Вечером перед ужином дневальный Воробей, высокий шланг с дикторским голосом, объявил со своей тумбы, что мне срочно следует явиться в линейку. Я не растерялся и быстро зашёл в учебный класс, закрыв за собой дверь. Внутри оказался весь сержантский состав за исключением ефрейтора Ракуты, но тот был своим. За столом сидел сержант Потапенко и, получивший пару дней назад сержанта здоровяк Гнилько, рядом расположился Кесарь и бывшие ефрейтора, а ныне младшие сержанты Тавтуй, Едловец, Вильков и Пушкарёв. Их грозные забрала были настроены на серьёзный разговор.

— Ты проходи, Петрович, присаживайся, — сказал мне Потап и я сел поблизости от всей этой лычкастой братии, чтобы получше уловить смысл их мэсэнджа.

— Дело такое, — начал Потап. — «Дедушки» ваши ушли, а мы остались, ваша «слонячка», по идеи, должна закончиться, но загвоздка в том, что и младшего периода пока нет и наши два периода повисли в некоторой неопределенности, связанной с переносом призывного этапа с лета на осень, вы ведь по идее должны были оказаться в роте ещё в июле. Не знаю кому следует писать жалобы, да хоть министерству «шакалов», мне по барабану. Однако ситуацию внутри необходимо решать. Нам вон тоже не сладко пришлось, мы считай, целый год по «слонячке» гоняли. Поэтому хотим тебе здесь всё разъяснить и ты, как старший среди своих передай, что отныне для вас мы новые «дедушки» и отношение к нам должно быть соответствующее.

— Да, — вмешался Едловец, — а то я подхожу сегодня к Гурскому и говорю ему, дать мне сигарету, а он мне «нету», я ему «так найди», а он в ответ «ты мне не дед».

Совершенно правильно ответил этот Гурский, подумал про себя я и разочаровался в такой претензии Едловца, который относительно недавно уверял меня, что когда уйдёт третий период, мы заживём новой жизнью.

— Не будите учить песни и статьи — кости, минимальное неподчинение — наказание, всё по «дедухе», — мрачно сообщил Кесарь.

— Да ты не ссы, Петрович, мы ж не изверги, с нами вам будет легче, вы только не тупите и делайте что говорят, — пытался успокоить меня всегда позитивный Тавстуй.

— Ты же понимаешь, что это была не просьба, а констатация факта? — спросил Потап, я молчал, — короче, пока вы не раступитесь, получать тебе за всех придётся, потом это только зачтётся, пол года мучения, а там гляди и лычки повесят, станет легче.

После пайки я собрал всех своих в линейке и, усевшись за стол, где недавно сидели сержанты, передал в ярчайших подробностях все слова «фазанов».

В линейке повисла гробовая тишина. Первым её нарушил Гурский:

— Да пошли они в жопу, под «дедами» ходили, а сейчас и под этими?!

— Что ты предлагаешь? — спросил я.

— Не подчиняться!

— Ага, а за нас ему отвечать? — указал на меня Гораев.

— «Фазанов» больше, да они и крепче нас, война быстро закончится, а «шакалы» будут на их стороне, — заметил Индюков.

— Я вообще сам по себе, — заявил Ранко, — но сигары искать и бегать за ними не буду.

— Быстро тебя они одного и раздавят, — сказал Чучвага.

— Так в чём проблема, давайте сплотимся вокруг Петровича, вместе оно дружнее, будем подсказывать один одному, помогать, глядишь и проканает, — предложил Ратьков.

— Я не против, — сказал Гораев.

— И я, — присоединился к нему Лесович.

— Не буду я ни за кем стоять, — тут же встрял Гурский и, поднявшись с места, направился к выходу. — Мои «деды» ушли.

— Куда ты? Сядь и послушай до конца лучше, надо всё обмозговать, — сказал ему в спину Индюк.

Гурский закрыл за собой дверь.

Конечно, будучи в друзьях у Шмеля, он рассчитывал на определённые блага в свою сторону и весьма негодовал, когда Кулаков с лёгкой руки назначил меня смотрящим. Видимо, слово Шмеля в роте ничего не значило. По уходу «дедов» Гурский пытался войти в доверие к Потапу, но когда весь «фазанятник» дружно назначил меня основным, окончательно разочаровался и опустил рук.

Сейчас, спустя долгое время я понимаю, что, наверное, нужно было настоять, сплотить этих ребят вокруг себя, а я возымел гордыню и психанул.

— А знаете что, мне тоже по боку, я слагаю с себя полномочия старшего, но желательно я за кого-то из вас получу по голове.

На этом разговор был окончен.

После отбоя, я подошёл к Потапу и прямо сказал, что теперь не несу ни за кого ответственности и что все сами по себе.

На время этот коллапс дезориентировал «фазанов», но лишь на непродолжительный срок, вскоре начались адовые деньки и особенно в карауле.

***

В перерывах между караулами, чисткой снега, строевыми и другими тяготами армейской службы, нас постоянно гоняли на «физо», включая пробежки по части, вобщем всё для того, чтобы окончательно вымотать солдата.

Сыпал мягкий снег и вторая рота охраны под руководством младшего лейтенанта Секача, отправилась в спортивную подсобку, получать лыжи.

