Милицейская повседневность заполнена вовсе не одними только уголовными происшествиями. Куда больше конфликтных ситуаций. Тут и несчастные случаи, и горькие разочарования, и многое другое. Все это, казалось бы, не входит в компетенцию милиции. Однако со своими бедами люди чаще всего обращаются именно к нам. И только в редких случаях работники милиции отклоняют такие обращения. Но и тогда человеку объясняют, почему милиция не вправе вмешаться в его дело, и советуют говорить с теми, кто действительно может в этом случае помочь.

За время службы мне пришлось выслушивать сотни посетителей, выезжать на места бесчисленных происшествий. Из этого множества три случая сохранились в памяти ярче всех остальных.

ДВА АПЕЛЬСИНА

Ночное дежурство проходило сравнительно спокойно. Вызовы кончились, часы показывали уже за полночь. Можно было и отдохнуть. Я стал читать книгу, но тут дверь открылась и в комнату вошла пожилая женщина. По облику посетительницы сразу можно было сказать, что пришла она не с добрыми вестями.

Назвав себя, женщина принялась рыться в сумочке в поисках документа. Однако я сказал ей, что предъявлять паспорт нет необходимости: я знал ее по афишам камерных концертов. Женщина была бледна, и руки ее дрожали так, что поданную мною воду она почти всю расплескала. Немного придя в себя, она заговорила; при этом меня не оставляло впечатление, что меня она вовсе и не замечает и говорит сама с собой:

— Он убит, несомненно, убит… Бандиты убили, а милиция сидит и почитывает книжки. Негодяи…

После этого ей стало настолько плохо, что пришлось вызвать «Скорую помощь». Лишь когда посетительница заговорила снова, я смог наконец понять, что исчез ее сын. Ночь, а его все нет, хотя всегда он приходит домой вовремя. Значит, случилась беда. Никакой другой причины она не могла найти.

У женщины оказалась с собой фотография сына, парня лет двадцати, кудрявого, с бородой. Борода, по словам матери, была рыжеватой; при ходьбе юноша заметно прихрамывал.

Женщину отвезли домой, объявили розыск пропавшего. Я сел в патрульную машину; объездили все закоулки, но безрезультатно. А утром женщина позвонила, чтобы отозвать свое заявление: сын только что вернулся домой. Наверное, ей было неудобно за напрасное, как она сказала, беспокойство, и положила трубку не сразу. Я не удержался, и то, что она рассказывала, записал для памяти.

«— Все-таки пойдешь? — спросила мать, и в голосе ее слышалась горечь.

— Надо пойти. Отец, как-никак. И пятьдесят лет исполняется только однажды.

— Разве тебя там ждут? У него другая семья. Все будут для тебя чужими…

— Я к отцу иду, а не к чужим, как ты не понимаешь? Да все будет хорошо, не волнуйся. Куплю подарок, ребятишкам — что-нибудь сладкое… Оттуда позвоню, чтобы не беспокоилась».

Больше мать не возражала. Хоть беспокойство и не оставляло ее, запретить сыну пойти к отцу на день рождения она не могла. Может быть, она и не волновалась бы так, если не огорчавшая ее мысль, что сын шел непрошеным.

Ритварс ушел. Глядя в окно, мать смахнула слезы и еще долго не отходила от окна.

…Несчастья преследовали Ритварса с самого детства. Сперва полиомиелит, после которого он остался хромым. Вскоре после этого у мальчика начались эпилептические припадки и невыносимые головные боли. Отец в то время работал в газете, и болезни сына мешали его творчеству. Он начал пить, оставил семью, потом женился вторично и с тех пор сюда заглядывал лишь изредка. Но Ритварс всегда радовался его приходу. Для него отец оставался родным и близким. Подрастая, мальчик даже в разговоре стал пользоваться теми же выражениями, что и отец.

Вскоре отец перестал приходить совсем: новая семья возражала. И все же, когда Ритварс получал паспорт, выбрал его фамилию.

