Главная радость
Она очень мало знала его. И было трудно понять успела ли она его полюбить. Услышав о том, что он едет на войну, она захлопала в ладоши и сказала:
— Киса… Баба…
Он не ждал объяснений и длинных фраз и не стал упрекать её в легкомыслии, У него не было времени,
В сорок первом ей исполнилось два года. А ему было уже двадцать шесть.
… В золотой осенний день сорок пятого года Зоя появилась во дворе. Она была так взволнована, что не стала даже прыгать через верёвочку, а прошла прямо в садик, где обычно собиралась вся компания.
И Зоя сказала:
— Девочки, ребята, слушайте, чего я скажу. Мой папа приезжает…
Алёшка с интересом посмотрел на Зою.
— Это хорошо. А чего он тебе привезёт?
Вопрос был задан неспроста, ибо не далее как месяц назад Алёшка получил в подарок от приехавшего отца роскошный аккордеон. И теперь Алёшка почти не расставался с подарком. Играть он, разумеется, не умел, но зато здорово делал вид, что собирается играть. Он садился, накидывал на плечо ремень и обращался к галдевшей от нетерпения аудитории:
— А потише никак нельзя?
Тогда наступала тишина и Алёшка брал аккорд. По мелодичности этот звук мог сравниться лишь с визгом трамвайных колёс на крутом повороте. Все с трепетом ждали продолжения мелодии. Но продолжения обычно не было. Алёшка снимал аккордеон и печально говорил:
— Раз вы музыку не понимаете и шумите, я играть не буду.
Затем он резво относил аккордеон домой и возвращался повеселевшим и отряхнувшим с плеч непосильный груз ответственности за сохранность своего перламутрового чуда.
— Чего же он тебе привезёт? — повторил вопрос Алёшка.
— А я не знаю, — ответила Зоя.
— Он тебе губную гармошку привезёт, — заявил Светик, пятилетний сын инженера Макарова, немыслимый фантазёр и задира. У Светика папа на фронте не был, и он выдумал какого-то дядю Васю, который провоевал всю войну «в столице Вены Австрии».
— А почему губную гармошку? — спросила Зоя.
— А чего ж он тебе привезёт? Вот мой дядя Вася мне письмо написал, что он мне знаешь чего привезёт?…
— Чего?
— Знаешь чего?… — Светик лихорадочно придумывал для себя подарок. — Он мне, знаешь, он мне привезёт…
— Ну и пожалуйста, — перебила Зоя.
— А твой папа — офицер? — спросила Наташа Белкина.
— Ага. Он майор.
— А мой папа — капитан. Нам Зинаида Павловна сказала, что мы все должны гордиться нашим папой, потому что он воин.
— А ты уже гордилась?
— Ага.
— Когда мой папа приедет, приходи ко мне гордиться. Ладно?
— Ладно. Мы сперва у тебя погордимся, а лотом к нам пойдём.
— А мой дядя Вася, — начал Светик, — знаешь кто? Он генерал старший лейтенант. Вот он кто!
— Ты только давай не болтай, — усмехнулся Алёшка, — таких не бывает.
— У тебя не бывает, а у дяди Васи бывает.
— Ну ладно. Довольно глупости говорить, — сказал Алёшка. — Зоя, вот когда папа приедет, ты чего ему скажешь?
— Я скажу: здравствуй, папа!
— А ещё чего?
— А больше я не знаю.
— Ну вот, давай, я как будто твой папа. Как будто я приехал. А ты меня встречай и говори. Ладно?
Алёшка куда-то ушёл и вскоре вернулся с деревянным автоматом на плече.
— Здравствуй, дочка Зоя! — сказал он басом.
— Здравствуй, папа. С приездом!
— Спасибо.
— На здоровье,
— Ну, как ты здесь в тылу жила?
— А я не в тылу, я дома жила.
— Это хорошо, — сказал Алёшка, сворачивая козью ножку и начиняя её песком, — Ну а вообще как живёшь?
— Хорошо. Я маме помогаю, Алёшка. Я сама сплю.
— Он не Алёшка. Он теперь твой папа, — напомнил Светик.
— Светик, не мешай, — сказала Наташа Белкина,
— А как ты, папа, живёшь? — спросила Зоя.
— Ничего. Хорошо. Разбил всех захватчиков и вер» нулся…
— С приездом, папа!
— Это ты уже один раз говорила.
— Ты у него спроси, Зойка, как он воевал, — не без ехидства предложил Светик.
— Папа, ты как воевал?
— Неплохо воевал. На «отлично», — Алёшка затянулся из козьей ножки. — Я за вас там дрался, малыши,
— А вчера ты за кого дрался, когда тебе от мамы попало? — спросил Светик.
— Светик, не мешай.
— Ещё слово скажешь, — кивнул Алёшка, — и я тебе…
— Ладно, я не буду, папа! — испуганно прошептал Светик.
— Воевали мы неплохо, — продолжал Алёшка, — Как-то лёг на курс. Утром встаю, вижу: три «мессера». Ну, я — раз! И всех сбил.
— С ног? — спросил Светик.
— Скажи, скажи ещё слово!
