Через пару караулов сержанта Едловца перевели на ГРУ, а на его место поставили первого разводящего сержанта Тавстуя. На первом посту его сменил ефрейтор Ракута. Жизнь забила в новом ключе. Будучи вторым разводящим, Тавстуй совершенно не напрягал «дальняк», даже больше, разрешал нам с Лесовичем курить перед заступлением на посты. Мы забегали за «уазик» и на скорую курили припрятанные сигареты. За это время я наловчился скуривать сигарету за тридцать секунд. В тяжёлый период с февраля по март, когда нам повально запрещали курить, и я под любым предлогом скрывался у сантехников, выкуривая по две сигареты за раз, чтобы табачный дым охмурил отёкшие от беспредела мозги, погружая разум в эту минутную эйфорию расслабленности, когда от усталости дрожали руки и сердце в груди вертелось, словно свихнувшийся маятник Фуко, эта привычка вошла в норму.

Приток людей в городе значительно увеличился, ночи стали более тёплыми и насыщенными на события. В баре «Сваякі» постоянно проводились вечеринки, выступали кавер-бэнды, и я, прохаживаясь вдоль калитки, по-прежнему поглядывал на веселящийся люд, но уже не с таким печальным и отрешённым видом. Относительная свобода и безответственность позволяла осознавать, что конец моим мукам близится к завершению. Я даже перестал зачёркивать в блокноте точки-дни, размышлять «па-беларуску» и писать вершы. Всё чаще стал думать о том, как бы это где-нибудь присесть и поспать, словом. Армия предала моему мировоззрению толику гопотечной сущности, на ряду с неосознанным гедонизмом и прочими низменными потребностями.

Дрочилось на посту с особой лёгкость. Меня перестали волновать всякого рода предостережения и параноидальные мысли, что кто-то мог следить за мной через окно дома напротив. Доходило до того, что я мастурбировал по два, а то и по три раза за смену, воя от безделья на луну.

Стрелять сигареты у прохожих стало бессмысленно. Если хорошо попросить у «фазанов», нам спокойно разрешали сходить в министерский чифан, правда, за часть доли от провианта. Моя излавчённость в этом деле обесценилась и все мы здорово расслабились.

Потом даже словил себя на мысли, что в карауле стало скучно, пропал азарт, адреналин, однако возвращаться в адские кесарчуковские времена никто не желал.

С Тавтуем мы охреневали на столько, что со временем стали курить перед калиткой поста. Вид на город с проспекта открывался потрясающий, ходили девушки, с которыми тут же завязывалось общение, попутно находилось курево и я даже похвастался, что во времена Кесаря настрелял за одну смену пачку сигарет.

— Ты прям, как Гнилько, тот по слонячке тоже на четвёртом стоял, Кесарь с Потапом рассказывали, что всю караулку спасал, — сказал мне Тавстуй. — Покажешь?

В доказательство своих слов, я принялся ходить рядом с «уазиком», клянча у прохожих сигареты. Некоторые отшатывались от меня, как от прокажённого, а я, словно, сорвавшись с цепи, напонимая Пониковского со своим «дяденька, дай миллион», бегал по кругу, как умалишённый. Глаза разбегались на столько, что я не сразу услышал, как кто-то окликнул меня по имени.

— Привет, — сказал мне мой одногруппник, с которым в годы учёбы я практически не общался, но завидя, узнал сразу. Он не курил и на его лице читалась брезгливость.

Я опешил и поприветствовал его.

— Служишь? — спросил он, как будто это не было очевидно.

Я кивнул, чувствуя, как краснею, уличённый в некоем постыдстве.

— Ну, удачи, — сказал он и пошёл дальше.

Уж лучше бы меня застали за дрочкой на посту, запретили курить, но только не такое унижения, меня словно окунули головой в унитаз.

***

По весне нас частяком стали вывозить на докучливые работы за пределы части. Отношение к нам немного улучшилось и нас в пору растащило.

Однажды нас завезли на какую-то швейную фабрику, в здание начало ХХ века, весьма редкое для Минска. На втором этаже производился ремонт. Нам выделили определённый участок, и мы втроем с Гурским и Гораевым принялись тягать кирпичи к новым стенам-перегородкам, которые там укладывали обычные работяги. Смотрящими над нами поставили Потапа и Ракуту. Те, конечно, уселись на мешках с извёсткой и, изредка покрикивая на нас ускориться, тупились в телефонах. Благо, нам разрешили расстегнуть кителя, и мы с лёгкостью выполняли свою работу. В самом конце нас даже покормили в местной столовке. Еда в сравнении со всей этой армейской извращённостью была просто объедением. Прекрасные тефтели, мягкое, воздушною пюре, наваристый суп и салат из свежих овощей. Мы взяли по второй порции и отъелись до сыта.

Несколько раз нас возили в находящийся по близости от части военкомат. В этом захиревшем здании, где на одну половину произвели ремонт, а от другой остался скелет канувшей в Лету гэбэшной эпохи, мы тягали с этажа на этаж архивы папок. Папок было много и в течение всего дня мы прогуливались по его пустым коридорам, вынося никому не потребный хлам. Я видел дела призывников из восьмидесятых, лица их были такими же обречёнными, недовольными и высокомерными.

Завозили на мемориальный комплекс Тростянец, где во времена второй мировой войны находился один из известнейших в Европе крематориев, занимая четвёртое место по убиенным в его стенах евреям. Мы подметали мусор в парке, убирая после зимы огромное количество пластиковых пивных бутылок и стеклянных тар из-под водки. Видимо, местные гопники таким образом, воздавали память жертвам Холокоста. Я убирал за ними использованные гандоны, прошлогоднюю оттаявшую блевотину и фекалии, приводя парк в надлежащее состояния.

Если в «Минск-Арене» проходили какие-либо трансформации с ледовым катком, со всех частей города прибывала бесплатная рабочая сила служивых. Эту роль, как дежурство, распределяли по всем подразделения и в установленное время, части посылали своих батраков.

На «Арене» около двух-трёх раз мы устилали каток поддонами с деревянным покрытием. Я никогда прежде не бывал в этом огромном строения и, признаться, меня поразили его внушительные габариты, учитывая, что около полугода я варился в одном и том же убогом месте и не видел ничего другого. Мы тягали поддоны, стулья и каркасы для будущих конструкций.

Пару раз нас бесплатно свозили на хоккей, отплачивая за труды.

***

Вторым разводящим Тавстуй продержался не долго. Он был по большей части разгильдяем, поэтому неминуемо залетел. Какой-то офицер с четвёртого поста пожаловался дежурному по штабу, что наши сержанты безалаберно производят смену часовых, в наглую разговаривая по телефону. Тавстуя сразу сняли с караула и отправили в роту. Хотели даже посадить, но он отделался лёгким испугом, заняв должность дежурного по роте. Произошла рокировка. Вместо него к нам направили перекаченного старшего сержанта Гнилько.

Сразу же в караулке повисла тень прежних страхов. Мы заново стали жать, Гнилько запрещал курить, заставлял зубрить устав. Однако его методы в сравнении с психопатическими срывами Кесаря казались лишь скромными отголосками минулых беспределов. Ту обстановку накалял лишь один непринуждённый вид Кесаря, когда он с полным безразличием мог запретить нам есть, либо продержать на костях два часа. Гнилько по натуре был добряк и любил поспать. Тяжело было с ним лишь до ужина. И мы сразу стали искать к нему подходы. Игнатюк взамен на перекуры покупал ему провиант, Гурский удачно подлизался, и они вместе по вечерам ходили заниматься на брусья, как раз напротив второго поста была сооружена небольшая полоса препятствия со всеми необходимыми принадлежностями, все называли это место «Олимпийской ареной».

Когда мы тупились или всяческим образом филонили, Гнилько подлавливал нас и произносил свою коронную речь:

— Забил на службу — забьются мышцы!

Мы стояли на костях, а Потап глядя на нас, злорадствовал.

— Забитый хуй — залог успеха.

Секач некоторое время присматривался к Гнилько, опасаясь раскрыть перед ним свои козыри. Ещё в самом начале «бойцовских клубов» он почти как Тайлер Дёрден, твёрдо заявил, что всё происходящее в карауле, должно оставаться только в пределах караула. Мы держали рты на замке.

Гнилько же был трусом и крысой. Это знали даже в нашем периоде. Во времена прежних заступлений в караулы, он в роте лазил по нашим тумбочкам и воровал пасту, мыло, дезодоранты, пену для бритья, прикрываясь неуставным беспорядком, якобы выбрасывая всё лишнее вон, чтобы его, как ответственного дежурного не нагнул ротный Вера или комбат, нагрянув с внезапной проверкой. Кстати, ту историю со сгущенкой, как впоследствии оказалось, он спровоцировал лично. Никто её у него конечно же не воровал, ему просто показалось мало одной банки и, пользуясь положением, он раздул историю до вселенских масштабов. Я не любил его маленькие светло-голубые глазки на этом квадратном веснушчатом лице. Когда мы ехали в «уазике» на посты, Гнилько включал с телефона «Дай Дарогу!» и подпевал.

— Мои пацаны, брестские, панк-рок!

Я негодующе глядел в его широкую спину, ненавидя эту гавно-группу вместе с ним. А по «уазику» гремела «Армия», «По синему» и «Прыгай в коляску».

Через пару караулов Секач предложил мне шутки ради спарринг с Гнилько. Я тут же согласился, а тот увидев мою решительность, замялся. Не удивительно. Как и большинство перекаченных малолеток, он скрывал за всей этой грудой мышц ранимого и сентиментального мальчика. Гнилько нашёл предлог, чтобы отказаться, сославшись на плохую форму и болезнь в левом запястье. Ракута с Потапам подняли его всем на смех и по Гнилько было видно, что его трусость неожиданным образом была разоблачена.

Очень скоро я стал замечать, что караульные «фазаны» перестали с ним общаться. Ещё бы, он пытался крестить своих Ветраша, Корягу и Аню. Я видел, как он в одиночестве отсиживался на кухне, вымещая всю злобу на Муке и Рацыке. Его положение было плачевным и даже я решил притереться к нему в доверие, осознав выгодность положения.

Гурский стал его постоянным собеседником и я пошёл по тому же пути, только ради того, чтобы нам вернули законные перекуры. Пришлось потакать его увлечениям. Вечером после ужина, мы выходили из караулки во внутренний дворик и двигали к турникам, иногда проводя на улице больше часа. Занимались и упражнялись, а Гнилько с деловитым видом объяснял нам, как правильно делать тот или иной подход для определённой группы мышц.

