I. Замыслы. Великаны

Как одновременно описать ощутимые события из жизни Апсихе и историю ее укрытия в камне? Разумеется, укрытие в камне — тоже некая ощутимость неких событий. И, разумеется, укрытие за укрытием в камне за камнем было все, чем она занималась.

«Я лягу в больницу, мой мозг выродится, поэтому сейчас я еще не вижу себя. Потому что каждая больница будет самыми прекрасными горами из тех, где я побывала. Там, где тише всего, где лучше всего. Потому что то, что случится после того, как побуду в горах, перевернет мой хребет, спину и язык».

Укаменелость — часть сути всех величайших и мельчайших событий ее жизни. Неумство. Внечувствование. Метаперспективность. Всепрекрасность. Сверхчеловек. Бесполый. Гектоматематика. Чем бороться за всю перечисленную добычу? За что бороться в мыслях о всей перечисленной добыче? О каком человеке-борце мы говорим? Это мужчина или женщина? Она ли — человек? Ну чего же тебе, о писательница, не хватает в том, чьи частоты уже и так безостановочно скачут вокруг? Зачем нуждаться в нужде того, что нужно не настолько, чтобы воплотилось само? Чтобы приблизилось то спасительное событие, когда первый человеческий младенец будет в крещении наречен Апсихе. Тогда проснется и начнется разум, какого никогда не бывало. Начнется умирание сухих потрескавшихся голов, спавший в которых мозг, к сожалению, был и будет конечен. Начнется орущая тишина, установится по-настоящему настоящим жаром в жарких головах, которые взорвутся десять раз в секунду нежнейшей, жесточайшей и прозрачнейшей музыкой. Без мелочных зловонных амбиций и задач мирового масштаба, только с животным напором и целеустремленностью.

Неопределенность и невыходимость.

Жизнь Апсихе была короткой и бесконечной. Короткой, потому что не длилась, а только выкатывалась из себя. Бесконечной, потому что она решила не верить, что непременно когда-нибудь умрет, решила не верить, что если куда-нибудь воткнешь нож, там непременно покажется кровь. Разве что решение это будет коротким и бесконечным.

Родилась она с именем Апсихе и нечеловеческого женского пола. Ничего цельного между тем, какой родилась и какой выросла. За исключением цельности. Не нервничайте заранее, одно другому противоречащие слова встретятся здесь еще не единожды. Потому что только наиболее противоречивым словам, слученным и стравленным в неопределенном неизмеримом корыте, под силу не противоречить не только любому возможному смыслу, но и себе самим.

Кротость смысла, его, отдающегося всем подряд возможным и невозможным значениям любого слова, бесконечная униженность — единственная вещь, предопределяющая хотя бы терпимые отношения человека с путаницей зримости, которую без устали плетет история и которую, кстати, зачастую видим любой, но не никакой, разной, но не простой. Увидишь, человек, еще и десятая глава не начнется, как ты меня за это полюбишь. Если уже не полюбил.

Апсихе не была склонна привязываться к каким бы то ни было связям, обстоятельствам. А если привязывалась, то впадала, влезала, вцеплялась и тянула соки, расплескивая вовне страстную ценность жизни. Потом, будто ничего не случилось, отстранялась и отдалялась, влекомая новыми веяниями и зловониями, или только воображая эти веяния и зловония, или и вовсе не понять зачем и почему.

Перед людьми, которые все такие одинаковые, что не ясно, где кончается один и начинается другой, перед людьми, чьи яркие отличия — всего лишь абсурдный очевидный знак одинаковости, перед людьми, осмеливающимися признать свою силу, склоняются прочие. Так и было. Она была одна, потому что содружества основаны на внимании, а она все внимание отдавала делам всемогущества и вечной всеобщей недостаточности.

Черт возьми, как много лжи. Например, когда бытом охаживают невинность, а невинностью — быт. Конечно, какая, в конце концов, разница между этими двумя и любыми другими вещами или объектами, если не никакая.

И нельзя не заметить того самого чуткого и утонченного, жизнеспособного и плодовитого творения или существа из человеческого мира — интеллектуальной кожи. Чувствительность именно этого творения часто грозит опасностью его носителю, потому что мудрецы в масках свиней-клоунов-хорьков постоянно, грубо и без устали заляпывают его воском своего менталитета, обжигающим и опаляющим, разъедающим и причиняющим боль воском — мыслями, а точнее — объедками, отрыжками, слипшимися в мучительный ком. Это воск все еще живых и уже давно умерших гениев-отрыжников, тех, кто, словно сука в темном влажном углу, не осмелились сами завести мыслей, а пристали к чужим, несвежим. Этот жар капает затем на чуткую кожу и вызывает такую муку и отвращение, какой мог бы вызвать невероятно жидкий камень. Если где-то привиделся бы жидкий камень, это, наверное, назвали бы чушью, потому что кто-то из уже вписавших или уже отрыгнувших себя почему-то наказал искать твердый камень.

Все же для нее были неизмеримо важны все-все люди, оказавшиеся на ее пути. Каждый встреченный в первое столкновение глазами или даже до того, сам того не зная, становился близким, совершенно независимо от своего условного или кем-то как-то понимаемого природного качества. Им — полуслепым — казалось, что на них смотрят, точно на мелкое ничтожество. А на самом деле уже с первого взгляда Апсихе спокойно могла бы ради того самого придурка подсунуть голову под вертикально вниз падающий меч, чтобы он еще разбил ворота, окна и любови своей жизни. Потому что какая разница — мертвые глаза или живые глаза, тихое холодное горло, набитое гробовым мусором, или теплое живое дышащее горло — оба их можно по-разному использовать и по-разному увидеть.

Ведь между человеком серой смертной горизонтальности и человеком розовой вертикальности отличия совсем поверхностные. И того и другого можно научить, как уверить окружающих в собственной исключительности, — иными словами, как быть замеченными и оцененными, полезными и приятными. Динамика дел и мыслей, чем же она уступает какому-то покою (или как раз — угару) там, под познанием, под шелухой легендарной смерти. А ведь познание — всегда смелость. Чем больше смеешь, тем злее кажется смрад нерешительности, исходящий от окружающих.

Чувствительную и замкнутую девочку-подростка, конечно, увлекло искусство. Чем глубже она в него погружалась, тем больше было удовлетворение — оно прекрасно удавалось Апсихе. За двадцать один год до того, как произошло то, о чем будет эта книга, она так и не испытала сколь-нибудь значительного увлечения чем-нибудь определенным — будь то человек или дело. Может, оттого тот вечный взгляд Апсихе — жаркий и бессильный, как называли его те, что позорче; она с ужасом думала — может, не то выбрало сердце, потому что театр за руку не возьмет. Брать надо его. Однако с детства оставшиеся обиды оттого, что не умела общаться с другими детьми так, чтобы им точно понравилось, чтобы заслужить их уважение или хотя бы поверхностную приязнь, сделали так, что она, как с открытой всем ветрам пустоши в избушку, бросилась в жаркие объятия искусства, питающегося тем, чего в ней было в избытке и что не интересовало других детей, — талантом. Произошла двусторонняя сделка. Она, обогащая своими способностями любимую область искусства, получила то, чего больше всего хотела: возможность нравиться и не быть отвергнутой. Однако что такое «нравиться», похоже, было понятно одной Апсихе, она не пыталась узнать, как это понимают остальные, насколько изголодались по вниманию одни или другие. Само признание ей, всегда самостоятельному ребенку, было нужно в качестве несвязанного с объективной истиной вымысла, интерпретации наблюдаемой среды и чувств, сопровождающих эту интерпретацию. «Всегда чувствовать мысль телом: болью, усталостью, бессонницей», — говорила она. Отсюда возникла цель Апсихе, будущая постоянная спутница, — почувствовать вкус всемогущества. Чтобы нельзя было оттолкнуть, чтобы не могла не понравиться.

Только это жаркое желание пахло не одной лишь сладковатой любовью к себе. Оно пахло печалью, что мучила Апсихе и просилась на волю. Но по доброте сердца она не могла выкинуть ее, щемящую сердце и удерживающую в стороне, одну, вон — чтобы не пострадали другие. Поэтому она прорывалась светом и смехом, силой, ширью и бесконечной веселостью. Ее свежести и силе поражались коллеги, лучшие мастера не могли назвать недостатков Апсихе. А сама она, хоть и в надежде услышать все тот же ответ «недостатков нет», все спрашивала, что в ней не так, что надо усовершенствовать. Никто и не сказал, что именно в этом — ее величайшая слабость. У того, кто хочет быть всемогущим, кто по одной этой прихоти уже всемогущий, есть одна всеобъемлющая слабость, кроме собственного одиночества, — сама суть слабости. Глаза, повернутые на себя. Какой бы питательной и щедрой эта слабость ни была.

Шкура самых талантливых людей — полая, потому что все из-за той же твари, интеллектуальной кожи — чувствительности, они копят в себе всех встреченных людей, сделаны из них. В то же время, обладая огромной порцией эмпатии, они прибирают и сохраняют каждое услышанное музыкальное произведение, предложение или манеру. И никогда невозможно заметить, как жизненно им необходимы другие — люди разного сорта, болезненности и перспективности.

Такую полую шкуру Апсихе называет никаковостью. Будто «никакой» всеобъемлющ, однако ни к чему до конца не склонен. Эдакое ненарочное глубинное вслушивание, своим объемом занимающее большую часть человеческой сущности, почти не оставляющее места каким-либо врожденным наклонностям. Иначе говоря, само врожденное наличие глаз хотя бы отчасти меркнет перед силой взгляда этих глаз: перед неопределимой аутентичностью интерпретации, уколом насквозь, — менять силой взгляда.

Из всего этого возникает благородство, так как неустанно кипящее, эфемерное, изменчивое и перетекающее содержимое шкуры прямо воздействует и на ту частицу, которая составляет (если она есть) характер самой личности, он в свою очередь также подвержен изменению, незнанию и никаковости всемогущества. Когда книга — всего лишь спокойное, сдержанное, личное дополнение информации, а музыка — отдых, тогда какой смысл вообще касаться какого-нибудь творчества — литературы или музыки. Может, лучше постоять под каскадами воды — они расшевелят, помассируют позвоночник.

Однако если любая чушь кажется бесконечной сверхъестественностью, порождающей тайфун осознания своей натуры, то что уж говорить о книге, которая, будто взрыв бомбы, врывается в человека и, благодаря мощи ощущений, тут же выбирается наружу в виде нового — полемического, конечно только полемического! — искусства. Никакого пустого поклонения, только неутихающий спор — святость смелости познания.

Связь Апсихе со своей семьей была на первый взгляд прагматичной и холодной. Она не только не чувствовала потребности прикоснуться к членам семьи, обнять их, вдохнуть их запах, говорить им приятные и тем более ласковые слова, она вовсе не хотела контакта. Однако отсутствие каких бы то ни было тесных эмоциональных связей и потребности в них говорит не только об интеллектуальной толстокожести, но и о гибкости интеллектуальной кожи — в приспособлении, обретениях и утратах.

Пространный рассказ о семье Апсихе совсем не обязателен, можно только упомянуть, что в нее входили: отец, всю жизнь посвятивший путешествиям в святые места, хотя настоящим пилигримом никогда не был и, честно говоря, не хотел и не стремился им быть; мать, почему-то постоянно приглашавшая в дом множество людей, не обращая внимания на то, что у пятерых детей не оставалось и свободного угла, поэтому они таскались по лесам и лазили по деревьям. Пятеро детей-одногодков, хотя никто из них не родился в одно и то же время.

Апсихе была непонятна обязанность звонить по телефону родственникам. С другой стороны, для ее домашних то, что они называли обязанностью, вовсе не было обязанностью. Так как что-то очень личное, совершаемое не по долгу кроется в вопросе «Как дела?». Апсихе это было чуждо.

Ей не удавалось найти общность со своими родителями, даже по необходимости. Например, когда у ее матери возникали серьезные сложности, которые в глазах Апсихе были вовсе не сложности, а всего лишь касающаяся всех событий потребность шкуры считать что-то изнурительной неприятностью или яснейшей красотой. Материнские терзания Апсихе называла «американскими горками» и в ее мучениях винила недостаток самостоятельности, сдержанности, хладнокровия, способности преобразовывать слезы в смех, духовной силы, решительности, автономности и элементарного одиночества. Дочь пробовала утешать мать, но та отдавала предпочтение иным, нежели Апсихе, утешениям. Утешения Апсихе — она делала строгие выводы, насмехалась над ситуацией, уважительно и безмолвно выслушивала или строго призывала взять себя в руки — не очень сочетались с эмоциональным пустословием сочувствия. Часто после слов Апсихе мать чувствовала себя еще хуже. Потому что Апсихе никогда не скрывала своего презрения к тому, что считала слабостью. А жалость вообще была лишь изредка испытываемым чувством, которое она не тратила на людей.

Эти довольно холодные отношения Апсихе с окружающими — ни в коем случае не только отражение ее характера. Другими словами, холодность не была ее сущностным свойством — только одним из свойств, одним делением на шкале, которого ей хватало для общения с большинством людей. Потому что не видела в матери примера, к чему стремиться (только потому, что та женщина, которую называли ее матерью, не чувствовала к ней интереса).

По тем же причинам мало отличалось и отношение Апсихе к отцу, только палитра чувств была немного разнообразнее. Но она не могла забыть одного происшествия в детстве, когда она присела к подвыпившему отцу на край кровати, а тот, бурча во сне, гладил под одеждой ее живот.

Тех, кого Апсихе знала дольше всего, она особенно презирала за нефениксность, слабоволие, болтливость, пустословие, вкус к общим местам и категориям.

Таким образом, родители Апсихе, будучи сочетанием многого того, что она считала регрессивным, чего избегала, гнушалась и сторонилась, в то же время были и ее высокими учителями. Величайший учитель — это не только великан, что, встав на корточки, раскрывает руки и своими большими горячими объятиями согревает всю голову и грудь ученика, но и тот, кто будит жизненную необходимость упереть ногу в лоб учителя и изо всех сил оттолкнуться от него. А с великаном надо быть особенно осторожным, смотреть, чтобы не задушил или не надумал не отпустить из объятий. Потому что тогда полая шкура понемногу наполнилась бы теплом великана, а ведь она — еще далеко не вся никаковость, которой можно наполнить шкуру.

Ребенком и подростком Апсихе со своими двумя братьями и двумя сестрами играла в такую игру: надо было громко смеяться разным смехом. Проигрывал тот, кто больше не мог придумать, как еще смеются люди. Когда у человека одна нога — острый ум, а другая — светлое чувство юмора, шкура еще более пустая. И вообще, единственный приемлемый способ жить — вырастить себе глаза там, где их было бы слишком много, где было бы уже нехорошо. И идти в самые людные места такими шагами, которые были бы уже и не шаги, а, образно говоря, суфлировали бы множеству людей об их незавершенности. Например, о полой шкуре.

С самого детства мальчики, а потом и мужчины обходили Апсихе дальними кругами. Одни сразу, а другие подходили, смущались, не знали, как подобраться, и отступали — такой круг Апсихе казался еще дальше и горше. Думалось, что ее обходят стороной мужчины со слабым зрением: пока они рядом, видят ее на недосягаемом уровне небесного тела, но не могут разглядеть ту, что отерла бы пот со лба, когда они плыли бы на лодке по озеру. Они ценят ее красоту, но своими слабыми глазами видят не силу, а агрессию или даже угрозу. И сторонятся. Как опасности, вероятного бремени и испытаний, сто́ящих бо́льших сил, нежели они готовы отдать в борьбе за покой.

Но ей не надо было ничего, пока хватало искусства. А желания вертеться среди творцов хватило на каких-нибудь полдюжины лет. Столько времени она с подростковых лет шла, сложив губы для поцелуя, предназначенного искусству. Столько времени вся ее зреющая мудрость и чувства не признавали никаких альтернатив. Никакой мужчина не тянул ее по эту сторону фантазий. Апсихе или воображала возлюбленных и ждала только мужчину-бога, или выбирала одиночество. Веселая неприкасаемость, холодно и жестко отсекающая любые нетворческие намерения по отношению к себе, и нескладная девочка, выводящая свою семью из терпения, не сообразившая, что чувствуют страдающие от любви к ней. Считавшая, что она — сама любовь, но любить не умеет. Столько времени — полдюжины лет — длилась ее первая школа. Полюбила театр, получила любовь в ответ, и эта взаимная и вместе с тем абсурдная любовь, пропитанная печалью, одиночеством и природной свободой — живительной силой, творчеством, была для нее великаном, присевшим на корточки и согревшим ее шкуру своей мощью и жаром. Тот великан, все же не сумевший преодолеть и тем более разрушить ее одиночество, помог ей упереться ногой у него меж глаз и изо всех оттолкнуться от него туда, куда влекла новая школа и новая абсурдная любовь, исходившая от головы, а не от сердца.

Когда ей исполнилось двадцать, она сложила вещи и убежала от привычек, с прекрасного удобного пути, который ждал ее, талантливейшую актрису, от людей, которых уже встретила и которых ей не хватало, — на остров в тысяче миль на юго-запад.

От бесконечного одиночества (почти всю, хоть и недолгую, но самую что ни на есть живую жизнь с небольшими, самыми что ни на есть освежающими исключениями) завяла избалованность Апсихе, проявилась решимость, сонливость сменила бодрость, ярче дня стала ночь, беззаботность уступила место жесткости, пригасла улыбка, увеличились глаза, и, конечно, целый отряд свойств, действий и слов приобрел бесценную гибкость и свежесть, быстроту и смелость мыслей.

Одиночество — конечно, наполненное радостью, — заставляет играть в те же основные интеллектуальные игры для ума и души, что и иные фундаментальные обстоятельства: утраты и рождения. Стойкость, некоторое равнодушие к людям и к себе обязательны, если хочешь когда-нибудь заставить чьи-то уши услышать хотя бы полслога, которого в тех ушах еще никогда не было.

Нет причин считать что-то себе близким или чуждым. Вынуть из космоса ком звезд, газа, осколков и разных деталей — именно таким сущностным и никаким было желанное состояние, взгляд и самочувствие Апсихе. Можно умереть со смеху от этого любимого людьми деления других объектов и субъектов на умных и безумных. Ком неба — здоровый или слабоумный? Если какой-нибудь умственно отсталый показал бы фотографию шимпанзе, засунувшей пальцы в рот, и сказал бы: «Вот, это я», окружающие нимало не шевельнув умом, идиотски быстро и жестко увидели бы в этом симптом, признак или еще какое-нибудь проявление болезни. А если на фотографию со словами «Вот, это я» указал кто-то знакомый, это было бы сочтено как проявление изящной (само)иронии. В чем же отличие? Большинство его вовсе не усмотрело бы, а некоторые увидели бы ложное: будто «слабоумный», в отличие от «здорового», на самом деле думает, что он — шимпанзе, а другой — так только говорит, шутки ради. Какая ерунда. Можно разыграть и по-иному: оба верят, что они шимпанзе, так как «здоровый», сказавший это вслух (в серьезной, ироничной форме или по ошибке), должен был примерить на себя такую возможность хотя бы на малейшее мгновение. Иначе говоря, когда он думал, что сейчас скажет, верил, что он — шимпанзе. А «больной» мог слышать эту фразу раньше и теперь повторил слова, не проводя никакой параллели между собой и существом на фотографии. Неужели обстоятельства так сложились, что он ни с того ни с сего взял да и стал слабоумным? Наверное, нет.

Апсихе очень хотела сходить к психиатру (к самому лучшему мастеру своего дела), чтобы убедиться, найдет ли он в ней так называемые недуги или заблудится между определениями болезней и наивными категориями «здоровый» — «больной». Потому что такие необыкновенные пространства, как психиатрия, могли бы быть таким же незаметно завораживающим комом неба, если бы была исправлена такая незначительная с первого взгляда вещь: огрубевшие пальцы и тупой язык. Потому что пальцы музыканта нужны для того, чтобы говорить. И желательно, чтобы этот музыкант был как можно лучше. Подвижный, будто ловкость ножек всех животных в мире, сложенная в одно целое, язык нужен для того, чтобы думать. Язык. Слова. Понятия. Словесные игры. Словесная гимнастика. Словесные ракеты.

Едва она прибыла на остров — до него добралась, преодолев две горы и две большие воды, — как Апсихе встретили необычайно влажные, спокойные и холодные руки. Руки укромности.

Вновь прибывшим в первую очередь бросались в глаза необыкновенной красоты пальмы, достигающие двух десятков метров в высоту, их стволы издавали аромат, погружающий в себя весь остров. Однако необыкновенная высота, красота и аромат пальм не были единственным свойством которым отличались эти деревья. Самая основная и странная особенность этих необыкновенных деревьев состояла в том, что они подсказывали, как выиграть в самой главной и большой лотерее на острове. Вся тайна крылась в верхушке пальм. Если, стоя под пальмой у самого ствола и глядя на ее верхушку, мы представили бы таблицу чисел лотерейного билета, было бы достаточно проследить за траекторией движения верхушки на ветру. И отметить соответственные числа. И неважно, выигрывали они или нет, — на том острове в лотерею играли только так.

Апсихе, впервые оторвавшаяся от искусства, театра и творческого пространства, мгновенно почувствовала зависимость от его отсутствия. Она радовалась, что вырастила ноги и глаза — больше и разнообразнее, чем когда-либо до сих пор было нужно. Завалила себя свежими и вдохновляющими желаниями, людьми, улицами, фразами из чужого сложного языка. Завалила себя тогда еще безымянной жаждой объятий и межглазья нового великана, новой великой школы, заменяющей искусство. Жаждой новых приборов неизвестного производства, улучшающих ее структуру, жаждой вылупиться заново. В конце концов почувствовала, как понемногу начинает чувствовать их вне своей головы.

Апсихе без разбора бралась за любую работу, какая попадалась. Одна из них — работа добровольной сотрудницей полиции. После недолгого обучения надела форму и три раза в месяц поддерживала общественный порядок. Работа довольно разнообразная: Апсихе свидетельствовала в суде, писала рапорты, если случались инциденты; следила за общественным порядком, если надо — вызывала подкрепление. Эта работа казалась ей прекрасной, потому что, в отличие от искусства, была безвозмездным служением обществу. А такое служение совершенно и неизменно игнорирует любые творческие таланты.

Еще Апсихе по праздникам работала официанткой на неплавающем речном пароходе.

Хотя у нее не было никакого опыта работы, кроме творческой, всюду, бог знает каким образом, ей удавалось произвести впечатление компетентности и надежности. Даже когда в полиции коллеги делились жизненным опытом, Апсихе со временем перестала рассказывать о ярких творческих буднях своего прошлого. Потому что люди не верили либо в то, что она была артисткой, либо в то, что творчество можно променять на полицию.

На корабле и во всех остальных местах, где работала, было где глаза погонять. Например, у коллеги Апсихе Мартуа были густые черные волосы, которые, казалось, могут схватить тебя за горло и задушить, если недостаточно подобострастно на них посмотришь. У португальца Васку из полиции глаза словно боролись друг с другом: который из них раньше раскроет более прозрачную историю жизни Васку. Еще португалец носил зеленый носовой платок и колоду карт и с этими предметами каждую свободную минутку показывал фокусы.

На корабле Апсихе больше всего нравилось нести поднос с пятнадцатью пустыми фужерами, когда мимо проплывал какой-нибудь пароход с мощными лопастями и поднимал на реке волны. Корабль начинал раскачиваться, и она, если была усталой, тотчас приходила в себя, балансируя, чтобы не уронить хрустальные фужеры. А в перерывах садилась на якорную цепь и, вытянув усталые ноги, выкуривала сигарету на пустой палубе.

На острове Апсихе не участвовала ни в каких творческих проектах. И именно потому чувствовала, что цель всемогущества-бесконечности понемногу, а может, и стремительно, осуществляется. Потому что прежде всего она начала сомневаться во всемогуществе. Вернее, его удаленности. И стала видеть его повсюду. Потому что, если Апсихе верила в бесконечность, она должна была верить в то, что у малейшей малости нет конца, она бездонна. Ведь не может быть такой малости, которая не вмещала бы в себя всего, будучи его частью.

Так утвердился тот взгляд глаз, который вместо великанов, малышей и прочих стал видеть только великанов всяких размеров и формы — прямых, съежившихся, раздувшихся, легких, громоздких, динамичных — никаких великанов, с объятиями одно жарче другого и заманчивыми межглазьями; они тоже в свою очередь начали утрачивать границы, межглазья стали путаться с объятиями, а объятия — с охапками сена, а сенные межглазья — с динамикой великанов, со здоровыми волосами Мартуа, торчащими, будто зелень носового платка из кулака Васку, кулака, чьи глаза один другого краше.

Другая работа, от которой Апсихе ни за что не хотела отказываться, была жарить яичницу в одной забегаловке; туда всегда приходили всё те же тридцать человек, среди которых были и школьники, и султаны.

Уже на острове ей стал мерещиться невстреченный мужчина, который, еще не появившись, напрочь отрубил пути для всех остальных. Широко раскрытыми глазами она постоянно искала его тень повсюду, куда бы ни шла. Часто специально ездила в поисках его то туда, то сюда: на железнодорожный вокзал, в центр города, искала на улицах, в кафе, автобусах, бассейнах, поездах метро, аэропортах, больницах, парках, газетах, телевизоре, на рынках и спектаклях. А находила всегда в одном и том же месте — в своей голове. Хоть вполне туманный и совсем не понять какой, портрет Вожака или его невозрождение в действительности давали ей странный стимул ко всем делам на свете. Пока не придет Вожак, до тех пор никакой мужчина через силу ли, из лучших побуждений или по прихоти не получит статуса того, у кого нет статуса. Ближнего своего.

Быть одной или быть не с Вожаком Апсихе значило точно такое же одиночество. Поэтому у нее был один — не больше и не меньше — объект желаний, выше которого, хоть и совсем неощутимого и бездоказательного, не было ничего. С течением времени то, что Вожак никак не появлялся, начало вызывать ярость. Апсихе спрашивала его, почему медлит, почему забыл о ней, почему притворяется, будто его нет. Может, как верующий будто бы не может ничего требовать у своего Бога, так и она должна была терпеливо и смиренно ждать неизвестно чего.

В конце концов она хотела только одного — вонзить в Вожака нож. И вскоре в одном из множества своих домов она случайно нашла кем-то оставленный нож с коричневой ручкой и широким матовым лезвием — как благословение своего замысла. С тех пор мысль ожила, судьба приобрела еще одну деталь: как только узнает Вожака, всадит в него нож. А потом будет выхаживать самым нежным образом.

А иногда из желания увериться, что человек и в самом деле теплый, Апсихе одерживала временную победу над тем образом отсутствующего и подходила к какому-нибудь бродяге. Но все, что связано не с Вожаком, всегда заканчивалось все тем же известковым одиночеством, противным, как давящие ботинки.

Был случай, Апсихе понравилась одному моряку и уже во время второй встречи он дал понять, что нашел, к кому вернуться после всех морских странствий. Апсихе, как и все похожие на нее люди, могла очароваться всяким, в то же время оставаясь совсем чужой и от него отдельной. Эта очарованность, вернее открытость — существование вместе без причины. Существование вместе без причины — не потому, что необыкновенно привлек, ведь влекут все без исключения. И хотя моряк мог стать самым лучшим и преданным сообщником в жизни, Апсихе было важно, как мало согревал ее этот живой человек и как силен был жар все еще не появившегося Вожака.

Моряк был преданным, нежным и немного стеснительным мужчиной. Нельзя сказать, что Апсихе того не видела. Нет, она очень ценила это и именно потому мучилась, пытаясь понять, почему она как будто бы неспособна принять этот большой дар и вылупиться в новехонькую, свеженькую жизнь с запахом семьи.

Неважно, как назвать эту отъединенность — приросшим ли одиночеством, сильным, как черт (ведь нельзя забывать, что Апсихе только вместе с ним, своим одиночеством, выросла и выдумала Вожака), или самым настоящим доказательством, что Вожак на самом деле появится (отсюда и неспособность Апсихе быть с другими).

Оба раза, когда она ехала поездом на встречу с моряком, Апсихе складывала сидения, бросала их через окно и плакала. От нежелания, а самое главное — от злости на того единственного невстреченного за то, что все еще не нашел ее и не защитил от всяких моряков и других, прикидывающихся им, Вожаком. Все же оба раза она доехала на встречу. Не хотела отнимать у хорошего моряка счастье, похожее на то, какое ждет от прикидывающегося отсутствующим Вожака. Кроме того, она, как никто другой, знала одиночество быть одной, — так, может, настало время испытать другое — одиночество неполноты.

Однако и одиночество неполноты не осуществилось. Апсихе не верила, что стоит сделать хотя бы шаг в сторону замершего от волнения моряка. Она с облегчением вздохнула, когда подумала, что больше не будет плакать при встречах, и продолжила свой абсурдно одинокий путь всех умов мира.

Но шедший из нее свет все еще слепил. Иначе и быть не могло. В ее сердце на самом деле не могло бы родиться никакое несчастье, даже если все, чего хотела, так никогда и не исполнилось бы. Иначе она считала бы себя ничего не стоящей.

Бесстрашное сердце, гибкость ума, красота, цветы иронии и безусловная любовь — слишком сильный заряд для удовлетворения, никто никогда никак так и не смог его погасить. Ведь счастье и несчастье не пребывают порознь. Они слишком летучи, чтобы не слиться. Вот желания умереть — которое может стрельнуть в голову в какой-нибудь огнеопасный момент — не возникало ни искорки. Апсихе говорила, если кто хочет быть сильным и развить мышцы рта для неутомимой гримасы улыбки, должен не знать слов «усталость», «трудно», «боюсь», «защитить». «Я, я согласна!..» — кричала Апсихе. И в самом деле, она всегда как ненужных привычек избегала этих словечек, которые, думала она, могли бы и совсем исчезнуть со всех поверхностей, чтобы не смущать умы.

Апсихе говорила прямо и мягко, открыто признавалась, что не хочет, чтобы ее характер отталкивал людей. На словах уверяла, что, помимо радикальности, есть в ней много тепла и кротости. А если с каждой новой встречей с ней человек начинал хотеть все меньшей общности, пусть скажет, что не так, и она отшлифует, вылепится наново.

Честно говоря, Апсихе все время была и скорее всего так и осталась более слабой, несравнимо более слабой и пустой, чем казалась другим и себе. Если вообще осталась.

Вообще весь этот отрывок, в котором описываются достаточно определенные штрихи жизни Апсихе и окружавших ее людей, странный. Вроде бы он никак не связан с тем, во что вылилась жизнь Апсихе, но вместе с тем как будто бы и нужен. Так хитроумно Апсихе вовлекалась в испытания того, что можно почувствовать кем-то описанными чувствами, чтобы убедиться, что ее собственные органы чувств, попади она в условно особую ситуацию, совсем не реагируют.

С одной стороны, может, и не нужно раскрывать детали каждой из работ Апсихе, но если мы хотим объяснить, в каком месте ощутимого мира она нащупала мельчайшую соринку жизни и человечности, следует продолжить повествование. Надо закончить набрасывать этот отрывок всех возможных работ хотя бы для того, чтобы мы окончательно убедились, что со временем все, что в прошлом было мелко или значительно, не всплывает в памяти ни как мелкое, ни как значительное, если живешь правильно.

Так вот, одним из самых светлых, хоть и очень коротких и фрагментарных периодов, периодов тогда еще не вылупившейся жизни Апсихе перед тем событием, к которому ведет этот рассказ, была работа не где-нибудь, а на рынке.

Когда управляющим забегаловкой, где она работала, понадобилась помощь на единственном в городе рынке (у них там было место), Апсихе подскочила до потолка, почувствовав еще один свежайший порыв ветра, свежайший, потому что он никак не был связан со служением таланту или жизнью среди так называемых творцов. Хотя и проработала она там, может быть, всего дней пять, этот единственный в городе рынок сразу стал необыкновенно важным. Словно разбазаривание времени, создающее еще одно время, которое невозможно ни разбазарить, ни утратить. На их прилавке торговали хреном, огурцами, рыбой копчеными кальмарами и свиными колбасами. Апсихе взвешивала, заворачивала в бумагу, брала деньги и давала сдачу.

Однажды решила на собственной шкуре испытать, что такое кража, и во время работы взяла не большую и не маленькую сумму денег. К удивлению Апсихе, это не произвело особого впечатления. Может, кража должна была бы быть покрупнее, думала она. Потом, на другой работе она заработала гораздо меньше, чем рассчитывала, так что от кражи богаче не стала.

Конечно, каждая работа учила Апсихе на первый взгляд незаметным вещам. Например, рынок учил долго стоять на одном месте, для людей подвижных это не только чуждая, но и мучительная задача. Но не физические проблемы, а связи — между людьми и внутренние — были важнее всего, она искала их и изучала в каждом углу, в каждой краже. Вся трагедия в том, что человек ничего не смог и не сможет объяснить. И никакие слова не спасут, если хочешь показать другому дальние дали, потому что никто их не видит. Любая открывшаяся ей частица человека необъяснимого и не объясняющего, настигающая ее в мыслях и труде, уже была необратимо смешанной с кровью, текущей по ее жилам. Смешанной с кровью и разбазарившей ее навсегда.

Работа в баре тоже поселилась во времени Апсихе. Бар был так себе, воняли все углы, потом на теле Апсихе, особенно на руках, долго держался несмываемый запах алкоголя. Задача, на первый взгляд, понятная и простая: полночи она ходила по бару с двумя большими бутылками, в одной из которых итальянская самбука или текила, в другой — лимонад собственного приготовления с шестью каплями тобаско. Предлагала стаканчик крепкой смеси и, услышав ответ, тут же на столе расставляла стаканчики и наполняла их. Те, кто опрокидывали стаканчик, платили деньги.

В первый вечер Апсихе разлила две с половиной бутылки крепкого напитка (для первого раза совсем неплохой результат). Около четырех утра вышла из автобуса на остановке в не самом спокойном районе и до дома должна была идти четыре часа. Конечно, ночью и минута может быть длиною в смерть. Но мысли были далеко от дома. Вдруг из машины, стоящей на темной улице напротив, донесся мужской крик, и в сторону Апсихе ринулись две девочки-подростка, одна испуганно кричала: «Помогите, помогите!» Взявшись за руки, они явно убегали подальше от того мужчины. Именно сейчас Апсихе могла бы испытать свою смелость и решимость. Но вместо того чтобы успокоить девочек и сказать, что у нее есть оружие (неважно, что никакого оружия у нее не было), пообещать защитить, поддержать, чтобы те не боялись, бежали, отвлечь внимание мужчины, она на крик о помощи ответила всего лишь вопросом: «А тот, в машине, он — опасный?» Девочки подтвердили и побежали дальше. Ну вот, думала позже Апсихе, вместо того чтобы дать все внимание и силы тем, кто боялся, она сама испугалась.

Разве не для того она ломает жизнь, чтобы научиться вести себя как полагается?

Ничего страшного не случилось — тот, в машине, уехал и оставил их в покое. Апсихе вернулась в целости и сохранности.

По дороге домой думала, почему в баре так тягостно и невыносимо густо. Тягостно, потому что там нет одной важной для Апсихе вещи: Иоганна Себастьяна Баха. Это имя не только говорит о существовании великого творца. Оно означает жизненные основы — если перестать искать и желать их, человеческая природа начинает сворачиваться. Бах — это чистота. Органическая неспособность верить в смысл труда, но только в смысл вдохновения и гения. Когда не звучит Бах, когда умолкает чистота и чуткость, в человеке начинает мерзко твердеть и стыть все, что объединяет его с самим собой и тем, ради чего родился. Грубые пальцы натруженных рук не почувствуют, какой — теплый или холодный у платана ствол, какая нежная и нескользкая клавиша рояля. Вот почему в баре было так бедно.

Во второй раз Апсихе пришла работать в бар с радостью и ножом в рюкзаке. Шла с целью — внести ясность и свет.

Как игривую насмешку над собой Апсихе приняла тот факт, что одинокие мужчины в баре заговаривают с ней, трогают ее, предлагают себя, хотя в других ситуациях те же самые мужчины издали обходили ее, даже, можно сказать, вовсе не видели. И уж скорее стол по вечерам запоет для Апсихе гимн Чили, чем кто-нибудь из них обратит к ней хотя бы малейший взгляд или слово. Самое удивительное, что они сами, казалось, этого не понимали.

Фантазия, ум, надежды, любопытство и знание, предчувствия зашли уже довольно далеко. Жажда, желание мужчин — тоже. Однако не нашелся еще такой мужчина, который взял бы ее до конца, взял бы ее всю-всю, а себя, нисколько не сомневаясь и не жадничая, бросил бы ей. Они любовались, желали, но ни один не осмелился. В чем дело? — не понимала Апсихе. Наверное, думала она, никто ее не хочет. Потому что если хочешь, то берешь и отгораживаешься ото всех, прячешь, пьешь и ешь! Как же иначе? Совсем иначе — если не хочешь.

Она шила многослойные одежды и наряды, в которые хотела одеть своего мужчину, она шила эти одежды уже давно, и никакой чужой мужчина не привлекал ее внимания, никакое чужое тело не было ей интересно, ни в какой другой душе не видела близкую своей. Пусть только покажется Его Божественность Вожак — Апсихе точила нож, хотя он уже был таким острым, что воздух кусками падал на землю, едва она брала его в руку.

Цель второй ночи в баре достигнута — продала всего лишь половину одной единственной бутылки дешевой текилы. Может ли быть большая чистота, чем отсутствие спроса на чертовы капли в баре? В ту ночь Апсихе была самой плохой продавщицей, какая только может быть. Вместо того чтобы предлагать клиентам выпить, она почти всю ночь простояла, подтанцовывая, у стены. Если иногда, чтобы убить время, и предлагала, а ей говорили «нет», Апсихе сияла и показывала большой палец. А если те, кого спрашивала, говорили, что не пьют, она радовалась и хвалила их. Заработала меньше малого, зато дорога домой была выстлана привычной улыбкой и сиянием глаз. Выйдя из ночного автобуса, вытащила из рюкзака маленький острый кухонный ножик, прикрыла его длинным рукавом и смело пошла к дому. Пока шла, думала, что в спектаклях, в которых она, может быть, когда-нибудь будет играть, сцены боли и печали, уже будут действовать так же, как сцены света и эйфории, в которые обычно вчувствовалась без особых усилий. С отчаянием ей всегда было сложнее договориться, чем с верой.

До самого дома не встретила ни одной живой души.

Черную густую тяжесть, которую, словно железную клетку, свалила на голову Апсихе первая ночь в баре, с трудом занимавшуюся улыбку и больные ноги уняла работа на корабле, свадьбах, куда она спешила, едва проснувшись и по звонку, напоминавшему, что ее ждет работа. Тот день и ночь, и сама свадьба были противоядием против тягостного бара. Сияющая на солнце речная вода, бритоголовый мойщик посуды Алан со злобно зовущими глазами, явно самими молодыми выбранная музыка, испускающая лучи совсем личных мгновений и этапов жизни, когда эти песни звучали, новая форма Апсихе — белая рубашка, черная бабочка и собранные волосы, покачивание корабля, передышка на палубе и ежеполучасовые признания в любви своему одиночеству и новой жизни. Только сердце Апсихе, нырнувшее в речную волну, неслышно плакало в замотавшихся в узел водорослях, мокрое и немытое.

Где бы ни работала Апсихе, — будь то презентация книги, открытие выставки, рынок, бар, корабль или полиция — везде было что-то, что ей очень не нравилось и чего она раньше избегала: мясо, праздник под парусами, алкоголь или торты, «непретенциозная» музыка или искусство, коллеги, успевшие привыкнуть к себе и еще чему-нибудь в этом, но не том же самом мире, потолок и стены, не вырождающиеся и остающиеся такими же всякий раз, не раздражающий и не вдохновляющий, не смущающий и бесстрастный характер большинства коллег, тонкости этикета и еще многое другое.

Ведь этикет, благородство, вежливое и изящное обращение так же многослойны, как и всё, чем люди меняются друг с другом. Существует какое-то фундаментальное уважение и благородство, которому в каком-то смысле наплевать на изящные манеры, потому что оно, благородство, лучше, чем любая вежливость, чувствует, как необъятны изящные манеры.

Ведь когда стоишь на каком-нибудь холме, описать который несложно, или в знакомом пейзаже, можешь даже не знать, что стоишь не только там, но еще и на острове, окруженном большой водой с большим миром под поверхностью, с большим миром над поверхностью и с большим разнообразием форм и скоростей своих собственных волн. Интересно, как же узнать, как определить самым точным образом, где находишься, чтобы не ошибиться, чтобы не измельчить, не раздробить целого. Чтобы не ампутировать контекст, без которого все обнажается и мельчает.

И то, что можно определить как обыкновенное лежание в постели, точно так же можно определить как проплывание сквозь самолет. Без всякой мистики, разве что расширив и оживив то, что порождает слова в голове. Просто та постель, в которой лежит человек, может быть в каюте подводной лодки, лодки, проплывающей сквозь обломки разбившегося корабля.

Самый обыкновенный рассказ о том, где мы, невозможен, как и всё, связанное с языком. Больший, а точнее — более просторный смысл словно обезвреживается, погружается в более мелкий, не столь судьбоносный и не такой гибкий. И большее благородство может разминуться с маленьким, может даже совсем уничтожить маленького полицейского на страже этикета. Благородная душа не знает и не узнает, чем прекрасно прекрасное мгновение или как ужасно пусть и относительное, пусть и условное вымирание. Потому что сам смысл красоты может увести язык неизвестно куда, провести мимо обломков неизвестно каких самолетов, открыть неизвестно какие острова. И та красота, которую язык не уведет так, чтобы ее смысл проявился чистейшим открытием, не стоит ничего. Разве такая чистая, так далеко зашедшая красота может заметить и оценить маленькую, мелкую, сквозь самолет не проплывшую и вообще не нырявшую красоту?

Точно так же и благородство — чем оно чище, тем презрительнее плюет на то, на что большинство считающих себя благородными не плюнет ни за что. Не плюнет именно из уважения к благородству, но не к тому непобедимому, а к тому облетевшему благородству, что сдается и продается, которое можно оспорить. Чистому же нет никакого дела до уважения и того, другого благородства. Благородный дух вызван уважением, которое так велико, что без труда гостеприимно обнимает и самые необъятные мерзости. Только такое уважение и такая вежливость, что прошли множество смыслов и тысячу раз потеряли ориентацию и давно забыли, где путешествие началось, что породило первое сомнение и какое оно, подтолкнули ее на этот путь.

Подвластная всем ветрам на чистом не художественном воздухе, Апсихе все же пару раз попала на сборища высшего общества, занимающегося творчеством. Первые имена так называемых писателей, так называемых театральных режиссеров, так называемых драматургов, так называемых создателей так называемого кино. Наблюдательную Апсихе, неожиданно приблизившуюся к уже успевшим отдалиться коллегам по искусству, охватило разочарование. Избалованность, лень, нечуткость, незоркий взгляд, погруженность в привычки, слабый нюх, нечуткие пальцы, искривленный слух — всем этим с огромной силой несло от так называемых признанных мастеров. Румынка — продавщица хлеба, соседка Апсихе по рынку, или португалец — продавец лосося, другие встреченные ею насельники неэлитных рабочих мест казались в семьсот раз более примерными студентами жизни. Ум их гораздо живее, а чувство скромности гораздо сильнее. Их с трудом собьешь с пути, потому что они чутче, бодрее, чем те, что привыкли к особости своей натуры. Прислуга и обычные прохожие на улице были гораздо более здоровыми существами, меньше пропитанными сомнительными критериями, догмами и убеждениями. Кроме того, а может — как раз потому, они казались Апсихе гораздо ближе, чем какой-нибудь знаменитый творец кино или какая-нибудь особо почитаемая сочинительница пьес.

