В начале месяца нашу роту сводили в библиотеку. Записали фамилии новобранцев и завели специальные книжечки читателя. Это был первый и единственный раз, когда я нюхал этот приятный запах, витающий в помещении библиотеки и прибывал в её узких стенах. Библиотека находилась в штабе части на первом этаже. Заведовала ею приятная женщина в роговой оправе очков на позолоченной цепочке, и голосом учительницы русского языка, предлагала нам ознакомиться с предоставленной литературой.

Я воспользовался случаем и погряз в рядах книжных полок. Не сказать, что там было густо с достойной литературой, но парочку авторов я для себя всё-таки приметил, однако брать с собой в роту долго не осмеливался. Кесарчук ещё на входе строго заявил:

— Желательно увижу кого за чтением, вызубрите у меня весь устав. А книги берите, пусть Вера видит их, но только в тумбочках, да и комбату спокойнее будет, вдруг проверка.

Брать книги с твёрдой обложкой я не стал, мне срочно нужно было найти старую книжку и в мягком переплёте. Я уже давно чувствовал голод по чтению. Гнусные государственные газетёнки на информационных часах и при редкой возможности случаи, когда мне удавалось краем глаза заглянуть на их страницы, просто чтобы хоть что-то прочитать, оставляли какой-то неприятный осадок.

Ближе к концу сеанса я откопал на нижней полке маленькую книжицу воспоминаний Антуана де Сент-Экзюпери и тут же прибрал её к рукам.

У меня давно созрел план, брать чтиво с собой на пост в выходные дни, когда калитка закрыта и никого нет. Прикрыв книгу телефоном и бумажкой с фамилиями генералов, можно было преспокойно себе предаваться увлекательному чтению, заранее припрятав её в отделении каликов на своей заднице.

В конце экскурса библиотекарша сообщила, что в части часто проходят поэтические и литературные вечера, приезжают писатели, и у того, кто сам пишет стихи, будет отличная возможность выступить перед всеми со своими творениями. Преисполнившись таким воодушевлением, я с надеждой, что ещё не всё потерянно, вышел вон.

***

Весна. Снег даже и не думает растаивать, а мороз крепчает, как на зло.

Жмём на костях, держим на вытянутых руках «красных драконов», сидим на воздушном стуле, не курим, постоянно зубарим с уставов статьи. Видимо, так можно охарактеризовать караульную жизнь по первому.

Я заметил, что совершенно перестал улыбаться, и лишь настальгировал с однослуживцами по дому.

Лесович рассказывает мне истории о своих бурных пьянках в Барановичах, о работе на железке и бабах. Я молчу и с интересом слушаю его россказни, не потому, что мне нечего ему поведать, просто нет сил, да и понял бы он меня, обычный парень с обывательскими интересами и ценностями.

В моём желудке урчит от недоедания.

— Да, хотел бы я попить с тобой водочки под шашлычок, — говорю ему я.

— Приезжай! Вот дембельнёмся, соберу у себя весь наш период, нам будет что вспомнить и о чём поговорить, — потирая ладони, говорит Лесович.

— Это уж точно…

— До дембеля ещё, как до луны, «слонята»! Жиманите раз сто! — внезапно появившись, говорит нам Кесарь.

Кесарчук имел привычку подслушивать и неожиданно возникать в бытовке, заставая нас врасплох.

Со временем мы научились общаться шёпотом и ставить одного из своих «на фишку».

В тот караул Дубков, главный по второму посту и по кухне, захотел поставить меня на кости. Видите-ли, ему не понравилось, что я медленно ем. Началась потасовка и я здорово оттолкнул этого женоподобного «недофазана» к кастрюлям. На кухню влетел Потап с Тавстуем и нас разняли.

Секач явился сразу за ними.

— Отлично, первый поединок состоится в три ночи, когда уйдёт проверяющий. Кто у нас сегодня ещё залетел?

— Гурский, Мука и Рацык, — сказал, появившийся в дверях Кесарчук.

К трём ночи нас успели конкретно измучать приседаниями и отжиманиями. К незнанию статей добавилась плохая уборка караулки. Секач придирался к малейшим пылинкам и мы могли полатёрить каждые пол часа. Силы были на исходе, на посту стоялось не в моготу. Мороз крепчал с каждой сменой. Ночью глаза слипались и я боялся уснуть, приседая на корточках то в стакане, то в мёртвых точках маршрута.

Перед визитом последнего проверяющего, как правило, это всегда был дежурный по министерству полкан, Секач устраивал нам вводную, так полюбившееся ему нападение на второй пост. Мы хватали автоматы и выбегали без бушлатов на мороз. Пресовали один одного, имитируя нарушителей, качались по снегу. Потом он придумал шугать прохожих. Редкие парочки прогуливались за воротами в ночное время суток, а мы притаившись в кустах, поджидали когда они подойдут ближе, и по команде Секача подбегали к воротам, издавая истошные вопли. Право, в этом была некая доля веселья и меня забавляли испуганные лица гражданских, когда они в ужасе отпрянув, убегали прочь в ночную мглу Минска.

Мой первый поединок состоялся уже глубокой ночью. Уставший, голодный и злой, я всё же навалял Дубкову.

Под шумок из роты Секач брал боксёрские перчатки, и мы метелили друг друга по голове.

Секач был арбитром, остальные подсказывали, организовывая вокруг соперников дворовый кружок, подталкивая и покрикивая на нас, как на собак, на ставках.

Я разбил Дубкову нос и поставил ему на голове пару шишек. Он дрался, как кенгуру, выбрасывая впереди себя беспомощные руки, и я, выждав момент, нанёс ему пару-тройку роковых для него ударов.

Уже ближе к пяти утра, перед заступлением на пост, я сидел в бытовке со своими пацанами и с досадой говорил:

— Бляха, я типа учитель истории, с высшим образованием, а занимаюсь здесь всякой хуйнёй. Этот умалишенный лейтёха тот ещё гопарь, придумал какие-то игры, а мы и сделать ему ничего не можем. Забавно будет, если я пойду в школу и мне придётся учить его детей.

Секач появился совершенно неожиданно, как призрак.

— Иди сюда! — рявкнул он на меня.

Я подошёл.

Он положил мне руку на шею, и притянул моё ухо к своим губам.

— Ты, «слон», ебаный, даже и не думай говорить обо мне и моей семье! Понял?

В следующее мгновение я получил мощнейший удар под дых и отлетел к стене.

За десять минут до заступления, Секач разлил в коридоре два ведра воды и нам пришлось убирать её кусочками старой подшивы.

Секач ударил меня одного из первых, тем самым положив начало беспредела в карауле.

***

На концерте в Доме Офицеров дружно хлопаем в ладоши, глядя на выступление разношёрстной творческой шушеры. Слушаем военные песни, в основном поют на русском и о войне, что немного напрягает. Неужели там никто не слыхивал о рыцарях ВКЛ и героях Речи Посполитой, почему бы не спеть песни костюшковских косинеров или песен, которые пели повстанцы Калиновского? Правда, достала эта тематика ВОВ. И вообще, какое отношение к нам имеет имперская песня «Солдатушки, браво, ребятушки»?

«Фазаны», сидя позади нас, тычут нам в спины, чтобы мы активнее аплодировали певунам и певичкам, если кого прирубает, не брезгуют со всей дури отвешивать лобанов. А спать после бессонного караула, страх как охота. Ещё бы, просидеть полтора часа в тепле, только робот не клюнет носом. Я щиплю себя за ноги. Голова, как ватная, глаза слипаются, и просто невыносимо терпеть это сладчайшее чувство хотения сомкнуть веки. Вот, кажется, на секунду закрою глаза и голова беспомощно падает к груди…

Чтобы не заснуть, я смотрю по сторонам. В Доме Офицеров собрались все подразделения минских гарнизонов, здесь ВДВ, спецназ, пограничники и связисты, ПВО и рота почётного караула. Я смотрю на младшие периоды, где-то видно, что салобоны улыбаются и совершенно не зашуганы, где-то, как и у нас грустные и безжизненные лица. Но самые печальные «слоны» были у ВДВ и спецназа, их бледные облики выдают недюжие и тотальные нагрузки на организм.

Я пытаюсь успокоить себя мыслью, что где-то всё же тяжелее, а моя доля не так уж и плоха.

***

8 марта нас поздравляли с праздником. Международным женским днём. Утром на подъёме «фазаны» издевательски покрикивали на нас и лихорадочно смеялись.

