Настоящая весна, когда в городе повсеместно стал таять снег и через густой свинец облаков пробился тёплый свет солнца, встретила нас весьма «гостеприимно», с одной стороны намекая на приближение моей свободы, но в свою очередь, указывая на наше место в роте.

Ночью в расположении нас подорвали «фазаны» -пекари. Обитали они в нашей роте, но видел я их только на «стелсе», около раздаточной в белых фартухах и дурацких шляпках булочников. Фамилия одного была Бужевец, другого Пылкевич. Оба были отъевшимися крепышами и, видимо, первого апреля немного перебрали.

Где-то в час ночи они возвращались в расположение, а уходили за час до общего подъёма. Спали мало, однако избавлялись от всеобщих нормативов, нарядов и прочей армейской волокиты.

Подорвали нас как раз в этот промежуток их прихода.

— Подъём, первый период!

Я услышал, как кто-то задёргал мою койку, и я быстро подскочил.

— Вы бы ещё позже пришли! — послышался сонный голос недовольного дежурного по роте сержанта Гнилько.

— На, держи картошку печёную и не гамзи там, нас «деды» с «фазанами» гоняли, а мы ещё ни разу малых не трогали.

Гнилько лишь добавил:

— Через пол часа проверяющий придёт.

— Нам хватит, — сказал Бужевец.

Мы стояли в ожидании.

— Первый период весь подорвался? — спросил Пылкевич у Бужевца.

— Да вроде.

— На кости упали, «слонопотамы»! — крикнул нам белобрысый повар.

Потом они пошли заваривать в каптёрку чай и от туда стали доноситься приглушённые команды «раз-два-полтора», вряд ли их кто-то исполнял. Я лёг на пол и в ожидании дальнейших мероприятий, кемарил в один глаз.

Из каптёрки они вышли через минут пять и, прохаживаясь по взлётке с большими железными кружками, аромат из которых распространился по всему расположении, вдвоём стали отдавать чёткие команды отжиматься.

Этот цирк продолжался, пока они не допили свой чай, и шухерной Гнилько не сказал заканчивать.

Не унимался один Пылкевич.

— Дай хоть кого-нибудь вдарю, — и с яростью набросился на второй взвод. От туда донеслись глухие удары по корпусам.

— «Слоняры»! — шипел Пылкевич, раздавая подачи по сонным телам.

Я слышал стоны Нехайчика, Гораева, Игната и Чучваги. Бедняга Мука от мощной затрещины вообще отлетел на соседнюю койку, разбудив ефрейтора Цитрусова, за что получил добавки ещё и от него.

Месиво продолжалось недолго. Разъярённый «фазан» устал и, перейдя к нам, в первый взвод, где обитал я, Захар, Гурский и Сташевский, пробил нам лосей.

— Своди, — сказал мне Пылкевич, и в то же мгновение я прочувствовал сокрушительный удар по своему черепу.

Потом я лежал на койке, сон был подорван, а моё достоинство помалкивало в тряпочку. Изменить что-либо уже было слишком поздно. Единственное, что мне оставалось, это по-идиотски улыбаться в темноту, воспринимая сие с долей трагикомичной действительности.

***

Уморительные ПХД в роте хоть и не шли в разряд с уборкой караульного помещении, но всё же замаяться можно было и там. Расположение убирали всем первым периодом.

В субботу, после обеда прапорщик Станкович выдавал нам мыло и мы дружно нарезали его в тазы. Расформировывались по группам и начинали уборку каптёрки, бытовых помещений, взводников, канцелярии, линейки и долбанов. Станок заранее интересовался у сержантов об особо «отличившихся» и их тут же отправляли драить толчки. Всё по справедливости и так называемому уму. Больше всего не везло ротным Раткевичу, Чучваге, и уже караульному Напалюку — их место практически всегда определялось единогласно. Прапор жаловал нас с Гораевым — высшее образование всё же давало о себе знать, и посылал нас в линейку или канцелярию. ПХД продолжалось вплоть до ужина, а если убирали плохо, могло затянуться и до отбоя.