— Папа! — Зоя поправила пальтишко, — Мама сказала, что ты можешь приехать с минуты на минуту. Почему ты только на минуту можешь приехать? Тебе обратно надо на войну, да?
— Нет, дочка Зоя, — солидно разъяснил Алёшка, — вся война кончилась, У нас теперь победа и мир. А сейчас бы неплохо по такому случаю хлопнуть по маленькой…
Иди, сказала Светику Наташа Белкина, — он по тебе сейчас хлопнет. Ты у нас самый маленький.
Светик на всякий случай отступил на несколько шагов и тут же вернулся:
— Зойка?… Твоя мама идёт, а с ней ещё кто-то… Это, наверное, папа,
Зоя увидела маму. Она улыбалась. А рядом с мамой стоял незнакомый человек в военной форме.
— Зойка, — прошептал Алёшка, — это твой папа. Беги. Говори ему слова, которые мне говорила!
Зоя побежала навстречу папе. Он обнял её, поцеловал и подкинул в воздух. Зоя на мгновенье увидела двор, клумбу, Алёшку, Светина и совсем близко глаза отца.
— Здравствуй, папа! — сказала Зоя и замолчала. Она вдруг забыла все слова.
Приехал папа, а это была большая, самая главная радость.
Великий жилец
Герой Советского Союза гвардии старшина Алексей Алексеевич Прохоров возвратился в Москву в воскресенье. Поезд подошёл к перрону, и стук колёс сменился маршевым громом оркестра, шумом голосов, криками «ура!».
Прохоров шагал по перрону с букетом цветов. Отвечая на приветствия и пожимая руки незнакомым людям, он разыскивал в толпе жену. Вера Гавриловна и Сашка должны были приехать на вокзал, но их почему-то не было. «Значит, не получили телеграмму», — подумав Прохоров. Впрочем, это даже хорошо. Сейчас он явится домой, постучит в дверь, услышит знакомый голос: «Кто там?» — и ответит: «Это я, Верочка».
Прохоров пошёл пешком и через полчаса увиден знакомый дом. С трудом сдерживая волнение, он поправил гимнастёрку, проверил, хорошо ли сидит пилотка, и, убедившись, что всё в полном ажуре, направился к воротам.
Здесь следует сказать, что, если бы Прохоров был более внимательным, он непременно заметил бы, что у ворот его дома стояли на стрёме ребятишки, которые сразу исчезли, как только фигура гвардии старшины появилась на горизонте.
Ребятишки влетели во двор.
— Идёт!..
Управдом Кузьма Егорыч откашлялся и сказал:
— Спокойно.
Войдя во двор, Прохоров удивлённо остановился. Двор был посыпан песком, вдоль дома тянулись клумбы. В самом центре под высоким тополем стоял накрытый стол, и прямо против ворот между двумя рейками, вбитыми в землю, красовался художественно исполненный плакат: «Пламенный привет Герою Советского Союза Алексею Алексеевичу Прохорову!».
Прохоров смущённо улыбнулся. Заметив, что во дворе полно людей, он вежливо отдал честь присутствующим. В тот же момент, в абсолютной тишине, к нему подошёл бледный от волнения управдом и, остановившись на расстоянии трёх шагов, провозгласил:
— Дорогой Алексей Алексеевич! От имени домоуправления и всех проживающих в нашем доме приветствую в вашем лице лицо, которое лично участвовало в штурме Берлина! Ура, товарищи!
Раздались аплодисменты.
Прохоров был очень тронут. Он снял пилотку и жестом установив тишину, сказал:
— Спасибо, товарищи. Большое спасибо!
Кузьма Егорыч взял его под руку.
— А теперь, дорогой Алексей Алексеевич, прошу к столу!
— Спасибо, только я сперва к себе подымусь, на Веру Гавриловну гляну и на Сашку.
— Нет!.. Туда не ходи. Тебе сюрприз будет. Ясно?…
Управдом подвёл гостя к столу и, указав на кожаное кресло с высокой спинкой, значительно произнёс:
— Прошу занять почётное место. Садись, Алексей Алексеевич.
— Это откуда же кресло такое?
Управдом сделал знак.
— Абрам Сергеич, дайте пояснение насчёт кресла товарищу Герою.
Абрам Сергеич — зубной техник из девятой квартиры— поправил пенсне и сообщил:
— Кресло специально предоставлено мною для вашей встречи. Это вольтеровское кресло, названное так по имени знаменитого французского писателя Франсуа — Мари Вольтера.
Абрам Сергеич поклонился и сел на своё место, а Кузьма Егорыч, пригласив за стол остальных жильцов дома, сказал:
— Раньше в этом кресле сидел Франсуа Мария, а теперь сидишь ты, наш уважаемый, можно сказать величий, жилец.
Прохоров посмотрел на управдома умоляющими глазами:
— Слышь-ка, Кузьма Егорыч, дай я к себе поднимусь…
— Сиди, дорогой. Всё будет в порядке.
Кузьма Егорыч встал и, подняв бокал, сказал:
— Позвольте мне, граждане, предложить тост. На сегодняшний день вернулся с победой наш дорогой жилец товарищ Прохоров. В то время как он сражался с врагом, мы тоже не дремали, а именно: произвели ремонт жилого фонда, а также насадили зелень. Предлагаю выпить за здоровье нашего Героя!
