— Ну, с Богом, ступайте, — обратилась Струкова к новеньким, впервые отправившимся отвечать уроки назначенным им пепиньеркам.
— И не шалите у меня, а то так накажу, что враз охота на шалости пройдет, — строго добавила она.
Но этой охоты и теперь уже ни у кого не замечалось.
Девочки робко жались одна к другой и кучкой шли по длинному коридору, казавшемуся им в эти минуты слишком коротким: по мере того как они подходили к пепиньерскому классу, их шаги все больше замедлялись; кое-кто из новеньких торопливо крестился.
У самых пепиньерских дверей они остановились и долго мялись на одном месте, не решаясь войти и подталкивая одна другую:
— Иди ты.
— Нет уж, иди ты.
— Ох, как я боюсь, медамочки, все поджилки дрожат!
— Трусиха!
— А ты кто?
— Да ну вас, нашли когда ссориться!
— И какая такая m-lle Скворцова? В лицо ее не знаю, — говорила Ганя.
— И я не больше знаю свою пепиньерку, даже фамилию плохо запомнила, — вздыхала Арбатова.
— Ты-то не пропадешь: за тебя и маменька, и сестрица похлопочут, — насмешливо отозвалась Замайко.
— Как ты смеешь так говорить! — напустилась на нее Арбатова.
— А вот хочу и говорю! Ступай, жалуйся кому хочешь, хоть своей подруге Стружке, — дразнила ее Замайко.
— Не смей так говорить!.. — выкрикнула Арбатова, уже готовая расплакаться. Ее дразнили «подругой» Стружки после того, как та пощадила ее длинные, до колен, на удивление толстые косы.
— Тише вы, чего кричите? Услышат вас мадемуазели, — останавливали ссорящихся.
Но шум за дверью не ускользнул от пепиньерок, и кто-то из них окликнул:
— Кто там, седьмушки? Входите!
Шепот за дверями усилился — видимо, там препирались, кому первой входить.
И вдруг в класс влетела оторопевшая Ганя Савченко, которую неожиданно вытолкнули вперед скопившиеся в дверях девочки. Но она быстро нашлась и низко присела в реверансе перед удивленными ее стремительным появлением пепиньерками.
В эту минуту остальные девочки уже тоже входили в класс.
— Ну, идите, идите, — ободряли их старшие.
— Как твоя фамилия?
— Савченко.
— Медам, чья ученица Савченко?
— Моя, — откликнулась m-lle Скворцова, — еще Завадская мне назначена и Тишевская. Ну, подходите сюда.
Названные девочки робко приблизились к своей пепиньерке. Других новеньких тоже разобрали; около каждой пепиньерки уже стояло по три-четыре седьмушки.
Молоденькие учительницы не упустили случая сказать своим ученицам маленькое «слово», сводившееся к тому, что дети должны хорошо учиться на радость своим родным и для собственной пользы.
Красные и взволнованные девочки плохо понимали простые слова своих «серых мадемуазелей» и мечтали как можно скорее вырваться из пепиньерского класса. Но это было далеко не так просто. На первых порах пепиньерки всегда рьяно принимались за возложенные на них обязанности и строго взыскивали с маленьких учениц. Позднее они уже не так добросовестно относились к делу и лишь поверхностно проверяли заданные детям уроки. Девочки быстро осваивались и не докучали «мадемуазелям» излишним прилежанием. Но все это обыкновенно бывало «потом», а в начале учебного года все были очень требовательны к малявкам.
— Ты, Завадская, совсем молитвы не знаешь! Иди в класс и не возвращайся до тех пор, пока без единой ошибки не будешь отвечать.
— Да я, мадемуазель…
— Иди и учи, а оправдываться после будешь, — оборвала ее Скворцова.
— Отвечай ты теперь, — обратилась она к Гане.
Та стала отвечать — торопливо, каким-то не своим голосом.
«Вот ошибусь, и меня тоже, как Завадскую, в класс прогонит; вот Исайка смеяться будет, да и другие из “старых” тоже», — думала Ганя, в то время как слова с детства хорошо заученной молитвы казались ей совсем чужими и незнакомыми, а сама m-lle Скворцова — такой серьезной, холодной и неприступной.
— Ужасно тихо ты говоришь. Что у тебя, горло, что ли, болит? — спросила Скворцова, и в ее голосе послышалось неудовольствие.
— Нет, не болит, ничего не болит, — поражаясь собственному страху, торопливо ответила Ганя. «Сейчас, верно, прогонит…» — тоскливо подумала она.
— Объясни задачу, — строго сказала пепиньерка.
Но цифры, точно смеясь над Ганей, прыгают перед ее глазами, и так легко решенная задача кажется теперь совсем непонятной.
