Такую кличку я получил ещё от Тавстуя в период «межухи», уже после того, как нас перевели в «фазаны». В карауле я постоянно стал спихивать все обязанности на своё положение, когда возникала возможность покурить и наши прежние «фазаны» уже по сути не имели права нам этого воспрещать. На дворовой манер я кидал словесные козы, якобы мне уже положено, отстаньте, я «фэзан», Тавстуй добавил приставку дикий, и за мной приклеилось это пёстрое словосочетание.

Дежурства в роте с каждым разом становились всё тяжелее и я прекрасно осознавал, что чем быстрее раступлюсь, тем легче мне будет нести бремя смотрителя роты. Иногда я даже заходил в сушилку, скрываясь от посторонних глаз, и просто брался за голову от поставленных мне задач. Ротный, его зам. Лёва, Секач и прапорщик Станкович требовали исполнения своих указаний, и все, как сговорившись, в одно время. Со штаба звонил дежурный и ставил свои поручения. Голова пухла от этой неразберихи, а мои записи в тетради о первоочередности выполнения той или иной команды путались и теряли всякий смысл.

Со временем я стал понимать, что необходимо начинать минимально напрягать «слонов». Как только мне поступала очередная задача, я выхватывал оказавшегося в поле зрения «слона» и тут же перекидывал на него все обязанности. Требовать это следовало в грубой форме, ибо по-другому не доходило, и я сразу понял это старое, как мир изречение «разделяй и властвуй». «Слоны» сперва пытались филонить, но как только в их сторону летел крепкий пендель, доходчивость приходила в нужную кондицию, а термин «дикий фэзан» только упрочил свои позиции.

Спокойствие наступало лишь после отбоя. Однако в первую ночь без «дедов» меня чуть не сняли с дежурства. Наш период, ощутив всю полноту власти и офонарев от счастья, стал вести себя подобающим образом. Гурский расхаживал в трусах по взлётке с кружкой чая, прописывая лещей «слонам» прямо в кровати, Индюк с Чучвагой вообще заперлись в каптерке, поедая припасы из КПП. Лесович с Мукой бегали по расположению, дурачась и подкалывая моих дневальных. В итоге со стороны третьей роты к нам зашёл дежурный по штабу майор Качан, который некогда в карантине показался мне весьма добрым и порядочным дядькой. Ковш по своей не раступленности вовремя мне не фишканул, и Качан воочию застал всю эту вакханалию.

— Дежурный по роте, ко мне! — прокричал он.

Я в спешке предстал перед его грозным видом.

— Что у тебя в роте твориться, солдат?!

Лычки нам ещё не повесили, но мы все были записаны на командирских должностях.

— Виноват, товарищ майор…

— Звони своему ротному! Ты снят с дежурства!

Я тут же позвонил Студню и доложил о беспорядках.

Студнев что-то сонно промямлил и положил трубку.

С дежурства меня не сняли, но я сразу же угодил в список злостных нарушителей и за мной установился жёсткий контроль, в последствии сыгравшем со мной злую шутку. Лесовича, Муку и Гурского Качан с ходу забрал в штаб, драить долбаны. Пришли они в роту только через два часа. Замученные и изнеможённые. Помимо уборки, под неустанными командами майора, пацаны вспыхивали прямо у òчек, и Качан лично выливал им под ноги вёдра с водой.

До полуночи я обычно предавался чтению, восседая на своем дежурном троне, в то время, как «слоны» убирали расположение. Когда становилось особенно скучно, читая вслух. Перечнем необходимой литературы я был снабжён благодаря друзьям-товарищам. Пуще всех эти чтения напрягали «слона» Падью. Ему совершенно не нравились стихи Бодлера и Рембо, а мой державный тон с присущей мне жеманной театральностью, вообще выводил его из себя и он даже готов был встать на кости, лишь бы я замолкнул. Про себя я читал только Селина и Керуака с Берроузом. Такое читать вслух было совсем за гранью.

Дорабатывал написанные стихи, и писал новые.

После полуночи ко мне чаще стал захаживать Ковш и мы, разложив на столе припасённые харчи, пили кофе, поедая сладости или «Роллтон», возбуждая в желудках моих «слонов», стоящих на тумбе, животный голод. Иногда я позволял им угощаться остатками роскоши.

К трём утра отправлялся спать в бытовку, ставя на фишку дневального, строго воспрещая ему терять бдительность и клевать носом.

***

Первому из наших лычки ефрейтора повесили Индюкову. За день до ухода дембелей. Поставили на должность каптёра и баста. С приобретением лычек Индюк значительно приободрился, а в его выражении появилась некая возвышенность. Он не обращал внимания, что в курилке его обзывали «собакой», термин относящийся исключительно к ефрейторам, с другой стороны лучший солдат, может даже приказывать, но не сержант, и толку от его команд, как лаяния от собаки. Лычки тем не менее символизировали определённую власть.

Ближе к концу июля звания раздали и всем остальным. Студнев построил всю роту на взлётке и вместе с Кесарем под аплодисменты других, вручал особо отличившимся тёмно-зелёные ленточки. Младших сержантов получили Гораев, Лесович, Нехайчик и Ранко, ефрейторов, соответственно, раздали мне, Ратькову, Мукамолову и Игнатюку. Так же «собак» повесили «слонам» Карпову, Дилькевичу и Кубацкому, закрепив за ними, как и предполагалось, должности командиров отделений. Из грязи в князи в общем. Понятное дело, что «по дедухе» их должности были номинальными и слушать их никто из наших особо не собирался.

