Человек дал слово
Карманов взглянул на часы, побарабанил пальцами по столу и озабоченно сказал:
— Весна. Выставляется первая рама…
— Намёк понят, сказал Рябцев, — Руководство лаборатории доводит до всеобщего сведения, что на дворе май, а пятнадцатого последний срок сдачи работы.
— Какие будут соображения! — спросил Карманов. — Только покороче.
— Насколько я понимаю, нам надо поднажать, — сказал Микеладзе.
— Реваз прав, — сказала Лида Меньшова. — Сейчас, как никогда, важна чёткая слаженность всех звеньев.
— Это точно, — сказал Мыльников. — Лично я даю слово, что к пятнадцатому у меня всё будет з ажуре.
— Счастливый человек, — сказал Рябцез.
— Счастье — это достижение цели, — сказал Мыльников.
— Умница! — сказал Микеладзе. — Разреши мне считать себя твоим современником.
— Пожалуйста.
— Большое спасибо.
— Братцы, сберегите свои реплики для сборника «Физики шутят». — Карманов повернулся к Мыльникову:
— Ты гарантируешь, что по твоей линии всё будет в порядке?
— Стопроцентно.
— «Не верю!» — говорил Станиславский.
— Попрошу Рябцева не демонстрировать свой высокий культурный уровень, — сказал Мыльников. Ещё раз говорю вам — всё будет сделано. Клянусь. Голову даю на отсечение.
— Не подведёшь?
— Человек дал слово и даёт голову на отсечение, — сказала Лида Меньшова, с уважением посмотрев на Мыльникова.
— В наш век такое предложение ни к чему не обязывает, — сказал Рябцев.
— Почему же? — обиделся Мыльников. — Вас, может, и не обязывает, а лично меня обязывает.
— Это уже интересно, — сказал Микеладзе. — Но я хотел бы знать, как ты выйдешь из положения, если опять всех подведёшь?
— Я выполню своё обещание, — сказал Мыльников и в голосе его прозвенел металл.
— Хорошо. Ладно, — сказал Карманов. — Значит, я с твоего разрешения доложу директору института, что ты дал слово и отвечаешь головой.
— Всё правильно, — подтвердил Мыльников.
— Запомните сегодняшний день. — Микеладзе указал на календарь. — Через десять дней мы будем свидетелями или торжества науки и техники, или небольшого жертвоприношения.
— И в первом и во втором случае, — добавил Рябцев, — надо не забыть пригласить товарищей из телевидения.
Ровно через десять дней Мыльникова вызвал директор. Войдя к нему в кабинет, Мыльников поклонился, сел в кресло и отрешённо огляделся по сторонам.
— Товарищ Мыльников, — сказал директор, — пока вы не начали оправдываться и, как всегда, ссылаться на объективные причины, скажу вам, что это полная безответственность. Заведующий лабораторией представил докладную, что вы опять всех подвели и задержали сдачу работы. Так это или не так?
— Так.
— А вы ещё заявили, что даёте голову на отсечение.
— Заявил.
Мыльников покосился на директора в надежде увидеть на его лице хотя бы подобие улыбки, но не увидел её. Директор был строг и официален.
— Что же с вами делать, товарищ Мыльников?
Ничего не ответив, Мыльников поправил галстук, после чего молитвенно сложил руки и устремил в потолок долгий, немигающий взгляд.
— Что же с вами делать? — повторил директор.
— Николай Николаевич, — тихо сказал Мыльников, — я не стану оправдываться. Могу сказать вам одно — я твёрдо решил сдержать своё слово…
— То есть?
— Я принёс голову на отсечение,
— Ах, вы ещё острить изволите?
А я не острю. Я целиком и полностью отвечаю за свои слова. Раз я обещал, я должен выполнить обещание… Вы меня не жалейте. Не надо. Конечно, лично вы у меня голову отсекать не станете, это, как говорится, не ваша функция, но вы должны понять, что морально я готов. Пожалуйста.
— Что — пожалуйста? Что?…
— Ещё раз вам говорю — я принёс голову на отсечение.
— Это у вас такой юмор, да?
— Мне не до юмора. Всё решено. Я только не знаю, это, видимо, нужно как-то юридически оформить… Мне тридцать три года, ни жены, ни детей… Коллектив лаборатории проводит меня в последний путь…
Директор выслушал его и сказал:
— Мне думается, что юридически оформить это будет несложно. Проведём приказом по институту.
— То есть? — насторожился Мыльников.
— За невыполнение задания, за халатное отношение к работе и так далее.
— Понимаю, — горестно усмехнулся Мыльников, — но всё это будет уже без меня…
— Нет. Это будет ещё при вас.
— Понятно, — сказал Мыльников, покидая кабинет директора с головой на плечах и с выговором в приказе.
Тут у нас недавно один товарищ прославился — Зюзин Эдуард Павлович.
Вы, наверное, думаете, он что-нибудь изобрёл, оперу сочинил в трёх действиях или слетал на небывалую высоту. Нет. Наш Зюзин Э, П. добился славы совершенно на другой основе. Он достиг её, как говорится, исключительно своим ходом.
Сейчас я коротко изложу, как это всё получилось.
Шестого августа, в четверг, вышел он из учреждения с целью пообедать в столовой. Закончив обед из трёх блюд, Зюзин видит, что есть ещё время. Тогда он думает: «Махну-ка я на ту сторону, куплю в киоске журнал «Здоровье» и прочитаю статью про органы внутренней секреции».
Только он успел перейти улицу, а точнее говоря, проспект, подходит к нему молодой человек и говорит:
— Позвольте вас поздравить!
— С чем?
— Что остались живы. Вы посмотрите — какое движение, сколько машин! Если бы вы видели со стороны, как вы переходили улицу,
Зюзин говорит:
— Жаль, конечно, что не видел. Возможно, интересное было зрелище.
Молодой человек говорит:
— В будущую среду вам представится счастливая возможность взглянуть на себя со стороны, увидеть, как это было, и сделать соответствующие выводы.
— Интересно, каким же образом я смогу взглянуть на себя со стороны?
А он отвечает:
— Вас сейчас заснял кинооператор, и в ту среду в семнадцать тридцать миллионы зрителей увидят вас на экранах своих телевизоров.
Услышав такое сообщение, Зюзин удивился, а потом, конечно, обрадовался.
— Ведь это надо же! В среду его увидят миллионы телезрителей и в Москве, и далеко за её пределами!
Зюзин спрашивает:
— Почему не по первой? Ну хорошо… А как народ узнает, что на экране буду именно я — Зюзин Эдуард Павлович, а не Иванов Иван Иванович?
Молодой человек говорит:
— Если желаете, ведущий назовёт ваше имя, отчество и фамилию.
Зюзин говорит:
— Пожалуйста, пусть назовёт. Я не возражаю.