Серость, пустота. И не профессии серые, а сверхчеловечность слишком мало сверхчеловечна. Даже слово не подходит — «сверхчеловеческий», чтобы определить тех, у кого вместо глаз ленивая слизистая подсветка, научившаяся видеть так, но ни в коем случае не иначе. У них была слабость — не уходить далеко с пути, на котором расцвели. После того как расцветут, они не мчатся дальше, в даль, о которой ничего не знают. Вместо того чтобы обзаводиться новым бутоном, они застревают у первого, зовут людей посмотреть, прославляют свой цветок — от страха, что он может оказаться лучшим и даже единственным их цветением. Какая низменная обида охватывает их всякий раз, когда цветок кажется кому-нибудь не таким уж особенным или, не дай бог, и вовсе малостоящим! Вместо того чтобы трезво решить, что посаженный ими цветочек, наверное, не был таким всеобъемлющим, чтобы взволновать даже тех, кому он кажется ненужным и зряшным, вместо того чтобы посадить новый цветок, который проник бы в душу некогда оттолкнувших, они злятся впустую. Да и проникнуть в души им зачастую хочется не обязательно для того, чтобы их возродить или освежить, в основном — чтобы подчинить. Если бы они знали или хотя бы твердо верили, что нет и не может быть цветка, в котором нет ничего вдохновляющего, что не может быть такой работы или произведения, в котором нет цельности, наверное, взяли бы и родились.

Ты, творец, должен быть великаном, что влечет окунуться в твое неизмеримое жаркое объятие, а потом без особых усилий заставляет с болью и презрением в сердце оттолкнуться от твоего межглазья. Не позволяй наблюдать за собой равнодушно и осторожно. А наблюдают за тобой так же, как ты творишь. Надежды не было бы, если бы ее не было. Но ведь есть, есть люди тех следов и тех теней, которые в состоянии задеть в душе наблюдателя как минимум все человеческие чувства, разве что кроме усталости от пребывания рядом.

Правда, благодаря тем людям у нее была возможность познакомиться с тем-другим деятелем культуры, однако встретила только одного профессионала — директора по прослушиванию.

Со временем Апсихе заметила, что она гораздо благосклоннее к женщинам, гораздо чаще обращает на них внимание на улице. И всегда чувствовала растерянность мужчин, когда о рядом находившейся женщине она громко говорила то, что они только думали, глупо полагая, что неприлично произнести это в присутствии другой женщины. Вообще, если бы кто-нибудь спросил Апсихе, какой пол ей кажется более интересным, она без сомнения выбрала бы женский. Может, потому что так хотела встретить близкого мужчину и потерялась среди миллиардов невидимых межматериковых мужчин. И потому что ей надоело в каждом из этих невидимых межматериковых мужчин видеть всемогущего, уже хотелось встретить всемогущего и ничего больше в нем не видеть. Надоели собственная вонь и холод, который гнал от нее каждое такое желанное лицо. В глазах тех лиц надоели вонь и холод, не замечающие ее, стоящую рядом, и замечающие бог знает какие трехмерные конструкции, которые ведь не полюбишь, как можно полюбить человека.

Когда Апсихе встретилась с уважаемой госпожой — директором по прослушиванию, она узнала, что, будто бы, если она хочет быть актрисой мира, она должна перевернуть вверх ногами все свое понимание и все свои взгляды. Странно, потому что Апсихе как раз решила сделать то же самое с пониманием и взглядами директора по прослушиванию. Перевернуть, смазать дно подсолнечным маслом и опять перевернуть. Директор говорила, что если Апсихе будет так себя вести (не будет участвовать в прослушиваниях, интересоваться делами актеров, смотреть фильмы, ходить по музеям, театрам, читать художественную литературу, новости, знать имена местных режиссеров и их работы, следить за работами коллег-актеров, ходить на фестивали и акции и, будто этого мало, не прекратит работу на рынке), то путь в лучшие мастера станет для нее невозможным. Однако Апсихе не согласилась с ней. Та со знанием дела говорила, что простейшая, примитивнейшая роль в самом ничтожном телесериале или мюзикле неизмеримо лучше, чем работа на рынке. Будто бы — живешь среди актеров, развиваешь навыки, получаешь бо́льшую зарплату и набираешь роли для CV. Говорила, что Апсихе совсем непрактичная и не реалистка. Что ее цели неадекватны, что она должна подчиниться правилам, что, если видит перед собой гору, должна начать взбираться на нее, а не топтаться внизу и не выражать неблагосклонность к горе и недовольство ею. С точки зрения директора, все то, как Апсихе думает и какая она, противоречит тому, к чему она стремится. Потому что Апсихе не интересны практически все мюзиклы, режиссеры, актеры, творцы, писатели, она хочет работать только с самыми-самыми, не тратя времени попусту, а между тем хлопочет на рынке!

Что касается рынка, то директор этого точно не испробовала и не знает, какое это чудо. Но есть главное, что не только не противоречит, но самой осью связано с тем, чего хотела Апсихе и чему нипочем все общие-конвенциональные-традиционные-правильные-индустриальные горы. Из ряда вон выходящий талант. Именно он, точнее вера в него, снимает значительность понятий «попасть в индустрию», «практический реализм», «играть — все равно где, лишь бы играть, чтобы заметили» и т. д. Потому-то и хорошо на рынке, потому и наплевать на сотни средних, каждый день происходящих прослушиваний. Она не знала как, но думала, что встретит своих людей и тогда-то будет.

Все же директор не оттолкнула Апсихе. Занятая как неизвестно кто, обложенная горами книг с тысячами актерских имен, улыбок и т. п. Но не оттолкнула. Апсихе говорила, что очень хочет, чтобы она была первым профессионалом, что-то в ней углядевшим и поверившим в нее. Однако директор строго велела Апсихе прислать откуда-нибудь записи фильмов и спектаклей, в которых та играла. Потому что не может довериться своим чувствам. Чтобы ни говорила Апсихе, это никак не связано с тем, как она работает на сцене и перед камерой. Апсихе пообещала прислать. Еще сказала, что если директор видит в ней только безосновательные амбиции, пустую мечтательницу и невозможную актрису, пусть так и скажет, чтобы не тратить попусту корабельное и рыночное время. Посвященная заявила, что так и думает. Но не только. Тогда Апсихе сделала ей рискованное предложение — поверить, что голая стоит завернутой в золотую мантию — заказанную искусством, сшитую на рынке, полежавшую за барной стойкой в луже текилы, доставленную на корабль, никем не тронутую, любящую несуществующее и обещающую все.

С двадцати лет Апсихе хотела ребенка. Думала, что если у нее его никогда не будет по вполне понятной причине (видите ли, для того чтобы он появился, надо с кем-то возлечь), то по крайней мере у нее будет ее ум, который может дать все. В той умственной жизни она совершенствуется, тоскует и ждет. Апсихе, Мать Птаха.

Может, и могло бы случиться так, как Апсихе планировала: появился бы Вожак, был опознан и пронзен. Конечно, если, после того как встретит и замахнется ножом (думала, что надо колоть в низ живота, чтобы не умер, чтобы только услышал нежность ее тоски; а может, и насмерть — думала, посмотрим), сама не умрет от удивления, что бродячий пес все-таки появился, как она и хотела. Может быть, что за всю жизнь не встретит его за пределами своего разума. И ничего. О сотне тысяч вещей из сотни тысяч и одной достаточно только думать, желать и воображать — зачем нужны оболочки? Совсем не надо, чтобы это как-нибудь исполнилось, может, оно задумано только для того, чтобы упражнять голову, а не чтобы результат вырисовался. Не будет ребенка и мужчины — по фигу.

Каждая жизнь — будь то желание ребенка, или корабль, или бар — каждая жизнь должна была быть для Апсихе вихрем отдельных, непохожих, независимых школ. Она не хотела слить их в единый раствор до сих пор бывших привычек и затей. Каждая отдельная жизнь должна достичь совершенства, а точнее — всесторонности, никаковости, всевременности и свободы. Каждая — чистая и прозрачная, со своими понятиями и главностями.

…

Интервью

Саке — торговка и прочая и прислуга на рынке.

Ак — некто Апсихе, условное целое личности.

Ак. Где ты сегодня работала, Саке?

Саке. Сегодня работала на рынке. Вчера тоже. Позавчера работала на корабле. Очень хотела, чтобы в тот вечер посуду мыл Алан, и надеялась его увидеть. Посудомойщиком был другой, африканец, полный болван. Но Алана видела. Оказывается, он живет на том корабле, как и еще несколько человек. Во время нашего совсем неплохого короткого разговора про корабль он почему-то упомянул, что в его каюте большая кровать. Вчера весь день на рынке — как на сотне крыльев. Работала одна, потому что коллега, продавщица-полька в отпуске с семьей. Так что я одна владела прилавком, работала тщательно, экономно (то есть не резала слишком много колбасы на пробу), крутилась быстро, заработала чуть больше, чем обычно по пятницам, весь день не сходила улыбка, предназначенная для каждого клиента. Важно научиться не смотреть с обидой на тех клиентов, что только пробуют и уходят, ничего не купив (заметила это в лицах других продавцов). Как подумаешь, какая разница, купят или нет, пусть делают, что хотят, елки-палки.

Всегда интересно, когда кто-нибудь подходит, смотрит на семь сортов копченых колбас на прилавке и спрашивает: «Они все одинаковые?» Вот еще, как же одинаковые?! Как же одинаковые, если уже одна форма так сильно отличается? Например, окорок «Танцы» — выглядит как окорок копченый, с нежным ясным запахом, розовый, красивый и дорогой. Дальше — очень вкусная и душистая колбаса с шиповником, называется «Мясной куст». Копченая колбаса «Бриз» с белыми кусочками сала и травами, в форме кольца, серая и подешевле, чем «Мясной куст». Тот чуть более тощий, поэтому его больше любят (хотя «Бриз» тоже пользуется спросом). Прекрасная тощая копченая колбаса под названием «Кальмар». Маленькие, яркие розовато-оранжевые колбаски с множеством точечек, по виду напоминают черные слезы, разметанные по красноватому от заката пляжу. Правда, они называются «Плач», и они подороже, кроме того, в них добавлены те же самые ягоды шиповника. И последние из копченых колбас — очень любимые и популярные сосиски «Голые воспоминания», длинные, с черным перцем и семенами тмина, очень высокого эстетического уровня. В составе всех колбас есть чеснок, он один из главных источников вкуса. Сделаны без консервантов, без красителей, без всяких искусственных добавок. Поэтому, когда весь день лежат на прилавке, особенно если день жаркий, на их шкурке кое-где появляются белые пятна. Но покупателям всегда говорю, что это — самозащита натурального продукта от тепла, а белеющие пятна — кристаллизующаяся соль, ни вкус, ни качество от этого правда-правда совсем не страдают. Таких хороших колбас, как у нас, в магазине найти совершенно невозможно.

Ак. Ну и разошлась, отвечая на один вопрос.

Саке. Поработала бы ты на рынке!

Ак. Пожалуй, рынок оставим тебе. Я хочу быть журналисткой. Скажи, о чем думаешь, когда я называю тебя «рыночной торговкой»?

Саке. Хочу быть продавщицей-совершенством. Совершенной — Никакой — без примет, без привычек, без слабостей. И постоянно учусь тому. Знаешь ли, что значит встретить в неожиданной обстановке кого-то, кто превосходит любого? Рынок — самое подходящее для этого место. Мне нравится быть на рынке с глубоким вырезом или вообще без какой-либо верхней одежды, только фартук. Я весь день радуюсь, весь день излучаю свет, добро и бесконечность.

Совершенная-всеохватная-настоящая продавщица в каждом покупателе-мужчине видит самую желанную мечту, а в каждой покупательнице-женщине — самую авторитетную женственность. И представь, что ты приходишь на рынок покупать еду, а тебя встречают с такой сильной энергией. Продавщица — это не работа. Я там — лично, самым личным образом, ни от кого не завишу, занимаюсь своим делом, превозношу своих покупателей. И для меня нет ничего важнее, чем превозносить их. Наэлектризовать рынок, создать такое поле общности, так утопить понятие работы в широких водах «человек лицом к человеку», что можно заплакать.

Ак. Вот и заплакала.

Саке. Я же тебе говорю, сколько в том величия. Сколько величия в том, чтобы сделать какую-нибудь вещь, как я — рынок, своей силой, близкой и родной, важной и неразменной кровью жизни в жилах. Не вырвать рынка из моего сердца никакими щипцами, только попробуй — убью! Защищу как обетованную землю-кормилицу. Сегодня в перерыве сидела с ноющими ногами на повозке и улыбалась стеклянному потолку рынка, совершенно расслабленная и свободная, неподавимая.

Ак. Пробовала красть?

Саке. Не только пробовала, но и украла. Вчера на рынке курила в перерыве на улице, была в своем фартуке, а в кармане — вырученные деньги, и увидела ободранного бомжа. Оно только что порылся в мусорных контейнерах нашего рынка и шагал прочь, сквозь людей, ничего вокруг не замечающий и не желающий быть замеченным, а еще менее того хотевший кому-нибудь помешать. Казалось, он был такой серый-серый. У меня появилась мысль, я бросилась вслед за ним и сказала: «Извините». Он обернулся. «Вы потеряли десятку» — и протянула ему купюру. Он не схватил, только посмотрел в глаза. Смотрел и будто спрашивал, почему я ему это говорю и почему так смотрю. Взял десятку пальцами как ничего не стоящую вещь, — если отнять, горевать точно не будет. И ушел.

А сегодня украла двадцатку и для себя. Мне почему-то кажется, что это ерунда, что мои цели и мысли о совершенной рыночной торговке и моя любовь к клиентам, энергия, которую в огромных количествах изливаю вокруг прилавка, куда важнее. И то, что зарабатываю на двадцатку больше, чем предусмотрено, — ерунда. Может, больше не буду красть. Посмотрим.

Ак. Можно сказать, что из глины своих данных ты вылепила другую скульптуру. Правильно ли, с твоей точки зрения, утверждать, что твоя творческая энергия никуда не делась, жива и свежа (даже больше чем можно предположить), только покинула привычную землю искусства? Просто в данный момент ты не крутишься среди людей искусства?

Саке. Прежде всего мне не понравилась интеллектуальная интонация вопроса. Знаешь, моей жизни это искусство, этот театр и это кино ни к чему. Совсем-совсем лишние, говорю совершенно спокойно. Слушай, мне так хорошо на рынке, где каждый продавец крупнее всех шекспировских «Бурь».

Слушай, я же не слепая, у меня есть глаза. Только слепой видит что-то в одном месте и не видит в другом, только слепой не разглядит в осле собаку, а в кусте шиповника — спину. Здесь у нас, на Стеклянном рынке, есть абсолютно всё: самый высокий юмор (коллега португалец из рыбного отдела подходит к соседям коллегам из сырного отдела, в приятном соседстве с которыми работает уже пять лет, и спрашивает, не продадут ли сыра), мудрость (мысли торговки колбасами и хреном о никакой рыночной торговке), боль (после вчерашнего дня сегодня весь день болят стопы). Здесь есть всё, беды не знаю и не вижу смысла творчески выдумывать обстоятельства, чтобы достичь той или иной цели. Правда, вчера приходила дочь управляющего рынком, но я не видела ее (наверное, была вся в покупателях). Она тоже не много увидела вокруг — слепая, как щенок. Торговец хлебом говорит, что он ее хороший друг. Ну, раз торговец хлебом говорит, значит, знает.

Ак. Как начинается день на рынке?

Саке . Со склада. Пропитавшегося плесенью, под громыхающим железнодорожным мостом, просторного и влажного, с холодильной комнатой для сыров (соседских) и морепродуктов, колбас и прочих вещей (наших!). Там вместе с коллегой складываем на тележку нужные инструменты, товары и везем на рынок минут десять. Одна тянет тележку, а другая присматривает за ящиками, чтобы те не слетели на кочках и на краю тротуара, потому что тележка без бортов. Я всегда тяну быстро и твердо, хотя однажды на повороте пара банок слетела и разбилась — думаю, коллега недосмотрела. Как вытру и приведу в порядок прилавок, включаю прожектор для освещения колбас, подметаю пол на нашей территории, развешиваю на крюках колбасу, вытираю проспиртованными салфетками стол, доски, ножи и весы, раскладываю, рассортировываю колбасы, ставлю банки с хреном, хреном со свеклой и огурцами. Включаю весы, расстилаю на столе красивую, белую, шуршащую упаковочную бумагу, часть ее складываю пополам и разрезаю ножом (в целях экономии — для небольших покупок), потом у соседа слева, торговца хлебом, покупаю буханку хлеба (мне нравится золотой со шпинатом или особенно вкусный оливковый хлеб с семенами тыквы), а у соседей справа, торговцев сыром, — кусочек сыра. Это — моя еда на день, и я всегда приношу на работу большую бутылку ключевой воды, набираю утром у дома. На острове много родников чистой воды.

Ак. Что ты думаешь о деятелях театра, кино, актерах? Ведь это частица твоего прошлого. Может, и будущего.

Саке. Я — актриса? Не помню. Не знаю, не знаю. Может так случиться, что больше никогда и ничего не сыграю. Но не заморачиваюсь. Я теперь продавщица, клянусь своими руками и фартуком, забрызганным свеклой, что мне наплевать, если никогда больше не войду в круг людей искусства или культуры.

У меня есть рынок , а это сейчас — мое все. Потому что если уж я здесь оказалась, так люблю до боли. Как со всеми людьми, которых довелось встретить. Если уж встретила, никогда не перестану поклоняться им в прямом смысле этого слова и помнить, что они — беспредельны. Изо всех сил постараюсь их в том убедить, если сами не знают или не помнят. Тому, о чем сейчас сказала, только начинаю учиться, раньше такой не была. В жизни не назову себя мудрой, разве что с иронией. А если когда назову, будь добра, пни мне со всей силы ногой в живот. Пнешь?

Ак. Договорились. Со всей силы. А если будешь беременна?

Саке. Тогда — еще сильнее. От этого нутро только окрепнет.

Ак. Расскажи еще об актерах и о себе.

Саке. Вчера впервые со дня своего рождения в этой стране случайно попала к актерам. Едва приехав на остров, узнала, что здесь есть такая компания, которая объединяет небольшое сообщество актеров острова. Эта компания единственная, и я автоматически записалась туда. Правда, признаюсь, участвую в ней совсем тенью, ничего не читаю, не интересуюсь, нигде не бываю, никуда не пробовалась, даже взносы не заплатила (потому что не было ни гроша, ни его окатыша), чтобы мне присылали извещения с новостями или будущим художественными проектами. Так или иначе, раз в месяц всем членам компании присылают приглашение встретиться в одном баре. Я их все пропустила. Хотя и было немножко любопытно, но как-то не тянуло. Вчера, пока работала на рынке, подумала, не означает ли это мое нежелание близости к актерам одной слабости: раз я не являюсь известной и признанной местной артисткой, то и желания быть в кругу коллег нет. А если бы я что-то уже сделала, то с удовольствием мчалась бы на встречу, чтобы насладиться собой, вернее — знанием других о моих достижениях.

Так что не только по этой причине, но и из любопытства я взяла и поехала туда. Войдя, увидела длинный стол, много галдящих молодых людей, рассевшихся по скамьям, кусок яркой ткани с названием компании на стене. Совершенно спокойно прошла и села. Как-то естественно устроилась в стороне, у бара и наблюдала за их лицами, поведением и талантами. Заказала бутылочку алкоголя (все еще не нашла любимого, видимо, самой придется придумать). Затем — вторую. Знаешь, при виде братьев по прошлому сердце не вздрогнуло, они мне показались совсем плоскими, правда — как лист, хотя видела красивые лица и жесты, но ничего, что хоть немного напоминало бы всеобъятность того дня на рынке.

Их яркие новомодные тряпки, макияж, жирный блеск волос, их шутки, флирт, серьги, движения широким плечом не тронули моего сердца. Значит, я — не одна из них, актеров, перспективных, молодых, очаровательных красавцев. Я — с рыночными торговцами, а не с этими фигурками из ускоренного мелькания кинокадров. Я — продавщица с рынка, стремящаяся к совершенному — никакому — состоянию рыночной торговки, и достигну его.

Ведь они — актеры, черт подери, и ни один, ни один (ну, может, один-другой) даже не заметил, что я пятнадцать минут не отрываясь глазела на них. Так где же то вечно чуткое актерское внимание, чувство окружающего пространства, стремление впитать законы окружающего мира? Я конечно не слепая, у меня ведь есть глаза: были очаровательные черты лица или беззаботные жесты, гримасы, красивые взгляды, тела, как нарисованные, проблески юмора. Но его струйка еле сочится наперекор их ярким, галдящим, второсортным винам.

Я — актриса? Не помню. Вижу себя в трудах, на киноплощадках, на сцене, но не вижу себя пьющей чай с интеллигентами. Иными словами, вижу половину себя. А постоянное игнорирование почти всех источников искусства показывает и отношение к культуре. Не знаю, не знаю. Сидела там, у бара, в двадцать раз перезашитых и опять порванных старых брюках (кстати, они всё рвутся на правом колене, там никогда не зашиваю), почти метр восемьдесят, широкоплечая, с сильной спиной (от подносов с фужерами, тарелок, из которых ели господа, и ящиков на рынке), в поношенной куртке с грязным воротом, свитере десятилетней давности (одном из мамой отданных), вся потная, с грязными, давно не стриженными ногтями и руками, отдающими колбасой, ноющими от стояния за прилавком ногами, лохматыми жирными волосами, ради рынка накрашенным и за день потом смытым лицом. Ну, если это — актриса, тогда самая лучшая, которую именно потому никто ни сейчас, ни потом не зовет и не замечает. А если кто ее и позовет, то случится переворот, все в тридцать раз сильнее сотрясающий и меняющий.

Не вижу себя на вершине сценической карьеры, не вижу себя среди других альпинистов или горных королей, ближе большинства которых мне корабельный посудомойщик Алан или Васку, танцующий со скатертью, или сосед-индус, каждый день выходящий в свой садик и громко кричащий, пока кто-нибудь не введет его в дом.

Ушла из бара и поехала в город. Купила четыре бутылочки алкоголя, отправилась в центр города искать Вожака, шла с места на место, потихоньку потягивая из рюкзака. Неплохо было только в гей-клубе, решила, что каждую пятницу или субботу буду туда ходить. Там обстановка показалась самой теплой. Самой теплой, потому что никто ко мне не лез, могла спокойно, со стороны наблюдать за похотливостями. Подумала, что существуют всякие ночные и стриптиз-бары, кабаре, ой сколько притонов еще предстоит обойти!

Вчера на секс-улице заглянула в варьете, местечко, обитое бархатом и с эротически настраивающей музыкой; должна признаться, там я обнаружила кое-что свое: тот красный свет, полумрак, одиноко пьющие люди (и я в их числе), все время неожиданно попадающиеся особи, полные эротических капризов, проплывающий мимо транссексуал на высоких белых каблуках и т. д. Меня многое влечет. Но больше всего — женщины, мужчины и животные. Вожак, где и почему еще не?

Ак . Вчера куртизанка вернулась домой одна?

Саке. Ну конечно! Одна-одинешенька, сегодня рано вставать, с семи — рынок. Ладно, раз уж заговорила о куртизанке, так расскажу. Хочу продаться. Видела в кино, как какому-то богачу продали невинную девушку по какой-то очень хорошей цене. Так я подумала, знаешь, было бы интересно. Понятно, не ради денег. Нашла в интернете агентство и написала в администрацию письмо, попросила информацию. Ситуация у меня такая: хочу побыть одноразовой проституткой, я одинокая и нетронутая, хочу найти клиента, гурмана любви и в то же время социально и общественно стабильного, способного заплатить кругленькую сумму за невинную девушку. Было бы совсем неплохо. Может, окажется, что тот клиент и есть мой Вожак. Если, чтобы его встретить, надо это сделать — пожалуйста. Агентство мне не ответило, хотя я писала, что я совершеннолетняя и знаю, что делаю, никакого психологического краха точно не будет. Еще подумала, что было бы хорошо, чтобы это было нелегально, тогда довелось бы побывать в тюрьме. Ну да ничего, для тюрьмы при случае найдутся другие способы. Правда, не написала в то агентство, что у меня нет никакого реального успеха у мужчин, что они меня боятся, будто я больная. Знаешь, подумалось: а может, я случайно и в самом деле больная?..

Ак. Как ты думаешь, почему ни один мужчин не забрал тебя себе?

Саке. Честно говоря, меня брал каждый встречный, кто хотел меня хотя бы настолько, чтобы протянуть руку и взять, увести и зажечь. Таких было ни больше ни меньше — ноль . Почему? Может, когда-нибудь отвечу, спустя еще пару новых жизней. А может, уже ответила в этом интервью. Чем скорее появится Вожак, тем лучше будет для всех, тем меньше вероятность, что к тому времени я уже буду больна СПИДом. Что скажешь, Ак?

Ак . Ну смотри, из этой жизни, жизни твоего клиента, уже сложились две совершенно отдельные жизни: страстей тела и рыночной торговки.

Саке. Ой, не знаю, давай не делить так жестко. Честно говоря, я хотела бы совсем потеряться между жизнями, потерять им счет, задыхаться от их обилия и опять восстановить дыхание только ради их множества и шири. Есть только одна жизнь. Моя.

Ак. Ты довольна?

Саке. Со всех сторон совершенно восхитительно довольна и со всех сторон совершенно восхитительно недовольна. Как всегда-всегда-всегда. Вожак. На улице громко лает дождь. Слышишь?

Ак. Что еще можешь добавить?

Саке. Ничего.

Ак. Спасибо.

Саке . Спасибо.

Однажды Апсихе сидела дома, слушала, как жена вопящего индуса поет в садике колыбельную для маленькой девочки, и думала, как бы еще потренироваться быть человеком. И поняла, что для нее всего более чуждо и неактуально то, что, в сущности, для человека ближе всего: дифференциация полов и их совместность. До сих пор всю жизнь для нее существовал только цельный бесполый человек, чьи черты, натура не могли разделиться на пол и пол. Почему же их два? Где тут собака зарыта? Что это? Кто такие мужчины? Ну если они сами не хотят ей объяснить, она настигнет их там, откуда не убегут. Напевая перекошенным голосом и с дрожью в сердце, она стала думать о конторах, где могли бы бывать куртизанки.

На следующее утро она с группой официантов ехала в свободное время за город устраивать свадьбу под открытым небом на большой вилле жениха. В тот день Апсихе очень нравилось работать, нравилась летняя погода и очень вкусная праздничная еда, которую и работники могли чуть-чуть попробовать. Весь день раздумывала о том, как бы поскорее затеяться с мужчинами.

Ночью Апсихе ехала на маленьком автобусе домой, смотрела в окно и улыбалась. У нее в руках была местная газета с криминальной хроникой. Там было написано: «Такой-то мужчина полдесятилетия тайно держал свою дочь, одну из пятерых детей, под замком в подвале дома, принадлежащего его семье, и прижил с ней четверых детей, все они родились нездоровыми». Апсихе, как всегда, когда узнавала что-нибудь похожее, хотела найти того человека и побыть с ним с глазу на глаз. Другое сообщение гласило: «Такой-то девочке в небольшом городке отрубили голову мачете. В ночь совершения преступления подозреваемый был одет в ослепительно белую форму официанта. По утверждению знакомых, он очень жизнелюбив, его ценят работодатели, он всегда в приподнятом настроении. Мужчина в одиночку растит трехлетнего сына. Как он сам рассказал следователям, на месте преступления та девочка спрашивала, будет ли ей больно. Он признался, что отрубание головы его возбудило, поэтому он попросил девочку расслабиться, велел ей смотреть ему в глаза. Если она закрывала глаза, преступник вновь и вновь повторял: „Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза“».

По описанию девочка очень напомнила Апсихе знакомую. Давнюю подругу, с которой не расстаться с легкостью и которую не отдать. Апсихе видела от нее много добра, потому, наверное, после этого события было так больно. Но это было событие. Апсихе думала: все же нашелся мужчина, который желал хотя бы так ничтожно мало, чтобы взять и отрубить голову. Только это ей и понравилось на самом деле. И еще тот факт, что у палача есть трехлетний ребенок. Может, это взаимосвязано, думала Апсихе: сумел отрубить девочке голову, потому что умеет общаться с детьми.

Однажды недушным и безветренным вечером Апсихе с огромным волнением в груди постучалась в двери одного небольшой конторы.

Это была красивая квартира с высокими потолками, и люди, которых она видела впервые в жизни. Встретившая ее компания из трех человек стала троицей для Апсихе, а новая работа и новая деятельность — новой большой школой, несомненным великаном с невообразимым теплом объятий и нежностью рук. Новехоньким великаном, севшим на корточки и зовущим к себе с улыбкой коричневатых зубов, — Апсихе бросилась к нему в руки, едва троица приоткрыла двери конторы. Как к лучшим в мире маме или папе, словно после долгих блужданий в снегах, почувствовала запах теплого ночлега.

Контора этой троицы научила Апсихе тому, с чем до сих пор всю ее жизнь расходились каждая игра в «как можно больше разных смехов», пути самосознания и цели. Научила тому, что сделало ненужным любой творческий процесс в прошлом и призвание вообще, оценки и амбиции и что навсегда необратимо изменило отношения с окружающими. Одновременно она необыкновенно звонко и точно призвала каждый из своих потенциальных талантов или способностей и принялась соединять их в воедино. Однако на этот раз не только ради пустой однократной выставки искусства, но сущностными шагами приближаясь к школе человечности, к так ею желанному вырождению разума. То, что здесь реализовала Апсихе, было самым личным жестом, фундаментальной общностью, четвертым членом в семье смерти, жизни и одиночества. Сущностные шаги, не сделав которых, человек или сверхчеловек стоит ни больше ни меньше, как только котлеты, приготовленные из лягушачьего мяса, пропитанного самой грязной водой. А те сущностные шаги — земля живительной силы и любовь теплая, как рот.

С самого начала троица буквально приковывала внимание Апсихе деформированными и яркими деталями внешности, умом, который уже пятнадцать лет трудится в направлении невытруживаемой вещи — физического человеческого акта, и глазами, изо дня в день направленными на тело человека. И ртами, изо дня в день использующими слова, обычными людьми произносимые в тысячу раз реже, и мыслями, в тысячу раз реже приходящими в головы обычных людей. Эта троица, устроившаяся в своей с первого взгляда сияющей, однако пахнущей какими-то невообразимыми физиологическими запахами конторе, из всех людей, за жизнь встреченных Апсихе, была ближе всего к той такой дорогой для нее, хотя и до сих пор почти непознанной вещи. Ближе всего к наиблагороднейшему благородству, мудрейшей мудрости и чистейшей чистоте. Ближе всего к встрече теплых тел.

Апсихе провела с троицей почти три часа, лучшие часы за долгое время, полные интересного разговора, смеха и взаимного любования. Она совсем не удивилась и не смутилась, когда ей предложили поднять платье, потому что хотели увидеть ее ноги, когда поинтересовались, нет ли у нее шрамов, пирсинга, татуировок. Не смутилась, когда попросили показать, как выглядит ее грудь, и сбросила платье.

Троица сочла ее старше, чем она была на самом деле, потому что, как им казалось, мышление Апсихе было зрелым. Также немало удивлялась тому, что Апсихе, по крайней мере, кажется идеалисткой. Но больше всего троицу удивляло, а поначалу казалось невероятным то, что Апсихе пришла неизвестными продувными путями, но совсем не ради денег, и что она никогда раньше не занималась чем-либо похожим в других конторах или самостоятельно, что без долгих поисков нашла себе первую попавшуюся троицу. И ради чего? Под влиянием ничем не прикрытого предчувствия! Полный абсурд! Психичка!

С самого детства характеру Апсихе не хватало одной широко распространенной черты. Сначала, когда еще была совсем девочкой, терпела из-за нее обиды, но со временем это помогло намного серьезнее и безогляднее участвовать в жизни людей, безоглядно надеяться на все, чего можно и надо ждать от людей. Она никогда не остерегалась людей, потому что никогда не сомневалась в них. И по очень понятной причине. Она верила в неуязвимую прочность себя самой и своей аутентичности и потому не чувствовала опасности, что другие могут как-то повлиять на нее. Поэтому и при встрече с троицей ей и в голову не пришло осторожничать, подозревать, беречься и прятать какие-нибудь свои слабости. В самом деле, почему человек должен опасаться человека? Все, что оказалось в руках другого, всего лишь ты. И ничего больше. Вот почему смерть совсем не должна страшить — потому что все с тобой не умрет. Именно это неверие в то, что новая работа может как-то повредить ее всеохватности, позволило Апсихе набрать столько пользы в положении куртизанки. Именно она была основной и все другие поглощающей причиной, по которой и троица, и мужчины сразу полюбили Апсихе.

Апсихе в деталях рассказала троице свою жизнь, троица слушала с блестящими от удивления глазами и, вполне возможно, как подозревала Апсихе, еще и упивалась не каждый день случающейся компанией. Но важнее всего, что таким же огромным удивлением светились и глаза Апсихе, пожирающие по утрам каждого члена троицы. Потому что бизнес троицы казался Апсихе пропитанным таким же освежающим вдохновением, каким она сама могла стать для троицы и мужских желаний. Троица хотела еще больше увлечь и так очарованную Апсихе и заметила, что артистке такой опыт будет полезен. Члены троицы также сказали, что искусство — не чуждо и им, что они считают себя «не пустыми», «не испытывающими недостатка в харизме», «живыми и любознательными» людьми, «постоянно ищущими ответы и на те вопросы, у которых ответа нет». Но на самом деле троица даже не представляла, как жидко она прославляла свою контору и сколько вдохновения Апсихе находила в этой деятельности. И как сильно она ждала встреч с вытоскованными, но вечно не шедшими мужчинами. Которые, может, хоть сейчас не обойдут ее стороной и приблизятся.

Так Апсихе опять стала транжирить время, создав еще одно — новое время, которое, как прекрасно знала с самого начала, врежется ей в память и постарается напомнить о себе в самые темные и самые светлые периоды будущей жизни. Может, вызвав улыбку, а может — застучав копытами.

Осмотрев тело и лицо Апсихе, троица нашла в ней высокий класс красоты и эротичности. Они выразили радость, что Апсихе искренняя, и не скрывали, что и сами они — необыкновенно искренние люди. Тут же пожаловались, что часто страдают и терпят обиды, потому что большинство окружающих зачастую бессовестно пользуются их доверчивостью, бесконечной неэгоистичной любовью и заботой.

Ни эта троица, ни Апсихе тогда не знали и не предполагали, каким проклятием станет ее уход из конторы. Что в течение дозволенного времени воспоминания об Апсихе будут портить каждую будущую встречу с новыми потенциальными куртизанками. Апсихе уйдет так же неожиданно и естественно, как и появилась. И окрасит сажей будущую обыденность, пока не появится другая психичка или соломенная душа. С другой стороны, можно ли замазать сажей сияющую контору? Нет, наверное, она будет сиять до конца дней своих.

В тот первый вечер знакомства троица не торопилась попрощаться с Апсихе. Уйти собралась сама Апсихе, и только потому, что не хотела отнимать у них их дорогое время. А они совсем не торопились, улыбались как дети, как дети расспрашивали улыбающуюся Апсихе и смотрели на нее как на лучшее воспоминание прошлых лет и воплощение самого светлого видения о будущем.

Договорились, что троица дождется, когда им позвонят хорошо знакомые мужчины. Тогда Апсихе встретится с ними, и будет видно, что и как. А «что и как» должно было прекрасно сложиться, потому что Апсихе собиралась и здесь работать недолго, хотела как можно быстрее — для тренировки человечности — получить самую высокую оценку и быть самой желанной возлюбленной. Итак, хотя жестяная коробочка опыта почти совсем пуста, Апсихе должна всячески понравиться джентльменам со зрелыми телами и душами, уже далеко не детям.

В свою очередь Апсихе очень интересовали те мужчины. Она думала, что одна из ее, родившейся такой, какой родилась, обязательных жизненных задач — доставлять удовольствие мужчинам. Что ж, земля живительной силы, принадлежащая троице, была самой что ни на есть прекрасной возможностью начать эту задачу осуществлять. Так как Вожак дурачился и не появлялся — наверное, нашел какое-нибудь занятие, вдохновляющее самозабвенность, — Апсихе могла встретиться с теми, кто заплатил и потому, может, не захочет отшатнуться от нее, как те другие, трусы. Кроме того, она должна была встретиться с женатыми мужчинами, которые, наверное, не ходят на концерты, имеют детей, как минимум, в два раза старше нее, обычно они остаются тайной, их облика она себе не представляла. Ждет не дождется, когда сможет их увидеть, потому что ведь, думала, во время такого свидания случается не только физический акт, но и разговоры, пусть коротенькие, так что Апсихе надеялась услышать об их жизни, семьях, путешествиях.

Пожалуй, самым красивым и правильным Апсихе казалось то, что теперь возможность обладать ею предоставляется не тем, о ком раньше мечтала в тоске, не тем, кто талантливее и красивее других, а тем, мимо кого она проходила не обернувшись. Ей это напоминало лекции в лучшем университете человечности — слиться с теми, чьи на первый взгляд отвратительные прикосновения, или вызывающие дрожь отвращения глаза, или мгновенно отталкивающее тело на минуту-другую должны были стать желанными. Нежеланных мужчин нет, думала она, это выдумка, что не каждый полудурок в тысячу раз благороднее Вожака. Теперь сможет отдаться всем мужчинам, когда-либо отвергнутым мысленно или словами.

Тело будет учить голову науке сердца — неохладимому теплу рта.

И это их — мужское — воображение, их неоднородное, неоднодонное невообразимо прекрасное воображение! У нее будет возможность краешком глаза заглянуть в их мечты! Конечно, надо будет очень постараться быть такой, чтобы они захотели признаться ей в хотя бы маленькой истине, она должна будет стать бесконечно близкой. Быть их подругой, подругой, для которой нет ничего важнее, чем улыбка друга! Апсихе обнимет их, обнимет каждого, не потеряет никого, нежно прижмет, переберет пальцами волосы, кончиками пальцев погладит лицо, губы и плечи, обнимет, как мать, дева, как женщина, как человек, как сон, чтобы они заснули или протрезвели, или чтобы не забыли передать нежность дальше.

Так думала Апсихе и поняла, что в данный момент нет на земле более подходящего для нее места и более подходящей для нее троицы.

Возвращаясь после визита к троице, Апсихе думала: что же такое совершенная куртизанка? Совершенная куртизанка — это абсолютно свободное тело. Как можно менее зависимое от головы и чувств, но полное непредсказуемой витальности. Совершенная куртизанка танцует для клиента каждым кусочком и косточкой своего тела, впивается ему в губы, в зубы, в нёбо, перебирает все неровности языка, блеет, как овца в течке, или замирает, как никто, и призывает его к себе сладострастнейшими глазами всех женщин, она трется и трогает, а ее стоны значат только родильный крик или смертную агонию.

Совершенная куртизанка еще не встретила Вожака.

Совершенная куртизанка — это та, которая заставляет полюбить ее чисто и глубоко, всем сердцем.

Вот для чего теперь будет жить Апсихе.

Ну конечно, берите все, все кому не лень, берите, хватайте, покупайте, тяните, все, кроме Вожака, кому единственному Апсихе отдана с неизвестно каких пор, безусловно — но берите, не стесняйтесь, если у вас нет денег и удачи забрести туда, в землю живительной силы, где царствует троица, тогда в лесочке, на ветках, в гостиничной кровати, в квартире, берите, лижите сахар, голубочки, лижите сахар. Голубочки.

Вот ради кого теперь будет жить Апсихе. Вот кто теперь, будто великан крошки в своей ладони, вмещал все ее таланты и все желания.

Основной чертой Апсихе была изменчивость. Когда ты — никто из всех. Когда дом — нигде из всего. Когда испытывала то, чего — раньше уже слышала — ей не хватает, не чувствовала ничего особо нового. А когда осуществляла свою задачу — не в наполненной замечаниями определенности всезнающих придурков, цитирующих книги, — она избегала изменений, расширяла то, что было, до размеров того, что случилось.

Мера ума Апсихе была либо неуловима для глаз окружающих, либо просто не существовала. Они постоянно хватали друг друга за грудки, потрясали основы и выбивали землю из-под ног, пока, наконец, Апсихе привыкла к этому. Если и подозревали что-то, если кто-то замечал, какая тонкая у Апсихе душа, то максимум считали, что она мечется, не находит себе места или не может сосредоточиться. Хотя на самом деле это была не потерянность, а левитация. И металась Апсихе только в одном случае — когда искала, с кем можно было бы поговорить так, как она представляла себе разговор с человеком. Она больше не умела обладать основой и, когда ценители творчества или знакомые словом или взглядом называли ее жесткой и сильной, только молчала или печально вздыхала — только всплескивалась в своем летучем песке, своей левитации. Апсихе больше не знала, как можно обладать основой, характером, мнением, больше не знала, как говорить и понимать, не знала, как можно подчиниться, успокоиться и подняться. Потому что стремилась к тому и жаждала. Больше не знала, как бороться, видеть и слышать, как молиться, бояться и ждать, больше не умела ни быть новой, ни оставаться прежней. Не умела испытывать боль или усталость, не умела просить, давать, сдаваться.

Но никому это и в голову не пришло бы, люди только улыбались Апсихе улыбкой непонятной очарованности, хвалили то одно, то другое, называли тот или иной ярко сияющий признак ее здоровья или нездоровья, гремели дифирамбами своим неизвестно каким образам, которых в Апсихе на самом деле не было. Ведь людям свойственно набрасывать как покрывало свой любимый образ, сколоченный самолюбием, или, для разнообразия, его отсутствие — на голову тех, кто тянет их за язык души поболтать.

Для того чтобы выродился мозг, чтобы вылупилась не новая жизнь, но сам вылуп, надо было многое сделать. Когда Апсихе уже была в дороге, каждое брошенное людьми ничтожное или точное замечание, не связанное с ее такой желанной больницей, с запечьем разума, с горами, где ей будет так хорошо находиться и дышать перед подъемом в следующую больницу, каждое замечание, не связанное со всеми песчинками этого летучего песка, — дифирамб, панегирик глупости и ее оценка — сердили ее, или заставляли плакать, или смешили, или она просто не улавливала их на слух и использовала только для того, чтобы увидеть, какая она маленькая, если ее называют такими глупыми именами — девицей, гением, жаворонком будущего, сверкающим талантом, человеком. Ведь нет более плоскомозгого выражения, чем «невыдающиеся способности». Разве что «особые способности», «глупец», «гений» — это тупость, а не оценка. Такие понятия нужны только для самых неинтересных на свете разговоров.

