Первый день моей так называемой «дедухи» ознаменовался бутылкой холодного пива.

На КПП ко мне приехали школьные товарищи и привезли немного алкоголя. Пару раз они приходили ко мне «по слонячке» на четвёртый пост и приносили сладости. К слову, после того, как нас перевели в «фазаны», я напрочь открестился вызывать к себе в ответки знакомых. Кто хотел, приезжал сам.

В пустую банку кваса мне перелили литр пива и мы, разместившись на лавочках на подступах к КПП, делились в теньке воспоминания из детства.

Друзья рассказывали мне свои совершенно неинтересные истории и мне приходилось кивать им в такт, и для приличия смеяться вместе с ними над их глупыми шутками. Пиво было приятным и мне как-то следовало отблагодарить оказанное мне вниманием.

Запыхавшийся, с двумя баулами пайка, ко мне подлетел качёк Станов.

— Петрович, разреши угостить ребят со своего взвода, а то они там в роте чахнут.

За такие вольности в свое время мы могли получить по самое не могу, и даже не пытались подходили к своим «фазанам», всячески шифруя свои махинации. К Чучваге по первому часто приезжала его девушка, а с ней ещё пара пассия, и он вскоре раступившись, нашептал подругам вызывать по очереди из роты остальных бойцов. Садились вместе и трапезничали на широкую.

Теперь мне было чхать на все эти запреты и я с барско-«дедовского» плеча разрешил.

— Смотрите только всё по уму делайте, и чтоб никто не пасекал, — сказал я Станову.

Мои друзья только посмеивались, мол, ничего себе у нас законы, надо ещё к кому-то подходить, просить. Но что, по сути, они могли знать о недоеданиях и недосыпаниях, костях и «красных драконах», неуравновешенном Секаче, которому закон не писан, о том, что за одного страдают все, и если ты повесишь с прибором на это правило, станешь изгоем и козлом. Да и не хотел бы я, чтобы они знали и вообще кто-то с этим в жизни сталкивался.

— Ты как заправский военный тут, — сказал мне кто-то из них.

— «Дед», ёпта, — подытожил я.

***

31 августа 2012 года я был в положенном отпуск на десять суток. Для «годзиллы» это было достаточно большим сроком, на тринадцать дней после меня собирался ехать только Гораев и то, потому что числился командиром отделения.

Обычным рядовым полагалось десять суток, рядовым «годзиллам» — пять.

Свои плюс пять суток я получил ещё по случаю прибытия в карантин нового пополнения. В части ладили концертную спартакиаду. В актовом зале играла музыка, на стадионе проводились мероприятия.

Меня с Гурским нарядили в костюмы бобров и указали развлекать публику. Швоке весьма понравились мои танцы и кривляния, и он настоял на том, чтобы ротный добавить мне к отпуску.

В первый свой день свободы я сразу же отправился пьянствовать. Дома не засиживался. Мама наготовила еды на целую неделю, но ел я уже без особого маниакального желания, набить желудок до отказа, чтобы потом становилось тяжело дышать. В армии всё давно было положено и родители заметили, что моё лицо значительно округлилось.

Друзья-однокурсники практически не расспрашивали меня об армии, за что я им был особенно благодарен. Это были ребята, с которыми я тесно общался в университете, весьма интересные и остроумные персоны. Никита вещал всевозможные угары в присущей ему жеманной манере, Игорёк приглашал посетить парочку концертов, с Вовой мы в плотную принялись обсуждать идею, как только я дембельнусь, о создании нового музыкального проекта, наевшись всеми этими несерьёзными группами, в которых мы играли.

Укрылись в леске на Степянке и попивали своё пиво. Я выдул два литра и моментально осоловел. Напиваться в доску не хотелось и к полуночи мы разошлись по домам.

Выспался я вдоволь, проснулся около двенадцати часов и ещё с час провалялся в кровати. На кухне уже ожидал приготовленный обед.

Оставалось ровно девять суток. Нужно было потратить это время с пользой для себя и я стал строить планы.

Второй день провел в квартире, погрузившись в метафизику своей комнаты, ложился на пол и по долгу слушал музыку, пялясь в потолок, так, как мечтал, мёрзнув ночью в карауле и от этих воспоминаний меня даже передёргивало.

«Хопіць, толькі не трэба думаць пра войска».

Вечером посмотрел парочку фильмов и сходил в магазин за пивом.

Следующий день отвёл для Даши. Мы сидели на лесенках уже недееспособного завода, который разобрали по офисам, много курили, общались и целовались. Она намекнула, чтобы я особо ни на что не надеялся, это у нас так, не серьёзно. Я был не против и меня это устраивало. Затянувшаяся неразбериха в моей личной жизни стала мне надоедать и я с нетерпением ждал дембеля, чтобы удариться во всё тяжкие, пройдясь по слабому полу татаро-монгольским игом.

Сходил с Игорьком в душный «Рокер-бар» на какую-то панк-рок солянку, заметив, как значительно поубавилась численность народу в сравнении с прошлыми летами.

Навестил друзей-товарищей на съёмной квартире, где мы выдули по добротной шишке и долго спорили о «Pussy Riot».

Странно, но общение практически со всеми моими гражданскими сверстниками, наложило на меня печать непонимания. Я слушал их рассказы и чувствовал в них наивность и несерьёзность, даже какую-то детскость. Мне казалось, что я повзрослел и немного изменился, хотя за мной этого никто не заметил. В разных компаниях я ощущал себя неуютно и мне это отнюдь не нравилось. Хотелось стряхнуть весь этот армейский груз и пыль, осевшую в моей голове.

В последний вечер, пьянствуя со знакомыми на излюбленном нами стадионе, недалеко от дома, где стояли мини-трибуны, которые все дворы давно использовали под распитие алкоголя, я даже поспорил с ними по поводу дедовщины, немного выгораживая и защищая её. Меня не понимали и доказывать им что-либо было бесполезно.

Отправляясь обратно в часть, я всё же радовался, что возвращаюсь туда в последний раз.

***

После непродолжительной отлучки, попав сразу в строй на развод, я почувствовал, как будто оказался в армии впервые, всё для меня было ново и даже «слоны» казались борзее и раступленней меня. Ковш с третьей роты сразу заметил мою затянутость и только посмеивался.

В роте все порядки и ужимки казались дикими и мне пришлось поднапрячься, чтобы скорее вернуться в прежнее состояние, очухаться и прийти в себя. На следующий день я заступал дежурным.

А в части за время моей отлучки произошло ЧП. Отбывший в своевременный отпуск, получивший в «автобате» сержанта одноухий Леонов, с которым мы месяц пробыли в карантине, убил обухом топора свою пожилую соседку.

Выпивал в компании, деньги закончились, захотелось добавки. Пошёл просить в долг, а соседка заартачилась.

Забрали его на следующий день. Дали строгача и отправился Леонов на зону на долгих двадцать пять лет.