Однажды Гуского чёрт дёрнул спросил у него про известные некогда в здешних кругах «Олимпийские игры». Глаза у Гнилько загорелись.

— Эх, были наши «деды», вот тогда были по-настоящему лютые времена… Не то что ваш Секач — детский сад.

Он спрыгнул с турника и указал нам идти за ним. По милости Гурского мы ту же ощутили, что такое армейская «Олимпия».

Рядом с полосой препятствия стоял ящик с пожарным инвентарём. По указанию сержанта мы сперва достали от туда ломы.

— Метаем копья, «слонята»! Кто дальше кинет, тот и курит.

Потом в ход пошли метания молота и лопат с граблями. Рядом с беговой дорожкой находился канализационный люк.

— Метаем диск, печальные!

В итоге результаты по броскам у нас вышли практически одинаковые. Мы замаялись, но всё же мысленно согласились, что заступать в караулы лучше с Гнилько. Кесарь бы ещё потом заставил приседать с «красными» и на кости поставил, не дав покурить.

После «олимпиады» мы сидели на лавочке, держа в дрожащих от усталости пальцах тлеющие папиросы и слушали «Дай дарогу», а Гнилой вещал, как когда-то и где-то в Бресте распивал водку вместе с Юрой Стыльским.

***

В середине мая «фазаны» справляли «сто дней до приказа», правда, всё делалось в тихую, не привлекая особого внимания. В столовой лишь парочка отважных сержантов забило масло под потолок. «Шакалы» знали об этом и неустанно следили за каждым, угрожая кичей и прочими выговорами. Некоторые из числа наших «фазанов» обрились наголо.

Вечером, намедни, Гурский с Мукой и Чучвагой вручили Виле, Потапу и Тавстую вырезки из газет с подписанным министром обороны приказом об уволнении в запас всех военнослужащих срочной службы.

На следующее утро в роте начался переполох. Я слышал об этом дне, как об особенном у всех «слонов» и представлял его неким подобием игры в пионерском лагере, когда вожатые менялись своими ролями с детьми. После подъёма я увидел, как Индюк с Чучвагой заставили заправлять свои кровати Ромашева и Аню. Начинали, чтобы размяться с самых неприметных. К ним подключились Мука и Гурский. Возле сушилки поочерёдно стали вспыхивать Сверчёк и Воробей. Игнат сказал «сводить» Цитрусову. Берцы весь «фазанятник» обувал на взлётке, мы же своим периодом разместились в тёплой бытовке, и я впервые насладился ощущением не спеша завязывать шнурки, сидя на стуле.

Ближе к обеду Индюк с Чучвагой стали пробивать Вилю, Тавстуя и Гнилько, не трогая лишь одного Потапа. Он особо никогда не распускал руки и всегда пользовался уважением. Игнатюк заставлял искать себе сигареты. Ракута и Пушка за день до этого запаслись несколькими пачками. Все эти события с обеих сторон воспринимались с радостью и определённой долей шутки.

Я же расценивал эти действия, как обиду за прошлые унижения, глядя на Игнат с Чучвагой, которые рьяно отстреливали в головы своих прежних обидчиков с левой и с правой, указывая «фазанам» перемещаться по взлётке сугубо бегом, давая пинка особо ленивым. Признаться, я тоже бы с радостью отвесил кому-нибудь оплеуху, но посчитал это дело слабостью, с улыбкой наблюдая за происходящим. Сел сперва в линейке и переписал нормальным почерком в тетрадь с клочков затёртых бумаг и замусоленного блокнота все свои стихи, заметки и планы. После обеда вообще улёгся на кровать и стал читать книгу. Нашёл в линейке Ремарка «Три товарища».

«Фазаны» поглядывали на меня с удивлением.

— Смотри, Петрович, как бы завтра не схавать всем периодом эту книгу, — сказал мне Потап, припомнив кесарёвские кушанья в караулке.

— А я слышал, если старшие будут вспоминать обиды, «сто дней» переноситься ещё на один день, — вступился за меня раступленный Индюк.

— Да, так и есть, — ответил ему Потап. — Не ссыте, никто вас завтра трогать не будет, балдейте пока положенно.

Я остался в том же положении, перелистнув следующую страницу.

На завтра у меня была «горка» — мне оставалось служить ровно пол года, и я по подсказке Едловца перевернул вверх тормашками бляху на ремне, проходив так незамеченным весь день. За это, к слову, тоже могли посадить.

***

Со временем в караулке нас стали пускать в отдыхающую. Секач сперва долго упирался, но потом, под предлогом хорошей уборки, разрешал немного поспать. В итоге выходило около часа легального сна, при чём крепкого, сладкого с моментальной амнезией, едва тело принимало горизонтальное положение на жёстком лежаке. К этому времени ещё можно было прибавить повсеместную дрёму в бытовке. Открыв дверь сушилки, мы напускали тепла и дрыхли в перерывах между сменой и уборкой помещения. В общем и целом выходило около трёх часов. А это уже куда не шло. На перекуры просились у «фазанов» и, смело шагая за ними к лавочкам у второго поста, вольготно раскуривали папиросы под пышными ветвями зеленеющих клёнами.

Вскоре, привыкнув к хорошему, трёх часов мне стало мало. На улице, даже ночью, значительно потеплело и я стал спать на посту. Вначале дрых подальше от стакана, чтобы не светиться своим телом на проспект. Выбирал для этого дела мёртвые точки во внутреннем дворике. Под одним из подъездов стояли ступеньки и я ложился на них плашмя, жалея лишь о том, что нельзя было прихватить с собой бушлат и подстелить его под холодный бетон. Спал по пятнадцать минут, заранее выставляя будильник на электронных наручных часах, которые брал у Курюты в пересменку. Практически не патрулировал и не звонил в караулку. За ТСО сидел уже подраступленный Напалм и с ним было легко договориться. Мастурбировал, слушал музыку из «Сваякоў» и совершенно явственно ощущал, что в моём армейском быту произошла смена полюсов.

Однако я быстро расслабился и вскоре пожалел о своей неосмотрительности. В один из таких караулов решил проспать все два часа недалеко от стакана. Уселся на ящик с песком, поставив будильник за десять минут до приезда «уазика» и задремал. Ночь была нежна. В итоге будильника я, конечно, не услышал, и только через сон распознал громкие стуки в калитку и отборную ругань Потапа. Быстро спохватился с ящика и тут же упал на землю. Ноги затекли до того, что сильно онемев, сковали меня от пояса до пят ужасной колющей болью. Потребовалось ещё минут пять, чтобы я кое-как добрался до калитки и отпёр её. На меня тут же налетел Потапенко и стал наносить по сонному телу удары, злостно причитая:

— Ты охуело, тело, а если бы кто-нибудь из «шакалов» увидел, что тогда, меня и Секача под арест?!

Удары мгновенно привели меня в чувства и я осознал, что вляпался в настоящую передрягу.

В последнее время Потап стал выезжать ночью на посты вместо второго разводящего, чтобы немного развеяться от душной караулки, и мне колоссальным образом повезло, что меня уличил именно он. Возвращаясь обратно, почти до самой караулки ПНК-а молчал и, лишь подъезжая к министерству, обернувшись ко мне, спросил:

— Ты же понимаешь, если об этом узнает Секач, тебе не жить?

Я с горечью кивнул.

Уже во внутреннем дворике на министерском плацу Потап, отправив сменившихся часовых в караулку и, оставшись со мной наедине, сказал:

— Это серьёзный залёт, Петрович.

— Никто не без греха…

— Короче, слушай и мотай на ус: Секачу я ничего не скажу, остальным тоже, а вот у меня скоро дембель, поэтому в твой ближайший увал хочу наблюдать тебя с баблом — с тебя двести тон или бутылка вискаря.

По тем временам это была неплохая сумма, но всё же зная Потапа, ещё и справедливая взятка, ни много ни мало, и, пожалуй, единственный раз, когда меня поставили на деньги.

***

Как-то по дороге на четвёртый пост я обратил внимание на продуктовы магазин, находящийся в двухстах метрах от места моей дислокации. Идея вспыхнула моментально. Конечно, это было весьма рискованной компанией, подставляя такими действиями начкара и разводящего, но я в первую очередь думал о себе.

В караулке я поведал о своём плане Лесовичу, приукрасив, что в магазине обильное разнообразия продуктов, и он согласился вступить со мной в заговор. Мы установили: он платит, я бегаю.

Первоначально я сделал пробную вылазку, дабы удостовериться, что магазин того стоит, рассчитав временной интервал для вынужденной самоволки. Бегать нужно было после девяти вечера, когда калитка закрывалась и в здании министерства практически не оставалось офицерья, и лучше всего, конечно, в выходные дни. Я нарушал устав на все сто процентов, покидая пост с оружием, что только бы накинуло суток к моему аресту в случае разоблачения.

Я снял штык нож с ремня и засунул его за пазуху кителя. Открыл калитку и, бросился бегом, что есть мочи. Минуты стали мгновением. Я пробежал вниз по проспекту, свернул на лево, от туда вдоль клумбы ко входу в магазин. На двери было написано время работы: с девяти утра до одиннадцати вечера. Удача.

Делая такие опасные пробежки, следовало в точности до минуты знать маршрут разводящего и проверяющих из части. Если я заступал в восемь вечера, «уазик» с разводящим ехал на пятый пост и где-то через пол часа возвращался. В семь или около того в караул по перекрёстку проспекта ехал пищевоз с майором Швокай. К восьми в караулку мог нагрянуть комбат Рысюк. За эти пол года я отлично выучил все передвижения за калиткой и, стоя возле неё, наблюдал за происходящим.

Первую, настоящую вылазку я решил сделать в выходные, после обеда. Калитка по выходным дням была всегда заперта и мы лишь патрулировали объект. Лесович снабдил меня деньгами и я затарился по полной. Купил нам на вечер пару пачек печенья, халвы, семечек, сигарет и для себя мороженное. Ходил по посту и в наглую ел пломбир, облизывая его, как в детстве. Всё купленное рассовал по карманам.

Первое время Гнилько любил меня шмонать, но вскоре удостоверившись, что я не предпринимаю ничего криминального, бросил эту бесперспективную затею.

Когда меня сменяли, я дрожал как осиновый лист, стараясь не подавать виду, начинённый всеми этими сладостями с головы до ног. Если бы меня заставили подпрыгнуть, все припасы тут же бы посыпались на земь. Однако, Гнилько ничего не заподозрил и мы вернулись в караулку.