«И как я ее решила?» — удивляется она.
— Сама решила задачу? — спросила Скворцова.
— Сама, мадемуазель.
— Так отчего же ты путаешься и не можешь ее объяснить?
— У меня, мадемуазель, слов не хватает, — сконфуженно созналась девочка.
— Вздор, при чем тут слова? Списала с чужой тетради, вот и все, потому и слов не хватает, — тоном, не допускающим возражений, отрезала пепиньерка.
— Я не списывала, — гордо поднимая голову и глядя в глаза Скворцовой, спокойно возразила Ганя. Ее охватило хорошо знакомое ей волнение от задетого обидой самолюбия, когда исчезает страх, теряется самообладание и девочка поддается своей вспыльчивости и упрямству.
По счастью, Скворцова не заметила ни загоревшихся глаз Гани, ни тона обиды в ее последних словах. Если бы пепиньерка была более внимательной, то поняла бы, что имеет дело с незаурядным и в высшей степени самолюбивым ребенком.
— Пойди, сядь и хорошенько подумай о задаче. Раз ты сама ее решила, то и слова должны найтись, — холодно сказала она, указывая Савченко на стул у стены.
Ганя с удовольствием взобралась на него и с любопытством принялась разглядывать все, что происходило вокруг.
Вот Лида Арбатова отвечает молитву и каждый раз запинается на одном и том же месте.
Ее пепиньерка, m-lle Дудкина, сидит, подперев виски ладонями; на ее лице написана покорность судьбе, пославшей ей столь тяжкое испытание. Дудкина старается говорить холодно и спокойно, но сквозь ее напускную сдержанность уже пробивается невольное раздражение.
«Вот попалась-то я, видно, сам Бог наказал — выбрала себе Арбатову. Ну, думала, сестра ее чуть не первой идет, с золотой медалью кончит, так и эта будет хорошей ученицей. Вот ведь хотела ее Скворцова в ученицы взять, так нет, сама ее себе выхлопотала, даже со Скворцовой из-за нее поругалась, а теперь вот и радуйся — прямо видать, что эта Арбатова идиотка! Вот досада, что я ее от другой отбила», — раздраженно упрекает себя Дудкина, в то время как Арбатова уже в седьмой раз спотыкается на том же самом месте.
— Вот же тупица, — вырвалось у Дудкиной.
Глаза Лиды Арбатовой быстро-быстро замигали, она вдруг всхлипнула и полезла в карман за платком.
— Сколько будет пятью шесть, — услышала Ганя вопрос, обращенный к Тишевской.
— Тридцать шесть, мадемуазель, — слышится робкий голос Жени Тишевской, и ее хорошенькое, нежное личико покрывается ярким румянцем.
— Идиотка, — срывается сердитый возглас, — пятью шесть будет тридцать, повтори это тридцать раз!
— Пятью шесть тридцать… Пя-ятью-ю ш-е-е-есть три-и-идцать, пя-я-а-а… — девочка неожиданно расплакалась, ее нервы не выдержали слишком долгого напряжения.
— Ну вот, этого только не хватало, ах, какая ты плакса! Сядь, посиди и про себя повтори; тебе еще двадцать восемь раз осталось просчитать, сколько будет пятью шесть.
Тишевская покорно уселась рядом с Савченко.
«А ведь к концу вечера нас здесь много будет сидеть, пожалуй, и стульев не хватит», — неожиданно мелькнула у Гани мысль, от которой ей вдруг стало очень весело.
И все вокруг словно изменилось. Лица пепиньерок уже не казались девочке такими строгими, как в первые минуты, и класс не подавлял ее своими размерами.
«Класс как класс, наш, пожалуй, и не меньше, а скамеек у нас, уж наверное, втрое больше, да и скамейки-то вроде наших», — подумала она.
И вдруг Ганя вспомнила, как эти самые пепиньерки низко приседают и перед учителями, и перед классюхами: «Совсем как мы, седьмушки, разве только они большие, а мы маленькие, а ведь, наверное, и им попадает от классных дам, да и точно — вон какая у них фрау Бейкас сердитая».
Размышления Гани были неожиданно прерваны Скворцовой:
— Ну что, надумала, как объяснить задачу? — строго спросила она.
Ганя смело подошла к ней и спокойно изложила решение задачи, о которой даже совсем забыла, увлеченная своими наблюдениями.
— Хорошо, — коротко ободрила ее пепиньерка, — а теперь можешь вернуться в класс.
Ганя низко присела, что было обычаем для малявок, и поспешила воспользоваться разрешением Скворцовой.
— Ты куда, Савченко? — окликнула ее шедшая на урок к пепиньерке Кутлер.
— В класс отпустили.
— Охота торопиться, точно по Стружке соскучилась! Знаешь что, пойдем в la bas.