Правда, частяком я заранее вызывая друзей на КПП. Убирал линейку и когда дело доходило до финальной уборки взлётки и лестничного пролёта между первым и третьим этажами, звучал звонок дневальному и меня отпускали восвояси. Конечно, за такие частые отлучки приходилось приносить паёк «фазанам» и угощать прапора. Однако данная привилегия жителя столицы и мобильность возможностей мои знакомых, заставляла меня раздабриваться и отлаживать часть провианта в общак.

Каждые выходные, если рота не заступала в караул, я старался вызывать к себе в гости разных персонажей, дабы особо не обременять одних и тех же людей. Порой, ко мне приходили люди, с которыми на гражданке я особо не общался и без лишних разговоров, сразу лез в пакет с едой, чтобы сгладить неловкую паузу «о чём бы это поговорить». Не знаю, да и не хочу знать, как это выглядело со стороны и какое впечатление я производил на них. Я, всегда весёлый и беззаботный парень, теперь был похож на бледный скелет с синяками под глазами от частого недосыпания. Вдоволь насытившись, я тут же принимался устрашать всех, косить и приводил в пример ряд живописных историй, от которых видел в глазах моих продовольственных спасителей полное недоумение и реплики, пошиба: «Вот я бы их всех построил». Так говорили все и повсеместно, да и я так думал, пока не оказался в этой выгребной яме.

Пару раз ко мне приезжали девахи, которых я в своё время клеил на пару перепихонов, однако при встрече на КПП думал лишь о еде. Некоторые уже успели обзавестись семейством, но всё же мне было приятно, что они нашли для меня время и приехали в гости. Некоторые из них говорили, что я совершенно не изменился. И это добавляло плюс в мою эгоцентричную карму.

Приезжала и Даша с нашими общими подругами. Мне было весьма забавно слушать их пустые разговоры, на этом фоне я всё же ощущал в себе существенные перемены.

В первые месяцы службы, когда было время, я даже писал некоторым барышням письма, выражая свою скуку по дому и другим обыденным вещам. Ответы приходили с завидной регулярностью, и я с интересом читал их по дороге в караулку, положив под устав. Гражданка пахла духами запаха роз. Мой член набухал и я снова возвращался к своим минорным мотивам, вспоминая ту, от которой решил укрыться в этих стенах.

Часто приезжал и лучший друг. Видеть его было особенно приятно, ему даже не нужно было ничего привозить. Обычное общение, новости, трёп, который позволял отстраниться от армейских невзгод и ущемлений. Забыться на пару часов и просто послушать бесконечные истории о гражданке…

Мои близкие товарищи, по большей части, вели на свободе нищебродский образ жизни, мало кто работал, поэтому пару «сникерсов» от них было сродни чуду.

Такие угощения я моментально прятал в берцы, и, говоря «фазанам», что приятели приехали с пустыми руками, быстро прошмыгивал на долбаны, заранее подмигнув близстоящим пацанам своего периода.

В тот раз под руку попался Индюков и Чучвага. Я зашёл в кабинку и закрыл за собой на шпингалет дверцу очка. Немного погодя за мной в туалет один за одним прошли попавшиеся счастливчики. В роте Индюк и Чукча раступились не хуже нашего и тут же разместились в кабинках по соседству.

Я извлёк из берцев по «сникерсу» и через верх подал каждому это великолепное по меркам «слонячки» яство.

Я вгрызался в уже слегка расставший от трения шоколадный батончик, совершенно невзирая на окружающие меня запахи. Аромат лакомства распространился по всему моему телу и я даже немного осел на унитазе, как будто меня охватила продолжительная поллюция.

— Никогда не думал, что вот так буду «сникерс» на толчке хавать, — услышал я голос Чучваги.

— Тише ты там, дебильный! — осёк его Индюков.

***

Каждый месяц нас тягали на полигоны. Зимой казалось сущим адом прыгать по сугробам, сдавать нормативы и стрелять по мишеням в поле. Одно радовало: дорога туда и обратно в большом и тёплом автобусе. Можно порубиться и посмотреть на город, проезжая по маршруту от части в другой его конец.