Перед отбоем мы с частью своего периода засели в каптёрку к Индюку. Наш период окончательно раздробился на кланы и мы практически перестали общаться с некоторыми из своих. Чучвага с Индюковым недолюбливали караульных, но я всё же уговорил их пригласить остальных за общий стол. Мать собрала мне большую сумку харчей и мы устроили себе небольшой праздник.

Бедняги «слоны» просились войти в каптерку, чтобы подготовить парадную форму к караулу, которая висела на сохранении в длинных красных шкафах. Индюк лишь бросал в них куриными костями.

— Сдриснули в ужасе, мы хаваем! — с набитым ртом ревел щекастый ефрейтор.

Потом меня долго расспрашивали про гражданку, завидовали и вздыхали, что мне скоро домой, а им ещё топтать до весны.

***

До дембеля оставалось чуть меньше двух месяцев, а батальон охраны собирался на двухнедельные учения в лес. Через Индюка, которому в свою очередь рассказал прапор Станок, мы узнали, что Студнев собирается оставить в роте двух дежурных: меня с Мукой и двух дневальных нашего периода, мол на учениях люди нужнее, а мы и вчетвером справимся. Чуть позже стали известны фамилии Раткевича и Напалюка. Казалось, нам не повезло. Дневальным придётся весь день торчать на тумбе, а в то время, когда они будут ходить в столовую, на тумбу будет вставать дежурный. Однако, плюсов всё же было больше. В своё дежурство мы практически всегда должны будем находиться в роте, спать, жрать и поддерживать её в порядке. В роте к тому же не будет никакого начальства. За старшего в батальоне останется лишь один капитан Головач. Хотелось, конечно, съездить и в лес, посмотреть, что это такое, жить в палатке и патрулировать ночью участок, да и, говаривали, там кухня добротная.

За две недели до учений роты стали готовиться к высадке в лесах. Для этого следовало показательно собрать для командира части ряд палаток, предназначенных для солдат и офицеров, чтобы полкан оценил готовность и одобрив, приказал всё заново разбирать и грузить по машинам.

Задача была не сложной, но за неделю мы раза три разбирали и собирали палатки по новой, командиру, видите-ли, не нравился то натяг, то плохой крепёж каркаса, то ещё чёрт возьми что.

Палаточный городок строили возле «холодных». Когда я был не в наряде, в основном старался филонить. Ставил «на фишку» кого-нибудь из «слонов» возле окна «холодной» и рубился прямо на столе, пока они выгружали все эти мат сети, колы для крепежа и прочий сподручный инвентарь.

Когда устанавливали каркас, я скрывался на лесопилке, брал с собой в подчинение парочку молодчиков и, приказывая им, сбивать поддоны, ложился в теньке на брёвнах, лишь бы не работать.

«Шакалы» негодовали от бездарной команды наших сержантов и ставили их перед всеми на кости.

Когда палатки поставили в третий раз, натянув на каркас брезент, мы вместе с Чучвагой и Индюком рубились внутри прямо на деревянных настилах, курили, тупились в телефон. Заслыша приближающиеся шаги, бегали из палатки в палатку, скрываясь от начальства. Наш период поглядывал на нас искоса, три наглых ефера распустились не по-детски, в итоге к нам присоединился только Гурский.

— Почему вы не работаете? — говорил в нашу сторону Гораев.

— Мы не «слоны», чтобы пахать, — отвечал ему Индюк.

— А почему сержанты работают?

— «Слоны» вы второго периода, а не сержанты, — ехидничал Чучвага.

А потом за этим делом нас застукал Секач. Не удивительно, если ему не нашептали наши доброжелатели. Секач нагрянул в палатку в неожиданный момент и вознамерился нас наказать, причём, по его бычьим глазам было видно, что весьма жестоко, благо в палатку вскоре за ним зашёл комбат и мы тут же рассосались по задачам. Секач позже всё помыкался нас подловить, но мы то вечно филонили, удачно скрываясь с его глаз, то для своей же подстраховки, держались поблизости у вышестоящего начальства.

До поры до времени нам везло.

В итоге комбат сделал батальону охраны строгий выговор за плохую подготовку к учениям, но командир части с горем по полам одобрил всю компанию и палатки были успешно погружены по машинам.

В последний день грянул ливень и нам всем подразделением пришлось усердно поработать, погружая в кузова длинные настилы, брезент и деревянные колы для каркаса. Один лишь прапорщик вызывал во мне уважения, мокнув с нами под холодными струями непогоды.

***

Видимо, уже готовясь к отбыванию роты восвояси, я заблаговременно расслабился и натуральным образом забил болта, предвкушая тàску и практически перестал реагировать на команды «шакалов» и их указания. Тем более, если они исходили от Говаркова, которого я считал нераступленным «слоном» среди своих же офицерских начальников.

Дошло до того, что я стал надсмехаться на его указаниями и как-то прямо со строя сказал, что он больше похож на клубного тусовщика, чем на командира взвода. Говарков уходил домой по гражданке и всем своим видом в этих розовым маечках, зауженных джинсиках и мокасинах на босу ногу, производил впечатление доброго гопника.

Говарков распустил строй, а мне велел зайти в канцелярию. Я зашёл с наглой улыбкой «деда» -полагена и предстал перед его нелепым видом.

— Ты, ефрейтор, совсем офанарел, дембелем себя почуял не хилым, видно, давно на костях не стоял?

— Я в карауле, бывало, и по два часа простаивал, так что не надо.

— Наслышан. Мне прапорщик Станкович про вас всё рассказал, какие вы бедные и как вам перепало. Да только мне по ровно, веришь? Но и зверствовать я, как Секач не собираюсь. Я лишь хочу, чтобы меня уважали.

— Тогда вам надо нас прислушиваться.

— Кого, вас, ефрейторов?! Чучвагу и Индюкова?

— Да хоть бы и так.

— Не смеши меня.

— Ну так сержанты у нас неочемные, сами видите.

— Они, по крайней мере, командиры отделений, ничего, исправятся.

— Ну а мне два месяца осталось…

— Вот по этому, товарищ ефрейтор, упор лёжа принять!

Я усмехнулся и молча встал на кости. Гаварков командовал «раз, два, полтора, ниже, ещё ниже», пытаясь принизить и обессилить меня. Я с лёгкость отжался пятьдесят раз, лишь вспотев от непривычной зарядки.

— Свободен! — подняв меня, сказал он. — И впредь, чтобы никаких пререканий. Что за быдло позиция? У тебя же высшее образование?!

***

С первого увольнения пришли «слоны». Я заказал себе через Бохтыша пачку чипсов и, поедая их после отбоя, боковым зрением видел, как голодный Диль крутился со стороны в сторону, изнемогая от запахов бекона и смачного хруста из моей пасти.

Уже как месяц я взял за привычку слушать по телефону музыку в наушниках, всякую там панкуху и рокешник, которого мне так не хватало все эти долгие месяца, слушать громко и засыпать под её резкие ритмы до самого утра, пока Мука от греха подальше не забирал у моего сонного тела это благо.