И вот через полчаса после этого случая Зюзин приходит и громогласно всем объявляет, что в будущую среду его покажут по Центральному телевидению в семнадцать тридцать.
Все, конечно, удивились, многие не поверили, а бухгалтер Кувшинников спрашивает:
— На какую тему будет ваше выступление?
Зюзин подумал и говорит:
— На важную тему.
— На международную?
— На внутреннюю. На тему воспитания сознательного отношения к вопросам движения… вперёд.
Кувшинников ничего не сказал, только руками развёл: мол, к чему удивляться? На глазах человек вырос. Какую сложную проблему решил осветить при помощи телевидения.
Прошёл день, другой, миновала неделя. В среду Зюзин заявился на работу в новом костюме. Весь день он звонил по телефону. Одному сообщал, другому напоминал, что передача состоится сегодня ровно в семнадцать тридцать по второй программе.
Тогда кто-то предложил задержаться после работы и коллективно посмотреть эту передачу. В приёмной отличный телевизор, и на его большом экране Зюзин будет виден почти что в натуральную величину.
К началу в приёмной было полным-полно. Бухгалтер отхватил себе лучшее место, поскольку человек он любознательный и обожает телевидение.
И вот ровно в назначенное время началась передача под названием «Светофор».
После диктора на экране появился очень симпатичный капитан милиции. Он для бодрости глянул на листок бумаги и сказал:
— Добрый день, уважаемые товарищи телезрители! Приглашаю вас на одну из центральных магистралей столицы…
И тут же сразу кадры — проспект Калинина, высокие дома, а в середине на проезжей части сотни а может, и тысячи машин, нескончаемый поток! И пока это показывают, капитан продолжает свою речь. Я её сейчас точно не помню, но смысл примерно такой что в большом городе кипит бурная, напряжённая жизнь и каждая улица полна неожиданностей. Это раз. И второе — что при таком сильном движении должны соблюдать строгую дисциплину не только водители транспорта, но и пешеходы.
Капитан даёт свои пояснения, по асфальту мчатся машины, и бухгалтер Кувшинников говорит;
— Прекрасная картина нашей жизни. Только я пока что не вижу Зюзина…
И прямо тут же капитан говорит:
— На днях с помощью скрытой камеры мы зафиксировали короткий, весьма выразительный эпизод…
И, к всеобщему удовольствию, мы видим на экране нашего Зюзина. Сперва он смотрит на небо, вытирает платочком рот, это значит, что он пообедал. Потом он стоит на тротуаре и перебирает в ладони мелочь, а капитан говорит:
— Всего в десяти шагах отсюда — подземный переход, но гражданину, как видно, очень некогда. Обратите внимание, какую недюжинную храбрость он сейчас продемонстрирует…
И прямо вслед за этими словами Зюзин форсирует уличный рубеж. Он кидается на проезжую часть, увёртывается от одной машины, проскакивает перед другой и ведёт себя как тореадор в одном заграничном фильме испанского производства.
Все наши смотрят на экран, кто смеётся, кто головой качает, а Зюзин сидит, откинувшись в кресле, и с большой любовью смотрит на себя, как он завершает свой опасный путь и как шагает по тротуару уже на другой стороне…
А капитан милиции к нему с экрана обращается:
— Если вы смотрите нашу передачу, вы, наверно, поняли, какому риску подвергали и себя, и других. Соблюдайте правила движения. Будьте осторожны на улице, уважаемые телезрители, и вы, герой нашего короткого фильма, Эдуард Павлович Кузин!..
Кувшинников говорит капитану, который на экране:
— Вы маленько ошиблись.
Мы оборачиваемся на Зюзина, смотрим — он встаёт и в полном молчании выходит.
— Расстроился человек.
— Переживает.
— Был-то, можно сказать, на волоске…
Начинаем мы все расходиться и вдруг видим — стоит
Зюзин у столика с телефоном и строго говорит в трубку:
— Прошу разъяснить капитану милиции, что моя фамилия не Кузин, а Зюзин. Зина, Юрий, Зина, Иван, Николай, Зюзин. Да. Всё! — Зюзин положил трубку и сказал:
— Товарищи, через неделю повторение передачи. Ошибка будет исправлена.
Он гордо поглядел на нас и ушёл.
Навстречу славе.
Скромный труженик
Манякин обедал в буфете и с грустью глядел в окно Надо же, целый день «временами осадки». Подумать только — вчера утром он купался в Чёрном море и рубал в павильоне горячие хинкали. Отпуск промелькнул как дивный сон. Теперь он чувствовал себя отлично, хотя и испытывал некоторую неловкость перед теми, кому отдыхать ещё не скоро, они вот тоже сидят, обедают и видят, какой он свежий и коричневый. Дело прошлое ему, конечно, здорово повезло с путёвкой. Поначалу всё обстояло не так чтобы очень, но он где надо поднажал, помахал прошлогодней медицинской справкой, лишний разок напомнил то-сё, пятое-десятое. В итоге отхватил путёвку, улетел, отгулял, прилетел и, как говорится, с головой окунулся в текучку. Хочешь не хочешь, а надо работать.
Покончив с тефтелями, Манякин тяжело вздохнул и приступил к чаепитию.
И тут в буфете появились сразу — Юрцев, Нина Астраханская, Гринько и Ростислав Иваныч.
Юрцев сразу же увидел Манякина и плавным торжественным жестом указал на него:
— Вот он, наш герой-труженик. Сидит и скромненько пьёт чай. Не возражаете, если мы сядем за ваш столик?
— Пожалуйста, — сказал Манякин.
Когда все уселись, у Юрцева появилось загадочное выражение лица, и он с многообещающей улыбкой, как Дед Мороз, достал Из кармана обрывок газеты.
— Товарищи! — сказал он. — Вспомните, какие были разговоры, когда Манякин проявил инициативу и раздобыл путёвку туда, где нежно плещет море и дикая магнолия в цвету…
— Ладно, хватит, — отмахнулся Манякин. — Вас тефтели дожидаются.
— Что тефтели! Тефтели подождут, — сказал Юрцев и поднял над головой обрывок газеты. — Внимание! Слово имеет пресса. Фанфаристы есть? Нет? Обойдёмся. Слушайте все. Два дня назад получил я с берега Чёрного моря от одного знакомого гуманиста и преобразователя природы небольшую посылочку. Учитывая что южные фрукты плохо реагируют на небрежное отношение со стороны отдельных работников связи, отправитель посылки принял мудрое решение — каждый фрукт завернул в бумажку. И вот сегодня, уходя на работу, вынул я грушу, которая была завёрнута в кусок газеты, вот в этот самый, и на данном обрывке прочитал нижеследующее: «…реполненном пляже. Мы беседуем, сидя на песке, и я торопливо записываю: «Очень вас прошу, товарищ корреспондент, вы, пожалуйста, не называйте мою фамилию, а то люди скажут — хочет сознательность показать. Вместо моей фамилии только первую букву поставьте — «М».