…Ритварс бегал по этажам универмага. Везде были очереди; он завернул в писчебумажный отдел и купил красивый комплект авторучек. Чем не подарок для журналиста? На первом этаже, в гастрономе, в продаже были апельсины. Для ребятишек ничего лучшего не придумаешь. Он простоял почти час, но, когда перед ним оставались каких-нибудь два человека, продавщица объявила, что апельсины кончились. Люди разбрелись, а Ритварс все стоял как пригвожденный. Ноги не хотели повиноваться, и сама собой вырвалась просьба:

— Ну, может, еще найдется — хоть парочка…

Продавщица, наверное, поняла по его глазам, что это случай особый, и пожертвовала двумя апельсинами из отложенных для себя. Ритварс не знал, как и благодарить; два ароматных апельсина сейчас казались ему самым ценным сокровищем в мире.

Снег падал большими хлопьями, сучья деревьев, убранные белым, стыли в торжественном покое. Гудели трамвайные рельсы. На Югле Ритварс пересел в автобус; вскоре за мостом показались первые дома поселка. Был сумеречный час, когда день еще не кончился, но уже чувствуется приближение вечера. Пока Ритварс шел по Видземской аллее, в окнах понемногу зажигались огни. И чем ближе подходил он к отцовскому дому, тем труднее становилось ему идти. Почему? Может быть, причиной было то, что еще издали он заметил входивших в калитку людей. В руках они несли цветы. А он о цветах забыл… Вот подкатила «Волга», из нее вышли элегантная женщина и мужчина. А может, повернуться и уехать домой?

Уже совсем стемнело, а Ритварс все еще не мог собраться с духом и войти в калитку. Наконец он все-таки решился и, хромая, пересек небольшой дворик. Когда он нажал на кнопку звонка, ему показалось, что по пальцам пробежал ток. Внутри раздались тихие, мелодичные звуки. Приблизились шаги. Хоть бы это оказался отец!

Но на Ритварса глянула женщина в нарядном платье.

— Ты к отцу? Не обижайся, но приезжай лучше в другой раз. Сегодня у нас гости. Ладно?

Дверь затворилась, когда Ритварс еще не успел вымолвить ни слова. Ему захотелось сесть и посидеть тут, на крылечке, но ноги сами несли прочь. Все же он повернул обратно и положил на крыльцо коробочку с авторучками и апельсины.

Незаметно для себя дошел он до Видземского шоссе. Мимо проносились машины, но он не пытался остановить ни одну. Не стал и ждать автобуса. Спешить было некуда.

Домой он явился только к утру. Беззвучно отпер дверь и как был, не раздеваясь, упал на кровать. Не оставалось сил даже, чтобы заплакать. Все рухнуло, все казалось потерявшим всякий смысл.

Вошла мать. Она почувствовала, что спрашивать ни о чем не надо. Перед тем как обратиться в милицию, она звонила в тот дом, и отец ответил, что Ритварс не появлялся, и положил трубку. А она все ждала и ждала…

РАСПЛАТА

Эту встречу я вспоминаю особенно часто. Может быть, потому, что положение Регины было настолько безнадежным — даже не стоило искать слов утешения. В моем кабинете рыдала женщина, я же мог сказать лишь одно: помочь ей не сумеет никто…

В почтовом ящике было письмо. Предчувствие подсказало Регине, что сегодня в конверте окажется долгожданное известие о сыне, от которого она отказалась два года назад, а теперь пыталась отыскать любой ценой. Однако куда бы она ни ездила, куда бы ни писала, ответы неизменно носили неопределенный характер. Почему никто не хотел понять, что в тот раз она сделала ошибку? И что ошибка эта научила ее многому…

Тогда — два года назад — все запуталось в такой клубок, все обрушилось на нее так неожиданно, что события происходили вроде бы сами по себе, без ее участия, и Регина потом вспоминала их словно сквозь туман, как нереальный кошмар.

