Через несколько дней Шостакович писал другу в Ленинград: «В Москве произошли печальные события. Скончался главный режиссер цирка Арнольд Григорьевич Арнольд. Он был славным человеком. Во время пятого номера моей симфонии стало дурно музыкальному деятелю Павлу Ивановичу Апостолову. Он успел выйти из битком набитого зала и через некоторое время скончался».

Почему-то сразу узнаешь Дмитрия Дмитриевича. Отчетливо представляешь его крепко сжатые губы и взгляд, направленный в себя.

Обращаешь внимание на то, насколько все продуманно. Вроде бы жанр письма предполагает необязательность, но здесь все на своем месте.

Вот что такое эзопов язык. Не только расположение фраз, но даже порядок слов тут имеет значение.

Действительно, стоит вчитаться. Отчего печальных событий несколько, а симпатичный человек один? При этом Арнольд назван режиссером, а Апостолов музыкальным деятелем.

Какое, в самом деле, отношение Апостолов имеет к тому, чему посвящали жизнь Соллертинский или Асафьев? А вот по части иного рода деятельности он сильно преуспел.

Между прочим сообщается о том, что все случилось во время «пятого номера». Того самого, который называется «Начеку».

Уж конечно, Дмитрий Дмитриевич знал, что один литературный генерал любит называть себя «солдатом партии». Так что слова «солдат» и «начеку» имели дополнительный смысл.

Помимо злободневного, в этой истории присутствовал план куда более важный.

Речь о том самом, уже упомянутом сюжете. О цепочке событий, предполагающей присутствие автора. Или, говоря прямо, о замысле Творца.

Кажется, Зоя Борисовна тоже что-то такое имеет в виду. Когда она вновь спрашивает: «Думаете, финал?», – это означает: если все случилось так, а не иначе, то не обошлось без направляющей руки.

Из разговоров. Николай Павлович (продолжение)

ЗТ: На чем мы остановились?

АЛ: Таня Анциферова написала письмо.

ЗТ: Дальше начались еще более удивительные события. В Академии художеств занятия с первого октября, поэтому в отпуск я уезжала позже всех. В августе сорок шестого родители были в Гурзуфе, а я еще сидела дома. Вдруг звонок в дверь, появляется Николай Павлович: «Зоинька, посмотрите, что я получил». Обыкновенная почтовая карточка. Детским крупным почерком написано: «Хочу вам сообщить, что ваша дочь жива. Если вас интересуют подробности, приезжайте по адресу: Тюресово…» Написала это школьная подруга Татьяны, с которой они вместе попали в Рур. Николай Павлович говорит: «Завтра я туда пойду». Я ему: «Куда вы пойдете? Это семьдесят километров как минимум. Я пойду с вами, но только мы поедем на поезде». «Нет, – отвечает он, – ради такого счастья я должен что-то совершить». Едва уговорила его доехать до Сестрорецка, а дальше мы шли пешком. Искали дорогу, наткнулись на ларек, купили газету, а в ней постановление о Зощенко и Ахматовой. Так что это число можно определить точно. Мы шли по берегу с газетой в руках, присаживались на каждом камне, перечитывали снова и снова. Переживали, обсуждали, гадали, что будет дальше. Пришли в Тюресово уже в сумерки, нашли одноклассницу и она рассказала нам все. О шахтах, о Мазоне, об американском певце.

Дальнейшее я знаю из рассказов общих знакомых. Анциферова в это время уже взяли в московский Литературный музей. Так вот, приходит он после поездки в Ленинград на работу, садится в кресло и говорит: «Как бы я хотел сейчас умереть». Музейные дамы, как им и положено, затрепетали, а он продолжает: «Я так люблю жизнь, поэтому имею право умереть счастливым». Николай Павлович понимал, что он уже никогда не увидит Татьяну, но ему было достаточно того, что она жива.

Тут есть кое-что еще… Рассказываю эту историю Елене Сергеевне Булгаковой. Она слушает, слушает, а потом лезет в ящик и вынимает фотографию: «Это Данцигская православная церковь. Ее строил мой родной брат – архитектор».

Но и это еще не финал. Еду первый раз за границу. В Америку. Вообще-то в Америку мне хотелось меньше всего. Но зато, думала, увижусь с Бродским. Сидим у Иосифа дома, болтаем. И тут я говорю: «Знаешь, что меня огорчает? Впервые в жизни я в Пасху не дома». И рассказываю о том, что для нас была Пасха, какие куличи делала мама, как я еще ребенком раскрашивала яйца. Вспоминаю, что обязательно шли на крестный ход. Это всегда удивительное зрелище. Все окна в храме раскрыты настежь, а потому кажется, что церковь светится изнутри… Из года в год в гости к нам приходили одни и те же люди. Неизменно бывали Лозинский и Ахматова. Вообще-то Лозинский к нам всегда приходил с женой, Татьяной Борисовной, но на пасху только с Анной Андреевной. Как видно, для них обоих с этим праздником было что-то связано. Ведь у них был роман в шестнадцатом году.

Зоя Борисовна Томашевская в Пушкине. 2006 год

АЛ: Как роман?

