На многие вещи мы с ней смотрим по-разному. К примеру, мои впечатления от единственного разговора с Ириной Валентиновной и ее многолетние воспоминания категорически не сошлись.

Нет, она признает ее непохожесть и эксцентричность. Могла бы при случае привести еще кое-какие примеры.

С ее точки зрения появление такой героини разрушает повествование. Словно в приличный дом пустили человека, совершенно не умеющего себя вести.

Так я же не возражаю. Напротив, хочу уточнить, что не каждому подлинному художнику повезло с женой.

Помните, вы назвали жену Булгакова женщиной-утешительницей? А еще цитировали Рихтера, сказавшего, что к Елене Сергеевне можно было прийти готовым к самоубийству, а уйти счастливым.

И все же Ирина Валентиновна – человек двадцатых годов. На фоне невзрачной толпы советских граждан она выглядит по-своему выразительно.

Если опять вспомнить «Вишневый сад», то супруга Альтмана, конечно, напоминает Шарлотту.

Она ведь тоже в каком-то смысле показывала фокусы – так и видишь на ее голове старую фуражку чеховской героини.

Существует такой тип длинных и плоских женщин. Почему-то им особенно надо поддеть своего собеседника.

Еще в тот вечер Зоя Борисовна замечательно показывала Натана Исаевича. Выходило, что этот денди говорил с чудовищным еврейским акцентом.

Такая двухступенчатая речь. Сначала спросит: «Зачем мне звание?», а потом сам ответит: «Когда у меня есть имя».

Тут начинаешь кое-что понимать о Шагале, Сутине, Цадкине, всех этих выходцах из белорусских и польских местечек, приехавших завоевывать Париж.

Невозможно объяснить, каким образом «хаос иудейства» соединился с традицией французской живописи, но результат оказался удивительным.

Самое настоящее парижское искусство. Правда, никто из этих художников так и не смог избавиться от акцента.

Акцент – это экспрессия. Не связанное со смыслом фразы повышение и понижение голоса. Кстати, ломаные линии или сильное цветовое пятно тоже называют акцентом.

При этом ощущение стиля абсолютное. Экспрессия не разрушает гармонию, а только прибавляет к ней еще одну краску.

Так и с альтмановским говором. Для посторонних он звучал странно, а люди близкие принимали его за грассирование, которое как нельзя шло к берету и шейному платку.

Из разговоров. Утраты

АЛ: У вас было множество друзей, а значит, и прощаний было множество. Ведь чаще всего друзья были старше, и именно вам приходилось провожать их в последний путь.

ЗТ: Как вы помните, перед переездом на канал мы жили рядом с Князь-Владимирским собором. В те времена церковные обряды выглядели очень пышно. Тут было много тонкостей. Существовали, к примеру, похоронные колесницы. Если лошадей две или три, то это значит, что умерший богат. Если лошадь белая – хоронят женщину. Особая попона – ребенка. Мы, дети, всегда были рядом с церковью, так как выходить самостоятельно на улицу нам не позволялось… Разумеется, все обряды знали наизусть.

АЛ: А какие ваши первые ощущения от смерти?

ЗТ: Чувство у меня было такое… Как бы сказать поточнее? Мне еще не скоро. Мол, я еще девочка, у меня все впереди, я еще кем-то должна стать. Поэтому мне было нестрашно. К тому же это всегда был немного спектакль. Обряд…

АЛ: В какой момент вы поняли, что этот спектакль с колесницей может иметь самое непосредственное отношение к кругу ваших знакомых?

ЗТ: Первые похороны – Волошина. Это, скорее, пейзажное воспоминание… Мы задержались в Крыму, родители никогда не стремились в Ленинград непременно к первому сентября. Тогда это позволялось.

Волошина мы, дети, не знали, но много раз видели. Он уже страдал астмой, но все же в своих неизменных широкой рубахе и шароварах появлялся на набережной. Когда его хоронили, процессия растянулась чуть ли не на километр, а гроб несли на руках. После похорон родители увезли Марию Степановну к себе в Питер.

Мария Степановна была очень симпатичная. Мужа она называла «Масенька» и рассказывала о нем невероятные истории. Кое-что просто сочиняла. Однажды представила меня своим гостям как чудо-ребенка, родившегося в их доме. Сказала даже, что меня нянчил Андрей Белый. Потом я боялась выходить на набережную, так как все на меня показывали пальцем.

АЛ: Значит, Мария Степановна – тоже художественная натура. «В тон» своему мужу.

ЗТ: Уход Волошина был мною не очень замечен, а вот следующая утрата совсем личная. У нашего соседа по каналу Ивана Сергеевича Соколова-Микитова росли две дочери, Аринушка и Аленушка. Иван Сергеевич о них говорил: «У меня дочки как в сказке: „Одна – что ни слово, то розы расцветают, а другая – лягушки выскакивают“». Так вот умерла первая, Арина. От туберкулеза горла. Это произошло опять же в Крыму, куда Иван Сергеевич привез ее лечиться. Арина была на класс старше меня и мы с ней очень дружили. На одной фотографии мы обе в совершенно одинаковых платьицах. Я постоянно бегала к ней в санаторий. Меня не пускали, говорили, что я могу заразиться, но я пряталась, а потом проникала незаметно. Однажды даже ночевала в кустах. Смерть этой девочки я пережила как настоящее горе. Вообще, тридцать девятый год был страшным. Сразу после Арины погиб Кирка Мариенгоф. Ему, как и Арине, было шестнадцать лет.