Проснувшись на утро, я подходил к нему за телефоном.

Утром, перед отъездом роты на учения, я в очередной раз подвалил к Муке.

— Подставу ты мне залепил, Петрович. Я и забыл про тебя, а тут проверяющий нагрянул, проходил ночью по располаге, всё услышал и забрал. Так что не в обиду.

Телефон мне вернули, дежурному он был положен, а про наушники пришлось позабыть.

***

Как только батальон охраны покинул расположение части, мы почувствовали себя в своей тарелке. Вместе с ротами, как и предполагалось, на учение укатило и всё руководство, оставив в части лишь заместителя комбата капитана Головача. Это был высокий, крепкий мужик за тридцать с седеющими чёрными волосами. Характером он был кроток и наказывал только за дело. Вообще был справедливым офицером. Каждый раз, приходя с утра в роту, переодевался в спортивную форму и отправлялся на пробежку.

С Мукой мы тут же разделили своих дневальных, я заступал с Напалмом, он с Раткевичем. Напалм был хитрым и наглым шлангом, но меня слушался, стоял на тумбе исправно, тупясь в телефон и, отвечая на все звонки в роту. Раткевич был поспокойнее, на своей волне откормленным в нарядах по «стелсу» детиной. С ними за период службы я практически не общался, а в роте в душу особо не лез, да и они не жаловали ко мне с расспросами.

Наряды проходили без происшествий. Если была моя смена, я раньше отбивал Муку с Раткевичем, быстро водил их на вечернюю прогулку по плацу и без поверки отправлял спать. Тоже проделывали и они с нами.

Ночью спалось прекрасно, а вот просыпаться совершенно не хотелось. Мука едва-ли не уговаривал меня подняться с койки. Роте из четырех человек всё равно приходилось являться на плац к утреннему разводу. По началу мы вежливо пытались упрашивать друг друга будануться, понимая, как это трудно вставать, когда над тобой нет начальства, а потом вообще стали ругаться. Отныне дух вольности и лени поселился в этих ненавистных всеми казематах.

После пайки проходила смена наряда. Сперва мы по долгу тупились в оружейке, даже не пересчитывая оружия, рубились и сидели в телефонах. Сменяемый наряд тут же отправляли спать на положенных два часа, в редких случаях Головач посылал нас в подмогу другим подразделениям на уборку территории, покраску или ремонт помещений в штабе.

Днём в дежурствах я в основном безвылазно сидел в роте, когда надоедало, отправлялся кимарить в бытовку на стулья или вообще ложился в сушилке на тумбочку для тапок и засыпал, пока меня не вызывал Напалм.

После обеденной пайки шёл в чифан, лакомился смаженкой и закупал себе на ночь «Роллтон» с сосисками и майонезом, ставшим излюбленным для меня яством, что вскоре я заметил, как мой прес безнадёжно заплыл жиром, утратив былую рельефность.

После обеда происходил тихий час, которого со Студневым я практически не ведал, сполна пользуясь предоставленной мне возможностью.

Четыре часа сна до самого ужина и я уже бодрым и полным сил направлялся с Мукой и Раткевичем в «стелс». После пайки мы просиживались в курилке, выкуривая по несколько сигарет.

Потом отпускал Напалма поесть и сам становился на тумбу. Пацаны неспеша готовились к следующему наряду и так день за днем.

— Вот, если бы все полтора года тàкой тaски, — говорил Мука, голым расхаживая по взлётке после горячего душа.

Прибыв со «стелса» через пол часа Напалм сразу же принимался убирать бытовку с сушилкой. Всё остальное он убирал уже после отбоя. Я даже помогал ему, хотя никто меня не понимал, дежурному это по статусу не положено. Но каким бы печальным бойцом не был бы этот Напалм, всё же свой период, а тут ещё целый день на тумбе проторчать. Жалость к нему играла свою роль.

Я брал мокрую тряпку и пару раз проволакивал швабру по взлётке. По сути вся эта уборка делалась для отвода глаз.

— «Слоняра», ты Петрович, — пыхтел Раткевич мне со своей койки.

Напалма я отбивал по возможности сразу по окончанию работ, практически вплоть до самого подъёма. С дневальными мы установили чёткие правила. Они стоят весь день — всю ночь спят.

Обычно, после полуночи мы с Мукой становились на тумбу, но это только для вида. Как раз позади неё находился комод и я садился на него смотреть с телефона фильмы.

Бывало, Мука просил разбудить его в три часа ночи и мы вместе пили кофе. Каждую ночь ко мне приходил Ковш и дежурный из первой роты сержант Шаренко. Мы на широкую трапезничали за моим столом, втроём покидали роту и выходили курить на улицу. Воистину это было потрясающее время.

Проверяющие, зная, что наш батальон на учениях, особо нас не трогали, заходили в роту затем, чтобы узнать, всё ли в порядке и спешно покидали нас в одиночестве.

За десять минут до подъёма я будил Напалма и шёл в штаб за ключами от КХО, потом на развод, далее в «стелс» и обратно в роту. Ни каких «физо», ни каких костей. Жизнь была прекрасна и я вычёркивал в своём блокноте последние оставшиеся там точки.

***

После смены дежурства мы отсыпались по полной. Сменялись за пол часа, чтобы увеличить интервал отдыха. Спокойно шли в душ и мылись. Я слышал, что раннее в армии не было горячей воды и солдаты закалялись зимой и летом. Но благо наша часть была элитной и я знал, что такое стоять под тёплыми струями дождика и сполна этим наслаждаться.

В итоге спали до часа дня. К часу Мука будил наши бренные тела и мы не спеша, скооперировавшись с остатками третьей роты, двигались на пайку. Обед почти не ели, ожидая по времени открытие чифана.

Покурив, двигали к нему, ели от пуза сладости и набирали провиант на ночь.

В три часа был развод батальона охраны. Капитан Головач проводил его в нашем расположении, выстроив сменившихся с наряда рот на взлётке. Обычно, Головач отправлял нас всех скопом на дровяной, заготавливать дрова в лес. Нам повезло, что в первой и третьей роте остались «слоны», на которых тут же ложился весь груз работ.

Я, Ковш и Шаренко были в так называемом «отказе», беспечно прохлаждаясь в теньке. Напалму приходилось работать вместе со «слонами». Работал он в пол силы, бывши у них за главного, и я особо на него не кричал. Правда, он пару раз пытался сфилонить, но сержанты быстро ставили его на место, мол ты «слон» второго периода, тебе с нами сидеть не положено. Я за него не заступался. За время нашей «слонячки» Напалм зарекомендовал себя весьма нелестным образом, что лишало его перед остальными «фазанами» определённых привелегий.

