обычная железнодорожная платформа имела восемь колес, а эта, комбинированная, перемещалась на тридцати двух колесах. Для того чтобы проверить, выдержат ли мосты Пенсильванской железной дороги орудие весом 250 тысяч фунтов, фирма Круппа прислала двух своих инженеров, которые проехали по Америке, проверяя маршрут внутренней транспортировки этого экспоната. Пушке почти сразу придумали прозвище «Круппова детка», хотя кто-то из писателей посчитал, что ей больше подходит «прирученный монстр».

Но прибыл в Чикаго и более легкий поезд; его зафрахтовал сам Буффало Билл для демонстрации на выставке шоу «Дикий Запад». Поезд привез маленькое войско: сотню солдат бывшей кавалерии Соединенных Штатов, девяносто семь индейцев племен шайен, кайова, пауни и сиу, а также полсотни казаков и гусар, 180 лошадей, восемнадцать буйволов, десять лосей, десять мулов и дюжину других животных. В этом поезде также прибыла Феба Энн Мосес из Тиффина, штат Огайо – молодая женщина, страстно любящая огнестрельное оружие и обладающая отличным глазомером. Билл называл ее Энни, пресса окрестила ее «мисс Оукли» .

По ночам индейцы и солдаты играли в карты.

Корабли со всего света начали прибывать в порты Соединенных Штатов, выгружая в них выставочные экспонаты, причем нередко самые экзотические. Сфинксы. Мумии. Кофейные деревья и орхидеи. Но гораздо более экзотическими грузами были люди. Обитатели Дагомеи, которых считали каннибалами. Саамы из Лапландии. Сирийские наездники. 9 марта пароход «Гильдхолл» отплыл из Александрии, Египет, и взял курс на Нью-Йорк, имея на борту 175 добросовестных жителей Каира, нанятых Джорджем Пангалосом, владельцем частного цирка, для того, чтобы изображать население на созданной им каирской улице в парке «Мидуэй Плезанс». В трюмах «Гильдхолла» он вез в Америку двадцать ослов, семь верблюдов, целую стаю различных обезьян и нескольких ядовитых змей. В списке пассажиров этого корабля числилась одна из наиболее известных исполнительниц danse du ventre , молодая и сексапильная особа Фарида Мазхар, которой велением судьбы назначено было стать легендой в Америке. Пангалос выбрал и согласовал расположение своей улицы на участке в центре «Мидуэя», примыкающему к Колесу Ферриса. Здесь разместилось нечто, подобное мусульманской диаспоре, предлагавшей зрителям для обозрения выставку персидских товаров, мавританский дворец и алжирскую деревню Сола Блума, прибывшую раньше назначенного времени, хотя Блум извлек из этого неожиданный, но солидный финансовый доход.

Свою деревню Блум сумел открыть для обозрения уже в августе 1892 года, задолго до Дня Посвящения, за один месяц возместил все свои расходы и начал получать хорошую прибыль. Алжирская версия danse du ventre оказалась особо привлекательной для зрителей, поскольку они, наконец-то, поняли, что в действительности означает «танец живота». Слухи о том, что выделывает эта полуобнаженная женщина, быстро распространились по городу, а ведь на самом деле ее танец был утонченным, богатым движениями и позами и к тому же целомудренным. «Толпа валом валила на это зрелище, – говорил Блум. – Я наткнулся на золотую жилу».

Повинуясь свойственной ему тяге к импровизации, Блум выставил для показа еще кое-что, что навсегда изменило восприятие Америкой Среднего Востока. Пресс-клуб Чикаго обратился к нему с просьбой представить его членам danse du ventre для предварительного закрытого просмотра. Никому еще не удалось скрыть что-либо от общества – эта мысль сразу осенила Блума, и он прибыл в клуб с дюжиной своих танцовщиц. Однако по прибытии он выяснил, что музыкальное сопровождение, которое может предоставить клуб, – это один пианист, который не имел никакого понятия о том, какое музыкальное сопровождение должно быть у этого экзотического танца. Подумав минуту, Блум напел мотивчик, а потом, подойдя к инструменту, медленно, ноту за нотой, наиграл одним пальцем.

В течение всего следующего столетия этому мотиву и его вариациям суждено будет звучать в наиболее низкопробных фильмах, он станет обязательным музыкальным сопровождением демонстрации выползания кобры из корзины. На этот мотив придумают слова песенки, очень популярной на школьных дворах: «А на юге Франции леди ходят без трусов».

Блум очень жалел, что не оформил авторские права на этот мотивчик. Его гонорары наверняка исчислялись бы миллионами.

* * *

Печальная новость пришла из Занзибара: пигмеев на выставке не будет. Лейтенант Шафельдт умер при невыясненных обстоятельствах.

* * *

В чем не было нужды, так это в советах, большинство из которых приходило из Нью-Йорка. Наиболее надоедливые и раздражающие советы приходили от Уорда Макаллистера, мастера на все руки и на все услуги при миссис Уильям Астор, первой леди нью-йоркского света. Потрясенный вызванным в своем воображении зрелищем того, что предстанет перед всеми в День Посвящения – мешаниной кремовых зданий и кремового фона всего окружающего с толпой, а все компоненты этого месива представлены в таком огромном количестве и в такой нарушающей всякую благопристойность близости, – Макаллистер в колонке «Нью-Йорк уорлд» давал совет: «Дело не в количестве, а в качестве того, что желает видеть здесь общество. Гостеприимство, распространяемое на все человеческие расы, нежелательно».

Он убеждал чикагских хозяек отелей нанять несколько французских шеф-поваров, чтобы улучшить свои кулинарные навыки. «В такие дни нашему обществу не обойтись без французских шеф-поваров, – писал он. – Человека, привыкшего к изысканному говяжьему стейку, черепаховому супу, паштету из гусиной печенки, индейке, начиненной трюфелями, и другим подобным блюдам, вы не заставите вкушать обед, состоящий из вареной бараньей ноги с турнепсом». И ведь обо всем этом Макаллистер говорил серьезно.

Но у него было кое-что и поважнее. «Считаю нужным посоветовать им не слишком охлаждать вино. Пусть ставят бутылку в бочонок и внимательно следят за тем, чтобы ее горлышко возвышалось надо льдом. Поскольку количество вина внутри горлышка бутылки невелико, оно в первую очередь охладится находящимся в бочонке льдом. По прошествии двадцати пяти минут после помещения бутылки в бочонок со льдом вино в ней достигнет совершенной кондиции, и его надо будет без промедления разливать в бокалы. Что я имею в виду, говоря о совершенной кондиции: когда вино будет наливаться из бутылки, в нем должны присутствовать маленькие чешуйки льда. Вот это и есть настоящее охлажденное вино».

Ответ на эти советы дал «Чикаго джорнэл»: «Мэр не будет слишком сильно охлаждать свое вино. Он охладит его лишь настолько, что гости смогут сдувать пену со стаканов, не напрягая на вульгарный лад свои легкие и губы. Его сэндвичи с ветчиной, пончики и ирландские перепела, которые на принятом в Бриджпорте  диалекте называют свиными ножками, будут признаны шедеврами гастрономического искусства». Одна чикагская газета назвала Макаллистера «ослом мышиного цвета».

По большей части Чикаго получал удовольствие от такого остроумия. Однако в определенных кругах замечания Макаллистера наносили чувствительные уколы. Голос Макаллистера был явно заносчивым и раздражительным, но каждому было ясно, что разрешение на подобное красноречие получено им от нью-йоркских аристократов. Именитые граждане Чикаго постоянно испытывали глубокий страх от того, что их сочтут «вторым классом». Каких-либо выдающихся успехов Чикаго в стратегии ведения бизнеса или особой сообразительности в других делах не отмечал никто, но в высших эшелонах городского общества существовало завуалированное опасение, что город по ходу своего продвижения по пути развития коммерции легко может оказаться не способным должным образом реагировать на более тонкие различия в характерах мужчин и женщин. Выставке следовало стать гигантским белым баннером, из-за которого будет проглядывать лицо миссис Астор. Со своими громадными классическими зданиями, наполненными произведениями искусства, со своей чистой водой и электрическим освещением, со своим сверхмногочисленным штатом полиции, выставка была совестью и сознанием Чикаго, она была тем городом, каким Чикаго стремился стать.

В особенности остро испытывал подобное чувство Бернэм. Не принятый в Гарвард и Йель, а потому лишенный возможности начать жизнь «правильно», он стал тонким ценителем жизни, действуя согласно своему самосознанию. У себя дома и в офисе он организовывал концерты, он был членом лучших клубов, собирал самые изысканные вина, а сейчас возглавлял самую великую из невоенных кампаний в истории своей страны. Несмотря на это, колумнисты, освещающие в прессе общественные темы, все еще не написали ничего о платье его жены, в котором она вместе с ним приходит в театр слушать оперу; не написали об этом в том же духе, в каком они описывали вечерние туалеты мадам Палмер, мадам Пульман и мадам Армор. Этот страх был как бы искуплением Бернэма и одновременно искуплением Чикаго. «Сторонние люди уже признали нашу грандиозность в материальном плане, а также и наше превосходство в производстве и коммерции, – писал он. – Но они, однако, все еще утверждают, что мы не достигли той же степени культуры и не воспитали в себе тонкого восприятия жизни. Поэтому с самого начала мысли и работа нашего бюро были направлены на то, чтобы заставить их избавиться от такого мнения».

* * *

Писатели тоже не упустили случая помочь советами. Некий автор по имени Аделаида Холлиргсворт решила восславить выставку более чем на семистах страницах своей книги, опубликованной ранее в том же году под названием «Колумбийская кулинарная книга». И хотя в ее книге не были приведены рецепты таких неотразимых блюд, как свиной студень с добавлением кукурузной муки, говяжья щековина, запеченная телячья голова, и в ней не были помещены советы по приготовлению блюд из енота, опоссума, бекаса, ржанок и черных дроздов (для пирога с черными дроздами), не было советов и о том, «как жарить на огне, готовить фрикасе, тушить или жарить белок», но, несмотря на все перечисленное, это было нечто большее, чем просто кулинарная книга. Холлиргсворт разрекламировала ее как универсальное руководство, предназначенное для того, чтобы помочь молодым современным домохозяйкам создать в доме мирную, оптимистичную и безопасную с точки зрения санитарии обстановку. Жена должна была формировать настроение дня. «Стол, накрытый для завтрака, не должен походить на доску объявлений о средствах, предотвращающих ночные кошмары и симптомы депрессии – он должен быть местом, где формируется основа бодрого настроения, которое будет с вами в течение всего дня». В некоторых местах книга отражала викторианскую живость языка. В разделе книги о том, как лучше всего стирать шелковое исподнее, она советовала: «Если вещь черная, добавьте в воду для споласкивания вместо кислоты немного нашатырного спирта».

Одной из наиболее трудноразрешимых проблем, возникающих в течение дня, были, по ее мнению, «пахнущие ноги», причиной чего была общепринятая практика мыть ноги один раз в неделю. Для борьбы с этим Холлиргсворт рекомендует: «Приготовьте раствор одной части соляной кислоты на десять частей воды и каждый вечер перед тем, как отправиться спать, натирайте им ступни». Для того чтобы заглушить запах лука изо рта, пейте крепкий кофе. Устрица является самой лучшей приманкой для крыс. Для того чтобы крем лучше сбивался, добавьте в него соль на кончике ножа. Для того чтобы молоко не скисало и дольше оставалось свежим, добавьте в него немного хрена.

Кроме этого, Холлиргсворт предлагала и мудрые врачебные советы: «Не сидите между человеком, у которого температура и озноб, и топящимся камином», а также описывала различные средства, применяемые в чрезвычайных с медицинской точки зрения ситуациях, таких как случайное отравление. В перечне эффективных мер для вызова рвоты она рекомендовала «введение табака в задний проход через трубку с жестким наконечником».

* * *

Якоб Риис, нью-йоркский журналист, посвятивший себя исследованию убогих жилищных условий американской бедноты, прибыл в Чикаго в весьма печальном настроении. В марте он провел встречу в «Халл-Хаусе»  – реформатском центре, созданном Джейн Адамс , известной как Святая Джейн. «Халл-Хаус», ставший бастионом прогрессивных идей, выдвинутых и поддерживаемых молодыми женщинами с непоколебимой волей и, как отметил один из гостей, «вкрапленными в их среду серьезными и мягкими мужчинами, которые незаметно, как тени, проскальзывали из комнаты в комнату». Кларенс Дэрроу регулярно проходил пешком короткое расстояние из своего офиса в «Рукери» до «Халл-Хауса», где его буквально боготворили за выдающийся интеллект и способность сопереживания, хотя за глаза безжалостно и издевательски высмеивали за хронически неаккуратную одежду и отнюдь не образцовое соблюдение правил личной гигиены.

Когда Риис выступал со своей речью, он и Адамс считались самыми известными людьми в Америке. Риис до этого побывал в самых грязных районах Чикаго и открыто объявил, что все виденное им здесь намного хуже того, что он видел в Нью-Йорке. В беседе он напомнил присутствующим о скором открытии выставки и предостерег их следующими словами: «Вам необходимо, так сказать, начать чистку домов, а также привести в более надлежащий вид свои аллеи и улицы; у нас, в Нью-Йорке, никогда, даже в самое неблагоприятное время года, не бывает столько грязи».

Фактически Чикаго в течение некоторого времени уже предпринимал попытки самоочищения, которые население поддержало, поскольку поддерживало и саму идею придания городу некой монументальности. Город решительнее взялся за уборку мусора, начал заново мостить аллеи и улицы. Был налажен контроль над задымлением, чтобы обеспечить повсеместное соблюдение предписаний по борьбе с дымом. Газеты объявили крестовый поход против аллей, заваленных опасным для здоровья гниющим мусором, против чрезмерного задымления и публиковали на своих страницах имена тех, кто наносил наибольший вред городской среде – и среди них только что построенный Бернэмом Масоник-Темпл-билдинг , который «Чикаго трибюн» сравнила с Везувием.

Керри Ватсон, одна из наиболее известных мадам  Чикаго, решила, что ее собственная деятельность заслуживает того, чтобы придать ей больший вес в глазах общества. Ее злачное место уже выглядело роскошным, с площадкой для игры в кегли, где кеглями служили бутылки с охлажденным шампанским, но теперь она решила увеличить количество спален в доме и удвоить штат. Она, как и другие содержательницы домов терпимости, предвидела огромный наплыв клиентуры. Миссис Ватсон и ее коллеги по ремеслу не допускали и мысли о том, чтобы в этих условиях оказаться несостоятельными. Клиенты также не должны уходить от них разочарованными. Позже ее товарка по прозвищу «Чикагский май» вспоминала тот неистовый год работы выставки с чувством отвращения и досады: «Какие непристойные штучки вытворяли некоторые девочки! Стоит мне вспомнить об этом, и меня начинает тошнить. Даже простое упоминание подробностей некоторых «цирковых номеров» уже является непечатным. Я думаю, что Риму в худшие моменты распущенности нравов было далеко до Чикаго в это ужасающее время».

* * *

Человеком, который помог Чикаго проявить гостеприимство в смысле, столь волнующем Керри Ватсон, ее товарку «Чикагский май», Микки Финна  и Джона Кафлина по прозвищу Банщик , а также нескольких сотен других хозяев питейных салонов и игорных заведений, был Картер Генри Гаррисон, которому за четыре срока пребывания на посту мэра удалось проделать серьезную работу по превращению Чикаго в город, терпимо относящийся к человеческим слабостям, даже в тех случаях, когда они становились почвой для серьезных амбиций. После поражения на выборах в 1891 году, когда он баллотировался на пятый срок, Гаррисон приобрел газету «Чикаго таймс», в которой занял пост главного редактора. К концу 1892 года он пришел к заключению, что ему больше по душе должность «выставочного мэра», заняв которую он провел бы город через эту наиболее славную в его истории эпоху. Но одного желания мало, и только ясный сигнал, что этого требует общество, мог позволить ему участвовать в избирательной кампании. Этот сигнал он получил. Группы поддержки Картера Г. Гаррисона возникли по всему городу, и сейчас, в начале 1893 года, Картер являлся одним из двух кандидатов, выдвинутых Демократической партией. Другим был Вашингтон Хесинг, редактор влиятельной немецкой ежедневной газеты «Стаатс-цайтунг».

Все выходящие в городе газеты, кроме принадлежащей Гаррисону «Таймс», выступили против него; против были и Бернэм, и большинство ведущих горожан. Для Бернэма и подобных ему граждан новый Чикаго, как символ Белого города, поднимающегося в Джексон-парке, требовал нового руководства – разумеется, не Гаррисона.

Но легионы рабочих людей в городе придерживались противоположного мнения. Они всегда принимали Гаррисона за своего. «Наш Картер», – говорили они о нем и, казалось, совсем позабыли, что он вырос и воспитывался на плантации в Кентукки, затем переехал в Йель, что он свободно говорил по-немецки и по-французски и читал наизусть длинные пассажи из Шекспира. Он четыре срока отсидел в кресле мэра и должен был добиться пятого срока – в тот год, когда шли последние приготовления к выставке, и волна желания снова увидеть его на этом посту захлестывала городские районы.

Даже его противники признавали, что Гаррисон, несмотря на его высокородное происхождение, является привлекательным кандидатом для городского простонародья. Он обладал неким магнетизмом. Он мог и хотел говорить с кем угодно и о чем угодно, к тому же он еще и обладал способностью сделать себя центральной фигурой любого разговора. «Все его друзья замечали это, – говорил Джозеф Медилл, поначалу соратник, а впоследствии его наиболее яростный противник, – они улыбались, ну, может быть, смеялись над этим и называли это «гаррисония». Даже в шестьдесят восемь лет Гаррисон выделялся своей силой и энергией, а женщины все, как одна, соглашались, что он в этом возрасте выглядит более симпатичным, чем был в пятьдесят. Дважды вдовец, он, по слухам, состоял в близких отношениях с женщиной много моложе его. У него были глубокие голубые глаза с большими зрачками и гладкое, без морщин, лицо. Свою юношескую бодрость он поддерживал изрядной порцией утреннего кофе. Своими выходками он располагал к себе окружающих. Он обожал арбузы; в сезон он ел их в течение всего дня: за завтраком, за обедом и за ужином. У него была страсть к хорошей обуви и шелковому нижнему белью. Почти все видели Гаррисона, разъезжавшего по городским улицам на своей белой кентуккской кобыле, в черной шляпе с широким мягкими полями. Тонкие струйки сигарного дыма тянулись за ним. В своих выступлениях в ходе избирательной кампании он часто упоминал о чучеле орла, которое возил с собой в качестве опоры. Медилл пенял ему за возбуждение среди горожан самых низменных инстинктов, но при этом называл его «самым замечательным человеком, которого мог произвести наш город».

К удивлению городских властей, 78 процентов от 681 делегата съезда Демократической партии проголосовали в первом туре выборов за Гаррисона. Элита Демократической партии обратилась к республиканцам с убедительной просьбой выдвинуть такого кандидата, которого могли бы поддержать и они, желая во что бы то ни стало не пропустить Гаррисона вновь на пост мэра. Республиканцы выдвинули Сэмюэла В. Оллертона, богатого экспортера пищевых продуктов с Прерии-авеню. Самые крупные и влиятельные газеты разработали подробный план, направленный на то, чтобы поддержать Оллертона и провалить Гаррисона.

Экс-мэр встретил эти атаки с юмором. В разговоре с большой группой поддержки в «Аудиториуме» Гаррисон назвал Оллертона «самым замечательным охотником на кабанов  и забойщиком свиней. Я признаю этот факт, и я не привлекаю его к суду за то, что он убивает правильную английскую речь; иначе он просто не может».

Гаррисон быстро заручился поддержкой большинства.

* * *

Патрик Прендергаст, молодой психически неуравновешенный ирландский иммигрант, возгордился собой, узнав о новом взлете популярности Гаррисона, поскольку был твердо уверен, что именно благодаря его усилиям по продвижению экс-мэра в кандидаты новая избирательная кампания начала так стремительно раскручиваться. В голове у Прендергаста возникла мысль. Когда эта мысль впервые посетила его, он не мог припомнить, но сейчас она твердо засела в его голове, давая возможность почувствовать собственную значимость. Он прочел достаточно много о законодательстве и политике и понимал, что политическая машина работает на основе первого закона сохранения энергии: если ты совершил работу по продвижению интересов машины, машина заплатит тебе за это. А это значит, что Гаррисон у него в долгу.

Поначалу мысль об этом забрезжила в голове Прендергаста слабо и неясно, словно первый луч света, отраженный от небоскреба Масоник – он наблюдал это явление каждое утро, – но сейчас эта мысль посещала его голову не реже сотни раз на дню. Это было его богатством, и, чувствуя его, он расправлял плечи и поднимал выше голову. Когда Гаррисон выиграет выборы, его дела изменятся. А Гаррисон непременно выиграет. Небывалый взлет энтузиазма, охвативший все районы города, казалось, гарантировал победу Гаррисону. Прендергаст был убежден, что Гаррисон, избранный мэром, назначит его на должность. Он просто обязан будет это сделать. Ведь это же принцип работы механизма, такой же непреложный, как те силы, которые создали Чикаго посреди прерии. Прендергаст хотел стать юрисконсультом муниципалитета. Уже давно пора оставить дела с этими мальчишками, доставляющими новости и не знающими своего места; больше никаких хождений по желтой слякоти и грязи, пузырящейся в стыках между плитами мостовой; он больше не будет зажимать нос, оберегая себя от ужасного запаха мертвых лошадей, оставленных посреди улицы. Как только Гаррисон займет кресло мэра, к Прендергасту придет избавление от всего этого.

Эта мысль зажгла в его душе огонь ликования. Прендергаст закупил еще цветастых почтовых открыток и послал уведомления людям, которые вскоре станут его коллегами и товарищами по клубам – судьям, адвокатам и крупным оптовикам Чикаго. И разумеется, он пошлет еще одну открытку своему доброму другу Альфреду С. Труду, адвокату.

«Уважаемый мистер Труд», – начал он. Следующим словом, которое он намеревался написать, было «Аллилуйя!», но правильное написание некоторых слов было для него трудным делом. Собравшись с духом, он продолжил свое послание.

«Аллиеллуййя! – написал он. – Попытка шайки Джералда воспрепятствовать выражению воли населения была успешно пресечена – и Картер Г. Гаррисон, выбранный населением, будет нашим следующим мэром. Газетный трест бесславно сел в лужу. Что я знаю о кандидатуре этого бедняги, Вашингтона Хесинга, так это то, что сочувствия к нему у меня нет ни на грош. Слава Отцу, Сыну и Святому Духу!» Его хватило на то, чтобы заполнить еще несколько строк изложением своих путаных мыслей. Закончил он словами: «В конечном счете дружба – это истинная проверка характера Искренне, П. Е. Дж. Прендергаст».

И снова что-то в этой почтовой открытке привлекло внимание Труда. Многие из тех, кто получил открытки Прендергаста, также обратили на них внимание, несмотря на град почтовых отправлений, полученных ими от людей своего класса; тогда было время, когда каждый, кто умел писать, писал, причем обстоятельно и со всеми подробностями. В этом леднике слов, ползущем в XX век, открытка Прендергаста выглядела небольшим осколком слюды, отражающим невменяемость и просящим о том, чтобы обратить на нее внимание и взять его из общего потока.

И снова Труд отложил эту открытку в сторону.

* * *

В апреле 1893 года граждане Чикаго выбрали Картера Генри Гаррисона мэром на пятый срок. Готовясь к предстоящей выставке, он заказал двести баррелей виски для угощения почтенных посетителей в своем кабинете.

О Патрике Юджине Джозефе Прендергасте он даже и не подумал.

 

Приглашение

Пока что Холмс не предпринимал никаких действий в отношении собственности Минни. Минни рассказала своей сестре Анне о том, что перевела земельный участок в Форт-Уэрте, и теперь у Холмса возникло подозрение, что Анна догадывается о его истинных намерениях. Однако это его не волновало. Решить вопрос было совсем не сложно.

В один из ярких весенних дней, когда все вокруг было в цвету – такие дни могут быть только на экваторе, – Холмс предложил Минни пригласить сестру в Чикаго посмотреть на выставку; все расходы он брал на себя.

Минни пришла в восторг и тут же известила об этой хорошей новости Анну, а та немедленно и с радостью приняла предложение. Холмс знал, что именно так оно и будет: а как же еще Анна могла поступить? Шанс увидеть Минни был достаточно соблазнительным. К тому же представлялась возможность увидеть Чикаго и эту великую выставку, а такое сочетание было слишком привлекательным и заманчивым, чтобы от него отказаться, независимо от того, что думала Анна о его отношениях с Минни.

Минни едва могла дождаться окончания учебного года, когда ее сестра наконец-то сможет сбросить с себя бремя обязанностей в Мидлотианской академии. Минни намеревалась показать Анне чудеса Чикаго: небоскребы, универсальный магазин Маршалла Филда, «Аудиториум» и, разумеется, Всемирную выставку – но прежде всего она горела желанием представить Анну своему собственному чуду: мистеру Генри Гордону. Ее Генри.

Наконец Анна увидит его и убедится в том, что может спокойно предать забвению все свои подозрения.

 

Последние приготовления

В первые две недели апреля 1893 года погода стояла прекрасная, но другие трудности давали о себе знать практически ежеминутно. Четверо рабочих, занятых на подготовке выставки, погибли: двое в результате черепно-мозговых травм и двое от удара электрическим током. Общее число погибших за год достигло семи. Работавшие на выставке плотники – члены профсоюза, понимая, насколько ценен их труд на финальном этапе строительства, выбрали момент и прекратили работу, требуя минимальной зарплаты, согласованной с профсоюзом, и добиваясь других уступок, пока еще не согласованных между администрацией и профсоюзом. Из восьми опорных башен Колеса Ферриса только одна была установлена, и рабочие все еще не завершили ремонт павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Каждое утро сотни рабочих забирались на его крышу; каждый вечер они осторожно спускались вниз, выстроившись в длинную плотную линию, казавшуюся издали колонной муравьев. Фрэнк Миллет и его «малярный эскадрон», работая с ожесточенным азартом, красили здания, окружавшие главную площадь Суд Чести. На местах, покрытых штукатуркой, появились трещины и проплешины. Специальные бригады «латателей» ходили по участкам, приводя в порядок штукатурное покрытие. Атмосфера «нервозной спешки», казалось, окутавшая парк, по словам Кендис Уиллер  (которую наняли для оформления дизайна Женского павильона), давала ощущение «неприбранного дома, в который вот-вот войдут гости».

Несмотря на забастовку плотников и большой объем невыполненной работы, Бернэм не терял оптимизма; его хорошему настроению способствовала отличная погода. Зима была долгой и холодной, но теперь воздух был наполнен благоуханием первых цветов и оттаявшей земли. И он чувствовал себя любимым. В конце марта он был приглашен на грандиозный банкет, устроенный по инициативе Чарльза Маккима и состоявшийся в Нью-Йорке в Мэдисон-сквер-гардене – в «Олд Гардене», в изящном строении в мавританском стиле, спроектированном партнером Маккима, архитектором Стенфордом Уайтом. Макким поручил Фрэнку Миллету обеспечить присутствие ведущих национальных художников по интерьеру, которых усадили рядом с наиболее известными писателями, архитекторами и поддерживающими их постоянными клиентами, такими, как Маршалл Филд и Генри Виллард. Они всю ночь только и делали, что восхваляли Бернэма – восхваляли преждевременно – за достижение недостижимого. Разумеется, они вкушали пищу, достойную богов.

Вот меню их ужина:

* * *

Устрицы Blue Points à l’Alaska.

Вина «Сотерн»

Супы-пюре

Бульон консоме с зеленым горошком и спаржей.

Крем-суп из сельдерея

Полусладкий херес «Амонтильядо»

Закуски

Пирожки Chateaubriand. Соленый миндаль.

Маслины и т. д.

Рыба

Морской окунь под голландским соусом.

Картофель по-парижски

Мирсфайнер, Моёт э Шандон, Перрье Жуэ, Сидр Экстра

Драй Особый

Мясные блюда

Филе из говядины с шампиньонами.

Баранье рагу с овощами. Картофель де Терр дюшес

Основное блюдо

Отварная телятина на косточке.

Зеленый горошек

Шербет

Римская фантазия. Сигареты

Жаркое «Мускусная утка». Салат-латук

Шато Понте-Кане

Десерт

Шоколадное печенье. Торты ассорти. Конфеты. Птифуры.

Фрукты

Сыры

Рокфор и камамбер

Кофе

Минеральная вода «Аполлинарис»

Коньяк. Ликеры. Сигары

* * *

Газеты сообщили, что Олмстед тоже присутствовал на этом банкете. Однако на самом деле он в это время находился в Эшвилле, Северная Каролина, где продолжал работу в поместье Вандербильта. Его отсутствие породило слухи, что это якобы было вызвано досадой на то, что его не пригласили на подиум и что места на нем заняли лишь имевшие отношение к основным видам художественных работ – к окраске, архитектуре, скульптуре, а ландшафтная архитектура осталась за пределами этого перечня. Ни у кого не вызывало сомнений, что Олмстед в течение всей своей жизни боролся за то, чтобы обеспечить уважительное отношение к ландшафтной архитектуре и считать ее отдельным, самостоятельным направлением изобразительного искусства, да и вообще, игнорировать этот банкет якобы из-за уязвленного самолюбия было не в его характере. Простейшее объяснение подходит лучше всего: Олмстед был болен, все его работы идут с отставанием от календарного плана, он не любитель церемониальных мероприятий, а главное – он страшно не любил дальние поездки по железной дороге, особенно в межсезонье, когда в железнодорожных вагонах, даже выпущенных компанией «Пульманс Пэлэс», было то слишком жарко, то слишком холодно. Будь он на этом банкете, он слышал бы, как Бернэм говорил, обращаясь к гостям: «Каждый из вас знает имя и гениальные способности того, кто занимает первое место в сердцах и в мыслях американских художников; создателя парка, в котором разместились ваши постройки, и многих других городских парков. Именно он был нашим лучшим советником и нашим постоянным наставником. Он является в полном смысле слова составителем плана выставки. Я говорю о Фредерике Лоу Олмстеде… Являясь художником, он пишет свои полотна озерами и лесистыми склонами, газонами, берегами и поросшими лесом холмами, за которыми видны горы и воды океана. Он должен стоять сейчас здесь, рядом со мной…»

Это многоточие отнюдь не означало, что Бернэм хотел сойти с подиума и занять свое место за столом. Он упивался вниманием к себе и обожал серебряный с гравировкой «любимый кубок», наполненный вином, который поднес поочередно к губам всех сидевших за столом – и это несмотря на то, что в городе довольно часто случались такие заболевания, как тиф, дифтерия, туберкулез и пневмония. Он знал, что произнесенные им только что слова были преждевременными, понимал он и то, что этот банкет был как бы намеком на ту громкую славу, которая ожидает его по завершении выставки, но, разумеется, при условии, что выставка будет отвечать ожиданиям посетителей, которые съедутся со всех концов света.

Без сомнения, была проделана огромная работа. Шесть величественных зданий выставки возвышались над центральной площадью, производя на зрителей эффект более чем внушительный и даже драматический – такого зрительного воздействия даже он не мог себе представить. Скульптура Дэниела Честера Френча  «Статуя Республики», которую называли «Большая Мэри», стояла в бассейне, наполненном водой, и ее сверкающая на солнце поверхность казалась золотой. Вместе с постаментом высота «Республики» составляла 111 футов. Более двухсот других зданий и построек, возведенных штатами, корпорациями и правительствами иностранных государств, располагались на окружающей площади. Компания «Уайт стар лайн» построила на юго-западном берегу лагуны, напротив Лесистого острова, прекрасный храм со спуском к воде. Чудовищных размеров крупповские пушки уже заняли свои места в павильонах на озере, расположенном к югу от Суда Чести.

«Масштабы мероприятия в целом становятся все более грандиозными в ходе выполнения работ, – писал Макким Ричарду Ханту. – Даже слишком грандиозными, по крайней мере если говорить о павильоне «Изготовление продукции. Основы научных знаний», – язвительно заметил он. Спроектированный им павильон «Сельское хозяйство», продолжал он в своем письме, «должен страдать от унижения, находясь напротив такого огромного соседа, размеры которого 215 футов в высоту по главной оси. Он как будто предназначен для того, чтобы унизить нас и все, что его окружает». Он рассказал Ханту, что только что провел два дня с Бернэмом, и спал две ночи в его временном жилище. «Он держит все под неусыпным контролем, и мы все в большом долгу перед ним за его постоянное внимание и моментальную реакцию на наши малейшие пожелания».

Даже забастовка плотников не сильно беспокоила Бернэма. Вокруг было несчетное количество безработных плотников, не состоящих в профсоюзе, готовых заменить забастовщиков. «Эта проблема меня совершенно не тревожит», – писал он Маргарет 6 апреля. Тот день был прохладным, «но ясным, солнечным и прекрасным, отличным днем и для жизни, и для работы». «Рабочие были заняты установкой «украшений», – писал он. – Множество уток опустилось вчера на лагуны, и они плавают кругами мирно и тихо, так же как этим утром протекает жизнь». Олмстед заказал более восьмисот уток и гусей, семь тысяч голубей, а для того, чтобы подчеркнуть местный колорит, еще и огромное количество экзотических птиц, в том числе четырех белых цапель, четырех аистов, двух коричневых пеликанов и двух фламинго. Пока что только обычные белые утки обживали внутренние воды выставки. «Через день или два, – писал Бернэм, – все эти птицы будут на воде, которая станет еще красивее, чем в прошлом году». Погода оставалась прекрасной: было свежо, ясно, сухо. В понедельник, 10 апреля, он писал Маргарет: «Я очень счастлив».

В следующие дни его настроение изменилось. Распространился слух, что другие профсоюзы могут присоединиться к профсоюзу плотников и что все работы в Джексон-парке остановятся. Внезапно работы на выставке оказались в опасном отдалении от завершения. К строительству навесов для укрытия выставочных экспонатов в южной оконечности участка еще даже не приступали. Везде, куда бы ни бросил свой взгляд Бернэм, он видел железнодорожные пути, временные дороги, пустые товарные вагоны и упаковочную тару. Повсюду громоздились вороха мягкой упаковочной стружки. Картина незавершенных работ в парке повергала его в уныние и разжигала раздражение на жену.

«Почему ты не пишешь мне ежедневно? – задал он ей вопрос в четверг. – Я понапрасну жду от тебя писем».

Фотография Маргарет была в его кабинете, и всякий раз, проходя мимо, он брал фотографию в руки и подолгу смотрел на нее с тоской. А в тот день, когда он задал ей этот вопрос, он смотрел на портрет жены не менее десяти раз. Он рассчитывал, что сможет отдохнуть после 1 мая, но теперь понял, что интенсивная работа затянется еще надолго. «Общественность будет оценивать работу, когда все будет сделано, я и сам хочу, чтобы все было именно так, поэтому я и волнуюсь. Я уверен, что у тех, кто бежит наперегонки, бывают моменты отчаяния, особенно когда финиш уже близок, но они никогда не должны сдаваться и сходить с дистанции».

Маргарет прислала ему клевер с четырьмя лепестками.

* * *

На земле, отведенной под выставку, царили хаос и беспорядок, чего нельзя было сказать о располагавшихся рядом пятнадцати акрах земли, взятой в аренду Буффало Биллом для его шоу, имевшего теперь официальное название «Дикий Запад Буффало Билла и сбор мужественных всадников со всего мира». Он смог открыть свое шоу 3 апреля, и на первом же представлении все места – их было тысяча восемьсот – заполнили зрители. На представление они прошли через ворота, с одной стороны которых стоял Колумб под транспарантом, где было выведено «ЛОЦМАН ОКЕАНА, ПЕРВЫЙ ПИОНЕР» ; с другой стороны стоял Буффало Билл, именовавший себя «ЛОЦМАН ПРЕРИЙ, ПОСЛЕДНИЙ ПИОНЕР».

Его шоу и лагерь располагались на пятнадцати акрах. Сотни участвующих в шоу индейцев, солдат и рабочих спали в палатках. Энни Оукли всегда создавала вокруг себя уют: рядом был сад, в котором цвели примулы, герань и розовая штокроза. Внутри палатки Энни поставила кушетку, расстелила шкуры кугуаров и аксминистерский ковер , кресла-качалки и разместила другие атрибуты домашнего уюта, среди которых, конечно же, особое место занимала богатая коллекция ружей.

Буффало Билл всегда начинал свое шоу с выступления ковбойской группы со «Звездным знаменем» . Затем звучала музыка «Великого смотра армии» , под которую солдаты из Америки, Англии, Франции, Германии и России на лошадях гарцевали парадным строем по арене. Затем появлялась Энни Оукли, ведя почти непрерывный огонь по различным немыслимым целям, поражая их все одну за другой. Следующим номером шоу была атака индейцев на старый дилижанс с пассажирами и почтой из Дедвуда , которую отбили пришедшие на помощь Буффало Билл и его люди. (При более раннем показе этого шоу в Лондоне индейцы нападали на дилижанс, в котором сидели четыре короля и принц Уэльский, и дилижанс проносился близ Виндзорского замка. Кучером был Буффало Билл, который и ушел от погони.) Дальше по программе сам Коуди демонстрировал несколько искусных приемов меткой стрельбы, гарцуя по арене на лошади и поражая из своего винчестера стеклянные шарики, которые подбрасывали в воздух его ассистенты. Кульминационным номером шоу было «Нападение на хижину поселенцев», в ходе которого индейцы, перебившие до этого солдат и мирных жителей, инсценировали нападение на хижину, набитую до отказа белыми поселенцами. Казалось, что нападение было предпринято индейцами лишь для того, чтобы их ловко перебили Буффало Билл и его ковбои, стреляющие без промаха. С приближением летнего сезона Коуди внес изменение в сценарий, заменив нападение на хижину «Битвой на реке Литл-Бигхорн … воспроизводящей с исторической точностью последний выстрел Кастера».

Выставка оказывала значительное негативное воздействие на семейную жизнь полковника Коуди. Шоу постоянно уводило его из дома в Норт-Плате, штат Небраска, но главной проблемой было отнюдь не его отсутствие. Билл любил женщин, и женщины любили Билла. Однажды его супруга, Луиза – Лулу – отправилась в Чикаго, намереваясь удивить мужа своим неожиданным визитом. Но удивилась она, узнав, что супруга Билла уже прибыла сюда раньше. Дежурный портье отеля, стоявший за стойкой регистрации, провел ее в номер, занимаемый «мистером и миссис Коуди».

* * *

Опасаясь, что расширение забастовки может серьезно повредить выставке и даже уничтожить ее, Бернэм начал переговоры с плотниками и металлистами, в ходе которых в конце концов согласился установить минимальную заработную плату, оплачивать в полуторном размере сверхурочные часы и в двойном размере оплачивать работу в воскресные и в основные праздничные дни, в том числе и в День труда, что имело немаловажное значение для профсоюзников. В свою очередь члены профсоюза подписали обязательство работать до завершения выставки. Бернэм почувствовал облегчение и одновременно с этим понял, что бравада профсоюзников была рассчитана в основном на публику. «Можешь представить себе, каким усталым, но счастливым я добрался до кровати», – писал он жене. Одним из фактов, свидетельствующих о его усталости, было несоблюдение правил синтаксиса, к чему он всегда относился особенно строго и которыми теперь, казалось, пренебрегал: «Мы сидели с полудня по девяти часов. Такому уже больше не бывать до самого конца выставки, поэтому твой образ сейчас стоит передо мной, такой же прекрасный, как твой портрет на моем столе».

Бернэм считал, что одержал победу во имя выставки, но фактически уступки, на которые он согласился, были победой организованного труда, и подписанные им соглашения стали образцом для других профсоюзов, боровшихся за свои права. Капитуляция выставки поддала пару американскому – в том числе и чикагскому – рабочему движению, уже и без того бурлящему.

* * *

Олмстед вернулся в Чикаго в сопровождении постоянной тройки болезней, отравляющих ему жизнь, и обнаружил, что Бернэму удалось вдохнуть жизнь в работу, а сам он, казалось, присутствует везде и всюду. 13 апреля, в четверг, он писал своему сыну Джону: «Все здесь испытывают необычайный подъем, что вызывает замешательство у стороннего наблюдателя». Ветры трепали развешенные над парком баннеры и поднимали тучи пыли. Один за другим прибывали поезда, привозившие выставочные экспонаты, которые, согласно планам, должны были уже давно стоять на своих местах. Задержка установки экспонатов означала, что временные подъездные пути и дороги должны сохраняться. Спустя два дня Олмстед писал: «Мы должны принимать на себя вину за задержку в работе наших предшественников, которые только сейчас и начали работать. В лучшем случае самую важную часть нашей работы нам предстоит выполнить в ночь после открытия выставки. Я не вижу иного выхода из этой запутанной ситуации, кроме того, чтобы тысячи рабочих под руководством своих начальников, в том числе и меня, начали делать свою огромную работу, причем максимально согласованно».

Он частично возлагал и на себя вину за незавершенные ландшафтные работы, потому что после смерти Гарри Кодмэна не смог подыскать в Чикаго надежного контролера-наблюдателя. 15 апреля 1893 года он писал Джону: «Боюсь, что мы здорово просчитались, в такой степени доверив наши дела Ульрику и Филу. Ульрик, как я надеюсь, не совсем бесчестный человек, но он склонен к обману и может ввести нас в заблуждение – короче говоря, положиться на него нельзя. Он растратил массу своей энергии на дела, которые его не касаются… Я с каждым днем все больше убеждаюсь в том, что не могу ему доверять».

Олмстед все больше разочаровывался в Ульрике, и его недоверие к нему росло. Позже в одной из записок, адресованных Джону, он писал: «Ульрик лишился нашего доверия, но сделал он это непреднамеренно. Ему вредит то, что он слишком амбициозен и сверх меры одержим гордыней; он больше стремится к тому, чтобы проявлять чрезмерную активность, трудолюбие, усердие и показать себя незаменимым при достижении реальных результатов в Л. А. (ландшафтной архитектуре)». Особую подозрительность Олмстеда вызывала рабская покорность, проявляемая Ульриком в отношениях с Бернэмом. «Он, словно затычка в каждой бочке, принимает участие во всех делах, и сам мистер Бернэм, и каждый из начальников подразделений постоянно кричат: «Ульрик!» Перебирая в памяти свои совместные работы с Бернэмом, я все больше убеждаюсь в том, что он постоянно перекладывает на Ульрика обязанности своего секретаря: «Скажите Ульрику сделать то-то и то-то». Я было запротестовал, но это ни к чему не привело. Я никогда не мог застать его за работой, если предварительно не назначал ему быть в определенном месте в определенное время, а во время наших встреч он постоянно спешил отправиться поскорее по каким-то делам».

В глубине души Олмстед опасался того, что Бернэм отвечает должным образом на преданность Ульрика. «Я полагаю, что наше время истекло – свои обязательства мы выполнили, и я опасаюсь того, что Бернэм расположен к тому, чтобы отпустить нас и целиком положиться на Ульрика. Но ведь Бернэм не обладает достаточной компетенцией для того, чтобы определить некомпетентность Ульрика и понять необходимость тщательного обдумывания сложившейся ситуации. Я должен проявлять осторожность и не докучать Бернэму, который и без того крайне перегружен делами».

Не заставили себя долго ждать и другие неприятности. Не прибыла большая партия растений из Калифорнии, что резко ухудшило и без того критическую ситуацию, вызванную нехваткой растительного материала. Даже хорошая погода, продержавшаяся первую половину апреля, еще больше усугубила последствия этой задержки. Отсутствие дождей и тот факт, что работы на парковых водоемах еще не закончились, означали для Олмстеда невозможность высадки имевшегося в наличии посадочного материала в грунт. Поднимаемая ветром пыль – «отвратительная пыль, – говорил он, – это не что иное, как обычная песчаная буря в пустыне» – постоянно висела в воздухе, жгла ему глаза и набивалась в и без того воспаленный рот. «Я все еще пытаюсь понять, почему я, как мне кажется, почти ничего не довел до конца… – писал он. – Я думаю, что общество некоторое время будет страшно разочаровано нашей работой, то есть не будет удовлетворено, а поэтому на несколько недель здесь потребуется сильная рука, чтобы воспрепятствовать Ульрику использовать свою энергию в неправильных делах».

21 апреля Олмстед снова был вынужден лечь в постель «с нестерпимо болевшим горлом, с гранулемой на корне зуба и сильными болями, не дающими возможности заснуть».

Несмотря на все это, его настроение начало понемногу улучшаться. Когда он мысленно оглядывался назад, видя и недавние задержки, и двуличие Ульрика, он, кроме этого, видел и прогресс. Берега Лесистого острова только начали покрываться густым обилием новой листвы и соцветий, правда, японский храм Хо-о-Ден (Дворец Феникса), сделанный в Японии и собранный здесь японскими мастеровыми, немного нарушал созданный на острове эффект леса. Прибыли лодки с электромоторами; выглядели они прекрасно, именно так, как и представлял их себе Олмстед, да и водоплавающие птицы на лагунах казались наблюдателю некими чарующими искрами энергии на фоне неподвижной белой необъятности Суда Чести. Олмстед понимал, что рабочие, которые были в распоряжении Бернэма, не смогут заштукатурить поврежденные места и закрасить их к 1 мая, да и его работы будут далеки от завершения, но он ясно видел, что положение улучшается. «Нанимается дополнительное число рабочих, – писал он, – и дело с каждым днем продвигается».

Однако эти слабые проблески оптимизма почти исчезли по причине того, что мощный дождевой фронт двигался по прерии в направлении Чикаго.

* * *

В этот период времени – точная дата не установлена – развозчик молока по имени Джозеф Маккарти остановил свою повозку возле чикагского Гумбольдт-парка. Было около одиннадцати часов утра. Его внимание привлек какой-то человек в парке. Приглядевшись, он узнал этого человека: Патрик Прендергаст, распространитель газет, работающий в компании «Интер оушн».

Творилось что-то странное: Прендергаст ходил кругами. Еще более странным казалось то, что он шел задрав голову и шляпа сползла на лицо так низко, что закрыла глаза.

Маккарти видел, как Прендергаст на ходу врезался лицом в дерево.

* * *

Начался дождь. Поначалу это не встревожило Бернэма. Дождь придавит пыль, которая покрыла все, поднявшись с незасаженных растениями участков земли – при взгляде на них Бернэм впадал в уныние: их оставалось еще очень много. Утешало одно: к настоящему времени все кровельные работы были выполнены, и даже павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний» уже стоял под крышей.

«Идет дождь, – писал Бернэм Маргарет во вторник, 18 апреля, – и впервые я говорю: пусть идет. Все мои крыши наконец-то в таком порядке, что ни о каких протечках я и не думаю».

Но дождь не переставал идти и только усиливался. Ночью он стал таким частым, что за его густой завесой электрические фонари сделались почти невидимыми. Он превратил пыль в грязь, в которой увязали лошади и колеса повозок. И он нашел слабые места в крышах – протечки появились. Особенно сильный дождь обрушился на Джексон-парк в ночь на среду, и почти сразу из прорех в крыше павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» с двухсотфутовой высоты хлынули потоки воды на стоявшие в павильоне экспонаты. Бернэм во главе армии рабочих и гвардейцев-охранников бросился в павильон, и всю ночь они боролись с протечками.

«Прошлой ночью разыгралась самая страшная буря, которую когда-либо видел Джексон-парк, – писал Бернэм Маргарет в четверг. – Сами здания не пострадали, но вот западная часть крыши павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» протекла, и мы оставались внутри почти до полуночи и закрывали экспонаты. Одна из газет сообщает, что Девис тоже был там, прикрывал все, что было внутри, и не ушел из павильона, пока не убедился, что все экспонаты в безопасности. Разумеется, это не входило в его обязанности, он помогал нам по собственной инициативе».

Казалось, ливень и разразился затем, чтобы привлечь внимание к тому, сколько еще предстоит сделать. В тот самый четверг Бернэм написал Маргарет еще одно письмо. «Погода ужасная и не меняется с прошлого вторника, но я не останавливаю работ, тем более что вижу, какие гигантские задачи нам еще предстоит решить… Напряжение последнего месяца кажется мне просто невероятным. Ты можешь легко представить это. Я удивляюсь, с каким спокойствием я сам воспринимаю ситуацию». Но для его помощников это было настоящим испытанием. «Напряжение, которое им пришлось испытать, показало, кто сделан из прочного металла, а кто нет. Я могу сказать тебе, что лишь очень немногие подтвердили, что могут работать в подобных условиях, но есть и такие, на кого вполне можно положиться. Остальным необходимо ежечасно в течение всего дня давать указания, и именно от этого я устаю больше всего».

Как всегда, он страшно тосковал по Маргарет. Ее не было в городе, но она должна была вернуться ко дню открытия. «Я буду с нетерпением ждать тебя, дорогая моя девочка, – писал он. – Так что готовься к тому, что при встрече ты будешь моей до конца».

Для такого чопорного, пуританского века, да и для самого Бернэма, это было письмо, которое могло само собой расклеиться от пара, исходящего от его горячего содержания…

* * *

Изо дня в день одно и то же: запотевшие окна; бумаги, скрутившиеся от влажности в помещении, стук дождя по крыше словно дьявольские аплодисменты, и повсюду отвратительные запахи пота и мокрой шерсти, особенно непереносимые, когда оказываешься в обеденный час в массе рабочих. Дождь, заливший электропроводку, вызвал замыкания. На Колесе Ферриса насосы, поставленные для откачки воды из котлованов, вырытых для опорных башен, работали непрерывно и круглосуточно, однако не могли справиться с объемом воды, падавшей с неба. Дождевая вода, лившаяся с потолка Женского павильона, не позволяла разместить в нем экспонаты. В «Мидуэе» страдали египтяне, алжирцы и полуобнаженные дагомейцы. Только ирландцы в деревне миссис Харт, казалось, воспринимали происходящее спокойно.

* * *

Что касается Олмстеда, то его дождь поверг в глубочайшую грусть и печаль. Ведь он пролился на уже влажную землю и заполнил водой каждую выбоину на каждой тропинке. Лужи превратились в озера. Колеса тяжело груженных повозок вязли в этой грязи и оставляли зияющие раны в грунте в добавление к списку ям, которые необходимо было засыпать, сровнять с поверхностью и покрыть дерном.

Невзирая на дождь, темпы работ увеличивались. Олмстеда буквально повергло в восторг огромное число рабочих, трудившихся в парке. 27 апреля, за три дня до открытия, в письме своей фирме он сообщал: «Спешу порадовать вас тем, что раньше 2000 человек было занято здесь – работы велись по-дурацки. Потом здесь стало трудиться 2000 рабочих под непосредственным руководством мистера Бернэма. На этой неделе здесь трудится вдвое большее число рабочих в дополнение к тем, которые работают по ранее заключенным контрактам. С учетом подрядчиков и рабочих-субподрядчиков здесь на грунтовых работах занято 10 тысяч человек, и их количество еще увеличится, если нам удастся найти рабочих соответствующей квалификации. Наши работы так сильно отстали потому, что мы не смогли нанять соответствующее количество рабочих и сформировать из них необходимое число бригад». (Его численные оценки сильно занижены. В эти последние недели перед открытием общее число рабочих в парке равнялось почти двадцати тысячам.) Ему катастрофически не хватало посадочного материала. «Все наши поставщики оказались несостоятельными, – жаловался он, – и нехватка растений может привести к печальным последствиям».

Зуб с воспаленным корнем наконец перестал болеть и выпустил его из постели. «Моя язва затянулась, – писал он. – Я все еще должен жить на хлебе с молоком, но сегодня я собираюсь прогуляться под дождем, да и чувствую себя уже лучше».

В тот же день он написал Джону личное и не столь радужное письмо. «Нам не везет. Проливной дождь льет весь день». Бернэм давил на него, требуя принять любые меры, необходимые для форсирования работ и придания Суду Чести необходимого приличествующего вида. Бернэм хотел, чтобы его люди высаживали в горшки рододендроны и пальмы, предназначенные для украшения террас, хотя к такому показному и недолговременному способу декорирования Олмстед относился с презрением. «Это вообще не по мне», – писал он. Его возмутила «необходимость прибегать к временным уловкам, создавая это убогое шоу для церемонии открытия». Он понимал, что после открытия все это необходимо будет переделывать. Его недомогания, его разочарования даже на фоне наращивания темпа работ давят на него, заставляя чувствовать себя старше своих лет. «Невозможность соблюдать диету, шум и сутолока, лужи и дождь с ветром не позволяют создать даже минимального комфорта, столь необходимого такому пожилому человеку, как я; мое горло и рот все еще в таком состоянии, что я могу есть только предварительно размоченную пищу».

Но он, однако, не сдался. Несмотря на дождь, он, тщательно выбирая дорогу, обошел все участки, на которых можно было производить высадку растений в грунт и укладку дерна. Каждое утро он непременно присутствовал у Бернэма на обязательном сборе ответственных исполнителей. Его упрямство и погода свели на нет достигнутое ранее улучшение здоровья. «Меня угораздило простудиться, отчего я ночью не сомкнул глаз из-за ломоты в костях, а сейчас могу поддержать силы лишь тостом и чаем, – писал он в пятницу, 28 апреля. – К сожалению, качество выполненных нами работ проверяет почти непрекращающийся дождь». Тем не менее все, словно одержимые, готовились, позабыв обо всем, к открытию, назначенному на понедельник. «Странно видеть за работой маляров и художников, стоящих на лестницах и лесах под проливным дождем, – писал Олмстед. – Многие промокли до нитки, и, как я думаю, их изображения сразу же покрывают продольные и косые полосы». Он обратил внимание на то, что большой Колумбов фонтан на западной оконечности центрального водоема все еще не закончен, несмотря на то, что именно этому фонтану отведена одна из основных ролей в церемонии открытия. Пробное включение фонтана было назначено на следующий день, субботу. «Фонтан ни с какой стороны не выглядит готовым, – писал Олмстед, – но, как ожидают, его струи заиграют перед президентом в следующий понедельник».

Что касается работ, выполняемых непосредственно его подразделением, то и здесь Олмстед был разочарован. К этому времени он рассчитывал сделать намного больше. «На меня обрушивается поток не совсем заслуженной критики, причем от таких людей, как Бернэм, которых никак нельзя считать глупцами. Причиной этой критики является складывающееся у них впечатление от незаконченной работы и незавершенных композиций», – писал он. Олмстед видел, что многие места в парке все еще выглядят как необработанные проплешины и работы впереди невпроворот – эти проплешины и провалы в грунте были видны каждому, но когда он слышал об этом от других, и в особенности от человека, которого он ценил и уважал, это действовало на него крайне удручающе.

