Сильная рука

Не знаю, откуда во мне столько робости? Она, и только она, заставляет иной раз выбирать «путь, чтобы протоптанней и легше». В этом стыдно признаться, но если, скажем, до моего свидания с начальством кто— нибудь замолвит обо мне словцо, я обретаю крылья для полёта, вооружаюсь уверенностью в собственных силах.

Говорю я об этом с единственной целью убедить вас, что я понимаю свой недостаток — желание на всякий случай подстраховаться, почувствовать где-то возле пояса надёжный тросик лонжи, вроде той, с которой порхают под куполом цирка воздушные акробаты. Чем тоньше лонжа, тем лучше. Восхищённые зрители не замечают её, номер выглядит эффектней,

То, о чём я хочу рассказать, произошло сравнительно недавно. Я не могу ещё разобраться в своих ощущениях, но всё же не считаю, что одержал победу. Правильней будет сказать, что я лишь вкусил её первые горьковатые плоды.

Не стану утомлять вас подробностями. Скажу коротко — мне необходимо было получить согласие начальника перевести меня, в пределах нашего же учреждения, на другую работу, которая бы больше соответствовала и моим знаниям и возможностям. Казалось бы, всё просто? Нет. Нужно отважиться на серьёзный разговор с начальством. Нужно пойти к нему на приём, просить, добиваться, а это, как говорится, выше моих сил.

Есть у меня приятель, мы когда-то вместе учились, дружили. Сегодня он весьма заметный человек, он известен всей стране. Я не буду называть ни профессии» ни имени его, ни фамилии. Впрочем, имя я могу назвать — Константин, Костя. В детские годы его звали Котькой. Живой, коренастенький, весёлый, он слегка заикался, и мне всегда казалось, что это добавляло ему обаяния. Сейчас, как я вам уже сказал, Костя у всех на виду. Он изменился, это понятно. Стал меньше заикаться, маленько полысел, но в чём-то остался прежним Котькой,

В тот вечер я был во Дворце спорта. Армейские хоккеисты играли с воскресенским «Химиком». И вот во время перерыва, когда я стоял в фойе, кто-то, неслышно подкравшись сзади, закрыл мне ладонями глаза. Это были мужские ладони. Я подумал несколько секунд и твёрдо сказал — Котька!

Человек опустил руки, я обернулся и, к собственному удивлению, увидел, что не ошибся, — передо мной стоял Костя.

— Как это ты сразу угадал?

— Интуиция, — сказал я.

Мы поздоровались, обменялись впечатлениями об игре, а потом Костя спросил:

— Ты что завтра делаешь во второй половине дня?

— Догуливаю отпуск.

— Запиши мой домашний адрес.

— Зачем мне записывать? Я его помню.

— Забудь. Мы уже месяц как переехали. Завтра жду тебя в четыре часа, посидим в мужском обществе, выпьем по рюмке коньяку и решим все жизненные проблемы.

— У тебя будут гости? — спросил я.

— Да. Зайдёт один товарищ.

— Кто?

— Ты. Меня жена бросила. На неделю. К маме отбыла в Ригу. Давай, давай, пиши адрес, не теряй времени.

На следующий день перед встречей с Костей я даже и не помышлял говорить с ним о моём деле. Я просто шёл к старому товарищу посидеть часок-другой, потолковать, и, честно признаюсь, мне было любопытно снова поглядеть на него и лишний раз убедиться, что уж для меня-то он наверняка остался прежним Котькой…

Потом у него дома, когда мы полюбовались Москвой с балкона двенадцатого этажа, осмотрели новую, ещё не обжитую квартиру и по-холостяцки расположились на кухне, после второй рюмки я не удержался и рассказал ему, сколько треволнений вызывает у меня предстоящий разговор с начальником.

Костя лично его не знал, что несколько осложняло дело. Не для Кости, разумеется. Для Кости это не имело никакого значения, потому что его-то мой начальник не мог не знать.

— Если ты даже сам решишь проявить инициативу. — сказал я, — и позвонишь ему, он, конечно, сразу смокнет, что ты это сделал по моей просьбе, а я стою рядом и с трепетом жду, что он ответит.

Костя пожал плечами и перевёл разговор на другую тему. Пришёл друг-однокашник и вместо задушевной беседы и воспоминаний о далёкой юности не нашёл ничего лучшего, чем намекнуть, сколь важную роль в его судьбе может сыграть один его, Костин, телефонный звонок…

— Чего ты вдруг замолчал? — спросил Костя,

— Ругаю себя.

— Молча?

— Это же приличней, чем вслух., В общем, считай, что я тебе ничего не говорил.

— Пу-пу-пуру-пупу… — негромко пропел Костя.

— Я Лиду Морозову встретил. Знаешь, она за кого замуж вышла?

— За кого? — спросил Костя.

— За советника нашего посольства не то в Объединённой Арабской Республике, не то в Абиссинии, не помню… В общем, где-то в тех краях.

Костя помолчал.

— Ты что же, в самом деле считаешь, что мой звонок может оказать на него влияние? — неожиданно спросил Костя.

Мне показалось, что он немного кокетничает. Он, вероятно, ждал, что я скажу: «Как же твой звонок может не оказать влияния?»

— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал я. — Зимой ходил на лыжах?

— Ходил несколько раз…

Костя колебался, я это видел.

— Мы как-то в Звенигород ездили, — сказал я, и равнина и горки. Дивные места…

— Ладно, — сказал Костя, — ты знаешь номер его телефона?

— Всё-таки хочешь ему позвонить?

— Да-

— А может… не стоит?

— Стоит. Как его зовут?

— Анатолий Андреевич. Вот номер его телефона, но он…

— Что?

— Он догадается, что разговор был при мне.

— Не догадается.

Мы прошли в кабинет. Костя снял трубку и набрал номер. Ему ответила секретарша Зоя Алексеевна.

— Будьте добры, соедините меня, пожалуйста, с Анатолием Андреевичем. Кто просит? Его просит… — Костя назвал свою фамилию и после паузы сказал:

— Здравствуйте, Анатолий Андреевич! Извините, что побеспокоил. Дело в том, что под вашим руководством работает один мой старый-престарый товарищ…

Я стоял у окна и чувствовал, что краснею, а Костя говорил просто и свободно:

— Встретились мы с ним, посидели, расспросил я его о работе, о планах на будущее и узнал, даже не узнал, а, можно сказать, выпытал, что есть у него мечта переключиться на другой участок.

— В нашем же учреждении, — тихо подсказал я.

Костя понимающе кивнул.

— В вашем же учреждении. Да. Человек он способный. Что?… Да, вы правы, есть у него этот недостаток — робок до смешного. Если представляется какая-то реальная возможность ему помочь, очень прошу вас, Анатолий Андреевич, сделайте это во имя нашей с ним старинной дружбы. Спасибо. Спасибо… — Костя посмотрел в мою сторону и подмигнул. — У меня ещё одна просьба. Мне бы не хотелось, чтобы он узнал о нашем разговоре. Человек он самолюбивый, сразу взовьётся, скажет: зачем ты вмешиваешься? кто тебя просил? И так далее и тому подобное… Вы меня поняли?… Ну и прекрасно. Будьте здоровы.

Костя положил трубку.

— Всё. Надо бы тебя сейчас сгонять за коньяком, но поскольку ты у меня в гостях…

— Коньяк за мной, — сказал я. — Как он с тобой говорил?

— Нормально. Ты когда к нему собираешься?

— Завтра. Как говорится, по свежим следам.

— Так ты же ещё в отпуске.

— Какое это имеет значение?

— Прямо от него приезжай ко мне. Расскажешь, как и что.

— Будет сделано! — сказал я.

