Это слово – все равно что пароль. Когда Зоя Борисовна его нашла, то Рихтер довольно заулыбался.

Ну, конечно, верность. В данном случае дело не только в уровне мастеров, но в неких свойствах персонажей.

Потому Фальк был представлен графикой. В подписи говорилось, что когда в Париже художник познакомился с моделью, между ними состоялся такой разговор.

«Я хотел бы вас нарисовать», – сказал Фальк, а она ответила: «Что вы, я теперь совсем нехороша». – «Да, но в вас чувствуется порода» – «Ну, конечно, я – Нарышкина».

Короткий обмен репликами, а уже все ясно. Остается только в стремительном рисунке зафиксировать верность себе.

Или двойной портрет супругов Веригиных работы Кончаловского. Когда Рихтер впервые играл в Париже, какая-то женщина из зала подала ему ветку белой сирени.

На следующий день опять играет, и снова сирень. Правда, к ветке прикреплена записка, что такую сирень ее мать всегда дарила Рахманинову.

Святослав Теофилович решил выразить поклоннице благодарность и отправился к ней домой. На вопрос: «Дома ли супруга?», ее муж ответил: «Дома, но она в обмороке, потому что вы пришли».

Тут как бы двойная верность. Верность этих людей творчеству, а также верность Рихтера тем, кто способен музыку понимать.

И еще много такого рода примеров. Ведь человеческая жизнь состоит не только из измен, но из случаев несомненного благородства.

Знал ли Рихтер о выставке исторических портретов, устроенной Дягилевым в девятьсот пятом году? Подписи под холстами тут начинались не с фамилии художника, а с имени героя.

Это, конечно, принципиально. Дягилев хотел представить не только те или иные картины, а еще и то, что больше всего в жизни ценил.

Он, конечно, тоже имел в виду слово. Скорее всего, – созидание. На протяжении трех столетий персонажи этих холстов участвовали в жизни страны.

Организовывали почту, писали стихи и романы, просто продолжали род. То есть занимались чем-то, что касается не только настоящего, но и будущего.

Зоя Борисовна любит повторять, что все неслучайно. Так что если в этом рассказе возникло имя импресарио, оно непременно появится еще раз.

Из разговоров. Николай Павлович

ЗТ: Недавно в гостях у священника Бориса Куприянова я стала рассказывать об историке Николае Павловиче Анциферове. Куприянов говорит: «Это же святочный рассказ! Вам нужно написать книгу святочных рассказов»… Анциферов – друг нашего дома. Постоянный и многолетний. Был он основателем экскурсионного дела в России. Поначалу ему не очень давали хода и каждое лето вместе со своими сподвижниками он ездил в Рим водить экскурсии по Колизею.

При Советской власти Николая Павловича много раз сажали. При этом лицо у него всегда было сияющее. Даже печальным я его никогда не видела. Такой абсолютный князь Мышкин… Испытания Анциферов принимал как неизбежность. Возможно, именно поэтому его выпускали из тюрем. Его мучителей злило, что они доставляют ему столько боли, а он лучится. Потом, конечно, сажали опять.

АЛ: Ловлю вас на слове. Как-то вы сказали, что Пунин был блестящий человек, а Анциферова называете сияющим.

ЗТ: ?

АЛ: Нет ли тут связи с «наследственной неприязнью к блестящим пуговицам»? Не хотите ли вы опять подчеркнуть разницу между блеском и сиянием?

ЗТ: Анциферов и говорил постоянно: «Я счастливый человек». Даже утверждал, что счастливая жизнь ему была предрешена… Венчался Николай Павлович в Знаменской церкви Царского Села. Это, конечно, еще не все везение. Настоящим везением оказалось то, что молодожены и двое их приятелей опоздали на поезд. Поначалу, конечно, были в страшном смятении. Что делать? Смотрят: из Царского поезда выходит Великий князь. «Я хочу вас поздравить, – обращается он к ним, – и попросить ехать с нами». В Петербург они вернулись вместе с особами Императорской фамилии.

А вот эта история о совсем другом поезде. Везут Анциферова на Соловки в столыпинском вагоне, а арестантов в нем как сельдей в бочке. Тоска, молчание, слезы… И тут Николай Павлович начал пересказывать «Давида Копперфилда». Сам удивлялся, как целые страницы перевода Введенского сходят у него с языка. Сначала слушали только те, кто находился рядом, а затем чьи-то руки подняли его и кто-то уступил место на нарах. Теперь он уже не стоял, а сидел. Все очень возмущались, когда он завершил рассказ. Буквально требовали: «Давай дальше!» И тогда он стал за Диккенса придумывать продолжение.