* * *

Срок окончания работ оставался неизменным. Слишком много было вложено в это дело, поэтому ни у кого и мысли не возникало о возможности переноса даты. Согласно плану, церемония открытия должна была – должна будет — начаться утром в понедельник парадным шествием от Петли до Джексон-парка, возглавлять которое будет новый президент Соединенных Штатов Гровер Кливленд. Один поезд за другим прибывали в Чикаго, привозя государственных чиновников, принцев, магнатов и олигархов со всего мира. Президент Кливленд прибыл со своим вице-президентом и целой свитой высокопоставленных чиновников, сенаторов, руководителей военных ведомств. Все они прибыли с женами, детьми, друзьями. Капли дождя превращались в пар, падая на черные бока локомотивов. Носильщики вытаскивали огромные чемоданы из багажных вагонов. Караваны черных, блестящих под дождем экипажей вытянулись бесконечно длинным строем вдоль улиц, сходящихся у городского железнодорожного вокзала. Их красные фонарики в ореоле дождевых капель призывали только что прибывших, сообщая, что экипаж свободен. А время неумолимо шло вперед.

Вечером 30 апреля, когда до дня открытия оставалась всего одна ночь, один британский журналист по имени Ф. Герберт Стид побывал на территории выставки. В Америке фамилия Стид была хорошо известна благодаря Уильяму Стиду, брату Герберта, бывшему редактору лондонской «Пэлл-Мэлл газет» и недавнему основателю «Ревью оф ревьюс». Герберт, которому было поручено освещать церемонию открытия выставки, решил произвести разведку территории, на которой будет работать выставка, чтобы заранее получить более подробное представление о ее топографии.

Шел проливной дождь, когда он вышел из экипажа и вошел в Джексон-парк. Везде горели огни, словно окутанные дождем. На месте красивых тропинок, спроектированных Олмстедом, теперь виднелись прудики и протоки, образованные миллиардами падающих с неба капель. Сотни черных пустых товарных вагонов стояли, освещенные цепочками огней. Пиломатериалы и пустые ящики, на которых видны были остатки пищи, недоеденной рабочими, громоздились повсюду.

Все виденное вызывало не только оторопь, но и недоумение. Церемония дня открытия выставки была назначена на завтрашнее утро, однако все вокруг было завалено хламом и мусором, «все пребывало в состоянии, – писал Стид, – полнейшей незавершенности».

А дождь, не переставая, лил всю ночь.

* * *

Позже, в воскресенье утром, когда дождь еще продолжал колотить по стеклам, редакторы утренних выпусков ежедневных чикагских газет подготовили смелые, набранные жирным шрифтом заголовки завтрашних исторических номеров. Никогда еще со времени Чикагского пожара 1871 года городские газеты не уделяли столько внимания какому-то одному событию. Но кроме этого, необходимо было уделить внимание и обычной повседневной работе. Менее опытные наборщики отливали и размещали по разделам объявления, предложения знакомства и всякого рода рекламу на внутренних полосах. Некоторые из тех, кто в эту ночь занимался малыми объявлениями, обратили внимание на сообщение об открытии нового отеля, еще одного здания, построенного наспех с единственной целью – заработать на ожидавшемся потоке гостей выставки. Этот отель, по крайней мере, был расположен в удобном месте – на пересечении Шестьдесят третьей улицы и бульвара Уоллес, откуда было совсем недалеко до ворот выставки, если ехать по недавно проложенной Аллее Л.

Владелец дал своему отелю название: «Отель Всемирной выставки».

 

Часть III. В Белом городе

 

Май – октябрь 1893 г.

 

Суд Чести. День открытия

23 блестящих черных экипажа стояли в желтой грязи на Мичиган-авеню перед отелем «Лексингтон». Президент Кливленд сел в седьмое ландо . Бернэм и Девис заняли места в шестом. Они оба старались держаться спокойно и с достоинством, хотя до сих пор так и не избавились от взаимного недоверия, а их упорная борьба за высшую власть на выставке так и не выявила победителя. Герцог Верагуанский, прямой потомок Колумба, сел в четырнадцатый экипаж; герцогиня разместилась в пятнадцатом экипаже вместе с Бертой Палмер, сияющие бриллианты которой излучали, казалось, вполне ощутимое тепло. Мэр Гаррисон, сопровождаемый радостными криками горожан, уселся в самый последний экипаж. Прочие предварительно отобранные важные персоны рассаживались в остальные экипажи. Процессия медленно двинулась в южном направлении по Мичиган-авеню, а улица позади нее превратилась в волнующееся море из 200 тысяч жителей Чикаго, пеших, конных, сидящих в фаэтонах, легких одноместных и двухместных экипажах с откидным верхом; люди до отказа набились в городские омнибусы и пассажирские экипажи, обслуживающие дальние маршруты. Многие тысячи других людей заполнили поезда и ярко-желтые вагоны, построенные компанией «Иллинойс Сентрал» специально для того, чтобы доставить как можно больше людей на выставку – такие вагоны назвали «скотовозками». Каждый, у кого был в кармане белый носовой платок, размахивал им, а белые флаги свешивались с каждого фонарного столба. Мокрые полотнища флагов свешивались и с фасадов зданий. Полторы тысячи «колумбийских гвардейцев» в новой униформе, состоявшей из бледно-голубых холщовых накидок, белых перчаток и полосатых черно-желтых кепок, встречали толпу и с вежливым добросердечием направляли всех к Административному зданию, увенчанному высоким позолоченным куполом.

Процессия подошла к выставке с западной стороны и двинулась через «Мидуэй Плезанс». Стоило президентскому экипажу повернуть на авеню Наций, протянувшуюся на тринадцать кварталов по «Мидуэю», как выглянуло солнце, вызвав своим появлением одобрительный рев зрителей, адресованный сорока компаниям, обустроившим эту авеню размером с небольшой город. Экипажи катили мимо хижины Сидящего Быка, «Лапландской деревни», поселения дагомейцев, якобы склонных к каннибализму; мимо Калифорнийской страусиной фермы, откуда доносились запахи подгорелого масла и яиц. Ферма предлагала отведать омлет из страусиных яиц, хотя в действительности для «страусиного омлета» использовались яйца домашних кур. Процессия миновала «Австрийскую деревню», площадку воздухоплавательных шаров, на которой наполненные водородом и привязанные страховыми фалами к земле шары стояли, ожидая зрителей, желающих совершить путешествие по воздуху. В центре «Мидуэя» процессия повернула и объехала вокруг незавершенного Колеса Ферриса, имеющего печальный вид, на которое Бернэм смотрел с едва скрываемой неприязнью. Сейчас оно напоминало стальной полумесяц, заключенный в гигантскую деревянную опалубку.

Когда карета президента Кливленда подъехала к «Алжирской деревне» Сола Блума, расположенной в «Мусульманском центре» «Мидуэя», Блум кивком головы подал знак, и женщины этой деревни сбросили чадры. Блум клятвенно заверял, что это был обычный знак проявления уважения, хотя в правдивости его слов никто не мог быть уверен. Экипажи объехали стороной «Улицу Каира» – еще незаконченную, что явилось очередной причиной беспокойства, проехали мимо «Турецкой деревни» и «Яванской закусочной». Возле передвижного зоопарка Хагенбека , наиболее известного передвижного зоопарка того времени, укротители заставили четырех дрессированных львов зарычать во всю мощь. Справа, в некотором отдалении президент разглядел сквозь легкую завесу тумана афиши «Дикого Запада Буффало Билла», развевающиеся над ареной, которую полковник Коди построил на Шестьдесят второй улице.

Наконец экипажи въехали в Джексон-парк.

* * *

Выставке еще предстоит удивить всех чудесами – шоколад «Венера Милосская» не будет таять; 22-фунтовые головки сыра в павильоне штата Висконсин не будут плесневеть, – но самым большим чудом было то, как все преобразилось за одну долгую сырую ночь, предшествующую прибытию президента Кливленда. Когда на следующее утро Герберт Стид снова приехал туда, где был накануне, значительные площади парка все еще находились под слоем воды, поверхность которой морщили порывы ветра, но пустых товарных вагонов и гор упаковочного мусора уже не было. Десять тысяч человек, проработав всю ночь, подкрасили и подштукатурили облупленные места, высадили анютины глазки, выложили газоны дерном, а в это время тысяча женщин-поденщиц отмыла, натерла воском и отполировала полы в громадных зданиях. Утро вступало в свои права, и солнечный диск почти полностью появился в небе. При ясном, промытом дождем воздухе даже все еще затопленные участки ландшафта уже не выглядели печальными – они имели четкие очертания и были чистыми и опрятными. «Когда открылась выставка, – вспоминал Пол Старрет, один из помощников Бернэма, – первым, что вызвало восхищение публики, были газоны Олмстеда».

В одиннадцать часов президент Кливленд поднялся по ступенькам на платформу для выступающих, возведенную под открытым небом возле восточной стены Административного здания, и занял свое место – это послужило сигналом к началу церемонии. Толпа подалась вперед. Двадцать женщин упали в обморок. Репортеры, которым посчастливилось оказаться в передних рядах, спасли одну пожилую даму: они втащили ее через перила и положили на стол для прессы. Гвардейцы-охранники с саблями наголо рассекали толпу. Неразбериха продолжалась до тех пор, пока генеральный директор Девис не подал оркестру знак играть вступительный «Колумбийский марш» .

Помня о критике за непомерно длинную церемонию Дня Посвящения, состоявшуюся в октябре, руководство выставки сделало программу дня открытия короткой и обязалось не выходить за рамки расходов, предусмотренных сметой. Церемония началась с благословения, данного слепым капелланом глухой из-за расстояния и количества толпе. После этого была прочитана поэтическая ода Колумбу, которая оказалась такой же длинной и трудной для того, чтобы дослушать ее до конца, как и само путешествие великого адмирала: «Смотрящий с мачты «Пинты» закричал: «Смотрите, впереди огонь!»

И все в таком же духе.

Следующим выступил генеральный директор и предложил содержательное объяснение, помогающее понять не совсем безоблачную реальность, и одновременно дал высокую оценку совместной и бесконфликтной работе Национальной комиссии, Выставочной компании, совета директоров, руководящих женщин, в результате которой и была создана эта блистательная выставка. Те, кто был причастен к войне как внутри этих подразделений, так и к их схваткам между собой, внимательно смотрели на Бернэма, но не заметили никаких перемен в его лице. Девис освободил подиум для президента.

Кливленд, огромный, одетый во все черное, застыл на несколько мгновений, внимательным взглядом рассматривая стоящую перед ним толпу. Рядом с ним стоял стол, застеленный американским флагом, на столе лежала подушечка из голубого и красного бархата, а на ней сделанный из золота телеграфный ключ.

На каждом миллиметре террасы, газона и перил Суда Чести толпились люди – мужчины в черном и сером, множество женщин в платьях экстравагантных цветов и оттенков – фиолетового, пурпурного, изумрудного, – на них были шляпы с лентами, цветами и перьями. Высокий мужчина в громадной белой шляпе и белом плаще из оленьей кожи со множеством серебряных украшений стоял, возвышаясь на целую голову над столпившимися вокруг него людьми. То был Буффало Билл. Женщины не сводили с него глаз. Солнечные лучи проникали через разрывы в быстро редеющих облаках и освещали многочисленные белые панамы на головах присутствующих. С удобного места, на котором стоял президент, все казалось праздничным и ярким, но у стоявших на земле людей ноги были в воде и в заплесневелой грязи, которая при каждом движении с чавканьем снова засасывала. Единственным существом в человеческом облике и с сухими ногами была «Статуя Республики» Дэниела Честера Френча – «Большая Мэри», – укрытая парусиновым покрывалом.

Речь Кливленда была самой короткой. Заканчивая ее, он подошел к накрытому флагом столу. «Так же, как прикосновение к этому механизму, дающему сигнал, по которому вся эта обширная выставка приходит в движение, – сказал он, – пусть так же в тот же миг наши надежды и чаяния пробудят силы, которые постоянно будут являться источником благосостояния, достоинства и свободы человечества».

Ровно в 12 часов 8 минут он дотронулся до золотого ключа. И сразу раздался рев, раскаты которого доносились из толпы по мере того, как очередные ее шеренги узнавали о том, что ключ задействован. Рабочие на крышах сразу же просигналили об этом своим коллегам, находившимся в разных местах парка, и матросам на борту военного корабля «Мичиган», стоявшего на якоре на озере. Ключ замкнул электрическую цепь электромагнитного пускового механизма, установленного на гигантской – мощностью в три тысячи лошадиных сил – паровой машине фирмы «Эллис», размещенной в павильоне «Машиностроение». Раздался звон посеребренного гонга, извещающий о пуске агрегата, шестерня повернулась, открылся клапан – и машина, издав свистящий звук, оживила тщательно обработанные валы и подшипники. Сразу же ожили и тридцать других двигателей, установленных в этом павильоне. На водопроводной станции выставки три громадных насоса фирмы «Уортингтон», словно очнувшиеся от холода жуки-богомолы, начали тащить взад-вперед валы и поршни. Миллионы галлонов воды начали циркулировать по водопроводным трубам выставки. Включились установленные в разных местах паровые двигатели, дрожание земли сделалось ощутимым. Американский флаг размером с грот-марсель  развернулся на самом высоком флагштоке из всех, что были установлены на Суде Чести, и сразу же два других флага развернулись на флагштоках, стоящих по обе стороны главного: на одном развевался флаг Испании, на втором – вымпел Колумба. Струи воды под давлением, создаваемым насосами фирмы «Уортингтон», вырвались из фонтана – работа скульптора Макмонниса – и взметнулись на сто футов вверх, к небу, создавая вокруг солнца радужные кольца и заставляя зрителей поднять над собой зонтики, чтобы защититься от брызг.

Транспаранты, флаги и знамена внезапно развернулись и заколыхались на каждом карнизе, гигантский красный баннер протянулся по всей длине фасада павильона «Машиностроение», а с позолоченных плеч статуи «Большой Мэри» соскользнуло парусиновое покрывало. Яркие солнечные лучи, отраженные от ее позолоченной кожи, заставляли мужчин и женщин прикрывать глаза ладонями. Две сотни голубей взметнулись в небо. Орудия на корабле «Мичиган» дали залп. Зазвучали паровые гудки. Толпа спонтанно затянула песню «Это о тебе, моя страна» , которую многие принимали за национальный гимн, поскольку не появилась еще песня, которая официально была бы названа гимном. Толпа в экстазе ревела, а какой-то мужчина подвинулся почти вплотную к бледной женщине со склоненной шеей. В следующее мгновение Джейн Адамс поняла, что ее ридикюль исчез.

Грандиозная выставка начала работать.

* * *

Хотя Бернэм понимал, сколько работы еще предстоит выполнить – Олмстеду предстояло удвоить свои усилия, а Феррис должен был закончить свое чертово колесо, – успех выставки, казалось ему теперь, был обеспечен. Его поздравляли и по телеграфу, и по почте. Один из его друзей говорил: «Сцена раскрылась, как прекрасная роза». По оценкам официальных историков в Джексон-парке на церемонии в честь дня открытия выставки присутствовало четверть миллиона человек. Два других историка оценивают это количество в 500 и в 620 тысяч. К концу дня стало ясно, что Чикагская выставка станет наиболее посещаемым развлекательно-просветительным мероприятием в мировой истории.

Оптимистическое настроение продержалось двадцать четыре часа.

Во вторник, 2 мая, в Джексон-парк пришло всего десять тысяч человек. Если такой уровень посещаемости сохранится в будущем, то эта выставка гарантированно займет в истории место самого грандиозного провала всех времен. Желтые вагоны-«скотовозки» в основном опустели, так же как и дилижансы с Аллеи Л, которые ходили по Шестьдесят третьей улице. Все надеялись, что это лишь кратковременная аномалия, которая исчезнет на следующий день, но внезапно силы, разрушающие национальную экономику, повергли в панику Уолл-стрит, что привело к резкому падению цен на рынке акций. Всю следующую неделю биржевые новости становились все более тревожными.

Ночью в четверг, 5 мая, официальные лица «Нэшнл Кордадж компани», треста, контролирующего 80 процентов производства канатно-веревочных изделий в Америке, объявили о введении в компании внешнего конкурсного управления. Вслед за ней Чикагский национальный химический банк прекратил операции. Руководству выставки это известие показалось особенно зловещим, поскольку этот банк получил эксклюзивное разрешение Конгресса открыть филиал на Всемирной выставке, причем расположить его ни больше ни меньше как в самом ее центре – в Административном корпусе. Спустя три дня перестал действовать еще один крупный чикагский банк, а буквально вслед за ним и третий, «Эванстон Нэшнл бэнк», находившийся в родном городе Бернэма. Десятки подобных событий происходили по всей стране. В Брансуике, штат Джорджия, состоялась встреча президентов двух национальных банков. Один из президентов спокойным голосом извинился перед коллегой, после чего вышел в свой кабинет и выстрелил себе в голову. В Линкольне, штат Небраска, любимым банком местных школьников был «Сберегательный банк Небраски». Учителя города работали по совместительству агентами этого банка и каждую неделю собирали деньги ребят и помещали их на депозиты детей – у каждого ребенка была своя сберегательная книжка. Слухи о том, что банк находится на грани краха, привел к тому, что всю улицу перед зданием банка заполнили школьники, умолявшие вернуть их деньги. Другие банки оказали «Сберегательному банку Небраски» спасительную помощь, и так называемый «детский наплыв требований к банку о немедленных выплатах» был успокоен.

Люди, которые в других условиях могли бы приехать в Чикаго, чтобы увидеть выставку, теперь сидели дома. Ужасы, творящиеся в экономике, приводили людей в уныние, а к этому еще и присовокуплялись сообщения о многочисленных недоделках на выставке. Если у людей есть только один шанс побывать на выставке, они захотят воспользоваться им лишь тогда, когда все выставочные экспонаты окажутся на местах и все аттракционы будут работать, в особенности Колесо Ферриса, о котором говорили как о чуде инженерной мысли, в сравнении с которым Эйфелева башня выглядит детской игрушкой – если, конечно, это колесо вообще заработает и не обрушится при первом порыве ветра.

Бернэм видел, что еще очень многое на выставке оставалось незавершенным. Он вместе со своей бригадой архитекторов, конструкторов, инженеров и субподрядчиков все-таки сделал очень многое за это невозможно короткое время, но, по всей вероятности, недостаточно для того, чтобы преодолеть эффект торможения, производимый деградирующей в ускоренном темпе экономикой. Лифты, смонтированные в павильоне «Изготовление продукции. Основы научных знаний», назойливо разрекламированном как одно из ярмарочных чудес, все еще не были запущены в работу. Колесо Ферриса выглядело наполовину незавершенным. Олмстед все еще должен был выполнить профилирование дорог и высадку растений вокруг павильона Круппа, павильона «Кожевенное производство» и павильона «Склады-холодильники»; он еще не замостил кирпичом тротуар перед ярмарочным вокзалом и не покрыл дерном газон перед «Центральной экспозицией Нью-Йорка», а также перед «Экспозицией Пенсильванской железнодорожной компании», перед «Залом хорового пения» и павильоном штата Иллинойс, который для многих жителей Чикаго был самым важным строением на выставке. Установка экспонатов и выставочных стендов различных компаний в павильоне «Электричество» катастрофически запаздывала. «Вестингауз» во вторник, 2 мая, еще только приступил к строительству своего павильона.

Бернэм составил строгие предписания Олмстеду, Феррису и всем субподрядчикам, еще не закончившим работу. Олмстед воспринял такой шаг Бернэма как попытку оказать давление, ведь его самого злили постоянные задержки с установкой экспонатов и порча уже оформленных ландшафтных композиций при многократных подъездах к павильонам подвод и товарных вагонов и их разгрузке. Одна «Дженерал электрик» держала на участках выставки пятнадцать товарных вагонов с выставочными экспонатами. Служба Олмстеда была вынуждена уделить немало драгоценного времени на подготовку к церемонии дня открытия, а после этой церемонии пришлось проводить работы по выравниванию грунтовых поверхностей и устранению множества повреждений ландшафта, оставленных толпой после почти целого дня пребывания в парке. Значительная часть дорожной сети выставки, общая длина которой составляла пятьдесят семь миль, все еще была либо покрыта водой, либо находилась под слоем грязи. Кроме того, во многих местах грунт был покрыт рытвинами и колеями, оставленными транспортом уже после того, как почва была выровнена и покрыта дерном. Субподрядчик Олмстеда, отвечавший за дорожные работы, имел в своем распоряжении восемьсот человек и сто лошадей с подводами для того, чтобы начать работы по ремонту дорожной сети и укладке новой гравиевой основы. «Я чувствую себя, в общем-то, неплохо, – писал Олмстед сыну 15 мая, – но каждый день ужасно устаю. Все дается с огромным трудом; мой организм переутомлен работой, к тому же я постоянно не успеваю делать все, что наметил».

Бернэм понимал, что выставка должна быть закончена, но вместе с этим людям должно быть брошено что-то, что подбодрит их, заглушит боязнь финансового краха и заставит приехать в Чикаго. Он создал новую должность директора по управлению и назначил на нее Фрэнка Миллета, предоставив ему полную свободу действий для того, чтобы повысить посещаемость. Миллет организовывал фейерверк-шоу и парады. Он отменил особые дни в честь отдельных штатов, государств, а также празднование в честь трудящихся определенных профессий, в том числе холодных сапожников, мукомолов, кондитеров, стенографистов. А вот «Рыцари Пифии»  получили свой день, так же как и «Католические рыцари Америки» . Миллет назначил 25 августа Праздничным днем цветного населения, а 9 октября – Днем Чикаго. Посещаемость начала расти, но ненамного. К концу мая среднее число посетителей, проходивших на выставку по купленным билетам, составляло всего тридцать три тысячи и по-прежнему сильно не дотягивало до того уровня, который ожидали устроители выставки и сам Бернэм, и что более важно, оно было значительно ниже уровня, при котором выставка могла стать прибыльной. Но что еще больше ухудшило положение, так это то, что Национальная комиссия, уступив давлению христиан, соблюдающих воскресенье, приказала объявить воскресенье нерабочим днем выставки, отстранив, таким образом, от обозрения ярмарочных чудес несколько миллионов наемных работников, для которых воскресенье было единственным выходным днем.

Бернэм рассчитывал на скорое исцеление нации от финансовой немощи, но экономика, как оказалась, не обязана была этим заниматься. Еще большее число банков закрылось, увеличилось число безработных, промышленное производство сокращалось, забастовки стали еще более неистовыми. 5 июня обеспокоенные вкладчики буквально осадили восемь чикагских банков. Бернэм видел, что поток заказов его собственной фирме прекратился.

 

«Отель Всемирной выставки»

Первые постояльцы начали прибывать в принадлежащий Холмсу «Отель Всемирной выставки», хотя и не в том количестве, которого ожидали он и другие держатели отелей в южной части города. В основном постояльцев привлекали местоположение отеля и его близость к Джексон-парку. Если от отеля проехать совсем немного в восточном направлении, то можно очень быстро добраться до места, где Аллея Л вливается в Шестьдесят третью улицу. Даже несмотря на то, что номера второго и третьего этажей были в основном пустыми, когда мужчины спрашивали Холмса о наличии свободных номеров, он, глядя на них с искренним сожалением, отвечал, что свободных номеров нет, и услужливо сообщал им, где расположены ближайшие к нему другие отели. Его номера начали заполняться женщинами, в основном совсем молодыми и явно не привыкшими к одинокой жизни. Их соседство действовало на Холмса опьяняюще.

Постоянное присутствие Минни Вильямс делалось все более обременительным. С прибытием каждой новой свежей гостьи она проявляла не только все бо́льшую ревность, но и все большее желание быть ближе к нему. Но ее ревность не особенно докучала Холмсу. Просто стала доставлять неудобство. Сейчас Минни была для него своего рода капиталом, ценным приобретением, помещенным до поры до времени на хранение, как в кокон, из которого в свое время появится красивая бабочка.

Холмс просматривал рекламные разделы газет в поисках съемной квартиры, расположенной на достаточно большом расстоянии от его отеля, дабы заранее застраховаться от нежданных визитов. Подходящую квартиру он нашел в северной части города на Райтвуд-авеню, 1220, примерно в полутора десятках кварталов к западу от Линкольн-парка, рядом с Халстед-стрит . Это был красивый, зеленый район города, хотя красота этого места была для Холмса лишь одним из элементов в его расчетах. Квартира располагалась на верхнем этаже большого частного дома, владельцем которого был мужчина по имени Джон Окер, а вопросами аренды квартир занимались его дочери. Они в апреле 1893 года и дали первое объявление о сдаче этой квартиры.

Посмотреть квартиру Холмс пришел один и встретился с Джоном Окером. Себя он представил Генри Гордоном и сказал Океру, что и сам занимается сдачей жилья внаем.

Окер был приятно поражен внешностью своего будущего съемщика. Он выглядел аккуратным – скорее даже щеголеватым, – его одежда и манеры позволяли предположить, что его финансовое положение является хорошим и устойчивым. Окер обрадовался, когда Генри Гордон объявил, что квартира ему подходит, и обрадовался еще больше, получив от Гордона аванс в размере сорока долларов. Гордон сказал Океру, что они с женой переедут в квартиру через несколько недель.

Предстоящий переезд Холмс представил Минни как давно назревшую необходимость. Теперь, когда они женаты, им для жизни необходима лучшая и более просторная квартира, чем та, что в принадлежащем ему «замке». Тем более что скоро этот дом будет переполнен постояльцами, приехавшими на выставку. Ведь даже и сейчас, когда постояльцы еще не съехались, это было явно не тем местом, которое подходит для создания нормальной семьи.

Мысль о большой солнечной квартире также приходила в голову Минни. «Замок» в действительности выглядел мрачным, это было правдой. Он всегда выглядел мрачным. К тому же Минни хотела, чтобы к приезду Анны все выглядело как можно более привлекательным. Правда, ее немного озадачивало, почему Гарри выбрал квартиру так далеко, на северной стороне, когда в Энглвуде столько прекрасных домов. Рассудив, она решила, что он, возможно, не захотел платить непомерно высокую арендную плату, которую, словно сговорившись, требовали все сдатчики жилья, поскольку выставка уже работала.

Холмс и Минни переехали в новую квартиру 1 июня 1893 года. Лора Окер, дочь владельца дома, вспоминала, что «Гордон, казалось, был очень внимателен к своей жене». Пара совершала велосипедные прогулки, а через некоторое время они наняли девушку. «Я могу лишь сказать, что он вел себя безукоризненно, пока жил в нашей квартире, – вспоминала мисс Окер. – Минни Вильямс он представил нам как свою жену, и мы всегда обращались к ней как к «миссис Гордон». А она называла его «Генри».

* * *

Поселив Минни на Райтвуд-авеню, Холмс почувствовал себя свободным – теперь ничто не мешало ему наслаждаться всеми удовольствиями, которые были к его услугам в «Отеле Всемирной выставки».

Его постояльцы, проводившие бо́льшую часть времени в Джексон-парке или в «Мидуэе», часто возвращались после полуночи. Находясь в отеле, они предпочитали уединяться в своих номерах, поскольку у Холмса не было мест проведения общего отдыха или досуга – таких, как библиотека, комната для игр, читальный зал, – не было того, что в больших отелях, таких как «Ришелье», «Метрополь» и находящийся рядом новый «Нью-Джулиен», предлагалось в качестве обычных удобств. Не было в отеле Холмса и темной комнаты с соответствующими приспособлениями, в то время как отели, расположенные рядом с Джексон-парком, начали обеспечивать эти услуги, поскольку резко увеличилось число фотолюбителей, которых за то, что они практически не расставались с новейшими переносными камерами, часто называли «друзьями Кодака».

Женщины считали отель достаточно угрюмым местом, в особенности по ночам, но присутствие симпатичного и явно состоятельного владельца помогало им переносить некоторые мрачные моменты гостиничной жизни. В отличие от мужчин, они не знали другой жизни, кроме той, которую вели в Миннеаполисе, Де-Мойне или Су-Фолсе, а Холмс излучал тепло и очарование, был разговорчивым, дотрагивался до них с фамильярностью, которую они наверняка посчитали бы обидной дома, а здесь, в этом новом мире, в Чикаго, все казалось им нормальным – они воспринимали это как еще один аспект того великого приключения, на поиски которого эти женщины и отправились. А что хорошего может быть в приключении, если оно не таит в себе хоть чуточку опасности?

Владелец отеля был в полном смысле слова человеком со всепрощающей душой. Его, казалось, совсем не беспокоило, когда кто-либо из постояльцев съезжал из отеля, не предупредив его и не оплатив счета за проживание. То, что от него часто пахло химическими веществами, никого не беспокоило – ведь во всем здании часто стоял запах лекарств. Он же был, в конце концов, врачом, и на первом этаже здания, в котором располагался отель, была аптека.

 

Прендергаст

Патрик Прендергаст верил в то, что его назначение на должность юрисконсульта муниципалитета вот-вот должно было состояться. Он хотел подготовиться к этому и уже начал планировать, кого возьмет в штат своего офиса сразу после назначения на должность. 9 мая 1893 года он извлек из своего запаса еще одну открытку и адресовал ее человеку по имени В. Ф. Кулинг, в редакцию «Стаатс-цайтунг». Прендергаст раскрыл глаза Кулингу на тот факт, что Иисус был последним авторитетом в области права, а потом сообщил ему хорошую новость.

«Я кандидат на должность юрисконсульта муниципалитета, – писал он. – Если я стану юрисконсультом муниципалитета, вы будете моим помощником».

 

Ночь-волшебница

Несмотря на то, что многие экспонаты еще не заняли свои места на выставке, несмотря на многочисленные рытвины и ухабы на дорожках и на многочисленные участки земли без растительности, выставка демонстрировала своим первым посетителям, каким может и должен быть город. Простиравшийся к северу Черный город погряз в дыму и мусоре, но здесь, в Белом городе выставки, посетители видели чистые общественные туалеты, свежую безопасную питьевую воду, службу скорой медицинской помощи, уличное электроосвещение и систему очистных сооружений, обеспечивающую удобрениями многие акры фермерских посевов. Здесь посетители могли оставить своих детей под присмотром на время осмотра выставки, и их особенно веселил такой, казалось бы, обычный факт, что, оставляя ребенка в Детском павильоне, родители получали на руки документ, похожий на квитанцию. В Чикаго раздавались слабые, но слышимые голоса, предостерегающие, что обнищавшие родители превратят Детский павильон в приют для нежеланных детей. Но только один ребенок, несчастный Чарли Джонсон, был оставлен там подобным образом, при этом ни один ребенок не пострадал и не пропал из Детского павильона, хотя каждый день обслуживающий персонал с тревогой ожидал момента закрытия.

В павильонах выставки посетители могли видеть устройства и технические принципы, новые не только для них, но и для всего мира. Они слышали «живую» музыку, которую исполнял оркестр в Нью-Йорке и которая транслировалась на выставку по линии дальней телефонии. Они видели первые движущиеся картины в кинетоскопе Эдисона; ошеломленные, они смотрели, как молнии вылетают из тела Николы Теслы. Видели они и куда более несусветные и, как многим казалось, богопротивные вещи: первую застежку-«молнию» , первую полностью электрифицированную кухню, в которой была даже автоматическая посудомоечная машина, а также какой-то таинственный ящик под брендом «От тетушки Джемаймы» , якобы содержащий все необходимое для приготовления блинов. Посетители пробовали новую жевательную резинку «Джуси фрут»  со странным вкусом, а также покрытые карамелью зерна попкорна, называемые «Крекер Джек» . Пробовали новый крупяной продукт «Шредед уит» , который, казалось, не найдет покупателя – некоторые называли его «дробленым половиком», а вот новый сорт пива сразу понравился, оказавшись на первой строчке по результатам пивного конкурса. После чего приготовивший его пивовар назвал свое пиво «Пабст. Голубая лента» . Посетители также увидели последнее и, пожалуй, наиболее важное изобретение века в области делопроизводства – вертикальный стеллаж для хранения документации, созданный Мелвилом Дьюи, изобретателем «Десятичной системы классификации Дьюи» . Среди выставочных экспонатов было множество новинок различного рода. Паровоз, сделанный из намотанного на бобины шелка. Подвесной мост, построенный из мыла фирмы «Кирк». Гигантская карта Соединенных Штатов, сложенная из солений и маринованных продуктов. Фирмы, торгующие черносливом, прислали конную статую рыцаря в натуральную величину, сложенную из своего товара, а соляные копи с острова Эйвери выставили копию статуи Свободы, высеченную из соляного блока. Правда, посетители дали ей другое название: «Жена Лота».

Одним из наиболее зрелищных и впечатляющих был павильон Круппа, в котором «прирученный монстр» Фрица Круппа стоял в окружении тяжелых орудий. Общедоступный путеводитель по выставке, называемый «Сберегатель времени», классифицировал каждый экспонат, присваивая ему категорию от одного до трех (один – «просто интересный», а три – «особенно интересный»). Павильону Круппа в этом путеводителе была присвоена цифра три. Однако у многих посетителей вид орудий вызывал тревожные ассоциации. Миссис Д. С. Тейлор, часто посещавшая выставку, назвала громадное орудие Круппа «отвратительной, пугающей вещью, пахнущей кровью и бойней, триумфом варварства, корчащегося среди экспонатов, свидетельствующих о триумфе цивилизации».

Миссис Тейлор обожала Суд Чести и была просто поражена тем, как люди воспринимали это место, проходя мимо стоящих на площади дворцов. «Каждый вокруг нас шел спокойной мягкой походкой и говорил тихим спокойным голосом. Никто не проявлял ни спешки, ни нетерпения, все были под впечатлением, не покидавшим нас со дня открытия выставки до ее закрытия».

На «Мидуэе» она попала в совершенно иную атмосферу. Здесь миссис Тейлор прошла на наконец-то открывшуюся «Улицу Каира», где впервые увидела танец живота. Мисс Тейлор внимательно следила за танцовщицей. «Она сделала несколько легких шагов в одну сторону, потом последовали пауза и щелканье кастаньет, затем то же самое и в той же последовательности, но в другую сторону; несколько шагов вперед, пауза, после которой ее живот несколько раз поднимался и опускался точно в соответствии с музыкой, при этом ни один мускул на других частях ее тела не двигался. Все движения танцовщица выполняла с невероятной быстротой, удерживая голову и ноги в абсолютно твердом положении».

Когда миссис Тейлор со спутниками покидала «Улицу Каира», она запела чуть слышно, словно про себя: «Это о тебе, моя страна», словно испуганный ребенок, пробирающийся незаметно мимо кладбища.

Выставка была настолько большой, настолько подчас трудно объяснимой, что «колумбийских гвардейцев» постоянно засыпали вопросами. Это была болезнь, что-то вроде риторического недержания, которое каждый посетитель демонстрировал на свой лад. Гвардейцы снова и снова отвечали на одни и те же вопросы, а вопросы все сыпались и сыпались на них в ускоренном темпе, и в их тоне часто слышалось недовольство.

«А в каком павильоне находится римский папа?» – спросила одна женщина. Этот вопрос услышала Тереза Дин, которая вела в одной из газет ежедневную колонку, рассказывая о ходе выставки.

«Римского папы здесь нет, мадам», – ответил гвардеец.

«А где же он?»

«В Италии, в Европе, мадам».

Женщина сосредоточенно нахмурилась. «И как туда пройти?»

Убежденный, что женщина шутит, гвардеец язвительно сострил: «Это в трех кварталах от лагуны».

«А как мне туда добраться?» – спросила та.

Другая посетительница, которой хотелось побывать на выставке восковых фигур, спросила охранника: «Не скажете ли вы мне, в каком павильоне размещены искусственные человеческие существа?»

Охранник стал уверять ее, что не знает ничего о таком павильоне, когда в разговор вдруг вмешался другой посетитель.

«Я сам слышал о них, – заявил он. – Они же в Женском павильоне. Просто спросите, где дамы-руководители».

Один посетитель, потерявший ноги и передвигавшийся по выставке на протезах и костылях, должно быть, выглядел особенно осведомленным, потому что другой посетитель обрушил на него такой нескончаемый град вопросов, что несчастный инвалид попросил о пощаде, поскольку после ответов на такое количество вопросов он попросту лишился сил.

«Я хочу узнать всего одну вещь, – не унимался спрашивающий, – и после этого я вас больше не побеспокою».

«Ну, так что вы хотите узнать?»

«Я хочу узнать, как вы лишились ног».

Инвалид сказал, что ответит на этот вопрос только в том случае, если это действительно последний вопрос. И больше ни одного вопроса. Это ясно?

Его мучитель согласился.

Инвалид, будучи абсолютно уверен, что его ответ немедленно вызовет следующий вопрос, сказал: «Их откусили».

«Откусили. Но как?..»

Но договор есть договор. Посмеиваясь, инвалид заковылял прочь.

* * *

Выставка всеми силами старалась увеличить посещаемость, а шоу «Дикий Запад Буффало Билла» собирало на каждое свое представление толпу из десяти тысяч зрителей. Если бы с Коди был заключен контракт, который он предлагал вначале, то перед тем как попасть на шоу, эти толпы зрителей должны были бы заплатить за проход в Джексон-парк, значительно увеличив, таким образом, число посетителей выставки, а следовательно, и ее доход. Коди, находясь вне территории выставки, мог давать свои представления и по воскресеньям, не отчисляя половину своих доходов Выставочной компании. За шесть месяцев работы выставки на каждом из данных им 318 представлений присутствовало в среднем по двенадцать тысяч зрителей, следовательно, всего это шоу посмотрело почти четыре миллиона человек.

Часто Коди завлекал людей, пришедших на выставку, к себе на шоу. Его главный вход был так близко расположен к основному входу на выставку, что некоторые посетители думали, что шоу и есть выставка, и, как говорили, посмотрев шоу, счастливые, расходились по домам. В июне группа ковбоев организовала тысячемильный конный пробег из Шардона, штат Небраска, до Чикаго; пробег был посвящен выставке и конечной его точкой был выбран Джексон-парк. Приз был солидным: тысяча долларов. Коди добавил к установленной сумме еще пятьсот долларов из своего кармана и щеголеватое седло, но при условии, что местом завершения пробега будет арена, на которой проходят представления его шоу. Организаторы пробега приняли его условия.

Десять всадников, в том числе и Пит «Гремучая змея», а с ним Док Миддлтон, который, по слухам, был прежде известным в Небраске бандитом, выехали утром 14 июня 1903 года из шардонского отеля «Бейлайн». По условиям пробега каждый всадник мог иметь двух лошадей и отмечаться в контрольных точках, установленных на маршруте. Наиболее важным правилом было то, что пересечь финишную черту всадник должен был на одной из лошадей, которые были при нем на старте.

Гонка была дикой, с многочисленными нарушениями правил и травмами лошадей. Миддлтон сошел с дистанции вскоре после пересечения границы штата Иллинойс. Еще четыре всадника по разным причинам не смогли закончить пробег. Первым пересек финишную черту железнодорожник по имени Джон Берри на лошади по кличке Яд, проскакавший галопом по арене «Дикого Запада» в девять часов тридцать минут утра 27 июня. Буффало Билл в ослепительно-белом плаще, украшенном серебром, готовый приветствовать победителя, уже стоял на арене в окружении остальных участников шоу «Дикий Запад» и перед глазами примерно десяти тысяч жителей Чикаго. Джон Берри должен был довольствоваться одним седлом – расследование выявило, что вскоре после старта он вместе с лошадьми погрузился в идущий на восток поезд и с комфортом преодолел первую сотню миль.

Коди снова оттеснил выставку в июле, когда руководство выставки отвергло просьбу мэра города Картера Гаррисона посвятить один день детям из бедных семей и пропускать их бесплатно. Совет директоров решил, что это уж слишком, тем более что они прикладывали огромные усилия к тому, чтобы увеличить число платных посетителей, Каждый билет, в том числе и детский, цена которого была вдвое ниже взрослого, имел значение. Буффало Билл тут же объявил на своем шоу о «Дне беспризорника на Диком Западе», а каждому чикагскому ребенку предложил бесплатный билет на поезд, бесплатное посещение шоу, а еще свободный проход в лагерь, в котором разместились участники и животные, занятые в шоу. Плюс столько сладостей и мороженого, сколько дети смогут съесть.

Вот и пригодились полторы тысячи долларов.

Шоу «Дикий Запад» Буффало Билла, возможно, и «не соответствовало» основному мероприятию, как решили члены совета директоров, отвергнув предложение заключить контракт на размещение шоу в Джексон-парке, но вот жителям Чикаго оно очень полюбилось.

* * *

Небо прояснилось и оставалось безоблачным. Дороги и тропинки высохли, а распустившиеся цветы наполнили воздух ароматом. Участники выставки постепенно выставили все намеченные экспонаты, а электрики устранили последние обрывы в цепях сложных схем, соединяющих почти 200 тысяч ламп накаливания. Согласно приказам Бернэма на всех участках выставки активизировались работы по уборке и расчистке. 1 июня 1893 года рабочие сняли временные железнодорожные пути, проложенные по газонам возле лагуны к югу от павильонов «Электричество» и «Горное дело. Добыча полезных ископаемых». «Поразительные изменения в общем облике выставки произошли после удаления больших штабелей ящиков, громоздившихся рядом с павильонами «Изготовление продукции. Основы научных знаний», «Сельское хозяйство», «Машиностроение» и других больших строений», – сообщала «Трибюн» 2 июня. Нераспакованные ящики и мусор, всего неделю назад загромождавшие почти по всему периметру подходы к павильону «Изготовление продукции. Основы научных знаний», а также к павильонам, построенным Россией, Норвегией, Данией и Канадой, были удалены, и теперь сами павильоны и окружающие их пространства предстали перед глазами посетителей «в совершенно ином, поражающем виде».

Хотя такие внешние изменения производили сильное впечатление, посетители, успевшие побывать в Джексон-парке, почти сразу поняли, что первейшая и главная сила выставки заключается в том странном притяжении, которым обладают сами павильоны. Суд Чести поражал величием и красотой намного сильнее, чем представлялось в мечтах и спорах, происходивших в библиотеке в здании «Рукери». Некоторые посетители были настолько тронуты видом Суда Чести, что, едва войдя на территорию выставки, сразу начинали плакать.

Это явление нельзя было объяснить влиянием какого-то одного элемента. Для начала необходимо отметить, что каждое отдельное здание было огромным, но впечатление от массивности было усилено тем фактом, что в архитектуре всех построенных зданий преобладал неоклассицизм: все карнизы располагались на одной высоте, все здания были окрашены в один и тот же белый цвет, и все это было так поразительно, так красиво, так не похоже на все, что подавляющее большинство посетителей видело в своих запыленных родных городах. «Ничто из того, что сотворил человек, не выглядело таким совершенным, как Суд Чести, – писал Джейс Фуллертон Мьюрхед, автор и редактор путеводителя. – Эта площадь выглядела практически безупречной; эстетическое чувство смотрящего на нее было удовлетворено полностью и безоговорочно, как если бы он смотрел на шедевр живописи или скульптуры, но в то же самое время это чувство было правдивым и возвышенным благодаря тому величию и тому великолепию, которые до этого момента не присутствовали ни в одном творении искусства». Эдгар Ли Мастерс, чикагский адвокат и начинающий поэт, назвал Суд Чести «нескончаемым сном красоты».

Общий цвет, или выражаясь более точно, общее отсутствие цвета порождало особенно широкий и притягательный спектр эффектов, наблюдаемых в ходе перемещения солнца по небосводу. Ранним утром, когда Бернэм производил инспекционный обход, здания выглядели бледно-голубыми и казались плывущими на призрачной подушке поднимающегося от земли тумана. Каждый вечер солнце окрашивало здания охрой, зажигало частички поднятой бризом пыли, и они крутились в воздухе до тех пор, пока сам воздух не превращался в светло-оранжевое покрывало.

В один из таких вечеров Бернэм провел экскурсию по выставке для группы, разместившейся на борту корабля с электроприводом, группы, в которой была Дора, вдова Джона Рута, и несколько иностранных эмиссаров. Бернэму очень нравилось сопровождать друзей и влиятельных чиновников в прогулках по выставке, но он всегда стремился организовать путешествия так, чтобы его друзья видели выставку такой, какой она должна быть в его понимании, со зданиями, предстающими перед зрителями в определенной перспективе и в определенном порядке – словно он все еще находился в своей библиотеке и показывал им архитектурные проекты, а не реально существующие постройки. Он старался внушить свое эстетическое восприятие всем посетителям выставки, настоятельно убеждая весь первый год планирования, что число входов в него должно быть сокращено до нескольких. Эти входы должны располагаться так, чтобы люди, входившие в парк, выходили на Суд Чести либо через большой портал на железнодорожном вокзале на западной стороне парка, либо через вход с пристани на восточной стороне парка. Ему удавалось создать сильное и убедительное первое впечатление, что свидетельствовало не только о его умении привлечь внимание и произвести эффект, но демонстрировало слушателям и собеседникам сидящего в нем эстетического деспота. Однако своей цели он не добился. Члены совета директоров настаивали на многочисленных воротах, а железнодорожники отказались переориентировать связанные с выставкой перевозки и направить их в одну точку. Но Бернэм так и не сдался. На протяжении всего времени работы выставки он говорил: «Мы настаиваем на том, чтобы наши собственные гости, мнение которых для нас особенно важно, придя на выставку, первым делом увидели грандиозный Суд Чести».

Корабль с электрическим двигателем, на борту которого находились Бернэм, Дора Рут и важные иностранные гости, бесшумно бороздил воды лагуны и отражение Белого города на ее поверхности. Лучи закатного солнца золотили террасы на восточном берегу, а западный берег был накрыт темной голубой тенью. Женщины в темно-красных и зеленовато-голубых платьях медленно шли вдоль набережных. Над водой плыли приглушенные голоса, на их фоне то и дело вспыхивали раскаты веселого хохота, походившие на звон насыпаемых в бокал кусочков льда.

На следующий день, которому, конечно, предшествовала трудная ночь, Дора Рут написала Бернэму, желая поблагодарить за это путешествие по парку и попытаться передать ему сложные чувства, нахлынувшие на нее при этом.

«Тот час, который мы провели в лагуне, наилучшим образом завершил этот восхитительный день, – писала она. – Признаюсь вам, я опасалась, что мы надолго задержимся на воде, а нашим иностранным друзьям требуются более живые и насыщенные развлечения. Что касается меня, то я готова сколь угодно долго путешествовать по этой сказочной стране сбывшихся грез». То, что она видела, породило в ее душе противоречивые чувства. «Меня охватила безграничная печаль, – писала Дора, – но одновременно она возбуждала во мне желание перенестись немедленно в лес или в горы – туда, где душа обретет умиротворение и покой. Я так много хочу сказать вам о вашей работе в последние два года – ведь именно тогда вы блестяще воплотили в реальность ту красоту, которую видел Джон своим мысленным взором, но я не могу полностью довериться своим словам. Ведь это так много для меня значит; надеюсь, вы поймете все без слов. В течение стольких лет его мечты и стремления были также и моими, и, несмотря на все мои усилия, прежние интересы продолжают жить в моем сознании. Я сообщила вам это и сразу почувствовала облегчение. Надеюсь, вы меня поймете».

* * *

По вечерам выставка выглядела чарующей, а по ночам просто восхитительной. Лампы, окаймлявшие каждое здание и освещавшие каждую дорогу, демонстрировали невиданные до того времени возможности электрического освещения и показывали пример широкомасштабного использования переменного тока. Сама выставка потребляла втрое больше электрической энергии, чем весь город Чикаго. Это тоже было крупным техническим достижением, но самое большое впечатление на посетителей производила необыкновенная красота, создаваемая столь большим числом ламп, размещенных в одном месте и загоравшихся одновременно. Каждый павильон, в том числе и «Изготовление продукции. Основы научных знаний», был очерчен по контуру и по линиям основных архитектурных элементов гирляндами белых ламп. Гигантские прожектора – самые большие в мире на тот момент и видимые, как говорили, с расстояния в шестьдесят миль – были смонтированы на крыше этого павильона и заливали светом окружающие его участки земли и расположенные по соседству строения. Разноцветные лампы освещали струи воды фонтана Макмонниса, которые насосы выбрасывали на высоту в сто футов.

Для многих посетителей эта ночная иллюминация была их первым знакомством с электричеством. Хильда Сэтт, девушка, только что прибывшая из Польши, отправилась на выставку с отцом. «Свет как будто струился с неба; засветились миллионы огней, вспыхнувших одновременно, – вспоминала она через несколько лет. – Для тех, кто не видел до этого ни одного осветительного прибора, кроме керосиновой лампы, это было словно внезапное перемещение на небеса».

Отец тогда рассказал ей, что все эти огни загораются от одного поворота выключателя.

«Без спичек?» – удивленно спросила она.

Благодаря освещению и постоянному присутствию «колумбийских гвардейцев» в голубой униформе выставка потрясла посетителей еще одним невероятным открытием: впервые жители Чикаго могли гулять в ночное время в полной безопасности. Одно это обстоятельство привлекло на выставку невиданное количество посетителей, главным образом молодых пар, строго придерживающихся викторианских правил ухаживания и ищущих спокойных затененных уголков.

Ночью огни и затененные темные уголки служили чем-то вроде масок, помогавших скрыть многие недостатки – среди них те, которые Джон Ингалс называл в журнале «Космополитен» «необсуждаемыми вслух последствиями бесчисленных приемов пищи», – и обеспечить несколько часов пребывания в совершенном городе, городе мечты Дэниела Бернэма.

«Ночь, – писал Ингалс, – это волшебница выставки».

* * *

Первые посетители выставки вернулись домой и рассказали своим друзьям и семьям о том, что такое выставка. И, хотя их рассказы и не были полными и исчерпывающими, произвели они гораздо большее впечатление, чем то, на которое рассчитывали рассказчики. Монтгомери Шуйлер, ведущий обозреватель архитектуры во времена Бернэма, писал: «Общим мнением всех, кто впервые посетил выставку, было то, что до этого они не читали и не видели ничего, что хоть как-то подсказало бы им, к чему готовиться и что именно им предстоит увидеть». Репортеры из далеко расположенных городов передавали подобные репортажи своим редакторам, и статьи, полные восхищения и восторга, начали будоражить самые отдаленные города. В полях, на холмах, в долинах семьи, перепуганные сообщениями о катастрофе в национальной экономике, которые ежедневно появлялись в газетах, начали тем не менее задумываться о поездке в Чикаго. Поездка, конечно же, была недешевой, но с каждым днем она становилась все более и более привлекательной. И даже необходимой.

Вот если бы только мистер Феррис занялся делом и закончил наконец свое огромное колесо!

 

Modus operandi

Вот как это началось. Исчезла одна из официанток, обслуживающая посетителей в ресторане Холмса. В один из дней она просто не пришла на работу без каких-либо объяснений, хотя накануне отработала весь день без проблем. Это происшествие повергло Холмса, как и всех остальных, в замешательство. Исчезла стенографистка Джейн Томпсон, а также женщина по имени Эвелин Стюарт, которая то ли работала у Холмса, то ли просто жила, снимая номер в его отеле. Некий мужчина-врач, снявший на время помещение в «замке», в котором устроил приемную (этот мужчина успел подружиться с Холмсом – их часто видели вместе), – тоже пропал, не сказав никому ни слова.

В самом отеле химические запахи часто и быстро сменялись – словно атмосферные течения, нагоняемые переменчивым ветром. В течение нескольких дней в коридорах ощущался запах каустической соды, как бывает, если при уборке моющее средство используется с избытком; в другие дни его сменял едва уловимый запах лекарств, как будто дантист, работающий где-то в глубине здания, погружал пациента в глубокий наркотический сон. Похоже, что трубы питающего здание газопровода были не совсем в порядке, поскольку временами в коридорах чувствовался запах газа.

Пропавшими интересовались их семьи и друзья. Холмс, как всегда, выражал сочувствие и готовность помочь. Полиция все еще не вмешивалась. Возможно, они и без этого были выше головы заняты состоятельными посетителями выставки и высокопоставленными иностранцами, прибывающими в город в невиданном доселе количестве, а таких визитеров сопровождают, как известно, целые рои карманников, головорезов и мелких жуликов.

* * *

Холмс, в отличие от Джека-Потрошителя, не убивал своих жертв лицом к лицу и не ублажал себя ощущением тепла и видом внутренностей, но ему доставляла удовольствие близость жертвы. Ему нравилось быть рядом, чувствовать приближение смерти и наблюдать, как паника все сильнее охватывает его жертву. А такое происходило, когда выбранная им жертва вступала в самую милую его сердцу фазу. Подвал практически заглушал крики и стук, но не совсем. Когда все номера отеля были заполнены, он использовал менее шумные средства. Он заполнял комнату газом – и жертва испускала последний вдох, будучи во сне, или, открыв дверь номера мастер-ключом, он прижимал к лицу жертвы смоченную хлороформом тряпку. Выбор всегда оставался за ним и зависел от его сил и возможностей.

При любом способе убийства жертвы он всегда получал в свое распоряжение свежий материал, с которым затем мог поступать по своему усмотрению.

Последующая «артикуляция», производимая его исключительно талантливым в этом деле другом Чеппелом, являлась как бы завершающей фазой завладения телом, триумфальной фазой, хотя он не часто пользовался услугами Чеппела. Он избавлялся от других сопутствующих материалов либо в своей печи, либо в ямах, наполненных негашеной известью. Он не мог позволить себе слишком долго хранить кости скелетов для их последующей обработки Чеппелом. Еще в самом начале он взял за правило не оставлять трофеи у себя надолго. Обладание, которого он так сильно жаждал, было преходящим, словно запах свежесрезанного гиацинта. Как только он исчезал, восстановить его могло лишь другое обретение.

 

Один полный оборот

В первую неделю июня 1893 года начали отдирать последние планки и доски обшивки, которые закрывали и поддерживали огромное колесо в нужном для сборки положении. Обод поднимался вверх, в небо, на высоту 264 фута – то есть до уровня самого верхнего этажа здания Масонского братства, построенного Бернэмом и считающегося самым высоким в городе небоскребом. Ни один из тридцати шести вагонов еще не был закреплен на колесе – они стояли на земле, похожие на безрельсовые городские омнибусы, – но само колесо было уже готово совершить свой первый поворот. Стоя без поддержек на собственных опорах, Колесо Ферриса выглядело опасно хрупким и непрочным. «Уму, не знакомому с принципами и законами механики, невозможно понять, как такое бробдингнегское  сооружение способно удерживать себя в вертикальном положении, – писал Джулиан Готорн, сын Натаниэля , – у него не было никаких видимых глазом средств поддержки – во всяком случае, таких, которые соответствовали бы размерам и массе колеса. Спицы выглядели как нити паутины, но по дизайну они не отличались от тех, что использовались в новейших моделях велосипедов».