Но люди разговаривали с ней, их тянуло быть вместе, и мужчин, и женщин притягивал мозг ее красоты. Потому что она научилась великой прозрачности. Только слепой не видел ее врожденного дара и только слепой не видел, что этот дар только так — волосатики, только указание, часть тела, а не какая-то суть дифирамба. Ее черты не стоили и полграмма самого звонкого дифирамба. Ведь люди склонны видеть, куда ветер дует, но не того, кто шевелится, чтобы расшевелить то, что зачинает ветер. Самая настоящая слепота — сравнивать кого-то с более ничтожными, ну хорошо, условно более ничтожными, относительно более ничтожными, только для того, чтобы назвать его более выдающимся, чем те, другие. Просто глупость без глупости, занятие для отбросов и самых неинтересных собеседников. Апсихе была богатыркой только потому, что какие-то идиоты оценивали ее рядом с отрядом малышей, ну хорошо, условных малышей, относительных малышей. Потому что идиоты считают великой мысль, что самый длинный карандаш — это точно, наверное, видимо, почти бесспорно, честно говоря, не тратя слов попусту, самый длинный карандаш. Каким же еще бо́льшим идиотам-отбросам это может быть интересно?

Ну же, придурки, положите, пожалуйста, этот самый длинный карандаш рядом с воздушным карандашом или воздушным не-карандашом и сравните. Мы вас слушаем, ждем комментариев! Что скажете? Придурки остаются придурками. Ведь между карандашом и воздухом нет ни одного отличия, разве что одно — никакое. Почему же вы не можете вдохнуть самый длинный карандаш так, как вдыхаете воздух?

Так вот, придурки, когда сможете вдохнуть тот самый длинный карандаш, как воздух, тогда назовите его ничем — которое становится чем-то между карандашом, воздухом и придурком, достойным пинка в задницу за то, что тратило время на превращение из прекрасного карандаша в газ, которого вокруг и так достаточно, а деревья, из которых карандаш выточен, — дорогие, и кивните, чтобы оно тут же из карандаша превратилось в театральный занавес, новый, красивый, пахучий, потому что дорогой. Даже крошечный деревенский театр расцвел бы необыкновенно, если бы у него был занавес, например, там, где нет никакого деревенского театра, зато старушка с тройной спиной мерзнет зимой, и, пока внуки не согрели ее дареными перинами из пуха, содранного с собственной кожи, она могла бы отдохнуть под театральным занавесом, новым, красивым и пахучим. И, может быть, старушка с тройной спиной отогрелась бы от застарелой синевы ногтей, взяла бы тройную спину и превратилась бы в новую, красивую и пахучую бациллу бархатной проказы, вызвавшую невиданный ежедневный хаос, в котором бациллы проказы поедают друг друга, а последняя заглатывает себя саму. И исчезает болезнь с нахмуренными гноящимися бровями, а выздоровевшие люди, лучащиеся духовностью приветствия, обнимаются посреди улицы, шлют открытки, и уменьшается количество рабочих мест.

Апсихе начала чувствовать, сколько и какого воздуха там, за глупыми творческими реализациями и самореализациями, горячившими в прошлом. Если бы больше ничегошеньки не создала в жизни, ни одной роли, ни одного предложения, если лишилась бы ног, если было бы изуродовано лицо — пусть. Она начала чувствовать, что больше ничего не хочет. Что ничего нельзя изменить. Потому что всего уже достигла без стремления, пожелала без желания, мысленно уже обзавелась своими площадками для игр. Нет ни малейшего стремления или, точнее, ни малейшего неудовольствия. И все потому, что у нее не было ради чего жить и что терять. Раньше именно неудовольствие заставляло Апсихе двигаться вперед — ей не нравилось, что она талантлива и никто об этом не знает, поэтому сломя голову ринулась скалолазить в искусстве. Теперь все изменилось. Не осталось неудовольствия. Теперь любая поза, цвет, вид материала, плотность и твердость, пропорции, чистота и тени от человека в равной степени волновали и тревожили ее, и ей в равной степени было наплевать на фигурки. Как чудесно меняется мир, в котором нет иерархии второстепенных вещей. И какая чушь — неверие в полноту настоящего. И какой великий надсмотрщик эта чушь. И какие детские эти речи. И как мало мы зачастую понимаем, сколько умников может крыться в глупце.

Апсихе бралась за любую деятельность, не ища никаких категорий и различий, не опасаясь тенденциозных социальных, религиозных, принципиальных, этических, сущностных, внешних и внутренних смыслов. Такими смыслами полна каждая подворотня, но ни в одной подворотне даже из самых уважаемых уст Апсихе не могла узнать, что есть что на самом деле. Только отделившись в странном одиночестве, в котором один человек и один король, и это один и тот же человек, она стала видеть больше, чем видят другие.

Увидела, что каждая встреча с мужчиной может быть огромным актом чистоты. А каждая рука, описывающая хохот живительной силы в Апсихе как достойный порицания, только затягивает узел на своей гноящейся страсти. Потому что описанный ужас всегда указывает не на что иное, как на писавшую руку. Тогда выходит, что ужас ни на йоту не дальше руки, пишущей «ужасы», или языка, их произносящего. И ужасное ни на йоту не больше ужасного говорящего.

Зачем наворачивать ненужные круги сомнительной направленности, зачем тратить время в надежде на неизвестно какой вред неизвестно кому, тем породить и создать его, а тогда — верить в возможность высвободиться из этого еще недавно самими же созданного вреда и браться за освобождение от неизвестно чего неизвестно зачем. Смешно, смешно, смешно! Ведь ценность примеров совершенно очевидно ничтожна. Конечно, эта ценность незаметна и, значит, ни мала ни велика. Веру надо отпустить. Верить, но не вылизывать, а отпустить веру. Когда отпустишь, можно потирать ладони и хватать новую веру. Пусть и самую что ни на есть противоположную прежней.

На что могла положиться Апсихе в случае физического акта с незнакомыми мужчинами и женщинами больше, чем на свое единственное близкое — на что-то, что можно назвать позицией никаковости или верой в любовь, безграничной и не зависящей ни от чего, от каких бы то ни было теорий и опыта — своего и чужого. Апсихе могла размышлять сколько угодно, но в конечном итоге при встрече с мужчинами она больше не интересовалась собой, она хотела уделить как можно больше внимания их счастью. Хотела, чтобы свет, которым ослепит и согреет тех мужчин, не знающих, что покупают за деньги, был как можно более долгим и надежным, чтобы они зверски зарядились, небесно успокоились, смертельно отдохнули. Ни капли злобы, ни капли неудовольствия, ни капли усталости от жизни, ни капли блужданий, ни капли незнания, ни капли усилия не могло быть в тех обстоятельствах. Только произведение, создание двух, которое кормило бы обоих молоком бессмертия и одновременно необратимо уничтожало бы каждую их частицу, утрачивая все смыслы всех прецедентов. Всю до того бывшую аутентику.

Это вязь из школьной программы опять была изменением Апсихе — произведением, говорящим не столько о себе, сколько о том, зачем оно ей нужно или не нужно; произведением, про которое сама Апсихе думала, что может только туманно воображать его, потому что оно было таким неуловимым, будто ловишь воздух или его отсутствие, таким несравненным, такой сутью ее веры, что просто не получилось отделить его от того, чем оно не является, поэтому совсем непонятно, о чем же здесь говорится, и именно это незнание, о чем говорится, благословляло Апсихе больше, чем все остальное, чем любое осуществление ее целей, она хотела как можно чаще впадать в эту растерянность и одновременно во всезнание, потому что чем же они — растерянность и всезнание — отличаются на самом деле?

Как-то вечером, спустя пару дней после визита к троице, Апсихе сообщили, что через несколько часов ее ждет первый клиент. Когда положила трубку, нахлынуло огромное волнение, застучало громко сердце, лицо осветила широкая улыбка, а глаза — глаза смелости и счастья — засияли впервые за долгое время. Она совсем ничего не знала, не знала, не знала. Поток мыслей сменил трепет чувств. Поняла только одно: это событие сулит то, чего в ее жизни болезненно не хватало — мужского человека.

Свидание в какой-то гостинице в 10.30 вечера. Едва Апсихе узнала об этом, ею тут же овладели их величества припадки ожидания, как благословение она встретила известие, что наконец-то вечер проведет не одна, что скоро поедет в какую-то неизвестность к кому-то неизвестному, из чистого энтузиазма. Нарядилась в то, что ей казалось подходящим к случаю, села на поезд. Всю дорогу к дому троицы, куда пообещала заглянуть перед свиданием, еще больше, чем обычно, улыбалась прохожим и попутчикам, была еще вежливее и нежнее с надоедливыми, незнакомыми, приставалами. Доносилась музыка, и все обещало быть прекрасно по крайней мере настолько, насколько она представляла. Хотя всегда больше всего хотела того, о чем даже не думала, что хочет, чего не хотела, и того, о чем даже не думала, что возможно. Мысли вертелись вокруг того таинственного мужчины, который купил ее. Кто он — вторая в жизни близость?

По прибытии в дом троицы, Апсихе была внимательно осмотрена и услышала: платье будто шестидесятилетней давности, так себе в смысле моды, нехорошо, что чулки сползают с бедер, что это за белье, должна быть сумочка, а не мешок, а где нарядное пальто и где средства для предохранения. Куртизанке высокого класса эти вещи жизненно необходимы. На этот раз троица одолжила из своих ресурсов пальто, сумочку, чулки и презервативы. Потом вызвали такси со знакомым шофером чтобы тот отвез ее в гостиницу к Льву. Дорогой Апсихе удивила шофера тем, что в такую минуту слушает «Il Canto» в исполнении Лучано Паваротти, а не «Хауз», который нравится другим девушкам. Машина пробовала ехать, но с Апсихе она летела.

Номер комнаты 3432. Апсихе очень волновалась, очень ждала и очень верила. От волнения стало поташнивать, да и ела она несколько часов назад. Причины тошноты понятны: это более чем двадцатилетнее одиночество противится свежим желаниям его поразнообразить и обменять на союз, на союз мужчины и женщины. От него, одиночества, непривычного, пугливого и безнадежно желающего владеть Апсихе единолично, ее и затошнило. Однако несходящая улыбка Апсихе и ожидание добра осилили слабость. Нашла комнату, совсем не топталась перед входом, не боялась и постучалась. Едва дверь открылась, Апсихе поняла, что тянуло ее на эту землю живительной силы.

Это был мужчина сорока пяти лет, умный, чуткий, опытный в жизни и действительно ценящий акт слияния, позже это стало для Апсихе основным критерием в понимании клиента. Большинство все же таких, кто приходит что-нибудь стряхнуть, отбросить, забыться и иначе изжить свою ношу. Но не любить женщину, чтобы любить. Не за тем, к чему стремилась Апсихе.

Апсихе вошла и сняла пальто. Стеснялась своего вызывающего вида, поэтому быстро села на кровать. Особенно удивилась, когда Лев заговорил, думала, что сразу перейдут к главному. Апсихе сказала Льву, что он ее первый клиент, хотя знала, что троица несомненно должна была упомянуть об этом. Лев тоже удивился, хотя знал, что Апсихе знает, что для него это не новость. Говорил, что доверяет троице, а троица доверяет ему. Апсихе не упомянула, что в жизни у нее был только один мужчина один раз. Чувствовала себя скованно, хотя и свободно. Оба, полулежа, сидели в кровати. С самого начала Апсихе понравился терпкий и нежный воздух настроения в комнате, может, потому что знала — сейчас у нее будет мужчина, а он знал, что у него сейчас будет эта Апсихе.

Еще Апсихе почему-то поняла, что другая на ее месте уже давно принялась бы за дело. Сказала, что у нее не очень богатый опыт и она извиняется, если что не так… И не закончила мысль, потому что он погладил ее по голове. Сказал, что Апсихе очень красивая. Надо упомянуть, что Апсихе радовалась каждой такой фразе, особенно если при этом не добавлялось «хоть ты и сама это знаешь».

Вскоре Апсихе почувствовала себя почти виноватой, что не берет инициативу в свои руки, спросила, чего бы ему хотелось, чтобы она сделала. Он попросил ее лечь. Обещал быть с ней как можно более нежным, а Апсихе сказала, что у нее нет денег, чтобы ему за это заплатить. Тогда Лев успокоил ее: если он не понравится Апсихе, пусть попросит его заплатить вдвое больше. Когда Лев гладил ей голову, Апсихе не поняла, что в этом бизнесе значат деньги, потому что в этой комнате они значили меньше, чем ничего.

Нежность и притяжение, любование и страсть, которыми обменивались Апсихе и Лев, были самыми настоящими мгновениями счастья, предвиденными и долгожданными. Когда Лев посмотрел внимательно в глаза и сказал: «Знаешь что? Кажется, ты мне нравишься», сердце Апсихе вздрогнуло. Не только потому, что понравились он сам и его возраст, больше потому, что она осуществляла свою миссию будить чистые чувства (и его, клиента, и свои собственные, и всех, кто попадается по пути, начиная с водителя такси и кончая бродягами) в этих, именно этих обстоятельствах. Апсихе не хотела уходить, Лев не хотел расставаться. Хотя она не хотела больше, чем он. Но сама того не понимала.

Апсихе говорила Льву, что троица ошиблась с подбором первого клиента. И у нее возникла мгновенная, но острая мысль: может у нее, куртизанки, это первый и последний вечер. Апсихе билась головой о подушки. Теперь ей придется хорошенько напрячь глаза и уши, чтобы рассмотреть, разглядеть и расслышать в других купивших ее мужчинах не меньшие сокровища, чем в Льве. Все время Апсихе и Лев много целовались. Они были не клиент и шлюха, точнее — не только клиент и шлюха. Это были поцелуи мужчины, которому очень нравится эта женщина, и женщины, которой очень нравится этот мужчина, с обменом долгими, многозначительными взглядами. Это была самая настоящая встреча. Апсихе купила ее за его деньги.

Еще совсем недавно Апсихе могла быть вдали от тех, к кому ее тянуло, она что-то воображала в одиночестве, что-то знала, чего-то хотела, но так ни на что и не решилась или не дождалась решимости от поклонников, а мужчины, желавшие ее, так и не догадались обнять. Эта новая профессия была высшим институтом человечности, чистой любви и любовной чистоты. Они ее заказывают, не зная, какая она, только из желания слиться с женщиной. Апсихе приходит в неизвестность, стучится в дверь, и ее впускают. Тогда, сталкиваясь ни больше ни меньше — только с чудом, встречаются в самой сердцевине человеческой природы. Может ли быть больший праздник? Может. И пусть он выплывает поскорее в виде Вожака.

Конечно, Лев в то время был самым близким существом на свете. Он был ее сутью, единственной, непобедимой никакими иерархиям и системами оценки мачтой, хрупкой и величественной, не зависимой от нее красавицей-мачтой. Мощнейшим средством против одиночества и замкнутости Апсихе. Лев, который гладил ее лицо рукой и вырезал в нем глубокую улыбку и склонял свою голову ей на живот. Единственный ее друг, бессильный и крепкий.

Кроме всего того, чего Апсихе не знала и не должна была знать до самого визита в лечебницу будущего — в снежных горах, где все должно разъясниться, лечь на свое место и перевернуть все вверх тормашками, она не знала, что зовется любовью, а потому это слово либо игнорировала, либо делала его осью каждого предложения.

Надо чем дальше, тем сильнее влюбляться в каждого своего единственного и неповторимого клиента, каждого своего мужчину, размышляла Апсихе. А что же еще делать с неиспользуемым сердцем? Может, тогда, после ста актов, она хоть на полшажка приблизится к тому, чего хочет больше всего. К никаковости. К слезам боли и счастья, тоски и привязанности. К самой глубокой индифферентности.

Позже троица говорила, что их контора — самая чистая среди похожих контор, а все клиенты — такие же приятные, как Лев, потому и нужны лучшие девушки. Апсихе хотела научиться быть лучшей. Апсихе училась быть лучшей. После пары клиентов троица уже составит свое мнение об Апсихе, тогда и мужчин она будет получать по своим способностям, шарму и красоте.

Контора троицы поддерживала связь со множеством постоянных клиентов, которых они знали многие годы, и если те оставались довольны предложенной девушкой, звали ту же самую снова и снова. Поэтому, поняла Апсихе, не обязательно надо будет встречаться с триллионом разных людей. Хотя Апсихе это было неважно, какая разница — один или десять тысяч мужчин не Вожаков? Какая разница дереву или горе — одна на Сатурне пылинка или триллион? Одной из лучших сторон ее профессии для Апсихе было то, что для самого близкого контакта она встречается с мужчинами, которые не вьются вокруг нее и с которыми ее разделяют сотни тысяч причин, начиная с материков и заканчивая семейным положением, начиная с цвета страсти и заканчивая различиями между ежедневно встречаемыми людьми. И двое, такие непохожие, сливаются в одно. Вот что такое, думала Апсихе, духовное обогащение.

Апсихе пришло в голову, что ее купит Вожак. Тот, на кого, ах, возложено столько надежд и кто совершенно свободен быть любым. Так они встретятся. Вожак вытащит Апсихе за юбку из земли живительной силы и научит, как послушно привязаться к одной, знакомой постели.

Апсихе хотела все большего. Она упорно, тихо, с песней, со смехом просила у заборов, фонарей, сигарет, еды, грома, чтобы подбросили ей побольше, уверяла, что все, что у нее есть и она получает, все испытания — ерунда. Что ее можно пугать, толкать, крошить ей кости, лапать как попало, похлопывать — она все выдержит. И, возможно, себя. Выдержит себя, только прикладывая все неизвестные усилия, чтобы удовлетворить ненасытимость сутей. Где-то глубоко чувствовала, что по известным и неизвестным причинам чистота беспрестанно становилась все чище, а невинность — все невиннее. Что Апсихе все апсихивалась.

Либо мама Апсихе не любила ее так сильно, как следовало любить этого ребенка и она просто не получила столько любви, сколько вообще можно было подумать, что существует, либо Апсихе очень хорошо всегда знала, что такое эта любовь, потому что носила ее следы: звериное, экстатичное чувство ценности, легкости и радости жизни на каждом без исключения шагу — будь то торговля на рынке, аплодисменты после спектакля или свидание с полюбленным клиентом. И была в том самоотверженной.

Апсихе очень долго питалась фантазией, не чувствовала смысла и позыва соединиться с настоящими живыми мужчинами, одарить их и научиться принимать подарки от них, учиться уважать своего мужчину, учиться согревать его и обнимать всей храбростью, жаром и покоем мира. И теперь, теперь, когда эта потребность возникла, не сердитесь, Папа Римский, Апсихе не видела более справедливого шага и более правильного места для всего этого опыта совершенствования стойкости и тренировки человечности, чем труд куртизанки. Конечно, был другой путь — любимый мужчина, а может, в случае Апсихе важнее — любящий. Каждый придурок сказал бы, что это самый естественный и единственный путь к человечности. А если человек далек от того самого естественного пути и пребывает где-то в колючей чаще, а может, в рощах с нежнейшим мохом или на снежных вершинах, что же ему остается, как не упасть в высокий сугроб лицом и строить новую, свою единственную дорогу или нору. Что же остается, кроме как мягко спать в жесткой прозрачной больничной кровати, где утром ветер хлопает чистыми белыми занавесками, выбрасывает за окно и треплет их складки. И возвращает только вечером, когда уже надо принять лекарства и идти спать.

Сколько же Апсихе могла ждать Вожака и шить для него свадебный наряд? Вместо того чтобы нашивать новые пылинки на пылинки тлеющего свадебного платья из пылинок, решила шить его из себя, поэтому собирала самые разные нитки и не нитки для этого наряда — для себя, чтобы обволакивал как можно незаметнее, как можно надежнее грел на сквозняках, как можно сильнее холодил в жару. Был самым-самым.

Апсихе станет совершеннее, отрастит несколько рук, несколько сердец и маток, разовьет гибкость, решимость и выдержку сильнее, чем когда-либо. И тогда, когда уже встретит Вожака, напихает ему под ногти столько поцелуев, что губы отвалятся. Тогда Вожак поднимет губы, поцелует их и, теперь уже красивые вместо некогда гадких, опять приставит к лицу Апсихе. Но она будет смотреть на Вожака и губ даже не заметит.

А пока — теплый великан, великан земли живительной силы с быстрыми чуткими пальцами. Пока Апсихе больше всего беспокоило, что до сих пор при встрече со Львом еще не излучила столько тепла и заботы, сколько хотела, еще не обняла своего любимого, как обняла бы самая настоящая Женщина-Мать-Дева-Человек. Но будет самоотверженно стремиться. Знала, что это принесет такое богатство, такую красоту и такие дали, просто горела от нетерпения. И улыбка на каждом углу мыслей и улиц еще сильнее искала и находила отзвук в каких-то фигурах и чертах, как всегда невольно отдающихся Апсихе с первым взглядом, первой встречей или ее первым «привет». В фигурах и чертах, что шли мимо, мечтали продлить ее взгляд на себя и даже не представляли, чем на самом деле она так привлекает, — а ведь ничем.

Если бы только Апсихе поняла: она ничуть не изменится, что бы ни делала и чем бы ни занималась. Потому что по неизвестно каким тайным законам человек всегда учится тому и умеет то, чем воспользоваться не придется, потому что само научение — вещь одиночная, никакими следственными связями не опутанная.

Только одного не было у Апсихе в земле живительной силы — денег. Они были как газета или лист картона, значение которого абсурдно. Все же у нее был он — ее покупающий человек, и человек был для нее всем, единственной дорогой из одиночества. Единственной дорогой к общности. Единственной дорогой к счастью, какого не было никогда в жизни. Единственной дорогой к улыбке, с которой просыпалась и засыпала в своей узкой кровати.

Было ли бы непростительно много — хотеть не только лечь, но и проснуться рядом с кем-нибудь теплокровным, который не был бы ее собственным жизненным энтузиазмом. Хотеть, чтобы кто-нибудь взял за руку, иметь право попросить, чтобы не переставал, хотеть, чтобы кто-нибудь заслонил собой ветер на улице — тоже милость непонятной величины. И уж точно не совпадает с направлением этой школы.

Так что пока в глухом холоде Апсихе видела единственный зыбкий, но вместе с тем такой заманчивый огонек свечи — своего теперешнего великана, исходящего жаром объятий, в костюме куртизанки, который хоть ненадолго дает ей живого человека, но это время ей дороже всех глаз мира. Конечно, каждая встреча с клиентом казалась Апсихе слишком короткой, конечно, Апсихе отдала бы много великанов за возможность уже сейчас, немедленно узреть новое, свежее вдохновение. Но общим жертвенником теперь была троица и ее земля живительной силы, и Апсихе любила ее истекающей страстью головой и сердцем, босиком, голая бегала по этой земле живительной силы, иногда ложилась, дремала и просыпалась от холода, потом опять бегала, кувыркалась, чувствовала, как кружится голова, пробовала вырвать и съесть незнакомую травку, на которую наступила, спокойно ходила, умывалась найденной землей посветлее или каким-нибудь сортом глины, рыла себе продолговатую яму, чтобы, когда в нее ляжешь, не дул ветер, лежала и жарилась под солнцем земли и была вся с ног до головы вычернена той землей, но ей нравилось. Апсихе защищала землю живительной силы для себя, от себя, защищала не что иное, как то, к чему ее звало сердце. Сердце звало сердце. Для одиночества нет ничего более величественного, чем союз, а в союзе превыше всего одиночество. Именно это и было для Апсихе встречей, бегущей от одиночества и незнакомого, купившего ее мужчины, бегущей от невсеохватности своего союза.

Она была монашкой и осталась ею. Неважно, торговала ли колбасой, сидела среди художников в кафе со столиками из желтовато-коричневого дерева и большими фотографиями на стенах, кланялась разнонациональной публике или тепло обнимала старика, который и во сне не мечтал увидеть на пороге вечно влюбленную, которая меньше чем через час напомнит его ленивым глазам, каков единственный и несомненный знак жизни — ви́дение красоты, точнее, ви́дение различия между самой большой красотой и ее отсутствием. А ведь им, тем беднякам, что покупают стук в дверь, так нужно тепло, они так изголодались по чистоте, что даже забыли о ее существовании и еле узнают ее. Для этого нужна она. Ей неинтересно быть той, кого они надеются увидеть. Кого боятся, не хотят, презирают и чуть-чуть стремятся увидеть. Ей интересно вползти туманом, проникнуть через нос, уши и рот и с каждым их вздохом увлажнить их иссохшие поля. Разница между мужчиной, который часто встречал ее с более или менее враждебной замаскированной внутренней неполнотой, и мужчиной, который провожал ее долгим взглядом, немного сдвинув брови, незаметно опустив руки и с легкой детской улыбкой невольного удивления, означала для Апсихе триумф, единственное ею желаемое и непреходящее завершение ее явления.

В земле живительной силы Апсихе увидела, что не была красивой. Не была ни мудрой, ни талантливой. Был намек на это. Потому что только на самое настоящее обещание божественности взирают, как на недосягаемое небесное тело. Небесное тело, к которому на самом деле не хочется приближаться, а мечта о нем может обернуться мужской слезой длиной в жизнь. Красотой ведь любуются, мудрость хотят приобрести. Апсихе понадобилась разве что паре людей искусства, остальные бежали прочь. Куда — прочь? Туда, где красота, мудрость, женщина. Их женщина. Апсихе для них — ни одно, ни другое, ни третье. Она была для них ангелом или ведьмой, которая показывала, что может быть красотой, ничего не желая взамен. Или хоть немного больше, чем те могли ей дать. Ангела они любили, ведьма смущала их разум. Ангел бил в подвздох, укрощая любую враждебность, жажду, одиночество и холод, но ведьма вновь пробуждала их с большей в сотни раз силой. Потому что это самые важные для души вещи.

Апсихе знала, что такая встреча — цель и дом только для нее одной. Только для нее встречи с мужчинами значили тепло возвращения, утоление тоски. Потому что через нее — пылинку красоты, намек на нее — они оглядывались туда, в сторону дома, где тепло длилось дольше всего. И, честно говоря, неважно, тепло, холод, равнодушие, непонимание, ссоры или обиды ждали их там. Неважно, потому что там дом всех домов. Потому что туда они возвращались и снимали ботинки.

Апсихе кланялась им со сцены, продавала колбасу насущную на рынке и, проходя по улице, вздымала в их глазах страсть. А им было проще пускать слюни издали и думать, что Апсихе — психованная, что ее не взять и даже не надо брать, потому что так слаще. Потому что Апсихе им в самом деле была не нужна. Нисколечко не нужна.

Конечно, откусанный ком небес со всеми невозможными его тайнами вызывает в человеке огромный интерес, а в наиболее самоотверженных почитателях — великую страсть, или становится жертвой всей его жизни. Но никому никогда не казалось, что было бы хорошо, если бы ком жил внизу, на коре и траве, на досках, среди пуха, сидел рядом за столом или встретил вернувшегося. «Не то ком небес, что сидит рядом, а то, что в высях». Большое число так думающих людей отпугивает самых настоящих светочей космоса и его комья.

Апсихе была не только безвредной, но, в конечном итоге, и вовсе незначительной. Она только отражала то, что важно. Потому что важнее всего дом. Ее самой крепкой основой, самой уютной норой и стенами их самого твердого дуба была бездомность. Дома у нее не было, или ее домом была кожа ее собственных ступней. Апсихе слушала, как необыкновенно мужчины говорят о любви необыкновенной красоты, но только при взгляде на их дом видела, что эта любовь для них значит. Апсихе улыбалась и кивала, когда они говорили, что дома, где они сбрасывают обувь, — точно не их любовь, скорее слабый отблеск того, что внутри казалось им любовью. Но тот, кому страшнее остаться без дома, чем любви, — бездушный отщепенец. За это Апсихе до глубины сердца презирала каждого, кто с нею или как-нибудь иначе отрекался от своего где-то построенного дома.

И только позже она поймет, что именно потому не могла найти Вожака среди тех мужчин. Потому что он никогда не отрекся бы от своего дома, который будет строить без устали, от всего сердца, всю жизнь.

Только глядя на мужчину и не приклеивая себя к картине его жизни, Апсихе видела в нем совершенство. Сближалась не с тем, на чью картину могла смотреть часами напролет, а с тем, кому было все равно, где разуться, чья кожа поцарапана, глаза заплаканы, чьи пальцы одеревенели от холода, волосы в колтунах, чьи глаза не видели нежности, чья мягкая и старая кожа на шее всю жизнь мечтала сойтись с высокой женщиной. Сближалась с джентльменами, расхождение между самыми жаркими мечтами и обыденными обстоятельствами которых и их противоречие источали настоящий смрад нерешительности. Смрад нерешительности, который был совсем чужд Апсихе, а потому она остро чувствовал его. И ждала она того, пахучего, похожего — кто до встречи с ней тем же или одним взглядом озирал все человечество, потому что ему самому ничего особого от человечества не было нужно, и для кого каждый бездельник был величиной с Бога. Первенство случайно досталось душам не невинным — лгущим, трусящим, незрелым душам зрелых мужчин. Откровеннее и теплее сердцем и телом Апсихе была с душами, не находящими покоя, уничижающими и топчущими себя и своих ближних.

Мужчины говорили, что такая, как она, не должна заниматься этим, спрашивали, зачем она это делает, уговаривали перестать (разумеется, после встречи). Это, с их точки зрения, непонятное и телом яснее всего осязаемое противоречие, противоречие между куртизанкой в их представлении и Апсихе, для нее было самым объективным и величественным доказательством того, что она там, где ей место. Они говорили, что ее слишком много, что она избыток всего, чего можно желать, в своей головокружительной очарованности они утрачивали остроту зрения и совсем не видели, хочет их Апсихе или нет. Потому что самое настоящее желание — то, которое, будто тяжелый плоский лист железа, ударит по голове, когда нет ни желания, ни необходимости пробовать вообразить желание другого человека или его нехватку, а в то же время неосмотрительный человек сам становится листом железа, который бьет желанием. Желание — одно из самых ощутимых доказательств того, насколько человек отделен, сокрыт в себе и одинок.

А Вожак, думала Апсихе, появится тогда, когда она будет в самом плачевном состоянии, потому что именно такая она и есть. Значит, ждать осталось недолго.

Зачем родилась Апсихе?

Смех души, провожавший Апсихе на каждую встречу с мужчиной, начал меняться.

Полость шкуры, еще недавно заполненная удивлениями новой школой и всем, что до сих пор лилось туда с необыкновенной скоростью, начала сжиматься, сохнуть, испаряться, осталось только несколько небольших комьев пыли. Та пыль — все, что познала Апсихе благодаря троице, — была совершенно пустой, напрасной и в то же время она была одним из алтарей души Апсихе.

Апсихе чувствовала, что близился час, когда даже эта школа чистоты и покоя, этот священный великан с жаркими и открытыми объятиями, когда и эта тренировка человечности начнет сбрасывать широкие, сильные, сочные листья, вызывая не только небольшую ностальгию, но и необыкновенную радость от понимания, что конец этой эры звонко провозглашает начало эры нового великана, нового счастья.

Смех души всегда поначалу бывает импульсивным и звонким, экстатичным и неостановимым, он в любое, как минимум, время суток расползается в улыбке и волнует сердце и ум вызовом зваться тем, кем не звали до сих пор. Позже, с ростом ненасытности смыслов человечности, когда объятия великана становятся все жарче и жарче, Апсихе начинает множиться. Она греет так, что кое-где поверхность начинает плавиться и липнуть к объятиям великана. А если великаны очень близко, она оплавляется и так слипается от жары, что начинает чувствовать, как внутри великана струится кровь, понимает, что пора прорываться наружу. Совсем безболезненно, почти без усилий, при самых благоприятных обстоятельствах.

Люди больше или меньше боятся других людей. Апсихе была из тех, кто боится, осмеливается, хочет и не хочет, сторонится и не осмеливается больше, чем другие. Особенно она опасалась, что появится близкий, потому что предчувствовала, какие в ней таятся нераскрытые некрасивости. И страшно, что он — близкий — может их раскрыть. В то же время она очень ждала и хотела как можно скорее встретиться со своими до сих пор не виданными зловонными чудовищами души, с их гримасами и мордами. Но они такие некрасивые. Но, может, они ведут к более высокой жизни?

А он, близкий? Он познает, какая она некрасивая, единственный, самый близкий мужчина должен будет познать, что она некрасивая, и, пожалуй, полюбит ее за это гораздо сильнее, чем любой из тех, кто видел красоту издалека.

Сильнее всего, больше, чем что-либо другое, ее пугала одна-единственная зловещая и едва ли не самая прекрасная возможность — что Апсихе не полюбит его даже тогда, когда он станет отцом ее души, вырастившим ее до привязанности. Ведь привязанности нет. Быть ничьей и общей — это Апсихе умела великолепно. А быть общей — значит обладать душой размером в миллиметр, шириной с ноготь. Неизмеримо длинной, но шириной всего лишь в миллиметр. Апсихе могла бы сказать, что ее задушат ее собственными кишками, выцеженными через нос, — и это не было бы так жутко, как узнать, что в ближайшее мгновение она станет частью дуэта. Больше всего Апсихе боялась, что она может больше не быть такой великолепно совершенной со всеми, если научится быть совершенной для него одного.

Она все еще стучалась в двери к мужчинам. Хотя все больше грустила и не хотела. Она знала, что такое для куртизанки свобода радости, теперь поняла и смирилась, что придется сблизиться с горечью насилия. И уже без ожиданий, надежд и трепета счастья ехала к глазам, забывшим, как можно любоваться. Хотя и в несравнимо более слабой степени, для нее все еще самым важным был их покой и исполнение желания. Апсихе не знала, чувствовали ли они, что она может уничтожить их в одно мгновение; забраться под дно их сообразительности и расколотить его снизу бедрами, как тонкий лед. Наказывала их нежным и искренним взглядом, который говорил: она готова умереть тут же, у них на руках, чтобы доказать, что нигде на всей земле ее нет больше, чем здесь, и никаким другим человеком она не дорожит так, как им. И что она — лучшая куртизанка, просто их женщина.

Став куртизанкой, Апсихе со всей страстью полагала, что одежда не нужна, что она — напрасная ерунда, что люди должны ходить голыми. Однако так может думать только тот, кто не был голым. Особенно сильно Апсихе злило, что ни один из них так и не сумел обнажить ее. Злило, что они не хотели ее раздеть, озарить светом своих высот и заставить хоть раз в жизни наконец взять и смутиться. Злило, что они не показывают, как ничтожно ее существование перед лицом любви.

Нищие, придурки, что вы значите? Ведь вы отражаете свою семью, учите, в чем особость ваших близких. Вы соединяете собой воедино величие своих детей, братьев и женщин. Значит, если вы только таковы, ваши семьи — пустая трата времени и человечности.

Апсихе чувствовала, что они видят, какое жгучее блаженство ей доставляет их общество. Ее прикосновение все еще было теплым, сильным и нежным. Произнося то, что они больше всего хотели услышать, она все еще могла говорить о том, что больше всего интересовало ее саму. Без вранья, без кожи, без защиты. Все еще могла отдаться воле мужчин, которых презирала за запах нерешительности, а за запах тела — почитала. Все еще лежала в их объятиях, как на единственно возможной — самой святой и пугающей, соединяющей спасение и проклятие — доске.

Однажды, когда летали мокрые побуревшие листья, Апсихе, сидя на пороге своего дома в халате из сероватого льна, посмотрела на куст, росший у дверей, так, как никогда не видела его — снизу. Быстро убежала в свою комнату, оделась на скорую руку. Нашла какое-то старье или платок, разорвала пополам и обмотала колени. Встала на четвереньки и пошла по комнате. Почувствовала, что распущенные волосы заслоняют вид, повязала платок и опять встала на колени. Нажимая ручку двери в комнату, улыбнулась, потому что жала, как никогда раньше — снизу, подняв руку и задрав голову. В доме никого не было.

Апсихе постоянно меняла жилье, постоянно терлась между новыми сожителями. Если только удавалось, находила такой дом, в котором жили люди как можно большего числа национальностей. Слушала их молча и складывала в голову незнакомые языки. Едва чувствовала, что начинает привязываться к дому, в котором живет, успокаивалась, затыкала уши, забивалась в тихий угол и начинала медленно повторять слово «трубочист». И тут же съезжала.

Теперь Апсихе захотелось встретить кого-нибудь в доме, чтобы взглянуть снизу. Подползала, стучалась в двери других комнат, но никто не отозвался и не открыл. Апсихе прекрасно знала, кто кроме нее живет в этом доме. Но по какой-то странной причине никогда не видела их лиц. Если кто-нибудь их них и находился дома, то шатался вдоль стен в маске. Они приманивали через окно всяких зверей и птиц, запихивали их друг в друга, перекидывались этими тюками из зверей и птиц, пока весь тюк не заболевал и не подыхал. Поэтому Апсихе не удалось всмотреться в людей, с которыми жила.

Не обнаружив ни одного жильца дома, Апсихе на четвереньках спустилась по лестнице на первый этаж и вышла на улицу. Уже когда ползла вдоль живой ограды, увидела, как вблизи выглядят горки сметенного мусора и земли, неживые жуки и как беспечно пострижена снизу ограда. Тротуар, мокрый от прошедшего дождя, был поделен на необычно большие плиты с красивой шероховатой поверхностью.

Чтобы перейти улицу на четвереньках, потребовалось больше времени, чем обычно, но на середине дороги она не спеша осмотрелась и принялась пожирать глазами выпуклости асфальта, бамперы машин, собак, перебегающих улицу, больших и быстрых длинноногих, разноногих прохожих, звуки, доносящиеся сверху, пыль и выбросы газа, запахи — все, к чему сейчас приблизилась, нагнулась, снизошла, преклонила колени.

В середине дня заболели ноги. Она села на траву у тротуара и потерла их. Заболели еще сильнее, но Апсихе решила не задерживаться, только заново обмотала колени и поползла дальше.

Пробираясь вдоль улицы магазинов и галерей, поймала взглядом широко раскрытые двери, внутри на стенах висящие картины и собравшихся вокруг них людей. Взгляд Апсихе притягивала не столько группа нарядных людей, сколько красивый интерьер: высокий потолок, белые стены, невычурный, но нарядный светильник, не загроможденное мебелью пространство. Вползти внутрь удалось без помех, потому что симпатичный чернокожий, охраняющий вход от чужаков, стоял, скрестив за спиной руки, опершись о край открытых в галерею дверей, и смотрел себе вверх, задрав голову, и просто не заметил такой мелочи, как Апсихе.

Внутри было пять-семь десятков человек. Много красивых людей, меж ними и самый красивый, но им никто не любовался, потому что как же можно любоваться тем, кто так назойливо таращится на всех, вонзив свои болезненно-любопытные глаза, и никак не может налюбоваться и насладиться каждым более или менее красивым существом. Самый красивый таращился не только на людей, но и на всякие предметы. Можно было видеть, как он с бесконечным вниманием рассматривает косяк двери или пыльный конец провода, торчащий между верхом довольно уродливой люстры и дыркой в потолке. Однако самый красивый с великим, просто колоссальным замиранием от удивления, он даже присел на корточки, разглядывал доску паркета, такую же, как все остальные. Было не совсем понятно, правда ли самый красивый является самым красивым из присутствующих или он лучше всех любовался окружающим. Им самим интересовались не особенно.

И никто не смеялся шуткам еще одного — самого остроумного — гостя, которого просто не слышали, потому что у него не было возможности вставить ни слова, пока он хохотал и давился смехом при всех других смешных и несмешных шутках и даже в тишине, а окружающие смеялись разве что над тем, как он, разлегшись на полу, визжал, до истерики кричал не своим голосом, что у него сейчас от смеха лопнут мышцы не только живота, но и все остальные.

Был там и самый привлекательный, но он никого не привлекал больше, чем любой другой в зале. И по вполне понятной причине: просто-напросто их глаза не утруждали себя следовать за самым привлекательным и ловить взглядом того, у кого в свою очередь кружилась голова, пока он метался от одного, с его точки зрения, неотразимого — к другому, не успевая даже сообразить, ни кто из них привлекателен, ни чем. Но потому и бегал свободный, поклонниками незахватанный и неудержимый, что он — самый привлекательный — был не неотразимым, а только желанным. Было не совсем понятно, он ли самый привлекательный или те, к кому его, как бешеного зайца, несли ноги.

Самым мудрым был такой чокнутый, что не только не принимали за чистую монету его высказывания, но и вовсе гнали прочь, как какую-то вонючку (некоторые даже носы зажимали, хотя никакого особого запаха от него не исходило). Казалось, люди прямо из себя выходили, даже когда он молчал, слушал или щелкал пальцами. А если кто и пытался вынести его присутствие или случайно давал ему возможность что-то сказать, то не успевал самый мудрый закончить фразу, как все почти единодушно бросались спорить с ним и комментировали так яростно и с таким, с их точки зрения, здоровым интеллектуальным энтузиазмом, точно стремились изничтожить давно известное слабое звено целого, причину болезни или некий сокрушительный акт вандализма против мировой природы. И так каждый раз, как только самый мудрый, к слову, и так немало уступавший другим участникам дискуссии складностью речи и красноречием, пытался сложить предложение. Неизвестно, что так отталкивало людей: тщательность самого мудрого в выборе понятий, неуверенность в своих вербальных способностях или неравнодушный, некоторых даже раздражающий решительный подход к любому собеседнику и игривость в глазах, не прорывающаяся никакими проявлениями агрессии. Хотя, пожалуй, больше всего их выбивала из колеи неопределенность позиции самого мудрого, гибкость и, возможно, его мышление — оно с каждой фразой менялось, совершало повороты и подталкивало разговор вперед или, наоборот, возвращало его к истокам.

Апсихе сидела у стены и, запрокинув голову, рассматривала картины, почему-то повешенные задником к зрителю. Вдруг услышала звук фортепьяно и, сообразив, что его источник в другом конце зала, поползла туда между человеческих ног.

Пианистом оказался юный костлявый студент с волнистыми, все спадавшими на глаза волосами, широченными плечами и пухлыми губами. Новый, видимо, черный концертный костюм хорошо сидел на худом и строгом теле, только клеши были такими широкими, что в штанинах без труда поместилось бы по дивану. Он играл бровями и спиной. Апсихе слушала, сидя между человеческих ног, и наслаждалась тем, что посторонний шум, который раньше на концертах создавали звон бокалов, разговоры, кашель и храп, сейчас сменил гораздо лучше слышный внизу скрип ботинок и половиц, стук каблуков, скольжение затянутых в чулки коленей и шорох брюк и юбок.