— Вы такие печальные, что вас только девочками и называть. На костях плачете, стучите прапору, реально самый убогий период за всю историю роты, — говорит нам младший сержант Едловец.

Я пропускаю его слова мимо ушей, глубже вдыхая свежий воздух весны. Ещё сугробами лежит снег, но всё же чувствуется приближение оттепели и я надеюсь на такую же оттепель по службе.

На КПП ко мне приехали родители, и я совершенно не стыдясь этого факта, с радостью иду к ним на встречу. Ем, как голодный волк домашние харчи, закусывая жаренную картошку с грибами вафлями и, запивая всё апельсиновым соком, жадно запихивая в себя крестьянскую колбасу.

Мама сказала, что я похудел. Казарменный паёк и режим способны и не на такое.

Отец интересуется моими разбитыми и покрытыми пожухлой коркой костяшками.

— Рукопашная, — отвечаю я. — Весьма жёсткая груша, а норматив надо выполнять.

Вечером в роте решаюсь начать постепенно обзванивать друзей и знакомых, чтобы под предлогом наведаться ко мне в часть, надёжно обеспечить себя необходим провиантом.

Выживать приходилось бессовестным путём. Чего уж тут скрывать.

***

За редким случаем мне иногда перепадало оказаться в линейке, когда после вечерней пайки я быстро успевал побриться и привести себя в порядок. Сперва я делал вид, что пишу письма, но вскоре осмелился и стал брать ротную гитару. За окном лютовала метель и хотелось играть грустные мотивы. Я наигрывал пессимистичные баллады «Alkaline trio» и скучал по дому ещё больше. Заслышав музыку, в линейку наведывались «фазаны» и тогда им приходилось наяривать всякий бред. Пару раз я сыграл им «Гражданскую оборону» и «Тараканов!», но такие песни были слишком режущими слух и меня заставляли играть, по их словам, более вменяемый репертуар.

Кесарь вообще заявил, учить его игре на гитаре. Я пару раз преподал ему урок, объяснив и показав стандартный бой с заглушкой и несколько аккордов, и уже на взлётке перед просмотром новостей, он сидел и фальшивил Аm, Dm и С.

— Смотри, Петрович, желательно я до дембеля не научусь играть…

***

В начале марта караул укомплектовался новыми лицами нашего периода. Захарчук сел за ТСО вместе с Нехайчиком, Ранко отправился на пятый пост к Лесовичу, Игнатюк и Сташевский укрепили с Гурским «слонячий» третий пост.

В карауле нас стали ставить на деньги. Каждый наряд нам приходилось скидываться по пять тысяч. На выручку через БВП «фазаны» покупали сахар, приправы, чай и что-нибудь к чаю. Взимать с нас дань поставили Нехайчика. Тот постоянно крутился около Потапа в бодряке, просиживая сутки за ТСО и, обучая непыльному ремеслу Захара. Он записывал в свой блокнот фамилии тех, кто сдал деньги, и тех у кого их не оказалось.

По началу деньги были у всех. Каждый месяц нам выплачивали скудное солдатское жалование, составляющее восемьдесят тысяч белорусских рублей. Этого совершенно не хватало. Постоянно нужно было покупать сигареты, которые разлетались за день, как пух. Я перешёл на «Минск», а потом и вовсе на «Кронен». Со временем дешёвый табак перестал казаться отвратным куревом и заходил за милую душу.

К концу месяца денег практически не оставалось, и «на чай» сбрасывались лишь Нехайчик, Лесович и Гораев, у которых деньги были всегда. К Нехайчику каждые выходные в часть приезжала мама из Могилёва. Мне всегда было жалко эту сутулую женщину, которая тащила на своём горбу все эти большие клунки для своего непутевого сынка и всегда оставляла ему деньги.

Своим родителям я настрого запретил это делать, отнекиваясь армейской зарплатой. Я хотел, чтобы за этот год они немного от меня отдохнули. Мне и так было стыдно, что они пять лет платили за мою учёбу в университете.

В итоге курить разрешали, сдавшим налог, и мы с жадностью смотрели в след, уходящим на перекур Нехайчику и Лесовичу.

Однако я тут же нашёл уловку под любым бытовым предлогом выходить из караулки к сантехникам в подвал и за тридцать секунд успевал выкурить сигару, возвращаясь с молотком в руках или унося его обратно.

Кесарчук же продолжал беспрерывно ставил нас на кости и мы погружались в глубокое и мрачное дно своего бесчестия, напрочь лишившись чувства достоинства.

По возвращению в роту нам предъявили.

Перед отбоем на внутри казарменном построении Гнилько заявил, что у него из тумбочки пропала банка сгущёнки.

— Я не буду сейчас разбираться, кто это сделал, вряд-ли свои будут крысятничать, а так, как голодные у нас только «слоны» бывают, с завтрашнего дня мне каждый из вас должен по банке сгущена. Вас пятнадцать рыл, значит пятнадцать банок. Срок три дня.

Беда заключалась в том, что у всех нас закончились деньги, даже у «обеспеченной троицы», но наши проблемы никого не волновали.

— Крутитесь, как хотите, крыса в роте — это залёт, — сказал Мирон.

Прапор стоял в углу и, молча выслушав все доводы, заявил:

— Узнаю кто, лично шестым тапкам в черты переведу.

Мы стояли в полном оцепенении. Будучи в таких ограничениях и жёстком контроле, только дураку могло прийти в голову, украсть из тумбочки сержанта банку сгущёнки. Понятно было уже тогда, что это провокация, но поголовное безразличие к происходящему и всеобщая затравленность, настолько прочно укоренила в наших отупевших головах чувство безысходности, что никто даже не посмел опровергнуть эту гнусную ложь. Надо скинуться, значит скинемся.

— И ещё, — сказал озлобленный Гнилько, — наш период дружная братва и не дай Бог я когда-нибудь услышу пререкания с кем-то из наших, будь то лох Лакусь или Дубоня с Аней. Если они захотят поставить вас на кости, так тому и быть. Вы в край обнаглели, ленивые жопы, лишь бы проебаться, покурить и порубиться. Готовьтесь, печальные, у вас начались тяжёлые деньки!

***

Практически каждодневное «физо» изматывало нас окончательно. Ещё до прихода в войска я мечтал избавиться от лишнего веса, с целью приобрести хорошую фигуру.

Но «физо» в армии представлялось больше физическим и моральным гнётом, нежели упражнениями с передышками и повторяемым количеством необходимых подходов. Почему-то сразу припомнился инцидент со Сташевским и смешками по поводу его глупых расспросов о занятиях на тренажёрах.

Мы безостановочно жали на костях, потом сразу пресс, как белки в колесе, и снова кости, прес, потом турник и брусья, проклятый «уголок».

Иногда в бытовке я поднимал свою майку и не мог нарадоваться результатам: бока сошли на нет, а прес с грудью выделялись своей отточенной рильефностью. Правда, постоянное чувство голода и усталость мышц вводили меня в панику. Я опасался бессилия и случайных обмороков.

Если «физо» проходило с Секачём, то не важно на улице ли, в расположении ли, либо в спортзале, — нас ждала смерть. Напрягали только первый период. Остальные глядели на нас и, посмеиваясь вместе с Секачём, причитали:

— Печальные.

Секач в особенности любил отжимания. Мы могли по полчаса простоять на костях, дрожа от усталости, и падая бессильно на пол.

— Полтора, полуобморочные, — вторил «фазанам» Секач и мы поднимались, проходя заново все круги ада.

Бегали по стадиону, не меньше двадцати кругов, по окончанию каждого круга в полуприседе, гуськом друг за другом, проходили стометровку. Ноги забивались до отказа, а потом звучала команда «бегом марш» и лишь звёздочки в глазах.

— Работаем по программе спецназа! — кричал нам вслед Секач. — Вторая рота — это уровень батальона охраны.

В спортзале Секач выдавал боксёрские перчатки и мы мутузились друг с другом, подготавливаясь к бойцовым представлениям в карауле.

С Левашевичем дела обстояли иначе. Он бегали и жали всех, он хоть и был редкостным занудой, но некая справедливость для нас всё же существовала.

Я видел, как на турник взбирались хилые Ветраш, Аня, Коряго и Лакусь, силясь в конвульсивных попытках подтянуться хотя бы раз, и меня грела мысль, что я запросто смогу отмудохать всех их вместе взятых.

