После моего прибытия в Москву, 18 октября 1923 года, я нашел в валютном управлении совершенно изменившуюся картину.

Шлейфер оставил валютное управление и был назначен начальником другого управления народного комиссариата финансов. Начальник Гохрана Никифоров тоже был перемещен.

Политическим руководителем валютного управления был назначен Н. Г. Туманов, заместителем начальника Р. Я. Карклин — оба члены коммунистической партии. Проф. Юровский был назначен начальником валютного управления.

В валютном управлении во время моего отсутствия была произведена реорганизация. Некоторые отделы были вновь учреждены, а некоторые были слиты друг с другом и изменены. Между прочим, был учрежден особый отдел под названием Отдел Валютного Фонда, который охватывал очень серьезные функции и управление коим было поручено члену партии тов. Фед.

Немедленно после моего появления на службе пришел ко мне Фед., чтобы доложить мне о текущих делах. Я из его устного доклада ничего не понял и сразу увидел, что имею перед собой человека, который с деловой точки зрения понятия не имел о порученных ему сложных функциях. Я потребовал от него письменный материал и в несколько минут увидел, в чем дело. Я заявил ему после этого, что я считаю необходимыми чтобы он — до того времени пока приобретет нужный опыт по делам своего отдела — докладывал бы мне в присутствии двоих своих подчиненных, с которыми я уже прежде работал несколько месяцев и которые были в курсе дела. Фед. отклонил мое предложение и сослался на то, что от этого пострадает его престиж. Чтобы пойти ему навстречу, я заявил ему, что согласен на то, чтобы он лично делал мне доклад, между тем как означенные двое подчиненных будут присутствовать при докладе молча. Этим путем я имел-бы возможность, если возникнуть какие либо вопросы, поставить таковые немедленно его двоим помощникам, без малейшей потери времени. Но этот упрямец и с этим не соглашался и пожаловался на меня политическому руководителю валютного управления, Н. Г. Туманову.

Туманов меня призвал и я ему объяснил полную невозможность совместной деловой работы с Фед., покуда Фед. не вошел в курс совершенно новой для него области. Туманов это, конечно, понимал и старался убедить Фед. в правильности моего предложения. Но Фед. остался при своем отказе и оставил меня с Тумановым наедине. Туманов мне тогда сказал:

— Знаете ли, Фед. старый и испытанный партийный товарищ и уважаемый человек в партии. Смысла нет, чтобы вы с ним начали конфликт по этому вопросу. Ведь вы же видите, что он не поддается убеждениям. Да вы несомненно и так, как он этого хочет, справитесь с вашей работой.

Конечно, мне ничего другого не оставалось, как принимать ежедневные «доклады» Фед. и затем уже объясняться с его двумя помощниками.

В конце ноября 1923 года прибыли в Москву представители крупной французской фирмы, которые должны были вести переговоры с валютным управлением по поводу покупки значительной партии платины. Переговоры были довольно сложными и продолжались несколько дней. Засим окончательный проект договора был одобрен народным комиссаром финансов Сокольниковым, и самый договор подписан.

Мне было поручено народным комиссаром финансов провести всю эту сделку во Франции и с этой целью мне был выдан соответственный мандат. Я обратился 6-го декабря с приложением этого мандата в соответствующей отдел комиссариата внутренних дел, который дает разрешение на выезд, вручил там мой иностранный паспорт и просил о выдаче выездной визы. Через пять дней я имел получить паспорт с визой. 11 декабря я послал моего секретаря в соответственный отдел, чтобы взять мой паспорт. Вместо паспорта я получил ответ, что мне отказано в разрешении на выезд. Я как раз вел переговоры с французами о технических подробностях имеющего быть исполненным договора, когда мой секретарь принес мне эту весть. Я был чрезвычайно поражен этому совершенно неожиданному ответу и немедленно привел в движение все рычаги, чтобы установить причину отказа, но ничего в этом отношении добиться не мог. Мой коллега Карклин телефонировал неоднократно из нашего общего кабинета и в моем присутствии в ГПУ и всегда успокаивающе мне заявлял, что дело в порядке, что мой выезд задерживается лишь техническими формальностями и т. д. Сначала я верил этим заявлениям и ожидал каждый день визу.