В один из таких выездов я сел вместе с Индюком. Этот малый практически не сползал с тумбы, прибывая дневальным в роте. Каждый раз, когда мы отправлялись на стрельбище, он ходил в столовую к нашим пекарям за гренками и сладким чаем. Мы сели вместе и он поставил вещмешок с сухарями подле своих ног. Спереди и позади нас сидели дремлющие «фазаны», но его это ни чуть не останавливало. Индюк ловко развязали лейца и, запустив внутрь свою увесистую пятерню, достал нам по гренке. Это было объедение. Хрустя хлебом за щекой и поглядывая в окно, мы молча улыбались друг другу.

Под конец пути Паха обнаглел до того, что рассовал пару гренок по своим карманам и отхлебнул из бидона горячего, сладкого чаю.

На полигоне стоял холод собачий. Мы отрабатывали норматив стрельбы по возникающим целям. Сдавали по парам. Получили магазин с девятью патронами и выстроились в колону один за одним. Далее по команде следовало подбежать к указанному месту, где уже стояли лейтёхи Лёва и Секач. Лечь на изготовку. Прицелиться. В это мгновение в поле появлялась мишень. Таких было три. Потом команда открыть огонь.

Моя мишень появилась в ста метрах. Я прицелился и пальнул.

— Мимо, — подытожил Лёва.

Следующая возникла немного дальше. Нужно было встать на колено и уложить её всеми правдами и неправдами. Я прицелился и снова промазал.

Третью мишень я даже и не заметил. Моё зрение за эти месяца изрядно упало и я, чтобы выпустить оставшиеся патроны, стрельнул короткой очередью в чистое поле.

Помню, как командир батальон майор Рысюк недовольно матюгался о том, что в армии теперь совсем разучились стрелять и сетовал на убогое поколение нулевых.

Из роты в мишень попало всего несколько человек и это было весьма плохим показателем для батальона охраны. Студнев прятал за теплый воротом бушлата красные лопоухие уши, Вера, скривив недовольное лицо, с негодованием поглядывал в нашу сторону.

Вечером он был ответственным по роте и я слышал, как после отбоя в его канцелярии был основательно прокачан весь сержантский состав. Были слышны удары с ноги по рёбрам. Доносились частые вскрики Тавстуя и Кесаря.

***

10 апреля перешли на летнюю форму одежды. Сбросили бушлаты и шапки-ушынки, напялив взамен на лысые головы идиотские кепки. Новые «слонячие» козырьки весьма походили на головные уборы французской жандармерии. На фоне изношенных и выцветших кепок «фазанов» они выглядели довольно неплохо, и Кесарь тут же решил исправить ситуацию. Вечером после пайки он лично прошёлся по нашим стульям, на которые аккуратно укладывалась форма, сперва разбросав её по взлётке и измял руками кепку каждого «слона». Мою Кесарь мял с особым трепетам, даже сломал козырёк. Отбирать и меняться кепками было на строго запрещено, за это комбат отправлял на кичман, да и Станок следил, поэтому «фазаны» находили иную уловку. Нам, «слонам», пока было не положено в чём-то превосходить бывалых бойцов, а напротив, блистать во всю своей убогостью и ограниченностью. Кепки стали перекосабоченными и однообразными, разве что их отличал более насыщенный зелёный цвет.

Когда снег окончательно растаял, нас часто стали гонять на дровяной. Это место находилось за клубом, на небольшой опушке с парою сосен, рядом с кинологическим вольером. Там стояла большая гряда замёрзших поленьев и мы выбивая их из её плотных краёв, вытягивали и кололи дрова, заготавливая топливо для растопки офицерской бани и полигонов.

Обычно, к нам приставляли сержантиков и пару «фазанов». Часто ставили гэрэушников.

Сержант Пушка был по большей части молчуном, но работать заставлял. Ставил на фишку Ветраша или Коряго и тупился в телефоне.

С ним было легко договориться сбегать в чифан, правда, нужно было скинуться «на пожрать». Бегал всегда Игнат, довольно хорошо освоив это ремесло в караулке, легально сходить в чифан ему не составляла труда.