Мы толпились возле входа, ожидая пока «фазаны» выберут себе лучшие пары лыж. Нам, естественно, доставался шлак, но меня это не смущало. Напрягало лишь одно — сержанты стали на нас покрикивать, пренебрежительно развешивая ярлыки «слоны» и прочие диковинные слова из нецензурного лексикона. Я видел, как Секач улыбался, когда Потап или Кесарь приказывал нам поторапливаться.

Потом эти дурацкие марш-броски по стадиону.

Нарезаем круги, кто-то из наших толком то и на лыжах стоять не умеет. Секач командует:

— Воздух!

Все, кроме сержантуры падают на снег, благо он не мокрый.

— Вспышка слева! Вспышка справа! Вспышка с тыла!

Потап довольно комментирует наши падения, держась неподалёку от лейтёхи.

В располаге второй час «физо» проходит под началом Секача и Потапа. Все мы голые по пояс, лейтёха гарцует в майке и подёргивает своими мышцами.

Держим уголок, сидя на взлётке, потом сразу же делаем по пятьдесят отжиманий.

— Вторая рота жмёт на костях! — говорит Потап.

— Потому что мы вторая рота, а не крестьянская первая и третья! — вторит ему Кесарь.

Секач слушает и запоминает.

После идём на турник подтягиваться и снова отжиматься.

В целом меня устраивали эти нагрузки, если не учитывать рьяное уделение внимания нашему периоду со стороны сержантов, они постоянно делали нам замечания, дабы мы не расслаблялись.

Пот лился ручьём и к концу второго часа мы были полностью измождены и обессилены.

На информационном часу после «физо», Секач раскрыл передо мной всю свою гоп-сущность. Я сидел, слушал и смотрел на это ещё детское, но уже огрубевшее широкое лицо. Голубые коровьи глаза, шрам между бровей, слегка сползающий на переносицу, молочная кожа. Было в его взгляде что-то наивное, но в свою же очередь просматривались суровые черты новоиспечённого тирана.

Мы повторяли статьи, пока Кесарь, сидя рядом с Секачём, зачитывал нам новости из СБ.

— Да ладно тебе, Серёга, никто тебя всё равно не слушает, — прервал его Секач. — Хочу со «слонами» пообщаться. «Фазаны» ребята ушлые, раступились немного, что с них взять? — сказал он и его глаза зарыскали по нашим лицам.

— Ну вот ты, скажем, — обратился он к Гурскому. — Много кому на граждане пизды давал?

Гурский поднялся и ответил:

— Ну было дело, сразу и не вспомнишь… — почесал затылок Вова.

— А вырубал кого с первой подачи?

— Да нет, вроде…

— А я вот, когда в казино охранником работал, каждый вечер кого-нибудь да и выносил. Один раз зэка выключил, а тут его братки подоспели, хорошо, что у меня кожан был одет, так бы нож под сердце вогнали.

— А шрам у вас на лбу тоже боевой? — тут же поинтересовался Потап.

— Да это ещё с детства, у меня проблемы с мозгом были, опухоль возникла, правда доброкачественная, мне её через нос высасывали, но лобэшник покромсать пришлось.

Секач не унимался и продолжал нас рассматривать.

— А ты, малой, как здесь оказался? — спросил он у коротышки Мукамолов.

— Подсосало, товарищ лейтенант, — встав, бойко ответил тот.

Все заржали.

— А вот представь, попал ты на зону и тебя закинули в камеру к двум здоровенным петухам и они тебе говорят: в жопу или в рот, или зарежем на месте. Чтобы ты выбрал?

— Лучше смерть.

— Что ты гонишь, подставил бы очело своё сразу!

Мука замялся.

— А ты бы что выбрал? — спросил он у Лесовича.

— Попытался бороться.

— Да тебя, дрыща, в две секунды укатали и оттрахали потом, смысл?

— Не могу знать тогда, товарищ лейтенант. А вы бы как поступили?

— Ну я бы сперва сказал, что отсосу, и когда бы мне хер к губам подсунули, накинулся, откусил и выплюнул бы его к хуям, потом пока второй в растерянности не знал, что делать, вырубил и его на месте.

В линейке повисла тишина.

— В любой ситуации нужно мозг включать, ориентироваться на месте и действовать. Хоп — удар, два — ответка.

Я слушал все эти размышления и только тогда стал осознавать куда я попал, в какую же беспросветную клаповню и деградированную субстанцию закинуло моё бренное тело.

— А вот кто мне ответит на вопрос. Все же знают Купалу и Колоса, ну так вот почему-то в среде продвинутых писателей Коласа вообще не котируют. Почему это?

Повисло молчание.

— Рискну, предположить, — поднял я руку и привстал, — из-за того, что Колос писал всякие стишки про Сталина, возможно доносы, был короче на подсосе, а Купала до конца оставался достойным, несломленным человеком, даже вены себе резал, чтобы позора избежать. В конечном счете его и прихлопнули.

Секач смотрел на меня с интересом.

— Правильно. Но вообще ходят слухи, что он перебухал и сам с лестницы рубанулся. Молодец. А от куда у тебя такие познания?

— Да это ж Петрович, — вмешался Потап. — Он у нас учитель истории.