На следующий день я отправился к начальнику.

Зоя Алексеевна была любезней, чем всегда, и мне не пришлось томиться в приёмной.

Анатолий Андреевич был вежлив, тактичен и не подал виду, что у него состоялся тот разговор. Он пошутил, спросил, что новенького, после чего выслушал меня крайне внимательно, не перебивая, согласно покачивая головой.

— Хочу довести до вашего сведения, — сказал он непроницаемо серьёзно, — что о вас очень хорошо говорят… — он сделал паузу, хоть и короткую, но вполне достаточную, чтобы я снова оценил его тактичность, — о вас очень хорошо говорят в отделе.

— Приятно слышать, — сказал я.

Мне было легко. Я чувствовал ободряющее натяжение лонжи. Пока Анатолий Андреевич говорил о своём согласии с моими доводами, я вдруг подумал о том, что без Костиного звонка, без его сильной руки моё моральное удовлетворение от беседы с начальником было бы более полным…

— О чём задумались? — услышал я голос начальника. — Мне кажется, вы рассеянны.

— Что вы, Анатолий Андреевич, я вас внимательно слушаю, — ответил я, и мне стало даже весело от мысли, что в этом кабинете я могу позволить себе быть рассеянным.

Через десять минут всё было решено наилучшим образом.

Спустя полчаса я приехал к Косте с бутылкой армянского коньяка. Мы уселись в кабинете, и Костя потребовал, чтобы я доложил о результате визита к начальнику со всеми подробностями. «Среди человеческих недостатков, — подумал я, — честолюбие занимает не последнее место. Ты хочешь получить удовольствие от сознания того, насколько солиден твой вес и сильна рука. Слушай и радуйся. Это твоё право».

— Значит, мой звонок всё-таки сыграл некоторую роль? — спросил Костя, и я впервые услышал з его голосе почти нескрываемое самодовольство.

Я притворился, что не заметил этого, и ответил:

— Сам понимаешь.

— Ксения уже знает, что у тебя всё в порядке?

— Нет. Я не был дома и даже не позвонил.

— Сейчас же позвони, — строго сказал Костя, спустись, рядом с подъездом есть будка телефона-автомата.

— Я могу и отсюда… — начал я, и меня вдруг пронзило ощущение мгновенного броска куда-то назад, в юность, в компанию наших ребят с Котькой во главе.

— Отсюда ты пока позвонить не сможешь, — сказал Костя. — Уже неделю этот телефонный аппарат выполняет чисто декоративную функцию. Он ещё не работает. Его обещают включить не раньше вторника.

Я молчал. Я долго молчал и смотрел на Костю, как человек, внезапно разбуженный среди ночи.

— Какая же ты неблагодарная личность, — без тени улыбки на лице сказал Костя, — я сделал для тебя такое дело, я поговорил с твоим начальством при помощи неработающего телефона, и ты не бросаешься мне на шею с громким криком— «спасибо!». Давай-ка, брат, выпьем по рюмочке за человеческое достоинство, за скромность, за бодрость духа и за старую дружбу!..

 

Подарок

Сначала я получил письмо, потом, когда приехал а Москву, мы встретились с Марком, и я сказал ему:

— … Я очень ценю в человеке организованность, умение сосредоточиться и выполнить то, о чём его просили.

Ты достаточно хорошо знаешь мою тётку Веру Леонидовну. Ты знаешь её властный характер. Тебе отлично известно, что она самолюбива до крайности, что она тщательно следит за своей внешностью, любит одеваться по моде и успешно скрывает год своего рождения. Кроме того, ты знаешь, как она относится ко мне. Когда я бываю в Москве и мне сразу не удаётся устроиться в гостинице, Вера Леонидовна всегда приходит на помощь, оказывает гостеприимство и проявляет крайнюю любезность. Более того, я тебе не раз говорил, как высоко ценит эта женщина любые, порой даже самые пустячные знаки внимания.

Ты представитель серьёзной профессии — физик, человек умственного труда. Но это просто парадоксально, что именно ты не дал себе умственного труда сообразить, что в деле, которое я тебе по неосторожности поручил, свободно можно было обойтись и без твоей инициативы.

Я дал тебе свёрток и письмо. Сейчас ты, конечно, можешь предъявить мне претензию по поводу того, что я не сказал, что было в свёртке. Я решил не забивать тебе голову подробностями и ограничился короткой информацией — «подарок тётке».

Но, как известно, рассеянность — свойство гениальных людей, что тебя с некоторым опозданием может сейчас утешить. Ты потерял свёрток. Вообще говоря> эхо — порядочное свинство, но что делать? С кем не случается?…

Как бы в подобных обстоятельствах поступил человек разумный? Он бы зашёл к Вере Леонид овне и сказал: «Уважаемая Вера Леонидовна! В связи с тем, что мои мозги испытывают влияние перегрузки и память иногда срабатывает не на полную мощность, произошёл небольшой казус. Любящий и глубоко уважающий вас племянник Георгий поручил мне передать вам подарок и письмо. С прискорбием сообщаю, что его подарок я где-то посеял, и потому ограничиваюсь тем, что приношу свои искренние извинения, вручаю вам письмо и обязуюсь немедленно исправить свою ошибку. Прошу вас прочитать письмо, и, если в нём сказано, что было в свёртке, который я потерял, я приму срочные меры — расшибусь в лепёшку, а раздобуду то же самое и положу к вашим ногам». Вот так поступил бы человек здравомыслящий и находчивый.

Но ты решил сделать по-другому. Ты, кандидат наук, счёл необходимым проявить творческую инициативу. Ты не стал читать письма (это, конечно, делает тебе честь!), а сразу отправился в магазин и выбрал подарок взамен утерянного.

Если бы твоя «мондра глова», как говорят поляки, или, говоря по-русски, твоя мудрая голова, не была отключена в этот момент на решение более важных и насущных проблем, то ты, выбирая подарок для Веры Леонидовны, задумался бы. Ты мог бы сообразить, что может доставить ей особое удовольствие.

Ты мог бы купить янтарные серьги, косынку, какой— нибудь маникюрный прибор, кулончик на цепочке. К слову говоря, такой кулончик и был в свёртке. Сейчас, когда ты его обнаружил в кармане старого пиджака, можешь убедиться, что это красивая и приятная вещь.

Я до сих пор не могу понять, почему в тебе вдруг пробудился интерес к предметам хозяйственного обихода? Кто подал тебе странную идею подарить Вере Леонидовне кастрюлю? Я понимаю, ты можешь сказать: «Это не простая кастрюля, а созданная с учётом физических законов: каша и картошка варятся в ней в три раза быстрее, потому что процесс варки происходит под давлением, крышка обеспечивает герметичность» и так далее.

Я не спорю, это, наверно, действительно хорошая кастрюля, чудесная, необыкновенная. Допускаю, что Вера Леонидовна была бы довольна. Она приняла бы подарок, сварила бы под твоим научным руководством манную кашу за двадцать пять секунд, и ты бы разделил с ней трапезу.

Всё было бы благополучно, кабы не моё сопроводительное письмо,

Я, как видишь, посылал ей в подарок не кастрюлю, а кулончик чехословацкого производства.

Ты явился к Вере Леонидовне, сообщил, что меня нет в Москве, вручил ей и подарок и моё письмо. Будучи человеком тактичным, она не стала при тебе разворачивать свёрток и читать письмо. Она это сделала после твоего ухода.

Хотя меня при этом не было, все подробности я знаю из её письма. Вот он, этот конверт, и в нём то моё письмо.