Одну рапсодию, венгерскую d-moll Листа, Апсихе прослушала среди людей. Но ее раздражала их невнимательность — видимо, думала Апсихе, там, наверху, где лица, есть и другие пианисты, которых она не слышит и которые, скорее всего, приковывают всеобщее внимание. Пока закончивший исполнять произведение пианист, вместе с инструментом устроившийся в конце зала, почему-то очень некрасивым носовым платком вытирал кисти рук и загривок (внутри было довольно душно еще и из-за прожектора, совершенно напрасно с маленького расстояния направленного на исполнителя), Апсихе поползла в сторону рояля, стоявшего в нескольких метрах. Подползла и взглянула на пианиста вблизи; он ее не видел, потому что в тот момент насупился и зажмурился от жаркого солнца, сверкнувшего через стеклянный потолок. Ну и кому пришло в голову направить прожектор на пианиста, которого сверху припекает солнце? Апсихе залезла под рояль. Один шнурок на ботинке пианиста развязался, и она ждала, когда опустятся изящные пальцы, чтобы завязать его. Не может пианист не заметить такого беспорядка, тем более что развязался правый, а когда жмешь на педаль, хлюпающий ботинок если и не мешает, то, по крайней мере, отвлекает внимание. Руки пианиста опустились и принялись завязывать необыкновенно длинный шнурок. Апсихе улыбнулась и пододвинулась поближе. Как только он закончил и руки поднялись, она быстренько развязала левый ботинок. Стремительно отступив на несколько шагов, Апсихе опять ждала рук. Некоторое время уже казалось, что он начнет играть, не заметив, но через несколько мгновений показались руки, слегка поддернули вверх рукава пиджака и манжет, обнажив светлую кожу, и пианист завязал шнурки, только быстрее и сильнее, чем в первый раз, потом потянул в стороны петли правого шнурка и поднял руки, уже совсем приготовившись играть.

На этот раз была «Рапсодия в блюзовых тонах» Джорджа Гершвина. Апсихе подумала, что чистота этих рук могла бы сыграть и что-нибудь другое, потом махнула рукой и, облокотившись, смотрела на его ноги, все еще сидя под столом. Звук над головой сильно гудел, ударялся о землю, опять летел вверх, ударялся в дно рояля, опять об пол, и опять в дно. Пианист играл сосредоточенно.

Апсихе нравилась «Рапсодия в блюзовых тонах», но в тот день ей хотелось другого. И живость мелодии, не приносящая полного удовлетворения, заставляла ее поговорить с пианистом. Быстро придвинулась к его ногам, осторожно развязала оба шнурка и каждый из них привязала к педальному штоку рояля. Апсихе выбрала в произведении такое место, когда не надо много двигаться, но нужно быть очень внимательным, чтобы пианист не почувствовал скованности и не заметил, что происходит внизу. Потом опять отодвинулась и слушала окончание произведения. Она даже радовалась, что люди сейчас так невнимательны к музыке. Это было на руку и пианисту, который мог чувствовать себя свободно, немного порепетировать, больше поимпровизировать, и Апсихе, на которую никто не смотрел, а потому не мешал говорить с ним. Когда рапсодия подходила к концу, Апсихе разобрал смех. Пианист играл прекрасно но, когда оставалось несколько тактов, сделал ошибку, которую трудно не заметить, однако то ли из-за яркого солнца, то ли из-за хмурых людей, он был настроен игриво и прекрасно загладил ошибку финальными акцентами, изменив тональность и просимулировав модуляцию. Апсихе прыснула. Хотела, чтобы он встал на поклон с обвязанными вокруг фортепьяно шнурками, но эти «внимательные» зрители не могли заметить, что произведение уже заканчивается, что оно вообще было начато и что в зале есть и другие пианисты, кроме тех, что в их группках. Тогда Апсихе засунула пальцы в рот и изо всех сил свистнула во весь последний такт. И стремительно рванула из-под рояля, отползла за стоящую в стороне скульптуру какой-то змеи (а может — чемодана). Пианист на мгновение испугался или растерялся, но сыграл последний такт и уже было наклонялся, чтобы посмотреть, откуда исходил тот звук. Однако, на его удивление, люди, до сих пор стоявшие сами по себе, на свист все как один вытаращили глаза и уставились на пианиста. Кто-то, то ли самый остроумный, то ли самый привлекательный, почему-то крикнул «браво», и грохнули такие аплодисменты, будто только что закончился огромный концерт и сейчас на широкой сцене стоял и улыбался тройной оркестр.

Лицо пианиста засияло, он широко раскрыл до сих пор закрытые от солнца глаза и бодро встал со стула. Апсихе ждала, что случится с привязанными ногами, но шнурки были такие невероятно длинные, что пианист совершенно спокойно встал со стула и, не отходя далеко от инструмента, стал кланяться публике. Апсихе тут же выбралась из-за скульптуры чемодана (а может — облачности или горести) и, все еще не замеченная, подползла к роялю. Принялась тянуть его на себя за заднюю ножку, подальше от пианиста. Рояль был тяжелый, но ей все же удалось его сдвинуть. Если бы собравшиеся все время внимательно наблюдали за пианистом и слышали музыку, они были бы куда более восприимчивы к тому, что происходило на площадке. Они, конечно, сразу заметили бы, как жарко играть пианисту, когда солнце плещет через стеклянный потолок и рядом светит прожектор, заметили бы существо под фортепьяно, конечно, заметили бы, как Апсихе привязывала шнурки пианиста к роялю, конечно, заметили бы, что она засунула пальцы в рот, чтобы свистнуть, а теперь тащила рояль за заднюю ножку, в конце концов непременно заметили бы, что шнурки пианиста на поклонах привязаны к роялю и только потому, что по какой-то причине они невероятно длинные, остается достаточно пространства для шага.

Но в ушах все еще стоял резкий звук, и, пытаясь понять, что и почему происходит вокруг, люди перебегали взглядами и жеманными улыбками от одного к другому, только изредка на бегу приостанавливались у пианиста. Их улыбки в свою очередь рассказывали об удивительном пианисте, казалось, это была наименее сомнительная вещь, которую они могли рассказывать друг другу, пытаясь скрыть растерянность и невовлеченность.

Инструмент был тяжелый, но Апсихе сильная. Уперлась, протащила метра полтора и задумалась в недоумении, как же может так быть, что пианист уже и вперед, к слушателям, шагнул, а шнурков все еще хватает. Апсихе, на мгновение остановившуюся, чтобы отдохнуть, заинтересовало новое обстоятельство: из группы людей в сторону пианиста направлялась маленькая девочка с длинными соломенными волосами в голубом комбинезоне. Она робко шла, обеими руками держа букет гиацинтов. Пианист, казалось, узнал девочку, едва заметив, широко раскрыл руки, улыбнулся и присел. Девочка с соломенными волосами на мгновение приостановилась, будто чего-то опасаясь. А пианист улыбнулся еще шире, еще больше раскинул руки, и девочка пустилась к нему бегом. Когда она была почти у потного лба пианиста, под ноги подвернулся провод прожектора, за который она зацепилась. Лицо пианиста изменилось, и в то мгновение, когда девочка зацепилась и потеряла равновесие, не выпуская из рук цветы, он, не раздумывая, прыгнул к ней. Девочка с соломенными волосами покачнулась, но не упала, только поскользнулась на гладком полу и мягко шлепнулась, особенно не переживая о случившемся. Она спокойно смотрела на пианиста, для которого все закончилось не столь благополучно — в прыжке его остановили не бесконечные шнурки, и он грохнулся, приложившись носом. Не больно, как шут, с которым это вроде бы происходит нечаянно, хотя на самом деле все продумано заранее, а аудитория видит трюк даже не в тысячный раз.

Апсихе, зажав рот, хохотала, в большей степени из-за того, как все это выглядит снизу. Смеясь, проследила глазами, куда ведет провод прожектора, доползла до розетки в стене и вытащила вилку. В помещении, которое с самого утра сквозь стеклянный потолок раскаляло солнце, свет прожектора почти не чувствовался, однако, стоило Апсихе вытащить провод, все поглотила почти сплошная темнота, а с нею повисла абсолютная тишина.

Через несколько секунд сквозь стекло и окна со всей яркостью снова засветило солнце. Люди прикрыли глаза, оборачивались друг на друга, пытались шутить, дрожали от непонимания, как и почему случилось, что картины на стенах висят задником к ним, а сами они оказались не просто в выставочном зале, а по ту сторону живописного холста, когда не люди смотрят на картины, а наоборот — картины на людей.

В помещении не было ни Апсихе, ни пианиста, ни девочки с соломенными волосами, ни рояля. На их месте оказался какой-то коллективный заменитель. В том месте, где еще недавно лежал пианист, валялся на животе самый красивый человек, не обращая ни на кого внимания, потому что любовался саднящими локтями и сломанным носом. Больше всего ему нравились красные капли, капавшие из носа на землю. Он увлеченно мотал головой, чтобы капли создавали на полу рисунок. Напротив самого красивого на земле сидел самый остроумный и ржал как лошадь потому что обеими руками держал два перепутанных шнура, именно шнура, потому что предметы такой длины не могут быть шнурками. В то время самый привлекательный, возможно, впервые остановившийся, больше не носился за всеми подряд, а сам притягивал их, как магнит, хотя еще не стал неотразимым. Он, находясь в середине площадки, где только что стоял рояль, изогнулся таким же образом, как и его клавишный друг. Внизу, под ногами, где раньше тянулись привязанные шнурки, валялся самый мудрый и пытался что-то напевать, засунув в свой немалой величины рот обе руки по локоть.

У Апсихе, которая на больных коленях ползла по узкой улице и удивлялась, как она могла раньше заглядывать в окна, если сейчас до них — даль дальняя, опять сползли тряпки. Она пробовала обмотаться ими снова, но от тряпья мало что осталось. Подумала: пора домой.

Однажды под вечер, когда только что закончился дождь, Апсихе шла в темноте по улице. Шла-шла, пока не увидела усадьбу посредине темного луга. Строение было наполовину таким же, как остальные, наполовину — другим. Приложила палец к губам и после недолгих размышлений повернула в его сторону. Вокруг чувствовалась густая влага, которая по мере приближения к усадьбе становилась все тяжелее и тяжелее. Хотя дождь и прекратился, в воздухе звучал его будто отставший голос.

Немного осовевшая и усталая Апсихе рассеянным взглядом изучала подступы к усадьбе. Ничем не примечательное наполовину коричневое строение наполовину старой, наполовину юной усадебной архитектуры с наполовину широкими, наполовину узкими окнами, стекла которых так блестели в сумерках, что почти светились.

В воздухе висела в самом деле необыкновенная влажность, будто наполненная запахом и вкусом, точнее — запахами и вкусами, самых разных оттенков, но словно из одного источника, что-то подсказывающими, но не узнаваемыми.

Усадьбу опоясывал неряшливый забор из темных бревен и прутьев. Апсихе подошла и толкнула ворота. От ворот до дверей было всего каких-нибудь двадцать шагов. Отставший звук дождя начал понемногу усиливаться, а трава, забор, фасад усадьбы, даже воздух — все вместе производило странное впечатление, можно сказать, все вокруг пульсировало самой настоящей жизнью, которую ни с чем не перепутаешь, можно сказать — все вокруг было единым, как лапа какого-нибудь зверя. Апсихе медленно двинулась в сторону входа. Без раздумий нажала ручку наполовину зеленоватых, наполовину черноватых дверей, которая оказалась довольно теплой. Внутри было гораздо более душно, чем на улице. Помещение не назовешь ни прихожей, ни приемной, ни гостиной, ни каким-нибудь другим помещением, какое можно ожидать найти в таком строении — наполовину большая, наполовину маленькая комната, которая выглядит полной противоположностью невнятному, но чистому, просторному экстерьеру здания. Потолок был не просто низкий, он производил впечатление наполовину давящего, наполовину падающего, а пространство оказалось каким-то сжатым, размером чуть ли не с комнатенку в избушке. Внутри было особенно темно. И внутри не стало понятнее, что это за место. Более того, Апсихе начало казаться, что вся эта наполовину избяная усадьба, наполовину архитектурная подмышка была, можно сказать, центром огромного стадиона, и на нее смотрели тысячи полуголодных, полуобомлевших глаз. Она не могла понять, почему окна, которые снаружи казались наполовину узкими, но все же и наполовину широкими, здесь, внутри, были совсем маленькие, квадратные, будто окна в домике, покрытом толстым слоем снега, и с трудом пропускали жидкий свет с улицы.

Апсихе слегка согнула колено, развернула стопу, помедлила, зевнула и шагнула в глубь комнаты. В то время, когда зевала, отставший звук закончившегося дождя стал сильнее наполовину в три, наполовину в восемь раз. Но Апсихе не обращала на это особого внимания — думала, звук стал резче, потому что в зевке отпустило заложенные уши. Звук был такой, будто кто-то чавкает рядом, глотает слюну, причмокивает, щелкает языком о нёбо, будто у кого трещали суставы и хребет, а пятка терлась о пятку. Апсихе пронзил полухрип, полувой, доносившийся от схватки между волками прошлого и лисами настоящего, в этом эхе ясно выделялся сдавленный плач отдельных зверей с перекушенным горлом и бодрый звук лап, яростно копавших холмики травы; было отчетливо видно, что лисы и волки, летевшие вместе с комьями земли вверх, стали частью шкуры друг друга, а шерсть их сплошь стояла дыбом.

Перейдя комнату в несколько шагов, Апсихе увидела наполовину серый коридор, наполовину архитектурную кишку, по которой надеялась попасть в другое, возможно, более определенное своей неопределенностью место. Почему-то звук отставшего дождя и эхо схватки между волками прошлого и лисами настоящего были все еще слышны в архитектурной кишке. Апсихе шагнула вперед, все пытаясь понять, чем до нее дотрагиваются запахи. То был запах рта, чистоты, шеи, влажной заплесневелой одежды, части головы от затылка до хребта, подбрюшья и не просыхающих влажных перепонок между пальцами. Запахи перескакивали из одного в другой. Послышались скребущиеся под потолком мыши или горностаи. Звук походил на звук ногтей, обдираемых теркой, а в какой-то момент показалось, что с потолка на плечо посыпались ошметки ногтей.

Она прошла по длинному коридору и попала в куда более просторное помещение, но тоже наполненное темнотой и таким же наполовину давящим, наполовину падающим ощущением. Все хотелось прикрыть голову согнутыми руками, как будто из опасения, что с потолка посыплется штукатурка. В этом втором помещении, как, кстати, и в первом, было несколько разрозненных наполовину предметов мебели, наполовину каких-то архитектурных морщин, которые без необходимости захламляли и без того тесную комнату. Из-за очень спертого воздуха казалось, что здесь живет слишком много людей, им нечем дышать. Казалось, что через носоглотку в легкие плывет не кислород, а какой-то бурный, не заглатываемый поток. Напряженным взглядом Апсихе искала источник света, то были маленькие квадратные окна заснеженного домика в горах, скупо пропускающие и без того слабый свет с улицы. Казалось, внутри становилось все жарче и жарче, хотя Апсихе не заметила ни каминов, ни хозяев, которые могли бы обогревать дом. И тепло было не таким теплым, какое бывает в помещении, отапливаемом печкой. Оно больше походило на влажный жар, стекающий со шкур сцепившихся зверей. С волосков, плачущих оттого, что болит там, где их корни всасывают жизнь.

Казалось, что каждое ощущение без исключения, с самого первого взгляда на строение со стороны, было необъяснимо странным или даже подозрительным, и каждая мелочь была особеннее другой, привлекательной незаметным для невооруженного глаза образом. То, что в усадьбе будто бы ни о чем особенном не говорило, что было ограниченным, как идея, почему-то задерживало и останавливало на себе взгляд и со скоростью молнии соединяло бурлящие, скачущие мысли. Удивление, хотя и неизвестно почему возникшее, было тем чувством, которое сопровождало Апсихе на каждом шагу. А самая странная черта усадьбы — неуютное двусмысленное ощущение, что в один и тот же момент видны вещи, совершенно противоположные друг другу. Усадьба была полна жизни, но можно было поклясться, что в ней никто не живет. Наверное, самым точным словом, определяющим то, чем была пропитана вся усадьба и подступы к ней, было бы слово «претензия». Хотя в то же самое время здесь не было и не могло быть того, из чего эта претензия могла бы происходить, — человека или живого существа. Разве что слегка моросило претензией. Будто отставший звук дождя, обосновавшийся здесь неизвестно когда, зачем.

Тем временем схватка наполовину замерла, наполовину закипела всей звериной кровью. Схватка была такой жестокой, что тела зверей саднило от ран со всей силой здоровых звериных тел, а здоровые шли уже не на своих четырех здоровых, а на слабости всех отнимающихся конечностей. Другие звери, бывшие слишком далеко от своих соплеменников, слишком мало интересовавшиеся тем, что происходит или могло бы происходить вокруг, из последних сил терли, будто намыливали, обезумевшими глазами свои кривые тени, шевелящиеся на земле и траве.

Схватка волков прошлого и лис настоящего могла утихнуть, только когда достигнет самого жуткого апогея, а достичь апогея — только когда глаза всех зверей заполнит мир. Умирающие и мечущиеся в агонии угасавшие звери хотели обхватить челюстями и вгрызться друг другу в кончики лап, чтобы подбиравшаяся смерть увидела их солидарность. Те, что умирали, но не отрывали глаз от битвы, отплевывали оставшиеся здоровые части своего тела тем, кто был изранен сильнее прочих, чтобы они выздоровели, а сами — приближали головокружение, выворачивающее глазное яблоко и нежно и медленно оттягивающее их за хвост к нигде не горевшему костру — в смерть.

Апсихе узнала, что это за невыносимая духота в усадьбе. Не поняла, а узнала. Узнала, что значит эта прямо нечеловеческая человечность запаха усадьбы. Узнала, что значит липкий пот, текущий по ее телу в довольно прохладное время суток. И что значит то волнительное ощущение, что здесь в любое мгновение что-нибудь может свалиться, упасть или застигнуть.

Все стены, полы и потолки в усадьбе были покрыты людьми. Живыми, живущими людьми, которые слиплись, сцепились и врезались почему-то именно здесь, в этой усадьбе, дышали воздухом друг друга. Они не елозили, не меняли поз, не потягивались. Не пытались спасти или облегчить свое положение. Если бы в усадьбе было посветлее, было бы несложно заметить красные раны на их сопрелых телах в тех местах, что согнуты и давно не двигаются.

Человек, который ел бы только тогда, когда организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что уже остался бы только краешек мысли, что у него так давно ничего не было во рту, что организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что уже остался бы только краешек мысли, что он не ел столько времени, что организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что уже остался бы только краешек мысли, что он не ел столько, что организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что выел бы себя настолько, что человек, подействовавший на голод, остался бы только на краю тарелки своей еды.

Человек, который заговорил бы только тогда, когда точно ничего не хотел бы сказать. Который обнял бы кого-нибудь только тогда, когда другой уже врос бы ему в ладонь.

(Слишком) деятельный мозг часто заигрывается в каких-то половинчатых напряжениях, в каких-то поверхностных упражнениях. И кто скажет, по какой причине образ мыслей человека велик именно этой единственной своей чертой — тем своим почти свирепым упорством не вскрывать земной жар и не останавливать воды?

Поэтому то, чем заняты главы мира, — всего лишь второсортные дела. Политически-идеологические, культурно-идеологические учения, социально- и религиозно-идеологический мусор. Как подумаешь, кому может быть интересен этот завистник Бог? И кому нужно безбожное мышление человека, стирающее в пыль колья любой толщины и ошметки сена? Мышление, которое не может прямо поставить человека на другого и сплавить из него и еще пары китов какой-нибудь корабль, которому не нужна вода. Но ведь это совсем необязательно, так как корабли и так предназначены не для того, чтобы плавать.

Откуда эта глава всего, нежно источающая вонь? Глава огромная, ее черты непростительно не задевают глаз, живая кожа, которой раньше, наверное, и не было, не была нужна, появилась только из-за грязного воздуха, идущего от других говорящих душ, и стала обтягивать каждое лицо, защищая от прямого грязного ветра. Заслонила от ветра, который подхватил на тогда еще бескожем лице капельку крови и, услышав какую-нибудь самую новую синоптическую аллегорию, распространенную среди ветров, мог на самом деле почувствовать, для чего предназначен. Для чего задут сюда.

Так когда на чистом бескожем лице появилась кожа? Когда произошла ошибка, такая ошибка, что она появилась? Такая ошибка, что она прокляла бескожую чувствительность лица?

Лица без кожи. Тела без кожи. Такой вот высокий человек — обтекающий, сладко-душистый и кисло-воняющий, весь дрожащий, мерзко-кровяной, с разваливающимися некоторыми деталями тела, обвисающий, сжиживающийся, пульсирующий. Чистота отсутствия кожи, вбирающая самое настоящие внимание божественности.

Вот! Вот такого человека можно любить. Только в такой беседке, как этот человек, раздумывала Апсихе, останавливается отдохнуть любовь после беготни по дну глубоких морей. Здесь, где бескожий, текущий, сладковатый запах. Только здесь — любовь теплая, как рот. Только здесь — чистота. И бессмысленно искать ее в другом месте. В вонючей, но не раздражающе, почти неощутимо непросыхаемой однородной мокроте тела мозгу даже не обязательно вырождаться. В этой чистейшей возможности без усилий добраться до бегущей крови человека и не обтянутых кожей движений его тела и скрыта почти невидимая красота природы совместного существования людей. В возможности прильнуть лицом к сочащемуся и пульсирующему человеку. К струящейся массе, которую кто-то дурачась назвал «спиной». Если прильнешь тоже бескожим лицом к чьей-то спине, к текучей спинной массе, начинают смешиваться пахучие соки поверхностей.

Тогда, когда лицо прижалось к спине и вымазалось ее бескожестью, а спина прижалась к лицу и вымазалась его бескожестью, издалека доносится ощущение в ритме марша. Марша, которым руководит кто-то благородный, кто-то выдержанный и кто-то все выбивающийся из партитуры, чтобы снова вернуться — другим, новым. Слышится марш, когда прижатое лицо кажется спине таким величественным, что она берет и отрекается от неподалеку бьющегося сердца своего тела, своего дома. Останавливается, прощается, и тогда спине уже достаточно метронома, бьющегося под прильнувшим и прижавшимся бескожим лицом. Метронома, что под кожей, в том месте, которое кто-то, насмехаясь над собеседником, назвал сонной артерией.

Идущие издалека великаны с ясными и неразличимыми лицами льют кругом звуки марша, их лбы распухли, их межглазье отмечено следами ботинок. Отметинами, одна из которых отдает какой-то пролитой слизью или мочой с рыночного пола, а другая — спокойной или даже, можно поклясться, как будто покачивающейся речной водой. Много отметин видно на множестве межглазий шагающих великанов. Иные свиты в спираль, иные спокойные и нестираемые, некоторые по-диктаторски властные и громкие, некоторые, можно сказать, опьяневшие или, может, заспанные, иные растерянные, и они уже никогда не успокоятся, другие ярче и будто бы важнее самого великана, меж глаз которого живут.

Но большинство отметин, оставленных между глаз, — только тени во рвах морщин, тени, отбрасываемые спутанными или причесанными волосами, пролетающими птицами, неровностями лба. Или грязь, которая некогда отлетела от колеса велосипеда, быстро мчавшегося мимо, и присохла. А если вообще нет никакой отметины, ее заменяет выразительная мимика на лице великана.

Марш медленно и неторопливо приближается к лицу, прильнувшему к спине, которая отреклась от сердца, бившегося неподалеку, в доме своего тела. К спине, которая остановила свое тиканье, простилась с ним, потому что оно мешало слушать, как спит артерия в пахучей и влажной, розовато-белой кровяной близости бескожего лица. Марширует любовь теплая, как рот. И двое, что неотделимо разделяют свою слиянность. Что касаются тем, что без кожи, того, что без кожи. Что источают кругом неопределенный запах слизи, мышц и полного смирения.

А все остальное, что зовет себя именем любви, — всего лишь жалкие птички режущего глаз и пустого цвета. Продолговатые бессмысленные птички, бьющие крылом в жалкой луже дегтя среди пастельной постели. Нарядившиеся не только в кожу, но и в перья и по непонятной причине не удовлетворяющиеся только одним на двоих сердцем. Не надо забывать, что обе эти продолговатые жалкие птички, плещущиеся в дегте, разлитом в пастельной постели, не настоящие. Они из дурацкой картинки, не слишком большой и не слишком маленькой. В золотой рамке. А может, она и не дурацкая, та картинка?

Апсихе стояла, повернувшись спиной, в прозрачных белых горах на самой красивой горе, ее ласкала незнакомая гармония и неспешность. Мозг, который выродится или уже выродился, бодро спал там, где кто-то вот-вот пробудится на его месте.

И снега и горы, где стояла Апсихе, смотревшая неподвижным взглядом прямо перед собой, заговорили и начали рассказ о чем-то новом, еще никогда не слыханном. Апсихе почуяла, что кто-то прислушивается. Кто-то тихо слушал, как бьется ее сердце. Апсихе немного растерялась, но только совсем чуть-чуть, и не двинулась. Взяла единственный здесь имевшийся цвет — цвет гармонии, вытянула руку и стала рисовать. Рисовала, как сама поворачивает голову туда, где кто-то прислушивается.

Чтобы лучше почувствовать, увидеть и услышать, в каком направлении рисовать изгиб позвоночника, в каком направлении находится тот, кто тихо и внимательно слушает, Апсихе попросила самый громкий звук, какой можно было услышать вокруг, не шуметь. Распрощалась, только на этот раз совсем легко, без усилия и жеста, с теплой, мягкой косточкой авокадо, покачивавшейся в груди, и рисовала дальше. Своей рукой гармонии она рисовала, как ее позвоночник поворачивается влево, вокруг своей оси. Только совсем легко, без движения. Теперь ее лицо было на стороне спины, а затылок остался с другой стороны, на стороне груди.

В абсолютной тишине своего тела она нарисовала гармоничный поворот головы, размяла руку гармонии и продолжила рисовать. Рисовала, пока взгляд, до сих пор направленный прямо перед собой, вдаль, не стал опускаться. Опускаться туда, где был кто-то, о ком до сих пор эти горы не рассказывали. И в тишине, только совсем легкой, без жеста, Апсихе почувствовала, что приближается к знанию того, кто там тихо прислушивается.

Однако руке гармонии, рисовавшей опускавшийся взгляд, не достало гармонии. И рисунок должен был прекратиться, только совсем легко, без жеста. Когда остановилась рука гармонии, взгляд тоже остановился на полпути, так и (по крайней мере пока) не задев глазами того, кто мог слушать, как бьется остановленное и отреченное сердце.

 

II. Укаменелость

…

Согрейся для меня, остынь для меня, потом отвернись от меня и вытяни назад руки, я их выверну и положу на землю, чтобы мы могли присесть, сяду, согреюсь для тебя, остыну для тебя, отвернусь от тебя и вытяну руки назад, ты выверни их ногами, вонзим их в песок, положим на них доску, тогда поиграем в «Кто будет королем», я замолчу, послушаю тебя, ты замолчишь, послушаешь меня, и заспорим, будем плеваться кровью, тогда песок нагреется для нас, остынет для нас, побреем ноги, соединим все четыре, обложим их листьями, это будет наш дом, еда в твоем животе согреется для меня, остынет для меня, еда в моем животе согреется для тебя, остынет для тебя, тогда сбросим животы, плечи и шеи, зажжем из них огонь, огонь для нас согреется, для нас остынет, полыхая пламенем, вцепимся в лицо друг другу, чтобы не унес ветер, тогда рассыплем зубы, сложим из них башню-маяк для заблудившихся лодок, вынем из лиц глаза, чтобы не нанесло в них песка, положим в карманы, сдерем скальпы и накроемся ими, бери мою руку, ну чего ты ждешь, бери мою руку, почему не отвечаешь, почему молчишь, не может быть, что я так просто тебя убила, наверное, это был не ты, проклятье, откуда столько самозванцев.

Неизвестно, как у безголовых и бесхребетных желаний вырастает чешуя, рот и щупальца. Неизвестно, как мысль о камне становится камнем с мыслью. И стала.

Из гранул были сделаны камень в фундаменте и плита тротуара, где таилась Апсихе.

Лежала прямо, передом кверху. Ноги и бо́льшая часть туловища упирались в фундамент дома, а плечи и голова вылезали из-под фундамента под тротуар. Нос находился всего на пару сантиметров ниже поверхности плиты. Пожалуй, она была самым живым, что было и в доме, и на улице. Тело почти женское, хотя длинные стопы и широкие плечи напоминали мужские. И таилась она здесь, под улицей, как другие улицы, и под домом, как другие дома, втиснув голову под тротуар, а ноги — в фундамент дома.

Тело Апсихе осталось теплокровным, как и до перемещения в укрытие. И зимой, когда выпадал снег, с плиты, которая прикрывала ее лицо, снег иногда стаивал. А если плакала, то стаивал даже толстый слой. Иногда специально плакала, чтобы открыть себе обзор. На нее лил дождь, брызгала грязь, падали листья. По ней ходили, прыгали, шатались, уносили ноги, плелись, заметали следы. На ней падали, цеплялись, находили, топали, теряли. Плевались, капали, лаяли, шлепали, нюхали, задували, спаривались. Спали, поднимались, катились, напевали, просили подаяния, стояли на коленях, болели, гладили. Сохли, гнили, белели, зрели, меняли цвет, консистенцию, стачивались.

А она все таилась, выкристаллизовавшись в частицы камня, в своей плодоносной земле, что тверже самого твердого сердца и гаже самого гадкого смрада — смрада нерешительности. Все время с открытыми глазами, все время лицом кверху, все время с одинаковым выражением лица, все время в неизменном состоянии взирания из камня вверх.

Казалось бы, лежала подо льдом, не обращающим внимания на свою недолговечность.

Казалось бы, не хватало совсем чуть-чуть, чтобы дом и тротуар заметили антитело. Но не заметили — никакого антитела не было. Было какое-то антитело, или любое, или еще какое — просто не было никакого.

Неизвестно, как сбываются самые условные желания, как у безголовых стремлений вырастают стан и лодыжки, неизвестно, как мысль о камне становится камнем с мыслью. И стала.

Широко раскрытые серые глаза, чуть приоткрытый рот и строго вертикальный взгляд. Нижняя часть ее лица уходила под фундамент магазина, над животом — витрина с товарами. Время от времени над нею останавливались люди и наклонялись к выставленному в витрине. Именно тогда могла их увидеть. Увидеть перевернутые лица. Смотрела и таким образом узнавала, каков теперь мир.

И укрывалась в укаменелости. Не в тюрьме, не в заточении, а в сердцевине камня. Камень не ел, и она не испытывала нужды в еде.

Казалось, не подавая знаков, под землей пульсировал настоящий человек, самый настоящий человек.

Когда лица наклонялись к витрине, она — оп! — взглядом хватала их, вцеплялась ногтями глаз и не отпускала, упиралась и держала, напрягшись так, что почти взрывалась, как только может держать человек — сосредоточив все свои внимания на стоящем вверху неопределенном незнакомце, удерживаемом за лицо, лицо, которое вверх ногами, не отпускала и не могла отпустить, даже если бы хотела, и… Всё, тот, вверху, ушел. Укаменелость.

Апсихе каталась по виадукам между человеческими головами, между пупырышками на их языках, старалась уничтожить свои старые суставы и отрастить новые, когда в мыслях с улыбкой выскочило желание стать камнем. И легла в укрытие под тротуаром.

Раньше люди говорили, что у нее всё еще впереди. Она сердилась и спрашивала: если всё в будущем, то что теперь?

Сейчас Апсихе грела землю изнутри, а камень остужал ее. Наверное, это придурки и имели в виду, когда говорили, что у нее всё еще впереди.

На плите Апсихе иногда разливались лужи, и тогда не только размягчалась прилипшая к поверхности грязь, но на некоторое время менялся доступный обзор. Можно сказать, не лужа — а целое озеро затей, освежающее фантазию укаменелости и укаменелость фантазии.

Однажды весенним утром прошел сильный дождь, и в тот день никто не рвался на улицу. Целый день никто не разглядывал витрину. Неожиданно и беспричинно кто-то наклонился. Но взгляд любопытного поймала не витрина, а плита тротуара, в которой таилась Апсихе, вернее — не взгляд, а его собственное отражение в луже. Неизвестно, почему человек с таким вниманием, многозначительностью и тщанием поливал лужу жидкостью своего взгляда. Или плиту. Или себя самого (какая разница!). Неизвестно чем — испугом от присутствия близкого существа, которое впервые за всю укаменелость, само того не подозревая, встретилось с ней взглядом, или вероятной относительной тоской по прошлому бытию — заплатила Апсихе за лужу, привлекшую к ней чьи-то глаза.

Произошло еще кое-что, когда этот человек, образованный чуткий мужчина, присел перед витриной, чтобы поправить брючину, и его взгляд поймала лужа. Нагнувшись, он вытягивал из ботинка край брючины и взглянул на себя в луже. На находившуюся за лужей Апсихе. Она успела заметить, что мужчина, хоть и не видел сквозь плиту, все же не был слепым. Своему отражению в луже он выдал несколько критических замечаний и проклятий за то, что еще не успел увидеть в женщинах. Сквозь эти претензии к себе он и увидел Апсихе, хоть взгляд и не пронзил плиту.

Несомненно, она ничего не потеряла и ничего не приобрела, когда легла в укрытие. Ничего, кроме ничего. Потому что ведь любые ситуации и всякие обстоятельства под любыми именами в конечном итоге — та единственная ситуация и то единственное обстоятельство. Прозрачное, в девяносто раз нежнее, гибче, спокойнее, проницаемее и стремительнее, чем воздух. Уютное, голое, лишенное температуры, света, неизвестно — быстрее вбирающее или растекающееся. Это обстоятельство не только легонькое и незаметное, оно и жгучая кислота, разъедающая определения и расплавляющая и соединяющая различия и категории в одно, в себя саму, которую тоже разъедает, чтобы не осталось каких-нибудь признаков чего-нибудь. И тогда все различия становятся одним всеобъемлющим различием. Никаким различием. Нет иного, кроме никакого, различия между здоровым и паралитиком, между глупым гением и тра-ля-ля буддистом, между прикованным к себе Богом и заживающим шрамом с синяком, из зеленого превращающегося в желтый, между слюной на подушке и банальностью, между кавычками и пунктиром, между Сингапуром и твоим полом, между перекрытиями и связками, между какими-нибудь отталкивающими, не вдохновляющими чертами характера и прожорливой тлей. В таком случае нет никаких различий между постпоспостиндивидуализмом и вонью красивых пирожных и тортиков, между Музеем чертей в Каунасе и рассеивающейся ситуацией монотеистических верований в катакомбах всеохватности, когда туда заглядывает попутный вопрос «Кто, кроме Бога, скажет мне хотя бы слово без лжи о Боге?». Нет никакой разницы! Нет разницы, будет ли сказано, что разница есть или нет! Чувствуешь! Чувствуешь, как тает, как разъедает? Рушатся имена, линии. Сгрызи и то, что называется бессмыслицей, еще быстрее — то, что называется смыслом. И того, кто зовется Спасителем. И того сгрызи, растопи, и того. Растопи примеры, как растапливаешь все, чего нет: вымыслы, авторитеты, иерархии, упадки, подъемы, дворцы и хижины, растопи этот мозг, который осмеливается произнести такую ерунду, такую пустую трату времени, как примернаказаниедостижениешколаценностьнедостатокбедастрах. Кому нужна мать, — сгрызи и ее. И опору, то, во что верю, и то, чего хочет мой близкий, сгрызи, сгрызи меня. Сгрызи меня, я сгрызу тебя. Какое ты щедрое, различие, Сингапур, я, пол, гений, банк, колыбель достоинств, смертельное расставание, какой ты щедрый, злодей, те, с кем незнакома, и, ангел мой, какие вы щедрые, полифония и додекафония, все прошлые и новые болезни, ваша щедрость, экономика, культура, прочая чушь, еда голодающим в протянутой руке помощи, привидение мое голодное, какое ты щедрое, но кто это говорит? Кто? Кто тебя ест?

Казалось бы, получилось нечто новое, если бы Апсихе захотела вылупиться из камня. Но этого не происходит.

Казалось бы, у нее нет чувств и желаний, но есть ли кто-нибудь, у кого их не было бы, у кого не было бы чего-нибудь? Разве в железе нет лебедя? В железе лебедя больше, чем в железе.

Казалось, у Апсихе было словно по камню в груди и в голове.

Казалось, закрома человеческих чувств разграблены, разворованы, разбросаны и собраны разве что ветром. Чувства, которыми сейчас один ветер продувал другого. Чувства, у которых отрублены руки, тянущиеся к ней, спящей. Отторгнутые от Апсихе, от человека, который уже не совсем человек в своей укаменелости, ее датчики, радары и импульсы блуждали сами по себе.

Казалось бы, отделенную тоску, которая раньше была в ней, теперь высвистывают поезда дальнего следования. Теперь еле живая ее бывшая нежность ползала в пасти крокодилов.

Казалось, ее бывший стыд теперь блекло светил кружками ран в обрезанных стволах придорожных деревьев. А протестом, который когда-то помещался в ней, несло от тел с приклеенным и пришитым полом. А ее застывший бывший ум касался чего-то цветами замерзших оконных стекол где-то там, где сейчас жарче всего.

Апсихе, охваченная укаменелостью, была наполнена и наполнила камень кругом себя множеством знаков совершенства. Точно воплотила всеобщее отсутствие вины, потому что ведь вины на самом деле нет.

Вины на самом деле нет. Фундамент и тротуар просто светились праздником. Блаженным несуесловием, блаженной неискуственностью, блаженной неложностью, невмешательством, нерасточительством, негубительностью, нешумностью, неболезненостью, неделячеством, ненатужностью, недрессировкой, невредительством, нелицемерием, небалованностью, нечрезмерностью, неформальностью, неприрастанием, неагитированием, неспекулированием, несвятошеством.

Апсихе была такая стремительная, потому что таилась в камне. И такая спокойная, потому что вверху над ней таял снег.

Каждого нагнувшегося к витрине человека она видела наоборот, потому что его лицо оказывалось перевернутым. Но только сначала. Чем дальше, тем больше тот вид наоборот становился единственным, безальтернативным. Так, со временем, лицо наклонившегося к витрине перестало быть для нее перевернутым. Перевернулась сама перевернутость. Улыбка стала контуром губ с вниз, а не вверх уехавшими углами. Сдвинутые брови были внизу лица, под носом, и что-то говорили вместе с изгибами лба, оказавшимися еще ниже. Метафора другого — незнакомого, перевернутого — взгляда стала единственной и первичной истиной. Единственной и первичной ложью. Неважно чем, важно — что единственным. Все новое как-то на глазах уничтожало все старое, не оставалось никаких критериев, не очень ясно, что Апсихе считала собой, что — движением, что — окружающими, склоняющимися к витрине, что — витриной. Не очень ясно, чем для Апсихе были плиты тротуара перед носом, чем — прохожие, будто летучие мыши, свисавшие с ее верхних век.

Вообще, что тут говорить. Но тишина — немногим тише: ведь все наверняка прекрасно видят эту курьезную, у нас на глазах постоянно манипулирующую умность-глупость, будто бы слова́ — темница, ложь, покров и замо́к для сути. Ну что за шутовское кривлянье, эх вы, словесные фотоаппараты для папарацци, что за мерзкие саги и псалмы «слова лгут» и иже с ними!

Слова — не больше, не меньше, не смысл. Слова-слова-слова — такие же безграничные и гибкие в игре, как и тишина. А ведь тишину кто-то тоже называет «тишиной» и уже думает, что спасает ее от вечной потерянности в неизвестности. Что высвобождает ее смысл, что придает смысл ее значению. В головах сложилось предназначение одного для другого: тишины — для слова, слова — для тишины. Они неразделимы, как две стороны значка, как корпус инструмента и воздух внутри него, инструмента, откликающегося — играющего — звучащего в наших руках, в виде духовых, таких как туба, флейта и ложе. Слова — мощные-мощные, а мощнее всего, когда они без вкуса, без запаха, когда их не опознать, когда они отрицают себя, пронзают насквозь вещи, и людей, и метафизику, поцарапанные феноменологией без шрамов, не гладят и не клеятся к смыслам, а отпускают их на свободу и освобождаются сами, парадоксальные, абсурдные, витальные слова, хватающие собеседника когтями за подол и, как орлы, поднимающие его в поднебесье, машут крыльями, а говорящий или слушающий, подвешенный в воздухе на орле-слове, только кричит, кричит от волнения, его держат за загривок когти здоровья, мчат на огромной скорости, его треплет ледяной или жаркий воздух высот, и он боится, что слово отпустит его из когтей, не думает о нем, только чувствует, как на огромной скорости несется вперед, несется сквозь то, что кто-то называет скалой, и не разбивается о мосты, башни, высокие деревья, скалы и горы, не разбивается, потому что никогда не называл скалу только скалой, потому то никогда не называл препятствие только препятствием, не добавив тут же к «скале» «облаков», или «наготы», или «полета», а к «препятствию» не мог не добавить «пути», «легкости», «подспорья», «холодильника» или иначе выстраивал из одного смысла другой, побольше. Побольше хотя бы настолько, чтобы не убил в этом полете слишком быстро.

Так слово, что несло его в крепких когтях по горам и долам, благодарило его, или нет — не слово, сам смысл благодарил его, смысл или бессмысленность полета, если хотите, пока нес его прекрасно и бессмертно, без придания смысла, определений, без препятствий или помощи, без «холодильников» и «полуночников», только со всем тем, что виделось и открывалось ему в полете, что он чувствовал, что сотрясало, что расширяло его, что раздувало его, что ослабляло и лечило, что охлаждало и питало его орущее горло, весь тот экстатичный и вместе с тем совершенно унылый, серый опыт того, что можно делать со своей страстью к языку. Или что язык может делать со своей страстью к смелости глотки.

И тогда, испытав такое обыденное и вместе с тем почти невыполнимое путешествие в когтях языка, можно пробовать забраться на его, слова-орла, крепкую ногу. Залезть через коготь и по ноге забраться на орла. А тогда уже под видом самого слова дождаться и схватить другого человека. И самому нести его. Показать, что не разбиться и не утонуть там, где разбиваются и тонут в дурных разговорах.