— Так точно, помню, на БВП виделись… А мой отец вот учитель белорусского языка, с детства меня заставлял всю классику перечитывать на горохе, я почти все верши наизусть знаю. Баця у меня больно строгий был. Я один раз покурить попробовал, так он учуяв запах, так меня отмудохал, что я после того больше никогда и не решался. Спасибо ему. Курение и алкоголь — враг мужика.

Потом младший лейтенант Секач поведал нам о своём детстве, отрочестве и юности, где везде фигурировало насилие, и все мы в ту же минуту осознали, что перед нами предстала не совсем адекватная и невменяемая личность.

***

В середине месяца в роте произошло перераспределение и меня с Захарчуком направили в первое отделение первого взвода, разницы не было ни какой, единственное, наши койки теперь оказались у самого окна. На «камень-ножницы» мы посчитали, кому лечь ближе к батарее и спор выиграл Захар. Я стал соседствовать с Лакусем. Он был спокойным «фазаном» и проблем с ним не возникло.

Младших сержантов Тавстуя, Вилю, Едловца и Пушкарёвича закрепили на должности командиров отделений. Командиром нашего отделения был Кесарь, Потап замком взвода.

В тот вечер к Захару приехали родственники и он каким-то образом изловчился припрятать недоеденные им на КПП конфеты с печеньем под свой матрас. Съесть такое нужно было тут же, в чём я ему собственно и помог.

После отбоя он передал мне жменю «гжэчных пчёлок», и я около получаса довольствовался отменным лакомством. Фантики были весьма шелестящими, посему приходилось засовывать всё под подушку, не спеша раскрывать обертку и тут же отправлять конфету в рот.

Я посматривал на Лакуся, тот играл в телефоне и ему совершенно не приходило в голову, что подле него проворачивались настоящие чревоугоднические махинации.

С печеньем было труднее и мы едва себя не разоблачили. Захар слишком громко раскрыл пакет и часть его составляющего рассыпалась на пол. Я тут же разразился шквалом сухого кашля и грузно перевернулся на бок, поскрипывая пружинистой койкой. Вроде, никто не заметил.

А потом, набивая рты ванильными крекерами, мы телепатически обменивались благодарностями родственникам Захара и кондитерским фабрикам-производителям. Я даже мысленно представил женщину-расфасовщицу средних лет, которая оформила для нас в этот пакет вкуснейшее печенье.

Такие мгновения были самыми счастливыми и ради них хотелось не сдаваться, быть крепче и мужественнее.

В ту ночь я спал весьма спокойно, а на подъёме во рту всё ещё оставался сладковатый привкус конфет.

***

19 февраля меня отпустили в мой первый увольнительный. Вере необходимо было подать комбату Рысюку список фамилий, среди которых тот желал узреть и имена бойцов первого периода. Ротный посовещался с Потапом и вписал нас с Гораевым.

Вечером в пятницу мы принялись готовить свою форму, словно заступали в караул. Отглаживали стрелки на брюках, утюжили кителя и рубашки, словом делали всё то, чтобы на проверке в штабе у нас не нашли изъянов и нас, так сказать, не стыдно было выпустить на люди.

В десять утра все отбывающие в увольнение построились у входа в штаб, от куда через некоторое время показался заместитель командира части по идеологической работе подполковник Завкало. Прочитал нам короткую лекцию о нашем пристойном поведении за приделами подразделения, строжайше воспрещал пить, угрожая неминуемым кичманом и отпустил восвояси.

По дороге к метро мы с Гораевым шли быстрым шагом и я с радостью вдыхал каждый метр свободного воздуха. Разглядывал всё окружающее меня с таким интересом, словно оказался в этом городе впервые.

В метро мы распрощались и до вечера разъехались в разные стороны по назначению.

Я стоял в вагоне метро и с любопытством поглядывал на людей. В основном это были отрешённые и беззаботные физиономии, которым я в завидовал и мне даже было стыдно находится среди них в этой нелепой форме военнообязанного.

Дома меня встретили с особым радушием и тут же усадили за стол, где я отведал самых вкусных маминых явшеств, беспрерывно запивая всё сладким и крепким горячим чаем. Еда после армейского пайка казалась божественной.

Меня всё время расспрашивали о службе, но я старался отделываться короткими репликами. Говорить об армии совершенно не хотелось.

Вдоволь откушавши, я уединился в своей комнате, включил компьютер, поставил погромче любимую музыку, по которой успел соскучиться и лег на свою кровать, уставившись в потолок.

Наверное, только тогда я смог по-настоящему расслабиться, не о чём не думать, помолчать, никуда не спешить. В таком состоянии я пролежал около двух часов. Потом принял ванну. Полежал в ней, отмокая где-то с час.

Перед отходом меня снова посадили за стол и отменно накормили. Я привёл мысли в порядок и попытался успокоить родителей, мол мне весьма повезло и я попал в хорошую часть, с отличным руководством, где уже нашёл друзей и вообще служить мне не трудно. Этого хватило, чтобы обнадёжить моих стариков, да и зачем вообще было распространяться о каких бы то ни было там порядках. Я жив-здоров, а это главное.

По пути обратно зашёл к Даше, перед этим в ванной выбрив до чиста свои яйца, и в принципе, рассчитывая на определённую ласку. Дома у неё оказались родители и она провела меня до метро.

Рассказывать ничего не хотелось и я вскоре её покинул.