«Фазаны» не любили Лёву, а он подобно Вере крестил на право и на лево.

«Физо» с прапором Станковичем было неизменным уже несколько лет: пробежка вокруг части.

Огибая, как мне ранее казалось, эту небольшую базу, я воочию убедился в обратном. Масштабы были велики. К части прилегало огромное количество складов, огражденных таким же бетонным забором, тянувшимся от КПП, вплоть до следующей станции метро.

Мы бежали рысцой. Прапор особо не подгонял и бежал вместе с нами.

В итоге на один круг мы тратили около часа и возвращались в расположение мокрыми и обессиленными.

***

«Дедовщина» крепчала. В столовой мы едва успевали закинуть две ложки пайка, как Кесарь командовал «встать вторая рота». Ели с большего только в обед, когда в столовую с нами шёл Вера, либо Студень, либо Станок. Завтракали торопясь, а на ужин не везло последней пятёрке из длинной ротной очереди. Все мы быстро раздевались и кто медлил с этим делом, лишался пайка, вставая последним в строй. Больше всех не везло медлительному Ранко и Сташевскому, который за эти месяцы похудел до неузнаваемости, потеряв все свои мышцы и превратившись в дохлый скелет с обвисшей кожей, раздолбаю Игнатюку и Чучваге. Жутко было смотреть, как они в надежде ухватить свой кусок, последними садились за стол и Кесарь обрывал трапезу громогласной командой «закончить ужин». Давясь на ходу крошками, Игнат запихивал хлеб за две щеки, занося поднос к отстойнику, Сташевского трясло от злости, а у Ранки наворачивались слёзы. В роте они ко всему под неустанным контролем того же Кесаря хавали «бутеры»: на толстый кусок хлеба он намазывал густой слой зубной пасты и заставлял их давиться этой отравой.

— Не хватает, да? Ещё раз я увижу кого-нибудь запихивающим в пиздак еду после моей команды, на костях «бутеры» жрать будете!

Официально мы не курили уже больше двух недель, но иногда всё же удосуживались выкурить на скорую одну сигарету на пятерых, а то и более. «Цыганочка», нынче была в моде.

Хомут, закинутый на наши тонкие шеи сужался и мы послушно терпели все лишения, понимая, что трудно будет что-либо изменить. Редко уже переговаривались о своём незавидном положении, с каждым разом убеждаясь в полнейшей разобщённости и бездействии нашего периода.

***

В караульном городке, перед заступлением в наряд, Вера устроил нам разнос. Видимо, не с той ноги встал. Выказывал претензии к каждому бойцу: то его не устраивали стрелки на наших штанах, бритость лица, то знание статей. У меня вообще осмотрел автомат, засунул палец в дуло, покрутил там и, достав его черным от пороховой сажи, размазал по лицу Кесаря. Потом посмотрел мой штык-нож, на нём так же имелись грязевые наростки и, разозлившись в край, врезал им по лбу побагровевшему от злости разводящему.

— Я смотрю, вы совсем обленились, сержантики! Вам лычки зря повесили, самцы?! Почему бойцы в наряд неподготовленными заступают?

По идее, раз уж на то пошло, всю экипировку нам должны были выдавать не с утра, а за день до заступления в караул, что бы мы устраняли все неполадки и с чистой совестью отправлялись охранять полканов и весь этот генералитет. Но в нашей армии эти вещи делались через другое место, все об этом прекрасно знали, и следуя с годами крепко упрочившейся безответственности, напрягали друг друга вниз по иерархической лестнице.

В караульном «Мазе», когда все расселись по местам, Кесарчук подлетел ко мне и между нами завязалась потасовка. Он пробил мне пару раз по корпусу с приклада своего АК, мои глаза налились ярость и разнять нас смог только Потап.

— Ты сегодня умрёшь в карауле! — заявил Кесарь, а я лишь улыбнулся ему истерической ухмылкой.

— На кости упади!

Я оставил это требование без внимания и до самого штаба, повторял статьи. Как же мне хотелось разбить ему лицо, но я часто представлял в мыслях, как уже на гражданке приеду в Брест, разыщу эту бешеную малолетку и заставлю его есть землю под моими ногами.

В том карауле мне повезло. Начкаром заступил Вера, а это означало лишь то, что беспредела не будет, ротный, обычно, напрягал лычкастых. На разводе мы не затупили и отлично ответили статьи.

В «уазике», развозя нас с Лесовичем на посты, Кесарь захотел организовать кости.

— И что я потом Вере скажу, когда он увидит мои окровавленные руки? — спросил у него я.

Кесарь недовольно заёрзал на мягкой седушке и ничего больше не говорил.

На посту он пытался меня всячески задеть и прострелить в фанеру, я во время уворачивался от его ударов.

— Давай разрешим всё в карауле с Секачём, зачем тебе эти выпендросы? — предложил я.

— Думаешь, ты меня уложишь?

— Вот и проверим.

В целом караул прошёл спокойно. Вера следил за порядком. Сержанты сидели, как мыши под веником. Ночью мы отработали пару вводных по нападению на первый пост. Единственное, что нам запретили курить, а при Вере скрываться у сантехников я не осмелился. Слишком огромным был риск оказаться застигнутым врасплох и слишком много утренних косяком, вразумили меня дать отбой.

Где-то в три часа ночи, когда в карауле начиналось самое время сна, мы слышали, как Вера у себя в начкарке прокачивал разводящих, сетуя на их бесполезность.

Кесарь возненавидел меня ещё более.

***

Вскоре я стал брать книгу на пост. Кесарь и начкары, будь то Секач или Лёва шмонали наши шапки и нагрудные карманы с целью выявить наличия запрещённых предметов: спичек, зажигалок, либо сигарет. На пост разрешалось проносить только тетради и блокноты с номерами машин и записанными статьями. Свой блокнот я клал в нагрудный карман бушлата, не вызывая к себе особого подозрения.

Несколько раз Лёва, перелистывая мой блокнот, спрашивал меня, что это за точки, которые я зачёркивал то ручкой, то карандашом, на что я просто отвечал, что ещё в карантине играл с кем-то в какую-то дурацкую игру.

На посту, в будние дни, когда рядом не было людей, я прямо в стакане подкладывал книгу под тетрадь с фамилиями министерских чинуш возле телефона и неспешно почитывал Экзюпери, перелистывая пожелтевшие страницы. В выходные дни я практически не патрулировал, читая книгу взахлёб и, вписывая в блокнот свои идеи, стихи и планы. Это меня успокаивало. Раздумья приводили мозг в движение, заставляя циркулировать серое вещество.

От мороза пальцы ног прутенели, но я жертвовал всем ради того, чтобы занять голову минимальной нагрузкой. С каждым днём я думал, что тупею и лишь такая релаксация позволяла оживить мой мысленный процесс.

Бывало, после смены с поста, Кесарь просил водителя отвезти его в магазин, находившийся неподалёку от караулки, закупиться продовольствием на вырученные с нас деньги. И пока он ходил за припасами, мы с Ветрашем стояли у «уазика» в этих неповоротливых тулупах. Он курил. Мне было не положено. Люди проходя мимо нас, с интересом заглядывались на эти жёлтые панцири и сочувственно нам усмехались. Пару раз к нам даже подходили девушки, чтобы сфотографироваться. Я чувствовал себя маленькой ручной обезьянкой и всё бы отдал за то, чтобы поменяться с ними местами. На тех фотоснимках выражение моего лица, видимо, отражало всю бессмысленность моего тогдашнего существования.

***

Необходимо было решить ещё одну весьма важную проблему. Голод. Это мерзкое чувство вбирало всё моё материальное и духовное естество. Когда желудок скручивало, я думал лишь о том, как бы это закинуть в свой рот кусок чего-нибудь съестного. Это состояние было жалким и даже такие кроткие и спокойные люди, как Гораев и Нехайчик зверели и готовы были отдать душу дьяволу за крошку хлеба.

Выход был найден моментально. При резком чувстве голода мой мозг работали за двоих, рождая это пьянящее чувство адреналина и опасности. Именно благодаря этому чувству, хотелось шевелиться и действовать.

В скором времени, налог взимаемый с нас на караульный сахар и чай, стали оплачивать только Нехайчик, Гораев, Лесович и Ратьков. Остальные, включая меня, сдавали валюту со скрипом.

