Дин Рид направляется на родину. После двадцати пяти лет странствий по всему миру он возвращается домой, в Денвер. Работа над документальным фильмом Уилла Робертса «Американский бунтарь» была завершена. Рид с энтузиазмом откликнулся на предложение лично представить фильм широкой аудитории на октябрьском Международном кинофестивале в Денвере, а затем проследовать в Лос-Анджелес и Миннеаполис для дополнительных показов фильма и воссоединения с друзьями и родными. Джонни Розенберг предвкушал встречу со своим давним другом. Он провел немало времени, названивая в редакции газет и телевизионных станций, пытаясь привлечь их внимание к истории о возвращении этого блудного сына. В аэропорту Рида встречали Джонни Розенберг и несколько пристроившихся к нему репортеров, но даже Розенберг признает, что приезд этой международно-известной личности большого интереса не вызвал.
Рид прибыл в среду. В четверг он был гостем ток-шоу на радио в Денвере, и все прошло отлично. На пятницу имелось приглашение в другую радиопрограмму, которую вел Питер Бойлз. Розенберг, заподозрив неладное, убеждал Рида не ходить на это шоу, аргументируя тем, что консерватор Бойлз растерзает Рида в прямом эфире. «Он ответил: "Неужели ты думаешь, что после всего, что мне пришлось пережить в жизни, я испугаюсь какого-то ведущего ток-шоу на денверском радио?» — вспоминал Розенберг.
Предчувствия Розенберга оправдались, шоу оказалось провальным. Бойлз быстро повернул разговор на политические темы, жестко пройдясь по социалистическим воззрениям Рида. Гость из Восточного Берлина вначале пытался увертываться и парировать нападки Бойлза, заявляя радиослушателям, что «Я считаю себя патриотом Америки» и «Я не защищаю политику Советского Союза всецело», но Бойлз нанес свой решающий удар, когда Рид заговорил о Никарагуа и сандинистском правительстве Даниэля Ортеги.
— Питер, в Никарагуа существуют двенадцать политических партий…
— И все они все закона, кроме партии сандинистов, — отрезал Бойлз.
Реплика обожгла, и Рид перевел спор из сферы политики в сферу персоналий. Бойлз давал свидетельские показания в суде над несколькими неонацистами, которые застрелили его друга и коллегу по радиошоу Алана Берга из-за его еврейского происхождения. У Бойлза были еще свежи печаль от этой потери и гнев после свершенного преступления на почве расовой ненависти, и Рид знал об этом. Бойлз заговорил о катастрофе в Эфиопии, где люди сотнями тысяч гибнут от голода, и обвинил в этом эфиопское коммунистическое правительство, не желающее принимать продовольственную помощь от западных стран.
— Люди голодают по всему миру, — возразил Рид. — Вы рассуждаете, как те неонацисты, которые убили Берга.
— Не смейте обвинять меня в этом, — гневно ответил Бойлз.
— Именно так вы рассуждаете, — сказал Рид. — И я полагаю, что это очень опасно.
— Убирайтесь отсюда, — закричал Бойлз на своего гостя. — Убирайтесь! Вон отсюда!
Рида вышвырнули с радиошоу прежде, чем закончились отведенные полчаса, а его нечувствительность оставила плохое впечатление у большинства слушателей передачи Бойлза — для человека, пытавшегося вырваться из неизвестности, результат публичного появления оказался совсем не подходящим.
Казалось, что все это совершенно не задело Рида. Он прекрасно провел воскресный вечер на кинофестивале и на завершающей его вечеринке. Многие были счастливы пообщаться с высоким и все еще красивым артистом, а документальный фильм, несомненно, добавил сияния к его образу. Среди тех, кто был без ума от Рида, оказалась Дикси Ллойд, симпатичная дамочка, которая заявила Дину, что они знакомы со школьной поры, хотя он на пару лет был ее старше. Ллойд сказала, что еще будучи детьми они вместе катались на лошадях. Рид объяснил Розенбергу, что совершенно ее не помнит, но ему кажется, что она может быть для него полезной. У нее были деньги, она умела водить грузовой автомобиль и знала, как добиться своего. Они стали любовниками.