Все чокнулись с Алексеем Алексеевичем. Он наклонился к Кузьме Егорычу:
— Я всё же пойду.
— Сиди! Я ж говорю — тебе сюрприз готов. Терпи!..
Прохоров несколько раз порывался уйти, но потом смирился. Ему, видно, и в самом деле готовился какой— то сюрприз.
Кузьма Егорыч, успевший слегка захмелеть, уверенно руководил торжественным мероприятием.
— Пряжкин Семён! Скажи стих, что вчера сотворил!..
Семён Пряжкин, счетовод с мясокомбината, встал и прочитал четверостишие:
Кузьма Егорыч гордо сказал:
— Ни один поэт у нас не прописан. Исключительно одни любители.
За столом становилось оживлённей. Стихийно возникла самодеятельность. Акушерка Матильда Павловна, красиво заламывая пальцы, исполнила произведение Лермонтова «Бородино». Артист эстрады Семиколонский из шестой квартиры спел неаполитанскую песню,
— «О Мари! О Мари!.. Я навек потерял свой покой…» — пел Семиколонский, а управдом, обняв Прохорова, ласково говорил:
— Талант! Глянь на него, можешь себе представить, что этот артист и есть самый главный во всём доме неплательщик, а?…
После пения были танцы. Люся Маркова с Васей Краморенко из четырнадцатой квартиры исполнили украинский танец гопак. Абрам Сергеич громогласно отметил:
— Вы смотрите, какое обилие талантов. Это всё ваш приезд, Алексей Алексеевич. Это вы подняли таланты из глубин.
Кузьма Егорыч похлопал по плечу зубного техника.
— Абрам Сергеич. Первый человек в полости рта!
Когда кончились танцы, Прохоров встал и сказал:
— Большое спасибо, товарищи, за гостеприимство и за угощение. Мне время домой идти…
— Стоп! — сказал управдом. — На машине поедешь.
— Зачем мне машина? Я уж как-нибудь пешком поднимусь на третий этаж…
— Нет, — управдом лукаво посмотрел на гостя, — никуда ты не подымешься, потому что Вера Гавриловна и Сашка уже две недели здесь не живут…
— То есть как?
— А вот так. Проживают они в новой двухкомнатной квартире по адресу Башиловка, дом семь. Это им райисполком условия создал как семье Героя. А телеграмму твою мы сюда получили на старый адрес и решили встречу тебе сделать. Поскольку ты наш бывший жилец и именно из этого дома на фронт ушёл.
Прохоров растерянно улыбался, а люди вокруг принялись аплодировать.
— А это мы тебе вроде как сюрприз. Ясно?
Кузьма Егорыч погрозил пальцем: ~
— Чтоб старый адрес не забывал! А машина тебя у ворот ожидает — «эмка».
Провожаемый участниками встречи, Прохоров вышел за ворота и сел в машину.
«Эмка» тронулась.
Кузьма Егорыч стоял, держась за решётку ворот, и вдруг с чувством негромко запел:
— «О Мари! О Мари!..»
После чего послал вслед уходящей машине воздушный поцелуй.
Тридцать лет спустя
Марина вязала быстро и очень ловко, Отвлекись она, всё равно руки продолжали бы делать своё дэло. Ей бы сейчас на миг отложить вязание, она бы увидела мужчину — он подкатил детскую коляску вплотную к скамейке и поставил её рядом с коляской, в которой лежала Ленка.
Мужчина тихонько прогудел какую-то мелодию, потом сел и замолчал. Скорей всего, он искосс разглядывал свою соседку. Как раз в этот момент подал голос ребёнок, которого привёз мужчина. Марина вязала, не поднимая глаз, а мужчина сказал:
— Спи, товарищ Самарин. Дедушка охраняет твой покой.
Она посчитала петли. Сколько сразу информации — в коляске мальчишка, фамилия его Самарин. Ребёнка сопровождает дед, а поскольку он дед, можно ожидать новых сообщений. Деды большие мастера посудачить. Правда, если быть объективной, нужно признаться, что и бабки не шибко ограничивают себя по части высказываний. Так что в данной ситуации будет кому поддержать беседу.
Ленке седьмой месяц, Марина — бабушка со стажем, но привыкнуть к этому почётному ззанию никак не удаётся. Она бабушка. С ума сойти. Хотя, вообще-то говоря, если сидящий по соседству гражданин внимательно её разглядел, он, конечно, уже заметил, что з волосах её поблёскивает седина. Но она нисколько ей не мешает, наоборот, многие даже считают, что она Марине идёт, она добавляет солидности, хотя, если разобраться, не так уж ей необходима эта самая солидность. Студенты упорно продолжают считать её молодой, но тому есть особая причина. Тут уж нечего прибедняться и изображать всё как нечто обыденное. Безусловно, в её судьбе и в её прошлом есть некая исключительность, которую нельзя забыть, такое даётся далеко не каждому, и потому люди часто вспоминают то, что было в её жизни.
Деликатно помолчав, мужчина опять что-то прогудел и снова умолк.
«Увертюра окончена. Сейчас он заведёт разговор».
— Разрешите обратиться?