— То есть куда это? — в недоумении спросила Ганя.
— Господи, до чего вы, новенькие, недогадливы! — закатывая глазки в знак удивления, воскликнула Кутлер, — ну неужели так трудно понять, что это значит в уборную.
— Так бы и сказала.
— Fi donc ! — с брезгливой гримасой пожала плечами Кутлер. — Как это неэстетично! Нет, мы, институтки, любим поэзию во всем и потому перевели нашу уборную во французское подданство, — c гордостью продолжала девочка, в душе любовавшаяся красотой, как ей казалось, своих выражений.
— Вот как? — протянула Ганя.
— Так пойдем, там ведь весело, народу всегда полно, все институтские новости узнаем…
И она увлекла Савченко за собой.
Большая светлая уборная для малявок находилась в нижнем этаже. Она была полна воспитанниц; слышался веселый смех, болтовня, кто-то разучивал новые танцы и вертелся по комнате, то и дело натыкаясь на недовольно ворчавших девочек.
У окна собралась кучка воспитанниц, торопливо дочитывавших запретную книгу. В углу две подруги усердно жевали какие-то домашние гостинцы, нисколько не смущаясь неподходящей обстановкой.
La bas была своего рода клубом, куда любили забежать девочки, чтобы поболтать и отдохнуть от постоянного присутствия на глазах у классных дам. Шепотом, на ушко и «под большим секретом» здесь сообщались самые большие «тайны», которые тут же с быстротой молнии распространялись, конечно, тоже «по секрету», по всему институту.
— Ах, шерочки , если бы вы знали, как я люблю m-lle Скворцову! Она такая душка, такой ангел, — и с этими словами одна из шестушек восторженно закатила глаза.
— Все они душки, пока им в ученицы не попадешь, — небрежно бросила Кутлер.
— Ах, что ты, шерочка, да я бы была на седьмом небе отвечать такой душке, как m-lle Скворцова!
— А вот я так очень даже от этого несчастлива, — оборвала ее Кутлер.
— И очень жаль!
— Это меня или Скворцову?
— Ах, оставьте, пожалуйста, я с вами и разговаривать не желаю! — переходя на «вы» и тоном, который должен был выражать презрение, ответила шестушка.
Но Кутлер не заметила презрительного тона и, в свою очередь, восторженно воскликнула:
— Нет, медам, уж кто действительно красавица и ангел, так это m-lle Антарова.
— Ха-ха-ха! — делано расхохоталась шестушка. — А по-моему, эта Антарка просто… рожа, да еще и препорядочная!
— Не сметь так отзываться о моем предмете! — крикнула Кутлер, грозно наступая на свою противницу.
— Ах, скажите, как страшно, как я испугалась! — продолжала дразнить ее шестушка.
— Медам, да не кричите вы так, того гляди классюхи сбегутся, — останавливали окружающие не на шутку разошедшихся девочек.
— Да как она смеет так отзываться о m-lle Скворцовой!
— Ничего я про нее не говорила, а вот вы посмели сказать, что моя Липочка Антарова — рожа!
— И еще десять раз повторю!
— Видите? Это она ссорится.
— Да ну вас, замолчите обе!
— Пойдем лучше отсюда, — потянула Ганя свою неспокойную спутницу.
Та нехотя повиновалась, но не переставала ворчать:
— Тоже мне, обожательница!.. Нашла кого обожать, этакую фурию, как Птица, вдруг в ангелы произвела и смеет еще Липочку ругать! Подожди, матушка, покажу я, как меня трогать! — и Кутлер погрозила в сторону шестушки.
— Кто эта Антарова, из-за которой вы так спорите? — с любопытством спросила Ганя.
— И ты еще спрашиваешь?… — удивилась Кутлер. — Боже мой, да где же у тебя глаза, ну как могла ты не заметить такую красоту! Нет, положительно я должна тебе показать мою прелесть, ты тоже наверняка ее заобожаешь… — и Кутлер повела Савченко на верхнюю площадку лестницы.
— Постоим здесь, авось она пройдет мимо, а нет, так я ее как-нибудь вызову.
Девочки прижались к стене, боясь быть замеченными кем-либо из проходящих по коридору классюх.
Гане хотелось вернуться в класс — ее, в сущности, вовсе не интересовал предмет обожания совсем чужой ей и мало знакомой Кутлер. Но, в то же время, она стеснялась выказать свое равнодушие и тем самым обидеть одноклассницу.
— Смотри, вот, вот… — и Кутлер в порыве радости крепко сжала руку Гани.
Мимо девочек быстро прошла хорошенькая воспитанница, первушка, с папкой для нот в руках.