Следующую неделю Рид провел с Розенбергом и его женой, Моной, в денверском пригороде Ловленде. В первый день Рид пребывал в подавленном настроении. В газете Денвера был устроен разнос и фильму «Американский бунтарь», и его главному герою. «Он чувствовал себя опустошенным, — вспоминал Розенберг. — Я думал, что он вот-вот разрыдается. Я сказал: "Эй, Дин, это только один обзор, переживи это". Но к такому он не был привычен. Он привык, чтобы его превозносили».
Однако в этом и был настоящий Рид. Он никогда не принимал критики ни по отношению к себе, ни по отношению к своей работе, и этот раз не стал исключением. Его душевное равновесие восстановилось лишь после общения с другом, совместной игры на гитарах и долгих задушевных бесед. Разговор постоянно заходил о возвращении Рида в Соединенные Штаты. Эмигрант никогда не говорил об этом напрямую, но его разочарование положением дел в Восточной Германии и усталость от жизни в чужой стране были очевидны. Он сказал, что мог бы жить полгода в Америке и полгода в Европе и быть при этом действительно международной знаменитостью. Увы, возвращение обещало быть непростым. Помимо того, что было необходимо строить карьеру в Соединенных Штатах заново, его жена Ренате не хотела следовать за ним. А у Рида, обремененного двумя предыдущими разводами, не было желания рушить свой третий брак. В действительности Ренате была ужасно расстроена его поездкой в Денвер, убежденная в том, что он никогда не вернется. Чтобы разуверить ее, перед отъездом из Восточной Германии Рид с несколькими товарищами притащили в сад огромный валун. Рид попросил жену выйти из дома и сказал: «Ренате, ты и я будем погребены под этим камнем. Я вернусь», — рассказал Розенберг.
Когда он говорил о смерти с Розенбергом, это был абсолютно другой разговор, нежели тот, который у него состоялся с женой. «Его действительно изводило то, что здесь его никто не знает, — вспоминал Розенберг. — Это было то, что ему хотелось больше всего. Он всегда говорил о том, как ему не хочется умереть в стране, которая не была его родиной».
Они также беседовали о политике. Трудно было найти человека, чьи взгляды более бы не совпадали со взглядами Рида, чем Розенберг. Это был ревностный, до мозга и костей консервативный американец, позиция которого заключалась в формуле «люби-или-оставь». Но в то время как Розенберг слушал рассуждения Рида о необходимости для каждого человека иметь достаточно пищи, обувь на ногах, крышу над головой и медицинскую помощь, внимал его рассказам о выступлениях на акциях протеста и об арестах по всему миру, его восхищение им усиливалось.
«Дин не разделял мои политические воззрения, но вот что я вам скажу. Он направился туда и подставил свою шею прямо под петлю, отстаивая то, во что верил, — сказал Розенберг. — Согласны ли вы с тем, что он считал верным, или не согласны — вопрос не в этом. Большинство из нас будут сидеть в комфорте внутри своих четырех стен и разглагольствовать о разных вещах, но не посмеют высунуться наружу и подставиться под пули. Дин посмел. Он был настолько уверен в справедливости того, во что верил, что не моргнув глазом рисковал жизнью, и делал это не один раз. Пиночет с легкостью мог засадить ему пулю меж глаз, ему это было известно, и тем не менее он пошел туда. Единственное, что Дин считал важным настолько, что мог за это отдать жизнь, — помощь обездоленным. Социализм. Он просто считал, что если у вас болят зубы, вы не должны идти домой и страдать от боли из-за того, что у вас нет средств на оплату стоматолога».
Спустя неделю, проведенную за игрой в баскетбол с соседями, ездой на мотоциклах и просто в отдыхе, для Рида наступило время отплатить добром за душевный прием, устроенный его старинным приятелем. Он согласился представить небольшое шоу для друзей и соседей Розенберга. Цокольный этаж Розенбергов вместил примерно 50 человек, плюс Дикси Ллойд, приехавшую по приглашению Рида из Денвера. Набросив на плечо ремень своей гитары, Рид принялся исполнять для гостей песни, рассказывать подобранные им по всему миру шутки и пригласил Розенберга исполнить несколько песен вместе с ним. Это был приятный вечер для Рида и достойный финал, знаменующий воссоединение со своим давним сценическим напарником. На следующий день он отправился в Лос-Анджелес подобрать для себя дом и навестить дочь Рамону, с которой виделся летом, когда она приезжала в Восточную Германию и путешествовала вместе с ним. В Москве Рид представлял ее Генеральному секретарю ЦК КПСС Михаилу Горбачеву.