Его косяки своей эпической масштабностью обошли всю часть. Так, к слову, можно привести караульный залёт, времён марта-апреля, когда мы дико не доедали и не досыпали, курсируя между костями и «красными драконами». Напалма тогда только поставили в помощь к Захару вторым тэсэошником и он частяком стучал на нас, докладывая Потапу неправильные действия часового, наблюдая за всеми в камеру. В то время мы подворовывали хлеб из караульной кухни, чтобы как-то продержаться и в один из таких раз, когда Секач приказал принести себе на ужин кусочек черняги, Рацык лишь развёл руками. Нас всех построили в бодряке и принялись шмонать. Хлеб ни у кого не обнаружили, а по наличию крошек в моём кармане всю вину тут же повесили на меня, и хотя крошки были уже сухими и дураку было понятно, что они давнишние, Секач поставил нас на кости. Мы стояли около часа и никто не признавался, куда подевался весь хлеб. Кесарь принёс дубинку и предложил Секачу нас проучить. Начкару же всё не давала покоя недосказанность и он, расхаживая между нами, обратил взор на тэсэошника.

— Что-то мне Напалм не нравится, сидит себе смирно, молчит, ну-ка вставай!

Напалм встал. Секач подошёл к нему, стал досматривать, расстегнул на нём китель и куски хлеба посыпались на пол. Все мы были в шоке. В караулке на мгновение повисло молчание и даже сам Секач не знал, что сказать.

— Ты ведь понимаешь, что я сейчас бы пропиздил всех твоих пацанов дубиналом? И ты что, падла, так бы тихо сидел и молча слушал страдания своего периода?!

Напалм потупил взор и виновато опустил голову.

Нас подняли с костей, а его тут же перевели в крысы.

Потом я видел, как Гурский с Рацыком поставили Напалма в долбанах на кости и пару раз проехались с ноги по его рёбрам. Жалкое зрелище.

Теперь же мы, три дежа, сидели в теньке и ленно наблюдали за работой «слонов» с Напалмом. «Слоны» пилили брёвна, разрубали чурки на дрова и относили их под навес. Напалм занимался укладкой. Глядя на них, я с содроганием вспоминал, как ишачил тут «по слонячке». Тогда работа казалась не такой уж и пыльной, и мы трудились, ожидая, когда нам разрешат отправить кого-нибудь в чифан за пакетом сладостей. Теперь уже мы отправляли гонца за съестным. «Слоны» угощали нас и все были довольны.

Потом наступало время дрёмы. Вот же странно, сна мне хватало, но от ничегонеделания, спать хотелось ещё больше. Тело казалось ватным и я даже не представлял, как раньше все эти месяцы беспросветно пахал, прерываясь лишь на сон и жалкий паёк.

На дровяном «трудились» до ужина, пока за нами не приходил Мука или другой дежурный, отводивший нас в столовую.

Воздух без команд и вечно недовольных физиономий «шакалов» воочию изменился и я уже стал побаиваться их возврата.

***

Между дежурствами, в свободное время по вечерам, я таки дорвался до тренажёров, которые располагались в роте. Делал жим лёжа, тягал гантели и качал пресс, чтобы немного прийти в форму. Включал через DVD свою музыку, да погромче и жал железо.

Видимо, я был первым, кто крутил в этих стенах панк-рок и пацаны с соседней третьей роты, да и наши, натуральным образом охреневали от моих вкусов. Я даже пару раз включал свои демки и говорил всем, что это мои песни. Пацаны, прежде и не слыхавшие ничего кроме своей рэпчинки и прочей посни, только крутили у висков.

Как-то в роту зарвался майор Швока и когда я делал очередной подход, обрубил мою вакханалию. Ему совершенно не понравились Rage against the mashin, да и должны ли были понравиться?

— Что это за разлагающие наш боевой дух пиндосовские выкрики, отставить!

По его уходу я сделал ещё громче. На зло. Протест и негодование только будоражили мою юную кровь.

***

А потом у нас в роте случился залёт. Не бывает худа без добра.

Я отправился спать в очередную из своих положенных отдыхающих, оставив Напалма на тумбе, бдить и следить за ситуацией в роте.

Где-то через час меня толчком в плечи разбудил капитан Головач.

— Просыпайся, дежурный! Раз уж твой дневальный не может нормально стоять на тумбе, стой за него!

Я вскочил, едва задремав, не понимая в чём дело. Подошёл к обескураженному Напалму и расспросил, что случилось.

Оказалось, ему страх как захотелось курить и он попросил проходящего мимом «слона» из третьей роты постоять за него пять минут на тумбочке. В это время, пока он прохлаждался в курилке, вытянув вперёд свои долговязые ноги, в роту зашёл Головач, увидел подозрительное лицо и поехало…

На мгновение я попал в какую-то прострацию, а потом, когда до меня дошло, на меня надвинулись тучи неимоверной злости и досады на грани аффекта, вобрав в себя все прежние косяки и разгильдяйства этого проштрафившегося очкарика. Я ударил его с ноги, да так, что бедняга слетел с тумбы и проехал задом по взлетке, чуть-ли не до самых дверей каптёрки.

— Петрович, братан, что ты делаешь?! — вставая и поправляя очки, зароптал Напалм.

— Никакой я тебе не братан, чепушило! Встал на тумбу и стоишь тут до посинения! Ночью не отобьёшься!

В ответ он стал что-то мямлить. Я не слушал. Зашёл в бытовку и попытался уснуть на стульях. Ночь предстояла долгая, а отдохнуть следовало хорошо.

Напалм убирал располагу один. За это время я успел успокоиться, что всегда было свойственно моему характеру. Когда он уже заканчивал, я смиловался и сказал:

— Ладно, иди спать, но только до пяти, я тебя разбужу и сам часок вздремну.

Обрадовавшись, Напалм отошёл ко сну.

Как ни странно, будить его не пришлось, он поставил будильник и ровно в пять сменил меня на тумбе. Ночью я не спал, лазил в интернете по его телефону и, едва опустив голову на подушку, тут же заснул.

Утром в шесть часов Напалм затряс меня с такой силой, что я даже испугался.

— Вставай и пацанов буди, а то они не слышат!

Осознав, что ребята, как и я, впрочем, обленились в край, стал производить подъём. Мука воспрянул, лишь когда я облил его водой из чайника. Ворчал и сыпал матом. Однако иначе его было не добудиться. Раткевич же, перевернувшись на другой бок, заявил, что на построение не пойдет. Ещё куда бы не шло, если бы в роте было человек десять, но наша подозрительная четвёрка всегда вызывала к себе особое внимание.

Я стащил с Раткевича одеяло и стал угрожать холодным душем. Раткевич остался бездвижен. Умолять и упрашивать было не в моей компетенции, тем более он сам должен был войти в положение, и я вылил на него целый чайник.

Видимо, он не ожидал такого поворота и вскочил, как ошпаренный.

Раткевич был весьма увесистым и крепким бойцом и когда эта здоровая туша с яростью стала надвигаться на меня, я поднял кулаки. Его это не остановило и он со всей тяжестью навалился на меня. Вспыхнула потасовка и Напалм с Мукой тут же встряли в драку. Я успел залепить Раткевичу по морде и его очки отлетели под ряд кроватей. На шум из третьей роты прибежал Ковш и только тогда поединок получилось усмирить.