В четверг, 8 июня, Лютер Райс подал сигнал истопникам, обслуживающим большой парогенератор, расположенный за пределами «Мидуэя», в семистах футах от колеса на Лексингтон-авеню, поднять пар и заполнить им трубу подземного паропровода сечением десять дюймов. Когда котлы парогенераторов дали необходимое давление, Райс кивком головы подал знак инженеру, находившемуся в яме под колесом, и пар со свистом вошел в цилиндры сдвоенных двухсотсильных двигателей. Приводная звездочка мягко и бесшумно повернулась. Райс подал знак остановить двигатели. Рабочие соединили передающей цепью звездочку на валу двигателя и звездочку на оси колеса. Райс послал телеграмму Феррису в его офис в Питтсбурге: «Двигатели под паром и работают нормально. Передающая цепь установлена, и все готово для поворота колеса».

Сам Феррис не смог в тот момент поехать в Чикаго и направил туда своего партнера В. Ф. Гронау, с указанием проследить за первым оборотом колеса. Ранним утром в пятницу, 9 июня, когда поезд, на котором ехал Гронау, прошел через Южную сторону, он увидел это гигантское колесо, возвышавшееся надо всем, расположенным поблизости, так же как творение Эйфеля возвышалось надо всем в Париже. Возгласы попутчиков-пассажиров, пораженных размерами колеса и его кажущейся хрупкостью, наполнили его сознание смесью гордости и опасения. Сам Феррис, уже достаточно настрадавшийся из-за задержек с изготовлением элементов колеса и его сборкой, а также докучливых приставаний Бернэма, велел Гронау повернуть колесо, в противном случае оторвать его ко всем чертям от опор.

Окончательная наладка и проверка заняла бо́льшую часть пятницы, но перед самым наступлением сумерек Райс доложил Гронау, что все готово.

«Я не доверял своему голосу, – вспоминал Гронау, – поэтому едва заметным кивком разрешил начать». Он чувствовал огромное беспокойство, не зная, заработает ли колесо, но в то же самое время «у меня камень свалился бы с души, если бы нашлась причина отложить испытания».

Ничего не оставалось делать, как дать команду включить пар и посмотреть, что будет. До этого еще никто не строил такого гигантского колеса. То, что оно будет вращаться и при этом не раздавит опорных подшипников, а вращение его будет плавным и ровным, показывал инженерный анализ конструкции, подтвержденный расчетами, которые базировались на известных качественных параметрах чугуна и стали. Еще ни одна конструкция не подвергалась таким нагрузкам, как внешним, так и возникающим в самом колесе при его движении.

Рядом стояла красавица жена Ферриса, Маргарет, с раскрасневшимся от волнения лицом. Гронау верил, что она не хуже его самого понимала важность нагрузок, испытываемых металлом.

«Внезапно какой-то страшный шум оторвал меня от этих раздумий, – вспоминал он. – Ужасающий рык, донесшийся с неба, поверг всех вокруг в состояние оцепенения – алжирцев из деревни Блума, египтян, персов и всех гостей выставки, находившихся в радиусе ста ярдов – они замерли на месте, пристально глядя на колесо.

Посмотрев вверх, – рассказывал Гронау, – я увидел медленно вращавшееся колесо. Так вот что это такое! Вот откуда этот ужасающий звук!»

Гронау подбежал к Райсу, стоявшему в шахте, откуда тот следил за давлением пара и движением валов и переключателей. Гронау думал увидеть, как Райс, торопясь изо всех сил, будет пытаться выключить двигатели, но Райс выглядел спокойным.

Райс объяснил ему, что он всего-навсего опробовал тормозную систему колеса, состоявшую из стальной ленты, намотанной на ось. Тест показал, что колесо до полной остановки поворачивается на одну восьмую окружности. «А этот противный звук, – сказал Райс, – всего лишь скрип ржавчины, отрывающейся от ленты».

Инженер в шахте выключил тормозную систему и включил цепную передачу. Звездочки начали вращаться, цепь натянулась.

И вот тут многие алжирцы, египтяне и персы – возможно, среди них были и те несколько танцовщиц, исполнявших танец живота, – собрались на посадочных платформах возле колеса, представлявших собой что-то, подобное ступенчатой сцене, с которой можно было одновременно войти в шесть вагонов. Все молчали.

Колесо начало вращаться, выбрасывая на ходу гайки и болты, а в дополнение к ним и пару разводных ключей, выпавших из ступицы и из спиц. Для сборки колеса потребовалось установить и закрепить 28 416 болтовых соединений; мог же кто-то что-то где-то позабыть?

Не обращая внимания на этот поток стальных деталей, жители деревень, развеселившись, пустились в пляс на платформах. Некоторые играли на инструментах, принесенных с собой. Рабочие, рисковавшие своими жизнями при монтаже колеса, сейчас вновь рисковали ими, начав забираться на вращающийся остов. «Вагоны ведь еще не установлены, – пытался образумить их Гронау, – но рабочие, пропустив мои предостережения мимо ушей, пробрались между спиц и уселись на верхнем ободе колеса с такой же легкостью, с какой я опустился бы на подставленный мне стул».

Колесо совершало один полный оборот за двадцать минут. И только тогда, когда оно совершило этот свой первый полный оборот, только тогда Гронау почувствовал, что испытания закончились удачно, и сказал: «Я должен был бы издать вопль восторга».

Миссис Феррис пожала ему руку. Толпа зашлась от восхищения. Райс телеграфировал Феррису, который целый день ждал вестей о ходе испытаний, и его волнения усиливались с каждым часом. Телеграмма пришла в питтсбургский офис компании «Вестерн Юнион» в 9 часов 10 минут вечера, и курьер в голубом форменном костюме пустился бегом сквозь холодные весенние ночные сумерки, чтобы вручить ее Феррису. Райс писал: «Проделав окончательную стыковку и выполнив предпусковую настройку мы в шесть часов вечера включили пар и колесо совершило один полный оборот показав что все работает нормально тчк время одного полного оборота составляет двадцать минут тире поздравляю вас с полным успехом тчк мидуэй в диком ликовании».

На следующий день, в субботу 10 июня, Феррис телеграфировал Райсу: «Ваша телеграмма сообщающая о первом обороте колеса совершившемся прошлым вечером в шесть часов и закончившемся успешно вызвала великую радость во всем нашем лагере тчк я хочу поздравить вас со всеми свершениями в этом общем деле и просить вас поспешить с установкой вагонов тире работайте днем и ночью тире если вы не сможете управиться с вагонами за ночь зпт на ночь оденьте подшипники вагонов в рубашки так чтобы утром сразу начать работу». «Рубашками» он несомненно называл металлические обоймы, в которых должны были сидеть подшипники.

Колесо показало себя работоспособным, однако Феррис, Гронау и Райс понимали, что куда более важные испытания еще впереди. Начиная с воскресенья рабочие приступят к установке и закреплению вагонов, и в результате их размещения на колесе нагрузка на него сильно возрастет. Каждый из тридцати шести вагонов весил тринадцать тонн, таким образом, общая нагрузка на колесо увеличится до одного миллиона фунтов. И это без учета 200 000 фунтов дополнительного «живого веса» пассажиров, которым предстоит заполнить все места в вагонах.

В субботу, вскоре после получения поздравительной телеграммы от Ферриса, Райс телеграммой уведомил его о том, что первый вагон уже закреплен на колесе.

* * *

За пределами Джексон-парка первый поворот Колеса Ферриса, как это ни странно, остался почти незамеченным. Город, и в особенности его frappé , сосредоточил свое внимание на другом событии, произошедшем в Джексон-парке, – первом визите на выставку испанского официального эмиссара, инфанты Евлалии, младшей сестры покойного короля Испании Альфонсо XII и дочери сосланной королевы Изабеллы II.

Этот визит проходил совсем не гладко.

Инфанта, леди двадцати девяти лет, была, по сообщению Государственного департамента, «довольно красивой, яркой и привлекательной особой». За два дня до этого она прибыла поездом из Нью-Йорка, после чего ее сразу же привезли в «Палмер-хаус»  и разместили в одном из самых роскошных номеров. Патриотически настроенные жители Чикаго восприняли ее первый визит как реальную возможность продемонстрировать недавнее обновление города и доказать миру, по крайней мере Нью-Йорку, что Чикаго не утратил своих способностей получать прибыль с тех пор, как удивил мир превращением свиной щетины в малярные кисти. Первым предупреждением, что все может пойти не так, как запланировано, возможно, стал переданный по телеграфу отчет из Нью-Йорка, сообщающий нации скандальную новость, что эта молодая дама курит сигареты.

Во второй половине своего первого дня в Чикаго, во вторник, 6 июня, инфанта инкогнито упорхнула из отеля в сопровождении камеристки и адъютанта, приставленного к ней президентом Кливлендом. Ей очень нравилось бродить по городу, не будучи узнанной жителями Чикаго. «Ведь ничто, в самом деле, не может быть более увлекательным, чем ходить в толпе людей, которые много читали обо мне в газетах, и рассматривать в этих газетах портреты, в той или иной мере похожие на меня», – писала она.

Первый раз она посетила Джексон-парк в четверг, 8 июня – как раз в тот день, когда Колесо Ферриса сделало свой первый полный оборот. Ее сопровождал мэр Гаррисон. Толпы иностранцев аплодировали, когда она проходила мимо, и единственной причиной этих аплодисментов было то, что она является наследницей престола. Газеты тут же назвали ее «Королевой выставки» и поместили репортажи о ее визите на первые полосы. Но для нее, однако, все это было очень утомительно. Она завидовала свободе чикагских женщин, которую видела собственными глазами. «Мне пришлось с горечью признать, – писала она в письме к матери, – что если этот прогресс и достигнет когда-либо Испании, то наслаждаться им мне будет уже слишком поздно».

На следующее утро, в пятницу, она решила, что завершила все свои официальные дела, и почувствовала себя готовой погрузиться в мир наслаждений. Она, к примеру, отвергла приглашение Церемониального комитета и вместо того, чтобы ехать туда, поддавшись внезапному порыву, отправилась на обед в «Немецкую деревню».

Чикагское общество, однако, только входило в азарт. Инфанта была особой королевских кровей, и, видит бог, она заслуживает того, чтобы к ней относились по-королевски. В тот вечер инфанта должна была присутствовать на приеме, устроенном Бертой Палмер в особняке Палмеров на Лейк-Шор-драйв. Готовясь к предстоящему приему, миссис Палмер заказала трон, установленный на возвышении.

Озадаченная сходством между фамилией хозяйки дома, где устраивался прием в ее честь, и названием отеля, в котором она проживала, инфанта навела справки. Выяснив, что Берта Палмер является женой владельца отеля, она нанесла обществу такую обиду, которую Чикаго никогда не забудет и не простит. Инфанта объявила, что ни при каких обстоятельствах не примет приглашение какой-то там «трактирщицы».

Однако затем соображения дипломатического характера взяли верх, и она согласилась присутствовать на приеме. Правда, настроение у нее при этом было отвратительное. С наступлением вечера дневная жара сменилась проливным дождем. К тому моменту, когда Евлалия появилась перед входной дверью миссис Палмер, в ее белых атласных тапочках хлюпала вода, а ее терпение, с таким трудом подготовленное к церемонии, улетучилось. Она пробыла на приеме один час, на что заранее согласилась, а затем поспешно ушла.

На следующий день она не появилась на официальном обеде, устроенном в Административном корпусе выставки, а снова, не объявив никому об этом, отправилась в «Немецкую деревню». В тот же вечер она приехала на час позже в ярмарочный «Фестивал-Холл» на концерт, устроенный исключительно в ее честь. Зал был до отказа заполнен представителями лучших семейств Чикаго, а она пробыла в нем всего пять минут.

Возмущение начало проникать на страницы газет, продолжающих освещать этот визит. В воскресенье, 10 июня, «Трибюн», стараясь подсластить горькую пилюлю, преподнесенную городу этим визитом, писала: «Ее Высочество… обладает уменьем разрушать программы и действовать, следуя лишь своему влечению, не обращая при этом внимания ни на кого». Выходящие в городе газеты неоднократно упоминали на своих страницах о ее склонности действовать так, «как ей заблагорассудится».

А ведь фактически инфанта собиралась полюбить Чикаго. Она с огромным удовольствием провела время на выставке, и наиболее сильное впечатление произвел на нее Картер Гаррисон. Она подарила ему золотой портсигар с брильянтами. Перед самым отъездом, назначенным на среду, 14 июня, она писала матери: «Я расстаюсь с Чикаго с чувством глубокого сожаления».

Зато Чикаго расставался с инфантой без сожаления. Если бы ей в руки попал пятничный утренний выпуск «Чикаго трибюн», она прочла бы в нем редакционную статью, в которой, в частности, говорилось: «Особа королевского происхождения – это в лучшем случае беспокойный клиент, с которым республиканцы вынуждены иметь дело, а особа королевского происхождения на испанский лад причиняет наибольшее беспокойство из всех особ такого рода… У них в обычае приходить позже, а уходить раньше, оставляя после себя всеобщее сожаление, почему они не пришли еще позднее и не ушли еще раньше, или же – а это было бы самым предпочтительным – лучше бы им вообще не приходить».

Такая публикация, однако, таила в себе безошибочное намерение нанести обиду. Образно говоря, Чикаго застелил стол тончайшей скатертью, на которую выставил хрусталь – и не из-за чрезмерного преклонения перед ее принадлежностью к королевскому семейству, а лишь для того, чтобы показать миру, как здесь могут накрывать столы – но только для почетного гостя, даже если его угощают обедом из колбасы, кислой капусты и пива.

 

Нанни

Анна Вильямс – Нанни – прибыла из Мидлотиана, штат Техас, в середине июня 1893 года. В Техасе в это время было жарко и пыльно, а в Чикаго холодно, дымно и шумно от множества поездов. Сестры, не сдерживая слез, обнялись, восхитились видом друг друга, и Минни представила сестре своего супруга, Генри Гордона. Гарри. Он показался Анне не совсем таким, каким описывала его сестра в своих письмах и каким она рассчитывала его увидеть: он был ниже ростом и не выглядел таким уж симпатичным, однако в нем было что-то, о чем даже сама Минни не упоминала в своих восторженных письмах. От него исходили теплота и очарование. У него был приятный, мягкий голос. Когда он касался ее, Анна невольно бросала виновато-извиняющийся взгляд на Минни. Гарри выслушал ее рассказ о поездке из Техаса с таким вниманием, которое невольно заставило ее представить, будто это путешествие она совершила в одном вагоне с ним. При этом она не могла заставить себя не смотреть в его глаза.

Теплота и улыбка, появлявшиеся на его лице при взгляде на Минни, его явное очарование ею быстро рассеяли подозрения Анны. Он любил Минни, вне всякого сомнения. Он проявлял сердечность, постоянно стараясь доставить радость и удовольствие ей и, стало быть, одновременно сделать приятное Анне. Он подарил Минни ювелирные украшения: золотые часы и золотую цепочку, которую специально для нее заказал у ювелира, работавшего внизу, в помещении аптеки. Как-то само собой получилось, что Анна стала называть его «Братец Гарри».

Для начала Минни и Гарри показали ей Чикаго. Огромные здания и роскошные особняки, которыми изобиловал город, возбудили в ее душе благоговейный трепет, но его постоянная, похожая на сумеречность задымленность и вездесущие кучи гниющего мусора вызвали у нее отвращение. Холмс повез сестер на скотобойни «Юнион», где гид провел их в самый центр бойни. Он просил их смотреть под ноги и соблюдать осторожность при ходьбе, чтобы не поскользнуться на влажном и липком от крови полу. Они наблюдали, как свиней одну за другой опрокидывали на спину и они с визгом опускались на канате вниз, где находились забойные камеры и где мужчины, ловко орудуя ножами, покрытыми запекшейся кровью, перерезали свиньям горло. После этого свиней – некоторые из них были еще живые – погружали в чан с кипящей водой, а затем с их туш соскабливалась щетина и собиралась в емкости, установленные под столами, на которых производилось скобление туш. Каждая обработанная таким образом туша передавалась с одного участка на другой, где раздельщики, залитые с головы до ног кровью, делали монотонные движения ножами, и по мере перехода туши с участка на участок куски мяса падали на столы с глухим чавкающим звуком. Холмс застыл на месте; Минни и Анна стояли, пораженные и испуганные, однако испытывая при этом какое-то странное удовлетворение от того, насколько четко и эффективно работала эта машина смерти. То, что они увидели на скотопрогонных дворах, как бы просуммировало все, что Анна слышала о Чикаго и о неудержимом, даже яростном устремлении этого города к достижению богатства и мощи.

Грандиозная выставка была следующим объектом экскурсии. Они проехали по Аллее Л вдоль Шестьдесят третьей улицы. Перед тем как заехать на территорию выставки, поезд прошел мимо арены Буффало Билла «Дикий Запад». С возвышающейся эстакады им были видны земляной пол арены и окружающие ее стулья амфитеатра. Увидели они и лошадей, и буйволов, и настоящий почтовый дилижанс. Поезд проходил по насыпи, возвышающейся над забором выставки, а затем спустился, подъезжая к вокзалу, расположенному позади павильона «Транспорт». Братец Гарри заплатил за входные билеты для всех; каждый билет стоил пятьдесят центов. Даже Холмс не смог пройти через ярмарочный турникет без билета.

Естественно, «Транспорт» был первым павильоном, который они осмотрели. Они увидели экспозицию «Идеал промышленности», устроенную компанией «Пульман» и дающую подробное представление об устройстве моногорода Пульман, который компания представила как рай для рабочих. В пристройке к павильону, набитому вагонами и локомотивами, они прошли вдоль всего полного состава, в точности дублирующего поезд транспортной компании «Ол-Пулман Нью-Йорк и Чикаго лимитед», с плюшевыми сиденьями и ковровыми дорожками, сверкающими стеклами и стенами, обшитыми полированным деревом. В секции компании «Инман лайн»  им пришлось задирать головы, чтобы рассмотреть полномасштабный океанский лайнер в разрезе, представший перед ними. Из павильона они вышли через огромную Золотую дверь дугообразной формы, выглядевшую на светло-красном фасаде как позолоченная радуга.

И вот теперь впервые за все время пребывания на выставке у Анны возникло чувство реальности – она поняла ее истинное величие и масштаб. Впереди лежал широкий бульвар, который слева огибал лагуну и омываемый ею Лесистый остров, а по его правую сторону виднелись высокие фасады павильонов «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» и «Электричество». Вдалеке она увидела несущийся на большой скорости поезд, полностью электрифицированный, курсирующий по периметру парка. А совсем рядом по гладкой поверхности лагуны бесшумно скользили корабли с электрическими моторами. В дальнем конце бульвара неясно вырисовывался пейзаж, похожий на крутой откос, типичный для Скалистых гор, а перед ним возвышался павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Белые чайки скользили на фоне его фасада. Павильон был настолько громадным, что Анна, глядя на него, не верила тому, что видит. Холмс и Минни, выбравшие его следующим для осмотра, повели Анну туда. То, что она увидела внутри павильона, ее потрясло – изнутри он казался больше, чем снаружи – но не оставалось ничего другого, как поверить своим глазам.

Голубоватая дымка от людского дыхания и пыли клубилась в виде замысловатых завитков под потолком, возвышавшимся над полом на 246 футов. Между полом и потолком висели пять гигантских электрических люстр – при взгляде с пола они казались парящими в воздухе, – самых больших из всех, когда-либо созданных; каждая была 75 футов в диаметре и обеспечивала светимость, равную 828 000 свечей. Под этими люстрами простирался город «с позолоченными куполами и поблескивающими минаретами, мечетями, дворцами, киосками и сверкающими павильонами», расположенными в соответствии с популярным руководством, выпущенным компанией «Ренд, Макнелли энд компани» под названием «Путеводитель по Всемирной Колумбовой выставке». В центре возвышалась самая высокая конструкция интерьера – башня с часами высотой 120 футов. Установленные на башне самозаводящиеся часы показывали время в следующем формате: день, час, минуты, секунды; их циферблат семь футов в диаметре. Расстояние между вершиной башни и потолком равнялось 126 футам.

Минни, стоя рядом с Анной, лучилась гордостью, наблюдая, как сестра с изумлением водит глазами по «городу» и переводит взгляд на стальное «небо», простирающееся над ним. В павильоне, должно быть, были тысячи экспонатов. Перспектива посмотреть даже часть из них обескураживала и повергала в ужас всю компанию. Они посмотрели гобеленовые ткани во французской секции; посмотрели посмертную маску Авраама Линкольна, выставленную среди экспонатов «Америкэн Бронз компани». Другие компании Соединенных Штатов выставляли игрушки, оружие, трости, чемоданы и прочие нужные в обиходе товары. Была также большая выставка погребального и кладбищенского оборудования, в том числе мраморные и каменные монументы, мавзолеи, могильные доски, гробы и множество других предметов и украшений, необходимых для погребения.

Минни и Анна быстро почувствовали усталость. Они вышли и, остановившись на террасе над Северным каналом, почувствовали облегчение, после чего пошли на Суд Чести. Войдя на площадь, Анна снова почувствовала себя потрясенной. Был почти полдень, и солнце повисло практически над головой. Золотой силуэт «Статуи Республики» – «Большой Мэри» – казался подобным горящему факелу. По поверхности водоема, в котором был установлен цоколь статуи, пробегали мелкие серебристые барашки. На дальнем конце тринадцать белых колонн окружали перистиль , а между ними проглядывала голубая поверхность озера. Свет, заливавший Суд Чести, был настолько обильным и ярким, что резал глаза. Многие окружавшие их люди надели солнцезащитные очки с голубыми стеклами.

Они решили сделать перерыв, чтобы поесть. Выбор мест для еды, да и самих блюд, был огромным. Буфеты с прилавками для еды имелись в большинстве основных павильонов. Только в одном павильоне «Изготовление продукции. Основы научных знаний» таких буфетов было десять, плюс два больших ресторана: один немецкий, второй французский. Кафе в павильоне «Транспорт», расположенное на террасе над Золотой дверью, пользовалось успехом у посетителей – отсюда открывался прекрасный вид на лагуну с ее живописными берегами. День выдался утомительным, поэтому Холмс предложил дамам шоколад, лимонад и рутбир  в одном из заведений под названием «Оазис рутбира Хайрса», которые были повсюду.

Они приходили на выставку почти каждый день, считая, что две недели – это минимальный срок для того, чтобы увидеть хотя бы основное. Одним из самых привлекательных павильонов, учитывая время, был павильон «Электричество». Сидя в театральном зале этого павильона, они слушали оркестр, который в это время играл в Нью-Йорке. Они смотрели движущиеся картинки в эдисоновском кинетоскопе. Тот же Эдисон выставил здесь какой-то странный металлический цилиндр, способный сохранять голоса. «Мужчина, находящийся в Европе, рассказывает о впечатлениях жене, находящейся в Америке, записывая свой рассказ на цилиндр, который потом отправляет ей экспресс-почтой, – так описывался этот прибор в путеводителе, выпущенном компанией «Ренд, Макнелли энд компани», – влюбленный в течение часа говорит, помещая сказанное на цилиндре, а его возлюбленная слышит его так, словно их разделяют не тысяча лье, а всего один ярд».

Здесь они увидели первый электрический стул.

Один день было решено посвятить Мидуэю. Ничего, что видела Анна, живя на Миссисипи или в Техасе, не подготовило ее к тому, что она увидела сейчас. Танец живота. Верблюды. Воздушный шар, наполненный водородом и поднимающий посетителей выставки на тысячу футов в небо. «Зазывалы» обращались к ней с поднятых над землей постаментов, стараясь соблазнить ее чудесами «Мавританского дворца» и его зеркальными залами, с его оптическими обманами, с его эклектическим музеем восковых фигур, где посетитель видел различные фигуры – от Красной Шапочки до Марии-Антуанетты перед казнью на гильотине. Все, что видел глаз, было разноцветным. «Улица Каира» пестрела спокойным, мягким многоцветьем желтого, розового и пурпурно-красного. Даже билеты на посещение различных зрелищ были самых разных цветов: ярко-голубой – в «Турецкий театр»; розовый – в «Лапландскую деревню»; розовато-лиловый – на прогулку в венецианской гондоле.

К сожалению, Колесо Ферриса еще не работало. Выйдя из Мидуэя, они, усталые, счастливые, переполненные впечатлениями, пошли неспешно в южном направлении по Тридцать шестой улице, а потом по Аллее Л. Но Гарри обещал снова привести их сюда 4 июня на ожидаемый всеми фейерверк, который, как обещали, будет таким грандиозным, какого до сих пор не видел город.

«Братец Гарри», казалось, был увлечен Анной и предложил ей остаться у них на все лето. Польщенная его вниманием, она написала письмо домой и попросила переслать ее большой чемодан на адрес сестры на Райтвуд-авеню.

Похоже, она рассчитывала на то, что произойдет нечто подобное, а поэтому и упаковала чемодан заранее.

* * *

Подельник Холмса, Бенджамин Питзел, тоже посетил выставку. Он купил сувенир своему сыну Говарду – оловянного человечка, вертящегося волчком. Этот сувенир стал самой любимой игрушкой мальчика.

 

Головокружение

Рабочие Ферриса освоили процесс закрепления больших вагонов на колесе, и работа стала продвигаться вперед более быстрыми темпами. К вечеру воскресенья 11 июня шесть вагонов уже были подвешены к колесу – в среднем за каждый день, прошедший после первого поворота колеса, удавалось установить по два вагона. Теперь пришло время проведения первого теста с пассажирами, тем более что погода была лучше не придумаешь. С восточного края темно-синего неба вставало золотое солнце.

Миссис Феррис настояла на том, чтобы находиться в вагоне во время первого оборота колеса с пассажирами, несмотря на все попытки Гронау переубедить ее. Гронау осмотрел колесо, дабы убедиться, что вагон будет беспрепятственно раскачиваться из стороны в сторону. Инженер в шахте запустил двигатели и повернул колесо так, чтобы остановить предназначенный для испытания вагон против одной из платформ. «Я входил в вагон отнюдь не с легким сердцем, – говорил Гронау. – Я ощущал тошноту; но отказаться от пробного оборота я не мог. Поэтому перед тем, как войти в вагон, я придал лицу бесстрашное выражение».

Лютер Райс вошел в вагон вместе с ними, за ним вошли два архитектора, бывший инженер по городским мостам В. С. Ньюз вместе с женой и дочерью. Вагон чуть покачивался, когда пассажиры рассаживались по местам. В широкие окна вагона еще не были вставлены стекла, не были смонтированы и стальные решетки, прикрывающие их. Как только последний пассажир занял свое место, Райс едва заметно кивнул инженеру, и колесо пришло в движение. Все инстинктивно потянулись к опорным столбикам и подоконникам, чтобы придать своему положению большую устойчивость.

По мере того как колесо крутилось, вагон поворачивался на цапфах, установленных на раме, при этом его положение относительно горизонтальной оси оставалось неизменным. «Благодаря тому, что наш вагон еще не совершал движений, – пояснял Гронау, – цапфы слегка заклинило в подшипниках, и это явилось причиной скрежещущего звука, который неприятно подействовал на наши нервы».

Вагон поднялся немного выше и вдруг неожиданно остановился; у всех возник один и тот же тревожный вопрос: как спуститься вниз, если колесо не удастся вновь запустить в работу? Райс и Гронау высунули головы в незастекленные окна, пытаясь выяснить, что произошло. Посмотрев вниз, за подоконник, они сразу поняли, в чем проблема. Быстро растущая толпа зрителей, разогретая видом пассажиров в первом вагоне, бросилась в следующий вагон, игнорируя крики, призывающие их оставаться на месте. Опасаясь, что кто-либо из незваных пассажиров будет травмирован или погибнет, инженер остановил колесо и дал им возможность войти в вагон.

По прикидке Гронау в вагон, следующий за ними, набилась примерно сотня зрителей. Никто их не прогнал. Колесо снова пришло в движение.

* * *

То, что создал Феррис, значило больше, чем просто техническое новшество. Подобно изобретателям лифта, он смог вызвать у людей совершенно новые физические ощущения. Первой реакцией Гронау – которая, впрочем, скоро изменилась – было разочарование. Он ожидал, что почувствует примерно то же, что чувствует, поднимаясь на скоростном лифте, но здесь, в вагоне, он, глядя прямо перед собой, не чувствовал почти ничего.

Гронау расположился в конце вагона для того, чтобы лучше наблюдать за поведением вагона и движением колеса. Когда он посмотрел в сторону на проплывающую мимо паутину спиц, то почувствовал, что вагон быстро поднимается: «…казалось, что все вокруг падает мимо нас вниз, а вагон стоит неподвижно. Взгляд из вагона в сторону на переплетенье железных стержней усиливал это необычное ощущение…». Обращаясь к сидевшим в вагоне, он сказал, что если кто-то испытывает желудочную слабость, то им лучше туда не смотреть.

Когда вагон достиг верхней точки, 264 фута над землей, миссис Феррис влезла с ногами на сиденье и издала громкий веселый клич, обращенный к пассажирам следующего вагона и к тем, кто стоял на земле.

Однако вскоре пассажиры затихли. Новизна ощущения прошла, и истинная мощь того, что они увидели, стала очевидной.

«Это было самое прекрасное зрелище, которое можно видеть, когда вагон начинает спуск – в это время вся земля расстилается перед вами, – вспоминал Гронау. – Вид настолько грандиозный, что вся первоначальная робость улетучилась, и я даже прекратил наблюдать за движением вагона». Солнце, тоже начавшее садиться, заливало оранжевым светом побережье озера. «С высоты гавань выглядела словно утыканной кораблями самого разного вида, которые казались нам какими-то плоскими фигурками, а отраженные лучи прекрасного заката заливали сиянием окаймляющий озеро ландшафт; от того, что видели наши глаза, невозможно было оторваться». Весь парк открывался взору в виде замысловатой многоцветной движущейся картины. Лазурного цвета лагуны. Корабли с электродвигателями, оставляющие позади шлейфы из мелких, сверкающих, как бриллианты, капель. Карминовые цветы, мелькающие в зарослях камыша и рогоза. «Зрелище было настолько захватывающим, что все разговоры разом смолкли, и мы, придя в неописуемое восхищение, казалось, позабыли обо всем. Я никогда в жизни не видел ничего подобного и сомневаюсь, что когда-либо жизнь снова побалует меня подобным зрелищем».

Это мечтательное настроение было слегка подпорчено тем, что время от времени забытые рабочими гайки и болты падали вниз, ударяя по крыше вагона.

* * *

Зрителям все-таки удалось проскользнуть мимо охраны и проникнуть в следующие вагоны, но Гронау и Райс не обратили на это внимания. Инженер в шахте не останавливал вращения колеса до тех пор, пока наступающие сумерки не сделали продолжение аттракциона опасным, но стоило ему остановить колесо, как искатели острых ощущений хором потребовали предоставить шанс и им. В конце концов Райс объявил тем, кто сумел пробиться в вагоны, что, если они не выйдут, он поднимет их в высшую точку, остановит колесо и оставит их на этой высоте на всю ночь. «Это, – как вспоминал Гронау, – возымело действие».

Сразу после выхода из вагона миссис Феррис отправила мужу телеграмму с подробным описанием успешно проведенных испытаний. В ответной телеграмме он написал: «Да благословит тебя бог зпт моя дорогая».

На следующий день, в понедельник, 12 июня, Райс телеграфировал Феррису: «Еще шесть вагонов установлены на колесо сегодня. Люди буквально рвутся к колесу, и нам требуются дополнительные силы охраны, чтобы держать их на расстоянии». Во вторник общее число установленных на колесо вагонов достигло двадцати одного; следовательно, установить оставалось всего пятнадцать вагонов.

* * *

Бернэм, как обычно, не обращал особого внимания на детали, но сейчас он был всецело сосредоточен на том, какой по конфигурации и на каком расстоянии от колеса будет установлен ограждающий его забор. Он хотел видеть забор открытым, то есть с проемами, через которые можно будет видеть аттракцион. Феррис настаивал на том, что забор должен быть сплошным.

Феррису уже надоели настойчивость Бернэма и его вмешательство даже в вопросы эстетического характера. В телеграмме Лютеру Райсу он жаловался: «…ни Бернэм, ни кто другой не имеют никакого права диктовать нам, каким забором окружать нашу площадку, сплошным или открытым – ведь это чисто эстетический вопрос».

Феррис настоял на своем. Забор в конце концов решено было делать сплошным.

* * *

Наконец все вагоны были подвешены, и колесо было готово к тому, чтобы отправиться в первый рейс с пассажирами, оплатившими свое путешествие. Райс хотел начать поездки в воскресенье, 18 июня, на два дня раньше, чем было запланировано, но теперь, когда колесо было полностью собрано и было решено провести его окончательное испытание – с полной загрузкой пассажирами, в том числе и целыми семьями, – члены совета директоров компании Ферриса уговаривали его отложить полномасштабную эксплуатацию аттракциона на один день. В телеграмме на имя Ферриса они писали: «Неразумно открывать для публики аттракцион с колесом до дня открытия зпт потому что аттракцион подготовлен не полностью и нет гарантии его полной безопасности».

Феррис согласился с их требованием, хотя и неохотно. Незадолго до этого он отправился в Чикаго, а перед этим телеграммой уведомил Райса: «Если совет директоров принял решение не вводить аттракцион в полномасштабную эксплуатацию до среды зпт вы должны выполнять их решение».

Было похоже, что совет директоров находился под впечатлением происшествия, случившегося в прошлую среду, 14 июня, на Мидуэйской бобслейной трассе, при спуске по ледяной эллиптической дорожке двух спаренных бобслейных саней, способных развить скорость до сорока миль в час с полным комплектом пассажиров. Владельцы только что закончили строительство аттракциона и начали первое испытание с пассажирами – пассажирами были только работники компании, – но неожиданно еще две группы зрителей силой втиснулись в сани: восемь человек в первые, шесть – во вторые. Трое из самозваных пассажиров были блумовскими алжирцами, которые пришли на ледяную трассу потому, как объяснил один из них, что «никто из нас никогда не видел льда» – причина весьма недостоверная, поскольку алжирцы только что пережили одну из самых холодных чикагских зим.

Примерно в шесть часов сорок пять минут вечера оператор открепил сани – и вскоре они уже неслись по льду на максимальной скорости. «Перед самым закатом солнца я услышал, как сани мчатся по кривой, – рассказывал «колумбийский гвардеец», ставший невольным свидетелем этого спуска. – Они, казалось, летели. Первые сани вышли на поворот. Они налетели на угол возле западного конца дорожки, но все закончилось благополучно. Вторые в той же точке столкнулись с боковым барьером, но вылетели с трассы. Передняя часть саней вместе с людьми, крепко держащимися за сиденья, пробила ограждение и свалилась на землю. В момент падения сани перевернулись, и люди оказались внизу».

Сани пропахали землю на протяжении пятнадцати футов. Один пассажир погиб, другой – им оказалась женщина – получил перелом челюсти и обоих запястий. Четверо других мужчин, в том числе двое алжирцев, отделались контузиями и ушибами.

Этот трагический эпизод лег черным пятном на выставку, но каждый понимал, что Колесо Ферриса с тридцатью шестью вагонами и более чем двумя тысячами пассажиров, сидящими в них, таит в себе опасность катастрофы практически немыслимых масштабов.

 

Так пожелали варвары

Несмотря на свои опасения, Олмстед предоставил разбираться со всеми осложнениями, возникшими с ярмарочным ландшафтом, Ульрику, а сам взялся за выполнение неотложных дел, связанных с работой и поездками, в процессе которых ему предстояло побывать в шестнадцати штатах. В середине июня он снова оказался в имении Вандербильта в Северной Каролине. Во время поездки, находясь в железнодорожных вагонах, на вокзалах, в отелях, он расспрашивал своих случайных попутчиков об их впечатлениях от выставки, не раскрывая при этом себя и своего участия в ее создании. Слабая посещаемость выставки беспокоила его и приводила в недоумение. Он расспрашивал попутчиков, посетили ли они выставку, и если да, то каково их мнение о ней, но особенно интересовало его мнение людей, еще не посетивших выставку – что они о ней слышали, планируют ли они ее посетить, а если нет, то что их удерживает.

«Повсюду растет интерес к выставке, – сообщал он Бернэму в письме из Балтимора, датированном 20 июня. – Я повсюду вижу свидетельства того, что люди собираются побывать там». Рассказы людей, знакомых с выставкой не понаслышке, вызывали поистине огромный интерес. Священнослужители, побывавшие на выставке и видевшие, как она работает, упоминали о ней в своих проповедях и лекциях. Он испытывал истинную радость, когда слышал, что посетившим выставку больше всего понравились не экспонаты, а выставочные павильоны, водные протоки, ландшафты, которыми выставка их по-настоящему удивила. «Почти все люди, которые побывали на выставке, обнаружили там намного больше того, что обещали им газеты». В заключение он писал: «Я вижу большую приливную волну энтузиазма, которая захлестывает всю страну».

Но от его внимания не ускользали и другие, противоположные факторы. В то время как личные впечатления от выставки были преисполнены энтузиазма, писал Олмстед, «почти постоянно упоминалась ее незавершенность, люди охотно склонялись к мысли, что многое еще предстоит сделать и то, что будет можно будет увидеть потом, будет лучше того, что они видели сейчас». Фермеры планировали посетить выставку после сбора урожая. Многие люди отложили свои поездки в Чикаго в ожидании того, что экономический кризис, причинивший столько бед национальной экономике, и давление со стороны Конгресса в конце концов вынудят железнодорожные компании снизить стоимость проезда до Чикаго. Сыграла свою роль и погода. Будучи уверенными, что в июле и в августе в Чикаго слишком жарко, люди откладывали свои поездки на выставку на осень.

Одним из наиболее негативных факторов, по мнению Олмстеда, было широко распространенное мнение, что любой, осмелившийся предпринять поездку в Чикаго, будет «безжалостно обобран» – и в особенности в многочисленных выставочных ресторанах с их «грабительскими ценами». «Эту жалобу я слышал повсюду, и я уверен, что для людей, еще не побывавших на выставке, тема более чувствительна, чем для вас в Чикаго, – сообщал он Бернэму. – Так считают и богатые, и бедные… я думаю, что сам несколько дней назад заплатил за обед на выставке в десять раз дороже, чем за такой же обед в Ноксвилле, штат Теннесси. Воздействие этого фактора на расчетливых фермеров, еще не побывавших на выставке, будет довольно сильным».

У Олмстеда был и другой повод для волнений из-за высоких цен на еду. «Результатом этого, – писал он, – будет то, что многие люди решат приезжать на выставку со своей провизией, а это, в свою очередь, значительно увеличит замусоренность города оберточной бумагой и объедками».

Сейчас очень важно, утверждал Олмстед, сконцентрировать внимание на освещении в печати таких улучшений жизни, которые люди смогут применить в городах, где они живут. «Сейчас главное внимание нужно уделить рекламе; надо возбудить людей, разжечь в них энтузиазм, основанный на стремлении к тому, что действительно великолепно; вопрос заключается не в том, получат ли люди удовлетворение, а в том, насколько они будут восхищены тем, что они неожиданно для себя увидели на выставке, и в какой степени они смогут заразить своим восхищением других».

Заканчивая письмо, он писал, что некоторые явные недостатки требуют немедленного устранения. Например, гравиевые дорожки, проложенные по территории выставки. «Тут уже не до восхищения, ведь на всей площади выставки едва ли найдется хотя бы одна нормальная гравиевая дорожка, – писал он. – Я полагаю, и не без должных на то оснований, что ни подрядчик, ни инспектор-приемщик, обязанностью которого является требовать от подрядчика выполнения всех обязательств по контракту, никогда не видели по-настоящему хороших гравиевых дорожных покрытий или вообще не представляют себе, что такое дорожка с хорошим гравиевым покрытием. Так какие же дефекты имеют ваши дорожки?» – он пишет «ваши дорожки», не «мои» и не «ваши», несмотря на то, что за их качество отвечал ландшафтный отдел, работавший под его началом: «В некоторых местах из грунта выпирает галечник или мелкие валуны, по которым дамы в летних туфельках не могут сделать и шагу без того, чтобы не почувствовать боли в ногах. В других местах поверхностный материал такой, что при достаточной влажности он становится вязким, а стало быть, неприятным для ходьбы; к тому же без должного ухода липкая грязь, покрывающая дорожки, пристает к обуви и одежде, а это причиняет дамам не только дискомфорт, но и материальный ущерб». Во время своей поездки в Европу он увидел там, что по-настоящему хорошие гравиевые дорожки «должны быть такими чистыми, как пол в гостиной».

Чистота всего комплекса также не соответствует европейским стандартам, а именно этого он и опасался. Мусор можно видеть повсюду, а на его уборку выделено всего несколько человек. Для содержания выставки в чистоте требуется как минимум вдвое больше людей, а проверка их работы должна быть более тщательной. «Я видел бумаги, сметенные, по всей вероятности, с террасы и застрявшие в кустах, растущих между павильонами и лагунами, – писал Олмстед. – Такой дешевый трюк работника, которому поручено содержать в чистоте террасы, должен квалифицироваться как уголовное преступление».

Его также беспокоил шум новых пароходов, которым Бернэм, вопреки его неоднократным протестам, все-таки разрешил плавать по внутренним водным путям выставки вместе с кораблями, оснащенными электродвигателями. «Такие суда дешевы, но вместе с тем при движении по воде они выглядят неуклюжими и некрасивыми и так же смотрятся в том месте выставки, которое люди называют Судом Чести, как корова в цветочном саду».

Однако больше всего Олмстеда тревожило то, что основная часть экспозиции, расположенная в Джексон-парке, была просто скучной. «Посетители слишком торопятся осмотреть все достопримечательности и устают от этого. Перед ними как бы ставится задача, которую надо выполнить, перед тем как идти домой. Такая ситуация создает у толпы унылое настроение, и для преодоления этого следует прибегнуть к энергичным мерам».

Если раньше Олмстед пытался создать своим ландшафтом ауру таинственности в пейзаже, то сейчас он призывал использовать все технические премудрости для создания в глазах зрителей случайных мгновений очарования. Этому способствовали концерты и парады, но все они были слишком «казенными или запрограммированными». А Олмстеду хотелось «незначительных происшествий… которые не выглядели бы предсказуемыми, не казались бы формальными, а воспринимались бы как спонтанные и случайные». Он представлял себе ансамбль французских рожечников, играющих на Лесистом острове; представлял, как их музыка плывет над водой. Он хотел видеть китайские фонарики, висящие над кораблями и над мостами. «Почему бы, нарядившись в маскарадные костюмы, не попрыгать и не потанцевать с тамбуринами, наверняка кто-нибудь видел, как это происходит в Италии? Даже разносчики лимонада могли бы скрасить общую картину, если бы надели на себя красивые наряды; или продавцы выпечки, одетые как повара – в плоских колпаках и с головы до пят во всем белом без единого пятнышка. По вечерам значительные события в Джексон-парке манили бы к себе посетителей от «Мидуэя»: «разве среди большого разнообразия черных, белых и желтых «варваров» нельзя было бы найти, дешево нанять и полностью одеть в национальную одежду тех, кто мог бы ненавязчиво пообщаться с собравшимися на Главной площади?»

* * *

Когда Бернэм прочел письмо Олмстеда, то, должно быть, подумал, что тот лишился рассудка. Последние два года своей жизни Бернэм посвятил созданию в человеческом сознании впечатления, производимого монументальной красотой, – и вот теперь Олмстеду захотелось рассмешить посетителей выставки. Бернэму же хотелось видеть их застывшими в немом восторге. Никаких прыжков и танцев. Никаких варваров.

Выставка была городом мечты, и это была мечта Бернэма. И всюду, куда ни посмотришь, были видны проявления его характера – от избыточного числа полисменов до строгих правил, запрещающих рвать цветы. И ни в чем строгость его характера не проявилась так ясно и отчетливо, как в запрете на проведение несанкционированной фотосъемки на территории выставки.

Бернэм предоставил единственному фотографу, Чарли Дадли Арнольду, монопольное право на продажу официальных фотографий выставки; такой порядок также предоставлял Бернэму контроль над всеми фотоснимками, распространяемыми по стране, а также объяснял, почему опрятные, хорошо одетые люди, принадлежащие к высшим слоям общества, стремятся появиться в каждом кадре. Второй подрядчик получил эксклюзивное право сдавать «кодаки» в аренду посетителям выставки. «Кодак» являлся новым типом портативной камеры, в которой не было ни объектива, ни затвора и не требовалась настройка на резкость. В честь выставки компания «Кодак» назвала раздвижную версию своей популярной модели № 4 «Колумбом». Фотографии, которые делала эта новая камера, очень скоро получили название «снэп-шот», что значит «моментальный снимок» – термин, введенный в обиход английскими охотниками и означающий быстрый, неприцельный выстрел из ружья. Каждый, кто хотел прийти на выставку со своим «кодаком», должен был заплатить два доллара за разрешение пользоваться им – такая сумма отбивала у большинства посетителей желание фотографировать на выставке своими камерами, к тому же мидуэйская «Улица Каира» требовала дополнительно один доллар за съемки на своей территории. Фотограф-любитель, приходивший со своей крупноформатной камерой и необходимым для нее штативом, должен был заплатить десять долларов – почти столько, сколько приезжие посетители платили за полный день, проведенный на выставке, включая расходы на проживание, питание и входной билет.

При неуемном желании Бернэма вникать во все подробности и держать все под контролем одно произошедшее на выставке событие все-таки не привлекло его внимания. 17 июня произошло небольшое возгорание в павильоне «Склады-холодильники». Этот павильон, похожий по своей архитектуре на замок, был построен компанией «Геркулес Айрон Воркс» в юго-западном углу площадки. В этом павильоне производился лед, хранились скоропортящиеся продукты – как экспонаты выставки, так и используемые в ресторанах; в павильоне также работал каток, на котором посетители могли опробовать такую спортивную новинку, как катание на коньках в июле. Этот павильон являлся частным владением, поэтому у Бернэма не было никакой возможности повлиять на его конструкцию – он мог лишь одобрить архитектурный проект. Как ни странно, архитектора этого павильона звали Фрэнк П. Бернэм, однако к нашему Бернэму он не имел никакого отношения, был просто его однофамильцем. Огонь, взметнувшийся над куполом центральной башни, был быстро локализован и потушен; ущерб от возгорания не превышал ста долларов. Но даже и в этом случае страховая компания немедленно потребовала разрешить ее представителям осмотреть павильон, и то, что они увидели, повергло их в ужас. Основной несущий элемент конструкции так и не был установлен. Семь страховых компаний отозвали свои страховые полисы. Начальник пожарной охраны города Эдвард В. Мерфи, по совместительству возглавляющий отдел пожарной охраны на Всемирной выставке, выступил с заявлением перед комитетом страховщиков. «Этот павильон доставил нам больше неприятностей, чем любое другое строение на участке, отведенном под выставку. Это опасное помещение не имеет надлежащих путей эвакуации в случае пожара, и я уверен, что в скором времени оно вообще превратится в дым».

Никто не доложил Бернэму о пожаре, никто не проинформировал его об отзыве страховых полисов, и никто не сообщил ему о прогнозе Мерфи.

 

Наконец-то

В среду 21 июня 1893 года в три часа тридцать минут дня Джордж Вашингтон Гейл Феррис поднялся на помост, построенный у основания своего колеса, и встал на трибуну, предназначенную для ораторов. Сорок музыкантов маршевого оркестра штата Айова уже заняли места в одном из вагонов и сейчас играли «Это о тебе, моя страна». Мэр Гаррисон стоял на помосте рядом с Феррисом, так же как и Берта Палмер; позади них выстроились городской совет Чикаго в полном составе и группа руководящих сотрудников выставки. Бернэм почему-то не присутствовал.

Окна вагонов были полностью застеклены и защищены снаружи проволочными решетками для того, чтобы, как выразился кто-то из репортеров, «ни один псих не сумел воспользоваться возможностью совершить самоубийство, и ни одна истеричка не выпрыгнула бы в окно». Проводники, одетые в красивую униформу и обученные тому, как успокаивать пассажиров, боявшихся высоты, стояли возле каждой вагонной двери.

Оркестр смолк, колесо остановилось. Прозвучали речи. Феррис был последним, вставшим на трибуну; он радостно заверил присутствующих в том, что человек, порицаемый за обладание «колесиками в голове», вынул их оттуда и поместил здесь, в центре «Мидуэй Плезанс». Он объяснил успех предприятия участием в нем своей жены, Маргарет, стоявшей на помосте за его спиной. Свое колесо он посвятил инженерам Америки.

Миссис Феррис подала мужу золотой свисток, после чего она, Феррис и другие высокопоставленные лица заняли места в первом вагоне. На голове Гаррисона была неизменная мягкая черная шляпа с широкими полями.

Феррис дунул в свисток, оркестр штата Айова заиграл «Америку», и колесо снова стало вращаться. Группа высокопоставленных лиц совершила несколько оборотов, попивая шампанское и куря сигары, а потом под радостные крики толпы, собравшейся у основания аттракциона, вышла из вагона. Первые пассажиры, заплатившие за билеты, заняли свои места.

Колесо продолжало вращаться, останавливаясь лишь для того, чтобы высадить пассажиров, совершивших круг, и дать возможность новым пассажирам занять места. Даже при полной загрузке колесо не дало ни одного сбоя, а его подшипники ни разу не заклинили и не заскрипели.

Компания Ферриса не испытывала никакого стеснения, оповещая мир о достижении своего основателя. В изданном компанией иллюстративном рекламном буклете, названном «Сувенир «Колесо Ферриса», было написано: «Созданный вопреки многочисленным препятствиям, этот аттракцион является достижением, которое делает честь изобретателю, настолько возвышая его, что будь мистер Феррис подданным какого либо монарха, а не гражданином великой республики, его благородное сердце билось бы в груди, украшенной наградой, полученной из королевских рук». Феррис не мог удержаться от того, чтобы не подшутить над Выставочной компанией, отказавшейся заключить с ним контракт до того момента, пока его работа не будет закончена. «Они показали свою неспособность оценить важность этого предложения, – отмечалось в буклете, – и это стоило Выставочной компании многие тысячи долларов».

При ближайшем рассмотрении Выставочная компания потеряла намного больше. Будь она готова в самом начале, то есть в июне 1892 года, заключить контракт, а не ждать почти шесть месяцев, колесо было бы готово к работе уже 1 мая. Выставка не только потеряла свою 50-процентную долю дохода, который колесо могло бы принести за эти пятьдесят два дня – она потеряла выручку, полученную от общего числа людей, воспользовавшихся аттракционом, которую колесо, вероятнее всего, обеспечит и которая была так необходима Бернэму. Вместо этого полтора месяца колесо стояло как живая реклама незавершенности выставки.

* * *

Сомнения в безопасности работы колеса все еще оставались, и Феррис делал все возможное, чтобы рассеять их. В рекламном буклете указывалось, что даже полная загрузка пассажиров «так же скажется на плавности и скорости движения, как если бы вместо людей их места в вагонах заняли мухи» – сравнение весьма неучтивое. Далее в буклете говорилось: «При сооружении этого величайшего колеса все мыслимые и немыслимые опасности были предусмотрены, а их вероятность проверена расчетами».

Но Феррис и Гронау выполнили свою работу очень хорошо. Конструкция была настолько изящной и в ней настолько умело и виртуозно была использована прочность тонких стальных связующих элементов, что колесо казалось неспособным выдержать прилагаемые к нему нагрузки. Колесо, возможно, и было безопасным, но таковым оно не выглядело.

«По правде говоря, оно кажется слишком легким, – заключил осмотревший его репортер. – Существуют опасения, что тонкие стержни, которые должны удерживать всю эту огромную массу, слишком слабые, чтобы справиться со своей задачей. Никто не может не думать о том, что произойдет, если сильный порыв ветра, вырвавшийся из прерии, обрушится на боковую поверхность сооружения. Окажутся ли тонкие стальные стержни в состоянии удержать не только огромный вес всей конструкции и 2000 пассажиров, которые могут оказаться в вагонах, но еще и давление ветра в придачу?»

Ответа на этот вопрос пришлось ждать три недели.

 

Поднимающаяся волна

И вдруг они стали приходить… Энтузиазм, который Олмстед чувствовал во время своих путешествий и от которого сейчас остались лишь следы, казалось, начал, наконец, оживать – причиной этому явилась возросшая численность посетителей Джексон-парка. К концу июня, даже несмотря на то, что железная дорога не снизила стоимость проезда, среднее число ежедневных платных посещений выставки за месяц увеличилось более чем вдвое, достигнув 89 170 человек – печальный итог мая составлял 37 501 ежедневное посещение. Но все равно до 200 000 ежедневных посещений, о чем поначалу мечтали устроители выставки, было еще далеко, хотя тенденция роста внушала надежды. Отели, расположенные в части города между Петлей и Энглвудом, начали, наконец-то, заполняться. Кафе на крыше Женского павильона теперь ежедневно обслуживало две тысячи человек, в десять раз больше, чем в день открытия. Результатом этого явилось то, что общий объем мусора превысил возможности системы его сбора и вывоза, основными элементами которой были дворники, спускавшие огромные бочки со зловонным мусором вниз по трем лестничным пролетам, по которым поднимались и спускались посетители выставки. Дворники не могли пользоваться лифтами, потому что Бернэм приказал с наступлением темноты выключать их, поскольку электроэнергия была необходима для вечерней иллюминации выставки. Не зная, как избавиться от скопившихся и распространяющих зловоние отходов, управляющий этим кафе соорудил на крыше мусоросборник и предупредил, что будет сбрасывать мусор прямо на газон, над которым Олмстед буквально трясся.

Бернэм отменил свой приказ.

Выставка стала настолько привлекательным местом, что одна дама, миссис Лусиль Родни из Галвестона, штат Техас, прошла пешком вдоль железнодорожного полотна тысячу триста миль, чтобы попасть на нее. «Не называйте ее больше Белым городом на Озере, – писал в журнале «Космополитен» сэр Уолтер Безан, британский историк и романист, – это Мир Грез».