Она подняла глаза и увидала широколицего плечистого дядечку в штормовке поверх лыжного костюма, s вязаной шапке с помпоном.
— Если не ошибаюсь, мы соседи. Будем знакомы: Самарин Сергей Фёдорович. А ваше имя-отчество, если не секрет?…
— Марина Андреевна.
— Вы заметили, Марина Андреевна, люди, которые только въехали в новый дом, очень любят знакомиться. Как в купе— вместе вошли, вместе ехать…
— Я не живу в этом доме, — сказала Марина. «Сейчас замолчит, поймёт мои слова как намёк, что не так уж я стремлюсь с ним познакомиться»,
— А я здесь живу аж на девятом этаже. У меня тут сын с женой и с наследником квартиру получили. Вместе обитаем. По субботам даю молодым отгул. Они куда-нибудь на оперативный простор, а я обслуживаю Самарина-младшего.
«Похоже, из военных: «разрешите обратиться», «оперативный простор».
— Я заметил, детишки с вами, женщинами, ведут себя поспокойней. У вас кто, мальчишка, девчонка?
— Внучка.
Лицо Самарина выразило высшую степень удивления.
— Внучка?
«Давай, дедусь, не теряйся, произнеси дежурную фразу: «Никогда не поверю, что вы уже бабушка».
— Даю слово, — сказал Самарин, — никогда бы не позерил, что у вас уже есть внучка.
— И тем не менее это факт.
— Простите, если, конечно, не секрет, кто вы по специальности?
— Я преподаю…
— Педагог? Всё ясно. Ребёнок, он же чувствует, с кем имеет дело.
— Если учесть, что я преподаю математику, а Ленке неполных семь месяцев, вряд ли уж она что-нибудь особенное чувствует… А вы военный, да? Офицер?
— Точно. Наверно, всё же военная профессия накладывает на человека определённый отпечаток.
— Возможно.
— А вы, насколько я понимаю, человек мирного труда… Вот я сейчас смотрю на вас и мысленно представляю себе вашу биографию. Поступили а институт, только начали учиться — и вдруг война. Правильно?
— Совершенно правильно.
— Эвакуировали вас за тридевять земель, куда-нибудь в Среднюю Азию. Там тишина, светит солнце, цветёт арык…
— Цветёт большей частью урюк. А что касается арыка, то он главным образом течёт.
— Извините. Допустил ошибку, так как лично не наблюдал. Но это мелочь. В основном я, надо полагать, не ошибся. Родина предоставила вам возможность вдали от войны получить высшее образование, чтобы вы в дальнейшем могли обучать математике новое поколение. Вот так. Если я в чём не прав, имеете возможность меня поправить.
«Это уже заявка на продолжение разговора. Но меня очень занимает одна деталь — почему мне знакома фамилия Самарин? Где и когда я её слышала?»
— О чём задумались, Марина Андреевна?
Она не ответила. «Безумно знакомая фамилия».
Самарин по-своему истолковал её молчание.
Я вас понимаю, — мягко сказал он. — Некоторые из наших с вами ровесников, которым не довелось принять участия в Великой Отечественной войне, испытывают на сегодняшний день вроде бы угрызение совести — так уж, мол, получилось, что раз я не участвовал с оружием в руках в боевых операциях, не имею я нынче морального права наравне с фронтовиками отмечать великий праздник Победы…
— Ко мне это не относится, товарищ Самарин.
— Правильно. Во-первых, вы женщина, и потом, как говорится, с помощью простой арифметики можно высчитать, что в годы войны вы были, извините, девчонкой. Так?
— Так.
— Конечно, были на войне представительницы женского пола. Медицинская служба, связь, военторг…
— Авиация.
— Точно. Между прочим, вам это будет интересно. Был такой гвардейский ночных бомбардировщиков авиационный полк. И, можете представить, весь личный состав — и лётчики, и штурманы, и техники и вооруженцы — все там были исключительно женщины…
— Значит, не вооруженцы, а вооруженщины, — улыбнулась Марина. «Самарин. Откуда мне известна эта фамилия?»
— Не верится? А ведь это истинная правда. У меня смешно получилось… Сорок шестой полк, про который я говорю, очень был знаменит, о нём и в газетах писали, и в журналах. Тогда у многих, в том числе у меня, создалось такое мнение, что в женском бомбардировочном гвардейском авиаполку и женщины служат особые, на других не похожие, не столько они женственные…
— Сколько мужественные, да?
— Точно. Но не в том смысле мужественные, что каждая способна на героический подвиг, а так, как говорится, чисто внешне. Одним словом, представил я себе, такие они все мощные, и голоса у них не женские, и плечи не как у вас, а как примерно у меня…
— Так оно и было на самом деле? — Марина вдруг почувствовала, что он где-то совсем близко, ответ на её вопрос. Вот-вот сейчас он что-то скажет — и она вспомнит, она наконец вспомнит, откуда ей известна его фамилия.