***

Как не грозился нам Гурский ещё в «межухе», когда Кесаря отправили на кичу, опустить нашего всеобщего ненавистника и предъявить ему за все лишения, ничего подобного не произошло. Остатки некогда мощного «фазанятника» напоминали теперь тени призраков от былого величия, витавшего между наших рядов.

Оставшихся «дедов» «шакалы» не напрягали и они в основном отсиживались в роте. Коряга, Ромашка и Ветраш, отхватившие по трёшке «губы» за форму одежды, просиживались либо у Индюка в каптёрке, либо в холодной. Кесарь скрывался в бытовке на стуле возле розетки и тупился в телефон, выходя из роты только на построения и приёмы пищи. Словом, был тише воды. Я совершенно не держал на него зла, хотя, признаться, было за что.

По-настоящему скучно Кесарю стало через три дня, когда его период ушёл полностью. Ромашев прощаясь, плакал и сетовал на то, как всё плохо вышло и они не отметили это день вместе с другими демобилизующимися пацанами.

Следующую неделю он вообще поник, ходил в третью роту к сержанту Цыбарину, который так же влетел на десятку. Когда в роте ответственным был Секач, крутился подле него. Секач постоянно жаловался на нас, дескать какие мы непутёвые и совсем, видите ли, не вынесли никаких уроков из нашего караульного воспитания.

— Да вас «слоны» даже за старших не воспринимают, — говорил нам Секач, а я давно не воспринимал его, как адекватного человека.

В последний день пребывания Кесаря в части, рота заступила в караул, а я ушёл в штаб по вызову дежурного, так с ним и не попрощавшись, да и желания, признаться, особого не было.

Вот так одиноко, тихо и спокойно, без всяких громоподобных канонад ушел в своё небытие последний оплот нашей дедовщины.

Однако мы скоро поняли, что на смену одному злу пришло куда более коварное западло — «шакалы».

***

Одним из первых в дежурстве накосячил Индюк. Заснул прямо за столом и не успел вовремя воспрянуть, «слон» -дневал Щавлик своевременно его не разбудил и Индюка сняли с дежурства, а Студнев вообще разжаловал в вечные дневальные и отныне мы с Мукой стали ходить в дежурства сутки через сутки. Ко мне в наряд стали чаще ставить Чучвагу и провинившегося каптёра по отдельности и вместе. Когда дежурили втроём, одуревали в край. Чучвага отлично справлялся с разделением обязанностей среди «слонов», они бегали у него, как драные коты, отличный был бы командир; Индюк скромно пробивал лосей и заставлял пахать. В такие смены мы спали по очереди, если с нами заступал «слон», то я, как правило, отпускал своих спать до самого утра, давая «слону» час на отдых. Ночью Индюк на тумбе практически не стоял, усаживался ко мне на стол и в наглую дрых, пуская воздушные пузыри. Я тряс его, чтобы он поговорил со мной, да и просто просил стать ближе к тумбе; проверяющий мог зайти через третью роту, а от туда открывался отличный обзор на нашу взлётку. Индюк психовал и говорил, что я напряжный. Чучвага делал проще, ставил за тумбой стул и периодически садился отдохнуть, тупился в телефоне и выносил мозг по поводу своей гродненской пассии.

Вся эта система, налаженная Студнем была в корне не верной. Вместо того, чтобы нас с Мукой оставить в карауле, где мы знали каждую пядь или на худой конец поставить разводящими, нас закинули в роту, где тот же Индюков мог дежурить за двоих. Да и в карауле ротный разделил все обязанности довольно странным образом. Ранку, который заступал на пятый пост, поставил первым разводящим, а Ниху с первого поста направил на «дальняк». Лесовича вообще запёрли на ГРУ, где он ни разу до этого не бывал.

Нам всем следовало учиться заново.

Всё чаще Индюк с Чучвагой наговаривали на караульных, выявляя их неочёмность, отстраняя нас с Мукой от прежнего круга общения и приобщая к новому, создавая некую обособленную коалиции внутри и так недружного периода. Я был не против. Мне было плевать. Ни в карауле и ни в роте я не видел единомышленников, поэтому просто жил одним днём. Правда, в общении с Юрой и Пашей у меня прослеживалось определённое единство, они, хоть и были безалаберными оболтусами, но всё же постоянно старались прикрывать друг друга, не подставляться и быть на чеку, чего в карауле мы так и не смогли достичь.

***

Каптёр Индюк весьма удачно обосновался на своём новом месте, восседая за столом прапорщик Станкович, и, переняв все традиции у бывшего каптёра Мирона. Так, к примеру, «слонам», чтобы зайти в каптёрку, следовало сперва стучаться в двери и просить разрешения войти. Если кто забывал, моментально вспыхивал и тут же был избит негодующим ефрейтором. Пару залётов и все чётко смирились с такой постановкой вопроса. Со стороны эти паханские традиции только умиляли. Ну, а что ещё со скуки не придумаешь? Индюк установил строгий контроль и его, признаться, побаивались. Кулаки ефера были, как у кузнеца и, получив по горбу пару раз, первый период уже стал задумываться. Завидя «слонов» на костях, прапор лишь интересовался, за что. В сердцах у него теплилась надежда, что мы будем строгими «фазанами», прививая молодым страх и должное раболепие.