В вагоне метро мной овладела тоска и отчаяние, а вечером, лежа на узкой койке под одеялом, пахнущим хлоркой, я пытался восстановить в памяти мою маленькую комнату, стены, потолок и тихо играющий панк-рок. Не помню, но вроде бы это помогло мне спокойно уснуть.

***

С каждым днём прибывания в армии есть хотелось всё больше и больше. В некоторых случаях я даже стал ловить себя на мысли, что меня ничего так не заботило и не волновало, как мысль о том, когда же нас поведут в столовую. Промежутки между завтраком, обедом и ужином были невыносимо долгими, а порции с очередным посещением «стелса», казались меньше. С семи утра до часа дня — шесть часов. Мы поглощали крохотный паёк и к десяти утра уже сосало под ложечкой. Нас постоянно гоняли на «физо» и всякие хозяйственные работы. К часу желудок молил о пощаде. Обед был сытным и сладкий кисель обволакивал моё нутро своей тягучей, тёплой пеленой. Однако к трём часам дня есть хотелось с нейстовой силой. До семи вечера нам находили такой объём задач, что ужин представлялся жалким посмешищем над нашим измученным организмом. Я ложился в кровать с маниакальным желанием скорее проснуться утром и съесть сваренное в крутую яйцо, закусив его толстой лустой черняги. Благо существовал сон, который погружал мой мозг в непродолжительное забвение.

Дома я прихватил с собой блокнот, решив оставлять в нём свои заметки. Ещё в карантине нам строго на строго запретили иметь календарь, не позволяя бойцам зачёркивать в нём дни, потому что это якобы давило на психику. Первым же делом я пошёл на небольшое ухищрение. Где-то посредине блокнота в клеточку, в каждую из них я проставил ручкой точки, сосчитав перед этим, сколько мне осталось дней до дембеля. Таких точек оказалось ровно триста, т.е. триста дней. Что бы не светиться, я решил зачёркивать точки на посту, когда оставался один в стакане, зачёркивая сразу по три точки за наряд.

Следующим моим шагом стало урегулирование всех моих посещений на КПП близкими, друзьями и знакомыми, дабы любым способом приостановить это дикое чувство голода и дискомфорта в желудке. На тех же постах я вспоминал все имена и фамилии, кого можно было под любым предлогом заманить к себе в часть. В месяце было четыре недели, следовательно, восемь выходных в месяц, минус те выходные, когда приходилось заступать в караул. Я распределил график посещений до самого июля, до того дня, когда должны были уйти наши «фазана», понимая, что потом станет легче и подкреплять аппетит можно будет спокойно ходить в чифан.

Родителям в этом списке отводилось стабильно приезжать ко мне в часть раз в месяц, чтобы особо не напрягать и своим видом успокоить их волнения. Близким друзьям приходилось наведывать меня около двух раз. В первые месяца я вписал всех наиболее надёжных товарищей, которые бы без оглядки сорвались и приехали, не взирая ни на что. Ближе к концу весны в списках появились персоны, с которыми я практически и не общался, но что поделаешь, мне следовало как-то извиваться.

На посту я стал строить планы, когда вернусь домой, скину с себя эти кайданы и забуду всё, как страшный сон. Думалось лёгко особенно ночью, столько идей посещало мою голову, столько злоключений, и я с обидой для себя замечал, что мелочи, которые раньше не приходили мне на ум, сейчас становились так отчётливо ясны и понятны, рождая во мне сентиментальность.

Через чугунные ворота я смотрел на город, на прохожих людей, вдыхал его поры и с каждым разом влюблялся в его шум и движение.

Я снова стал писать стихи, предавшись пессимизму и унынию, грустным воспоминаниям и вещам, по которым я мог скучать только в лишении.

***

Период февраль-март-апрель был самым адовым периодом моей службы и в особенности этот ад попал на караулы. К концу месяца наши караульные ряды укомплектовали новым пополнением. Пришли Ратьков и Мука, которых тут же поставили на второй пост, закрепив за ними кухню. Нехайчик сел за ТСО — постоянно прибывая в бодряке и пристально глядя в камеры слежения, охватывая весь «ближняк». Со второго раза комиссию прошёл Игнатюк и его поставили на третий пост. Гораев выучил фамилии и машины всех генералов, и его первым отправили на почётный первый пост. С каждым разом Кесарчук стал проявлять свою необузданную агрессивность, наказывая нас за мельчайшие косяки запретом на курение и ограничивая иными на его взгляд излишествами.

После нашего внутрипериодного разделения, когда каждый стал сам по себе, «фазанам» пришлось самостоятельно сплочать наш шаткий коллектив. Начинали, как со старшего, с меня. Кесарь уличая меня за безделием, когда я делал вид, что изучаю статьи или убираю помещения, на самом деле занимаясь своими делами, принимал усилия поставить на кости.

— Жимани раз сто!

— За что это?!

— Не будешь? Ладно. Один! — ревел разгневанный Кесарь.

И из кухни почему-то всегда прибегали то Ратьков, то Мукамолов.

— Упор лёжа принять, ваш товарищ на сержанта рамсы вздумал кидать.

Те послушно жали и лишь посыкивали в мою сторону. Через пару таких косяков, меня заела совесть.

А потом стал встревать Секач.