Часто захаживая в подсобку к сантехникам за молотком и отверткой, чтобы покурить, сетуя «фазанам» на проблемность закреплённой за четвёртым постом территории в караулке, которая всегда нуждалась в починке и поправке, я решился на афёру. Не помню точно, но вроде бы я сказал Лесовичу, что в этот прогулочный отрезок, могу заглянуть в кафетерий министерства и прикупить поесть. Лесович отреагировал на предложение положительно, и с особым воодушевлением тут же вручил мне деньги.

В тот раз, я, как обычно, попросился у Потапа сходить за молотком, забить гвозди в расшатавшиеся стулья в бытовке и в прочие скамейки, коих в караулке хватало. Потап, не придав значения моей ухищрённости, отпустил.

Я поставил Лесовича у двери чёрного входа и бегом направился в подсобку. Быстро взял у сантехников молоток и тут же засунул его под китель. Обычно, чтобы сходить к ним и вернуться, мне хватало двух минут. Значит, следовало действовать решительно. Не доходя до караульного помещения, я свернул направо и спешно поднялся вверх по лестнице на первый этаж. Полканы были повсюду, озабоченно проходя рядом со мной и совершенно не обращая на меня внимания. Я прошёл немного вперёд, осмотрелся по сторонам и почти сразу увидел в дальнем левом углу одного из коридоров вывеску «Буфет». Долго не мешкая, ускоренным шагом направился в его сторону. В буфете было немноголюдно, пара офицеров, сидя за белым круглым столиком, принимала пищу. Я встал в очередь, и как только дело дошло до меня, купил четыре шоколадные халвы, и четыре пачки печенья «Кузнечик». Закинул припасы под китель, и чуть ли не сломя голову бросился к караулке.

Возле двери негромко постучал. Щёлкнула задвижка, вылезла голова Лесовича. Он судорожно осмотрелся по сторонам и впустил меня внутрь. Вылазка окончилась удачно.

Ещё до выхода мы с Саней заранее спланировали, где спрячем свои пожитки. Место находилось в бытовке, как раз за расшатанной скамьёй. На полу, у самого плинтуса был надтреснут и поломан сайдинг. Лесович немного его подёргал, засунул руку внутрь, пошарил и с улыбкой мне подмигнул.

Как только я оказался в караулке, мы сгрузили в тайник свои припасы и сели на стулья рядом, положив на колени устав. Радости нашей не было придела.

До ночи мы съели по халве, а ещё две взяли на пост. Я научил его прятать такие вещи в берцы. Это проходило с сигаретами и зажигалкой, прошло и с халвой.

На посту я вольготно расхаживал по своему маршруту, и, наслаждаясь забытым вкусом, понемногу надкусывал это восхитительное лакомство, по долгу рассасывая во рту небольшие кусочки «солдатского сникерса».

Ночью в караулке, когда наступила относительная тишина, а в животе сворачивало кишки от неустанного чувства голода, мы сидели с Лесовичем на своих уже излюбленных места и, отламывая от квадратного печенья небольшие кусочки, молча улыбались, отправляя их за щеку.

В одну из таких минут в бытовку зашёл сонный Нехайчик.

— Что едите?

— Петрович чифан министерский нашёл.

— Да ну.

И слухи о моей удачной вылазке распространились среди всего нашего периода, вскоре позволяя мне с завидной регулярностью покидать помещение караулки.

***

Немного раступившись, я решил воспользоваться своей сноровкой и, не гнушаясь, предлагал свои услуги по набиванию животов всем, у кого были деньги. Нехайчик, Гораев, Ратьков, Ранко тут же стали скидываться мне деньгами, и я делал по три-четыре вылазки за сутки. Конечно же мои услуги были не на добровольном начале, и я предупредил пацанов, что буду брать часть сладостей в своё вознаграждение за весьма опасную компанию, на что они охотно соглашались.

Я забрасывал за китель и в берцы десяток халвы, пакеты булочек, орехов в шоколадной глазури, вафли, конфеты, даже мороженное, и не опасаясь быть пойманным с поличным, нагло покидал караульное помещения, пользуясь любыми предлогами и возможностями. Успевал даже покурить в бытовке у сантехников. Удача была на моей стороне и я ни разу не попался. Потап и вездесущий Кесарь совершенно не догадывались о моих отлучках, пацаны своевременно подстраховывали и всегда стояли на чеку. Я вваливался в караулку через чёрный вход и мы молнией мчались в туалет, делить добычу, расфасовывая её по карманам и тайникам, чтобы ночью скоротать голодные часы. Все были довольны и сыты. Правда, оставались такие же, как я безденежные Гурский, Мука, Игнатюк и Захар со Сташевским. Иногда я делился с ними своим заслуженным вознаграждением. Остальные, кроме Гораева тоже. Вскоре на этой почве участились ссоры. Больше всего страдали надоедливый Игнат с Захаром, постоянно клянча у всех кусочек сладости. Гораев даже подрался с Игнатом, который позже из-за безысходности попытался пойти по моим следам и тут же был обличён Кесарчуком. Нам тогда всем здорово влетело, а сильно отметеленный Потапом Игнат стал для всех ходячим косяком и персоной non grata.

Я постоянно проносил излишки подачек с собой на пост, чтобы веселей стоялось в холодные часы караула, засовывая в берцы халву, либо орешки, а потом осторожно извлекал всё в стакане. Офицерьё ходило вдоль меня каждую минуты и им было невдомёк, что за моими щеками полным-полно всякого яства, благо они меня не спрашивали. Порой, я даже сам от себя приходил в восторг и замешательство, как это мне удавалось проворачивать такие делишки.

Правда, очень часто выпадали тяжёлые караулы, когда сержанты и Секач в частности не спускали с нас глаз, и отлучиться из караулки было немыслимо. В такие сутки мы довольствовались кусками черняги, которые я так же прятал и брал с собой на пост. Жевал и смотрел на балкон второго этажа напротив стакана, со злостью сплевывая от того, как жирная тётка, потягивая сигарету, смотрела в мою сторону и ехидно мне ухмылялась.

«Вось жаба драпястая, няўжо ёй лепей чым мне? Стаіць, глядзіць у мой бок і хоць бы хны. Што яна ведае пра недасыпанне, пра недаяданне і здзекі над намі?»

Потом я решил проблему с нехваткой курева.

В 21:00, когда калитка четвёртого поста закрывались на цепь с замком, я переходил на патрулирования, часто курсируя вдоль чугунных ворот. Именно тогда мне пришла идея стрелять сигареты у прохожих и курить на посту. Это было весьма опасным занятием. Кесарчук часто в конце смены проверял дыхание и шмонал карманы.

Случалось, я все два часа простаивал у калитки, ища глазами случайных прохожих. В итоге, я мог настрелять около пачки сигарет. Бывало, окликнув кого-либо, я сталкивался с пониманием.

— О, браток, держи жменю, я тоже служил, знаю, как это тяжело.

А иногда на мои реплики «огонька не найдется», ответом мне было лишь безразличие и осуждающие взгляды.

Ночью после полуночи прохожих было мало, зато с двух часов по проспекту прохаживались проститутки. Это место в городе было их элитной точкой.

По началу я опасался брать у них курево, мало-ли чего от них можно было подцепить, но потом осмелился и плюнул на всё. Они ведь тоже люди.

***

Однако вскоре «фазаны» стали догадываться о моих вылазках за пределы караулки, а раступленный «слон» — это хитрый «слон», избегающий всяческих проблем и ужимок в свою сторону, что совершенно не выгодно «фазанам», которые привыкли выезжать за наш счёт и соответственно облегчать себе армейские будни.

Всё чаще стали проходить караулы, когда контроль за нами ужесточался и мы довольствовались лишь остатками черняги, запихивая её в свой рот на долбанах, чтобы нас не уличили за этим делом. Когда голод изъедал болью желудок, есть ломтики хлеба, запираясь в туалете, не выглядело таким уж постыдным и унизительным занятием. Запахи уходили на второй план. Тем более туалет убирался каждый час, по настоятельным указаниям Кесаря, поэтому устойчивый запах хлорки всегда присутствовал в его бело-кафельных стенах.

Где-то в этих промежутках я задумал каверзную идею вызова друзей к себе на пост.

Я помнил случай, когда Ранку бросила подруга и он весьма изнывая по этому поводу, просил у Потапа телефон, ведя с ней долгие беседы, одуматься. Потап входил в положение и давал ему поговорить с непостоянной девицей. В моей голове включилась лампочка и я тут же обратился к нему с подобной просьбой.