Как человек бывалый и к тому же опытный рассказчик, Самарин выдержал небольшую паузу, жестом испросил разрешения закурить и смущённо, почти виновато сказал:
— В том-то и дело, что всё было совершенно не так. Вот я гляжу на вас, какая вы женственная в этой вашей шубке с белым воротником, гляжу и думаю, что многие молодые ребята на фронте в своих тихих мечтах представляли девушек из сорок шестого именно такими. И вот, прошу внимания, в одной центральной газете поместили статью про боевые будни этого самого полка. В центре была фотография — девушка, самое большее лет двадцати, гимнастёрка, шлем с белым подшлемником, глаза вот такие и улыбка… Увидел я эту фотографию и, как говорится, потерял покой и сон. Сел я, мобилизовал свои способности и сколотил небольшое такое послание в стихах…
— Вы его помните?
«Ни о чём больше не надо его спрашивать, всё будет ясно сейчас, через минуту».
Самарин, щуря глаза, смущённо признался:
— Вы, возможно, будете смеяться, но писал я от всего сердца… «Здравствуй, небо голубое, здравствуй белы облака. Славной гвардии девчата, вам привет из артполка!..»
— Ага, значит, вы были артиллеристом? — спросила Марина, с весёлым торжеством глядя на Самарина. Какая же у неё потрясающая память. Она была уверена, что вспомнит, и наконец вспомнила!
Самарин погрозил ей пальцем. Это означало, что поэта, даже начинающего, никогда нельзя перебивать.
— Да, я служил в артиллерии. Я начну сначала. «Здравствуй, небо голубое, здравствуй, белы облака. Славной гвардии девчата, вам привет из артполка! Как фашистская машина скоро вся разломится, разрешите, девушки, с вами познакомиться. Со своей артбатареи посылаю вам привет и прошу вас, дорогие, чтобы дали мне ответ».
Марина закрыла руками лицо. Наверно, ей было смешно и она захотела это скрыть.
— Вот вы смеётесь, — в голосе Самарина прозвучала обида, — а я ведь, между прочим, не являлся тогда членом Союза писателей…
— А сейчас являетесь? — не открывая лица, спросила Марина.
— Нет. Пошёл по другой линии.
— Это всё, что вы тогда написали?
— Ещё была концовка.
— Правильно. Ещё была концовка, — сказала Марина. Она опустила руки на колени и чётко, с весёлым вызовом прочитала: — «Сам я парень неженатый, не поэт и не артист, вам хорошего желаю и душой всегда я чист».
Самарин замер. В кино это, кажется, называется стоп-кадр.
— Вопросы будут? — тихо спросила Марина.
Самарин, как спросонья, потряс головой и тоже тихо, почти шёпотом спросил:
— Это что… в газете была ваша фотография?
— Нет. Фотография нашей однополчанки Жени Рудневой. А стихи были адресованы всему полку, и весь полк выучил их наизусть, лейтенант Самарин.
— Я тогда ещё был младший лейтенант, — пояснил Самарин, с нарастающим интересом глядя на Марину, — Нет, нет, нет, — он вздохнул и развёл руками, — такое бывает раз в сто лет…
«Удар! Ещё удар!» — смеясь, решила Марина и, поправляя шарф, как бы невзначай распахнула шубку всего на несколько секунд, но Самарин уже заметил на лацкане её жакета Золотую Звёздочку.
Он поднялся со скамейки и поднёс ладонь к своему легкомысленному головному убору.
— Подполковник Самарин. Очень рад.
В ответ Марина назвала свою фамилию, ту, прежнюю, которую она оставила по настоянию мужа, и протянула Самарину руку:
— Я считаю, мы должны ещё раз встретиться.
— Обязательно, — не поборов ещё смущения, сказал Самарин. — Надо познакомить вашу Ленку с моим Петькой.
— Конечно, — улыбнулась Марина, — тем более они живут в одном доме.
Сибирский цирюльник
У Кравцова привычка — приступая к работе, непременно осмотреть лицо клиента, И это вполне понятно. Профессия того требует,
В парикмахерской при гостинице он трудится давным-давно. Как демобилизовался, так сюда и устроился. Всё же полезно много лет на одном месте проработать. Если ты мастер и дело знаешь, тебе почёт и уважение. В зале ожидания народу полно, а отдельные товарищи норовят свою очередь уступить, лишь бы к нему, к Кравцову, в кресло сесть. Те, что в первый раз пришли, на возраст надеются: парикмахер седой, значит, со стажем и всё будет в наилучшем виде. Но если посерьёзней разобраться, дело не в возрасте. Случается — у мастера внешность как у профессора химии, а по классу он и не профессор, и не мастер, а многолетний любитель. Весь секрет в таланте, в умелых руках и в понимании вопроса.
Прошлый год в журнале «Служба быта» была статья напечатана про Кравцова. А как всё получилось? Сидел у него в кресле товарищ, делал он ему фасонную стрижку. Слово за слово, разговорились, и Кравцов изложил, как после ранения попал в госпиталь, а когда подлечился, оставили его при госпитале парикмахером. Вернули к довоенной профессии. И так вот до самой до победы обслуживал советских воинов — солдат и офицеров. А в мае сорок пятого довелось ему лично побрить первого коменданта города Берлина генерала Берзарина. Когда Кравцов обо всём этом поведал клиенту, оказалось, что он журналист. И написал он про Кравцова в журнал. В итоге сотрудники парикмахерской и вообще всей гостиницы узнали из печати, что за человек Кравцов Иван Тимофеевич, что он за мастер и как он внёс свой скромный вклад в достижение исторической победы.