Юрцев сделал паузу, заговорщицки подмигнул Манякину и продолжал:
— «Хорошо, — соглашаюсь я, — пусть будет М. У меня к вам, товарищ М., один вопрос — как отдыхаете?» — «Как отдыхаю? — улыбается М. — Как умею. Нормально. Люди ведь и работают по-разному, и отдыхают по— своему. Один трудится с прохладцей, зато на отдыхе ни времени, ни сил не жалеет — с утра до ночи в карты играет или забивает «козла». А лично я вот, находясь в отпуске, себя на том ловлю, что мои мысли то и дело переносятся туда, где трудится мой родной коллектив…»
Юрцев читал с большим пафосом, а Манякин испытующе смотрел на него.
— «Я вам прямо скажу, лично для меня весь смысл жизни в моей работе», — убеждённо и страстно произносит М. Помолчав, словно бы стесняясь своей откровенности, М. смотрит на море, на щедрое южное солнце и вдруг встаёт. Отряхнув песок и лёгким движением поп…»
— Какой поп? — спросил Ростислав Иваныч.
— Всё. Дальше оторвано, и мне больше ничего не известно. Известно только то, что это интервью напечатано в газете «Черноморская здравница». А теперь, уважаемый товарищ Манякин, расскажите нам, вашим современникам «членам коллектива, что вы ещё поведали о себе представителю прессы?
Манякин был заметно смущён. Он спокойно достал сигарету, не торопясь закурил и сказал:
— Вы считаете, только одна моя фамилия начинается на «эм»?
— Ой, ой, не надо! Не надо скромничать! — замахал рукой Гринько. — Вы нам сейчас открылись с совершенно неизвестной нам стороны…
— Как обратная сторона Луны, — добавила Нина Астраханская.
Манякин помолчал, потом негромко сказал:
— Я не думал, что это появится в прессе…
— Интересно! А вы что думали — репортёр берёт у вас интервью, а потом съедает его и запивает ряженкой? Так, что ли?
— Нет, этого я, конечно, не думал, — ответил Манякин, постепенно овладевая инициативой. — Вас, я вижу, очень удивили мои слова, да?
— Не могу скрыть, — признался Юрцев.
И тут Манякин перешёл в атаку:
— Вы сомневаетесь, что для меня работа — главное дело жизни?… Я просто-таки не понимаю, для чего было устраивать громкую читку в таком ироническом духе…,
— Действительно, — отозвался Гринько, но при этом почему-то улыбнулся.
— Нормальный процесс, — сказала Нина Астраханская. — А я ещё голосовала на месткоме, чтобы эту путёвку дали Мите Разбегаеву. Он бы умчался на юг, забыл бы о родном коллективе…
— Ещё раз вам говорю — не надо иронизировать, — строго сказал Манякин. — Иногда охотней делишься своими мыслями не с тем, кто с тобой каждый день рядом, а с каким-нибудь совершенно посторонним человеком. Не осудите, именно так на сей раз и получилось.
— Ладно, — сказал Юрцев. — Пусть будет так. Держите, — он протянул Манякину обрывок газеты. — Коллектив приветствует вашу исключительно высокую сознательность и преданность общему делу. Аплодисменты.
Манякин взял и бережно сложил обрывок газеты, которая хотя и не полностью, но всё же достаточно ярко осветила всем и каждому его, Манякина, общественное лицо.
К концу рабочего дня интервью стало в лаборатории главной темой разговоров. Мнения разделились. Одни считали, что человеку захотелось показаться лучше, чем он есть на самом деле. Другие, таких было меньшинство, выразились в том смысле, что не умеем мы порой по достоинству оценить человека, а когда он предстаёт в столь выгодном свете, мы удивляемся и молча разводим руками.
Во вторник Манякина пригласил начальник и тоже поинтересовался, что за интервью он дал представителю газеты. Сперва Манякин смущённо разглядывал свои руки, но потом разъяснил, что никакое это но интервью, а просто отдельные его мысли, записанные корреспондентом.
Уже на следующий день Манякин заметно преобразился — стал серьёзней и значительней. Лицо его обрело усталую озабоченность, а взгляд углублённость. Манякин, конечно, отлично понимал, что ничего такого особенного в интервью сказано не было, но сам факт публикации его в газете безусловно заслуживал внимания общественности.
В четверг в обеденный перерыв в буфете появился Юрцев. У него было лицо, какое бывает у человека, сделавшего великое открытие.
— Товарищи! — сказал он, подходя к столику, за которым сидел и Манякин. — Имею важное сообщение. — Он подтянул стул и сел на него верхом, — Взял я сегодня из ящика грушу, и, можете представить, она была завёрнута в обрывок той же самой газетной страницы. В конце интервью Манякин предстал перед нами, можно сказать, во весь рост и, что интересней всего, совсем в новом качестве. Действительно, мало мы знаем друг друга. Попросим Манякина достать из кармана свой исторический обрывок газеты, если он у него с собой, и прочитать вслух самую последнюю фразу…
— Хватит, — возразил Манякин. — Мне кажется, там всё ясно.
Пожав плечами, Манякин достал из кармана аккуратно сложенный обрывок газеты и прочитал:
— «Помолчав, словно бы стесняясь своей откровенности, М. смотрит на море, на щедрое южное солнце и вдруг встаёт. Отряхнув и лёгким движением поп…»
— Стоп! А теперь слушайте дальше, — сказал Юрцев: — «…и, лёгким движением поправив причёску М. улыбнулась и побежала к морю…»
— Что, что? — спросила Нина Астраханская. — Побежала?
— Да. Она весело побежала к морю, — повторил Юрцев. — Но это ещё не всё. Слушайте дальше. «Я посмотрел ей вслед. В памяти моей надолго остался светлый образ М. — отличной производственницы, прекрасной спортсменки и молодой матери. Удачи вам, счастья и хорошего отдыха!..»
— Погодите, погодите, кому «вам»? — спросил Ростислав Иваныч.
— Будем считать, что Манякину.
— А при чём здесь молодая мать?
И тут наступила пауза.
Первым её нарушил Манякин:
— Ну что, здорово я вас разыграл?
— Море смеялось, — сказал Юрцев. — Заседание продолжается. Мы будем все как один есть котлеты. А молодой матери самое время идти кормить ребёнка.
— Не остроумно, — сказал Манякин, вставая, и, уже уходя, бросил: — Если вы шуток не понимаете…
Аппарат
У нас в конторе работает некий Плешаков, Это по вольно-таки молодой человек с высшим образований ем Я не знаю, чего он там кончал, но дело не в этом Как сейчас помню, седьмого октября Плешаков объявил, что у него имеется новейший аппарат отечественного производства, который способен а точности определить, когда человек говорит правду и когда заливает. Если человек не врёт, аппарат молчит, но стоит только человеку отклониться от истины, аппарат подаёт сигнал при помощи зуммера — ту» ту, Люди слышат сигнал и понимают, что имеет место тот или иной процент брехни.
