Имена

Мы уже говорили о том, что многое в этой истории объясняется разницей между «ты» и «вы».

Надежде Яковлевне тоже пришлось эту разницу почувствовать.

Неприятно узнать, что не только она, но еще одна женщина была его «ты».

В ее мемуарах ничего нет об этом унижении, но зато определено значение «ты».

«Для своего осуществления «я» нуждается, - писала она, - в двух элементах: в «мы» и, в случае удачи, в «ты». И еще, о своем покойном муже: он «был моим «ты»».

А во «Второй книге» вдова поэта рассказала: не порви тогда муж с Ольгой Ваксель, она бы ушла к Татлину.

Прямо художника она не назвала, ограничившись аббревиатурой «Т».

Так она ответила на вопрос, почему осталась с Мандельштамом.

«Т» это совсем не то же, что «ты». Скорее, знак отчуждения, вроде упомянутой «гражданки В».

Кстати, ее соперница тоже знала о скрытых возможностях прямого обращения.

Есть такая детская игра: «Черное и белое не называйте, «да» и «нет» не говорите». Кажется, всем и без того ясно, о ком речь, но Лютик продолжает свои уточнения:

«Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два года, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы акмеистов, женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи…»

Очень уж не хочется Лютику лишний раз произносить имя своего знакомого!

Уже упоминалось о том, что между формой обращения и последующими событиями для Мандельштама существовала связь. Можно даже говорить о его своеобразной «философии имени». Для поэта имя было не данностью, но возможностью. Бывало, примерив обращение «ты», он чувствовал ошибку и вновь возвращался к «вы».

«Обязательно ему хотелось, - рассказывала М. Петровых, - чтобы я ему сказала «ты». Я отнекивалась, потому что мне было как-то дико сказать «ты». Но Осип Эмильевич был очень настойчив. И, устав от уговоров, я наконец сказала: «Ну, ТЫ!». Он, потрясенный, отшатнулся и в ужасе воскликнул: «Нет, нет! Не надо! Я не думал, что это может звучать так страшно»».

Мандельштаму действительно было страшно. Перемена имени связывалась для него с тем или иным вариантом судьбы.

А вот пример еще более удивительный.

Оказывается, и на краю света, в треклятом лагере на Второй речке, поэт не забывал о различии между «ты» и «вы».

Друг по несчастью, Юрий Илларионович Моисеенко, рассказывал об этом так:

- Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался «Володя, вы…», а к Ковалеву «Иван Никитич, ты…» Мы Мандельштама звали по имени-отчеству, на «вы». (Лях и Ковалев солагерники Мандельштама. - А.Л.) За глаза называли попроще: «Эмильевич». Кто-то из новичков спросил его, как правильно - Осип или Иосиф. Он говорил так - врастяжку: «Называйте меня Осип Эмильевич». И через паузу добавил: «А дома меня звали О-ся».

Даже в этих запредельных условиях Мандельштам помнил о том, что в каждом приветствии заключена формула отношений.

В одном случае непременно нужно «ты», но по отчеству, а в другом - «вы», но по имени.

На самой вершине этой иерархии значений находятся домашние имена.

Его - Ося.

Его жены - Нежняночка, Някушка, Пташенька.

Его подруги - Лютик, Дичок, Медвежонок, Миньона.

Воспоминание о будущем

Как это говорилось о людях декабрьского восстания? Якобы на всю жизнь они заключили себя в дне 14 декабря.

Так же и Надежде Яковлевне было никак не перешагнуть черту последнего года с Мандельштамом.

Тяжко жить, не имея способности к прощению. Минуло столько лет, а вдова поэта в одиночку и фактически без противника - продолжала свою войну.

Что такое совместная жизнь, как не постоянная забота о близком? В этом смысле для нее ничего не менялось. Она и сейчас жила мыслями о нем.

В этом мало кому признаешься, но Анне Андреевне Ахматовой она говорила так:

Не успокоюсь, пока не узнаю, что он мертв.

В переводе на язык, понятный двум вдовам, это означало:

- Пока я не успокоилась, он жив.

Так что из всех текстов покойного мужа наиболее актуальной для Надежды Яковлевны была фраза:

«Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится».

Некоторые вдовы настаивают на том, чтобы все оставалось, как при покойном супруге. Чашка должна находиться тут, а ложка - здесь. Нарушить порядок все равно что перевести стрелки на часах, показывающих минуту утраты.

Ну какие для Мандельштамов чашки и ложки! В их жизни вещам принадлежала ничтожная роль. Совсем иное дело - представления и принципы. Вот за них следовало постоять.

В этом и заключалось ее отличие от окружающих. Все вокруг шарахаются в разные стороны, ведут себя применительно к обстоятельствам, а она считает только так.

Конечно, по-другому и быть не могло. Ведь все нынешние темы прежде они обсуждали с мужем. именно тогда у них сложилось окончательное мнение.

И об Эмме Герштейн они говорили примерно в таких выражениях.

