«На свете есть секреты и секреты, и мой причиняет особенную боль», – думала Этти, прячущаяся за стволами могучих елей, что росли на берегу бухты.
Этим вечером прилив был особенно сильным: большой камень лавандового цвета, с которого обычно ныряла Ханна, почти скрылся под водой. Каждый раз, когда Ханна ныряла, Этти чувствовала какое-то странное волнение, словно какая-то часть её самой бросалась в воду вместе с нею. А потом, с первой вспышкой сверкающего хвоста, отражающегося от воды, будто комета, летящая из самых глубин океана, приходила всепоглощающая горечь.
Что же её беспокоило больше всего? Сама суть секрета? Или зависть? Или страх, что однажды ночью Ханна уплывёт навсегда? Была и другая тайна, мучившая её, тайна, о которой приходилось постоянно врать. Тайна Лайлы, старшей дочери Хоули, помещенной в лечебницу для душевнобольных в западном Массачусетсе. Ложь заключалось в необходимости говорить, что Лайла уехала за границу, изучать искусство в небольшой деревушке близ Флоренции. Не то чтобы Этти хотелось разболтать это всему миру. Нет, она хотела рассказать лишь одному человеку: Ханне Альбери, работавшей в доме Хоули вот уже два года. Одиннадцатилетняя Генриэтта Хоули, или Этти, как её все называли, была младшей дочерью Горация и Эдвины Хоули из Бостона. Её лучшей во всём мире подругой была Ханна Альбери. Правда, Этти знала о Ханне больше, чем Ханна – о ней. Этти знала главный секрет Ханны. А Ханна, стремящаяся сбежать с суши в море, не знала, что Этти, несмотря на привилегированное положение в обществе – она принадлежала к одной из самых старых и уважаемых семей Бостона, – тоже мечтала о побеге. Этти считала мир, к которому принадлежала, с его законами и нормами, немного – нет, не немного, а чересчур – удушающим. И чем старше она становилась, тем тяжелее ей было.
Тем утром мисс Ардмор, её гувернантка, строго выговорила ей за то, что она собиралась войти в гостиную босиком.
– Никаких босых ног в доме, – шикнула она.
– А почему нельзя? – поинтересовалась Этти.
– Это негигиенично.
– Ох, ёлки-палки! – буркнула Этти, и мисс Ардмор побледнела.
– Этти, ты ругаешься!
– Вы называете это ругательством? Я знаю и похуже. Я знаю слово, которым называется срамное место быка, и даже могу его сказать…
Мисс Ардмор решительно подошла к ней и хлопнула ладонью по губам.
«Понятно, – подумала Этти. – Меня «задыхают», чтобы воспитать приятную во всех отношениях молодую особу». С каждым днём Этти становилось всё хуже и всё сильнее не хватало воздуха. Она чувствовала себя рыбой, выброшенной из воды. Она никогда не говорила этого вслух, потому что хоть Ханна и не была рыбой, но всё-таки морским существом. Этти не нравилось слово «русалка». Оно казалось ей созвучным слову «служанка», а служанками она считала всех глупых женщин, самозабвенно превозносящих мужчин. Своим основным несчастьем Этти считала отношение людей к прекрасной половине человечества – увы, той самой половине, к которой принадлежала она.
В это мгновение она увидела мелькнувший в волнах хвост. «Куда же она плавает?» – Этого Этти никак не могла разгадать. Её удручало, что она не может последовать за Ханной. Она была не морским существом, а человеком. А что значит быть человеком? В мире Этти это значило не иметь возможности распоряжаться своей жизнью. Всё в этом мире подчинялось правилам и предписаниям.
Этим летом её кузина Матильда Форбс, или просто Маффи, обручилась. Ей было семнадцать, и всю её дальнейшую жизнь можно было бы уместить в небольшой список:
1. Удачно выйти замуж. Удачным женихом в данном случае считался граф из Англии. С хорошим положением в обществе. Он получит деньги Маффи, а она – его титул.
2. Собрать достойное приданое по формуле «дюжина дюжин»: всех необходимых для невесты вещей должно быть по двенадцать пар. Такое приданое заказывали каждой приличной невесте.
3. Родить детей, которые тоже получили бы высокий титул. В случае рождения дочерей Маффи должна будет удачно выдать их замуж, заказав каждой «дюжину дюжин».
4. Растолстеть, потому что все Форбсы с возрастом начинают страдать от лишнего веса. Гувернантка научила Этти говорить «в теле» вместо «толстый», хотя девочка так и не поняла, почему нельзя называть вещи своими именами.