ЗТ: А Вы почитайте стишки. Все стихи шестнадцатого года об этом. Другое дело, что все это было благородно и нескандально. Так как это и должно быть у этих двух людей. Так вот, я рассказываю Бродскому о том, кто приходил к нам на Пасху, и добавляю, что всегда бывал Николай Павлович Анциферов. А до этого Иосиф меня спрашивал: «А хочешь мы разыщем кого-то из тех, кто уехал?», а я ему отвечала: «Да нет, мне тебя хватает». Но тут я вспоминаю о его предложении и говорю: «Единственный человек, которого я хотела бы увидеть – это Танечка Анциферова». – «А что ты о ней знаешь?» – «Знаю только, что в сорок третьем году она попала в Америку». Иосиф потыкал какие-то непонятные кнопки и буквально через минуту на экране компьютера появилось: «Татьяна Николаевна Анциферова-Камендровская. Вашингтон, улица, дом… Диктор «Голоса Америки». Иосиф пришел в восторг и сразу потребовал: «Позвони сейчас». И тут же набрал ее номер. «Таня, вы меня, конечно, не помните, – говорю я, – но я очень хорошо знала вашего отца». – «Как вас зовут?» – «Зоя Томашевская». Тут она так разрыдалась. И я в ответ. Потом она говорит: «Приезжайте ко мне на Пасху. Я вас умоляю». Иосиф немедленно купил мне билеты в Вашингтон, Таня меня встретила, и мы отпраздновали Пасху.

Я провела несколько дней в Вашингтоне. В Пасхальное воскресенье отправились в храм. Вашингтонская церковь стоит на холме. Такая американская Нередица… Всю жизнь я хожу в церковь в этот день, но у нас этот праздник проходит уж очень деловито. А тут как в театре. Женщины с цветами, маленькие дети с иконками в руках…

Думаете, уже финал? Не тут-то было. У меня была такая знакомая – Нина Нератова. В юности отличалась необыкновенной красотой. Среди наших студентов именовалась не иначе как «мадонна ВАХ». ВАХ – Всероссийская Академия художеств. Когда я поступила, она уже защищала диплом у Осмеркина. Еще в студенческие годы вышла замуж за архитектора Ивана Нератова… До войны Нератов участвовал в проектировании Дома Советов.

Нератов на фронте пропал без вести, и Нина опять вышла замуж. Это было уже замужество без страстей. Но зато второй муж устроил ей быт, хорошо относился к ее сыну. Потом умер и он. Нина осталась одна, жила на площади Искусств, в том доме, где находилась «Бродячая собака», только на самом верху… Мне нравилось к ней ходить. Нас связывали воспоминания. И квартира была примечательная. Книг немыслимое количество… Говорили обо всем. А об Иване ни словечка. Я даже не знала, что он вдруг объявился.

После моего возвращения из Америки Нина вдруг сама начала: «А теперь, Зоя, я должна рассказать…» Тут-то я узнала, что Иван не погиб, а попал в Америку, жил в Вашингтоне. Очень преуспевал, много строил, постоянно присылал ей посылки. Так и не женился… Наступает самый главный момент. Она показывает мне фотографию церкви, построенной по его проекту. Я ее сразу узнаю. Это та самая американская Нередица. «А ты знаешь, – говорит она, – что Иван умер, расписывая свод этого храма. Его нашли мертвым на лесах».

АЛ: Вот видите, как бывает. Все сошлось.

ЗТ: Да, как у Пастернака. «Судьбы скрещенья…»

АЛ: История, конечно, святочная, но эпоха страшноватая. И понять ее до конца может лишь тот, кто через это прошел. В сравнении с этим опытом даже эмиграция покажется санаторием.

ЗТ: Все же я вспоминаю это время с благодарностью. Особенно войну. До этого я была маминой и папиной дочкой, это была жизнь не моя, а родительская. А в войну я почувствовала себя самостоятельным человеком. Конечно, тут имеет значение возраст. В восемнадцать лет все необыкновенно интересно.

Что же касается эмиграции, то тут я могу вспомнить то, что слышала от Анны Андреевны. Был такой знаменитый концерт в Колонном зале. Сначала на сцену вышли чуть ли не семьдесят разных поэтов. Все по ранжиру, в соответствии со своей значимостью. Ахматова и Пастернак в самом конце. Семьдесят человек не вызвали никаких особых чувств, а когда появились эти двое, зал поднялся. Анна Андреевна, повернувшись к Борису Леонидовичу, сказала: «Дорого нам обойдутся эти овации»… После концерта собрались у Пастернака. Звонит Вертинский и просит разрешения приехать. Спрашивают Ахматову, она милостиво кивает: «Да, конечно». Когда Вертинский явился, застолье было в разгаре. Александр Николаевич берет слово и произносит: «Я хочу выпить за Родину. Кто, как не я, имеет право на этот тост». Пастернак на это говорит: «Вы – г.» Именно так, не полным словом, а одной буквой. Вертинский растерян, смотрит в сторону Анны Андреевны, но та кивает: «Да, да…»

АЛ: Может, это у него был такой «номер»?.. Вскоре в ответ на слова Всеволода Вишневского, предложившего тост «за советского поэта Пастернака», Борис Леонидович выскажется куда сильнее. Уши Александра Николаевича он поберег, а моряку Вишневскому сказал совершенно по-матросски…

ЗТ: Про Вишневского не скажу, а с Вертинским мне все ясно. Неслучайно Александр Николаевич потом сам пересказывал эту историю другим. Причем удивлялся, скорее, себе. Он не только осознал, что случилось, но, возможно, с этого момента ему вообще все стало ясно.

АЛ: Все-таки одно дело – петь в шанхайском ресторане, а другое – сидеть дома и смотреть на внезапно замолчавший телефон.