Даже Олмстед сейчас казался счастливым, хотя причин для недовольства у него было немало. Он по-прежнему не оставил намерения создавать у посетителей первое впечатление о выставке с помощью центрального входа. То, что его идея была отвергнута, писал он в своем критическом обзоре, составленном для журнала «Инланд аркитект», «значительно снизило» общую ценность выставки. Хотя он сразу же пояснил, что говорит об этом «совсем не ради жалобы», а руководствуясь желанием дать профессиональный совет тому, кто столкнется с подобной проблемой. Он все еще стремился к тому, чтобы Лесистый остров оставили, наконец, в покое, а поэтому категорически осуждал незапланированную привязку к уже спроектированному ландшафту зданий, необходимость в которых возникла вследствие дополнительных контрактов. Следствием этого, писал Олмстед, явились «разрывы перспективы и нарушения пространства, предназначенные для облегчения нагрузки на глаза; ведь изначально на острове практически отсутствовали постройки выставки, требующие постоянного зрительного внимания». Результат такого воздействия на ландшафт, писал он, «оказался плохим».

Однако в целом он был доволен, особенно тем, как шло строительство. «В действительности, – писал он, – я думаю, что наиболее благоприятным и ободряющим обстоятельством можно считать то, что многие способные люди, имеющие техническое образование, получили возможность обрести работу, быстро сформировать производственные структуры, способные совместно выполнять крупные проекты, качественно и в короткие сроки. Считаю нелишним сказать и еще об одном заметном обстоятельстве, а именно о том, что было очень мало зависти, ревности и агрессивных выходок, что мы имели возможность наблюдать в процессе работы над этим проектом, и так должно быть везде».

Говоря о следующем обстоятельстве, он имел в виду Бернэма: «Слишком высокая оценка не может быть отнесена ко всей отрасли – уместнее указать на умение и такт того, кто руководил всеми нами и обеспечил достигнутый результат».

* * *

Посетители приходили на выставку, надев свои лучшие наряды, в которых обычно ходили в церковь, и вели себя на удивление примерно. За шесть месяцев работы выставки «Колумбийская гвардия» произвела всего 2929 арестов, в среднем примерно по шестнадцать арестов в день, в основном за нарушение порядка, мелкие хищения и карманные кражи. Воры-карманники вольготнее всего чувствовали себя в толпе, собиравшейся вокруг тех или иных экспонатов выставки. Охрана выявила 135 бывших осужденных, которые были немедленно удалены с территории выставки. Ею было выписано тридцать штрафов за пронос «кодаков» на выставку без соответствующего разрешения и тридцать семь штрафов за несанкционированную фотосъемку. Охрана провела расследования происхождения трех человеческих эмбрионов, обнаруженных на территории выставки; «нападение на посетителей» детектива агентства Пинкертона, совершенного в павильоне «Тиффани», и «неприличной выходки одного из зулусов». В своем официальном рапорте на имя Бернэма полковник Райс, командир «Колумбийской гвардии», писал: «С учетом того, что на выставке работали десятки тысяч сотрудников, а число посетителей измерялось миллионами, следует признать, что наш успех был феноменальным».

При таком количестве людей, обступавших паровые двигатели, гигантские вращающиеся колеса, конные пожарные дилижансы и несущиеся с бешеной скоростью бобслейные сани, работавшая на территории выставки служба скорой медицинской помощи, возглавляемая доктором по фамилии Джентлс, была постоянно занята доставкой травмированных, окровавленных, перегревшихся посетителей в работающий при выставке медпункт. За время работы выставки в этом медпункте помощь была оказана 11 602 пациентам (в среднем шестидесяти четырем пациентам в день), обратившимся по поводу травм и заболеваний, статистические данные о которых свидетельствуют, что человеческие страдания не претерпели большого изменения за прошедшие века. Вот данные медицинской статистики:

820 случаев диареи;

154 случая запоров;

21 случай геморроя;

434 случая несварения желудка;

365 случаев засорения глаз;

364 случая сильной головной боли;

594 случая потери сознания, обморока и истощения;

1 случай неконтролируемого метеоризма;

169 случаев нестерпимой зубной боли.

Одной из радостей, доставляемых выставкой, было то, что вы никогда не знали, кто может оказаться рядом с вами в секции шоколада «Венера Милосская», или в секции похоронных принадлежностей, или под стволом «Круппова монстра», или кто может оказаться сидящим за соседним столиком в ресторане «Под раскидистым деревом», в «Филадельфийском кафе» или в пивной «Большой белый конь», являющейся копией питейного заведения, изображенного Диккенсом в «Записках Пиквикского клуба», или кто может вдруг сжать вашу руку в вагоне Колеса Ферриса, когда оно начнет подъем. Эрцгерцог Франц-Фердинанд, которого его собственная свита считала «наполовину хамом, наполовину скупердяем», заявился на выставку инкогнито – но большую часть времени проводил в злачных местах Чикаго, предаваясь порокам. Индейцы, которые когда-то скальпировали белых, сделали ноги из труппы Буффало Билла, так же поступила и Энни Оукли, и всадники, исполнявшие роли казаков, гусар, улан, а вместе с ними и служаки Шестого полка кавалерии Соединенных Штатов, находившиеся во временном отпуске в связи с участием в шоу полковника Коди. Вождь Стоящий Медведь  катался на Колесе Ферриса во всем церемониальном головном украшении, состоящем из двух сотен идеально гладких перьев. Остальные индейцы катались на расписных и покрытых эмалью деревянных лошадках на карусели в «Мидуэе».

Выставку посетили Падеревский, Гудини , Тесла, Эдисон, Джоплин , Дэрроу, один из профессоров Принстонского университета по имени Вудро Вильсон  и некая милая старушка в черном летнем шелковом платье, усыпанном незабудками, по имени Сьюзен Б. Энтони. С Тедди Рузвельтом Бернэм встречался за обедом. В течение многих лет, прошедших после выставки, Бернэм вскрикивал «Ну и хулиган!», вспоминая, как Бриллиантовый Джим Бреди , обедая с Лилиан Рассел , предавался своей неуемной страсти к сладкой кукурузе.

Никто не видел Марка Твена. Он приехал в Чикаго посмотреть выставку, но заболел и одиннадцать дней провел в своем гостиничном номере, а потом уехал, так и не повидав Белого города.

А ведь казалось бы.

* * *

Случайные встречи иногда приводили к тому, что можно было объяснить лишь влиянием потусторонних сил.

Фрэнк Хейвен Холл, директор Института по обучению слепых в штате Иллинойс, представил новое устройство, производящее пластины для последующей печати книг шрифтом Брайля. До того Холл изобрел пишущую машинку для печатания шрифтом Брайля, которую не запатентовал, поскольку считал, что получение дохода и бескорыстная помощь слепым несовместимы. Когда он стоял возле своей новейшей пишущей машинки, к нему подошла слепая девочка с сопровождающими ее людьми. Узнав, что Холл и был человеком, придумавшим пишущую машинку, которой она так часто пользовалась, девочка обвила его руками за шею, крепко обняла и поцеловала.

И с тех пор Холл, рассказывая историю своей встречи с Хелен Келлер , не мог сдержать слез.

* * *

В один из дней, когда совет дам-руководительниц обсуждал вопрос, поддержать или выступить против того, чтобы выставка работала по воскресным дням, один озлобленный христианин, соблюдающий воскресенье, встал на пути Сьюзен Б. Энтони, идущей по залу Женского павильона, намереваясь высказать ей порицание за ее согласие на то, чтобы выставка и в воскресенье оставалась открытой. (Энтони не входила в число дам-руководительниц, а поэтому, несмотря на свое высокое положение общенационального масштаба, не принимала участия в заседании совета.) Используя наиболее шокирующие аналогии из всех пришедших ему в голову, этот священнослужитель спросил Энтони, радовалась бы она, если бы ее сын в воскресенье пошел смотреть шоу Буффало Билла вместо того, чтобы идти в церковь.

«Да, – ответила она, – он намного больше узнает…»

Для благочестивого священнослужителя такой обмен мнениями явился подтверждением порочности суфражистского движения, поддерживаемого Энтони. Когда весть об этом разговоре достигла ушей Коди, он почувствовал себя настолько польщенным, что тут же послал Энтони благодарственную записку и приглашение посетить его шоу. Он обещал предоставить ей ложу на любом представлении, которое она выберет.

В самом начале представления Коди появился на арене верхом на лошади; длинные седые волосы спадали из-под белой шляпы, серебристая отделка пиджака сверкала под солнечными лучами. Пустив лошадь в галоп, он понесся в сторону ложи, в которой сидела Энтони. Зрители замерли.

Он остановил лошадь, взметнув облако земли и пыли, сдернул с головы шляпу и широким жестом поклонился; поклон его был настолько глубоким, что голова почти коснулась луки седла.

Энтони встала, поклонилась в ответ и – «с девическим энтузиазмом», как вспоминала одна из ее подруг – помахала Кони своим носовым платком.

Все присутствующие поняли значимость этого момента. Ведь на их глазах один из величайших героев американского прошлого приветствовал одного из выдающихся героев американского будущего. Эта символическая встреча подняла зрителей на ноги, раздались гром аплодисментов и восторженный рев приветствий.

Граница, в конце концов, может быть действительно закрыта, как объявил Фредерик Джексон Тернер в своей исторической, произнесенной на выставке речи, но в тот момент эта граница проходила там, сверкая на солнце, как след пролитой слезы.

* * *

Но на выставке случилась и трагедия. Британцы задрапировали своим национальным флагом, окаймленным черной траурной каймой, представленную на выставке модель своего военного корабля «Виктория». 22 июня 1893 года во время маневров близ Триполи в этот корабль, являвший собой чудо военно-морской техники, врезался линкор «Кампердаун». Командир «Виктории» приказал направить корабль на полном ходу к берегу, чтобы посадить его на мель, считая, что с помощью стоявшего в порту флота будет легче снять корабль с грунта. Через десять минут с двигателями, работающими на всех парах, крейсер накренился и затонул вместе с большой частью экипажа, находившейся в трюме и внутренних помещениях. Другим членам экипажа повезло больше, и они смогли прыгнуть за борт, где были либо покалечены вращавшимися винтами, либо получили смертельные ожоги, когда котлы крейсера взорвались. «Раздались вопли и крики, и в белой пене показались покрасневшие руки, ноги и части растерзанных тел, – вспоминал один из репортеров. – Обезглавленные трупы выбрасывались из водоворота, задерживались на мгновенье на поверхности и погружались в пучину».

Эта авария унесла четыреста жизней.

* * *

Колесо Ферриса быстро стало самым популярным аттракционом на выставке. Тысячи людей поднимались на нем каждый день. За неделю, начавшуюся 3 июля, Феррис продал 61 395 билетов на общую сумму 30 695,50 доллара. Выставочная компания взяла себе половину этой суммы, а Феррис получил за свою недельную работу 13 948 долларов чистой прибыли (по нынешнему курсу это составляет примерно 400 000 долларов).

Еще не были сняты вопросы, касавшиеся безопасности аттракциона, циркулировали необоснованные слухи о самоубийствах и травмах, в том числе и история о несчастном мопсе, совершившем смертельный прыжок из окна вагона. Это неправда, заявила компания Ферриса; эта история была состряпана неким репортером, «скорым на новости, которым не скоро найдется подтверждение». Однако не будь в вагонах окон, а на окнах решеток, его история, возможно, была бы иной. Во время одной поездки пассажир по имени Веррит, в других условиях человек мирный и спокойный, вдруг почувствовал скрытый страх высоты. Пока колесо не начало двигаться, он был совершенно нормальным. Когда оно достигло верхней точки, у него возникли болезненные ощущения и его состояние стало близким к обморочному. Не было никакого способа подать сигнал находящемуся внизу инженеру остановить колесо.

Как указывалось в одном из отчетов о происшествиях, Веррит, шатаясь от охватившего его панического страха, бросился с одного конца вагона к другому, толкая впереди себя пассажиров «как стадо овец». Он с такой силой начал бросаться на стены вагона, что умудрился согнуть несколько защитных металлических стержней решетки. Кондуктор и несколько мужчин из числа пассажиров пытались утихомирить его, но он сбросил их с себя и кинулся к двери. В соответствии с правилами кондуктор запер дверь перед пуском колеса. Веррит потряс дверь, затем разбил стекло, но дверь все равно не поддалась.

Когда колесо пошло на спуск, Веррит, успокоившись, с облегчением засмеялся и одновременно заплакал, пока не понял, что колесо не собирается останавливаться. Оно обычно совершало два полных оборота. Веррит снова впал в буйство, и снова кондуктору и его помощникам пришлось утихомиривать его, но теперь они были уставшими и опасались того, что Веррит может натворить, вырвавшись. Конструкция вагона обеспечивала его прочность и надежность, но его стены, окна и двери были спроектированы, исходя из невозможности саморазрушения конструкции; при этом вероятность силового воздействия на нее кучи человеческих тел в расчет не принималась. А Веррит уже разбил стекло и согнул стальные стержни решетки.

И вдруг женщина-пассажирка подошла к нему и расстегнула юбку. К удивлению всех, кто был в вагоне, она стащила юбку с себя, набросила ее на голову Веррита и, удерживая юбку на его голове, забормотала ласковым голосом успокоительные заверения. Ее действия произвели моментальный эффект. Веррит сделался «спокойным, как страус».

Женщина, раздевшаяся на публике, мужчина с юбкой на голове… Чудесам, происходившим на выставке, казалось, не будет конца.

* * *

Выставка возбуждала чувство огромной гордости у жителей Чикаго. В значительной степени благодаря Дэниелу Бернэму город доказал, что способен совершить нечто удивительное, несмотря на препятствия и помехи, которые, как казалось, должны были заставить строителей сдаться. Чувство гордости было вездесущим, оно присутствовало не только в сознании десятков тысяч граждан, купивших акции выставки. Хильда Сэтт  заметила это по изменениям, произошедшим с ее отцом, когда он показывал ей участки земли, отведенные под выставку. «Казалось, он испытывает личную гордость от того, что там будет выставка, как будто он помогал планировать ее расположение и строительство, – вспоминала она. – Оглядываясь назад, я могу твердо сказать, что большинство людей в Чикаго чувствовали то же самое. В то время Чикаго был хозяином, пригласившим к себе весь мир, и это было нашим общим делом».

Но выставка означала нечто большее, чем просто владение акциями. Она давала Чикаго свет, который рассеивал надвигающуюся тьму экономического бедствия. «Эйри рейлроуд»  качалась из стороны в сторону, а потом рухнула. За ней последовала «Нозерн Пасифик» . В Денвере в один день прекратили существование три национальных банка, потащив за собой ряд производственных и коммерческих компаний. Опасаясь хлебного бунта, городские власти вызвали ополчение. В Чикаго редакция журнала «Инланд аркитект» пыталась успокоить читателей: «Существующие сейчас условия – это всего лишь несчастный случай. Капитал просто припрятан. Бизнес всего лишь напуган, но не убит». Но поставленный редакцией диагноз оказался ошибочным.

В июне, в один день, два бизнесмена свели счеты с жизнью в чикагском отеле «Метрополь». Один в половине одиннадцатого утра полоснул себя бритвой по горлу. Второй бизнесмен узнал об этом самоубийстве от парикмахера отеля. В ту же ночь он обвязал один конец шелкового пояса домашнего жилета вокруг шеи в своем номере, забрался на кровать, закрепил второй конец пояса к верхушке кроватной спинки и бросился с кровати.

«Все пребывают в ужасе, – писал Генри Адамс, – и каждый думает, что разорен больше, чем сосед».

* * *

Задолго до закрытия выставки люди начали оплакивать неизбежность этого события. Мэри Хартвелл Катервуд  писала: «Что мы будем делать, когда эта Страна Чудес закроется?.. когда она исчезнет?.. когда очарованию наступит конец?» Одна из руководящих дам, Салли Коттон из Северной Каролины, мать шестерых детей, оставшаяся в Чикаго на все лето, сделала в своем дневнике запись, отражавшую всеобщее беспокойство: «После того как увидишь выставку, все будет казаться маленьким и незначительным».

Выставка была настолько совершенной, что ее великолепие и красота создавали у всех уверенность в том, что, пока она продолжается, ничего по-настоящему плохого не может случиться нигде и ни с кем.

 

День Независимости

Утро 4 июля 1893 года выдалось серым и ветреным. Погода угрожала испортить красочный фейерверк, задуманный Фрэнком Миллетом в качестве дополнительного средства повышения посещаемости выставки, которая и без того росла с каждым днем, хотя еще и не достигла запланированных показателей. Солнце выглянуло на исходе утренних часов, но шквалистый ветер продолжал бушевать в Джексон-парке в течение всего дня. После полудня мягкий солнечный свет залил Суд Чести, однако грозовые тучи плотно закрыли северную часть неба. Но буря, похоже, не приближалась, а толпы посетителей становились больше и гуще. Холмс, Минни и Анна оказались зажатыми в огромной толпе мужчин и женщин в отсыревшей одежде. У многих в руках были пледы и корзинки с едой, но они быстро поняли, что мест для пикника им не найти. В толпе было несколько детей. «Колумбийская гвардия», казалось, присутствовала в полном составе; их бледно-голубые мундиры выделялись в толпе, подобно крокусам на черной почве. Постепенно золотой свет, струившийся с неба, приобрел цвет лаванды. Все потянулись в сторону озера. «На участке великолепного изгиба озерного берега протяженностью в полмили собралась толпа глубиной не менее сотни человек», – сообщала «Трибюн». Это людское «черное море» было беспокойным. «Несколько часов они сидели в ожидании, оглашая воздух непонятными натужными криками. Кто-то из мужчин затянул «Ближе к тебе, Господь» – и сразу же несколько тысяч людей дружным хором присоединились к нему.

Когда стемнело, все устремили глаза в небо в ожидании первых ракет обещанного зрелища. Тысячи китайских фонариков свешивались с деревьев и перил. Красные огни светили из каждого вагона на Колесе Ферриса. На озере не менее сотни кораблей, яхт и баркасов стали на якоря и зажгли цветные фонари на баке, корме и канатах корабельного такелажа.

Толпа была готова поддержать все, что угодно. Она возликовала, когда выставочный оркестр заиграл «Дом, милый дом» , песню, которая всегда вызывает слезы у взрослых мужчин и женщин, а у тех, кто только что прибыл в этот город, вызвать слезы было особенно легко. Она возликовала, когда свет, освещавший площадь Суда Чести и все окружающие ее дворцы, сделался золотым. Она возликовала, когда лучи огромных прожекторов, установленных на крыше павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», начали шарить по толпе и когда разноцветные струи воды – «павлиньи перья», как назвала их «Трибюн» – взметнулись вверх из фонтана Макмонниса.

Однако в девять часов толпа притихла. В северной части неба возник небольшой ярко светящийся объект и медленно поплыл вдоль береговой линии озера к пристани. Один из прожекторов нащупал его, и все увидели, что плывущий по небу объект – это большой пилотируемый воздушный шар. В луче прожектора ясно виднелась висевшая под шаром корзина. В следующее мгновение снопы искр красного, синего и белого цвета образовали на фоне черного неба огромный американский флаг. Шар и флаг проплыли над головами. В сопровождающем их луче прожектора ясно виднелось облако серы, тянущееся за шаром. Спустя несколько секунд небо над озером прочертили огненные дуги, оставляемые взлетающими ракетами. Люди с факелами быстро бежали вдоль пляжа, поднося их к пиротехническим установкам; одновременно с ними другие мужчины на баржах поджигали большие вращающиеся шашки и бросали эти бомбы в озеро. Почти сразу над поверхностью воды возникали красные, белые и синие гейзеры причудливой формы. Число взлетающих ракет и взрывающихся в воде бомб непрерывно нарастало до наступления кульминационного момента шоу, когда на замысловато сплетенной проволочной сетке, натянутой на «Фестивальном зале» на берегу озера, внезапно вспыхнул огромный огненный портрет Джорджа Вашингтона.

Толпа возликовала.

* * *

Все одновременно засобирались домой, и скоро огромная черная волна хлынула к выходам, к вокзалу «Иллинойс сентрал» и вокзалу, расположенному на Аллее Л. Холмс и сестры Вильямс час ждали своей очереди на поезд, идущий в северном направлении, но даже столь долгое ожидание не испортило их радостного настроения. В тот вечер семейство Океров слышало шутки и смех, доносившиеся из расположенной этажом выше квартиры в доме 1220 по Райтвуд-авеню.

У собравшихся там был хороший повод для веселья. Холмс сделал этот вечер еще приятнее, сделав Минни и Анне удивительно щедрое предложение.

Прежде чем лечь спать, Анна написала письмо домой, в Техас, своей тете, чтобы порадовать ее этой отличной новостью.

«Моя сестра, братец Гарри и я завтра выезжаем в Милуоки, где по реке Святого Лаврентия доберемся до Олд-Орчард-Бич  в штате Мэн. Там мы пробудем две недели, а потом поедем в Нью-Йорк. Братец Гарри решил, что у меня есть талант; он хочет, чтобы я посмотрела мир и при этом изучала бы искусство. Из Нью-Йорка мы поплывем в Германию, откуда направимся в Лондон и в Париж. Если мне понравится в Европе, я останусь там и буду изучать искусство. Братец Гарри говорит, что тебе больше не нужно обо мне беспокоиться: ни в финансовом отношении и ни в каком другом. Он вместе с сестрой позаботится обо мне».

«Ответь мне сразу, – приписала она, – на мой чикагский адрес, и твое письмо догонит меня в пути».

Она не упомянула в письме о своем чемодане, который все еще находился в Мидлотиане, дожидаясь отправки в Чикаго. Пока ей придется обойтись без него. После доставки чемодана сюда она сможет по телеграфу заказать его пересылку в штат Мэн или в Нью-Йорк, так чтобы все необходимые для путешествия в Европу вещи были у нее под рукой.

Анна легла спать, но сердце ее все еще учащенно билось после посещения выставки и от удивления столь щедрым предложением Холмса. Позднее Уильям Кэпп, адвокат техасской юридической фирмы «Кэпп энд Кенти», говорил: «Анна не имела никакой собственности, и та перемена в ее жизни, которую она описала в письме, значила для нее практически все».

Следующее утро также обещало быть хорошим, поскольку Холмс объявил, что он берет Анну – только Анну – в Энглвуд, чтобы кратко показать ей свой «Отель Всемирной выставки». Он должен был в последние минуты перед отъездом в Милуоки уладить кое-какие дела. Минни тем временем подготовит квартиру на Райтвуд-авеню и сдаст ее хозяевам на тот случай, если найдутся желающие снять ее после их отъезда.

Каким очаровательным человеком был Холмс! А теперь, когда Анна узнала его, она призналась себе, что он и вправду был очень красив. Когда его чудесные голубые глаза встречались с ее глазами, его взгляд, казалось, согревал ее тело. Нет, что ни говори, но Минни действительно сделала отличный выбор.

 

Волнения

Позднее в тот же вечер продавцы билетов на выставку, подсчитав общее количество проданных билетов только на этот день, 4 июля, объявили, что суммарное число платных посетителей составило 283 273 человека – намного больше общего числа людей, посетивших выставку за всю первую неделю ее работы.

Это было первым убедительным свидетельством того, что Чикаго в состоянии создать нечто экстраординарное, а это укрепило надежды Бернэма, что посещаемость выставки достигнет в конце концов того уровня, на который он рассчитывал.

Но на следующий день на выставку пришли всего лишь 79 034 платных посетителя, а три дня спустя их число съехало до 44 537. Банкиров тревожило, что задолженность выставки значительно увеличилась. Аудиторская проверка выявила, что служба Бернэма уже потратила на строительство выставки свыше 22 миллионов долларов (что примерно составляет 660 миллионов долларов XXI века), то есть вдвое больше того, что было изначально запланировано. Банкиры требовали от совета директоров выставки назначить комитет по сокращению расходов, вменив ему в обязанность не только искать пути сокращения расходов на функционирование выставки, но и воплотить в жизнь все мероприятия по сокращению расходов, которые он сочтет необходимыми, в том числе массовые увольнения и упразднение служб и комитетов.

Бернэм понимал, что передача судьбы выставки в руки банкиров будет означать ее неминуемый крах. Единственным способом ослабить давление банкиров, считал он, было увеличение общего числа платных посетителей до определенного уровня. Согласно проведенным оценкам, для того чтобы избежать финансового краха – а это было бы унижением для гордых отцов города Чикаго, считавших себя повелителями доллара, – выставка должна продавать минимум 100 тысяч билетов ежедневно до дня закрытия.

Чтобы обрести хотя бы надежду на достижение такого уровня продаж, железная дорога должна была снизить стоимость проезда, а для этого Фрэнку Миллету требовалось еще больше активизировать усилия и привлечь к этому делу людей из всех концов страны.

В условиях растущей депрессии национальной экономики, которая с каждым днем делала положение в стране все более угрожающим – банки лопались, число самоубийств росло, – это казалось невозможным.

 

Клаустрофобия

Холмс понимал, что бо́льшая часть постояльцев его отеля (если не все) должны находиться на выставке. Он показал Анне аптеку, ресторан и парикмахерскую, а потом провел ее на крышу, откуда открывался прекрасный вид на Энглвуд и купу раскидистых деревьев, окружающих его заведение. Экскурсию по дому он завершил в своем кабинете, где усадил Анну, а сам, извинившись, придвинул к себе кипу бумаг и погрузился в чтение.

Подняв голову от какого-то документа, он попросил Анну зайти в соседнюю комнату, где, по его словам, располагалось что-то вроде архива, и принести оттуда нужный ему документ.

Она с удовольствием согласилась.

Холмс неслышными шагами последовал за ней.

* * *

Сначала ей показалось, что дверь позади нее захлопнулась случайно. В комнате было совершенно темно. Анна постучала по двери и позвала Гарри. Прислушалась, после чего постучала вновь. Она не испугалась, но произошедшее ее озадачило. Она не любила темноту, а здесь темнота была такой непроглядной, какую она едва ли когда-нибудь видела – здесь было намного темнее, чем в самую безлунную ночь в Техасе. Она постучала по двери костяшками пальцев и снова прислушалась.

В комнате становилось душно.

* * *

Холмс прислушался. Он спокойно сидел на стуле у стены, отделяющей его кабинет от чулана. Время шло. Все проходило на редкость спокойно. Легкий бриз струился по комнате, окна в которой располагались на двух стенах – такая перекрестная вентиляция была одним из преимуществ его кабинета, расположенного в углу здания. Бриз, все-таки еще довольно прохладный, приносил утренние ароматы трав, растущих в прерии, и влажный дух еще не просохшей почвы.

* * *

Анна сняла туфлю и постучала каблуком по двери. В комнате становилось все жарче. Пот заливал ей лицо, струился по рукам. Она подумала, что Гарри и не подозревает о ее бедственном положении и что он, наверное, ушел куда-то в другую часть здания. Только этим и можно объяснить, почему он так долго не шел, несмотря на ее стуки. Очевидно, он пошел в магазин этажом ниже, чтобы что-то выяснить. В комнате стало еще более жарко. Она с трудом могла дышать. Она мечтала о глотке свежего воздуха и о том, чтобы принять ванну.

Он, конечно, будет переживать и извиняться, когда узнает о том, что произошло. Но она не покажет ему своего испуга. Она старалась заставить себя думать о поездке, в которую они отправятся уже сегодня. То, что она, примитивная техасская училка, скоро будет вышагивать по улицам Лондона и Парижа, все еще казалось ей невероятным, но ведь Гарри обещал все это и предпринял все необходимые действия. Через несколько часов она уже будет в поезде, в котором совершит короткую поездку до Милуоки, а вскоре после этого она, Минни и Гарри поплывут к прекрасной прохладной долине по реке Святого Лаврентия, протекающей между Канадой и Нью-Йорком. Она мысленно видела себя сидящей на просторной веранде какого-нибудь шикарного отеля, расположенного на речном берегу, попивая чай и наблюдая закат солнца.

Она снова застучала кулаками по закрытой двери, а потом по стене, отделяющей чулан от кабинета Гарри, в котором было так свежо от утреннего бриза.

* * *

Паника охватила ее так, как охватила бы любого человека, оказавшегося на ее месте. Холмс представил себе Анну, забившуюся в угол. Если бы он захотел, он мог бы подбежать к двери, распахнуть ее, взять Анну на руки и заплакать вместе с ней из-за трагедии, которая едва не случилась. Он мог так поступить в последнюю минуту, в последние несколько секунд. Он мог так поступить.

Или он мог открыть дверь, посмотреть на Анну и широко ей улыбнуться – и дать ей понять, что это была вовсе не случайность, – а затем снова закрыть дверь, запереть ее и, вернувшись на свой стул, смотреть, что будет дальше. А еще он мог пустить в чулан газ, пустить его прямо сейчас, немедленно. А тогда по шипению и отталкивающему запаху она так же ясно, как по его улыбке, поймет, что происходит нечто совсем необычное.

Он мог сделать любое из того, что пришло ему в голову.

Он должен был напрячься и сосредоточенно прислушаться, чтобы уловить доносившийся из чулана плач. Воздухонепроницаемая арматура, железные стены и звукоизолирующая прокладка из минеральной ваты поглощали практически все звуки, но по приобретенному опыту он знал, что если приложить ухо к газовой трубе, то можно более или менее ясно услышать все, что происходит внутри.

Этой минуты он ждал больше всего. Она доставила ему сексуальное удовлетворение; такое состояние, казалось, длится часами, хотя на самом деле крики и мольбы прекратятся довольно скоро.

Для пущей уверенности он наполнил чулан газом.

* * *

Вернувшись в квартиру в Райтвуде, Холмс велел Минни быстро собраться – Анна ждала их в «замке». Притянув к себе Минни, он поцеловал ее и сказал, как ему повезло и как сильно ему нравится ее сестра.

Во время поездки на поезде в Энглвуд он, казалось, отдыхал, пребывая в мире с собой; у него был такой вид, будто он только что совершил на своем велосипеде многомильную прогулку.

* * *

Спустя два дня, 7 июля, семейство Окер получило от Генри Гордона письмо, в котором он ставил их в известность, что больше не нуждается в их квартире. Письмо было неожиданным. Океры были уверены, что Гордон и обе сестры все еще живут в квартире. Лора Окер поднялась наверх, чтобы проверить, как в действительности обстоят дела. Она постучалась, ей никто не ответил, и тогда она вошла в комнату.

«Я не знала, как они вышли из дома, – говорила она, – но в квартире были многочисленные свидетельства их поспешных сборов; несколько книг, блокнотов и всякая мелочь валялись на полу. Если в блокнотах и книгах и были какие-либо записи, то никаких следов от них не осталось – все страницы с ними были вырваны».

В тот же день, 7 июля, агент компании «Уэллс-Фарго энд компани»  в Мидлотиане, штат Техас, погрузил большой чемодан в багажный вагон поезда, идущего в северном направлении. К чемодану – а это был чемодан Анны – была прицеплена бирка с адресом «Мисс Нанни Вильямс, для передачи Г. Гордону, Райтвуд-авеню, 1200, Чикаго».

Через несколько дней чемодан прибыл в Чикаго. Ломовой извозчик, работавший в «Уэллс-Фарго энд компани», пытался доставить его по адресу в Райтвуде, но найти человека по имени Вильямс или Гордон не удалось. Извозчик привез чемодан в офис «Уэллс-Фарго энд компани». Но никто так и не пришел, чтобы забрать его оттуда.

* * *

Холмс пригласил к себе некоего жителя Энглвуда по имени Сифас Хэмфри, у которого была подвода и команда грузчиков для погрузки и оперативной транспортировки мебели, тары и других крупногабаритных предметов с последующей их выгрузкой на месте доставки. Холмс велел ему перевезти ящик и сундук. «Я хочу, чтобы ты приехал за ними, когда стемнеет, – предупредил Холмс, – мне бы не хотелось, чтобы соседи видели, что я съезжаю с квартиры».

Хэмфри сделал все так, как ему было велено. Холмс провел его в «замок» в комнату, в которой не было окон, но была тяжелая дверь.

«Это место выглядело ужасным, – рассказывал Хэмфри. – Окон не было вообще, в комнату вела только тяжелая дверь, открывшаяся вовнутрь. У меня все затряслось внутри. И появилось дурное предчувствие, но мистер Холмс почти не дал мне времени подумать об этом».

Деревянный ящик прямоугольной формы размером и очертаниями походил на гроб. Хэмфри спустил его вниз первым. Выйдя на тротуар, он поставил ящик на попа. Холмс, наблюдавший за ним сверху, перегнулся через подоконник и закричал: «Не делай этого. Положи его на землю плашмя».

Хэмфри исполнил то, что приказал Холмс, а потом снова поднялся наверх, чтобы взять сундук. Он был тяжелым, но этот вес он осилил без проблем.

Холмс велел ему доставить длинный ящик на товарную станцию и объяснил, на какой платформе оставить. По всей вероятности, Холмс заранее договорился с агентом по доставке о том, что тот возьмет этот ящик и погрузит его в поезд. Станцию назначения груза он не сообщил.

Что касается сундука, то Хэмфри не помнил, куда он его привез, но появившиеся позднее улики позволили предположить, что он привез его домой к Чарльзу Чеппелу, жившему возле больницы округа Кук.

* * *

Вскоре после этого Холмс привез неожиданный, но с радостью принятый подарок семье своего подельника Бенджамина Питзела. Жене Питзела, Кэрри, он преподнес несколько платьев, несколько пар туфель и несколько шляп, которые принадлежали его двоюродной сестре, некой мисс Минни Вильямс, которая, выйдя замуж и уехав с мужем на восток, не захотела брать с собой свои старые вещи. Он посоветовал Кэрри распороть платья и перешить их для своих трех дочерей. Кэрри была ему несказанно благодарна.

Холмс также удивил подарком свою уборщицу, Пат Квинланд: он подарил ей два чемодана, на каждом из которых были вытеснены инициалы МРВ.

 

Буря и пожар

Работа Бернэма не прекращалась; скорость, с которой он ходил по кабинету, не снижалась. Все ярмарочные постройки были завершены, все выставочные экспонаты заняли свои места, но подобно тому, как серебро тускнеет со временем, так и выставка подвергалась неизбежному воздействию сил, приводящих к ухудшению, упадку – а стало быть, к трагедии.

В воскресенье, 9 июля, в жаркий безветренный день, Колесо Ферриса было уже одним из наиболее привлекательных аттракционов, так же как и корзина привязного аэростата на «Мидуэе». Аэростат, названный «Чикаго», наполненный 100 000 кубических футов водорода, управлялся страховочным фалом, скрепленным с лебедкой. К трем часам дня он совершил уже тридцать пять подъемов на высоту одной тысячи футов. Немецкий специалист по воздухоплаванию, управлявший аттракционом, был совершенно уверен в том, что этот спокойный в смысле погоды день как нельзя лучше подходил для воздухоплавания; по его оценке, отвес, опущенный из корзины аэростата, опустился бы точно на вал лебедки, стоявшей внизу.

Однако в три часа дня технический менеджер аттракциона, Г. Ф. Морган, проверив свои приборы, обнаружил внезапное падение барометрического давления, свидетельствующее о приближении бури. Он остановил продажу билетов и приказал своим людям намотать страховочный фал на бобину лебедки. Оператор Колеса Ферриса, как он видел, не предпринял аналогичных предостерегающих действий. Колесо продолжало работать.

Облака сгустились, край неба побагровел, сильный бриз подул с норд-веста. Небо как будто опустилось к земле, появившееся на нем небольшое, похожее на клок дыма облако, вихляя, поплыло вдоль береговой линии озера в сторону выставки.

Пассажиры на Колесе Ферриса с растущим беспокойством наблюдали, как это облако, похожее на воронку, совершает свой danse du ventre, проплывая над Джексон-парком и направляясь к «Мидуэю».

На площадке, где стоял аэростат, управляющий Морган приказал своим людям закрепить швартовые канаты и следить за их креплением.

* * *

Внезапный переход от солнечного света к темноте, произошедший в Джексон-парке, привлек внимание Бернэма к тому, что творится снаружи. Сильный ветер дул как будто со всех сторон. Пустые пакеты и оберточная бумага от еды кружились в воздухе, как чайки. Небо, казалось, опустилось и закрыло собой выставку; откуда-то донесся звон разбитого стекла, но это было не слабое звяканье стекла, в которое угодил камень – звук больше походил на громкий визг раненой собаки. С таким звуком обычно разбиваются большие куски оконного стекла при падении на землю.

Громадный лист остекления упал с крыши павильона «Сельское хозяйство» и разбился о стол, на котором за несколько секунд до этого молодая женщина продавала сладости. Шесть листов остекления упали с крыши павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Работники выставки бросились накрывать свои экспонаты влагонепроницаемой парусиной.

Порывом ветра сорвало сегмент размером сорок квадратных футов с купола павильона «Машиностроение» и снесло крышу с «Венгерского кафе». Команда одного из олмстедовских кораблей с электромотором быстро пристала к берегу, поспешно высадив всех пассажиров; корабль уже взял курс на безопасное убежище, когда сильнейший порыв ветра сорвал с него навесной тент и опрокинул пятитонное судно набок. Моторист и кондуктор доплыли до безопасного места.

Огромные перья летали по воздуху. Двадцать восемь страусов со Страусиной фермы в «Мидуэе» понесли потери, не изменив своему обычному апломбу.

* * *

На колесе сидящие в вагонах привязывали себя к сиденьям. Одной женщине стало плохо. Один из пассажиров писал позже в «Инжиниринг ньюс»: «Двоим из нас удалось плотно закрыть дверь, приложив совместные усилия. Ветер дул с такой силой, что капли дождя летели не вертикально, как обычно, а почти горизонтально». Колесо продолжало вращение, словно никакого ветра и не было. Пассажиры не чувствовали ничего, кроме легкой вибрации. Один из умеющих описывать увиденное, наверное, к тому же еще и инженер, оценивал величину отклонения колеса под воздействием ветра в полтора дюйма.

Пассажиры видели, как ветер вырвал тросы, фиксирующие аэростат, несмотря на усилия команды; в мгновение ока аэростат взметнулся в небо, подбросив Моргана, старавшегося его удержать. Ветер примял аэростат, как лежащую на боку боксерскую грушу, а затем, разорвав его на куски, разметал обрывки его оболочки, на которую пошло девятьсот ярдов шелка, в радиусе полумили от причальной площадки.

Морган воспринял катастрофу спокойно. «Я получил некоторое удовольствие, наблюдая за приближением бури, – говорил он. – А когда аэростат разлетелся на куски, это было зрелищем, которого мне не забыть до конца жизни, даже с учетом того, что зрелище это было отнюдь не бесплатным для владельцев акций нашей компании».

Имела ли эта буря какое-либо отношение к событиям следующего дня, понедельника, 10 июня, неизвестно, но время было такое, что подозревать можно было все, что угодно.

* * *

В понедельник, вскоре после часа дня – Бернэм в это время руководил ремонтниками и уборщиками мусора на территории выставки, – вдруг стал подниматься дым над куполом башни павильона «Склады-холодильники», которая до этого пострадала при пожаре, случившемся 17 июня.

Сделанная из дерева башня размещалась внутри огромной железной трубы, которая служила общим выходом для нескольких дымовых труб, выпускавших в атмосферу дым и пар трех расположенных внизу паровых котлов. Как ни парадоксально это выглядело, но для производства холода требовалось тепло. Край дымовой трубы не доходил тридцати дюймов до верхнего края башни, на котором была установлена дополнительная металлическая конструкция, называемая наперстком; она предназначалась для того, чтобы полностью очищать верхнюю часть. Этот наперсток был важнейшей частью конструкции, разработанной Фрэнком Бернэмом – он являлся своего рода щитом, окружавшим деревянные стены и предохранявшим их от перегретых газов, выходящих из дымовой трубы. Однако неизвестно по какой причине строители не установили эту часть. Павильон был похож на дом, в котором печная труба не возвышалась над крышей, а заканчивалась где-то на чердаке.

Первый сигнал тревоги прозвучал в пожарной части в 1 час 23 минуты дня. Техника с грохотом понеслась к павильону. Двадцать пожарных во главе с капитаном Джеймсом Фитцпатриком вошли в основное здание и поднялись на его крышу. Отсюда они перебрались в башню и поднялись по лестнице еще на семьдесят футов к балкону, расположенному на ее внешней стороне. С помощью веревок они втащили наверх шланг и лестницу длиной двадцать пять футов. Шланг они намертво закрепили на башне.

Фитцпатрик и его люди не осознали того, что огонь в верхней части башни устроил им смертельный капкан. Куски горящего мусора попали в пространство между железной трубой и внутренними деревянными стенками башни, сделанными из гладких белых сосновых досок. На этой легко воспламеняющейся облицовке разгорелся огонь, который в узком ограниченном пространстве вскоре выжег из воздуха весь кислород, погасив собственное пламя, но оставив вместо него перегретую смесь, которой для того, чтобы стать взрывоопасной, нужно было лишь немного свежего кислорода.

Как только пожарные, стоявшие на балконе с внешней стороны башни, занялись этим пожаром, небольшой шлейф белого дыма просочился из-под их ног.

* * *

Второй сигнал тревоги прозвучал в пожарной части в 1 час 41 минуту дня, после чего сразу включилась громкая сирена, установленная на павильоне «Машиностроение». Тысячи посетителей побежали туда, где виднелся дым, почти сразу образовав толпу, заполнившую газон и дорожки, ведущие к павильону. В руках у некоторых были пакеты с едой. Появился Бернэм, вслед за ним и Девис. Прибыли значительные силы «Колумбийской гвардии» и сразу начали расчищать путь для подвоза дополнительных насосов и подвод со складными лестницами. Пассажиры, сидевшие у окон в вагонах Колеса Ферриса, могли ясно наблюдать весь ужас происходившего, а также и того, что случилось потом.

«Никогда, – отмечалось в отчете Пожарного ведомства, – столь ужасная трагедия не происходила на виду такого обилия застывших в ужасе людей».

* * *

Внезапно пламя вырвалось из башни в месте примерно на пятнадцать футов ниже балкона, где стояли Фитцпатрик и его люди. Поток свежего воздуха хлынул в башню. И сразу раздался взрыв. Пожарным – как отмечалось в официальном отчете Ведомства пожарной охраны – показалось, что загорелся газ, скопившийся в пространстве между трубой и вентиляционной шахтой, и все внутри башни мгновенно превратилось в бушующую топку».

Пожарный Джон Девис стоял на балконе вместе с капитаном Фитцпатриком и другими людьми пожарной команды. «Я понял, что у нас есть всего лишь один шанс, и заставил себя воспользоваться им, – рассказывал Девис. – Я совершил прыжок в направлении шланга, и мне повезло схватиться за него. Остальные парни, казалось, застыли от ужаса на месте, будучи не в силах пошевелиться».

Девис и еще один пожарный съехали по шлангу на землю. Остальные пожарные, стоявшие на балконе, понимали, что ситуация грозит смертью, и уже начали прощаться друг с другом. Стоявшие внизу люди видели, как они обнимались и пожимали друг другу руки. Капитан Фитцпатрик схватил веревку и перепрыгнул, держась за нее, через пламя на главную крышу, находившуюся ниже. Он приземлился на нее с переломом ноги и многочисленными внутренними травмами; его огромные усы сгорели в пламени наполовину. Другие пожарные прыгали навстречу смерти, а в некоторых случаях пробивали своими телами крышу, на которую прыгали.

Начальник пожарной охраны Мерфи и с ним еще двое пожарных установили лестницу и поднялись по ней с намерением снять с крыши Фитцпатрика. Они спустили его на веревке вниз, на руки поджидавших товарищей. Он был живым, но очень слабым.

Всего в пламени погибло двенадцать пожарных и трое рабочих. Фитцпатрик умер в тот же вечер, в девять часов.

На следующий день выставку посетило более 100 000 человек. Все еще дымившийся мусор вокруг павильона «Склады-холодильники», казалось было не погасить ничем.

* * *

Коронер немедленно приступил к расследованию, в ходе которого присяжные заслушали показания Дэниела Бернэма, Фрэнка Бернэма, руководства компании «Геркулес Айрон Воркс» и членов пожарной команды. Дэниел Бернэм заявил, что ничего не знал ни о предыдущем возгорании, ни о неустановленном наперстке, и указал на то обстоятельство, что, поскольку павильон являлся частным владением, он был не вправе контролировать его строительство и архитектурную планировку. Во вторник, 18 июля, присяжные обвинили его, начальника пожарной охраны Мерфи и двух ответственных сотрудников компании «Геркулес Айрон Воркс» в преступной халатности и передали это обвинение большому жюри.

Это решение ошеломило Бернэма, но он промолчал. «Попытка сделать вас ответственным в любой степени, прямо или косвенно, за человеческие жертвы – это грубое нарушение закона, – писал Дион Джеральдин, начальник строительства на выставке. – Люди, вынесшие этот вердикт, были либо совершенно глупыми, либо совершенно неверно информированными».

В соответствии с обычной судебной практикой Бернэм и все остальные обвиняемые должны были быть помещены под арест или взяты на поруки в ожидании судебного рассмотрения дела; но в данном случае даже ведомство коронера, казалось, растерялось. Шериф не предпринял никаких действий, чтобы арестовать директора такого предприятия. На следующее утро Бернэм внес залог.

Противный запах обугленной древесины все еще висел в воздухе. Бернэм запретил прогулки по крышам павильонов «Транспорт», «Изготовление продукции. Основы научных знаний», а также по балконам и верхним галереям Административного корпуса, опасаясь, что пожар в этих зданиях или случайное возгорание выставочных экспонатов могут посеять панику и явиться причиной еще более страшной трагедии. Сотни людей ежедневно запруживали дорожки на крыше павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», но спускаться вниз они могли только на лифте. Бернэм представил себе охваченных ужасом мужчин, женщин и детей, пытающихся соскользнуть вниз по остекленным боковым скатам крыши, срывающихся с них и летящих вниз на пол выставочного зала с высоты двести футов.

* * *

Казалось, в тот день, 18 июля, когда присяжные отдали приказ об аресте Бернэма, хуже уже ничего произойти не может, но совет директоров выставки уступил давлению банка и проголосовал за создание Комитета по сокращению расходов, предоставив ему почти неограниченные полномочия сокращать расходы повсеместно на выставке и введя в штат этого комитета трех мужчин с холодными глазами. В последующей резолюции, утвержденной советом директоров Выставочной компании, объявлялось, что с 1 августа «любые расходы, связанные каким угодно образом со строительством, техническим обслуживанием и проведением выставки, могут производиться только с разрешения комитета». С самого начала было ясно, что основной целью комитета был производственный отдел, возглавляемый Бернэмом.

Наряду с этим было ясно (по крайней мере, самому Бернэму), что сейчас выставка меньше всего нуждается в тройке скупердяев, оценивающих каждую новую затрату, ведь они с Миллетом продолжали бороться за поднятие уровня платных посещений – а это как раз и была кампания, на выполнение которой требовались затраты. У Миллета имелись некоторые не совсем обычные идеи, которые он решил реализовать в августе, в том числе красочный бал-маскарад в «Мидуэе», во время которого руководители выставки, включая и самого Бернэма, должны будут танцевать с женщинами из Дагомеи и алжирскими исполнительницами танца живота. То, что вновь созданный комитет будет рассматривать расходы на этот бал, да и на другие мероприятия, предложенные Миллетом, не вызывало сомнений. К тому же Бернэм знал, что такие затраты, так же как и все увеличивающиеся расходы на полицию, уборку мусора, ремонт дорог и газонов, были жизненно необходимыми.

Он опасался, что Комитет по сокращению расходов своими действиями раз и навсегда попросту изуродует выставку.

 

Любовь

Следы пожара павильона «Склады-холодильники» были все еще видны, когда из Сент-Луиса прибыла группа школьных учителей в сопровождении некоего молодого репортера. Эти двадцать четыре учителя из Сент-Луиса были победителями в конкурсе, устроенном газетой «Сент-Луис рипаблик», за что им была предоставлена возможность побывать на выставке за счет газеты. Вся группа, насчитывающая вместе с друзьями и членами семей около сорока человек, разместилась в роскошном спальном вагоне «Бенарес», предоставленном железнодорожной компанией «Чикаго энд Элтон рейлроуд». 17 июля в восемь часов утра они прибыли на чикагский вокзал «Юнион», откуда сразу же на дилижансе направились в свой отель «Версити», расположенный недалеко от выставки, – с балкона второго этажа учителя могли видеть Колесо Ферриса, верхнюю часть павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» и позолоченную голову «Большой Мэри».

Сопровождающий учителей молодой репортер – Теодор Драйзер – был человеком, преисполненным показной уверенностью в себе, что явно привлекало внимание приехавших с ним молодых женщин. Он флиртовал со всеми, но, конечно же, больше всего его интересовала одна женщина, казавшаяся наименее интересной в группе – невысокая, красивая, сдержанная леди по имени Сара Осборн Уайт, которую один из прежних поклонников называл «Горшочек» из-за ее склонности одеваться во все коричневое. Она едва ли принадлежала к тому типу женщин, который нравился Драйзеру; к этому времени он уже обладал сексуальным опытом, а в данный момент переживал бурный роман с женщиной, у которой снимал жилье. К Саре Уайт его неудержимо притягивало что-то «скрытое под внешней оболочкой невинности и девичьей сдержанности».

Драйзер, примкнув к группе учителей возле Колеса Ферриса, отправился вместе с ними на шоу Буффало Билла, где сам полковник Коди, приветствуя женщин, пожал каждой из них руку. Драйзер вместе с дамами прошел по павильону «Изготовление продукции. Основы научных знаний», в котором человек, по его словам, «может ходить от одного экспоната к другому целый год и не почувствовать усталости». В «Мидуэе» Драйзер уговорил Джеймса Дж. Корбетта  встретиться с женщинами. Корбетт был тем самым боксером, победившим Джона Л. Салливана  в громком боксерском поединке, состоявшемся в сентябре 1892 года, в поединке, отчет о котором занял всю первую полосу вышедшего на следующее утро номера «Чикаго трибюн». Корбетт также пожал руки всем женщинам, хотя одна учительница отказалась от этой чести. Ее фамилия была Салливан.

Драйзер использовал любую возможность отделить Сару Уайт от сформированного газетой «Сент-Луис рипаблик» окружения, которое он называл «сорок странностей», но Сара взяла с собой свою сестру, Розу, а это усложняло ситуацию. Правда, один раз Драйзер предпринял попытку поцеловать Сару, а она отреагировала на это тем, что попросила его не быть «сентиментальным».

C обольщением он, похоже, потерпел неудачу, но сам был обольщен легко и удачно – обольщен выставкой. Она повергла его, как он сам говорил, «в сон, который он не мог стряхнуть с себя в течение многих месяцев». Наиболее пленительные моменты случались ночами, «когда длинные тени покрывали все одним покрывалом и звезды начинали светить над озером и над куполами дворцов Белого города».

Сара Уайт еще долго оставалась в его памяти и после того, как он и «сорок странностей» покинули выставку. В Сент-Луисе он писал ей и ухаживал за ней и за это время твердо решил приложить все силы к тому, чтобы стать писателем. Он уехал из Сент-Луиса, чтобы занять место главного редактора газеты провинциального городка в штате Мичиган, но быстро понял, что жизненные реалии редактора провинциальной газеты не обогащают и не развивают воображения. Сменив несколько мест работы, он осел в Питтсбурге. Он писал Саре и навещал ее всякий раз, когда бывал в Сент-Луисе. Он попытался сделать их отношения более близкими и приятными для него, но получил отказ.

Однако его предложение выйти за него замуж она приняла. Драйзер показал своему другу, Джону Максвеллу из «Сент-Луис Глоб-Демократ», ее фотографию. На ней Драйзер видел соблазнительную женщину, окутанную таинственностью, а Максвелл видел тусклую и однообразную школьную училку. Он пытался предостеречь Драйзера: «Если ты женишься сейчас на обычной и безликой женщине, изображенной на этом фото, которая к тому же еще и старше тебя, ты пропал».

Это был хороший совет для такого мужчины, как Драйзер. Но Драйзер пропустил его мимо ушей.

* * *

Колесо Ферриса стало еще и возбудителем любви. Пары договаривались о том, чтобы вступить в брак, когда вагон колеса, в котором они сидели, достигал точки апогея. Лютер Райс никогда не разрешал отмечать свадьбы в своем офисе, однако в двух случаях, когда пары уже отправили по почте приглашения, он все-таки нарушил запрет и пошел им навстречу.

Несмотря на присущий колесу обозрения неиссякаемый потенциал романтизма, ночные подъемы на нем так и не стали популярными. Самым желанным часом для посетителей было золотое время от пяти до шести часов вечера.

* * *

Холмс, снова свободный и разжившийся земельным наделом, привел на выставку новую женщину, Джорджиану Йок, с которой он познакомился примерно год назад в универсальном магазине «Шлезингер энд Мейер», где она работала продавщицей. Она выросла во Франклине, штат Индиана, где жила с родителями до 1891 года, когда ее потянуло к более насыщенной и веселой жизни в Чикаго. Когда она встретила Холмса, ей было всего двадцать три года, но ее малый рост и выгоревшие на солнце белые волосы делали ее намного моложе, и она казалась почти ребенком, если бы не острые черты лица и задумчивость, постоянно присутствовавшая во взгляде ее огромных голубых глаз.

Ей никогда не доводилось встречать кого-либо, похожего на него. Он был симпатичным и наверняка небедным. У него даже в Европе была собственность. Однако она относилась к нему с некоторой жалостью. Он был таким одиноким – вся его семья уже умерла, кроме одной тетушки, жившей в Африке. Его последний, недавно умерший дядя оставил ему большое наследство, включая земельные участки на юге и в Форт-Уэрте, в Техасе.

Холмс был щедрым на подарки; он подарил ей Библию, серьги с бриллиантами и медальон – «сердечко, – рассказывала она, – с жемчужинами».

На выставке он повел ее на Колесо Ферриса, затем нанял гондолу, а потом повел ее по темным, благоухающим тропинкам Лесистого острова, освещенным неярким мягким светом китайских фонариков.

Он просил ее стать его женой. Она согласилась.

Холмс сразу же предупредил невесту о том, что он, вступая в брак, должен будет назваться другим именем – Генри Менсфилд Говард. Это было имя его покойного дяди, пояснил он, а он до невозможности гордился своим происхождением и, оставляя Холмсу свою недвижимость, выставил условие, что тот возьмет его полное имя. Холмс должен был повиноваться воле усопшего дяди из уважения к его памяти.