После этого я предпринял ещё несколько таких самоволок, не на шутку рискуя своим положение. Один раз даже застрял в очереди, перед этим дав себе зарок, задерживаться в отлучке максимум на пять минут, каждые десять секунд посматривая на часы и если время истекало, не взирая ни на что, тут же возвращаться. Прошло уже четыре минуты, а передо мной стояло три человека, при чём пенсионного возраста. Понимая, что не вкладываюсь по времени, я пошёл на обман, сказав впереди стоящих, что на улице в машине меня ожидает злой капитан и мне нельзя задерживаться. К удивлению сварливые старухи пропустили меня вне очереди, и я приобрёв всё необходимое, пулей бросился обратно.

***

Но всё хорошее когда-нибудь должно было закончится. Я стоял на посту, вдыхал запахи весны и смотрел на прохожих. В доме напротив, на втором этаже в тот вечер был «флэт». Видимо, хозяйка уехала на дачу и её дочка, двадцатилетняя потаскушка с красивым лицом и длинными тёмными волосами, устроила вечеринку. Я видел парочку её подруг. В основном превалировали мужские особи. Каждые пять минут они появлялись с девушкой на балконе, курили, пили из бокалов вино. По мере опьянения голоса их становились громче и развязанней.

Уже вечером, когда я в третий раз заступал на пост, из окна балкона доносилась музыка. Компания отрывалась, а я поглядывал в их сторону с чувством зависти и неудовлетворённости. В тот раз мастурбировать не получилось. Они куролесили до самого утра, постоянно выходя на балкон, с которого открывался отличный обзор во внутренний дворик корпуса и в частности на то место, где я ублажал свою похоть.

Тогда, встречая рассвет в пять утра, когда лучи солнца вылазили на поверхность города, сперва задевая купол цирка, отбрасывая от него яркий свет на калитку поста, проскальзывали через чугунную решётку своими длинными пальцами, касаясь асфальта вблизи стакана, я сходил с тумбы, погреться в их тепле и совершенно не догадывался, что это был мой последний караул на «дальняке».

Я стоял, оттаивая от прохладной майской ночи, поглядывая на балкон, в ожидании, что на нём появится тёмновласая бестия, выйдет нагой, чтобы подразнить меня своими пышными формами.

Потом Курюта поведал, что в ту ночь её трахнуло два мужика, при чём один из них прямо на балконе.

***

С четвертого поста меня сняли под шумок, заменив на Ниху и перевели на третий. Эра удалённого блаженства окончилась и отныне я стал патрулировать по самому короткому маршруту, который фиксировали сразу две камеры. Я был у всех, как на ладони. На третьем посту не было стакана, лишь телефон на углу министерства для связи с караулкой. Зато пост пересекался со вторым и я с лёгкостью мог переговариваться с часовым, коротая свои часы.

В карауле Потап раскрыл нашему периоду тайну, кому из нас повесят лычки. Я заранее знал, что Студнев поручил сержантам решить, кто из нас достоин этой почести. Потап был за старшего и именно он, по сути, выбрал будущих сержантов, тех, кто вовремя платил деньги, особо не задирался и был сговорчив. Ниха, Лесович и Гораев с Ранкой в одночасье сделались младшими сержантами. Сержанта хотели повесить и мне, но здесь воспрепятствовал Секач и настоял на неприметном Ранке. Прапор же сразу выбрал будущих дежурных по роте: меня и Муку. В роте Мука был ответственным по «холодной», такой же, как и Станок выходец из деревни, они с лёгкостью находили общий язык, поэтому выбор был очевиден. Меня же прапор, как и обещал, брал под своё крыло. Студнев установил, что дежурные при нём будут исключительно ефрейтора и нам повесят это неблагодарное звание. Ефрейторов намеревались дать Ратькову, Игнату и Индюку. Потап сказал, что Студень повесит сержантов ещё и прибывшим «слонам», дабы сравнять это недоразумение в отставании периодов, связанное с нашим поздним призывом.

Перевод в роту меня немного огорчал. В карауле за эти пол года я успел раступиться, о роте же я совершенно ничего не знал. Должность дежурного страшила, да и само нахождение в казарме немного будоражило: вечно на виду у «шакалов» и ротного.

Мирон заверял меня в обратном.

— Походишь пару раз и поймёшь, что караул это полная шляпа, особенно, когда из роты все в наряды сваливают.

В карауле новоявленных сержантов сразу же стали приучать к ремеслу. Отныне они не выполняли никаких грязных работ, следя за тем, как мы производим уборку. Пару раз из-за нашего недобросовестного полатёрства их даже поставили на кости.

— Запомните, — говорил им Гнилько, — если вы не будите ебать «слонов», вас будут нагибать вышестоящие, так что сами выбирайте на чьей вы стороне.

— Вы будущие сержанты и не должны бояться требовать выполнения поставленной задачи. Вы своё уже отпахали, так и скидывайте всю работу на других, если сами, конечно, не «слоны», — говорил Потап.

— Да «слоны» они, и всегда ими останутся, я их и по второму и по третьему периоду крестить буду, — сказал Секач. — Вы уйдёте, а мне здесь даже не с кем чаю попить будет.

— С Гурским попьёте, — сказал Ракута.

— Ну только что, да и тот «слон» печальный, хобот вун висит…

Пацаны стояли на костях, а мы старались быстро привести всё в порядок. Негоже было подставлять свой период.

***

Новое пополнение прибыло в расположение части 19 мая 2012 года. Нас по иронии судьбы отправили сажать кусты вдоль дороги, ведущей к казармам. Я увидел первый синий «мазовский» автобус и посмотрел через окно на лица сидящих внутри ребят. В глазах не было испуга или какой-либо обеспокоенности, казалось, это были совершенно другие люди, другое поколение. Лысые головы и уверенные взгляды слегка настораживали. Игнатюк стал раздавать им вспышки и картаво выкрикивать в сторону автобуса:

— «Слоны» прибыли! Готовьтесь к приёму во второй роте!

— Да ты ещё сам «слон» не раступленный, — сказал ему Гнилько и приказал, утрамбовывать землю.

В тот момент я подумал о цикличности и о том, что в армии меняются лишь лица, люди, события — всё остальное неизменно и удручающе безысходно.

Вечером в роту с отпуска прибыл Кесарь. Мы обменивались с пацанами тревожными взглядами, ожидая град неминуемой неуставщины. Однако Кесарчук вёл себя на редкость адекватно и даже как-то застенчиво, словно у него случился приступ амнезии и он позабыл о своей недавней репутации и лихом положении. Лицо его округлело, на щеках появился здоровый румянец, а в глазах исчез тот маниакально-депрессивный блеск.

К утру следующего дня стали известны фамилии сержантов из нашей роты, которых отправят в карантин. Ими оказались Кесарчук, Виля и наш Ниха. Такая немыслимая новость обрадовала нас пуще прежнего. Мы уже успели отвыкнуть от этого деспота и тут нам снова предоставили ещё один месяц спокойствия, за который мы словно должны были набраться сил, чтобы вступить в новую фазу армейской иерархии.

***

В перерывах между караулами нас стали гонять на цветники за МКАД. Сперва это были мелкие работы на пару часов: мы перевозили на тележках различные сорты растений из клумб в холодильные комнаты-хранилища, по пути опрокидывая целые составы искусственно выращенной флоры на землю. Командовал нами «контрабас» Карач, ленно покрикивая на нас, стоя в стороне и покуривая сигарету за сигаретой.

Один раз меня забрал с собой добрый малый из архива цветочной конторы, и я помогал ему перетаскивать папки сметы из кабинета в кабинет. Для мая было весьма жарко и я снял китель, прохлаждаясь в коридорах корпуса.

— У меня отец военный, так он сразу отмазал меня от армухи, зная какая это бессмысленная трата времени, тем более в современных условия, — сказал он мне.

Я лишь покачивал головой, молча соглашаясь с ним, а он ведь даже и не знал, с какими лишениями нам пришлось столкнуться.

— Ну, ничего, тебе ещё пол года осталось, — рассуждал за меня бухгалтер, узнав, что я «годзилла», — самое трудное позади.

А потом нас стали отправлять на цветники на весь день. Во главе ставили Потапа, и мы уговаривали его по дороге, заезжать в магазин, чтобы прикупить себе продовольственных запасов.

На цветниках мы очищали старые парники от вышедших из строя агрегатов, снимали шуфлями мох и плесень с бетонных полов, столов и стен, выметали разбитое стекло и выбрасывали в мусор поломанные трубы и оросительные системы. Работа была уморительной, но всё же лишала нас возможности лицезреть все эти обрыдлые свиные рыла, от которых в роте у меня уже подташнивало.

Потап сидел в углу на табурете, разговаривал по телефону, разрешал устраивать десятиминутные перекуры и особо не подгонял. Я, Гораев, Гурский и Ранко не спеша выполняли свою работу, ощущая на себе всю прелесть так называемой «межухи».

***

В Министерстве обороны часто проходили всевозможные пиршества и сабантуи по тому или иному поводу, когда рядом с первым постом выстилалась красная ковровая дорожка, и полканы с толстозадопузым генералитетом в преисполненном величии своего пафасно-бутафорского существования, прохаживались по ней вдоль и поперек. Часто в министерстве встречали делегации из других стран: России, Украины и оных азиатско-африканских отдалённостей. Пару раз приезжал Сам и тогда караул кричи — вся суточная смена стояла на ушах, то и дело строя показуху и демонстрируя свою боеготовность. Мелкие празднества на уровне министерства во главе с тогдашним министром обороны генерал-лейтенантом Зарубиным, так же потчевались с особым шиком.

В тот раз отмечали выход на пенсию одного из генералов, просидевшего штаны в этих стенах долгие и упорные годы военно-государственной службы. С нашей части выделили бойцов. Комбат указал на нашу роту и с лёгкой руки Студнева послали меня, Гурского и Дубкова. Нам велели облачиться в парадку и на караульном «уазике» завезли к главному корпусу, а от туда прямиком на кухню при столовой. Словами нельзя было передать нашей радости, когда мы узнали, что от нас требовалось. Это ж надо! В наши обязанности входило брать подносы у поваров и относить их к конференц-залу, в котором пьянствовала, гремя медалями, красномордая военщина. От кухни к месту, где нас принимали наманикюренные девочки, которым мы тут же передавали эстафету, лежал весьма продолжительный маршрут. Подносы нужно было доставить с первого этажа на второй, минуя лестничную площадку, потом по коридору на право через двери и в фойе. Вот в этом-то пути и заключалось наше основное блаженство.