У Апсихе кружилась голова она что-то вспомнила —

викинги вертелись в голове

в плаванье по морю в плаванье голова в плаванье чувствует

сияние солнца

гостеприимно кинутое с небес

викинги в плаванье по голове

сопревшими телами

и в липких одеждах

плотные одежды затверделые от соли

от воды качаются

качаются мандарины

она что-то вспомнила

поле мандаринов на просторах

в голове вертятся мысли-мысли

множество параллельных линий мандариновых деревьев

на просторах группки людей

обступают семьями по одному дереву

тревожат корни мандариновых деревьев

грабельками и мотыжками и лопатками

собравшись семьями вокруг каждого

девятнадцатого дерева рыхлят землю

вертится в голове она что-то вспомнила

сцена открытой эстрады

строчки передуманных песен рыхлят головы поклонников

со сцены плюются стонут спекулируют музыкой

беснуются сердца

в воздух подскакивают вдохновения и одержимости музыкантов и зрителей оседлав звук на сцене —

отдохновение для глаз всех скачущих одержимостей

играет громко насквозь по ушам по слуху по жилам тела

и поет тексты

тексты

рыхлят многократно

передуманными строчками головы слушателей

вместе скачут одержимости звуков и жилы тела

пронзенные звуком жилы меломании свиваются

все скачет в ритм шевелит атмосферу

теребит ядро Земли

затемнение

Апсихе вспомнила постель

воспоминание

и невинность обмотанных ног и рук

постель слуха

двое обмотанные ногами и руками и волосами

в зеленой комнате связанные

связанные

ты мне я тебе ты мне я тебе

нельзя убить человека с которым ты рядом

нельзя не мучить не давить не душить и не насиловать

не держать за пояс до обморока не выжать

человеческая природа сама просится обвиться страстью

интеллектуальной страстью пожирающих соков

затмение увеличившееся давление и густой воздух

без устали лезет

меж перевитых волос и ног

густой воздух тяжелый и сладкий воздух

меж перевитых ног и рук под ногти сладкий воздух паха обживается надолго

вертятся мысли

неизвестно уловимые ли для самой головы

или неуловимые или удержимые хоть на мгновение

или вцепляются в мозг или только возникают

и умирают

рождаются и умирают новая мысль умирает

на ладони викинга мандарин с покрытой солью кожурой

рождается и умирает тишайший зритель и отчаянная гитаристка

их перевитые волосы через всю площадь

затмевают для викингов солнце

вянут мандарины от недостатка света

вянет море от недостатка смеха в глотках викингов

рождаются и умирают новые солнца

новы сорта мандаринов обвисшие сочными

ветками из длинных перевитых волос

с края отрытой эстрады где кричат

и тело к телу

на сцену и с нее

летят

меломанные вдохновения людей

переплетенные звуки носятся по полю

где звучат ноты и волнуют хребет

одна за другой

подкашиваются ноги

сердца захватывают чувства к гитаристке

что самая отчаянная

что в костюме упругом от соли

от соли и воды

и семейные группки у мандариновых деревьев обессиливают

хотят пить ручкой грабелек чешут мокрые спины

хотят есть и откусывают от мотыжки

срубают все мотыжки

если не хватает соли лижут

друг другу спины

мотыжки съедены —

легче будет нести домой съеденные мотыжк

и умолкает открытая эстрада

перевитые волосы двоих срастаются в одну голову

спины облизаны

и остается пустое поле

посыпанное платочками облизанными поклонниками

голые мандариновые деревья

с кое-где незамеченными

тайными плодами

и остается

море без корабля и глотки викингов без викингов

и только остается одно-единственное обстоятельство

которому так нравится оставаться неописуемым

напрасным и ненужным

и с презрительной улыбкой закинув ногу

на ногу и запрокинув голову

смотреть как не возвращается время

время потанцует потанцует и отбывает

потанцует потанцует и больше не существует

больше не остается

остается только натанцеваться

и только та напрасность

то обстоятельство

с ногой закинутой на ногу и опершись спиной

только натанцеваться

и только укрыться под плитой

и летели бы облака

скользили бы прямо вниз

не по сторонам как сейчас

а прямо вниз

на тебя если бы не знали

как страшно

было бы тебе…

Изредка (может, из-за того неизменного покоя) в голове Апсихе прорывались фонтаном мысли, неважно, бессвязные, или связные, или связанные вообще с чем угодно, неважно, погружалась ли в них Апсихе или так и не замечала их. Они плыли и струились в голове, разгоняли уже начинавшие было крепнуть плотины или порядок.

В такие мгновения иногда начинала трещать плита поверх лица, а стекла в витринах — звонко подрагивать. А может, и не начинали, или вовсе не из-за потока мыслей, а из-за ремонта дороги где-то неподалеку. Хотя с другой стороны, казалось, что именно из-за трещин в укаменелости Апсихе люди начинали заинтересованно приостанавливаться, собаки — внимательно принюхиваться, вспархивали расхаживавшие по тротуару птички.

В особо бурные моменты, когда начинали дрожать витринные стекла, в магазине из любопытства собирался так называемый персонал, охваченный интересом, они размахивали руками и мнениями, потом выходили на улицу, осматривали витрину, опять заходили, потом опять внимательно осматривали снаружи, потом быстро оглядывали на улице и долго изучали внутри, потом бросали взгляд внутрь и надолго застревали на улице, пока рассматривали, потом половина осматривала изнутри, половина — снаружи, потом менялись, разглядывали по трое-четверо, группками. И так, одержимые общей целью выяснить тайну витрины, укрепляли связь с выбранными фаворитами.

Потом объединялись с лицами, к которым не испытывали симпатии, и, словно керосин, заливали разные мнения о происхождении вибрации в костер разногласий, потом кое-то пользовался дрожащей витриной, чтобы глупо улыбнуться и пококетничать с любимым коллегой, прильнув к стеклу голова к голове. А кто-нибудь с другой стороны стекла наблюдал за теми двумя и давал понять, что они видны, и тем побуждал их секретничать еще больше.

Наконец всем надоедало, все расходились в нерешительности, возвращались к своим делам, оставалось торчать на месте одно-другое существо. Но, когда мысли усиливались и стекла начинали дрожать сильнее, все опять сходились и, отдохнувшие, делились версиями, откуда все это, и уже когда совсем-совсем надоедало, единодушно решали, что внизу, под землей, проложены трубы, наверное, их приводят в порядок или, может быть, ремонтируют подвалы или подземные площадки.

Какая-то чушь эта логика. Чушь — и алогика.

Слово! Хватай за загривок и — прочь отсюда.

Не много звуков доносилось до слуха Апсихе, потому что большинство их поглощал камень.

Казалось, камень похищал человечность, изымал из укрытия в укаменелости любые свидетельства неразрывной связи между верхом плиты и ее низом. Чувство самого мучительного и чистого единства. Чувство человека. Потому что если бы не было того, кто случался-умирал на внешней стороне тротуара, если бы не было того, чем была насыщена та сторона укаменелости, Апсихе, выкристаллизовавшаяся в холод и нежизненность, бывшие ни чем иным, как горьким отражением движения наверху, точно не укрывалась бы по эту ее сторону.

Изредка Апсихе улавливала тихий шум. Не знала, что это и откуда, но оно как будто бы было связано с миром перевернутых лиц наверху. То могла быть река или деревья в соседнем парке. Парк был очень старый, с множеством разных кустов, кустиков, цветов, с гравийными дорожками и множеством старых деревьев. Огромные липы с толстыми стволами и широкой кроной, клены, дубы и ивы. Чувствовалось, что в каждом углу этого парка, мху, стеблях, широких венчиках и тихих бутонах не раз самым насыщенным образом и в невыразимых количествах обустраивались умолчания, договоренности, возрождения и лакомые кусочки. Человеческий парк из людей. Опять люди.

Апсихе могло быть лет тридцать. Может, на несколько лет больше или меньше. Конечно, если считать с точки зрения ее прошлой жизни.

Казалось, она таилась под тротуаром и жадно наблюдала за склоненными, больше не перевернутыми перевернутыми лицами. Рассматривала линии, тени, углубления лица и структуру костей. Рассматривала, и непонятно, чувствовала ли какую-нибудь связь с тем зрелищем, неизвестно насколько близкую общечеловеческую связь, солидарность или наоборот — отрицание, несогласие и спор с тем, кого видела наверху. Когда поднималась по-настоящему большая буря, было достаточно одного порокатывания, доносившегося сквозь плиту до слуха Апсихе, чтобы поднялась другая буря: вздымались, вспенивались мысли, искрили и загорались вместе с фантазией. Осколки прошлой жизни с грохотом возвращались тайфунами.

Казалось, мозг укаменелости широко, до боли раскрывал свой рот, даже краешки губ рвались, разевал и глотал, глотал не разжевывая, языком заталкивал в пищевод все, что слышно, что хочется услышать, что страшно, опасно и важно услышать, что раздавалось с внешней стороны. То, что укаменелость воспретила слышать. Укаменелость воспретила.

В очень редких случаях Апсихе принималась кричать, принималась громко, как верблюд или корова, кричать в свою плиту, потому что хотела то ли расколоть ее, то ли укрепить, превратить ее в свою еще более надежную, еще большую единовластную реальность, площадку для игр всех своих пониманий и самосознаний.

Казалось, в те мгновения улица начинала слегка вибрировать и автомобили поскальзывались на мостовой.

Несмелый шелест ивы в соседнем парке долетел до улицы, под которой таилась Апсихе, до стекла в витрине, ударился в него и с еще большей силой грохнулся о плиту, пронзил ее, как игла молнии, разбился на множество продолговатых осколков и разбежался по голове. Разделился на клеточки и бросился танцевать фокстрот в разинутом рту мозга ее укаменелости.

И тогда подняли голову и чертовой дюжиной сотен зубов улыбнулись временное обиталище, ядерное горючее, солнечные панели, потому что опорные станции мобильной телефонной связи, вспомогательные устройства для трансляции, канализационные стоки и трубы для подачи сжатого воздуха, необходимые в почтовой системе, начистили бальные туфли и подтянулись для фокстрота.

Если бы Апсихе знала, во что раскачаются ничтожные отрезки прошлой жизни. Кто же еще, давайте оглянемся, кто же еще во рту мозга не танцует фокстрот под отраженный рокот в парке, кто не рокочет в укаменелости под улицей? Для какого танца эти движения, ни узнанные, ни желанные?

А когда прошумит липа, не ориентационные ли зимние столбики, парики-игры, включаются монетами или жетонами? Только за что, ради чего? Для того (просим не читать этот словесный балаган), чтобы пианино и орга́ны сгрудились и загудели, чтобы воск, смазка и гипс фокстротили не менее виртуозно, чем полки для папок или детские кроватки. И громче всех здесь из любви к танцу болтаются по лицам моноблочные колеса и сиденья подвижного состава, ссорятся перед вагоном фуникулера, которому, казалось бы, все равно, хотя это только на первый взгляд, потому что на самом деле не по себе, если упадут полуутопленные буровые башни, если наполовину утопят рулевые колеса, рулевую колонку и картеры рулевого механизма.

Кто сказал «картер», кто сказал «картер» — в раскрытом рту мозга укаменелости идет медленное переваривание, медленное дробление, медленное успокоение по поводу перевозки заключенных, автоприцепов и полуприцепов, интроокулярных линз, и машин, и аппаратов для проверки и измерения. Хотелось бы иметь машины и аппараты для проверки и измерения, которыми можно проверить и измерить машины и аппараты для проверки и измерения, но для этого наверняка пришлось бы найти машины для проверки и измерения, которыми пришлось бы точно-точно, во что бы то ни стало внимательно проверить и измерить у машин для проверки и измерения потенциальную музыкальность и гибкость стопы, крепость спины (просим не пачкаться об этот катафалк слов, в жидких помоях слов — не читайте эту главу), длину шеи, общее положение туловища, баланс туловища, перенос веса, длину руки, легкость кисти, чувство ритма, музыкальный слух.

Всё обрывают и врываются через ворота цитометры, анализаторы крови, приборы для отслеживания погрешностей, океанографические инструменты, вся мебель операционной (кроме столов), протезы и лошадиные зубы, носители информации и настроечные конденсаторы. Но, ladies and gentlemen, после долгого ожидания give round applause to вольфрамогалогенным лампам накаливания, которые прибыли сюда из далекого далека и точно не без приборов для ввода и вывода памяти. Теперь просим подготовить машины для проверки билетов, обрить голову и потихоньку ковылять по крестовинам глухих пересечений, твердому настилу и трубам водяных пушек. И все это, когда три месяца — из необработанной платины, обработанной платины и платинового порошка — светят сквозь гладкое полувыпуклое стекло. Все это, пока тикают пластиковые ящики счетчиков, активизируются противотуманные сигналы и с саркастической ненавистью готовятся заряды для распугивания птиц. А пока последние события в истории не нашли для себя псевдообъективного, однослойного, одноротого, одностороннего дурачка — пересказа, стремящегося улежаться и осесть в учебниках, не стоит забывать о том, чтобы спустить мазуту кровь.

Скажем, пресное мыло.

Все устарело. За шагом стареет пятка. За мостком стареет песок. За спиной стареет шея. За увечьем стареет боль. За старением вырождается возрождение. За пальмой повис жар. За плитой укрылась Апсихе. Словно с кем-то не предоставленным, без удовольствия запнуться, когда глаза не могут оторваться. Словно с вырытым сердцем, без острого желания отдаться какой-нибудь силе — человеку, обычаю, Богу, ерунде, любви к себе.

Ну и откуда столько листьев с деревьев, и зачем укаменелости нужен мозг, который, растревоженный пронзительными звуками, дошедшими по плитам, раскрывает рот до разрыва губ, чтобы еще жаднее напиться и наглотаться любых возбуждающих и обжигающих интеллектуальных импульсов, импульсов, которые рождаются вовне и просачиваются в мозг укаменелости, импульсов, которые поддерживают сердечную и головную деятельность Апсихе, импульсов, которые из-за полной неадекватности положения укаменелости, из-за отсутствия в ней жизни, привычной для импульсов, где они могли бы и дальше рассылать свою многовековую силу или слабость мышления, все же, и попав в укаменелость, интуитивно превращаются в творчество и принимаются танцевать фокстрот тут же, во рту мозга укаменелости, пока пищевод, всасывающий непонятное содержимое, жадно сокращается.

Куда отправляется эта еда, куда ведет система обработки интеллектуальных веществ укаменелости, во что трансформируется первичный ветер, ласкающий деревья в парке и исторгающий их шелестящие стоны, как прошло положение в укрытие, по какой причине в голове Апсихе возникла мысль стать камнем, ну и наконец — что это? — не выписали ли — мгновение назад, синхронно — все пары, танцующие фокстрот, своими ногами предложение: «Где мой сын? — спрашиваю я, Апсихе».

Сообщи мне, когда тебе будет больше не о чем говорить, и я тебе сообщу, когда уже не буду больше слушать, сообщи мне, когда совсем протухнешь, и я тебе сообщу, когда особенно развращусь, сообщи мне, когда покроешься мхом ненужности, и я тебе сообщу, когда уже совсем покроюсь привычками, сообщи мне, когда забудешь, что дверь — уже место, а не дорога к нему, и я тебе сообщу, когда через все двери смогу попасть только в ту зеркальную комнату, сообщи мне, когда перестанет сиять лоб, и я тебе сообщу, когда тело перестанет отращивать конечности, будет только терять их, сообщи мне, когда больше не будешь стремиться стать жетоном для разрушительной игры, и я тебе сообщу, когда обменяюсь с собакой покаянными блюдцами, сообщи мне, когда будешь рожать выродков, и я тебе сообщу, когда буду трахать себя, сообщи мне, когда от удивления начнешь умиляться чаще, чем умирать, и я сообщу тебе, когда перестану вырастать из одежды, сообщи мне, когда перестанешь попадать в такт, и сообщу тебе, когда перестану попадать в тон, сообщи мне, когда перестанешь сдирать присохшие шорты с надушенных священников смеха ради, и я сообщу тебе, когда перестану открывать сверкающие пупы на обделавшихся рогоносцах, сообщи мне, когда займешься изобретением своей несуществующей слабости — врага, и я сообщу тебе, когда перестану гладить друга против шерсти, сообщи мне, когда износится искусственное кровообращение, и я сообщу тебе, когда застрянут искусственные колесики, сообщи мне, когда больше не будет хотеться делать уроки за секунду до урока, и я сообщу тебе, когда я вдохну воздух и больше его не станет вокруг, сообщи мне, когда «бастард» перестанет быть твоей любимой фамилией, и я сообщу тебе, когда изгажу дом, приделав к нему стены и крышу, сообщи мне, когда разогнанные скворцы перестанут возвращаться коршунами, и обязательно сообщи мне, если коршуны не вернутся мной, и я сообщу тебе, когда остановки начнут проноситься в мгновение ока, и я обязательно сообщу тебе, когда больше не буду гипотетически втягиваться в каждого водителя автобуса, сообщи мне, когда иммунитет окрепнет до бесчувствия, и я сообщу тебе, когда хребет перестанет оборачиваться вокруг своей оси, сообщи мне, когда меня больше не будет на прицеле, и я сообщу тебе, когда перестану прятать в рукаве нож с влажной от пота ручкой, сообщи мне, когда сносишь кожу, и я сообщу тебе, когда бедро покроет оспа. Перенеси меня через двор. Когда нас продует ветром, мы наверняка закашляемся, и тогда я буду за тобой ухаживать (мальчик мой).

Одного укаменелости не хватало в особенности — заноз.

Точно так же, как если легкомысленно проведешь рукой по необтесанной, нешлифованной, неусмиренной древесине, в эту руку с болью вонзается острая и крепкая частица мирового леса, так и при звуке чего-то, что смущает ум и заставляет трепетать сердце, с болью вонзается человеческая заноза. С болью близости, с болью самого острого желания забыть себя, погрузиться в то, что освобождает для чувств нутро, что безжалостно трясет за грудки и большими руками ломает шею, с болью нежелания остаться в одиночестве, нераздетым и не уложенным в постель, остаться больным без ухода, говорящим без слушателей, с нежной болью тоски, с этой болью вонзается человеческая заноза.

Вонзается прямо из сочинителя сонаты, из глаз прохожего, из экранных образов, из жалостливо дымящегося сытного ужина, из увиденной во сне сущности. Входит под кожу и забирает свой миллиметр мозга и миллиметр сердца, без промедления впитывается в поверхность древесины и подтексты, и прячется она, человеческая заноза, внутри, в коже, не желая и никак не в силах вырваться назад, трепеща от предчувствия еще большей боли, когда будут вынимать дымящийся ужин, такты сонаты один за другим, силу пронзившего сна.

Но человеческая заноза совсем напрасно (и потому прекрасно) боится быть исторгнутой, потому что человек ни за что на свете не станет ее вытаскивать, потому что человек ни за что на свете не захочет уступить и миллиметра занозы дымящегося ужина до того пустовавшему миллиметру, потому что боль, этот триумф жалости к себе, была и есть единовластная напарница всех чувств, потому что ведь боль, гигантская спекуляция по своей сути, будто бы вдохновляющая и будто бы разрушающая, будто бы просветляющая и будто бы губительная, есть, боже мой, вымысел! Прекрасный и просветляющий, губительный и вдохновляющий вымысел, фантазия, игра слов, тренировка мысли, пируэты интеллекта, хребет мудрости, который отращивает горб и выпрямляет его, менталитет, обмахивающий себя клочком бумаги — а это еще смешнее, потому что бумага из дерева, из занозы.

Взглянув на человека близко-близко, несложно невооруженным глазом усмотреть столько человеческих заноз, столько мерцающих или блеклых рыбьих костей, разукрасивших тело той спекулятивной мучительностью, тем будто бы нежным желанием слияния, что больно смотреть, больно представить, больно знать, придумывать, сколько чужих человечностей в теле человека, сколько инородных заноз и как мало места остается для заноз оттуда, из природы, где гоняться за занозами можно прежде всего тогда, когда тело не запятнано мыслью и полно инстинкта, неряшливости, бодрости и сияния в ночи.

Но и та чистота, та непривязанность — ведь тоже вымысел вымыслов, колода умственных карт, костюм для мыслительных лыж, эксперименты по физике сознания.

За что же хвататься? Не это ли главный вопрос вопросов — за что хвататься?

За что цепляться, когда опять и опять в миллиардный раз делишь сущности на движение и покой, на добро и зло, противопоставляя, без всякого основания отделяя одно от другого — высокое и ничтожное, гениальное и постыдно-мелкое? За что цепляться, поверив в то, что иерархий нет, что все, на чем можно держаться и за светом чего идти во тьме, все, что расширяет сознание и углубляет глубины, в то же время только занимает место и напрасно тратит время, только подстригает кусты, пусть и создавая необыкновенные творения, ведь в самом деле — зачем стричь эти кусты?

Но ведь там, по ту сторону всех вымышленных опор, формочек для пирожных и человеческих мыслей, по ту сторону пяти тесно связанных кабанов, пробирающихся посмотреть на китов, по ту сторону заноз укаменелости и по ту сторону каждого самого прекрасного и каждого самого глубокого мгновения каждой жизни интереснее, потому что там ужин губит невероятными ароматами, губит, хотя не накрыт и не задуман, потому что там соната звуками дробит не только ухо, но и свои собственные такты, ноту за нотой, шестнадцатую долю за шестнадцатой, потому что там молитва сочетается с трупным пятном и холодильником. Никаковость, непривязанность. Но никаковость так никакова́ только тогда, когда в ней помещается вся всячесть, а непривязанность — только еще одна жалкая заноза, если привязываешься к какой-нибудь конечной идее самой непривязанности.

Со временем взгляд Апсихе стал обратным. Она больше не понимала, что лицо может не быть перевернутым, что перевернутые черты могут располагаться от лба вниз к подбородку, а не наоборот. Головокружительное, прерывистое, замучившее ожидание без ожидания — укрытие в укаменелости стало для нее не укрытием в укаменелости. Апсихе и в голову не пришло бы, что существует какая-то динамика тела, разнообразие движений. По крайней мере такое, какое кто-то наверху называет динамикой или движением. Проклятье. Проклятье укаменелости наполняло ее некогда пустую шкуру камнями, камнем, который все остальное растирал в порошок.

В жизни никто не знает, кому он хочет отдать свое завтра. Взболтанные желания, взболтанные, потому что постоянно ежедневно повторяются, начинают сами себя колоть горячими прутьями в спину. Немного найдется тех, кто когда-то в детстве взял и придумал, что не только они сами и прочие люди, но и всё вокруг: каждый предмет, явление, абсолютно всё — и огромное, и самое малое — обладает своими собственными глазами. Собственными, неповторимыми, неотразимыми, ничего не вдохновляющими, неклонируемыми глазами, своей натурой.

Помимо смелости руководствоваться здравым, постоянно строжайшим образом развиваемым смыслом, всеми подряд основными, прозрачнейшими и наиболее убедительными из описанных образами мысли и мыслить в соответствии со своим опытом, учась пользоваться другими уже зафиксированными понятиями, нужна и иная смелость. Нужна смелость копить все, чтобы в уме до основания отринуть то, что мертво, чья ткань описания разорвана и прерывиста, все, что откуда-нибудь исходит и ширится. Пожалуй, понимание равносильно исходу. А вывод — уже дошедшее, зафиксированное исхождение. Так как же можно описать исхождение с точки зрения исхождения, а не зрения? Иначе говоря, намного больше смысла в том, чтобы играть картами без карт, чем в знании правил игры. Или оба способа игры одинаково значимы и ничтожны.

Ведь каждое явление можно определить как крошащийся хребет понимания воздействия. Кроме того — как пустую трату времени. И все равно можно утверждать, что легкость говорения, мастерство речи всего лишь сродни молодости, сродни зеленой и неглубинной молодости, не задевающей сущностных оснований мира. Легкость речи, сила речи, умение заразиться мыслями так, что они тут же начинают сворачиваться внутри, как живые самостоятельные существа, опять и опять предопределяющие новые произведения. Умение заразиться так, что они, свежие мысли, тут же с почти абсурдно огромной мощью разрывают напрочь любой до сих пор бывший опыт уха и глаза, любой урок.

Вообще, пожалуй, нет смысла ни в чем, что не сильно настолько, чтобы, начавшись, тут же разлететься и исчезнуть. Это напряжение — святой магнетизм начала и конца. Чем менее ощутим пробел между зарождением и погружением в собственное значение и утрату смысла, чем короче этот момент, тем интереснее поиск способов мыслить. Ведь каждая мысль, представляющая свободу или, вернее, пространство, питательную среду для интерпретации, отклика или повтора, страшно губительна для непобедимой спонтанности. Безжалостно обтягивать кожей кроваво-голое, ясное, не боящееся ветра лицо.

Когда люди ищут дикие ягоды, чтобы разнообразить фонотеку вкусов, они словно ищут удачу, слышат инаковость вкуса, но на самом деле ведут себя, будто какие-то безрецепторные ничтожества и ищут не чего иного, как только прошлого, прецедентов аутентичности или дифференциации их нюансов. Прецеденты аутентичности — это мерзотности, непрерывная и бесконечная среда для всех человеческих способов существования.

Однажды Апсихе захотела выйти из камня. Пошевелила что-то внутри, мышцы сжались и успокоились, жилы напряглись и расслабились. Апсихе двинула лбом по плите перед ней. Плита дрогнула. В тот день все время с небольшими перерывами лил дождь. Апсихе не чувствовала ничего, кроме невнятного желания как-нибудь сбросить укаменелость. Удар лбом только немного шевельнул плиту, и Апсихе еще раз собралась с силами. Немного размяла пальцы ног, вспомнила о нижней части своего тела и изо всех сил ударила тазом по плитам. Плиты задрожали, через раскрывшиеся соединения в полость укаменелости потекли песок и струйки дождевой воды. Апсихе терпеливо подождала, пока атрофированные мышцы опять наберутся силы, и ударила тазом еще раз. Даже соседние плиты треснули, разбились на мелкие кусочки и выскочили.

Глупец, болтун, человек! Отойдите от меня. Идите вы вон, в поля, или никуда, или куда хотите, куда унесут вас ваши надуманные и разграниченные ветры и ваши надуманные и разграниченные штили. Хватит сплетничать о том, что люди чувствуют, о том, к чему они стремятся. Хватит сплетничать о том, что и почему происходит в полости между шевелящимися пальчиками ног и затылком. Хватит по косточкам разбирать того, у кого все равно нет ни того, что могло бы быть костями, ни того, что костями быть не может. Перестаньте мямлить, оставьте свою проклятую, надоевшую и прокисшую словесную жвачку, произносимую от имени лучших философов и всех прочих.

Все, что у нас есть и что видим кругом, — самообман или жульничество. Вечное несовпадение мнений, вечное спаривание или убийство интерпретаций — единственное, но тем не менее достаточное доказательство этого самообмана или жульничества. Потому что между тем, чего нет, может не быть отличий в такой же мере, как их нет между людьми и в людях. Иначе говоря, неоднородность, растерянность и споры между людьми и жизнью отрицают сами себя. Разве что один, умерший столетие назад и, пожалуй, сильнее всего обманувшийся, — человеческий брат, стоящий к истине ближе всего.

Ведь невероятно удивляет все, что связано с нескончаемой бессмысленностью и неполезностью человеческих открытий. Открытий или изобретений — как их ни назови. Те человеческие сомнения или поиски, вызывающие недоброе, необыкновенно мерзки своей ограниченностью. Как и то мгновение «исчезновения тела», когда что-нибудь поймешь. Та преходящесть удовольствия, та истощимость безумия.

Усредненная истина. Сложив в кучу, сосредоточив ядро лучших в истории умов и ядро самых ничтожных в истории глупостей и никчемностей, еще добавив ядро самых слабых — средних, задержавшихся, не определившихся — умов, мы могли бы получить такое целое, которое было бы похоже на усредненную истину. Или хотя бы на ее начало. Теперь нужен только сумасшедший лишайник, нужно направить его на то средоточие, чтобы уничтожил, смел с поверхности, из глубин и бездн.

О самом мышлении размышляли гении, ведь эти смешные гении с зубами и яйцами, увешанными крюками и шурупами, упорно вели к тому, что у нас есть сейчас: раздражающая жажда властвовать. Пища, которой вокруг еще нет. Потому что нет тех, кто мог бы ее есть. Более напряженные или более свободные, более необычные и с младенчески розовощекими мыслями, они вели толпу сорванным, скрежещущим голосом. Вели прямо и одержимо в противоположную сторону, нежели звали их краснощекие, разгоряченные идеями физиономии. Не к истине. Так уж получается, что тот, кто вещает, не существует ни в каких формах точно так же сильно, как и существует. Забыл признаться, что не родился.

Передать абсурд — страшная задача. Чистая задача. То же самое, что и, скажем, объяснить отекшим соком березам, что если положить в крону по портфелю, березки станут более смышлеными.

В то время, когда Апсихе разбила плиты своей укаменелости, в городе стояло лето. Все было в жаркой пыли, а вдалеке контуры холмистого города выглядели немного размытыми. Крыши невысоких домов словно вторили друг другу и двоились, складываясь в успокаивающую глаз монотонность. Вдоль перил самого большого и самого широкого в городе моста блестело несколько сотен голых спин рыбаков. А в небе, казалось, слепило несколько сотен солнц. То тут то там в панораме города торчали святилища. И только зелень редких деревьев была чиста и свежа. Повсюду в подворотнях валялись мертвецки спящие овчарки и кошки. Улицы в тот день были будто выметены, а изредка попадавшиеся прохожие передвигались как-то по-особому, экономя энергию, словно боялись, что при резком движении могут рассыпаться от жары.

Апсихе лежала с закрытыми глазами на тихой улице, в своей раскрытой яме. Едва плиты выскочили из тротуара, в нее ударили воздух, солнце и звуки. Она лежала почти так же, как целую вечность укаменелости, только руки уже не были спокойно и ровно прижаты к бедрам. Теперь кисти рук, сжатые в кулак, чуть-чуть приподнялись от земли. Такая вот перемена.

На улице был слышен ветер, бившийся о различные поверхности: одни звуки он доносил до Апсихе, когда перебирал тряпки, высоко, меж окон развешанные на веревках сушиться, по-другому звучал, когда дул в окна и теребил ставни, еще иначе — когда несся без преград куда-то вдаль.

Апсихе лежала долго. Лежала, пока не стемнело, потом — пока не рассвело. Опять стемнело и опять рассвело. Проходившие мимо люди и животные не смотрели на нее. Не только не смотрели, но и никак иначе не чувствовали ее существования рядом. Это бесчувственное лежание не было ни отдохновением, ни восстановлением, ни реабилитацией, не значило никакого изменения или привыкания. Как и раньше, на проводах и бельевых веревках сидели городские птицы с маленькой головкой и продолговатым тельцем. Прохожие с портфелями, в сандалиях или летящих сарафанах и черных очках были равнодушны к укаменелости, но, пожалуй, именно эта немая реакция камня и доказывала существование укаменелости.

Через несколько недель Апсихе медленно села и несколько раз моргнула. Она была серого цвета абсолютно вся: и кожа, и одежда, и волосы, и глазные яблоки, и зубы. Прижимая пальцами ноздри, сморкнулась в сторону, согнула колени и, опершись на них локтями, положила голову на руки. Если бы только было возможно описать словами ту никаковость, текучую, сияющую, шумную и изнутри касающуюся головы никаковость, влияющую на или, наоборот, игнорирующую существование Апсихе. Как могут исчезнуть в ненаходимость жуки, боящиеся света, едва зажжется какой-нибудь светильник, так и каждая мысль или импульс, живший тогда в Апсихе, бежал любых намеков на возникновение самосознания, надежно прятался от хаотичного или последовательного самонаблюдения. Но интереснее всего то, что окружающие точно так же не могли ни различить Апсихе, ни как-то обозначить ее. Они будто невольно заранее преградили путь для потенциальной встречи с Апсихе в ее укаменелости.

Прошло еще несколько дней, и Апсихе встала. Никакие пылинки, песчинки или кусочки цемента не посыпались с нее. Она все еще была серого цвета. Другой никогда и не была. Стояла прямо, хотя и немного нетвердо.

Еще через пару дней ее начали замечать. При виде Апсихе люди приостанавливались, строили ей всякие рожи. Потому что им непонятно почему казалось, что она не просто так стоит на улице и смотрит на носки своих ботинок, а кривляется и передразнивает их походку, смеется над их сложением, прическами. Им мерещилось, что она измененным голосом передразнивает их манеру говорить или повторяет обрывки разговоров. Так что они реагировали на Апсихе довольно экспрессивно, как всякий реагировал бы на неожиданную фамильярность, брошенную в свой адрес, на совершенно неуважительное отношение к незнакомому человеку. Некоторые останавливались и начинали кричать на Апсихе, другие, будучи не в состоянии или не осмеливаясь сказать ни слова, всё высказывали ужасно агрессивными взглядами. И только в немногих глазах можно было разглядеть чистое, не испорченное или почти не испорченное человеческими слабостями, сильное и смелое, живительное начало крепче остальных — удивление, сдержанное, страстное, доброжелательное или сомневающееся, азартное, пламенное и, самое главное, не унижающее удивление.

Может, даже не удивление, а вслушивание и взгляд без всяких примесей, увлажненный единственной по-настоящему питательной влагой — водами познания или знания. Чистоту или ясность интеллекта не могут замутнить никакие эмпирические представления — разум, от природы совершенно свободный и чистый, останется таким, чему бы ни пришлось всю жизнь научиться, познать или вынести иным способом.

Апсихе по-прежнему стояла. Но неизвестно, на чьей стороне правда: в ее статичной позе или в реакции прохожих. Ведь вполне может быть, что людям не привиделось — и как может так массово мерещиться? — что на самом деле Апсихе вовсе не стояла спокойно, а жадно наблюдала за прохожими и не могла оставаться в стороне после такого периода аскезы, не раздумывая, страстно ринулась в контакт с ними и выбрала — возможно, неосознанно — путь шаржа и насмешки. Кроме того, так уж устроено в мире: что бы люди ни сказали — все правда. Поэтому и насмешливая Апсихе, неуважительная, достойная порицания, плюющаяся духовной и интеллектуальной безвкусицей в общественном месте Апсихе бушевала на улице вовсе не ради высоких целей, а просто — только подумайте — ради того, чтобы высвободить какую-то внутреннюю черноту, ради сатаны или тщеславия, ради сказавшихся на голове последствий и плодов чтения — ничего ради. Ради насмешки. Такая бесцельность, нищета фантазии, эти умственные помои, палка, перегнутая под таким большим углом, такая демонстрация шрамов полудурка, такая несдержанность и активность там, где это совершенно точно не нужно, не нужно.

Через неделю Апсихе пошла по улице. Теперь люди вроде бы уже перестали обращать на нее внимание, даже стали игнорировать. Но из-за углов и переулков стали появляться собаки и кошки, и они цепочкой шли вслед за спокойно идущей Апсихе. Они не нападали и не покушались, просто шли друг за другом, не путались под ногами, не лаяли и не скулили, не возились и не надоедали. Так что, как бы нелогично ни звучало, было бы несправедливо говорить, что именно Апсихе тянула их за собой. Казалось, она была всего лишь указателем направления, а ее существование действовало разве что косвенно. Если бы эту вереницу встретил кто-то знакомый с поведением животных, он без сомнения был бы чрезвычайно удивлен такой необычной активностью: дело в том, что коты и собаки безостановочно вертелись друг вокруг друга и обнюхивали не только привычные места — морду и под хвостом, — они с убийственной тщательностью водили носами по всему телу друг друга, совершенно не обращая внимания на Апсихе.

Протрусив за Апсихе пару кварталов, коты и собаки стали расходиться кто куда, а Апсихе как ни в чем не бывало шагала дальше.

Она всю дорогу шла спокойно, ничем не примечательной походкой, ну разве что жесты были немного размашисты и угловаты. Но шла спокойно и все время смотрела вниз.

Через некоторое время ее внимание привлек один дом, наполовину такой, как все, наполовину другой. Она приостановилась и всмотрелась. Строение напоминало усадьбу. Апсихе прошла мимо, вскоре хищная птица на лету схватила ее сильными когтями за плечи и унесла. Усадьба осталась не посещенной.

Пространства, строения, ограждения — все тот же воздух. Совершенное здание, не похожее ни на какое другое, хотя в то же время оно возведено так точно, что заменяет любое и каждое строение. Такое здание должно привлекать внимание, глаз, разум и сердце человека, как все остальное, кроме здания. Совершенный дом (или мосток, или собор, или жилое здание, или собачья будка — какая разница, как назвать) должен вызывать такой прилив ощущений, какой вызывает другой человек или невиданный, необыкновенно сильно поражающий душу пейзаж, или рождение ребенка, или гибель друга, или ожог тела. Тот момент, когда видишь совершенное здание, или момент, когда здание окончено или только начерчено, — миг, словно получивший абсолютную неприкосновенность. Да, абсолютная неприкосновенность, способная длиться одно предложение, а может, всю жизнь — разве не манит она, как никто другой?

Это подходит не только архитектуре. А что же не является так называемой архитектурой? Ведь слово должно быть прозрачным, неосязаемым, словом чистоты. Язык не берет вещей в заложники, а словами не поранить, если они не будут жесткими или не отгородят вечно голодный и вечно ищущий взгляд от слов других вещей. Слова не могут собой, своими значениями отгородить одно явление от другого. Потому что это уже было бы похоже на ампутацию абсолютности.

Если что-то на самом деле существует, оно не содержится только в себе, вернее, не удерживается в своей шкуре, не может устоять в измерениях и рядах, но проникает в каждую мелочь, ерунду, балласт, в каждое бессчетное слово и каждый возможный способ его произнести, высказать. Гениальность содержит в себе не только гениальность, а в ничтожном — гораздо больше, чем только ничтожное. Те, кто думает, что последнее предложение глупое и неинтересное, скажите, почему оно просилось и, пусть тихонько, все еще просится быть написанным миллиардом перьев на миллиарде листов бумаги?

И еще интересно: как можно осмелиться назвать что-то клише — ментальным или творческим, в общественной жизни или других областях? Каковы те глаза, что видят клише? Очень может быть, что это глаза клёшем. Как можно осмелиться что-то ценить больше или меньше, чем другое, по каким вонючим критериям вообще можно представить, что ты можешь не только вместить в себе полное, прозрачное, чистейшее понимание пары вещей, но еще и сравнить их мистическим образом. Нет различающихся черт, у всех у них есть конец, слабое звено, недостаточный иммунитет к разнообразию вопросов и играм в дискуссию, все они бастарды полемики. Ведь и слово, и предмет «пес» говорят о льде, о желании, о Норе, о Б. Ельцине, о сукне, двухтактном двигателе и порто. Чьи глаза и по каким туманным причинам могли бы разложить пса и запихнуть его в те три буквы? А Бомбей — это и Люцифер, и рак, и Общество для улучшения Литвы, и покрывало.

Все же самая жуткая спекуляция, манипуляция, надругательство и кастрация совершается, наверное, с теми, кого, по моему глубокому убеждению, вообще нет на поверхности земли, — с людьми. Например, творчество. Того, кто не оценен, чаще всего можно назвать человеком, сорвавшим маску со своих слабостей и потому вызывающим отвращение, скепсис и категоричность, уверенность в своих силах судящих. Более того — неудачником, средним учителем всех тех, кто выше него, неудачным примером. Но кто сказал, что этой его стороной все исчерпано? Может, ровно столько — морду натуры — видят глаза судьи, а природную уникальность разглядеть не могут.

Именно тот факт, что более ничтожное существо, явление или акт вызывают в критике куда большее, куда более прочную уверенность в своих способностях, по-моему, и иллюстрирует весь абсурд человеческих ценностей. А потому заставляет думать, что было бы полезно усомниться в их, так называемых людей, существовании.

О, величие ничтожного, о, ничтожность великого!

Пластика, точно так же, как танцоры, может быть неподвластна прозрачной ругани и вербальному надругательству. Но только в том случае, если нет хоть сколько-нибудь внятного различия между нулевой статикой и вершиной экспрессии. Когда пластика, отделившаяся от техники, стилей, последовательности и прочей чуши, вырождается в прозрачные, а значит — несуществующие, неопределяющие слова. Что случилось бы, если бы была написана картина, вмещающая все когда-либо написанные картины, их содержание, цвета и оттенки? Ничего не было бы, или случилось бы то, что происходит при взгляде на любую картину: впечатление. Потому что так просторна, вмещает в себя все бывшее до и, вероятно, после, и все, что никак не связано, абсолютно каждая картина. И абсолютно каждый бездельник. И все прочее.

Натренировать глаз не для того, чтобы ясно видеть, а для того, чтобы не знать, чем видеть отличается от бегать. Натренировать язык не для того, чтобы уметь говорить, а только для того, чтобы совсем запутаться. Еще важнее то, что не нужно никаких тренировок, потому что все происходит уже сейчас, уже давным-давно началось то совершенство, к которому, словами в прозе и стихах, мы всегда будто бы яростно стремимся.

Именно этот высший язык, такой неопределенный, совершенно неподвластный обсуждениям и меньшему, чем экстатичный, а значит, неуловимому для сознания, воздействию на слух, и есть начало понимания, что людей нет. Как каждое утверждение верно настолько же, насколько и неверно по отношению к ему противоположному утверждению, так и люди не существуют так же самоочевидно, как и существуют. Люди вместе с кровью в жилах получают знание о том, что их нет.

Существует такое удивление. Которое перехватывает дух, в мгновение ока наполняет голову тысячами свежерожденных мыслей, несется, как стадо мустангов, и не только топчет понятия времени и пространства, но и открывает новые невероятные дали как в человеке, зажегшем это удивление, так и в себе самом.

Существует такое удивление. Которое разрушает всю посюпорную жизнь удивленного и тем самым побуждает его начать новую, еще никогда не бывшую и, пожалуй, не многим связанную с той, что этим удивлением разрушена и завершена.

Чистое удивление возникает тогда, когда один человек встряхивает за грудки другого. Может, даже не человек, но все величие и прозрачность момента.

Величие, может даже, не мгновения, а случая. Или, может, даже не случая, а…

Встряхивание за грудки — это очная ставка с очевидно более мощной или неизведанной силой. Честно говоря, ведь совсем немного таких обстоятельств, которые волнуют, еще меньше тех, что потрясают. Иначе говоря, мало таких сил, что в состоянии встряхнуть за грудки. Встряхнуть так, чтобы рассыпались шейные позвонки посюпорной жизни.

Предзаданность думать и творить так, что трудно объяснить. Вот что встряхивает за грудки сильнее всего, возможно, она единственная. Потому что создает аутентичность. Всегда так: пока не будет найден аутентичный, индивидуальный прецедент, который может распространиться даже очень широко, потому что привлекателен, убедителен и прочее (но чаще всего — удобен), используются уже названные, уже бывшие в употреблении прецеденты, чтобы было понятно, о чем речь. Иначе говоря, если у ощущений, которые испытываем, нет прецедентов, они становятся новыми прецедентами.

В сущности, все, что испытывается, когда встряхивают за грудки, — единственный способ жить аутентичностью жизни. Все остальное словно перенос — по сути ничтожные и ничего не весящие образования, так же как ничего не весит все, что используется в виде тенденции, обобщения, когда объекты и совершенно субъективные значения сваливаются в один безвкусный коктейль. Ведь объективность и субъективность — тоже самые что ни на есть странные понятия: опрощенные и упрощенные инерцией, а по сути неразличимые, как брод в тумане. Не кроется ли случайно смысл легендарной объективности в повторениях и совпадениях, схождениях и играх в индукцию/дедукцию? И если так, не расходится ли смысл такой объективности с более тихой, высокой и, хотя бы гипотетически, настоящей объективностью?

Никаковость — это состояние, которое определяет промежуточное, межпозиционное существование. Не только межпозиционное, но и кроящееся в каждой из позиций одновременно, даже если они — строжайшие антиподы друг друга. Никаковость — состояние (или недостаток), раскрывающее равно широкие и открытые возможности двигаться в любую сторону и не двигаться ни в какую. «Никакой» ни в коем случае не значит «ничтожный, мелкий, серый». Никакой — не бесталанный, не гениальный или бессильный, но скорее — всемогущий, ни к чему не склонный.

Конвенциональность, даже если она безусловно гениальная, — преграда для никаковости, потому что устанавливает границы — позиции и взгляд на то или иное явление или человека. Потому нет преступления в том, чтобы обойти или избегнуть гарантированных конвенциональностью шагов, как больших и тяжелых переносов (из прошлого в настоящее, из одного человека — в другого). А если не избегнешь и не обойдешь — нет преступления в том, чтобы не считаться или отвернуться.