Надо сказать — Кравцову повезло. Одно дело — парикмахерская общего типа, и совершенно иная картина, если салон при гостинице. В гостинице какой контингент? В основном приезжие со всех концов нашей необъятной родины. А у Кравцова, между прочим, сильно развита зрительная память. Почему? Потому что, пока сидит клиент и ты к нему приглядываешься с близкого расстояния, многое успеваешь разглядеть. А если ты этого клиента раньше обслуживал, обязательно его вспомнишь.
С особым пристрастием Кравцов разглядывал людей в военном обмундировании и не так молодых, как пожилых, — проще сказать, своих ровесников.
Так уж случилось, что он встретил и опознал нескольких человек. Тут ведь что надо учесть — с годами человек меняется, так? Был кудрявый молодец, а на сегодняшний день перед нами лысый гражданин с излишками веса. Другой воевал бритый наголо, а сегодня он, согласно моде, баки завёл. Бывший юноша бороду носит, как писатель Достоевский. Так что теперь, когда военного клиента обслуживаешь, главная задача так в глаза ему глянуть, чтобы по возможности более-менее точно угадать его боевое прошлое.
Кравцов вспомнил, как лихо он сказал одному своему клиенту в гражданском: «Здравия желаю, товарищ инструктор политотдела! Какая вас стрижка интересует, товарищ майор?» Тот как услыхал, руками всплеснул: «Не верю своим глазам! Кого я вижу? Сибирский цирюльник!»
Кравцов родом из Иркутска. Такое чудное прозвище присвоил ему весёлый человек капитан Бородин.
А бывший инструктор политотдела — инженер на БАМе. У него дома внуки, а он каким был, таким остался, — быстрый, поджарый, с хитринкой в глазах. Пока сидел в кресле, Кравцов по его просьбе сперва сделал ему стрижку, потом мытьё головы шампунем, бритьё, компресс, массаж. Полный набор на весь прейскурант. За это время они успели всласть наговориться, вспомнили общих знакомых и на прощанье обменялись адресами.
Кравцов посмотрел в зал ожидания. Знакомая картина— заняты диваны, стулья, и что интересно — сегодня особенно много военных. Ничего нет удивительного. Накануне праздника Победы происходят встречи друзей-фронтовиков и каждому охота выглядеть посвежей и помоложе,
Кравцов отлучился в подсобку, достал сигарету, сделал несколько затяжек и снова шагнул на порог.
— Прошу следующего.
С дивана поднялся высокий полковник.
Пройдя в салон, он сел в кресло. Кравцов привычно оглядел своего очередного клиента и широко открыл глаза. «Не может быть. Неужели капитан Бородин? Спокойно. Во-первых, он не капитан, а полковник. Но это понятно. Был капитаном, стал полковником. Люди растут. Конечно, это он. Он самый!.. Тогда, в госпитале, он ходил с палкой и все без исключения медсёстры и няни были от него без ума», Кравцов с поразительной отчётливостью вспомнил — он стоит, бреет капитана Бородина в полевом госпитале номер тридцать девять двадцать семь. Бородин уставился в зеркало, строго хмурит брови, как это любят делать мужчины, и когда раздаётся близкий грохот бомбёжки, вежливо осведомляется: «Не беспокоит?»
Кравцов улыбается. Ему приходит в голову идея. Полковник исправно пострижен, значит, зашёл только побриться. Кравцов намыливает клиенту щёки и берёт бритву. Потом вдруг наклоняется, негромким баском изображает рокот бомбёжки, после чего лукаво спрашивает: «Не беспокоит?»
Полковник это слышит. Он молчит, но очень пристально, не мигая смотрит в зеркало.
Тогда Кравцов делает второй заход.
Полковник Бородин начинает улыбаться. Он вспомнил. Левая половина лица у него розовая, правая — белая от мыльной пены.
— Неужели Иван? — тихо спрашивает полковник.
— Точно.
— Погоди, погоди… Кольцов?
— Кравцов.
— Виноват. Ошибся. Живой?
— Похоже, что так…
Полковник Бородин выпрямляется в кресле.
— Приказываю положить бритву.
— Есть положить бритву, — исполняет приказ Кравцов.
Полковник Бородин крепко жмёт ему руку и обнимает его. Часть мыльной пены остаётся на лице у Кравцова. –
Мастера и клиенты с интересом наблюдают за происходящим, а миловидная девушка-парикмахерша говорит сидящему в её кресле длинноволосому парню:
— Вот у нас какие мастера. Их не только благодарят, их даже целуют,
— Это я в дальнейшем учту, — говорит парень.
— Перебьюсь, — смеётся девушка, — с меня хватит и благодарности.
А Кравцов тем временем уже приступил к работе. Скажем прямо, если бы он в таком темпе обслуживал всех клиентов, не висела бы его фотография на доске Почёта и не написал бы о нём журналист, потому что ему надоело бы сидеть и ждать, пока мастер медленно, как во сне, правит бритву и говорит, говорит…
Однако у полковника Бородина нет претензий к старому мастеру. Он не проявляет нетерпения. Полковник не только слушает, он сам задаёт вопрос за вопросом, улыбается, хлопает себя по коленям, и видно, что он в отличном настроении.