Однако, «слонов» мы особо не напрягали, за исключением случаев, когда повседневное однообразие приводило нас в уныние и тогда мы понемногу угорали. Как-то Карпов схватил в столовой больше положенного хлеба и Индюк, уличив его за этим нехватосом, позвал перед отбоем в каптёрку, прихватив с собой буханку черняги и, намазав на толстую лусту хлеба пены для бритья, заставил всё съесть. Бедняга проглотил кусок черняги и тут же убежал блевать в туалет.

Правда, попадались и наглецы. Особенно из всех выделялся медведеватый верзила Бохтыш. Он постоянно возбухал из-за иерархической несправедливости и подсаживал всех на коня. Роста он был под два метра и когда очередной раз в каптёрке распределялись трусы и майки («слоны» получали всё последними) и ему достался самый маленький размер, он наехал на Индюка. Пришлось вступиться и продемонстрировать силу. Я сбил Бохтыша подсечкой на глазах у прапорщика на пол и стал прыгать по нему ногами, утрамбовывая его рыхлое тело во взлётку. Сейчас даже стыдно об это вспоминать, но медведь моментально отих и больше не залупался, осознав, что лучше слушаться и покорно исполнять требуемое, в неминуемом ожидании своего «звёздного часа», тем более, что в отличии от наших «фазанов», мы для них были отрадой.

Индюк любил практиковать «коко джамбо» на «слонах» в минуты потока яростной злости.

Беднягу Карпова вообще принудил напялить противогаз и «джамбовать» перед ним в каптёрке. Карпов исполнил десять подпрыгиваний и отключился у нас на глазах. Все мы не на шутку перетрухали. Занесли тело «слона» к умывальникам и кое-как его откачали. Больше Индюк не экспериментировал, отдавая предпочтение старым добрым костям.

Жёстко «слонов» воспитывали Чучвага и Игнат. За любое неповиновение они сбивали с них кепки и прописывали кулаками в голову, как в своё время прописывали и нам. Не трогали только каратиста Кубацкого, но ему нужно отдать должное, он особо не тупил и делал всё, что велели. Быковал на «слонов» и Раткевич, в основном из-за формы одежды. Ему по «слонячке» за это крепко перепадало.

Однажды Гнилько выщемил на долбанах с небритым кантиком. Я попался под руку, зайдя справить нужду.

— Выбирай, — сказал мне Гнилой, — либо простреливаешь ему фанеру, либо я хуярю обоих.

Я сказал, что своих не бью. Гнилько опешил и никого не тронул.

Раткевич был мне благодарен, хотя наш период его недолюбливал.

И вот теперь, когда «фазан» Раткевич прописывал «слонам» своей чугунной лапой увесистые колыбахи, что от этих звуков у меня самого слезились глаза, я мысленно жалел каждого из них.

Впрочем, в этом и заключалась вся наша неуставщина, да и то только на начальных этапах.

***

На время нехватки «слонов» в карауле меня отправили на пару нарядов на третий пост. Основная часть первого периода статьи вроде бы сдала, но Студнев пока не спешил ставить их на посты.

В карауле я сразу же почувствовал ту ограниченность свободы, которая ранее мне таковой не казалась. Дежурным по роте я был сам себе начальник, и, по сути, ничего не делал, отдавая приказания другим. В карауле жепостоянно приходилось напрягать «слонов», заставляя их убирать помещение, и следить за порядком, ходить по своему посту и уже без особого интереса поглядывать на город и жизнь за его пределами.

Гораев нас не трогал, лишь ставил задачи, которые мы перекидывали на Дилю, Кубацкого, Бохтыша и Карпова. Секач удручал только своим присутствием, приравнивая нас к «слонам», ежечастно указывая на то, что мы их плохо воспитываем. Ностальгировал по дембелям, говоря, что мы в подмётки им не годимся. «Бойцовские клубы» прекратились и Секач одиноко просиживал весь наряд в крохотной начкарке. Ночью по тревоге особо не гонял, но и в отдыхающую пускал со скрипом. Нормально спал лишь Гораев положенных четыре часа, да разводящие Ранко и Ниха.

Караулы попусту превратились в безвкусные наряды. Правда, вечером Гурский просился у Секача бегать в магазин, купить чего-нибудь съестного. На подмогу ему вызывался я и мы ходили в легальную самоволку, закупали много еды, скинувшись всем периодом и тянули мешками провизию.

В бодряке накрывали стол и уже вместе с Секачом садились трапезничать. Особого желания находится рядом с этим деспотом у меня не было, и я то и дело чувствовал себя не ловко, вспоминая, как прошлой зимой наши «фазаны» нагло жрали на этом же месте, пока мы голодные и злые стояли перед ними на костях.

В последний мой караул у «слонов» случился залёт. Когда с вечерним пищевозом к нам прибыл комбат Рысюк, он с ходу поведал начкару, что утром был в министерстве и заметил в кафетерии бойца из нашей роты. В чифан мы уже давно не ходили и все подозрения сразу же пали на «слонов». Как только комбат убыл, Секач построил весь первый период в сменяемой.