И о Харджиеве.

И об Ольге Ваксель.

Конечно, с Лютиком - случай особый.

Надежда Яковлевна сначала высказалась резко, а потом все же согласилась с Осипом Эмильевичем.

Вопреки логике ревнивого чувства, она писала, что «…музыка была в ней самой».

Впрочем, это она признавала не ее, а его правоту.

Если в Лютике действительно «была музыка» - значит так тому и следовало быть.

Страхи Надежды Яковлевны

Как он писал?

В стихах памяти Лютика последовательность тоже обратная. Они начинаются описанием его возлюбленной в гробу, а завершаются - картиной пожара.

Следовательно, Мандельштам знал, что от Лютика всегда можно ждать неприятностей. С этой женщиной ничего нельзя предугадать.

Так оно и вышло, как он предчувствовал. Столько лет вдова задавала вопросы умершим, а тут впервые за многие годы получила ответ.

Читая убористый текст, она ясно слышала интонацию соперницы. Преобладало в первую очередь раздражение.

«Я очень уважала его как поэта, - писала Лютик, - но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. …Для того, чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя, и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть».

Как вела себя Надежда Яковлевна в ситуации двадцать пятого года? Тогда она не только не признала поражения, но, напротив, стала активной и изворотливой.

И сейчас, прочитав страницы, заботливо доставленные ей братом мужа, она как-то внутренне собралась.

В первую очередь Надежда Яковлевна занялась поисками лазутчика.

Друзей вроде много, но эту деликатную миссию не каждому поручишь.

Сперва она обратилась к Лидии Яковлевне Гинзбург, а затем начала бомбардировать Екатерину Константиновну Лифшиц.

С помощью двух этих женщин она рассчитывала организовать свое прошлое, попытаться снова взять его под контроль.

Лютик в своем репертуаре

Надежда Яковлевна, конечно, догадывалась: ее соперница не забыла эту историю. То есть и ее обида не прошла, и какие-то вопросы остались.

Вдова поэта часто вспоминала, как через три года после разрыва Лютик заявилась к ним в Царское Село.

Новый скандал повторился с регулярностью сеанса: «…она снова плакала, - писала Надежда Яковлевна, - упрекала Мандельштама и звала его с собой. Как и раньше, это происходило при мне».

Трудно представить, что Лютику так уж хотелось начать сызнова. Скорее всего, это была лишь вспышка давно угасших чувств.

Вдруг что-то нахлынуло, взбурлило и повторилось вновь фрагментом их бесконечных препирательств.

А в начале шестидесятых Надежда Яковлевна вдруг узнала, что ее соперница, оказывается, была не чужда сочинительству.

Это Арсений Арсеньевич постарался: по его просьбе Ирина Николаевна Пунина доставила в больницу, где лежала Ахматова, целую пачку стихов.

Когда Надежда Яковлевна навестила заболевшую подругу, они вместе читали и обсуждали эти тексты.

Ахматова читает Лютика

Всякий пишущий об Ахматовой неизменно отмечает в ней нечто царственное.

Царственность - это не только прямая спина, чуть торжественная жестикуляция, но и склонность к произнесению ключевых фраз.

Сначала Анна Андреевна высказалась в том смысле, что такие красавицы являются раз в столетие. Затем она выразила уверенность, что в конце концов эти произведения найдут своего читателя.

После того, как ключевые фразы произнесены, - можно и поговорить.

Конечно, двух пожилых женщин интересовали не только стихи, но и улики.

Больше всего вопросов вызвали два стихотворения 1932 года.

Кажется, незадолго перед смертью Лютику вновь вспомнились снег за окном «Англетера» и жаркий Коктебель, где она впервые увидела поэта.

Теперь эти обстоятельства представлялись ей звеньями одной цепи. С их помощью она пыталась найти путь в прошлое.

Примерно в эти же дни Лютик писала:

Чьи это ресницы? Откуда свечи? Кому принадлежит восхищенный взгляд?

Анна Андреевна предположила, что «При свете свеч тяжелый взмах ресниц…» обращено к Мандельштаму.

Надежда Яковлевна сразу отмела ее подозрения. В этих вопросах она обладала безусловным правом вето.

Впрочем, о двух страничках воспоминаний, в которых упомянуты снег, ресницы и ужин при свечах, вдова поэта тоже сказала бы:

- Это не о нем.

Вдогонку за мемуарами

Конечно, Арсений Арсеньевич думал о последствиях.

В тексте, перепечатанном им для Евгения Эмильевича, самое вопиющее попросту отсутствовало.

Обидеть поэта уже невозможно, а потому он выбросил все, что касалось его жены.

Каково было бы ей читать такое:

«Он повел меня к своей жене (они жили на Морской); она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами, как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу для его переводов. Мы с ней настолько подружились: я - доверчиво и откровенно, она - как старшая, покровительственно и нежно. иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под теплым гарусовым одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Все было бы очень мило, если бы между супругами не появились тени. Он, еще больше, чем она, начал увлекаться мною».