Время, проведенное с Розенбергом, оказало на Дина общеукрепляющий эффект. Его бывшая жена Патрисия заметила, что его голос звучал лучше. Однажды она дала Риду какое-то обезболивающее и успокоительное, прописанные ее врачом и заметила, что ей нужно пройти курс детоксикации и покончить с лекарственной зависимостью. Это заинтересовало Дина, и он подробно расспрашивал Патрисию о том, какие шаги она намерена предпринять. К концу беседы Рид был твердо убежден в том, что последует примеру Патрисии. И, как чуть ранее Розенбергу, он также сказал, что возвращается в Соединенные Штаты. Рид признавался, что не уверен, сможет ли он работать в США, но поселиться он мог бы в доме у Тилли, вдовы Патона Прайса, и ее сына. На вечеринку, организованную в честь Рида, Патрисия пригласила нескольких русских эмигрантов, живущих по соседству. После ужина Дин спел несколько своих песен для гостей, и русские в особенности были взволнованы выпавшей возможностью лично познакомиться со знаменитостью. Одна из русских женщин, врач по профессии, предположила, что, если не получится ничего другого, Рид мог бы давать концерты для русских общин по всем Соединенным Штатам. Она была уверена, что он сможет неплохо зарабатывать на жизнь. И все же Патрисия предвидела сложности.
«Дин находился под большим впечатлением от работ философов, Нобелевских лауреатов, которые отстаивали права рабочих, рисковали жизнью и делали это при помощи пера. Он думал, что сможет взяться за литературный труд, — говорила Патрисия. — Но он забывал о том, что правительство контролировало его при помощи женщин и медикаментов. Он принимал много лекарств, и принимал их вместе с алкоголем. Он плохо видел, у него болели глаза, его сексуальная энергия угасла. Они могут все это делать при помощи медикаментов. Дин обманывал сам себя. Он говорил мне, что правительству наплевать на него, и он был очень расстроен».
Далее путь Рида лежал в Миннеаполис, где почву для его визита подготавливал его друг Марв Давидов. О том, что Рид приезжает в Соединенные Штаты Давидов узнал окольным путем. «Друзья, которые были в Сибири, позвонили мне, — рассказал Давидов. — Они летели в самолете из Сибири в Москву. Неожиданно все пассажиры повскакивали с мест и принялись брать у кого-то автографы, оказалось, что это был Дин. Когда Рид услышал, что они из Миннеаполиса, он спросил: "Вы знаете Марва? " Так я выяснил, что он собирается в Денвер с демонстрацией фильма. Он написал или позвонил мне, и я сказал: "Приезжай и покажи его здесь"».
Давидов поселил Дина в доме одного из приятелей, и в последующие тринадцать дней они общались и работали над его проектами. «Американский бунтарь» был показан в Университете Миннесоты, где Рид произнес короткую речь и ответил на вопросы. Миннеаполис — родина Движения американских индейцев, и двоих его лидеров, Клайда и Вернона Беллекортов, которые являлись и главными фигурами в противостоянии при Вундед-Ни. Рид был горячо заинтересован в беседе с этими двумя индейскими вождями о своем текущем проекте — фильме «Кровавое сердце». Давидов был дружен с братьями, так что он подготовил встречу.
«С Клайдом они познакомились еще на демонстрации против строительства линии электропередач, — вспоминал Давидов. — Они говорили о фильме. Повторю, Дин очень серьезно относился к тому, что касалось дела. Никакой ерунды. И очень жестко. Он не хотел, чтобы Рассел Минс (еще один лидер Движения американских индейцев) был вовлечен. Он не хотел приглашать Рассела в ГДР, потому что не думал, что может на него положиться. Он хотел, чтобы Движение американских индейцев направило братьев для участия в фильме, и они бы выступили в качестве советников, но он предупредил их, что оплата будет произведена только советскими рублями, которые здесь не имеют никакой ценности. Их нельзя было конвертировать».