— Если сейчас тот, кто был пасекан в чифане себе не назовёт, я весь период уничтожу, — разминая кулаки, сказал Секач.

Право, признаться, мне было жаль их, я знал, кто делал эти вылазки, и было даже обидно, что пацаны так быстро себя обличили.

— Я, — сказал ефрейтор Дилькевич и опустил голову.

Дилю Секач не тронул, по старинке поставил на кости всех остальных, и они до заступления следующей смены, молча простояли на кафельном полу. Диль стоял рядом и всё помыкался встать с ними рядом.

— За одного страдают все, — сказал Секач и отправился обратно в начкарку.

История повторялась, только сейчас я был её назидателем и от этого становилось ещё хуже, глядя, как новые лица сопят и корчатся от боли в упоре лёжа.

— Вы у меня до дембеля умирать будете, — улёгшись на своём топчане, вещал из начкарки Секач. — Я думал, не буду вас трогать, но вы реально самые печальные «слоны», ваши «фазаны» такие же, но они хотя бы не попадались… Кесаря на вас нет. А я слово офицера даю, что с сегодняшнего дня караулы у вас будут через слёзы и пот. Готовьтесь.

Возвращаясь в роту, я лишь с облегчением вздохнул.

По приезду в часть случай Дили уже успел разлететься по всему батальону, а Студневу сделали серьёзный выговор.

Прямо с построения на взлётке ротный завёл беднягу в канцелярию и мы слышали, как он был жесточайше избит лопоухим губошлёпом. Обратно Диль выходил, держась за голову и почки.

***

В роте от задачь, казалось, скрыться было невозможно.

Для себя я сразу выделил пятерых дежурных, из-за которых передёргивало каждого из нас, узнав что они заступают в наряд: майор Лавров, Качан, Муссолини, капитан Иванченко и майор Дикий.

Лавров был сорокалетним занудой с чёрным и вьющимся из-под кепки чубом. Обязанности на разводах он не спрашивал, зато около полу часа удерживал нас на плацу и вещал нам одни и те же инструкции и правила несения службы, приводя в пример всеми уже сто раз слыханные истории, как кто-то, когда-то, где-то накосячил. Рассказчиком он был хорошим и его чёткий баритон, и задвигаемый нам месседж был понятен всем: следуй строго своих обязанностей и у тебя всё получится.

Заступая с ним в наряд, дежурство проходило по уставу. Звонить в дежурку после полуночи приходилось каждый час и докладывать обстановку в роте; если забыл, Лавров заставлял бегать к себе в штаб и отчитываться уже там. В оружейной комнате, выдавая наряду штык-ножи, а «шакалам» пистолеты, следовало придерживаться инструкции. По ночам он приходил в каждое подразделение, и тут уж если попал, то пиши пропало. В первую очередь его интересовал наведённый порядок в расположении. Ко мне он прицепился сразу. В туалете между окнами лежали невесть когда попавшие туда бычки, я пытался объяснить ему, что это не моя вина, однако он оставил в дежурном журнале пометку, что в роте порядок поддерживается плохо, за что я получил от Студнева по голове этим же журналом, в итоге ещё самостоятельно пришлось выковыривать из рам злополучные окурки.

Все в части знали, что Лавров был весьма увлечён старшиной Сладковой, шалавой по сущности, любящей рассматривать солдатские елдаки в бане и мысль, что он влюблён в шкуру и ничего с этим не может поделать, немного, но всё же успокаивала. Тем более я слышал истории, что в санчасти её периодически трахали солдаты. Лавров этого, видимо, не знал и на празднествах в части пел ей со сцены любовные романсы.

Качан особенно жаловал батальон охраны, приходил к трём утра и, дерзко садясь за мой стол, выставив меня перед собой, как школьника, опрашивал обязанности дежурного и как на зло с середины.

— Вот ты же учитель истории, а ни черта не знаешь, дежурный из тебя говно, может тебя на губу посадить для стимула? — ехидно улыбаясь, спросил меня майор.

— Вам виднее… — безразлично ответил я.

— Ничему тебя армия не научила. Вот скажи мне, какая от тебя польза?

— Товарищ майор, честно признаюсь — никакой. В армию я попал, потому что закосить не удалось, теперь понимаю, зря не пытался. Вы говорите, что я здесь должен был получить какие-то навыки, возникает встречный вопрос: какие? Ну, допустим, мыть пол, подметать, кружок кройки-шитья ещё ладно, но и это я мог запроста на гражданке освоить. Пострелял пару раз. Отсюда следует вывод: белорусская армия — это рабовладельческая структура, которая насильно удерживает молодых ребят, отнимая у них юные годы, лучшие годы, а ведь мы могли за этими стенами что-нибудь полезное сделать. Вы, конечно, можете возразить, как же, армия делает из мальчишек мужчин, но лично я считаю, что мужчинами нас делает жизнь, которую эта самая армия и ограничивает, следовательно она бессмысленная, и пора бы уже давно взглянуть правде в глаза и перевести её на контрактную основу, как это сделали все цивилизованные страны мира.

Качан что-тонаписал в своём блокноте и молча удалился в третью роту.