Любая контекстуальность или пристрастность составляет своего рода основание, которое предоставляет (творческому) сознанию ложнокомфортное существование. Позиция задает признаки. Более полезное основание — не стабильное, а то, которое не пропитано склонностями, а именно — никаковость, которая предоставляет полную свободу склоняться к зеленому так же, как и к синему, как и к любому другому цвету из цветового спектра или к такому, какой еще никогда не был назван. Никаковость не задает никаких признаков. Она безустанно и безостановочно все рисует и вычищает себя.

Самое важное, что не может быть ничего, что не было бы никаковостью. Но никаковость не есть все. Можно сказать, никаковость не является и не может быть наукой. Потому что наука не является никакой. Она описана и обрисована, определена и предусмотрена. Она описывает и обрисовывает, определяет и предусматривает. Уже потому никаковость не может быть наукой. Но наука иногда может быть никаковостью, она может быть никакой, без границ и оков, не быть указанием.

Ведь вполне возможно, что вся так называемая материя, окружающая нас, и есть тот неопределенный, неясный, вводящий в заблуждение туман, который обычно видится в чувствах и метафизических понятиях.

И вполне может быть, что ощущения и чувства — реальное, осязаемое начало, от которого можно оттолкнуться, как от камня. Все слишком летуче, чтобы не сливалось.

Скажем, в определенном отношении все (и противоположные, самые отдаленные) свойства, способы и пути имеют точку соприкосновения, они всеобщие и цельные. Как своего рода лужа. Парадокс и ирония — две вероятные опоры для такой лужи. Никаковость — вероятное имя для такой лужи.

Однако именование и осмысление, оценка и интерпретация — в конце концов, в равной степени вопрос личных импульсивных влечений. Как и сама аутентичность, как и ее противоположность — несвежий перенос. Как и те два образа жизни: привычка и что осталось. Все это — вопрос личных импульсивных влечений.

Аппетит всегда больше, чем количество еды вокруг. Просто человек всегда адекватен потенциалу. Тому, что и есть его собственный голод.

Кажется, для людей всего важнее всегда было создавать эмоциональные и интеллектуальные партитуры своих собственных переживаний или переживаний своих близких. Вызывать ощущения, которые неподвластны каждодневной, обыденной причинности. А какой-то гипотетический путь к совершенству значил достижение мастерства в благородной манипуляции. Лаконичной, ясной, убедительной манипуляции. Воздействие которой обогащает и освобождает.

Задайте человеку вопрос. Чем больше добавочных дополнений, уточнений ему понадобится, тем больше он страшится неизвестности. Вообще акт разговора, искусства скорее должен вызывать растерянность, а не обступать колоннами торчащих тем. Хотя именно колонны (как можно более массивные, как можно более решительно утверждающие свою нерушимость) тем, порожденных матками ртов и рушащих разговор, непонятно почему считаются признаком светлой головы.

Утешением для талантливых всегда была одна мыслишка: «Смелость признать(ся) в своей силе умножает ее», а для неталантливых: «Как бы мне хотелось пропасть в райских кущах».

Псевдо, квази, мета. Как-то пусто все, если человек не закончен. А законченным он будет только тогда, когда будет знать, что его нет.

 

III. Где человек не есть

Сначала в течение долгого времени предавали гласности множество видов самого тайного недоверия и растерянности из-за всеми любимого развлечения, когда граждане все вместе плещутся в широкой, растрескавшейся, вязкой реке со сдутыми мышцами, иначе называемой «единством душ». Потом те же самые граждане заболели ревматизмом души, который сломил детскую независимость их восприятия от перспективности и мистической так называемой «дороги вперед». Они обменялись носками и начали «делиться опытом», «писать» истории, приказы, проповеди.

Только вопрос: кто именно обнародовал упомянутое недоверие, недоверие к регалиям слова «недоверие»? Недоверие к всеобщему способу познания смыслов или их игре — «истине». Кто еще, кроме меня, до мозга костей на дух-дух-дух не выносит человека? Кто еще с самого начала хочет и может раздать любую интеллектуальную, художественную или чувственную сыгранность, разлить по множеству разных бутылочек каждый отдельный вкус, привкус, послевкусье, невкус, надвкус, перевкус и завкус? Ведь в каждой части разделенного целого — по крупице, а может быть, по галактике тайн, информации о том, как эта сыгранность началась и как она началась до начала. Как она подействовала и действует на произведения и собрания произведений. Чем она отличается, врезается и остается на ладонях, переносящих ее из раньше в позже.

И самое главное: чем эта сыгранность, любая и с кем угодно, будет полезна тому, у кого слишком много игрушек для того, чтобы играть в игры. Разных игрушек, в великом множестве, каждая из которых — только незаконченная частица, или часть, или целое отдельной игры. Зарождается сыгранность между игрушками, самую игривую (а может, наименее игривую) из которых неизвестно кто поднимает с земли, выбрав из того множества отдельных игрушек, не складывающихся ни в какое-какое название игры. Игрушек, каждая из которых — это игра с самим интересом к игре, когда игрушка — избыток-недостаток-избыток новой игры — ложится на игрушку, как куча до кучи. Так куча до кучи складывается в башню, длиной во всю траекторию всех полетов всех самолетов, тогда куча только дополняет кучу, так что пропадает и смысл кучи, и удивительная значимость.

И становится понятно, что вся неизвестно где найденная вертикаль всеми любимой игры, ее смысл как будто куда-то пропал, потому что между нижней и самой верхней кучей нет никакой разницы, так как и одна и другая — всего лишь куча до кучи . И то, что каждая из них — будто сустав, стало основным и единственным способом существования, упраздняющим значение их местоположения или ориентации в пространстве. Ни у нижней, ни у самой верхней кучи нет никакой узнаваемо дифференцирующей ценности. Качественная ценность и узнаваемость — вновь совсем разные способы сыграть предыдущее предложение, которое, разыгрывается ли оно тем или иным способом или не разыгрывается, все равно остается и останется таким же — неизвестно каким. «Абсурд», когда не только фонетически, но и как-нибудь интуитивно определишь его смысл, — прекрасное слово и авторитетный друг. Но у него мерзкая мать, и даже не одна, а много, перепутанных друг с другом. Они совсем непохожи, но у них одно имя — все они иерархии. Иерархия — это страна, откуда приходят лучшие умы той растрескавшейся реки со сдутыми мышцами — реки единства душ и дороги вперед. И хоть абсолютное большинство тех, кого называют лучшими, были и есть мужчины, на самом деле они всего лишь люди. А сама природа их природы — женщина. И, полюбив природу, заговорили мужчины, пытаясь схватить грубыми и ловкими пальцами и возвысить то, что с самого рождения или до него само себя зашило в тело и душу — природу.

Очевидно: грандиозная и невероятно очевидная особенность Земли — человека нет. Никогда не было. Ни следа, ни капли, ни чувствочки. Ни одного человеческого желания. Ни одного начального человека, ни одного срединного и ни одного оканчивающегося человека. Нет человека. Человека на Земле нет.

В этом разделе не может быть написано больше четырех предложений. Четыре — именно столько, чтобы все поместилось, и будет сказано то, что надо. Это — уже третье. Забылось, что предполагалось сказать.

Единственная дорога вперед — пожалуй, не единственная из всех возможных дорог, но единственная из тех, что выложены укаменелостью или другими похожими предчувствуемыми неощутимостями — противиться или просто улыбнуться прямо в глаза тому, что человечно, что люди думали о людях, постоянно и без устали исходя из одной и той же убийственной предпосылки. Такой убийственной, что ее почти смело, не боясь ошибиться, можно назвать просто палачом человечества. Предпосылки, что мы мыслим о людях, которые есть .

Правда, странно, что именно эта предпосылка непонятно почему считается бесспорной и единственной, безальтернативной из-за воображаемой, будто само собой разумеющейся и понятной фундаментальности. Предпосылки, совершенно не нуждающейся в доказательствах и вопросах. Именно эта «человеческая предпосылка» и есть очаг для человека и источник для всего, чего в человеке нет и что не было завершено и не сделано до конца. Так и не завершено ни одним из открытий, ни одним из достижений или заявлений, ни одним выводом или формулой. Так и не завершено ни искусством, ни наукой, ни культурой, ни моно-, ни политеизмом. Это наталкивает на мысль, сопровождаемую невольной легкой улыбки: в сущности, нет никакой разницы, назовем ли мы суть человека, все пространство его всеобщих и тайных медицинских, философских, литературных и художественных контекстов неистощимым и плодородным или конечным и иссохшим от собственной засухи. Нет разницы, назовем ли мы мышление о человеке плодородной и плодотворной мумией или изношенной осыпавшейся бесконечностью. Потому что ровно настолько же спорна (обманчиво или нет) плодотворность и напрасность человека.

Очень может быть, что именно потому, что никто, как бы это ни раздражало, не сомневается в цельности человека и того, что его окружает, существует это бесконечное множество споров и компромиссов, правд и пороков. Другими словами, очень может быть, что это вечное, уже надоевшее множество бесспорности сомнений и бесспорных сомнений существует именно потому — потому что чрезвычайно легкомысленно не вызывает подозрений насчет своего существования.

Если у человечества и есть какая-нибудь порочная тенденция наследственности, это, без сомнения (пусть люди не обижаются), — ничтожная уверенность в том, что человек существует. Множество существования человека не завершено и даже не рождено. Оно не такое и не будет таким, пока не вынырнет из стоялых вод самая желанная и здоровая земля будущих мыслителей, самая свежая тишина и самый громкий усилитель — множество несуществования человека. Во времени несуществования (что бы это ни было) в пространстве, осязаемости и разнослойной неуловимости.

Сколько бы ни было у человека свойств или желаний, какой бы свободной или топкой ни была его фантазия, как бы вкусно ни пахла земляника, никакого человека нет и не было. Самые интересные произведения будут написаны или созданы именно за этой чертой. Это потребует значительно больше мастерства, чем длиннющая, до сих пор из прошлого в будущее тянущаяся лента с написанной на ней одной и той же фразой, изредка, в определенные периоды на некоторых континентах ее перечитывают, немного меняют, захламляют, вычищают, она привлекает больше или меньше внимания и, честно говоря, всегда возвещает приблизительно одно и то же: «На земле есть природа, честолюбцы и что-то еще».

Не пора ли двигаться дальше? Двигаться туда, где не видна эта длинная лента повторов с толкающимися вокруг и потными от натуги более или менее харизматичными интерпретаторами, вещунами и ораторами, охваченными бо́льшим или меньшим энтузиазмом. Не пора ли двигаться туда, где не слышны всякие отголоски творения мира. Туда, где не чувствуется никаких запахов публичности или одиночества. Туда, где не спорят до бесконечности и не воспевают все тот же вопрос: «Что чем питается: знание незнанием или незнание знанием?» Туда, где причины всегда недостаточны для любого мнения или случая. Туда, где цветение случается, по меньшей мере, без цветов, а прикрытие и раскрытие — по меньшей мере, без одежд.

Не пора ли двигаться туда?

Подальше от кровообращения и ударов сердца. Подальше от вечной жизни. Подальше от снов, предназначенных только для того, чтобы смотреть их, мечтать о них или бредить ими.

Не пора ли прочь от середины, начала и хода? Не пора ли, в конце концов, на все времена отойти от смерти, от боли, что используется для создания желаний? От чувственности, распространяющейся в воздухе по активной длинной спирали, которая уносит человека и бросает его на человека, зверей, поло́тна и ноты? Не пора ли прочь от дрожания в удовольствии, от чернот человеческой души?

Не пора ли прочь от сладости меда? Того, что называем человечеством? Наверное, пора. Наверное, пора, выучив слова, взять и забыть язык.

Уже пора прочь от моста через речку. Прочь от диалектов, от свободомыслия. Прочь от лиц квадратных, лиц чистых, лиц строгих. И как можно дальше, как только можно дальше от знания о том, как много еще надо сделать. И от легкомысленного оцепенения. Прочь от моралистов майских жуков с учебниками в руках, от воняющих, потому что постоянно кидаются лозунгами ненависти, от бунтовщиков, у которых самих нет носа. Прочь от туда́ и прочь от назад. Прочь от нестриженых овец и перерезанных вен, розовых, голубых, тоненьких. Прочь от мелодичности, убедительности и перевязей языка.

Прочь от человеческих заноз.

Прочь от идеологических диффузий, от иерархических прогрессий. Прочь от мелкости слуг, от соленых ненужных советов. Прочь от переливов под закрытыми веками. Прочь от соснового бора, ночи и очертаний детства. Прочь от призраков трансценденции и геометрической осязаемости метафизики. Прочь от глухоты, чьим эхом оборачивается записанный слог. Прочь от пепельниц, полных выкуренных перьев. Прочь от лексикона. От пергаментов.

Вот здесь, на горе, неважно, может — у подножья, между лисичками и чертополохом, между плевками болезни, письменными столами, перекрестками, сквозняками, между окрестностями, между чувством спеленутости и встряхиванием за грудки, между профессорами, прячущимися в пасти крокодила, и аватарами, между залитым дождем асфальтом и обшарпанной аптекой есть то, от чего надо бежать. Смрад человеческой нерешительности. Нерешительности перестать быть человеком.

На некоторое время Апсихе остановилась в одном селе. Село было темное, зиявшее множеством ям и помельче, и поглубже. Самым старым и самым слабым жителям Апсихе за несколько монет приносила дров и набирала воды из ручья у подножия горы. Когда увидела, что никто из ее подопечных не нуждается больше ни в топливе, ни в воде, ушла из села. И меньше чем за сутки добралась до другого.

Так она одновременно обслуживала и обеспечивала самых старых крестьян трех сел.

Апсихе понравилось жить на природе, даже если было немного темновато, мрачновато. Многие из подопечных предлагали Апсихе ночлег, настоятельно просили, зазывали, даже приказывали. Но она спала в лесу, в зарослях раскидистого кустарника. Обычно скапливающееся между землей и нижними ветками тепло довольно долго сохранялось там. Кроме того, голоса птиц и зверей меньше проникали сквозь густую крону и не мешали ночному отдыху.

За деньги, которые получала, даже не прося, — жители сами бросали ей монетки, — Апсихе покупала лохмотья все новых расцветок. Заворачивалась в них и снова и снова приходила к тем, у кого уже побывала. А те, уже старые и плохо видевшие, думали, что каждый раз к ним заходят новые люди, и удивлялись, откуда их столько, таких милосердных и участливых.

Спустя некоторое время самые старые в селе крестьяне, которых Апсихе безупречно обслуживала, превратились в самых молодых крестьян. Может, потому что больше не были теми, кому чего-то очень не хватало. Скорее наоборот: теперь им не надо было заботиться о самых необходимых вещах. И вот, самые молодые, полные забот и испытывающие гнет юношеской неудовлетворенности своей жизнью и жизненными обстоятельствами, заняли место самых старых.

Какое-то время Апсихе еще навещала самых старых в двух других селах, неприветливостью природы похожих на первое. Пока и там те, кому она все это время приносила дрова и набирала воды из ручья, не перестали быть старыми, потому что взяли и обогнали всех остальных по обеспеченности и благодарности за помощь. Поменявшись местами с самыми молодыми, счастливчики больше не были самыми старыми. В свою очередь, самые молодые возжелали другой, лучшей жизни, возжелали не такой угрюмой природы, не таких мрачных настроений в их маленькой общине. Постоянно недовольные, они начали превращаться в измученных заботами и болезнями, стареющих и некрасивых людей, пока не состарились настолько, что стали самыми старыми. А Апсихе оставляла молодых и более счастливых и принималась заботиться о новых старых.

Со временем Апсихе стала получать все меньше и меньше милостыни. Села с трудом сводили концы с концами. А люди, привыкшие к незнакомым помощникам, приносящим им воду и топливо, стали забывать о благодарности. Ведь уменьшалось и их удивление при виде Апсихе. В конце концов Апсихе больше не могла обновлять изношенное тряпье, чтобы возвращаться к своим крестьянам неузнанной.

Так закончились хождения Апсихе по селам.

Предпосылка — как и все прочие предпосылки: человек не есть. И ничего в том неприемлемого. И чего тут удивляться.

Ведь вполне может быть (наверняка так и есть), что, с точки зрения многих вот это читающих голов, я, когда говорю о несуществовании человека, обречена на упрек в поверхностной и недооформленной идейной позиции, утверждающей то, у чего заранее, еще до начала, нет никакой, ни малейшей перспективы. Самыми первыми противятся те, кто спокойно стоят себе и смотрят вдаль, уткнувшись в крепкую стену дома. А тот дом — строение из позиций и мыслей, опершись о которое они чувствуют себя спокойно и уверенно, живыми и в безопасности. Стоят, скрестив на груди руки, и, если льет дождь, успокаиваются, а если вовсю сияет солнце — жмурятся.

Но ничто не страшит. Даже если бы изнутри высыпалось все до последней клеточки, даже если бы обвалился дом, у которого стою, скрестив на груди руки, и смотрю сквозь тайны, ветром несомые, клубимые и огибаемые. Ведь нет ни домов, ни тех, кто их подпирает (и откуда им взяться или зачем они нужны?). Как нет тайных, сладострастных или постыдных взглядов. Или предательств — любви, убеждений или друга. Нет и того невинного ростка, который с болью и внутренним светом указывает на ангела с душой сатаны. Ведь у демонов и ангелов одинаково милый ангельский вид, но именно тот росток, росток жалости и скуки, ярко сияет сквозь ангела и раскрывает его природу.

В самом деле, очевидно и странно: ангелы — те же люди, потому что боги — тоже те же люди. Ведь религия (или религии) — интересная и крайне парадоксальная поза для множества людей и множества слов, потому что ее суть неотделима от совершенно бесспорного существования человека. Подчеркиваю, не апеллирую к чему-то другому, к какому-либо пункту диспута, только к тому, что религия возможна, только если признано бесспорное существование людей. Именно это, на мой взгляд, показывает ее сомнительность. Учитывая, что существование человека необязательно начинается, живет и заканчивается его существованием, религия как часть исключительно человеческой жизни или, вернее — часть его пребывания и его конечности, становится самой яростной отрицательницей идеи несуществования человека. Вернее, она возникает из чувств, страхов и влечений человека, то есть из существования человека, и становится бессильной чем-нибудь помочь, если возникает сомнение в необязательно само собой разумеющемся и очевидном существовании не только страхов, желаний и чувств, но и их источника — человека.

Давайте взглянем с другой стороны: религия как набор теорий, фактов, императивов, полностью зависимая от человека, возможно, самый великий и верный (если не единственный) знак его несуществования. Так как она несовершенна. Даже очень далека от совершенства: неизвестно зачем расколотая на множество названий, растрескавшаяся идеологически, исторически и геополитически, наткавшая бездну имен для богов, пророков, чертей, но так и не соткавшая силы, которая руками хотя бы одного из тех расколотых верований заключила бы человека в свою суть и объяснила бы все бездны и выступы его ума и сердца — и так утолила бы в конце концов его бесконечную ненасытность. Или еще больше увеличила ее.

Не тайна, что для богобоязненных велика опасность нечаянно от той большой любви запрезирать зло. Не ценить, не любить зло. Демоны или сам черт не могут быть рабами Бога, потому что он, если считать его абсолютом любви, не может любить их меньше, чем он любит ему будто бы послушных. Он не может не любить зло, его любовь не делит объекты на более и менее любимые. И не остается места для гнева. Только для человеческого гнева, не выдержавшего и приписавшего это свойство Богу и открывшего долгую-долгую ложь, родившуюся когда-то и длящуюся до сих пор.

Из-за определенного чувства власти или триумфа над злом, чувства, полученного, по мнению верующих, от Бога, они словно освобождены от усилий углубляться и размышлять, потому что ведь зло — ничтожно. Считая зло ничтожным, не достойным ни времени, ни усилий ума или душевных сил, они сами его таким образом увеличивают и множат. Потому что такое их поведение перед лицом зла, такая близорукость — не что иное, как самое настоящее тщеславие и неуважение.

Ведь человек, создавая Бога, ничего отдельного не создал. Все равно единственный всемогущий — человек.

Перебирая богов, измолотых и израненных человеческими языками, мы ничего другого, кроме самих людей, так и не узнаем. Всякий раз человек — чистилище, человек — ад, человек — милосердие, человек — ангел, человек — сладострастный чертенок, человек — жизнь и человек — смерть. И никакой жизни или смерти. И никаких богов. Одно в определенном смысле беспредельное желание человека размножаться и пытаться не познать себя. Желание сделать себя непознаваемым и познать свою непознаваемость. Может, это желание так велико именно потому, что, вместо того чтобы погрузиться в свое несуществование и таким образом гораздо сильнее сотвориться, человека от страха пытается вновь и вновь впечатать в камень и чужие уши все новые и новые знаки, что он есть, правда-правда есть, сильно и очень. Хотя на самом деле от него ни духа.

Можно сказать, вся религия еще только беременна. Это чувство носится в воздухе. Чувство, что она не осуществилась, потому что ее замысловато плели и плетут из нитей ожидания неизбежности будущего. Как можно довериться божеству, не реализовавшему своего предназначения? Предназначения, которому придает смысл окончательная развязка всей завершенной истории. И какой верующий мог бы возразить, что об истории и принципах веры нет такого знания, которое позволило бы разграничивать веру разными резцами и долбилами, структурировать ее, себя, свои поиски и соединить все в какое-то незрелое и на каждом шагу вызывающее протесты образование? Или хотя бы после обрядов и проповеди упомянуть о том, что не следовало бы отбрасывать возможность, что мы, вероятно, заблуждаемся, что, вероятно, все жесты наших обрядов — сплошная ошибочность. Может, все, что известно о той или иной вере, — всего лишь гримаса голого крика со сдвинутыми бровями из неживых волос, режущая слух жалкими и ничтожными понятиями нравственности-безнравственности и еще более жалким спасением-падением. И не столько жалки сами эти понятия, как пути их употребления — ужасно путаные, потому что ужасно примитивные, потому что ужасно предсказуемые.

Именно предсказуемость должна была бы быть единственным критерием определить что-либо как пока — в настоящем — неперспективное. Как то, что жизненно необходимо изучить гораздо более последовательно и что пока непозволительно без большой отдельной науки, тщательности и внимания. Именно предсказуемость (гарантия, точность, отсутствие сомнения и т. п.) — непонятный, странный, неопределенный императив, указывающий на состояние исчерпанности идеи. Почему, скажем, Бог так божественно предсказуем? Потому что и шага не можешь назначить или решить, если само божественное предназначение еще не разрешено, не окончательно. Не так же ли страстно ищет сути веры тот, кто не дает себе труда отличить Бога от сахарницы, как и тот, кто содрал со своего тела кожу и стоит на коленях в снегу с лицом, покрытым слезами?

Чего доброго последний раздел, в некотором смысле, мог бы написать демон или его одержимая рука. Потому что от него несет сплошной самовлюбленностью, заставляющей обращать внимание на такой сор, как зло, неразличимое в нем во все времена, пространство и внимание к тому единственному истинному, поддерживающему состояние крови верующего желанию — уметь принять благодать Божью.

Однако кто бы мог сказать, что коленопреклоненный в снегу с залитым слезами лицом и читающий молитвы не тот же, кто стоит на коленях в снегу с залитым слезами лицом и читает молитвы? Только не верующий.

Признаюсь, что ничего не понимаю в людях. Это никакое не кокетство. Не раз и не два в жизни я мечтала, чтобы в разговоре на моем месте возник кто-нибудь, другой человек, и собеседник, почувствовав себя понятым, тут же приободрился бы.

Сразу хочу опередить тех, кто скажет, что именно эта несвежая и грязная, захватанная множеством чернильных пальцев мысль — «ничего не понимаю в людях» — и подсказала предпосылку, что людей нет. Вроде как: не понимаю — значит, нет. Но эта формула очень обманчива. И ни по какой другой причине, как только из-за ее непредсказуемости, из-за инертности в ее понимании. Ведь не ясно, что значит — не понимать, а что — не быть. В любом случае, предпосылка несуществования — это попытка углубиться в разрывающее сердце, сотрясающее тело, открывающее ум и головокружительное для души несуществование человека, одного из людей, единственного человека, всей их всеобщности, отдельного человека, в несуществование человека поучительного или презренного, живого или мертвого, как и в свое несуществование, порождающее эти и другие мысли.

Только чувствуешь все большую и все более волнующую, почти извращенную страсть и в то же время — совершенно спокойное бессилие перед лицом каждого индивида, перед лицом величия каждого индивида. Каким бы сопливым, непрогнозируемо утонченным или таинственно бессмысленным ни было то величие. Каким бы сакрально насыщенным, наивным, пронзительно-грубым, колючим или ледяным. Каким бы пустым ни было то величие. Каким бы нечутким, не видящим своего вероятного влияния на дальнейшую душевную жизнь собеседника (или на дальнейшую жизнь несуществования его души).

Одним из основных, опять же, на мой взгляд, ошибочных критериев качества человеческой природы является талант. Где талант — там красивость, душистость? Страшный подход. Ведь так называемый талант складывается из всего, чем талант не является. И если чьи-то глаза не любуются неталантливостью, если слух не в состоянии в шутках какого-то очень неспособного и не тонкого человека уловить все долгожданные и ценные моменты, детали или целое, раскрывающееся в его неловких устах невиданной мощью полноты (интеллекта, чувств и всякой прочей), то ему не следует и смотреть в сторону по-настоящему одаренного. Потому что перед лицом того, по-настоящему одаренного, он должен был бы почувствовать себя совсем слабеньким, не могущим постичь или хотя бы почувствовать воображаемую особость особого. Если нет способности без малейшей причины любоваться ничего не стоящим человеком, то перед лицом высокого предназначения тут же становишься предательски поверхностным. Как бы такое существо ни пыталось изобразить или описать большее предназначение, все будет лишь бессмысленными обгрызенными, осыпавшимися, с первым звуком заточающими, а не раскрывающими слогами и безжизненной теорией без вкуса и запаха, на что не стоит обращать ни малейшего внимания. Разве что, разумеется, решишь, что и такой увечный язык достоин любования. Потому что решение не любоваться — это единственное увечное существо, порожденное людьми.

Чистейшие небеса простираются над дворцами и замками. Там, где корольки плюются друг в друга монаршей слюной, сосут кусочки сахара и пинают лакеев и благородных белошерстных собак.

Чем еще корольки были заняты целыми днями?

Исподтишка резали струны дворцовых роялей, потому что им надоедала музыка все новых и новых приглашенных композиторов и музыкантов, звучавшая целыми днями. Когда исполнители, которые должны были играть друг за другом в определенные часы, находили испорченный инструмент, они только радовались и, охваченные вдохновением, отправлялись по своим настоящим, с музыкой никак не связанным, путям.

Перед сном уставшие корольки должны были вытряхнуть из постели лепестки цветов от почитателей, которые им за день приносила прислуга.

Корольки не умели смеяться в голос. Только, брызжа слюной, фырчали, кряхтели и булькали.

Кое-что королькам очень не нравилось. Подлипалы. Те, кто выказывают неприкрытое подобострастие, кто декларируют свою ничтожность перед лицом их мощного сияния, но не дают и не дарят ничего, чем бы не обладали или не получили раньше.

И еще одна странная вещь случалась с корольками: у них очень болели глаза. Непрерывно. Тому не было никаких понятных причин, ведь за ними тщательно следили целыми днями, кроме того, раз в полмесяца их осматривали лучшие врачи. Но боль была такой сильной, что корольки весь день часто моргали и терли красные глаза руками. И совсем не могли долго и спокойно смотреть на людей, выступления или просто играть с открытыми глазами. Боль в глазах не прекращалась даже во время сна, веки подрагивали, и корольки, измученные этой болью, всю ночь ворочались с боку на бок.

Раз в три недели на за́мковой площади резали животных — был так называемый День боев. Это большой и любимый в стране праздник, на который съезжалось множество участников и зевак. Со всей страны свозили самых лютых зверей и птиц. Бои в манеже продолжались до тех пор, пока кто-то один не выдерживал.

Корольки, достигшие семилетнего возраста, должны были участвовать, так как традиции страны гласили, что настоящим монархам с детства следует воспитывать в себе хладнокровие, силу и азарт. Но корольки, активные, находчивые и юркие во всем остальном, тут совсем теряли присутствие духа. Их рассаживали на балконе на общей скамье из желтого камня и приносили им по большому стакану клюквенного киселя. Сидели они далековато от балконной ограды, а звери бились внизу, поэтому им приходилось тянуть шею. Никто особенно не присматривал за корольками и не проверял, хорошо ли им оттуда видно, а они никогда не жаловались, не просили, чтобы их посадили поближе к каменному ограждению или чтобы скамью сделали повыше. Сидели тихо, не болтали и не вертелись. Не оставалось и следа от их привычного дурачества, брызганья слюной и фырканья. Они не притворялись пьяными, не искали, какой бы музыкальный инструмент испортить. Они почти ничем не занимались, не смотрели ни в небо (это, кстати, было запрещено, потому что когда наблюдаешь за облаками, можно забыться и унестись мыслями в другое место), ни друг на друга.

Их внимание приковывало росшее в левом углу балкона широколиственное дерево, чуть повыше, чем куст, но с крупными длинными ветвями. Декоративный, специально для дворца полученный, от скрещивания двух особенных и очень разных растений вид с необычной формой листьев. Но не само дерево притягивало и удерживало внимание корольков, едва те через силу притаскивались посмотреть на бои, — кое-где на ветках были фигурки — побольше и поменьше — из разноцветного дерева. Корольки, держа обеими руками по стакану с клюквенным киселем, подносили его ко рту и поверх края стакана, с грустью, не отрываясь смотрели на большеносых человечков, которые, согнувшись и упершись локтями в колени, сидели, свесив вниз узкие голые блестящие ступни. У всех брови капризно и изящно приподняты вверх, у всех тонкие, сжатые, растянутые губы.

Заканчивались ли бои, происходившие внизу, быстро или затягивались настолько, что насельникам замка надо было подавать второй обед, корольки все время только пили кисель и смотрели на человечков, сидящих на ветках. Едва только звучала сирена, оповещавшая о завершении Дня боев, тут же слезали со скамьи и один за другим неслись с балкона назад в замок.

Если битвы были очень кровавыми, плыл запах крови. Корольки утыкались носом в стаканы с киселем и часто дышали, втягивая аромат клюквы, только чтобы не почувствовать запах крови.

Они не знали, как понять этот дурман, что он говорит, не могли представить себе, что похожий запах и его источник бьется тут же, в них самих. Для них это была нераскрытая и необъяснимая тайна. Поэтому они никак не могли признать, что в них течет такая же кровь и что они сами могут издавать запах, от которого трусливо прячутся в клюкве.

Животные не знали, что те, кто наблюдают за ними, — люди. Животными, одуревшими от боли, от ярости, воспитанной в них их опекунами, шума, шедшего со всех сторон, доносящегося и со стен замка, и с неподалеку выступающих скал, руководило одно-единственное желание — жажда вернуть себе вырванную с мясом кровь, выпить кровь своего противника. А трибуны, по кругу опоясывающие манеж, и люди были для них лишь некими существами, издающими множество подвижных, текучих и изменчивых запахов опасности. Интересно, каким сочетанием звуков они назвали бы то, что человек называет человеком?

Однажды в День боев произошло то, что на все времена изменило взгляд корольков, пусть неясный и туманный, на происходившее за каменной оградой балкона. Взгляд на то, от чего они, по тропинкам своих ноздрей, бежали в стакан с клюквенным киселем, а по тропинкам глаз — на дерево, к цветным человечкам. Произошло то, что изменило посюпорный взгляд на манеж и бои животных не только корольков, но и тысяч зрителей.

В тот день были намечены три боя: петушиный, затем собачий бой и последний — между волками.

Как ни странно, петушиный бой был самым яростным и сильнее всего разжигал страсти на трибунах. Обоих петухов кормили семенами особого дерева, растущего в океане на глубине в пару километров, смешанными со щепоткой пчелиного хлеба. Это с первого взгляда невинное сочетание было необыкновенно мощным, его любили давать, когда выращивали боевых петухов. Птицы, с первых дней получавшие эту смесь, были гораздо выносливее и даже крупнее обычных. Они могли не спать всю ночь напролет (им хватало всего пары минут отдыха), зато испытывали постоянную тревогу, которая их подгоняла и не давала утратить бодрость. Потому и дрались они не от ярости, а от сжимавшего изнутри беспокойства.

Во время каждого боя петухов, вскормленных той смесью (ее называли «вторым клювом»), трибуны замирали. Нечасто увидишь такой отчаянный бой, как между петухами со «вторым клювом». Даже побитая, с ободранными боками, с почти совсем вырванными перьями, с кровью, пролитой больше, чем, казалось бы, возможно, с выклеванными глазами и сломанными ногами, такая птица все равно носилась по манежу, каталась, ползала и волокла израненные крылья. Если не для того, чтобы напасть на соперника, то хотя бы для того, чтобы увернуться самой. В петушиных боях всегда гибли обе птицы — более сильная издыхала только после того, как сдохнет ее соперник.

В тот День боев было ясно и почти безоблачно. Про первый бой «двуклювых» достаточно сказать, что он был длиннее, отчаяннее и жутче, чем все до сих пор виденные на манеже. Обе птицы погибли почти одновременно, поэтому победительница была определена судьями, которые смотрели, какая из птиц первой перестанет шевелиться и уронит голову на красный песок. Некоторые наблюдатели, ближе всех сидевшие к манежу, потом рассказывали, что в последние минуты боя кукареканье и ор полуживых петухов напоминали не что иное, как человеческий плач. И многие потом утверждали, что именно в тот момент они почти решили больше никогда не посещать такие зрелища, потому что, по их собственным словам, «если птицы зарыдали человеческим плачем, то, может быть, недалек тот час, когда люди заголосят по-звериному».

Все будто рухнуло после третьей схватки, вернее, после того, что в тот момент произошло на манеже. Потом уже никто не вспоминал петушков, рыдавших на последнем издыхании. Потому что из-за дальнейших событий все перевернулось в головах.

В тот день третьей и последней схваткой был намечен бой волков. Этот бой не должен был быть самым жестоким, потому что один из волков был настоящий победитель, одолевший множество соперников и погубивший множество собратьев. Едва оба зверя показались на манеже и вздыбились от злобы, как бой неожиданно прервался.

С неба внезапно упало облако.

Те, кто за мгновение по какой-либо причине обратил глаза к небу, видели, как одно белое, растрепанное, но сочное облако ни с того ни с сего заскользило словно по какой покатой и гладкой поверхности. Казалось, оно докатилось до какого-то края — и сорвалось. Потом стало падать вниз все быстрее и быстрее, пока наконец на невообразимой скорости не влетело в манеж. Падавшее влажное облако одним махом совершило то, чего каждый больше всего хотел, ждал и опасался.

Облако было еще довольно высоко, когда, словно его предвестник, в манеж хлынула чудесная свежесть. Похожую свежесть может почувствовать тот, кто провел семь дней в непроветриваемой комнате и вдруг вышел в прохладу после мощного ливня. Но зрители и животные в клетках не связывали эту свежесть с небом, так как каждый ощущал ее очень лично, сам по себе.

Первые из увидевших падающее облако не закричали и не предупредили прочих, только сидели скованные, как новенький лед на пруду, с каким-то нежным взглядом в глазах, и спокойно ждали. Знали, что скоро смогут встретить красоту ни с кем не делимого себя, того, что на огромной скорости приближался сверху в направлении себя ожидающего.

Когда уже почти половина сидевших на трибунах подняли голову для вертикальной встречи, оба волка тоже взглянули вверх, тихонько урча. Казалось, урчали они потому, что то, что падало сверху, не давало им никакого стимула, чтобы взнуздать взлелеянную злобу, а наоборот — будто успокаивало против их воли. И, сами не зная, а может, и не предчувствуя почему, они еле слышно урчали урчанием, которое кривило закинутое горло.

Корольки заметили падавшее облако почти одновременно, когда смотрели поверх стакана с клюквенным киселем на свое дерево и фигурки человечков. Все одновременно поперхнулись и, одновременно оправившись от испуга, с одинаковым удивлением стали смотреть на гигантское мокрое явление, издали объявшее всех такой свежестью, что даже напряженные плечи корольков расслабились, как от материнского прикосновения.

Если бы в то мгновение кто-нибудь наблюдал за корольками, непременно вообразил бы, что это всего лишь монаршая харизма одного королька, а не пять монарших единиц, что существует только один королек, разный и полный очарования. И на том дереве, возможно, всего лишь одна фигурка человечка и свешивается одна-единственная пара блестящих стоп. Но действие монарха так велико, что то, на что он взирает, просто множится в глазах сторонних наблюдателей.

И больше ничего не должно было случиться. И упало облако. Будто клокочущие желания, льющиеся сверху с огромной силой. Одна всеобщая вертикальная встреча и десять тысяч индивидуальных. Облако грохнулось с гигантской силой и подняло над трибунами и манежем многие тонны песка. Зрители промокли насквозь от небесных вод. Однако промокший мех, слезящиеся горящие глаза и словно размокшая от пота кожа были самой мелкой выполосканной частицей каждого. Своей свежестью облако проникло туда, куда не достать, и оросило души.

Это событие мало изменило видимый порядок дальнейшей жизни замка. Все шло как прежде, никто не говорил об упавшем облаке, никто не упоминал даже боев, шедших в тот день. Но одно довольно важное изменение все же произошло. После того как упало облако, неожиданно ожила растительность в замке: листья садовых деревьев и цветов не сохли и не опадали, а цвета стали такими яркими, что прославили замок и притягивали путешественников со всего света. А тянулись сюда разного рода больные, пешком, на колесах и по воздуху, так как кто-то заметил, что невероятно и невиданно яркие цвета растений в саду, облитом облаком, лечат почти все глазные болезни.

Произошло и еще кое-что. После того как упало облако, заболело дерево на дворцовом балконе. Заболело и зачахло так быстро, что никто и глазом не моргнул. Больше всего дворцовых садовников и прочую челядь удивляло то, что дерево умерло тогда, когда вся остальная растительность не только не захирела, но обрела невиданную силу.

При падении облака от мощного удара выпали и потерялись разноцветные человечки, прежде сидевшие на ветках балконного дерева. Королькам больше не на что было глазеть, когда на манеже бились животные. Они были вынуждены смотреть в клюквенный кисель и впитывать его запах. Но вскоре они заметили, что могут обойтись без киселя. Крепко удерживая в памяти воспоминание о своем любимом дереве на балконе и сидевших на дереве фигурках с сияющими пятками, они не чувствовали дурмана крови, как все остальные вокруг. Но вовсе не потому, что так и не отказались от клюквенного киселя и глазения поверх края стакана. Скорее потому, что облако совершило чудо.

День боев, происходивший раз в три недели, больше никогда не останавливал их фырканья, веселости, плевков и бульканья. Наоборот, теперь они охотно шли на балкон и садились на ту же самую скамью. Они больше не сидели, уткнувшись носом в клюквенный кисель. И о дереве не жалели. Более того, они со скоростью молнии забыли своего друга, который всегда был так жизненно необходим, принимал их в свою растительную живительность и отделял от ненавистного манежа.

Им больше не надо было избегать зрелищ боев на манеже. Они больше не видели боев. Выходили на балкон, подходили к краю и каждый раз опять глазам своим не верили. Не было никакого манежа, никаких трибун, никаких загонов для животных и птиц! Все, что они видели сейчас с дворцового балкона, — пустое чистое пространство, излучающее странный покой. Только пустая чистота.

Однако и бои, и манеж по-прежнему были там же, где и всегда. По-прежнему со всех сторон везли животных и птиц, по-прежнему множество зрителей прибывало на праздник Дня боев. Корольки слышали рассказы о том, как проходили бои, каких животных привезли в тот или иной день. Но и эти разговоры в одно ухо влетали, а из другого вылетали. Они сидели на балконе в ожидании, пока сообщат, что третий бой уже закончился. Один подпирал балконную ограду, другой полеживал на скамье, третий потягивался на солнце, четвертый вытирал с лица клюквенный кисель, все они наблюдали, как кто-нибудь, заглянув на балкон, с энтузиазмом комментирует и машет руками, посматривая на схватку зверей. И улыбались. Улыбались, изредка поглядывая с балкона на полную сияния пустыню. А потом спокойно возвращались домой, так и не увидев того, что вызвало такое волнение.

Последний раз перед завершением этой книги Апсихе была замечена, когда потихоньку накрапывало. Она сидела на поваленном бревне, вся в осах, ползающих по ней, будто по какому-то их притягивавшему вожделению. Не столько притягивавшему, сколько необходимому, чтобы могли пережить этот день до вечера. Но необязательно желанному. Осы ползали и тыкались головами в кожу Апсихе, напоминавшую цвет вскипевшего молока в нежном свете, и вплетались в волосы, напоминавшие множество длинных мелких черноватых обвисших рук, не принадлежавших человеку.

Говорят, что Апсихе сидела, запрокинув кверху голову, а ее глаза были выжжены от слишком долгого и нежного смотрения на звезды.

Апсихе перекладывала свое прошлое и будущее, все теряя и одно, и другое. Ее прошлое как будто бы сидело в снегах, но если Апсихе подумала бы про себя, что его там не было, то прошлое исчезло бы оттуда.

Наверное, именно потому человеку всегда недостает смелости отринуть что-нибудь, потому что вдруг он не найдет больше того, насчет чего всегда был спокоен. Человек, отрицавший человека, начнет хоть капельку разбираться в нем. И обесценится бессовестно распространенная, бессовестно не сопровождаемая спорами, громогласная, убогая сущность человека. Сущность, только сущностью и подкрепленная.

Чтобы приблизить то спасительное событие, когда первого человеческого младенца нарекут Апсихе, надо каждого поместить в глупейшую и сильнейшую мысль, в непобедимую мысль, непобедимую, как и все остальные, но неосмотрительно забытую: человек не есть . Так же сильно, как и есть. И месиво из сладко-непретенциозного и инертного человеческого бытия или бытий, из его отношений с абсолютом, его способностей и наследий утрачивает, вокруг чего замешиваться. Месиво утрачивает размазанного самим собой человека.

И тогда пробудится и займется разум, какого еще не было. И начнется умирание сухих потрескавшихся голов, а кроющийся в которых мозг (или его отсутствие), к сожалению, есть и будет конечен, решен, ограничен. Визжащий покой начнется в головах, охваченных самым настоящим жаром и которые десять раз в секунду будут взрываться самой нежной, жестокой и прозрачной музыкой.

Сейчас кто-нибудь вынырнет

где камнем осегоднилось будущее

где прошлое хоть сколько-нибудь ощутимо

свалялось в чистейшую мерзость

шрама из ничего

может вынырнет кто-нибудь

преодолеть не могу

одиночеством просветленное красивостью полное

моих камней во рту твоем раскатанное понимание

словно врожденную позу

твою бесцветную невыхоленную позу

суставов и позу отсутствия непреклонности

на поверхности в невиданных пространствах

размытую

сейчас кто-нибудь вынырнет

может перебежит слуховым виадуком

в голову из головы

может горечь и влажность обтекаемой юности

может смрад нерешительности

может с размахом счастливого завершения

преодолеть не могу

твою бескрайнюю размытую на поверхности позу

ненужные при размывании суставы и скобы

сейчас вынырнет кто-нибудь

в своей обуви будет качать океан

и выполов во рту чертополох

пожелает силы

сосущим соки особенно трепещущих

безумцам лучше быть всегда

рядом с любящими и близкими существами

поэтому не трепещи

бесцветной не выхоленной позой

чтоб мы не развалились и не измазали песка

красной кашей страхов

сейчас уже кто-нибудь вынырнет

а ты

под ней под размытой поверхностью

где-то третьей рукой

не прекращаешь себя щекотать и мучить

и комкаешь себя в себе скрутившегося

пока радужка твоего девятого глаза

не перестает не устает воображать

как движется чистая

пухлость нижней губы

невзрослеющего мальчика

из которой не вырасти

представь что всё

во что ты веришь не сомневаясь — живет безумием

в чем видится цветник — болезненными огрызками

в ком видишь человека — всё еще чешуйчатоволосое

в чем видишь сказку — слизь в уголке корыта

и этот мост

превыше всех простершийся

подточенный червями желобок

довольно на таком мосту стоять

или искать такого человека

довольно в корыте со слизистой сказкой

сейчас и далее искать не здесь

и далее — выныривая кем-то

безумный взгляд —

это внутренняя или внешняя красота человека?

