U-20

“Игра вслепую”

В воскресенье утром, к 8.25 в трех морских милях впереди, по правому борту показался Фэр-Айл, однако Швигер пока не мог разглядеть Мейнленд – самый крупный из Оркнейских островов у северной оконечности Шотландии, на котором находится высочайшая точка архипелага и который к этому времени капитан ожидал увидеть слева по курсу1 .

Третий день плавания принес с собой новые заботы. U-20 вот-вот должна была оставить “Веселого Ганса” за кормой и войти в воды северной Атлантики, к северу от Шотландии, поблизости от крупной британской базы в СкапаФлоу, – участок, за которым велось пристальное наблюдение. Поэтому Швигер вряд ли удивился, когда, едва успев занести в бортовой журнал свое местоположение, заметил в отдалении два миноносца: они шли уверенным курсом – вероятно, несли патрульную службу.

Он отдал команду быстро погружаться, спустился в боевую рубку и закрыл за собой люк.

Погружение – понятие достаточно простое – на деле представляло собой сложный, опасный процесс, на который уходило немало времени, притом U-20 становилась мишенью для нападения2 . С хорошо обученной командой субмарина класса U-20 могла погрузиться с поверхности на глубину, достаточную, чтобы не столкнуться с корпусом самого большого корабля, за какие-нибудь семьдесят пять секунд3 . Однако в чрезвычайном положении каждая из этих секунд могла тянуться очень долго. Некоторым более старым субмаринам на это требовалось от двух с половиной до целых пяти минут4 . Среди матросов они получили прозвище “лодки-самоубийцы”5 . При погружении субмарина была наиболее уязвима, ее могли протаранить боевые корабли, могли обстрелять с большого расстояния. Один лишь снаряд, пробив субмарину, помешал бы ей уйти на глубину, тем самым лишив ее главного преимущества и единственного способа скрыться.

Люди, управлявшие подводными горизонтальными рулями на носу и корме U-20, приспособили их для полного погружения: носовые рули вниз, кормовые – вверх. Погрузиться означало не просто наполнить балластные цистерны водой и пойти ко дну. По мере того как двигатели толкали субмарину вперед, вода текла по лопастям рулей – как воздух проходит по крыльям и предкрылкам самолета, – заставляя судно опускаться. Морскую воду накачивали в балластные цистерны ровно настолько, чтобы субмарина могла достичь определенной глубины. Для того чтобы уловить этот момент, требовалось большое умение, поскольку все менялось каждый день, даже каждую минуту, в зависимости от состояния воды и постепенного уменьшения веса лодки. При выстреле торпедой субмарина мгновенно теряла в весе 3000 фунтов. Даже потребление продуктов заметно уменьшало вес судна. Коробки и ящики, в которых хранились продукты, выбрасывались за борт; запас пресной воды, составлявший существенную добавку к весу, ежедневно таял.

Подъемная сила морской воды менялась в зависимости от ее температуры и солености. В Балтике субмарины погружались гораздо легче, чем в более соленых водах Северного моря. Субмарина, проходящая устье реки, могла внезапно пойти вниз, встретив поток пресной воды, как самолет, попавший в воздушную яму. На плавучесть также влияло изменение температуры воды, зависящей от течения и глубины. Неверный расчет мог повлечь за собой катастрофу. Субмарина могла внезапно вынырнуть на поверхность на виду у миноносца.

Дело еще больше усложнялось в плохую погоду. Высокие волны могли помешать подводным рулям полностью входить в воду. Командир Пауль Кениг вспоминал одно страшное утро, когда, поднявшись на поверхность в шторм, он заметил струйку дыма, идущую из трубы миноносца неподалеку, и дал приказ срочно погружаться6 . Люди внизу, в кабине управления, открыли клапаны вентиляции, чтобы впустить воду в цистерны по обе стороны носовой части и тем самым уменьшить плавучесть. Судно осталось на поверхности. Кениг с растущей тревогой наблюдал в одно из крохотных окошек боевой рубки, как с каждой новой волной нос взлетает в воздух.

Кениг приказал повернуть подводные рули на максимальный угол и скомандовал “полный вперед”, надеясь, что ускорение увеличит силу, с которой лопасти давят вниз. Судно по-прежнему оставалось на поверхности, качаясь на волнах. Наконец лопасти рулей вошли в воду, и судно начало погружаться. Но тут возникла новая проблема. Судно полетело вниз под таким крутым углом, что Кенигу пришлось ухватиться за окуляр перископа, чтобы не упасть. “Манометр”, который регистрировал глубину, показывал устрашающую скорость погружения. Затем произошел удар. Людей швырнуло вперед, а с ними – все предметы, которые не были прикручены.

Наступила тишина. Шкала манометра освещала кабину управления красноватым светом7 . Ситуацию разрядил один из офицеров. “Что ж, похоже, приехали”8 , – сказал он.

Судно стояло, сильно накренившись, под углом около 36 градусов. Корма ходила вверх-вниз. Двигатели продолжали работать “с неистовой силой, так что все судно, от форштевня до кормы, то и дело начинало реветь”, – писал Кениг. Первым сообразил, что происходит, старший механик. Он дал приказ остановить все двигатели.

Кениг понял, в чем дело. Нос субмарины застрял в морском дне, а глубина здесь, если верить картам, была 31 метр, около 100 футов. Длина судна была вдвое больше. Под ударами волн корма то и дело высовывалась над поверхностью, и винты вращались в воздухе, поднимая гейзер пены, заметный издалека. Кениг опасался, что в любой момент в корпус может попасть снаряд, выпущенный миноносцем.

Теперь, когда стало ясно, в чем дело, Кениг велел команде наполнить балластные цистерны на корме и выдуть воду из носовой части. Постепенно субмарина поднялась и выправилась, оставаясь надежно погруженной. Кениг скомандовал “полный вперед”.

В погружении важнейшую роль играло время. Когда U-20 начала опускаться, механики отключили дизельные двигатели и включили электрические. Все вентили и выхлопные каналы, ведущие наружу, были закрыты, люки задраены. После этого Швигер тотчас скомандовал впускать воду в цистерны. Воздух выходил через верхние клапаны, а морская вода вливалась через нижние. Всасывающие двигатели помогали втягивать воду. Чтобы ускорить процесс, Швигер отправил нескольких человек в носовую часть9 .

Когда U-20 приблизилась к крейсерской глубине, Швигер приказал снова закачивать воздух в цистерны, чтобы остановить погружение судна. Команда всегда знала, что субмарина дошла до этой точки, поскольку насосы начинали сердито рычать10 .

В кабине управления рулевой поддерживал глубину с помощью горизонтальных рулей. Чтобы всплыть на перископную глубину, субмарина маневрировала с помощью одних лишь рулей, не наполняя цистерны воздухом. Это обеспечивало более высокую точность и уменьшало вероятность неожиданного выхода судна на поверхность. В погруженном состоянии субмарина должна была постоянно двигаться, поддерживаемая в ровном, устойчивом положении горизонтальными рулями. Исключение составляли лишь маневры в мелких водах, когда судно могло лечь на дно. В глубоких водах, таких как северная Атлантика, это было невозможно, поскольку давление на дне моря раздавило бы корпус субмарины. Постоянное движение вперед тоже представляло собой опасность. Когда перископ был поднят, он образовывал на поверхности след, белый, перистый, видный за много миль.

Во время погружения на борту U-20 прекращались любые дела, за исключением тех, что не производили шума. Команда, как всегда, прислушивалась, нет ли течи, и следила за внутренним давлением.

Затем наступал момент, поистине приводивший команду в трепет, когда субмарина, полностью погруженная, шла вперед, как никакое другое судно, не преодолевая волн, подобно надводным кораблям, а скользя, словно птица в воздухе.

Впрочем, незрячая птица. Окошки в рубке позволяли обозреть лишь ближайшее окружение, в некоторых случаях их закрывали стальными заслонками. В таких условиях требовалась огромная уверенность в себе, ведь теперь у Швигера не было никакой возможности узнать, что впереди. До изобретения звуколокаторов субмарины шли совершенно вслепую, целиком полагаясь на морские карты. Одним из кошмаров подводников была мысль о том, что на пути их может оказаться полузатонувшая развалина или не обозначенная на карте скала.

В то воскресенье, вскоре после полудня, Швигер скомандовал всплывать. Наступило время “игры вслепую”11 , как называли его командиры субмарин, эти долгие, тревожные секунды перед самым выходом перископа на поверхность. Все внимательно прислушивались, не передаются ли по корпусу шумы кораблей: плеск разрезаемой носом воды, гудение винтов. Это был единственный способ понять, что наверху. По мере того как Швигер вглядывался в окуляр, вода становилась светлее, прозрачнее. Эти секунды, по словам одного командира, были “из числа самых тревожных, какие только доводится испытывать человеку”12 .

Швигер и другие капитаны больше всего боялись, что перископ окажется на близком расстоянии от миноносца или, хуже того, на пути миноносца. Одна субмарина всплыла так близко к кораблю, что весь объектив был закрыт черным корпусом судна. Поначалу командир решил, что перед ним – необычайно темное штормовое облако.

Как только перископ вышел из воды, Швигер, поворачивая его на 360 градусов, быстро оглядел море вокруг. Ничего подозрительного он не заметил. В этом состояло важное преимущество субмарины перед надводными кораблями. Швигер видел дым, идущий из труб пароходов, издалека, а вахтенным этих кораблей, чтобы заметить его судно, требовалось подойти гораздо ближе.

Швигер приказал подняться на поверхность полностью. Теперь вдобавок к маневрированию горизонтальными рулями команда принялась регулировать соотношение воздуха и воды в цистернах, чтобы увеличить плавучесть. Внутри U-20 послышался рев – это сжатый воздух врывался в цистерны, выталкивая наружу морскую воду. Порой командир решал выйти на поверхность полностью, чтобы показалась палуба субмарины; порой он шел “вровень”, так что над водой возвышалась лишь боевая рубка, отчего создавалось впечатление, будто люди шагают по воде.

U-20 всплыла, но тут Швигер обнаружил, что дело обстоит совсем не так, как он ожидал после осмотра через перископ13 . Море впереди кишело британскими патрульными судами: шесть кораблей вытянулись цепочкой между островами Фэр-Айл и Норт-Роналдсей, самым северным из Оркнейских островов, чей маяк был знаком каждому плававшему в этих водах.

А за кормой Швигер заметил еще два миноносца. Он уже видел их в тот день, но полагал, что оставил их далеко позади. В бортовом журнале он записал: “снова появляются в поле зрения; курс на U-20; одно патрульное судно поворачивает к нам”.

 

“Лузитания”

Воскресный день в море

После рандеву с тремя британскими кораблями капитан Тернер увеличил ход “Лузитании” до 21 узла – такую скорость он надеялся поддерживать в течение всего рейса. Он взял курс на северо-восток, пошел “окружным курсом”, позволяющим пересечь Атлантику. Поскольку стоял май, время, когда в северных морях айсберги отрываются от массивов, Тернер выбрал “длинный курс”14 , отклонявшийся на юг сильнее, чем тот, которым следовали в конце лета и осенью. При хорошем раскладе Тернеру предстояло подойти к мели в устье Мерси – на входе в ливерпульскую гавань – незадолго до восхода солнца в субботу 8 мая. Придерживаться расписания было крайне важно15 . Большие корабли могли пересекать устье Мерси лишь во время прилива. До войны это не представляло особой сложности. Если капитан прибывал слишком рано или слишком поздно, он мог просто остановиться и некоторое время поболтаться в Ирландском море. Но теперь, когда любая подобная задержка могла оказаться фатальной, капитаны рассчитывали время прибытия так, чтобы пересечь устье не останавливаясь.

В воскресенье 2 мая корабль целый день преследовали дождь, туман и качка, достаточная для того, чтобы вызвать морскую болезнь. Многие пассажиры вернулись в каюты, однако те, кто повыносливее, гуляли по палубе, играли в карты, отдавали корабельным машинисткам печатать свою корреспонденцию, попивали чай в кафе “Веранда” – умиротворяющем, похожем на сад месте, где имелось пять висячих корзин с цветами, шесть ящиков с кустарниками и сорок разных растений в ящиках, расставленных вокруг. Кто-то из пассажиров читал книги на палубе С – ее называли палубой под навесом; там от дождя их защищала другая палуба над головой. Пассажиры могли брать напрокат шезлонги по доллару за поездку, а еще за доллар можно было получить одеяло, которое на корабельном жаргоне называлось “плед”.

Воскресным утром, в 10.30, начались церковные службы для двух конфессий: англиканская – в салоне первого класса, католическая – во втором. Многие пассажиры проснулись поздно, решив встать часам к одиннадцати, ко второму завтраку.

Теодата Поуп проснулась после тяжелой ночи16 . В ее каюте было шумно, поскольку соседние три каюты занимало семейство Кромптон, оказавшееся на поверку шумливой компанией, – этого и следовало ожидать от семьи, где один из шести детей – младенец. Страдающая от бессонницы Теодата сочла шум невыносимым и попросила эконома Маккаббина найти ей более спокойную отдельную каюту. Менять размещение пассажиров во время плавания было порой делом непростым, однако Маккаббин оказал ей услугу и перевел ее в другую каюту, тремя палубами выше.

Пассажир второго класса Уильям Уно Мерихейна, двадцатишестилетний автомобильный гонщик из Нью-Йорка, ехавший в Южную Африку в качестве “агента по особым поручениям” от экспортной компании “Дженерал моторс”, встал рано и принял “отменную соленую ванну”17 . В ванны на корабле подавалась подогретая морская вода. Потом он оделся и отправился завтракать. “На корабле многие страдают морской болезнью, – отмечал он в длинном письме к своей жене Эстер, где описывал все путешествие день за днем, – однако я чувствую себя превосходно”.

Мерихейна – обычно, за исключением поездок, живший под именем Уильям Мерри Хейна – родился в России, в Великом княжестве Финляндском (впоследствии, в 1917 году, получившем независимость), а в Нью-Йорк эмигрировал в 1893 году. Помешанный на скорости, он к 1909 году стал гонщиком, участвовал в гонках в Брайтон-Бич, одна из которых длилась целые сутки. Одним из первых прошел гонку на скоростной трассе в Индианаполисе, открывшейся в 1909-м; дважды попадал в аварии, один раз его “лозьер” перевернулся два раза, но он не пострадал. Кроме того, он успел испытать себя в полетах, пережил аварию на аэродроме в Гарден-сити, штат Лонг-Айленд, когда в воздухе на его аэроплан опустился другой. Он и тут остался цел и невредим. Его жена говорила: “Более храброго человека не видывал свет”18 .

Он выбрал “Лузитанию”, поскольку считал ее “самым надежным” кораблем. В спешке перед отплытием, прощаясь с женой и дочерью Шарлоттой, он не успел открыть газету, купленную перед посадкой. О германском объявлении он прочел, только когда корабль отошел от Нью-Йорка на добрые пятьдесят миль.

Это его не обеспокоило. Кораблю то и дело встречались на пути французские и британские военные суда. Один французский дредноут развернулся и пошел за ними, но “Лузитания” оставила его позади.

Подобно другим пассажирам, Мерихейна не знал, что корабль идет на сниженной скорости, закрыв одну из кочегарок, хотя это было нетрудно заметить – из четвертой трубы дым не шел. Мерихейна считал, что корабль идет на полной скорости, делает 25 узлов, и гордился этим. “Мы миновали немало судов, идущих в обе стороны, – писал он. – Благодаря нашей высокой скорости мы недолго находимся в поле зрения других кораблей”19 .

Мерихейна также полагал, что за кораблем наблюдают британские военно-морские силы. Он писал: “Всю дорогу нас, очевидно, сопровождают со всем тщанием”.

В то утро Чарльз Лориэт поднялся в 8 часов – его разбудил стюард. Он тоже принял морскую ванну. Одевшись, он прошелся по палубе первого класса, остановился поболтать с Хаббардами и другими знакомыми. Обедал он со своим спутником Лотропом Уитингтоном. Оба питались в роскошном ресторане первого класса в центре палубы D, где одновременно обедали около 470 пассажиров за столами, расположенными в два яруса под расписанным херувимами куполом, среди пальм, растений в горшках, белых гипсовых стен и каннелированных коринфских колонн с позолоченными капителями. Позолота, казалось, покрывала все выступающие поверхности – от гипсовых венков и лоз до поручней балюстрады.

Офицеры и команда “Кунарда” знали Лориэта так хорошо, что во время прошлых вояжей ему иногда позволяли забираться на наблюдательный пункт – верхнюю площадку, расположенную на передней радиомачте, – и проводить там целый день20 . Впрочем, капитан Тернер вряд ли разрешил бы ему что-либо подобное. Одно дело – управляться с “чертовыми мартышками” на палубе; другое – разрешать им лазать по радиомачте.