— М-lle! Вы душка, ангел, божество, неземное существо!.. — в каком-то экстазе крикнула ей Кутлер и послала Липочке горячий воздушный поцелуй.
В ответ на эти восторженные возгласы хорошенькая головка Антаровой слегка склонилась, и по губам пробежала самодовольная улыбка.
— Ну, идем же! — уговаривала Ганя, но Кутлер отрицательно покачала головой:
— Авось она не найдет свободной силюльки и еще раз пройдет мимо нас.
Но терпение Гани было исчерпано, и она решительно сказала:
— Хочешь, оставайся, а мне надоело здесь торчать, — и она направилась в класс.
— Просто ты трусиха, — пустила ей вслед Кутлер, но Ганя этих слов уже не слышала.
Кутлер осталась на своем «сторожевом посту» и вглядывалась в лица проходящих старших в надежде снова увидеть любимую девушку. Время летело незаметно, Липочка не показывалась, и Кутлер уже подумывала пойти все-таки отвечать урок ненавистной ей Птице (такое прозвище было у Скворцовой), как вдруг перед ней возникла Стружка.
От неожиданности девочка даже не метнулась в сторону и не бросилась бежать.
— Ну, так я и знала!.. Торчит на лестнице, — торжествующе заговорила Струкова, обрадованная тем, что ей наконец удалось изловить девочку на месте преступления, а это удавалось далеко не всегда.
— Царица моя небесная, — причитала классюха, — и где ты только пропадаешь — ни тебя в классе, ни тебя у пепиньерки…
— Я, m-lle, в la bas была… — торопилась оправдаться девочка.
— Что-о? — недоверчиво покосилась на нее Стружка.
— Ей-Богу, m-lle…
— Да что ж это, свет ты мой! Живот у тебя, что ли, болит?
— Болит, m-lle, честное слово, болит… — радостно ухватилась за это предположение Кутлер.
— А болит, так идем в лазарет… — к ужасу девочки неожиданно решила классная.
Но было поздно брать сказанные слова назад. За обман Стружка наказала бы ее очень строго, и Кутлер предпочла последовать за ней в лазарет.
— Вот больную вам привела, на живот что-то жалуется, — обратилась старуха к молодой, симпатичной фельд шерице, предупредительно подставившей ей венский стул.
Добрая фельдшерица поспешно приложила руку к голове Кутлер и, убедившись в отсутствии жара, весело подмигнула девочке.
— Что у вас болит, моя милая? — ласково спросила она.
— Да живот болит, Серафима Вячеславовна… — не моргнув глазом, бойко ответила седьмушка.
— И что же: колет? Или ноет?…
— И колет, и ноет… — поспешила заверить девочка.
— И что с нею, мать моя? Уж не тиф ли начинается?… — заволновалась не на шутку перепуганная Стружка.
— Авось Бог милостив, и так обойдется, — пробовала успокоить ее фельдшерица, но старуха была сбита с толку.
— Уж вы, голубушка, касторочки ей сейчас же дайте, оно никогда вредно не бывает, — озабоченно распорядилась она. Кутлер похолодела…
Фельдшерице ничего не оставалось, как исполнить ее требование — во избежание личных неприятностей.
«Ничего, вреда-то действительно не будет, дам ей чайную ложечку да вареньица побольше, ну и утешится», — решила она про себя, в то время как Кутлер с тоской следила за ее приготовлениями.
«Вот если выпью и не поморщусь, — значит, люблю Липочку так, как и любить больше нельзя!..» — поставила она себе цель.
— И что вы ей, милая моя, точно жалеете, подлейте-ка еще малость, — услышала Кутлер, и в рюмку упало еще несколько тягуче-липких капель.
«Липочка, это в доказательство моей любви к тебе!» — утешала себя Кутлер, быстро проглотив противное лекарство и подавляя невольную дрожь отвращения.
«Вот и люблю, люблю!» — хотелось ей крикнуть в голос, но строгий взгляд Стружки удержал девочку от проявления охватившей ее радости.
— Оставите ее в лазарете? — озабоченно спросила старуха.
— Сейчас я не вижу в этом необходимости, а вот если похуже будет, так уж придется вам полежать, — на всякий случай предупредила девочку фельдшерица.
Струкова отвела Кутлер в класс, то и дело озабоченно вглядываясь в лицо «больной».
А вскоре виновница ее тревоги оживленным шепотом рассказывала подругам о своих «интересных» похождениях, и скоро весь институт знал о ее геройском подвиге во имя любви к Липочке Антаровой.
Кутлер была героиней вечера. Воспитанницы всех классов, проходя мимо нее в столовой во время вечернего чая, поглядывали с любопытством. А Липочка Антарова, гордая подвигом своей поклонницы, одарила ее очаровательной улыбкой.