Лютик Ваксель и Николай Романов

Везет же царскосельским девочкам!

Всей России император является лишь по праздникам, а они его видят ежедневно. Девочки делают книксен, царь склоняет голову. Петербуржцам и москвичам он отец родной, а им - еще и сосед.

Хотите помечтать об идеальной монархии - приходите в Екатерининский парк.

Императорская власть для здешней публики не вериги, а игра. Где-то в других местах одно достигается за счет другого, а тут возможности удваиваются.

Через каждые десять шагов декорация меняется - открывается новый пейзаж.

За время моциона можно побывать рядом с египетской пирамидой, турецкой баней, постройками в китайском и готическом стилях…

Император доволен, что все это - у его ног. Что ни говори: приятно входить на чужие территории не военным, а прогулочным шагом.

Государь любит всех подданных, но больше всего - детей. Это с ними он чаще всего беседует во время прогулок по парку.

У Лютика на этот счет есть личные воспоминания.

«В одно из… возвращений из школы, - писала она в своих записках, - состоялось наше знакомство с Государем. Он шел по дороге с двумя старшими княжнами. Мы остановились на краю дороги, чтобы поклониться. Николай спросил: «Чьи это дети?». Денщик, зажав хлеб под мышкой и не выпуская корзинки, стал во фрунт и отвечал громовым голосом: «Штабс-капитана Королькова, Ваше императорское величество!» Я обиделась на такое обобщение и заявила, что я - девочка капитана Львова. Государь посмеялся и при последующих встречах узнавал: «А, девочка капитана Львова!» и спрашивал о школьных успехах, о здоровье мамы. Девочки тоже обращались ко мне с очаровательными, воркующими голосами».

Конечно, фамилия «Львова» - не чужая для монаршего слуха. Прадед Лютика, Алексей Федорович, был автором гимна «Боже, царя храни» и директором придворной Певческой капеллы.

Кстати, все близкие девочки - из этого рода. И отец, Александр Александрович Ваксель. И мать, Юлия Федоровна Львова. И отчим, уже упомянутый капитан Львов.

Странная эта ее фраза, обращенная к Государю. То ли уж очень детская, то ли чересчур взрослая. Можно и улыбнуться наивности, и позавидовать способности постоять за себя.

Это и называется переходный возраст. Больше всего девочке хотелось стать старше. При этом она охотно пользуется всеми преимуществами юности.

Иногда Лютик даже перебарщивает с разными трогательными словечками.

«Милый Стриша, - пишет она отчиму, - желаю тебе нескольких маленьких кроко».

Отчего не сказать «стрекозел» и «крокодил»? Может, оттого, что уменьшить - все равно что приручить. Как бы сделать вровень с собою - девочкой Лютиком, решившей подарить отчиму свои деревянные игрушки.

Помимо Кроко и Стриши, важное место в ее мире принадлежит Волку. Живет он, понятно, в лесу, но может заглянуть и в сновидения. А потом появиться в стихах.

В поле раннею весной Под родившейся луной Плакал волк. Ветер пел, а волк завыл… Тот заслушался, забыл Петь и смолк. Бедный волк поплелся прочь, Но зато он смог всю ночь Сниться мне.

Как-то так получается, что и праздники, и огорчения, и первые стихотворные опыты у нее оказываются в странной близости друг от друга.

Вдоволь поиграв со словами и игрушками, сломав и то, и другое, Лютик располагается за письменным столом.

Вот уже ее тринадцать отставлены в сторону, легко, как тарелка с недоеденной манной кашей. Лицо серьезное и сосредоточенное. Мысли взрослые, не по возрасту.

Я люблю в старых книгах цветы, Тусклый запах увядших листов. Как они воскрешают черты Милых ликов, непрожитых снов!.. Я люблю запыленных цветов Бессловесно-живые письмена… Я живу средь непрожитых снов, Тишины и вечернего звона…

В этих стихах легко узнать подробности жизни, но кое-что она добавляла от себя. Вот здесь сгустила краску таинственности. Тут украсила отражениями и тенями… Кажется, ей уже ведомо, что искусство не только отражает, но и преображает.

Когда потянулись вечерние тени и радуга меркнет последних лучей, С зеленых качелей, свидетель сражений Ракет златострунных и белых мячей, - С замедленной живостью резких движений из нашего сада, где столько сирени, Слежу, как он вышел, весь в белом, Арсений…

В финале стихотворения, как в конце спектакля, маски сброшены, лица актеров открыты. С одним из них ей предстоит разговор. Она знает, что иногда лучше выслушать и промолчать.

Смотри, как рассеянна холодность взгляда От лишних вопросов Вавули ограда… И ясно, что с ним говорить мне не надо.

Рассуждения у нее зрелые, а слезы - совершенно детские. И поводы для слез такие, какие бывают лишь в этом возрасте. Правда, и взрослые женщины, случается, плачут по пустякам.

«Когда вблизи нашего дома, - пишет Лютик, - появлялись смуглые гадалки с кольцами в ушах, с раскачивающейся походкой, в пестрых тряпках, у меня немели ноги от страха, я пряталась куда попало, и долго потом мне снились сцены похищения детей… Не меньше цыганок я боялась коров и автомобилей…

Был у нас… галантный писарь, катавший меня на велосипеде, называвший меня: «Прелестное дитя, прекрасное дитя». Так этому писарю пришлось много раз видеть мой ужас при появлении в конце улицы стада или при дальнем гудке автомобиля. Я соскакивала на ходу, бросалась через канаву, лезла в чужой сад через забор».

Так это в ней перемешалось. Детство и дар. Страхи и ожидание подарков. Некоторая болтливость, присущая ее возрасту. Лаконизм и точность в стихах.