Лориэту были хорошо известны морские обычаи и традиции, включая ежедневный тотализатор: пассажиры делали ставки на то, сколько миль корабль покроет в тот или иной день. Места в тотализаторе означали определенное расстояние, их продавал с аукциона один из офицеров. Свои ставки пассажиры делали, основываясь на том, хорошо ли, по их мнению, будет идти корабль, учитывая погоду и состояние моря по прогнозу на следующие сутки. Самым непредсказуемым фактором был туман: если он стоял долго, продвижение корабля резко замедлялось; ведь обеспечить безопасность судна можно было, лишь сбросив скорость и включив корабельную сирену. Ставки делались на пройденное расстояние, и связанные с ними стратегические расчеты вызывали споры, а сигары и виски, потребляемые присутствующими, помогали завести дружеские отношения и сломать преграды формальных любезностей и условностей.

В воскресенье, в первый день, корабль прошел 501 милю, согласно воспоминаниям Лориэта21 . Его это удивило. Он тоже предполагал, что корабль делает 25 узлов. При такой скорости, равноценной 29 милям в час, “Лузитания” должна была покрыть 700 миль. Эта медлительность объяснялась – отчасти, но никак не в полной мере, – то и дело опускавшимся туманом, рассудил Лориэт. На следующий день, в полдень Лориэту с Уитингтоном предстояло обнаружить, что корабль идет еще медленнее. “Эдак мы не доберемся до Ливерпуля вовремя”, – сказал Лориэт Уитингтону22 .

Лориэт удалился к себе в каюту, чтобы изучить рисунки Теккерея. Он осмотрел их, размышляя, что попросит написать леди Ритчи, и обдумывая, как обрамит каждый рисунок23 .

Для капитана Тернера вояж пока проходил без неожиданностей, и таковых можно было не ждать по меньшей мере еще четыре дня. Погода стояла по большей части спокойная, столкновение с германской субмариной посреди океана представлялось маловероятным. Однако с приближением к Ирландии вероятность нападения возрастала. Сам Тернер не выражал особой тревоги в отношении субмарин, но у сотрудников “Кунарда” крепло ощущение, что угроза их атак возрастает.

Перед каждым трансатлантическим плаванием Тернер получал от компании конфиденциальные сводки данных и извещения касательно обстоятельств, способных повлиять на рейс. В последнее время сводки включали в себя памятные записки из Адмиралтейства, где сообщалось о растущей опасности субмарин и предлагались советы, как поступать при встрече с ними. Руководство “Кунарда” по-прежнему разделяло общее мнение о том, что ни один командир субмарины не посмеет пустить ко дну пассажирский корабль; в то же время уже имелись примеры того, как Германия без зазрения совести нападает на другие торговые суда. Теперь субмарины доходили до самого Ливерпуля. Один пострадавший торговый корабль, “Принсесс Виктория”, был торпедирован у самого устья Мерси.

Эти атаки вынудили Адмиралтейство разослать новые сводки, предупреждающие об опасности. “Кунард” передал Тернеру приказ прекратить всякую радиосвязь и пользоваться радиорубкой лишь в случаях “абсолютной необходимости”24 . Радистам было категорически запрещено “сплетничать”25 . Пассажиры могли получать сообщения, но не отправлять. В другой сводке Адмиралтейства было курсивом дано предупреждение: “Кораблям следует держаться подальше от выдающихся мысов”26 .

Самые подробные указания Адмиралтейства появились в феврале 1915 года; эту секретную памятку капитанам надлежало хранить “в месте, где ее можно уничтожить по первому требованию”27 . В том, что касалось угрозы со стороны субмарин, документ свидетельствовал о наивности и – одновременно – о большом опыте. Орудие на палубе субмарины называлось в нем “второразрядным орудием”; утверждалось, будто “орудийный огонь большинства субмарин неопасен”. Кроме того, в указаниях говорилось, что, если в судно попала торпеда, беспокоиться не нужно: “У команды обычно вполне достаточно времени для того, чтобы покинуть судно в шлюпках, если таковые содержатся в состоянии готовности”. Вопрос о том, как быть в подобных обстоятельствах с пассажирами, в памятке вообще не поднимался.

Однако документ включал в себя и трезвую оценку слабых сторон субмарин, которые капитанам следовало использовать при всякой возможности. “Если субмарина внезапно подойдет к вам спереди с явными враждебными намерениями, держите курс прямо на нее, на самой высокой скорости, при необходимости меняйте курс так, чтобы она оставалась впереди”. Иными словами, Адмиралтейство предлагало капитанам торговых судов превратить их корабли в наступательное оружие и таранить нападающих. Учитывая непрочность субмарин, это был действенный маневр, как подтвердилось месяцем позже, когда корабль Ее Величества “Дредноут” протаранил и потопил U-29 под командованием капитан-лейтенанта Веддигена, отомстив тем самым за гибель команд “Абукира”, “Кресси” и “Хога”28 . В памятке британским кораблям советовали при любой возможности выдавать себя за суда нейтральных держав и ходить под маскировочным флагом. “В этом нет ничего бесчестного. Владельцы и капитаны имеют полное право пользоваться любыми средствами, чтобы вводить неприятеля в заблуждение и заставлять его путать британские суда с нейтральными”29 .

Кроме того, памятка включала в себя строжайший приказ, в котором нашли отражение обстоятельства гибели “Абукира”: “Всем без исключения британским торговым судам, выходящим в океан, запрещается идти на помощь кораблю, торпедированному субмариной”30 .

Впоследствии Адмиралтейство заявляло, что у Тернера имелась еще одна сводка, от 16 апреля 1915 года, где сообщалось: “Военный опыт показал, что быстроходные корабли способны существенно уменьшить вероятность неожиданного нападения субмарины, если идти зигзагом, иными словами, изменять курс, делая короткие, регулярные промежутки, к примеру, от десяти минут до получаса”31 . В записке отмечалось, что военные суда применяют эту тактику в водах, где могут нести дозор субмарины.

Впрочем, Адмиралтейство могло заблуждаться в своем предположении, что среди бумаг Тернера в момент отплытия корабля из Нью-Йорка действительно имелась данная записка. (Адвокаты “Кунарда” впоследствии, чтобы защититься от обвинений по этому пункту, составили юридический документ, поражающий своей изобретательностью, где утверждалось: “Кунард” полагает, что подобное извещение было вручено капитану, однако о содержании доставленной записки компании ничего не известно32 .) Вопрос о том, было ли такое сообщение в действительности доставлено Тернеру, стал предметом споров. Совет по торговле при Адмиралтействе в самом деле составил заявление о маневрах зигзагом, но, как утверждал один видный историк флота, сводка была заверена первым лордом Черчиллем лишь 25 апреля и разослана капитанам и судоходным компаниям 13 мая, много дней спустя после отплытия “Лузитании”.

Даже будь у Тернера эта памятка, она, вероятно, не произвела бы большого впечатления33 . Во-первых, в ней капитанам не приказывали идти зигзагом, а лишь описывали данный метод. Во-вторых, в то время капитаны торговых судов считали подобные предложения смехотворными, его не одобрил бы ни один из них, в особенности – капитаны больших океанских лайнеров. О том, чтобы доставлять пассажирам первого класса, – многие из которых были видными персонами, – страдания от бесконечных поворотов, нельзя было и помыслить.

Теперь, в открытом море, “Лузитания” поддерживала среднюю скорость 21 узел: на 6 узлов больше, чем максимальная скорость, какую могли развивать субмарины на поверхности, и более чем вдвое превышала ту, что они способны были достичь в состоянии полного погружения.

По скорости “Лузитания” превосходила и другие суда, еще оставшиеся на гражданской службе. В воскресенье днем она быстро догнала и оставила позади американский лайнер “Нью-Йорк”, на котором плыла шекспировская актриса Эллен Терри.

В то воскресенье Дуайт Харрис, житель Нью-Йорка, который ехал в Англию жениться, готовил план действий на случай, если “Лузитанию” все-таки торпедируют. Он записал: “Я осмотрелся и решил: случись что-нибудь в «военной зоне», я по возможности отправлюсь на нос”34 . Сперва он, впрочем, собирался захватить тот спасательный жилет, что ему сделали на заказ в нью-йоркском магазине Уонамейкера.

 

Комната 40; Куинстаун; Лондон

“Орион” взят под защиту

Германские депеши, перехваченные Комнатой 40, вызвали в Адмиралтействе глубокую тревогу. Однако предметом беспокойства была не “Лузитания”, а корабль Королевского флота “Орион”, один из самых больших и мощных британских линкоров, “супердредноут”. Корабль переоборудовали в Девонпорте, что на юго-западном побережье Англии, и теперь он готов был отплыть на север, на флотскую базу в Скапа-Флоу. В воскресенье 2 мая начальник штаба Адмиралтейства Оливер (по прозвищу Чучело) отправил записку первому морскому лорду Джеки Фишеру, в которой советовал отложить отплытие “Ориона”. “С каждой ночью ожидания луна будет убывать, а с нею – и риск”, – писал он35 .

Фишер согласился, и в 13.20 Оливер отправил телеграмму командующему флотом адмиралу Джеллико с приказом задержать “Орион” в Девонпорте. В тот же день Адмиралтейство также призвало Джеллико, “ввиду угрозы со стороны субмарин к западу от западного побережья Ирландии”, принять меры предосторожности, чтобы защитить корабли поменьше, такие как углевозы и посыльные суда36 .

В последовавшие за тем несколько дней Оливер послал явные предупреждения еще двум военным кораблям, “Глостеру” и “Дюк оф Эдинборо”, а третьему, “Джупитеру”, предписал идти недавно открытым путем, так называемым Северным проливом, который считался гораздо безопаснее других37 . Прежде Адмиралтейство закрыло этот маршрут из-за германских мин, но 15 апреля объявило, что он свободен, и тут же разрешило судам военно-морского флота, но не торговым, им пользоваться38 . Маршрут проходил вблизи Шотландии и Ирландии – у дружественных берегов – и находился под усиленным дозором Королевского флота.

Несмотря на безопасность Северного пролива, адмирал Оливер издал приказ, чтобы “Джупитер” сопровождали миноносцы39 .

В то воскресенье поступили очередные новости из Северного пролива40 . Адмирал Ричард Уэбб, глава подразделения торговли Адмиралтейства, которому в военное время подчинялся весь торговый флот Британии, получил уведомление о том, что новый маршрут будет в действительности открыт для всех судов, как военных, так и торговых. Это означало, что гражданские грузовые суда и лайнеры, идущие в Ливерпуль, могут теперь вообще не плыть через район Атлантики, получивший название Западные подходы, а обходить Ирландию с севера, затем поворачивать направо и идти на юг, в Ливерпуль. Адмирал Уэбб не передал эти новые сведения ни “Кунарду”, ни “Лузитании”.

Большую часть воскресенья Адмиралтейство еще и следило за продвижением пострадавшего американского танкера “Галфлайт”, который везли на буксире, в сопровождении военных судов. В 16.05 сообщили, что корабль “продвигается быстро”. Два часа спустя он прибыл на Сент-Мэрис, один из островов архипелага Силли; его бак был почти весь под водой, под кормой виднелся винт41 .

В ирландском городе Куинстауне тамошний американский консул, открыв газету, впервые увидел объявление, которое германское посольство опубликовало накануне в американских газетах.

Консула звали Уэсли Фрост, он служил в Куинстауне год с небольшим. Город оставался крупным портом, хотя самые большие лайнеры “Кунарда” сюда не заходили после того, как им случилось – не раз и не два – “коснуться дна” в здешней гавани. Хотя Фрост знал, что “Лузитания” в данный момент идет в Ливерпуль, особой тревоги он не испытывал. “Было достаточно очевидно, что речь идет о «Лузитании», – писал он, – но мне лично ни на миг не пришло в голову, что германцы в действительности осуществят нападение на нее. Мне представлялось, что подобный акт повлечет за собой слишком явную, неприкрытую вину, какую не способны взять на себя разумные люди”42 .

В тот же день в Лондоне американский посол Уолтер Пейдж, начальник Фроста, потратил несколько минут, чтобы написать письмо своему сыну Артуру, редактору нью-йоркского издательства, которое посол со своим партнером Фрэнком Даблдэем основали в 1899 году.

Пейдж был англофилом до мозга костей. В его депешах постоянно отдавалось предпочтение Британии, они то и дело поражали президента Вильсона своим решительным отрицанием нейтралитета. По сути, Пейдж к тому времени успел лишиться доверия Вильсона, хотя сам об этом, похоже, еще не знал43 . Как бы то ни было, президент достаточно часто намекал на это, нередко оставляя сообщения Пейджа без ответа. Присутствие в Лондоне полковника Хауса, личного посланника Вильсона, само по себе должно было достаточно ясно свидетельствовать о пошатнувшемся положении Пейджа, но посол по-прежнему, казалось, не понимал, как мало значат для Вильсона он сам и поставляемая им информация.

Пейдж часто писал сыну; в этом воскресном письме он сообщил ему о своих тревогах насчет того, что Америку могут втянуть в войну. Впоследствии это письмо будет выглядеть непостижимо пророческим.

“Прелюдией к этому может послужить нападение на лайнер с американскими пассажирами, – писал Пейдж. – Я прямо-таки жду чего-то подобного”.

“Как поступит Дядя Сэм, если будет взорван британский лайнер, полный американцев? – добавил он. – Что тогда будет?”44

 

U-20

Опасная черта

В воскресенье, в 12.30, обнаружив, что U-20 окружена патрульными судами и миноносцами, Швигер снова скомандовал: быстро погружаться45 . Цепь кораблей впереди создавала кордон против субмарин: на севере он доходил до острова Фэр-Айл, на юге начинался у острова Норт-Роналдсей. Швигер подозревал, что кордон, возможно, всегда присутствует в этих водах. Если так, записал он в журнале в качестве предупреждения другим капитанам, “было бы неразумно пересекать эту черту днем, особенно при очень хорошей видимости”.

Следующие четыре часа U-20 шла под водой. В 16.30 Швигер поднялся на перископную глубину и тотчас заметил патрульное судно по правому борту. Он снова нырнул на крейсерскую глубину.

Столь долгое подводное путешествие тяжело давалось команде. Внутри субмарины стало душно и жарко. Однако особенно тяжело приходилось батареям субмарины. Даже идя со скоростью 5 узлов, судно класса U-20 могло покрыть не более 80 морских миль, после чего батареи отказывали.

Швигер оставался под водой еще два с половиной часа. В журнале он отметил, что батареи издают потрескивание. К этому моменту U-20 прошла 50 морских миль на электрическом питании.

В 19.00 Швигер еще раз взглянул в перископ и, к своему облегчению, не увидел непосредственной опасности. “Всплыли, – писал он, – держим курс в открытое море, чтобы уйти от патрульных судов, чей дым еще виден за кормой”.

В приписке к журнальной записи он отметил, что, если бы за этой линией Фэр-Айл – Роналдсей несли дозор другие миноносцы, а значит, его судну пришлось бы оставаться под водой еще дольше, “наше положение могло бы стать безвыходным, поскольку батареи почти разрядились”. Здесь было глубоко – слишком глубоко, чтобы U-20 могла скрыться на дне. Откажи батареи здесь, Швигеру оставалось бы лишь всплыть на поверхность и идти, пока дизельные двигатели не перезарядят систему. Но миноносцы, способные идти со скоростью, вдвое превышавшей предел U-20, без труда обошли бы его, а огонь открыли бы задолго до того. Оказавшись в безопасных водах за северной оконечностью Шотландии, Швигер взял курс, шедший вдоль западного края Внешних Гебридов, бастиона островов возле северо-западного побережья Шотландии. До зоны патрулирования у Ливерпуля было еще три дня пути.

Море немного успокоилось, теперь волны достигали всего трех футов. Швигер оставался на поверхности. В 21.30 он расписался в журнале – так закончился третий день патрульного плавания.

Проведя три дня в море, он ничего не потопил – даже не опробовал палубное орудие.

Тем же вечером Швигера вызвали в будку на боевой рубке. Вахтенный заметил возможную мишень. В бортовом журнале Швигер назвал ее “огромный нейтральный пароход, название освещено”. Он рассудил, что это датский пассажирский лайнер, идущий из Копенгагена в Монреаль. Чтобы определить это, Швигер, возможно, посоветовался со своим “военным штурманом”, офицером торгового флота по имени Ланц, в чьи обязанности на U-20 входило опознавать корабли. Опыт Ланца вкупе с толстенным справочником, имевшимся на борту каждой субмарины, в котором были даны очертания и описания едва ли не всех действующих судов, давал Швигеру все основания быть уверенным в происхождении всякого большого корабля, что появлялся в поле зрения.

Ясно, что Швигер считал датский корабль возможной мишенью, однако он не попытался на него напасть. Корабль был слишком далеко впереди и шел слишком быстро; скорость его, по оценке Швигера, составляла по меньшей мере 12 узлов. “Нападение на корабль невозможно”, – записал он в журнале.