Конечно, Плешакову большинство не поверило, А один наш сотрудник сказал, что нечто подобное он уже слышал, что существует где-то за рубежом так называемый детектор лжи. Плешаков сказал, что это совсем другое дело. Детектор выявляет нервные импульсы, а его аппарат выявляет сдвиги в системе звуковых выражений. Это я по памяти повторяю, за точность не ручаюсь.
Прошло два дня, и Плешаков принёс на работу свой аппарат. Установил и говорит; «Сейчас я его вам продемонстрирую в действии. Кто желает что-нибудь сказать?» Я первый вызвался, спрашиваю: «Можно мне?» Плешаков говорит: «Прошу!» Тогда я говорю: «Сегодня среда, десятое октября». Аппарат молчит, потому что я правду сказал. Тогда я подумал и говорю; «Торпедо» вчера выиграло у «Спартака» со счётом четырнадцать — ноль». Только я это сказал, аппарат сразу — ту-ту, Значит, неправда.
После такого опыта все очень заинтересовались аппаратом. Начался как раз обеденный перерыв, но в буфет никто не ушёл, все включились в проверку.
Плешаков говорит: «Прошу не высказываться хором, а то аппарат перегреется и начнёт буксовать».
И тут начали мы в порядке очереди подавать реплики по линии работы, и по личным вопросам.
Один товарищ из бухгалтерии по фамилии Швец говорит: «Рабочий день у нас начинается в восемь тридцать». Аппарат молчит, поскольку всё правильно.
А Швец продолжает: «Я, например, на работу не опаздываю». Аппарат — ту-ту. Кругом смеются, но пока что особо не удивляются: и без аппарата все в курсе — кто опаздывает, а кто не опаздывает. Когда народ засмеялся, Швец говорит: «Это сигнал был насчёт той пятницы, у меня была уважительная причина, я жену провожал в больницу». Аппарат — ту-ту. Швец уточняет: «Верней сказать, в поликлинику». Аппарат опять — ту-ту. Швец помолчал, потом говорит: «А до поликлиники я её проводил на рынок». Аппарат молчит: значит, теперь всё правильно.
Тогда один наш товарищ из производственного отдела говорит: «Мало мы друг друга критикует, а самокритика— большая движущая сила». Опять аппарат молчит — всё правда, так оно и есть.
Тогда, думаю, и мне тоже пора сказануть по линии критики. Я говорю: «Несмотря на то что я недавно работаю, я уже полюбил наш коллектив, потому что он сплочённый и трудолюбивый». Аппарат: ту-ту. Я говорю: «Безусловно, имеются отдельные товарищи, которые в рабочее время решают кроссворды и болтают на разные темы». Аппарат молчит. Не сигналит. А я говорю: «Таких у нас один-два, не больше». Аппарат — туту. «Ну, не один-два, ладно, пусть четыре-пять». Аппарат— ту-ту. Тогда я говорю: «Скажем прямо, таких работничков у нас пока что хватает». Аппарат молчит и этим подтверждает мои слова.
Я думаю, чего бы мне ещё сказать, и как раз в эту минуту отворяется дверь и входит наш директор. Огляделся и спрашивает: «Собрание в обеденное время?… Что тут у вас происходит?» Швец говорит: «У нас тут происходит испытание интересного аппарата».
Директор спрашивает: «Что за аппарат?»
Вижу, Плешаков с ответом не торопится, я даю краткое пояснение.
Директор, как и мы вначале, не поверил, говорит: «Кто-то решил над вами подшутить».
Тогда Плешаков говорит: «Вы так думаете? Если хотите, Антон Поликарпович, можете тоже принять участие в испытании. Скажите что-нибудь».
Директор говорит: «И скажу. Мне кажется, дорогие товарищи, что, находясь на работе, каждый должен заниматься своим делом. Прав я или нет?»
Аппарат молчит.
Директор спрашивает: «Почему же ваш аппарат не реагирует на мои слова?»
Плешаков ему говорит: «Молчание— знак согласия. Аппарат с вами абсолютно согласен»,
Директор улыбается: «И правильно. Разве можно с руководством не соглашаться?»
Плешаковский аппарат молчит, и весь наш аппарат тоже молчит, но каждый, по глазам видно, про себя думает: когда же будет «ту-ту» в отношении директора?…
И, как бы угадывая это наше желание, Плешаков говорит: «Антон Поликарпович, вы вчера назначили мне явиться к вам сегодня в десять утра, а сами приехали в полвторого. Правильно?»
Аппарат молчит, и директор молчит, потом всё же отвечает: «Дело в том, что я был на совещании в главке».
И тут аппарат исполняет — ту-ту.
Все молча переглядываются, а Швец говорит: «Я тоже сомневаюсь, что это серьёзный аппарат. Лично я больше верю Антону Поликарповичу».
Директор говорит: «Если я сказал, что был в главке, значит, я был в главке».
Аппарат — ту-ту.
Директор маленько покраснел и говорит: «Любим мы заниматься пустяками. Не знаю, как вы, товарищи, а я жалею о каждой потерянной минуте, потому что для меня весь смысл жизни в работе, и только в работе».
Мы глядим на аппарат, но он молчит.
А директор приободрился, поскольку техника на его стороне, и произнёс небольшую речь о трудовой дисциплине. И пока он говорил, аппарат не гуднул ни разу.
Аппарат молчал даже тогда, когда директор заявил, что в субботу, не глядя что выходной, он целый день сидел, не разгибаясь, над решением очень важной экономической проблемы. Даже после этих его слов аппарат не издал ни единого звука.
Скорей всего, он перегрелся.
Почему я это говорю? Потому что в субботу днём я был на выставке собак в Пионерском парке и видел там Антона Поликарповича. Он-то меня, возможно, не заметил, но я его видел.
Когда часы в приёмной пробили два раза, директор сказал: «Ну, хватит, товарищи!.. Поразвлекались, пора за дело», — и проследовал к себе в кабинет.
И все, ничего не говоря, разошлись по своим местам.
А я остался наедине с Плешаковым и сказал ему так. Я ему так сказал: «Одного я не могу понять — или наш Антон Поликарпович — кристальная личность, или этот ваш аппарат вышел из строя».
Плешаков усмехнулся, посмотрел на меня и сказал: «Вы же мне сорвали технический эксперимент». Я говорю: «А я — то здесь при чём?» А он говорит: «Когда вы вскочили и подвинули стул директору, вы задели провод и нарушили всю мою систему». Я спрашиваю: «Какую систему?»
А он говорит: «Какую надо».
Услышав эти слова, я сразу ничего не сказал, но, когда пришёл к себе в комнату, подумал: «Нет, не для того государство дало Плешакову высшее техническое образование, чтобы он откалывал такие трюки с руководством и с отдельными сотрудниками».