Юриса призвали в армию. Оттуда он написал, что не верит Регине и что отец ребенка наверняка не он, а кто-нибудь другой. На ее письма он перестал отвечать. Между тем пришло время родить. Отец с матерью были категорически против: такого позора они не потерпят, не желают, чтобы потом на них показывали пальцем. А потому — после родов пусть дочь ищет себе другое пристанище, и чем дальше отсюда, тем лучше. Регина мучилась в нерешительности, в ней пробуждался материнский инстинкт, ей хотелось наперекор всему видеть своего ребенка, заботиться о нем и оберегать от всего того, что обрушилось сейчас на ее плечи. Воспитать его счастливым! А там родители и сами поймут, насколько были несправедливы. И она простит их. Вот Юриса — никогда. Пусть ребенок думает, что его отец умер…

И в то же время она все чаще ловила себя на том, что начинает ненавидеть еще не родившегося ребенка. Из-за него бросил ее Юрис, из-за него должна она искать пристанище у чужих людей, из-за него пройдет мимо молодость. И еще тяжелее делалось оттого, что она знала: о ней никто не позаботится. Других женщин навещали счастливые отцы, просили хоть в окно показать новорожденных, а к ней не придет никто, она никому не нужна, все о ней позабыли. А ведь в свое время они с Юрисом обещали друг другу, что никогда не расстанутся, — и вот какая судьба ее постигла… Ночами она тихо плакала, иногда до самого утра. И в бессонные ночи ее все чаще стала посещать мысль отказаться от ребенка.

Когда сын родился, Регина была словно в лихорадке. Казалось, болело все тело, не оставалось местечка, где не колола бы невыносимая боль. Такую боль способно причинить только предательство самых близких людей. Ее не радовали слова медсестры, что родился у нее настоящий богатырь. Все потеряло какую-либо ценность. Регина не могла даже посмотреть на сына без того, чтобы ненависть в ней не вспыхнула еще сильнее. Она умом понимала, что ребенок ни в чем не виноват, но ничего не могла с собой поделать.

Не прошло это чувство и когда она подписала документы об отказе от своего ребенка. Слова врача, уговаривавшего ее не спешить, подумать как следует, не возымели никакого воздействия. Выписавшись из больницы, Регина, ни с кем не прощаясь, уехала в отдаленный район республики. Все предали ее, и у нее не осталось ни одного близкого человека.

И вот прошло два года. Сначала Регина жила в общежитии, но недавно получила однокомнатную квартиру. Первое время она старалась не думать о сыне. Да и что думать, если все равно жить с ребенком в общежитии было бы нельзя. Но теперь ее с каждым днем все более одолевало желание увидеть сына. Как он выглядит? Научился ли уже ходить? Говорить? Похож ли на нее? Как его назвали? Как живет он без близких? Кто заменил ему мать?

Все больше терзала ее мысль о том, что необходимо что-то предпринять. Но что именно? Поехать в больницу? Это казалось самым правильным, но Регине трудно было представить, как посмотрит она в глаза врачу, — так усердно уговаривавшему ее не бросать сына. И Регина решила прежде всего написать туда. В письме она объяснила, что перед родами ее оставил отец ребенка, отвернулись родители и положение казалось настолько безысходным, что она просто не представляла, куда денется с сыном… Письмо получилось длинным и, как ей казалось, убедительным, и Регина стала думать, что все устроится.

Потянулись дни ожидания. Минула неделя. Регина сказала себе: если еще через день-другой ответа не будет, она поедет к сыну сама. Но письмо пришло. На конверте был штамп больницы, и Регина поняла, что в нем заключается ответ.

С волнением начала она читать. Пробежала одним духом. Перечитала еще раз: может быть, она чего-то не поняла? Может быть, ошиблась?

Но ошибки не было. Главный врач писал: «Ваше письмо рассмотрено. Вынуждены ответить, что ваш ребенок усыновлен, и в соответствии с законом дальнейшие сведения о нем и его местонахождении не подлежат оглашению».