Эта запись многое говорит о Швигере. Из нее следует, что при более благоприятных обстоятельствах он был бы вполне готов напасть на корабль, хоть и понимал, что он нейтрален – и не просто нейтрален, но удаляется от Британии, а значит, вряд ли везет какую-либо контрабанду для врагов Германии. Запись говорит еще и о том, что Швигер готов был без зазрения совести торпедировать корабль, полный мирных жителей.

 

“Лузитания”

Палтус

Все воскресенье погода стояла мрачная, так же начался и понедельник. От дождя и ветра на палубах стало холодно, и пассажиры, склонные к морской болезни, второй день подряд не выходили из своих кают.

Капитан Тернер каждый день проводил спасательные и противопожарные учения, а также проверку дверей-переборок между водонепроницаемыми отделениями корабля. Во время спасательных учений в море команда не спускала шлюпки на воду, как тогда, на причале в Нью-Йорке, поскольку во время движения корабля это вполне могло привести к фатальным последствиям для людей, сидящих в шлюпках. Чтобы спустить шлюпку без всякой опасности, корабль необходимо было полностью остановить.

В этих ежедневных учениях были задействованы лишь две “аварийные шлюпки”, имевшиеся на корабле, которые все время висели перекинутыми через борт, на случай, если кто-то из пассажиров свалится за борт или случится еще какое-нибудь происшествие. Это были шлюпки 13 и 14, расположенные на противоположных бортах корабля. Каждое утро группа матросов собиралась у шлюпки, которая находилась в то время с подветренной стороны, то есть была защищена от ветра. Руководил учениями Джон Льюис, третий старший помощник. Люди стояли по стойке “смирно”. По команде Льюиса “По шлюпкам!” они забирались внутрь, надевали спасательные жилеты и рассаживались по своим местам. Затем Льюис давал отбой.

Льюис участвовал еще и в ежедневных инспекциях всего корабля, проводимых штатным капитаном Джоком Андерсоном каждое утро в 10.30. Как правило, к нему присоединялись еще четверо: корабельный врач, помощник врача, эконом и главный стюард. Собравшись у кабинета, или “бюро”, эконома, в центре палубы В, напротив двух электрических лифтов, они отправлялись осматривать корабль. Они выборочно проверяли каюты и рестораны, салоны, уборные, котлы и проходы, от палубы А до третьего класса, дабы “убедиться, что всюду чистота и порядок”, выражаясь словами Льюиса46 . Особое внимание они уделяли иллюминаторам – “воздушным портам”, как называл их Льюис, – проверяя, не оставлены ли они открытыми, особенно на нижних палубах.

Инспекции, учения и прочие дела команды представляли собой некое развлечение для пассажиров. Моряк Лесли Мортон сделался своего рода бортовой достопримечательностью благодаря своему умению вязать сложные узлы. “Помню, я на баке вязал огон из восьмерного проволочного троса, а мне аплодировала толпа восхищенных пассажиров, что навело на мысль о моих оставшихся непроявленными актерских способностях”, – писал Мортон47 . Выступление, если верить его собственным воспоминаниям, вызвало “охи, ахи и возгласы”.

На борту никто пока не знал ни о том, что 1 мая был торпедирован американский танкер “Галфлайт”, ни о том, что в Вашингтоне это происшествие вызвало тревогу за безопасность самой “Лузитании”. Нападение, совершенное в день публикации заметки, в которой Германия предупреждала об опасности путешествий через военную зону, подтверждало, что это объявление было не просто устрашающим ходом. В газете “Вашингтон таймс” без указания источников сообщалось: “Лайнер «Лузитания», на борту которого находится несколько сот известных американцев, направляется в Европу, несмотря на анонимные предупреждения, сделанные отдельным пассажирам, и подписанное официальное предупреждение, размещенное в рекламных колонках американских газет, – предупреждения, которые, как начинают опасаться некоторые в свете недавних событий в морской военной зоне, могут оказаться далеко не голословными”48 . В статье отмечалось также, что “сотни американцев затаили дыхание в страхе, как бы эти корабли с их родственниками на борту не пошли ко дну”.

В газете сообщалось, что федеральные власти недоумевают по поводу намерений Германии. Один вопрос, казалось, занимал всех: “К чему клонит германское правительство? Неужели оно во что бы то ни стало хочет развязать войну с Соединенными Штатами?”

“Лузитания” плыла, и на борту начинала устанавливаться обычная корабельная скука, когда завтраки, обеды и ужины становились делом все более важным. В эти первые дни плавания пассажиры привыкали к доставшимся им соседям по столу. Чарльзу Лориэту было просто: он обедал со своим другом Уитингтоном. Еще проще было детективу ливерпульской полиции Пирпойнту – он обедал в одиночестве. Однако тому, кто путешествовал в одиночку, грозила перспектива сидеть рядом с утомительными созданиями, людьми совершенно посторонними. Тут неизменно попадались люди очаровательные и грубые, застенчивые и хвастливые; одна молодая женщина оказалась рядом с “типом, страдающим крайне дурным пищеварением”49 . Искры то вспыхивали, то гасли. Разгорались романы.

Впрочем, еда была всегда хороша и обильна, даже в третьем классе, где основным блюдом был мозговой горох, а также уилтширские сыры и консервированные груши, персики, абрикосы и ананасы. В первом классе подавали и вовсе отменную еду. Пассажирам всякий раз предлагали супы, закуски и прочие многочисленные блюда. В какой-то из вояжей за одним-единственным обедом подавали палтуса в орлеанском соусе, миньоны-суше из камбалы и морского окуня, зажаренного на огне, под шоронским соусом (из белого вина, лука-шалота, тархуна, томатной пасты и яиц); телячьи котлеты, говяжьи турнедо под соусом борделез, запеченный виргинский окорок, седло барашка, жареную дикую утку, утенка, выкормленного сельдереем, жареную цесарку, вырезку и говяжьи ребра; а также пять десертов: суфле по-тирольски, шоколадный торт, яблочный пирог, лимонный крем баваруа и мороженое двух видов, клубничное и неаполитанское50 . В меню было столько наименований, что “Кунард” счел своим долгом напечатать отдельный листок с возможными сочетаниями, чтобы люди не умерли от голода, впавши в недоумение.

Пассажиры пили и курили, одновременно и много. Это была важная статья дохода для “Кунарда”. Среди припасов на борту имелись: 150 ящиков виски “Блэк энд уайт”, 50 ящиков канадского виски и 50 плимутского джина; а также по 15 ящиков шамбертена, французского красного вина одиннадцатилетней выдержки, и шабли, французского белого одиннадцатилетней выдержки, плюс двенадцать бочек портера и десять эля. “Кунард” запасся и табаком: тридцатью тысячами сигарет английской марки и десятью тысячами манильских сигар51 . Кроме того, на корабле продавались гаванские сигары и американские сигареты фабрики “Филип Моррис”. Для тех многочисленных пассажиров, кто курил трубку, “Кунард” приобрел 560 фунтов рассыпного табака “Кэпстен” – флотской нарезки – и 200 фунтов табака “Лорд Нельсон флейк”; и тот, и другой – в жестянках по четыре унции. Пассажиры курили и табак, взятый с собой. Ехавший в первом классе Майкл Бирн, отошедший от дел нью-йоркский коммерсант, бывший помощник шерифа, явно собирался много курить в дороге. Он взял с собой 11 фунтов табака “Олд ровер” и триста сигар52 . Во время плавания на корабле постоянно стоял запах табачного дыма, особенно после обеда.

Главной темой бесед, если верить пассажиру Гарольду Сметхерсту, была “война и субмарины”53 .

Теодата Поуп скучала, к тому же состояние ее было подавленным. Подобные вещи мучили ее с самого детства. Теодата как-то сказала про себя, что страдает “повышенным самосознанием”54 . Учась в школе мисс Портер в Фармингтоне, она часто бывала подавленна, подкошена усталостью. В 1887 году она, двадцатилетняя, записала в дневнике: “Слезы безо всякой причины. Весь день головная боль”55 . Директор и основательница школы Сара Портер пыталась помочь ей советом. “Выше нос, – говорила она Теодате. – Всегда будь весела”56 . Это не помогало. В следующем году, в марте 1888-го, родители отправили Теодату в Филадельфию, к доктору Сайласу Уэйру Митчеллу, прославившемуся своими успехами в лечении пациентов, главным образом женщин, страдающих от неврастении, или нервного истощения.

Митчелл решил, что Теодате следует пройти курс его знаменитого “лечения отдыхом”, состоящего в намеренном бездействии длительностью до двух месяцев57 . “Поначалу, а в некоторых случаях в течение четырех или пяти недель, я не позволяю пациенту сидеть, шить, писать и читать, – писал Митчелл в книге «Полнота и кровь». – Единственное действие, какое дозволяется, – чистка зубов”58 . Некоторым пациентам он запрещал самостоятельно переворачиваться с боку на бок, веля им звать для этого на помощь сестру. “В подобных случаях я устраиваю так, чтобы естественные отправления проходили в лежачем состоянии, чтобы перед сном пациента перекладывали на кушетку и обтирали губкой, а затем снова перекладывали на свежепостланную постель”. Для особо упорных случаев он приберегал легкий электрический шок, которому пациент подвергался, лежа в наполненной ванне. Методы Митчелла отражали его неприязнь к женщинам. В книге “Утомление, или Советы перетрудившимся” он писал, что женщинам “живется куда лучше, если не перетруждать голову”59 .

Теодата следовала правилам Митчеллова курса лечения отдыхом, хоть и считала, что отдых ей отнюдь не нужен. Она писала: “Я всегда в добром расположении духа, когда до того занята, что не могу оторваться и задуматься о том, как печальна жизнь”60 . Лечение не помогло. Да и сам метод доктора Митчелла вскоре подвергся общей переоценке в Америке. В 1892 году писательница по имени Шарлотта Перкинс Гилман напечатала популярный рассказ “Желтые обои”, в котором критиковала лечение отдыхом. Гилман стала пациенткой Митчелла в 1887-м, за год до того, как у него лечилась Теодата; она страдала от болезни, которую позже стали называть послеродовой депрессией. Гилман провела в клинике доктора Митчелла месяц. Затем он прописал ей следующее лечение: “Ведите как можно более домашнюю жизнь. Все время проводите с ребенком. После каждого приема пищи следует час полежать. Интеллектуальным занятиям отводить в день лишь два часа”61 .

И еще: “Никогда в жизни больше не прикасайтесь к перу, кисти или карандашу”62 .

Гилман утверждала, что лечение Митчелла довело ее “до грани безумия”. Рассказ она написала, по ее словам, чтобы предупредить будущих пациентов о том, как опасен этот доктор, “который едва не свел меня с ума”63 .

Теодата продолжала бороться с болезнью все следующее десятилетие. К осени 1900 года, когда ей было тридцать три, ей грозила опасность лишиться даже любви к искусству и архитектуре. “Я замечаю, что мой материальный мир не в силах более радовать меня или приносить мне вред – он утратил для меня всякое значение, – записала она в дневнике. – Я замыкаюсь в себе и нахожу радость во внутреннем мире, в котором постоянно уединялась ребенком”64 . Даже ее интерес к картинам стал убывать. Она писала: “Картины для меня давно умерли: те, что радуют, радуют лишь при первом взгляде на них, потом же – они только краска и ничего более, выражаясь вульгарно, «высосанные лимоны»”65 . Архитектура продолжала ее занимать, но не так живо. “Мой интерес к архитектуре всегда был острее, нежели к любым другим сферам искусства. И даю слово, он еще жив, пускай отчасти”66 . Она писала, что “устала видеть, как растут эти шаткие рифленые, раскрашенные во все цвета курятники, – при виде их я скрежещу зубами”67 .

Они с Эдвином Френдом обедали вместе, за одним столом – по крайней, какое-то время – с молодым врачом по имени Джеймс Хаутон из Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, и с одной из наиболее знаменитых фигур среди пассажиров, Мари Депаж, сестрой милосердия, которая вместе с мужем-врачом прославилась тем, что ухаживала за ранеными на войне бельгийцами. Депаж два месяца занималась сбором пожертвований для госпиталей и теперь ехала обратно в Европу, чтобы повидать сына, Люсьена, перед его уходом на фронт. Доктор Хаутон, направлявшийся в Бельгию помогать супругу Депаж, в одной из бесед сообщил, что вечером перед отплытием “Лузитании” подписал новое завещание.

Подобные разговоры не трогали Теодату. Она писала: “Поистине, на корабле нет никого, кто дорожил бы жизнью столь мало, сколь я”68 .

Маргарет Макуорт со своим отцом Д. А. Томасом обедали в ресторане первого класса за одним столом с американским врачом и его свояченицей, двадцатипятилетней Дороти Коннер из Медфорда, штат Орегон. Коннер была женщиной деятельной и искренней. Кроме того, ей было скучно, и она всегда говорила первое, что придет в голову. Как-то она сказала: “Я все надеюсь, что, когда будем плыть по проливу, мы дождемся какого-нибудь развлечения”69 .

Маргарет отметила, как много детей среди пассажиров. “Мы были очень удивлены этим”, – писала она70 . По ее мнению, это объяснялось тем, что семьи переезжают из Канады в Англию, поближе к мужьям и отцам, сражающимся на фронте.

Предупреждение германского посольства Маргарет восприняла всерьез и сказала себе, что в случае опасности ей придется, подавив инстинктивное желание тут же броситься к шлюпкам, в первую очередь пойти к себе в каюту и взять спасательный жилет.

Престон Причард, молодой студент-медик, едущий домой из Канады вторым классом, оказался за длинным столом прямо напротив молодой женщины по имени Грейс Френч из английского городка Рентона – одной из пассажиров, переведенных на корабль с “Камеронии”. Она, похоже, заинтересовалась Причардом или, во всяком случае, решила, что стоит познакомиться с ним поближе. Френч заметила, что он носит узкий галстук с красной полоской, а присмотревшись к нему внимательнее, обнаружила, что у него всего два костюма, “один – очень хороший, из темно-синей саржи, другой – зеленый, в каком удобней шататься по свету”71 . Еще она заметила у него булавку для галстука с головами из лавы. “Про головы: помню их отчетливо, потому что у моего отца когда-то была похожая булавка, и эти головы привлекали мое внимание, а он, насколько я помню, всегда ее носил”.

Причард был любезен, весел и знал массу всяких историй. К тому же он был очень хорош собой. “Он веселил нас своими рассказами о всевозможных приключениях, которые случались с ним в путешествиях, и со всеми был очень мил, – писала Френч. – Я ценила его старания помочь мне, ведь всю дорогу мне было так плохо [она страдала от морской болезни], а он был особенно мил со мною”.

Заметила она и счастливицу, которой досталось место рядом с Причардом, тоже молодую англичанку. Мисс Френч с кошачьим придыханием писала про возможную соперницу, что та “коротышка, с каштановыми волосами, голубыми глазами, очень румяным лицом, по-моему, она ездила в Калифорнию, во всяком случае, много говорила о ее красотах и преимуществах”72 . Еще она отметила: “За столом они очень подружились”.

Вдобавок к игре в вист Причард участвовал в тотализаторе, где ставили на пройденное расстояние, и в различных играх на палубе, включая перетягивание каната и импровизированный бег с препятствиями. “Мы каждый день собирались и прыгали через скакалку”, – вспоминала одна молодая женщина73 . В какой-то момент другой участник, молодой человек, попытался заарканить ее с помощью скакалки, но ему это не удалось. Причард вышел и показал собравшимся, как это делается. Он, похоже, был мастер бросать лассо и заарканил многих играющих. “После того я его больше никогда не видела”, – вспоминала та женщина74 .

Ее слова затрагивают особую черту жизни на борту столь большого корабля: тут можно было познакомиться с человеком, тем или иным образом тебя интересующим, но если он не оказался с тобой за одним столом, в одной каюте или на соседнем шезлонге, то сблизиться с ним у тебя почти не было возможности. Корабль был слишком велик. Гертруда Адамс – пассажирка, ехавшая вторым классом с двухлетней дочерью, впоследствии писала: “На корабле было столько народу, что жизнь, по сути, походила на жизнь в городе, когда каждый день видишь новые лица и так и не знаешь, кто эти люди”75 .

Одно то, что столько случайных знакомых вообще запомнили Причарда, говорило о его популярности.

По вечерам избранных гостей приглашали к столу, во главе которого сидел штатный капитан Андерсон, или к столу капитана Тернера – в тех случаях, когда Тернер готов был преодолеть свою неприязнь к светским сборищам76 . Как правило, он предпочитал обедать у себя в каюте или на мостике. Особенно ему нравилась курица, и как-то раз он едва не свел с ума своего первого помощника, пытаясь обглодать куриную ногу без остатка.

 

U-20

Незадача с торпедами

Рано утром в понедельник U-20 плыла по морю, расцвеченному кобальтовым синим и дынным оранжевым. “Прекрасная погода”, – отметил Швигер в журнальной записи, сделанной в 4.0077 . Субмарина миновала Сул-Скерри, островок к западу от Оркнейских, где стоял 88-футовый маяк – как говорили, самый удаленный и одинокий источник света на Британских островах.