Я хочу, чтоб ты остался верен Женщине, которой я не знаю. Я хочу, чтоб ключ к земному раю Для меня был навсегда потерян.

Всякие там мишки и слоники еще не покинули привычных мест на подоконнике. Часто ее опять тянет в их круг. Впрочем, это так, минутное чувство, столь же необъяснимое, как слезы.

Как легко душе моей, Словно снова детство, счастье… Гулы далей и полей, Гор сомкнувшихся запястья Не тревожат робкий слух… Как легко идти в тумане… и захватывает дух То, что ночью не обманет.

Воспоминание в Царском Селе

Детство действительно кончилось.

Хотя бы потому, что рядом идет война.

О войне у Лютика есть сведения куда более достоверные, чем газетные известия. Несколько раз в день она бывает в царскосельском лазарете, где сестрой милосердия работает ее мать.

В лазарете почти так же, как на поле боя. Здесь умирают, стонут, просят о помощи. Лютик тоже воюет как умеет: разносит обеды, моет посуду, читает газеты раненым.

Конечно, много обезьянничает. Говорит чуть иронически, устало-небрежно, кисло-пренебрежительно. Эти интонации она позаимствовала у новых знакомых и переиначила на свой лад.

Играя чужую роль, становишься другим человеком. Набираешься опыта. Угадываешь то, что недоступно сверстникам. Другие девочки ничего не видят, кроме бантов и заколок, а ей представляется финал жизни.

Утро. Осенние тени Ярки. и солнце на ветке Пятнами кружит. Блаженней Дарит улыбкою редкой. Воды прозрачны и сини… Высох камыш шепотливый. Серые, тусклые ивы Каплями никнущих линий, Струями тонкими ртути Тянутся к тем перепутьям Встретить ушедшие тени Лета. И радостей тайных Полная вянет кошница. В трепетах необычайных Вдруг побледневшие лица И просиявшие очи В небо глядят не напрасно… Знаю, он тоже хочет Смерти, манящей властно.

Маленькие дозы лечебны, а слишком большие смертельны. Возможно, поэтому современник видит картину не в целом, а во фрагментах. Сначала он не делает выводов, но только отмечает: жизнь, и без того нелегкая, стала еще невыносимей.

«Во время Октябрьского переворота занятия прекратились, - писала Лютик, - и я несколько раз напрасно пешком добиралась по боковым улицам только для того, чтобы впустить … испуганных девочек, приносивших панические слухи с разных концов города. Бегство Керенского, казавшегося до тех пор театральным героем, принимавшего розы и поклонение, вызывало порой негодование среди обожавших его девчонок. Он перестал быть идолом, а взамен него некого было поставить. («Не этого же плешивого, страшного Ленина, говорящего такие ужасные вещи!»)»

Так она говорила о новых обстоятельствах. Конечно, не она одна рассуждала легкомысленно. Ее знакомому по Царскосельскому парку тоже все стало ясно не сразу.

Только когда все окончательно завершилось, Николай Александрович занервничал.

Волнения усилились после того, как вместе с семьей он покинул резиденцию.

Зачем их увозят? Уж не в те ли они едут края, откуда некогда явился Распутин? Или такая закавыка: вся его жизнь прошла среди людей знакомых, а сейчас все больше незнакомых…

По причине то ли забывчивости, то ли близорукости император обнаруживал себя в прошлых временах. В такие минуты он приветствовал охранников столь же дружелюбно, как некогда прохожих в Екатерининском парке…

Что касается Лютика, то ее отношения с новой жизнью были не то что натянутые, но как бы шапочные. Это царя девочка знала лично, а председателя нового правительства - только по фото. Правда, императора отсутствие знакомых пугало, а ее - ничуть. Как-то сразу она свыклась с тем, что вокруг мир - чужой и недружелюбный.

Еще недавно Лютик отвечала царю: «Вы меня принимаете за другую». Вот и сейчас она могла сказать своим ломким голосом, очень подходящим для плохо скрытой обиды: «Меня не так просто запугать».

Откуда у нее эта кокетливая интонация, за которой скрыто настоящее бесстрашие?

Дело в том, что прежде личное время и время историческое не совпадали, а сейчас заторопились с одинаковой скоростью. Возраст Лютика в жизни приблизился к тому, что угадывается по ее стихам.

Люди этого поколения едва ли не каждый год начинали заново. Она тоже прощалась неоднократно. Со своим детством. С ушедшим миром, на каждом шагу напоминавшим о себе обломками. С человеком, в чье отсутствие резиденция превращалась в музей.

…В двадцать третьем году Лютик вновь оказалась в Царском Селе. Странное это дело - возвращаться в родные места. Ходишь по городу, словно смотришься в гигантское зеркало, что-то узнаешь, а что-то - нет.

Деревья срублены, разрушены дома, На улицах ковер травы зеленый… Вот бедный городок, где стала я влюбленной, Где я в себе изверилась сама. Вот грустный город-сад, где много лет спустя Еще увижусь я с тобой, неразлюбившим, Собою поделюсь я с городом отжившим, Здесь за руку ведя беспечное дитя. И, может быть, за этим белым зданьем Мы встретим призрачную девочку - меня, Несущуюся по глухим камням На никогда не бывшие свиданья.

Конечно, дворцы на своих местах. Екатерининский - так же синь, Александровский - желт. Только она совершенно другая. Как бы дальняя знакомая той девочки, что пуще всего на свете боялась коров и автомобилей.

В общем, Лютик совсем взрослая. Уже не гадкий утенок, а лебедь, то есть - советский человек, то есть - фигура трагическая и обреченная.