— Да бросай её сразу, мучиться только будешь… — протянув мне мобильник, сказал Потап.

Зайдя в туалет, и закрывшись в кабинке, я первым делом позвонил самому близкому товарищу, просчитал удобное для себя время и разъяснил план действий.

Моя смена начиналась с 20:00 до 22:00. Я решил вызвать товарища себе на помощь к 21:00.

Целый час я топтался по заснеженной тропинке, с тревогой ожидая долгожданную встречу, каждый раз подходя к калитке и заглядывая в шумный город.

Товарищ не подвёл и прибыл вовремя. Просунул мне через чугунные штыри пакет пайка. Мы перекинулись с ним парой слов, я поблагодарил его за оказанное содействие и сказал спешно удалиться. Мало ли кто из военных мог проходить рядом.

Заранее я продумал куда можно было упрятать свой хабар. Тут же подбежал к ящику с песком напротив стакана, откопал там ямку и быстро засыпав провиант, даже не взглянув внутрь пакета, закрыл крышку.

Ночью, на следующей смене, я раскопал свою добычу и был весьма удивлён её составом: два «сникесра», халва и пачка подушечек с шоколадной начинкой. Вместе со всем я обнаружил ещё и mp3 плейер. Служба удалась. Я ел сникерс с халвой, набивая рот подушечками из пакета, припрятанного за пазухой бушлата и слушал панк-рок, бодро шагая по установленному маршруту. Ночь была тихой, в животе пели серенады и моё существование казалось не таким убогим.

Остальную часть провианта я доел ранним утром на последнем дежурстве, когда ещё не рассвело. Организм клонило ко сну. Я был сыт и доволен, и меня совершенно не гложили мысли о том, что я не поделился с пацанами. Риск — дело оправданное, но только не в этом случае.

Такие уловки я предпринимал ещё несколько раз, пока «фазаны» немного поостыли и мне снова открылся путь в министерский чифан.

***

Пару раз, стоя на посту, я видел за калиткой знакомые лица. Никто из них меня, конечно, не замечал, откуда им было знать, что я прозябаю в этом убогом стакане, да и вообще служу.

А однажды, когда я совершенно не ожидал встретить знакомого человека, ко мне подошёл одногруппник из университета и с удивлением «не я ли это?», протянул руку.

Как отрадно было снова встретиться. Потом наступило чувство стыда, а немного позже зависти. Он прогуливался по городу, вольготно шагая по проспекту, а я стоял на посту, как истукан, обмораживая пальцы ног и отдавая воинское приветствие безликим полковникам.

— Похудел ты, — сказал мне одногруппник.

Я лишь пожал плечами.

— Как тебя угораздило сюда попасть?

— Подсосало…

Далее пошли неинтересные вопросы пошиба, как оно вообще служится и встречные вопросы, как он сам, работа, семья? Я пропускал мимо ушей его долгие преамбулы и со стыдом для себя заметил, что думаю лишь о еде.

В завершении диалога, я как бы вскользь намекнул ему о магазине, и к своему удивлению услышал, что он с радостью купит мне чего-нибудь перекусить.

Одногруппник быстро сбегал в продуктовый магазин поблизости от поста, и я, рассовав «сникерсы» и «баунти» в укромным местах бушлата, по-братски с ним распрощался.

Поздней ночью, когда звёзды на небе зажигали свои сигнальные маячки, я ходил по посту, жадно откусывая маленькими кусочками буржуйские, по армейским меркам, батончики. Злился на себя и всех, что превратился в бездушную машину кишкаблудия, не в состоянии думать о высшем.

***

Случались и удачные караулы, когда я делал беспрецедентные вылазки в министерский кафетерий, и мы всем периодом запасались для себя суточным пайком. Тогда можно было немного расслабиться, и, по крайней мере, не думать о еде, как жадный, хищный зверь.

На посту я мог почитывать и продолжить писать стихи. Мысли были хаотичными и с толикой пессимизма. Я представлял свою комнату, себя, и предавался воспоминаниям, которые с неподдельным трепетом штурмовали мой разум…

В маленьком блокноте, помимо зачёркивания точек, я стал строить планы, когда уйду на дембель.

Так, к слову, я пометил, что буду отдыхать около трёх месяцев, потом найду не пыльную работёнку с хорошим окладом. Решу проблему с группой или создам новую. Сделаю ремонт в квартире. Куплю хороший инструмент. Одежду. Писал, какие фильмы посмотрю и какие группы переслушаю, восстанавливая в памяти их забытые уже названия. Это было весьма продуктивным занятием для мозга, который уже успел атрофироваться, получая и фильтруя день за днём одни и те же команды.

Столько открывающихся возможностей, перспектив и целей очерчивали просвет на горизонте однообразного, убого существования, что я даже стал побаиваться, что мои мысли трансформируются в видимую субстанцию и все это заметят.

Следовало быть осторожным и не переставать шифроваться, записывая слова на понятном лишь мне языке.

***

Когда с куревом и пайком обрисовалась определённая стабильность, наружу стали выползать желания, которые приходилось всячески скрывать и сдерживать. Конечно, в первые месяца до животных инстинктов вообще не было дела, мы все погрязли в армейской прокачке и всеобщем бесчинстве «шакалов» и «фазанов», сетуя лишь на то, чтобы поспать и поесть.

Ночью на посту, в один из спокойных караулов, я стал припоминать свои гражданские похождения по особам противоположного пола, и моя крайняя плоть, набухнув и окрепнув твёрдостью гранита, уперлась в плотные слои двойных каликов и штанов цвета хаки.

Мне понравилось это ощущения, мысли были сладкими, и, прохаживая по отведенному маршруту, я стал искать удобное место, дабы спустить пыл трёхмесячного груза неудовлетворённости.

На посту было одно место, куда не била камера, и не выходили окна дежурного по штабу. Перед аркой слева находилось подвальное помещение с козырьком, и если зайти за него, не сходя вниз по лестнице, можно было запросто скрыться от посторонних глаз. От туда был виден только дом, в котором жила тётка, что часто выходила покурить на балкон и раздражала своей навязчивостью. Однако, кому могло прийти в голову следить за одиноким солдатиком, который патрулирует пост и забегает иногда за козырёк. Может, я облегчался.

В ту ночь я вскинул все за и против, и почувствовав приступ адреналина, который мне так нравился, быстро забежал за козырёк. Смущал тот факт, что пару раз, переев сладкого, я уже ходил туда по-большому, но всё же снег и мороз сделали своё дело и я не почувствовал никакіх признаков зловония.

Быстро расстегнул ширинку, достал свои причиндалы и…

Мне хватило тридцати секунд. Сперма хлынула густой струёй на стену министерства обороны. В глазах зарябило, по вискам прошла приятная дрожь. Немного постояв и прибалдев, я наскоро зашпилил штаны и вышел к арке на привычный маршрут.

Вскоре такой релакс стал повторяться почти в каждом наряде, а продолжительность процесса увеличилась. Чтобы член не замёрз, приходилось согревать его резкими, импульсивными подёргиваниями, стирая до боли потресканной ладонью нежную кожицу своей крайней плоти. Но это того стоило.

Меня всё устраивало: я курил, ел сладости, мастурбировал, казалось, ничего не обычного, если учитывать тот факт, что всё это делалось втихомолку и было под строжайшим запретам. Я нарушал устав статьи 165 и, поверьте мне, пренебрегал всеми этими правилами с огромным удовольствием.

***

Окончательно раступившись, я видимо, расслабился, почувствовал волю и тут же по полной накосячил. С ходу моей оплошностью воспользовался неугомонный Кесарь и в присущей ему маниакальной манере, устроил маскарад.

Я стоял у дверей входа в караулку. Убрал взлётку и должен был отворять двери заходящим и выходящим внутрь. Я припрятал свою библиотечную книжицу у себя за пазухой, и от скуки решился почитать. Кесарь возник неожиданно, как будто подкарауливал меня. Выхватил книгу из моих рук и на его лице заиграла дьявольская ухмылка.

— Первый период, сбор в сменяемой! Десять секунд!

Я ожидал расправы, тем более, что ещё не рассчитался с ним за инцидент в караульном городке, дикий кач, недельный запрет на еду, курение — всё, кроме этого.

Пацаны быстро построились в коридоре и уставились на озлобленного Кесаря.