Женщина разворачивает свёрток, видит кастрюлю, удивлённо пожимает плечами и читает: «Дорогая тётя Вера! Очень жалею, что не имею возможности лично вас приветствовать: мне неожиданно пришлось переключиться на весьма важную и срочную работу. Это письмо и мой скромный подарок любезно согласился вам передать молодой человек, с которым вы знакомы, — Марк Лазарев. Подарок я выбрал не сразу, так как всегда следую принципу: дарить милым людям то, что мне активно нравится самому. Мне объяснила продавщица, что эту штуку можно носить и на цепочке, и на бархатной ленточке на шее. Продавщица добавила, что некоторые модницы носят это на голове — или спереди, или чуть сбоку. Она сказала, что это красиво, очень оживляет причёску и прекрасно сочетается с вечерним платьем. В вашем возрасте, тётя Вера, нельзя отставать от моды. Носите на здоровье. Кланяюсь. Ваш Георгий».

Ну? Понял, что ты наделал?

Женщина получает в подарок кастрюлю и любезный совет носить её на шее, а ещё лучше — на голове, поскольку это красиво, особенно если кастрюля висит чуть сбоку, не закрывая лица.

А теперь послушай, что она мне пишет:

«Георгий! Если в следующий раз ты надумаешь обрадовать меня подарком и такой неожиданной рекомендацией, как им пользоваться, старайся делать это в трезвом виде. Я прямо скажу: это не лучшая твоя шутка. Будешь в Москве, заходи, я тебе всыплю».

Перестань улыбаться и отправляйся за цветами. Сейчас ты пойдёшь со мной к Вере Леонидовне.

Шляпу можешь не надевать.

Обратно вернёшься в кастрюле.

Тебе она будет очень к лицу.

 

Привет от Димки

Говорят, в каждом человеке есть что-то главное, что выражает его суть. Иногда это главное легко определить совсем коротко. Про одного человека можно сказать — мысль, про другого — доброта, про третьего мужество. Так вот, если применить эту систему к Димке, то о нём, я заявляю с полной ответственностью, о нём можно сказать — ревность. Смешно, но это именно так.

Если разложить Димкину душевную энергию на сто единиц, то на научную работу, общественную деятельность и разные интеллектуальные взлёты придётся сорок единиц, на спорт — пять, на развлечения — пять. Итого половина. Другая же половина горит синим пламенем в топке ревности.

Мы знали, что в Москве живёт и здравствует какая— то волшебная девушка по имени Лариса и у Димки с ней давний роман. Когда я из чистого любопытства попытался расспросить о ней, в ответ я услышал, что мне давно уже пора переплавить своё нездоровое любопытство а силу, способную двинуть научный прогресс.

Теперь, когда у вас сложилось некоторое представление о Димкином характере, я расскажу вам, что у нас недавно произошло.

Как-то в середине апреля я сказал Димке:

— Старик, я отбываю в командировку.

— Далеко?

— В Москву.

— Надолго?

— На недельку. Если нужно, могу выполнить ряд несложных поручений.

— Что ты имеешь в виду?

— Могу передать привет твоей знакомой. Я готов даже вручить ей от твоего имени букет цветов.

Димка насторожился. Он посмотрел на меня, как бык на матадора, и холодно сказал:

— Спасибо. Я подумаю… Мне кажется, что это не обязательно.

Вообще говоря, я и не ждал другой реакции с его стороны. Беднягу Димку можно было понять: если к его девушке явится человек с моими внешними данными, скромная процедура вручения цветов может обернуться в бытовую трагедию. Девушка повнимательней глянет на посланца и тут же пошлёт пославшему прощальный привет.

Димка продолжал обдумывать сделанное ему предложение, вздохнул и спокойно произнёс:

— Хорошо, Женя, Я решу этот вопрос завтра.

— Ладно. Завтра так завтра.

На следующий день у нас с Димкой состоялся довольно интересный разговор.

— Женя, — сказал он, — знай, что превыше всех твоих добродетелей я ценю присущую тебе скромность и порядочность.

Я поклонился и достал платок.

— Старик, не доводи меня до слёз.

— Я не шучу. Если б я не был в этом уверен, я на решился бы дать тебе такое поручение. Вот адрес института, где она работает, и деньги на цветы!

— Ты не боишься, что я их ненароком растрачу?

— Нет. Этого я не боюсь.

Так как Димка по неосторожности выделил слово «этого», я понял, что он боялся другого. Того самого, о чём я вам уже говорил.

— Купишь большой букет цветов, приедешь к ней на работу, передашь и уйдёшь.

— Сказать, от кого цветы?

— Она догадается, от кого.

— И это всё?

Димка молчал. Видно, он хотел сказать мне что-то ещё, но почему-то не решался.

Я деликатно ждал. Димка задумчиво смотрел в сторону, потом нервно хрустнул пальцами и сказал:

Женька… Ты понимаешь… Только тебе я могу доверить эту не то чтобы тайну, но такую… я бы сказал, деталь, или, проще говоря, особенность характера Ларисы…

Димка был взволнован и, по-моему, смущён. Он с трудом подбирал слова. Я молча закурил, наивно полагая, что это может успокоить Димку.

— Ну вот что, — наконец он решился, — я хочу, чтоб только ты один это знал. Ты, и никто другой. Дело в том что у Ларисы небольшие… как бы тебе сказать… странности. В разговоре она не выносит односложности.

Она страстно любит разные аллегории и даже нарочито усложнённую речь.

— Я не совсем понимаю.

— Как бы тебе объяснить?… Ну, если, к примеру, на вопрос: «Откуда вы приехали?» — ты ей примитивно ответишь: «Из Новосибирска», — Лариса, разумеется, тебя поймёт, но она сразу же уйдёт в себя и потеряет к тебе интерес. Она будет вежливо молчать. И всё.

— А что же я ей должен ответить?

— Женя, ты интеллигентный человек. Не мне тебя учить. Помни одно: чем причудливей будет петлять ход твоей мысли, тем большего успеха ты достигнешь.

— Странно, что ты заботишься о моём успехе в такой ситуации, — сказал я и пожал плечами. С Димкой что-то случилось, не иначе. Что-то прибавило ему уверенности в себе. В противном случае этот ревнивец ни за что на свете не поручил бы мне передать цветы его девушке.

Размышляя над тем, что мне поведал Димка, я пришёл к выводу: во время свидания с Ларисой мне следовало переключиться на новую и не свойственную мне манеру излагать свои мысли.

В день приезда в Москву я был загружен до предела. Полдня я провёл в академии, остальное время просидел в Комитете по координации. Только на следующий день мне удалось дозвониться в институт и условиться с Ларисой о встрече. Я примчался туда на такси и угодил в обеденный перерыв. Мы встретились внизу, в холле.

Когда она, стройная, длинноногая, в белоснежном халате, подошла ко мне, я шагнул вперёд и молча протянул ей букет.

— Спасибо, — сказала Лариса. — Садитесь, пожалуйста…

— Привет вам из Новосибирска, — со значением произнёс я и сел в кресло.

— Какие чудесные цветы! — сказала Лариса, и тогда, выполняя наставления Димки, я придал своему лицу мечтательное выражение и дал короткую очередь:

— Всё растущее, всё устремлённое навстречу солнцу, как ростки самой жизни, преображённые в зримые знаки красоты, способно радовать душу…,

Лариса внимательно выслушала меня,

— Да-да, — кивнула она и при этом оглянулась, — в цветах, как во всём живом, есть что-то вечно новое, что волнует… И радует…

Боясь показаться односложным, я дал вторую очередь, подлиннее:

— Всё призрачное обретает черты земного в чёткости восприятия того, что видится там, где иллюзорность уже не кажется до конца осознанной… Мечты, Лариса, возвращают человека к реальности того, что представляется каждому в хрупкой ясности небытия. Скажите, разве я не прав?…

— Вы правы. Вы совершенно правы, — торопливо сказала Лариса и опять оглянулась. — Всё в жизни приходит к хорошему концу. Здоровье возвышает человека. И он шагает бодро и весело…

— Да, — согласился я и подкинул новую порцию отвлечённой речи: — Мечта обретает крылья, как теорема — стройную систему доказательств. И в результате приходит ощущение полёта.