Муссолини был таким же деспотом, но дрючил исключительно ППУ и водителей, которые по его словам и так всю службу прохлаждались. Приходил в роту он ближе к часу ночи, мог просто молча пройтись по расположению, ничего не сказать и уйти в другую роту. Весь путь приходилось проделывать вместе с ним, выказывая своё почтение и строгую подчинённость. Муссолини это дело любили, тут же преисполняясь возвышенностью, получая моральное и визуальное удовольствие.

Капитан Иванченко практиковал пробежки к себе в штаб среди ночи любого дежурного, кто на его усмотрение во время доклада по телефону гундосил в трубку, вызывая подозрение в заспанности. Пару раз сбегал в штаб и я. Капитан в наглую играл в «World of tanks», заставляя нас заучивать абзацы из устава, от нечего делать называя номера страниц. Мне хватало часа, чтобы справиться с задачей, но в среде остальных дежурных это было истинной пыткой. Сонные они пыхтели от прилагаемых усилий в заучивании этих деревянных строк, тяжело переминаясь с ноги на ногу. Одного дежурного с «автобота» Иванченко продержал вплоть до подъёма.

— Вымахали, лоси, хуй, как пивные банки, а устав выучить не могут, — всё причитал на нас капитан.

По рассказал Муки майор Дикий пробивал лосей с порога. Как только дежурный делал три строевых ко входу, ему следовала команда «своди». В моё дежурство я лишь единожды застал его в нашем расположении. На тумбе тогда стоял Бохтыш и мы с ним немного повздорили. Видите-ли, я мало давал ему сна и он рубился прямо на тумбе, покачиваясь и кивая головой каждую минуты. Следовало взбодрить бойца, и я велел ему встать на кости. Бохтыш долго сопротивлялся, но всё же встал. Заслышав шаги по лестнице, я приказал ему подняться. Тот, понятное дело, затаил обиду и остался в исходном положении. Дикий вихрем залетел в роту. Я, уже подписывая себе сметный приговор, обречённо сделал к нему три строевых. Дикий посмотрел по сторонам. Бохтыш стоял на костях, в ожидании моей скорейшей экзекуции.

— Воспитываешь молодое пополнение? — глядя на моего «слона», спросил майор.

— Так точно!

— Ну, это правильно, продолжай в том же духе, — только и сказал он, направившись в третью роту.

Через месяц я узнал, что его разжаловали и уволили из вооружённым сил. Пацаны из ремонтной роты говорили, что у него снесло крышу и на ночном обходе роты, он стрелял из пистолета в потолок.

Швока требовал от нас знания технических характеристик оружия, спрашивал их прямо на разводе, а в оружейке постоянно допекал меня количеством запасов патронов и гранат. По своей неосведомлённости я несколько раз рисовал ему чертежи составляющих деталей АК-47. Швока, хоть и был забавным майором, откидывающим сиюминутные остроты, всё же по сущности своей слыл заносчивым и неугомонным «шакалом».

Никогда вопросов не возникало лишь с майором Разиным, это был здоровый перекаченный вэдэвэшник в тельняшке, но как ни странно, самый лояльный и толковый офицер. На разводе его главным требованием было запирать роту после отбоя на ключ и никого не пускать в расположение, что мы послушно и исполняли, рубились прямо на кроватях, оставляя за старших «слонов» -дневальных. Если не спалось, жрали с Чучвагой или Индюком «Роллтон», обильно заправляя его майонезом и, нарезая в котелки сосиски. «Слоны» заранее покупали нам весь провиант, за что мы разрешали им сидеть в своих телефонах и даже немного спать.

***

Как-то поздно ночью в роту зарвался пьяный в дразг лейтенант Левкович. Я был в наряде с Индюком, а Чучвагой и пока сидел на долбанах, Чучвага был в отдыхающей, услышать чьё-то громкое падение на земь, потом гундосый, исонный голос Пахи:

— Дежурный по роте на выход!

Я впопыхах выскочил на зов и увидел, как едва держащийся на ногах Лёва, схватил за шею Индюка и простреливал ему с кулака под дых.

— Дежурный! — замычал Лёва. — Почему твой дневальный на посту рубится? Где второй?

— Отдыхает, товарищ лейтенант.

— Буди его и быстро ко мне в канцелярию.

Пока я поднимал ничего не понимающего Чучвагу, Лёва пробивал лоу кики бедолаге Индюку. Чучвага вставал долго и Лёва негодуя, прописал мне пару раз в фанеру, правда, я вовремя отстранялся от ударов и подачи прошли не сильными. Лёва пытался зарядить мне по лицу, но так и не попал. Когда на взлётке, застегиваясь на ходу, появился Чучвага, Лёва настиг его мощным пенделем.

— В канцелярию, живо! — скомандовал он.

Там лейтенант поставил нас на кости и невменяемым голосом прочитал лекцию, что мы самый худший период, нас плохо воспитывали «фазаны», и что теперь он серьёзно лично возьмётся за каждого из нас. Потом поостыв, велел принести ему из расположения свободную койку и разбудить в семь утра. Койку мы тут же предоставили и он, упав навзничь, заснул мертвецким сном. Храп стоял всю ночь.

Благо никто не видел нашего унижения. Мы давно осознали, что все наши трудности окончены и наконец настало время пожинать заслуженные плоды тáски, а тут нас снова пытались вернуть на прежние «слонячие» повинности.

Утром я разбудил Лёву и он приказал заварить ему кофе.