Сперва мы только исходили слюнками, перенося подносы по этим длинным коридорам, нервно поглядывая на обилие яств, а покушать генералы любили на широкую ногу: мясо паренное и жаренное, нарезки колбас, рулетов, рульки, фрукты, овощи, салаты и диковинные сладости разжигали наш молодецкий аппетит. Потом я стал замечать, как Гурский стал подъедать с краёв подноса манящие лакомства. Я не растерялся и последовал его примеру. Немного осмелев, мы избрали для себя отличное место для помощи генералам в истреблении провианта — лестничную пролётку. Останавливались на полпути и запихивали в рот всё то, что по нашим убеждениям плохо лежало. В рот лезли кусочки бананов вместе с колбасой, виноградом, сырным канапе и шоколадными трюфелями. Признаться, такая эклектика была самой вкусно и необычно экстравагантной начинкой, которую я только пробовал. Пару раз нас уличил за этим делом «фазан» Дубков.

— Что, не хватает?

— Ясен хуй! — сказал Гурский.

— В роту приедем, я пацанам скажу, до дембеля нашего чернягу жевать будете.

— По хуй, уже положено, — парировал я, дерзко, на его глазах отправляя в свой рот ветчину с оливками.

Дубков некоторое время ломался, но потом вместе с нами стал поглощать предоставленную нам возможность.

К концу мы обнаглели в край, забирая подносы у поварих и с ходу руками заграбастывая из кучи красиво уложенной еды самое вкусное. Поварихи понимающе вздыхали и не порицали наших действий.

— Кушайте, солдатики, в армии такого не подадут…

Ближе к ужину нам дали попробовать вина и мы с радостью отхлёбывали заморскую бело-красную жидкость прямо из бутылок.

Гурский даже заманил молодую повариху в туалет, но та вскоре вышла.

— А, слабачка, испугалась, я как достал свою шнягу, так и обломалась, не смогла, мол муж, говорит дома, я ж не мать Тереза всем помогать, — с удручением признался он.

Где-то к десяти вечера мы успокоились и сидели на стульях возле кухни. Поварихи отгрохали каждому из нас по огромной тарелке еды, а она уже просто не лезла. Не растерявшись, мы быстро укомплектовали всё по пакетам, решив отвезти в роту.

«Уазик» приехал за нами к полуночи и быстро вернул нас в расположение части.

Остатки роскоши мы торжествуя, вручили Потапу и отправились по койкам.

Спалось так приятно, что я во сне, словно на яву увидел, как период наших мук и лишений навсегда растворился за едва различимым горизонтом.

***

Где-то под конец карантина у Кесаря случился залёт и комбат лично отдал распоряжение, взять сержанта под арест.

По словам Нихи, у которого мы попутно расспрашивали о поступивших бойцах и он наводил шороху, что там половина амбалов, скептически относящихся ко всем армейским канонам, Кесарь пробудился от спячки и в корень обнаглел. Малых чеплял непрерывно, ставил на кости, разводил на деньги, не давал курить. В общем, ничего удивительного.

В один из последних вечеров, буквально перед присягой, он зарвался в сушилку и ему весьма не понравилось то, как на полках стояли тапочки. «По дедухе» на самом верхнем ярусе место для тапочек отводилось исключительно дембелям и прочим лычкастым. Молодые ещё не раступились и побросали свои мыльницы на верх, в результате чего тапочки Кесаря оказались на самой нижней полке, низвергши его в касту «неприкасаемых». Такое унижение, видимо, задело ранимую душу дембеля и он повыкидывал все тапки на взлётку, заставив карантин убирать беспорядок, отвешивая пендели неблагодарным и предвещая им ад в роте. Как на зло в расположение зашёл комбат Рысюк и, уличив с поличным тотальную неуставщину, при всех объявил Кесарю десять суток ареста.

На следующий день Кесаря сняли с карантина, и на «уазике» под предводительством майора Швоки отправили на кичу. Радости нашей не было конца. Он пробыл двадцать дней в отпуске, месяц в карантине и ещё десять дней на киче.

Впервые мне показалось, что восторжествовала справедливость, а Гурский заявил:

— Когда «фазаны» уйдут, он у меня умирать будет, после отбоя кофе в постель и пиздюлина на ночь, а скажет слово, переведу с малыми на долбанах в «черты» шестым тапкам.

Приговор был суров.

***

Присяга у «слонов» состоялась 19 июня. Меня, Гурского, Ниху и Гораева, как самых рослых из нашего периода поставили линейными. За неделю до этого Потап показал нам все прелести приёмов и построений в передвижении с раритетными карабинами времён НЭПа в руках. Я лично видел на дуле своего ствола дату 1925 год. Два из четырёх карабинов были перемотаны изолентой.

Утром нарядились в парадку и стали по квадратам. Народу собралось густо. Родители, дяди, тёти, девушки и прочая шушера суетились и, волнительно искали в построенных «коробках» свои чада.

Всё прошло по сценарию, как и в нашем случае, за исключением погоды, поэтому празднество растянулось.

Командир части скомандовал «на кра-ул», и мы повертев в руках хрупкие карабины, разошлись по местам. С час простояли на одном месте, задрав голову к небу, и упёршись в одну точку. Ноги затекли в край. Потом с торжественным маршем в хвосте колоны удалились в казарму.

Дальше было только ожидание, новая жизнь и привилегии.

***

«Слоны» пришли в роту на следующий день после присяги, а наша рота укатила в караул и увидеть их мы смогли только через сутки. История повторялась.

Сменившись с караула, мы застали новое пополнение сидящим на взлётке, подшивая бирки на полученных противогазах. Взгляды их были растерянными и я угадывал в них когда-то и наше необузданное смятение.

Ко мне подошёл Потап, сказал собрать малодых в линейке и всё им разъяснить, так, как это делали они с нами.

Я поспешил к стоящему на тумбе очкарику Раткевичу и он произнёс эту, по-видимому, давно устоявшуюся фразу:

— Первый период, сбор в линейке!

«Слоны» быстро повскакивали с табуретов и направились по назначению, юрко рассаживаясь за парты.

Я зашёл в линейку последним, закрыл за собой дверь, испытывая при этом какое-то мерзкое чувство вины. Я не хотел никому лгать, как лгали нам, слукавить всё же пришлось.

Передо мной сидело с две дюжины новых лиц, среди них я заприметил Дилькевича, высокого и стройного парня с острыми чертами лица, смуглого и коренастого каратиста Кубацкого, губатого Камсу, рябого Рылькевича, мелкого Карпова, медведевато-неуклюжего Бохтыша, угристого Кунаева, багнюка Кунчака, очкарика Падью, круглолицего Севока, перекаченного блондинчика Станова и щуплого Щавлёва. Остальные в тот момент показались мне безликой массой унылых физиономий.

Мы стояли перед ними, дерзко разглядывая их лица. Лычки на нас ещё не повесили, что, по сути, приравнивало нас с молодыми, поэтому разговор следовало начинать осторожно.

— Все будет хорошо, пацаны, вы не бойтесь, смело обо всём у нас спрашивайте и обращайтесь в любую минуту. Вам, как и нам повезло, ваши «деды» свалят через месяц и тогда мы нормально заживём, — сказал я, искренне в это веруя.

— А пока у вас есть две недели на раступку, трогать вас здесь никто не будет, но зато основательно возьмутся за нас, и за все ваши косяки, по голове отстреливать будут нам, — вмешался Гурский. — А потом уж я лично с каждого спрошу.

Его тон вызывал во мне усмешку, он в точности копировал манеру Кесаря. Быстро разъяснил все основные принципы их положения в роте, возможности и огромный список запретов и ограничений. «Слоны» слушали молча и вникали. Мы познакомились, сказали им быть постоянно на чеку и полюбовно разошлись.

— Смотри, Петрович, теперь с вас спрос, мы чисто на забитом, — по завершению напутствий сказал мне Потап.

Ближе к отбою мы стали готовиться к переводу. Игнатюк прожужжал нам все уши о том, как он ждал этого часа, радостно ликуя от предстоящего.

— Я стану «фазаном», буду курить, когда захочу и пох на всё.

Правда, некоторые в лице Сташевского, Напалма и Раткевича опасались, что их перевод не коснётся. Намедни Гнилько пригрозил, что они этого не достойны и за всю их прежнюю ущербность их не переведут, и они будут бегать подай-принеси вместе со «слонами».

Произошёл отбой. Прапорщик Станкович, уходя домой, посоветовал сержантам ограничиться парой тройкой ударов.

— На подъёме ротный Студень, а он сами знаете — крест ещё тот.

— Товарищ прапорщик, всё устроим, как полагается, — сказал Потап.

Мы улеглись. По взлётке прошёлся дежурный по роте Виля.

— Пацаны, только без фанатизма!

Я услышал быстрые шаги босых ног к моей койке.

— Я первым начну, с Петровича, — узнал я голос Гнилько.

Он тут же уселся на мне, как петух на курицу, зажав своими коленями мои руки.

— Ну что, готов, самец?

— Давай уж, производи инициацию…

Далее по моей груди прокатился град мощнейших ударов.

— Хорош! — крикнул ему Потап. — Каждый должен оставить свой след.

Я задыхаясь, услышал в другой части расположения град ударов по голым торсам. Вскрики и стоны поглотили казарму.

Лица передо мной сменялись в дикой очередности и вскоре я просто перестал ощущать боль, грудь распухала, как пирог в духовке, и я чувствовал себя потаскухой, которую пустил по кругу весь третий период.

Через пять минут побоище утихло. Я услышал смех довольного Игнатюка и по возгласам остальных понял, что в «фазаны» перевели весь наш период.

Поднялся с койки лишь через десять минут, сбегать посмотреть в душевую на состояние своего тела. В зеркале грудь была устойчивого вишнёвого цвета с ужасными кровоподтёками, напоминая растрелянную мишень в тире.

К утру боль отступила, но любое лёгкое прикосновение к избитому участку приносило ужасный дискомфорт.

На подъёме мы построились во вторую шеренгу, прикрывшись «слонами», но бывалый старлей Студнев выборочно заставил поднять майки Муке, Рацыку и Индюку. Наличие синяков было очевидным.

— А знаете, что я сделаю, — сказал ротный. — Посажу ка на кичу самого тихого сержанта Пушкаревича, пусть всем будет уроком.

Смуглый Пушка даже побледнел.

— Надоели мне эти ваши традиции, — подытожил Студнев.

Нас же всем периодом вместо развода по старинке отправили на дровяной.

— Я — «фазан», пацаны, — не унимался Игнатюк, — наконец-то!

— И радости в этом особой нет, — сказал Гораев.

