Появление Бозио
Первое посвящение Лютику это, возможно, единственные любовные стихи, начинающиеся словами о смерти.
Во втором посвящении эти предчувствия объясняются. Делается это не прямо, а через отсылку к стихотворению «Чуть мерцает призрачная сцена…»
Совпадений, действительно, много.
«Черным табором стоят кареты…» перекликается с «Я буду метаться по табору улицы темной…»; «Розу кутают в меха…» вызывает в памяти «За веткой черемухи в черной рессорной карете…»; «Медной пестряди кружки и мошки \ Театральный легкий жар..» - «А жизнь проплывет театрального капора пеной…»
Конечно, эти пересечения есть не что иное, как подсказки.
Скорее всего, Осипу Эмильевичу представлялось, что Лютик не та, за кого себя выдает.
Подобно обитателям квартиры 34, он тоже считал, что человек проживает несколько жизней.
Если Баруздина была жрицей египетской богини, то почему бы Лютику не быть Анджиолиной Бозио?
Это сейчас его подруга - человек с неопределенным статусом, а некогда все складывалось по-другому.
Известно, что в 1858 году итальянская актриса приезжала в Петербург на гастроли, произвела фурор своим пением, простудилась и умерла.
Похоронена здесь же, по месту скоротечной болезни, на Римско-католическом кладбище.
«Чуть мерцает призрачная сцена…» как раз Бозио и посвящено.
А стихотворение «Из табора улицы темной…» обращено к Лютику.
В нем Лютик проживает жизнь Бозио.
Поэт пытается угнаться за ее каретой, поймать легкий профиль, тень на стекле, но почему-то все время отстает.
«Свое» и « чужое»
Известие о гибели Лютика подтверждало, что «поэзия есть сознание своей правоты».
Вот почему, думая о ней, он каждый раз вспоминал Италию.
В стихотворении «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» промелькнуло слово «итальянясь».
В радиопьесе «Молодость Гете» поэт предложил читателю что-то вроде шарады:
«Южанка, потерявшая свою родину. Воплощение тоски по цветущему югу, но не итальянка».
Это о Лютике или о Бозио? Можно еще поспорить, чей профиль в отрывке отчетливей.
Не обошлось без отсылок к ранним стихам. Автоцитаты подтверждали, что круг замкнулся, сон стал явью, предсказание сбылось.
К примеру, в «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» и в «Чуть мерцает призрачная сцена…» речь идет о ласточке.
У Мандельштама перекликаются не только мысли и строчки, но и отдельные слова.
Как корабли на рейде, они перемигиваются друг с другом.
Некоторые совпадения напоминают проговорки по Фрейду.
Например, в самом начале «Молодости Гете» его выдало слово «чужое»:
« - Чьи это сады?
- Чужие.
- Можно туда пойти?
- Нельзя. Можно только смотреть из окна. Сады чужие».
Чужие сады отсылают нас к чужим поленьям из стихотворения «На мертвых ресницах Исакий замерз…».
В истории Бозио тема чужого тоже присутствует:
«Защекочут ей маленькие уши: «Крещатик», «щастие» и «щавель». Будет ей рот раздирать до ушей небывалый, невозможный звук «ы»».
Конечно, Мандельштам помнит и о других своих ощущениях. Случалось в его жизни и чувство единства с окружающим миром.
«Эллинизм, - писал поэт, - это сознательное окружение человека утварью вместо безличных предметов, превращение этих предметов в утварь…»
Превращение предметов… в утварь - это превращение «чужого» в «свое».
Следовательно, в истории с Лютиком подобная метаморфоза не произошла.
Разные жизни слова
Мандельштам утверждал, что Пенелопа не ткала, а вышивала, именовал Медею отравительницей, оссиановским дружинникам придумал какие-то шарфы. Кстати, ошибся Осип Эмильевич и в отношении Лютика: сказал о стокгольмской могиле, а на самом деле она умерла в Осло.
Не всегда он пользовался своими поэтическими правами.
Ради небольшого отрывка в «Египетской марке», рассказывающего о смерти Бозио, Осип Эмильевич часами сидел в библиотеке.
Ему необходимо было самолично докопаться до всех подробностей: кем был отец актрисы, какой оперой она дебютировала, где именно завершилась ее жизнь.