— Петрович в край охуел, книги почитывает, устава ему мало, — замахал перед их носами моей книгой Кесарчук.

— Что за подставы! — сказал мне Рацык. Остальные помалкивали.

— Вы все у меня сейчас эту книгу в упоре лёжа сожрёте.

А потом начался ад. Пацаны встали на кости и Кесарь, отрывая по страничке, запихивал каждому из них в рот злосчастного Экзюпери. Гурскому, Гораеву, Нехайчику, Ратькову, Муке, Игнату, Сташевскому, Захару, Ранке, и они жевали, грызли все двести тридцать страниц.

— Давай я сам всё сожру, мой косяк, — только и сказал я в своё оправдание.

— Здесь ты не угадал, пусть пацаны хавают!

И пацаны хавали.

— Спасибо, Петрович, что хоть не «Война и мир», — давясь листами, прогундел Мука.

Это было одновременно смешно и ужасно.

Потом Рацык стал блевать и Кесарь прекратил бешенство. На долбанах извернулись и Мука с Нихой.

Этот инцидент пацаны припоминали мне до самого дембеля.

***

После такого эпического косяка я стал осторожничать. На посту курил за козырьком, после каждого раза заедая запах изо рта мёрзлой иглицей, общипывая её с одиноких елей, росших около «Сваякоў». Кесарь проверял моё дыхание, шмонал стакан на наличие припрятанных сигарет и других запрещённым элементов. Следовало конспирироваться. Некоторое время я не брал с собой жрачку и не ходил в министерский буфет. Решил залечь на дно, лишний раз не привлекая к себе внимания. Караулы снова стали тяжёлыми. Прокачка. «Бойцовский клуб». В три ночи нападение на второй пост. В шесть утра приезд заместителя командира части Лавицкого и «команда 100» — караул в ружьё, показательно задержание нарушителя. Бессонные сутки. Март. Снег. Хотелось рыдать. Я стоял на посту, по долгу уставившись в одну точку, бессмысленно сверля её взглядом, осознавая, как низко я пал, а моё достоинство подтирали лишь жалкие отговорки, что мол, пойди я против системы, всё было бы ещё хуже.

***

В «уазике» после ночной смены я пригрелся и не заметил, как заснул. Кесарь посветил мне в лицо фонариком.

— Буданись, тело! Рубит, да, ща разрубит, «слоняра»!

Забрав с пятого поста Лесовича, мы немного отъехали от караульного стакана и Кесарь заявил мне выметаться из тёплого салона.

— Бежишь всю дорогу до караулки перед «уазиком».

Я вышел на мороз и холод. За спиной в меня упирался дальний свет фар, а спереди была пустота темноты. Город спал и только идиоту могло прийти в голову следить из окна дома за всем этим постыдством.

С «уазика» посигналили и мне оставалось, либо намертво прирасти к земле, либо начать двигаться.

Я побежал трусцой. Хотелось заплакать от обиды и убежать в ночь. На мгновение у меня родилась идея, скрыться в уличной мгле, а дальше будь что будет, пускай разбираются, что у нас твориться в карауле, пускай побегают за мной, пускай понервничают.

Колючий снег бил мне в лицо и я не спеша бежал перед «уазиком».

На выезде к проспекту из кабины раздался голос:

— Запрыгивай внутрь!

Уже в тёплом салоне, отогреваясь и приходя в чувства, Кесарь сказал:

— В бытовке до следующей смены «на костях» стоите!

Ему весьма приглянулись всяческие профилактики вне караулки и он уже, не опасаясь, стал заставлять меня бегать по четвёртому посту средь бело дня. Чаще это происходило в выходной день, когда мы патрулировали. По завершению смены, я наяривал пять кругов по отведённому маршруту и только гадал, почему дежурный не выходит с расспросами, чем это я здесь занимаюсь.

Курюта только посмеивался с меня, ожидая в стакане.

— Это ещё нормально, меня вун «дед» вообще заставлял на фонарь залазить. Дежурному по барабану. Сидит там у себя в тепле и в танчики играет.

Я бегал, Кесарь приказывал ускориться, и лишь исчезая из его поля зрения, я переходил на быстрый шаг, зная, что в караулке нас ожидают «кости» и «красные драконы», Секач и полный неуставняк. Силы нужно было беречь.

***

Более всего Кесарь любил практиковать над нами наказание «кабина». Провинившийся принимал упор лёжа, упирался головой в пол, убирал руки за спину и в таком положении ожидал, когда наконец прозвучит команда «отставить». Корячась «на кабине», кровь приливала к вискам и уже через несколько минут можно было потерять сознание. Уж лучше бы кости. Мука и Рацык страдали больше всех. На кухне пол был кафельным и их часто ставили «на кабину» прямо у умывальников. Мука потом показывал нам свою голову и мне казалось, что на ней появились вмятины.

В первой роте практиковали так называемую экзекуцию «Япония». «Слонов» клали штабелями на пол и ПНК Заквас, взяв швабру, метели с дуру её рукояткой по задницам подчинённых. Иванов пару раз показывал мне синяки. Зад его был оливкового цвета и сидел он на стуле при случае боком.

Кесарю увидев наказание, вознамерился практиковать «Японию» и с нами, однако вскоре был вынужден отказаться. Уж слишком высока была вероятность залёта. В бане каждый четверг проводились постоянные досмотры на состояние наших тел.

Когда Кесарь хотел пробить меня, я тупо не подчинился и он исполнил шпицрутены на Ранке в двойном объеме. Слёзы из его глаз от сильной и тупой боли лились сами по себе. В бане пришлось сказать, что подскользнулся и упал.

«Японию» пришлось заменить на «коко джамбо», и практически после каждых костей или «красных драконов», мы в довесок неустанно «джамбовали». Под счёт командующего мы приседали, а потом резко выпрямившись, подпрыгивали вверх, расставив в стороны ноги с руками и зависали в воздухе на долю секунды, как контуженные лягушки.

Такие упражнения пришлись по нраву и Секачу, он бесновался и бессовестно практиковал их ещё и на «физо».

Достаточно было десяти таких подпрыгиваний, чтобы мышцы ног забились до отказа, в голове заиграли мультики и «джамбующего» охватывал приступ небывалой асфиксии. В лютые деньки нас могли заставить «джамбовать» и до сотни раз.

***

Ко всему добавились развесёлые поездки в караульном «Мазе». Стоило кому-нибудь из «фазанов» уличить нас за рубиловом, нам тут же отвешивались смачные лобаны и нас ставили в проходе кабины на кости. В таком положении некоторые из наших могли проследовать вплоть до министерства. Приняв упор лёжа, штык-нож от греха подальше необходимо было прятать в штаны, ибо если он падая, ударялся на пол, под громогласный смех «фазанов», дальнейшее следование по маршруту проходило на костях уже в упоре полтора.

Невыносимее всего было обратное возвращение из караула в роту. За бессонные сутки, мы валились с ног и засыпали лишь от одного монотонного урчания мотора. «Фазаны» заставляли нас поднимать автоматы над головой и уже подъезжая к части, практически весь наш период держал их на вытянутых. Руки затекали, глаза слипались и мы ожидали скорее выбраться на мороз и отрезветь от этого проклятого тепла.

***

Время на посту стало проходить быстрее, когда я вплотную принялся общаться с проститутками. Их время начиналось с двух часов ночи и где-то до пяти утра. Я вообще не представлял, как они на тонких шпильках выдерживали этот собачий холод, прогуливаясь вдоль проспекта, на ходу покуривая тонкие сигареты, и обмениваясь между собой тайными сигналами, ведомыми лишь им, сохраняя друг с другом вынужденную дистанцию. Признаться, мне даже стало стыдно: я ныл от отмороженных пальцах в берцах, укутанных портянками с поверх напяленными на ноги тёплыми вязанными носками, а леди ночных улиц геройски держали оборону.

Сперва, некоторые из них прохаживали вдоль моей калитки и я, набравшись смелости, решил стрельнуть сигарету. Ко мне подошла пухловатая блондинка с деревенским лицом, скрывая его под толщью макияжа.

— Что, солдатик, мёрзнешь? — спросила она нежным голосом, как родная сестра.

— Да не особо, курить охота.

— Кури-кури, бровастенький, — протянула она мне ментоловый «Vogue».

Повисло небольшое молчание. Я закурил и мной овладел интерес спросить:

— Работаешь?