может кто-нибудь вынырнет

преодолеть не могу

важнейшим меж людьми всегда ведь было заслужить

любовь разнообразную

короткую сильную крепкую и красивую и конечную

любовь страха ненависти слабости любовь

упрямства хватающую за сердце и переменчивую любовь

и тогда можешь делать что пожелаешь

когда уж в тебя влюблены

хотя бы любовью уважения

или хотя бы равнодушного непризнаванья любовью

жестких императивов любовью

ошибок и их уничтожений

млеющей гордости и совсем идеальной

коленопреклоненной и испепеленной

выполненной любовью

якорями пронзившей глубины

отцом и матерью родившей детей

и тогда можешь вынырнуть кем-нибудь самым-самым

но порабощая любую чью-нибудь любовь прислушайся

как спешишь самого себя предупредить

что для каждого к тебе протянувшегося существа

ты будешь

всасывающим и искажающим

абсолютным незабываемым

преодоленным да не останется

впечатление завершенности

которое говорит

далее краски будут ярчать

 

Конь

«Иди ты!» — слышалось постоянно. С утра до ночи только «иди ты». Когда свистят пронзительные вестники утра и липкие сумерки задумывают для человека завтрашний день. Все «иди ты» да «иди ты». В корке хлеба и маленьком молитвеннике — «иди ты». Длинная седая коса до самой земли метет тротуар. В волосах мелкий мусор, а в ушах — «иди ты». Длинная-длинная, словно совесть, коса.

Плыли знойные летние сутки. По вечерам в курортном городе, на окраине которого жил Даниэль, загорались цветные фонари. Днем туристы, будто песок в пустыне, накрывали город. Рассыпа́лись по территории — тут пятеро потягивают холодный чай, там сто один лежит на пледе, выставив кожу, — и складывались в песочный узор, напоминающий орнамент пустыни.

Даниэль обходит город. Каждый день весь город, весь песочный орнамент. Идет, притопывая. Топает и метет улицы своей длинной-длинной косой, как совесть. Многие оглядываются, но он привык, уже не замечает показывающих на него пальцев.

В тот день на курорте был праздник — юбилей города. Люди-песок, летучие как никогда — всё оседали на приморских скамейках, в кафе, высыпали на главные улицы. Песок задувало в стаканчики мороженого, тарелки с едой, бутылки с квасом. Чувствовалось, как вокруг свивается самая разная человеческая и природная музыка. Пекло солнце, день изрядно затянулся, от зноя расплывались мгновения, замедлялось дыхание, тяжелели веки. Летучий песок-туристы перемещался в замедленном движении, наслаждался отпуском.

Даниэль в зеленой рубашке с антилопами топал и мел тротуары. Взгляд почти все время уперт в плитки. Дети рисовали на них цветными мелками. Даниэль остановился, всмотрелся в рисунки: семья, родители детям по пояс, дальше — четвертая в жизни попытка писать. Посмотрел, посмотрел. Всё, пошел дальше.

На пляже Даниэль пробирался сквозь множество людей. Вечерело. Было еще светло, и туристический песок все перекатывался по взморью. Совсем не торопился домой. Даниэль топал и мел косой по деревянному настилу. Огляделся, прищурившись, взглянул на солнце — оно все еще высоко, хотя уже не такое безжалостное. Даниэль о чем-то подумал, потряс головой, будто конь-мудрец, и повернул по деревянной дорожке к морю. Солнце осветило лицо.

Дошел до песочной площадки между двух дюн, откуда открывался вид на море, приостановился. На площадке было несколько скамеек, тележка с картами и лимонадом, за ней — пляж. Даниэль отошел на край площадки, чтобы не мешать гуляющему песку. Здесь росла осока. Плыл босой нарядный песок с загорелыми ногами. Даниэль вглядывался в лица. Налившийся недоверием мужчина, сеньора с известковыми глазами, бабушки с белыми канклес, трехногий парень, угловатая девочка-подросток с оранжевыми волосками на руках и шрамом от кончика носа до верхней точки лба. Другой мужчина, без локтей, сказал, оглядывая ее, почти громко:

— Ох, хорошо бы завалить такую!

Даниэль почувствовал, как весь день его жизни навалился на него усталостью.

Приближалась интеллигентная пара среднего возраста, их объединяла улыбка: уголки губ у женщины вытянуты кверху, у мужчины — книзу. Когда до них оставалось несколько метров, Даниэль резко отступил. При встрече смиренно согнул позвоночник, наклонил голову и вытянул сдвинутые ладони. Видимо, это резкое движение испугало пару, потому что у обоих губы дрогнули в противоположных направлениях. У мужчины от испуга слетела белая шляпа, ударилась женщине в лоб, упала на пробегавшего пса и, перекатившись через него, что-то накрыла на песке. От неожиданности женщина схватилась за грудь.

Помедлив несколько смеркавшихся мгновений, Даниэль сделал еще один шаг, будто не заметил испуга, и приподнял руки. Безмолвный и упорный.

Какое-то время пара стояла в оцепенении, потом они переглянулись, и дама взяла господина под руку, чего не делала уже двенадцать лет, а господин стал вертеть в свободной руке поднятую шляпу, проверял, сильно ли испачкалась. Оба разом ускорили шаг, чтобы обойти просителя. Вдруг из шляпы абсурдно, без преднамеренности выскользнула ящерка — прямо даме на нежную щеку — и заставила ее танцевать и петь. Господин выронил из рук шляпу и выплюнул всего столько, сколько уже лет десять не доводилось. От этого плевка вокруг со страху заплакали дети и с неба посыпались чайки.

Однако дама, вибрациями своего голоса спугнувшая ящерицу, вовсе не рассердилась и не испугалась, только, все еще танцуя и распевая, с облегчением и по-летнему игриво бросила: «Иди ты!» Произнося эти слова, она как раз направлялась мимо Даниэля к мужу, который, уже надев шляпу, дожидался в нескольких шагах и с привычной улыбкой демонстрировал элегантную терпимость к неожиданностям.

Даниэль стремительно поднял голову, со скоростью молнии схватил даму за локоть и сдавил его пальцами, как клещами. На этот раз господа не успели и охнуть. Даниэль перебегал глазами от одного к другому.

— «Иди ты»?! — передразнил он.

При этих словах мужчина подскочил к Даниэлю, схватил его за руку, все еще сжимавшую локоть дамы, и силой высвободил жену. Они уже удалялись, когда Даниэль еще раз прокричал «иди ты!» и упал на колени в теплый песок. Запустил в него пальцы:

— Иди-и-и ты!

Вокруг, сколько глаз видит, нарядный песок-туристы с загорелыми голенями. Подтягивались к Даниэлю и господам и ждали, что будет дальше. Стоя на коленях, Даниэль бросал кругом взгляды с жаром и немного с упреком. И еще жалобнее, еще горше прокричал двусловную молитву: «Иди ты!»

Может, и не стал бы он передразнивать и кричать, может, и не вилась бы его коса до половины по песку, если не то «иди ты!» — совсем другое, чем до сих пор. «Иди ты!» у этой незнакомки было такое легкомысленное, не такое, как у других — унизительное, произносимое с глубоким раздражением или презрением. Ведь на просьбу о подаянии так никто не отвечает. Словно подтолкнула, мягко приказала — это ведь интонация любви!

Не ошибись, песок, — конь в самом ясном рассудке. Свое курортное существование Даниэль строил и укреплял, будто иммунную систему, чтобы любовь, нежность утратили значение. Просить без любви — путь более достойный, чем просить по привычке, — не остается страха быть оставленным. И уже давно никто не обжигал коня такими прекрасными словами. Так произнесенного «иди ты» он уже давно не слышал. Вырвались два слова — без злобы, без малейшего неудовольствия. И все усилия обезнуждить нежность — впустую! Даниэль кричал, боялся даже подумать, сколько придется стараться, чтобы все опять потекло привычным тихим путем, чтобы опять не утратить самообладания, когда услышит что-нибудь родное.

Так гребет своей косой Даниэль в курортной реке. Мог бы прикинуться, что ничего не случилось — ведь это всегда чистая правда! — но длинная-длинная, словно совесть, коса, седая и разметавшаяся, не даст соврать.

Этот проклятый песок такой настырный. Люди и не собирались расходиться, их становилось все больше. Даниэль чувствовал песчинки во рту и в ноздрях, песок путался в волосах, смешивался со слезами. Защипало глаза, стал неловко тереть их руками, но и они в песке. Песок хорошо лип к мокрому лицу.

«Иди ты», — говорила старая рыбачка Юлиана, когда собиралась на зимнюю рыбалку, а он заставлял ее замотать горло шарфом. Юлиана небрежно и строго отмахивалась рукой, потом, весело фыркнув, хлопала дверью. «Иди ты» уже впиталось в стены их дома, когда однажды зимой, более теплой, чем обычно, Юлиана умерла от воспаления легких. Даниэль соскреб со стен все «иди ты» и часть сжег в печке. Оставшуюся часть оставил про запас, на случай зимы, более холодной, чем обычно.

 

Вечное утро фидлера

[3]

Исподтишка, без устали, безоглядно, медленно, со все усиливающимся гулом множество кусков, отломившихся от самого ужасного музыкального произведения, выстраивались над головой. Взглянув вверх, ничего не увидишь, но стоит опустить глаза, как что-то придавливает книзу. Если не хочешь соскользнуть на землю, надо напрячь все силы дрожащего тела и стараться отбить ощутимость множества кусков, приближение которых пронзает и разрывает.

Приближалось не что иное, как вымысел. Все, что здесь было, есть и будет, — всего лишь вымысел. Каждое слово — вымысел пальцем в небо. Что-то, во что случилось уверовать, сильно и нерушимо. Еще один вымысел, разве что на этот раз поближе, посветлее и подолговечнее, но все же — вымысел. А вымысел — это такой каждый рикошет мысли, когда собственное сознание искривляется и, отскочив от бог знает каких привидений или привиденностей, берет и сотворяется, сосредотачивается в целую мысль.

Привидения и привиденности — это все, что вылезает из каждого угла, площадки или ямы, из каждого микрофона или из-за зубов, из-под обложки, корешков пергаментов, языков, и тогда меж пальцев, по перу спускается все с тем же жутким гулом. С каждого амвона и ораторской трибуны все эти вымыслы колют глаза и слух рокочущей, шумной, размахивающей руками жутью. Из-под благородных покровов, за которыми скрываются демиурги, профессора и знатоки — иначе говоря, признанные достигшими.

К ним, трибунам и площадкам, страшно не только приближаться. Если когда возникает желание изречь, сочинить предложение в один из тех микрофонов, сковавший изнутри холод тут же взрывает какой-нибудь глупый вопрос или лепет. Еще никому не удавалось произнести, высловить смысл так, чтобы трибуна не уморила их заранее своей жутью, своим мерзким и ложным предвидением. Она хватает открывшего рот за язык, за руки и виски и втирает — пробует обмануть, что тот ей уже близок. Пробует обмануть, что говорящий претендует на согласие или полемику, на разговор с тем, кто говорил и изрекал слова на трибуне до него.

Своей глупой головой трибуна дурачит великие множества, заманивает верой в то, что говорить можно только с нее, что говорить может только говорящий. Что трибуна, как некая контекстуальность смыслов, принадлежит новому говорящему, сло́вящему.

Однажды утро занялось и не кончилось. В то вечное утро отец сидел на холодных ступеньках маленькой укромной городской площади. Мимо проходившая группа гонщиков взирала на него сквозь очки с ностальгическими стеклами. Другие прохожие, завидев черную дешевую оправу и пластмассовые стекла, снисходительно улыбались, а гонщикам казалось, что те смотрели сегодняшние соревнования. От этой мысли количество ностальгии в очках гонщиков удваивалось.

Отец держал смычок и играл на его волосе. Он лизал волос смычка пальцами. Отец забыл все произведения, которые, возможно, когда-либо хотел и мог сыграть на самой скрипке. Так было только в то вечное утро. Но ведь, кроме него, у отца больше ничего и не было.

Неподалеку была деревня, в которой жили два человека. Кто-то чаще, чем раз в девять месяцев, сносил и отстраивал там надгробие, а под ним прятал все новых и новых младенцев. Младенцы не были ни человеческими, ни куриными, ни какой-нибудь другой живностью. Когда тот некто — не пройдет и девяти месяцев — прибегал и тайком вынимал то, что раньше оставил, а взамен укладывал нового рожденного, тут же впопыхах прибегал второй деревенский человек. Когда гроб, подрагивая, опускался в яму, он рвался за ним, в прорву.

Тем временем первый деревенский человек все видел, стоя на крыше избы и опершись спиной о трубу. Второму деревенскому человеку все никак не удавалось запрыгнуть в яму вслед за гробом, его каждый раз удерживали руки бессочувственных плакальщиков. Плакальщики — часть его самого, остающаяся здесь всякий раз, когда примчавшийся рвался за падающим гробом. Пока плакальщики усмиряли его, извивающегося, гроб быстренько заваливали землей. После чего второй деревенский человек возвращался в избу и от безысходности отрывал занавеску.

Первый деревенский человек, стоявший на крыше, рыдал, закрыв лицо руками, видя, как второй бессильно, с болью и криком рвался за гробом и, с трудом удерживаемый, предпринимал новые отчаянные попытки. Когда шум стихал, первый, еще немного посидев на крыше, ждал, пока высохнут слезы и лицу вернется нормальный цвет, чтобы второй при виде его не волновался и не расстраивался.

Спустившись, возвращался в избу и вежливо здоровался со вторым. Тот говорил, что ходил погулять в поле, по холмам, где растет облепиха. Первый, стараясь не выдать, что все видел с крыши, говорил, что сам только что оттуда, где растет облепиха, но не заметил, чтобы трава сегодня была затоптана или примята. Второй объяснял, что был не в привычном месте, а ушел немного дальше.

Тогда второй человек спрашивал, не помнит ли первый, где нитки. Первый приносил нитки единственного когда-либо имевшегося у них цвета и спрашивал, как же это занавеска опять оторвалась. Второй объяснял, что не видел, наверняка она зацепилась, когда открывали окно. На том разговор и заканчивался.

То, чем пах отец в то вечное утро, когда увидела его, сидевшего на холодных ступеньках и игравшего на волосе смычка, волновало душу, как младенцу, и лицо запотевало грустью. От отца исходил самый удивительный на земле запах готовности к смерти. Завораживающий грустно и строго. С того мгновения, как я увидела сцену у фонтана, ноги будто сами несли за отцом всюду, куда бы он ни шел. Какая-то печаль сжимала меня жесткими ладонями и упорно влекла меня к отцу, обхватив за ребра. К отцу, заигравшемуся со смычком и где-то забывшему скрипку. Больше всего меня злило, тихо и глубоко, то, что я и была скрипкой. И мне было стыдно смотреть, как он вытягивает конский волос пусть и на изящнейшем в мире смычке, ведь я понимала, как прекрасно, насколько печальнее и сосредоточеннее он играл бы на скрипке. В будущем это мое желание, желание принадлежать отцу, наверное, покажется смешным — оно так абсурдно, ведь отец слит с недоступной мне печалью. Покажется смешным, когда вспомню, как ныло мое красное дерево, как сводило шейку и стонали струны, потому что мной никто не пользовался. Потому что я не что иное, как всего лишь смешной арлекин перед устрашающе важной и прекрасной позой отца, уткнувшего в землю изящнейший смычок. Признак крайнего идиотизма — печаль, порождающая не улыбку, а сморщенное лицо. Крайний идиотизм — играть на волосе смычка. Крайний идиотизм — быть скрипкой и любить того, кому нужен тот или иной смычок.

Конечно, первый деревенский человек знал, что второй знает, что он сидел на крыше у трубы и опять видел похороны. А второй, конечно, знал, что первый опять наблюдал за ним, и его сердце разрывалось вместе с сердцем второго. Но они не обманывали друг друга. Потому что обману, как и всему прочему, нужно определение: консистенция камня лжи и сама фигурка обмана. Фигурка обмана в этой деревне двоих. Во всех отношениях незначительная фигурка и совсем незначительная ощутимость обмана. Она изображала близнецов, надевающих ботинки друг друга. Но эти ботинки одинаковые, поэтому не было никакой разницы между сходством и отличием. Иначе говоря, невозможно было понять, в свои или чужие ботинки они обуты. Такой была фигурка обмана или определения обмана, созданная руками этих людей.

В этой деревне двоих и первый человек, и второй больше всего на свете почитали мысль, брошенную когда-то в разговоре одним из них, о том, что они не одни. Хотя ни один из них не задумывался, что бы это могло значить.

Отец был совсем не похож на других людей. Он был вором, одетым в неведомо где утащенную сутану, теперь вовсю кравшую внимание — мое и окружающих, просачивавшуюся в наши головы. На него всегда обращали внимание: одни ни с того ни с сего предлагали ему ночлег в своем доме, доказывали, что они ему вполне годятся в самые близкие и дорогие друзья, других охватывало безудержное желание рассказать ему что-нибудь о своей жизни, все повторяя, что отец необыкновенно похож на того или иного человека или напоминает тот или иной случай. Третьи кидались в слезы и, размахивая потными руками, кричали отцу прямо в лицо, что такие, как он, рождаются с кинжалами, чтобы вырезать иноверцев, всех до одного.

Кем был этот сосредоточившийся на своих желаниях похититель меня и всех его видевших?

Меня это занимало несравнимо больше, чем остальных, ему безразличных существ. Я ничего не хотела ему ни сказать, ни предложить. Хотя, честно говоря, была скорее на грани. Казалось, надо совсем немного, чтобы я бросилась в него еще решительнее, чем они, и взорвалась всеми звуками, смехом и рыданиями, влетела в него всеми рассказами, просьбами и несогласиями, всеми анекдотами и всем тщеславием. Но я не двинулась, ничего не сказала и не могла даже представить, что могу в его присутствии осмелиться хотя бы на полслова или на треть жеста.

Теперь издали наблюдала за отцом, гулявшим по траве на холмах у облепихи и всюду носившим прекраснейший смычок. Шла следом травою, разглядывала ее, стоя на коленях, разыскивая промятые его ногами ноты, по которым он играл своим смычком. Ноты, которые могли бы заранее и навсегда заглушить и обезвредить все произведения, которые отец когда-либо мог или хотел сыграть на самой скрипке.

В деревне двоих жили только первый человек и второй, и больше никого. А не детей здесь чаще, чем раз в девять месяцев, рождал не кто иной, как их изба с трубой. Иногда она разрушала и отстраивала надгробие их жизни, заставляя вновь и вновь оценить абсурдную незначительную фигурку обмана, изображавшую близнецов, обменявшихся одинаковыми ботинками, различие и схожесть которых тождественны. Изба выплевывала фигурку через трубу, заставляя хвататься за грудь второго человека, допустившего обманчивую мысль, что теперь будет кого хоронить. Заставляя его вновь лететь сломя голову к могильной яме, там встретить плакальщиков, то есть таких же, как он сам, служивших ложным доказательством того, что похороны в самом деле происходят, и противившихся его желанию прыгнуть в яму вслед за неумолимо удаляющимся гробом. В это время фигурка определения или понятия обмана пролетала высоко-высоко в воздухе, развеивая осязаемость обмана, а вместе с ним — и истины, ведь близнецов всегда двое.

Вчера, проходя мимо небольшой площади на краю города, вновь увидела отца, сидевшего на тех же самых ступеньках. Спряталась неподалеку и смотрела на него ноющим нутром. Мимо проходила группа орнитологов и так же заинтересованно посматривала на отца. Они вели за собой мужчину с очень толстыми губами, один его глаз смотрел прямо вверх, другой — прямо вниз. Он громко и ловко свистел, подражая пению разных птиц. Те, что шли поближе к нему, придерживали его под локоть и спину, ограждая от бортиков и ям, которых он не мог видеть из-за своего вертикального косоглазия.

Вечное утро, именно потому что вечное, все еще даже не собиралось заканчиваться. И отцовский запах, запах готовности к смерти, все еще держал меня, сильно схватив за ребра. Как же, думала я, отец не понимает, что я — скрипка и что он может водить по мне своим любимым смычком. Уму непостижимо, уму, уму непостижимо! Эй ты, отец и похититель каждого тебя видевшего! Может, возьми да и попробуй сыграть для нас: а что, вдруг тебе понравится? Может же понравиться, а?

Но отец и не смотрел на скрипку, на меня. Пока он сидел на ступеньках, я прокралась поближе и легла так, чтобы он не мог не заметить меня, когда встанет и соберется уходить.

Отец держал в руках смычок. На этот раз не играл на его волосе и был еще печальнее. Только приблизившись, я заметила, что от дерганья волосы смычка растрепались, некоторые вовсе вырваны. Однако не представлялось, что отцу грустно именно поэтому.

Дольше ждать, пока, собравшись уходить, он заметит лежащую на земле скрипку, не пришлось. Почти не глядя, он наклонился, поднял и унес ее. Медленно ступая, он приложил скрипку к подбородку, несколько раз очень тихо провел смычком. Потом засунул под мышку меня и прекраснейший в мире смычок, двинулся к лугу на холме у облепихи.

Самый важный вопрос для меня — что будило в отце это очевидное желание смерти, почему он притягивал взгляды каждого, кто повнимательнее. Вопрос, ради которого родилась и умру. Раньше я думала, что все из-за той неполноты — игры только смычком, растянутым, с раздерганным волосом. Но увидев, как малозначительна и не важна для него игра на скрипке, мне, отрезвляюще поняла, что я, скрипка, — меньше самой малой и потрепаннее, чем самый потрепанный смычок. И, пожалуй, я — наименьший кусок того жуткого музыкального произведения, что гнетуще плыл над головой отца. Я стала желать одного — скорее убить его, оторвать от земли, скорее освободить его от подготовки к смерти. Но я, прекраснейшая на земле скрипка, была бессильна. Отцу, пытавшемуся натянуть на мне струны, очень не хватало смычка, и я вовсе не пробуждала в нем столько нежности и сосредоточенности, как игра на волосах смычка. Видела это, и было бы невыносимо больно, если бы не было так легко.

Немного погуляв, отец прилег на траве. Я лежала рядом, смычок отброшен в сторону. Отец лежал на боку, слегка подогнув ноги и закрыв рукой лицо. В то щемящее мгновение он лежал, согнувшись так, что мог бы поместиться в футляр моего корпуса. Я не видела, плакал ли он. Я плакала. Может, от бессилия. Ведь из всех ничтожных и удивительных вещей в мире рядом с ним именно я — так почему же не знаю, что сделать, чтобы подтолкнуть его туда, куда ему надо? Пробежала по траве и нашла смычок. Смотрела на него, гладила волос и не понимала, почему отец не может играть на нас обоих. Я знала, что меня, такой, какая я есть, какой могла бы быть или какой буду, отцу все равно недостаточно, потому что он особенный, и его любознательному и острому взгляду всегда чего-то не хватит во мне, и он найдет вокруг то, чего нет во мне. Хотя его глазу вовсе не нужно было ни любознательности, ни остроты, чтобы он с самого начала до конца не видел во мне простой, навсегда повергшей его чистоты вечного утра. Трава вокруг нас была вытоптана, отец все еще лежал не шевелясь.

На деревню двоих опустился покой. До следующего раза, когда изба опять разрушит и опять отстроит надгробие их такой совсем ничтожной жизни, оставалось каких-нибудь две трети года. И в воздух опять полетят обычаи и тишина деревни двоих, обыденные вымыслы и находки. И опять в течение краткого мгновения второй человек будет думать, что у него есть кого хоронить. А изба будет злиться, злобствовать и беззвучно проклинать их. Потому что в ее глазах первый и второй срослись гораздо раньше, чем это произошло на самом деле. Изба ясно, раздражающе ясно видела в них их, будущих, — без деревни, без облепихи, друг без друга, без избы. Со злости чаще, чем каждые девять месяцев, оставляла их в своем лоне без фигурки понятия обмана. Злилась на них нынешних, что они так не торопятся обогнать свое будущее, не доверяя их срастившей избе.

Отец был жив только своей смертью. А ты, в вечности этого единственного утра, тоже пахнешь ею, пахнешь дурманяще для ее не познавших — таких, как я. Конечно, что такое новая скрипка против старого смычка? Тем более — против некогда начавшегося божественного величия вечного отцовского утра? То, во что так спешит умереть отец, — ни смычок, ни тем более я, скрипка, ни мы со смычком вместе взятые. Это вечное утро так печалит его.

Хотя сердце кровью обливалось каждый раз, когда видела в отцовских глазах свою собственную отталкивающую недостаточность, порождающую в нем холод и злобу, я не могла отказаться от него. От того, кто уже давным-давно отказался от меня и всех остальных, чтобы встретить свое единственное и вечное утро.

Я отчаянно трепала смычок за волос, целовала его, чесала и просила, требовала помочь, объединить, чтобы мы узнали, куда улетает отцовская печаль. Ты, вечное утро, уж лучше жди его. И я приведу его туда, где ты его ждешь. Туда, куда ты так зовешь его, что даже я слышу. Там, куда он торопится, он и решит, кому из нас суждено только следовать за ним по холмам, а кто будет гулять с ним и мять в траве ноты, которые будет невозможно прочитать. Тогда поднимемся и будем мять горний луг. Будем мять, перевернувшись вверх ногами, чтобы снизу подготовить его верхнюю часть. Но не для всех нас найдется место в той верхней части луга. Мое красное дерево, наверное, будет ныть, потому что узнаю, что на готовый луг на потолке мира не попаду именно я, а отец, следуя за вечным утром, будет играть там один на волосе смычка. Наверное, будет ныть, потому что, как и отец, пойму, что есть и будет нечто, чего ему всегда будет не хватать, даже в вечном утре. Узнаю, что я лишь отвлекла кусок его внимания между тогда, когда вечное утро занялось где-то в начале, и теперь, когда он истосковался и рвался к нему, в прыжках топча траву. Отец впопыхах встанет на мой корпус, сломает его и, не обращая внимания, не оглядываясь по сторонам, помчится туда дальше. Я не боюсь надломов и трещин в корпусе. Я буду звучать еще лучше, мне некогда умирать. Даже не у кого. Никто не ждет рождающийся или умирающий смычок — ждут его игры. У одиночества не умирают.

Все же грустно жить свою веселую жизнь. Наверное, я забыла сказать, что в отсутствие отца ничего больше не делала, только смеялась. Ведь в одиночестве ничто не страшит, даже страх. И вообще пора уже, наверное, убираться из скрипки вон.

Так я думала только в то вечное утро. Но ведь, кроме него, у меня больше ничего нет.

Меня все еще тревожит до глубины души, что же отец увидел там, в начале вечного утра, когда то занялось для него, что потерял, и по чему теперь так тосковал, и что никогда не перестанет тревожить. Потому что это никогда не оставит его. И никакая скрипка, даже наиневероятнейше необыкновенная скрипка не доставит отцу и малейшей доли той ощутимости, потому что вся она была там, в утре, а повсюду кругом ее не было. С тех пор все, что он видел и испытал, были более или менее болезненные и ненужные, скучные и пустые отвлеченности. Временный отдых в единственном существовавшем для него мире, переживании и выживании — его вечном утре. В той заре, с чистотой и невинностью которой не сравнится ничто, а каждое, самое ничтожное позже встреченное пятнышко будет казаться ужасной грязью. Там, где все зародилось и расцвело, где отцу в подбрюшье вонзилось безвозвратное и неотменимое, все остальные уколы заранее обезвреживающее и отводящее ощущение, острое, как нож. Ощущение, которое никогда не станет запоздалым или невечным, потому что оно всегда первое.

То, что соединяло его со мной и другими, ничуть не напоминало безграничного всепрощения или самопожертвования любви. То не любовь, а музыка.

И если сначала я надеялась, что именно мне выпало счастье быть свежайшим отвлечением, отдыхом или временем на отцовском пути и будет нестрашно умереть от боли, когда он встретит счастье на мне недоступной верхушке высокой травы, если казалось, что могу быть самым величественным и смелым его произведением, которое он когда-либо хотел и мог сыграть в этой паузе, если воображала, что буду самым требовательным и самым плодотворным его произведением, то теперь я больше не верю в это. Ясно вижу, что на этом пустом этапе между началом расцвета и будущим волнительным возвращением буду и тем худшим произведением, что темными кусками медленно надвигается сверху и давит на отца гораздо сильнее, чем он видел в самом бесстрашном сне.

Так ужасна симуляция агонии, вложенные мне в руки мучения единственного похитителя моего сердца. Руки, с этих пор предназначенные только множить и множить отцовское разочарование. Разочарование в музыке, гонщиках, орнитологах, птицах. В музыке и музах. Чтобы он со все большим волнением мчался по траве прыжками от меня к утру, время от времени соблазняясь отведать моего яда, приманившего его неотразимым жаром красоты, но оттолкнувшего великой ненасытимостью.

Наверное, больше всего я хотела, чтобы отец считал меня, самое зловещее музыкальное произведение, кусками придавливающее его к полу — в противоположную сторону, нежели влекут его мечты, — совершенным. Не более совершенным, чем другое произведение, а совершенным. Какое недостойное и пустое желание! И вообще — почему я насильно назвала его фидлером? Ведь смычок он нашел неизвестно где, а скрипкой я сама легла ему под ноги. Но самое безнадежное то, что этими мыслями я мучила себя сама, от отца я ни разу не слышала даже хмыка в свой адрес. Тайной осталось каждое его действие, каждый произнесенный им слог был недостаточным.

Меж людьми все не вымышленно, не надуманно и осмысленно, если есть ответ. Родилась быть вымыслом. Но знаю выход. После того, как отец, пролетая по траве, по вполне понятной неосторожности раздавит мой корпус и убежит к облепихе, зальюсь слезами, провожу его глазами и тогда идиотски измененным голосом издам смешной звук. Засмеюсь, вылезу из скрипки и отправлюсь заниматься чем-то другим. Меня вечно будет сопровождать божественное покалывание, как представлю, какая необыкновенно прекрасная встреча сейчас происходит на верхушке высокой травы. Встреча тех, кто друг для друга не кончился и не кончится: моего временного фидлера и его вечного утра.

 

Вершина

Это была высокая гора на удаленном южном острове, омываемом океаном. Посетителей острова, словно головокружение от зарождающейся неизвестности или блаженное растворение во сне, больше всего привлекала единственная вершина единственной горы. Остров завораживал своими мелкими луговыми цветами; сравнительно небольшой по площади, он был невероятно искусно оделен природой: было здесь солнце и тень, горные уступы и дикие луга, и даже какие-то каменные изваяния. Притягивал открывающимися с его краев видами и клубящимися, парящими, зависшими облаками.

Кошка с вершины перебирала стройными лапами по кочкам и все затягивалась небольшими и нечеткими глотками облачного дыма, вместе с другими облаками просеивавшего верх высокой горы. Кошка с вершины время от времени срывала плоды лимонного дерева и чистила их, уворачиваясь от брызгавшего сока. Медленно пробираясь мимо седобородых, слушавших треск зажатых в руках радиоприемников, кошка оставляла на кочках шелест разрозненных желтых цветочков.

Камни, на которых то тут, то там восседали седобородые, прохожие, туристы, проводники, бродяги, новички и прочие посетители вершины, бывали раскалены от солнца. От солнца, закрыть которое облака здесь не могли. Камни на вершине разные: округлые и с острыми гранями, обломки лавы, с влажными поутру боками, удобные, средние, большие и глупые, прокалывающие пятку в ботинке и самые настоящие валуны.

Было то время, когда все для вершины еще впереди.

Что-то должно будет произойти, должно будет смутить покой вершины.

Не может быть, что седобородым надоест сидеть с радиоприемниками. Не может быть, что неподалеку оборвется разговор двух мужчин.

Мужчины спорили о пламени, не замечая языков, жарче жаркого горевших прямо тут, под боком, по подолу юбки, ветер веял им и отдавал все просеивавшему облаку. Юбка была огненная, ветром подбитая, криво скроенная, длинная, до земли. До земли, по которой прошла кошка с вершины. А две ладони все обнимали ее нежно у бедер, чтобы ветер не обнажил ног. Этого спорщики не видели.

В одном месте на вершине — несколько разбросанных сосен с очень крепкими шероховатыми стволами. Сосны ветвистые и свежие, а между ними — металлические колышки, выстроенные оградой вдоль обрыва и соединенные цепью. Сосны почти закрывали ветвями солнце, и только внизу, под ними, в спокойном озере размером в пять шапок отражалось его сияние, перерождавшееся болью глаз.

Почти всем побывавшим на вершине хотелось одного. Кому-то — больше, другим — меньше. И тем, кто пришел раньше, и другим, совсем мало погостившим в вышине. Одного хотелось всем, сидевшим там на почти высохшей после утра траве или камнях: погладить бродившую вокруг кошку с вершины, ее хребет, шерсть и суставы. Хотелось поднять ее на дерево и оставить между иголок, чтобы не прошла мимо, не потерялась. Оботкнуть ее ветками и заслонить, подняв на вершинную сосну. Чтобы не видела других деревьев, росших вокруг, чтобы не видела, какой формы вершинные туманы вдыхает, чтобы не видела, куда еще может идти кругом. Чтобы не сбежала куда-нибудь. Закрыть ветками, чтобы не видела, сколько кораблей проплывает внизу и сколько вокруг сигарных дымков, курящихся из пальцев зевающих бродяг, новичков и других посетителей вершины. Хотелось взять кусок цепи из ограды и обмотать ею кошку с вершины, обложить упавшими шишками, слепить веки смолой, чтобы не пропала из этой картинки, не исчезла. Чтобы ее всегда можно было найти на том же месте.

Но кошка с вершины не выдержала этих желаний, не сосредоточилась и не успокоилась. Вдруг задрожала, скосила вбок уже все познавшие глаза и поднялась на скалистый край горы, заканчивающийся крутым обрывом. И грациозно изо всех сил оттолкнулась задними лапками от края прямо вниз.

Внутри каждого гостя вершины разгорелись два костра: один — слёз, другой — жа́ра. Горевшие рядом языки пламени разожгли еще и третий — костер горькой и мгновенно разлетавшейся иронии. Третий костер не занялся сам, самостоятельно, его огненность и сила пламени зависели от того, насколько сильны костры слез и жара, в союзе которых родилась ирония. У иронии не было ни отца, ни матери, поэтому с детства она росла с желанием того, во что не верила так, чтобы поверила настолько, чтобы добивалась того, чего желала. Поэтому выросла ранимая, в надобе защиты и опеки. Хотя жа́ра и слез в ней было достаточно, чтобы добиться и овладеть даже самым наиневероятнейшим наигромаднейшим желанием, в которое уже не верила — потому что так сильно желала. Всем на вершине была знакома только такая ирония. По крайней мере, до тех пор, пока сидели здесь, наверху. По крайней мере, до тех пор, пока кошка с вершины еще не оттолкнулась с обрыва прямо вниз, пока еще бродила вокруг.

Турист, сидевший под деревом на одном из холмов на вершине, держал у глаз бинокль, сделанный так, чтобы, когда смотришь прямо, картинка была видна не по двенадцатому часу (на морском жаргоне), как обычно в биноклях, а по третьему. Поэтому когда он смотрел вдаль на торчащие в океане скалы, картинку видел справа от себя. Преломляющийся взгляд следил за кошкой с вершины, проходившей вдоль края пламенеющей юбки по третьему часу. Юбка принадлежала какой-то китаянке, присевшей чуть повыше, у озера размером в пять шапок. Она закинула голову и сквозь пивную бутылку смотрела, могло ли быть так, что эта синева небес — только еще одно облако, более важное.

Уставившись на пламенеющую юбку, турист вытащил из шапки грушу. Отвел глаза от скал, которые в глазу бинокля преломлялись в огненную юбку, обтер грушу о рукав, оглядываясь в поисках пиджака, который потерял, пока гулял по холмам и горным уступам. Прокусил грушу, и в мгновение ока приостановилась, пробудилась под каменной поверхностью давным-давно застывшая лава и вместе со вздохом наполнила его пищевод комочками красной пыли, будто орехами, и он начал задыхаться.

В это время один седобородый, сидевший на камнях с приемником в руках, вздумал жить назад. Пожить до тех пор, пока вернется в самую важную встречу, приведшую его на эту вершину — самую низкую, но ближе всего к небу. Встречу, испортившую каждое мгновение будущих размышлений. Самое ужасное, что если бы седобородый не пошел на эту проклятую вершину, теперь не понадобилось бы понимать, что уходить отсюда живым он не хочет. Жаждал пожить назад и вспомнить, какой разговор или случай привел его сюда. Привел, погубил и отравил ввергающей в дрожь мыслью, что отсюда, начиная отсюда, когда-нибудь надо будет вернуться назад. Что эта вершина еще не всё.

А туристу надо было унять разрывавшее горло удушье. Но у него не было ничего, только груша. Кашляя, он поедал ее, сосал сок, мякоть отплевывал. После нескольких глотков грушевого сока удушье немного унялось, и турист стал озираться в поисках потерянного пиджака. Прошел столько, что, даже не идя, не прошел бы столько, сколько прошел, хоть иди, хоть не иди, и увидел пропавший пиджак. Но где — на вершинной сосне! Увидел свой высоко закинутый пиджак, обмотанный цепью, вынутой из ограды колышками. Обложенный ветками и задержанный. Будто кто-то не хотел отпустить его с вершины, подумал турист. Все еще немного раскрасневшийся, старающийся восстановить дыхание, он думал, что все это слишком похоже на то единственное, что сам хотел сделать с кошкой с вершины. Слишком большое совпадение, что с пиджаком произошло точно то же самое, что сам он тайком хотел сделать с кошкой с вершины. Слишком очевидное совпадение, чтобы можно было сомневаться, что все это — ее работа. Никто другой не мог забраться в голову и узнать, как он хотел заточить зверька на дереве, никто другой не мог стащить его пиджак. Подошел поближе и снизу увидел, что карманы пиджака полны камней, а рукава оплетены вьюнками с вершины, чтобы не унесло с дерева ветром.

Он никак не мог поверить, что кошка с вершины хотела оставить его на дереве для себя самой и хотела так сильно, что долго притворялась, будто не видит его, игнорирует. Притворялась равнодушной, а пробираясь мимо, с каждым порывом ветра выливала из своих глаз по литру масла в костры слез, жара и иронии. Значит, она только прикидывалась самостоятельной и холодной, ни на что не обращавшей внимание и только случайно проходившей именно там, где ходит или отдыхает он. В этих думах почувствовал он, что он уже не беспиджачник, а одет во всю вершину, исхоженную вокруг него кошкой.

Захотел немедленно найти ее. Стал ходить туда-сюда большими шагами по травяным кочкам, уступам, заглядывать за камни, стволы. Обошел вершину, осмотрел со всех сторон каждого там сидевшего седобородого, новичка, туриста, каждый радиоприемник и вернулся к своему прикрепленному к дереву пиджаку. Внимательно всмотрелся в ветви — не спит ли в них кошка с вершины и не ждет ли его. Но нигде не увидел ее.

Беспокойство росло, по лбу струился пот, язык невольно все облизывал губы. Поиски кошки очень изнуряли.

Но не кошка, а он сам был виноват в этой усталости. Потому что когда нашел пиджак на дереве и подумал, что кошка тоскует по нему так же, как он тосковал по ней, стал воображать, как будет опекать ее и заботиться о ней, как теперь постарается понять, что она думает. Ее неожиданная благосклонность родила в нем смелость и решимость. Он вдруг почувствовал себя готовым к тому, что раньше казалось чуждой и незнакомой далью. А еще до этого — вовсе не существующим. Уже начал воображать, как тщательно будет ухаживать за травой на вершине, чтобы она всегда была такой, по какой привыкла ходить кошка. Как внимательно будет присматривать, чтобы веток нападало не больше и не меньше, чем она привыкла. Чтобы озеро размером в пять шапок никогда не изменило форму и не смутило кошку.

Лихорадочно наворачивая круги на вершине все по тем же местам и закоулкам, думал, как будет следить за вершиной, чтобы она оставалась все такой же удобной, но не утратила своей постоянной изменчивости. Как будет присматривать за старыми колышками и цепями ограды, как закрасит слишком облупившиеся места и поскоблит те, где не хватает следов бега времени. Строил планы, как изредка передвинет некоторые мелкие камни с одного места на другое, только чтобы кошке не надоело, чтобы могла заново обнюхивать вершину и знакомиться с нею. Если заметит, что к какому-то из здесь торчавших огромных валунов она давно не подходит, как-нибудь — правда, пока не знал как — расшевелит и его.

Размышлял, как ему жить дальше, чтобы не занять ни дюйма кошкиной вершины, но постоянно быть рядом и заботиться кошке. Придумал, что можно привязать себя веревкой к одному из толстых корней, торчащих вдоль вершины, и, спустившись по ней на несколько метров вниз, повиснуть вдоль обрыва. Так он надеялся не потревожить своим духом нюха кошки с вершины и в то же время всегда быть неподалеку. Все это хорошо, но где же та верхокошка?

Уж не знал, сколько раз обежал всю вершину, сколько кругов намотал вокруг каждой хворостины и каждого изваяния, сколько раз изучил посетителей вершины, незаметно осмотрел их вещи, проверяя, не поступил ли кто подло и не запихнул ли в рюкзак кошку с вершины.

Не хотел больше оставаться один здесь, на этой вершине, без кошки с вершины. Ее не хватало, хотя, казалось бы, она ничем не отличалась от всего остального, что здесь было. Не отличалась от облака, просеивавшего головы деревьев и приемники седобородых. Не отличалась от множества острых камешков, от мусора и сигар, дымящихся в пальцах новичков, бродяг, туристов, от сухих веток с влажными боками иголок, от посеревшей цепи на ограде, неровностей земли и следов ботинок.

Не отличалась и от своих глубоких глаз. От далеко внизу извивающегося длинного белого морского гребня, застывшего, когда что-то проплывало и каким-то непостижимым образом остановило его и удержало. И оставило вечный гребень белеть на поверхности воды. Не отличалась от мужчин с рыбьими глазами, от немытых женских ног. От звучания щебня под шагами.

Убежала кошка с вершины, подоткнула ветками пиджак и оставила висеть его на дереве. А кто же возвращается домой без пиджака? Какой костер иронии может вернуться домой голым? Ведь ирония из каждой вылазки возвращается со все новым пиджаком, натягивает их один поверх другого и тащит домой все новые и новые пиджаки, от их наслоений преет кожа, но ирония не может вернуться более голой, чем ушла.