Мы кури, поглаживая свои раны и молчали, вдыхая запахи раннего лета.

Пушкаревича так и не посадили, а нас ожидало воспитания вновь прибывшего пополнение.

***

Две недели на раступку «слонов» пролетели незаметно, они, конечно, интересовались у нас всякими нюансами по службе, но в большинстве случаев основные моменты с запретами никто с ними особенно не оговаривал. Я старался дистанцироваться от этого мракобесия, надеясь проскочить на шару.

Первым стал возбухать Гнилько: то «слоны» покурили без разрешения, то в бытовке кто-то заснул, то сигарет, видите-ли, вовремя не нашли. Дошло до того, что «слон» Камса повздорил на «стелсе» с Раткевичем по поводу положенных ему кусков черняги, завязалась потасовка и Раткевич получил по лицу. Кубацкий послал Ниху, когда тот сделал ему замечание по поводу не чищенных берцев.

— Хули вы «слонов» не раступливаете, — негодовал Гнилько, — мы уйдём, они ж вас тут поуничтожают в корень, во что вы, суки, роту вторую превращаете?!

У меня на сей счет были другие домыслы. Бить кого-либо я не собирался и при случае увиливал.

Чтобы привить нам толику агрессивности, новоиспеченные «дедушки» стали употреблять в отношении нас старые добрые методы. Я видел, как Гнилько снимал кепку с Игната и со всей дури пробивал ему кулаком по черепу. Такие удары, видимо, отрезвляли «фазанов» и меня охватывала безудержная лихорадка смеха, когда тот же Игнатюк загонял весь «слонятник» в сушилку, и пробивал каждому из них «лосей». Чучвагага и Гурский, вкусив жажду власти, стали поддавать «слонам» с ноги.

С каждым разом новички понимали, что во второй роте особое отношение к низшей касте и вскоре приобрели этот удручающе-запуганный вид. К слову, в каждом роте и подразделении части, не говоря уже о других частях в нашем краю, неуставные взаимоотношения различались. В первой и третьей ротах в «фазаны» переводили за деньги, со «слонами» жестили не так откровенно, и иногда у меня складывалось впечатление, что мы хлебнули лиха побольше остальных.

— Петрович, бери пример со своего периода, — сказал мне как-то Потап. — Не будешь гонять «слонов», тебя «шакалы» так загоняют, что даже Кесарь малиной покажется.

А потом практически после каждой вечерней прогулки дембеля стали требовать исполнения для них «Демобилизации». Снимая берцы, кто-то из «слонов» приносил мне гитару (музыкантов среди них не оказалось) и в бытовке, надрывая голос и, едва не разрывая струны, я пел им эту всеми до боли известную песню. На припевах подпевала уже вся рота. Если ответственным оставался прапорщик, устраивали мини-концерт. При Лёве и Студне дембеля тушевались. Секач лишь просил исполнить его любимую «Ковыляй потихонечку» и горлопанил её вместе с нами. Голос у лейтёхи был неплохим, и напоминал мне баритон гопотечного дворового романтика.

После отбоя «слоны» делали «дедам» чай, бегали им за тапочками, искали по любой прихоти необходимые вещи, заправляли за ними с утра кровати и, глядя на них, мне становилось жаль эти печальные тела.

***

Через десять суток в роту прибил сержант Кесарчук. Кичман оставил свой отпечаток на его осунувшемся и побледневшем лице. Он значительно отих и когда наша сержантура обступила его со всех сторон, обнимая и радуясь его возвращению, я заметил, как у него на глазах выступили слёзы. Всё таки система сломала этого гнусного выскочку, нагнула и как следует отымела.

Прошло несколько дней и я не припомню, чтобы он наглел и высказывал какие-нибудь реплики в нашу сторону. «Слонов» он практически не трогал и вообще был молчалив, держась в стороне от всех событий.

Как-то в каптёрке, помогая Индюку наводить порядок, перебирая различные тряпки в шкафах и шуфлядах, в то время, как Мирон с Кесарем сидели за столом, попивая чай, потчиваясь «слонячими» конфетами, оставшимися после присяги, Мирон спросил:

— Ну что, Петрович, сильно напрягал тебя Серёга в карауле?

Я посмотрел в его сторону и мне показалось, что Кесарь немного замялся.

— Ну так, минимально…

— Да не гони ты, я слыхал, как вам доставалось, даже ваши «деды» нас так не чепляли.

— Я не имею никаких претензии в отличии от других, — сказал я, припомнив слова Гурского.

Кесарь нервно заёрзал на стуле.

Он прекрасно понимал, что когда его период уйдет на дембель, ему придётся ещё десять суток околачиваться с нами, а там гляди, вспыхнут старые обиды, да и «слонов» новых две дюжины, история могла приобрести всякий окрас.

В период нашей «слонячки» ходила байка, что пару лет назад в третьей роте охраны одного лютого «деда» посадили два раза на кичман за дедуху и оба раза на десять суток. Его период ушёл перед обедом, а после ужина, все страдающие от его гнёта «слоны», опустили дембеля головой в унитаз и перевели по лбу шестым тапкам «в черты». После отбоя он делал всем чай, постоянно бегал по задачам, а его расшитую дембельскую форму разорвали на половые тряпки.

Так свергались деспоты и Кесарчук это прекрасно помнил. Мои слова не на шутку его встревожили.

***

На третьем посту я беспрерывно патрулировал свой небольшой отрезок маршрута: с десяти утра до девяти вечера от второго запасного входа в министерство, вдоль второго поста, через продовольственный склад по аллее прямо до границы первого; после девяти вечера периметр значительно сокращался и я патрулировал, доходя лишь до второго поста.

В караулке мы, уже переведённые «фазаны», не отказывали себе в излишествах. Свободно ходили в министерский чифан, курили и по возможности спали. На кухне ели не спеша, по долгу просиживая за столом, попивая ароматный чай из магазина. Ели бутерброды, обильно смазанные толстым слоем шпика, посыпая его сверху приправами. Яство было питательным и многоколорийным. Чувство голода моментально улетучилось, тем более, что теперь на кухню мы могли заходить, когда вздумается и брать, что захотим. Пайки хватало всем.

На втором посту в смену со мной попадал Гурский и мы постепенно с ним сблизились. Он оказался весьма весёлым и изобретательным малым.

После девяти вечера мы почти не патрулировали маршрут, встречались на линии границ постов и вели длинные двухчасовые беседы, прерываясь лишь на звонки из караулки, возвращение «уазика» с «дальняка» и когда кто-то стучал в калитку.

Байки в основном травил Гурик, я же, как обычно, был сдержанным слушателем, уже успев смириться, что не найду в этих стенах достойного собеседника, который бы меня понимал и мои размышления были бы ему интересны. Гурский трепался о том, как придёт домой, месяц не будет слазить со своей невесты, потом жениться на ней и они нарожают кучу детей. О том, как обратно вернётся на стройку сварщиком, о беспробудных пьянках и кутежах в своём родном Могилёве.

На пост Гурский брал с собой сигареты и мы, прислонившись на корточках к министерству, молча смолили, прикрыв ладонью свои огоньки. Погода была шикарной. Летние ночи короткими и прохладными. Мы — «фазаны», нам всё по фени, скоро домой.

Потом от нечего делать, ближе к утру рубились, присев на бордюре напротив «Олимпии». Спали по пятнадцать минут и ни разу не прозевали будильника.

Секач перестал проводить подъёмы по тревоге, так что бояться было не кого.

Жить стало лучше, жить стало веселей.

Днём с третьего поста открывался отличный вид на город. Министерство стояло на возвышенности и я прекрасно мог видеть реку Свислочь, набережную, вышку телестанции, мост через реку и людей, прогуливающихся по парку Марата Казея, вдоль набережной, где когда-то со своей юной невестой Мариной фотографировался убийца Кеннеди Ли Харви Освальд.

Я мысленно завидовал прохожим, как и на четвёртом посту, правда жизнь города, за чугунным забором казалось слегка отдалённой и не такой доступной.

Когда смены выпадали с «дедом» Корягой, ночью на меня нападала тоска и сонливость. Яйца набрякали тяжестью от того, что я за неимением возможности давно не спускал, а член стоял только при слабой мысли о противоположном поле и я вдавался в безудержные воспоминания о прекрасном саитии, когда-то, где-то, с кем-то, иногда даже ловя себя на мысли, что может быть я девственник и полового акта у меня вообще никогда и ни с кем не было. Я вспоминал лица, позы, тела, дабы отбросить дремоту, наваливавшуюся непосильным грузом на мои веки.

Я вспоминал самые грязные вещи, проделываемые мной на гражданке. Член разрывался от приятной боли и это приносила мне сладчайшее удовольствие. Я хотел трахаться, как никогда на свете и это ощущение неудовлетворённой ограниченности, выращивала на моей спине невидимые крылья и я словно парил над штабом, возвышался над городом и улетал прочь в облака.

Караулка тем временем стала напоминать конфедерацию: каждый ограничился кругом своего общения, состоящем из двух-трёх лиц. Потапенко был сам по себе, подолгу просиживая с телефоном на лавочке в сквере, болтая со своей женщиной, Секач дремал в начкарке, лишь к полуночи вылазя в бодряк попить кофе с Ракутой. Коряго общался с Аней и Ветрашем, такими же неприметными тихонями, Ниха с Захаром. Выделилась коалиция Гораев-Лесович-Ратьков, Мука витал в своих мечтах, с Напалмом никто не общался, я же на время скооперировался с Гурским, а одиночка и вечный ворчун Гнилько практически нас не трогал, уходя по долгу на турники, качать свои мышцы. Ранко и новый водитель «уазика» вообще были неприметными персонами и их присутствия даже не замечали. Курюту с караула перевели в роту.

Глубокой ночью, когда Ракуте наскучивало общество туповатого Секача, он брал меня с собой на длительные обходы по коридорам министерства, проверять опечатанность дверей, сигнализацию, отмечаться у дежурного по штабу, а после идти курить в туалет на третий этаж. Ракута запирался в кабинке и разговаривал по телефону со своими подругами. Я размещался на широком подоконнике долбана и смотрел через окно во внутренний дворик, где одинокий фонарь освещал стены спящего министерства, стоящий перед аркой БТР и груду не убранной щебёнки подле. Из открытого окна доносились дрожжевые запахи пивзавода «Аліварыя». Грустить было неуместно.