5. Проводить лето в Бар-Харборе. Осень – в Лондоне. Зиму в деревне, в имении графа. Весну – в Париже. Кроме того, если денег будет достаточно, Маффи сможет уговорить Морфита («Что за ужасное имя!» – подумала Этти) оставаться в Париже подольше.
6. А затем, дожив до старости, Маффи останется только умереть, надеясь не повторить участь Большой Аделаиды: слепой, немой, в инвалидном кресле, в сопровождении эксцентричной сестры.
Хотя какое это имело значение? Все они были всего лишь женщинами – служанками в мире мужчин: старые леди, молодые девушки, даже замужние дамы, которых называли матронами, считались всего лишь глупыми женщинами.
Этти посмотрела на море и уже в который раз подумала: куда же уходит Ханна? Точнее, куда она уплывает?
* * *
«Неужели моя жизнь может стать ещё более сложной?» – в отчаянии думала Ханна, плывущая к пещере, чтобы увидеться с Мэй.
Грозные слова Стэнниша Уитмана Уилера всё ещё звучали в её ушах: «Тебе придётся выбрать, Ханна. Уже очень скоро. Ты не можешь одновременно идти двумя дорогами. Я могу сделать тебя счастливой здесь, на суше».
«Но я умру на суше».
«Нет, не умрёшь. Ты привыкнешь. И мы поженимся».
«Стэнниш Уитман Уилер женится на обычной служанке? Ты потеряешь всех своих клиентов, а я потеряю море».
Они спорили об этом уже не первый месяц и ни к чему не пришли. А с той минуты, как выяснилось, что у них с Мэй есть третья сестра и она совсем рядом, споры со Стэннишем стали ещё жарче. Ей придётся оставить сестёр ради замужества? Стэнниш отказался от моря ради живописи, а готова ли она отказаться от моря ради Стэнниша? Тяжелее всего было, когда он с какой-то странной беспечностью бросил ей:
– Ты привыкнешь. Вот увидишь. Сначала тебе будет немного больно, как будто от царапины. Но это быстро пройдёт. Даже шрама не останется. Ты ничего не будешь чувствовать.
Вот в этом-то и было дело: с тех пор как Ханна стала русалкой, она стала многие вещи чувствовать по-другому. Мир стал гораздо ярче и удивительней, от такого мира было нелегко отказаться.
* * *
– Ты только посмотри! – воскликнула Мэй, когда Ханна вплыла в пещеру. В руках у неё был листок бумаги.
– Что это? – поинтересовалась Ханна.
– Подплыви поближе и посмотри сама. Только не трогай мокрыми руками. Это акварель.
– Какой красивый рисунок, – прошептала Ханна. – Она хочет встретиться с нами. Разве ты не видишь? Это же яснее ясного, Мэй! – Её голос дрогнул, и она заплакала.
– Ханна, что с тобой? – Мэй положила руку на плечо сестры.
– Он был одним из нас, – проговорила она, слезинки одна за другой скатывались по её щекам.
Мэй почувствовала, как где-то глубоко внутри неё зародился страх. Она нервно дёрнула хвостом и покрепче обняла Ханну:
– Кто? О ком ты говоришь?
– Стэнниш Уитман Уилер, – едва слышно проговорила Ханна.
– Художник?
Ханна кивнула. Холодок пробежал по спине Мэй. Она вздрогнула: чешуйки на её хвосте мрачно сверкнули, как будто само её существо излучало страх. Она догадалась, о чём Ханна хочет её спросить. Мэй никогда не заговаривала об этом с сестрой: боялась заговорить.
– Однажды в деревне он принял тебя за меня? – спросила Ханна.
– Да, – чуть слышно пробормотала Мэй.
– Ты шла по переулку. Он видел только твой затылок и волосы и подумал, что этот я. Понимаешь, Мэй, он… он… – прошептала она, – мой возлюбленный.
– Но ты же говорила, что он сын моря.
– Был сыном моря. Он не может вернуться.
– Почему?
– Это всё Законы соли, Мэй. Если он попытается вернуться в море, то погибнет. – Ханна сокрушённо вздохнула. – Мы очень сильно любим друг друга. Что может быть ужаснее?
– Возможно. – Мэй подумала о Хью Фицсиммонсе, о его прекрасных серых глазах, которые завораживали и притягивали её, и доброй улыбке, и о том, как сияли эти глаза, когда он смеялся.
– У меня тоже есть возлюбленный. Он не имеет никакого отношения к морскому народу, он самый обыкновенный человек, поэтому у нас не было выбора.