Судя по всему, его интерес к теме начался со статьи Б.Л. Модзалевского в пятом номере журнальчика «Бирюч Петроградских государственных театров» за восемнадцатый год.
Обычная такая заметка к юбилею актрисы, сжатый пересказ ее небогатой событиями судьбы.
Правда, Модзалевский украсил несколько страничек архивными разысканиями. Слишком бедно выглядел бы без них его текст.
Для знаменитого пушкиниста эта публикация не имела продолжения, а для Мандельштама она стала событием.
Что-то важное привиделось ему в этой бегло очерченной жизни, если он потянулся к другим источникам.
Можно догадаться, что Осип Эмильевич читал книги М.К. «История оперы в лучших ее образцах» (1874) и барона Б.А.Фитингофа-Шеля «Мировые знаменитости» (1899). По крайней мере, именно об этом говорят скрытые цитаты в его тексте.
Мандельштам не стал мелочиться и весь двадцатичетырехстрочный отрывок заключил в кавычки. Это следовало понимать как призыв всмотреться в то, как у него «работают» подсказки Модзалевского, Фитингофа-Шеля и М. К.
Как правда обогащает поэзию.
Как действуют сообщающиеся сосуды.
Многое дали поэту не только историки, но и безвестные почитатели. Рядом со знаменитостью непременно есть люди, которые ведут тайные записки и дневники.
Кстати, с одним таким человеком мы уже встречались на этих страницах. Арсений Федорович тоже томился и боялся приблизиться к предмету своих чувств.
В данном случае Осип Эмильевич не пытался отмахнуться, а напротив, испытывал к поклонникам чувство благодарности. С их записей - этих бесхитростных свидетельств несомненной преданности - и начинался его текст.
«БИРЮЧ»: «Один из многочисленных поклонников Бозио написал по поводу ее смерти:
«МИРОВЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ»: «Особенно хороша была Бозио в «Травиате». Нередко случалось, что в ложах и партере плакали, слушая ее в З-м действии в сцене смерти. А в ее действительной смерти было много схожего с этим. Она сама говорила, умирая, что ей так живо припоминается, как она умирала на сцене, что она с трудом различает, настоящая ли смерть наступает…
Не странно ли, что Бозио имела всегда предубеждение против «Травиаты»; она говорила, что эта опера наводит на нее страх, что ей чудится каждый раз, что это ужасное З-е действие происходит не на сцене, а наяву, с ней самой, и что от одной этой мысли у нее стынет кровь.
И последняя опера, в которой пела Бозио, была «Травиата».
«ИСТОРИЯ ОПЕРЫ…»: «Г-жа Бозио родилась в артистическом семействе. В Милане она брала уроки пения у профессора Каттанео и дебютировала в опере «Duo Foscari»; дебют ее был очень удачен.
В этой истории много метаморфоз, но превращения этих цитат - одни из самых впечатляющих.
Мандельштаму, безусловно, нравилось, как ловко и красиво это у него получается.
Вот, например, описание смерти Бозио. Оно возникло из упоминания о том, что в последний раз актриса выходила на сцену в «Травиате».
Как и подобает театральной героине, Бозио умирала на фоне всполохов огня за окном:
«Воинственные фиоритуры петушиных пожарных рожков, как неслыханное брио безоговорочно побеждающего несчастья, ворвались в плохо проветренную спальню демидовского дома».
О демидовском доме Мандельштам тоже вычитал. «Вчера, в половине четвертого пополудни, - цитирует Модзалевский слова петербургского поклонника Бозио, - скончалась после трехдневной болезни… примадонна Итальянской оперы нашей, первая певица их Императорских величеств, бедняжка Анджиолина Бозио. Сейчас я заходил в ее квартиру в доме Демидова, поклонился праху ее…»
Обратите внимание на очень личное слово «бедняжка». Возможно, не без него впоследствии появились «Дичок, медвежонок, Миньона».
Словом, Мандельштам вел себя подобно примерному филологу.
А что за филология без сносок и кавычек? А также - стола в читальном зале, заваленного старыми газетами и журналами?