***

«Слонов» воспитывали в корень плохо, почти ничего им не объясняя и уж тем более не запугивая их. Я, осознав, что лычки мне не повесят, и, стало быть, кричать ни на кого не придётся, вообще находился в полной прострации. «Слоны» чувствовали определённую вольность и в итоге на ночной прогулке Потапу совершенно не понравилось, как при команде «прямо» первый период вяло вдарял по асфальту каблуками своих берц, словно ребята уже послужили, либо боялись испортить подошву.

Влетев в расположения, Потап принялся рвать и метать, таким я его ещё никогда не видывал. Пробил близстоящих «слонов», влетело Дилькевичу, Карпову и крепышу Станову. С ними в общую мясорубку попали Игнат и Чучвага с Раткевичем.

— Почему «слонов» не раступливаете?! — ревел на нас Потап.

Наш период был тут же поставлен на кости в сушилке. «Слонов» отправили в расположение. В сушилке Потап устроил нам тёмную, рьяно пробивая с ноги по нашим уже немного зажиревшим рёбрам.

— Желательно я ещё раз увижу забитость первого периода! — причитал старшина.

Я стоял на костях и в сердцах заливался смехом, на столько бесполезными и пустыми были его агонизирующие наставления и зароки, что нам оставалось лишь с серьёзными лицами, молча кивать ему в ответ.

Потом Потапенко зарвался в располагу и основательно прошёлся по «слонам», наглядно демонстрируя нам, как надо воспитывать молодежь. Я слышал глухие удары, по взлётке летали табуретки, переворачивались матрасы и тумбочки со всей находившейся в них утварью.

Вернувшись в распаложение мы узрели тотальную разруху и заставили «слонов» навести порядок.

«Слоны» не на шутку струхнули и в спешке исполнили все указания.

В последующие дни они стали более кроткими, сговорчивыми и весьма исполнительными.

***

Вскоре в караул после сдачи экзаменов стала поступать свежая партия нового пополнения и тягловой силы, приходя нам на достойную замену. Первыми в караул прибыли Дилькевич, каратист Кубацкий и Севок с медведеватым Бохтышем, потом качёк Станов и Кунчак с Карповым. «Дедов» Ветраша, Аню и Корягу отправили в роту, над нами остались стоять только Секач, Потап и Ракута с вернувшимся на время Кесарчуком. Но Кесарь был уже не тот, песочил иногда «слонов», да и то, исключительно по делу.

Меня, Муку и Лесовича с Ранкой вскоре должны были депортировать в роту для несения других нарядов и ГРУ. Мы особо не наглели и относились к «слонам» снисходительно, заставляя их лишь поддерживать порядок в помещении, не тупиться и зубрить статьи. Однако Гурский с Нехайчиком быстро показали новичкам, кто дома хозяин и всячески угнетали их своим нравоучением, ознакамливали с «красными драконами», «кабиной», разливая перед ними по всей взлётке вёдра с водой. Я отсиживался на кухне и глядел, как бедолаги убирали всё, что только можно, с жалостью сканируя их бледные и уже изнеможённые лица, представляя, как пол года назад и сам корячился над всем этим. Желания прийти им на помощь не возникало, да и не положено уж было.

Рубился на стульях, ставя молодёжь «на фишку» и единственное, что меня всё-таки интересовало в этом периоде, так это кто первым из них предпримет попытку вылазки в чифан. И когда за молотком к сантехникам отправили простофилю Дилькевича, я только гадал, каким образом он придёт к этому хитроумному плану.

За третьим постом в караулке был закреплён латок с ключами от всех дверей министерства, и который при вскрытии всегда необходимо было опечатывать. Со мной на посту числились Бохтыш и Карпов. Я вкратце объяснил им все обязанности, но сам прекрасно понимал, как по первому из-за груза всевозможных задач и требования, такая информация запросто улетучивалась из головы.

На посту я не пробыл и пяти минут, как мне позвонили из караулки, на обратном конце линии был голос разгневанного Потапа:

— Живо сюда!

На замену мне выскочил растерянный Карпов и по его взгляду стало понятно — что-то случилось.

Я зашёл в бодряке и увидел печальную картину: на костях в упоре лёжа стоял Гурский, Гораев, Рацык и Ниха, «слоны», переминаясь с ноги на ногу, толпились чуть поодаль, угнетённо глядя на это уже так опостылевшее им наказание.

— Падай на кости, — монотонно сказал Кесарь и я уже было ужаснулся, что к нему вернулось прежнее безумие.

Встал рядом со своим периодом.

Из отдыхающей вышел Потап с дубиналом.

— Почему ключница не опечатана, Петрович?

Я сразу понял, что друзлый медведь Бохтышь позабыл исполнить эту процедуру.

— Я вам ещё раз повторяю, пока вы будите тупить и забивать на раступку «слонов», ваши кости врастут в эту плитку.

А далее по нашим почкам прокатился град ударов.

В тот момент мы, конечно, могли взбунтоваться против всех этих дембельков и Секача вместе взятых, превосходя их численностью, но этот непонятный страх раболепия, который в нас укоренился, напрочь лишал всяких героических восстаний. Стоя на костях, я лишь думал, что с остальными такого больше не произойдет и пусть они воочию будут свидетелями отмирающих порядков.

***

В роте ко мне подошёл прапорщик Станкович и сказал, что понадобится моя помощь.

— Ты у нас, как вроде, учитель истории, а тут Яровец, прапор третьей роты в универ поступает, надо ему подсобить.

Я, конечно, согласился, догадываясь, что мне придётся заняться репетиторством.

Зайдя в каптёрку третьей роты, я застал Яровца копошащегося в груде разбросанных по полу фуражек.

— О, — завидя меня, возрадовался он, — нака, примерь!

Я примерял фуражку. Вроде бы подходила.

— Так, сейчас брюки с рубахой найдём, ну и туфли по размеру.

Пока на меня искали форму, я недоумевающе смотрел на этого былинного молодца и совершенно не понимал, что от меня потребуется.

— Короче, в пятницу у меня последний экзамен по истории Беларуси, надо тест хорошо написать, потому что до тебя мне два дибилойда по биологии на тридцать балов накатали и по мове сорок пять, учителя хреновы, всю часть перерыл в поисках знатоков, смотри, братан, надо не подкачать.

Как оказалось, мне следовало явиться на тестирование в БГЭУ и под документами прапорщика Яровца сдать тест.

— Да ты не ссы, фотка на удостоверении неразборчивая, скажешь с учений недавно, дождём размыло, ну ты ж историк, должен что-нибудь придумать.

Я взглянул на удостоверение, фотография была потускневшей и не чёткой, но голова по контурам смахивала на мою.

— Там бабки проверяющие, как военного завидят, так сразу и пукают, к людям в погонах всегда доверие, такая психология.

Деваться было не куда, а отказывать не удобно, да и самому мне уже не хватало прежнего адреналина.

В пятницу сменился с караула, поспал только по дороге обратно в часть. На КПП меня перехватил Яровец и сразу с «Маз-а» повёл домой. Благо неподалеку он снимал квартиру. Там меня переодели и бегом к университету.

В этом нелепом прикиде я чувствовал себя, как школьник, напяливший папин балахон. По Яровцу было заметно волнение. На ступеньках у входа мы покурили.

— Ты давай там, не трухай, пиши себе не спеша, чтобы всё по уму.

Я зашёл в вестибюль, народу было густо. Гражданские сновали туда-сюда, а на меня, казалось, белую ворону, никто не обращал внимания.

Поднялся наверх, нашёл нужную аудиторию и быстро подошёл к женщине на входе, преисполненный суровым видом и решительностью.

— Ой, а что это у вас лица не видно? — тут же спросила у меня, растерявшись женщина, разглядывая моё липовое удостоверение.

— Да вчера с учений из Казахстана прибыл, а там две недели дождь проливной, так всё в нагрудном кармане и размыло, я только в части приметил.

Женщина полистала эту мятую книжечку и вернула мне обратно.

В аудитории я занял место на дальних рядах и сел в кагале юных девиц. Парни составляли меньшинство. Я тут же вспомнил свои первые госы, волнение и результаты.

Без подготовки я рассчитывал на худшее. Но как только нам раздали бланки, я был ошеломлён. Во-первых, тестирование по истории Беларуси было на русском языке, что совершенно меня разочаровало, во-вторых, вопросы были на уровне пятого класса. Пару раздумий возникло лишь под конец задания.

Закончил одним из первых, потратив на тестирование около полу часа.

Выйдя из аудитории, зашёл в туалет, смочил лицо и посмотрел на себя в зеркало.

«Гісторыя Беларусі па-расейску, вы сур’ёзна?»

Мне было стыдно, противно и, я злобно пнув двери, выбежал на улицу, глотнуть воздуха.

Яровец завидев меня, судорожно выбросил бычок.

— Что случилось? Тебя выгнали?

— Да нет, написал.

— Так быстро?

— Ну да.

Прапор потёр руки и крепко стиснул своей лапищей мои плечи.

— Мужчина!

— Я знаю…

От буйной радости мы направились в магазин. Яровец купил водки и пельменей. На его квартире мы быстро приготовили наш обед, разлили по тарелкам майонез и принялись распивать горькую. После третьей рюмки я уже окосел, но прапор велел приговорить бутылку до конца, сетуя, что в роте при случае меня отмажет.

К КПП я шёл вольтами. Плац же пришлось обходить окольным путём. Зайдя в роту, все офонарели от моего вида. Духан стоял на два метра.

— Так, Петровича не трогать, пусть отдыхает, — сказал нашим довольный Яровец.

— На мою койку его уложите, — тут же отдал распоряжение «слонам» Потап. — Если что, он дежурный по роте, спит перед ночью.

Я лёг на кровать и проспал до ужина. Меня никто не трогал, а Станок после пайки вообще разрешил отбиться.

Через две недели стал известен результат тестирования, я написал на семьдесят девять балов, даже выше, чем свой экзамен пятью годами ранее. За эти годы тестирование деградировало в край. Хотелось совершить побег и справить нужду около министерства образования.

***

В начале июля нас часто стали гонять на шарашки к резиденции президента в Дрозды. Для базы выделялся огромный фирменный автобус с мягкими, комфортабельными сидениями, плазменными телевизорами и персональным туалетом внутри салона. Из батальона охраны выставлялось тридцать человек. Основной костяк составляли дембеля и счастливчики из наших «фазанов». Прапор брал кошерный поёк на душу в виде банки тушняка, сока и крекерами в упаковке по двадцать штук.

До резиденции был час езды, и мы погрузившись в дорогу, сладко дремали под фон ментовских сериалов, транслирующихся по развешенным телевизорам.