Проститутку, видимо, обидел мой фамильярный тон и она, резко бросив:

— Да нет, подругу жду, — быстро отошла в сторону.

Я понял, что на эту тему с ними лучше не разговаривать, да и нужны мне от них были только сигареты, поэтому я решил держать язык за зубами.

Блондинка перестала ходить около калитки, зато чаще я стал замечать, прогуливающуюся рядом тёмноволосую диву. Подозвав её к себе, она смело подошла к калитке. Я был удивлен привлекательностью этой девушки, ровными белыми зубами и приятным голосочком.

— Мой братик сейчас тоже служит, правда в Украине, на тебя похож, — протянула мне сразу пять сигарет кареглазая бестия. — Как, обижают старшие?

— Да нет, я сам кого хочешь обижу.

— Не грузи, я знаю, как вам тяжело, на кулаках заставляют отжиматься, курить запрещают. Бедненький ты мой…

Её голос будоражил и моментально возбуждал, чем, я в принципе, и воспользовался, сбегав под конец смены за козырёк.

Потом почти каждое ночное дежурство я проводил с ней, разговаривая обо всяком, но в основном слушал и ни как не мог понять, что она забыла в нашей стране и почему вышла на панель. Чтобы не спугнуть своего сигаретного дилера, я не вдавался в подробности.

Звали её Алеся и она была родом из Мариуполя. В Минск, по её словам, приехала к родственникам. Она рассказывала мне о море, дрожа на минском морозе и приглашала в гости, как дембельнусь. Я даже записал её номер телефона и всякий раз ревновал, когда она садилась в машину к клиентам.

Признаться честно, я всё больше стал подумывать о минете. Я бы запросто мог впустить её за калитку и накидать за щеку, но наши разговоры казались мне такими ободряющими и необходимыми, что я не хотел нарушать нашу идиллию. Всё же так было проще, а предложить отсос можно и позже, когда потеплеет и мы больше узнаем друг о друге. Может, я ей понравлюсь и она не возьмёт с меня денег.

Мысли вертелись в моей голове, варьируясь во всевозможных интерпретациях и я, закрывая глаза, представлял её милое личико, подрачивая втихомолку за министерским козырьком.

***

Случалось, что дежурными по министерскому штабу заступали откровенные садисты, которым было только в радость нагибать караул вместе с начкаром. Так произошло и в тот раз. Подполковник Реутов слыл своей принципиальностью. Опрашивая на разводе весь состав караула, он задавал нам каверзные вопросы, на которые не все знали ответы, и продержал нашу смену на морозе сорок минут. Все затупили, включая Секача, и Реутов пообещал нам весёлое дежурство.

В караулке всю вину повесили на наш период, нужно же было найти крайних, а особо изощрённый в этих делах Кесарь объявил нам стоячий караул и то, что мы не жрём. Это был настоящий ад. Потап постоянно смотрел в камеру тэсэошника, словно догадывался, что я предприму попытку вылазки в чифан. Я же в свою очередь не рисковал. Благо, мы нормально позавтракали утром в части.

Пол мыли каждые двадцать минут. Вот он только успевал просохнуть и снова звучала команда убирать всё заново. Секач разливал вёдра, Потам с Кесарем пробивали в грудак, покрикивая «ускориться».

Обед прошёл мимо нас. Как только «фазаны» откушали, Кесарь лично проследил, чтобы Рацык и Мука выбросили в мусорку остатки пищи. Не тронули лишь чернягу. И мы в коротких перерывах между уборкой помещения и зубрёжкой устава, забегали на кухню просить у пацанов хлеба. Жрали втихаря на долбанах, подметая за собой ёршиком рассыпанные по углам крошки.

Кесарь постоянно находился где-то рядом, не давая присесть. Но мы всё равно изловчались, тихонько присаживаясь на скрипящие лавки в тёплой бытовке.

Отсиделся я лишь ночью на посту, отдав предпочтение отдыху ног, нежели пространной беседе с проституткой Алесей. Рубило по-страшному. Но больше всего хотелось есть. Живот, словно серной кислотой разъедал желудочный сок. Жевать снег было западло.

К тому же три раза за ночь нас подорвал Реутов, проверяя боевую готовность по тревоге. Не сладко пришлось и Секачу. Он постоянно бегал в штаб, давая разъяснения по любой прихоти чудо-полкана. «Бойцовский клуб» в ту ночь не проводили, иначе для нас это могло стать нервным срывом.

Утром привезли завтрак. «Фазаны» нехотя поели, словно издеваясь, а Кесарь к нашему ожиданию так над нами и не смиловался, заставив выбросить паёк в отстойник.

Жрать хотелось на столько, что я не побрезговал нагло зайти на кухню и на глазах у Рацыка и Муки, достал из мусорного ведра три варенных в крутую яйца. Быстро забежал в туалет, помыл их в раковине и, очистив от скорлупы, тут же закинул в рот. В животе немного полегчало. До обеда в части оставалось ещё долгих пять часов.

***

Прокачка в караулке шла полным ходом. Право, меня стала подбешивать вся эта сложившаяся ситуация. Наш период был совершенно недружным и ко мне вернулись мысли о своей роли в этом деле. Однако попытки сплотить наши ряды в единое целое не увенчались успехом.

— Я сам по себе, — по-прежнему заявлял мне Гурский. — Вот дождусь, когда уйдут «фазаны» и лично спрошу у каждого за косяки, из-за которых стоял на костях, не жрал и не спал.

Нехайчик отирался с тэсэошником Захаром. Игнат стал делать более-менее удачные вылазки в министерский чифан, и переманил на свою сторону Ранку и Гораева. Ратьков постоянно отирался на кухне с Мукой, и с каждым караулом у них всё труднее было выклянчить чего-нибудь съестного. Сташевский был для всех изгоем, периодически ныл на недосыпание и голод. Его мышцы пропали и он стал дряблым «слоном». Я поддерживал надёжное общение с Лесовичем и вскоре оставил свои иллюзии по поводу нашего всеобщего сближения.

В роте творилась та же неразбериха. Индюков общался лишь с Чучвагой, поочерёдно сменяя друг друга на тумбе. Два очкарика Раткевич и Напалюк ходили в наряды по «стелсу», и вчетвером по парам заступали в наряды по ГРУ.

В караулке «фазаны» по-прежнему безуспешно пробовали нас сплотить, своими методами только обостряя в нас злобу и непростительные обиды друг на другу, ставили по часу, а то и по два на кости, пробивали в фанеру и в голову.

Иногда, стоя перед ними в упоре лёжа, мы выслушивали их размышления по поводу дедовщины. Это было откровенным издевательством. «Фазаны» единогласно соглашались с тем, что традиция эта пришла из зоны, когда во время Отечественной войны в армию стали набирать зэков и штрафников, а уже потом, многим позже, когда были сокращены сроки службы и один период тащил службу на год больше другого, дедовщина укоренилась и приняла более изощрённые методы.

Они попивали чай и всё же соглашались, что без неё в армии никуда и если её враз отменить, всё ляжет колом и вообще караул кричи.

Кесарчук включал музыкальные каналы, монотонно отсчитывая «раз-два-полтора», и мы жали под мировые и российские поп-новинки.

Для моих мозгов это было ещё большей пыткой, нежели упор лёжа: кости успели огрубеть и я практически не чувствовал боли.

Потом я даже стал про себя подпевать, чтобы не сойти с ума и по мелодии мог запросто угадать исполнителя.

Хитом начала 2012 года была песня с длинным названием некоего испанского певуна Michel Telo. Как же меня бесила эта добрая и танцевальная мелодия. В тексте много раз повторялись слова «Nosa, nosa».

В одну из таких прокачек мы стояли на костях где-то около часа, и Сташевский зарыдал.

— Я больше так не могу, убейте меня…

Из начкарки вышел Секач.

— Так, — сказал он, потирая руки, — полтора, первый период!

Я посмотрел на Сташевского, он посинел и по нему было видно, что он на грани срыва. А потом у него носом пошла кровь. Закапала большими каплями на голубоватую плитку и он упал.

— Готовьтесь, «слонята», — подытожил Секач. — Кесарь, неси дубинку, пусть Сташевский полежит, отдохнёт и посмотрит, как я по его пацанам пройдусь.

По ящику гремела «Nosa» и Кесарь поднялся, чтобы идти за орудием наших пыток. В моём мозгу что-то вспыхнуло и я подумал, раз погибать, так с музыкой, и в лад с исполнителем, громко запел:

— Носа, носа, хуярит кровь из носа — мы снова на костях, ай-ай-а-я-яй!