— Это верно, — сказала Лариса. — Я с вами совершенно согласна. Я тоже думала об этом… Уже кончается перерыв…

— Да, — добавил я, — и снова вечное движенье!

Она быстро и немного нервно пожала мне руку.

И ушла. Почти убежала.

Я посмотрел ей вслед. Красивая и странная. «Бедный Димка, — подумал я, — с ней ему будет очень не просто». Наутро из гостиницы я позвонил ей на работу узнать, не хочет ли она что-нибудь передать Димке.

— Здравствуйте, — сказал я. — С вами говорит тот, кому призрачное видится реальным.

— Я вас узнала, — ответила Лариса. — Дело в том, что у нас сейчас начинается симпозиум. А потом я уезжаю. Через час.

— Куда? — спросил я. — Туда, где линия горизонта кажется натянутой струной?

— Да… Я еду в Саратов, — ответила Лариса. — Всего хорошего. Будьте здоровы!

И она положила трубку.

Больше я её не видел и не говорил с ней.

Вернувшись из Москвы, я, конечно, сразу зашёл к Димке. Он лежал на тахте и читал журнал.

— Здравствуй, — сказал я.

— Здорово! — сказал Димка. — С приездом.

— Большой привет тебе от Ларисы, — соврал я, Она прекрасно выглядит. Она уехала в Саратов.

— А почему ты вдруг замолчал? — спросил Димка. Он поднялся с тахты и испытующе заглянул мне в глаза. — Расскажи поподробней о Ларисе.

— Ты понимаешь, Димка, у меня о ней осталось очень беглое впечатление… Я заметил, что она красивая. И милая. Но…

— Что «но»? Что?

— Она действительно очень странная. В глазах тревога, печаль и какая-то непонятная растерянность… Дима, скажи мне, ты, наверно, знаешь, что её сделало такой?…

Димка ответил не сразу. От отошёл к окну. Ему было трудно, я это видел.

— Ты спрашиваешь, что её сделало такой?… Такой её сделал один мой телефонный звонок… После твоего отъезда в Москву.

С этими словами он рухнул на тахту и уткнулся лицом в подушку.

Знаете ли вы, что ей сказал по телефону этот бандит?

Он ей сказал; «Лариса, в Москву выехал мой товарищ который передаст тебе привет. Я звоню, чтобы тебя предупредить. Это вполне приличный парень, но он не совсем в порядке. Он часто заговаривается. Если он вдруг начнёт молоть ерунду, делай вид, что ты этого не замечаешь, и постарайся отвечать ему в его ключе. Тогда он успокоится и сразу уйдёт».

Теперь вы понимаете, почему с лица этой девушки не сходила печаль? Ей было грустно, что я, человек с такими внешними данными, не совсем в порядке.

Когда весь Академгородок надо мной уже отсмеялся, я зам скажу; если у вас будут подобного рода поручения в Москву, на меня в ближайшее время не рассчитывайте.

С меня хватит.

 

Друг детства

Вернувшись с послеобеденной прогулки, Николай Илларионович Хвостухин — плотный, лысоватый здоровяк лет сорока пяти, — раздеваясь в передней, заметил на вешалке мужское пальто. Размышляя, кто бы это мог пожаловать, Хвостухин увидел свою жену Раису Павловну. Она шла ему навстречу, приложив палец к губам.

— Коля, подожди минуточку.

— Что случилось?

— Тише. К тебе приехал какой-то товарищ.

— Кто?… Какой товарищ?

— Товарищ детских лет.

— Каких детских лет?

— Боже мой, твоих детских лет. Твой друг детства. Хвостухин посмотрел на висящее пальто, словно ожидая, что оно сообщит ему хотя бы краткие сведения о своём владельце,

— Фамилию не назвал?

— Назвал, когда здоровался, но я уже забыла. Он сказал, что вы вместе росли, учились…

— Что же ты его фамилию забыла? — недовольно проворчал Хвостухин, кивнув в сторону пальто.

— Увидишь его и вспомнишь.

— Где он?

— В столовой сидит.

— А зачем приехал, не сказал?

— Понятия не имею. Коля, я тебя прошу, ты с ним, пожалуйста, покороче. Вот я кладу тебе в наружный карманчик билеты, видишь?… В случае чего просто покажи ему билеты и объясни, что мы торопимся в театр, И всё. А я пока пойду одеваться.

Хвостухин заглянул в полуоткрытую дверь столовой. На диване, перелистывая журнал, сидел совершенно незнакомый человек. «Кто же это такой? — усиленно думал Хвостухин, разглядывая гостя. — По годам вроде мне ровесник, а кто — ума не приложу.»

Хвостухин махнул рукой и решительно, как купальщик в студёную воду, вошёл в столовую.

— Виноват, — произнёс он с напускным оживлением, — то кто же такой сидит?.

Отложив журнал, гость поднялся с дивана.

— Николай!.. Здорово! Здорово, старик!..

Заключив Хвостухина в объятия, гость не заметил явно озадаченного выражения на лице хозяина. «Понятия «е имею, кто меня обнимает», — говорил его взгляд.

Хозяин смущённо улыбался.

— Батюшки мои! Кого я вижу! Кого я вижу! — восклицал Хвостухин, тряся руку гостю.

— Не узнал? — весело удивился гость.

— Погоди, погоди…

— Вижу, что не узнал. Ну, вспоминай. Я подожду.

Силясь вспомнить, Хвостухин бормотал:

— Погоди, погоди…

— Гришку Соколова помнишь? — спросил гость.

Облегчённо вздохнув, Хвостухин опустился на стул.

— Фу ты, господи!.. Здорово, Гришка! Насилу узнал.

— Не может быть.

— Слово даю.

— Не может быть, что ты меня узнал.

— Почему?

— Потому что я не Гришка.

— Как?

— Да так уж, не Гришка.

— Ладно. Довольно меня разыгрывать.

— Зачем же мне тебя разыгрывать? — пожал плечами гость. — Я про Гришку потому спросил, что его-то ни с кем не спутаешь. Такая уж у него внешность неповторимая.

Хвостухин смутился:

— Хотя да… Тот был светлый совсем.

— Гришка-то?… Жгучий брюнет.

— Вот я и говорю — такой светлый… жгучий, — краснея, пролепетал Хвостухин.

— Ну ладно, — гость хлопнул хозяина по плечу, — так уж и быть, сознаюсь. Димку Виноградова помнишь?

Ожидая подвоха, Хвостухин подмигнул гостю:

— Димку-то я помню, только ты не Димка.

— Вот тебе и раз!.. А кто же я такой, по-твоему?…

«Если бы я знал, кто ты такой», — подумал Хвостухин и неуверенно сказал: — Если ты Димка, покажи паспорт.

Гость нахмурился:

— Ты что, у всех старых друзей паспорт требуешь? В общем, Димка я. Димка Виноградов. Честное слово.

— Вот теперь я тебя узнал, — смело заявил Хвостухин.

— Положим, ты меня не узнал, — просто, ничуть не обижаясь, сказал гость, — ты на честное слово поверил.

Наступила томительная пауза.

— Ай, ай, ай… Сколько лет-то прошло, — начал Хвостухин, — подумать только, сколько лет,

— Да. «Время — вещь необычайно длинная», как писал Маяковский.