— Петрович, ты на кичу захотел? — роптал тот. — Приказы не обсуждаются. Ну-ка возьми огнетушитель и подержи его на вытянутых.

— Такие приказы я не исполняю, товарищ лейтенант.

— Первый период, сбор в сменяемой! — закричал Секач, поставив руки на пояс, как опытный тренер.

Через минуту бойцы стояли на изотовной.

— Проведём нравоучительный процесс. Взять в обе руки по два огнетушителя ОП-5.

Все послушно исполнили указание.

— А теперь приседаем, «слоники»!

Около получаса парни корчились в муках.

— За одного страдают все. Один затупил — на кости. Второй идёт в отказ — «красный дракон» вам в руки, — констатировал Секач.

Мне было больно смотреть на эту вакханалию. Приходилось выбирать, либо протестовать этому, и быть вечным козлом среди своих, либо встать со всеми в один ряд.

На обеде я сидел на кухне и не спеша употреблял свою пайку. Напротив меня за отдельным «полагеновским» столом сидел Кесарь и Потап. «Фазан» Дубков убирал кухню, Рацык был на посту, Муку поставили на кости прямо перед умывальником.

— Ты я вижу, Петрович, весь крутой из себя, справедливости ищешь, сломаем же, хуже будет… Зачем тебе это? — спрашивал Потап.

Я молча прожёвывал безвкусную пищу.

— Скажи, а встретил бы нас на граждане, захотелось бы переебать? — поинтересовался у меня, улыбаясь Кесарь.

— Нет, — кротко ответил я. — Зачем? Это армия, каждый крутится, как может.

— А мы вот вас сплотить хотим, здесь же по одиночке не выжить. Изгоем станешь. Ты думаешь потом, когда мы уйдем, твои пацаны тебя за такое по головке погладят? Сам посуди, ты сидишь, хаваешь, они жмут. Придут ваши «слоны», пацаны вспомнят былые обиды, рассчитываешь вместе с ними будешь все прелести дедухи вкушать, а мы ещё в придачу и не переведём, вообще караул, — заключил Потап.

— За первый период надо бонусы зарабатывать. Мы же потом Вере говорить будем, кого в сержанты выдвигать. Кто чёткий пацан, а кто валенок. Ты же хочешь себе лычки? — спросил Кесарь.

— Если я и буду сержантом, то никогда не посмею измываться над остальными.

— Это ты сейчас так думаешь, а вот когда в роте появятся затупы-малые, будут тебя посылать, все понты только через кости и заёбы выбиваются, — заулыбался Кесарь. — Или же когда Вера вас самих за слонячие косяки на кости будет ставить и почки отбивать, когда ты уже год отпахал, и хочется отдохнуть немного, попроёбываться, посмотрим как ты заговоришь. Так что выбирай на чьей ты стороне.

Быть изгоем я не хотел, но и подводить своих тоже не желал.

Вечером Секач устроил нам тревогу, отрабатывали нападение на пост номер два. Потап скомандовал: «Караул в ружьё!» Мы похватали свои автоматы и всем кагалом ринулись на улицу. Бегали вокруг ворот, распугивая своими дикими орами случайных прохожих. Избирали нарушителя и конечно из нашего периода, задерживая его по полной программе.

— Петрович, — сказал Секач. — Ты нарушитель, прячься, а потом нападай на часового. Остальные смотрим в оба и накрываем.

Я отдал свой автомат Гурскому и укрылся за трансформаторной будкой. Некоторое время обдумывал план действий, а потом короткими перебежками попытался обезоружить часового «фазана» Дубкова. Не успев добежать до цели, меня сбили подсечкой и опрокинули на живот. Со всех сторон посыпался град пинков и меня сложили в «ласточку,» больно зажав между рук и ног автомат Калашникова.

Возвращаясь в караулку, я понял, что пробивал меня мой же период.

Построившись в сменяемой Секач сказал:

— Все смотрели фильм «Бойцовский клуб»? (намедни они просматривали это кино в караулке). Отныне, для поддерживания боевого духа, будем проводить в караулке спарринги. Всё по уму и по справедливости.

Потом Кесарь прошёлся по статьям и отработкам вводных.

— За незнание статей — жмём, приседаем и не курим, — пояснил он.

Мы жали, приседали с огнетушителями, потея и кряхтя, а потом на мороз и холод.

Идя за Лесовичем к «уазику», я чувствовал, как дрожат от усталости и напряжения мои ноги, а впереди ещё два часа на посту. Патрулирование, снег и безмолвные звёзды над головой.

Заступая в ночную смену, проводили досмотр всех дверей, проверяя их закрытость и опечатанность. Спереди шагал деловитый Кесарчук, за ним сменившийся часовой, замыкал шествие заступающий. Снег приятно хрустел под валёнками, оставляя на пути грузные следы, которые заметало уже через минуту.

Я глядел Ромашке в спину и, останавливаясь подле каждой двери, Кесарчук светил фонариком на печать, Ромашев дёргал за ручку и сонным голосом талдычил:

— Закрыто, опечатано!

Кесарь проверял связь из двух точек на посту, всевозможные укромные места, в которых можно было спрятать запретные вещи, инструктировал меня бдить и ни в коем случае не заснуть.

Как только «уазик» удалялся, можно было спокойно вздохнуть и предаться на два часа долгим размышлениям.