— Ща проверяющий придёт, вы что, совсем ошалели!

На построение мы опоздали. Грозный Лавицкий сделал нам замечание, но я всё же привёл роту на развод. Раткевич ещё долго на меня дулся и объявил мне бойкот.

***

Через две недели с учений приехала рота. Это было довольно печальным для нас событием, снова погрузиться в этот уставной каламбур после немыслимого отдыха.

Лица ребят были изнемождёнными и меня, сменившегося с наряда, отправили к «холодной» разгружать грузовики с палаточным городком. Разгружали до самого вечера. Грузовики всё прибывали и прибывали. Приходилось пахать со всем батальоном. Командовал нами прапорщик Станкович и по нему было видно, что он в бешенстве.

— Э, самцы, давай быстрее! Я скоро пробивать начну и мне поценту кто здесь «слон», а кто «фазан»! — покрикивал он.

Прапорщик все уважал и весь батальон трудились в поте лица.

Вечером, сидя с Индюком и Чучвагой в каптёрке, мне поведали историю учений. Как оказалось, в лесу было весело. Пацаны ходили по постам, правда, в бронежилетах с касками и АК-47 наперевес, спали каждую отдыхающую и ели довольно сытно. В палатках было тепло и уютно. Чучвага рассказал, как заснул прямо на мху и Секач, уличив его, хорошенько отметелил по почкам, припомнив былое. В последнюю ночь «шакалы» напились и старлей Лёва стал бросаться с кулаками на Секача, что-то не поделив. В итоге был здорово отделан и Станок, чтобы усмирить буяна, даже связал его бичёвкой и облил холодной водой из чана, дабы тот пришёл в чувства. Вообще пацанам понравилось и было что вспомнить.

В роте же моментально усилился гнёт и нас стали не по-детски крестить. Все передвижения по части, отходы-подходы к начальству проходили строго по уставу. Нас даже заставляли обращаться друг к другу по званию и некоторое время, на виду у всех, нам приходилось устраивать на показуху. Студнев стал строже и грубее, видимо, копируя Веру, отрабатывая свои капитанские звёзды. На сержантских сборах в канцелярии метелил сержантов, больше всего доставалось, как он говорил, туповатому Нихе, пробивая с кулака по его голове. Голова Нихи и так невелика по своей природе, неведомо каким образом выносил все эти удару, обрисовываясь ссадинами и набухшими гузами. Пару раз Студнев пробивал и мою фанеру, подловив на взлетке за то, что я вовремя не сменил старый распорядок дня. Этот лопоухий гном только с виду был мелким шашком, подачи его были крепки и увесисты.

Лёва следовал его примеру и пробивал любого, кто ему не угождал. Говарков крестил по уставу, а Секач, к нашему удивлению, совершенно поутих. Что-то изменилось в его взгляде, и он только молча поглядывал на происходящее. Реабелитировавшись на учениях, его снова вернули в караул. Пацаны говорили, что он успокоился и просиживал всё время в начкарке.

***

Индюк с Чучвагой со временем сели мне на шею. После отбоя Паха практически никогда не стоял на тумбе, садился прямо ко мне на стол и в наглую спал. Иногда его приходилось спихивать и угрожать расправой, чтобы он буданулся и пришёл в себя. Храпел Индюк даже стоя, раздувая свои сальные губы и я час от часу отвешивал ему смачных лобанов. Мы ругались, и доходило даже до коротких стычек. Индюк был крепышом, но я всё равно валил его на землю и бил по его широким плечам.

Чучвага был ещё наглее. Как-то он мне вообще заявил, что устал стоять на тумбе и попросил его сменить, якобы бирки на нагрудных карманах можно поменять и проверяющий даже не заметит подмены. Раз уж мне так туго и я постоянно жалуюсь на несправедливость и «огурцы», которые мне вешают «шакалы», и все эти задачи, с которыми не успеваю справляться. Ну и ещё, что я «годзилла», скоро ухожу, а им пол года дубасить.

Больше всего меня взбесило, когда заспанный Индюк с утра отказался подать команду «рота подъем». Я считал его свои товарищем и встревать с ним в серьёзную драку не желал. Его отношение ко мне выбило меня из колеи. Я знал, что давно распустил пацанов, никогда особо не требуя выполнения чего-то не положенного по сроку службы, и поэтому всегда ожидал поддержки в свою сторону. Однако они этого не ценили, а значит считали меня слабохарактерным. Я включил свет. Индюк тихо сказал «рота подъём» и мне пришлось самостоятельно ходить по расположению и будить роту громким отборным матом.

Индюка на тумбе сменил Чучвага.

— Ну ты и «слон» Петрович, дежурный роту будит, — первое, что он сказал, встав на тумбу.

Это было краем наглости, он надавил на больное и я сорвался. На глазах у всех я зарядил ему с разворота, Напалм бы ещё мог сказать спасибо, и отлетев далеко к каптёрке, так, что даже штык-нож сорвало с тренчика на ремне, завопил:

— Ты чего!

Но тут подскочил Гораев и добавил ему с ноги.

— Вы, ротные, совсем уже обнаглели. Желательно мне Говарков ещё раз из-за вас будет замечания делать. Петрович, это и к тебе относиться, смотри за своими оболтусами.

Гораев, будучи кротким и весьма воспитанным малым, сержантом был неплохим и его замечания были справедливы. Совсем уж одурев от ротного разгильдяйства, мы замкнулись в своём окружении, перестав замечать остальных.

После этих разборок пацаны утихли, а Чучвага ещё долго бубнил в мою сторону:

— Гандонить своих — предел свинства, Петруха.

***

25 октября было усиление караула. Власти ещё, видимо, побаивались разрозненных рядов оппозиции. В памяти жили относительно недавние события у Дома правительства, давая знать о себе тревожными отголосками разбитых стёкол. Хотя, опять же, странно было усиливать караул, когда традиционное шествия людей по случаю очередной годовщины БНР проходили в совершенно другой части города.

Нас экипировали в бронежилеты, выдали дубинки и щиты, погрузили в «Маз» и по установленному маршруту отвезли в караулку.

Я подумал о том, как бы отреагировали мои друзья и знакомые, увидев меня в таком обличии, которым была чужда вся эта милитаристическая чушь, как и мне, впрочем, тоже.

В караулке нас покормили и отправили в класс подготовки водителей, где мы и просидели до самого вечера. Предводительствовал нами капитан Студнев, но он вскоре удалился в караулку и просидел там в бодряке до окончания компании с начкаром первой роты.

«Фазаны» от нечего делать гоняли «слонов», отрабатывая на них дубинал, проверяя прочность шлемов и жилетов. Бедняге Щавлику так настучали по голове, что он даже окосел. Кунаева и медведя Бохтыша поставили на кости, остальным пробивали «пятиминутки». Командовал экзекуцией Гурский. Ниха фотографировался в амуниции для странички «в контакте», я же дремал за партой в один глаз, ленно поглядывая за происходящим.