* * *

Мэр Гаррисон был глубоко убежден, что любит некую женщину из Нового Орлеана по имени Энни Говард. Ему было шестьдесят восемь лет, он дважды овдовел; ей было несколько за двадцать – никто точно не знал, сколько именно, ее возраст оценивали в пределах от двадцати одного до двадцати семи лет. Ее считали «чрезвычайно пышной» и «полной жизни». Она приехала в Чикаго на все время работы выставки и сняла дом, расположенный рядом с домом мэра. Все дни она проводила на выставке, скупая произведения искусства.

У Гаррисона и мисс Говард были кое-какие новости, небезынтересные для города, но мэр не планировал объявлять о них до 28 октября, дня, когда выставка будет принимать гостей, прибывающих на День американских городов. В действительности это будет его день – в этот день, за два дня до официального закрытия выставки, он должен будет стоять перед несколькими сотнями мэров, съехавшихся со всей страны, и блистать перед ними в своем статусе, статусе мэра Чикаго, города, который создал и провел самую большую выставку всех времен.

 

Уроды

31 июля 1893 года после двух слушаний, проведенных в ходе ревизии и разбирательства, Комитет по сокращению затрат представил свой отчет совету директоров. В представленном отчете говорилось, что финансовый менеджмент выставки «невозможно назвать иначе, как только постыдно помпезным». Провести существенные сокращения расходов и численности штатов было необходимо, причем сделать это надо было без промедления. «Что касается строительного отдела, мы вообще затрудняемся сказать хоть что-то, – продолжали авторы отчета. – Мы не располагали временем для изучения и анализа подробностей, однако у нас сформировалось твердое впечатление, что эта служба управляется сейчас так же, как и в прошлом, исходя из обобщающей теории, базирующейся на том, что затраты в расчет не принимаются».

Комитет по сокращению затрат дал ясно понять, что, по крайней мере, для трех его членов финансовый успех выставки так же важен, как и ее эстетический успех. Уважительное отношение к ведущим людям Чикаго, ставившим себе в заслугу отсутствие сентиментальности – некоторые могли бы назвать это безжалостной напористостью – при достижении максимальной прибыли, зашаталось. Отчет заканчивался словами: «Если мы не хотим позориться перед публикой, называя себя людьми дела, с этим следует разобраться решительно и внимательно».

В отдельных заявлениях Комитет по сокращению расходов настоятельно призывал совет директоров сделать комитет постоянно действующим и придать ему полномочия одобрять или отклонять каждую статью расходов на выставку вне зависимости от того, насколько эти расходы незначительны. Президент Хигинботэм объявил, что уйдет в отставку еще до того, как вынужден будет передать свои полномочия кому-то другому. Подобным же образом чувствовали себя и другие члены совета директоров. Такая реакция глубоко задела составителей отчета, и вся тройка, составляющая Комитет по сокращению затрат, сама подала в отставку. Один из них в беседе с репортером сказал: «Если бы директорат счел нужным обеспечить наш комитет полномочиями, как это изначально планировалось, мы снесли бы столько голов, что ими можно было бы наполнить бассейн на главной площади…»

Отчет Комитета по сокращению расходов был слишком резким, содержал слишком много упреков и появился на свет именно в то время, когда весь Чикаго представлял собой единое, сплоченное, ликующее сообщество, воодушевленное тем фактом, что выставку удалось построить и что она получилась более красивой, чем кто-либо мог вообразить. Даже Нью-Йорк принес свои извинения – по крайней мере, это сделал один из нью-йоркских редакторов. Редактор журнала «Нью-Йоркское обозрение текстиля и галантереи» Чарльз Т. Рут, не имеющий никакого отношения к покойному другу Бернэма, опубликовал 10 августа 1893 года редакционную статью, в которой процитировал враждебные высказывания и насмешки, которыми разразились нью-йоркские редакторы после того, как Чикаго выиграл право построить у себя выставку. «Сотни газет, и среди них десятки ведущих ежедневных газет Восточного побережья, держались за бока от хохота, забавляясь изысканным, по их мнению, юмором: поручить этому, до конца еще не сформировавшемуся городу-выскочке, понимающему толк лишь в упаковке продуктов из свинины, продумать и осуществить Всемирную выставку…» Брюзжание затихло, писал он, но несколько злопыхателей все еще не принесли «amende honorable» , которое – и это ясно всем – им следует принести Чикаго. Он еще больше погряз в своей «ереси», добавив, что, если бы Нью-Йорк выиграл право на проведение выставки, она бы не выглядела так привлекательно. «Насколько я могу судить, Нью-Йорк никогда не был способен потратиться на какое-либо мероприятие в такой степени, в какой Чикаго потратился на выставку, не говоря уже о том великолепном слиянии престижа, финансового превосходства и других подобных вещей, без которого ему не удалось бы настолько продвинуться в направлении Белого города». Необходимо хотя бы сейчас, заключил он, признать правду. «Чикаго разочаровал своих врагов и поразил весь мир».

Однако никто из членов совета директоров выставки или ее руководящих сотрудников не питал на этот счет никаких иллюзий. Количество платных посещений, хотя и увеличивалось, должно было вырасти еще больше и как можно скорее. До церемонии закрытия выставки, назначенной на 30 октября, оставалось всего три месяца. (Закрытие должно было произойти в конце октября, следовательно, 31 октября, но какие-то неизвестные функционеры, работающие в сфере федерального законодательства, опростоволосились, посчитав, что в октябре всего тридцать дней.)

Совет директоров продолжал давить на железную дорогу, пытаясь добиться снижения платы за проезд. «Чикаго трибюн» объявила крестовый поход, на знаменах которого начертала требование снизить плату, после чего бросилась в открытую атаку на железнодорожников. «Они ведут себя непатриотично, ведь это национальная выставка, а не местная, – такое обвинение было предъявлено железнодорожникам в редакционной статье номера от 11 августа 1893 года. – К тому же они еще и явные и ненасытные эгоисты». На следующий день газета выбрала мишенью своих особо едких нападок Чонси Депью, президента компании «Нью-Йорк сентрал». «Мистер Депью все время выставлял себя особым другом Всемирной выставки и не скупился на обещания в отношении того, что его железнодорожные магистрали будут оказывать услуги выставке, которые позволят десяткам тысяч людей приехать сюда, за Ниагарский водопад…» Но Депью не выполнил того, что обещал, сообщила «Трибюн». «Для Чонси М. Депью было бы правильнее подать прошение об отставке и просить не считать его впредь приемным сыном Чикаго. Чикаго не хочет его больше знать».

Тем временем исполнительный директор Фрэнк Миллет неустанно прикладывал собственные усилия к развитию выставки и более широкому охвату экзотических тем и направлений. Он организовал лодочные регаты в бассейне у Суда Чести, и обитатели деревень на «Мидуэе» мерились силами друг с другом. Каждый вторник в вечернее время они соревновались, используя плавсредства, к которым привыкли на родине. «Мы хотим хоть как-то оживить поверхность лагун и водоема, – сказал Миллет в одном из интервью. – Людям порядком поднадоело смотреть на электроприводные корабли. Если мы сможем дать возможность туркам, жителям островов Южных морей, цейлонцам, эскимосам, американским индейцам поплавать по этому огромному водоему на их родных суденышках, это, разумеется, добавит определенную новизну, а также возбудит у гостей интерес к увиденному».

Миллет также организовал соревнования по плаванью между мидуэйскими «типами», как назвала их пресса. Эти соревнования проводились по пятницам. Первое соревнование состоялось 11 августа в лагуне: зулусские пловцы соревновались с южноамериканскими индейцами. В состязании приняли участие и дагомейцы, и турки: «некоторые из них обросли настолько, что скорее походили на горилл», подметила «Трибюн», отбросив антропологическую тактичность, свойственную тому времени. «Представители этих рас отличались от соперников отсутствием одежды, однако и тех, и других в одинаковой степени объединяла серьезность, с которой они отнеслись к задаче выиграть кусочки золота стоимостью пять долларов».

Серьезным успехом Миллета был большой бал, устроенный в «Мидуэе» вечером в среду, 16 августа. «Трибюн» назвала его «Балом мидуэйских уродов» и пыталась разжечь интерес нации посредством редакционной статьи, в которой впервые отмечался повышенный и нарастающий интерес Совета руководящих дам к исполнительницам танца живота на «Мидуэе». «Были ли опасения этих приличных дам… вызваны нарушением морали или предчувствием того, что такое экзотичное исполнение может вызвать приступ перитонита, или они придерживались мнения, что последствия их движений остаются неясными, но как бы то ни было, они были твердо уверены в том, что, хотя этот танец не рассматривается как нечто из рук вон выходящее на берегах Нила или на рыночных площадях в Сирии, он совершенно недопустим на «Мидуэе», между Джексон-парком и Вашингтон-парком».

«И вот теперь, – продолжала «Трибюн», – эти исполнительницы танца живота, а вместе с ними и все другие малоимущие, полуодетые танцовщицы «Мидуэя» были приглашены на этот грандиозный бал, на котором они должны будут танцевать с высшими руководителями выставки, в том числе с Бернэмом и Девисом. Таким образом, ситуация, как мы видим, чревата ужасающими возможностями, – утверждала «Трибюн». – Она, без сомнения, должна вызвать дрожь в груди каждой леди, входящей в совет дам-распорядительниц, стоит им лишь представить, что может произойти, если генеральный директор и какая-нибудь обольстительная Фатима, составив первую пару, пойдут во главе длиннейшего танцевального шествия, а через некоторое время у его партнерши, кружащейся в его объятиях, случится приступ перитонита; или если [Поттеру] Палмеру вдруг придет в голову мысль проводить жрицу храма Луксора лишь для того, чтобы поставить ей тот же диагноз; или если мэр Гаррисон, который является сейчас мэром всех народов, должен будет танцевать со всеми их представительницами. Будут ли эти мужчины подавлять словом или силой кривляние своих партнерш или, следуя этикету, принятому в их странах, они тоже попытаются кривляться на восточный манер? Предположим, что визави президента Хигинботэма будет красавица с обнаженной спиной, приехавшая с островов Фиджи, или дагомейская амазонка, изгибающаяся в нелепых позах людоедского танца, должен ли он участвовать в этом шоу, подражая партнерше, или ему следует попытаться сдержать ее, рискуя при этом головой?»

Еще одной возможностью улучшить финансовое положение выставки явилось присутствие в Джексон-парке Джорджа Фрэнсиса Трейна – известного повсюду как «гражданин Поезд» , – одетого в белый костюм с красным поясом, с турецкой феской на голове; его пригласил Миллет в качестве распорядителя бала, организатора соревнований по плаванию, гребле и всего прочего, что сам Миллет мог придумать. Трейн был одним из самых известных людей своего времени – правда, почему, не знал никто. Как говорили, он был прототипом Филеаса Фогга, путешественника, описанного Жюлем Верном в романе «Вокруг света за восемьдесят дней». Трейн утверждал, что истинной причиной его приглашения на выставку было ее спасение за счет увеличения посещаемости, а достигнуть этого можно было лишь используя его физические возможности. Эти возможности таились в его теле в форме электрической энергии. Он расхаживал по ярмарочным площадкам, потирая руки и накапливая эту энергию; при этом он избегал рукопожатий с кем-либо, дабы не растрачивать ее понапрасну. «Чикаго строил выставку, – говорил он. – А все остальные пытались ее уничтожить. Чикаго ее построил. Я здесь для того, чтобы спасти ее, и пусть меня повесят, если я этого не сделаю».

Бал проходил в крытом бассейне выставки, в огромном здании на «Мидуэе», предназначенном для плавания и купания, к которому были пристроены бальный зал и банкетные залы разной вместимости. Желтые и красные полотнища свисали с потолка. На галереях, выходивших в бальный зал, для ярмарочного руководства и семейств высокопоставленных горожан были построены ложи типа оперных. Ложи выделили Бернэму, Девису, Хигинботэму и, конечно же, семейству Палмеров. Для платных посетителей на галерее были выставлены стулья и имелось довольно большое свободное пространство. С ограждений, укрепленных по краям лож, свешивались треугольные куски шелковой материи, обшитые золотым орнаментом и залитые светом расположенных близко к ложам ярких раскаленных ламп. Все это производило один неоспоримый эффект – эффект неописуемой роскоши. Разумеется, Комитет по сокращению расходов не мог такое одобрить.

В девять часов пятнадцать минут вечера гражданин Поезд – одетый, как обычно, в белое и сейчас неизвестно по какой причине держащий в руке пучок цветущего сладкого горошка, – возглавил экзотическую процессию (многие, шествующие за ним, были босыми), спускавшуюся по лестнице из плавательного бассейна в бальный зал, расположенный ниже. Он вел за руку десятилетнюю мексиканскую девочку-балерину, и за ними следовали десятки мужчин и женщин в будничных одеждах, подчеркивавших их национально-культурную принадлежность. Порядок на танцполе бального зала обеспечивал Сол Блум.

В официальной программе было расписано, каким официальным лицам и важным гостям посвящаются те или иные танцы. Генеральный директор Девис должен был вести кадриль, Бернэм – один из медленных танцев, мэр Гаррисон – польку. После того как все танцы были завершены, толпа затянула «Дом, милый дом».

Стало жарко. У вождя Дождь в Лицо, предводителя племени индейцев сиу, который убил брата Кастера и теперь занимал хижину Сидящего Быка в «Мидуэе», лицо было расписано зеленой краской, которая сейчас струями стекала с него. Лапландец был в рубашке, сшитой из меха. На эскимосских женщинах были надеты блузы из моржовых шкур. Махараджа из Капуртала, приехавший на одну неделю из Индии, восседал на возвышении в бальном зале на наскоро сделанном троне, и трое слуг обмахивали его большими опахалами.

Бальный зал, казалось, взорвался от внезапного выплеска красок и энергии: японцы в алых шелках, бедуины в черно-красных одеждах, румыны в синем, желтом и красном. Женщинам, которые обычно появлялись почти без всякой одежды – таким, как Эйез с Амазонки, Затуб из Дагомеи, – были выданы коротенькие юбочки, сделанные из американских флагов. Газета «Трибюн» в одной из своих беззлобных пародий на платья богатых подметила, что Лола с островов Южных морей ходит в своем «национальном костюме из ткани, изготовленной из древесной коры, прикрывающем около половины тела, с низким вырезом и лифом без рукавов». По ходу вечера и возлияний очередь желающих потанцевать с Лолой значительно выросла. Как это ни печально, танцовщицы, исполнявшие танец живота, пришли в халатах и тюрбанах. Мужчины в черных костюмах выстроились кругом на танцполе, «вертя темных амазонок с короткими курчавыми волосами и ожерельями из зубов». Чикаго – да и, возможно, весь мир – никогда не видел ничего подобного. «Трибюн» назвала этот бал «самым странным сборищем со времени разрушения Вавилонской башни».

Разумеется, было и угощение. Вот официальное меню:

* * *

Гарниры

Картошка в мундире à la «Ирландская деревня»

Рагу интернациональное à la «Мидуэй Плезанс»

Холодные блюда

Жаркое из миссионера по-дагомейски (западный берег Африки)

Вяленый бизон à la «Индейская деревня»

Фаршированный страус, по рецепту Страусиной фермы

Вареные верблюжьи горбы à la «Улица Каира»

Тушеная обезьяна, по рецепту «Зоопарка Хагенбека»

Главные блюда

Фрикасе из оленины по-лапландски

Жареные снежки à la «Мидуэйский бобслей»

Кристаллическое фраппе из «Экспозиции стекла Либби»

Выпечка и кондитерские изделия

Воздушные пончики от аттракциона «Аэростат»

Сэндвичи в ассортименте от Экспозиции кожевенных изделий.

* * *

А что касалось десерта, в программе было заявлено: «Двадцать пять процентов от общей стоимости блюд».

Бал закончился в половине пятого утра. Его экзотические участники медленно двинулись обратно в «Мидуэй». Гости, заняв места в экипажах, заснули, а те, кто не заснул, затянули слабыми голосами «После бала»  – это был хит тех дней, – а в это время ливрейные кучера везли их домой по пустым улицам, на которых раздавалось эхо цоканья копыт по граниту.

* * *

Этот бал и другие инновационные предложения Фрэнка Миллета оживили выставку, сделали ее имидж более светлым и удачным. В дневное время выставка могла облачаться в благочестивый наряд белого цвета, а по вечерам она танцевала босиком и хлестала шампанское.

Возросла посещаемость. Среднее дневное количество платных посетителей в августе достигло 113 403 и наконец-то превзошло жизненно важный стотысячный порог. Однако прибыль увеличилась незначительно. А депрессия в национальной экономике неуклонно усиливалась, и, что было еще хуже, ситуация на рынке труда стала еще более нестабильной.

3 августа один из крупных чикагских банков, банк Лазаруса Сильвермана, лопнул. Фирма Бернэма была его долговременным клиентом. Вечером 10 августа Чарльз Дж. Эдди, бывший в свое время одним из первых лиц обанкротившейся компании «Ридинг рейлроуд» и одной из первых жертв паники, зашел в Вашингтон-парк и, подойдя почти к самой его границе с «Мидуэем», застрелился. Разумеется, приехав в Чикаго, он остановился в «Метрополе». Его самоубийство было уже третьим самоубийством, совершенным постояльцами этого отеля в течение лета. Мэр Гаррисон предупредил, что число безработных увеличилось настолько, что достигло тревожной черты. «Если Конгресс не выделит нам денег, то нас ждет мятеж, от которого содрогнется эта страна», – сказал он. Спустя две недели рабочие вступили в потасовку с полицией у входа в мэрию. Это был мелкий конфликт, но «Трибюн» назвала его мятежом. Через несколько дней после этого 25 тысяч безработных, собравшихся в центре города, слушали стоявшего на кондукторской площадке вагона Самуэля Гомперса , который спрашивал стоящих вокруг него людей: «Почему богатство страны должно храниться в банках и элеваторах, в то время когда бездомные, потерявшие работу люди бродят по улицам, а праздные бездельники, накопившие золото только для того, чтобы проводить время в разгульной жизни, разъезжают в роскошных экипажах, из которых они видят наши мирные собрания и называют их мятежами?»

Для ведущих городских промышленников и коммерсантов, узнавших о речи Гомперса из утренних выпусков газет, это был в высшей степени тревожный вопрос, поскольку в нем, казалось, содержалось нечто большее, чем просто требование предоставить работу. Гомперс призывал к фундаментальным переменам в отношениях между рабочими и работодателями.

Это была опасная тема, и ее надо было заглушить, чего бы это ни стоило.

 

Прендергаст

Его возбуждала возможная перспектива стать одним из наиболее влиятельных людей в городе. Наконец-то Прендергаст сможет выбросить из своей жизни утренние холода, отвратительно грязные улицы и злобных мальчишек, которые не слушались его и насмехались над ним. Между тем его нетерпение усиливалось – ведь назначить его юрисконсультом муниципалитета должны были уже давно.

В один из дней первой недели октября Прендергаст приехал в вагоне подвесной канатной дороги в мэрию, чтобы взглянуть на свой будущий офис. Увидев какого-то клерка, он назвал себя.

Невероятно, но этот клерк никак не отреагировал на названное ему имя. Когда Прендергаст объяснил ему, что мэр Гаррисон решил назначить его новым юрисконсультом муниципалитета, клерк расхохотался.

Прендергаст настаивал на том, что ему необходимо повидаться с нынешним юрисконсультом муниципалитета, человеком по фамилии Краус. Уж Краус-то точно узнает его фамилию.

Клерк пошел за Краусом.

Краус, выйдя из своего кабинета, протянул руку. Он представил Прендергаста одному из клерков своего отдела как своего «преемника». Вдруг все неожиданно рассмеялись.

Поначалу Прендергаст подумал, что они рассмеялись потому, что вскоре он будет ими руководить, но потом до него дошло, что дело в чем-то другом.

Краус спросил, не желает ли он немедленно вступить в должность.

«Нет, – ответил Прендергаст. – С этим я могу и повременить».

Это не соответствовало истине, но вопрос смутил Прендергаста. Ему не понравился тон Крауса. Совсем не понравился.

 

К триумфу

К десяти часам утра в понедельник, 9 октября 1893 года – этот день Фрэнк Миллет назначил Днем Чикаго, – билетные кассиры, работавшие у ворот на Шестьдесят третьей улице, сообщили данные об утренней продаже, из которых следовало, что общее количество билетов, проданных в кассах возле этих ворот, составляет 60 000. По опыту кассиры знали, что в обычные дни число билетов, проданное в кассах возле этих ворот, составляет примерно одну пятую всех билетов, проданных на данный момент; в таком случае, предположили кассиры, около 300 000 платных посетителей выставки уже вошли в Джексон-парк – это было больше, чем в любой другой день, и приближалось к мировому рекорду в 379 000 посетителей, установленному на Парижской выставке. Но утро еще только начиналось. Кассирам казалось, что происходит что-то странное. Число платных посетителей нарастало с каждым часом. У некоторых касс собирались огромные очереди – и так быстро, что серебряные монеты начали сыпаться на пол, и кассиры по щиколотку стояли в монетных россыпях.

Миллет и другие руководители выставки постоянно пребывали в ожидании высокой посещаемости. Чикаго гордился своей выставкой, и всем было известно, что до ее закрытия оставалось всего три недели. Для того чтобы обеспечить максимально возможный приток посетителей, мэр Гаррисон подписал официальное воззвание, обращенное ко всем бизнесменам и призывающее их приостановить работу на один день. Суды закрылись, закрылась и Торговая палата. Помогла и погода. День понедельника выдался на редкость теплым и погожим; температура держалась практически на одном уровне – шестьдесят два градуса , небо было лазурным и безоблачным. Все отели работали на полную мощность, а некоторые отельные менеджеры умудрялись разместить дополнительное число постояльцев, устанавливая диваны в фойе и коридорах. «Веллингтон Катеринг компани», занимавшаяся организацией питания и управлявшая восьмью ресторанами и сорока киосками в Джексон-парке, сумела за один день доставить два вагона картофеля, 4000 полубаррелей  пива, 15 000 галлонов мороженого и 40 000 фунтов мяса. Повара этой компании приготовили 200 000 сэндвичей с ветчиной и сварили 400 000 чашек кофе.

Никто, разумеется, не ожидал, что период массового наплыва посетителей и вправду наступил. К полудню начальник отдела обслуживания посетителей Хорэс Таккер телеграфировал руководству выставки, что «парижский рекорд посещаемости превзойден, а народ все прибывает». Один билетный кассир, Л. Э. Деккер, племянник Буффало Билла, продававший билеты на шоу своего дяди, продал за время своей смены 17 843 билета – больше, чем кто-либо из кассиров, и завоевал приз, установленный Хорэсом Таккером – коробку сигар. На всех стульях в помещении штаба «Колумбийской гвардии» сидели потерявшиеся дети; девятнадцать потеряшек провели в штабе всю ночь, и только на следующее утро за ними пришли родители. Вблизи выставки было убито пять человек, среди них рабочий, помогавший готовить ночные фейерверки, которые взорвались, и посетитель, который, выходя из вагона подвесной канатной дороги, перешел дорогу другому посетителю. Одна женщина лишилась ноги, когда разбушевавшаяся толпа столкнула ее с платформы под колеса поезда. Джордж Феррис, управлявший в тот день своим колесом, посмотрел вниз и ахнул: «Да ведь там не меньше миллиона посетителей».

Ровно в восемь часов вечера начался фейерверк. Миллет спланировал тщательно подготовленную и рассчитанную на максимальный эффект серию взрывных «эпизодов», иначе говоря фейерверков, вокруг больших металлических рам, на которых были укреплены различные портреты и живописные картины. Первый фейерверк осветил картину Большого пожара Чикаго 1871 года, с изображением коровы миссис О’Лири, опрокинувшей фонарь . Шипение и грохот раздавались в ночи. В финале выставочная команда пиротехников запустила разом пять тысяч ракет, осветивших темное небо над озером.

Однако по-настоящему кульминационное событие произошло после закрытия мероприятия. В тишине, в воздухе, еще пропитанном запахом взорванного пороха, инкассаторы в сопровождении вооруженных охранников подошли к каждой из кассовых будок и забрали собранные за день серебряные монеты – общим весом в три тонны. В присутствии многочисленной вооруженной охраны они пересчитали выручку. Без пятнадцати минут пять утра стала известна итоговая сумма сбора.

Феррис практически поверил в правильность объявленной суммы. В этот день 713 646 человек купили входные билеты в Джексон-парк. (Из них только 31 059 – четыре процента – были дети.) Еще 37 380 посетителей прошли по пропускам; с учетом этого общее число посетителей в тот день составило 751 026. Такого числа посетителей, пришедших в течение одного дня, не знало ни одно мероприятие во всей истории человечества. Однако «Трибюн» утверждала, что единственным людским скоплением, превышающим это по численности, была армия Ксеркса, состоящая из более чем пяти миллионов душ, отправившаяся в поход в V веке до Рождества Христова. Но парижский рекорд – 397 000 посетителей – разумеется, был превзойден.

Когда эта новость достигла временного пристанища Бернэма, ночь огласилась радостными криками и рассказами о событии, прерываемыми поглощением шампанского. Но самая радостная новость пришла на следующий день, когда руководство Выставочной компании Всемирной Колумбовой выставки, хвастливые заявления которой до этого дня вызывали всеобщие насмешки, вручила чек на полтора миллиона долларов «Иллинойс траст энд сейвинг компани», погасив тем самым последнюю задолженность выставки.

Город на ветрах  доказал свою состоятельность.

* * *

Теперь Бернэм и Миллет сделали окончательные распоряжения относительно самого великого дня для Бернэма – дня грандиозной церемонии закрытия выставки, назначенной на 30 октября, которая послужит неоспоримым актом признания того, что Бернэм действительно выполнил поставленную задачу и что его работа завершена и невыполненных задач больше нет. В этот момент, был уверен Бернэм, ничто уже не сможет повредить триумфу выставки или поставить под сомнение его роль и место в истории архитектуры.

 

Прощания

Фрэнк Миллет надеялся, что на церемонию закрытия придет больше посетителей, чем их пришло на День Чикаго. В то время как Миллет занимался составлением плана предстоящего церемониального действа, многие из тех, кто помогал Бернэму в строительстве выставки, возвращались к своей обычной жизни.

Чарльз Макким расставался со своей работой на выставке без особой охоты. Для него выставка была ярким лучом света, который хотя бы на время рассеял тени, сгустившиеся вокруг него в повседневной жизни. Утром 23 октября он быстро, не задерживаясь, покинул Джексон-парк, а позднее в тот же день написал письмо Бернэму. «Зная, как я не люблю прощаться, вы наверняка были готовы к тому, чтобы утром обнаружить факт моего исчезновения. Сказать, что я был опечален расставанием с вами, значит упомянуть лишь половину того, насколько сильно я чувствую тяжесть всего этого момента.

Вы предоставили мне незабываемое время, а последние дни выставки никогда не изгладятся из моей памяти, так же как и первые, и в особенности дела, связанные с вами. Насколько лучше стала бы наша последующая жизнь, получи мы возможность оглянуться назад и обговорить все снова и снова. Само собой разумеется, что вы можете положиться на меня во всех отношениях и во всех случаях, когда вам может понадобиться моя помощь».

На следующий день Макким написал письмо одному из своих друзей в Париж, в котором описал то глубокое единодушие, которое чувствовали он сам, Бернэм и большинство жителей Чикаго в отношении выставки: выставка – это настолько великолепная вещь, что будет совсем неудивительно, если ее официальное закрытие 30 октября, до которого остается всего шесть дней, вызовет всеобщее отчаяние: «Конечно, существует стремление всех заинтересованных сторон к тому, чтобы все, что касается выставки, было сметено тем же магическим образом, каким возникло, причем в самое короткое время. С точки зрения экономической целесообразности и по весьма понятным причинам было предложено, что наиболее подходящим образом реализации этой идеи было бы взорвать динамитом все возведенные постройки. Другой вариант – предать их огню. Второй способ наиболее легкий и наиболее зрелищный, однако чреватый опасностью, которую могут создать взлетающие над пожарищем угли в случае, если ветер вдруг изменит направление и подует со стороны озера».

Но ни Макким, ни Бернэм не могли поверить в то, что выставка должна закончить свое существование в огне. Фактически здания были спроектированы так, чтобы максимальная часть составляющих их элементов уцелела и не утратила своих потребительских свойств после демонтажа. Скорее эти разговоры о пожаре способствовали тому, чтобы облегчить чувство отчаяния, возникающее при виде того, как мечта превращается в прах. Никто не мог примириться с мыслью, что Белый город останется пустым и покинутым. Как писал один из авторов «Космополитен», «лучше пусть оно исчезнет внезапно, пока еще находится в сиянии славы, чем будет медленно погружаться в трясину упадка и разрушения. Нет более печального зрелища, чем банкетный зал наутро после банкета, когда гости ушли и люстры погашены».

Позже эти размышления о пожаре могли бы показаться пророческими.

* * *

Олмстед тоже прервал коммуникацию. К концу лета его напряженный рабочий план и изнурительная жара снова стали причиной нездоровья и изнурительной бессонницы. Он занимался многими проектами, главным из которых был Билтмор, и в то же время чувствовал, что его деловая активность приближается к концу. Ему шел уже семьдесят второй год. 6 сентября 1893 года он писал одному из своих друзей, Фреду Кингсбэри: «Я не могу приехать к тебе, хотя и часто мечтаю предаться нашим старым привычкам, а значит, снова встретиться с тобой и всеми остальными, но я уже не могу противостоять судьбе. Мне не остается ничего другого, как только, спотыкаясь на каждом шагу, брести к своему концу». Однако Олмстед хоть и редко, но все-таки мог позволить себе выразить удовлетворение тем, что получил от жизни. «Меня восхищают мои дети, – писал он Кингсбэри. – Они являются одним из главных центров моей жизни и еще одним явлением, улучшающим окружающую меня обстановку и позволяющим получать от нее удовольствие. Несмотря на физическую немощь, делающую мою жизнь несносной, я все же не считаю себя несчастным стариком».

Луис Салливан, все еще не опомнившийся от похвал и награждений за спроектированный им павильон «Транспортные перевозки» – и особенно за Золотые двери, – снова стал работать вместе с Данкмаром Адлером, но условия их сотрудничества изменились. Нарастающая депрессия и опрометчивые решения обоих партнеров оставили в портфеле фирмы всего лишь несколько проектов. За весь 1893 год им предстояло завершить постройку всего лишь двух зданий. Салливан, которому всегда было нелегко общаться и ладить со своими собратьями по цеху, до крайности обострил отношения с одним из рядовых архитекторов фирмы, узнав, что тот в свободное время выполняет частные заказы на проектирование домов для обращающихся к нему клиентов. Салливан его уволил.

Этим рядовым архитектором был Фрэнк Ллойд Райт .

* * *

Десять тысяч строительных рабочих уже перестали трудиться на выставке и вернулись в мир, где не было работы, но были толпы безработных людей. Сразу после закрытия выставки еще многие тысячи их собратьев присоединились к безработным на чикагских улицах. Угроза насилия чувствовалась так же ощутимо, как приближение осенних холодов. Мэр Гаррисон проявлял сочувствие к безработным и делал все, что мог. Он нанял тысячи людей для расчистки улиц и приказал не закрывать на ночь двери полицейских участков, чтобы бездомные могли найти в них место для сна. Чикагская газета «Коммершиал энд файнэшнл кроникл» сообщала: «Никогда прежде здесь не прекращалась производственная деятельность столь внезапно и резко». Выплавка чугуна сократилась наполовину, строительство новых железнодорожных магистралей практически прекратилось. Спрос на железнодорожные вагоны, необходимые для доставки посетителей на выставку, уберег от потрясений компанию «Пульман», однако к окончанию работы выставки Джордж Пульман также начал сокращать зарплату и число работающих. Но при этом он не уменьшил арендную плату за жилье в городе, которым фактически владела его компания.

Белый город привлек к себе людей и защищал их, Черный город теперь принимал их обратно, в преддверии зимы – с ее антисанитарией, голодом, жестокостью и насилием.

* * *

Холмс почувствовал, что и для него пришло время покинуть Чикаго. Давление кредиторов и семей стало почти непереносимым.

Первое, что он сделал, – устроил пожар на верхнем этаже своего «замка». Возгорание нанесло минимальный ущерб его собственности, но Холмс предъявил требование выплатить 6000 долларов по страховому полису, оформленному на его вымышленное имя «Хайрэм С. Кэмпбелл». Сыщик по имени Ф. Г. Коуи, нанятый одной из страховых компаний, почувствовал, что дело нечисто, и начал подробное расследование. Хотя Коуи и не нашел прямых доказательств поджога, он был убежден, что пожар – дело рук Холмса или кого-то из его подельников. Он посоветовал страховщикам оплатить предъявленный иск, но только Хайрэму С. Кэмпбеллу и только в том случае, если Кэмпбелл явится за деньгами лично.

Холмс не мог потребовать выплатить деньги ему, поскольку теперь Коуи уже знал, кто он такой. В обычных обстоятельствах он бы просто нанял кого-то другого, кто прикинулся бы Кэмпбеллом и потребовал бы выплатить ему страховку, но в последнее время Холмс стал действовать крайне осторожно. Опекуны Минни Вильямс отправили адвоката, Уильяма Кеппа, для розыска Минни и защиты ее недвижимого имущества. Опекун Анны, преподобный доктор Блэк, нанял частного детектива, который появился в доме Холмса. К тому же продолжали приходить письма от Сиграндов, Смайтов и других родителей. Пока никто еще не обвинил Холмса в нечестной игре, но интенсивность этой новой волны расследований была намного сильнее, да и косвенных улик было намного больше, чем прежде. Хайрам С. Кэмпбелл так никогда и не потребовал страхового возмещения.

Холмс понял, что расследование Коуни имело и другие, более опасные последствия. В процессе сбора информации о Холмсе тот преуспел в том, что расшевелил и объединил кредиторов Холмса: поставщиков мебели, скобяных и металлических изделий, продавцов велосипедов и других бизнесменов, которых Холмс обманул за прошедшие пять лет. Теперь кредиторы наняли адвоката по имени Джордж Б. Чемберлен, юрисконсульта чикагского коллекторского агентства «Лафайет», который донимал Холмса еще тогда, когда тот отказывался платить компании, изготавливавшей печи, за улучшение конструкции камеры обжиговой печи, установленной в его доме. Впоследствии Чемберлен заявлял, что именно он был первым человеком в Чикаго, заподозрившим Холмса в совершении преступлений.

Осенью 1893 года Чемберлен связался с Холмсом и пригласил его на встречу в свой офис. Холмс посчитал, что его встреча с Чемберленом будет проходить без свидетелей, но, придя в офис адвоката, он увидел перед собой две дюжины кредиторов со своими адвокатами и полицейского детектива.

Это удивило, но не смутило Холмса. Он поздоровался с присутствующими за руки и, встретив злобные взгляды кредиторов, опустил голову. Накал сразу снизился на несколько градусов. Он добился того, чего хотел.

Чемберлен планировал, что эта встреча станет как бы капканом, с помощью которого можно будет разрушить тот невозмутимый фасад, за которым скрывался Холмс, и был прямо-таки поражен способностью Холмса сохранять безмятежную беззаботность, несмотря на злобный настрой присутствующих. Чемберлен объявил Холмсу, что его общая задолженность всем собравшимся в его офисе кредиторам составляет как минимум 50 000 долларов.

Холмс воспринял это заявление спокойно, выражение его лица оставалось по-прежнему смиренным. Он понимал их озабоченность. Он признал, что допустил промахи в бизнесе. Его амбиции были несоизмеримы с его возможностями расплатиться по долгам. Все было бы прекрасно, все долги были бы погашены, если бы не паника 1893 года, которая разорила его и повергла в прах его надежды, так же как и надежды неисчислимого количества других бизнесменов в Чикаго, да и по всей стране.

Невероятно, но Чемберлен видел, что некоторые из кредиторов сочувственно кивали головами.

Глаза Холмса наполнились слезами. Он принес кредиторам свои глубочайшие и самые искренние извинения. А потом он предложил решение: он оплатит долги, передав собравшейся здесь группе закладную, обеспеченную различной собственностью, находящейся в его владении.

Услышав это, Чемберлен едва не рассмеялся, но один из присутствующих адвокатов настоятельно советовал кредиторам принять предложение Холмса. Чемберлен поразился, видя, что фальшивое раскаяние Холмса, казалось, разжалобило кредиторов. А ведь еще за несколько минут до этого кредиторы настаивали на том, чтобы детектив арестовал Холмса, как только тот войдет в офис. И вот теперь они хотели обсудить, что будет дальше.

Чемберлен велел Холмсу пройти в соседнюю комнату.

Холмс повиновался и покорно ждал решения кредиторов.

А встреча продолжалась, и обстановка становилась все более накаленной – адвокат, который прежде хотел принять закладную Холмса, вышел из офиса Чемберлена и прошел в комнату, где сидел Холмс, якобы для того, чтобы глотком воды промочить горло. Между ним и Холмсом состоялся разговор. Что произошло потом, не совсем понятно. Чемберлен позже утверждал, что этого адвоката настолько разозлило его требование категорически отклонить все предложенное Холмсом, что он поставил Холмса перед фактом: кредиторы снова склоняются к тому, чтобы его арестовать. Впрочем, нельзя исключить возможности того, что Холмс попросту предложил адвокату денег за эту информацию или пустил в ход свое фальшивое раскаяние и слезливое сожаление, которыми и склонил адвоката к тому, чтобы привести кредиторов к консенсусу.

После их беседы адвокат вернулся в кабинет, где проходила встреча.

А Холмс сбежал.

Вскоре после этого он направился в Форт-Уэрт, штат Техас, чтобы как можно лучше воспользоваться землей Минни Вильямс. У него были свои планы в отношении этого земельного участка. Он продаст часть земли, а на оставшейся построит трехэтажное здание, точную копию своего дома в Энглвуде. Пока суд да дело, он будет использовать эту землю в качестве залога для кредитов и для займов, взятых под расписку. Он предвкушал, что его ждет процветающая и приятная жизнь, которая продлится, по крайней мере, до тех пор, пока не настанет время перебираться в другой город. Он пригласил в гости своего подельника Бенджамина Питзела и свою новую невесту, миниатюрную и симпатичную мисс Джорджиану Йок. Перед самым отъездом из Чикаго Холмс получил страховой полис компании «Фиделити мьючуал лайф ассосиэйшн оф Филаделфиа», застраховав жизнь Питзела на 10 000 долларов.

 

Сумерки

В течение всего октября посещаемость выставки сильно увеличилась, поскольку все больше людей понимали, что времени на то, чтобы полюбоваться Белым городом, остается все меньше. 22 октября число платных посетителей составило 138 011 человек. Всего двумя днями раньше оно составило 244 127 человек. Теперь подъем на Колесе Ферриса ежедневно совершали двадцать тысяч человек, на 80 процентов больше, чем в начале месяца. Все надеялись, что число посетителей будет продолжать расти и ко дню церемонии закрытия выставки, назначенному на 30 октября, оно превзойдет рекордное число, зафиксированное в День Чикаго.

Для того чтобы привлечь как можно больше посетителей в заключительный период работы выставки, Фрэнк Миллет решил каждый день сделать праздничным: с музыкой, речами, фейерверками и высадкой самого «Колумба» из полномасштабных копий «Ниньи», «Пинты» и «Санта-Марии», построенных в Испании для выставки. Миллет нанял актеров, исполнявших роли Колумба и его капитанов; команды состояли из матросов, которые привели каравеллы в Чикаго. Миллет договорился с павильоном «Садоводство и огородничество» о временной аренде тропических растений и деревьев и о размещении их на берегу озера. Он планировал также засыпать прибрежную полосу опавшими листьями дубов и кленов, чтобы подчеркнуть тот важный факт, что Колумб причалил к берегу осенью, невзирая на то, что живые пальмовые листья были совершенно не похожи на мертвые опавшие листья местных деревьев. Сойдя на берег, Колумб должен был воткнуть свою шпагу в землю и объявить Новый Свет владением Испании, а его люди в это время, расположившись вокруг него, приняли позы и придали своим лицам такие выражения, которые в точности соответствовали тому, что было изображено на двухцентовой почтовой открытке, выпущенной в честь открытия Колумба. А при этом, как писала «Трибюн», индейцы, нанятые для участия в шоу Буффало Билла и других ярмарочных представлениях, «внимательно и настороженно взирали» на высадившуюся группу, издавали тревожные беспорядочные крики и бегали «взад-вперед» по берегу. Этот сценарий, по замыслу Миллета, должен был перенести посетителей выставки «на 400 лет назад» – несмотря на то, что испанские каравеллы тащили к берегу паровые буксиры.

Однако первый большой день наступил для мэра Гаррисона – День американских городов, отмечавшийся в воскресенье 28 октября. Пять тысяч мэров и членов городских муниципальных советов приняли приглашение Гаррисона почтить выставку своим присутствием. Среди них были мэры Сан-Франциско, Нового Орлеана и Филадельфии. Какие-либо документальные свидетельства присутствия или отсутствия на этом торжестве мэра Нью-Йорка неизвестны.

В то утро Гаррисон обрадовал репортеров, подтвердив, что циркулирующие слухи о нем и юной мисс Энни Говард являются обоснованными и что они планируют сочетаться законным браком 16 ноября.

Само торжество началось после полудня, когда он, поднявшись на трибуну, выступил перед собравшимися мэрами с речью. По мнению друзей, он никогда не выглядел таким красивым, таким жизнерадостным.

Он высоко оценил замечательные преобразования, произошедшие в Джексон-парке. «Вы только взгляните на него теперь! – призвал он своих коллег. – Эти здания, этот зал; многовековая мечта поэтов воплотилась в жизнь благодаря неистовому вдохновению архитекторов». Призывая собравшихся в свидетели, он объявил: «Я и сам воспрял духом (наверняка это был намек, адресованный мисс Говард), и я верю, что еще увижу тот день, когда Чикаго станет самым большим городом Америки и третьим по величине городом на земном шаре». Ему было уже шестьдесят восемь лет, но он объявил, обращаясь к аудитории: «Я намерен прожить еще не менее полувека и в конце этого срока увидеть, как будет трястись Лондон от страха, что Чикаго его превзошел…»

Глядя на мэра Омахи , он великодушно предложил ему сделать Омаху пригородом Чикаго.

Сменив тему, он продолжал: «Я чувствую себя подавленным и нездоровым, когда, глядя на эту величественную выставку, думаю о том, что ей суждено превратиться в прах», – он надеялся, что снос ярмарочных строений можно будет осуществить быстро, и процитировал недавнее замечание Бернэма: «Пусть она проходит; она должна пройти, а поэтому пусть она проходит». Так давайте же поднесем к ней горящий факел и сожжем ее. Я согласен с Бернэмом. Если мы не можем сохранить ее в нынешнем виде даже до следующего года, я за то, чтобы поднести к ней факел и сжечь ее. Пусть она уходит в сияющую высь к вечному небу».

* * *

Прендергаст потерял терпение. Его визит в офис корпорации адвокатов – ведь по всем правилам, это был его офис – закончился тем, что его подвергли унижению. Они открыто насмехались над ним. Самодовольно ухмылялись. Ведь Гаррисон обещал ему эту работу. Что же он должен сделать, чтобы привлечь к себе внимание мэра? Все посланные им почтовые открытки ни к чему не привели. Никто не ответил ему, никто не принял его всерьез.

В День американских городов, в два часа дня Прендергаст вышел из дома своей матери и пошел к обувному мастеру на Милуоки-авеню. Он заплатил сапожнику четыре доллара за бывший в употреблении шестизарядный револьвер. Он знал, что револьверы этой модели не гарантированы от случайного выстрела при толчке или падении, поэтому он зарядил барабан пятью патронами, а гнездо напротив бойка оставил пустым.

Позднее он получит подтверждение, что эта предосторожность была явно нелишней.

* * *

В три часа – примерно в это время Гаррисон произносил речь – Прендергаст вошел в расположенное в центральном Чикаго административное здание «Юнити», в котором находился офис губернатора штата Джона П. Алтгелда.

Прендергаст был бледен и выглядел необычайно взволнованным. Дежурный по зданию счел его манеру поведения опасной и не разрешил ему войти.

Прендергаст вышел на улицу.

* * *

Уже почти стемнело, когда Гаррисон, покинув Джексон-парк, поехал в северном направлении сквозь холодный вечерний смог к своему особняку на Эшленд-авеню. За эту неделю температура резко понизилась, опустившись в ночное время до тридцати градусов, и небо казалось постоянно пасмурным. К семи часам Гаррисон добрался до дому. Повозившись недолго с окном первого этажа, он сел ужинать со своими двумя детьми, Софи и Престоном. У мэра были и другие дети, но они были уже взрослыми и жили отдельно. Ужин, конечно же, не обошелся без арбуза.

В самый разгар ужина, примерно в семь тридцать, кто-то позвонил в колокольчик входной двери. Мэри Хэнсон, горничная, открыла дверь и увидела худощавого молодого человека с гладко выбритым лицом и коротко стриженными черными волосами. Вид у него был нездоровый. Он попросил позвать мэра.

Вообще-то в этой просьбе не было ничего необычного. Вечерние визиты посторонних людей были обычным делом в этом доме на Эшленд-авеню, и Гаррисон гордился своей доступностью для любого гражданина Чикаго, независимо от его социального положения. Сегодняшний посетитель выглядел более убогим и несчастным по сравнению с другими, да и поведение его казалось странным. Но тем не менее Мэри Хэнсон попросила его снова прийти через полчаса.

* * *

Тот день для мэра был не только волнующим, но и утомительным. Он заснул, сидя за столом. Вскоре после восьми часов его сын вышел из-за стола и пошел в свою комнату, чтобы переодеться и направиться на встречу, назначенную на более позднее время где-то в городе. Софи тоже поднялась в свою комнату, собираясь писать письмо. Дом был удобным, с хорошим освещением. Мэри Хэнсон и другие слуги собрались на кухне, намереваясь поужинать.

Ровно в восемь часов вновь позвонил колокольчик на входной двери, и снова Мэри Хэнсон пошла открывать дверь.

На пороге стоял тот же самый молодой человек. Мэри попросила его подождать в вестибюле и пошла, чтобы пригласить мэра.

«Было около восьми, когда я услышал какой-то шум, – вспоминал сын Гаррисона, Престон. – Я даже испугался – шум был такой, как будто со стены упала картина». Софи тоже слышала этот звук, вслед за которым раздался крик отца. «Я не знала, что и подумать, – рассказывала она, – моей первой мыслью было, что это, возможно, одна из ширм в дальнем конце вестибюля упала на пол. А услышав голос отца, я подумала, что он зевает. У него была привычка сопровождать зевок громким звуком».

Престон, выйдя из своей комнаты, увидел дымок, поднимающийся из вестибюля. Спускаясь по ступенькам лестницы, он услышал еще два громких хлопка. «Звук последнего выстрела был громким и отчетливым, – рассказывал он. – Я понял, что стреляли из револьвера». Этот звук, по его словам, «был похож на взрыв в люке».

Вбежав в прихожую, он обнаружил отца, лежащего на спине в окружении слуг; в воздухе стоял запах пороховой гари. Но крови было очень немного. Бросившись к отцу, Престон закричал: «Папа, ты не ранен, правда?»

Мэр сам ответил сыну. «Да, – сказал он. – В меня стреляли. Я умру».

С улицы прозвучали еще три выстрела. Кучер выстрелил из своего револьвера, чтобы привлечь полицию, затем выстрелил в Прендергаста, и Прендергаст выстрелил в ответ.

На шум выстрелов прибежал один из соседей, Уильям Дж. Чалмерс, который подложил под голову Гаррисона снятое с себя и сложенное вчетверо пальто. Гаррисон сказал ему, что пуля попала ему в сердце, но Чалмерс не поверил словам мэра. Крови почти не было видно.

Они даже поспорили.

Чалмерс успокаивал Гаррисона, уверяя его, что его сердце не затронуто пулей.

«А я говорю, что пуля у меня в сердце, – резко оборвал его Гаррисон. – Это моя смерть».

Через несколько мгновений его сердце перестало биться.

«Он умер рассерженным, – сказал Чалмерс, – из-за того, что я ему не поверил. Даже в смерти он оставался убедительным и властным».

* * *

Прендергаст пришел в ближайший полицейский участок, расположенный на Дисплейнс-стрит, и, обратившись к дежурному сержанту О. З. Барберу, спокойным голосом объявил: «Закрывайте меня; я тот самый человек, что только что убил мэра». Сержант отказывался верить ему до тех пор, пока Прендергаст не протянул ему револьвер, от которого все еще исходил сильный запах пороха. Осмотрев барабан, Барбер обнаружил, что четыре гнезда подряд пусты, а в пятом еще находится патрон. Шестое гнездо тоже было пустым.

Барбер спросил Прендергаста, почему он застрелил мэра.

«Потому что он не оправдал моего доверия. Я поддержал его предвыборную кампанию, и он за это обещал назначить меня на должность муниципального юрисконсульта. Но он не сдержал своего слова».

* * *

Выставочная компания отменила церемонию закрытия. Не будет «Юбилейного марша» , не будет высадки Колумба, не будет выступлений Харлоу Хигинботэма, Джорджа Девиса, Берты Палмер; не будет вручения наград, не будет похвальных слов в адрес Бернэма и Олмстеда, не будет «Салюта Колумбии» ; не будет массового исполнения «Доброго старого времени» . Вместо всего этого церемония закрытия будет представлять собой мемориальное собрание в «Фестивальном зале». Начали входить приглашенные, органист, сидевший за органом с гигантскими трубами, заиграл «Похоронный марш» Шопена. В зале было так холодно, что распорядитель объявил, что мужчины могут не снимать шляпы.

Преподобный доктор Дж. Х. Бэрроуз прочел молитву и благословил присутствующих, после чего по просьбе руководства выставки прочел речь, которую Хигинботэм приготовил для первоначально запланированной церемонии. Мысли, высказанные в этой речи, и сейчас еще, казалось, не утратили своей значимости; особо сильное действие на присутствующих произвел один пассаж: «Мы поворачиваемся спиной к прекраснейшей мечте цивилизации, и мы уже почти готовы обратить ее в прах, – читал Бэрроуз. – Но ведь это подобно смерти дорогого нам друга».

Зрители медленно выходили из зала под холодное серое небо.

Ровно в четыре сорок пять – время захода солнца – военный корабль «Мичиган» выстрелил из одного из своих орудий; за этим выстрелом последовало еще двадцать, и во время этого салюта тысяча человек молча встали под каждый из флагов выставки. С последним выстрелом орудия «Мичигана» огромный флаг, развевавшийся над Административным корпусом выставки, упал на землю. Одновременно с ним упала тысяча других флагов, и многочисленные трубачи и фаготисты, собравшиеся на Суде Чести, заиграли «Звездное знамя» и «Америка» . Двести тысяч человек, у многих из которых текли слезы, подхватили эти песни.

Выставка завершилась.

* * *

Кортеж Картера Гаррисона, состоявший из шестисот экипажей, растянулся на несколько миль. Процессия двигалась медленно и почти бесшумно среди черного моря мужчин и женщин, одетых в траурные одежды. За катафалком с черным гробом Гаррисона, идущим во главе кортежа, следовала его любимая кентуккийская кобыла под пустым седлом, к которому были приторочены скрещенные стремена. Повсюду белые флаги, символизировавшие Белый город, были приспущены до середины флагштоков. Тысячи мужчин и женщин, прикрепивших на грудь значки со словами «Наш Картер», в молчании наблюдали, как экипажи с главными людьми города проходили мимо. Армор, Пульман, Шваб, Филд, Маккормик, Уорд.

И Бернэм.

Для него этот путь был особенно тяжелым. Он не так давно уже проходил его во время похорон Джона Рута. Выставка началась со смерти и смертью она сейчас заканчивалась.

Процессия была настолько велика, что остановившийся на одном месте человек мог наблюдать за ее прохождением не менее двух часов. К тому времени, когда она достигла Грейслендского кладбища, расположенного в северной части города, спустились сумерки и мягкий туман укутал землю. Длинные ряды полицейских выстроились по обеим сторонам дорожки, ведущей к кладбищенской часовне, сложенной из красного кирпича. Чуть в стороне стояли пятьдесят певчих Объединенных немецких певческих обществ.

Когда-то Гаррисону довелось слушать их пение на одном из пикников, и он шутя попросил их спеть на его похоронах.

* * *

Убийство Гаррисона обрушилось на город подобно тяжелому занавесу. Время как бы разделилось на то, что было до, и на то, что стало после. В других обстоятельствах городские газеты печатали бы на своих страницах нескончаемые серии статей о значении и последствиях выставки, но сейчас эти темы по большей части обходили молчанием. Выставка все еще оставалась открытой; неофициально она работала еще и 31 октября, а поэтому множество мужчин и женщин пришли на нее с прощальным визитом, как будто для того, чтобы выразить уважение усопшему родственнику. Обозреватель одной из газет, Тереза Дин, описывала, что сказала ей одна заплаканная женщина: «Это прощание столь же печальное, как и любое другое, которое мне довелось пережить за все прожитые мною годы». Уильям Стид, британский редактор, брат которого, Герберт, описывал открытие выставки, прибыл в Чикаго из Нью-Йорка в ночь накануне официального закрытия, однако со своим первым визитом на выставке побывал только на следующий день. Он утверждал, что ничего из виденного им в Париже, Риме или Лондоне не выглядит так блистательно и совершенно, как Суд Чести.

В тот вечер выставка была освещена в последний раз. «Под звездным небом расстилалось озеро, темное и мрачное, – писал Стид, – но на его берегах в блеске и сиянии стоял город бледно-кремового цвета, прекрасный, как мечта поэта, и молчаливый, как город мертвых».

 

Черный город

Выставка оказалась неспособной к тому, чтобы в течение долгого времени оказывать влияние на Черный город. После ее формального закрытия тысячи рабочих присоединились к громадной армии безработных и бездомных, нашедших приют среди огромных и заброшенных дворцов выставки. «По прошествии ужасной зимы, наставшей после закрытия Всемирной выставки, эти несчастные люди выглядели худыми и изголодавшимися, – писал романист Роберт Геррик в романе «Паутина жизни». – Расточительный город вложил все свои силы в это прекрасное предприятие и, показав миру сей превосходный цветок своей энергии, рухнул… Одежда непомерных размеров, которую пошил для себя город, оказалась слишком большой для него; мили пустых магазинов, отелей, многоквартирных домов ясно свидетельствовали о его усохшем, скукожившемся состоянии. Десятки тысяч человеческих существ, заманенных в этот когда-то праздничный, многообещающий город громадными зарплатами, остались на мели, без еды, без права укрыться в его пустующих зданиях». Это был явный контраст и к тому же чрезвычайно мучительный. «Что за зрелище! – восклицал Рей Стэннард Бейкер в своем журнале «Эмэрикен кроникл». – Какое человеческое падение после великолепия и расточительности Всемирной выставки, двери которой закрылись совсем недавно! Высоты величия, гордости, возвышенности, выставленные напоказ в течение одного месяца, а в течение другого глубина человеческого несчастья, страдания, холод, голод».