На четвёртом посту было три мёртвых точки: возле стакана на ящике с песком и в самом стакане, далее во дворике перед аркой на ступеньках, куда не била камера. Я шоркал валёнками по земле и по возможности садился отдохнуть. Посидеть даже треть минуты было облегчением, лишь бы не чувствовать эту назойливую боль в ступнях и бёдрах. Уши мёрзли, из носа текло и я вытирал сопли трехпалыми перчатками, раздирая ноздри чуть ли не до крови, продолжая патрулировать и с каждым разом понимая, что ни одна сволочь не сунется за эти стены, даже пьяная. Нужны были неимоверные силы, чтобы перевалить этот каменный забор. Вопрос: зачем? Хотя, ходили слухи, что эксцессы случались. Раз в год, а то и дважды. Ещё дембеля травили нам байки, как в «девяностые» на часовых совершались рейды с целью завладеть оружием. «Братки» резали молодых ребят за АК-47. С тех пор на пост заступали только со штык-ножами.

Однако в моём случае страх и опасения сменялись аморфностью и беспечностью. В период караульных прокачек думать от усталости совершенно не хотелось. Я просто существовал, неся на себе бремя армейской службы.

«Навошта? Каму гэта патрэбна? Гэты пот і кроў, гэтыя марныя высілкі. Каб я змог усвядоміць якіясці там дробязі жыцця і зразумець іх каштоўнасць. Лепей бы я ніколі гэтага ня ведаў».

***

23 февраля в части широкомасштабно отмечали день защитника Отечества. Правда, ещё с утра на построении «фазаны» дразнили нас «бабами» и говорили, что это не наш праздник, наш будет 8 марта. Лично меня это никак не задевало. Гоповидные «фазаны» никоим образом не могли оскорбить моих чувств и давно устоявшихся жизненных принципов.

Вера сообщил, что на праздничном концерте нашей роте выпала честь стоять в почётном карауле на сцене актового зала и держать в руках знамя части. На эту процессию сразу же выбрали Потапа и Кесаря. Они, в свою очередь, попросили взять с собой Тавстуя и Ракуту, с которыми проводили веселые сутки в карауле и весьма сдружились в злорадстве над нами. Вера же пожелал видеть ещё и пару новобранцев. Потап назвал Гораева и меня.

После утренней пайки нас нарядили в парадную форму, выдали фуражки, хромовые сапоги и отправили вместе с Лёвой к штабу за знаменем. По дороге он объяснял, каким образом будет необходимо передвигаться к клубу.

Забрав длинный шест с бархатно-бордовым полотнищем, увенчанным надписями, вышитыми жёлтыми нитками, мы отправились к клубу. Всё торжество намечалось на десять часов. Вскоре в клуб пришёл Студнев в парадном кителе и с парой тройкой медалей, видимо, за какие-то там нормативы и сказал:

— Желательно кто-то из вас будет на сцене дёргаться и чесать яйца. Помните, на вас вся часть смотрит, так что не опозорьте вторую роту.

До десяти мы тренировались маршировать к сцене под гимн страны. Потап держал знамя, Кесарь государственную флаг, остальным выдали по шашке с позолоченной рукояткой. Шашки следовало прислонить к правой руке, выбрасывая её при движении вперёд и стараться не отрезать свои красные уши.

К десяти нас вернули обратно к штабу и мы около полу часа мёрзли на улице (торжество задерживалось) в одних кителях и тонких штанах, пока нам не подали сигнал. Из колонок, выставленных около актового зала, прозвучал марш и мы под командой преисполненного величием лейтёхи Лёвы, двинули к клубу вдоль стадиона и прямиком по ступенькам внутрь.

В клубе уже собралась вся офицерская рать, все были начищены и отглажены, сияя медалями и лысинами. Солдат и сержантов посадили на последних рядах, уместив всю часть в этом относительно небольшом помещении, ожидая начала. Снова прозвучал гимн и под команду Потапа, высоко поднимая свои долговязые ноги, мы направились к сцене.

Все встали с мест и с блеском в глазах провожали наш почётный караул. Мы торжественно взошли на сцену, развернулись посредине лицом к залу, задрали вверх носы и стали по стойке смирно. Потом за трибуну поднялся командир части, толкнул речь и начался двух часовой концерт. На сцене появлялась самодеятельность, даже привезли каких-то певичек и они, двигая перед нами своими задницами, возбуждали во взглядах остальных солдат нездоровые крики и бурные аплодисменты. Были арабские танцы и танцы с переодеваниями. В моих глазах стояла пелена и я то и дело пожёвывал свои пересохшие губы, ожидал, когда всё закончится и нас отпустят. Ближе к концу мероприятия ноги стали затекать, я искоса поглядывал на ротного и видел его здоровенный кулак. Мол, стой и не двигайся.

«Гарыце вы ў пекле разам са сваім чырвоным святам», — повторял про себя я, лишь бы занять голову мыслями. Гнев помогал некоторое время поддерживать себя в тонусе.

Концерт закончился. Нас поблагодарили и устроили фотосессию. Пришлось ещё и улыбаться на фоне офицерья.

На отбое был старшина Станкович, и нас состав почётного караула отбил в девять вечера.