Очередной раз Николая Павловича выпустили из тюрьмы во время войны. То ли кормить в тюрьмах стало нечем, то ли еще какая причина. Он приехал в Москву, жил в коммуналке у своей подруги, Софьи Александровны Гарелиной. Софья Александровна пыталась прописать его у себя, но ничего не выходило. Не прописывают из-за того, что он не работает и не берут на работу потому, что нет прописки… Замкнутый круг.

Анциферов не сдается, ищет хоть какую-то работенку, ходит по школам, библиотекам, музеям. В Москве наша семья жила на Гоголевском, а он в Афанасьевском переулке. Это совсем рядом. По несколько раз в день Николай Павлович заглядывал к нам, чтобы сообщить о результатах поисков. Однажды приходит, а под глазом – огромный синий фингал. Мама, конечно, бросилась делать примочки, а он заливается от хохота: «Смешная, – говорит, – история… Прихожу в одну школу, а навстречу идет очень симпатичный человек. Даже подумал: если такие милые люди здесь работают, может, и меня возьмут?.. И ударился о зеркало».

У Анциферова было пятеро детей. Трое умерли в какую-то эпидемию. И его мать умерла. И жена. И сын Сережа во время блокады. Упал в уборной Академии художеств и замерз. Никого из своих близких Николай Павлович не хоронил. В это время он отбывал свои сроки в лагерях.

Дочь Татьяна жила в Софии, в Царском Селе. У меня есть ее фотография. Тоненькая-тоненькая шейка, большая коса, хорошенькая… Жила она с теткой Грушей, сестрой матери. Эта тетка была вылитая Пегготи из «Дэвида Копперфилда». Круглые очки, стриженная под горшок, жилет с двумя рядами пуговиц.

Когда пришли немцы, тетка попала под подозрение и ее отправили в Германию. Вскоре и Татьяна оказалась в Рурских шахтах. Там у нее началась чахотка, она просто умирала… Однажды в какой-то немецкой газете она наткнулась на имя французского академика Андре Мазона. Когда-то этот Мазон вместе с Николаем Павловичем водил экскурсии по Колизею. Таня тут же написала письмо. Буквально на деревню дедушке. Париж, академику Мазону. Через две недели ее вызвали в комендатуру и сообщили о том, что ее переводят в другое место. Так она оказалась в Данцигском лагере. Заключенных из этого лагеря часто брали в обслугу – няней или уборщицей. (Лагерь вроде этого был у нас в Крыму. Крышу в нашем доме делал один венгр из пленных. Звали его Пулай Ласло. Стоил Ласло пятнадцать рублей в день. Лето было жаркое и он ходил в плавках из найденной на берегу рыбачьей сети… Переднего зуба у него не было и поэтому, прежде чем сплюнуть, он ударял себя по затылку…)

С детства Татьяна была верующей и в Данциге ходила в православную церковь. Там она познакомилась с одной русской семьей. И даже начала им помогать по дому. Однажды, убирая кабинет хозяина, наткнулась на отцовскую книжку «Душа Петербурга». Когда Таня сказала, что это книга ее отца, она стала для этих людей родным человеком. Ее лечили, откармливали, старались освобождать от тяжелого труда. Во время войны существовал нансеновский паспорт, позволявший артистам ездить в воюющие страны и возвращаться обратно. Благодаря этому паспорту в Данциг приехал американский певец, племянник хозяина семейства. Он сразу влюбился в Таню, выкупил ее из лагеря, обвенчался с ней в данцигской церкви и увез в Америку.

АЛ: За папу, сидевшего в советских лагерях, постоять было некому.

ЗТ: Николай Павлович в это время был в Москве в поисках работы и с фингалом под глазом. Вскоре Софья Александровна получает письмо от Татьяны. Больше половины занимают извинения. Мол, простите, что я позволяю себе. Может, вам будет неприятно. Дальше сообщается, что она живет там-то и у нее растет дочка. Пишет так, будто никакого Николая Павловича вообще нет. И только в конце фраза: «Передайте, пожалуйста, привет вашему мужу». Таня, конечно, ничего не знала, а просто предполагала, что отношения Софьи Александровны с ее отцом завершились браком. Они с Анциферовым действительно потом поженились.

АЛ: Может, по подсказке дочери?

ЗТ: Может, и так. У Николая Павловича и Тани началась переписка. Когда Анциферов приезжал в Ленинград или мы оказывались в Москве, сразу вытаскивались груды фотографий. Помните, я упоминала о Таниной тетке? Так вот – тетка тоже не пропала, а после войны жила в Европе; навела справки о племяннице и написала ей в Америку… Однажды Николай Павлович в очередной раз вытаскивает свои фотографии. На одной из них мы видим рядом с Таниной четырехлетней дочкой незнакомую даму. На голове завивка, в руках зонтик и сумочка. С нашей, советской точки зрения одета просто шикарно. Естественно, интересуемся: это кто? Оказалось, тетя Груша. Удивительным образом она превратилась в настоящую американку.