Он омыл ноги в озере размером в пять шапок и отправился к тому краю вершины, где облака густыми глотками ловили самый крутой склон горы. Проверил, все так же ли сильно болит внутри, сделал шаг и стал спускаться туда, где конца не было, нет и не будет.

Китаянка с пламенеющим подолом юбки поняла, что синева — вовсе не еще одно облако поважнее, не синева небес. Всего лишь другая вершина, над которой висели новые облака. Ей полегчало, когда она поняла, к чему так стремилась, хотя из-за надолго запрокинутой головы ныл хребет, поэтому она глубоко вздохнула и задула пламенеющий подол.

А седобородые с приемниками в руках сидели на камнях и слушали, что наносили им в глаза облака. Тот, что хотел жить назад, не прожил назад столько, чтобы хотя бы вспомнить об этом желании, и теперь спускался с вершины. На полдороге заплакал, потому что облака уже не просеивали глаз, напоминая, как он когда-то плакал, когда они, пока были близко, черпали глаза пригоршнями. Там, на вершине.

А там внизу, где конца не было, нет и не будет, обнаружилось начало. Начало новой вершины, отгораживающей всеми ветвями, заставляющей плакать каждым потрескиванием радиоволн, разъедающим желудок, будто комочки лавы.

Вершина куда более жаркой печали, чем все костры иронии из-под всех возможных пиджаков.

 

Невыполнимый мосток

[4]

Можно смело назвать ее невыполнимой.

Соседи по дому никогда с ней не сталкивались. Разве что тогда, когда вздумывалось им погасить окурок о ее почтовый ящик. Дело в том, что некоторые почтовые ящики, висевшие на светлой вылинявшей стене, не закрывались, и соседи полюбили пользоваться ими вместо пепельниц.

По совести говоря, никто кроме нее, не находил в своих почтовых ящиках ни пепла, ни окурков, ни обгоревших спичек. Может, потому что ее ящик угловой. Хотя была одна странная деталь. Она словно нарочно входила в дом или выходила из него именно в тот момент, когда кто-нибудь открывал дверцу ее ящика и гасил в нем сигарету или бросал в него обгоревшую спичку. Как бы она с ними, застуканными, ни говорила, это всегда был не последний раз — через какое-то время опять застигала их на месте преступления. Наверное, ее разговоры были похожи на приглашение еще раз напакостить в ящике. Саму ее эти разговоры утомляли. Но ни от чего другого не уставала — это был единственный способ как можно спокойнее и быстрее заснуть вечером.

Песней можно убить человека. Нацелиться одной-единственной изо всех когда-либо созданных и еще не созданных, которая взяла бы и заполнила маленькие дырочки нехватки чувств и так довела бы до смерти — от ощущения полноты. Или нацелиться одной из созданных, чтобы та точно заполнила все чувство, кроме тех зияющих дырочек нехватки чувств, и так довела бы до смерти — от ощущения несовершенства.

Чувство вины не было видимым, оно только чувствовалось в ее существе. Однако точно так же, как песней можно убить человека, чем-нибудь можно убить вину. И опять преступить. И хотеть опять преступить. До тех пор, пока мысль становится сплошным желанием преступить, измазать и выкрасить унылую серость своей памяти. Только преступление и вина — не товарищи. Там, где появляется одно, другой нечего делать. Поэтому однажды невыполнимая села за стол и вытянула из головы множество длинных свившихся между собой грехов и сложила их, как колбасу. И осталась ни в чем неповинной сама перед собой.

У невыполнимой были черты, которые, даже будучи отделены от ее человеческих и других особенностей, могли вызвать немалый интерес. И правда, если бы у нее не было на первый взгляд вполне социальных черт, например, энтузиазма, и если бы она не старалась эти черты использовать, а только хранила их в тиши и неприметности, у нее бы тут же признали аутизм.

У невыполнимой не было ничегошеньки, что было бы связано или похоже между собой: ни ног, ни глаз, ни намерений, ни призваний. Все в ее образе и жизненном пространстве напоминало обшарпанные язычки пламени, разреженную кожу, разрушенные равнины, замызганную проволоку, разбавленную жидкость для впрыскиваний, вымазанные йодом локти и ржавое железо.

Ходила он всегда такими замысловатыми шагами, что от ее ног даже пар шел. Она владела такими взглядами, которыми если награждала непонравившихся людей (например, разглядывавших мужчин), то у окружающих расплетались косы, а из рюкзаков вываливаясь вещи. Тот, на кого взгляд был направлен, как правило, отводил глаза. В движении суставы невыполнимой издавали звуки. Но не трещали, а шелестели будто крылья пролетающей птицы. Когда ноги сгибались, коленные суставы ворковали. Ее волосы были цвета яичного желтка деревенской курицы, таких нигде не найдешь. Все охали от узнаваемого, но совершенно неожиданного цвета. А если попадались подвыпившие, не все желания которых утоляет стаканчик горячего рома, они бросались к ней и запускали свои лица в ее волосы, обмерев так светло, будто не в волосы пытались нырнуть, а в детство, в последние мгновения блаженной игры, после которой возвращались домой.

Она никогда не улыбалась одними губами — улыбалась всем телом, каждым волоском и каждой остью. Ее кожа блестела, будто вымоченная в масле, которое вот-вот потечет. Щенки рядом с ней всегда выли и повизгивали. А она улыбалась всем телом, и весь ты улыбался в ответ всей ей.

Если мимо нее проходил музыкант со своим инструментом, почему-то всегда останавливался и, быстро вытащив инструмент из футляра, играл ей вслед. Чаще всего играл то, что знал хуже всего, помимо своей воли, и — будто этого мало — на три тона выше или ниже, и так еще больше мешал себе играть. Он швырял звуки в кругом стоявшие деревья, и верхние листочки, те, которые слепило солнце, заливались серебром.

Иногда она выходила на свой балкон, непонятно, одетая ли или совсем не очень-то, и окликала прохожих, предлагая им съесть букет цветов, если хотят получить ее саму. Иногда брала в рот какой-нибудь цветок, чтобы доказать, что цветы для сделки не отравлены.

Кстати, невыполнимая очень не любила людей, не чувствующих, что они касаются, толкают или царапают окружающих. Когда кто-нибудь нечаянно толкал ее, даже совсем чуть-чуть, она валилась на землю с жутким грохотом и причитаниями и тогда нарочно как можно дольше катилась. Если замечала на дороге какую-нибудь неровность или мусор, разражалась криком и воплями. Катилась до тех пор, пока не натыкалась на препятствие, а тогда притворялась мертвой. При виде этого зрелища толкнувший чаще всего застывал в ужасе и удивлении. Словно видел собственного сына, на которого за кражу в один голос орут собравшиеся в кучу все самые злые хозяева магазинов со всего мира. А через несколько мгновений невыполнимая подскакивала со скоростью молнии и, собрав разбросанные вещи, скрывалась из глаз, оставляя за собой раскрытые рты.

Кстати, можно сказать, что у невыполнимой была такая черта, которую можно было бы назвать «невыходимостью».

Еще одну деталь скрывала невыполнимая. Ну не скрывала, не скрывала, скорее, знала, что она существует, и опасалась, что из-за нее может навлечь на себя всякие обременительные суждения и ненужное внимание. Когда закрывала дверь, всегда оставалась с ручкой в ладони. И было совсем не важно, старые двери или новые, прочные или разболтанные, закрывала ли невыполнимая их спокойно или в спешке хлопала ими. Не важно то, что при других обстоятельствах было бы важнее всего — закрывала их невыполнимая или открывала. Открыв дверь, ручку она забирала. Потом быстренько клала ее рядом с дверью и исчезала. Сама она к этому уже привыкла, только каждый раз заново приходилось смиряться с гвалтом, поднятым удивленными окружающими.

Она до конца расходовала все, что дает человеческая природа: сколько дано боли — столько у нее и было, сколько дано воплей — столько она и вопила. Все исполнила и потратила. Только сколько дано жалоб — она не жаловалась. Ах, жалоба, эта страшная язва, способная навлечь заразу и болезнь на все человеческие желания и стремления. И не только та жалоба, когда, забыв о достоинстве, исходишь кровью страданий на глазах у другого, но и та, когда и в самой уединенной аскезе мука открывается самому себе.

Вообще есть вещи поважнее, чем маета между счастьем, ее тенями, отблесками и полным ее отсутствием. Есть вещи куда более важные, чем разбазаривание времени в гимнастике на снарядах жизненных тягот и облегчений. Главное — в них не вмешиваться. Только тогда, когда руки понимания не мнут всяческих печалей, веселий или удовлетворений, разве что чуть-чуть щекочут их, можно начать размышлять о чем угодно, хоть о тех же счастье и печали.

Такова сложнейшая задача на земле: доказать человеку, что нет добра и зла. Прежде всего, надо доказать, что нет зла. Только тогда, когда с просветленной головой самому себе внутри удивляешься: «Неужели нет ничего плохого, совсем ничего плохого?», можно понемногу поверить, что то, что остается, когда нет зла, не есть добро. Вот где почти невозможная задача. Невыполнимая.

Невыполнимая подыскивала для себя сюжет, цепь событий и историю. Но ничего не получилось. Раз в месяц колола героин, а во сне каждый раз, без исключения, видела своих умерших родителей, она теперь уже была старше них.

Она мечтала написать такую книгу, в которой было бы написано, как написать такую книгу, в которой было бы написано, как написать такую книгу, в которой было бы написано, как написать такую книгу, в которой было бы.

Вот такая, уставшая от нечаянно касавшихся, царапавших и от боли, изображений смерти, невыполнимая была уже давно. Теперь все немного иначе.

Сегодня, когда весь день без устали дует такой сильный ветер, что люди идут по улицам, клонясь или даже переворачиваясь, как бывает клонима и вертима любовь одного в руке другого, невыполнимая сидела у стены в безлюдном переулке. Голова ее миля за милей, сажень за саженью клонилась все ниже и ниже, пока невыполнимая сидела на земле у мозаичной стены здания в безлюдном переулке.

Это сидение продолжается с тех пор, как мосток на берегу озера, где она проводила лето, весну и осень, начал выделывать одну за другой глупости. Она любила прыгать в воду с того мостка, а из воды — назад на мосток, и так весь день.

Некоторое время назад все поменялось. Как только она ступала на мосток, он начинал так дрожать и дребезжать, что она падала и обдирала колени. А если и оставался спокойным, пока она со всей осторожностью шла к его концу, то, как только она отталкивалась для прыжка, быстро удлинялся на несколько метров вперед. И невыполнимая, вместо того чтобы плюхнуться в воду, хлопалась о вытянувшийся под ней мосток.

Дальше — больше. С каждым разом все больше.

Доски мостка отделялись одна за другой, отскакивали от каркаса, вытряхивали гвозди и принимались тереть бока невыполнимой. Охаживали до тех пор, пока ее тело не принимало вид мостка, становилось коричневым от ушибов и древесины. Доски с точностью передавали невыполнимой свой рисунок, цвет, все пятнышки, мелких жучков, трещинки. Потом переворачивали ее, посиневшую и гноящуюся от ушибов, вверх тормашками — так, чтобы легла на их место.

Оставив невыполнимую лежать мостком, доски, хохоча и пихаясь, заваливались на пригорок. Некоторое время они, с гвалтом (или, наоборот, в кладбищенской тишине), лакомились росшей здесь дикой клубникой и пьяницами. Потом разбегались и цепочкой неслись вниз с горки к озеру, выкрикивая песни про деревья, из которых их когда-то вырезали, и кусты, росшие рядом с деревьями, из которых их когда-то вырезали.

Разбегались, угловатыми ступнями перебегали по гноящейся, лежавшей мостком невыполнимой, надежно отталкивались от нее и плюхались в воду. Плескались, пока древесина не пропитывалась водой насквозь и не начинала преть и тлеть.

 

Новелла о слепце, предопределяющая и обобщающая мою смерть

Однажды, когда увечные дочери увечной застройки — улицы — начали мокнуть от осени, я зашла в бар. Каким бы жутким ни казался город, он все еще чем-то удерживал меня в себе. Может, потому что я молода. В тот вечер все обещало встречу и лирический конец. Уже недалеко до нее — низовой смерти. Ведь недолго можно длить жизнь, живя ее так, что долго протянуть невозможно.

Чувствую, что роль, спетая в большом оперном театре пять лет назад, была последней. Что вся жизнь была приглушенным несчастьем. Словно младенец, родившийся старым и со временем юнеющий. Какое несчастье — старый младенец, дрожащий, будто совесть-предательница. Вся моя жизнь — вечные разговоры с собой в надежде, что кто-нибудь слышит.

С удовольствием была бы младенцем всю жизнь, если бы только нечуткие окружающие души не насиловали без устали и не требовали решительной силы, утонченного остроумия и скрупулезной авторитетности.

Бар был лучшим баром в городе. Его стены увешаны циклом Константина «Сотворение мира». Внутри сидели люди, в основном довольно молодые, хотя выглядели они еще моложе — как юнцы, поступающие на специальность, к которой у них нет способностей. Двинулась к среднему столику, за которым сидел старик, горько подпирая голову руками. Старик без пользы, без чести, без привлекательности, без смысла. Подошла.

Старик, не поднимая головы, старик стер влагу у глаз.

— Один здесь сидишь? — спрашиваю таким тоном, чтобы пригласил присесть.

— Один или двое — неважно. Марина, проглоти ты мандарин.

Села с другого края стола, чтобы не быть одной, а старик чувствовал себя в одиночестве. Как только села, что-то меня будто связало, стянуло, даже вскрикнула. Подскочила со стула, однако не было никаких признаков веревок или насильников. Поняла, что это, видать, не к добру, надо бы сматываться. Так и сделала — закрыла дверь и пошла по улице.

Шагала по длинной улице, почти забыла и о баре, и о старике. Дул легкий ветер. Вдруг пространство пронзил какой-то жуткий грохот, и передо мною на дорогу рухнуло дерево. Я прекрасно знала это место в городе, поэтому платан, росший у дороги и всегда казавшийся прочным и крепким, теперь страшно удивил. Осмотрела корни. Оказывается, ровно половина ствола прогнила, а другая половина, хоть и пыталась сохранить жизнь и здоровье, поддалась заразе. Когда ствол ослаб, дерево не выдержало и легкого дуновения ветра.

Трудно прийти в себя. Осмотрелась. Вскоре показалось, может, по молодости, что увечные улицы стали еще увечнее. Охватило предчувствие, что бар — единственное место, где сейчас наименее опасно. Так как что-то предвещало невнятную мерзость и вместе с тем — огромный яркий просвет. Только не знала, где чего ждать. В конце концов, когда хорошенько подумаешь, привидевшиеся веревки, привязывающие к стулу, не были такими уж жуткими — скорее кратким мигом интуирования. Кроме того, на улице похолодало, похоже, может пойти снег. Повернула назад, перед тем почистив и положив в карман несколько кусков коры платана.

Шла, думала об упавшем платане и веревках, когда неожиданно послышался невнятный лепет и крики. Остановилась и прислушалась.

— Какой у тебя номер? А? Ку-ку? Какой номер?

Голос доносился из-за угла справа. Повернула туда.

Молодой мужчина стоял, расставив руки и запрокинув голову. Он все кого-то спрашивал: «Какой у тебя номер? Слышишь? Ку-ку, ку-ку!»

Меня он пока не видел, а я всматривалась, с кем он разговаривает. Молодой, может, лет тридцати. «Очень благородный и довольно скромный человек», — подумала я. Он был одет в расстегнутый, для этого времени года немного тонковатый пиджак спокойного тона, темные брюки и простые ботинки. Задавал вопрос и, не услышав ответа, опускал голову и, постояв спокойно несколько мгновений, опять кричал. Подошла поближе.

— Может, вам помочь? — спросил он, быстро повернувшись ко мне.

— Почему вы думаете, что мне нужна помощь? — ответила я, смутившись.

— Ну хорошо, хорошо. Хватит болтать, — беззаботно провел рукой по волосам и посмотрел в небо. Тогда повернулся в мою сторону: — Не скажете, какой номер у этого дома? Я немного заблудился.

Он смотрел мне в живот и ждал ответа. Я подошла еще ближе и посмотрела на стену дома.

— Нет номера.

— Так вот почему он молчит, — радостно воскликнул он и остался стоять, разинув рот, с улыбкой, обращенной ко мне.

— Кто молчит?

Казалось, каждый вопрос может его или сильно обрадовать, или страшно рассердить.

— Дом, кто же еще? Разве вы видите здесь что-нибудь еще, кроме стены дома? Я — не вижу.

— Хорошо.

— Что хорошо? Что для вас хорошо?

— Извините за любопытство, но… Вы ведь домом интересовались, спрашивали, какой у него номер? Правда? У этого дома?

Черт побери. Вообще-то я склонна все принимать, как есть, и не задавать кучу глупых вопросов.

— Милая, разве вы видите здесь что-нибудь еще? — завертелся с растопыренными руками, показывая кругом. — У дома, конечно. Совершенно ясно. Тем более что и вас я спрашивал, не подскажете ли номер дома.

— Хорошо…

— Что хорошо? Что? — опять быстрый вопрос, словно он хотел поймать на лжи ребенка.

Смотрел куда-то в живот, на столб и на тротуар. Я молчала. Не дождавшись ответа, опустил голову и громко вздохнул, будто я его разочаровала. Этот мужчина странно на меня действовал. Он был необычно прямой, просто невиданно зоркий, и, хоть он ни разу не взглянул мне в глаза, я видела, что он непостижимый.

— Милая, не подскажете, где здесь бар? — спросил грустным голосом, глядя в землю, и сжал губы, как продавец, у которого нет нужной вещи.

— Неподалеку! Вот тут, тут, неподалеку, — выпаливаю и показываю рукой, наконец-то получив возможность сказать что-нибудь безошибочное.

— Хорошая весть. Позвольте взять вас под руку, и идем. Немного холодает, вам не кажется? — он как-то странно приближался.

Он был слишком сдержанным и прямым, чтобы его бояться. Он скорее вынуждал подтянуться. Стояла, уткнув взгляд в землю. Он прошел несколько шагов и остановился, будто ждал согласия.

— Мне кажется, кажется… — Как только я заговорила, он опять двинулся в мою сторону. Я была уверена — он знает, что я его нисколько не боюсь. Но смутилась. — Кажется, вчера и позавчера было теплее, чем сегодня. Так что, выходит, холодает.

Мужчина засмеялся. Я взглянула ему в лицо. В тот миг он зажмурился и засмеялся звонким здоровым смехом. Затем откашлялся, потер руки и одну протянул в мою сторону.

— Подойдите.

Подошла, дотронулась до руки пониже локтя. Он даже не вздрогнул, часто моргал и смотрел в небо. Попробовала взять его под руку, но он взял меня сам.

— Пошли, милая.

Почему-то я не могла взглянуть ему в лицо, стеснялась. Мы шли по улице к бару. Шли как одно целое.

— Я забыл дорогу. Показалось, что та улица и есть та, где бар. Но не нашел, поэтому стал спрашивать номер. Простите, что вел себя подозрительно.

— Вы не ведете себя подозрительно.

— Хорошо.

— Что хорошо? — я с улыбкой посмотрела на него.

— Хорошо, что нашли меня. Я ждал вас.

— Ждали?

— Вас-вас. Не каждый подойдет к человеку, говорящему с домами.

— Вы спрашивали номер дома, потому что ждали, пока кто-нибудь подойдет?

— Не кто-нибудь, а вы. Ждал. Но люди редко подходят к тем, кто молчит и спокойно стоит. Потому и кричал. Хотел, чтобы вы показали, где бар.

Как хорошо, что я повернула назад от рухнувшего платана.

— Вы красиво ходите, — сказал он осторожно.

Если честно, то я не знаю человека, ходящего противнее, чем я.

Оставшийся отрезок пути мужчина ничего не говорил и ни о чем не спрашивал. Один раз я на него обернулась, он смотрел в землю прямо перед собой, беспомощно моргая. Подошли к бару, изнутри доносилась тихая музыка.

— Спасибо за компанию, милая. Зайдем? Откройте дверь, — сказал он, глядя в небо.

Я нажала ручку и широко распахнула дверь.

— Вы ни разу не посмотрели мне прямо в глаза, — сказала я строго.

— Вы тоже, — ответил он и шагнул внутрь.

Зайдя внутрь, я увидела старика у того же стола. Только он был уже не один. На другом конце стола сидела юная девушка. Еще издали я заметила светящуюся шею и руки. Она, как и старик, сидела, опустив голову и закрыв лицо рукой. Светлые длинные волосы, собранные на затылке в хвост, притягивали взгляд своим здоровьем. Мечта из фильма, во время которого женщины смотрят не на экран, а на мужчин, взирающих на нее с трепетом и восхищением. Хоть и сидели за одним столом, казалось, они не сказали друг другу ни слова. Когда я подсела к ним, услышала, как открываются двери. Это — он.

— Как здесь грустно, как грустно! — попутчик обернулся вокруг себя и подошел к столику.

Старик поднял голову.

— Очень приятно, правда! Только тяжело вставать. Пойди и возьми стул, вот этот, справа от тебя. Что скажешь?

Попутчик сделал шаг вперед и пододвинул под собой стул.

— Если бы не рисунки Константина, меня бы здесь не было, — заявил попутчик.

— И меня, — поддакнул ему старик и уронил голову на стол.

Так, не меняя позы, он просидел почти все время. Девушка подняла голову и взглянула на соседей по столу. Лицо худое, усталое, но глаза светились и, казалось, все понимали. Я заметила, что она, как и я, с ними незнакома.

— Давайте поговорим, пока играет бразильская босанова, — предложил попутчик.

— Лучше расскажи что-нибудь. Ты, — сказала девушка и показала на него пальцем.

Мужчина только смотрел вниз и, казалось, что-то обдумывал.

— Правильно, расскажи что-нибудь, мальчик, — поддержал старик, положив голову на руки и метнув взгляд в мою сторону.

Попутчик казался немного смущенным. Раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал, с извиняющейся улыбкой сжал губы.

— Так и думала, — сказала девушка несмело, не отрывая глаз от попутчика.

Все молчали. Время от времени старик вздыхал и все лежал на своих руках. Попутчик смотрел в пол. Вдруг дотянулся до моей ладони, потрогал, будто что-то проверял, погладил. Потом мягко отпустил ее, так и не найдя того, что искал.

А девушка напряженно думала, ее взгляд метался по бару, но снова возвращался к нашей троице. Спустя некоторое время она встала. Я испугалась, что она уйдет. Но она только как-то подчеркнуто риторически произнесла:

— Хотела сначала у вас спросить, но потом сообразила: кому же может не нравиться ром? — ушла к бару и вернулась с четырьмя стаканчиками горячего рома.

Старик вскинул голову на попутчика и заговорил неожиданно сердито:

— Вот смотрю на тебя и, прости, никак не пойму, просто не могу представить себе, как с таким замызганным говорить. Пойми, даже признаться стыдно. Скажу прямо. Я просто не знаю, на какой помойке, в какой подворотне и под каким забором мог бы наскрести понятные для тебя слова.

Попутчик засмеялся звонким, здоровым, но уже не таким громким смехом. Старик протянул свой стаканчик и, улыбаясь, чокнулся с попутчиком. Он выпил большой глоток теплоты, и из лица вдруг ушла горечь. Но так же неожиданно он вернулся в свое начальное горе.

— Ты печален, друг мой, — сказал старик неизвестно кому.

Я смотрела, как они нежными пальцами, чуткими взглядами, мягкими губами слушали свои слова.

— Весь стол печальный, — раздраженно ответил попутчик.

Девушка рассмеялась и тут заметила лицо старика, который как раз тянулся губами к стаканчику.

— Это вы! Точно вы! — вскрикнула она и побелела.

Старик взглянул на нее, поначалу с любопытством, он хотел по взгляду понять, к кому она обращается. Его глаза расширились, какое-то время они смотрели друг на друга. Тогда старик попробовал встать, не опуская глаз, но тут же вскрикнул и упал назад на стул. Девушка закрыла рот руками. Потом словно посерьезнела, взглянула на нас с попутчиком — тот, закрыв глаза, слушал, что происходит.

— Сегодня, — медленно начала девушка, смотря на нас, — я видела женщину с похмельным лицом. Думаю, она из тех, что умываются в стакане водки. Обе руки сломаны и загипсованы. Знаете, сегодня холодно, холоднее, чем вчера и позавчера. Она была в одной кофте, пальто наброшено на плечи, рукава связаны спереди, на груди. Ее вел, обняв, мужчина с опущенной головой. Проклятье, подумала. Нет, не подумала, просто навалилась такая злоба. Не сдержалась, признаюсь. Подбежала к мужчине, он не успел сообразить и поднять голову, как я пнула его в бок. Он упал на землю и скатился с тротуара. Я увела женщину, чтобы та не грустила, чтобы ей больше не ломали рук.

— Где теперь эта бедолага? — как-то осторожно спросил попутчик.

— Я… Я не знаю. Она убежала от меня. Сначала шла послушно, как щенок, ничего не спрашивала, шла туда, куда веду. Она мерзла, дрожала, я обмотала ей шею своим шарфом. Я ей сказала, что никто ее не обидит, чтобы шла со мной, что что-нибудь придумаю. Она ни разу не взглянула на меня. Зашли в кафе, я посадила ее и пошла за чашкой чая. Когда вернулась, ее уже не было. Пробовала искать на улице… До сих пор нога болит, та, которой я его…

— Не знаю, не знаю. Честное слово, не представляю, дружище, как с тобой разговаривать, когда ты такой замызганный. Не приучен, не приучен, — рассмеялся старик, потянулся и поцеловал попутчику руку. Потом чокнулся с ним, выпил и повернулся ко мне: — Иди сюда, поможешь встать.

— Хорошо, — я поднялась со стула.

— Что хорошего, что для вас хорошего? — спросил попутчик, уставясь в пол.

Подошла к старику и приподняла его, причитавшего, хоть и старавшегося сдерживаться, со стула.

— Теперь проводи меня до дверей.

Сделала, о чем просили. Старик ушел. Я стояла на пороге и смотрела, как он переваливается, как идет снег. Вернулась внутрь, к столу.

На лице девушки застыла обида. Она поднялась от стола, я опять испугалась, что уйдет. Но она молча пошла к бару и вернулась с тремя стаканчиками горячего рома.

В это время подвыпивший народ затянул за одним из столов:

Уж и рожь проросла,

Айда в бар, айда в бар!

Мозжечок не просыхает,

День-деньской заливаю!

Как всё было,

Да как есть.

У меня порядок здесь.

Там порядочные дамы

Вежливо ласкают,

Важно делают кака…

Попутчик закрыл рукой глаза:

— Ужасная ограниченность и закрытость.

— В тех, кто поют?

— Нет. Во мне.

— Они довольно молоды, хотя кажутся еще моложе. Как юнцы, поступающие на специальность, к которой у них нет способностей, — сказала я то же самое, о чем перед тем подумала.

Казалось, мысль идеально подходит этому разговору. Но меня тут же разочаровал лед слов, слетевших с уст попутчика:

— Ваша самовлюбленность бесконечна, раз так говорите.

— Одни видят во мне бесконечную самовлюбленность, а я не вижу в себе предела такому качеству, как самокритичность.

Я поняла, что люди за этим столом — это все, чего мне не хватает: красота, опыт еще что-то, что есть в попутчике, чего до конца не понимаю.

— Вечера слишком короткие… — сказал попутчик в пол.

— Может, вы хотите, чтобы он рассказал вам о своей возлюбленной? — почему-то спросила я у девушки, которая в этот момент поправляла под столом застежку на туфле.

— Ведь не вы — его возлюбленная?

— Нет, конечно. Он как-то сказал, что его возлюбленная любит повторять «короткий этот вечер».

— В этом мире вечера слишком короткие, — чуть взволнованно поправил мужчина. И с горечью добавил: — Не помню, чтобы я это говорил.

— Говорили, откуда бы я это знала? — воспротивилась я, почти смеясь.

— Расскажите, незнакомый и ничего не видящий друг, — беззаботно, но уважительно сказала девушка, совсем забыв о застежке.

Попутчик поднял бегающие, ничего, совсем ничего не видящие глаза. Черт возьми! Где мои мозги, как же я за все это время не поняла? Он — слепой!

Слепец печально улыбался. Хоть он и потягивал ром и вертел головой, ловя звуки, доносившиеся от столиков, я видела, что думает он все равно обо мне. И его смущает, что я это замечаю.

— Моя возлюбленная, — начал он неожиданно спокойно и возвышенно, — говорит, что не знает, не видит, за что и почему я ее полюбил, говорит, что видит и чувствует, какие женщины мне нравятся на самом деле, и что сама она на них нисколько не похожа. Она все время повторяет, чтобы я думал о своей жизни, говорит: думай о своих желаниях, своих мечтах, ни за что не предавай их, и точно сбудется, ты встретишь ту, что не будет тебя мучить, про которую поймешь, что любил ее с рождения. Она говорит, что нет ничего выше моей жизни и целей, что она не повиснет тяжелой ношей на моей благородной любви, оставит в покое. Она говорит, что чувствует свою смерть, подрагивающую рядом. Она боится, что на все не хватит времени, и поэтому спешит как сумасшедшая как можно быстрее осуществить и осмыслить себя и нас обоих. Ее часто охватывает страх, а если я пугаюсь ее страха, она боится еще сильнее.

Мы с девушкой сидели, замерев. Девушка смотрела на одну из картин Константина «Сотворение мира». Слушала слепца так, будто получила какое-то подтверждение, которого ей до сих пор не хватало. Я разглядывала слепца, от небольшого комка ныло горло.

В это время неподалеку опять запели. Понемногу песню подхватил весь бар:

Здесь всего навалом.

Завсегда вернемся,

Чтоб всем было хорошо,

Чтоб уютно было.

И манили телеса,

Не раздеты, но проворны.

Уж недели во начале

Жалко Гиацинта.

В городке лишь одного

Выделяю я из роя.

Это бабушкин-бабулькин

Сам слепуля, как косуля.

Он черне-черне-чернеет

Понимает он…

— Монашеская любовь! — довольно громко воскликнул слепец, казалось бы, совсем не обращая внимания на то, что происходит вокруг. — Господи, какая глупость, какая женщина. Она мучила меня, хотела, чтобы я был любящим ее монахом. Потому что она сама со своей любовью будто бы была монашкой в глазах всего мира, в глазах всех остальных людей она была одна-одинешенька и любила меня. Абсурд и глупость. Как такая могла поранить мое сердце? Но ведь безумцам лучше быть рядом с любящими, близкими людьми. Умру, потому что не выдержу своей неспособности оценить ее. Или она умрет. Уже начала говорить, что не хочет есть, что раньше она чувствовала еду, чувствовала вкус, а теперь закидывает ее в себя, просто потому что знает, что иначе свалится и больше не двинется с места. Мне почему-то кажется, я даже уверен: если человек утрачивает вкус к еде, она, смерть, наверное, уже рядом. Она говорит, что времени осталось немного. Поэтому заставляет меня действовать и говорить так, как не хочу. Иногда не слушаюсь ее, унижаю, ругаю и убегаю, держусь в стороне. Иногда она говорит, горячечно, бессвязно, взволнованно, дрожащими губами. Пытается выстонать, на мой взгляд, самую что ни на есть детскую, незрелую мысль. Какую уж там мысль — обрывок, ошметок. Тогда я ей помогаю, объясняю, успокаиваю. Немного сержусь тогда на нее — как она умеет разозлить меня, ох если бы вы слышали. Когда мне удается ее успокоить, ее губы перестают дрожать, слезы высыхают, тогда она смиренно произносит что-нибудь похожее на «я взрослая» или «простите, что вам все время есть за что меня прощать». Ложимся в приносящем боль молчании, размышлениях и догадках, с чем мы оба столкнулись, кто тот человек, что лежит рядом, под боком.

Но самое странное, что иногда она оказывается права! Лепечет, как умственно отсталая, но все же произносит что-то главное, понимаете, что-то важное, что в глубине сердца так хотелось услышать из чьих-нибудь уст. Иногда, на публике, при важных и близких для меня людях, за нее стыдно, стыдно за ее поведение и слова, даже за ее внешность, а также за то, как она заставляет окружающих смутиться и почувствовать себя будто бы виноватыми. Как она их насилует, требует внимания. И я все ловлю себя на мысли, неужели любовь может быть только монашеской, между полными отшельниками? Неужели она, вот та, может быть права?

Иногда уже после первого слога хочется заставить ее замолчать. Чувствую, что ею рожденные слова поранят меня своей абсурдной бессмысленностью. Она произносит один-два слога, и я чувствую, что есть правда в том, что она с таким недоверием мокрыми глазками говорит мне. Есть крупица того, что важно, что мне жизненно необходимо, чтобы больше не жил так, как жил до встречи с нею. Чтобы не думал так, как думал до того, как полюбил ее. Плохо только, что многое меня сильно беспокоит.

— Что, например? — выпрямилась я на стуле.

— Например, ее слабеющее зрение.

— Она чем-то больна?

— Нет. Она только плачет чаще, чем не плачет.

— А кто она по профессии?

— Она — никто.

Ну конечно. Слепота — как раз та вещь за столом, которая мне смертельно необходима! Ведь мои глаза, они меня убивают больше всего. Зоркость — никчемный мусор, если сердце чуткое.

Иногда на похоть, на суету могу смотреть смело, не поддаваясь, на равных, глаза в глаза. Смотреть открыто, с интересом и даже игриво. Но чаще всего при виде похоти меня охватывает бессилие. Будто тебя, бегущего успокоительно прохладным вечером к озеру купаться, голого и уже чувствующего, как вот-вот будет ласкать вода, кто-то вдруг застукивает. Останавливает, расспрашивает, почему, куда и зачем бежишь. А ты только стоишь без одежды и не находишь слов. Хотя на самом деле те вопрошатели или прекрасно знают, что купание в озере в таких прохладных сумерках — самое настоящее блаженство, или никогда так и не поняли бы. Еще кто-то приподнимает и разогревает солнце. Все озаряет сильный, плоский дневной свет, отгоняющий сумеречные тайны.

Будто этого мало, они хватают тебя и тащат на опушку леса, подальше от водички. На опушку, где гудит толпа людей, напустив серьезности, напустив смерти в жизнь. В такую жизнь, которая кажется единственной и безусловной. И вся похоть и суета, слабость, все самые мелкие мелочи — будто истории тех галдящих на опушке, для которых умирание в жизнь не имеет ни малейшего значения. Они рассказывают, показывают свои шрамы, синяки, зубы, божественность и красоту, а мы могли бы в это время тихо погружаться в сущности.

Иногда я чувствую их, крадущих сумерки и озеро, слышу, ощущаю их, и внутри что-то ломается. Может, даже не ломается, просто чувствую, будто кто загоняет кол под сердце. Не проткнув кожи. Эта боль, эта сила — в тот момент больше ничего не чувствую, больше ни для чего во мне нет места. Так на моих глазах…

Какое-то время я тонула в мыслях, смотрела куда-то в сторону и совсем не обращала внимания на своих соседей по столу. Потом повернулась и увидела странную картину: девушка, белая, как снег, сидела прикрыв рукой рот, во всем своем сиянии; напряженный попутчик-слепец, вытянув шею, вертел головой, стараясь уловить наимельчайшую деталь — все, чего не мог поймать глазами.

Тут же у столика стоял старик, обняв женщину в пальто, наброшенном на плечи и со связанными рукавами на груди. У женщины было немного покрасневшее от мороза лицо, она смотрела ласково и немного смущенно. Волосы ее вились и намокли от снега. Гипс, заковавший обе руки до локтей, никак не шел к ясным и довольно веселым глазам. Старик, сначала стоявший строго и прямо, вдруг наклонился, прижался к щеке женщины, закрыл глаза, и лицо его сморщилось — будто плакал без слез.

— Присядем, — спокойно предложила женщина.

Старик стремительно отступил от нее и быстро отодвинул стул. С перекошенным от боли лицом он посадил женщину, развязал рукава и аккуратно положил пальто на спинку стула.

— Красивая-красивая, — тихо сказала девушка, не отрывая от женщины виноватых глаз.

Слепец улыбнулся. Улыбнулась и женщина, глядя на слепца.

Старик принес пять стаканчиков горячего рома, стали молча потягивать. Теперь за столом собрались все. Впервые в баре было так хорошо. Женщина выпила ром и встала. Старик выпил только половину стаканчика, но любезно поднялся и, накинув ей на плечи пальто, связал на груди рукава. Потом обнял ее и увел, чуть переваливаясь от боли.

— Не понимаю, — чуть слышно произнесла девушка.

— Она никогда не чувствует холода и боли, — строго, но с улыбкой пояснил слепец.

— Откуда ты знаешь, ты же не видишь?

— Знаю, — медленно ответил слепец, будто ждал этого вопроса. — Она моя мать.

Девушка вытаращила глаза.

— Пойду домой, — только и сказала она тихо и в замешательстве повернула к выходу.

Та женщина в пальто со связанными на груди рукавами, была как раз тем, чего мне так не хватало, чего я так сильно хотела. Будущим.

Знаешь, слепец, я поняла, кто ты для меня. Точнее сказать, поняла, чем живу. Чувствую себя огромным комом жизненности, конечным комом, и болит каждая его клеточка. И всё. Может, этот ком полон, может, сир и наг, как отречение. Чувствую, скоро наступит час, а может, уже идет, когда ком сольется со своим концом, — тогда выскочит куда-нибудь или тихо изойдет на своем месте. И тот край кома я чувствую сильнее, чем другие человеческие чувства. Уже целую вечность не чувствую ничего другого, все те месяцы с тех пор, как встретила тебя. Что больше всего тревожит? Что только через тебя, будто через кислородную трубочку или ствол шахты, этот ком может жить. Только через тебя, слепец. Посмотрим, что будет.

Разве ты слишком мало меня знаешь? Неужели ты еще не заметил, что я слишком слаба любить тебя сильно и умно? Я могу тебя любить только совсем.

На улице холодало. Пошел снег. Хватит сидеть здесь, у рухнувшего платана, который неожиданно ярко вернул в тот вечер, когда познакомилась со слепцом. Платан упал ровно год назад да так и остался здесь лежать.

В тот вечер, когда мы со слепцом встретились на улице, я проводила его до бара.

И до самого другого вечера, в конце этой осени, когда пошли в бар во второй раз и познакомились с девушкой, пнувшей старика, я так и не поняла, что он — слепец.

Не могу представить жизни более настоящей и живой, чем ты, слепец. Несмотря на все, чем опечалили друг друга, точно знаю, что это — счастье.

С самого начала нам было суждено будущее непомерной красоты и лиричный, горький финал.

Пошла к бару. У дверей стоял и курил слепец. Падавшие снежинки не мешали ему смотреть куда-то вверх. Спокойно покурили. Я думала, как это получается, что все еще тянется жизнь, хотя живем мы так, что долго не протянешь.

— Может, пойдем уже внутрь? Холодно, — сказала я и повернула к дверям.

— Подожди. Посмотри, какой номер у соседнего дома, — попросил он, все еще задрав голову.

Больше не хотелось стоять на улице, но я все же потащилась к соседнему дому. Слушала, как тихо он ждет и как громко идет снег. Шла все вперед, искала номер. Не нашла и не могла найти.

— Здесь нет никакого номера, но судя по соседним домам, должен быть «2А». Хотя и за ним видны дома. Ай, не знаю. А почему спрашиваешь? — повернулась я к нему.

Он стоял далеко, за множеством снежинок. Шла я к нему лениво, будто отдыхала. Опять спросила о том же, но он не ответил, спокойно ждал. Шла и не смотрела на него, потому что снежинки больно бились о глазное яблоко. Острые, полные жизни снежинки.

Послышался оглушительный незнакомый звук, точно гром. Повернулась в его сторону и увидела, как с недостроенного многоэтажного дома, хлопая и сворачиваясь, падает огромное белое полотнище, прикрывавшее всю боковую стену. Наверное, доски, которыми вверху были прибиты его края, не выдержали тяжести ткани, пропитанной влагой.

На мгновение я обомлела, потом стала глазами искать слепца. Он отвернулся. Видела, что не испугался, и не обязательно объяснять ему, что случилось. Снег шел огромными кусками. Хотела о чем-то спросить, но остановила донесшаяся из бара песня:

Уж и рожь проросла,

Мозжечок мой тоже,

Уж и головы срубили

С индюков и куриц.

Все пухлявые девицы

Унеслись в лесок,

Городские мужички

Бросят пить чаёк…

Я видела, что слепца не волнует ни песня, ни я. Смотрела на строящийся дом и огромное белое полотнище с кучей досок внизу. Монашеская любовь — когда из-под клобука не видно ничего, кроме любимого силуэта впереди.

Беднячки кусали мошек,

А бабулькин на пенечке

Дал гвоздем себе в колено,

Сдулася коленка.

Все черне-черне-чернеет,

И понятно все,

Но бабулькин возродился

По-над полюшком. И рожь.

Он выстрелил мне прямо в солнечное сплетение. Только тогда я заметила в его руках какое-то короткое ружье. Я сразу ослабела, видела, как хлещет кровь, упала на колени. Пробовала рукой прикрыть рану, чтобы не бежала кровь. Не заметила, стоит ли он все еще напротив, не думала о нем. Чувствовала, все может скоро кончиться. Кровь шла струей. Пробовала зажать рану, но ладонь дрожала, не хватало сил. В снеге отражалась белизна моего лица, в темноте — глубина моей раны. Клонилась голова. Я почувствовала, как по лицу скатилось несколько слезинок — в страхе, что могут не успеть убежать из глаз. На мгновение, когда кровотечение приостановилось, усилилась слабость, я подумала — наверное, так покойнее.

Еще подумала: если бы кто-нибудь подошел, помог, могла бы остаться жива. Теперь не на что надеяться. Не оглядывалась по сторонам, смотрела туда, куда все время смотрел слепец, — вверх. Не видела, ходит ли кто рядом. Но ведь смешно, если бы кто-то был здесь, но только стоял и ничего не делал: боялся, или не решился, или не знал. Чуть-чуть взгрустнулось. Потому что было трудно удержаться на коленях, страшно тянуло прилечь. Знала две вещи: опасно истечь кровью и нельзя заснуть, потому что сознание сдастся. Если бы кто-нибудь придержал, было бы легче стоять на коленях.

А когда учила немецкий, узнала, что лучший диалект — баварский. Почему-у-у?

Как хорошо, что сейчас идет снег, как хорошо, что сейчас в воздухе нет пустоты. Это лучшее, что могло случиться за всю жизнь, осуществление всех амбиций. Думать о том, как сильно его люблю или любила, сейчас было бы неприлично и безнравственно.

…Кажется, уже слишком давно так. Теперь белизну своего лица я положила на снег. Чувствую, что нет костей и мяса. Говорю, что сердцевина была пустой, осталась пустой.

Странное дело, только сейчас поняла, почему так спешно скатились те несколько слезинок. Детки. Так и не успела ни одного. Может, и хорошо: теперь плакала бы, что покидаю их, что не смогу оградить. Не знаю, какие слезы горячее. Emememer, das Emmer — двузернянка.

Das Emmer.