Поэт не только обрамил отрывок кавычками, но и предварил его адресом библиотеки. Сами источники называть не стал, а место поиска обозначил:
«Где-то на Подьяческой помещалась эта славная библиотека… Напротив была пожарная часть с закрытыми наглухо воротами и колоколом под шляпкой гриба».
Так что Осип Эмильевич еще и вспоминает о том, как, отвлекаясь от занятий, он время от времени поглядывал в окно.
Шумящая рядом улица и погрохатывающий обоз соединялись с судьбой умирающей актрисы.
Мерещилось, что и в ее последние часы улица за окном «демидовского дома» тоже жила беспокойно.
«За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз… Битюги с бочками, линейками и лестницами отгрохотали, и полымя факелов лизнуло зеркала».
Когда-то давно Мандельштам пытался определить, что такое филология, и у него получалась схожая картина.
Тоже библиотека. Тоже улица. Тоже вид из окна.
«…филология, - писал он в статье «О природе слова», - университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада».
Конечно, законопослушность поэта относительная.
И филология у него особенная - живое дело с выходом в сад, своего рода союз небольшой группы интеллектуалов и умников с окружающей их природой.
Журнал «Звезда» анонсирует смерть Бозио
Мандельштамовский текст вмещает в себя многое, не предусмотренное темой. И заметку в журнале Бирюч, и библиотеку, и звуки проезжающего обоза.
Помните «расширенное зрение» художника Михаила Матюшина? Особые надежды мастер связывал с «периферическими участками сетчатки глаза, которыми обычно пользуются в сумерки».
У Мандельштама часто возникала картина как бы стереоскопическая. Благодаря такому эффекту мы видим и героя, и поэта, и пространства вокруг них.
Неслучайно он скептически отзывался о причинно-следственных связях! Иное дело - ассоциативный ряд. Только прикасаешься к одному концу цепочки, как сразу возникает реакция на другом.
Тут все жанры хороши. Если не удалось чего-то сказать в стихах или прозе - можно воспользоваться журнальным анонсом.
В последних номерах за двадцать девятый и нескольких первых за тридцатый годы ленинградская «Звезда» сообщала о готовящейся публикации повести «Смерть Бозио». Странное это название помещалось в ряду куда более ясных заглавий. Тут были и «Поворот», и «Подъем», и «На боевых путях», и «Остановка в коммуне».
Произведения других писателей обещали если не подъем, то хотя бы прибытие к месту назначения, а мандельштамовское настаивало на бесповоротности и необратимости.
Как обычно, окружающие говорили что-то свое, а поэт - свое. Маловероятно, что его сигнал о помощи кто-то услышал. Трудно было прочесть эту шифрограмму без соответствующего «ключа».
Зато в прятанной-перепрятанной «Четвертой прозе» поэт обрисовывает свои перспективы прямо и недвусмысленно:
«Нет уж, позвольте мне судиться! - пишет он в те же зимние месяцы 1929 - 30 годов. - Уж разрешите мне занести в протокол! Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра. Сама певица Бозио будет петь в моем процессе».
Следовательно, его продолжали мучить предчувствия.
Значит, он знал о том, что итальянской актрисе еще суждено сыграть свою роль.
Вокруг памятника
Помимо статьи в журнале «Бирюч» и заметки о Бозио в «Музыкальном обозрении» за 1847 год, существуют иные источники.
Кроме прогулок между библиотечными полками, следует назвать и маршрут в районе Выборгской стороны.
Сейчас уже не выяснить последовательности. То ли Мандельштам сначала нашел место захоронения, а уже потом что-то прочитал, то ли наоборот.
Как бы то ни было, но обойти надгробие Бозио на Римско-католическом кладбище невозможно. Оно, безусловно, присутствует в отношениях поэта с темой.
Есть такая актерская игра с воображаемыми предметами. В руках самого предмета нет, но фантазия бьет ключом. Как бы из ничего возникают контуры вещей, ситуаций и положений.
Можно было просто не заметить Холерного кладбища, расположенного бок о бок с Римско-католическим, но поэт решил его «разыграть». Сначала попробовал один раз, потом еще и еще.
Так появились «коричневые томики… с зачитанными в шелк заразными страницами, воинственные фиоритуры пожарных рожков, бешеная скачка в бараньих тулупах и касках».