На ужин в караулку заехал новый комбат. Для всех было удивлением, что на место Рысюка, который ушёл на повышение в министерство, поставили майора Качана. Поговаривали, что он будет по строже прежнего усатика, да я и сам уже успел прочувствовать на себе в дежурствах по роте и последующих нарядах, что это за птица.

Залетев в караулку, он тут же принялся проверять порядок. Зашёл и на кухню.

— А что, я смотрю, первый период сидит за отдельным столом (это который ближе к двери, остальные два стояли возле окон, выходящих во внутренний дворик). — Иерархия тут какая-то? — злобно спросил у нас Качан, как будто сам не знал всех этих порядков. — При мне этого не будет, ну-ка пересели!

Я встал из-за «полагеновского» стола и демонстративно вышел в сменяемую.

Никаких беспорядков в городе не произошло, нападений и проникновений на посты так же замечено не было и к отбою мы уже были в роте.

***

Осень подходила к завершающей стадии. Последние тёплые деньки и тихие вечера в курилке стали напоминать нам о приближении холодов, дождя и снега, только мне от этого делалось радостно и задорно, дембель уже манил на горизонте.

В один из таких дней пацаны предложили мне проставиться водкой, мол, живу я в Минске, достать алкоголь не сложно. Я позвонил лучшему другу и попросил обеспечить нас продуктом. Правда, здесь было необходимо определённое ухищрение. Передачку следовало перебросить через забор в отведённом месте, чтобы не подставлять КПП. Я объяснил товарищу когда и где именно надо всё исполнить. После обеда мне отзвонились и сообщили, что посылка благополучно доставлена. Пакет был переброшен через забор в районе дровяного. Место было безлюдным.

Далее мы с Мукой под предлогом уборки территории отправились к «холодной», взяли бак с мусором, два веника и шуфель. Положили всё внутрь, подхватили с обеих сторон контейнер и направились в сторону указанного места.

По пути с опаской оглядывались по сторонам, гадая, нет ли за нами хвоста. Шли обходными путями и наконец прибыли к дровяному. В спешке стали подметать возле забора, сканируя в траве долгожданный пакет. Сперва я даже стал подумывать, что нашу посылку нашли другие или мой товарищ перебросил его в другом месте. Разочарование горьким привкусом обиды вгрызалось в горло и я был готов расплакаться. Мы уже слишком долго тёрлись вдоль бетонного забор и вызвали подозрение. Рядом размещался клуб и штабная банька. «Шакалы» могли нагрянуть невзначай в любую минуту.

— Есть! — неожиданно выкрикнул Мука и я увидел в его руках чёрный пакет.

Он пулей бросился к баку с мусором и быстро запихал всё в урну, прикрыв сверху куском замызганной тряпки.

Возвращались с опаской. Почему-то у меня присутствовала мания, что нас обязательно остановят офицеры и заставят предъявить наличие бака. Сотни раз по части прохаживали солдаты с мусорными баками и мётлами в руках, а моя паранойя уверяла меня, что мы будем непременно обличены.

Короткими перебежками мы всё же успешно добрались обратно. Мука, будучи главным по «холодной», знал все укромные закутки и надёжно припрятал наш хабар. Я был удивлён, увидев внутри пакета литр водки, помидоры и нашинкованную колбасу с хлебом. Товарищ мой постарался на славу.

После пайки мы почти всем «фазанятником» двинули на перекур, а от туда сразу к «холодной». Ответственным до отбоя был Говарков и мы подумали, что проблем с ним не возникнет.

В холодной пили с горла, пуская флян по кругу и, быстро закусывая помидорами с колбасой. Делали по большому глотку и за два круга приговорили свою добычу.

В мозг ударил алкоголь, а во рту образовался давно позабытый вкус гражданки.

В роте нам хорошенько вставило и мы стали дуреть. Включили через DVD музыку. Кто-то подал «слонам» команду «тусим». Молодые пританцовывали, но не охотно. Однако нам было до того весело, что мы сами бросились в пляс. Из канцелярии вышел Говарков, посмотреть на этот цирк и приказал сделать музыку тише. Возле него каким-то боком оказался Гурский и лейтёхе повеяло запахом. Он приказал выключить музыку и тут же построил всю роту на взлётке. «Слоны» от подозрения отпадали моментально, а вот нашему периоду пришлось дышать. Из тринадцати человек похожий запах изо рта оказался ещё у шестерых из нас. Гораев успел почистить зубы, Лесович, Раткевич, Радьков, Чучвага и я с Индюком попали под замес.

После вечерней поверки Говарков завёл нас в линейку и заставил писать объяснительные. Перед выходом на прогулку мы сполоснули свои рты и наотрез отказались признавать наше состояние.

Говарков тут же пригрозил, что посадит Лесовича на кичу, как старшего по званию. Сержант затрясся и чуть не выдал всех с поличным.

— Товарищ лейтенант, вам показалось, — быстро встрял я. — Вы ещё раз понюхайте.

Мы дыхнули свежим дыханием, но уже было поздно.

— Я вас сейчас в медсанчасть заведу, подышите там в трубку.

— Ведите! — смело заявил я. — Мы чисты, как стёклышко.

По Говаркову было видно, что он быстрее хочет слинять домой.

— Завтра всё будет доложено ротному, а там пеняйте на себя!

На утро все «шакалы» в роте были осведомлены об инциденте. Студнев молча улыбался, Лёве было параллельно, Станок лишь пожурил, что мы бездарно спалились и не додумались распить водку после отбоя. Взъелся лишь один Секач. Тут же выловил меня с Индюком и Чучвагой в каптёрке, и завёл в сушилку. Закрыв за нами двери, он встал в позу и мы приготовились к неминуемой расправе.

— Я вас сейчас прямо здесь отхуярю, если вы не признаетесь, что вчера всё-таки пили.

— Товарищ лейтенант, не пили мы, — быстро ответил Чучвага.

— Произошло недоразумение, — глядя ему в глаза, сказал я.

Индюк молча закивал.

Секач понял, что так просто мы не сдадимся.

— Вам троим хана, я обещаю, что до дембеля у меня на костях сгниёте, если не напишите ротному объяснительные. Я вам не Говарков, меня не развести!

Объяснительные мы так и не написали и весь залёт через пару дней сошёл на нет.

***

В дежурствах по роте мы вскоре стали пребывать в вольном плаванье, на полуспущенных, прививая эти же навыки и остальным.

Студнев словно забыл про нас с Мукой и мы сменялись самостоятельно. Он даже не просматривал дежурные журналы, когда ставил свою окончательную роспись. Капитанские звёзды принесли много новых обязанностей и он был по уши в делах, не вылезая из бумаг, а иногда просто играл в «Танки» и тогда вообще к нему лучше не подходи. Пару раз переправлял нас с Мукой к Лёве. Его «огурцы» были нудными и мы могли до обеда волокититься в переписывании журналов. Благо, такие случаи были единичными.