— Удивительно устроена жизнь, — говорит Бородин. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Надо же, прилетел в командировку — и сразу такая встреча.
— Это уж действительно, — соглашается Кравцов. Он выдавливает из тюбика крем и взбивает новую порцию белоснежной пены.
— Подходящий вы себе энпэ выбрали, — говорит Бородин, — в самом, можно сказать, центре Москвы. Стой, работай, в окно поглядывай и песню пой — «Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои?»
— Город велик. Громко петь придётся, — улыбается Кразцов. — Помните, товарищ полковник, как меня прозвали?
— Ещё бы не помнить… Сегодня в парке культуры в шестнадцать ноль-ноль состоится встреча ветеранов. Я считаю, вам надо пойти, Иван Тимофеевич. Вы же ветеран.
Кравцов пожимает плечами.
— Ну мне-то зачем?… Я ни ротой, ни взводом не командовал, в разведку не ходил…
— Отставить такие разговоры. Каждый делал своё дело. Так что «сочтёмся славою, ведь мы свои же люди».
— Вообще-то конечно…
Кравцов замолчал. В три часа у него пересменка, и он вполне может успеть. А если и правда пойти? Как знать, возможно, ему посчастливится встретить сегодня кого-нибудь из тех, кого встречал на военных дорогах.
— Прикажете освежить, товарищ полковник?
— В обязательном порядке, — сказал Бородин и загодя зажмурился. — Огонь!
Кравцов взял пульверизатор с резиновой грушей и, ведя руками из стороны в сторону, выпустил длинную душистую «очередь». Было похоже, что в руках у него автомат и идёт тот жаркий бой, который стал его последним боем, А после было забытье, долгие месяцы а госпитале и затем робота, дело, которому он по мере своих сил служит и поныне.
— А теперь принимаю огонь на себя! — весело сказал Кравцов и тоже немножко освежился одеколоном,
Он при этом плотно закрыл глаза и потому не увидел удивлённых взглядов своих товарищей по работе.
У Кравцова стало легко на душе, Легко и радостно.
До встречи ветеранов оставалось целых полтора часа.
Это придумал Егоров
Как правильно сказал один поэт, мы с ним в поезде ехали, расставанья, говорит, и встречи — две главные части, из которых когда-нибудь сложится счастье.
Я хочу коротко осветить одну нашу встречу.
В моём рассказе имеется глазное действующее лицо, как в театре. Фамилию этого товарища я называть не буду и, как зовут, не скажу, не хочу подводить человека и создавать ему трудности на работе. Если бы я только одно его имя привёл — Сергей или, скажем, Анатолий, — кому надо, сразу бы сориентировались, потому что у народа сильная тяга к искусству, он стал очень подкованный. По телевизору то и дело передают детективы, и теперь почти каждый зритель по любой мелочи способен до глазного докопаться.
А сейчас перейду к делу.
Главное действующее лицо — участник битвы за Берлин, гвардии старшина, скажем, Егоров. Вообще-то его фамилия не Егоров, хотя в той битва, надо думать, немало Егоровых участвовало.
Егоров, о котором я веду речь, служит администратором в одном театре, в каком — не скажу. Условно сообщу — в детском театре, хотя он, конечно, не в детском работает, но это я для маскировки, Егорова я знаю хорошо, с ним войну прошёл, даже в одно время в госпитале лежал после ранения, С ним же вместе и победу праздновал. Что я могу про него сказать? Отважный, весёлый, политически грамотный, хороший товарищ.
О том, что он причастен к театру, я узнал случайно. Как-то пришёл с супругой, хотел попасть на новую постановку, на какую не скажу, билетов, само собой, в кассе ни одного. Дай, думаю, схожу к администратору, Подхожу — и кого же я вижу в окошке? Ротного старшину Егорова.
Не буду говорить, что получили мы с супругой места в ложу, что потом дома у нас посидели, проговорили до утра, товарищей вспомнили, и тут Егоров мне и сказал, что он теперь в столице вроде бы как начальник штаба.
Театр его известный, все туда рвутся, и местные и командировочные, и многие на Егорова выходят — под— харчиться насчёт билетиков. И можете представить, так он многих однополчан нашёл. Кто к нему в театр попал, тот в свою очередь дружкам и боевым соратникам сообщает. Такая в итоге получилась непрерывная связь. Егоров смеётся: был бы я, говорит, директором ГУМа, там всё понятно, многие мечтают приобрести кой-чего из дефицита, а тут театр.
Искусство здорово стало людей привлекать, и это хорошо их рисует, показывает растущие духовные запросы.
И вот зачастил я в этот театр, всё, что идёт, пересмотрел, даже с артистами познакомился. Один, фамилию не скажу, орден Славы имеет, а сейчас играет разные роли, не так давно звание получил, какое — неважно, это к делу не относится.
Последний раз совсем недавно, когда у Егорова был, он мне сказал, что наметил провести операцию под кодовым названием «Землянка». Что именно он задумал, я вам пока не скажу. Скажу только, что в результате получилось, как он применил свою богатую фантазию.