Это и называется «мыслить пропущенными звеньями».
Еще раз назовем пропущенное.
«Пожар» свидетельствует о том, что сначала была библиотека рядом с пожарной каланчой.
«Холера» - о его прогулках вблизи Римско-католического храма.
Вот мы и приблизились к самому существенному пробелу контекста. Важнейшей подсказкой для Мандельштама оказалось само надгробие.
Дело в том, что фигур на саркофаге работы скульптора П. Коста не одна, а две.
У Бозио губы поджаты, а взгляд как бы отсутствующий. Зато скорбящая видит и чувствует все. Она прижалась к подруге, обвила рукой ее шею, положила голову ей на плечо.
Словом, одна устремлена в запредельное, а для другой нет ничего, кроме этого горя.
Плакальщица явно напоминает знакомую Мандельштама. Можно подумать, что это Лютик убивается по Бозио, по идее своей жизни, которую она не смогла опровергнуть.
2-Бозио-2
«Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку», - сказано в «Разговоре о Данте».
Есть основания считать, что и в случае с Бозио речь идет не о нескольких возможностях, но о целом «пучке». К названным источникам добавим и третий сон Веры Павловны из романа «Что делать».
Если в реальности Вера Павловна видела Бозио только на сцене, то во сне актриса стала ее конфиденткой, поверенной в самые тайные ее помыслы.
О том, что перед ней актриса, Вера Павловна не знает, но догадывается. Разглядеть фигуру она не может, но слышит голос и наблюдает за движениями руки.
По сути, вся роль Бозио в этом отрывке отдана руке. Чернышевский не дает в этом усомниться, множество раз варьируя одно слово:
«Как хороша эта рука! …как же эта рука протягивается сквозь полог, не раскрывая полога? …Рука новой гостьи дотрагивается до страницы; под рукой выступают новые строки…»
Как видно, повторы должны передать настойчивость. Словно актриса делает пассы в сторону подруги, пытается подчинить ее своей энергии.
Не исключено, что требовательный жест Бозио из романа как-то связан с лечащим прикосновением руки скорбящей на саркофаге. И для русского писателя, и для флорентийского скульптора их героини не только существуют вместе, но как бы дополняют друг друга.
Мандельштаму тут важна некая интимность, несомненное внутреннее притяжение.
Это подтверждают и слова на могильном памятнике. Их тоже можно прочесть как обращение к двоим.
«У нее было все, что можно желать; она получила все при самом своем рождении, - все, исключая долгую жизнь: она умерла, едва начав ее! Смерть, завидуя ее славе и разбив будущность, такую прекрасную, не могла, однако, схоронить память о ней под мрамором этой гробницы: ее больше нет, но слава ее осталась. Бог захотел того - уважим Его волю; среди ангелов, составляющих небесный хор, не хватало одного ее голоса».
Это перевод Бориса Модзалевского из той же статьи в «Бирюче».
Не в пример Бозио, Лютик совсем не знала, что такое слава. А вот о существовании ангелов, безусловно, догадывалась. Неслучайно в посвящении ее памяти Мандельштам написал о «заресничной стране».
Кажется, поэт пытался проникнуть туда, куда вглядывалась первая фигура на саркофаге. В небесном хоре он видел себя вместе со своей подругой зимы 1925 года.
Что совершалось в небесах?
Другой пророк назвал нечто подобное - «горний ангелов полет».
Взявшись за руки, они спешили на идущий издалека свет:
Казалось, это - если и не галлюцинация, то фантазия. Впрочем, вместе с Мандельштамом нечто подобное переживали многие.
Наличие свидетелей есть доказательство чуда. Немало ленинградцев двадцатых годов могли бы подтвердить, что наблюдали явление ангела.
Конечно, это был уже знакомый нам ангел, летящий на велосипеде.
Горожане вяло поглядывали в окно трамвая, словно перелистывали страницы читанной-перечитанной книги, как вдруг их настигало нечто необычное.
В отдалении проплывал нежный вихрь. Он двигался настолько быстро, что они едва успевали различить контур лица, рыжие волосы, открытый лоб.
Странные люди эти петербуржцы-ленинградцы! В минуту волнения они не возопят нечто невообразимое, а начнут читать любимые стихи.