— Молодцы, хлопцы, не подвели! — сказал он нам. — Сегодня на сцене стояла гордость второй роты и все так должны стараться. Пока я здесь начальник, про вторую роту говорить будут хорошо, либо вообще ничего.

Я лежал на койке и слышал, как за окном содрогая стены, молотили берцами землю остальные роты и улыбался.

***

Между караулами и внутри казарменными буднями выпадали дни, когда нас целым автобусом вывозили в город. Однако, присутствовать нам зачастую приходилось на весьма, как по мне, сомнительных мероприятиях, но всё же, выезд в город был небольшим облегчением на наши исхудалые плечи.

В тот раз нас повезли во Дворец Спорта, смотреть, как президент Лукашенко играет в хоккей. Я заметил, что на участии «батьки» во всевозможным показах своего культа личности, солдатню свозили из разных частей города и даже регионов страны, дабы заполнить пробелы на пустующих трибунах и зарядить немногочисленных болельщиков с отрядами таких же, как и мы загнанных «бээрсээмщиков» поддержкой, канонадой бурных аплодисментов и свистков. Президент это дело любил, а тупое раболепие ему только угождало.

Я единожды видел его в живую, когда нас на первом курсе университета отправили на Площадь Победы, лицезреть, как глава государства возлагает к вечному огню президентский венок. Я помнил эту высокую фигуру в черной шапке со строгим бледным лицом и с интересом вглядывался в его грозные черты.

«Вось ён, перада мной, апошні дыктатар Эўропы».

В армии мне предоставилась ещё одна такая возможность.

«Маз» не спеша катил по городу, являя нам во всей красе огни вечернего Минска. На Проспекте Победителей я даже ужаснулся изваянию нового здания Чижа, построенного возле Троицкого предместья. Как-то давно там не бывал и не обращал на него внимания. Нечто величественное и в то же время уродливое было в его корабельных формах, нависая над печальной набережной Свислочи.

Выйдя из «Маза», нас, первую и вторую роту, построили в походную колону перед входом. Командовал парадом прапорщик Станкович.

— Так, бойцы, шоб вели себя соответствующе и папке не было стыдно за охрану.

В фойе Дворца Спорта нам разрешили приобрести всяких вкусностей и тут же погнали на трибуны. Наши роты разместили почти в самых первых рядах, я сел с Лесовичем, Гораевым и Гурским. За нами увязался паренёк из первой роты, я запомнил его ещё по карантину на субботнем информационном часу. Он тогда возмущался нравами сержантуры, задавал ненужные вопросы и вообще был печальным бойцом, постоянно жалуясь на свою хворь, улюлюкивая, что его не должно было быть в армии. К его сведению, в армии не должно было быть и пятидесяти процентов всех призывником, и каждый второй думал, что оказался там случайно.

Появился «батька». В тяжелых доспехах и с клюшкой в руках. Начался первый тайм. Играли с ветеранами российской сборной и через пять минут первый гол. Полузащитник сделал отличный пас, и президент открыл счёт.

— Хлопаем заготовками и свистим! — донеслись позади нас наставление «фазанов».

Мы вяло захлопали.

— На кости хотите упасть в сушилке, печальные? — послышался голос Кесаря. Наши ладони разразились градом оваций.

Лукашенко проехал совсем рядом с нашим сектором и с благодарностью кивнул в нашу сторону.

Мне было противно и неуютно, учитывая тот факт, что около года назад, в декабре 2010 года я стоял у Дома Правительства и меня теплила наивная надежда государственного переворота. Прошёл год, ничего не изменилось и вот я здесь, сижу и хлопаю «батьке», прогнувшись под систему.

В перерыве между таймами мы снова отправились с пацанами в буфет и от нас всё не отставал паренёк из первой роты.

— Ребята, одолжите денег на пирожок и воду, я вам завтра всё отдам.

Мы наскребли ему около пятнадцати тысяч в надежде, что он отвяжется.

На втором тайме его с нами рядом уже не оказалось, а мы сидели и взирали, как Лукашенко атаковал мастеров спорта.

Пас, «ветераны» наигранно отступают, «батька» обходит защиту слева и справа, удар — гол. Трибуны неистово ликуют. Чистая победа.

На следующем перерыве мы стали поглядывать по сторонам. Молодчика из первой роты ни где не было и ничего не заподозрив, мы вернулись.

Игра закончилась со счётом 3:0. «Батька» нарезал пару кругов, кто-то бросил ему букет цветов и он не растерявшись, на ходу подхватил его в руку, помахал болельщикам и спешно удалился к выходу.

В фойе при общей перекличке не дочитались одного бойца, тут же принялись шерстить. Пропажей оказался наш банный лист. Мы рассказали взволнованному Станку, что видели его последними и даже дали денег.

— Слинял, сука. Ах ты ж ёб твою мать, и когда я ответственный…

Охрану вывели на улицу и подключили местный «омон», разделили по группам и во главе с сержантами стали прочёсывать Дворец Спорта вдоль и поперёк. Меня, Гурского и Нехайчика под началом Потапа отправили чуть ли не под самую Стеллу. Я с озабоченным видом смотрел себе под ноги, делая вид, что ищу беглеца, пиная перед собой ошмётки снега.

Признаться, я даже немного завидовал ему, сейчас он, видимо, в тепле и уюте.