Швигер держал курс на юго-запад. Мишеней он не видел, не видел и ничего угрожающего, так что мог оставаться на поверхности целый день. Ближе к закату, в 18.50 он наконец заметил возможную мишень, пароход тоннажем около двух тысяч тонн. На корме его полоскался датский флаг, но военный штурман Ланц решил, что флаг – прикрытие, что это на самом деле британское судно, идущее из Эдинбурга. Оно направлялось к U-20. Швигер скомандовал быстро погружаться на перископную глубину.

Начались сложные маневры, с помощью которых предстояло выяснить, удастся ли Швигеру добавить этот корабль к своему послужному списку, куда входил суммарный тоннаж потопленных судов. Люди бегали взад-вперед, подчиняясь командам главного механика, чтобы поддерживать субмарину в ровном положении, а рулевые тем временем приводили в нужное положение горизонтальные и вертикальные подводные рули. Швигер поднимал и опускал перископ лишь на короткое время – так, чтобы он как можно реже оставлял заметный след на воде, но при этом позволял не терять пароход из виду.

Швигер оценил расстояние до корабля и его скорость с помощью дальномера. Был и другой способ определить скорость: чем выше и белее пена, которую поднимает нос судна, тем быстрее оно идет78 . Будь это французский линкор, Швигеру пришлось бы следить особенно пристально, поскольку во французском флоте, чтобы сбить с толку неприятеля, на носовой части корабля рисовали фальшивую пену.

У Швигера на борту имелось два типа торпед: старые бронзовые и новейшие торпеды G6. Эти последние, “гироскопические”, были крупнее и надежнее, но Швигер выбрал одну из бронзовых, вероятно, чтобы сохранить лучшие для более важных мишеней, вроде тех войсковых транспортных судов, за которыми он шел охотиться в ливерпульскую бухту. Команда зарядила ее и залила водой торпедную трубу, одну из двух, что имелись на носу U-20. Еще две размещались на корме.

Люди, управлявшие подводными рулями, старались, чтобы субмарина держалась как можно устойчивее и ровнее, чтобы боевая рубка не поднялась слишком высоко и не выдала присутствия U-20, а перископ не погрузился под воду, лишив нападающих возможности целиться.

Грузовое судно подошло ближе, явно не подозревая, что впереди U-20. Швигер повернул субмарину перпендикулярно курсу судна и пошел вперед медленно, продвигаясь так, чтобы сохранялась “управляемость” субмарины и чтобы все рули продолжали работать. По сути, субмарина представляла собой дуло орудия, которое следует точно навести на цель в момент пуска торпеды.

С носа донеслось: “Торпеда готова”.

Торпеды были мощнейшим оружием – когда действовали. Швигер им не доверял, и у него были на то основания. Согласно германским подсчетам, 60 процентов попыток выстрелить торпедой заканчивались неудачей79 . Торпеды отклонялись от курса. Они шли слишком глубоко и проходили под мишенями. Их пусковые устройства ломались, боезаряды не взрывались.

Целиться торпедой было целое искусство. Глядя в перископ, который давал лишь ограниченный обзор, капитан должен был оценить поступательную скорость мишени, ее курс и расстояние до нее. Он целился не в саму мишень, а в точку далеко впереди, как при стрельбе по тарелочкам.

Среди моряков ходило множество историй о приключениях с торпедами. У одной субмарины произошло три неудачи за сутки80 . В последнем из этих случаев торпеда неожиданно развернулась, пошла назад к субмарине и едва не подбила ее. Другая субмарина, U-109, из тех, что главным образом несли дозор у берега, попыталась совершить нападение в погруженном состоянии81 . Первая торпеда, выпущенная из кормы, вылетела и тут же пошла ко дну. Капитан развернул субмарину, чтобы выстрелить снова, на этот раз – из носовой части. Однако, как говорилось в рапорте британской разведки, “эта торпеда 5 или 6 раз вышла на поверхность, описала полный круг и тоже не попала в цель”.

Торпеды были дорогостоящими и тяжелыми. Стоимость их доходила до 5000 долларов – 100 000 долларов по сегодняшним меркам; весили они более трех тысяч фунтов, что вдвое превышает вес “форда” модели “Т”. В субмарине Швигера помещалось всего семь торпед, две из которых следовало держать в резерве, на обратный путь.

Если исходить из данных, собранных германским флотом, то, выпусти Швигер все семь имеющихся у него торпед, лишь три попали бы в цель и взорвались.

Мишень Швигера – предположительно британский корабль под датским флагом – все приближалась82 . Когда до нее оставалось 300 метров, что для субмарины соответствовало стрельбе в упор, Швигер скомандовал “Огонь!”. Приказ передали по всему судну.

Вслед за этим должны были последовать свист и вибрация при выходе торпеды из трубы, а потом, когда из-за потери веса судна нос резко поднимался на ощутимую высоту, тем, кто стоял на подводных рулях, следовало его немедленно опустить.

Однако Швигер ничего не услышал и ничего не почувствовал. Стояла тишина.

Торпеда так и не вышла из трубы. Осечка – не сработал запирающий механизм.

Мишень продолжала свой путь в безопасные, глубокие воды северной Атлантики; команда судна даже не подозревала, как близки они были к катастрофе.

 

“Лузитания”

Солнце и счастье

Уильям Мерихейна, “Дженерал-моторс”: “Вторник. Сегодня возобновились игры на палубе. Отменная солнечная погода”83 .

Нелли Хастон, тридцати одного года, ехала вторым классом на родину, в Англию: “Вторник. Как ты заметишь, я не писала каждый день по письму. В субботу вечером, закончив писать тебе, я отправилась в постель и отлично выспалась. У меня верхняя койка, и не знаю, право, следует ли мне туда запрыгивать самой, но я попыталась и не сумела, поэтому пришлось позвонить, чтобы стюард принес мне лесенку. У них, похоже, всего нехватка, так что я довольно долго ждала. Он попытался было уговорить меня туда впрыгнуть, но я слишком тяжела сзади”84 .

Джейн Макфаркар, Стратфорд, штат Коннектикут, ехала вторым классом с дочерью Грейс, шестнадцати лет: “Более довольного общества, кажется, не найти. Пассажиры были от мала до велика: множество матерей с младенцами на руках, дети самого разного возраста, мужчины и женщины – от юных до семидесятилетних.

Днем все с жаром предавались играм на палубах, а вечером слушали музыку; солнце и счастье прогоняли едва ли не всякую мысль об опасности”85 .

Чарльз Лориэт: “Дни шли, и пассажиры, казалось, все более и более наслаждались плаванием. Завязывались знакомства – из тех, какие обычно заводят во время океанского вояжа”86 .

Дороти Коннер, двадцати пяти лет, из Медфорда, штат Орегон, ехала первым классом: “Ни разу не видала плавания более скучного и бессмысленного”87 .

 

Комната 40

Отплытие “Ориона”

Во вторник, 4 мая, Адмиралтейство решило, что держать “Орион” в Девонпорте больше нельзя, однако были приняты все меры предосторожности, чтобы супердредноут дошел до флотской базы в Скапа-Флоу, не подвергаясь опасности.

Адмирал Оливер отдал приказ к отплытию вечером того дня, под покровом темноты, и строго наказал кораблю отойти на 50 миль на запад, миновать острова Силли, а затем повернуть на север и дальше на протяжении всего плавания, до самого побережья Ирландии, держаться на расстоянии не меньше 100 миль от берега. Кроме того, он вызвал четыре миноносца – “Лаэрт”, “Мурсом”, “Мингс” и “Бойн”, – чтобы те сопровождали “Орион” до глубоких вод88 .

В череде рапортов, полученных Адмиралтейством, содержался подробный отчет о продвижении “Ориона”, включая изменения скорости89 . Ни за одним кораблем в открытом море столь пристально не следили.

В сохранившихся телеграммах Адмиралтейства нет ни единого упоминания о “Лузитании”, которая к тому времени находилась в море четыре дня и успела наполовину пересечь Атлантику.

В Военный кабинет Адмиралтейства в Лондоне поступали сообщения о последних замеченных субмаринах и новых нападениях. Утром в воскресенье, 2 мая, возле островов Силли был торпедирован и затонул французский корабль “Юроп”90 . В другом месте смотритель маяка сообщил о том, что заметил “пароход, за которым гналась субмарина”. Неподалеку от Скеллинг-Рокс, западнее Ирландии, был торпедирован “Фалджент”, углевоз Адмиралтейства; девять членов его команды были спасены – их высадили на берег в Голуэе в понедельник вечером. В ночь на вторник 4 мая один наблюдатель сообщил, что заметил к северо-западу от Френчмэнс-Рок, одного из островов Силли, всплывшую субмарину. Он видел, как она направилась на восток, а затем ушла под воду. Той же ночью, в 3.15, береговая охрана сообщила об “огромном пламени”, поднявшемся из моря у берегов графства Майо91 .

Однако командующий Хоуп и его дешифровщики в Комнате 40 не получали никаких новостей от капитан-лейтенанта Вальтера Швигера. Субмарина была слишком далеко от Германии, чтобы пытаться установить радиосвязь. В Комнате 40 могли лишь предполагать, что Швигер все еще на пути к своей патрульной зоне в Ирландском море.

Это был любопытный момент в истории морских войн. В Комнате 40 знали, что к Ливерпулю с севера идет субмарина; знали, что это за субмарина; знали, что она находится где-то в северной Атлантике, что ей приказано топить войсковые транспорты и любые другие встреченные британские суда; знали и то, что субмарина вооружена достаточным количеством снарядов и торпед, чтобы потопить дюжину кораблей. Это было все равно, что знать: по улицам Лондона разгуливает такой-то убийца, у которого имеется такое-то оружие и который наверняка нанесет удар в такой-то местности в следующие несколько дней – неизвестно лишь, когда именно.

Молчание ничего не значило. Придет время, и U-20 напомнит о своем существовании.

 

U-20

Разочарование

Во вторник в 19.40 Швигер бросил последний взгляд на побережье Ирландии92 . На горизонте вырисовывался маяк, едва видный в поднимающемся тумане.

День выдался не из лучших. Сильное волнение причиняло неудобства команде внизу; никаких мишеней, достойных нападения, Швигеру не встретилось. В поле зрения ненадолго появился вооруженный траулер, но Швигер понял: у него такая мелкая осадка, что торпеда наверняка пройдет под килем. Большую часть дня видимость была плохая; правда, к вечеру она улучшилась, так что стали видны отдаленные объекты. Впрочем, сгущающаяся дымка предвещала туманную ночь.

Спустя пятнадцать минут показался пароход, идущий в направлении U-20. Он был еще далеко, но с виду можно было определить, что тоннаж судна немалый. Швигер скомандовал погрузиться на перископную глубину и подготовился к атаке. Расположив U-20 под прямым углом к курсу корабля, чтобы можно было сделать, как он выражался, “чистый носовой выстрел”, он снова выбрал бронзовую торпеду.

Однако по мере приближения корабль, казалось, уменьшался в размерах. В тускнеющем свете и дымке было нечто такое, что создало оптическую иллюзию, от которой судно поначалу выглядело большим, но, чем ближе оно подходило, тем меньше делалось. Швигер оценил, что тоннаж его – каких-нибудь 1500 тонн. И все-таки это было лучше, чем ничего. Швигер стал маневрировать, чтобы в тот момент, когда курсы корабля и U-20 пересекутся, их разделяло лишь 300 метров. Мишень по-прежнему была в миле от субмарины.

И тут Швигер увидел в перископ, что корабль отклонился от курса. На таком расстоянии никакой возможности догнать его не было.

Даже в кратких записях в бортовом журнале ясно читается разочарование Швигера. “Невозможно, чтобы пароход нас заметил”, – писал он. Он опознал в пароходе шведскую “Хибернию”, “с нейтральными знаками, без флага”.

Швигер снова приказал U-20 всплыть и пошел дальше на юг, в необычайно темной, по его описанию, ночи.

 

Лондон; Берлин; Вашингтон

В утешении отказано

В ту среду, 5 мая, один из командующих британским флотом, Уинстон Черчилль, первый лорд Адмиралтейства, выехал из Лондона в Париж. Это было относительно безопасное путешествие, поскольку принятые предохранительные меры – морские мины с противосубмаринными сетями на восточном конце Ла-Манша и усиленные патрули по всей его длине – в совокупности означали, что регулярно ходить по проливу субмаринам слишком рискованно. Хотя Черчилль ехал инкогнито, а в отеле проживал под фальшивым именем, его визит не был большой тайной. Ему предстояло встретиться с итальянским и французским командованием, чтобы решить, как следует задействовать итальянский флот в Средиземном море после того, как 26 апреля Италия вступила в войну на стороне Британии, Франции и России. Затем, как и в прошлые визиты, Черчилль планировал ехать на фронт, чтобы повидаться с фельдмаршалом Френчем – сэром Джоном Дентоном Пинкстоуном Френчем, – командующим британскими экспедиционными войсками во Франции.

В отсутствие Черчилля в Адмиралтействе стало куда спокойнее. Обычно он держал под строжайшим надзором все флотские дела до мелочей, включая каждодневные операции, которые – по крайней мере на бумаге – были вверены второму человеку в Адмиралтействе, первому морскому лорду. Это приводило к прямым конфликтам между сорокалетним Черчиллем и занимавшим данный пост семидесятичетырехлетним адмиралом Джеки Фишером.

Если Черчилль напоминал бульдога, то Фишер был похож на большую пучеглазую жабу – ни дать ни взять актер по имени Ласло Левенштейн, появившийся позже и выступавший под именем Петер Лорре. Фишер, как и Черчилль, обладал сильной волей и целиком вникал в мельчайшие подробности флотских операций. Когда оба были на месте, в Адмиралтействе царила напряженная атмосфера. Один сотрудник писал жене: “Ситуация любопытная: два очень сильных, умных человека, один – старый, коварный и с колоссальным опытом, другой – молодой, самонадеянный, весьма довольный собой, однако неуравновешенный. Работать вместе они не могут, не могут вершить дела вдвоем”93 . Черчилль, похоже, во что бы то ни стало намеревался отобрать власть у Фишера. “Он обладал едва ли не устрашающей энергией и работоспособностью, – писал начальник разведки Холл по прозвищу Моргун. – Из его кабинета днем и ночью рекой текли записки и циркуляры на всевозможные темы. Хуже того, он имел привычку требовать сведений, которые, по правилам, поставлялись только первому морскому лорду или начальнику штаба, что не раз приводило к некой неразберихе и незаслуженным упрекам”94 .

Взаимоотношения еще более осложнял тот факт, что Фишер, казалось, находился на грани безумия. Холл писал: “Мы в Адмиралтействе не могли оставаться в неведении и мало-помалу начали понимать, что того Фишера, которого мы знали, с нами больше нет. На его месте был до крайности измученный, разочаровавшийся человек, взваливавший на себя непосильные дела, пытаясь продолжать как обычно. Он по-прежнему способен был время от времени проявлять былые проблески своей гениальности, но, если копнуть поглубже, все шло куда как плохо… Мы чувствовали, что с минуты на минуту может наступить конец”95 . Адмирал Джеллико, командующий Гранд-Флитом, тоже все больше беспокоился. “Положение дел в штаб-квартире плохо, – писал он в письме коллеге-офицеру от 26 апреля, – совсем как я опасался, а то и еще хуже. Жаль, что все обстоит так, как обстоит. Нет ни малейших сомнений в том, что уверенность во флотском руководстве быстро идет на убыль”96 .

Черчилль отдавал должное энергии Фишера и его былому гению. “Впрочем, ему было семьдесят четыре года, – писал Черчилль, косвенно уничтожая соперника. – Словно в великом замке, долгое время состязавшемся со временем, могучая громада главной башни возвышалась надо всем, нетронутая и, как могло показаться, вечная. Однако оборонительные сооружения и укрепления развалились, и теперь могущественный повелитель обитал лишь в особых апартаментах и коридорах, знакомых ему с младых лет”97 . Впрочем, именно на это и надеялся Черчилль, когда вернул Фишера на должность первого морского лорда. “Я взял его, поскольку знал, что он стар и слаб, что я смогу держать все в собственных руках”98 .

К маю 1915 года, как писал Черчилль, Фишер страдал от “крайнего нервного истощения”99 . Когда Черчилль уехал в Париж, бразды правления перешли к Фишеру, который, как видно, был едва в состоянии выполнять свои обязанности. “Оставшись во главе Адмиралтейства в одиночку, он выказывал нескрываемые измождение и тревогу, – писал Черчилль. – Старого адмирала, несомненно, беспокоили, едва ли не с ума сводили огромное напряжение тех дней и тот оборот, что приняли события”100 .

В отсутствие Черчилля произошло нечто такое, что, казалось, усилило его беспокойство по поводу умственного состояния Фишера. Перед отъездом во Францию Черчилль попросил свою жену Клементину: “Ты присмотри за «стариком»”101 . Она пригласила Фишера на обед. Клементина не любила Фишера, не доверяла ему и сомневалась в том, что он способен управлять Адмиралтейством в отсутствие ее мужа. Впрочем, обед прошел хорошо, и Фишер откланялся. По крайней мере, так думала Клементина.