Вообще-то за такое дело надо бы ему врезать как следует, но, честно говоря, неохота с ним связываться.
Осы
Наука учит нас, что животные и насекомые бывают двух видов. Первый вид — полезные и второй — бесполезные.
Вот, например, собака. Не зря про неё сказано — друг человека. Так оно и есть. Собака и службу несёт, и, если надо, имущество караулит. Теперь возьмём сурка, Какую сурок пользу даёт? Да никакой. Грызун — и этим всё сказано.
Теперь перейдём к насекомым. Возьмём пчелу. Каждый знает — пчела исключительно полезное насекомое, она обеспечивает нас натуральным мёдом. Конечно, и пчела имеет отдельные недостатки. Бывает, что иная пчела кой-кого и укусит в воспитательных целях: дескать, не мешайся, я дело делаю.
А теперь обратим внимание на насекомое вроде бы той же системы, но по существу совершенно другое.
Это насекомое называется — оса. Тут любому ясно — никакой пользы от неё нет и быть не может. От осы достаются нам исключительно одни только неприятности.
Вот я хочу привести такой случай.
Сам я работаю заместителем главного бухгалтера и владею небольшим садовым участком на станции Под— берёзовка. Там свои участки имеют многие работники треста, а в том числе и Павел Васильевич Збруев — наш управляющий.
Как-то было у нас в тресте собрание, на котором я тоже выступил. Коснулся финансовой дисциплины, а в конце покритиковал товарища Збруева за то, что зазнался, что иной раз трудно к нему на приём попасть и так далее, в таком примерно духе.
Збруев всё это выслушал, внимательно посмотрел на меня и в своей речи сказал, что он учтёт замечание знаю, что он там учёл, но после собрания он заметно похолодал в отношении меня.
Если бы один только я это заметил, а то буквально все сотрудники обратили внимание, что моя критика по» пала, как говорится, не в бровь, а в глаз.
И вот однажды встречает меня Матюхин из планового отдела и говорит: «Надо вам наладить, а точнее говоря, восстановить нормальные взаимоотношения с Пазлом Васильевичем». Я спрашиваю: «Кто же вас, интересно, уполномочил вести со мной мирные переговоры?»
А он говорит: «После вашего того выступления управляющий ждёт, что его готов критиковать любой и каждый. А если бы вы дали ему понять, что вы тогда выступили просто так, для порядка, а по существу глубоко его уважаете, это бы его как-то согрело, у него бы настроение поднялось и вся атмосфера у нас в тресте сразу бы оздоровилась».
Тогда я говорю Матюхину: «Вы что же, считаете, что мне надо отмежеваться от своих слов? Мне что, нужно заявить, что это я так сказал, между прочим, а вообще-то всё хорошо, прекрасная маркиза. Так, что ли?…»
И тут Матюхин говорит: «Ладно, я уж вам признаюсь. Зашёл я к Павлу Васильевичу и, чтобы ему настроение поднять, сказал, что вы жалеете, что выступили тогда, и теперь ищете любую возможность выразить управляющему своё глубокое уважение. Он меня выслушал и говорит: «У Чичкина есть прекрасная возможность исправить положение. В понедельник у нас будет общее собрание сотрудников, на повестке дня — итоги третьего квартала, пусть Чичкин выступит и скажет всё, что следует».
Вы, наверное, будете меня осуждать, но на меня почему-то повлияли слова Матюхина.
Я бы, конечно, мог ему сказать: не такой человек Чичкин, самокритика — движущая сила общества и так далее и тому подобное.
Но я подумал: раз от меня зависит оздоровление атмосферы в масштабе треста, пойду на это дело.
Такой я наметил план — встречу Павла Васильевича у нас в Подберезовке, заведу неофициальный разговор — и всё войдет в свою колею.
День для такой операции я выбрал самый что ни на есть подходящий — воскресенье, как раз накануне предстоящего собрания.
Я такое начало прикинул для своей речи: «Товарищи! Так уж случилось, что вчера в выходной день Павел Васильевич заглянул ко мне на садовый участок — и вот результат. Очень скоро я понял, насколько предан Павел Васильевич нашему общему делу», — и так далее и тому подобное.
Но одно дело наметить план, другое дело его выполнить.
В воскресенье выхожу я днём с участка, и, можете себе представить, какая удача — идёт Павел Васильевич с супругой.
Я говорю — добрый день, отличная погода, приглашаю заглянуть, выпить домашнего кваску. Супруга, та сразу отказалась, а управляющий согласился, его даже и уговаривать не пришлось.
По-видимому, Матюхин сообщил ему о нашем разговоре.
Зашёл Павел Васильевич, присел на лавочку, я мигом слазил в погреб, достал кувшин квасу и говорю: «Давно я хотел вас пригласить посидеть, побеседовать запросто». Он ничего не сказал, только рукой махнул… Я подумал: «Он даже и слушать не хочет». Оказалось другое — это он от ос отмахнулся.
Не знаю, как у других, а у меня в это лето столько этих нахальных ос развелось, просто ужас, нет спасенья. И главное — хуже нет от них отбиваться. Тогда они ещё злей в атаку идут.
Павел Васильевич, скорей всего, был не в курсе, я это и разъяснить ему ещё не успел, как врезали ему две осы. Сперва одна в нос, и тут же другая в губу. Он вскочил, говорит: «Спасибо за беседу», — и ходу с участка.
Ну думаю, красиво он завтра на собрании будет выглядеть. Один, думаю, у меня только есть выход — тоже выйти на трибуну покусанным. Народ увидит, что мы с управляющим, как говорится, товарищи по несчастью, обоих нас покусали.
И чтоб добиться такого положения, стал я на себя ос нацеливать. Махал, и вареньем себе лицо мазанул — ни одна не кусает, будто сговорились. Может, думаю, раздеться до пояса, больше будет площадь для налёта, но потом, думаю, нет: не стану же я на общем собрании заголяться и укусы демонстрировать.
В общем, как ни старался, не удостоили меня осы своим вниманием.
В понедельник, как на собрании появился управляющий, все просто-таки ахнули. Такое у него было лицо, что только с ним в цирке выступать.
Управляющий сел, прикрыл лицо, вроде он что-то читает, и всё пошло вроде бы нормально, а когда очередь дошла до меня, я вышел и согласно своему проекту сказал: «Товарищи! Так уж случилось, что вчера в выходной день Павел Васильевич заглянул ко мне на садовый участок — и вот результат…»
И тут начался смех.
Управляющий встал и говорит: «Извините, я ненадолго отлучусь».
Он вышел, а я не могу продолжать: такой стоит хохот.