Разглядывая друга детства, Хвостухин увидел за его спиной Раису Павловну. Стоя в соседней комнате, подняв руку, она показывала мужу часы. Жест этот означал: «Время закругляться. Мы опоздаем в театр».

— Слушай-ка, — сказал Хвостухин, — может быть, ты… это самое… пообедаешь. Я-то, правда, уже обедал.

— Спасибо. Я тоже.

— Серьёзно?

— Серьёзно. У меня уж такая привычка — каждый день обедаю.

— Где ж ты обедал? — спросил Хвостухин, радуясь, что беседа вошла наконец в некое подобие русла.

— В ресторане.

— А остановился где?..

— Пока в гостинице «Москва». На днях перееду.

Хвостухин кивнул.

— М-да… Вот они какие дела. Дела-делишки. Ну а вообще как жизнь?

— Живу помаленьку. А ты-то как?

— Не жалуюсь, — протягивая гостю папиросы, сказал Хвостухин, — работаю.

— Ты, кажется, в главке?…

Да. Начальником главного управления. Только

вчера из отпуска. Завтра приступаю к работе,

Гость подошёл к окну, кивнул:

— Машина стоит. Твоя?…

— Моя. Служба такая.

— Понятно. Кого-нибудь из наших видел?

«Было бы лучше, если б не он, а я задал этот вопрос», — подумал Хвостухин.

— Из наших ребят, спрашиваю, никого не видел? — повторил гость.

— Так. Кое-кого встречал,

— Кого же?

— Этого… как его… Иванова.

— Пашу?

— Сашу. То есть да, Пашу.

— Ну, как он?

— Он? Он работает.

— Он по-моему, в Горьком был, а потом в Куйбышев уехал. Талантливый человек, энергичный. Он и в детстве таким был, верно?…

— Ещё бы, — подтвердил Хвостухин, безуспешно пытаясь вспомнить, о каком Иванове идёт речь.

— Я от Виктора Шарохина письмо получил с Алтая, — с увлечением продолжал гость. — Таким, брат, знаменитым механизатором заделался — не подступись.

— Молодец, — с пафосом произнёс Хвостухин.

— А Любу Некрасову помнишь?…

— Любу? Некрасову? Девушка была такая…

— Кандидат наук.

— М-да… Не сидят люди на месте. Растут, — отметил Хвостухин. — Ну, а как твоя личная жизнь? — Перехватив инициативу, он почувствовал себя несколько уверенней. — Я слышал — ты, наверно, женился?

— Было дело.

— И правильно. Детишки есть?

— Сынок.

— Неплохо. — Хвостухин сложил руки на груди и потряс ими. — Качаешь, значит? Уа-уа.

— Да как тебе сказать. «Уа-уа» кончилось. В институт парень пошёл.

«Тут я, кажется, дал маху», — подумал Хвостухин И торопливо сказал:

— Ага. Ну да. В общем, уже ходит.

Мельком взглянув на часы, он вытащил из карманчика записную книжку, одновременно выронив театральные билеты. Озабоченно перелистывая записную книжку, Хвостухин не заметил, как гость поднял билеты и, усмехнувшись, положил их на стол.

— Ты, наверно, торопишься? — спросил гость.

— Понимаешь, какая штука. Я совсем забыл. Вечером у меня сегодня…

— Совещание, что ли?…

— Да. Нечто в этом роде.

— Ну, я тогда пойду.

Уловив в тоне гостя обиду, хозяин запротестовал:

— Нет, ты посиди. Ты где остановился?

— Я же сказал. Пока в гостинице «Москва»,

— Ну да. А в каком номере?…

— В шестьсот седьмом.

— Сейчас в гостинице остановился, ладно. А а будущем — приедешь, давай прямо с вокзала с вещами ко мне… Звони. Может, затруднение будет с номером, я дам команду, помогут.

— Спасибо, — поклонился гость и почему-то вздохнул. Он внимательно наблюдал за Хвостухиным, который достал откуда-то портфель, углубился в бумаги и потом рассеянно спросил:

— Как твои старики?

— Умерли оба, — тихо ответил гость.

Хвостухин подчеркнул что-то карандашом.

— Привет им передай, когда увидишь.

— Будет исполнено, — покачав головой, сказал гость.

— Только смотри не забудь. А как твоё здоровье?

Гость помедлил с ответом, потом сказал:

— Плохое у меня здоровье. Рак у меня, корь, тиф и менингит.

— Молодец! Рад за тебя. — Хвостухин поднял глаза на гостя. — Ну-с, м-м-м. А как с квартирой? — И, не дожидаясь ответа, снова уткнулся в бумаги.

— Сгорела у меня квартира со всей обстановкой во время наводнения. И вообще весь дом сгорел.

Отложив бумаги и глянув в соседнюю комнату, где давно уже нервничала супруга, Хвостухин перевёл взгляд на гостя и, потирая руки, весело сказал:

— Ну что же. Значит, всё неплохо. Дай бог, как говорится, чтобы дальше не хуже. Верно я говорю?…

Гость не ответил.

— Пу-пу-пу, — сыграл на губах Хвостухин и встал.

— Я тебе на днях позвоню. Надо повидаться.

— Мы уже повидались, — погасив в пепельнице окурок. сухо сказал гость, — я, пожалуй, пойду.

— Куда торопишься? — спросил Хвостухин, провожая гостя к двери.

— Какие там у тебя особые дела? — покровительственно заметил Хвостухин. — Я даже толком не спросил: ты в какой системе работаешь-то?

— В одной мы теперь системе. Шесть дней, как назначили а министерство.

— Ах, вот как? — Хвостухин на ходу снял галстук Нужно было ещё успеть переодеться. — Так ты в случае чего звони.

— Пока к тебе дозвонишься…, Ты лучше ко мне заходи. Четвёртый этаж, второй кабинет по коридору, Будь здоров.

— Наконец-то, — сказала Раиса Павловна, когда за гостем захлопнулась дверь. — Зачем приходил? Какое— нибудь дело?

— Да нет, — махнул рукой Хвостухин, — по-моему, так пришёл, из подхалимства. Мы, видишь ли, с ним в одной системе работаем. «Заходи, говорит, ко мне, четвёртый этаж, второй кабинет по…» — Хвостухин вдруг осёкся. — Погоди, где он сказал? «Четвёртый этаж, второй кабинет…» Постой… На четвёртом этаже заместители ми… ми… минуточку…

— Что такое?

Хвостухин снял трубку и набрал номер.

— Дежурный?… Хвостухин говорит. А?… Да, вернулся из отпуска. У нас что… новый замминистра? Первый? — Хвостухин вытер лоб. — А фамилия его как?… Виноградов Дмитрий Васильевич? Да? Ясно… — Хвостухин опустил телефонную трубку в карман. Потом спохватился и бережно положил её на рычаг.

— Коля! Что случилось?

— А?

— Пойдём. По дороге расскажешь.

Хвостухин уставился на жену. Можно было подумать, что он видит её впервые.

— Никуда я не пойду!

— Что случилось? Вы сидели, говорили…

— Сидели, говорили, — повторил Хвостухин.

— Узнал ты своего друга детства?…

Хвостухин посмотрел на телефон, на жену, снова на телефон и тихо сказал:

— Нет. Я его не узнал. Он меня узнал.

 

Как закалялся Гамлет

Это было просто удивительно, честное слово, если не сказать больше. Игнатий Васильевич спал. Мало того — он ещё улыбался во сне. Тяжко вздохнув, Анна Евгеньевна смотрела на мужа. Как он может спать, этот человек?… Впрочем, нет, он, конечно, не спит. Он притворяется. Он, видите ли, устал от её разговоров. Она сто раз повторяет одно и то же, она переливает из пустого в порожнее, а он?… А он отмахивается и ещё позволяет себе острить: «Анюта, если записать твои разговоры на плёнку, то их вполне можно потом передавать в эстрадном концерте». Чёрствый, равнодушный человек!..