Я уже собирался найти «слона», чтобы дать ему указания, как меня тут же перехватил Чучвага.

— Надо зафаршмачить этого ушлёпка.

Индюк поддержал и спешно отправился в каптёрку заваривать чайник. Достал из своих запасов кофе, насыпал сахара и залил в кружку кипяток. Рота ушла на завтрак и мы остались одни.

— Харкнём ему каждый по разу и пусть пьет, сука, с добрым утром! — постановил неугомонный Чучвага.

— А если он увидит харчки? — заволновался я.

— А ты размешай получше! Виля с Мирон ему тоже харкали.

Чучвага плюнул первым, потом Индюк, я немного колебался, но все же выпустил в кружку свою пересохшую густую слюну.

Чего уж там, я слышал, как по первому ещё наш «дед» Борода заваривал в караулке Студневу пакетики чая прямо из мусорки, харкал Вере в суп и сморкался в кашу. Эти истории были дико смешными и поражали своим непримиримым антагонизмом, но относя тогда кофе Лёве, я от части его понимал.

Увидев быстро подоспевшую кружку с горячим напоем, Лёва улыбнулся и выпил всё до дна. Удовлетворения я не получил, но пацаны давились от смеха ещё долго.

***

Чаще всего в дежурствах доставалось Муке, его то заставали с телефоном в руках, то за кружкой кофе, то за пайкой прямо на дежурном столом. Попадалось и мне. Однажды я в наглую, разложив общаковый провиант с Ковшом, сидел у себя в роте и поедал вкусности, попивая горячий кофе. Дежурный из первой роты не успел нам фишкануть и мы увидели проверяющего уже на пороге в роту. Паёк так и застрял у нас в горле.

— Ужинаете? — спросил старлей Марьянов худосочный мужик лед тридцати пяти.

— Так точно! — вскочили мы с мест и уже готовились получить по полной.

Лейтёха подошёл к столу, закинул в рот кусочек мармелада и, меланхоличным взором окинув расположению, спросил:

— Как в роте, порядок?

— Всё тихо-спокойно, товарищ старший лейтенант, — в один голос отрапортовали мы.

— Ну и отлично, продолжайте нести службу.

Марьянов направился к выходу, а мы опешив, только приложили кисти рук к вискам, провожая тревожными взглядами ночного гостя.

Студнев по-прежнему прокачивал нас с Мукой в канцелярии, проверяя журналы. Замечания лились рекой.

— Я, конечно, всё понимаю, но пить кофе у меня за столом и быть при этом уличённым Лавровым, это уже край охуевшести! Я вас до дембеля згною, ебанутые, — бубнил на нас Студнев.

***

В прошлом году на ежегодной самодеятельности в части наша рота заняла первое место. «Фазаны» по рассказам прапора готовились месяц и добросовестно отнеслись к данному мероприятию. В этом же году наша рота заняла последнее место. Студнев рвал и метал. Особой подготовки от нас не требовали и мы пустили всё на самотёк. Я сыграл армейскую песню на гитаре, Рацык с Гораевым сочинили рэп про караул, поставили со «слонами» пару заезженных кэвээновскиз миниатюр и в завершении Камса проплевал в микрофон бит бокс. Со сцены на нас смотрели без интереса и мы казались жалкими. Аплодисменты были вялыми, а смеха из зала практически не возникало.

Студнев возненавидел нас ещё больше, а особенно меня с Мукой, как самых приближённых к нему и терзал за всех. Всё чаще ставил с нами в наряд свой же период, я дежурил с Чучвагой и Индюком, Мука с Раткевичем и Напалмом, а когда большинство «слонов» отправилось в караул, выделил третьего дежурного ефрейтора Карпова.

Его участь была предрешена. Мы быстро раступили его в заполнении журналов, благо почерк его был хорош и ему пришлось писать отчёты за троих. Его практичность и быстросхватываемость сыграла нам только на руку.

***

В начале августа в роте произошли некоторые изменения. Студнева повысили до капитана, а Лёве дали старлея, назначив заместителем командира роты, во взводниках возникло одно вакантное место и его заняло новое пополнение «шакалов». В часть прибыли, закончившие академию желторотики. К нам в роту распределили лейтенанта Максима Говаркова, высокого симпатичного белобрысика с крепкой и мускулисто-подтянутой фигурой. По началу он показался нам кротким малым, но изучив дела в роте за пару дней, сразу же принялся крестить и воспитывать нас на свой манер.

Так по его принципу все солдаты были пушечным мясом и диалог он намеревался строить лишь с сержантами, которые по его мнению олицетворяли власть над этим мясом. Все градационные разделения по срокам службы ему были чужды, и рядовые с ефрейторами виделись ему равными в своих обязанностях. Я некоторое время симпатизировал Говаркову, даже пытался примазаться к нему, чтобы мягко разъяснить традиции ротной жизни, но когда понял, что он видит всё со своей уставной колокольни, остыл и расслабился. Говарков меня раскусил и стал гонять.

— Мне не нравится, что в нашей роте ефрейтора наглее сержантов, знайте свое место!

Во взводниках, или в канцелярии, когда не было ротного или зама, он по долгу нравоучительно песочил нас с Мукой и требовал дисциплины.