В бодряке на мгновение повисло молчание, а потом Потапенко, грохнувшись со стула на пол, стал истерично ржать. Я посмотрел на Секача — тот душился от смеха, Кесарь вынужденно ухмыльнулся, и со всех комнат повыходили остальные «фазаны».

Истерия продолжалась около пяти минут, а потом Секач сказал:

— Ладно, вставайте, и скажите Петровичу спасибо, сегодня он вас спас. Носа, бля…

— Хуярит, говорит, — не унимался Потап.

Мы отнесли Сташевского в бытовку и холодной водой привели его в чувства.

А уже на следующий день в части я слышал, как «фазаны» из других рот и подразделений шутливо распевали перефразированную мной «Нoсу».

Слухи в армии расходились быстро.

***

На следующий караул, после лютой прокачки с «красными драконами», мы сидели со Сташевским в бытовке. Остальные разошлись по постам. «Фазаны» где-то рубились. Рацык на кухне кипятил для Секача кофе. Я сидел напротив Сташевского и смотрел, как он трясётся, вздрагивая от каждого шороха.

— Я так больше не могу, я кончусь завтра в части, ночью пойду в туалет и вскрою себе вены.

Я не на шутку занервничал, подсел к нему и по-дружески обхватил его за плечи.

— Санёк, ты что это, у тебя ведь мать дома, отец ждёт.

— Мою мать лишили родительских прав, отец только остался… Он хотел, чтобы я в ВДВ служил… Я так его подвёл, — судорожным голосом затараторил Сташевский.

— Ну вот, а представь, как ты его разочаруешь, когда вскроешься? Потерпи немного, скоро «фазаны» уйдут и заживём! — успокаивал его я, представив, как бы он ещё больше мучался в ВДВ, и, вероятно, повесился бы уже через месяц.

— Они только в июле уйдут, я не выдержу, и так вес потерял, а ты ведь помнишь, какой я накаченный приехал?

— Помню, самый здоровый среди нас, самый сильный. А вот дембельнёмся, съездим к тебе на родину. Ты же из-под Жлобина?

— Да, городской посёлок Пиревичи, там у нас дом на берегу Днепра, — я увидел, как его глаза заблестели. — Летом по вечерам шашлычок, водочка, я, правда, не часто выпиваю, но иногда можно, там так приятно дышать и тишина…

Я записал его адрес и номер телефона в свой блокнот.

— Приезжай, тебе понравится.

А утром в роте, на подведении итогов, Сташевский сдал Секача с потрохами ротному Вере. Сташевского сняли с караула и отправили в наряд по ГРУ, вместо него взяли убогого Напалюка. На время Секача отстранили от караулов и чаще стали ставить Левашевича со Студневым, что весьма облегчило нам службу. Караулы проходили спокойно, а Кесарь особо не залупался.

Поступок Сташевского носил весьма «стукаческий» характер, но все мы в глубине души были ему благодарны, хотя за нашим периодом всё более упрочилась неблагонадёжная репутация «шестых». Секач даже предлагал «фазанам» перевести всю «слонячку» в черты, но наказание такого рода носило индивидуальный характер. Сташевского окрестили «Стасей», на том дело и замяли.

***

Я стоял возле калитки и разговаривал с Алесей. С минуты на минуту должна была приехать смена на караульном «уазике». От горя подальше я отошёл к стакану, проститутка осталась стоять неподалеку.

«Уазик» подъехал через мгновение. Ночью «козёл» во внутренний дворик не заезжал, а останавливался на въезде. Завидя путану, из кабины вылезли Кесарь и «автоботовский» водила. Подошли к Алесе, о чём-то с ней долго разговорили, было видно, что она мнётся, но потом засмеявшись, как ни в чём не бывало, запрыгнула в тёплый салон на заднее сидение. Кесарь подошёл к калитке и подозвал меня.

— Короче, стоишь тут ещё два часа и желательно кому вякнешь, что видел. Если что, Курюта приболел и ты добровольно вышел на повторное патрулирование.

Я промолчал и с грустью проследил, как «уазик» умчал по проспекту в сторону пятого поста мою собеседницу.

Заряд невиданной ревности охватил моё сердце, меня даже не радовало, что я лишних пару часов пробуду на посту, в то время как пацаны будут драить караулку, либо стоять на костях. Я испытывал к Алесе какое-то неопределенное чувство, строил планы, думал, что приеду к ней в Мариуполь, просто так, в гости, надеялся, что, возможно, изменю её мировоззрение и она забросит своё пагубное пристрастие продавать тело в этом промёрзшем городе. Я даже посвятил ей короткое стихотворение с желание когда-нибудь прочитать его, и был уверен, что она поймёт язык.

Но, в конце концов, я позабыл, что она была обычной проституткой, которая от нечего делать, коротала со мной время между сексом.

Утром, часам к пяти, когда меня и замёрзшего бедолагу Ранко привезли в караулку, и мы сидели в бытовке около сушилки, отогревая свои окоченелые тела, он поведал мне всю историю.

— «Уазик» загнали за БВП, там есть учебный класс. Завели шалаву туда и поочереди её оттарабанили. А Кесарчук скорострелом оказался. Вышел через пять минут. Водила и Курюта с ней ещё долго возились. Вышли потом довольные… Суки, четыре часа на посту продержали…

Далее Ранко разрознился спитчем негодования.

Я лишь с горечью для себя заключил, больше не общаться с Алесей, посчитав её предательницей, но скорострельность Кесаря немного повеселила. Иного я не ожидал.

***

Когда сыпал мокрый снег с дождем, я укрывался под аркой и тупо, как истукан смотрел на «Сваякі». Пьяный сброд, проститутки, выводящие под руки англоязычных иностранцев, мужланские разборки около выхода из ресторана, обилие дорогостоящих машин, тряпья и понтов, заставляло лишь судорожно вздыхать. С этой стороны калитки мир казался диким и нелепым. Я думал на манер заправских вояк «вот бы в армию всех этих пидрил, посмотрел бы я как они тут заговорили» и сам ужасался своих мыслей.

Всё же лучше быть по ту сторону баррикад. Что я здесь забыл? А потом отрезвляюще звучал гудок «уазика» и я стремглав мчался к калитке, пока Кесарь не успевал досчитать до десяти.

***

В конце месяца батальон охраны залетел. Накосячила наша вторая рота в лице женоподобного «фазана» Дубкова. И, как говаривал прапор Станкович: один отличился — вся рота в почёте, накосячил — все плохие. Залёт в карауле очернил весь батальон.

Дубкова в начала месяца перевели со второго поста на первый. Где-то в обед он пропустил без пропуска в Министерство обороны барышню в военной форме, которая оказалась проверяющей, и тут же донесла о такой оплошности начальнику штаба. Не известно, потерял ли он бдительность, либо пустил её за красивые глаза, но ситуация эта омрачила положение последующих пяти-десяти караулов.

Дубкова сняли с наряда, а на его место отправили Ратькова. В караулке устроили переполох и на всеобщую опалу нашего периода временно забыли, что не могло меня не радовать.

На следующий день весь батальон собрали в расположении первой роты, рассадили на стулья и комбат Рысюк благим матом целый час песочил нам мозги, пугая всех кичманом и иными армейскими лишениями.

В карауле стало всё по уставу: бдительные проверки, чёткие смены на постах, проверка опечатанности дверей, непрерывное патрулирование, отработка вводных и «караулы в ружьё» по тревоге, подготовка к наряду, зубрёжка статей, словом, — имели. Да и «фазаны» зааккуратничали, даже вернувшийся из временной ссылки Секач осторожничал.

Через пару дней на всеобщем построении Дубкова вывели на середину плаца и замком по части Лавицкий объявили ему трое суток ареста. Дубков побледнел и до вечера оставался молчаливым.

Утром прапорщик Станкович сказал ему напутственные слова и увёл вместе с майором Швокой к «уазику», ожидавшему их у КПП. Так на кичман попал первый из наших «фазанов». К моему большому сожалению единственный, кто этого не заслуживал. Как же мы все хотели, что бы туда угодил Кесарь.

— «Фазаны» уйдут, а он останется, — говорил нам Гурский про Дубкова. — Я его мои портянки жевать заставлю, вот увидите.

И мы хотели посмотреть на это зрелище.