А ведь поначалу всё было хорошо, даже замечательно. Юрка отлично сдал экзамены и был принят а театральное училище. Мать поздравила сына, отец подарил ему бритву «Спутник», директор училища высказался о Юрке в столь высоких и обнадёживающих выражениях, что Анна Евгеньевна живо представила себе будущего артиста Юрия Сорокина на сцене театра. Она уже видела его в роли Гамлета. «Быть или не быть?» вопрошал Гамлет, и зрительный зал молчал, позволяя принцу датскому ответить на волнующий его вопрос.

В первый же день, явившись домой из училища, Юрка принёс новенький студенческий билет. И уже после того как мать всласть налюбовалась этим документом, подтверждающим принадлежность её сына к волшебному миру искусства, Юрка спокойно сообщил, что весь первый курс, и он в том числе, выезжает в Березовский район помочь колхозникам убрать картофель.

Анна Евгеньевна безмолвно опустилась на диван. Может быть, Юрка пошутил? Нет, он сказал истинную правду, и это было ужасно. Служителей муз бросали на картошку.

Наутро, облачившись в брезентовую куртку и в резиновые сапоги, Юрка в бодром расположении духа отбыл в Березовский район. Что же касается Анны Евгеньевны, то она с момента отъезда сына начисто лишилась душевного покоя.

Прошло целых двенадцать дней, как Юрки нет дома. Сегодня воскресенье. Она подошла к окну. Конец сентября, осенняя хмурь. Стекло исчертили косые полоски дождя. В такую погоду самое милое дело сидеть дома. Впрочем, эгоистично позволять себе думать об этом, когда именно сейчас в далёком Березовском районе её Юрка, Гамлет, стоит по колено в сырой земле и копает картошку…

Анна Евгеньевна растолкала мужа.

— Вставай!.. Уже девять часов.

Игнатий Васильевич открыл глаза и потянулся.

— Ах, Анюта-Анюта, какой сон не дала досмотреть. Можешь представить — я, Мохов и Каретников, секретарь партбюро, поехали на рыбалку. Рассвет, вода блестит. Закинули мы удочки, поплавки тут же р-раз!.. Подсекаю — и, можешь представить, вот такая щука!..

— Видишь, что тебе снится — рыбалка, прогулка. Ты Юрке насчёт трудовых процессов всё разъяснял, а сам норовишь посмотреть что полегче. А Юрка сейчас, наверно, в поле. Погода как назло. Дождь.

— Картошку, конечно, лучше копать, когда сухо.

— Смотрю я на тебя, Игнатий, и, клянусь честью, поражаюсь. Поражаюсь твоему спокойствию. Юрке семнадцать лет…

— Скоро восемнадцать.

— Он ещё мальчик.

— Я этому мальчику бритву подарил.

— Он слабый совсем.

— Слабый?… А ты видела, когда они волейбольную площадку делали, он такое вот бревно волок на себе, и ничего.

— Тебе всё — ничего.

— Правильно. Я в его годы, мамочка, вкалывал от зари до зари и, как видишь, устоял. Не согнулся.

— Я одного понять не могу — зачем будущих артистов на такую работу посылать? Они ж не агрономы, не мичуринцы, они ж люди искусства.

— Ну и что?… Я где-то читал, что народный артист Хмелёв в юные годы работал то ли в Сормове, то ли ещё где, в общем, на заводе. И что — помешало это ему стать большим артистом?

— Может, не помешало, но и не помогло.

— Напрасно так думаешь. Артист — это художник. А художник обязан знать жизнь и труд, и людей, и то, что творог не из ватрушек добывают.

— Я смотрю — очень ты сознательный. Чем так красиво рассуждать, ты бы поехал Юрку подменил.

— Нет, мамочка, так дело не пойдёт. Он своё отработает и приедет. А тогда, пожалуйста, может приступать: «Карету мне, карету! Пойду искать по белу свету…»

Анна Евгеньевна вздохнула:

— Ну хорошо, а если я достану справку от врача, что ему это дело противопоказано?

— Если такую справку достанешь — его сразу же снимут с работы…

— Да?…

— Врача снимут, — пояснил Игнатий Васильевич, — за обман.

— Ну ладно, с тобой говорить — как с глухим дуэты петь. Имей в виду, я найду ход, не беспокойся. Прилетишь из Челябинска через три дня — Юрка тебя встречать будет.

— Если ты это сделаешь, Анюта, учти — отвезу Юрчу обратно. Лично отвезу и попутно так ему всыплю, что он после сидячие роли стоя играть будет!..

Игнатий Васильевич улетел а понедельник на рассвете. В тот же день Анна Евгеньевна вызвала с завода шофёра Лёшу.

— Лёша, — сказала Анна Евгеньевна, — у меня к вам личное дело. Вы Юрку нашего знаете?

— Пока не знаком. Ведь я недавно с Игнатием Васильевичем.

— Это неважно. Юра поступил учиться на артиста.

— На киноартиста?

— На театрального.

— Это похуже, но тоже неплохо.

Так получилось, Лёша, что наш сын уже две недели выступает не в своей роли. Его послали на карто-

— Ну что ж, я считаю, роль неплохая. Современная роль.

— Лёша, вы знаете, где Березовский район? В этом районе есть колхоз «Знамя труда». Поезжайте туда, найдите студента Юрия Сорокина, помогите ему там немножко — и обратно, вместе с ним.

— А вдруг его не отпустят!

— А вы объясните — отец в командировке, мать больна, то, сё, пятое, десятое…

Лёша почесал в затылке:

— М-да… Игнатий Васильевич в курсе?

— Его в это дело посвящать совершенно необязательно — Он приедет, а сын дома.

Спустя два часа, получив из рук Анны Евгеньевны письмо и ворох домашней снеди, Лёша выехал в Березовский район.

Одолев семьдесят километров асфальтового шоссе за час с небольшим, Лёша свернул на просёлок. Дорогу размыли осенние дожди, и ехать пришлось медленно, почти со скоростью пешехода. В колхоз Лёша добрался к вечеру. Разузнав, как доехать до поля, Лёша ещё с полчаса петлял по просёлку и остановил машину у дороги.

Выйдя из машины, он увидел идущего по полю паренька, который оказался бригадиром студенческой бригады Игорем Цветковым.

Услышав о цели Лёшиного приезда, Игорь помолчал, потом постучал себя пальцем по лбу и бодро сказан:

— Друг Горацио, всё будет сделано! Вы приехали, имея задание увезти от нас Сорокина. Так и будет. Уедете и увезёте.

— Легко отпускаете человека, — заметил Лёша, — видать, не шибко вы им дорожите.

Игорь ответил не сразу. Глаза его выражали активную работу мысли.

— Вот что, — сказал он, — давайте, что вы привезли. Я передам ему в собственные руки. А вы пока посидите, отдохните. Он соберёт свои шмотки и придёт. Договорились?

— Ладно.

Взяв у Лёши письмо и посылку, Игорь ушёл.

Далеко в поле горели костры. Холодный осенний ветер срывал с колеблющихся гребней огня хлопья сизого дыма. В свете костров виднелись работающие люди — парни и девушки с лопатами.

Дойдя до костра, Игорь окликнул одного из парней: Сорокин!.. На минуточку…

Подошёл Сорокин — высокий юноша с пухлыми губами. Из-под сдвинутой на затылок кепки выбивалась светлая прядь волос.