Ближе к завершению того ноябрьского визита Давидов организовал вечер, на который были приглашены члены общественной организации «Женщины против военного безумия» и другие активисты борьбы за мир, присутствовал на нем и Ларри Лонг, местный фолк-исполнитель, которого пять лет назад Рид приглашал выступить в Восточной Германии. Вечер проходил в частном доме — одном из старинных, своеобразных и просторных двухэтажных особняков, расположившихся вдоль ряда озер в Южном Миннеаполисе. Рид произвел фурор. Он ходил на руках. Он играл на гитаре и пел песни, периодически деля сцену с Лонгом. «Выступая перед небольшой группой людей, он выплескивал столько же энергии, сколько и на стадионе, заполненном ста тысячами зрителей, — сказал Давидов. — Все были изумлены. Мне с ним было так здорово».
Давидов, с радостью принимавший Вибке десять лет назад, когда Рид со своей второй женой приезжал в его город, совершенно иначе отнесся к появлению Дикси Ллойд. Рид пригласил Дикси прилететь к нему в Миннеаполис через несколько дней после приезда. Он рассказал Давидову, как познакомился с Ллойд на кинофестивале в Денвере и каким полезным человеком она оказалась, став его водителем и вообще выполняя его различные поручения. Она занималась организацией фан-клубов Дина Рида и пыталась добыть ему контракт со звукозаписывающей компанией. Однако Давидов не доверял ей с того самого момента, как они пожали друг другу руки. Она постоянно фотографировала, поэтому Марв и некоторые его друзья на вечеринке в шутку называли ее «красоткой из ЦРУ». Подозрения были настолько велики, что перед тем как поехать на встречу с Беллекортами, Давидов отозвал Рида в сторонку и сказал, что не возьмет его с собой, если она тоже поедет. В конце концов, братья Беллекорты расценивались правительством как революционеры, и в ФБР хранились пухлые тома досье на обоих. Не было никакой необходимости вводить незнакомого человека в круг посвященных. Давидова также не приводили в восторг планы Ллойд на возвращение Рида в Соединенные Штаты в качестве артиста. «Будь для него хоть какие-то шансы на то, чтобы вернуться, я бы оказал поддержку, — сказал Давидов. — И все же, я не думаю, что произошло бы что-то значимое. Полагаю, Дикси за политической деятельностью не видела реальности».
Несмотря на постоянно демонстрируемый энтузиазм, колорадец также поведал Давидову о своих разочарованиях и ненастьях. Марв не обнаружил признаков депрессии в своем друге, хотя Рид откровенно признался, что его брак с Ренате распадается. Супруги консультировались у семейного психолога, но Рид чувствовал себя там неуютно, думая, что сеансы могут записываться на пленку спецслужбами. По словам Рида, Ренате была собственницей и ужасно ревнивой. Это являлось проблемой для человека, которого постоянно окружали женщины и который частенько поддавался искушениям. И все же разбитые семьи не прибавляли ему гордости, и он пытался разгадать, отчего не может прожить жизнь лишь с одной женщиной. В то же время ему приходилось бороться и с профессиональными трудностями. Он рассказал Давидову о введенной Политбюро цензуре. После исполнения песни, которую партийное руководство расценило как критику жизни в Восточной Германии, в течение недели Риду не позволяли нигде выступать. В итоге он сумел убедить лидеров в том, что они ошибались, и запрет был снят. Но горький привкус остался. Рид также сказал Давидову то, о чем он говорил всем во время этой поездки: он скучает по своей стране и хочет еще раз попытаться устроить свою жизнь и работу там, где был рожден.
«Супружеские проблемы тогда расстраивали и причиняли ему боль, — сказал Давидов. — Мы долго говорили с ним об этом. Когда он находился здесь, никаких признаков депрессии не было, а я знаю, что такое депрессия, я могу определить ее. Для него работа значила очень много. И эта работа была политической. Он написал сценарий, над которым работал годами».
Рид покинул Миннеаполис, взяв курс на Восточный Берлин. Давидов был уверен, что «Кровавое сердце» будет снято и вскоре он вновь увидит своего друга. Они обсуждали дальнейшие действия. В Америке Рид устроит премьерный просмотр фильма в индейской резервации Пайн-Ридж в Южной Дакоте и затем покажет его в Миннеаполисе. Это были хорошие планы… Они не сбылись.