Так и в тот раз. Студень сказал, что подпишет всё позже и я не заходя в оружейку, где с Мукой должен был проверять оружие, отправился с Индюком в чифан, подкрепиться на предстоящий день необходимой энергией. Мука оружейку не вскрывал и принял дежурство на свой страх и риск.

Мы купили «Роллтон». Было около десяти утра. Чифан был пуст и мы с Индюком удобно разместились за столиком у окна. Разбавили в одноразовых стаканчиках свой фаси-фуд, накрошили туда сосисок и обильно заправили майонезом. Какая же это была вкуснятина.

Неожиданно в чифан нагрянул комбат Качан. Мы повскакивали с мест и опешили.

— Так, а чё это вы тут делаете?

— Кушаем, товарищ майор, с дежурства вот сменились, — быстро промямлил я.

— Что-то быстро вы сменяетесь, бойцы, я только с третьей роты, там дежурные ещё в оружейке сидят.

Качан, видимо, сам пришёл поесть и наши персоны его здесь значительно смущали. Он посмотрел по сторонам.

— Ну, допустим вы сменились. А почему здесь прохлаждаетесь, а не отдыхаете? Нарушаем распорядок дня?

Мы потупили взор.

— Трое суток ареста дежурному за неисполнительность, доложишь ротному. Минута и вас здесь нет!

Приговор был окончательным и обсуждению не подлежал. У меня случился ступор и я не сразу осознал всей тяжести наказания. Быстро смёл со стола крошки и выкинул в урну недоеденный стаканчик с макаронами.

Возвращались в роту молча и с каждым шагом я всё чётче осознавал, что влетел по полной.

***

Несколько дней за мной в роту пришёл майор Швока. С вечера я собрал вещмешок, положив туда все необходимые «рэчы», по большей части мыльно-рыльное.

Под КПП пригнали «уазик» и мы погрузившись туда, поехали к месту назначения.

Всю дорогу Швока сыпал остротами, присущими его манере вести монолог, дабы немного меня подбодрить и скрасить маршрут позитивом. Правду сказать, вся эта ситуация омрачила моё состояния. Я прекрасно понимал, что задержусь в части на трое суток больше положенного. И кто знает, что ещё могло случиться за эти последние недели.

Кичман оказался совсем рядом с министерством обороны, на параллельной улице. Заехав в арку большого и, как мне показалось, заводского здания, «уазик» остановился около подъезда.

Вышли. Поднялись по ступенькам. Внутри нас встретил сержантик в застеклённой кабинке и тут же доложил о прибытии осуждённого.

— Мест нет, товарищ майор, сказали подождать, — промолвил тот, отстранив ухо от трубки.

— Как нет? Мне вчера звонили, приезжать, сколько мне тут ещё торчать придётся?!

По началу я даже обрадовался. Может пронесёт? Но Швока не унимался, всё настаивал уточнять. И ведь мог же завернуться и увести меня обратно. Говаривали, наш прапорщик так и поступал.

Через некоторое время к нам вышел начальник вертухайской смены. Высокий чернявый капитан.

— За что его? — спросил у Швоки капитан.

— Нарушение распорядка дня.

— Ёпта, нашли за что привозить, у нас вун там вообще уголовники сидят, лютые «деды» -беспредельщики.

— Мне леворадикально, указание комбата, — едва не сорвавшись на фальцет, выкрикнул майор.

— 136? Ладно, заводи, куда-нибудь оформим.

Меня повели по-узкому коридору. Далее провели досмотр личных вещей, забрали шнурки, сняли лычки и заперли в камере.

Три дня, адовых три дня тянулись вечность. Я плохо спал, ел, как собака, ишачил на различных работах, орал до потери голоса уставы, запрокинув голову к верху и всё для того, чтобы расплатиться за то, что неудачно решил перекусить. Даже смешно было. Уж лучше бы я кого-нибудь побил или «шакала» послал. Обидно до слёз.

Суки-вертухаи постоянно унижали, начкары вообще страх потеряли, особенно этот чернявый тюлень. Лишь на третьи сутки попалась хорошая смена и я даже смог подумать о том, что скоро домой, а завтра в роту.

Обратно на базу меня вёз Станок. Перед ним я не хотел показывать своё печальное состояние, и на его расспросы только улыбался, мол «нас ебать, что небо красить». Вспоминал Кесаря, Дубкова, Ромашку и Корягу с Ветрашем. Я помнил их лица, когда они возвращались в роту: бледные, безмолвные, как тени, словно побывали на войне.

Я ехал назад в часть и подумал о том, что это было самым желанным возвратом в эти давно абрыдлые стены. Как никогда я хотел увидеть знакомые лица, нормально поесть и заснуть на узкой, скрипящей койке, накрывшись с головой колючим, войлочным одеялом.

***

Пару дней отходил от всех этих событий. Вес набрал быстро и осунувшееся лицо немного порозовело. С дежурств меня сняли, а на моё место поставили Карпова. В роте я никоим образом задействован не был. Близился мой демблель. К десяти дням добавилось ещё трое суток.

В конце концов Студнев вручил мне обходной лист, по которому я обязан был посетить все соответствующие инстанции в части, где бы мне поставили печать, гласящую о моём освобождении.

Гораев уже обошёл всех «шакалов» и я по его кальке, ринулся обивать коридоры штаба. Затруднение вышло с библиотекаршей. Пацаны уже как пол года сожрали в караулке казённую книгу, а долги следовало возвращать. Пришлось жертвовать своей личной библиотекой и брат привёз мне на КПП из дома того же Экзюпери, только «Маленький принц». Библиотекарша долго ерепенилась, всё возмущаясь моей разеватостью, но в итоге согласилась, книга была в лучшем состоянии, да и на много интереснее.

Так же Студнев поставил нам с Лёхой задачу произвести «дембельский аккорд». Обычно, всем дембельским составом пацаны скидывались деньгами и делали в роте ремонт или закупали в пользование бытовую технику. Нас с Гораевым было двое и поэтому с нас взятки были гладки. Мне Студнев поручил провести в роте новые короба, снабдив перфораторам, Гораеву — переклеить обои в бытовке.

Я считал, что своей несвоевременной отсидкой на киче расплатился с полна, поэтому тут же привлёк к работе «слонов». Просверлил в потолке для вида пару-тройку отверстий и дал указания Диле и Севоку. Те были неумеками знатными и своей бестолковщиной, только злили Студня. Он недовольно поглядывал на нашу гопкомпанию, и удалялся в канцелярию, играть в «Танки».

В один из таких эпизодов меня к себе в каптёрку вызвал прапорщик.

— Присаживайся, — отечески сказал он. — Всё таки надавил на ротного повысить тебя в звании. Негоже под дембель в еферах ходить. Я ж тебя сразу в сержанты метил, но Студень всё против был. А под дембель, думаю, само то. Ты заслужил, держи.

Станок протянул мне золотую ленту для новым лычек.

— Подарок от меня.

Это было по истине неожиданно.