Мы рубили дрова. Воздух был чист, а за бетонным забором проезжали машины, город не спал и не спала одинокая хрущёвка, примостившаяся рядом с частью. Уныло прохаживали старушки, пенсионеры и всевозможные бичуганы.

Когда Игнат возвращался с огромными пакетами хавки, Пушка разрешал нам сделать перекур. Мы рассаживались под ветхим навесом гряды и уминали свежие булочки, запивая их дешёвой газировкой «Дюшес». Курили. На время в наших головах образовывался вакуум, мысли исчезали и лишь в животах, громко урча, переваривались наши лакомства.

Потом снова брались за работу и рубили до самого ужина, сгоняя с себя сем потов.

На вечерней пайке, изголодавшись, как волки, судорожно глотали бигус с толстой лустой черняги и запивали эту мерзость тёплым разбавленным чаем, ожидая внезапной команды Кесаря, подорваться и закончить перекус.

Хотелось вернуться к дровяному и постоять около забора, посмотреть в окна серой хрущёвке, чтобы на минуту узреть настоящую жизнь, вцепиться в неё глазами и не отпускать. Никогда. Часть была мертва, часть была городом-зеро с пустоголовыми вояками-зомби.

***

Уходить в увальнение я особо не рвался, да и пацаны из моего периода не спешили на побывку. Пару раз сходил Нехайчик с Лесовичем и Мука с Гораевым съездили в трёшку. Для каждого из них «фазаны» заведомо составляли списки, что, кому привезти и, увидев, как пацаны пёрли в роту целыми мешками и сумками необходимое продовольствие, решил пока воздержаться.

В апреле за караульную службу, увольняшку выписали и мне. Пришлось ехать.

Дома ничего не изменилось. Родители по-прежнему ждали моего возвращения. Комната казалась мне единственным пристанищем, где я чувствовал себя человеком. Ну ещё и ванная.

Пришлось взять денег у отца, сказав, что в части надо отметить мой день рождения и немного проставиться.

В переходе метро я по списку прапора приобрёл канцелярские принадлежности и бумаги. С этим в армии было туго, крали всё, что плохо лежало. Купил сладостей, чтобы не возникло бурных негодований.

Это было самым неприятным увольнением, за которое я даже не отдохнул и зарёкся до ухода «фазанов» туда ни ногой, уж лучше прозябать в части.

Встретился возле метро с Дашей. Она передала мне парочку личных фотографий.

— Поставь в рамочку, я слышала, что в армии это принято, будешь вспоминать, может и не так грустно будет…

***

День рождение в части был печальным событием. Мы вышли со столовой после обеденного пайка и построились. Прапорщик Станкович сказал:

— Петрович, ну-ка выходи из строя.

Я сделал два строевых шага, и развернулся лицом к роте.

— От имени всего состава, хочу поздравить тебя с Днём рождения, — размеренно сказал прапор. — Пацан ты нормальный, не ноешь, как некоторые, не стучишь, с надлежащим спокойствием переносишь все тяготы первого полугодия, тем самым демонстрируя, что ты есть за человек, потому что в армии только первый период даёт всем ясно понять, какова твоя подноготная на самом деле, говно ты или пацан. А я обещаю, что как только наступит время, возьму тебя под своё крыло, будешь под моей опекой, как у Христа за пазухой. Поэтому сегодня, хочу тебе пожелать, достойно продержаться ещё пару этих месяцев, не ударив в грязь лицом.

Строй грянул аплодисментами и мы направились к роте. В животе с тяжестью переваривались тридцать шайб сливочного масла, которые я по устоявшейся традиции съел за обедом вместе с пайком.

По пути в расположение я думал, что меня вырвет, но к удивлению дожил до вечера, отделавшись долгой просидкой на долбане во время просмотра Панорамы.

Многие из нас проблёвывались не на шутку, а Ранко в своё время даже угодил в санчасть.

В день моего рождения нас практически не трогали и перед вечерней поверкой разрешили перекурить. Однако всё равно было весьма грустно встречать свои молодые годы среди посторонних лиц, общей обречённости и полной изоляции от цивилизованного мира.