В эту первую жестокую зиму Чарльз Арнольд, фотограф Бернэма, сделал множество снимков по различной тематике. На одних был заснят утопающий в мусоре павильон «Машиностроение» с закопченными стенами. На одной из стен расплывалось пятно от брошенной емкости с какой-то темной жидкостью. У основания колонны стоял огромный ящик – по всей вероятности, жилище безработного сквоттера . «Форменное запустение, – писала колумнистка Тереза Дин в репортаже о своем посещении Джексон-парка 2 января 1894 года. – Лучше вообще сюда не ходить. Если бы вокруг вас не было толпы страждущих, вы протянули бы руки и с молитвой на устах, попросили бы все снова вернуть назад. Это выглядит жестоким, именно жестоким угощать нас таким зрелищем; погрузить нас в волшебный сон и на шесть месяцев отправить в плаванье на небеса, а затем вычеркнуть все это из наших жизней».

Через шесть дней после ее посещения произошли первые пожары, которые уничтожили несколько строений, включая великолепный перистиль. На следующее утро «Большая Мэри», покрытая сколами и грязью, стояла над кучей закопченной стали, скрученной в огне.

Эта зима явилась суровым испытанием для американских тружеников. Юджин Дебс  и Самуэль Гомперс все больше воспринимались рабочими как спасители, а воротилы чикагского бизнеса как дьяволы. Джордж Пульман продолжал сокращать рабочие места и урезать зарплату, не снижая плату за аренду жилья – и это при том, что чистый доход его компании превысил 60 миллионов долларов. Его друзья предостерегали его от излишнего упрямства и недооценки озлобленности рабочих. Он вывез свою семью из Чикаго, а самые лучшие изделия из фарфора надежно спрятал. 11 мая 1894 года две тысячи рабочих его компании объявили забастовку при поддержке Американского профсоюза железнодорожников, возглавляемого Дебсом. В стране начались и другие забастовки, а Дебс приступил к планированию всеобщей забастовки, которая должна была начаться в июле. Президент Кливленд ввел в Чикаго федеральные войска под командованием генерала Нельсона А. Майлса, занимавшего до этого пост Высшего государственного представителя на Колумбовой выставке. Майлс без восторга встретил свое новое назначение. Он чувствовал, что разрастание беспорядков грозило чем-то беспрецедентным, «более опасным и чреватым последствиями, намного более серьезными в сравнении с тем, что происходило до этого». Однако он подчинился приказу, и бывший Высший государственный представитель на выставке стал готовиться к тому, чтобы драться с людьми, ее построившими.

Забастовщики блокировали поезда и поджигали железнодорожные вагоны. 5 июля 1894 года загорелись – что было делом рук поджигателей – семь самых больших дворцов выставки: огромный павильон архитектора Поста «Изготовление продукции. Основы научных знаний»; Административное здание с куполом работа Ханта, Золотые двери Салливана и все остальные, стоявшие на площади Суда Чести. Мужчины и женщины, живущие в домах, построенных в районе Петли, собрались на крышах высоток, таких как «Рукери», здание Масонского братства, здание Общества трезвости и других, откуда смотрели на полыхающий вдали огромный пожар. Пламя поднималось на сотни футов в ночное небо, освещая своим светом темную поверхность озера.

Пусть с опозданием, но желание Бернэма воплотилось в жизнь. «Никакого сожаления, – констатировала «Чикаго трибюн», – скорее чувство удовольствия от того, что эта сцена Колумбова юбилея будет уничтожена по частям, а не вся разом фирмой по сносу домов».

* * *

Позднее, в следующем году, произошло чудо:

«Сотни людей, отправившихся в Чикаго для того, чтобы посмотреть выставку, пропали бесследно и о них никогда больше не слышали, – сообщала газета «Нью-Йорк уорлд». – Список «пропавших», появившийся после закрытия выставки, был очень длинным, и во многих случаях такие исчезновения объяснялись нечестной игрой «пропавших». Могло ли быть так, что эти посетители выставки, впервые приехавшие в Чикаго, нашли дорогу к «замку» Холмса, руководствуясь посланными им обманчивыми рекламами, для того, чтобы никогда не вернуться назад? Может быть, он и построил свой «замок» так близко к выставке, чтобы собирать свои жертвы, что называется, оптом?..»

Первоначально у полиции Чикаго не было ответов на эти вопросы, разве что довод, с которым соглашались все: в Чикаго во время проведения выставки пропасть было очень легко.

Тайны «замка» Холмса неожиданно прояснились, но произошло это благодаря настойчивости действовавшего в одиночку детектива из одного далекого города, который горько оплакивал свою собственную утрату.

 

Часть IV. Раскрытая жестокость

 

1895

 

«Собственность Г. Г. Холмса»

Детектив Фрэнк Гейер был крупным мужчиной с приятным честным лицом и большими моржовыми усами; во взгляде его глаз и в манере поведения чувствовалась какая-то недавно обрушившаяся на него беда. Он был одним из лучших детективов полиции Филадельфии, где прослужил двадцать лет, в течение которых расследовал и раскрыл не менее двухсот убийств. Он изучил сам процесс убийства и мотивы, побуждающие к нему, изучил его неизменные приемы и шаблоны. Мужья убивали жен, жены убивали мужей, бедняки убивали друг друга; мотивы убийств всегда были одни и те же: деньги, ревность, страсть и любовь. Редко какой-либо убийца использовал в своем преступлении мистические элементы, о которых прочитал в купленной за десять центов книжке рассказов сэра Артура Конан Дойля. Однако поначалу полученное Гейером задание – а было это в июне 1895 года – было не совсем обычным. Необычность заключалась в том, что подозреваемый уже находился в заключении; он был арестован семь месяцев назад по обвинению в мошенничестве в отношении страховой компании и в настоящее время содержался в филадельфийской тюрьме «Мойаменсинг».

Этим подозреваемым был врач, назвавшийся Маджеттом, но он был более известен под псевдонимом Г. Г. Холмс. Он жил раньше в Чикаго, где вместе с подельником Бенджамином Питзелем управлял отелем во время работы Всемирной Колумбовой выставки в 1893 году. Затем они переехали в Форт-Уэрт в Техасе, оттуда перебрались в Сент-Луис, после чего объявились в Филадельфии, совершая по пути разнообразные махинации. В Филадельфии Холмс получил обманным путем 10 000 долларов у страховой компании «Фиделити мьючуал лайф ассосиэйшн», для чего инсценировал смерть держателя страхового полиса, Бена Питзела. Холмс оформил страховку в чикагском офисе этой компании в 1893 году, незадолго до закрытия выставки. Заподозрив мошенничество, страховая компания обратилась за помощью к Национальному детективному агентству Пинкертона – «Глаз, который никогда не спит» – с просьбой разыскать Холмса. Оперативники агентства напали на его след в Берлингтоне, штат Вермонт, и проследовали за ним в Бостон, где по их просьбе полиция его арестовала. Холмс признался в мошенничестве и дал согласие на экстрадицию в Филадельфию для судебного разбирательства. На этом дело и было закрыто. Но сейчас, в июне 1895 года, появились неопровержимые улики, свидетельствующие о том, что Холмс не просто инсценировал смерть Бена Питзела, но убил его, после чего придал делу вид, будто смерть произошла в результате несчастного случая. Теперь пропавшими были объявлены и трое детей Питзела – Эллис, Нелли и Говард, – которых в последний раз видели в обществе Холмса.

Гейеру было поручено разыскать детей. Его пригласили присоединиться к расследованию, которое вел окружной прокурор Филадельфии, Джордж С. Грэхем, который в течение многих лет привык полагаться на помощь и содействие Гейера в наиболее чувствительных для города делах. На этот раз Грэхем дважды обдумывал свое приглашение, поскольку знал, что всего два месяца назад Гейер потерял свою жену, Марту, и двенадцатилетнюю дочь, Эстер, погибших при пожаре, возникшем в их доме.

* * *

Допрос Холмса в камере не дал Гейеру ничего нового. Холмс настойчиво заверял его, что, когда он в последний раз видел детей Питзела, они были живыми и ехали с женщиной по имени Минни Вильямс туда, где скрывался их отец.

Скользкий и угодливый Холмс показался Гейеру эдаким ловким хамелеоном. «Холмс в основном делал ставку на ложь, приукрашенную некими витиеватыми драпировками, – писал Гейер, – и все его рассказы украшены такими яркими и впечатляющими драпировками, которые, как он считал, усилят достоверность его заявлений. Рассказывая, он делал все, чтобы выглядеть откровенным; переходил на патетический тон, когда пафос мог быть более всего ему полезен; он произносил слова с дрожью в голосе, при этом его глаза часто становились влажными; манера его речи внезапно и быстро менялась, становясь решительной и волевой, словно его память вдруг преподносила ему поводы для негодования или решимости, извлекая их из-под пластов нежных и болезненных воспоминаний, которые только что трогали его сердце».

Холмс утверждал, что спрятал труп, похожий на Бена Питзела, поместив его на втором этаже дома, арендованного специально для выполнения задуманного мошенничества. Случайно или в силу непроизвольного стечения каких-то зловещих обстоятельств, этот дом располагался позади городского морга, в нескольких кварталах от здания городской мэрии. Холмс признался в том, что при размещении там трупа он постарался придать ему такой вид, как будто Питзел погиб в результате случайного взрыва. Он залил растворителем верхнюю часть трупа и поджег ее, после чего расположил тело на полу так, чтобы солнечные лучи падали прямо на него. Когда тело было обнаружено, лицо разложилось и его черты стали неузнаваемыми. Холмс добровольно вызвался помочь коронеру провести идентификацию. В морге он не только помог найти отличительную бородавку на шее мертвого мужчины, а, вытащив собственный ланцет, сам же и удалил эту бородавку, после чего как бы между прочим протянул ее коронеру.

Коронер изъявил желание, чтобы кто-либо из родственников Питзела присутствовал при идентификации. Жена Питзела, Кэрри, была больна и не могла прийти. Вместо себя она прислала свою вторую по старшинству, четырнадцатилетнюю дочь Эллис. Помощники коронера положили тело так, чтобы Эллис были видны только зубы Питзела. Ей показалось, что это был труп ее отца. Страховая компания произвела страховую выплату. После этого Холмс отправился в Сент-Луис, где жила семья Питзела. Пока Эллис находилась под его влиянием, он убедил Кэрри позволить ему взять с собой еще двух ее детей, объяснив это тем, что их отец, вынужденный прятаться, очень хочет увидеть их. Он взял с собой одиннадцатилетнюю Нелли и восьмилетнего Говарда и, обремененный тремя детьми, отправился в это странное и печальное путешествие.

Из писем Эллис Гейер понял, что она поначалу воспринимала эту поездку как что-то похожее на приключение. В письме к матери, датированном 20 сентября 1894 года, Эллис писала: «Жаль, что ты не смогла увидеть того, что видела я». В этом же письме она выражала свое отвращение к приторно-сладким манерам Холмса. «Я не выношу, когда он называет меня деткой, малышкой, дорогушей и подобными дрянными словами». На следующий день она написала новое письмо: «Мама, ты когда-нибудь видела или пробовала красные бананы? А я уже съела три штуки. Они такие большие, что мне их даже и не обхватить, и я могу лишь придерживать такой банан, зажав его между большим и указательным пальцами». После отъезда из Сент-Луиса Эллис не получала никаких вестей из дому и боялась, что здоровье ее матери, возможно, еще больше ухудшилось. «Получила ли ты 4 моих письма, не считая этого? – писала Эллис. – Ты еще лежишь в постели или можешь ходить? Я очень хочу получить от тебя хоть какое-нибудь известие».

Одним из нескольких фактов, ставших известных детективу Гейеру, было то, что ни одно из писем Эллис не дошло до Кэрри Питзел. Находясь под надзором Холмса, Эллис и Нелли постоянно писали матери и отдавали эти письма Холмсу, надеясь, что он отправит их по почте. Но напрасно – ни одного письма он так и не отправил. Вскоре после его ареста полиция обнаружила жестяную коробку с надписью «Собственность Г. Г. Холмса», в которой среди прочих документов была и дюжина писем от этих девочек. Он хранил их в коробке, словно это были ракушки, собранные на пляже.

Теперь миссис Питзел не находила себе места от охвативших ее волнения и дурного предчувствия, несмотря на недавние заверения Холмса о том, что Эллис, Нелли и Говард находятся в Лондоне под неусыпным присмотром Минни Вильямс. Розыскные действия, предпринятые Скотланд-Ярдом, не обнаружили следов никого из них. Сам Гейер испытывал слабую надежду, что его поиски закончатся более результативно. «Ведь с того момента, когда кто-либо слышал что-либо об исчезнувших детях, прошло более чем полгода, – писал Гейер, – это никоим образом не выглядело легкой задачей, к тому же все заинтересованные в этом деле вообще не верили в то, что дети будут когда-либо найдены. Однако окружной прокурор полагал, что необходимо предпринять еще одну, последнюю попытку отыскать детей, хотя бы ради страждущей матери, если других причин нет. В моей работе не было каких-либо ограничений, мне всего лишь было предписано действовать сообразно собственной логике и при проведении расследования следовать в том направлении, которое укажут мне обнаруженные улики».

* * *

Гейер приступил к розыску вечером 26 июня 1895 года; это был жаркий вечер жаркого лета. Ранее в июне зона «постоянно высокого» атмосферного давления обосновалась над штатами, расположенными в середине Атлантического побережья, и в течение всего периода 90-х годов являлась решающим фактором, определяющим температуру в Филадельфии. В сельской местности преобладало влажное безветрие. Даже в ночное время воздух в вагоне поезда Гейера был спертым и сырым. Из мужского купе несло сигарным дымом, а при каждой остановке поезда в вагоне слышались громкое кваканье лягушек и стрекот сверчков.

На следующий день, когда поезд быстро шел по затянутым теплым туманом низинам Пенсильвании и Огайо, Гейер перечитывал копии детских писем, ища в них что-либо, на что он сначала не обратил внимания и что могло бы хоть как-то направить его поиски. Эти письма не только представляли собой неопровержимые доказательства того, что дети были с Холмсом, но и содержали географические сведения, по которым Гейер мог составить примерный маршрут их путешествия с Холмсом. Как оказалось, их первая остановка была в Цинциннати.

Детектив Гейер прибыл в Цинциннати в половине восьмого вечера в четверг, 27 июня, и поселился в «Палас-отеле». На следующее утро он пришел в Главное управление городской полиции, чтобы представиться ее начальнику и сообщить о своем задании. Ему в помощь назначили детектива Джона Шнукса, с которым Гейера связывали давние приятельские отношения.

Гейер надеялся по письмам детей реконструировать их дальнейшее путешествие из Цинциннати. Но сделать это было не так легко. Для достижения поставленной цели он, помимо собственной головы, располагал еще несколькими подручными средствами: блокнотом для записей, пачкой фотографий и детскими письмами. С детективом Шнуксом они составили список всех отелей Цинциннати, расположенных вблизи железнодорожного вокзала, а затем пешком обошли их все, чтобы проверить регистрацию и попытаться обнаружить хоть какие-то следы присутствия в каком-либо из них Холмса и детей. То, что Холмс регистрировался в отеле под вымышленным именем, не вызывало никаких сомнений, поэтому Гейер имел при себе его фотографии и даже изображение плоского чемодана с детскими вещами. С того времени, когда дети писали свои письма, прошло много месяцев, однако Гейера не покидала надежда, пусть слабая, на то, что кто-нибудь вспомнит этого мужчину с тремя детьми.

Но как раз в этом, как нередко случается, он и ошибался.

* * *

Детективы тащились от одного отеля к другому. День становился все жарче и жарче. Они вели себя вежливо и корректно, нигде не проявляя нетерпения, несмотря на то, что всюду им надо было представляться и снова, уже в который раз, пересказывать одну и ту же историю.

Идя по Сентрал-авеню, они зашли в небольшой и недорогой отель, «Атлантик хаус». Так же как и при посещении других отелей, они попросили клерка, сидевшего за стойкой, показать им книгу регистрации постояльцев. Просмотр книги они начали со среды, 28 сентября 1894 года, с того дня, когда Холмс, уже подчинивший себе Эллис, забрал Нелли и Говарда из их дома в Сент-Луисе. Гейер полагал, что Холмс с детьми приехал в Цинциннати позднее в тот же день. Гейер, водивший пальцем по странице, остановился на записи «Алекс Э. Кук», постоялец, который согласно записи в регистрационном журнале путешествовал с тремя детьми.

При виде этой записи память Гейера буквально всколыхнулась. Холмс и раньше пользовался этим псевдонимом, когда арендовал дом в Берлингтоне, в штате Вермонт. К тому же до этого момента Гейер видел много записей, сделанных рукой Холмса, и почерк, которым была сделана запись в гостиничном гроссбухе, он узнал сразу.

Согласно регистрационному журналу «Кук» и дети остановилась в гостинице всего на одну ночь. Но из писем девочек Гейер знал, что они оставались в Цинциннати еще одну ночь. Казалось странным, что Холмс обрек себя на дополнительные хлопоты, переезжая из одного отеля в другой, но по своему опыту Гейер знал, что делать какие-либо предположения, касающиеся поведения преступника, всегда опасно. Они со Шнуксом поблагодарили дежурного за его внимание и готовность помочь и направились наводить справки в других отелях.

Солнце стояло высоко, на улицах парило. Цикады посылали друг другу скрежещущие сообщения с каждого дерева. Они зашли в отель «Бристоль», расположенный на пересечении Шестой улицы и Вайн-стрит, и выяснили, что 29 сентября 1894 года постоялец, назвавшийся «А. Э. Куком», поселился в этом отеле с тремя детьми. Гейер показал дежурному клерку фотографии, и тот сразу узнал своих постояльцев: Холмса, Эллис, Нелли и Говарда. Они выписались из отеля на следующее утро, в воскресенье 30 сентября. Эта дата явно вписывалась в хронологию событий: из писем детей Гейеру было известно, что утром в воскресенье они покинули Цинциннати и под вечер прибыли в Индианаполис.

Однако Гейер пока не спешил покидать Цинциннати. Он обдумывал ситуацию. Пинкертоны еще раньше выяснили, что Холмс иногда арендовал дома в городах, в которых останавливался во время своих поездок – именно так он и поступил в Берлингтоне. Гейер и Шнукс решили побывать в местных агентствах по продаже и аренде недвижимости.

Поиски привели их в конце концов в офис некоего Дж. С. Томаса на Третьей Западной улице.

В Холмсе было нечто такое, что привлекало к нему внимание людей, потому что и самому Томасу, и его клерку он запомнился. Холмс снял дом номер 305 на Поплар-стрит, оформив аренду на «А. С. Хейса» и заплатив внушительный аванс.

По словам Томаса, датой подписания договора аренды была пятница, 28 сентября 1894 года, то есть день, когда Холмс вместе с детьми прибыл в Цинциннати. В снятом доме Холмс прожил всего два дня.

Томас не мог сообщить детективам никаких других подробностей, но посоветовал им обратиться к женщине по имени Генриетта Хилл, жившей в соседнем доме с домом, снятым Холмсом.

Гейер и Шнукс тут же, не теряя времени, направились к мисс Хилл, которая оказалась не только наблюдательной, но и весьма словоохотливой особой. «Честно говоря, мне практически нечего вам сообщить», – сказала она, однако на самом деле рассказала им многое.

* * *

Впервые она увидела своего нового соседа в субботу 29 сентября, когда фургон для перевозки мебели остановился напротив только что снятого дома. Из фургона вышли мужчина и мальчик. Больше всего внимание мисс Хилл привлекло то, что фургон фактически был пустым и, кроме железной печи, показавшейся ей непомерно большой для такого дома, в нем ничего не было.

Эта печь показалась мисс Хилл настолько странной, что она поделилась своими наблюдениями с соседями. На следующее утро Холмс появился перед ее входной дверью и сказал ей, что он вообще-то не намерен задерживаться в этом доме. Если ей понадобится печь, добавил он, она может ею воспользоваться.

У детектива Гейера появилось предчувствие, что Холмс, по всей вероятности, почувствовав излишнее внимание к себе соседей, решил поменять планы. Но что это были за планы? В свое время Гейер писал: «Я не мог тогда оценить истинную цель аренды дома на Поплар-стрит и доставки туда этой огромной печи». Он был, однако, уверен в том, что «ухватился за ниточку», которая приведет его к детям.

Помня о том, что писали в своих письмах девочки, Гейер знал следующую точку своего маршрута. Он поблагодарил детектива Шнукса за совместную работу и поспешил на поезд, идущий в Индианаполис.

* * *

В Индианаполисе было еще жарче. В полном безветрии вялые листья свешивались с веток, словно руки покойника.

Ранним воскресным утром Гейер пришел в полицейский участок, где ему дали нового помощника из местных детективов, Дэвида Ричардса.

Одну часть их маршрута определить было легко. Нелли Питзел в своем письме из Индианаполиса писала «мы в Английском о.». Детектив Ричардс знал, о каком месте идет речь. «Английский отель».

В журнале регистрации постояльцев отеля Гейер нашел запись от 30 сентября: «три ребенка по фамилии Кеннинг». Кеннинг, как он знал, была девичья фамилия Кэрри Питзел.

Однако все оказалось не так просто. Согласно записи в регистрационном журнале, дети выписались из отеля на следующий день, в понедельник, 1 октября. Гейеру было известно из тех же самых писем, что дети оставались в Индианаполисе еще по крайней мере на неделю. А Холмс, по-видимому, повторил тот же трюк, который он проделал в Цинциннати.

Гейер начал то же методическое прочесывание, к которому прибег в Цинциннати. Он и детектив Ричардс проверяли отель за отелем, но не могли обнаружить никаких следов детей.

Однако им повезло найти нечто другое.

В регистрационном журнале отеля «Серкл Парк» они обнаружили запись «Миссис Джорджия Говард». Говард, как было известно Гейеру, был одним из близких подельников Холмса. Он полагал, что эта женщина могла быть последней женой Холмса, Джорджианой Йок. В регистрационном журнале было отмечено, что «миссис Говард» поселилась в отель в воскресенье, 30 сентября 1894 года, и провела в нем четыре дня.

Гейер показал фотографии хозяйке отеля, некой миссис Родиус, которая узнала и Холмса, и Йок, но никого из детей не узнала. Миссис Родиус объяснила, что она и Йок подружились. Беседуя с нею, Йок сообщила, что ее супруг «очень состоятельный человек, он является владельцем недвижимости и скотоводческих ранчо в Техасе; у него также есть дорогая недвижимость в Берлине, в Германии, куда они намерены направиться сразу, как только супруг уладит свои дела в бизнесе настолько, чтобы можно было на время оставить их без присмотра».

Само пребывание этих людей в отелях вызывало немалое недоумение. Как мог предположить Гейер, Холмс в тот воскресный день, 30 сентября, каким-то образом умудрился развезти трех детей и свою жену по разным отелям в одном городе, но так, что они не подозревали о существовании друг друга.

Но куда после этого делись дети?

Гейер и Ричардс просмотрели журналы регистрации постояльцев во всех отелях и пансионах Индианаполиса, но никаких следов исчезнувших детей обнаружить им не удалось.

Индианаполисская версия, которой следовал в своем расследовании Гейер, казалось, зашла в тупик, когда Ричардс вдруг вспомнил, что отель «Серкл Хаус» в осенние месяцы 1894 года был открыт, но потом закрылся. Он и Гейер, наведя справки в других отелях, выяснили, кто управлял отелем «Серкл Хаус», и узнали от ранее работавшего в этом отеле клерка, что журнал регистрации постояльцев находится в одной из адвокатских контор в центре города.

Записи в журнале велись небрежно, но среди гостей, остановившихся в отеле в понедельник, 1 октября, Гейер нашел строчку, которую искал: «Трое детей Кеннинг». В журнале было записано, что дети прибыли из Галва, штат Иллинойс – города, в котором выросла миссис Питзел. Гейер сразу почувствовал острую необходимость поговорить с бывшим управляющим этого отеля и выяснил, что тот в настоящее время управляет питейным заведением в Западном Индианаполисе. Имя его было Герман Экелоу.

Гейер объяснил, чем он занимается, и сразу же предъявил Экелоу имеющийся у него набор фотографий Холмса и детей Питзела. После недолгого молчания Экелоу сказал, что точно видел их. Этот человек на фотографии заходил в его отель.

А дети… их он помнил более отчетливо и рассказал детективу, чем именно они ему запомнились.

* * *

До этого момента Гейер знал о пребывании детей в Индианаполисе только то, что вычитал из писем, найденных в той самой жестяной коробке. Между 6 и 8 октября Эллис и Нелли написали, по крайней мере, три письма, которые перехватил Холмс. Эти короткие письма были написаны второпях, но проливали некоторый, хотя и слабый, свет на повседневную жизнь детей и близкие к подневольным условия существования, в которых их держал Холмс. «Мы все в порядке, – писала Нелли в воскресенье, 6 октября. – Сегодня немного теплее. Тут ездит столько тележек, что даже не можешь услышать свои мысли. Я сперва написала тебе письмо хрустальным пером… Оно все из стекла, и надо быть осторожной, чтобы не разбить, а у меня всего пять центов».

Эллис написала письмо в тот же день. Она дольше всех жила в разлуке с матерью, и для нее это путешествие было и утомительным, и печальным. Было воскресенье, шел проливной дождь. Она была простужена и читала «Хижину дяди Тома» – читала уже столько времени, что у нее начало рябить в глазах. «А я думаю, что это воскресенье будет тянуться так долго, как я не знаю что… А почему ты мне не пишешь? Я ведь не получила от тебя ни одного письма с того дня, как уехала, и послезавтра будет уже три недели с этого момента».

В понедельник Холмс передал девочкам письмо от миссис Питзел, что побудило Эллис немедленно ответить ей, приписав: «Кажется, ты ужасно скучаешь по дому». В этом письме, которое Холмс так и не отправил, Эллис сообщала матери, что с маленьким Говардом бывает трудно сладить. «Однажды утром мистер Х. попросил меня сказать Говарду остаться на следующее утро в номере, потому что он ему понадобится и он придет, возьмет его и они вместе пойдут куда-то». Но Говард не послушался, и когда Холмс пришел за ним, мальчика нигде не могли найти. Холмс разозлился.

Несмотря на свою печаль и скуку, Эллис все-таки отыскивала в жизни некоторые приятные моменты, о которых считала необходимым сообщить матери. «Вчера мы ели картофельное пюре, виноград, курицу и каждый получил по стакану молока, каждый получил мороженое, потом большая тарелка, на которой лежал хороший ломоть лимонного пирога-торта, ведь правда, что это очень хорошая еда?»

Тот факт, что детей так хорошо кормили, мог бы успокоить миссис Питзел, получи она это письмо. Но все, однако, было не так, о чем бывший управляющий теперь рассказал Гейеру.

Каждый день Экелоу посылал своего старшего сына в номер, в котором жили дети, чтобы позвать их покушать. Мальчик часто рассказывал отцу, что заставал детей плачущими, «похоже, они были убиты горем, страдали по дому и хотели увидеть свою маму или узнать хоть что-нибудь о ней», – писал Гейер. Горничная-немка Каролина Клаусманн часто бывала в номере, где жили дети, и наблюдала те же мучительные сцены. Она переехала в Чикаго, сказал Экелоу. Гейер сразу же записал ее имя в блокнот.

«Холмс говорил, что Говард – очень нехороший мальчик, – вспоминал Экелоу, – и он пытался его куда-нибудь пристроить, в какое-нибудь детское учреждение, или поручить его какому-либо фермеру – вот так он хотел избавиться от ответственности за мальчика и необходимости смотреть за ним».

В душе Гейера теплилась надежда на то, что дети все еще живы, как утверждал Холмс. Несмотря на двадцать лет, проработанных в полиции, Гейер с трудом мог поверить в то, что кто-то способен убить троих детей, тем более без всякой на то причины. Зачем Холмсу понадобилось возить детей из города в город и тем самым обрекать себя на беспокойство и лишние расходы, если его целью было их убийство? Зачем он купил каждому из них хрустальное перо, водил их в зоопарк в Цинциннати и позаботился о том, чтобы все получили по куску лимонного пирога и мороженое?

* * *

Гейер направился в Чикаго, но чувствовал при этом глубокое нежелание уезжать из Индианаполиса – «что-то, казалось, подсказывало ему, что Говард так и не уехал отсюда живым». В Чикаго он, к своему великому удивлению, узнал, что управление городской полиции ничего не знает о Холмсе. Он разыскал Каролину Клаусманн, которая теперь работала в «Швейцарском отеле» на Кларк-стрит. Стоило ему показать ей фотографии детей, как ее глаза наполнились слезами.

Гейер поспешил на поезд, шедший в Детройт, город, из которого Эллис писала свои последние письма, найденные в жестяной коробке.

* * *

У Гейера постепенно формировалось отношение к человеку, которого он разрабатывал. В личности Холмса не было ничего рационального, но его поведение, казалось, следовало какой-то ранее выбранной модели. Гейер знал, что искать в Детройте, и с помощью уже другого полицейского детектива начал терпеливое прочесывание отелей и пансионатов. Хотя он рассказывал заготовленную историю и показывал фотографии не одну сотню раз, он никогда при этом не чувствовал усталости, всегда проявлял терпение и вежливость. В этом была его сила. Его слабость была в его вере в то, что зло имеет границы.

Он вновь взял след детей, а параллельно с ним нашел и регистрационные записи о Холмсе и Йок, но в этот раз он открыл нечто еще более странное, а именно – в этот период времени Кэрри Питзел и двое других ее детей, Дейззи и совсем крошечный Уортон, также поселились в том же самом отеле, в отеле, который назывался «Отель Гейса». К своему великому удивлению, Гейер понял, что Холмс передвигает три разные группы путешественников с места на место, как будто это были не люди, а детские игрушки.

Обнаружил он и еще кое-что.

Во время переходов от одного жилья к другому он понял, что Холмс не только держал Кэрри отдельно от Эллис, Нелли и Говарда: он поместил их в детские учреждения, находившиеся в трех кварталах друг от друга. Внезапно истинный смысл того, что проделал Холмс, дошел до него.

Он перечитал последнее письмо Эллис. Он писала своим бабушке и дедушке в воскресенье, 14 октября, в тот самый день, когда ее мать вместе с Дейззи и малышом поселились в «Отеле Гейса». Это письмо было самым печальным из всех. Эллис и Нелли простудились, а погода сделалась почти зимней. «Передайте маме, что мне очень нужно пальто, – писала Эллис. – Я совсем окоченела в этой курточке». Отсутствие у детей зимней одежды заставляло их безвылазно, изо дня в день, сидеть в своей комнате. «Мы с Нелл только и можем, что рисовать, но я так устаю от сидения на одном месте, что могла бы встать и полететь. Я хочу вас всех увидеть. Я так скучаю по дому, что и не знаю, как мне быть. Наверное, Уортон уже начал ходить, верно? Хорошо бы он был здесь, тогда и время проходило бы быстрее».

Гейер был потрясен. «Ведь когда эта бедная маленькая девочка Эллис писала своим бабушке и дедушке в Галву, штат Иллинойс, жалуясь на холод и передавая сообщение для матери, прося более подходящую и более теплую одежду, мечтая о том, чтобы крошка Уортон помог им скоротать время – пока этот измученный одинокий ребенок писал это письмо, ее мать, ее сестра и такой желанный Уортон находились всего в десяти минутах ходьбы от нее – и находились в этом месте еще пять следующих дней».

Для Холмса это была игра. И Гейер это понял. Он обладал ими всеми и упивался своим владением.

Одна приписанная к письму фраза Эллис продолжала стучать у Гейера в голове:

«Говард, – приписала она, – сейчас не с нами».

 

Тюрьма «Мойаменсинг»

Холмс сидел в своей камере в тюрьме «Мойаменсинг» – большом здании с башней и зубчатыми стенами, построенном на пересечении Десятой улицы и Рид-стрит, в южной части Филадельфии. Водворение в тюремную камеру его, казалось, не сильно беспокоило, хотя он оспаривал его юридическую обоснованность. «Самое большое унижение я испытываю от того, что я заключенный, и оно убивает меня намного более жестоко, чем любое из неудобств, которые я должен здесь переносить», – писал он. Хотя фактически он вообще не подвергался никаким унижениям. Если он чувствовал что-нибудь, то лишь самодовольство, проистекающее из того, что пока никто не мог предъявить ему никаких конкретных доказательств того, что он убил Бена Питзела или его до сих пор не найденных детей.

Его поместили в одиночную камеру размером девять на четырнадцать футов с узким зарешеченным окном на внешней стене и единственной голой электрической лампочкой, которую охранник выключал каждый вечер в девять часов. Стены камеры были выкрашены в чисто-белый цвет. Каменные стены тюрьмы помогали противодействовать жаре, охватившей весь город, да и большую часть страны, но ничего не помогало бороться с влажностью, которой всегда печально славилась Филадельфия. Она словно натягивала на Холмса и его собратьев-заключенных плащи из мокрой шерсти, но на это он вроде бы пока не обращал внимания. Холмс вел себя как примерный заключенный – вернее сказать, самый примерный из примерных заключенных. Он вел своего рода игру, целью которой было получение определенных уступок от тюремного начальства и надсмотрщиков. Ему было разрешено носить свою одежду, «иметь при себе часы и некоторые другие бытовые мелочи». Он нашел возможность покупать еду, а также газеты и журналы – все это ему доставляли в камеру. Он был в курсе того, как растет его скандальная общенациональная известность. Был он и в курсе того, что Фрэнк Гейер, полицейский детектив из Филадельфии, который допрашивал его в июне, был сейчас на Среднем Западе, где разыскивал детей Питзела. Предпринимаемые им разыскные действия привели Холмса в восторг, поскольку удовлетворяли его постоянную потребность во внимании и давали ему ощущение власти над детективом. Ведь он знал, что поиски Гейера окажутся тщетными.

Камера Холмса была меблирована кроватью, стулом и письменным столом, за которым он и сочинял свои мемуары. Он приступил к ним, по его собственным словам, еще прошлой зимой – а точнее, 3 декабря 1894 года.

Он начал свои мемуары, обращаясь к читателю на манер баснописца: «Пойдем со мной, если ты хочешь, в крошечную, спокойную деревню в Новой Англии, угнездившуюся среди живописных холмов штата Нью-Гэмпшир… Здесь в 1861 году я, пишущий эти страницы, Герман В. Маджетт, и родился. У меня нет оснований предполагать, что первые годы моей жизни отличались от жизни, которой живут другие сельские мальчики». Время и место рождения были указаны верно, но представление своего детства в виде типичной деревенской идиллии было несомненной выдумкой. Именно это и является одной из определяющих характеристик психопатов, которые умели лгать по желанию еще в детстве и отличались необычайной жестокостью по отношению к животным и другим детям и часто совершали акты вандализма, отдавая при этом предпочтение поджогам, наиболее благоприятно воздействующим на их психику.

Холмс вставил в свои мемуары «тюремный дневник», который, по его утверждениям, он вел со дня водворения в тюрьму «Мойаменсинг». Однако более вероятно то, что написание дневника он затеял для изложения своих мемуаров, надеясь использовать их в качестве средства для придания большей достоверности своим заверениям в невиновности и выставления себя в образе доброго и благочестивого человека. Он утверждал, что в дневнике зафиксировал для себя ежедневное расписание, целью которого было обеспечение здорового образа жизни. Просыпаясь ежедневно в шесть тридцать утра, он принимал так называемую «обязательную губковую ванну», после чего делал уборку в камере. Завтракал он в семь часов. «Я не буду больше есть никакого мяса, в этом я решил себя строго ограничивать». Он назначил себе физические упражнения, после которых до десяти часов читал газеты. «С 10 до 12 и с 2 до 4 во все дни недели я занимался тем, что изучал свои прежние медицинские конспекты, а также предметы, которые проходил в колледже, в том числе стенографию, французский и немецкий языки». Остаток дня он посвящал чтению периодики и книг, взятых в библиотеке.

В своем дневнике он записал, что читает «Трильби» Джорджа дю Морье , о молодой певице, Трильби О’Фаррелл и ее влечении к гипнотизеру Свенгали. Холмс написал, что «эта часть романа очень понравилась».

В другом месте дневника Холмс писал то, что подсказывало ему сердце.

В записи, датированной 16 мая 1895 года, он писал: «Сегодня мой день рождения. Мне уже 34 года. Интересно, напишет ли мне мама, как это бывало в прежние годы…»

На другой странице он подробно описывал визит своей последней жены Джорджианы Йок. «Она страдала, и хотя прикладывала героические усилия к тому, чтобы скрыть это от меня, все было напрасно: через несколько минут я попрощался с ней, понимая, что она уходит от меня с неподъемным камнем на душе, а это причиняло мне более тяжкие страдания, чем любая смертельная схватка. Пока я не буду уверен в том, что ее ничто не раздражает и ей ничего не грозит, каждый новый день будет для меня подобен смерти заживо».

* * *

Из своей камеры Холмс написал длинное письмо Кэрри Питзел, сочинив его так, что его осведомленность о том, что вся его почта прочитывается полицией, стала понятной. Он уверял ее, что Эллис, Нелли и Говард вместе с мисс В. находятся в Лондоне, и только в том случае, если полиция будет подробно проверять подлинность его истории, тайна детей может быть раскрыта. «Я заботился о детях так, словно это мои собственные дети, а вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы судить обо мне лучше, чем эти совершенно незнакомые мне люди. Бен не сделал мне ничего плохого, так же как и я ему, мы же были друг другу ближе, чем братья. Мы ни разу не поссорились. Снова скажу вам – он значил для меня слишком много, чтобы я мог убить его, даже если у меня не было способа поступить иначе. А что касается детей, я никогда не поверю, пока не услышу от вас, что, по-вашему, их нет в живых или что я, по вашему мнению, причастен к этому. Ведь зная меня так, как знаете меня вы, можете ли вы представить меня убивающим маленького, невинного ребенка, в особенности без всякой на то причины?»

Он объяснил женщине, почему она не получает писем от детей. «Они, без сомнения, пишут вам письма, которые мисс В. ради собственной безопасности скрывает».

* * *

Холмс внимательно прочитывал ежедневные газеты. Из газет было ясно, что розыски детектива пока не дали каких-либо результатов. Холмс не сомневался в том, что Гейеру скоро придется прекратить свою охоту и вернуться в Филадельфию.

Подобная перспектива несказанно радовала его.

 

Арендатор

В воскресенье, 7 июля 1895 года, детектив Гейер начал свои разыскные работы в Торонто, где городской отдел полиции выделил ему в помощь детектива Элфа Кадди. Гейер и Кадди прочесывали отели и пансионы Торонто и после нескольких дней поисков выяснили, что и здесь Холмс также одновременно перемещал все три группы путешественников.

Холмс и Йок остановились в «Уокер-хаусе»: «Г. Хау с женой, Коламбус».

Миссис Питзел в «Юнион-хаусе»: «Миссис С. А. Адамс с дочерью, Коламбус».

Девочки в «Альбионе»: «Эллис и Нелли Кеннинг, Детройт».

Говарда никто не вспомнил.

Теперь Гейер и Кадди начали искать записи в документах агентств по недвижимости и общаться с хозяевами домов, сдаваемых в аренду, но Торонто был намного больше, чем те города, где Гейер до этого проводил разыскные мероприятия. Задача казалась неразрешимой. Утром в понедельник, 15 июля, он проснулся, видя перед собой в перспективе еще один день одуряющей рутины, но, придя в Главное управление полиции, нашел там детектива Кадди в необычайно хорошем настроении. Появилась тонкая зацепка, которая показалась Кадди обещающей. Один из жителей города по имени Томас Райвс, прочитав в одной из городских газет словесный портрет Холмса, подумал, что он смахивает на мужчину, который в октябре 1894 года снимал дом № 16 на Сент-Винсент-стрит, расположенный рядом с его домом.

Гейер был осторожным и осмотрительным. Оживленное описание в прессе его миссии и его приезд в Торонто породили тысячи предположений и версий – все оказались бесполезными.

Кадди согласился, что последняя ниточка тоже может оказаться ловлей собственной тени, но в ней, по крайней мере, просматривается мысль о том, что надо сменить метод поиска.

* * *

К тому моменту Гейер сделался национальной знаменитостью, американской версией Шерлока Холмса. Отчеты о его поездках появлялись в газетах, выходящих по всей стране. В те дни сама возможность того, что некий мужчина, возможно, убил троих детей, все еще считалась ужасным событием, выходящим за рамки нормального. Было что-то в поисках, которые детектив Гейер вел в одиночку в течение всего изнуряюще жаркого лета, что приковало к нему всеобщее внимание. Он стал живым воплощением того, что людям нравилось думать о себе: ему поручают ужасное дело, но он исполняет его хорошо, несмотря на все трудности. Миллионы людей просыпались каждое утро, надеясь прочитать в газетах, что этот преданный делу детектив отыскал наконец пропавших детей.

Растущая общенациональная известность мало трогала Гейера. Он уже почти месяц вел поиски, а чего он добился? Казалось, что каждый новый этап расследования порождал дополнительные вопросы. Зачем Холмс возил с собой детей? Чего ради он предпринимал переезд из города в город по какому-то непонятному маршруту? Какой силой обладал Холмс, что мог подчинить себе всех?

Холмс обладал еще чем-то, чего Гейер просто не мог понять. Каждое преступление имеет свой мотив. Но сила, которая двигала Холмсом, казалось, существовала где-то вне мира, известного Гейеру.

Он постоянно приходил к одному и тому же заключению: Холмс наслаждался собой. Он затеял эту аферу со страховкой ради денег, но все, что за этим последовало, он делал лишь для того, чтобы развлечься и повеселить себя. Холмс пробовал свою силу, с помощью которой ломал жизни людей.

Больше всего раздражало Гейера то, что главный вопрос все еще оставался без ответа: где дети сейчас?

* * *

Томас Райвз, радушно встретивший детективов, оказался симпатичным шотландцем солидного возраста. Он объяснил, почему человек, арендовавший соседний дом, привлек его внимание. Во-первых, он въехал в дом практически без мебели – матрас, старая кровать и необычно большой ящик. В один из дней новый сосед зашел к Райвзу попросить на время лопату, сказав, что хочет выкопать в погребе яму для хранения картофеля. На следующее утро он вернул лопату, а на следующий день вывез из дома этот ящик. Больше Райвз его не видел.

Детектив Гейер ожил, почувствовав прилив сил. Он попросил Райвза встретить его перед домом его бывшего соседа ровно через час; после этого он и Кадди поспешили к риелтору, оформлявшей аренду дома. Не вдаваясь в подробности, Гейер показал ей фотографию Холмса, которого она сразу же узнала. Он показался ей очень симпатичным, с удивительно голубыми глазами.

«Все складывается слишком удачно для того, чтобы оказаться правдой», – писал Гейер впоследствии.

Быстро пожав ей руку, он и Кадди поспешили на Сент-Винсент-стрит. Райвз уже ждал их перед домом.

На этот раз уже Гейер попросил у него лопату, и через минуту Райвз принес ему тот же самый инструмент, который давал соседу.

* * *

Дом выглядел на редкость привлекательным: фронтон на главном фасаде, наклоненный под крутым углом, и зубчатая отделка делали его похожим на сказочный пряничный домик, и единственным отличием было то, что тот домик одиноко стоял в лесной чаще, а этот в центре Торонто на красивой улице, почти вплотную заставленной симпатичными домами, окруженными газонами и заборами из штакетника, украшенного лилиями. Плети цветущих ломоносов обвивали столб веранды.

Текущая съемщица, миссис Дж. Армбраст, открыла им дверь. Райвз представил ей детективов. Они вошли в центральный коридор, деливший дом на две трехкомнатные половины. Гейер попросил разрешения осмотреть подвал.

Миссис Армбраст провела детективов в кухню, сдвинула с пола линолеум, прикрывавший квадратный люк. Стоило детективам открыть его, как запах сырой земли распространился по кухне. В неглубоком подвале было очень темно. Миссис Армбраст принесла лампы. Гейер и Кадди спустились по крутым ступенькам лестницы, больше похожей на стремянку, в маленькое подвальное помещение, длина которого была примерно десять футов, а ширина не более четырех. Лампы светили дрожащим оранжевым светом, от которого тени детективов казались непомерно большими. Согнувшись под нависавшими над головой балками, Гейер и Кадди пробовали землю, втыкая в нее штык лопаты. В юго-западном углу Гейер нашел место, которое казалось свежевскопанным – штык вошел в нее необычайно легко.

«Стоило прокопать лишь небольшое отверстие, – вспоминал Гейер, – как газы вырвались из-под земли, и зловоние стало непереносимым».

На глубине трех футов они обнаружили человеческую кость.

* * *

Они пригласили местного гробовщика В. Д. Хамфри помочь извлечь останки. Гейер и Кадди осторожно спустились обратно в подвал. Хамфри спрыгнул вслед за ними.

Зловоние уже распространилось по всему дому. Миссис Армбраст была потрясена.

Привезли гробы.

Люди похоронной команды гробовщика оставили их в кухне.

* * *

Дети были погребены нагими. Эллис лежала на боку, голова покоилась в западном конце могилы. Нелли лежала лицом вниз, покрывая телом Эллис. Ее густые черные волосы, тщательно заплетенные в косы, лежали вдоль спины, такие аккуратные, словно она их только что расчесала и заплела. Мужчины расстелили на полу погреба простыню.

Начали они с Нелли.

«Мы поднимали ее как можно более осторожно, – вспоминал Гейер, – но в связи с тем, что тело уже разложилось, вес ее свесившихся вниз и заплетенных в косы волос потащил за собой скальп с ее головы».

Они обнаружили еще кое-что: у Нелли были ампутированы стопы. Во время обследования жилища, которое после обнаружения трупов провела местная полиция, никаких следов Нелли в доме обнаружено не было. Поначалу это казалось какой-то непонятной тайной, но потом Гейер вспомнил, что Нелли была косолапой. Холмс лишил ее ног, рассчитывая таким образом избавиться от улики, которая могла помочь в идентификации трупа.

* * *

Миссис Питзел прочла в утренней газете о том, что нашлись ее девочки. Она поехала к друзьям в Чикаго, и поэтому Гейер не смог отправить ей телеграмму. Она спешно выехала поездом в Торонто. Гейер, встретив ее на вокзале, отвел в отель «Розин-хаус», в котором жил сам. Она выглядела истомленной, печальной и, казалось, вот-вот лишится чувств. Гейер подбодрил ее, поднеся к носу пузырек с нюхательной солью .

На следующий день после полудня Гейер и Кадди зашли за ней, чтобы отвести в морг. Они взяли с собой коньяк и нюхательную соль. Позже Гейер писал: «Я предупредил ее, что, кроме волос и зубов Эллис, она не сможет увидеть абсолютно ничего, а у Нелли она сможет увидеть только волосы. Мои слова, казалось, вызвали у нее состояние, близкое к параличу; мы опасались, что с ней может случиться обморок».

Бригада коронера предприняла все возможное, чтобы сделать процедуру осмотра менее болезненной. Они удалили кожу и плоть с черепа Эллис и тщательно вычистили ее зубы, после чего прикрыли ее тело парусиновой простыней, а на лицо положили лист бумаги с вырезами, через которые просматривались зубы – именно так филадельфийский коронер готовил процедуру идентификации трупа ее отца.

Они вымыли волосы Нелли и аккуратно разложили их на простыне, покрывавшей тело Эллис.

Кадди и Гейер встали по обе стороны миссис Питзел и ввели ее в покойницкую. Зубы Эллис она опознала сразу. Повернувшись к Гейеру, она спросила: «Где Нелли?» и буквально в ту же секунду заметила длинные черные, заплетенные в косы волосы дочери.

* * *

Коронер, будучи не в состоянии обнаружить на трупах какие-либо следы насилия, предположил, что Холмс закрыл девочек в этом большом ящике, а затем подал туда газ из клапана газового трубопровода лампового освещения. И действительно, полиция, найдя ящик, обнаружила на одной его поверхности просверленное отверстие, закрытое самодельной затычкой.

«Ничему я так не удивлялся, – писал Гейер, – как той очевидной легкости, с которой Холмс убил этих двух маленьких девочек, причем в самом центре города Торонто, не вызвав при этом ни у одного человека ни малейшего подозрения». Он был уверен, что, если бы Грэхем не решил поручить ему проведение разыскных работ, «эти убийства так никогда и не были бы раскрыты, и миссис Питзел сошла бы в могилу, так и не узнав, живы ее дети или мертвы».

Хотя Гейер и считал, что нахождение девочек было «одним из самых значительных эпизодов моей жизни», его удовлетворенность была неполной, поскольку о судьбе Говарда не было ничего известно. Миссис Питзел отказывалась верить, что Говард мертв: она «буквально вцепилась в надежду на то, что он в конце концов будет найден живым».

Даже Гейер в глубине души не расставался с надеждой на то, что в этом случае Холмс не врал и что поступил с ребенком именно так, как говорил клерку в Индианаполисе.

«Так был ли он [Говард] помещен в какое-либо детское учреждение, о чем Холмс намекал в разговоре, или был спрятан в каком-то неизвестном и недостижимом месте? Был он жив или мертв? Я был озадачен и буквально пребывал в замешательстве, а поэтому действовал на ощупь, как будто находился в полной темноте».

 

Живой труп

В Филадельфии утром 16 июля 1895 года – в тот день, когда о находках детектива Гейера в Торонто напечатали все национальные газеты, – из канцелярии окружного прокурора по телефону было передано срочное приказание начальнику тюрьмы «Мойаменсинг» ни под каким видом не давать заключенному Холмсу утренние газеты. Приказ подписал заместитель окружного прокурора Томас В. Барлоу. Он рассчитывал удивить Холмса этой новостью, надеясь, что она подействует на того настолько сильно, что он, осознав ситуацию, расскажет обо всех своих делах.

Приказ Барлоу пришел в тюрьму слишком поздно. Охранник, посланный перехватить утренние газеты, нашел Холмса сидящим за столом и читающим газету – при этом он был настолько спокоен, будто читал прогноз погоды.

В своих мемуарах Холмс утверждал, что эта новость действительно повергла его в состояние шока. Он писал, что газеты ему принесли, как обычно, в восемь тридцать утра, «и еще не успев раскрыть до конца первую страницу, я увидел огромный заголовок, объявляющий об обнаружении трупов в Торонто. На какой-то момент я не поверил, что такое возможно; я даже был склонен предположить, что это обычная газетная утка, какие часто появлялись на ранних этапах расследования этого дела…». Но вдруг, писал он, ему стало понятно, что произошло в действительности. Минни Вильямс убила их или заказала кому-то это двойное убийство. Холмс знал, что у нее был знакомый с сомнительной репутацией по кличке Резак. Первой его мыслью было то, что это убийство замыслила Минни Вильямс, а выполнил его Резак. Все это было настолько ужасным, что попросту не укладывалось у него в голове. «Я оставил попытки дочитать статью до конца, поскольку перед моими глазами стояли два маленьких личика, которые я видел в тот момент, когда в спешке уходил от них; я чувствовал на губах робкие невинные детские поцелуи, и в моих ушах снова звучали искренние слова прощания – и тут я осознал, что на меня свалилось еще одно бремя, которое уйдет со мной в могилу… Я думаю, что на этот раз я наверняка лишился бы чувств, если бы мне не приказали срочно приготовиться к тому, чтобы ехать в офис окружного прокурора».

То утро было жарким. Холмса везли по Брод-стрит на север, к зданию мэрии. Воздух, которым он дышал, казалось, был липким, как конфета ириска. В офисе окружного прокурора его допросил Барлоу. Газета «Филадельфия паблик леджер» писала, «что гениальная способность Холмса выкручиваться из любого положения внезапно пропала. Два часа он просидел под градом сыпавшихся на него вопросов, не проронив ни слова. Его никак нельзя было назвать испуганным, но положение, в котором он оказался, явно не сулило ему ничего хорошего».

Сам Холмс писал об этом так: «Я был не в состоянии сносить его обвинения и не мог ответить на большинство его вопросов». Он сказал Барлоу, что мисс Вильямс и ее подельник Резак, по всей вероятности, убили также и Говарда.

Холмса перевезли обратно в тюрьму «Мойаменсинг». Он начал усердно искать издателя своих мемуаров, надеясь быстро подготовить их для печати и с их помощью настроить общественное мнение в свою пользу. Если сейчас он не может напрямую и непосредственно применить свою силу убеждения, то, по крайней мере, попытается сделать это косвенным образом. Он заключил сделку с журналистом по имени Джон Кинг, взявшимся за издание книги и распространение ее на рынке.

В письме к Кингу он писал: «Я считаю, что вы должны получить от «Нью-Йорк гералд» и «Филадельфия пресс» все имеющиеся у них публикации и снова пустить в печать те из них, которые сочтем полезными для нашего дела». Особый интерес он проявлял к фотографии, помещенной в «Гералд», где был с бородой. Ему также хотелось заполучить «мои собственноручные подписи обоими именами (Холмс и Маджетт), выгравировать их и, обработав гальванически, поместить их оттиски под этим портретом». Он хотел сделать все это как можно быстрее, чтобы к тому времени, когда рукопись будет готова, все составляющие книги были бы под рукой и готовы для издания.

Он дал Кингу и несколько маркетинговых советов: «Как только книга будет опубликована, снабдите ею газетные киоски в Филадельфии и в Нью-Йорке. Затем наймите надежных рекламщиков-зазывал, которые будут работать здесь, в Филадельфии, во второй половине дня. Возьмите на некоторое время в рекламный оборот одну хорошую улицу, затем вернитесь на нее через полчаса, чтобы забрать деньги. Бессмысленно делать это в первой половине дня, когда люди заняты на работе. Будучи студентом, я занимался подобного рода рекламированием и уже тогда понял, что этот метод успешный.

Ну а потом, если вам не скучно в дороге, побывайте в местах, описанных в этой книге; проведите по несколько дней в Чикаго, Детройте и Индианаполисе. Снабдите книгами продавцов газетных киосков в этих городах, чтобы они могли давать комментарии и отвечать на вопросы покупателей – это тоже поспособствует продажам…»

Понимая, что это письмо также будет прочитано тюремными властями, Холмс использовал его, чтобы хотя бы косвенным путем еще раз попытаться убедить их в своей невиновности. Он настоятельно просил Кинга о том, что, когда маркетинговые дела приведут его в Чикаго, он должен будет пойти в тот самый отель и получить у менеджера, регистрирующего постояльцев, свидетельство, что Минни Вильямс останавливалась там с Холмсом спустя значительное время после того, как ее посчитали умершей. Это свидетельство следует также заверить у служащих отеля.