Вскоре она вышла из гостиной и обнаружила, что Фишер по-прежнему в доме – “притаился в коридоре”, как рассказывала дочь Черчиллей Мэри. По ее воспоминаниям, Клементина была поражена. “Она спросила его, что ему угодно, на что он в манере бесцеремонной и несколько бессвязной сообщил ей, что она, несомненно, полагает, будто Уинстон ведет переговоры с сэром Джоном Френчем, на деле же он развлекается в Париже с любовницей!”

Это обвинение представлялось Клементине нелепым. Она не выдержала: “Ах вы старый глупец, замолчите и убирайтесь!”

Пока Черчилль был в Париже, поток записок и телеграмм, которые он ежедневно рассылал, – “нескончаемая бомбардировка циркулярами и протоколами касательно всевозможных предметов, технических и прочих”, как называл это помощник Фишера102 , – резко прекратился. Адмиралтейство – по сравнению с той суматохой, что обычно бурлила в его стенах, – задремало, а то и вовсе перестало обращать на что-либо внимание.

В посольстве Соединенных Штатов в Берлине посол Джеймс У. Джерард получил краткую, в два абзаца записку из Министерства иностранных дел Германии. В сообщении, датированном 5 мая, упоминалось, что в предшествовавшие недели “неоднократно случалось” так, что германские субмарины топили нейтральные корабли в обозначенной военной зоне103 . В одном случае, говорилось в записке, субмарина пустила ко дну нейтральное судно “в связи с недостаточной освещенностью его нейтральных знаков в темноте”.

В записке Джерарда призывали передать эти сведения в Вашингтон и рекомендовали Соединенным Штатам “снова предостеречь американские судоходные компании от плавания в военной зоне без принятия мер предосторожностей”. Капитаны кораблей, говорилось в записке, должны непременно следить за тем, чтобы опознавательные знаки нейтрального судна были видны “как можно отчетливее, в особенности с наступлением темноты и на протяжении всей ночи, когда их следует без промедления освещать”.

Джерард передал сообщение Госдепартаменту на следующий день.

В Вашингтоне президент Вильсон пребывал в смятенных чувствах, и причиной тому были не корабли и война.

Он успел глубоко полюбить Эдит Голт, и теперь ему представлялось, что в будущем ему не грозит одиночество. Вечером во вторник 4 мая Вильсон послал за Эдит свой “пирс-эрроу”, чтобы привезти ее в Белый дом на обед. На ней было белое атласное платье с “кремовыми кружевами, чуть-чуть зеленого бархата по краю глубокого квадратного выреза, а к нему – зеленые туфельки”, – вспоминала она104 . После обеда Вильсон провел ее на южную открытую галерею, где они были совершенно одни. Вечер выдался теплый, воздух благоухал ароматами вашингтонской весны. Он сказал ей, что любит ее.

Она была поражена. “О нет, это невозможно, – сказала она, – ведь Вы же толком меня не знаете; к тому же со смерти Вашей жены еще и года не прошло”.

Вильсон невозмутимо сказал: “Зная Вас, я боялся, как бы не возмутить Вас, однако я не был бы настоящим джентльменом, если бы продолжал искать встречи с Вами, не сказавши Вам того, что уже сказал дочерям и Хелен: я хочу, чтобы Вы стали моей женой”.

Не просто объяснение в любви, само по себе поразительное, – предложение брака.

Эдит отказала ему. Она подсластила пилюлю запиской, сочиненной тем же вечером, после того как Вильсон довез ее до дому. “Уже далеко за полночь, – писала она в ночь на среду 5 мая. – Я сижу в большом кресле у окна и смотрю в ночь с тех самых пор, как Вы уехали, я вся полна жизни и трепета!”

Она писала ему, что от его объяснения в любви и признания в одиночестве ее охватила тоска. “Как мне хочется Вам помочь! Что за невыразимое удовольствие и честь для меня – то, что мне позволено разделять с Вами эти тревожные, ужасные дни, сопряженные с ответственностью. Какой радостный трепет пробегает по мне до самых кончиков пальцев, когда я вспоминаю те невероятные слова, что Вы сказали мне вечером, и как жалка моя участь – не иметь ничего, что я могла бы предложить Вам взамен. Ничего, я хочу сказать, по сравнению с Вашим великим даром!”

Тут она вступила в борьбу, какую испокон веков ведут мужчины и женщины по всему свету, попытавшись сгладить отказ, чтобы не потерять друга навсегда.

“Я – женщина, и мысль о том, что я нужна Вам, сладостна! – писала она. – Но Вы, милая родственная душа, разве не можете Вы довериться мне, позволить мне увести Вас от мысли о том, что Ваша бесстрашная искренность заставила Вас что-то утратить, увести к вере в то, что при той откровенности, какая существует между нами, страшиться нечего: мы будем помогать друг другу, ободрять друг друга”. И дальше: “Вы были со мною откровенны, я, возможно, была с Вами слишком коротка. Если так, простите меня!” Тем же утром, когда встало солнце и разгорелся день, Эдит и Хелен отправились на очередную прогулку в РокКрик-парк. Они присели на камни передохнуть. Окинув Эдит злобным взглядом, Хелен сказала: “Кузен Вудро сегодня утром выглядит совершенно разбитым”105 . Хелен любила кузена и старалась защитить его. Она дала ему прозвище “Тигр” – не потому, что в нем было нечто сладострастное, но, как рассказывала впоследствии Эдит, потому, что “он был жалок в этой клетке, в Белом доме, со своими мечтами о том, чтобы быть свободным, как она, – до того жалок, что напоминал ей великолепного бенгальского тигра, однажды ею виденного: ни секунды без движения, беспокойный, он ненавидит эти прутья, что отгораживают от него большую жизнь, уготованную ему Господом”106 . Там, в парке, Хелен разрыдалась. “Стоило мне подумать, что в его жизни появится капля счастья! – сказала она. – И тут вы разбиваете ему сердце”107 .

Сцена приобрела на удивление драматический оборот, словно в кино, в момент, когда из-за деревьев неподалеку внезапно показался доктор Грейсон на лошади – большой, белой. Он спросил Хелен, что случилось, и та быстро ответила, что споткнулась и упала. “По-моему, он ей не поверил, – писала Эдит, – но сделал вид, будто поверил, и поехал дальше”108 .

Его появление пришлось кстати, добавила Эдит, “ведь я уже начинала чувствовать себя преступницей, виновной в низкой неблагодарности”. Она попыталась объяснить Хелен свое поведение: оно не “чудовищно” – отнюдь, она попросту не может “ответить согласием на нечто, чего не чувствую”. Эдит сказала Хелен, что понимает: она “играет с огнем в отношении [Вильсона], ибо он по природе своей впечатлителен и не склонен ждать; однако мне необходимо время, чтобы до конца понять собственное сердце”109 .

Отказ Эдит крайне огорчил Вильсона, он почувствовал, что не вполне понимает, как ему быть, когда вокруг происходят события мировой важности, требующие его внимания. Даже Британия стала источником растущего раздражения. Пытаясь прекратить поставку военного снаряжения и припасов в Германию, британские военные суда останавливали американские корабли и захватывали американские грузы. В начале войны Вильсон беспокоился, как бы действия Британии не вывели из себя американскую публику и не вызвали серьезный конфликт между двумя державами. На некоторое время напряженную обстановку разрядила дипломатия. Но потом, 11 марта 1915 года, в ответ на объявление о “военной зоне”, сделанное Германией месяцем ранее, британское правительство выпустило новый, непостижимый “указ в совете”, где официально провозглашалась законность намерений останавливать всякий корабль, идущий в Германию или из Германии, нейтральный или нет, и даже направляющийся в нейтральные порты, – чтобы установить, не окажутся ли их грузы в конце концов в руках Германии. Кроме того, Британия резко расширила список товаров, которые впредь собиралась считать контрабандными. Этот указ вывел Вильсона из себя, и он ответил официальным протестом, в котором назвал план Британии “едва ли не безоговорочным отрицанием суверенных прав невоюющих держав”110 .

Эта нота не помогла. Посыпались жалобы от американских судоходных компаний, чьи грузы были задержаны или конфискованы; правда, Госдепартаменту удалось своевременно вернуть автомобиль, который везли для одной светской особы американского происхождения111 . Ставки британцев были попросту слишком высоки, так что на компромисс они не соглашались. Вот что писал осенью предыдущего года британский посол в Америке, Сесил Спринг Райс: “В борьбе не на жизнь, а на смерть, которую мы сейчас ведем, крайне важно помешать тому, чтобы военные поставки доходили до германских армий и заводов”112 .

Очевидно, Америке было все труднее и труднее поддерживать нейтралитет. Вильсон говорил в письме к приятельнице Мэри Халберт: “Англия и Германия вместе взятые способны довести нас до безумия, ведь нередко кажется, будто они сами обезумели, столь бессмысленные провокации они выдумывают”113 .

И все-таки Вильсон понимал, что каждая из сторон ведет свою кампанию против торговых судов кардинально разными способами. Королевский флот вел себя корректно и нередко платил за перехваченную контрабанду; Германия же, казалось, выказывала все большую готовность топить торговые суда без предупреждения, даже те, на которых были знаки нейтральных держав. Торпедная атака на “Галфлайт” была тому наглядным примером. Выступая в Госдепартаменте, заместитель госсекретаря Роберт Лансинг предупредил – в свете нападения на “Галфлайт”, – что Соединенные Штаты обязаны придерживаться февральского заявления Вильсона, где говорилось, что он призовет Германию “к ответу по всей строгости” за ее действия. Вильсон никак не прокомментировал это открыто, но они с госсекретарем Брайаном во время закулисных бесед с репортерами дали понять, что в отношении данного инцидента администрация будет вести себя благоразумно. “Правительство Соединенных Штатов не будет предпринимать каких-либо официальных дипломатических шагов… до тех пор, пока не будут достоверно установлены факты и достигнута определенность”, – сообщалось на первой полосе “Нью-Йорк таймс” в среду 5 мая114 .

На самом деле инцидент с “Галфлайтом” Вильсона встревожил. Это был американский корабль – при нападении погибли трое. Более того, все произошло без предупреждения. Если инцидент и не показался Вильсону достаточно масштабным, чтобы втянуть державу в войну, некоего протеста он все-таки требовал. В ту среду Вильсон телеграфировал своему другу полковнику Хаусу, который все еще был в Лондоне, прося у него совета: какого рода ответ послать Германии.

Хаус порекомендовал “резкую ноту”, но добавил: “Боюсь, что в любую минуту может произойти более серьезное нарушение, ибо они, по всей видимости, не заботятся о последствиях”115 .

 

“Лузитания”

Манифест

Ежедневный бюллетень “Кунарда” держал пассажиров “Лузитании” в курсе военных новостей, однако газета, как и все прочие, сообщала лишь об основных перемещениях войск, словно война – игра с фишками и костями, а не с людьми из плоти и крови. Эти сообщения далеко не отражали настоящее положение дел в том, что касалось сражений, которые разворачивались на фронте, особенно в Дарданеллах, где наступление Антанты на море и на суше застопорилось и британские и французские войска вырыли окопы, подобные тем, что на Западном фронте.

Страшнее всего в бою было выходить из окопа: вставать и выбираться наружу, зная, что противник может в любой момент начать обстрел, который будет продолжаться, пока битва не закончится – то ли победой, то ли поражением, в результате будет завоевано – или отдано – несколько ярдов земли, но при любом исходе половина батальона окажется среди погибших, раненых или пропавших без вести. “Никогда не забуду тот миг, когда нам приходилось покидать укрытие или окоп, – писал британский рядовой Ридли Шелдон о боях на Геллесе, мысе на юго-западной оконечности Галлиполийского полуострова. – Это поистине ужасно: сделать первый шаг – прямо под огнем, обычно смертоносным, и понять, что тебя могут застрелить в любое мгновение. Если же в тебя не попадут, тогда словно набираешься храбрости. А когда по ту сторону видишь людей, похожих на тебя самого, возникает твердое желание двигаться вперед. И мы шли, перебирались через бруствер, с закрепленными штыками, шеренгой, словно ветер. Смерть же так и косила людей, словно пшеницу серпом”116 .

Раненые лежали под открытым небом или в воронках от снарядов, ожидая людей с носилками, – часами, даже целыми днями. Ранения бывали разные: от легких шрапнельных до ужасных, оставлявших человека изуродованным. “Я вернулся в окоп и увидел то, чего не видел прежде, пока не рассеялся дым”, – писал капитан Альберт Мюр, тоже на Геллесе. В его окоп только что попал снаряд – в то самое место, где несколькими секундами ранее он писал депеши, которые предстояло доставить двум связным. Один из них уцелел, другой – нет. “Его тело и голова лежали в 4 или 5 футах друг от друга. Убиты были также двое моих связистов. Их тела были до того изуродованы, что описывать их было бы преступлением”117 .

В другом месте, тоже у Геллеса, сержант Денис Мориарти и его Первый королевский полк манстерских фузилёров отбились от атаки турок, начавшейся в десять вечера. “Они подкрались прямо к нашим окопам, их были тысячи, ночь превратилась в кошмар от их криков и воплей: «Аллах, Аллах!» Нам ничего не оставалось, как их уничтожить”. Кое-кому удалось добраться до окопа Мориарти. “Стоило туркам подойти совсем близко, как эти дьяволы начинали бросать ручные гранаты, и наших погибших можно было опознать лишь по их шейным медальонам. Господи помилуй, ну и зрелище встретило нас на заре в то утро”118 . К январю 1916 года, когда оккупационные войска Антанты наконец были эвакуированы, погибших, раненых и пропавших без вести с их стороны оказалось около 265 тысяч, с турецкой – около 300 тысяч119 .

Людям на кораблях, стянутых к этим берегам, приходилось немногим лучше. Флот был внушительный – сотни судов, от минных тральщиков до гигантских дредноутов. Однако многие находились на таком расстоянии, что их легко могла достать расположившаяся на возвышении турецкая артиллерия, откуда и забрасывала на их палубы тысячи тонн взрывчатки. Во французский линкор “Суффран” попал снаряд, разрушивший орудийную башню и вызвавший сильный пожар внутри корпуса; другой снаряд разбил переднюю трубу. Контр-адмирал Эмиль Гепратт спустился с мостика, чтобы осмотреть повреждения и поднять дух своих матросов. Он писал: “Сцена была трагическая, жуткая: картина опустошения, пламя не пощадило ничего. Что же до наших юношей, они, несколько минут назад столь готовые к бою, столь уверенные в себе, все до единого [лежали] теперь мертвые на голой палубе, почерневшие, обгоревшие скелеты, перекрученные так и сяк, без каких-либо следов одежды – все пожрало пламя”120 .

На борту “Лузитании” было тихо. Там имелись книги, сигары, изысканная еда, послеполуденный чай и спокойный ритм корабельной жизни: прогулки по палубе, болтовня у поручней, вязание и просто неподвижное сидение в шезлонге на морском бризе. То и дело вдали появлялся корабль, поближе – дельфины.

Тем временем в Нью-Йорке в среду 5 мая “Кунард” наконец предоставил таможенной конторе полный грузовой манифест “Лузитании”. В отличие от первоначального варианта в одну страницу, заполненного капитаном Тернером перед отплытием, этот “Дополнительный манифест” насчитывал двадцать четыре страницы и включал в себя более трехсот наименований.

Тут были ондатровые шкуры, орехи, пчелиный воск, бекон, соль-лизунец, товары для дантистов, ящики с лярдом и бочки с говяжьим языком; техника компании “Отис”, производящей подъемные механизмы; а также такое количество сластей – 157 бочек, – о каком не могли и мечтать все ливерпульские школьники вместе взятые. Кроме того, в манифесте был указан один ящик “картин маслом”, которые вез пассажир первого класса сэр Хью Лейн, дублинский коллекционер предметов искусства. Назвать этот груз просто картинами было преуменьшением. Полотна были застрахованы на сумму четыре миллиона долларов (около 92 миллионов на сегодняшние деньги); по слухам, среди них имелись работы Рубенса, Моне, Тициана и Рембрандта121 .

Сложнее дело обстояло (хотя законам США, нейтрального государства, все это никак не противоречило) с 50 бочками и 94 ящиками алюминиевого порошка и 50 ящиками бронзового – веществами, легко воспламеняющимися при определенных условиях, – а также со 1250 ящиками шрапнельных артиллерийских снарядов, произведенных стальной компанией “Бетлхем стил”, в которых очень нуждалась британская армия на Западном фронте. (Черчилль писал: “Армия во Франции палила снарядами со скоростью, какую никогда не приходилось выдерживать ни одному командованию”122 .) Шрапнельные снаряды были, по сути, безвредны. В них содержалось лишь минимальное количество разрывного заряда; запалы их были упакованы отдельно и хранились в другом месте. Патроны, в которых содержались мощная взрывчатка, необходимая для стрельбы орудийными снарядами, в груз корабля не входили; их собирались присоединить позже, на оружейном складе в Британии123 .