Егоров шести москвичам и пяти приезжим бумажки разослал — приказываю явиться в гражданском, при всех орденах и медалях, такого-то мая, в пятнадцать тридцать, по адресу такому-то, одним словом, в театр.
Получил и я такое предписание и явился пораньше, а там у Егорова в кабинете — товарищи, они раньше меня прибыли. Когда все собрались, Егоров говорит: «Или давайте заскочим в буфет, или ещё чуток подождём и потом проследуем куда надо».
Ровно в пятнадцать сорок пять подаёт он команду: «Ветераны, за мной!» Идём мы гуськом по коридорам, потом видим впереди два огонька, шагаем на их слабый свет и оказываемся, где бы вы думали? В большой фронтовой землянке. Ну, натуральная землянка! Потолок в два наката, стол, табуретки самодельные, две настольные лампы образца тех лет из снарядных гильз. Мы как вошли, прямо речи лишились. Никто такого не ожидал. Получилось, что все мы из майского дня семьдесят пятого года перенеслись в далёкую свою молодость.
Теперь я скажу, откуда взялась землянка. В театре в тот день шла постановка на тему Великой Отечественной войны, два спектакля было — дневной и вечерний. И попросил Егоров у главного режиссёра в перерыве между спектаклями разрешить коротко погостить ветеранам в этой декорации, Главный режиссёр, конечно, дал добро, про это и автор пьесы узнал, сам в прошлом военный корреспондент, и он тоже пришёл.
Не скажу, что стали мы в землянке с ходу воспоминаниями делиться: мол, помнишь безымянную высотку? Помнишь бой за населённый пункт Тишково? И так далее, и тому подобное. Не одни ведь однополчане собрались, да и, кроме того, в первые минуты никому ничего не хотелось говорить.
Мы сели кто где, все молчали, и каждый, скорей всего, думал о своём, своё вспоминал. А тут ещё тихо откуда-то музыка, наверно, радио включили — и полилась песня военных лет, тихая песня, задумчивая. Говорят, автор её до сего дня всё пишет. Ещё бы ему такую сочинить, но только, конечно, на тему мирного строительства.
Сидим мы всей братией, слушаем песню, на душе у каждого волнение, печаль и, конечно, радость. Печаль — что потеряли добрых друзей, и радость — что одержали историческую победу.
Кончилась музыка, автор пьесы говорит: «Бывают сценические паузы, и все они разные: в одной раздумье, в другой растерянность, а в этой, что была сейчас, — большой, драгоценный смысл». Он так и сказал. Я в точности запомнил.
А что Егоров?
Егоров сидит на табуретке, и, можете представить, у него слёзы на глазах.
Такой затейный был малый, а тут сразу расчувствовался. Возраст, он, конечно, своё действие оказывает, но, мне думается, не в этом дело. А в чём дело, каждый поймёт.
Минут пять прошло, малость обжились мы в этой землянке, друг на друга посматриваем, словами обмениваемся, и вдруг позывные — «Широка страна моя родная». Я на Егорова глянул — очень у него лицо напряжённое.
И тут раздаётся голос из динамика, голос, который с войны все помнят: «Внимание! Говорит Москва. От Советского Информбюро…»
И вот слушайте, что ещё наш Егоров придумал. Диктор начал читать сводку, но не обычную, какие тогда передавали. Егоров у каждого разузнал, и у меня в том числе, про самый памятный бой, про ту атаку, что могла стать последней, одним словом, про главные мгновения, главные часы, главные дни из той тысячи с лишком дней, что каждому довелось провоевать.
Один про Харьков услышал, другому диктор Прохоровну напомнил, третьему Оршу на Днепре, кому что. И такая это была необыкновенная сводка, что все опять онемели.
Может, если бы кто-нибудь другой её прочитал, такого бы эффекта не было, а тут гремел голос, которого никто из нас не забудет.
Диктор читал про полк, в котором Матвеев служил, мы на Матвеева смотрим — он седой совсем, а глаза горят, хоть прикуривай. Говорит диктор о рукопашной под Курском, мы обращаем взгляды на бывшего лейтенанта, а ныне инженера Калягина, Каждый о своём услышал, каждый своё пережил,
Мы, конечно, поняли, что этот монтаж составил и сообщил диктору наш уважаемый начальник штаба, бывший ротный старшина, а в наши дни человек искусства.
Диктор замолчал, и тут началось. Один другому руку жмёт, обнимаются фронтовики, Егорова в объятиях тискают, а он доволен, просто-таки сияет. Он говорит: «Солдаты, тихо!»
И опять вступает голос диктора. Он со всей своей силой произносит: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте важное сообщение…»
Мы все как один встаём и слушаем сообщение о победе над гитлеровской Германией.
Я больше ничего не могу добавить.
Я предлагаю поднять стакан вина в день великого праздника. Выпьем за наше боевое братство, за нашу дружбу, за крепкую память и против склероза, не столько нашего, сколько иностранного,
И ещё в этот светлый майский день приглашаю выпить за товарища Егорова, у которого вообще-то совершенно другая фамилия, который трудится в театре, а также за наше искусство, которое помогает нам помнить то, что мы никогда не вправе забывать.
Ваше здоровье!