***

Со временем, когда утихли страсти по поводу отсидки Дубкова, а вернувшись через трое суток обратно в роту, он похудел не хуже нашего, «бойцовские клубы» в карауле возобновились. Секача снова стали ставить в наряды.

Будучи профи в тайском боксе, Тавстуй раздавал нам на право и на лево, запросто вырубая долговязого Гурского. Я впервые ощутил, что такое нокдаун. Тавстуй бил чётко в цель и мой уставший, замучанный организм отшатнуло к шкафам с бушлатами. От греха подальше я решил там и остаться.

Секач махался только с «фазанами» и то по шутке. Всегда лидировал и ни у кого не возникала желания вступить с ним в серьёзный спарринг. Ещё бы, в третьей роте, шутки раде, он здорово отделал прапорщика Яровца, здорового двухметрового увальня. Секач уложил его на лопатки и они ещё долго боролись, пока Яровец не смирился с поражением.

— Хорошо, согласен, только слезь с меня! — мычал тот из-под Секача.

За этим поединком наблюдали обе роты, а я надеялся, что прапор ему всё таки накостыляет.

После Тавстуя в бой вступал Кесарчук и в тот раз выбрал меня. В моей голове ещё гудело от нокдауна и я особо не воспринимал толчки и выпады сержанта в мою сторону, но когда он нанёс мне удар с ноги, метя в живот, а попав в мой блок и раскрошил циферблат часов, которые мне подарили родители ещё на прошлое день рождение, аффект овладел мною целиком.

Я не помню, кто и как снимали меня с этого высокомерного павлина. На подмогу бросились все, но успокаивающая подача Секача под дых, вернула меня в прежнее состояние.

За мой срыв нас поставили на кости, однако пацаны смотрели в мою сторону без осуждений, лишь пересказывая, как Кесарь едва не обделался, когда я слетел с катушек и навалял ему по самое не хочу.

Оказывается, я нанёс около пяти ударов по его наглой роже и много, очень много ударов по корпусу и все в течение десяти секунд. Стоя на костях в бытовке, мы слышали, как Секач надсмехался над Кесарем в бодряке, мол слабак, тебя «слон» отделал. Кесарь молчал.

***

Я не помню дней, даже самых сытных, когда мне удавалось сделать более-менее удачную вылазку в министерский кафетерий или работая на дровяном, обязательно при этом навещав по разрешению Пушки чифан, не считая походов на КПП, когда я отъедался харчами знакомых, чтобы мне совершенно не хотелось есть. Жрать пёрло всегда, дико, до одури и нервных срывов.

С реабилитацией Секача в роли начкара, контроль за нами ужесточился и я почти не смел покидать караульное помещение под страхом разоблачения. В роте дела обстояли ещё хуже. Мы ждали от завтрака до обеда, от обеда до ужина, от ночи, подобной короткому бреду, до завтрака, вертясь, как белки в колесе этого бедственного положения.

Я ни как не мог привыкнуть к промежуткам между приёмами пищи и порой мне казалось, что нам не дожить до столовой. Живот скрючивала от острой желудочной боли, которая словно съедала меня изнутри.

В тот вечер на ужине нас снова подорвал Кесарь и лишь некоторые успели закинуть в рот пару ложек остывшей перловки. Мы были злыми, уставшими и полностью опустошёнными.

В роте в наряд заступил сержант Гнилько и Воробьёв с Лакусем. Уборку в расположении им уже давно было делать не положено и дежурный запрягал наш период, первых попавшихся, без разбора. Указали на нас с Гурским. Отправили сперва подметать взводники, а потом кабинет заместителя комбата по батальону капитана Головача.

К нашей радости, протирая пыль с полок, на которых стояли книги, в основном на военную тематику, мы обнаружили банку с сахаром. В шуфлядке отыскали ложку и по очереди стали закидывать этот спасительный песок в своё изнывающее нутро. Сахар немного утолил пищевые рецепторы и на непродолжительное время успокоил чувства голода. Мы съели примерно по десять столовых ложек, на половину опустошив банку.

— Паливо, — только и сказал я.