«Если она тогда была трупом, – писал Холмс Кингу, – то она, несомненно, была на редкость живым трупом».

 

«Весь ужас этих дней»

Это был странный момент для Гейера. Он ведь проверил каждую зацепку, побывал в каждом отеле, не пропустил ни одного пансиона, ни одного риелторского агентства, и вот теперь ему предстояло начать все поиски заново. И с чего? По какой дороге он еще не прошел? Погода по-прежнему была жаркой, словно насмехалась над ним.

Интуиция подсказывала ему, что Холмс убил Говарда в Индианаполисе. Он вернулся туда 24 июля и вновь получил в помощники детектива Дэвида Ричардса, но теперь Гейер обратился к прессе. На следующий день все городские газеты сообщили о его прибытии. Десятки людей пришли в отель, где он остановился, чтобы высказать ему свои предположения, где, по их мнению, он должен искать Говарда. «Число таинственных личностей, арендовавших дома в Индианаполисе и в его окрестностях, множилось изо дня в день», – писал Гейер. Он и Ричардс тащились по жаре от офиса к офису, от дома к дому и не находили ничего. «Один за другим наступали и проходили дни, но я продолжал пребывать в окружающей меня темноте, которая не желала рассеиваться. Мне начинало казаться, будто наглый, но умный преступник перехитрил детективов… и исчезновение Говарда Питзела войдет в историю как нераскрытая тайна».

А между тем и тайна, окружающая самого Холмса, становилась все более темной и непроглядной.

* * *

Гейер нашел девушек, потребовавших от полиции Чикаго войти в дом Холмса в Энглвуде. Каждый день они погружались все глубже в тайны этого «замка», и каждый день приносил им новые дополнительные свидетельства того, что Холмс представлял собой нечто гораздо более худшее, чем то, что Гейеру довелось повидать, раскрывая самые страшные преступления. Предполагали, что во время работы Всемирной выставки он, возможно, убил десятки людей, большинство из которых были молодыми женщинами. Согласно одной из оценок, наверняка преувеличенной, общее число его жертв приближалось к двум сотням. Большинство людей считало невозможным, чтобы Холмс мог совершить такое число убийств, не привлекая к себе внимания. Гейер, возможно, и согласился бы с ними, если бы его собственное расследование не предоставляло ему все новые и новые подтверждения таланта Холмса скрывать свои дела.

Чикагские детективы приступили к осмотру «замка» вечером в среду, 19 июля. Они начали с общего осмотра здания. На третьем этаже располагались небольшие гостиничные номера. Тридцать пять номеров большего размера, расположенные на втором этаже, трудно было отнести к какому-то определенному классу. Некоторые были обычными спальнями; в других не было окон, но были плотные двери, делавшие комнату герметичной. В одной комнате находилась лестница в склеп с железными стенами. Полиция обнаружила в нем газовую горелку, пригодную разве что для заполнения этого склепа газом. Клапан, управляющий подачей газа, находился в личных апартаментах Холмса. В кабинете Холмса они нашли банковскую книжку, принадлежащую женщине по имени Люси Бербанк. На ее счете в банке числилось 23 000 долларов. Розыски этой женщины не дали никаких результатов.

Самая зловещая фаза расследования началась, когда полицейские с мерцающими фонарями в руках спустились в подвальный этаж отеля, похожий на пещеру со стенами, облицованными кирпичом и деревом, размером 50 на 165 футов. Открытия буквально обрушились на полицейских: чан кислоты с восемью ребрами и частью черепа, лежащей на дне; кучи негашеной извести; огромная печь; стол для вскрытия тел, покрытый пятнами, похожими на запекшуюся кровь. Они нашли хирургические инструменты и обугленные туфли на высоких каблуках.

И еще множество костей:

восемнадцать ребер из грудной клетки ребенка;

несколько позвонков;

кость стопы;

одну лопатку;

одну подвздошную кость.

Одежда висела на стенах, выглядывала из куч пепла и негашеной извести; среди них полицейские заметили платье девушки и запачканные кровью рабочие халаты. Дымоход был забит человеческими волосами. Полицейские раскопали два вырытых в полу углубления, заполненные негашеной известью и человеческими останками. Они предположили, что эти останки могли быть тем, что осталось от двух техасских женщин, Минни и Анны Вильямс, которые, по сведениям чикагской полиции, совсем недавно были объявлены пропавшими. В куче пепла под огромной печью они обнаружили обрывок цепочки, в которой ювелир, работавший в помещении аптеки Холмса, узнал часть цепочки для часов, которые Холмс преподнес Минни в качестве подарка. Они нашли также и письмо, написанное Холмсом и адресованное фармацевту его аптеки. «Вас когда-либо посещали духи сестер Вильямс, – спрашивал фармацевта Холмс, – и сильно ли они вас сейчас беспокоят?»

На следующий день полиция обнаружила еще одно тайное захоронение, расположенное в юго-западном углу подвала. Его показал им человек по имени Чарльз Чеппел, утверждавший, что он помогал Холмсу освобождать скелеты от плоти. Он проявил готовность к сотрудничеству, и вскоре полиция обнаружила еще три полностью собранных скелета. Четвертый скелет должны были подвезти из Чикагского Хайнемановского медицинского колледжа.

Одно из самых впечатляющих открытий ждало полицейских на втором этаже у входа в чулан. За дверью они обнаружили явственный отпечаток босой женской ноги. По предположению полиции, он мог быть оставлен женщиной, задохнувшейся внутри. Они решили, что этой женщиной была Эмелина Сигранд.

* * *

Полиция Чикаго телеграфировала окружному прокурору, что в результате поисков, проведенных в доме Холмса, был обнаружен скелет ребенка. Грэхем приказал Гейеру, находящемуся в Чикаго, проверить, не принадлежат ли найденные останки Говарду Питзелу.

Гейер чувствовал, что город буквально замирает при появлении новостей, связанных с «замком». Освещение этих новостей прессой было исчерпывающим и, как правило, занимало бо́льшую часть первой полосы всех ежедневных газет. В одной из публикаций «Чикаго трибюн» под кричащим заголовком «ЖЕРТВЫ ЗЛОДЕЯ» сообщалось, что в этом здании были обнаружены останки Говарда Питзела. Очерк, посвященный этой находке, занял шесть или семь колонок первой полосы.

Гейер, встретившись с ведущим полицейским инспектором, выяснил, что, по мнению врача, изучавшего скелет ребенка, он, скорее всего, принадлежит девочке. По мнению инспектора, данных для идентификации достаточно, и имя девочки Перл Коннер. Это имя ничего не говорило Гейеру.

Гейер телеграммой сообщил Грэхему, что не удовлетворен результатами своих поисков, но тот приказал ему прибыть в Филадельфию для консультаций и отдыха.

* * *

Вечером в среду, 7 августа, когда температура подбиралась к девяноста градусам, а городские экипажи больше напоминали печи, Гейер снова принялся за дело. На этот раз вместе с ним работал главный следователь страховой компании «Фиделити мьючуал», инспектор У. Э. Гэри. Гейер был рад оказаться в его обществе.

Они поехали в Чикаго, затем в Индиану, где останавливались в Логанспорте  и в Перу, затем доехали до железнодорожного узла Монпелье в штате Огайо, откуда переехали в Эдриен, штат Мичиган. Они целые дни просматривали журналы регистрации постояльцев во всех отелях, пансионах и риелторских агентствах, а результат их работы одной фразой выразил Гейер: «Все без толку».

Хотя короткий отдых в Филадельфии и вселил в Гейера новые надежды, теперь он почувствовал, что они «быстро улетучиваются». Он все еще верил, что интуиция не обманула его и что Говард был в Индианаполисе или где-то рядом. И он снова отправился в Индианаполис – это была его третья поездка в течение того лета.

«Должен откровенно признаться, что я вернулся в Индианаполис отнюдь не в радостном настроении», – писал Гейер. Он вместе с инспектором Гэри поселился в «Спенсер-хаусе», отеле, где прежде останавливался Гейер. Неспособность найти Говарда после стольких усилий вызывала разочарование и недоумение. «Самая настоящая тайна, – писал Гейер, – которая кажется непроницаемой».

* * *

В четверг, 15 августа, Гейер узнал, что накануне ночью «замок» Холмса в Энглвуде, его мрачное владение, сгорел дотла. Заголовок на первой полосе «Чикаго трибюн» сообщал: «Берлога Холмса сгорела. Огонь уничтожил место убийств и тайн». Пожарная служба подозревала поджог; полиция предполагала, что поджигатель, кем бы он ни был, хотел уничтожить все еще не раскрытые тайны, которые хранило это строение. Никто не был арестован.

* * *

Детектив Гейер и инспектор Гэри вместе проверили почти девятьсот возможных версий и предположений. Они расширили область поисков, включив в нее маленькие городки, расположенные рядом с Индианаполисом. «К понедельнику, – писал Гейер в отчете руководству, – мы обследуем каждый прилегающий город, кроме Ирвингтона, а на следующий день обследуем и его. Куда мы направимся после Ирвингтона, я сейчас сказать не могу».

Утром во вторник, 27 августа 1895 года, они поехали в Ирвингтон на электрическом троллейбусе, новом виде уличного дилижанса, который получал электроэнергию через скользящие токопроводящие устройства, установленные на крыше и называемые троллями. Перед тем как троллейбус дошел до конечной остановки, Гейер заметил вывеску риелторского агентства. Они с Гэри решили начать свои поиски оттуда.

Владельцем агентства был некий мистер Браун. Он предложил детективам присесть, но они отказались и предпочли разговаривать стоя, поскольку предполагали, что визит будет кратковременным, а им предстояло сделать еще очень многое до наступления сумерек. Гейер раскинул свою пачку фотографий, уже успевших стать потрепанными.

Браун, поправив очки, внимательно рассмотрел фотографию Холмса. После продолжительной паузы он сказал: «Я непосредственно не занимаюсь сдачей в аренду домов, но я храню у себя ключи от них. И в один из дней прошлой осени этот человек пришел в мой офис и в очень невежливой манере объявил: «Дайте мне ключи от этого дома». Гейер и Гэри стояли и, затаив дыхание, слушали его. Браун продолжал: «Я очень хорошо запомнил этого человека, потому что не переношу людей невоспитанных, к тому же он должен был отнестись ко мне более уважительно, хотя бы взглянув на мои седые волосы».

Детективы переглянулись и одновременно опустились на ранее предложенные Брауном стулья. «Все труды, – вспоминал позднее Гейер, – весь ужас этих дней и недель, проведенных в поездках – труды и разъезды в самые жаркие месяцы года, беспрестанные переходы от уверенности и надежды к разочарованию и отчаянию, – все вознаградилось одним этим моментом, когда я увидел, что занавеска, за которой таится истина, готова подняться».

* * *

В процессе последующего дознания молодой человек по имени Элвет Мурмэн показал, что он в свое время помог Холмсу установить в его доме большую дровяную печь. Он вспомнил, как спрашивал Холмса, почему он не устанавливает вместо дровяной газовую печь. На этот вопрос Холмс ответил, что, «по его мнению, газ вреден для здоровья детей».

Хозяин ремонтной мастерской в Индианаполисе засвидетельствовал, что Холмс пришел в его мастерскую 3 октября 1894 года с двумя комплектами хирургических инструментов и просил их наточить. За своим заказом Холмс пришел через три дня.

Детектив Гейер показал, что во время обыска в доме он открыл основание дымохода, ведущего от крыши до подвала. Просеивая извлеченную оттуда золу через сито, он обнаружил на нем человеческие зубы и фрагмент челюсти. Он также извлек «какую-то большую обугленную массу, в которой, после того как ее разрезали, обнаружили часть желудка, печень и селезенку, плотно спеченные воедино». Эти органы были очень плотно забиты в трубу дымохода и потому так и остались несгоревшими.

Естественно, была вызвана миссис Питзел. Она узнала пальтишко Говарда и булавку, которой он закалывал шарф, а также вязальный крючок, принадлежавший Эллис.

И, наконец, коронер показал ей одну из игрушек, найденных Гейером в доме. Это был оловянный человечек, установленный на волчке. Она узнала его. Да и как она могла его не узнать? Это была главная ценность Говарда. Миссис Питзел сама уложила игрушку в чемодан с детскими вещами, перед тем как отправить детей с Холмсом. Отец купил эту игрушку мальчику на Чикагской всемирной выставке.

 

Злой преднамеренный умысел

12 сентября 1895 года большое жюри Филадельфии проголосовало за то, чтобы предъявить Холмсу обвинение в убийстве Бенджамина Питзела. Доказательства представили только два свидетеля: Л. Г. Фоус, президент страховой компании «Фиделити мючуал лайф», и детектив Фрэнк Гейер. Холмс по-прежнему стоял на своем, утверждая, что Минни Вильямс и ее таинственный подельник Резак убили детей. Большое жюри Индианаполиса и Торонто признали это утверждение неубедительным. Индианаполис предъявил Холмсу обвинение в убийстве Говарда Питзела, Торонто в убийстве Эллис и Нелли – на случай, если Филадельфии не удастся его осудить, останутся еще два шанса. Но если это Филадельфии все-таки удастся, другие обвинения станут излишними – учитывая характер убийства Питзела, смертный приговор Холмсу обеспечен.

Мемуары Холмса появились на прилавках газетных киосков. На последней странице он заявлял, обращаясь к читателям: «В заключение хочу сказать, что я самый обычный человек и даже уступаю среднему человеку по уровню физического развития и умственных способностей, а поэтому для того, чтобы замыслить и выполнить тот колоссальный объем противоправных поступков, в которых меня обвиняют, у меня не было никаких возможностей…»

Он просил общественность задержать принятие решения, поскольку ему необходимо время на то, чтобы опровергнуть выдвинутые против него обвинения, «а это такая задача, которую, как я чувствую, я в состоянии хорошо и оперативно выполнить. Сейчас я не могу сказать, что это конец – это не конец, – ибо помимо этого есть еще и работа по привлечению к ответственности тех лиц, из-за противоправных действий которых я страдаю сегодня. Пишу это не для того, чтобы продлить или сохранить свою жизнь, а потому, что в тот день, когда я услышал об ужасе, произошедшем в Торонто, жизнь практически потеряла для меня ценность; но у тех, кто в прошлом знал меня и считал человеком достойным, не будет причины говорить, что я завершил свои страдания позорной смертью убийцы».

Редакторы не могли понять одного: как Холмсу удалось не попасть в зону внимания чикагской полиции, проводившей серьезное расследование? «Чикаго интер оушен» писала: «Унизительно думать, что если бы не усилия страховых компаний, которые Холмс либо обманул, либо пытался обмануть, он мог бы безбедно пребывать на свободе, жировать за счет общества, как он и делал, пока сыщики наконец не вышли на следы его преступлений». «Чувство унижения», которое испытывает Чикаго, не является удивительным, вторила ей «Нью-Йорк таймс»; любой, знакомый с этой сагой, «должен ужаснуться тому провалу, в котором оказались управление муниципальной полиции и местные прокуроры, которые не только не предотвратили эти страшные преступления, но даже и не располагали какими-либо сведениями об их совершении».

Одним из самых удивительных, а возможно, и самых пугающих откровений было то, что шеф чикагской полиции в своей предыдущей должности адвоката представлял Холмса на десятках слушаний по поводу предъявляемых тому коммерческих исков обычного характера.

«Чикаго таймс геральд», обладающая более широким взглядом на проблему, так охарактеризовала Холмса: «Он вундеркинд злодейства, демон в человеческом облике, настолько трудно представляемый, что ни один романист не осмелился бы придумать такой персонаж. А его история также претендует на то, чтобы стать картиной, иллюстрирующей конец нынешнего столетия».

 

Эпилог. Последняя переправа

 

Выставка

Прошедшая выставка оказала сильное и продолжительное воздействие на национальную психологию, как в большом, так и малом. Отец Уолта Диснея, Илайес, помогал строить Белый город; Волшебное Королевство Уолта  вполне можно считать его преемником. Вне всякого сомнения, на семью Диснеев выставка произвела огромное впечатление. Подтверждением этого может послужить то, что, когда в год работы выставки в семье родился третий сын, Илайес, желая возблагодарить судьбу, захотел назвать сына Колумбом. Его жена, Флора, воспротивилась; новорожденному дали имя Рой. Следующим, 5 декабря 1901 года, на свет появился Уолт. Писатель Л. Фрэнк Баум и его партнер-художник Уильям Уоллес Денслоу посетили выставку; ее величие подвигло их на создание серии книг о Стране Оз . Японский храм на Лесистом острове очаровал Фрэнка Ллойда Райта и, возможно, повлиял на эволюцию дизайна созданного им жилья «Прерии». Именно выставка подсказала президенту Гаррисону объявить 12 октября национальным праздником – Днем Колумба, в который и сегодня происходят несколько тысяч парадов и устанавливается трехдневный уик-энд. Ни один карнавал после 1893 года не обходится без «Мидуэя» и Колеса Ферриса, а в каждом продовольственном магазине можно купить теперь товары, впервые появившиеся на выставке. «Шредед уит» пережил выставку; в каждом доме светит множество ламп накаливания, подключенных к сети переменного тока – и тот, и другой товары впервые показали себя достойными широкого использования на выставке. Почти каждый город, и большой и маленький, имеет сейчас небольшой уголок Древнего Рима – это могут быть радующие глаз здания с колоннадами, в которых размещаются банки, библиотеки или почтамты. Колонны могут быть исписанными граффити или выкрашенными неподходящей, наспех подобранной краской, но все равно под этим наружным покрытием глаз замечает присутствие Белого города. Даже присмотревшись к мемориалу Линкольна в Вашингтоне, можно заметить в нем черты, переданные по наследству выставкой.

Самое большое достижение выставки заключалось в том, что она изменила отношение американцев к своим городам и их архитекторам. Она заставила всю Америку – не только богатое архитектурное сословие – думать о городах так, как они раньше никогда не думали. Элиу Рут  сказал, что выставка вывела «наших людей из пустыни, где не было ничего, кроме банальностей, к новым идеям архитектурной красоты и к благородству». Генри Демарест Ллойд  видел в ней своего рода инструмент, открывающий широким массам американцев «возможности общественной красоты, коммунальные услуги и гармонию, о которых они раньше не могли даже и мечтать. Подобное видение мира раньше никоим образом не могло войти в прозаическую рутину их жизни, где не было ничего, кроме изнурительной работы; но теперь его влияние будет чувствоваться и отражаться на их развитии и в третьем, и в четвертом поколениях». Прошедшая выставка научила мужчин и женщин, не знавших ничего, кроме нужды, осознавать, что города не должны быть темными, грязными и небезопасными бастионами, где властвует только прагматизм. Они могут быть еще и красивыми.

Уильям Стид сразу же понял, какой силой обладает выставка. Вид Белого города и его глубокое отличие от Черного города побудили его написать «Приходил ли Христос в Чикаго», книгу, которую часто считают первым шагом движения Город Прекрасный , целью которого было возвысить американские города до уровня великих городов Европы. Подобно Стиду, гражданские власти во всем мире увидели в выставке модель того, к чему необходимо стремиться. Они обращались к Бернэму, прося его применить те же самые градостроительные принципы, положенные в основу строительства Белого города, к перестройке их городов. Он стал пионером современного городского планирования. Им были разработаны планы расширения таких городов, как Кливленд, Сан-Франциско и Манила; кроме того, на рубеже веков он возглавил движение с целью реконструкции и расширения Вашингтона, дабы приблизить облик города к тому, каким его представлял себе Ланфан . Во всех вышеперечисленных случаях Бернэм работал бесплатно.

Помогая разрабатывать новый градостроительный план Вашингтона, Бернэм убедил руководителя железнодорожной компании «Пенсильвания рейлроуд» Александра Кассата переместить грузовые магистрали и депо подальше от Эспланады , создав, таким образом, единый зеленый массив, простирающийся в наши дни от Капитолия до мемориала Линкольна. Другие города, среди которых были Форт-Уэрт, Атлантик-Сити и Сент-Луис, также обращались к Дэниелу Бернэму с просьбой разработать для них градостроительные планы, однако он отказал им, поскольку все его внимание было тогда сконцентрировано на последнем градостроительном плане города Чикаго. Отдельные аспекты его плана принимались и реализовывались на протяжении многих лет. Среди них нельзя не упомянуть создание прекрасной полосы парков, отделяющих город от берега озера, и отрезок Мичиган-авеню, названный «Чудесной милей». Одна часть прибрежной полосы парков, названная в его честь Бернэм-парком, включает в себя спроектированные им «Солдже филд»  и «Филд мьюзеум», Музей естественной истории, являющийся крупнейшим музеем такого рода в мире. Этот парк тянется в южном направлении вдоль озера в виде узкой зеленой полосы до самого Джексон-парка, где стоял дворец, в котором во время работы выставки размещался павильон «Изящных искусств», а сейчас, когда на его месте появилось постоянное здание, в нем расположился «Музей науки и промышленности». Перед ним расстилались лагуны и Лесистый остров, превратившийся сейчас в дикое и запущенное место, при взгляде на которое лицо Олмстеда наверняка расплылось бы в улыбке – хотя, без сомнения, он многое подверг бы критике.

В начале XX века выставка стала предметом горячих споров среди архитекторов. Критики утверждали, что выставка отбросила то, чем располагала Чикагская школа архитекторов – весь местный колорит, – и вместо этого вновь насадила приверженность к устаревшим классическим стилям. Повторяемая практически в каждом исследовании, эта точка зрения впервые получила известность, прозвучав в зажигательной речи одного человека, что затруднило – как это часто бывает в тесных и душных помещениях, где проходят академические дискуссии, – и даже сделало опасным попытки ее оспаривать.

Этим человеком был Луис Салливан, который первым и наиболее громогласно осудил влияние выставки на архитектуру, но сделал это на закате своей жизни через много лет после смерти Бернэма.

После выставки дела Салливана складывались неудачно. В течение первого депрессивного года после закрытия выставки фирма «Адлер и Салливан» заключила только два контракта; в 1895 году контрактов не было заключено вовсе. Салливану было тридцать восемь лет, и он уже был не в состоянии поддерживать отношения, которые могли бы приносить такие комиссионные вознаграждения, которые бы обеспечивали его кредитоспособность. Он был одиночкой, и притом нетерпимым одиночкой. Когда один из коллег-архитекторов обратился к Салливану за советом по поводу улучшения одного из своих проектов, Салливан ответил: «Если я и покажу тебе это, то ты вряд ли вообще поймешь, о чем речь».

Когда практика перестала приносить доход, Салливану пришлось оставить свой офис в «Аудиториуме» и заняться распродажей личных вещей. Он сильно пил и пристрастился к психотропным наркотическим веществам, называемым бромидами. Между 1895 и 1922 годами Салливан построил всего двадцать пять новых объектов, примерно по одному в течение года. Время от времени он заходил к Бернэму, чтобы раздобыть денег, хотя неизвестно, брал ли он у него деньги в долг или продавал Бернэму работы своей личной коллекции. В одной из записей в дневнике Бернэма за 1911 год говорится: «Луис Салливан заходил, чтобы занять денег у ДХБ». В том же году Салливан надписал серию своих рисунков: «Дэниелу Х. Бернэму с наилучшими пожеланиями от его друга Луиса Г. Салливана».

Но Салливан украсил свою автобиографию, вышедшую в 1924 году, массой немыслимых нападок на Бернэма, а также дал жестко негативную оценку влиянию, оказанному выставкой на людей, прошедших в ее ворота. Эта так называемая классическая архитектура Белого города оказала столь глубокое воздействие, что, как утверждал Салливан, обрекла Америку на то, чтобы последующие полвека заниматься лишь подражанием. Выставка явилась своего рода «инфекцией», «вирусом», «формой прогрессирующего церебрального менингита», что, по его мнению, имело роковые последствия. «Таким образом Архитектура умерла и в стране свободных, и в доме храбрых – в стране, декларирующей себя горячей сторонницей демократии, гордящейся своей изобретательностью, обилием ресурсов, своей уникальной решимостью, предприимчивостью, стремлением к прогрессу».

Пренебрежительное отношение Салливана к Бернэму и к выставке уравновешивалось лишь его повышенной самооценкой и тем, как он рассматривал свою роль в попытке внести в архитектуру нечто свежее и истинно американское. Фрэнк Ллойд Райт встал под знамя Салливана. В 1893 году Салливан уволил его, но спустя некоторое время Райт и Салливан стали друзьями. По мере того как всходила академическая звезда Райта, нечто похожее происходило и с Салливаном. Что касается Бернэма, то он спустился с небес. Утверждать, что Бернэм из-за своей неуверенности и рабской преданности классическим канонам, которым следовали архитекторы восточных штатов, вне всякого сомнения, покончил с американской архитектурой, стало чуть ли не правилом хорошего тона в среде архитектурных критиков и историков архитектуры.

Но эта точка зрения оказалась слишком упрощенной, как это признали некоторые критики и историки архитектуры последнего времени. Выставка пробудила у Америки стремление к красоте, вследствие чего возникла необходимость пройти некий этап, после которого возникла основа для работы людей, подобных Фрэнку Ллойду Райту и Людвигу Мису ван дер Роэ .

Лично для Бернэма выставка была безоговорочным триумфом. Это позволило ему выполнить данное родителям обещание – стать самым великим архитектором Америки, кем он в свое время, без сомнения, и стал. В ходе выставки произошло событие, значение которого для Бернэма осталось не замеченным почти всеми, кроме его самых близких друзей: Гарвардский и Йельский университеты присвоили ему почетные степени магистра в знак признания его достижений в строительстве выставки. Обе церемонии состоялись в один день. Он в свое время приходил в Гарвард. Для него эти награды были как бы формальным искуплением. Его прошлые неудачные попытки поступить в оба университета – отрицание его «правильного начала» – преследовали его всю жизнь. Даже спустя годы после получения этого почетного звания, когда он хлопотал перед руководством Гарварда за зачисление в студенты своего сына Дэниела, показавшего на вступительных экзаменах совсем не блестящие знания, Бернэм писал: «Он должен знать, что является победителем, и как только он осознает это, он покажет свои настоящие качества, как это смог сделать я. Мое самое большое сожаление вызывает то, что кто-то в Кембридже не понял меня до конца… и не дал руководству возможность узнать, на что я был способен».

Бернэм показал им себя, показал в Чикаго, выполнив, казалось, невыполнимые работы. Его толкала вперед упорная убежденность в том, что основную часть красоты, а значит, и успеха выставки обеспечил Джон Рут. «На момент его смерти было сделано самое важное – максимально подробное изложение плана, – говорил он. – То, что касалось непосредственно его работы, было постепенно претворено в жизнь несколькими другими людьми, его близкими друзьями и по большей части женщинами, которые – это было вполне естественно – проявили по завершении выставки прекрасный порыв: увековечить в ней в более широком виде память о нем».

Смерть Рута подкосила Бернэма, но вместе с тем она предоставила ему возможности стать лучшим и более широко мыслящим архитектором. «Многие задают один и тот же вопрос – была ли потеря Рута столь невосполнимой?» – писал Джеймс Эллсворт в письме к биографу Бернэма, Чарльзу Муру. Эллсворт был убежден, что смерть Рута «вывела на поверхность такие качества мистера Бернэма, которые, возможно, дремали бы в нем, так не получив должного развития, останься мистер Рут в живых». Всегда считалось, что Бернэм был ответственным за решение проблем, связанных с бизнесом, в то время как Рут непосредственно отвечал за архитектурное проектирование. Бернэм все-таки «более-менее полагался» на художественные способности Рута, вспоминал Эллсворт, но тут же добавлял, что после смерти Рута «нельзя было осознать… или даже понять по его действиям, что у него когда-либо был партнер или что он не командовал по обоим направлениям».

В 1901 году Бернэм построил офисное здание строительной компании «Фуллер» на треугольном пересечении Тридцать первой улицы и Бродвея в Нью-Йорке, но жители соседних домов не преминули подметить странное сходство нового здания с известным бытовым инструментом и назвали его «Утюг». Бернэм и его фирма продолжали строительство, возводя десятки зданий различной архитектуры и назначения, среди которых универсальный магазин «Гимбелс» в Нью-Йорке, «Файлинс бейсмент» в Бостоне и здание обсерватории «Маунт-Вилсон» в Пасадене, Калифорния. Из двадцати семи домов, построенных им и Рутом в чикагском районе Петля, только три еще стоят сегодня; среди них «Рукери»; библиотека, расположенная на верхнем этаже этого здания, осталась почти такой же, какой была во время незабываемого совещания, состоявшегося в феврале 1891 года. Здание «Рилайенс» было удачно перестроено в «Отель Бернэм». Его ресторан носит имя Этвуда, в честь Чарльза Этвуда, сменившего Рута на должности главного архитектора при Бернэме.

Бернэм стал одним из первых борцов за охрану окружающей среды. «До нашего времени, – говорил он, – реальная экономика при использовании естественных ресурсов оставляла эти вопросы за пределами рассмотрения, но нам необходимо пересмотреть свою позицию, если мы еще не потеряли моральные качества, чтобы ухудшить условия, в которых придется жить нашим детям». Он обладал огромной, не всегда уместной и оправданной верой в автомобили. Прощание с лошадью «положит конец эпидемиям и варварству, – говорил он. – Когда наступит эта долгожданная перемена, будет сделан воистину реальный шаг в направлении цивилизации. Не будет дыма, не будет газов, не будет лошадиного навоза; воздух, которым вы дышите, станет чистым, а ваши улицы будут опрятными. А это значит – не думаю, чтобы кто-то стал спорить, – что здоровье и настроение людей улучшатся».

Зимними ночами в Эвастоне он с женой и с мистером и миссис Фрэнк Ллойд Райт катались на санях. Бернэм сделался заядлым игроком в бридж, хотя его совершенная неспособность к этой игре широко обсуждалась буквально повсюду. Он дал слово жене, что после окончания выставки уже не будет работать в прежнем изматывающем темпе. Но этого не произошло. «Я думал, что выставка была периодом напряженнейшей жизни, – оправдывался он перед Маргарет, – но вот она кончилась, а я вижу, что прессинг других важных дел по-прежнему занимает весь мой день, неделю или год».

Здоровье Бернэма начало ухудшаться в начале XX века, когда ему было всего лишь пятьдесят. В 1909 году у него обнаружили колит и диабет. Оба заболевания заставили его перейти на щадящую диету. Диабетические осложнения повредили его сосудистую систему и явились причиной инфекционного поражения ступней ног, от которого он страдал до конца жизни. С годами у него появился интерес к сверхъестественным явлениям. Однажды ночью в Сан-Франциско, в бунгало – до этого он построил вблизи покрытой туманом вершины Твин-Пикс временное жилище – он сказал одному из своих друзей: «Будь у меня время, я думаю, что смог бы доказать существование загробной жизни, исходя из необходимости, как говорят философы, веры в абсолютную и универсальную энергию».

Он понимал, что дни его подходят к концу. 4 июля 1909 года, когда он стоял с друзьями на крыше высотки «Рилайенс» и смотрел на город, который обожал, Бернэм сказал: «Вы увидите его прекрасным. А я уже нет. Но этот город будет прекрасным».

 

Последнее песнопение

Олмстеда мучили шум в ушах, боль во рту и нескончаемая бессонница, а скоро в его взгляде начала появляться пустота. Он стал забывчивым. 10 мая 1895 года, спустя две недели после своего семьдесят третьего дня рождения, он писал своему сыну Джону: «Сегодня впервые мне стало ясно, что моей памяти, особенно когда вспоминаешь то, что случилось недавно, больше нельзя доверять». В это лето, проведя последний день в своем бруклинском офисе, он написал три письма Джорджу Вандербильту, и каждое из этих писем в значительной степени повторяло содержание предыдущего.

В течение сентября 1895 года – он назвал это время «самой горестной неделей всей моей жизни» – он признался своему другу Чарльзу Элиоту в том, что испытывает истинный ужас от того, что состояние его здоровья таково, что в ближайшее время его могут поместить в богадельню. «Ты и представить себе не можешь, насколько страшит меня то, что отправка в это «учреждение» будет признана целесообразной, – писал он 26 сентября. – Что угодно, только не это. Мой отец был директором психиатрической больницы, это было его единственной работой, и я несколько раз заходил к нему и видел, что происходит внутри; я страшно боюсь таких заведений».

Потеря памяти давала знать о себе все чаще. Он впал в депрессивно-параноидальное состояние; он обвинял своего сына Джона в том, что тот за его спиной инсценирует «переворот» с целью удалить его из фирмы. Жена Олмстеда, Мэри, перевезла мужа в их семейный дом на острове Мэйн, где его депрессивные состояния обострились, а временами он становился буйным. Он даже бил их лошадь.

Мэри и ее сыновья понимали, что могут сделать для Олмстеда очень немного. Он стал неуправляемым, слабоумие его усугублялось. С глубоким сожалением (а возможно, и с чувством облегчения) Рик поместил отца в психбольницу доктора Маклина в Вейверли, штат Массачусетс. Память Олмстеда была не настолько поражена, чтобы не понять, где он оказался – ведь он сам когда-то проектировал ландшафт земельного участка Маклина в Вейверли. Этот факт не послужил ему утешением, поскольку он сразу же столкнулся с теми же явлениями, что отрицательно сказались почти на всех его разработках – в Центральном парке, Балтиморе, на Всемирной выставке и многих других, – все то же самое. «Они не выполнили моих планов, – писал он, – а впрочем, ну их к черту!»

Олмстед скончался в два часа ночи 28 августа 1903 года. Его похороны были скромными, присутствовали только члены семьи. Его жена, видевшая, как прошла жизнь этого великого человека, не присутствовала.

* * *

Колесо Ферриса, получившее на выставке 200 000 долларов чистого дохода, оставалось на прежнем месте до весны 1894 года, после чего Джордж Феррис разобрал его и перенес на новое место в северной части Чикаго. К тому времени, однако, аттракцион уже утратил новизну и не обеспечивал того объема посещений, которые были в «Мидуэе». Колесо начинало становиться убыточным. Эти убытки в дополнение к 150 000 долларов, потребовавшимся на его перемещение в другое место, и финансовые потери, понесенные компанией «Феррис стил инспекшн» из-за продолжающейся депрессии, вынудили Ферриса продать бо́льшую часть права собственности на колесо.

Осенью 1896 года Феррис и его жена разошлись. Она уехала домой к родителям; он поселился в отеле «Дюкен» в центре Питтсбурга. 17 ноября 1896 года его привезли в Больницу милосердия, где он через несколько дней скончался – по всей вероятности, от брюшного тифа. Ему было тридцать семь лет. По прошествии года его пепел все еще находился в похоронном бюро, забравшем тело из госпиталя. «Просьба миссис Феррис передать ей прах была отклонена, – объяснял хозяин похоронного бюро, – поскольку у усопшего были более близкие родственники».

В панегирике, произнесенном на похоронах, два его друга сказали, что Феррис «неправильно рассчитал предел своей выносливости и умер мучеником из-за своего стремления к славе и известности».

В 1903 году чикагская компания по сносу домов купила колесо на аукционе за 8150 долларов, перевезла его в Луизиану и вновь смонтировала на выставке, посвященной Луизианской покупке  в 1904 году. На ней колесо снова стало прибыльным и принесло своим новым владельцам 215 000 долларов. 11 мая 1906 года компания по сносу домов взорвала колесо динамитом и продала его остатки в виде металлолома. Первый стофунтовый заряд должен был снести опорные конструкции колеса у основания и завалить его на одну сторону. Однако вместо этого колесо стало медленно вращаться, словно совершая последний оборот в небе. Оно рухнуло под тяжестью собственного веса, превратившись в гору искореженной стали.

* * *

Сол Блум, руководитель «Мидуэя», превратился на выставке в богатого молодого человека. Он активно вложился в компанию, покупавшую скоропортящиеся продукты и отправлявшую их в рефрижераторных вагонах последних моделей в отдаленные города. Это был отличный, перспективный, многообещающий бизнес. Но компания «Пульман» приостановила движение своих поездов через Чикаго, и скоропортящиеся продукты сгнили в вагонах. Блум был разорен. Но он был молод и все еще оставался прежним Блумом. На оставшиеся деньги он купил два дорогих костюма, следуя проверенной теории, гласящей, что в любом предстоящем деле он должен иметь достойный вид. «Но одно было совершенно ясно… – писал он. – Разорение ни в малейшей степени не испугало меня. Я начал без гроша в кармане, и сейчас я, по крайней мере, не оказался беднее. Но в действительности я был сейчас в лучшем положении, чем когда бы то ни было: ведь перед этим я славно пожил».

Впоследствии Блум стал конгрессменом и был одним из разработчиков Устава Организации Объединенных Наций.

* * *

Выставка принесла Буффало Биллу миллион долларов (около 30 миллионов по сегодняшнему курсу), который он использовал для того, чтобы основать город Коди в штате Вайоминг, построить кладбище и оборудовать ярмарочную площадь в Норт-Платте, штат Небраска, заплатить долги пяти церквей в Норт-Платте, приобрести газету, выходящую в Висконсине, и содействовать сценическому продвижению одной прелестной молодой актрисы по имени Кэтрин Клеммонс, усугубляя тем самым отчуждение, наступившее в его отношениях с женой, которую он даже обвинил в попытке его отравить.

Паника, охватившая страну в 1907 году, разрушила его шоу «Дикий Запад» и заставила вместо цирка подыскать для себя другое занятие. Ему было уже за семьдесят, но он все еще скакал по арене в своей большой белой шляпе с полями, отороченными серебром. Он умер в Денвере, в доме своей сестры, 10 января 1917 года, не оставив денег даже на оплату собственных похорон.

* * *

Теодор Драйзер женился на Саре Осборн Уайт. В 1898 году, за два года до издания «Сестры Керри», он писал Саре: «Я зашел в Джексон-парк и увидел то, что осталось от Всемирной выставки, где я понял, как надо любить тебя».

Он неоднократно ей изменял.

* * *

Для Доры Рут жизнь с Джоном была подобно пролетевшей по небу комете. Их брак привел ее в мир искусства и денег, где все казалось живым и излучающим энергию. Ум, которым обладал ее муж, его музыкальный талант, его аристократически длинные пальцы, заметные на любой фотографии – все это придавало еще больший блеск тем дням, которые она так и не смогла воскресить в своем сознании после его смерти. В конце первого десятилетия XX века она написала длинное письмо Бернэму. «Для меня имеет огромное значение то, что, по вашему мнению, я достойно прожила все эти годы, – писала она. – Стоит мне перестать думать об этом, меня охватывают такие мрачные сомнения, что слова одобрения от того, кто так блистательно прожил свою жизнь, придают мне новый импульс. Если уход в себя перед приходом нового поколения и смиренная передача в его руки факела, освещающего жизненный путь, и есть единственное предназначение женщины, то я верю, что заслужила похвалу».

Но она знала, что со смертью Джона дверь в блистательное королевство тихо, но плотно закрылась. «Останься Джон в живых, – сказала она Бернэму, – все было бы иначе. Рядом с ним я была бы его женой и матерью его детей, существуя параллельно с волнующими стимулами его жизни. И это было бы интересно!»

* * *

Патрик Юджин Джозеф Прендергаст предстал перед судом в 1893 году. Обвинителем был адвокат по уголовным делам, нанятый государством для этого процесса.

Имя его было Элфред С. Труд.

Адвокаты Прендергаста пытались доказать его невменяемость, но присяжные, разозленные и опечаленные граждане Чикаго придерживались иного мнения. Одной важной уликой, поддерживающей версию обвинения о том, что с психикой у Прендергаста все нормально, было то, что Прендергаст сохранил пустым гнездо револьверного барабана, расположенное напротив бойка, когда нес револьвер в кармане. В 2 часа 28 минут пополудни 29 декабря, после совещания, продлившегося один час и три минуты, присяжные признали его виновным. Судья вынес ему смертный приговор. На протяжении всего судебного разбирательства и последующей апелляции он продолжал посылать Труду почтовые открытки. 21 февраля 1894 года он писал: «Никто не может быть предан смерти, независимо от того, кем он является; если этот принцип может быть нарушен, это оказывает деморализующее влияние на общество, толкая его на путь варварства».

Кларенс Дэрроу принял участие в процессе и при новом рассмотрении добился для Прендергаста проведения дознания, ориентированного на человека с нормальной психикой. Из этого тоже ничего не получилось, и Прендергаст был казнен. Дэрроу назвал его «несчастным слабоумным придурком». Эта казнь еще больше ожесточила Дэрроу, бывшего давним противником применения смертной казни. «Мне жаль всех отцов и всех матерей, – сказал она по прошествии многих лет, выступая на процессе в защиту Натана Леопольда и Ричарда Леба , обвиненных в убийстве чикагского мальчика, совершенного ради острых ощущений. – Мать, которая смотрит в голубые глаза своего новорожденного младенца, не может не задуматься над концом этого ребенка – достигнет ли он самых великих свершений, которые она может представить себе, или он, возможно, встретит свою смерть на эшафоте».

Леопольд и Леб прославились на весь мир тем, что исполосовали свою жертву до неузнаваемости для того, чтобы затруднить ее опознание. Они сбросили часть предметов его одежды в лагуны Джексон-парка, спроектированные Олмстедом.

* * *

Через несколько лет после начала нового века в нью-йоркской «Уолдорф-Астории» несколько десятков молодых людей в вечерних костюмах собрались вокруг гигантского пирога. Венчающие пирог взбитые сливки вдруг пришли в движение. Из них появилась женщина. Выглядела она потрясающе: темноволосая, с оливковой кожей. Ее звали Фарида Мазхар. Мужчины были слишком молодыми, чтобы помнить ее – она исполняла танец живота на величайшей выставке в истории.

Что они заметили, так это то, что перед ними она предстала совершенно обнаженной.

 

Холмс

Осенью 1895 года Холмс предстал перед судом в Филадельфии по обвинению в убийстве Бенджамина Ф. Питзела. Окружной прокурор Джордж Грэхем привлек в Филадельфию тридцать пять свидетелей из Цинциннати, Индианаполиса, Ирвингтона, Детройта, Торонто, Бостона, Берлингтона и Форт-Уэрта, но они так и не были вызваны для дачи показаний. Судья постановил, что Грэхем может представить только доказательства, непосредственно связанные с убийством Питзела, и таким образом оставил за пределами исторически интересного отчета по делу толстый слой подробностей убийств, совершенных доктором Германом В. Маджеттом, действовавшим под псевдонимом Холмс.

Грэхем также доставил в зал судебных заседаний бородавку, извлеченную Холмсом из трупа Бенджамина Питзела, и деревянный ящик с его черепом. По делу имелось множество ужасающих показаний со ссылками на разложение телесных субстанций и последствия воздействия хлороформа. «Была отмечена красная жидкость, истекающая из его рта, – свидетельствовал доктор Уильям Скотт, фармацевт, присутствовавший вместе с полицией в доме, где было найдено тело Питзела, – и любое, даже слабое давление на живот или грудную клетку могли вызвать более быстрое и обильное истечение этой жидкости…»

После одного особенно ужасающего показания доктора Скотта Холмс встал и сказал: «Я хотел бы попросить суд прервать дальнейшее рассмотрение дела на период времени, достаточный для обеда».

Были и ужасающе печальные моменты, особенно когда за свидетельской трибуной появлялась миссис Питзел. На ней было черное платье, черная шляпа и черная пелерина; лицо ее было бледным и печальным. Она часто, останавливаясь на середине фразы, опускала голову на руки. Грэхем показал ей письма от Эллис и Нелли и попросил идентифицировать почерк. Это было так неожиданно для нее, что она лишилась чувств. Холмс же оставался непроницаемо спокойным. «Он всем своим видом выражал полное безразличие, – писал репортер «Филадельфия паблик леджер». – Он с таким спокойствием и равнодушием делал какие-то записи, как будто сидел в своем офисе и писал деловое письмо».

Грэхем спросил миссис Питзел, видела ли она своих детей после того, как Холмс в 1894 году увез их с собой. Еле слышным голосом она ответила: «Я видела их в морге в Торонто, лежащими рядом».

На галерее, заполненной до отказа мужчинами и женщинами, появилось такое множество белых платков, как будто в зале судебного заседания внезапно прошел снегопад.

Грэхем назвал Холмса «самым опасным человеком в мире». Присяжные признали его виновным; судья приговорил его к смертной казни через повешение. Адвокаты Холмса подали апелляцию, которая осталась без удовлетворения.

Холмс в ожидании приведения приговора в исполнение подготовил длинную речь-исповедь, уже третью, в которой он признавался в убийстве двадцати семи человек. Как и два предыдущих, третье признание представляло собой смесь правды и лжи. Несколько человек, в убийстве которых его обвиняли, оказались на самом деле живыми. Скольких людей он в действительности убил, так и не станет известно. Он убил, по крайней мере, девятерых: Джулию и Перл Коннер, Эмелину Сигранд, сестер Вильямс, Питзела и его детей. В том, что он убил еще многих, не сомневался никто. Оценки доходили до двух сотен, хотя такое казалось маловероятным даже для человека с его аппетитами. Детектив Гейер был уверен, что, если бы агенты Пинкертона не обратили внимания на Холмса и не арестовали бы его в Бостоне, он убил бы и остальных членов семьи Питзела. «То, что у него были твердые намерения убить миссис Питзел, Деззи и младенца Уортона, является совершенно очевидным и неоспоримым».

В своем признании-исповеди Холмс явно врал или, по крайней мере, стремился ввести в заблуждение тех, кто будет его читать, когда писал следующее: «Я убежден, что, находясь в заключении, я изменился в худшую сторону в сравнении с тем, что представлял собой раньше – в смысле черт лица и фигуры… Мои голова и лицо постепенно приобретают вытянутую форму. Я абсолютно уверен в том, что становлюсь похожим на дьявола – и сейчас сходство между нами почти полное».

Однако его описание убийства Эллис и Нелли было правдивым. Он сказал, что поместил девочек в большой ящик, в верхней части которого проделал отверстие. «В нем я и оставил их до того момента, когда вернулся и выкроил свободное время, чтобы убить их. В пять часов вечера я одолжил лопату у соседа и в это же время позвонил в отель миссис Питзел. Потом я вернулся в свой отель, поужинал и в 7 часов вечера снова вернулся в дом, где в ящике лежали дети, и покончил с ними, присоединив газовый шланг к ящику. Потом я открыл ящик и посмотрел на их маленькие потемневшие и искаженные лица, а после этого вырыл для них неглубокие могилы в подвале дома».

О Питзеле он сказал: «С первого часа нашего знакомства, даже еще до того, как я узнал, что у него есть семья, которая впоследствии снабдила меня жертвами для удовлетворения моей кровожадности, я решил убить его».

Опасаясь, что кто-нибудь украдет его тело после казни, Холмс оставил своим юристам инструкцию, как его следует похоронить. Он не дал разрешения на вскрытие. Его юристы отвергли предложение продать тело за 5000 долларов. Институт Уистара  хотел купить его мозг, но и это предложение также было отвергнуто юристами, к большому сожалению Милтона Гримана, куратора прославленной уистаровской коллекции медицинских образцов. «Этот человек был чем-то большим, чем просто преступником, который действовал под влиянием импульса, – говорил Гриман. – Это был человек, который изучал преступление и планировал свою карьеру. Его мозг, возможно, принес бы науке большую пользу».

Вскоре после десяти часов утра 7 мая 1896 года, после завтрака, состоявшего из вареных яиц, тоста без масла и кофе, Холмса провели к виселице в тюрьме «Мойаменсинг». Для его охранников это был тяжелый момент. Им нравился Холмс. Они знали, что он убийца, но он был очаровательным убийцей. Заместитель начальника тюрьмы, человек по фамилии Ричардсон, казалось, нервничал, готовя петлю. Холмс повернулся в его сторону, улыбнулся и сказал: «Не торопись, старина». В 10:30 Ричардсон выдернул из-под ног Холмса лестницу и повесил его.

Следуя оставленной Холмсом инструкции, рабочие похоронной конторы Джона Дж. О’Рурка наполнили гроб цементом, затем положили в него тело Холмса и насыпали поверх него еще цемент. Они вывезли его тело в южный пригород на кладбище Святого Креста, католическое кладбище округа Делавер, расположенное чуть южнее Филадельфии. С огромными усилиями они переместили тяжелый гроб в центральное кладбищенское хранилище, где два пинкертоновских детектива охраняли тело в течение ночи. Они по очереди спали на гробе из белых сосновых досок. На следующий день рабочие вырыли двойную могилу, которую тоже заполнили цементом, после чего поместили в нее гроб с телом Холмса. Положив слой цемента поверх крышки гроба, они зарыли могилу. «Идея Холмса, по-видимому, состояла в том, чтобы во что бы то ни стало сберечь свои останки от научных экспериментов и не допустить ни травления их в чане, ни прикосновения к ним ножа», – сообщала «Паблик леджер».

После похорон начали происходить странные вещи, которые сделали заявления Холмса о его подобии дьяволу почти правдоподобными. Детектив Гейер серьезно заболел. Начальник тюрьмы «Мойаменсинг» покончил жизнь самоубийством. Старшина присяжных погиб от удара электрическим током в результате несчастного случая. Священник, совершавший последний обряд над телом Холмса, был найден мертвым на своем кладбище; причина его смерти так и осталась невыясненной. Отец Эмелины Сигранд получил сильнейшие ожоги при взрыве парового котла. И, наконец, пожар уничтожил офис окружного прокурора Джорджа Грэхема. Огонь оставил невредимым только один документ – фотографию Холмса.

На могиле Германа Вебстера Маджетта, он же Г. Г. Холмс, нет ни памятника, ни могильного камня. Его присутствие на кладбище Святого Креста является своего рода тайной и зафиксировано в старом регистрационном журнале, где и указано местоположение могилы: секция 15, ряд 14, место 41; в центре могил 3 и 4, сразу за разделительной полосой кладбища, названного Лазарь-авеню в честь библейского персонажа, который умер и был воскрешен к жизни. В записи также указано «десять футов цемента». На месте захоронения можно видеть только небольшую открытую поляну, густо окруженную другими могилами. Рядом лежат дети и пилот Первой мировой войны.

Никто и никогда не оставлял здесь цветов, но, как это бывает, он не был полностью забыт.

В 1997 году полиция Чикаго арестовала врача по имени Майкл Сванго в аэропорту О’Хара. Первоначальным обвинением было мошенничество, но Сванго подозревали в том, что он является серийным убийцей, жертвой которого были больничные пациенты, а убивал он их, вводя смертельные дозы препаратов. В конце концов доктор Сванго признал себя виновным в четырех убийствах, но, по мнению следователей, убийств он совершил гораздо больше. Во время задержания врача в аэропорту полиция обнаружила среди вещей Сванго блокнот, в который он копировал отрывки из некоторых книг – либо для вдохновения, либо из-за жизнеутверждающего резонанса. Один отрывок был из книги о Г. Г. Холмсе «Пыточный доктор» Дэвида Франке. Скопированный отрывок как бы вводил читателя в сознание Холмса.

«Он мог смотреть на себя в зеркало и говорить себе, что он является одним из наиболее сильных и опасных людей в мире, – было записано в блокноте Сванго. – Он мог чувствовать, что являлся замаскированным богом».

 

На борту «Олимпика»

На борту «Олимпика» Бернэм ожидал более подробных новостей от Фрэнка Миллета и о судне, на котором тот плыл. Перед самым отплытием он послал ему написанное от руки письмо на девятнадцати страницах, в котором убеждал его принять участие в следующем заседании комиссии Линкольна, на котором должен был наконец решиться вопрос о выборе проекта мемориала Линкольна. Бернэм и Миллет оказывали мощную поддержку Генри Бэкону из Нью-Йорка, и Бернэм был уверен, что этот предварительный разговор с комиссией Линкольна будет убедительным. «Но ведь и вам, и мне известно, дорогой Фрэнк, что… крысы возвращаются на прежние места и начинают грызть то, что уже грызли раньше, выбирая такой момент, когда собака повернулась к ним спиной». Он подчеркнул, насколько важно было присутствие Миллета. «Необходимо быть там и подтвердить важный довод, смысл которого в том, что они должны выбрать человека, которому мы доверяем. Я полностью полагаюсь в этом вопросе на вас». Он сам написал адрес на конверте, будучи уверенным, что Почтовая служба Соединенных Штатов будет точно знать, что с ним делать:

Достопочтенному Ф. Д. Миллету,

прибывающему на пароходе «Титаник».

Нью-Йорк

* * *

Бернэм надеялся, что после того, как «Олимпик» достигнет места гибели «Титаника», он найдет Миллета живым и услышит от него ошеломляющее повествование об этом путешествии, но в течение ночи «Олимпик» лег на свой прежний курс, к Англии. К «Титанику» уже подошло другое судно.

Но была еще и вторая причина, по которой «Олимпик» лег на прежний курс. Строитель обоих кораблей, Дж. Брюс Исмэй, сам бывший на борту «Титаника» и оказавшийся одним из немногих спасшихся пассажиров, настоял на том, чтобы никто из выживших не увидел точную копию своего затонувшего лайнера, идущего к ним на помощь. Он опасался, что возникший шок будет слишком сильным и слишком унизительным для компании «Уайт Стар лайн».

Масштабы катастрофы, которую потерпел «Титаник», скоро стали очевидными. Бернэм потерял друга. Стюард потерял сына. Уильям Стид, который был на борту, утонул. В 1886 году Стид со страниц газеты «Пэлл Мэлл» предупреждал судоходные компании о бедствиях, причиной которых может стать то, что регулярно курсирующие лайнеры оснащаются слишком малым количеством спасательных шлюпок. Один из спасшихся пассажиров «Титаника» рассказывал, что слышал, как он говорил: «Я думаю, что ничего серьезного на этот раз не произойдет, поэтому я снова вернусь к этому вопросу».

В ту ночь, когда где-то на севере, в странно мирных водах Северной Атлантики плыло окостеневшее от холода тело его последнего доброго друга, Бернэм в тиши своей каюты открыл дневник и принялся писать. Он испытывал острое чувство одиночества. В дневнике он записал: «Фрэнк Миллет, которого я любил, был на борту этого корабля… таким образом, моя связь с одним из моих лучших сподвижников по прошедшей выставке оказалась оборванной».