Назавтра вызывает меня Павел Васильевич и говорит: «Товарищ Чичкин, если бы оса была мыслящим существом и вы могли бы оказать на неё влияние, я бы подумал, что вы в присутствии всего коллектива решили надо мной посмеяться. И ведь верно смешно. Выглядел я вчера как Карабас-Барабас. Надеюсь, это чистая случайность, что на вашем садовом участке произошла такая, можно сказать, бытовая трагедия. У меня к вам никаких претензий нет, а смех, говорят, лечит. Если я действительно иногда проявлял себя как бюрократ, будем считать, что это происшествие меня исцелило».
Я говорю: «Очень рад, что вы правильно поняли поведение ос на моём участке».
Разговор этот был у нас во вторник, а в среду утром меня самого укусили три осы. Не две, а три. И что интересно— я от них совершенно не отмахивался. Какие у них были соображения именно меня кусать, пока сказать не могу, не знаю.
Моё появление на работе вызвало полный фестиваль.
Такой живописный был у меня облик.
А когда меня увидел управляющий, он засмеялся и сказал: «Немного они опоздали, но ничего, лучше поздно, чем никогда!..»
Я что хочу сказать.
Осы насекомые в основном бесполезные, но отдельными укусами они себя, я считаю, частично реабилитировали.
Одно надо помнить — никогда не следует от них отмахиваться.
И от критики тоже.
Только хуже будет.
Кавказский пленник
Сергей Сергеевич Тюриков лежал на пляже и, щурясь от яркого солнца, разглядывал картинку на папиросной коробке. На фоне Кавказских гор чернел силуэт всадника. «До чего же похоже нарисовано», — подумал Сергей Сергеевич и лениво поднял глаза. Вдали виднелись горы, зелёные у подножья, повыше коричневые, а ещё выше сизо-голубые. Для полного сходства не хватало слова «Казбек» и всадника. Впрочем, если разобраться, слово, пожалуй, было ни к чему. И без того всё ясно. Что же касается всадника, то он мог появиться в любую минуту. На то он и всадник.
Сергей Сергеевич закурил, поправил на голове чалму, скрученную из полотенца, и задумался.
Люди, окружавшие его сейчас — девушки в купальных костюмах, и загорелые парни в трусах, и этот вот пышноусый дядя в полосатой пижаме, — все они, вероятно, принимали Сергея Сергеевича за курортника. Но это было не так. Он прибыл на побережье по служебным делам.
Управляющий трестом товарищ Рыбаков, подписывая ему командировочное удостоверение, сказал:
— Настоятельно прошу, не задерживайтесь. Закончите дела — и обратно. Я понимаю, конечно, море, горы и прочие соблазны…
Сергей Сергеевич с достоинством ответил:
— Александр Михайлович! Вы меня знаете не первый день. Вопросы материально-технического снабжения волнуют меня значительно больше, чем любое море.
… Уже на пятый день пребывания под южным небом, на берегу Чёрного моря Тюриков понял, что торопиться с возвращением не имеет смысла. Все дела, честно говоря, можно было закончить в два-три дня, но нужный человек уехал на неделю в Новороссийск, Правда, с ним можно было связаться по телефону, но это действие роковым образом сократило бы его — Сергея Сергеевича— пребывание под сенью благословенной кавказской природы.
Первые дни Тюриков был одинок. Он пил кисленькое винцо, принимал солнечные ванны и по вечерам не громко декламировал произведение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Всё это, вместе взятое, успешно помогало не думать о делах.
Как-то в одну из ночей ему совершенно некстати приснился управляющий трестом. В купальном костюме, с портфелем под мышкой, управляющий, как Афродита, возник из морской пены и, подмигнув, крикнул: «Серёжа! Сейчас же домой!»
Сергей Сергеевич проснулся, настойчиво пытаясь вспомнить, где он слышал эту фразу. Наконец вспомнил. Детство. Школьные годы. Серёжа Тюриков гоняет во дворе мяч, а уроки ещё не сделаны. И тогда из открытого окна раздаётся строгий голос отца: «Серёжа! Сейчас же домой!»
Мимолётное видение в лице управляющего трестом несколько омрачило доселе безмятежное настроение Сергея Сергеевича.
На следующий день ему удалось завязать приятное знакомство.
Неподалёку от моря стоял огромный санаторий угольщиков. Горные техники, молодые и маститые шахтёры шумной компанией приходили на пляж. Они пели песни, устраивали проплывы на дальность, играли в домино и вообще веселились вовсю.
Следует отметить, что Сергея Сергеевича неизменно удивляло то обстоятельство, что эти люди даже на отдыхе не забывали о своих делах. Время от времени они затевали жаркие споры и в воздухе висели слова: «на— гора», «комбайн», «лава» и «добыча». Не «добыча», а именно «добыча» — так они говорили.
Это были славные, общительные люди. Знакомство началось с того, что один из них, невысокого роста человек, обратился к Сергею Сергеевичу:
— Вливайтесь в наш коллектив, дорогой товарищ!
С этого дня Сергею Сергеевичу о делах было некогда и подумать. Прогулки, заплывы, катанье на катере доходы в кино — всё это щедро заполняло время от рассвета дотемна.
В воскресенье Тюриков со всей компанией отправился на базар. Прошёл слух о том, что колхозники привезли прекрасное молодое вино. При проверке слух подтвердился.
На обратном пути весёлая компания остановилась возле уличного фотографа. К услугам желающих были выставлены самые разнообразные декорации, нарисованные на холсте. На одной был изображён пронзительно синий пруд, беседка и надменная дама, бросающая корм оцепеневшим на водной поверхности лебедям.
На другой декорации бушевало море, белел одинокий парус и сияло солнце.
Фотограф просил обратить внимание на свой лучший холст. На фоне скал стоял вороной скакун с шеей, похожей на вопросительный знак. В седле сидел всадник без головы. В одной руке он держал шашку, в другой — букет цветов. Вместо головы у всадника было оставлено круглое отверстие. Любой клиент, поместивший голову в отверстие и сфотографированный в этом состоянии, мог получить невиданной силы портрет.
Верхом на коне снялись все по очереди. Все, даже Клава Распевина, экономистка из треста «Красногвардейскуголь».
Вечером фотограф доставил в санаторий готовые снимки.
И здесь-то Сергею Сергеевичу пришла мысль послать эту живописную фотографию супруге.
Примостившись на скамейке, он написал жене письмо. Уже закончив своё послание, полное забавных подробностей, он вспомнил, что накануне собирался отправить телеграмму управляющему с просьбой продлить командировку.
Прикидывая проект телеграммы, он подумал о том, что, пожалуй, целесообразней будет послать письмо. Пока оно дойдёт, глядишь — ещё парочка деньков-то и пробежит!..
И Сергей Сергеевич написал краткую докладную:
«В связи с трудностями местных условий прошу вашего указания» и так далее и тому подобное.
Он порылся в бумажнике в поисках конвертов. Нашёлся один, да и тот помятый. «Где бы раздобыть конверты?» — подумал Сергей Сергеевич. И тут его окликнули:
— О чём задумались?