К десяти вечера поиски не удались успехом и нас снова построили возле ледового. Туда уже прибыли милицейские «уазики» и по городу затрубили тревогу.

Вернулись в часть мы к началу одиннадцатого. Нас троих завели в линейку и озлобленный комбат ещё минут десять допытывал нас о дезертире.

— Ничего, сегодня-завтра его поймают, далеко не уйдёт.

***

На разводе во внутреннем дворике министерского плаца я затупил с ответом статьи заступающему в дежурство полкану, запнувшись и своими словами пересказав статью применения оружия. Затупили в тот раз ещё и Ратьков с Мукой, Гурский и Нехайчик. Я видел, как на нас негодующе посмотрел Кесарь, а Потап обернувшись, раздосадовано покачал головой.

Было понятно, что мы не курим и, как пить дать, нас будут прокачивать весь наряд по караулу.

Уже заступая на пост, и залазя в тесный «уазик», Кесарь сразу сказал:

— Падаем на кости.

Я не стал оспаривать его прихоть, ибо знал, чем это закончится и вместе с Лесовичем приняли упор лёжа.

Пассажирские места располагались по бокам кабины и у нас было немного пространства. Мы упёрлись ногами в заднюю стенку дверей, а кулаками в железный каркас пола. При поворотах и тряске нас заносило один на одного и мы корчась от боли, молча кусали губы и проклинали всё на свете.

На посту я стоял без настроения и мне совершенно не хотелось возвращаться в караулку. Сменившись через два часа, я залез в салон и послушно встал на кости. На пятом посту Лесович сделал то же самое.

В караулке творился ад. Ратьков с Мукой попеременно сменяли друг друга в упоре, пока кто-то из них разливал порции на обед. В сменяемой жал Гурский, Гораев в бытовке. Нехайчик сидел за ТСО на «воздушном стуле».

Перед очередной отправкой на смену, Секач проверил у нас знание обязанностей, стоило одному запнуться и мы тут же хватали ОП-5, и усиленно приседали. Ноги забивались до отказа и я не представлял, как отстою в стакане ещё два часа.

«Уазик». Кости. Костяшки краснеют и разбухают от холодного железа.

Ночью на посту хочется есть и я пробую впервые стрелять сигареты, что бы прибить это унизительное чувство голода. Делаю круг по отведенному маршруту, возле стакана подбегаю к воротам и глазами ищу прохожих. Ночью в городе их не так уж и много. Ближе к концу смены, стреляю сигарету и подкуриваю. Курю, присев за чугунной калиткой ворот, выкуривая папиросу за тридцать секунд и выкидываю бычок за пределы поста.

Ночью в караулке жмём на костях, положив перед собой уставы, с потом и болью запоминая строки, которые вылетели из головы.

Ближе к утру «фазаны» успокаиваются и нас не трогают, сладко посапывая в отдыхающей. В последнюю смену Кесарь засыпает в «уазике» и мы едем на посты в естественном положении.

В роте я замечаю, что мои руки опухли, а на костяшках кожа потрескалась и расползлась по швам, словно я с дури метелил кулаками в бетонную стену.

***

Прибыв в часть, зашли в курилку, там уже сидели «фазаны» из первой роты:

— А чё, слыхали, бегуна нашего поймали, — сказал младший сержант Заквасников. — В Гомеле прямо на станции повязали. Он короче спрыгнул на здоровье, у него оказывается язва вскрылась, вот он и дёрнул. Но всё равно посадят. Комбат сказал десять суток за побег, а потом комиссуют.

— Да косарь он голимый, — сплюнул Ракута.

— Лох какой-то, подошёл бы к ротному, положили бы в медсанчасть, а потом домой на побывку, — сказал Тавстуй.

Я курил и смотрел на свои облезшие от езды в «уазике» костяшки. Руки даже сгибать было больно.

На подведении итогов Вера заметил мои раны.

— А что такое, боец?

— Нормативы, товарищ капитан, рукопашная, груша, так сказать.

Вера недовольно покосился на сержантов.

— Вы, ребятки, поосторожнее профилактику проводите, я то всё понимаю, а если комбат спросит?

Вечером всё равно жал с пацанами в сушилке.

— Серёга, ты на кичу захотел? — увидев меня в упоре лёжа, возмутился Потап.

— Я курить им запретил, с хуя ли они днём курили?!

— Вставайте, пацаны.

Потап был весьма справедливым заместителем командира взвода и часто его милость шла нам на руку и вообще была спасительным кругом.

***

Когда в караулах Секачу становилось скучно, он поочерёдно вызывал к себе в начкарку наш период на долгие разговоры о жизни. Как-то пришла моя очередь, он взял мой военник и, глядя на мою фотокарточку с взъерошенным хаером, окрашенным в чёрный цвет и проколотым ухом, стал надсмехаться:

— Ты что пробитый, Петрович, того?!

Фотографировался на военник я с бодуна и лицо моё выражало определённую озлобленность.

На его надсмешки к нам зарвался Потап и они оба в своей гопотечной манере принялись распекать меня в нетрадиционной ориентации.

— Ты девок то хоть мял? — осведомился Потап.

— Всех пальцев рук и ног не хватил, — заявил я.

В начкарке повисло молчание.

— А я вот только со своей женой, — сказал Секач.

— А я с невестой, — вторил ему Потап.