Не все пассажиры что-то нашептывают себе под нос, но среди самых вежливых и плохо одетых такие встречаются обязательно.
И мандельштамовский персонаж Парнок, и поэт Пяст, и обитатели квартиры 34 принадлежат этому сообществу.
Каков репертуар этих бормотаний? Конечно, без Мандельштама тут не обошлось. Тем более, что он сам описывал нечто подобное. Вот хотя бы «Ангел в светлой паутине…» или «Из табора улицы темной…»
Удивительно, когда человек, едущий рядом, читает стихи. Впрочем, к подобным вещам мы успели привыкнуть. А событие, произошедшее под самый конец 1939 года, с полным основанием может быть названо странным.
Именно тогда прах и надгробие Бозио перенесли в Некрополь мастеров искусств в Александро-Невской лавре.
Узнай об этом Мандельштам, он бы остался доволен. Когда еще воплощение метафоры становилось делом чуть ли не государственной важности?
Как когда-то Лютик, Бозио оставляла «жаркую могилу». Теперь ее окружали не чиновники и торговцы, а литераторы и артисты. Наконец-то она попала к своим.
В Александро-Невской лавре итальянская актриса - всеобщая любимица. Любой экскурсовод с удовольствием расскажет печальную повесть ее жизни, завершившейся под чужим небом.
Правда, о Лютике экскурсоводы не догадываются. Слишком глубоко запрятана эта тема среди мандельштамовских ассоциаций.
Возможно, впрочем, дело в другом.
Очень уж изменился за последние годы наш город!
Все реже теперь можно увидеть прохожего, бормочущего стихи.
Да и бывших египтян уже не встретишь, а ведь еще недавно именно они определяли уровень петербургской интеллигенции.
Куда-то все подевались: то ли перевелись совсем, то ли окончательно слились с остальными жителями.
Существует такой эффект очереди: когда люди объединяются для какой-нибудь надобности, они становятся неотличимы друг от друга.
А ведь так, бывает, хочется маломальского события!
Ну хоть бы ангел, летящий на велосипеде, промелькнул и растворился вдали…
Итоги
Для того, чтобы осуществиться, все в жизни проходит «путем зерна».
Не только люди, но и мысли должны миновать несколько воплощений.
Слова и образы могут существовать начерно, томиться в книге какого-нибудь М.К. или Фитингофа-Шеля, а потом найти себя в прозе поэта.
Отнюдь не всегда Мандельштам думал так. Но сейчас ему хотелось ничего не упустить, всему воздать должное, не обойти и самого скучного этапа накопления частностей.
Помните его восторженные слова, обращенные к цитате?
«Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна».
Вместо «цитата» Осип Эмильевич мог сказать - «перпетуум-мобиле», «круговорот в природе», «энергия постоянного обновления».
Его эксперимент свидетельствовал, что вещество поэзии отнюдь не чистое. Тут обязательно присутствуют разного рода примеси. В данном случае без них тоже не обошлось.
И статья Модзалевского, и Холерное кладбище, и надгробие Бозио, и третий сон Веры Павловны - это далекие и близкие источники его образов.
Правда, существуют явления, которые так просто не объяснишь.
Это когда поэт не знает, но чутко улавливает, а потом оказывается, что все обстояло именно так.
Особенно трудно воспринимают такие вещи разные там Шилкины!
Ну как им втолковать, что поэзия связана с даром пророчеств.
Вы, конечно, не забыли о последней Лютиковой «ночи любви»?
Смерть Бозио тоже начиналась с «песни любви».
«Она приподнялась и пропела то, что нужно, писал Мандельштам, но не тем сладостным металлическим, гибким голосом, который сделал ей славу и который хвалили газеты, а грудным необработанным тембром пятнадцатилетней девочки-подростка с неправильной, неэкономной подачей звука, за которую ее так бранил профессор Каттанео».
Кажется, в последнюю минуту прошлое и настоящее актрисы освещала какая-то вспышка.
Так и Лютику открывалось единство ее судьбы.
Она ясно чувствовала, что прожила жизнь короткую, как строчка о Бозио, и ей осталось умереть.
«Прощай, Травиата, Розина, Церлина…»