На подмостках резиденции нас встречал охраняемый блокпост и каждому приходилось пройти тщательную проверку в комнате охраны. Мы предъявляли свои военники и нас шмонали на колюще-режущие предметы.

К самой резиденции нас не подпускали. Загоняли на отшиб, окультуривать ландшафт, выдав сподручный инвентарь.

«Дедушки», понятное дело, отсиживались в теньке, лишь Ромашев и Аня вскапывали с нами дёрн, подвозили на тачках землю, чтобы Всенародноизбранный, прибыв на свою дачу и, окинув взором даль, мог насладиться идиллией близлежащих окрестностей.

До обеда горбатились, не покладая рук. Спасали ситуацию трели птиц и лёгкий прохладный ветерок.

На обед нас выпускали за территорию резиденции к автобусу и мы, разлёгшись на траве, с наслаждением поглощали тушняк, закусывая его солёными крекерами и запивая всё сладким соком.

Как-то к нам с Гурским и Гораевым подсел Мирон.

— Смотри, Петрович, твоё бездействие к «слонам» может сыграть для вас плохую шутку. Малых нужно дрючить, а то растащатся.

— А ты нас дрючил? — спросил у него я.

— Нормальных пацанов я не трогал, это дело сержантов, а вот особо обнаглевших припахивал. Чучвага с Индюком тоже сперва понтовались, а видишь какие сейчас раступленные, по круче вашего. То что вас в караулке немного зашугали, это конечно плохо, но всё же, проблем с вами много не возникало. А я вот вижу среди этих «слонов» много ленивых жоп. Раткевичу вун вашему Комса переехал, Ниху, сержанта будущего, слышал, посылали…

— Мы уж как-нибудь сами разберёмся.

— Ну смотри, попомнишь потом мои слова.

После обеда мы снова направлялись копать землю и так до семи вечера.

Я же остался при своём мнении.

***

Лето было в самом разгаре. Духота стояла беспросветная. Возвращаясь в прохладную караулку, мы снимали берцы и ходили в тапочках, давая ногам немного поостыть. Вспоминая лютую зиму и отмороженные кончики пальцев, я всё же был готов заливаться ручьями пота, нежели заново ощутить всю эту собачью тряску и лязг зубов.

Воду пил из-под крана, холодную и освежающую. Кисель в баках успевал нагреться и потреблять эту мерзость было совершенно невыносимо.

Ближе к ужину я стал чувствовать, что охрип, голос мой изменился до неузнаваемости, но горло не болело. Такая аномалия по началу даже умиляла, но когда поднялась температура, я забеспокоился.

На пост выходил уже с упадком сил. Ноги еле волок, меня кидало то в жар, то в холод.

Поспал немного в отдыхающей. За час давление спало и я вроде бы почувствовал облегчение, но утренняя, летняя прохлада пошла не на пользу.

Последняя смена стала настоящей пыткой. Голова раскалывалась, а температура поднялась не на шутку. Возле третьего запасного выхода из министерства лежали тюки скрученного ковролина, как раз за полем зрения камеры. Я едва стоял на ногах и чтобы просто не свалиться в обморок, сперва садился на них, а уж присев, и вовсе ложился на бок. Засекал время и ставил на каждые десять минут будильник.

Солнце едва показалось на горизонте парка Горького, а я уже ждал скорейшего завершения своей смены.

В караулку я зашёл мертвецом.

— Петрович, ты живой? — занервничал Потап.

— Температура…

— Да косарь он, — вмешался Ракута.

В роту прибыл вообще никаким. Мирон, будучи дежурным, померил мою температуру и уложил на два часа в после караульную отдыхающую. Проспав до обеда я не почувствовал себя лучше и после пайки, которая мне совершенно не лезла, тут же отправились с Мироном в санчасть.

Там мне померили температуру, давление, посмотрели горло и пожилая врачиха сказала:

— Ну что ж, голубчик, у вас ангина.

— Ангина? Летом? — запротестовал я.

— Неделю, как минимум лежать будешь…

Меня отвели на второй этаж в пустую палату, и я приняв несколько пилюль, тут же отрубился на мягкой, свежей койке.

***

Я проспал целые сутки, беспробудно и крепко, нормально выспавшись за эти восемь месяцев, и успев забыть, что где-то ещё существует сон. Проснулся лишь к обеду следующего дня. Сходил на кухню и немного поел. Я был слаб, но температура сошла на нет. До вечера пробыл в постели и спокойно проспал следующую ночь.

Утром меня разбудила медсестра и велела идти на «стелс» за пайком. В санчасть прибыло пару «дедушек» из других подразделения, один с переломом, другой с простудой. Их разместили в соседней палате и кому-то следовало нас накормить.

В течение дня я ознакомился с перечнем литературы, находившейся в медсанчасти и сделал выбор в пользу нескольких журналов «Нёман». Перечитывал Андрея Федаренко и Анатолия Козлова. Лежал и думал, как бы это покурить.

Через день меня стали гонять на уборку территории. Утром приходилось мести двор от листьев и иглицы, вечером убирать первый этаж санчасти, со всеми этими вениками, швабрами и тряпками. Но всё же это было жалкой работёнкой в сравнении с ротным полатёрством.

Ходил на процедуры, ел, спал и так привык к отдыху, что не заметил, как пролетела неделя.

На выходные ко мне приехала мама и привезла сумку сладостей, которые я не спеша поджёвывал, наслаждаясь чтением. По вечерам «деды» смотрели телевизор в фойе, а меня садили на вахту за так называемый ресепшен санчасти. С двенадцати ночи и до трёх утра приходилось сидеть в карауле, я пользовался моментом и продолжал жадно читать, дожидаясь проверяющего, который оставлял в журнале роспись обхода, и уже после закрыв дверь на ключ, отправлялся в постель.

В воскресение вместе со старшиной Сладковой пришлось стричь кусты вдоль штаба, она покрикивала на меня, чтобы я ровнее подрезал ветки и говорила с кем-то по телефону.

К вечеру ко мне в палату положили старшего сержанта Гнилько, у него что-то случилось с ухом.

Перед отбоем он передал мне свой мобильник, на другом конце линии был Виля:

— Петрович, ты нормальный? Мне неделя до дембеля осталась! С какого я ещё на дежурства хожу? Желательно тебя завтра в роте не окажется!

***

По приходу в роту, я сразу же был поставлен перед фактом, что на следующий день заступаю дежурным. «Деды» уходили через три дня, и топтать наряды им давно уже было не в стать, со всех щелей смердело гражданкой, но нам от этого легче не становилось. Мука уже восседал за столом дежурного и что-то маниакально записывал в гору журналов, по его лицу было видно, что он не спал всю ночь.

На утро после пайки я с двумя «слонами» высоким и тощим Винокурчиком, и заспанным Бохтышем построился перед оружейкой, держа в руках папки с обязанностями. Толком ничего не зная, я по рекомендациям Муки, выучил первых два абзаца обязанностей дежурного по роте, мол дальше на разводе не спрашивали. «Слонам» указал учить обязанности, обнадёживая их положенным сном, если на разводе они не затупят.

Без десяти минут девять Мука вскрыл оружейную и выдал нам штык-ножи.

— Братан, это заёб, — сказал он мне около ящиков с оружием, лицо его было бледным и измученным. — На тебе, считай, вся рота повисает, надо конкретно знать, что делать, при чём пошагово. Днём ещё терпимо, но вот после ужина начинается самое месилово.

Я взял штык-нож и вышел со «слонами» на улицу, построившись в ряд на маленьком плацу. Рядом с нами встал заступающий наряд третьей роты с дежурным Ковшиком. Паренёк, как и я всю службу провел в карауле на пятом посту. Мы оба были совершенно неподготовленными к этим новым испытаниям бойцами и один чёрт ведает, кто придумал поставить нас на эти должности.

Прапорщик Яровец особо не проверял знание наших обязанностей, всё благодарил меня за оказанную помощь в тестировании, едва пожурив Ковша за то, что его «слоны» плохо подшились и прописал ему смачную колыбаху.

На улице простояли с пол часа и вернулись в роту, приводить себя в порядок. Возле оружейки отирался ефрейтор Мирон, и, завидев меня, жестом руки отвёл в бытовку.

— Короче, я знаю как тебе тут тяжело будет после нас всё разгребать, тем более ты новичок в этом деле, поэтому я для тебя накатал небольшую шпаргалку, это только потому что ты пацан нормальный, да и прапор всегда про тебя говорил, а у него в этом деле чуйка, — в руках Мирон держал свернутый лист бумаги. — Но ты должен мне пообещать, что никому это не покажешь.

Я кивнул и Мирон положил мне в руку свои записи.

— Спасибо потом скажешь.

Не осознав сразу, какие знания оказались в моём распоряжении, я спрятал врученную мне депешу во внутренний карман кителя, и вышел со «слонами» на развод.

Развод происходил на главном плацу. Все подразделения выстраивались по ротно, в итоге сперва шли кинологи и связисты, потом комендантский взвод, пахавший на КПП, далее батальон охраны, рем. рота, автобат и замыкало стойло печальное ППУ.

Через десять минут к нам явились сменяемый дежурный по штабу и вновь заступающий, вдали, около трибун, стояли их помощники. Младший по званию капитан Иванченко скомандовал становиться, отпарировал приветствие новому дежурному и развел нас по шеренгам в два шага.

Новый дежурный майор Жёлудев, уже не безызвестный армейский юрист в тонкой оправе очков, с бледным ледяным лицом прошёлся по нашим рядам, выборочно опросив у некоторых обязанности. Выслушал дежурного первой роты Шаренко, и спросил обязанности у дневальных. «Слоны» отвечали неуверенно и Жёлудев обратил его внимание на плохую подготовку своих подопечных:

— Ты молодцев то своих воспитывай, — сказал майор, — а то я вечерком могу зайти, проверить.

Осмотрев заступающий наряд, он вышел на середину плаца и в течение десяти минут своим монотонным, металлическим голосом доносил нам информацию об особых мерах предостережения, неустанно следить за порядком в роте, напоминая об уголовном кодексе за любые виды нарушений.

После развода мы направились в роту и началось моё первое дежурство.

Сперва мне следовало принять оружейную, пересчитав по журналу наличие всего оружия и патрон. Мука кимарил в углу на стуле, сонно мурлыча мне под нос, что делать. Я открывал шкафы и сейфы с припасами, долго сверяя всё с приведённым списком.

Потом проверил дежурные журналы, «слоны» приняли порядок в расположении, бытовке и душевой, и мы вместе с Мукой отправились в канцелярию к ротному.

Студнев сидел за столом, ленно перебирая какие-то документы.