Я давно свыкся с ротной бытовухой, набрал вес, почувствовал свободу, а тут появился этот легитимный выскочка, ставший нам поперёк горла. В «стелс» теперь мы стали ходили с песней, поднимая высоко ноги и если ему не нравился наш походный шаг, возвращались на исходную. В строю следовало стоять тихо и не шевелиться. Меня бесили его отчитывания перед всей ротой, что, дескать, я весьма вальяжно и с издевкой провожу поверки и другие переклички. Это напрягало. Напрягало и то, что он совершенно не желал учитывать срок нашей службы, все былые заслуги и лишения. Даже подсосник Гурский не смог найти с ним общего языка. Говарков сразу ставил всех на место, проводя чёткую грань между командирами и подчинёнными. Однако радовало то, что он не был съехавшим с катушек садистом. Рукоприкладства он всячески порицал, морально пытаясь выколачивать из нас всю дурь. Так постепенно наша рота скатилась в жизнь по уставу, и со всех подразделений части нашу роту стали называть второй «крестьянской».

В оружейке, когда «шакалы» получали оружие, я по долгу пялился в зарешечённое окно и сочинял грустные стихи. Образы появлялись спонтанно.

***

При подъёме роты я чаще стал использовать дикие оры, чтобы уже с утра моментально настроить «слонов» на ободряющие ритмы армейской жизни.

— Подъём, печальные! Живее подорвали свои очела! Ускорились, уёбища!

Некоторым приходилось поддавать с ноги.

«Слоны» митусились по располаге, а свои поглядывали на меня с определённой недоброжелательностью.

— Умеешь ты, Петрович, испортить утро, — говорил мне Гораев.

— Утро добрым на граждане будет, — отвечал я и мой бас с потоком яростной брани рассыпался по всему расположению.

Настроения не было. Так почему оно должно был быть и у остальных?

***

В карауле по слухам Нихи Секач заново принялся жестить и бесчинствовать. «Слоны» прокачивались с «красными драконами», стояли часами на костях в бодряке и сутками не спали. Я видел, какими бледными и замученными они возвращались в роту и меня даже передёргивало от мысли, что когда-то и мы были такими же страдальцами, правда, нам не повезло вдвойне ещё и с нашими «фазанами».

Я знал, что когда-то должен был произойти первый срыв, гадал у кого именно и каким образом, но чтобы так быстро.

Кто-то из «слонов» накатал комбату донос, что младший лейтенант Секач избивает в карауле солдат, всячески унижает и вообще морально изводит. По прибытию в роту Секача тут же сняли с нарядов по караулу и дали строгий выговор.

Он был в бешенстве.

Я как раз сменился с дежурства и, стоя с Мукой у оружейки, услышал приказ Студнева, взять Секачу парочку караульных «слонов» и «фазанов» покрепче, меня, Гораева, Стасю, и отменно прокачать в спортзале. Секач приободрился и тут же отдал команду строиться. Вместе с нами встал качёк Станов, Бохтыш, Кубацкий, Камса и Карпов. Секач молча вывел нас на улицу и вскоре мы оказались в тренажёрном зале, среди всех этих брусьев, штанг и гантелей.

— Ну, что, шохи, попались? — вышедши на середину зала, гневно обратился к нам Секач. — Вы думаете, я не узнаю, кто это сделал? Да и пох, если не узнаю, отныне вы все для меня стукачи и «слоны» печальные. Мне фиолетово, что кого-то там перевели в «фазаны», раз не можете нормально воспитывать малых, значит сами такие же «слоны». Плакаться к комбату побежали. Это реальный позор и личная мне обида. Хотя, отставить. Мужики не обижаются, мужики злятся. На кости, живо!

Потом началась прокачка. В течении двух часов мы вместе со «слонами» жали, держали уголок и снова жали, стоя в упоре лёжа.

Гораев, я и Стася тряслись от бессилия над его психопатическими командами, но, почему-то, злости мне лично это никакой не прибавляло. Как бы нас не пытались душить, я всё-таки считал себя не сломленным, прекрасно осознавая, что никогда не стану Кесарем или Гнилым, и уж тем более Секачём с его гопорильскими замашками.

Видимо, Студнев, таким образом, хотел привить нам чувства несправедливости по отношению к младшему периоду. После прокачки такие чувства несомненно возникали, но мне совершенно не хотелось выносить это на «слонах», только из-за того, что они пришли на пол года позже нас. Эти тюремные традиции никогда не были приоритетнее чувства собственного достоинства, а лишь в очередной раз демонстрировали всю офицерскую несостоятельность, в бесмысленных попытках искоренять дедовщину, самолично её же взращивая. Рыба гниёт с головы.

Назад в роту мы шли, спустив семь потов.

***

От ефрейтора Чучваги я узнал, что он бесстыдно развёл свою родную бабушку, с которой совместно проживал в Гродно на деньги, и тут же купил себе новый телефон Samsung Galaxy. Добропорядочная бабуля повелась на гнусные увещевания оболтуса-внука на то, что в армии нужны деньги на новую форму и берцы, сигареты и паёк, отдала ему всю пенсию и припрятанные на чёрный день закрома. А уже через пару дней Чучваге на КПП привезли его заказ.