— Юрка, — негромко сказал Игорь, — к тебе приехал товарищ на машине из города. Привёз письмо от мамы и вот, судя по запаху, весьма вдохновляющие харчи,

— Спасибо… — Сорокин наклонился к костру и начал читать письмо.

Игорь увидел: по мере того как Сорокин читал, менялось выражение его лица. Сперва растаяла улыбка, потом на лбу появилась тяжёлая складка, потом смущение сменилось сначала обиженным и под конец строгим, почти сердитым выражением.

— Ой, мама-мама! — сказал он, укоризненно покачав головой, после чего, секунду подумав, опустил письмо в огонь костра. — Моя мама — неисправимый человек, — с виноватой улыбкой пояснил он, — она наивно полагает, что я ещё ребёнок. А вот насчёт харчей мы сейчас разберёмся. Налетай, ребята!

Известие о соблазнительной посылке мгновенно разнеслось далеко окрест, и тут же сбежалась шумная компания будущих артистов. В куртках, ватниках, в сатиновых штанах, в сапогах, перемазанные землёй, они с аппетитом уплетали стряпню Анны Евгеньевны.

А Сорокин торопливо писал ответное письмо. Игорь вырвал страничку из блокнота и тоже принялся что-то писать.

— Давай, Юрка, — сказал Игорь и взял у Сорокина листок. Он положил его в измятый конверт и туда же сунул свою записку.

— Банкет окончен. Продолжим наши игры, как говорил Остап Бендер.

Когда все разошлись по своим участкам, Игорь зашагал куда-то в темноту, светя себе под ноги карманным фонарём. Пройдя сотню шагов, он поравнялся с брезентовой туристской палаткой. Подняв полог, вошёл.

Там сидел унылого вида парень в лыжной куртке и брезгливо перетирал тарелки.

— Сорокин, — сказал Игорь, — бросай свою нервную работу. Береги интеллект. Тебе здорово повезло. Пришла машина из города и возвращается обратно. Собирай своё хозяйство и езжай.

Сорокин-второй сделал вид, что он обижен.

— Значит, отчисляешь?

— Ты давно жалуешься, что тебе здесь трудно. Так что поезжай домой, грейся, сушись, читай Станиславского «Моя жизнь а искусстве».

— Ну что ж, пожалуйста, — сказал Сорокин-второй. — Где машина?

— Я тебя провожу…

Машина стояла там, где Игорь её оставил. Когда они с Сорокиным подошли, выяснилось, что машина пуста.

— Садись, — сказал Игорь, — а я найду водителя. Наверно, погреться ушёл.

Так оно и было. У ближнего костра Лёшу угощали печёной картошкой.

— Сорокин в машине, — шепнул Игорь Лёше. — Счастливого пути!..

— Привет всем! — сказал Лёша. Он испытывал большую неловкость, увозя из компании таких славных ребят сына Игнатия Васильевича, уважаемого на заводе человека. — Сейчас поедем, — сказал он, садясь в машину, и, обернувшись, увидел, что пассажир спит. «Наверно, и ему тоже неловко, — подумал Лёша. — Притворяется, что спит, а сам небось переживает».

Но Сорокин не притворялся, он спал, и спал крепко. Его не разбудили ни тряска, ни ухабы.

В город они приехали ночью. Остановив машину у подъезда, Лёша увидел Анну Евгеньевну и вышел.

Анна Евгеньевна была испугана:

— Что случилось?… Почему вы вернулись?

— Не отпускают вашего сына, — сказал Лёша улыбаясь и, увидев лёгкое смятение на лице Анны Евгеньевны, торопливо добавил: — Я смеюсь. В машине он. Спит. Получайте своего Юрку.

Открыв дверцу, Анна Евгеньевна просунула голову в машину и тут же испуганно подалась наружу,

— Кто это?…

— Сын ваш, — ответил Лёша.

— Кого вы привезли?

Лёша влез в машину и растормошил пассажира.

— Эй, товарищ!.. Вы кто такой?

Парень открыл глаза и, слабо соображая, ответил:

— Я?… Я Сорокин…

— Какой вы Сорокин? — возмутилась Анна Евгеньевна.

— Эдуард Сорокин. А в чём дело?… Где мы находимся?

— В городе мы находимся, — сухо сказал Лёша, — попрошу выйти.

Эдуард Сорокин выбрался из машины и, испуганно глядя на Лёшу и незнакомую женщину, пятясь, пошёл по тротуару и потом вдруг побежал.

Когда он исчез за углом, Анна Евгеньевна спросила жалобным голосом:

— Лёша, в чём дело?…

— Мне сказали, что он Сорокин.

— По-моему, вы пьяны.

— Посадили в машину человека, сказали, что Сорокин. — Он полез в карман. — Вот письмо сунули…

Анна Евгеньевна дрожащими руками раскрыла конверт и узнала Юркин почерк.

«Дорогая мамочка, — писал Юрка, — спасибо за вкусную посылку. Чувствую я себя отлично. Закаляюсь. Вернусь вместе со всеми, когда кончим дело. Привет папе. Если тебя спросят, что такое полезное ископаемое, знай — это картошка, испечённая на костре и пахнущая дымком. Целую. Твой Юрка».

Анна Евгеньевна молча передала Юркино письмо Лёше и достала из конверта вторую записку.

«Уважаемая мама Юрия Сорокина! Горячий привет вам от его товарищей. Как бригадир благодарю, что Вы воспитали такого хорошего парня, который не боится трудностей и отлично работает. Коллективное спасибо за посылочку! Незабываемые пирожки! Это первое. Теперь второе. Извините, что воспользовались машиной, но мы давно ждали удобного случая, чтобы отгрузить в город выдающегося дармоеда нашего времени Эдуарда Сорокина. Желаем Вам всего хорошего. Игорь

Цветков, бригадир».

Прочитав записку Игоря, Анна Евгеньевна также, не сказав ни слова, протянула её Лёше.

Лёша читал, восхищённо покачивая головой:

— Вот черти, а!.. Ну, сильны!.. Анна Евгеньевна, надо понимать, всё в порядке!

— Да… Вообще, конечно…

Улыбнувшись, она взглянула на Лёшу и сказала:

— Спасибо что вы туда съездили. Теперь вы знаете, какой Сорокин — Сорокин и какой Сорокин — не Сорокин!..

 

Свадебный пирог

Мы асе любили её — и я, и Сергей, и Димка. Случилось так, что и встретили мы её все вместе. Она вышла с подругами из подъезда института, и все они взялись за руки и пошли по самой середине улицы. Они шли смеясь и что-то распевая, и шофёры объезжали их, стараясь не нарушить этот весёлый строй.

Она шла в центре и была так красива, что об этом можно писать отдельно.

Мы невольно остановились.

— Братцы! — тихо сказал Димка. — Посмотрите!..

— Я никогда в жизни не видел таких девушек! — сказал Сергей.

— Да. Ничего, — сказал я сдержанно. Я боялся открыться сразу, и кроме того, сдержанность уже в те годы казалась мне лучшим украшением мужчины. — Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей! — сказал я, приходя в восторг от собственной хитрости.

На следующий день мы встретили её снова. Она медленно шла по аллее, держа под мышкой портфель и старательно обрывая лепестки ромашки. Первым её опять заметил Димка.

— Братцы, — сказал он, — мы погибли. Она гадает на ромашке: любит, не любит…

— Он вас не любит, — сказал я.

— Кто он?

Она посмотрела на каждого из нас, и мне уже тогда показалось, что Димка удостоился самого долгого взгляда.

— Вы ошибаетесь, — сказала она, — я просто гадала, сдам я завтра зачёт?

— А что у вас завтра? — спросил Димка.

— Органическая ми ми я.

— Я дам вам свои конспекты, — быстро предложил Димка.