— Всё проверили? — недоверчиво покосился на нас старлей.

— Так точно, — ответил Мука и вверил ему в руки стопку журналов.

Студнев нехотя стал перелистывать исписанные страницы.

— А это что? — недовольно прогундосил Студень.

— Описка, товарищ старший лейтенант, — глянув на замечание, отрапортовал Мука.

— Наклоняй голову!

Мука нерешительно наклонил к лейтёхе макушку.

Студнев взял всю гору журналов в твёрдом переплёте и с размаху вдарил ему по голове.

— А ты что смотришь, проверяющий, иди ка сюда, — сказал мне Студень.

В ту же минуту я прочувствовал по своим мозгам отрезвляющий бич ротного.

— Переписать заново и разборчивым почерком, желательно я ещё что-нибудь увижу, до отбоя мне сменяться будете.

Сменялись мы однако до обеда. Мука удосужился накосячить ещё несколько раз и мы получали по голове снова и снова.

Бедняга не спал всю ночь, вникая во все прелести наряда, поэтому его неосмотрительность была простительна. Мне же приходилось носиться по роте и докладывать о состоянии дел любой оказавшейся в периметре расположения «фишке».

На обед вёл всю роту в столовую, командуя «раз-два, прямо», поглядывая по сторонам, ибо если вблизи замечались командиры и замы по части, следовало мгновенно реагировать и командовать» смирно, налево-направо, строевым — марш».

«Деды» шли в развалку, в ногу шли свои, а «слоны» чётко по команде, долбили асфальт каблуками за всех. Потап с меня посмеивался и увещевал кричать командным голосам.

В «стелсе» я впервые сел на один из полагеновских столов, ел не спеша, давая возможность каждому благополучно закончить свою скудную трапезу.

После пайки отправил роту на развод батальона. Там были получены задачи на день.

В роте пришлось разгруппировывать людей по работам: на дровяной, подметать плац, на помощь наряду по столовой, уборку холодной и иных бытовых урядиц.

«Дедушки» под видом уборки расположения остались в роте.

До ужина в располаге повисла определённая тишина и спокойствие. По уставу мне было положено четыре часа сна на койке, но Студнев за утренние косяки с Мукой нашёл мне работу, и я не отбился.

Дневальные поочередно сменяясь на тумбе, выполняли мелкие поручения, поддерживая в роте порядок и бегали за тапочками «дедам».

Я успел изучить свои обязанности, перебрал все документы и журналы, связанные с моей непосредственной задачей дежурного, наслаждаясь лишь тем, что спокойно сижу за столом.

После пайки, как и уверял Мука, начался ад. Все митусились по взлётке, готовясь ко сну и новым нарядам, исполняли прихоти «дедов», а мне приходилось по зову старожил выделять для них свободную рабочую силу, напрягая любого попавшего в поле зрения «слона».

— Петрович, я же не успею побриться?! — сказал мне рассеянный Бохтыш, когда я отдёрнув его от дел, заставил бежать к Тавстую.

— Ща вспыхнешь у меня, «слоняра»! — каким-то не своим, потусторонним голосом крикнул ему я.

Ночью трясся от каждого шороха и даже как следует не приснул.

Без десяти шесть утра в роту пришёл старшина Карач, и я в три строевых отрапортовал ему, что за ночь происшествий не произошло.

— Ты чё, Петруха, ёбанулся? «Шакалам» так отчитываться будешь. Я ж «контрабас». Нормально скажи, как прошло? — выкатив на меня глаза и, протянув руку, сказал он.

— Всё ровно.

— Ну и отлично. В шесть буди это стадо.

Ровно в отведённое время я скомандовал дневальному производить подъём.

Смешно было наблюдать, как сонные тела впопыхах воспревали из коек и нахлобучивали на себя тапочки. Медлили лишь «дедушки».

Выстроив перед Карачём роту, я отправился в штаб за ключами от оружейки, подробно изучив за ночь записки Мирона, где он практически по часам расписал для меня инструкцию суточного наряда.

Получив ключи от КХО, пошёл харчеваться на «стелс». Ночной стресс и недосыпание отыгрались на желудке, и я поглотил двойной объем пайка.

Потом в роте дремал в тёплой бытовке, дожидаясь смены наряда. Новым дежурным заступал Индюк. В этом деле он был на порядок выше нас с Мукой, отбарабанив всё это время дневалом и вопросов с ним не возникло. Мы сменились до одиннадцати утра и меня даже отбили на положенных два часа. «Слонов» прапорщик отправил на склад разгружать ящики с тушёнкой. Я лежал в кровати и думал об их незавидном положении.

***

Не дожидаясь ухода наших «фазанов», мы с Чучвагой попросили старшего сержанта Пушкаревича сделать нам напоследок модные причёски с переходом, как у американских морпехов. Такие причёски имели право носить только переведённые бойцы.

Завидя нас, Потап разразился скандалом, мол что за беспредел, дембеля ещё не ушли, а мы уже с ними на равных.

К удивлению Кесарь умерил его пыл.

— Пускай, им уже положенно, они заслужили.

По «стелсу» на ужине мы с Чучвагой ходили королями, приподняв носы и демонстрируя остальным нашу привилегированность.

А через пару дней такие причёски развелись во всех подразделениям, как грибы, рождая лица новых «фазанов».

***

Второе дежурство оказалось сложнее первого. В подчинение мне дали двух других «слонов» Камсу и качка Станова. Первый был наглым, второй кротким ворчуном. На разводе меня спросил обязанности молодой капитан Зыбицкий, который, видно, сам недавно столкнулся с данным нарядом, и дабы вникнуть в курс дела, следовал уставной грамоте и крестил, но без излишеств. Я протолдычил ему первые два столбика обязанностей, он меня остановил и стал слушать дневальных. Станов ответил бойко, но с запинками, падлик Камса что-то неразборчиво мямлил себе под нос и Зыбицкий настоял на том, чтобы он и ещё с десяток заваливших знание обязанностей, явились к нему после пайки в дежурку с повторным докладом. Я подумывал о том, чтобы ночью немного позлорадствовать над безответственным салабоном.

Сменялись с Мукой вновь с трудностями. Неугомонный Студнев, приветствовавший строгую исполнительность, на сей раз прицепился к оружейному журналу. Невесть когда и кем в журнале было сделано ряд формальных ошибок и было записано оружие, которое давно списали и в роте оно не числилось, он прекрасно это знал и требовал этой осведомлённости и от нас. В тот раз мы уже просто жали в канцелярии, и я отчетливо понял, что вместо «фазанов» у нас появился новый обидчик.

В моё положенное время сна Студнев рвал и метал, указывая на бепродядок в расположении, тем самым пытаясь привить нам злобу и нетерпимость к своим подчинённым. Я сидел в бытовке и рубился. Мирон, увидев такую картину, сказал, чтобы я смело шёл ложиться на койку. Однако не прошло и десяти минут, как дневальный закричал:

— Дежурный по роте на выход!

После ужина в роте дембеля подготавливали гражданские наряды, расхаживая гопотечными походками в спорт-костюмах, кэпках и майках адидас. Большинство увольнялось по форме, заранее припрятав «дембельку», которую так старательно вышивали в караулах и других нарядах по ночам, выкладывая на витиеватые наряды местным спикулянтам огромную кучу денег. Потап, Виля и Тавстуй примеряли в бытовке береты с чёрными майками, остальные «деды» в лице Кесаря, Ромашева, Ветраша и Коряги с завистью поглядывали на них. Кича и плюс к службе говорили о своём.

На вечерней поверке, от греха подальше, прапор Станкович завёл всю роту в расположение, чтобы «дедушки» прокричали своё «всё» за пределами плаца. По традиции при последней перекличке, дембеля услышав свою фамилию, вместо привычного «я», кричали «всё». Новый дежурный был прекрасно осведомлён об этом и настрого запретил любые неуставные выкрики демобилизующихся и за неисполнение приказа, пугал нас арестами.

Крича «всё», дембеля радовались и обнимались. Станок благодарил их за службу, заявив, что это был один из лучших периодов на его долгой памяти.

Ночью, на удивление, было спокойно. Дембеля особо не шалели и улёгшись, быстро заснули, приберегая силы на завтра. По устоявшемуся обычаю все подразделения после выхода за КПП, всем кагалом отправлялись в близ расположенный лесок, угорать и пить водку, а от туда, кто куда, обратно домой во все стороны нашей маленькой родины, пополнять колхозы деревень, малые города, с грозным забралом «я воевал», строить уклад и мировоззренческие устои нашей страны, плодить таких же детей, с твёрдым осознанием правильности пройденного пути, в готовности передавать опыт будущим поколениям, укрепляя в нашем генофонде так называемую «памяркоўнасць», разлагая его изнутри своими жизненными ориентирами.

Ночью я немного погонял Камсу. На его лице было очевидно недовольство, когда я навязчиво указывал ему лучше подметать взлётку. На долбаны был отправлен качёк Станов, за что первым пошёл спать. Камсу за его косяк на разводе я вообще думал не отбивать, но слушая сопение «дедов», меня передернуло.

«Хопіць! Я не не буду такім жа брыдотнікам, як яны. Ніколі».

И отбил его, но только на час.

После утреннего пайка дембеля уже тёрлись во всю по взлётке, готовясь к отправке домой. Рота ушла в караул и из наших в расположении остались только я с Мукой, да Индюк с Чучвагой.

В десять часов дембеля стали прощаться, обниматься друг с другом и плакать. Больше всех плакал Ромашев с Кесарем, то ли от грусти по уходящим, то ли от того, что в роте их ждёт неминуемое возмездие.

Прощались с дембеля и мы, сдержанно и без слёз. В сердцах я молвил: «Скорее, ну же, уёбывайте от сюда, пидарасы».

К Индюку подошёл Гнилько.

— Паха, братан, дай хоть напоследок тебя пропизжу.

И вмазал не ожидавшему Индюку по дых. Тот захапал ртом воздух, побледнел и от прощальной силы удара присел на корточки.

— Юра, что ты творишь?! — подбежал к нему Потап и грубо оттолкнул в сторону. — На хуя?! Нормально что-ли проститься нельзя?!

На финальном построении на плацу комбат, правда, устроил досмотр сумок и практически у всех дембелей была изъята «дембелька». Только некоторые удосужились перепрятать всё у комендантского взвода.

Возле КПП демобилизирующий состав батальон охраны построился в колону и, сделав восемнадцать строевых (число месяцев службы) навсегда ушёл за приделы части со всеми своими замашками, неуставщиной и прочими незаурядными чаяниями.