Помимо того, согласно манифесту, на борту было 4200 ящиков с боеприпасами для винтовки “ремингтон”, весом 170 тонн.

 

U-20

Наконец-то

Все утро в среду 5 мая над морем у побережья Ирландии висел густой туман124 . С 4.00 всякий раз, когда Швигер смотрел в свой перископ, чтобы понять, какая погода, видна была лишь темная муть. U-20 продолжала держать курс на юг на малой скорости, вероятно, около пяти узлов, чтобы беречь заряд батареи. В 8.25 Швигер решил, что видимость позволяет поднять судно на поверхность, хотя его по-прежнему окружали гряды тумана.

Команда отсоединила два электрических двигателя и подключила дизельные, чтобы разогнать субмарину до крейсерской скорости и перезарядить батареи. Где-то слева от судна, во мгле, было побережье Ирландии – череда каменистых скал, выдающихся в северную Атлантику. Скоро U-20 предстояло пройти остров Валентию, где британцы построили мощный радиопередатчик. Сам радист Швигера к тому времени наверняка принимал четкие сигналы от вышки на Валентии, но не знал шифров для них.

U-20 двигалась через завесы тумана. К 12.50 Швигер решил, что уже прошел скалу Фастнет-Рок, хоть и не видел ее. Скала была одним из наиболее заметных морских ориентиров в Британии, знаком, указывавшим дорогу к Западным подходам. В XIX веке ирландские иммигранты называли ее “ирландской слезой” – это был последний кусочек Ирландии, который они видели перед тем, как корабли входили в северную Атлантику, направляясь в Америку. Здесь Швигер дал команду повернуть налево, чтобы пойти вдоль южного берега Ирландии к Ливерпулю. Это был верхний край огромной океанской воронки под названием Кельтское море, где сходились корабли с севера, запада и юга. Здесь субмарина могла бы прекрасно поохотиться, но Швигеру ничего не попалось на глаза.

Он записал: “Несмотря на прояснившуюся погоду, всю вторую половину дня – ни одного парохода, хоть мы и оказались в одном из главных коридоров”.

Видимость улучшилась. Вскоре Швигер увидел ирландское побережье, но лишь на несколько секунд. В последовавшие три часа U-20 шла на поверхности, и никакие корабли ей не встретились. Вечером снова начала сгущаться дымка.

Время близилось к пяти часам, судно шло неподалеку от берегов графства Корк, и тут Швигер заметил нечто, что сперва показалось ему большим парусником. В дымке силуэт его выглядел красиво, на трех мачтах раздувались паруса. В отличие от других командиров субмарин, которые топили подобные корабли очень неохотно, Швигер остался бесстрастен. Он увидел мишень. U-20 повернула к кораблю, команда зарядила и навела палубное орудие.

Подойдя поближе, Швигер увидел, что освещение и туман снова обманули его. У корабля действительно было три мачты, но оказалось, что это всего лишь небольшая шхуна. Он скомандовал судну остановиться. Хотя Швигер не раз обстреливал корабли без предупреждения, на этот раз он ненадолго вспомнил о морском кодексе. “Поскольку нашему судну ничего не угрожало, – писал он, – мы направились к корме парусника”.

Он приказал капитану шхуны и команде из четырех человек покинуть корабль и привезти свой реестровый документ и грузовой манифест на U-20. Это оказался “Эрл оф Лэтом”, приписанный к Ливерпулю; он вез камень из Лимерика. Весил он целых 99 тонн.

Когда команда шхуны начала отгребать, Швигер приказал начать обстрел по ватерлинии. Несмотря на свой небольшой размер и явно не обладавший плавучестью груз, судно оказалось упорной мишенью. Залпы один за другим гремели вокруг, снаряды взрывались, попадая в корпус. Чтобы потопить шхуну, орудийной команде Швигера понадобилось двенадцать снарядов.

Спустя несколько часов, когда сгустились сумерки и туман, Швигер обнаружил еще одну мишень. Из тумана появился пароход, очень близко – слишком близко, так что подготовиться к атаке Швигер не мог. Он повернул U-20 вспять, чтобы отойти на достаточное расстояние, но погружать субмарину не стал. Пароход остановился, явно ожидая проверки в соответствии с морским кодексом.

На вид казалось, что судно норвежское, около 3000 тонн, но Швигер и его штурман Ланц почувствовали, что здесь что-то не так. Опознавательные знаки на корпусе были расположены слишком высоко, и Швигер заподозрил, что они, возможно, нарисованы на брезенте.

Швигер маневрировал, готовясь к торпедной атаке. Он отдал команду выпустить бронзовую торпеду на глубине восемь футов. Когда между U-20 и судном оставалось около 330 ярдов, Швигер скомандовал “огонь”.

Он промахнулся.

По пузырям воздуха, поднимавшегося на поверхность, была видна траектория торпеды. По мере того как ее след приближался к цели, корабль вдруг прибавил ходу и отклонился в сторону. Насколько Швигер мог судить, торпеда прошла мимо кормы или под ней.

Теперь настала очередь Швигера уносить ноги. Он опасался, что корабль вооружен. “После выстрела я резко развернулся и бросился прочь, чтобы избежать обстрела, – писал он. – По этой причине о втором нападении я и не задумывался. Пароход быстро исчез в тумане”.

В журнальной записи, сделанной тем вечером в 20.10, он размышлял о том, что же произошло. Приближаясь к цели, торпеда словно сбросила скорость, писал он. “Я решил, что о промашке не может быть и речи, даже после выстрела, если учесть наше выгодное положение и то, что пароход не мог уйти далеко”. Поразительно, что корабль сумел разогнаться после полной остановки и уйти от преследователя.

Вскоре вновь опустился густой туман, и Швигеру снова пришлось погрузиться. Закончился его шестой день в море, а потопить ему удалось всего лишь 99-тонный парусник.

 

Замечен корабль

Откуда: Кинсейл

Куда: Адмиралтейство

5 мая 1915 г.

Отправлено 19.55

Получено 20.52

Небольшой корабль, пять человек, одна миля к зюйд-осту, поднято весло с привязанной одеждой. Пароход-дрифтер D 145 взял команду на борт, курс на Кинсейл. Береговая охрана Кинсейла предупреждена125 .

 

Комната 40

Швигер обнаружен

Сначала поступил рапорт об орудийной стрельбе в тумане – рапорт был отправлен вечером в среду 5 мая, с радиостанции, угнездившейся на мысе Олд-Хед-оф-Кинсейл, что выдается в Кельтское море неподалеку от города Кинсейла, Ирландия126 . Олд-Хед был хорошо известен морякам, с его помощью они устанавливали свое местоположение.

За этим сообщением из Кинсейла последовал рапорт о том, что неподалеку потопили шхуну “Эрл оф Лэтом”. Его передали капитану Холлу и первому морскому лорду Фишеру, временно возглавлявшему Адмиралтейство. Ожидалось, что Черчилль прибудет в Париж к ночи. В новом сообщении, полученном в Лондоне в 22.46 и занесенном в записи о перемещениях U-20, которые вела Комната 40, говорилось, что команду шхуны спасли и доставили в Кинсейл. Команда сообщила, что субмарина, когда они видели ее в последний раз, шла на юго-восток в направлении большого парохода127 .

Примерно в то же время в Адмиралтейство поступила еще одна телеграмма, на этот раз из флотского штаба в Куинстауне. Капитан британского корабля “Кайо Романо” сообщал, что по его судну выстрелили торпедой недалеко от Фастнет-Рок. Субмарину, которая стреляла, он так и не увидел128 . В Комнате 40 это сообщение тоже отметили и передали Холлу и Фишеру.

Тут поступило четвертое сообщение, тоже переданное всем, о том, что в 12 милях к югу от Донт-Рок-Лайт, плавучего маяка, стоящего на якоре перед входом в Куинстаунскую гавань, замечена субмарина. Заметили ее в 21.30129 .

Если сравнить те места, где произошли эти атаки, с радиограммами, перехваченными ранее, то кто-нибудь – начальник штаба Оливер, капитан Холл или Фишер – мог бы сообразить, что данная субмарина – U-20 под командованием капитан-лейтенанта Вальтера Швигера – теперь орудует в самом центре одного из основных морских коридоров Британии. В подробных записях о перемещениях U-20, которые вели в Комнате 40, значились точные координаты на тот вечер: “51’32 с.ш., 8’22 з.д.”130 . Это означало, что субмарина находится чуть юго-юго-восточнее Олд-Хед-оф-Кинсейл.

В Адмиралтействе прекрасно понимали, что “Лузитании” вскоре предстоит пересечь те же воды, но никто не взял на себя труд напрямую сообщить капитану Тернеру о событиях той ночи. Меж тем “Орион” продолжал идти в СкапаФлоу под пристальным наблюдением и постоянной защитой четырех миноносцев. Они сопровождали дредноут до самой Атлантики, пока он не взял курс на север, после чего повернули обратно131 . В тот момент четыре миноносца находились в пределах досягаемости от последнего местоположения U-20 и от курса, которым вскоре предстояло идти “Лузитании” в Ливерпуль. Никаких попыток изменить маршрут миноносцев предпринято не было. Один из них, “Бойн”, пошел прямиком в Девонпорт, остальные три вернулись на острова Силли. “Орион” шел дальше на север, маневрируя зигзагом, со скоростью 18 узлов132 – как полагали, более чем достаточной, чтобы обогнать субмарину.

После пяти дней плавания “Лузитания” шла к Британии одна, сопровождения ей не предложили и не собирались, не дали и указаний пойти недавно открытым, более безопасным маршрутом через Северный пролив – и это несмотря на то, что корабль вез ценный груз, патроны для винтовок и столь необходимые шрапнельные снаряды.

Отсутствие каких-либо мер защиты могло быть попросту результатом невнимательности: Черчилль уехал во Францию, а Фишер был поглощен другими делами и, по-видимому, погружался в безумие. Впрочем, причина выглядит более зловещей в свете письма, которое Черчилль послал ранее в том же году главе Совета по торговле Англии Уолтеру Рансиману. Черчилль писал, что “крайне важно привлечь к нашим берегам судоходство нейтральных держав, особенно в надежде на смуту в отношениях между Соединенными Штатами и Германией”133 .

Хотя это не было сказано явно, Британия надеялась, что Соединенные Штаты в тот или иной момент захотят присоединиться к Антанте, создав таким образом бесповоротный перевес в пользу союзников.

Отметив, что в результате германской подводной кампании поток судов из Америки резко уменьшился, Черчилль сказал Рансиману: “Мы со своей стороны хотим, чтобы суда шли – чем больше, тем лучше; если же какие-то из них попадут в беду, тем лучше”.

 

“Лузитания”

Барышни желают помочь

Утром в четверг 6 мая, в 5.30 пассажиры кают первого класса “Лузитании”, расположенных по левому борту на палубе, где висели шлюпки, услышали шум снаружи. Теодата Поуп, которой дали каюту А-10, вспоминала, что ее “разбудили крики и шарканье ног”134 . Раздавалось бряцанье металла по металлу и визжание канатов, скользящих по такелажу. Все это смешивалось с приглушенной руганью и криками людей за работой, требовавшей силы, которая у команды имелась, и координации, которой у нее не было.

Кораблю оставался день до входа в Кельтское море, и капитан Тернер отдал команду открыть и развернуть все обычные спасательные шлюпки, имевшиеся на корабле, то есть те, что свисали с шлюпбалок по обе стороны палубы. Две аварийные шлюпки уже были приведены в рабочее положение.

Тернер вел себя предусмотрительно. Случись авария, теперь шлюпки можно будет спустить быстрее и с меньшим риском, чем если бы они по-прежнему оставались там, где им полагалось во время плавания в открытом море. В столь ранний час на палубе не должно было оказаться много пассажиров, а значит, вряд ли они могли помешать работе или, того хуже, пострадать; правда, Тернер рисковал вызвать их раздражение, разбудив слишком рано, – ведь те каюты были одними из самых дорогих на корабле.

Третий старший помощник Джон Льюис, руководивший ежедневными спасательными учениями, командовал и этой операцией. Он вспоминал, что в первую очередь “мы собрали на палубе поваров, прислугу, вахтенных матросов и всех остальных из дневной вахты, кого смогли мобилизовать”135 . Команда начала со шлюпок по левому борту. Вскарабкавшись на штурманский мостик, Льюис устроился в самой его середине, у радиорубки, чтобы следить за всей операцией. По словам Льюиса, чтобы не запутались фалы и тросы, все шлюпки следовало развернуть одновременно. Дальше люди – всего их было человек восемьдесят – перешли на правый борт и повторили процедуру. Затем Льюис отпустил поваров и прислугу, а матросам приказал закрепить тросы и свернуть фалы в аккуратные “фламандские” бухты. Под конец он велел людям убедиться, что в каждой шлюпке имеется необходимый комплект аварийного снаряжения, включая весла, мачту, паруса, спички, морской якорь, фонарь, провизию и питьевую воду.

Не обошлось без огрехов. Пассажир первого класса Джозеф Майерс, поднявшийся рано, наблюдал за работой команды. “Люди были нерасторопны, – говорил он. – Я видел, как они пытались выбросить шлюпки, отделить их от шлюпбалок, и мне показалось, что это давалось им с трудом. С канатами они обращались неуклюже. Распоряжался ими какой-то унтер-офицер; не знаю, кто это был, но мне показалось, что эти люди никогда прежде не работали со шлюпками. С канатами и фалами они обращались так, словно строили дом; они походили скорее на разнорабочих, нежели на моряков”136 .

Пассажиров, проснувшихся в то утро позже, встретила следующая картина: все шлюпки развернуты и открыты, никаких объяснений не вывешено. Большинство не обратили особого внимания на перемену; кто-то, возможно, вообще ничего и не заметил. Другие обеспокоились. “В утро четверга я ощутила немалую тревогу, обнаружив, что шлюпки свисают с борта корабля, – писала Джейн Макфаркар, жительница Стрэтфорда, штат Коннектикут. – Осведомившись, я узнала, что так и должно быть по закону, это крайне важно. Мне подумалось: как странно, что их не привели в готовность после выхода из Нью-Йорка, а дождались, пока мы почти подошли к берегу. Я отметила, что другие пассажиры, казалось, не обеспокоились, а потому и сама начала забывать о шлюпках”137 .

Нелли Хастон добавила к своему письму-дневнику еще несколько абзацев. Она писала: “Этим утром все наши шлюпки развернули, теперь мы готовы к любым авариям. Ужасно думать об этом, но нас, быть может, подстерегает какая-то опасность”. Она, как и все пассажиры, полагала, что в тот день “Лузитанию” встретят и будут сопровождать корабли британского флота.

Дальше она перешла к наблюдениям менее мрачным. “Ну и уйма народу тут на корабле, и все – англичане. Так приятно было видеть на корабле британский флаг, когда мы стояли в Нью-Йорке. В первом классе едет довольно много известных людей, но к ним, конечно, и на пушечный выстрел не подобраться! Есть тут один Вандербильт, пара банкиров. Я подружилась со многими и, если бы не беспокойство, могла бы сказать, что плавание идет прекрасно”.

Люди на палубе занимались своими обычными матросскими делами: нужно было поддерживать корабль в порядке, а это бесконечная работа. Каждое утро они чистили медные и стеклянные части иллюминаторов, выходивших на палубу. Всегда находилось пятнышко ржавчины, которое надо было ошкурить и покрасить; утром следовало оттереть морскую соль на палубных поручнях, чтобы они сияли и не портили одежду пассажиров. Надлежало полить все растения на корабле, включая двадцать одну пальму, что стояли на верхушках лестниц. Надо было расставить рядами шезлонги, чтобы не воцарился беспорядок, как после ухода свадебных гостей.

Моряку Мортону поручили подкрасить корпус одной из спасательных шлюпок. Для этого команда, должно быть, развернула шлюпку в прежнее положение, поскольку Мортону пришлось красить, лежа под ней. Краска была серая и называлась “крабий жир”. Работа была не из чистых. “Кистей нам не выдавали, у нас был помазок из лохмотьев [старая тряпка] да банка краски, в которую его надо было окунать, а потом мазать корпус шлюпки”138 .

Мортон работал вовсю, как вдруг услышал стук туфелек, бегущих к нему. Выглянув из-под лодки, он увидел двух девушек, внимательно за ним наблюдавших. Одной было пятнадцать, другой шестнадцать – это были дочери леди Хью Монтегю Аллан, жительницы Монреаля, одной из самых важных персон на корабле. Они втроем занимали “королевские апартаменты” на палубе В, включавшие в себя две спальни, ванную, столовую и гостиную. С семейством Аллан ехали две горничные, которых разместили в комнатушке, втиснутой между одной из труб корабля и куполом ресторана первого класса.