Это было все. И Регина поняла, что в несчастье ей не поможет никто. Потому что два года назад она по доброй воле написала, что от ребенка отказывается и интересоваться его судьбой никогда не будет.

И все же она пошла в милицию. Там ей объяснили то же самое: сведения оглашению не подлежат. Она ходила к адвокату, писала в редакции газет, но ответ знала уже заранее: своего сына она не увидит больше никогда.

Наверное, читателей волнует тот же вопрос, что не давал покоя и мне: как могли оказаться столь жестокими родители Регины в момент, когда дочери их было бесконечно тяжело? И как после такого предательства мог жить Юрис? Но они об этом не рассуждали. Смогли — и все. Такие люди.

В этом еще нет уголовно наказуемого деяния. Но граница близка. Совсем близка, потому что моральное преступление эти люди уже совершили.

ТОЛЬКО ПЯТЬ МИНУТ

Мотоцикл уже набрал скорость, когда я увидел на обочине человека с поднятой рукой. Проезжавшие машины не останавливались, мне же спешить было некуда, и я притормозил. Увидев перед собой милиционера, молодой человек растерялся. Я спросил, далеко ли ему ехать. Парень назвал Лиекнский сельсовет — там, по его словам, находился хутор Мелнземес. Я прикинул: километров, пожалуй, сорок, но что поделаешь. Сам вроде бы напросился — хотя сейчас про себя и пожалел об этом. Однако я всегда знал, что буду поступать именно так и не смогу проехать мимо человека. Потому, может быть, что в дни моего детства, когда автобусы ходили куда реже, мы с мамой часто добирались до Тукумса на попутных, и те шоферы, что не останавливались, казались мне людьми бессердечными. Зато те, кто подбирал нас, были, по моему разумению, лучшими людьми на свете.

Ночью прошел сильный дождь, дорога на Лиекну была проселочной. Но как сказать парню, что гнать мотоцикл по такой грязи просто глупо? Полдня потом будешь мыть и все равно не отмоешь.

— Что, срочное дело? — спросил я, в глубине души надеясь, что молодой человек поразмыслит и решит отложить поездку.

— Иначе никак не получается. Я только что разыскал адрес своего отца. Никогда его не видал. А послезавтра ухожу в армию, и до того мне надо обязательно с ним увидеться. Да вы езжайте, остановлю кого-нибудь. — И он без особой надежды глянул на дорогу.

Было воскресенье, и машин проезжало немного. А если и ехали, то главным образом частники, которые успели уже разучиться понимать пешеходов.

— Садись в коляску, — сказал я. — Мне все равно в ту сторону.

Не скрывая радости, юноша мигом вскочил в коляску мотоцикла. Я включил мотор, и вскоре мы свернули с шоссе. Пошла ухабистая дорога, в выбоинах стояла вода. Я ехал не спеша. Мотор однозвучно гудел, и вдруг мой пассажир заговорил:

— Просто не знаю, как и благодарить вас. Я эту поездку представлял себе много лет. Не знал где, но надеялся, даже уверен был, что отца разыщу. Живого или мертвого. Я бы и на край света поехал, только бы встретиться. О своих родителях мало что знаю. Вырос в детдоме. Там мне сказали, что мать погибла в аварии. А про отца никто ничего не знал. Как-то я прослышал, что после аварии он остался инвалидом, но разыскать его все не удавалось. А тут попал в мои руки его адрес: прочитал в «Сельской жизни» заметку об одном леснике, а фамилия у него моя, и имя совпадает с моим отчеством… Показал журнал товарищам, они сравнили его снимок со мной и решили, что сходство большое. Писать ему я не стал, еду без предупреждения: а вдруг просто совпадение, и заставлю человека зря волноваться…

Он умолк и молчал уже до самого конца дороги. Я время от времени поглядывал на спидометр; скорость я держал около семидесяти, успев уже приноровиться к дорожным ловушкам. И чем меньше оставалось до встречи, тем больше мой пассажир уходил в себя. Наверное, размышлял о том, что скажет человеку, который, может быть, его отец. Пока только — может быть. И мне, откровенно говоря, казалось, что вероятность эта достаточно мала. Неужели, будь этот человек отцом, он сам не разыскал бы сына?