В наряды он заступал со мной и пока «слон» убирал расположение, сидел в бытовке в Интернете. Сидел он в нем и днём, когда поблизости не было «шакалов», но всё же постоянно пытался шифроваться. Телефон мы прятали в каптёрке, с молчаливого согласия прапора — всё было схвачено и под надёжной охраной.

Когда Чучвага отправлялся спать, я просил у него телефон в своё личное пользование. По началу я просматривал всякие полезные сайты и читал новости, лазил «в контакт» и смотрел фильмы, трафика было предостаточно и я, ложась на стол в бытовке, засыпая под «Ходячих мертвецов».

Со временем я стал понимать, как можно ещё использовать, по армейским меркам, это бесценное сокровище.

Прошло уже несколько месяцев, как я покинул патрулировать четвёртый пост. Потом это дежурство по роте. Я постоянно был в напряжении, пока окончательно не вникнул во всю эту кухню. Стресс спал, появилась расслабленность и свобода мышления, а вместе с тем проснулись и животные инстинкты.

Сперва я долго не решался, всё-таки на посту было безлюдно, а здесь целая рота спит и дневал на тумбе чахнет. Но потом, по прошествию некоторого времени, я решил плюнуть и, запираясь в кабинке туалета, импульсивно мастурбировал на порно-ролики.

Трахаться хотелось страх, как сильно, яйца казались свинцовыми и одно только лёгкое прикосновение к ним причиняло ужасный дискомфорт. В первые такие дежурствах я спускал по три и более раз. Со временем, вернув своё физиологическое состояние в нормальное руслу, я поостыл и мне хватало кончать один раз за двое суток.

Бывало и такое, что я дрых до самого утра и, просыпаясь за час до прихода ответственного, быстро шёл в туалет, чтобы взбодриться.

Однажды ответственный Карач пришёл раньше времени и я, услышав от дневального «дежурный по роте на выход» с мощным стояком и спермой в ладони, потерял дар речи. Быстро вскочил с унитаза, как-то натянул портки, подпёрши член ремнём и на скорую вытерев руку туалеткой, выбежал на встречу к Карачу. Он тут же подал мне руку. Пришлось пожать. Думаю, он принял мою влагу за пот.

А один раз вообще залез на какой-то платный порно-паблик, и съел Чучваге весь трафик и вошёл в минус. Пришлось отдавать деньги.

Но что поделаешь, за удовольствие следовало платить.

***

В конце августа мне стукнула «сотка». За день до этого я обрился на лысо, тем более Студнев намедни выказал недовольствие по поводу моих отросши волос. Я воспользовался моментом и сделал, по «шакальим» меркам, неуставную причёску.

В последнее время за армейскими традициями стали послеживать и любые их проявления жестко пресекались. Пару «фазанов» из «автобата» даже угодили на кичу.

Однако основной массе «годзилл» у нас на базе повезло, в любой другой роте, как и в нашей, их насчитывались единицы, и все эти обряды инициаций практически были незаметны, правда, вероятность разоблачения всё же существовала.

На обеденной пайке, подходя с отстойнику, я забил масло. Ответственных в «стелсе» практически не было и я, оглядевшись по сторонам, лихо швырнул свою «шайбу» под самый потолок. Масло тяпнулось о бетон и намертво прилипло к пожелтевшей штукатурке. Гораев побоялся проделывать такие акробатические этюды и прилепил масло к подносу, что, по сути, ввиду перестраховки, тоже можно было засчитать.

Отныне, вплоть до самого дембеля, мы вводили целибат на поедания масла, самонарекаясь «дедами». Не знаю, зачем я это делал, видимо, просто морально подводил черту под завершающимся этапом службы, мысленно выходя на финишную прямую. Расслабил ремень, расстегнул верхнюю пуговицу и смело всунул руки в карманы. Конечно, такие действия мы проделывали ещё и «по слонячке», когда нас никто не видел, и сразу же по уходу «фазанов», чтобы как-то отличаться от иных служивых, пытались следовать армейской моде. Индюк среди прочих слыл самым стильным в этом плане «фазаном», порой на его кителе было расстёгнуто сразу по три пуговицы, а ремень висел на самым яйцах. Секач не признавал за нами права преемственности перед прежними «фазанами» и, завидя такое нарушение формы одежды, прокачивал в сушилке, постоянно заставляя подтягивать наши ремни.

Выйдя со «стелса», ко мне сразу же обратился рыжик Рылькевич:

— Пуговичку застегни, военный.

Я улыбнулся и сразу же исполнил указания «слона».

Наши «фазаны» шепнули им, что сегодня их день и они могут немного пошалеть. Конечно, я мог забить на эти бредовые традиции, но всё же, прожив в армии почти год, стал немного военным человеком.

— А теперь вспыхни!

Я вспыхнул прямо перед «стелсом».

Вечером меня пару раз пресанули, я побегал за сигаретами и получил с десяток лосей от Падьи, Бохтыша, Диля и Карпа. Гораева заставляли жать в сушилке и мы кое-как отмучились. Правда, ненавистный уже никому Говарков, уличив нас за этим делом, приказал разойтись, а нас с Лёхай завёл в канцелярию.

— Вы это бросьте, что за дурь, вам правда нравится вот так унижаться?

— А что, весело, раньше в караулах от этого вешаться хотелось, а сейчас даже ностальгия какая-то…

— При мне в роте будет порядок и я вам обещаю, что его наведу, с вами или без вас.