— Если у вас подробные конспекты, я с удовольствием воспользуюсь ими, — сказала она Димке. — Будете проходить мимо, занесите.

— Куда? — спросил Димка. Ом уже шёл напролом.

— Студгородок. Второй корпус, второй этаж, комната пять.

— А как вас зовут?

— Елена, — ответила она.

— Понятно. Значит Леночка, — догадался Димка, — до свиданья.

Она улыбнулась нам и ушла,

— Братцы, так начинается личное счастье, — задумчиво сказал Димка.

С этого действительно всё и началось. Сперва Димка отнёс ей конспекты. И она сдала зачёт. Потом мы пришли к ней в гости. Каждый из нас принёс цветы. Потом мы вместе ходили в театр, ездили за город и вместе катались на лодке. И тогда же, я помню, был этот случай, когда, нагибаясь за сорвавшимся веслом, я, как бы невзначай, поцеловал ей руку. Сергей это заметил. Он строго посмотрел на меня и сказал:

— Трое в лодке, не считая собаки!

Итак, мы любили её. Каждый по-своему, но все нежно и бескорыстно.

А потом началась война. И я, и Сергей, и Димка уезжали одновременно. Мы пришли к ней в последний раз. И решили так. Если хотя бы один из нас будет в Москве, он непременно зайдёт к ней и проведёт с ней вечер, а стол будет накрыт для четырёх.

Во время войны мы встречались не все. Но на столе стояли четыре прибора. И тому, кто в редкий вечер был с ней, казалось, что все опять в сборе, что мы никогда не разлучались и что мы обязательно встретимся.

Так было долго. Однажды мы приехали в Москву вместе с Сергеем, мы были оба на Первом Белорусском. Мы пришли к ней, и стол был накрыт для четырёх. Мы вспомнили Димку добрым словом, и тут она прочла нам его письмо. Он писал, что его отзывают с фронта, что он будет военпредом на заводе в ста километрах от Москвы.

Я помню, мы вздохнули с Сергеем, а она улыбнулась и сказала:

— Мальчики, всё остаётся по-старому.

Но в её глазах мы уже видели Димку. У неё были такие глаза, что об этом можно писать отдельно.

Всё произошло в ноябре. Мы с Сергеем приехали в Москву получать награды. Она дала телеграмму Димке, и он тоже приехал на праздники.

Итак, мы опять были в полном сборе. Она хотела пригласить подруг, но мы наотрез отказались. Мы сказали: пусть будет так, как было!..

Она надела самое лучшее платье и была прекрасна.

Мы рассказывали каждый о себе и расспрашивали Димку о его заводских делах. И тогда она вдруг сказала:

— Друзья! Я приготовила для вас невиданный пирог. Он скоро будет готов.

И тогда я сказал:

— Леночка! У меня есть предложение…

— Какое?

Тогда я сказал:

— Леночка! Сергей, и Димка, и я — мы очень любим вас…

— Им люблю и вас, и Сергея, и Димку, — сказала она просто, но мне показалось, что она боится обидеть двоих из нас, но кого, я ещё не знал.

— Нет, нет, вы слушайте, — продолжал я, — давайте сделаем так. Возьмите монетку и запрячьте её в пирог. А когда пирог будет совсем готов, один из нас разрежет его на три равных части. Мы возьмём каждый свою часть, и тот, кому попадётся монетка, тот будет признан сегодня самым лучшим, самым главным и самым…

— И самым достойным, — сказал Сергей.

Лена пожала плечами, улыбнулась и сказала:

— Хорошо. Давайте свою монетку…

Она вышла, и мы остались втроём.

— Она прекрасно выглядит, — сказал Сергей.

— Она всегда прекрасно выглядит, — сказал Димка.

— Вот так-то… — начал я и замолчал.

Разговор не клеился. Сергей достал папиросы. Димка сел за пианино и начал что-то играть. Он явно волновался, но старался это скрыть.

— Перестань вертеть тарелку, — сказал мне Сергей, у меня впечатление, что ты нервничаешь…

— Я совершенно спокоен, — сказал я, — кстати, для того чтобы получить полное удовольствие от папиросы, нужно её зажечь. А пока ты зря затягиваешься — дыма не будет.

Сергей усмехнулся и спрятал папиросу. Мы смотрели на дверь.

— Перестань играть, Димка! — сказал Сергей. — Она идёт.

В комнату вошла Лена. Она принесла небольшой пирог и поставила его в центре стола.

— Кто будет резать? — спросила она.

Мы молчали и смотрели друг на друга.

— Знаете что, Леночка, режьте сами! — сказал Сергей.

— Правильно. Это будет в некотором смысле рука судьбы, — сказал я.

— А что думает Дима? — спросила Лена.

— Я присоединяюсь к предыдущим ораторам, — нервно сказал Димка.

Тогда Лена взяла нож, медленно разрезала пирог на три равные части. Она подняла тарелку, и каждый из нас взял по куску пирога.

Мы смотрели друг на друга. Все боялись начать. Тогда Сергей сказал:

— Ну ладно, неврастеники, я начинаю… Только спокойно.

Вслед за Сергеем начал Димка, а потом я.

Мы ели пирог медленно, с тревогой глядя друг на друга.

В комнате было тихо, как в храме.

Лена, улыбаясь, смотрела поочерёдно на каждого из нас. А мы не торопились. Мы откусывали понемножку и жевали так осторожно, словно ежесекундно рисковали взорваться.

— Товарищи! — сказал Сергей.

Мы с Димкой схватились за сердце.

— Товарищи, давайте сделаем перерыв, покурим. А?

— Нет, — сказал я, — питайтесь без перерыва…

И в этот момент встал Димка.

— Братцы! — сказал он. — Вот! — И, как фокусник, достал изо рта монетку достоинством в двадцать копеек.

— Судьба! — сказал Сергей.

Я всегда говорил, что Димка счастливый!..

А Димка, улыбаясь, подошёл к Леночке и торжественно произнёс:

Мы доели с Сергеем пирог. Сергей отодвинул свою тарелку и многозначительно посмотрел на меня.

— Свадебный пирог, — тихо сказал Сергей, — да?

— Конечно! — сказал я и вздохнул.

Когда мы все уходили, Лена сказала нам на прощанье;

— До новой встречи, друзья!..

И новая наша встреча состоялась ровно через полгода. Мы не удивились Димкиному письму, в котором он сообщал нам о том, что они с Леночкой поженились, но свадьбы ещё не праздновали. Они ждали нас на свадьбу. Мы послали им телеграмму и обещали непременно приехать.

В мае, после Дня Победы, мы с Сергеем приехали в Москву. Мы пришли на свадьбу. Мы не могли не прийти. Это была свадьба нашего друга.

Мы с волнением поднимались по знакомой лестнице. Из-за двери слышались голоса и смех.

Нам отворил Димка. Мы расцеловались и поздравили его, а потом Леночку.

— Мальчики! — весело сказала Лена. — Вы пришли на свадьбу. Почему вы без свадебных подарков?

Тогда Сергей, чуть помолчав, сказал:

— Подарок за мной. А пока на, Димка, возьми! — И он достал из кармана потемневшую монетку достоинством в двадцать копеек.

— Я не хочу унижать товарища и давать больше, чем он, — сказал я. — На тебе точно такой же двугривенный!..

— В чём дело, братцы? — спросил Димка, хотя по глазам его мы поняли, что он начинает догадываться.

— Спасибо, — сказала Лена. — Дело в том, Дима, что я тогда положила в пирог три монеты.

— Свою монету я полчаса держал за щекой, — сказал Сергей.

— А я свою чуть не проглотил на нервной почве.

— Братцы! — сказал Димка,

И у него было такое лицо, что об этом можно писать отдельно.