Однажды Карклин опять телефонировал в моем присутствии в ГПУ и просил заведующего соответственным отделом, Покровского, ускорить выдачу визы, так как мой отъезд необходим для скорейшего проведения подписанного валютным управлением договора. Я, конечно, мог слушать лишь вопросы Карклина, а не полученные ответы. Я вышел на минуту в переднюю, чтобы там по срочному делу поговорить по телефону. Как только я поднес к уху телефонную трубку, я услышал разговор и понял через несколько секунд, к моему величайшему удивленно, что я включен в разговор между Карклиным и ГПУ. Я решил, наконец, выяснить, в чем дело и стал слушать. Я услышал, как Покровский сказал:

— Да мы и не подумаем выпустить его за границу. Пускай подышит нашей атмосферой.

На вопрос Карклина, имеется ли против меня что-нибудь серьезное, Покровский ответил:

— Да, если бы против него имелось что нибудь серьезное, так поверьте, он наверное не сидел бы больше ни в своем кабинете, ни в своем кресле. По этому поводу можете быть совершенно спокойны. Прямой вины за ним нет. Но пускай он сидит здесь. Ведь вы же можете найти другого, который проведет это дело.

Теперь я по крайней мере знал, в чем дело.

Между тем наступил конец декабря. Моя жена в Берлине серьезно заболела и мое настроение стало в виду этого чрезвычайно подавленным. Я увидел свою полную беспомощность в борьбе за выезд и убедился в том, что предоставлен на добрую волю ГПУ. Так как я не знал причин отклонения выездной визы, то делал самые различные предположения. Я в конце концов решил, что настоящей причиной отказа в выезде является то обстоятельство, что я не был советским гражданином, а иностранцем и что это качество несовместимо с занимаемой мною высокой должностью на государственной службе в советской республике.

Конечно, было необыкновенным случаем, чтобы иностранец занимал на государственной службе должность, которая охватывала бы такое громадное и разнообразное поле деятельности и была бы связана с такими ответственными функциями. Я поэтому мог допустить, что ГПУ, в качестве политической полиции, возражало по принципиальным соображениям против моего отъезда за границу в качестве носителя важных полномочий и государственных поручений. Я прекрасно знал, что я ни в чем не виновен, и поэтому ухватился за мысль, что мое состояние в иностранном гражданстве неугодно ГПУ. Одно обстоятельство, правда, меня заставило призадуматься. А именно то, что ни одна советская инстанция — ни прямое мое начальство, ни какое либо другое учреждение — от меня не потребовала отказаться от моего иностранного гражданства и приобрести гражданство советское. Поэтому я был вынужден допустить возможность того, что за отказом в выездной визе скрываются еще другие мотивы. В этом положении я обратился к народному комиссару финансов Сокольникову, который мне заявил, что в данный момент как раз происходить большая «партийная дискуссия» и что поэтому он завален работой. Конечно, как член «Политбюро», он мог бы взять на себя личное ручательство за меня, но партийными товарищами ему было указано на то, что такая чрезвычайная мера ныне, в момент партийной дискуссии, была бы неуместной. Он вместе с тем предложил мне успокоиться, пройдет может быть еще несколько недель, и я наверное получу разрешение на выезд.

Я телефонировал в Кремль полномочному представителю СССР Крестинскому, приехавшему из Берлина на партийную конференцию, и объяснил ему положение дела. Он ответил мне сухо, что он в это дело вмешаться не может, что моим начальником является народный комиссар финансов Сокольников, а Сокольников уже несомненно позаботится о том, чтобы тот человек, который пользуется его доверием и по его поручению имеет исполнить за границей важное задание, действительно смог уехать за границу.

Я не мог более переносить то ощущение, что являюсь игрушкой в руках незримой, вездесущей и всесильной тайной полиции. Во мне возмущалось против этого элементарное сознание свободы, присущее всякому нормальному человеку.

Я в виду этого отправился к Туманову, доложил ему о моих сомнениях по поводу моего положения в качестве иностранца и предложил ему, что я добровольно откажусь от должности заместителя начальника валютного управления для того, чтобы убрать с пути самое главное по моему мнению препятствие. Туманов был весьма предупредителен и участлив и не имел никаких возражений против моего предложения.