АЛ: Этот мальчик постоянно удивлял взрослых…

ЗТ: И нас, детей, удивлял. Обаяние неотразимое. Остроумие, элегантность. Доброта, конечно. У нас были еще детские интересы, а Кирка был как бы наравне со взрослыми. Учился идеально. Ему это просто ничего не стоило. Он был отродясь грамотен, писал сочинения за весь класс. Помню очень смешное сочинение написал за нашего общего друга, Альку Таубера. Алька занимался в живописном кружке Дворца пионеров и там ему поручили написать автобиографию. Алька немного растерялся, и Кирка взялся ему помочь. Выглядело это так: «В таком-то году по дороге из Амстердама родился великий живописец Петер Пауль Рубенс. Ровно через триста лет по дороге из Гомеля в Бердичев родился будущий великий живописец Александр-Мишель Таубер-Брунштейн». Алька жил в том же доме на Кирочной, что Мариенгофы, и ему выпало вынимать Кирку из петли. Для него это навсегда стало огромной травмой.

АЛ: Израиль Моисеевич Меттер говорил мне, что в тот день, когда покончил жизнь самоубийством Кирилл, он встретил Эйхенбаума, и они почти хором воскликнули: «Мы слишком много болтали». У взрослых была защитная реакция, а на мальчика эти разговоры подействовали так, что он просто не смог жить дальше.

ЗТ: Может, и так. Хотя на кого-то это совсем не влияло. На Мишу Козакова, например. Он тоже рос среди взрослых. И тоже все знал. Кирилл был мальчиком не только ранимым, но и очень твердым. Ведь как он завершил жизнь? Все продумал и исполнил. Даже немного свой уход театрализовал. Оставил на столе том Достоевского, раскрытый на той странице, где описывается самоубийство Ставрогина. Я в это время знала только «Белые ночи» и «Неточку Незванову», а он прочел Достоевского насквозь.

В комнате, в которой он повесился, стояло охотничье деревянное кресло. Помнится даже, украшенное какими-то рогами. На это кресло упали те книги, на которые он встал, прежде чем от них оттолкнуться. Это тоже были тома Достоевского. Кира, как известно, к этому времени уже сочинял и свои рукописи оставил в абсолютном порядке. В этом тоже проявилась его воля. Анна Борисовна говорила, что задолго до того дня она видела веревку у него в комнате, но не придала значения. Все было решено давно, оставалось только подождать дополнительного повода. А повод оказался такой: в этот день, узнав о том, что его вызывают в школу, отец впервые в жизни дал Кирке пощечину. В отчаянную минуту он сам об этом рассказал Тауберу.

АЛ: Анатолий Борисович, как я понимаю, был человек с амбициями. Во времена имажинизма его «ячество» проявлялось безо всякого стеснения, а потом он его тщательно скрывал.

ЗТ: Кое-какой фасон все же держал. Он был человек красивый, окруженный со всех сторон обожанием. Когда играл в теннис, все сбегались смотреть. Маловероятно, что в школу его вызывали из-за успеваемости. Скорее, тут что-то связанное с одним Киркиным увлечением. Он был влюблен в одноклассницу, делал ей подарки и посвящал стихи. Потом эту девочку мы увидели на похоронах.

У меня сохранилась страничка Киркиного дневника. Начинается она так: «Годы похожи один на другой, только некоторые бывают повыше. Этот год был повыше. В этот год я ехал один в Коктебель, стоял на площадке и курил папиросу». А завершается: «В семнадцатом веке я был бы Боярдом, в девятнадцатом – Байроном, в нашем веке я – самоубийца».

Первого марта Кирилл был у нас на дне рождения Коли, а четвертого его не стало. Когда я прибежала в школу сказать, что Кирка повесился, Коля побледнел и сказал: «Я так и знал». На похоронах были в основном друзья родителей. Вообще в эти дни в городе ощущалась какая-то особая напряженность. Начиналась финская кампания.

После гибели Кирки я старалась избегать Мариенгофов. Ведь я жила, а Кирки уже не было. Но Анна Борисовна Никритина, его мать, сделала все, чтобы я преодолела страх. Даже брала меня на Волково кладбище, обсуждала, какой памятник поставить лучше. Мариенгофы купили в комиссионке белую, очень красивую, мраморную вазу. Она и стоит на Киркиной могиле.

АЛ: А после Кирилла Мариенгофа какая потеря самая важная? ЗТ: После была война. Это сотни утрат. Умирали наши однокурсники и преподаватели… У меня на руках умер Иван Яковлевич Билибин.