Это был шахтёр Юрасов из Донецка,
— Да так, пустяки. У вас не найдётся парочки конвертов? Письма надо отправить.
— Конвертов нет, — сказал Юрасов, — но я на почту иду. Хотите, могу отправить.
— Будьте настолько любезны. Я вам адреса запишу… Одну минуточку… Вот это письмо личное. Тюриковой Александре Васильевне, супруге моей. А это служебное, в трест. Рыбакову.
Юрасов взял письма и удалился.
Через три дня в санаторий на имя Тюрикова пришла срочная телеграмма: «Немедленно выезжайте. Рыбаков». Сергей Сергеевич пожал плечами. «Интересно, откуда он узнал, что я здесь бываю?…»
Телеграмма пришла в четверг, а в пятницу, поспешно закончив дела (нужный товарищ вернулся из Новороссийска), Сергей Сергеевич выехал в Москву.
Дома были рады его возвращению. Все единодушно отметили, что он в командировке и поправился, и отлично загорел.
— Получила моё письмо? — спросил Сергей Сергеевич у жены.
— Получила.
— Смеялась?
— Нет. Ты считаешь, что сочинил остроумное письмо? Не знаю, может, я чего-то не поняла…
— Чего ж там не понять?
Сергей Сергеевич взял у жены письмо.
— Что это?… «В связи с трудностями местных условий…» Докладная Рыбакову.
Дальше он читать не стал.
Когда Тюриков явился в трест, управляющего в кабинете не было, он уехал в министерство. Секретарша Елена Харитоновна, усмехнувшись, сказала:
— Управляющий очень удивился вашему письму…
— Где оно? — тихо спросил Тюриков.
— Вот. Пожалуйста. Александр Михайлович велел его вам вернуть.
Письмо начиналось бодро и непринуждённо:
«Здравствуй, детка Шурик-Мурик! (Кошмар и ужас! И жена — Александра, и управляющий трестом — Александр!) Пишет тебе твой Серёжка — кавказский пленник Живу как в сказке, прописался на пляже, окружает меня расчудесная компания. Сегодня провели культурное мероприятие-тяпнули на базаре молодого инц…
В результате чего, откровенно говоря, о работе даже и думать стало противно».
Сергей Сергеевич скомкал листок.
Юрасов перепутал письма!
— Елена Харитоновна, а в конверте… больше ничего не было?
— Как же! Фотография ваша была. У нас все прямо руками развели. Вы, оказывается, джигит.
— А где эта фотография?
— В стенгазете.
— Что?…
Он быстро вышел в коридор и сразу же увидел стенную газету «За чёткую работу».
Первое, что увидел Тюриков, был броский заголовок — «Из последней почты».
Дальше шёл текст: «Как известно, наш сотрудник т. Тюриков С. С. уже длительное время находится в командировке на Кавказе. По последним данным товарищ буквально горит на работе, о чём свидетельствует фотография, которую он лично прислал в трест».
Тюриков не дыша прочёл текст и взглянул ниже.
Обведённая рамкой цвета морской волны, в газете красовалась фотография. На фоне скал стоит вороной скакун. В седле, лихо подбоченясь, восседает замзавот— делом материально-технического снабжения с шашкой в одной руке и с букетом в другой.
— Мама! — прошептал Сергей Сергеевич и закрыл глаза.
Спасение
Там, где я работал, я уже больше не работаю. По какой причине — сами поймёте. Так что, если хотите, я могу изложить вам всю эту историю.
Я не буду начинать с начала, я лучше расскажу с конца.
В понедельник утром я поднялся в приёмную начальника главного управления и сказал секретарше:
— Здравствуйте. Мне бы хотелось побеседовать с Иваном Александровичем по личному вопросу.
— Простите, а как доложить?
Я немножко подумал и сказал:
— Доложите, что его хочет видеть человек, который только благодаря ему вообще способен сегодня и видеть, и слышать, и дышать.
Секретарша, конечно, удивилась:
— Может быть, вы назовёте свою фамилию?
— Это необязательно, — сказал я. — Как только я перешагну порог кабинета, Иван Александрович тут же всё поймёт.
Секретарша вошла к начальнику и закрыла за собой дверь. Её долго не было. Наконец она вернулась. С большим интересом посмотрев на меня, она сказала:
— Пожалуйста.
Я вошёл в кабинет с радостной улыбкой.
Мы поздоровались, и начальник указал на кресло:
— Прошу садиться.
Я сел в кресло и сразу же заметил, что начальник тоже смотрит на меня с большим интересом. Мне это стало понятно. В тех условиях, на лоне природы, он, безусловно, не мог меня так внимательно разглядеть.
Тогда он был занят другим. Он спасал мне жизнь.
Я сидел в кресле и специально некоторое время молчал, чтобы начальник почувствовал, что волнение мешает мне начать разговор. Но потом, когда пауза немножко затянулась, я развёл руками и сказал:
— Человек так устроен, что он никогда не может угадить, где его подстерегает опасность.
— Правильно, — сказал начальник.
— Всё, что я в эту субботу испытал, вам хорошо известно. Я уже говорил, вы это слышали…
— Знаю, вы это говорили, но я этого не слышал, — сказал начальник. — Расскажите, что же с вами случилось?
«Скромность и жажда славы иногда живут рядом. С одной стороны, вы как бы не хотите преувеличивать значение своего благородного поступка, а с другой стороны — вам приятно ещё раз окунуться в детали происшествия, где так красиво проявилось ваше мужество и готовность прийти на помощь ближнему. Я всё это отлично понимаю и охотно напомню вам, что случилось в субботу».
Фразу, которую вы сейчас услышали, в кабинете я не произнёс. Я только так подумал. А сказал я совсем другие слова.
— Вы хотите знать, что со мной случилось? Я расскажу. В субботу мы с одним товарищем отправились за город. Погуляли, подышали свежим воздухом и пришли на пруд. И в этот момент лично у меня появилось большое желание покататься на лодке. Выехал я на середину пруда, потом повернул к берегу. Плавать я не горазд, так что решил зря не рисковать. Вдруг, думаю, лодка перевернётся, что со мной будет? Погибну. Кругом ни души… И тут я вижу — сидит на берегу человек с удочкой. Помню, я посмотрел на него, на этого отныне дорогого и близкого мне человека, и подумал: если что случится, он сразу же бросит свою удочку и окажет мне скорую помощь…
— И что же было дальше?
«Иван Александрович, я вижу вас насквозь. По тому, как вы меня слушаете, я понимаю, что вам охота лишний раз услышать о том, какой вы благородный и хороший!»
Эту фразу я тоже произнёс мысленно, а вслух сказал:
— А дальше было вот что. Как-то я неловко повернулся, лодка опрокинулась, и я оказался в воде…
— Кошмар.