В виду этого я обратился 28 декабря 1923 года к Н. Г. Туманову, в качестве члена коллегии народного комиссариата финансов, со следующим прошением:

«Вследствие принципиальных соображений, препятствующих моей командировке за границу, в качестве заместителя начальника валютного управления, и в виду срочности и важности возложенных на меня народным комиссаром финансов поручений, я в интересах дела прошу освободить меня с 1-го января 1924 года от обязанностей заместителя начальника валютного управления с назначением меня на должность консультанта при валютном управлении.

В качестве консультанта я изъявляю готовность исполнить все заграничные поручения валютного управления и принять на себя обязанности представителя валютного управления за границей».

Народный комиссариат финансов имел на своей службе иностранца, чехо-словака, в качестве специалиста по драгоценным камням. Народный комиссариат внешней торговли вызвал англичанина в качестве эксперта-советника в Москву, в иностранных торговых представительствах СССР работал целый ряд специалистов и служащих с иностранным подданством, ничто следовательно не препятствовало назначению иностранца в качестве консультанта при валютном управлении.

Я полагал, что вследствие этого добровольного отказа — который, конечно, немедленно был сообщен в ГПУ — я фактически устранил основное препятствие к моему выезду. Но я ошибся. Выездная виза мне и после этого не была дана. Я понял, что, следовательно, против меня имеется донос и решил взять быка за рога.

Я просил Туманова сообщить мне откровенно, какие против меня имеются обвинения. Я желаю энергично взяться за мою защиту, так как не чувствую за собой никакой вины. Туманов медленно ответил, что против меня не имеется формальных обвинений, вызывающих необходимость официального обо мне следствия. Центральная Контрольная Комиссия (ЦКК) — которая имеет задачей надзор за служебной деятельностью государственных служащих — действительно может обсуждать известные данные и факты, относящиеся к моей личности, и вынести по этому поводу свое решение. Более точных сведений он, к сожалению, мне сообщить не может, ЦКК в скором времени займется этим вопросом и в связи с этим будет разрешен вопрос о моей поездке за границу.

Я на это предложил Туманову, что я готов добровольно ответить на все вопросы, которые он захотел бы поставить мне относительно моего прошлого и моей прошлой и нынешней деятельности, причем я готов дать прямые, исчерпывающие и правдивые ответы. После этого Туманов поставил мне следующее вопросы:

Во-первых, являюсь ли я собственником дома или другой недвижимости в Берлине или где бы то ни было за границей.

Во-вторых, являюсь ли я собственником или совладельцем какого-либо находящегося в Германии банкирского дома или другого находящегося за границей кредитного, промышленного или торгового предприятия.

В-третьих, владею ли я акциями или паями подобных предприятий в какой бы то ни было стране.

В-четвертых, занимаю ли я, кроме моей должности в валютном управлении, какую либо должность в качестве члена правления, члена наблюдательного совета или ревизионной комиссии германского или другого иностранного кредитного, промышленного или торгового предприятия.

Я на все эти вопросы ответил правдиво категорическим «нет».

Туманов посоветовал мне также зайти к начальнику административного отдела народного комиссариата финансов (т. е. начальнику личного состава) тов. Горбунову, объясниться с ним и ответить на его вопросы. 14-го января 1924 года, я посетил Горбунова, который с самого начала принял меня сурово и обошелся со мной немедленно как с обвиняемым. Я не дал себя запугать этим и заявил ему в твердом тоне то же самое, что я сказал Туманову. Горбунов подтвердил мне, что все дело ныне находится в ЦКК, которая постановит о дальнейшем оставлении меня на государственной службе, а следовательно и о моей возможной поездке за границу.

Прием у Горбунова был обескураживающий, дело несомненно обострялось, настоящей опоры у меня не хватало, и личных друзей, которые могли бы мне помочь в моем положении, я не имел.

Хотя в действительности, кроме беспочвенных доносов, ничего не имелось и иметься не могло, но я уже из характера поставленных мне Тумановым вопросов усмотрел, в чем меня по всему вероятию обвиняют. Я должен был при данных обстоятельствах считаться с тем, что могут пройти пожалуй месяцы, прежде чем мне удастся обелить себя перед ЦКК и получить от нее отпущение грехов.

Мысль о том, что я несмотря на самое добросовестное исполнение служебного долга, несмотря на знание дела и живейший интерес к порученным мне функциям, я буду вынужден ждать может быть месяцами решения ЦКК, возмущала меня до крайности.