Не так-то просто что-либо утаить от Надежды Яковлевны. Каким-то шестым чувством вдова угадывала пропущенное. За свою долгую жизнь она научилась читать между строк.

Больше всего ее мучили два обстоятельства. Сколько она ни старалась, ей не удавалось их примирить между собой.

Не скрывают ли от нее что-то слишком непереносимое? А если это так, то каково ей будет жить с этим знанием?

Она долго колебалась и не могла взять нужный тон. То запрещала себе говорить лишнее, а то становилась чересчур откровенной.

16 марта 1967 года, как бы опомнившись, она писала Екатерине Константиновне Лифшиц: «…не говори об этом письме Евгению Эмильевичу»

.

И все-таки чаще всего сдержать себя не удавалось. Когда начинают оживать воспоминания, то остановить их уже нельзя.

«У меня есть сильное подозрение, - писала Надежда Яковлевна, - что это сочиняла не она, а ее мать по дневникам.

Евг. Эм. мне показывал об О.М. Там явное раздражение, а кое-что брехня. Не брехня то, что мы тогда едва не развелись и что О.М. был сильно увлечен…

При последнем объяснении я была - по телефону. Она плакала. О.М. поступил с ней по-свински».

Есть и еще странности:

«Если Евг. Эм. показал мне все, то можно это игнорировать. Но он рассказывал совсем иначе (не сказал? или не знал? что-то скрыл?). Показывал он кусок до прихода через три года к нам и все. Вот тут-то что-то может быть (если судить по рассказу Евг. Эм.)».

Значительно больше, чем настоящее, ее волнует прошлое.

«Кстати, через два-три дня после ее прихода мы уехали и больше в Ленинград не возвращались. Евг. Эм. говорил, что она служила в Метрополе (Москва), теперь он говорит, что она служила в Астории - где правда?.. Это очень существенно. Евг. Эм., конечно, мог все напутать, - у нас очень плохо рассказывают, с фактами не считаются… Во всяком случае, я хотела бы знать, что у нее в действительности написано. Плохо, когда речь идет о поэте. «Все липнет», как говорил О.М…

Кстати, мать Ольги Ваксель приезжала к нам (на Морскую) и требовала, чтобы Ося увез Ольгу в Крым. При мне. Я ушла к Татлину и не хотела возвращаться… Тьфу…

Надежда Яковлевна старается свести концы с концами. Что-то у нее совпадает, а что-то - нет, а потому она пытается еще раз уточнить:

«Если она служила в Москве, это может объяснить одну странную историю, которая произошла со мной».

В конце концов она не выдерживает и попросту огрызается:

«Дура была Ольга, такие стихи получила».

Впрочем, это так, находясь в растрепанных чувствах и окончательно забыв о дистанции.

И все же чаще всего Надежда Яковлевна помнила о почетной роли вдовы и наследницы. Даже свою квартирку на углу улиц Винокурова и Ульяновой она нескромно называла «башней».

Так и писала на конверте, в графе обратный адрес.

Преувеличивая, она себя выдавала.

Эта гордая декларация, обращенная в первую очередь к почтальонам, была в то же время свидетельством слабости.

Вместо того чтобы сказать о принадлежности к «бывшим», Надежда Яковлевна говорила о том, что ей не разминуться с Лютиком.

Если она живет в «башне» - значит и ее соперница где-то недалеко.

«… она тоже не была ангелом»

Словом, за этот месяц много чего произошло.

«Я узнала, - писала она в письме от 28 марта 1967 года, - что из Лютика - это все. Это не соответствует действительности и подмешено обычной пошлостью. Ну и хорошо. Пошлость больше похожа на мать, чем на дочь. Но, может, в дочери уже сидела мать. Бог с ней…»

И еще, 29 марта:

«С сыном Ваксель уже не стоит говорить. «Мемуар» есть у Евг. Эм. Это он все напутал и стилизовал Осю под себя. Мемуар полон ненависти ко мне и к Осе. Он действительно по-свински с ней поступил, но она тоже не была ангелом. Ну ее. То, чего я боялась, т. е. реальности, нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице… Боялась я совсем другого - начала. Жаль, что она оказалась такой…»

Во «Второй книге» Надежда Яковлевна написала все иначе. Она настаивала на том, что Лютик сочиняла «дикие эротические мемуары», а ее мать служила фрейлиной у императрицы.

Она действовала по принципу знакомого нам коллекционера и графомана Арсения Федоровича. Правда, для этого у нее были вполне основательные причины.

Во-первых, такова ее реакция на пропущенное, но безусловно присутствующее в тексте. Во-вторых, жизнь не раз доказывала ей, что ощущения могут быть достовернее фактов.

Ее книга завершалась письмом мужу.

Вновь она обращалась к Осипу Эмильевичу, исчезнувшему из этой жизни, но, возможно, обретшему новое воплощение:

- Это я Надя. Где ты?