Девушек на корабле любили, их живого присутствия нельзя было не заметить. “Я невольно подумал: что за милые дети, и какие нарядные, – писал Мортон. – Кажется, припоминаю, что на старшей была белая юбка-гофре и матросская блуза”.

Одна из девушек спросила: “Что вы делаете, моряк?”

Мортон ответил: “Крашу шлюпку”.

“Можно вам помочь?”

Снова взглянув на одежду девушек, Мортон услышал звук быстро приближавшихся шагов, более тяжелых. Это оказалась няня. Вид у нее был недовольный.

Мортон сказал: “По-моему, это занятие не для девочек”.

Девушка постарше, явно привыкшая добиваться своего, схватила импровизированную кисть, всю в краске, и начала красить шлюпку, перемазав при этом и свою одежду.

“Я пришел в ужас”, – писал Мортон. До него донеслись еще более тяжелые шаги – его начальника, старшего боцмана, “подходившего на всех парах”.

Девушки убежали, Мортон тоже. Он выбрался из-под шлюпки со стороны борта и перелез на палубу ниже. “Мне представлялось, что нет никакого смысла там оставаться: не спорить же с гневным боцманом да и с крайне рассерженного вида няней”.

Мальчик по имени Роберт Кей не заметил утренней суматохи139 . Семилетний Кей был американским гражданином, жителем Бронкса, района Нью-Йорка, и ехал в Англию со своей матерью, британкой Маргеритой Белшер Кей, бывшей на сносях. Ей очень хотелось вернуться в родительский дом в Англии и родить ребенка там, поэтому она решилась на плавание, несмотря на германское объявление и собственную склонность к морской болезни.

К середине недели Роберт сам почувствовал себя плохо. Корабельный врач осмотрел его и поставил диагноз: тяжелая корь. Он сказал, что остаток поездки мальчику придется провести в изоляторе, двумя палубами ниже. Кеи ехали вторым классом, но мать решила тоже перейти вниз, в каюту сына.

Там было невыносимо скучно, но, по крайней мере, был иллюминатор, в который мальчик мог смотреть на море.

Капитан Тернер дал команду провести обычные утренние спасательные учения. Группа “отобранных” моряков забралась в одну из аварийных шлюпок, а пассажиры наблюдали за этим зрелищем. Один из свидетелей, Джордж Кесслер, “король шампанского”, подошел к командовавшему учениями моряку и сказал ему: “Команду учить – это ладно, но что же вы пассажиров не поучите?”140

Тот ответил: “Почему бы вам не сказать это капитану Тернеру, сэр?”

Кесслер твердо решил, что так и сделает.

 

U-20

Зрелище

Утром в четверг 6 мая U-20, медленно двигаясь вдоль юго-западного побережья Ирландии141 , входила в воды, которые моряки называют проливом Святого Георга142 . Хотя термин “пролив” означает узкое водное пространство, этот в самом широком месте простирается на 90 миль или около того, а между Карнсор-Пойнт на ирландском побережье и Сент-Девидс-Хед на валлийском сужается до 45 миль. На ирландской стороне был плавучий маяк, чтобы корабли могли обходить печально известную скалу Конинбег-Рок – название, в котором телеграфисты и радисты обычно делали ошибку, передавая его как “Конинберг”. За этим местом снова начиналось более широкое пространство, часть Ирландского моря, откуда до Ливерпуля было еще 250 морских миль к северо-востоку. Даже если бы Швигер шел на максимальной скорости – 15 узлов, ему понадобилось бы еще шестнадцать часов, чтобы добраться до зоны патрулирования.

Однако погода ему не благоприятствовала. Постоянный туман вынудил его всю ночь оставаться под водой. Незадолго до 8.00 он заметил небольшое прояснение и поднял судно на поверхность с помощью одних лишь подводных рулей. Морскую воду из балластных цистерн он не выпускал на случай, если придется экстренно погружаться. Субмарина продвигалась сквозь полосы густого тумана.

Впереди по правому борту показался пароход. Он шел без флага и без опознавательных знаков. Швигер приказал своим артиллеристам на палубе готовиться к атаке. Несмотря на плохую видимость, кто-то зоркий на борту парохода заметил субмарину. Корабль резко повернул и пошел прочь на всех парах.

Швигер погнался за ним, его артиллеристы палили по цели, один залп за другим. Два снаряда попали в пароход, но он продолжал идти. Войдя в полосу тумана, корабль скрылся из виду. Швигер продолжал его преследовать.

Снова прояснилось. Люди Швигера возобновили обстрел. U-20 делала 15 узлов; пароход, вероятно, лишь 8 или 10. Атака продолжалась почти два часа, при этом U-20 постепенно догоняла мишень, и наконец один снаряд попал в мостик парохода. Это оказалось убедительным средством. Пароход остановился, спустил шлюпки. Одна, как увидел Швигер, пошла ко дну, но остальные три отчалили, “нагруженные до предела”.

Швигер подошел поближе и выстрелил бронзовой торпедой по корпусу с расстояния 500 метров (55 ярдов). Торпеда взорвалась, как полагал Швигер, напротив машинного отделения. “Эффект незначительный”, – писал он. Корабль осел кормой, но ко дну не пошел.

Артиллеристы Швигера принялись обстреливать ватерлинию корабля, а он тем временем медленно подвел субмарину к его корме. Название было закрашено, но вблизи Швигер сумел прочесть: “Кандидейт”. В справочнике судов под таким названием значилось британское грузовое судно тоннажем около 5000 тонн; оно принадлежало ливерпульской судоходной компании “Харрисон”, имевшей обыкновение давать своим кораблям такие романтичные названия, как “Кандидат”, “Аудитор”, “Администратор” и “Электрик”.

Команда продолжала обстреливать корабль, пока его нос не поднялся высоко над водой и корма не начала тонуть. По записям Швигера, где указывалась широта и долгота места потопления, выходило, что произошло это в 20 милях к югу от Конинбегского плавучего маяка, примерно посередине самой узкой части пролива Святого Георга, в 10.30.

Спустя десять минут Швигер заметил на горизонте еще одну потенциальную мишень, на этот раз еще крупнее, шедшую курсом, который должен был пересечься с курсом U-20. В тумане корабль было плохо видно. Швигер скомандовал “полный вперед” и сменил курс, рассчитывая оказаться впереди корабля, в положении, откуда его можно будет торпедировать.

Большой пароход, вырвавшийся из тумана, шел быстро. Теперь Швигер увидел, что это пассажирский лайнер, около 14 000 тонн. Настоящая удача! Он дал приказ быстро погружаться и помчался на полной скорости, на какую только способны были его двигатели на батареях, 9 узлов, однако этого оказалось отнюдь не достаточно. Швигер понял, что при самом лучшем раскладе сумеет развернуть U-20 лишь так, что торпеда попадет в лайнер под углом в 20 градусов – слишком острым, а потому обреченным на неудачу. Он отменил атаку.

Хотя название корабля он в журнал не занес, это был “Арабик”, судно компании “Уайт стар”, владевшей “Титаником”.

Спустя час, незадолго до 13.00 Швигер заметил очередную мишень, впереди по правому борту.

Он подготовился к атаке. На сей раз он выбрал одну из торпед модели G6, поновее, и дал приказ установить ее глубину на 3 метра, или около 10 футов. Выстрел был сделан с расстояния 300 метров. Торпеда попала в корабль ниже передней мачты. Нос зарылся в воду, но корабль остался на плаву. Команда покинула судно в шлюпках. U-20 всплыла. Швигер определил, что это английское грузовое судно “Сентюрион”, около 6000 тонн, принадлежавшее той же компании, что владела кораблем, потопленным им ранее в тот день. Снова начал сгущаться туман. Швигер опасался, что “Сентюрион” не пойдет ко дну, и не хотел рисковать. Он выстрелил еще одной торпедой, “чтобы мишень затонула наверняка”. Она тоже взорвалась при ударе, и Швигер услышал характерное шипение воздуха, выходящего из корпуса по мере того, как он наполняется водой. Этот момент всегда радовал командиров субмарин. Капитан-лейтенант Форстнер описывал в своих мемуарах, как воздух “выходит с пронзительным свистом из всех отверстий, какие только есть, и звук этот напоминает паровую сирену. Что за дивное зрелище!” В этот момент пораженный корабль нередко испускал последний вздох: вода заполняла кочегарку, отчего происходил последний взрыв и в воздух поднималось облако черного дыма и сажи, которое командиры субмарин называли “черной душой”.

Швигер не стал дожидаться, пока корабль исчезнет под водой. Туман слишком сгустился. В 14.15 U-20 погрузилась и взяла курс в открытое море, чтобы отойти подальше и перезарядить батареи в безопасности, а также обдумать дальнейшие действия.

Швигеру предстояло принять решение. У него, как ни странно, кончалось горючее, а до места охоты у Ливерпуля оставался еще день пути.

 

“Лузитания”

Жизнь после смерти

В тот четверг после полудня Теодата Поуп с Эдвином Френдом сидели в своих шезлонгах, наслаждаясь прекрасной погодой и видом на голубые просторы. Хотя они не были любовниками, Теодата большую часть времени проводила в обществе Френда. Сидя на палубе, Френд читал ей вслух из книжки Анри Бергсона Matière et mémoire, или “Материя и память”, вышедшей в 1896 году. Речь в ней, по большому счету, шла о связи между разумом и телом. Бергсон, бывший президент Британского общества психических исследований, поддерживал теорию о том, что после смерти человека какая-то часть его остается жить.

Теодата тоже была членом этого общества, основанного в Лондоне в 1882 году, не чудаками или самозваными медиумами, но философами, писателями, учеными и журналистами, задавшимися целью привнести строгие научные принципы в исследование паранормальных явлений143 . Среди членов общества были десятки известных деятелей науки и литературы, таких как Герберт Уэллс, Марк Твен, Уильям Джеймс и Оливер Лодж, крупный британский физик, который впоследствии, в сентябре 1915 года, потерял сына, погибшего на войне, и остаток жизни провел, пытаясь установить с ним потустороннюю связь. Время от времени Теодата помогала Лоджу и Джеймсу в изучении случая миссис Пайпер, знаменитого медиума. В ходе расследования Джеймс провел семьдесят пять сеансов. Явные способности медиума препятствовали его попыткам развенчать ее утверждения; дело дошло до того, что Джеймс начал сомневаться, а вдруг они и вправду подлинные. “Если хочешь опровергнуть закон, по которому все вороны черны, – писал он, – не следует пытаться показать, что черных среди них нет; достаточно доказать, что есть хотя бы одна белая ворона. У меня есть своя белая ворона – миссис Пайпер”144 .

Кроме того, Теодата участвовала в спиритических сеансах независимо от Уильяма Джеймса. В неопубликованных мемуарах она описала один из них, прошедший в 1909 году в присутствии другого знаменитого медиума, Эвсапии Палладино, во время которого, как утверждала Теодата, у нее с головы слетел тюрбан и приземлился на стол перед нею145 . Впоследствии было доказано, что Палладино – очень умелая мошенница.

Серьезно изучать спиритические и оккультные явления Теодата начала, когда ей было за тридцать. В 1900 году, в возрасте тридцати трех лет, она впервые прочла номер журнала “Записки общества психических исследований”, где приводились результаты исследования явлений, которые, как считалось, свидетельствовали о существовании призраков и о “выживании” – таким термином общество предпочитало называть жизнь после смерти. Именно в “Записках” Зигмунд Фрейд опубликовал в 1912 году первое подробное изложение своей теории о подсознательном мышлении. Теодата вступила в общество в 1904 году и вскоре начала помогать Уильяму Джеймсу в расследовании случая миссис Пайпер. (Брат ученого, Генри Джеймс, хоть и написал десяток рассказов о привидениях, включая “Поворот винта”, над увлечением спиритизмом и сверхъестественными явлениями насмехался.) В 1907 году, когда Теодате исполнилось сорок, она помогла основать новый институт психических исследований в Нью-Йорке, внеся 25 тысяч долларов (600 тысяч по сегодняшним меркам)146 . Ее спутник Эдвин Френд был редактором институтского журнала, пока его не уволили из-за разногласий определенно земного характера: какие статьи печатать. Френду не было и тридцати, однако он успел получить степени бакалавра и магистра в Гарварде, преподавал античные языки в Принстоне, Гарварде и Университете Берлина147 . Теодата, возмутившись этим увольнением, ушла из совета института. Теперь она плыла на “Лузитании” с ним вместе, чтобы посетить в Лондоне Оливера Лоджа и других и заручиться их поддержкой для основания совершенно нового американского общества.

Книга Бергсона была написана по-французски, но Френд переводил с листа. Это было делом непростым. От чтения “Материи и памяти” на любом языке наступало помутнение разума. И все-таки они сидели, довольные, обмениваясь понимающими улыбками, пытаясь постичь непостижимое, и в теплом полуденном воздухе разносились их приглушенные слова.

“Там были пассажи, представлявшие собой столь прекрасное наглядное описание некоторых общих трудностей в общении, – писала Теодата, понимая под «общением» связь с умершими. – Они крайне поучительны. Я видела, какое яркое вдохновение черпает в них мистер Френд. Сидя бок о бок с ним в шезлонге, я в душе изумлялась тому, что для расследования нам удалось найти такого человека, как мистер Френд. Меня наполняло глубокое чувство уважения и восхищения им. Природа столь щедро одарила его сердцем и разумом”148 .

Френд был для нее приятелем-интеллектуалом, помощником; она считала, что в будущем он станет играть в ее жизни важную, пусть платоническую, роль.

Теперь, когда до конца плавания оставалось совсем немного, у молодежи на корабле началось еще более тесное общение. Новые друзья просили друг дружку подписать памятные альбомы. Ухаживания сделались фривольнее, спортивные состязания – азартнее, победителям предлагались призы в корабельной парикмахерской. Начали стираться границы между семействами. Дети стайками носились по палубе под присмотром стюардесс. Одной из них было вверено двадцать два ребенка, за которыми она присматривала, пока их родители обедали. Этель Мур Лэмпинг Лайнс, тридцати четырех лет от роду, ехавшая с мужем, Стэнли, подружилась с молодой парой из Торонто, направлявшейся в Шотландию со своими тремя детьми: малышом и полуторагодовалыми близнецами. “Нас окружали милые семейства с подрастающими детками, – писала миссис Лайнс, – и все были так счастливы”149 .

Они с подругой шутили: что делать, если на корабль нападут. “Наша коридорная засмеялась, – вспоминала миссис Лайнс, – она сказала, что мы не пойдем ко дну, а взлетим на воздух, ведь корабль основательно нагружен боеприпасами”.

В тот день капитан Тернер со штатным капитаном Андерсоном обошли корабль, чтобы удостовериться, что все шлюпки действительно развернуты и готовы к спуску. Тернер велел Андерсону еще и проверить, закрыты ли все иллюминаторы, включая те, что на палубе В, а также – закрыты ли все двери-переборки.

В полдень корабль находился на расстоянии 465 миль к западу от Фастнет-Рок, что у побережья Ирландии, и шел со скоростью 21 узел150 .

 

U-20

Смена планов

В четверг днем, когда U-20, погрузившись, шла в открытое море, Швигер принял решение: несмотря на полученные приказы, он решился оставить попытки дойти до Ливерпуля151 . По обычаям, принятым среди командиров субмарин, он один имел на это право. Потеряв связь с командованием и с судами дружественных держав, командир был единственным, кто знал, как проходит патруль, какие ему грозят опасности, какие предстоят трудности. И все же Швигер едва ли не целую страницу бортового журнала посвятил описаниям своих доводов.

Главным фактором, повлиявшим на его решение, была погода. Барометр, туман, преследовавший субмарину весь день и всю предыдущую ночь, и на удивление тихая погода – тут он воспользовался прекрасным немецким словом Windstille – указывали на то, что туман не рассеется еще несколько дней. “Плохая видимость, – писал он, – не позволяет заметить патрули неприятеля, траулеры и миноносцы, которых можно ожидать в проливе Святого Георга и в Ирландском море; поэтому мы будем постоянно подвергаться опасности и вынуждены идти в погруженном состоянии”.

Он предполагал, что всякие транспортные суда, отплывающие из Ливерпуля, должны выходить ночью, в сопровождении миноносцев. Заметить эти корабли можно было, лишь оставаясь на поверхности, писал он, но в тумане и темноте это слишком опасно: существует и риск столкновения. В то же время, если не удастся вовремя заметить миноносцы – быстроходные и хорошо вооруженные, – то и их атаки не избежать.

Кроме того, у него оставалось всего три торпеды, две из которых он хотел держать в резерве на обратный путь, как обычно поступали командиры субмарин.

Еще была проблема с горючим. Если идти дальше в Ливерпуль, запасы истощатся до того, что вернуться обратно тем же путем будет невозможно. Придется пойти Северным проливом, между Шотландией и Ирландией. Если для британских торговых кораблей этот маршрут стал гораздо безопаснее, то для субмарин он сделался куда более опасным. Когда Швигер шел им в последний раз, ему встретились усиленные патрули; опасность подстерегала на каждом шагу. Он поклялся, что больше так поступать не будет “ни при каких обстоятельствах”.