У дороги показался столбик с указателем: «Лиекнский сельсовет». Навстречу шла женщина. Притормозив, я спросил ее, как добраться до нужного хутора. Оказалось, что это совсем близко — первый же поворот направо. Правда, выполнить это оказалось не так-то легко: начался совершенно раскисший проселок. При малейшей невнимательности можно было основательно застрять в грязи, а то и съехать в кювет, откуда без трактора не вылезешь.

Впрочем, пока что обходилось без приключений, а впереди уже виднелись какие-то строения. Раздумывая, к какому из них править, я заметил поблизости вышедшего на дорогу человека.

Когда он нерешительно подошел к нам, я спросил, какой из видневшихся хуторов носит название «Мелнземес».

— Да вот этот самый. Только сейчас там никого нет. Жена поехала на рынок, а я тут вожусь со скотиной…

Теперь вылез из коляски и мой спутник. Поздоровался со встречным и поинтересовался, живет ли на хуторе еще кто-нибудь.

— Да нет, мы одни остались. Молодежь переселилась в город.

— Значит, вы и есть лесник Витолс?

Лес окружал нас, и я подумал, что и на самом деле отыскать для лесника лучшее жилье было бы трудно.

— Да уж так получается. А вы что — ко мне, что ли?

— Да… То есть нет… Может быть, просто совпадение получилось. Понимаете, я тоже Витолс. Юрис Витолс. И в паспорте у меня записано отчество — Карлович. А вы — Карл Витолс. Я о вас ничего не знаю, только то, что мать моя погибла в аварии. Вырос я в детдоме. Прочитал о вас в журнале — и вот решил приехать…

Мне почудилось, что по лицу лесника промелькнула тень воспоминаний. В глазах вроде бы сверкнула радость, глубокое волнение: казалось, он не выдержит, бросится, обнимет сына. Но ни тот, ни другой не сдвинулись с места.

— Ты Юрис? Кто бы мог подумать! Прямо богатырь! А был таким маленьким, что нам и попрощаться толком не удалось.

Наконец-то лесник шагнул вперед. Шаг, другой… Капюшон его дождевика соскользнул на плечи, и я заметил, что они действительно очень похожи друг на друга. Только годы разнили их.

— Когда мама погибла, ты еще и ходить не умел. Я остался один, мотался туда-сюда, так что в детдоме тебе было лучше. Я думал, ты о нас и слышать не хочешь, вот и не стал напоминать о себе… Да что это я все про себя? Тебе-то как жилось? Что теперь делаешь?

Слова отца звучали как попытка оправдаться. Я слушал и не мог понять: почему он не пригласит сына в дом — посидеть, поговорить по душам? Неужели встреча эта так и завершится тут, на дороге, хотя отцовский дом — вот он, рядом? Они стояли друг против друга, самые близкие люди на свете — и одновременно такие чужие. Их разделяли два шага, всего лишь два шага, но я уже понял, что в этих двух шагах — пропасть. Нелепо, но это было так.

— Вот, окончил школу. Хотел поступить в медицинский, но не прошел по конкурсу. Через день-другой ухожу в армию.

Я хорошо видел: сын все еще ожидал, что вот-вот исчезнет неизвестно как возникший холодок, они прильнут друг к другу, заговорят о годах, проведенных врозь, и никто не будет оправдываться в чем-то, что уже позади. Но сам он не решался сделать первый шаг к сближению. Однажды от него уже отказались. И наверное, он боялся, что отвернутся и на этот раз.

— Да что же мы стоим? Может, зайдете в дом, если не спешите? — Кажется, до лесника наконец дошло, что становится просто неприличным расспрашивать сына, стоя посреди дороги, если рукой подать — свой дом.

Но он опоздал. Первая вспышка радости уже миновала. Вовсе не о такой встрече мечтал сын.