В том нервном и раздраженном настроении, в котором я находился, я воспринимал образ действий ЦКК как насилие, а мою полную беспомощность по отношению к существующим обстоятельствам, как глубокое личное унижение. Дошло до того, что 14 января вечером, когда я, после разговора с Горбуновым, возвратился в мою гостинницу, я впал в конвульсивные рыдания. Меня трясла бессильная злоба и я только с большими усилиями сдержал свои нервы.

Мысль о том, чтобы я мог обратиться за помощью к латвийскому посланнику, я должен был отвергнуть. Мое высокое служебное положение запрещало мне принципиально пойти по этому пути, но и кроме того вмешательство посланника не только не помогло бы мне, но лишь осложнило бы и ухудшило мое положение.

Я поэтому решил пойти на самые крайние меры и обратиться к начальнику ГПУ Р. В. Менжинскому. Я говорил об этом на следующее утро с Тумановым, который охотно согласился немедленно поговорить с Менжинским. Он телефонировал Менжинскому в моем присутствии и сказал ему:

— Тов. Менжинский, ведь вы же знаете Л. уж давно. Ваш аппарат его совершенно раздавил. Он абсолютно не в состоянии больше работать. Он до сих пор не получил разрешения на выезд за границу. Я прошу вас лично поинтересоваться этим делом и посмотреть, нельзя ли что либо сделать по этому вопросу.

Телефонный ответ Менжинского я, конечно, не услышал, но Туманов мне сказал, что Менжинский ему ему ответил, что он посмотрит, что он может сделать. Прошло еще несколько дней и 18 января после обеда Туманов меня призвал и показал мне отношение, полученное народным комиссаром финансов Сокольниковым от ГПУ и датированное 16 января, коим ГПУ сообщало Сокольникову о том, что оно разрешает мне выезд за границу на 10 дней для свидания с больной женой. Вместе с тем, однако, мне при выезде не должны быть выдаваемы никакие поручения служебного характера.

На следующее утро я лично заехал в соответственное учреждение и нашел мой паспорт уже снабженный выездной визой. Виза была датирована 16 января. Я в тот же день успел получить латвийскую и литовскую транзитные визы, привел в порядок все служебные дела, имел 20 января утром — несмотря на то, что этот день был воскресением — еще последнее двухчасовое совещание в Гохране, получил в понедельник утром, 21 января, германскую визу на въезд и таким образом был совершенно готов к отъезду из Москвы. Я явился в понедельник утром к Туманову, сообщил ему, что я готов к отъезду и что я желаю уехать в тот же вечер. Туманов сказал мне, что народный комиссар Сокольников ему только что телефонировал и сообщил ему, что он желает меня видеть лично до моего отъезда. Я просил по телефону о немедленном свидании, но Сокольникова лично добиться по телефону не удалось. Туманов заявил мне, что Сокольников чрезвычайно занят партийной дискуссией и что пожалуй может пройти несколько дней перед тем как он найдет возможность меня принять. На дальнейшее откладывание моей поездки я теперь уже не соглашался и ответил Туманову, что я постараюсь увидать Сокольникова еще сегодня вечером в его квартире, после возвращения с партийной конференции. Туманов не возражал и предоставил мне сделать то, что я сочту правильным.

В половине десятого вечера я отправился в квартиру народного комиссара финансов Сокольникова в гостиннице «Метрополь». Сокольников жил чрезвычайно скромно в маленькой квартире из 3-х комнат, которая была обмеблирована просто и без всяких претензий. Его секретарь спросил меня, назначено ли мне свидание. Я ответил, что я желаю иметь свиданье еще сегодня, так как я завтра уезжаю (следующий день был днем неприсутственным), и что я подожду Сокольникова здесь. Секретарь, который знал меня лично и занимаемое мной положение, сказал мне, что ему неизвестно, примет ли меня Сокольников еще сегодня вечером, но он предоставляет мне ждать, если я этого желаю. В 11 ч. вечера явился Сокольников с Тумановым. Я объяснил Сокольникову причину моего неожиданного и в этот час необычного визита и просил его иметь разговор, который он предполагал вести со мной, сегодня же, так как я завтра намерен уехать. Сокольников согласился и мы разговаривали в течение целого часа. Сокольников сказал мне, что мое дело как раз теперь разбирается ЦКК и что он был бы очень рад, если бы я после решения вынесенного ЦКК, в благоприятном исходе коего он не сомневается выехал бы за границу, снабженный всеми мандатами. Я просил его не настаивать на своем желании. Ведь дело в ЦКК может все-же затянуться на несколько недель, а у меня имеется понятное желание выехать к моей больной жене. Впрочем, я, конечно, вполне сообразуюсь с решением ЦКК. Если таковое окажется благоприятным, то мне все мандаты могут быть высланы в Берлин и я, конечно, добросовестно выполню все порученные мне служебные дела.