— Вы знаете, бывают моменты смертельной опасности, когда перед вами в несколько секунд проходит вся ваша жизнь — детство, юношество, учёба в средней школе и в техникуме, упорная работа на разных участках и в основном последний период работы в системе нашего главного управления… Так вот, именно это всё промелькнуло в моём сознании, пока я шёл на дно и уже прощался с жизнью.
— Тяжёлый случай, ничего не скажешь.
Да. Но, к счастью, всё обошлось. Мне просто-таки повезло, что поблизости оказался настоящий советский человек, который, ни секунды не размышляя, пришёл мне на помощь.
— В общем, отделались лёгким испугом, — сказал начальник, и глаза его весело сверкнули. — Обошлись без потерь?
— Да так, кое-какая мелочь утонула — часы, зажигалка. Стоит ли об этом говорить?
— Конечно, это мелочь. Но вы не огорчайтесь. Я убеждён, что и часы ваши найдутся, и зажигалка…
— Вы так думаете?
— Уверен, — сказал начальник и посмотрел на меня долгим взглядом. — Для этого дела даже не придётся беспокоить водолазов.
— Для этой цели стоит понырять? — спросил я.
— Стоит, — сказал начальник. — Нырните в карман тому товарищу, которому вы сказали на берегу: «Держи мои часы и газовую зажигалку. Я их у тебя после возьму, когда он меня из воды вытащит».
Я вынул сигарету «Ява» и закурил.
Я не только про часы и зажигалку. Я тогда ещё кое— что сказал на берегу. Я сказал: «Если меня спасёт лично сам начальник главного управления, об этом безусловно узнают все, включая министра, а уж после этого я буду в полном порядке, как говорится, на виду у всей общественности!»
Эту фразу я, конечно, в кабинете не произнёс. Я только курил и мысленно повторил те мои слова и при этом думал и гадал: откуда ему всё известно?
А начальник тоже закурил и опять посмотрел на меня.
Тогда я сказал:
— Это кто же, интересно, так вас проинформировал.
— Никто. Я это слышал сам.
Вы меня извините, но сами вы данные слева никак слышать не могли.
— Почему?
— А потому, что лично вы с удочкой сидели в отдалении,
— Не сидел я с удочкой в отдалении. Я лежал поблизости за кустиком и собирался уж было задремать вдруг слышу — обо мне разговор идёт…
Рассказывает мне это начальник, и я вспоминаю: действительно, лежал там на травке какой-то гражданин в тренировочном костюме, вроде бы спал, лицо локтем закрыл от солнца. Я ещё подумал: а вдруг он из нашего главка, услышит, а потом проинформирует весь коллектив. Я говорю начальнику:
— Прошу понять меня правильно. Я и сейчас трезвый, и в субботу капли в рот не взял…
— Ну и что же?
— Как я сейчас вас ясно вижу, так я и в субботу видел вас на берегу с удочкой.
— Не было этого.
— То есть как не было, когда я вас ясно видел своими глазами!..
— Своими глазами вы ясно видели моего родного брата Игоря. Он обожает рыбалку. А работает он директором цирка. Мы с ним очень похожи. Нас даже мать родная часто путает… Так что вытащил вас не я, а Игорь Александрович, и свои слова благодарности адресуйте ему.
Дело прошлое — здесь я полностью растерялся.
Я встал и сказал:
— Теперь мне всё понятно. Пойду в цирк.
Начальник тоже встал.
— Не смею вас задерживать.
Последнюю свою фразу он произнёс не мысленно.
Он сказал её вслух.
Без пяти семь
Вошёл Гусяев спокойно. Угрожающе спокойно. Вошёл и прикрыл за собой дверь.
Устремив прямо перед собой строгий немигающий взгляд, он скрестил руки на груди и стал похож на Наполеона из кинофильма «Ватерлоо». Потом, не меняя выражения лица, он отбросил руки за спину, и в этой его позе явственно обозначилась независимость, граничащая с вызовом.
Таким его ещё директор не видел.
— Привет! — сказал Гусяев и, не дожидаясь ответа, иронически усмехнулся. — У вас очень удивлённый вид. Как это я вдруг пришёл к вам в кабинет без приглашения и без доклада. Не так уж часто заходят к вам сотрудники побеседовать с глазу на глаз. Только одно условие — прошу меня не перебивать. Раньше вы говорили, я молчал. Теперь ваша очередь молчать!
Гусяев вынул сигарету, но, не найдя спичек, нервно сунул сигарету в карман.
— Кто дал вам право, уважаемый товарищ директор… А впрочем, за что вас уважать? За то, что вы меня оскорбили? Я помню ваши слова… — Скривив губы, он изобразил глуховатый голос директора: — «Трудовая деятельность товарища Гусяева не ограничивается его речами на собраниях. Он беззаветно отдаёт большую часть своего рабочего времени решению очередных задач, и в первую очередь — решению кроссвордов…»
Гусяев сжал зубы, поиграл желваками.
— Удивляетесь, как я это всё запомнил? А у меня хорошая память. Я как сейчас помню, когда про институт появилась в газете статья «Большой успех коллектива», я вам сказал: «Хорошо, Иван Максимович, про нас написали». А вы мне что ответили?… «Очень жаль, что к вам, товарищ Гусяев, это пока не относится». Вы меня унизили — раз. Оторвали от коллектива — два. И чересчур выпятили себя — три. За такой стиль руководства вам спасибо не скажут!..
Гусяев помолчал, как бы раздумывая: сказать? не сказать? И, решившись, доверительно сказал:
— Мне на днях предстоит свидание с одним большим человеком. Фамилию называть не буду. Не имеет значения. Товарищ безусловно спросит: «Как дела в институте?» И мне придётся откровенно высказать своё мнение.
Гусяев потянулся за сигаретой, но, вспомнив, что у него нет при себе спичек, махнул рукой.
— Не делайте вид, что вы и коллектив — одно целое. Я помню, в прошлом году, когда отмечали юбилей института и был торжественный вечер, вы ни разу не пригласили потанцевать ни председателя месткома Торопыгину, ни доктора наук Алевтину Панкратьевну Маевскую. Вы весь вечер танцевали с лаборантками, с девчонками, у которых в институте пока что ни положения, ни особых заслуг. Я вас сразу раскусил. Пусть, мол, коллектив видит, какой директор простой, какой он демократичный. Вы не отворачивайтесь, не прячьте глаза. Я вас насквозь вижу. Я прекрасно понимаю, что вы за человек!.. — Гусяев бросил взгляд на часы. — Жаль, у меня времени мало, а то бы я вам ещё врезал.
Он облизнул пересохшие губы, выпил глоток воды и снова взглянул на часы. Было без пяти, а в семь по телевизору хоккей.
— Всё. Привет!
Метнув на прощанье уже не просто строгий, а испепеляющий взгляд, Гусяев круто повернулся и, поправив причёску, вышел из ванной комнаты.