Швигер собирался и дальше нападать на корабли, писал он, но на существенном расстоянии от Ливерпуля, у входа в другой коридор – Бристольский пролив, через который суда шли в британские портовые города Суонси, Кардифф и Бристоль, “поскольку тут больше шансов на благоприятную атаку, а оборонительные меры неприятеля слабее, чем в Ирландском море у Ливерпуля”. Хотя у него оставалась лишь одна торпеда, плюс две резервные, снарядов было много. Швигер решил продолжать атаки, пока не израсходует две пятых оставшегося горючего.

Но тут карты Швигера опять спутала погода. Вечером того дня, в 18.10, он посмотрел в перископ и снова обнаружил, что вокруг сплошной туман, видимость уменьшилась до 30 ярдов во всех направлениях. Он двинулся дальше в море, за пределы коридоров, где было больше всего судов, чтобы провести там ночь. На следующее утро, в пятницу, он собирался всплыть, включить дизельные двигатели и перезарядить батареи, чтобы подготовиться к новому дню охоты.

 

“Лузитания”

Сообщения

Вечером, разумеется, подали ужин, такой же замысловатый и обильный, как всегда; правда, пассажиры оценили его выше обычного, ведь это был предпоследний ужин на борту, перед прибытием в Ливерпуль в субботу утром.

Пока пассажиры ужинали, один из корабельных радистов поймал в эфире сообщение. Это произошло в 19.50. Сообщение, переданное en clair, то есть незашифрованное, было из отделения Адмиралтейства в Куинстауне, Ирландия. Первый вариант, видимо, дошел с искажениями, потому что радист “Лузитании” попросил Куинстаун передать его снова. Повторная радиограмма была отправлена в 19.56. Спустя несколько минут депеша была в руках у капитана Тернера: “У южного побережья Ирландии орудуют субмарины”152 .

Примерно в то же время корабль получил еще одно сообщение, на этот раз адресованное всем британским кораблям и переданное особым шифром, которым Адмиралтейство пользовалось для связи с торговыми судами. Расшифровав, его тоже доставили Тернеру. Кораблям, находящимся в Ла-Манше, предписывалось не отходить от южного побережья Англии более, чем на две мили, а тем, что направлялись в Ливерпуль, приказывалось избегать мысов, идти серединой коридора, входы в гавани проходить на высокой скорости и, наконец, дойдя до устья Мерси, следовать за портовым лоцманом, который доведет их до ливерпульских доков. В конце говорилось: “Субмарины у Фастнета”153 .

Эти два сообщения, полученные одно за другим, не могли не обеспокоить – и не запутать. Второе, казалось, противоречит само себе. С одной стороны, кораблям в Ла-Манше советовали не отходить далеко от берега. С другой – кораблям, идущим маршрутом Тернера, рекомендовали держаться середины. Капитанам велели быстро проходить гавани и – в то же время – остановиться и дождаться лоцмана у входа в реку Мерси. К тому же в этих депешах не было никаких сведений о том, сколько в море субмарин и где именно они находятся. Воды у южного побережья Ирландии образовывали огромное пространство. Фраза “Субмарины у Фастнета” могла означать полмили или сотню миль. Взятые вместе, сообщения подразумевали, что воды кишат субмаринами.

Тернер точно знал одно: завтра утром “Лузитания” должна миновать Фастнет-Рок, а весь остаток пути до Ливерпуля будет идти вблизи южного побережья Ирландии.

После ужина Престон Причард устроил вечеринку с вистом в кают-компании второго класса, а в первом классе меж тем начался концерт154 . Программа того вечера не сохранилась, но один пассажир, как рассказывали, оделся Красавчиком, принцем Чарли, представ перед зрителями шотландским горцем во всей красе, и исполнил шесть шотландских песен. В прошлые вояжи пассажиры декламировали стихи, показывали фокусы, читали отрывки из книг и исполняли “комические декламации”; пели песни вроде “У мельничного ручья”, “Женевьева” и “Красотка Мэри из Типперери”; хвастались своими музыкальными талантами, исполняя соло на тубетанор, мандолине и виолончели колыбельную из оперы “Жоселин” Годара и “Грезы” Шумана155 . У концертов была одна общая черта: каждый заканчивался исполнением стоя британского гимна “Боже, храни короля” и его родственницы, американской патриотической песни “Страна моя, это о тебе”. Мелодия та же, слова – совершенно разные.

Именно тут, во время антракта, Тернер выступил вперед со своими отрезвляющими словами о субмаринах и о зоне военных действий, а также заверил слушателей, что вскоре они окажутся под защитой Королевского флота.

Пока шел концерт, команда офицеров проводила вечернюю инспекцию корабля – еще одна мера, вызванная угрозой субмарин. Помимо приказа держать все иллюминаторы закрытыми, капитан Тернер велел занавесить их, чтобы свет не проникал наружу, а также держать закрытыми двери, ведущие на наружные палубы. Еще Тернер отключил на корабле все ходовые огни.

Инспекционная команда, которую возглавлял старший третий помощник Джон Льюис, проверила иллюминаторы и окна в общественных помещениях на всем корабле, а также те, которые можно было осмотреть с палубы, однако по правилам “Кунарда” входить в частные каюты служащим запрещалось. Команда составила список открытых иллюминаторов, его сунули в коридорный светильник – к сведению стюардов. Пассажирам велели закрывать иллюминаторы, но погода стояла до того тихая, что многие оставили их открытыми, чтобы проветрить каюту.

Книготорговец Чарльз Лориэт любил совать нос в то, как идет проверка и другие корабельные операции. “Мне было интересно все, что делалось на корабле, когда мы подходили к Ирландскому морю, – писал он, – да и на протяжении всего вояжа я следил за происходившим необычайно пристально”156 . Тем вечером, возвращаясь к себе в каюту на палубе В – это было внутреннее помещение, иллюминатора там не было, – он увидел список открытых иллюминаторов, “засунутый прямо в светильник, стоявший прямо на дороге в коридоре”.

Беспокойство капитана Тернера насчет открытых иллюминаторов разделяли все капитаны, будь то в мирное или в военное время. Иллюминатор – попросту дыра в борту корабля. При определенных условиях через один-единственный открытый иллюминатор вода может заливаться со скоростью 3,75 тонн в минуту157 .

В тот вечер собралась группа пассажиров и учредила комитет, задачей которого было научить всех пользоваться новыми спасательными жилетами “Бодди”, “поскольку они были другого покроя, нежели обычный пробковый жилет”, говорил пассажир Артур Дж. Митчелл, представитель велосипедной компании “Рэйли”. У Митчелла были основания для беспокойства. К тому времени он, путешествуя, успел пережить два кораблекрушения.

Капитан Тернер, по словам Митчелла, этот замысел одобрил, при условии, “что пассажирам никто не будет ни в коей мере внушать, будто им непременно придется пользоваться спасательными средствами”158 .

Атмосфера и так была достаточно напряженной. Двадцатитрехлетняя пассажирка первого класса Джозефина Брэнделл до того перепугалась, что решила не спать в своей каюте и спросила другую пассажирку, сорокадвухлетнюю Мейбл Гарднер Кричтон, можно ли провести ночь у нее.

Миссис Кричтон согласилась.

Брэнделл писала: “Она была лишь рада помочь мне и всю ту ночь делала все что только могла, лишь бы успокоить мои нервы”159 .

Радист корабля получил новое сообщение, на этот раз другого сорта. Это было послание Альфреду Вандербильту от женщины. В нем говорилось: “Надеюсь плавание проходит спокойно жду скорой встречи с тобой”160 .

 

Лондон; Вашингтон; Берлин

Напряжение

Новости о потоплении “Кандидейта” дошли до Адмиралтейства не сразу. Траулер “Лорд Аллендейл” наткнулся на три шлюпки с этого корабля в четверг, около трех часов пополудни. Люди дрейфовали в тумане уже пять часов.

На траулере не было радио, поэтому передать сообщение о затонувшем корабле и о спасенной команде он смог, лишь вернувшись на базу в Милфорд-Хейвен, на побережье Англии, вдалеке от того места, где затонул “Кандидейт”. Командующий военно-морскими силами в Милфорд-Хейвен сообщил Адмиралтейству о нападении в телеграмме, отправленной вскоре после полуночи.

В тот же день была получена и телеграмма из Куинстаунского флотского штаба – еще один отчет о субмарине, замеченной возле Донт-Рок утром того дня, в 9.45. Субмарина оставалась “на виду пять минут”, после чего погрузилась161 . Эти новости были переданы главе разведки Холлу, а также первому морскому лорду Фишеру. Копию переслали и в кабинет Черчилля, хотя тот по-прежнему был во Франции.

“Орион” продолжал идти на север, маневрируя зигзагом в открытом море на расстоянии 150 миль к западу от Ирландии.

Тем временем в Вашингтоне президента Вильсона снова охватила депрессия. Отказ Эдит Голт поверг его в состояние, подобное скорби, так что он с трудом мог сосредоточиться на событиях мирового значения, хоть они не потеряли своей остроты. Нападение на “Галфлайт” не сходило с первых полос газет. Дознание английского следователя подтвердило, что капитан Альфред Гантер умер “от сердечной недостаточности, чему способствовало потрясение, вызванное торпедной атакой”162 . Согласно показаниям второго помощника “Галфлайта”, капитан субмарины не мог не осознавать, что перед ним – американский корабль, поскольку день стоял ясный и танкер шел под большим американским флагом. Были и другие новости об очередных кознях субмарин. В среду вечером “Вашингтон таймс” сообщила, что одна германская субмарина, “обезумев”, потопила одиннадцать безоружных рыболовных траулеров в Северном море, у побережья Англии163 .

Однако в тот вечер внимание Вильсона было целиком сосредоточено на Эдит. Он решил, что, несмотря на снова охватившую его печаль, он не отпустит – не сможет отпустить – ее из своей жизни. Он сочинил длинное письмо, по сути – поэму в прозе об отчаянии. В письме он, человек, представлявшийся столь многим американцам сухим и деловым, говорил: “Есть вещи, которые я должен попытаться сказать, пока вновь не наступит мертвая пора – пора, когда невысказанное так ранит, кричит в душе, умоляя, чтобы его произнесли”164 .

Он сказал Эдит, что готов согласиться на дружбу – до поры до времени. “Если Вы не можете дать мне всего того, чего я хочу, – того, без чего моему сердцу сейчас трудно дышать, – то это потому, что я недостоин. Инстинкт подсказывает мне, что Вы могли бы это дать, будь я достоин того и пойми Вы это – пойми Вы сердце мальчишки, что бьется в моей груди, и простоту моих желаний, которые Вы могли бы исполнить, и тогда дни мои озарились бы светом”.

Он дал понять, что со временем она не может его не полюбить. “Не поймите меня превратно, – писал он в одном из трех исполненных страсти постскриптумов. – То, что я сейчас вверил Вашим щедрым рукам, для меня бесконечно дорого. Расстаться с этим означало бы для меня смерть; я не мог бы этого сделать и надеюсь, что и Вы не могли бы. Я буду терпелив, бесконечно терпелив, буду ждать, что уготовано мне будущим – и уготовано ли хоть что-то”.

Впрочем, он оказался не так уж терпелив: на следующее утро, в четверг 6 мая, перед тем как отправить письмо, он добавил к нему приписку длиной в пять страниц.

Он еще раз перечел ее письмо, – сообщал он ей, – и теперь оно кажется ему более обнадеживающим. “Я едва ли вижу, что пишу: глаза мои, когда я поднимаю их от бумаги, застилают слезы – слезы радости и сладкого томления”165 .

Он решил до поры до времени взять на себя роль ее рыцаря. “Как видно, я пришел в этот мир не для того, чтобы брать, но для того, чтобы служить, а потому и буду служить до последнего, ничего не требуя взамен”.

Тем временем сопротивление Эдит начинало ослабевать, чему сопутствовала сумятица противоречивых, тревожных чувств. То, что Вильсон – Президент Соединенных Штатов, создавало мысленную преграду, которую ей трудно было преодолеть. Власть, которой он обладал, постоянно находящийся при нем наряд секретной службы, постоянное внимание к его персоне, а также вытекающая отсюда невозможность вести свободную частную жизнь – все это усложняло дело. Усложнял его и тот простой факт, что побуждения любой женщины, вознамерившейся выйти замуж за Вильсона, были бы поставлены под сомнение, учитывая его высокую должность. “Был страх, – писала она, – что некоторые могут подумать, будто я люблю его за это, затем – ужасная мысль о том внимании публики, которое неизбежно последовало бы, и чувство, что я никак не подготовлена к ответственности, которую влечет за собою подобная жизнь”166 . С другой стороны, она испытывала к этому мужчине глубокую привязанность. “О, сколько мыслей роилось у меня в голове, – писала она, – и всякий раз, когда я была с ним, я ощущала его обаяние”167 . Кроме того, она была очарована тем, что он доверял ей и готов был обсуждать с нею “все трудности, с которыми сталкивался, и уже тогда появившиеся страхи о том, что огонь войны, бушующей в Европе, может перекинуться через Атлантику и охватить нашу страну”168 .

Им не следовало видеться особенно часто, чтобы не привлекать “нежелательного внимания”, писала она169 ; когда же они виделись, то непременно в Белом доме или во время автомобильной поездки, всегда в чьем-нибудь присутствии, будь то Хелен Боунс, или доктор Грейсон, или дочь Вильсона, Маргарет. За ними неизменно следовала машина с людьми из секретной службы. Единственную возможность частного общения предоставляла им почта, так что они продолжали писать друг другу письма: он – всегда страстные и наполненные признаниями в любви, она – дружелюбные и теплые, но при этом необычайно отстраненные.

В это время в Берлине беспокойство германского канцлера Бетмана все росло. Окопная война буксовала, и он боялся, что из-за германских субмарин дела только ухудшатся. Месяцем ранее кайзер Вильгельм издал приказ, разрешающий командирам субмарин при нападении на торговые суда оставаться в погруженном состоянии – тогда субмарина избежит опасности; но в том случае, если она всплывет, чтобы уточнить принадлежность неприятеля, возникнет реальная опасность. В результате командиры получили еще больше свободы, а когда весной установилась хорошая погода, – все это, вместе взятое, привело к тому, что весной нападения на нейтральные суда резко участились. Многих из них постигла участь американского танкера “Галфлайт”.

В четверг 6 мая Бетман отправил верховному командованию германским флотом письмо, в котором жаловался, что за предыдущую неделю субмарины топят “все больше и больше” нейтральных судов. “Этот факт не только непременно изменит наши добрые отношения с нейтральными державами, но и создаст серьезнейшие осложнения, а в конце концов и заставит эти державы перейти в лагерь неприятеля”170 . Взаимоотношения империи с другими странами были и без того достаточно “натянутыми”, писал он, а затем предупреждал: “Не могу принять на себя ответственность за ухудшение отношений с нейтральными державами, к чему непременно приведет ведение подводной войны в ее нынешнем виде”.

Он требовал, чтобы верховное командование флотом “приняло необходимые меры для того, чтобы наши субмарины ни за что и ни при каких обстоятельствах не нападали на нейтральные корабли”.

В тот вечер “Вашингтон таймс” сообщила, что потоплены еще четыре корабля, включая два нейтральных парохода и английскую шхуну171 . На два из них напали субмарины; другие два были уничтожены морской миной и обстреляны германским боевым кораблем.

“Лузитании” оставалось два дня до прибытия в Ливерпуль. В ночь с четверга на пятницу, в полночь мощный германский передатчик в Норддейхе послал всем субмаринам сообщение о том, что “Лузитания” отплывает обратно в Нью-Йорк 15 мая172 .

Сообщение было перехвачено и передано в Комнату 40.

 

U-20

Туман

Швигер с командой провели ночь спокойно, выйдя далеко в море173 . В пятницу 7 мая, в 5.00, он приказал всплыть и выбрался в боевую рубку. Перейдя на дизельные двигатели, он начал заряжать батареи внизу.

На пути U-20 зоны тумана чередовались с зонами хорошей видимости. “Время от времени чуть проясняется”, – писал Швигер. Эти краткие промежутки поначалу давали надежду, что видимость улучшится, но вскоре солнце совсем исчезло и вновь опустился туман, густой как никогда.

Это обескураживало и подтверждало правильность принятого Швигером решения – не идти дальше в Ливерпуль. Впоследствии он рассказывал про то утро другу Максу Валентинеру, тоже командовавшему субмариной. Швигер говорил ему, что густой туман давал “малые шансы что-либо потопить. Притом мы бы и глазом не успели моргнуть, как на нас наскочил бы какой-нибудь несущийся в тумане миноносец”.

В бортовом журнале Швигер записал: “Поскольку туман не рассеялся, решил отправиться обратно тотчас же”.

Он взял курс на базу. По его разумению, патруль был закончен.