Сокольников согласился с этим решением и окончательно одобрил мой завтрашний отъезд. Мы переговорили с ним в присутствии Туманова обо всех вопросах, связанных с моими служебными поручениями, и дружески распрощались.

Следующий день, 22 января 1924 года, был неприсутственным днем в память кровавого воскресенья 9 (22) января 1905 года, когда царское правительство на площади перед Зимним Дворцом в Петербурге распорядилось стрелять в народную толпу, мирно, с иконами впереди и во главе со священником Гапоном, шествовавшую к Зимнему Дворцу, причем тогда около 2.000 человек осталось на площади убитыми и тяжело раненными.

Я поздно вернулся в гостинницу, плохо спал и очень рано встал. Было еще темно. В гостинничном корридоре я заметил нескольких людей. Один из них, англичанин, подошел ко мне и сказал мне тихо: «Ленин умер». Я сначала его даже не понял. До того я был поражен этим неожиданным известием. Когда он повторил свои слова, я спросил его удивленно, знает ли он, что делает, ибо распространение подобного неверного слуха может иметь для него чрезвычайно неприятные последствия. Англичанин ответил, что он отлично знает, что он делает, что он получил эту весть сегодня в 6 час. утра от народного комиссариата иностранных дел. Ленин, по его словам, умер уже вчера вечером в 8 часов.

Я вышел на улицу, всюду висели красные флаги, обтянутые черным крепом в память 9 января, но население ничего не знало еще о смерти Ленина. Лишь в 4 часа после обеда населению было официально объявлено о смерти Ленина.

В 7 час. вечера я уехал из Москвы. На другое утро на всех станциях, через которые проходил поезд, были отслужены гражданские панихиды по Ленину. В 2 часа дня я прибыл на латвийскую пограничную станцию Зилупэ, а 26 января прибыл в Берлин.

Из Москвы я не слыхал ничего, покуда 16 февраля не получил большого пакета с мандатами. К мандатам не было приложено никакого сопроводительного письма. Но из самой выдачи мандатов было ясно видно, что мое дело тем временем было разобрано Центральной Контрольной Комиссией и что решение комиссии было вынесено в благоприятном для меня смысле. Все мандаты были датированы 8 февраля 1924 года и подписаны народным комиссаром финансов Сокольниковым и начальником валютного управления Юровским.

Кроме ближайшей задачи — а именно наблюдения за проведением заключенной в декабре 1923 года с французской фирмой платиновой сделки — я получил мандат вести переговоры по следующим вопросам в Лондоне и в Нью-Йорке:

1. О заключении сделок на продажу платины.

2. Об образовании смешанного общества по реализации платины.

3. О чеканке серебряных и медных монет на Лондонском Монетном Дворе.

4. Об аффинаже русского низкопробного серебра в Лондоне.

5. О покупке чистого серебра в Лондоне.

6. О реализации имеющегося в Гохране и предназначенного к продаже старинного серебра.

Как указано в нижеследующих главах, я провел все поручения, отправился с этой целью в апреле-мае в Соединенные Штаты С. Америки, и после моего возвращения из Нью-Йорка и заключения первой крупной платиновой сделки в Лондоне я был 9-го июля 1924 года назначен представителем валютного управления за границей с местопребыванием в Лондоне.

В начала января 1925 года народный комиссариат финансов, согласно декрету от 7 августа 1923 года, учредил генеральную агентуру народного комиссариата финансов за границей, имевшую свое местопребывание в Берлине и к коей я был прикомандирован в качестве заведующего коммерческой частью. Я в виду этого в конце января 1925 года оставил Лондон и отправился в Берлин, где я вошел в состав генеральной агентуры.