— Спасибо, здесь тоже неплохо. Да и дорогу так развезло, что выбраться со двора будет трудно. Ладно, будьте здоровы, отец. Из армии напишу.

— Когда ты теперь приедешь?

— Разве что после службы. Раньше не получится.

— В Риге живут твои брат с сестрой. Может, заедешь к ним?

Теперь я сообразил, почему во мне все росла неприязнь к леснику: слишком уж часто употреблял он слово «может». Может, заедете, может, зайдешь к брату — тебе как бы дают понять, что можешь, конечно, и зайти, но нужды особой в этом нет. Может… На этот раз слово, порой излучающее надежду, дышало прохладой.

— Если захотят написать мне, встретиться — дайте им мой адрес, обязательно отвечу. А теперь нам пора, — протянул руку Юрис.

И всё? Я невольно глянул на часы: вся встреча продолжалась только пять минут. Да пригласи же сына к себе, проси, делай что хочешь — только не позволяй ему уйти вот так! Мне хотелось крикнуть это человеку в брезентовом дождевике. Теперь в своем длиннополом одеянии он показался мне похожим на отшельника, которому удаленность от мира мешает чувствовать и поступать как люди.

Юрис уже сидел в коляске. По лицу отца снова мелькнула тень. Как знать, может быть, тень боли, вызванной тем, что свидание состоялось так неожиданно и он не успел подготовиться, собраться с чувствами. Но не исключено, то была и тень удовлетворения тем, что разговор остался уже позади.

Я включил мотор, доехал до ответвлявшейся к хутору дороги, там развернулся и тронулся в обратный путь. Отец Юриса стоял у дороги. Юрис помахал ему, но мне показалось, что лесник этого не заметил. Он снова нахлобучил капюшон на голову. Дождь понемногу усиливался. Через несколько секунд я оглянулся. Витолс все еще стоял на месте.

За всю дорогу Юрис не вымолвил ни слова. Бросив на него взгляд, я увидел, как он сидит, плотно закрыв глаза, словно уснув. Но выдавало напряженное выражение лица — на нем читались и горечь разочарования, и затаенная надежда, что все лучшее еще впереди, потому что своего отца он все-гаки нашел.

У станции мы обменялись адресами, такое желание возникло у нас одновременно. Отчего? Наверное, нелегкая поездка уже сблизила нас. Потом он писал мне письма, полные впечатлений от армейской службы. Служил он в Москве, увидел и узнал много нового.

Об отце он упомянул лишь однажды. Тот подал признак жизни — прислал пять рублей на сигареты. Но разве ради пятерки парень искал отца столько лет? Юрис в письме спрашивал, не лучше ли отправить деньги обратно. Но что я мог тут посоветовать? Это была его и только его боль.

Не знаю, сыграли ли в том какую-то роль наше знакомство и письма, но за годы службы Юрис все больше стал склоняться к мысли связать свою жизнь с милицией. Я порой делился с ним своими раздумьями о нашей работе, своими сомнениями… Теперь Юрис давно уже окончил Рижскую школу милиции и работает в одном из районов инспектором уголовного розыска.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

У нас нередко спрашивают; не разочаровались ли мы в своей профессии? Мне, во всяком случае, приходилось слышать такой вопрос достаточно часто. Что скрывать; бывали и минуты разочарования. И когда вместо человечности я сталкивался с формальным, лишенным чувства подходом к какой-то проблеме, и когда месяцами не удавалось выкроить минутку, чтобы заполнить еще одну страничку дневника, записать стихотворение, которое никогда больше не вернется, когда на столе накапливалось слишком много непрочитанных книг. Но все меняется. И рано или поздно приходил день, когда книги все же прочитывались, а в дневнике рядом с записями появлялось и новое стихотворение. Сейчас я твердо знаю, что другой работы не хочу. И верю, что годы эти прошли не зря, если я сумел помочь кому-то вовремя остановиться перед незримой границей.