Бернэм прожил после этого всего сорок семь дней. Проезжая с семьей через Гейдельберг , он вдруг впал в кому, что явилось, по-видимому, результатом воздействия диабета, колита и развившейся на ноге инфекционной язвы, а все это усугублялось последствиями пищевого отравления. Он умер 1 июня 1912 года. Маргарет, овдовев, переехала в Пасадену, Калифорния, где пережила войну, эпидемию и разрушительную финансовую депрессию, а затем и новую войну. Она умерла 23 декабря 1945 года. Оба они похоронены в Чикаго, в Грейсленде, на крошечном островке посреди единственного кладбищенского пруда. Джон Рут покоится неподалеку, так же как и Палмер, Луис Салливан, мэр Гаррисон, Маршалл Филд, Филипп Армор и множество других, лежащих в склепах и под надгробиями, среди которых есть и простые, и величественные. Поттер и Берта по-прежнему возвышаются над всеми, как будто рост имеет значение и после смерти. Они занимают массивный акрополь с пятнадцатью гигантскими колоннами, стоящий на единственной возвышенности и отражающийся в пруду. В тихий и прозрачный осенний день здесь можно услышать тонкий и чистый звон хрусталя, шелест шелка и почти почувствовать запах дорогих сигар.

 

Примечания и источники. Белый город, вид с озера Мичиган

То, чем очаровал меня Чикаго в «позолоченном веке», было желание города сделать все возможное и невозможное во имя гражданской чести – концепции, настолько удаленной от современного мировосприятия, что две мудрые читательницы ранних набросков этой книги заинтересовались, почему Чикаго был настолько одержим в своем желании выиграть первое место среди городов, желающих провести у себя Всемирную выставку. Сопоставление гордости и непостижимого зла привлекло меня тем, что предоставило возможность глубоко заглянуть в природу людей и в их амбиции. Чем больше читал я о выставке, тем более она меня очаровывала. То, что Джордж Феррис попытался построить нечто настолько большое и новое, и то, что он добился намеченного с первой попытки, сейчас, когда ежедневно рассматривается огромное число судебных исков по поводу качества продукции, кажется совершенно невероятным.

Богатый пласт информации о выставке и о Дэниеле Бернэме существует в прекрасно работающем и постоянно пополняемом архиве Чикагского исторического общества и в Рийерсонской и Бернэмской библиотеках Чикагского института искусств. Я собрал отличную информационную базу в Сузалльской библиотеке Университета Вашингтона, одной из лучших и хорошо оснащенных библиотек, в которых мне доводилось бывать. Я также посетил Библиотеку Конгресса в Вашингтоне, где провел немало приятных часов, погрузившись в работы Фредерика Лоу Олмстеда, хотя мое счастливое настроение нередко омрачалось необходимостью расшифровывать несносный почерк Олмстеда.

Я прочитал – и продолжаю читать – десятки книг о Бернэме, Чикаго, выставке и поздней викторианской эре. Некоторые из них я считаю особенно ценными: Томас Хайнс. Бернэм Чикагский [Thomas Hines. Burnham of Chicago (1974)]; Лаура Вуд Ропер: Биография Фредерика Лоу Олмстеда [Laura Wood Roper: A Biography of Frederick Law Olmsted (1973)]; Витольд Рябчинский: Расчистка на расстоянии [Witold Ryabczynski. A Clearing in the Distance (1999)]. Хочу отметить как особо ценную одну книгу: Дональд Миллер. Город столетия. [Donald Miller. City of the Century (1996)], которая стала моим неразлучным спутником в путешествиях по старому Чикаго. Нашел я и четыре путеводителя, которые считаю особенно полезными: Эллис Синкевич. Путеводитель по Чикаго, изд. Американского института архитектуры (AIA) [Alice Sinkevitch’s AIA Guide to Chicago (1993)]; Мэтт Хак и Урсула Бельски. Чикагские кладбища. [Matt Hucke and Ursula Bielski’s. Graveyards of Chicago (1999)]; Джон Флин. Официальный путеводитель по Всемирной Колумбовой выставке. [John Flin’s Official Guide to the World’s Columbian Exposition (1893)]; Рэнд, Макнелли энд Ко. Руководство для посетителей Всемирной Колумбовой выставки. [Rand, McNally & Co. Handbook to the World’s Columbian Exposition (1893)]. Путеводители Хака и Бельски привели меня на Грейслендское кладбище, под эти поистине очаровательные небеса, где, как ни парадоксально, оживает история.

Характер Холмса так и оказался до конца непостижимым – в значительной степени из-за неудачного решения ограничить число свидетелей, вызванных окружным прокурором Грэхемом для дачи показаний, тремя дюжинами человек. О Холмсе написано несколько книг, но все они по-разному трактуют его историю. Две из них, книга Гарольда Шехтера «Растленный» [Harold Schechter. Depraved] и книга Дэвида Франке «Пыточный доктор» [David Franke. The Torture Doctor] (цитатами из этой книги пользовался современный серийный маньяк-убийца доктор Сванго), кажутся наиболее правдивыми. Две другие работы представляют собой лишь точное и достоверное изложение фактов. Одна из них, мемуары детектива Фрэнка Гейера, «Дело Холмса – Питзела» [The Holmes – Pitezel Case], является подробным отчетом о событиях, имевших место с момента ареста Холмса, для которого Гейер представил выдержки из несохранившихся документов. Мне очень повезло заполучить через Интернет копию от букиниста. Вторая, «Процесс Германа В. Маджетта, известного как Г. Г. Холмс» [The Trial of Herman W. Mudgett, Alias, H. H. Holms], изданная в 1897 году, является полной стенограммой судебного слушания. Экземпляр этой книги я нашел в юридическом отделе библиотеки Университета Вашингтона.

Холмс оставил мемуары «Подлинная история Холмса» [Holms’ Own Story], которые я обнаружил в собрании редких книг Библиотеки Конгресса. Кроме этого, он дал еще три признательных показания. Первые два появились в книге Гейера. Третье и наиболее сенсационное появилось в газете «Филадельфия инквайерер», которая заплатила ему за него солидное вознаграждение. Являясь по большей части выдуманными и ложными, его мемуары и признания содержали подробности, которые шли вразрез с фактами, установленными в суде или раскрытыми Гейером и легионами репортеров, описывавшими историю Холмса после его ареста в Бостоне. Я с уверенностью полагаюсь на статьи, опубликованные в «Чикаго трибюн» и двух филадельфийских газетах – «Инквайерер» и «Паблик леджер». Многое в этих статьях изобиловало неточностями и, как я подозреваю, желанием приукрасить ситуации и события. Я исследовал их ради добычи хотя бы мельчайших фактов и воссоздания оригинальных документов, таких как письма, телеграммы, допросы и прочие исходные материалы, обнаруженные полицией или представленные свидетелями, которые выступили со своими показаниями после того, как истина о «Замке ужасов» Холмса появилась на первых полосах газет. Одним из наиболее ярких и впечатляющих аспектов криминального расследования в 1890-х годах было то, что полиция предоставляла репортерам прямой доступ к местам совершения преступлений во время проведения расследования. В какой-то момент начальник чикагской полиции сообщил одному из репортеров газеты «Чикаго трибюн», что в скором времени под его командованием будет сформировано подразделение детективов, состоящее из одних репортеров.

Но что именно мотивировало Холмса, возможно, никогда не станет известным. Сфокусировав свое внимание на его стремлении к владению и доминированию, я представляю лишь одну версию, хотя одновременно с этим признаю возможность существования любого количества других вероятных мотивов. Делая свое заключение, я основываюсь на известных подробностях его истории и поведения и на том, к чему пришли судебные психиатры, анализируя психопатические наклонности серийных убийц и тех сил, что движут ими. Доктор Джеймс О. Рейни, психиатр из Сиэтла, которого нередко приглашают для того, чтобы дать в суде личностные оценки убийц, прочитал мою рукопись и поделился со мной своими наблюдениями о природе психопатов, более известных в сегодняшних скучных справочниках как люди, страдающие «антисоциальным расстройством личности». Хорошо, что Альфред Хичкок успел умереть до внесения этого изменения в судебно-медицинскую терминологию.

Совершенно ясно, что никто, кроме самого Холмса, не присутствовал при совершении им убийств – никто из выживших, – однако в своей книге я воссоздал два совершенных им убийства. Я, в буквальном смысле слова, мучился над тем, как сделать мои описания точными, и потратил немало времени на перечитывание «Хладнокровного убийства» Трумена Капоте – для изучения того, как Капоте достиг своего скрытого и все-таки глубоко тревожащего понимания описываемого действия. Печально, что Капоте не снабдил свой текст сносками. Для описания своих сцен убийства я использовал известные мне детали в качестве нитей, из которых пытался сплести надежную основу, подражая действию прокурора, убеждающего присяжных. Мое описание смерти Джулии Коннер от хлороформа основывается на показаниях эксперта, выступавшего на процессе Холмса и объяснявшего действие хлороформа и того, что было известно на тот момент о скорости воздействия этого вещества на организм человека.

Я не пользовался работами исследователей и не проводил собственных поверхностных поисков в Интернете. Мне необходим физический контакт с моими источниками информации, достичь которого можно лишь одним способом. Для меня каждый поход в библиотеку или в архив – все равно что небольшая детективная история. В таких путешествиях постоянно присутствуют быстротечные моменты, когда прошлое возникает в настоящем, как вспыхнувшая спичка в темноте. Во время одного из визитов в Чикагское историческое общество я нашел подлинные записки Прендергаста, которые тот посылал Альфреду Труду. Я видел, насколько глубоко он вдавливал карандаш в бумагу.

Я пытался делать собственные суждения как можно более краткими. Я привожу все цитируемые или спорные материалы в кавычках, но опускаю кавычки, говоря о фактах, которые широко известны и считаются вполне достоверными. Описывая две упомянутые сцены убийства, я документировал свои рассуждения и выводы и излагал факты, на правдивость которых мог положиться. Уверен, что тот, кто захочет повторить мой путь, наверняка придет к тем же выводам, что и я.

 

Благодарности от автора

Это моя третья книга, вышедшая в издательстве «Crown Publishers» с помощью моего редактора Бетти Прашкер, которая вновь доказала, что является лучшей из лучших редакторов Нью-Йорка – уверенной в себе, не подвластной слабостям, действующей согласно собственным убеждениям. Каждому писателю требуется поддержка, а ее поддержка не имеет границ. Каждой книге тоже нужна поддержка, и вот опять «Crown» создает команду из компетентных и активных мужчин и женщин для того, чтобы помочь книге найти свой путь к как можно большему числу читателей. Хочу, пользуясь случаем, поблагодарить Стива Росса, издателя; Эндрю Мартина, Джоан Демайо и Тину Констейбл, чародеев маркетинга; а также Пенни Саймон, настоящего и умудренного опытом агента по рекламе, работать с которой мечтает большинство писателей, но редко кому выпадает такая удача.

Судьба также благословила меня, послав такого чертовски классного агента, как Дэвид Блэк, чья интуиция в плане разворачивания повествования – и хорошего вина – является непревзойденной. В дополнение к этому он еще и отличный человек.

На домашнем фронте семья поддерживала мое интеллектуальное здравие. Я не написал бы ни одной книги без помощи моей жены, Кристин Глизон, врача по профессии, но также и лучшего прирожденного редактора, которого мне доводилось встречать. Ее уверенность служила мне своеобразным маяком. Три моих дочери показали мне, что действительно важно. Собака показала мне, что важен лишь обед.

Два моих друга, кстати тоже писатели, великодушно согласились прочесть всю рукопись и предложили свои мудрые критические замечания. Робин Маранц Хениг прислал мне дюжину страниц конкретных предложений, бо́льшую часть которых я принял. Керри Долан, одна из лучших писателей-юмористов, которых я знаю, также поделилась своими критическими замечаниями и сделала это так, что ее критика больше походила на комплименты. Таков ее дар, которым обладают лишь очень немногие редакторы.

Я также благодарен доктору Джеймсу Рейни, психиатру из Сиэтла и судмедэксперту, который прочел рукопись и предложил диагноз психического заболевания, определявшего поведение Холмса. И Ганни Хербоу, чикагскому архитектору, который руководил реконструкцией двух оставшихся зданий, возведенных компанией «Бернэм энд Рут» – «Рилайенс» и «Рукери», – а также провел меня по этим зданиям и показал мне библиотеку Бернэма, в которой после реконструкции сохранилась та же теплота, что была при жизни владельца.

И, наконец, слово о Чикаго: я мало знал об этом городе, пока не начал работать над книгой. Места развития сюжета всегда значили для меня многое, и сегодня Чикаго обладает тем же, чем этот город обладал в 1893 году, – духом места. Я влюбился в этот город, в людей, с которыми меня сводила судьба, а больше всего в озеро и настроение, которое оно создает и которое так легко меняется от сезона к сезону, от одного дня к другому и даже от часа к часу.

Должен со стыдом признаться в том, что больше всего Чикаго нравится мне, когда в нем холодно.

Ссылки

[1] Флэтайрон-билдинг («Утюг») – двадцатиэтажный небоскреб в Нью-Йорке на углу Пятой авеню, 23-й улицы и Бродвея.

[2] Юнион-стейшн – единственный железнодорожный вокзал в Вашингтоне. Выходит массивным фасадом на одну из главных магистралей столицы – Массачусетс-авеню.

[3] Гражданская война – война (1861–1865) между буржуазными штатами Севера и рабовладельческими штатами Юга.

[4] Офицерский променад – шлюпочная палуба, над которой расположен капитанский мостик и на которую выходит дверь радиорубки.

[5] «Крекер Джек» – воздушная кукуруза (попкорн) в карамели.

[6] «Шредед уит» – сухой завтрак из неочищенной пшеницы с добавкой отрубей без сахара и соли.

[7] Капитолий – здание Конгресса США.

[8] Винчестерский собор – собор англиканской церкви в Винчестере (графство Хэмпшир, Англия); является одним из крупнейших соборов Великобритании.

[9] Мэдисон-сквер-гарден – нью-йоркский концертно-спортивный комплекс.

[10] Буффало Билл – прозвище Уильяма Фредерика Коуди , знаменитого охотника на бизонов; в 1883 г. организовал шоу стрелков и наездников «Дикий Запад».

[11] Энтони, Сьюзен Браунелл – одна из руководителей суфражистского движения в США.

[12] Аддамс, Джейн – американский социолог и философ, лауреат Нобелевской премии мира 1931 г. Президент Международной женской лиги за мир и свободу.

[13] Дэрроу, Кларенс – американский юрист, один из руководителей Американского союза гражданских свобод.

[14] Вестингауз, Джордж – американский промышленник, инженер и предприниматель, основатель компании «Вестингауз электрик».

[15] Адамс, Генри – американский писатель и историк. Наиболее известна его автобиографическая книга «Воспитание Генри Адамса».

[16] Эрцгерцог Франц-Фердинанд – наследник австро-венгерского престола; его убийство в Сараево 28 июня 1914 г. послужило поводом к началу Первой мировой войны.

[17] Падеревский, Игнаций – польский пианист, композитор, государственный и общественный деятель, дипломат. С января по декабрь 1919 г. занимал посты премьер-министра и министра иностранных дел Польши.

[18] Армор, Филипп – американский предприниматель и изобретатель, основавший в Чикаго мясоперерабатывающую фирму «Armour & Company».

[19] Филд, Маршалл – американский предприниматель, основатель сети универмагов «Маршалл Филд и Ко.» в Чикаго.

[20] Дэвис, Ричард Хардинг – американский журналист и писатель. По утверждению Британской энциклопедии, «самый известный репортер своего поколения».

[21] Джек-Потрошитель – псевдоним, присвоенный так и оставшемуся неизвестным серийному убийце, который действовал в Уайтчепеле и в прилегающих районах Лондона во второй половине 1888 г. Основными жертвами Потрошителя были проститутки из трущоб, которым убийца перерезал горло перед тем, как вскрыть брюшную полость. Извлечение внутренних органов, по крайней мере у трех из жертв, вызвало предположение, что убийца обладает определенными анатомическими знаниями, свойственными профессиональному хирургу.

[22] Луис Генри Салливан ( англ . Louis Henry Sullivan; 3 сентября 1856 – 14 апреля 1924) – американский архитектор, первопроходец рационализма, отец американского модернизма. Создатель одного из первых небоскребов и концепции органической архитектуры, один из самых видных представителей и идеолог Чикагской школы архитектуры, учитель Фрэнка Ллойда Райта. – Прим. ред.

[23] Дом Халла – приют для недавно прибывших европейских иммигрантов, расположенный в Ближнем Вест-Сайде Чикаго (назван по имени первого владельца дома). Этот дом послужил началу движению, приведшему к созданию почти 500 домов по всей стране к 1920 г.

[24] Хетч, Бен – один из самых успешных и востребованных сценаристов классического Голливуда. Первый сценарист, удостоенный премии «Оскар». Родился и умер в Нью-Йорке, но молодость провел в Чикаго. В начале 1920-х имел успех как репортер криминальной хроники.

[25] Вебер, Макс – немецкий социолог, философ, историк, политический экономист. Идеи Вебера оказали значительное влияние на развитие общественных наук, в особенности – социологии.

[26] Стантон, Элизабет Кэди – американская общественная деятельница, боровшаяся за отмену смертной казни и за права женщин.

[27] Дан, Чарльз Андерсон – известный американский журналист, считающийся создателем современной газеты «Нью-Йорк сан».

[28] «Рукери» – в дословном значении птичье гнездо на вершине. В конце XIX века в Чикаго это имя носило одно из самых исторически значимых зданий.

[29] Улица Ласалль – улица в центре Чикаго, известна как «чикагская Уолл-стрит».

[30] Champ de Mars (франц. Марсово Поле ) – большая общественная территория, расположенная в Седьмом округе Парижа, между Эйфелевой башней на северо-западе и Военной академией на юго-востоке.

[31] Бруклинский мост – подвесной мост через пролив Ист-Ривер в Нью-Йорке, соединяет Бруклин и Манхэттен. Сооружен в 1869–1883 гг. Длина пролета (рекордная для того времени) – 478 м; высота – 40,5 м.

[32] Кривая подкова – железнодорожная развязка в штате Пенсильвания в форме кривой подковы, позволяющая поездам беспрепятственно проходить в трех направлениях.

[33] Перевал Камберленд – находится в Камберлендских горах вблизи точки, где сходятся границы штатов Виргиния, Теннесси и Кентукки. Высота перевала – 510 м.

[34] « Нью-Йорк сентрал » – железнодорожная компания со штаб-квартирой в Нью-Йорке, обслуживающая Северо-Восток и Средний Запад США.

[35] Сведенборгианцы – маргинальная протестантская секта. Другие названия – церковь Нового Иерусалима, Новая церковь. Секта названа по имени Эммануила Сведенборга (1688–1772), шведского ученого и теософа-мистика. Будучи крупным естествоиспытателем, Э. Сведенборг тем не менее стремился доказать примат духа над материей. С середины 1740-х гг. Э. Сведенборг стал утверждать, что ему удалось установить прямой контакт с ангелами и духовным миром. Он заявлял, что Бог считает его интерпретацию христианства правильной и поручает ему ознакомить с ней людей.

[36] Легислатура – название законодательного органа штата Невада.

[37] « Юнион » – район в Чикаго, известный как местонахождение огромных скотобоен. Возможность получить работу на бойнях привлекла в Чикаго несколько волн иммиграции, прежде всего из стран Восточной Европы.

[38] Лемонт (первоначальное название Кипато ) – поселок в 27 км к югу от Чикаго, где во время земляных работ был обнаружен лимонно-желтый доломит, не уступающий по прочности граниту.

[39] Мост вздохов – назван по аналогии с одним из мостов в Венеции через Дворцовый канал – Рио-ди-Палаццо. Мост соединяет здание Дворца дожей, в котором располагался суд, и здание тюрьмы. «Вздохи», по которым назван этот мост, – это печальные вздохи осужденных, которые в последний раз бросали взгляд на Венецию.

[40] Паунд, Эзра – поэт, переводчик, критик. Прожил бо́льшую часть жизни в Европе, где в 1910-х гг. был одним из лидеров авангардистского поэтического кружка имажистов.

[41] Отис, Элайша Грейвс – изобретатель и промышленник. В 1852 г. разработал лифтовое устройство, оснащенное ловушкой кабины для обеспечения безопасности на случай обрыва троса, и начал его промышленное производство. Первый пассажирский лифт был пущен в Нью-Йорке в 1856 г. В 1861 г. была создана фирма по производству лифтов «Отис элевейтор».

[42] « Гумбо » – блюдо южных штатов США: похлебка из стручков бамии с мясом, курицей, крабами, томатами, креветками и устрицами, сдобренная специями и травами (базиликом, кайенским перцем и т. п.).

[43] Реблинг, Джон Огастес – американский инженер-строитель немецкого происхождения, получивший известность за предложенный и разработанный им метод подвеса моста на тросе; проектировщик и строитель Бруклинского моста.

[44] Монток – конфедерация индейских племен в центре и на востоке о. Лонг-Айленд, шт. Нью-Йорк; монток – индеец, входящий в Монтокскую конфедерацию.

[45] Горгулья – рыльце водосточной трубы в виде фантастической фигуры; используется в готической архитектуре.

[46] Тьерри Шартрский (ум. после 1151 г.) – средневековый философ и теолог, представитель Шартрской школы, приверженец философии платонизма, предлагавший в своем учении синтез «физики и Священного Писания».

[47] « Жители скал » – так называли предков индейцев пуэбло, живших в пещерах и выемках скал на юго-западе США и севере Мексики.

[48] Стеффенс, Линкольн – знаменитый американский журналист и писатель.

[49] Палмер, Поттер – торговец недвижимостью, предприниматель. Выступил инициатором создания нескольких наиболее интересных в архитектурном отношении улиц в Чикаго и финансировал их строительство.

[50] Союз Лиги – добровольная неправительственная организация, ставившая своей целью укрепление и распространение идеалов, вдохновлявших северян в Гражданской войне.

[51] «Кыш, муха, не беспокой меня!» – песня, написанная, по всей вероятности, епископом Бригамом в 1869 г. Ее обычно поют дети на детских праздниках. Эта песня до сих пор пользуется в США большой популярностью.

[52] Кинетоскоп – аппарат, изобретенный Эдисоном и предназначенный для просмотра быстро меняющихся фотографических снимков; при этом возникает впечатление движения снятых объектов.

[53] Коронер – следователь по делам об убийстве.

[54] Порицание – решение законодательного органа власти: публичное порицание официальному лицу за совершение им противоправных действий или недостойных поступков. В США считается наказанием средней тяжести.

[55] Сиу – группа племен североамериканских индейцев.

[56] Депью, Чонси Митчелл – адвокат К. Вандербильта в области железнодорожных перевозок, президент Центральной железнодорожной системы Нью-Йорка, член Сената США от штата Нью-Йорк (с 1899 по 1911 г.), госсекретарь в правительстве президента Гаррисона.

[57] «Дюны Индианы» – зона отдыха: песчаные дюны на южном берегу озера Мичиган.

[58] Чинук – представитель племени чинуков, североамериканских индейцев.

[59] Синклер, Эптон – американский писатель, выпустивший более 90 книг в различных жанрах. В 1906 г. вышел его роман «Джунгли», описывавший ужасающую ситуацию на чикагских бойнях и вызвавший оглушительный политический резонанс.

[60] Нью-Гемпшир – штат на северо-востоке США.

[61] Дартмут – так обычно называют Дартмутский университет , расположенный в городе Дартмут (штат Массачусетс). Это один из старейших университетов США, готовящий специалистов-исследователей в области медицины, управления и организации бизнеса, а также инженеров.

[62] Берлингтон – город на северо-западе штата Вермонт, на берегу озера Шамплейн.

[63] Норристаун – город в штате Пенсильвания.

[64] Калумет – крупный промышленный район вдоль южного берега озера Мичиган.

[65] Бэйтс – частный колледж гуманитарных наук высшей ступени; кроме этого, имеет совместную 5-летнюю программу по подготовке инженеров с Колумбийским университетом и Политехническим институтом Ренсселера.

[66] День Посвящения – согласно принятому в Соединенных Штатах обычаю, такой день устанавливается властями в честь какого-то деятеля – часто святого – или события и отмечается торжественно-праздичными мероприятиями, на которые с разрешения властей собираются местные жители.

[67] Фредерик Лоу Олмстед ( англ . Frederick Law Olmsted; 26 апреля 1822, Хартфорд, Коннектикут – 28 августа 1903, Бельмонт, Массачусетс) – американский архитектор, ландшафтный дизайнер и журналист. – Прим. ред.

[68] Вокс, Калверт – английский архитектор и ландшафтный дизайнер. Ему принадлежит заслуга (совместно с Фредериком Л. Олмстедом) планировки и разбивки Центрального парка в Нью-Йорке.

[69] Ван Брант, Генри – известный американский архитектор, автор таких проектов, как Библиотека Университета штата Мичиган, Гарвардская медицинская школа в Бостоне, памятник У. В. Гордону в Джорджии, Публичная библиотека Кембриджского университета в Кембридже, штат Массачусетс.

[70] Табернакл – молитвенный дом.

[71] Филадельфийская выставка столетия – выставка 1876 г., посвященная 100-летию образования США.

[72] «Пэлисейдс» – парк, расположенный в штатах Нью-Джерси и Нью-Йорк, на север от моста Дж. Вашингтона, по правому берегу реки Гудзон.

[73] Лонг-Айленд-Саунд – судоходный пролив Атлантического океана, вытянувшийся в юго-западном направлении между побережьем штата Коннектикут и островом Лонг-Айленд.

[74] Леви – прилегающий к гавани район Чикаго, в котором располагалось множество публичных и игорных домов, танцевальных клубов с питейными заведениями и прочих увеселительных мест.

[75] Кварта – единица объема для жидкостей и для сыпучих тел, равная в США 0,946 л.

[76] « Де Ла Саль» – католическая средняя школа; первоначально функционировала как двухгодичное коммерческое училище.

[77] Единый налог – термин «единый налог» взят из теории Генри Джорджа, утверждавшего, что если бы земля была обложена налогом в сумме, равной 100 % стоимости ее аренды, то все прочие налоги могли бы быть упразднены – в стране был бы только один налог: налог на землю.

[78] Банк Англии – выполняет функции центрального банка Соединенного Королевства; организует работу Комитета по денежной политике, который отвечает за управление кредитно-денежной политикой страны.

[79] Уилмет – поселок, расположенный в округе Кук, в 14 милях от Чикаго.

[80] «Ассоциация молодых христиан» (ИМКА)  – протестантская миссионерская пропагандистская организация, обладающая сетью гостиниц, клубов, лагерей, образовательных и информационных центров.

[81] Право удержания собственности – право наложения ареста на имущество должника. Существует несколько типов такого права, среди них: право производителя работ (подрядчика, субподрядчика, строителя, механика, рабочего, поставщика материалов) на удержание собственности в случае, если заказчик не оплатил работы в сроки, оговоренные контрактом (тогда залогом становится недвижимость в пределах конкретного округа).

[82] « Поуп » – модель, выпущенная фирмой Альберта Поупа, основателя велосипедной промышленности в США.

[83] Сидящий Бык – вождь и шаман из общины хункпапа, один из почитаемых героев народности сиу. Возглавил последнее крупное выступление американских индейцев против США, пытаясь воспрепятствовать захвату земель племени.

[84] Роублинг, Вашингтон – инженер, изобретатель металлического троса и строитель подвесных мостов. Автор проекта и строитель Бруклинского моста в Нью-Йорке.

[85] Пост, Джордж В. – архитектор, получивший известность благодаря проектированию многих коммерческих зданий, где новые требования раздвинули существовавшие границы традиционного дизайна. Им спроектировано первое здание, в котором был установлен лифт.

[86] Макким, Чарльз – архитектор, совладелец ведущей архитектурной фирмы «Макким, Мид энд Уайт». Сторонник неоклассицизма в американской архитектуре. Проектировал Публичную библиотеку в Бостоне, здания Колумбийского университета и Пенсильванского вокзала в Нью-Йорке, застройку центральной части г. Вашингтона вокруг Капитолия.

[87] Хант, Ричард – выдающийся американский архитектор, среди его работ основными являются основание статуи Свободы, отель «Билтмор», особняк «Брейкерс», Музей искусства Фогга.

[88] Пибоди, Роберт – известный американский архитектор, прославившийся строительством консерватории в Балтиморе.

[89] Клуб «Игроки » – частный театральный клуб с одной из лучших театральных библиотек в стране. Расположен в бывшем доме актера Эдвина Бута, в квартале Грамерси-парк в Нью-Йорке.

[90] Шеллинг, Фридрих – немецкий философ, близкий к йенским романтикам, выдающийся представитель идеализма в философии Нового времени.

[91] « L‘Ecole des Beaux Arts » (фр.)  – Школа изящных искусств.

[92] Вандербильт, Джордж Вашингтон – младший сын миллионера Уильяма Г. Вандербильта; известен главным образом тем, что для него был построен 250-комнатный особняк, который считается одним из самых ярких примеров архитектуры «позолоченного века».

[93] Дэниел, пришедший на суд – Салливан имеет в виду слова Шейлока из пьесы Шекспира «Венецианский купец»: «Даниил пришел на суд! Да, Даниил!»

[94] Национальное детективное агентство Пинкертона – частное сыскное агентство, основанное в 1850 г. в Чикаго А. Пинкертоном. Первоначально специализировалось на раскрытии дел об ограблениях поездов. В 1861 г. раскрыло заговор с целью убийства президента Линкольна. Во время Гражданской войны выполняло функции контрразведки северян. Пинкертону удалось создать сеть, которая в дальнейшем стала основой Секретной службы США.

[95] Уорд, Аарон Монтгомери – бизнесмен, бывший в 1860-е коммивояжером (преимущественно в сельских районах); он пришел к выводу о выгоде продажи недорогих товаров по почте. В 1872 г. при стартовом капитале в 2,5 тыс. долларов основал компанию «Монтгомери Уорд», которая первой стала торговать товарами по почте, и одновременно с ней создал сеть универсальных магазинов.

[96] Стид, Уильям Томас – британский журналист, публицист, общественный деятель, первым начал борьбу против детской проституции, вероятный претендент на Нобелевскую премию мира 1912 г., а также один из пионеров журналистских расследований. Погиб во время крушения лайнера «Титаник» в апреле 1912 г. В период 1883–1889 гг. жил в Лондоне, где был главным редактором «Пэлл Мэлл газетт».

[97] Амонтильядо – испанское вино, производимое в области Монтилья.

[98] Pommery Sec – вид французского шампанского.

[99] В 1776 г. началась Война за независимость США и была принята Декларация независимости США. – Прим. ред.

[100] В 1861 г. началась Гражданская война США. – Прим. ред.

[101] Театр Тиммермана – центр общения немецкоязычных жителей города.

[102] Мемфис – город в штате Теннесси.

[103] Халстед-стрит – одна из основных магистралей Чикаго, идущая с севера на юг.

[104] Кларк-стрит – улица в Чикаго, проложенная рядом с берегом озера Мичиган, от северной границы города до поселка (ныне города) Эванстон.

[105] Фронтон – завершение фасада здания, представляющее собой треугольную плоскость, ограниченную по бокам скатами крыши, а у основания карнизом.

[106] Сен-Годен, Огастес – ирландский, а затем американский скульптор из поколения Американского Ренессанса.

[107] Сирокко – сильный, горячий, сухой южный или юго-восточный ветер в Средиземноморье.

[108] « Билтмор » – дорогой отель в центре Лос-Анджелеса, построенный в стиле европейских дворцов.

[109] « Инжиниринг мэгезин » – издающийся в Лондоне журнал, освещающий последние технические достижения и новости бизнеса в Великобритании и в других странах. Основан в 1856 г. и считается одним из старейших профессиональных изданий в мире.

[110] « Инланд аркитект » – главное архитектурное издание Чикаго, издававшееся с 1883 по 1908 г.

[111] Барнум, Финеас Тейлор – американский шоумен, антрепренер, крупнейшая фигура американского шоу-бизнеса XIX в. Снискал широкую известность своими мистификациями, организовал цирк, носивший его имя. Умер в 1891 г.

[112] Шерман, Уильям Текумсе, – американский политик, военный и писатель. Прославился как один из наиболее талантливых генералов Гражданской войны 1861–1865 гг., где он воевал на стороне Севера. Умер в 1891 г.

[113] Атланта – главный город штата Джорджия; в конце XIX в. Атланта была политическим и торгово-промышленным центром американского юго-востока.

[114] Джолиет – город, примыкающий с юго-запада к Чикаго.

[115] Метод Бертильона – французский криминалист Альфонс Бертильон первым разработал антропометрическую систему физических измерений частей тела, особенно компонентов головы и лица, с целью составления подробного описания личности преступника. Этот метод идентификации до сих пор используется американскими правоохранительными органами.

[116] Менло-Парк – в поселке Менло-Парк, штат Нью-Джерси, находилась лаборатория Т. Эдисона.

[117] Шартрский собор – полное название Собор Нотрдам-де-Шартр , расположен в средневековом городе Шартре, около 50 км от Парижа.

[118] Алькасар – дворец мавританских королей в Севилье.

[119] Клака ( фр. ) – нанимаемая группа зрителей (клакеров) в театрах, на концертах. – Прим. ред .

[120] Патти, Аделина – итальянская певица (колоратурное сопрано). Одна из наиболее значительных и популярных оперных певиц своего времени.

[121] « Мидуэй Плезанс » – известен также как просто «Мидуэй»; расположен в южной части Чикаго и примыкает своей восточной частью к Джексон-парку. Во время Всемирной Колумбовой выставки в нем располагался центр развлечений.

[122] Пикетт, Джордж Эдвард – генерал Армии Конфедерации. Отличился в ходе Геттисбергского сражения.

[123] Уокешо – город на юго-западе штата Висконсин, в 24 км к западу от Милуоки; во второй половине XIX в. благодаря минеральным источникам был популярным курортом, минеральная вода производится там до сих пор.

[124] Этнология – наука, изучающая состав, происхождение, расселение и культурно-исторические взаимоотношения народов мира, их материальную и духовную культуру, особенности быта.

[125] Цирк братьев Ринглинг, Барнума и Бейли – крупнейший в мире цирк, создан пятью братьями из городка Барабу, штат Висконсин, во главе с Дж. Ринглингом. Они начали карьеру, основав странствующий цирк-шапито, который вскоре стал конкурировать с цирками Барнума и Бейли. В 1907 г. они выкупили уже объединенный цирк Барнума и Бейли.

[126] Позолоченный век (англ. Gilded Age ) – эпоха быстрого роста экономики и населения США после Гражданской войны и реконструкции Юга. Название происходит из книги Марка Твена и Чарльза Уорнера «Позолоченный век» и обыгрывает термин «золотой век», который в американской истории был позолочен лишь на поверхности. – Прим. ред.

[127] Декстеры – одни из американских первопереселенцев.

[128] Давенпорт – город на востоке штата Айова, порт на реке Миссисипи.

[129] Трокар – инструмент для выпускания скопившихся в желудке газов или для выпускания жидкости, которую требуется удалить из какой-либо полости.

[130] Трепан – хирургический инструмент для трепанации черепа.

[131] Нью-Олбани – город на юге штата Индиана.

[132] Луисвилл – город на севере штата Кентукки.

[133] Супруги Борден – были убиты своей дочерью Лизи, которая, однако, была оправдана судом из-за отсутствия прямых улик, но осталась убийцей в глазах соседей и общественного мнения. До конца жизни подвергалась остракизму жителями городка в штате Массачусетс, где жила. Ее жизнь стала сюжетом ряда вымышленных и документальных историй, а также популярного четверостишия: «Лиззи Борден топором / Зарубила мать с отцом. / Изрубив отца и мать, / Улеглась спокойно спать».

[134] Хобо – странствующий безработный, бродяга.

[135] « Столбик парикмахера » – традиционный отличительный знак парикмахерской. Представляет собой столбик со спиральными красными и белыми полосками. Когда парикмахерская работает, столбик вращается вокруг своей оси; когда она закрыта, остается неподвижным.

[136] Пусть услышит он его, говорящего это – парафраз стиха из Евангелия от Матфея, 18:17.

[137] Английская блузка – женская блузка типа мужской рубашки.

[138] Ближний Норт-Сайд – престижный район Чикаго; славится многочисленными магазинами, отелями, ночными клубами. Здесь находятся Чикагская Академия наук, Чикагское историческое общество, Галерея славы Международного хирургического колледжа.

[139] Комиссия по гражданской службе Соединенных Штатов – существовала в 1883–1978 гг. и имела целью защиту системы заслуг при назначении государственных служащих; осуществляла эту защиту путем набора квалифицированных кадров по результатам экзаменов; занималась вопросами подготовки и продвижения этих кадров по службе.

[140] Клуб «Бун и Крокетт» – организация охотников – защитников природы, основана в США в 1887 году Т. Рузвельтом. Клуб был назван в честь охотников-героев Дэниела Буна и Дэви Крокетта, которого основатели клуба считали образцовыми мужчинами-пионерами.

[141] « Спидвей » (speedway) – скоростная дорога, соревновательная трасса.

[142] Чизлхёрст – юго-восточный район Лондона.

[143] Подрядчик-поставщик – предприниматель, обеспечивающий по заказу фирм закупку и поставку товаров, как правило, собственными транспортными средствами.

[144] Гито, Чарльз – американский проповедник, писатель, юрист; осужден и повешен в 1882 г. за убийство президента Джеймса Гарфилда.

[145] Форт-Уэрт – город на севере штата Техас, в 30 км к западу от Далласа.

[146] « Монтгомери Уорд » – сеть магазинов одежды компании «Монтгомери Уорд энд К°».

[147] « Уэллс-Фарго энд К° » – банковско-финансовая компания для предоставления почтовых услуг, в том числе грузопассажирских перевозок на дилижансах.

[148] « Мисс Оукли » – Энн Оукли, знаменитая женщина-стрелок. Была известна под прозвищем «Малютка Меткий Глаз» (ее рост был 1,5 м). Еще девочкой сумела оплатить закладную на родительскую ферму, продавая подстреленную на охоте дичь в городе Цинциннати. В течение 17 лет выступала с цирковыми номерами: простреливала подброшенную монету, сбивала выстрелом кончик сигареты, которую держал во рту ее муж, успевала изрешетить подброшенную игральную карту (отсюда пошло название прокомпостированных билетов «Энни Оукли»).

[149] Danse du ventre (фр.)  – танец живота.

[150] Бриджпорт – город и порт в США, штат Коннектикут.

[151] « Халл-Хаус » – реформатская община, созданная в 1889 г. в трущобном районе Чикаго, ставшая центром благотворительной и образовательной деятельности в этом районе; создательницей общины явилась Джейн Адамс.

[152] Адамс, Джейн – общественная деятельница и активистка суфражистского движения в США. Избиралась президентом Международной женской лиги за мир и свободу. В 1931 г. ей была присуждена Нобелевская премия мира.

[153] Масоник-Темпл-билдинг – один из первых небоскребов, 20-этажное здание, построенное в Чикаго фирмой «Бернэм энд Рут»; к моменту завершения строительства в 1892 г. было самым высоким в мире (92 м).

[154] Мадам – здесь: содержательница публичного дома.

[155] Микки Финн – чикагский бармен, подмешивавший снотворное в виски и коктейли, после чего его сообщники грабили заснувшего клиента. Ныне «Микки Финн» означает любой напиток, который «отключает» клиента питейного заведения.

[156] Джон Кафлин по прозвищу Банщик – криминальный авторитет, державший в руках практически весь Первый район Чикаго. Владельцев борделей вынуждали страховаться в компании, принадлежавшей Джону Банщику; все спиртное их обязывали покупать у Фрайберга, где половина бизнеса принадлежала, по слухам, Кафлину; а для закупки продуктов им предлагались на выбор бакалейные лавки, которые контролировал Кафлин.

[157] Охотник на кабанов (pigsticker) – это выражение имеет в английском языке два значения: прямое и идиоматическое – великодушный парень, который, жертвуя своей репутацией, подходит к самой некрасивой девушке на вечеринке для того, чтобы обеспечить своим друзьям более легкий и приятный выбор партнерш.

[158] Уиллер, Кендис Уиллер – первая в Америке женщина, работавшая в области внутренних и текстильных дизайнов; ее часто называют «матерью дизайна интерьера».

[159] Френч, Дэниел Честер – один из самых известных американских скульпторов конца XIX – начала XX в.

[160] В данном случае используется изначальное значение слова «пионер» – первооткрыватель. – Прим. ред.

[161] Аксминистерский ковер – ковер, произведенный в Аксминистере, графство Девон, Англия.

[162] « Звездное знамя » – государственный гимн США, утвержден Конгрессом в 1931 г., хотя до этого уже исполнялся в армии и ВМС. Слова написаны Фрэнсисом Ки и позднее положены на музыку старинной английской песни.

[163] « Великий смотр армии » – победное шествие армии в Вашингтоне 23 и 24 мая 1865 г. в честь окончания Гражданской войны.

[164] Дедвуд – город на западе штата Южная Дакота.

[165] Битва на реке Литл-Бигхорн – произошла в штате Монтана 25 июня 1876 г. между индейцами племен тетонов и шайеннов и 7-м кавалерийским полком во главе с генералом Дж. Кастером. В ходе сражения, под натиском контратаки индейцев кавалеристы отступили, потеряв 265 человек убитыми, включая генерала Кастера. Это был последний случай, когда индейцам удалось одержать победу над армейским подразделением, уничтожив всех его солдат. Театрализованное представление битвы дается каждый год в конце июня на месте событий в резервации Кроу.

[166] Ландо – четырехколесный экипаж с откидывающимся верхом.

[167] Хагенбек, Карл – немецкий коллекционер диких животных и предприниматель.

[168] « Колумбийский марш » – мелодия, сочиненная специально для церемонии открытия Всемирной выставки профессором Джоном К. Пейном; исполнялась симфоническим оркестром.

[169] Грот-марсель – второй снизу парус на грот-мачте.

[170] « Это о тебе, моя страна » – американская патриотическая песня (известна также под названием «Америка»); текст Сэмюэла Фрэнсиса Смита на музыку гимна Великобритании. Фактически являлась до 1931 г. официальным гимном Соединенных Штатов.

[171] « Рыцари Пифии » – масонское братство, члены которого, пифиане, проповедуют идеалы доброты, мира, лояльности по отношению к власти и религиозной терпимости.

[172] « Католические рыцари Америки » – американская римско-католическая организация, созданная в 1877 г. и просуществовавшая до 2005 г.

[173] Халстед-стрит – одна из основных улиц в северной части Чикаго; идет в направлении север – юг.

[174] Застежка «молния» – первая застежка «молния» была изобретена неким У. Джадсоном из Чикаго в 1892 г.

[175] « От тетушки Джемаймы » – товарный знак быстрозамороженных завтраков (вафель, блинчиков, картофельных котлет), мучных смесей, а также сиропов производства компании «Квейкер оутс»; на логотипе – улыбающаяся негритянская домохозяйка Джемайма, вымышленный персонаж (рабски покорная негритянка, «женский вариант» дяди Тома).

[176] « Джуси фрут » – товарный знак мятной жевательной резинки производства компании «Уильям Ригли джуниор»; выпускается с 1893 г.

[177] « Крекер Джек » – товарный знак воздушной кукурузы (попкорна) в карамели.

[178] « Шредед уит » – товарный знак сухого завтрака из неочищенной пшеницы с добавлением отрубей без сахара и соли.

[179] « Пабст. Голубая лента » – американский бренд пива, производимого компанией «Пабст Брюинг компани». Как утверждают производители, свое название этот сорт пива получил после победы в конкурсе «Лучшее пиво в Америке» на Колумбовой всемирной выставке в Чикаго в 1893 г.

[180] « Десятичная система классификации Дьюи » – библиотечная система классификации книг, при которой все области знания делятся на 10 классов, а внутри каждого класса выделяются десятичные подклассы, разделы и подразделы. Изобретена в 1876 г. Мелвилом Дьюи. На этой системе основана система Библиотеки Конгресса, а также большинство библиотечных классификаций, применяемых в мире.

[181] Modus operandi ( лат .) – способ действия; метод работы.

[182] Бробдингнегское – из страны Бробдингнег (страна великанов) из книги Д. Свифта «Путешествия Гулливера».

[183] Готорн, Натаниэль – один из первых и наиболее общепризнанных мастеров американской литературы. Он внес большой вклад в становление жанра рассказа и обогатил литературу романтизма введением элементов аллегории и символизма.

[184] Frappé ( фр .) – сливки общества.

[185] «Палмер-хаус» – старинная фешенебельная гостиница в центре Чикаго, на Монро-стрит.

[186] « Инман лайн » – британская судоходная компания, основанная Уильямом Инманом, действовавшая с 1850 г. до ее поглощения в 1893 г. компанией «Америкэн лайн».

[187] Перистиль – площадь или внутренний двор, окруженные колоннадой.

[188] Рутбир – шипучий напиток из экстрактов кореньев и трав с добавлением сахара, мускатного масла, аниса, экстракта американского лавра. Рецепт составлен в конце XIX в. филадельфийским аптекарем Ч. Хайрсом.

[189] Вождь Стоящий Медведь – вождь индейского племени понка, боровшийся против попрания прав индейцев.

[190] Гудини, Гарри – знаменитый иллюзионист. Поражал воображение современников тем, что в считаные секунды мог освободиться от веревок и цепей, из закрытых ящиков и сундуков и т. п. Написал несколько книг, в которых признавал, что его фокусы основаны не на магии, а на ловкости, однако секреты его сенсационных трюков умерли вместе с ним. Создал «Общество американских фокусников».

[191] Джоплин, Скотт – афроамериканский композитор и пианист, автор многочисленных рэгтаймов.

[192] Вильсон, Вудро – 28-й президент США (1913–1921). Известен также как историк и политолог. Лауреат Нобелевской премии мира 1919 г., присужденной ему за миротворческие усилия.

[193] Бриллиантовый Джим Бреди – настоящее имя Джеймс Томас Бреди IV , американский инженер, предприниматель, финансист и филантроп последней трети XIX века.

[194] Рассел, Лилиан – американская актриса и певица, считавшаяся секс-символом своего времени.

[195] Келлер, Хелен – американская слепоглухая писательница, лектор и политическая активистка. Она поддерживала фонды обучения и социализации инвалидов, была активным деятелем «Американского союза защиты гражданских свобод» и Социалистической партии. За заслуги в 1964 г. Линдон Джонсон наградил ее Президентской медалью Свободы.

[196] Сэтт (Полачек), Хильда – американская писательница польского происхождения, активная участница борьбы за равноправие и гражданские права женщин, в особенности недавних иммигранток.

[197] « Эйри рейлроуд » – железнодорожная компания, созданная в 1832 г. и служившая главной линией сообщения между Нью-Йорком и Чикаго.

[198] « Нозерн Пасифик » – железнодорожная компания; эксплуатирует железнодорожную сеть в семи северо-западных штатах США.

[199] Катервуд, Мэри Хартвелл – американская писательница, автор популярных исторических романов.

[200] « Дом, милый дом » – песня на слова американского драматурга и актера Джона Говарда Пейна, музыку к которым написал британский композитор Генри Бишоп. Впервые прозвучала в 1823 г. в оперетте «Клари, или Дева Милана».

[201] Олд-Орчард-Бич – популярный курорт на берегу Атлантического океана.

[202] « Уэллс-Фарго энд компани » – компания, основанная в 1852 г. для предоставления почтовых услуг, грузопассажирских перевозок на дилижансах и продажи товаров повышенного спроса в штатах Тихоокеанского побережья.

[203] Джеймс Джон Корбетт ( англ . James John Corbett, 1 сентября 1866, Сан-Франциско – 18 февраля 1933, Байсайд, Нью-Йорк) – американский боксер-профессионал, выступающий в супертяжелом весе. Второй в современной истории чемпион мира по боксу. – Прим. ред.

[204] Джон Лоуренс Салливан ( англ . John Lawrence Sullivan, 15 октября 1858, Роксбури, США – 2 февраля 1918 Роксбури, США) – американский боксер-профессионал, выступавший в супертяжелом (Heavyweight) весе. Первый в современной истории чемпион мира по боксу в тяжелом весе. – Прим. ред.

[205] Amende honorable ( фр .) – публичное извинение.

[206] Трейн ( англ. Train ) – «поезд». – Прим. ред .

[207] « После бала » – песня Чарльза К. Харриса, написанная в 1891 г. в ритме классического вальса и ставшая одной из самых популярных песен своего времени.

[208] Гомперс, Самуэль – ключевая фигура в американском рабочем движении; рабочий табачной фабрики, ставший профсоюзным лидером, один из создателей Американской федерации труда (АФТ), председателем которой он был с 1882 по 1924 г. Символ оппортунизма.

[209] Шестьдесят два градуса – по Фаренгейту, т. е. 16,7 градуса по Цельсию.

[210] Полубаррель – мера жидкости, равная 156,7 литра.

[211] Считается, что пожар в Чикаго вечером 8 октября 1871 г. начался с того, что корова, принадлежащая ирландской иммигрантке Кэтрин О’Лири, во время вечерней дойки ударом ноги опрокинула фонарь.

[212] Город на ветрах – популярное название Чикаго, для которого характерны сильные ветра с озера Мичиган.

[213] Райт, Фрэнк Ллойд – американский архитектор-новатор. Оказал огромное влияние на развитие западной архитектуры в первой половине XX в. Создал «органическую архитектуру» и пропагандировал открытый план в архитектуре.

[214] Омаха – город в штате Небраска.

[215] « Юбилейный марш » – пятый и самый популярный в маршевой серии торжественных маршей, написанный композитором Джеймсом Свиарингеном; без него не обходится практически ни одно торжественное мероприятие в США.

[216] « Салют Колумбии » – патриотическая песня, написанная в 1798 г. филадельфийским юристом и конгрессменом Дж. Хопкинсоном на музыку «Президентского марша» Ф. Файла. Более полувека считалась неофициальным гимном США.

[217] « Доброе старое время » – название знаменитой шотландской песни, написанной в 1789 г. Перевод текста этой песни на русский язык выполнен С. Я. Маршаком: «За дружбу старую – до дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, за счастье прежних дней».

[218] « Америка » – патриотический гимн, один из наиболее популярных и часто исполняемых. Написан в 1831 г. на слова священника С. Ф. Смита.

[219] Сквоттер – человек, самовольно занявший пустующие дом или квартиру.

[220] Дебс, Юджин – один из организаторов Социалистической партии Америки, а также профсоюза «Индустриальные рабочие мира».

[221] Роман « Трильби » (Trilby), опубликованный в 1894 г., рисует картину жизни парижской богемы в 1850-е гг. Трое англичан влюбляются в Трильби, прелестную натурщицу-ирландку. Девушка отвечает одному из них взаимностью, однако оставляет его, чувствуя себя недостойной. В отчаянии она попадает во власть виртуозного музыканта-еврея Свенгали, и тот, воздействуя гипнозом, делает ее величайшей певицей. Когда Свенгали умирает, Трильби теряет свой дар.

[222] Нюхательная соль – раствор нашатырного спирта или карбоната аммония с добавлением душистого вещества.

[223] « Весь ужас этих дней » – названием главы является часть строки стихотворения известной британской поэтессы, писательницы и феминистки Эмми Ливи «Лоэнгрин»: «What shall we do through all the weary days?» Возможным вариантом перевода этой строки может быть: «Так как нам пережить весь ужас этих дней?»

[224] Логанспорт – город, расположенный в северной части штата Индиана.

[225] Волшебное Королевство Уолта Диснея , или Диснейленд – современное Волшебное Королевство Диснея распростерлось на огромной площади, которая вмещает в себя семь парковых зон. Четыре из них имеют тематическое направление: парк Эпкот, Королевство животных, Волшебное Королевство, Лагуна тайфунов; также здесь есть Страна рек, Ураганный пляж и прочие красивые и увлекательные места.

[226] Страна Оз – цикл романов для детей «Волшебник страны Оз» Л. Фрэнка Баума, первым из которых является «Волшебник Изумрудного города», известен в России в пересказе А. М. Волкова, изданном в 1939 г.

[227] Рут, Элиу – американский политик и государственный деятель, лауреат Нобелевской премии.

[228] Ллойд, Генри Демарест – известный американский социальный реформатор; его работа «Богатство против государства», основанная на анализе нефтяного холдинга «Стандард ойл», буквально атаковала монополистов; Ллойд много путешествовал, описывая положение дел в разных странах.

[229] Город Прекрасный ( англ . City Beautiful) – направление в градостроительстве США 1890-х гг. и начала XX века. Носителями его идей были архитекторы, ландшафтные дизайнеры, администраторы, стремившиеся реформировать застройку американских городов по аналогии с османизацией Парижа. – Прим. ред.

[230] Ланфан, Пьер Шарль – американский архитектор французского происхождения. Участвовал в Войне за независимость США, закончил войну в звании майора.

[231] Эспланада – отрезок музейно-парковой зоны в центре Вашингтона между Капитолием и памятником Вашингтону.

[232] « Солдже филд » – легендарный открытый стадион в Чикаго, где выступает команда по американскому футболу «Чикагские медведи».

[233] Мис ван дер Роэ, Людвиг – немецкий архитектор-модернист, ведущий представитель «интернационального стиля», один из художников, определивших облик городской архитектуры в XX в.

[234] Выставка, посвященная Луизианской покупке – проходила в Сент-Луисе в 1904 г. и была посвящена 100-летию покупки Луизианы. На организацию выставки была затрачена такая же сумма, что и на саму покупку – 15 млн долларов. Ее посетили 13 млн человек. Демонстрировались 100 моделей автомобилей, электрическая кухня. На этой выставке американцы впервые попробовали мороженое в вафельном рожке и чай со льдом.

[235] Натан Фрейденталь Леопольд ( англ . Nathan Freudenthal Leopold, 19 ноября 1904 года – 29 августа 1971 года) и Ричард Альберт Леб ( англ . Richard Albert Loeb, 11 июня 1905 года – 28 января 1936 года) – американские преступники, совершившие в 1924 году одно из самых знаменитых в США убийств, когда они похитили и убили 14-летнего Роберта «Бобби» Фрэнкса (англ. Robert ‘Bobby’ Franks). – Прим. ред.

[236] Институт Уистара – Институт анатомии и биологии Уистара. Независимый научный центр, ведущий исследования в области иммунологии, биохимии клетки, вирусологии, раковых заболеваний и др. Предоставляет также возможности практического обучения аспирантам. Находится в Филадельфии. Основан в 1892 г. Исааком Джонсом Уистаром.

[237] Гейдельберг – город в Германии, земля Баден-Вюртемберг.

Содержание