— Да, там ещё после третьего периода остались изъятые комбатом майки с беретами. Ты же помнишь, как их на плацу тогда накрыли, так что выбирай себе любую по размеру. И смотри мне тоже не попались, оденешь, как за ворота выйдешь.

Я был в не себя от счастья. Тут же выбрал себе чёрную майку с жёлтой надписью «Охрана» на спине и подходящий берет, надёжно припрятав всё в нашем общем с Индюком тайнике.

«Слоны» вешали короба просто омерзительно, проводка едва держалась на потолке, а сил распекать их за откровенную порнографию уже не было. Да и стояло ли?

К концу дня я зашёл в кабинет к комбату Качану, который должен был поставить в моём обходном листе окончательный штамп.

— Не рано ли пришёл, дежурный, сколько ещё осталось? — с прищуром спросил он.

— Пока десять суток, товарищ майор.

— Это правильный ответ. Глядишь, ещё на кичман загремишь, а я это живо устроить могу.

Я попытался придать своему выражению озабоченно-серьёзный вид.

— Как, понравилось отдыхать? — расписываясь в моём обходном листе, спросил он, помолчав.

— Да не очень, в роте на много лучше…

***

Оставшиеся сутки я практически ничего не делал. Примерял в каптёрке перепавшие мне наряды и приделывал себе новые золотые сержантские лычки. Фотографировался с пацанами в берете и с майкой, давал им берет на всеобщую фотосессию. Даже Стася, «печальный хобот» нашего периода, как его называл Гурский, сделал снимок в нём на фоне умывальников в душевой. Муку я вообще запечатлел по-особому в нашей оружейке. Этот маленький ефрейтор с лицом пятнадцатилетки, нахлобучив на затылок великоватый ему берет с эмблемой белого тигра, взял в одну руку гэпэшку, в другую АК-47 и с «ебалом как у Рэмбо», предстал перед камерой телефона.

Студнев вручил мне подарочную фотографию, где мы ещё в период «межухи» вместе с «фазанами» сфотографировались всей ротой около плаца. Я выкинул из рамки фотокарточки Даши и вставил туда вторую роту. Пацаны пустили её по кругу, оставляя с обратной стороны прощальные речи и пожелания. Некоторые из «слонов» так же написали мне пару тёплых слов.

Я вспомнил, как уходили наши «деды», проделывая те же махинации. Свои пожелания я оставил Шмелю, Кулаку и Замку с Рондом. Слёзы накатывались от того, что я подошёл к своей заключительной черте. В одно мгновение перед моими глазами пролетел «карантин», потом месяц с «дедами», караулы. Эти события вспоминались с особым трепетом, всё, что было потом, кроме нарядов по роте, особой ностальгии не вызывало.

Прошёл тот день, когда я должен был дембельнуться. Странно, но это ни коим образом меня не огорчило. В роте ещё на пол года оставались пацаны и от этого было грустно.

Потом, на следующий день ушёл Гораев. Рацык плакал. Студнев предлагал ему остаться на контракт, но тот отказался, предпочтя вернуться в Минск и продолжить тренировать детишек в футбольном клубе.

Мы провожали его до КПП и всё расспрашивали, что он первым делом предпримет на гражданке.

Забавно было слышать о его планах приехать к себе на родину в Бобруйск и нормально посидеть с родителями. О сне и запое с трахом речи не шло. Гораев всегда оставался педантичным и сдержанным юношей.

Так на волю вышел первый из нас. И я радовался его освобождению, даже больше своего.

***

На последней поверке я выкрикнул своё «всё». Говарков заставил Муку повторить перекличку.

В роте он завёл меня в канцелярию и ещё долго распекал, мол что я, как маленький, подаю плохой пример.

Знал бы он, что значило для меня это слово…

Последние мои пол дня в роте ничем примечательны не запомнились. После пайки, которую я практически не ел, а все вокруг подтрунивали, давай, наяривай, когда ещё такого говнеца отведаешь, отсиживался в бытовке на стуле.

Заранее приготовил форму, сложил в сумку свои вещи и только ждал.

В десять часов возле штаба было финальное построение всех «годзилл». Нас насчиталось с десяток. Полковник Лавицкий поблагодарил за службу, выдал нам личные дела и прочие документы, предупредив не шляться пьяными в форме по городу и не позорить шевроны части.

Я вернулся в роту попрощаться с пацанами, долго обнимался со всеми на взлётке, сходил в третью роту, которая была в карауле, пожать руку Ковшу. Он был весь в делах и особо не разжалобился по этому поводу. Понятно дело, кому домой, а кому ещё «огурцы» пол года отведывать.

У прапорщика был выходной, что меня весьма расстроило и я собрался уже выходить.

— Постой, Петрович, — сказал мне Рацык, — зайди хоть к ротному, попрощаться.

— Да пошёл он, гном ушастый.

— Не правильно это, братан, всё-таки год вместе, какой бы он не был…

Я прислушался к его словам и, постучавшись в дверь канцелярии, отрапортовал о своём уходе.

Студнев сидел за одним столом вместе с Лёвой. Тут же они заулыбались и стали меня расспрашивать, как да и что, чем буду заниматься. Предложили остаться на контракт, я вежливо отказал и крепко пожав обеим руки, вышел вон, сплюнув в душе им под ноги.

Секач митусился где-то во взводниках и уж с ним я точно ручкаться не собирался. Обиды никакой не было, но и чувства собственного достоинства меня пока не лишили.

Зашли с пацанами в курилку. Посидели, поболтали. Чучвага всё причитал, как мне завидует. К нам подсели два бледных сержантика из ППУ, только прибывшие из «кичи». Десять суток за дедовщину. У них в батальоне сменился новый комбат, лютая собака и крест к тому же майор Орлов.

Я смотрел в их лишённые жизни лица. Рука с сигаретой у одного из сержантов подрагивала. Глядя на них, я всё же подумал о своём льготном положении «годзиллы».

Подходя к КПП, пацаны ни с того ни с сего подхватили меня под руки и понесли к воротам. «Слоник» из первой роты отворил занавес. Меня поставили на ноги и я глубоко вздохнув, сделал свои двенадцать строевых, подкинул вверх шапку-ушанку и, прокричав:

— Всё! — был таков.

Во дворике за КПП меня встретил старшина Карач.

— А чё это тебя никто не встречает? — спросил он.

— Так я ж минский, сейчас в метро и дома. Друзья вечером подтянутся.

— Ну так пошли, нальёшь своему «контрабасу» за дембель.

Мы зашли в рыгаловку около метро, взяли по сотке и запить. В голову ударил хмель и я моментально размяк. Посадил Карача на троллейбус и тут же отправился в лесок, где все дембеля нашей части отмечали первые минуты свободы.

Напялил на голову берет, расстегнул бушлат с кителем, так, чтобы была видна майка с эмблемой роты и пошёл в сторону метро.

На входе женщина-контролёр спросила:

— Что, солдатик, всё?

— Да, мать, домой…