— Забей, если завтра схватятся, официально дневальные не мы, пусть с Гнилого спрашивают, — успокаивал Гурский.

Убирая душевую, я увидел в мусорном бачке пол буханки черняги.

Руцкий достал её, повертел в руках и с горечью швырнул обратно.

— Вот уроды…

Я проклинал этих мразей, всех вместе взятых, способных выбросить хлеб, пусть даже чёрствый.

«Гэта беларусы?»

***

В карауле влетел. Плохо ответил статью на разводе министерскому полкану и от всеобщего негодования «фазанов», что предвещало неминуемую прокачку, стоячий караул, запрет на курение и сон, нас спас ротный Вера, заступив с нами начкаром. В караулке он лишь сказал мне сто раз переписать статью. Сперва я думал, что смогу осилить его приказ. Писал стоя у двери, но постоянная уборка помещения и иные указания, существенно замедляли этот процесс. Статью, состоящую из двухсот знаков я дублировал около двадцати раз и под конец наряда решил, что Вера забудет о моём наказании. Но ротный оказался весьма злопамятным человеком и на подведении итогов следующим утром спросил о выполнении поставленной задачи. Я протянул ему исписанные листы и честно признался, что статью переписал только двадцать раз.

— Плохо, товарищ солдат. Объявляю тебе выговор в виде трех нарядов в не очереди. Заступаешь сегодня же, и желательно я завтра не буду наблюдать тебя в канцелярии с переписанной двести раз статьёй.

Лакуся тут же сняли с наряда и меня поставили вместе с Воробьём и дежурным Вилей.

Неспящие сутки растянулись в новый гнёт по роте. Практически весь день я провел на тумбе, сходя с неё, отправляясь в столовую, давал отдохнуть ногам и не спеша ел пайку, просиживая за столом около получаса, набирая щедрый паёк в двойном размере.

После отбоя один принялся драить расположение, благо небольшой опыт в этом деле у меня уже имелся.

Виля особо не ерепенился и не придирался, я сделал всю работу к трём ночи и меня отбили.

Подорвали, правда, через сорок пять минут. Моё тело было обессилено и, встав на тумбу, я думал, что упаду в обморок. Виля разложил на столе тушняк с чернягой. Вспомнив Мирона, я подумал, что мне перепадёт немного угощения, но Виля молча употребил весь харч в себя и я остался с носом.

В невозможности написать и раза злополучную статью, я с виноватым видом предстал перед Верой.

— Триста раз мне напишешь, боец, понял? — безразлично сказал в мою сторону ротный.

— Так точно, товарищ капитан, исправлюсь, — вяло промямлил я.

Отбившись через две ночи, я мертвецом свалился на койку и натуральным образом умер, погрузившись в беспамятство.

***

В конце апреля всем младшим сержантам добавили по лычке. Кесарь, Виля, Едловец, Пушка и Тавстуй в одночасье сделались сержантами. Сержанты Потам и Гнилько получили старших. Гонору в них значительно прибавилось и мы стали готовить себя к новому периоду беспробудных мук, подкрепленные событиями февраля-апреля.

В караульном «уазике» Кесарь сходил с ума, разговаривая сам с собой, выражая явное желание перетрахать всех баб в Минске.

— В отпуск тебе, Серёга, надо, совсем крыша поехала, — говорил автобатовский водила, посмеиваясь от его бзиков.

— Двадцать восьмого еду в Брест, комбат уже подписал приказ…

Мы сидели с Лесовичем на задних сидениях и по нашим телам прошла приятная дрожь облегчения, словно нас освободили от бремени тяжёлых цепей, которые вросли в нашу кожу. Мы переглянулись и обменялись с ним радостными улыбками. Наша психика была на грани и такая новость, внезапно свалившаяся на наши измученные плечи, поражала своей нереальностью.

Кесарь не обманул, и утром 28 апреля ушёл в отпуск на двадцать один день, ознаменовав тем самым окончание тяжелейших трёх месяцев беспредела и полной неуставщины. Мы все свободно вздохнули и вступили на новый для нас неведомый и пугающий этап службы.