Утром нас вывели на плац, построили весь карантин в одну колонну и стали зачитывать фамилии. Началось наше официальное расформирование по подразделениям.

С грустью в глазах я наблюдал, как по одному из колонны выходили ребята, с которыми я целый месяц продубасил в одной казарме, шутил, слушал их бестолковые разговоры, предавался воспоминаниям и просто прожигал свои дни. Единственным утешением было лишь то, что служить мне оставалось одиннадцать месяцев.

Вторую роту укомплектовали последней. Сержанты Шмелёв и Кесарчук построили в три шеренги четырнадцать оставшихся на плацу бойцов, и повели нас в новое расположение. Как я уже упоминал, вторая рота находилась в том же корпусе, только на втором этаже. Поднимаясь по ступенькам, меня по-настоящему охватил приступ тревоги. Вот оно — переступить порог, и начнётся настоящая служба. Это беспокоило.

Мы зашли в роту и очкастый дневальный тут же рявкнул:

— Дежурный по роте на выход!

Переступая порог, каждый из нас откозырял очкарику воинское приветствие, и сержанты быстро построили наш молодой отряд вдоль взлётки напротив оружейной комнаты. Я бегло осмотрел местность. Все напоминало помещение «карантина», только было более убогим и серым. Ремонт, видимо, остановился на первом этаже для начальства и всевозможных проверок. Расположение было безлюдным, и в воздухе витал запах хлорки.

Шмёль подскочил к канцелярии, дважды постучал в дверь и, слегка приоткрыв её, вытянулся по струнке, приставив руку к головному убору:

— Товарищ капитан, вновь прибывшее пополнение по вашему приказу построено!

В помещении канцелярии стояла тишина, Шмель быстро отпрянул в сторону и некоторое мгновение мы все в молчании ожидали появления нашего командира.

Через минуту оттуда показался голый по пояс грузный дядька наперевес с банным полотенцем, вытирая им мокрую шею и плечи. Это был среднего роста мужик со светлыми волосами и непропорционально непривлекательными чертами лица. При виде нас, его гримаса расплылась в улыбке, исказившись ещё пуще прежнего в подобие некоего гоблинского оскала: надбровные дуги съехали к глазницам, кривой нос ещё больше завернуло в сторону, а вместо рта, казалось, образовалось чёрная дыра. Он прошёлся около нас, с любопытством взирая в наши растерянные лица, и тут же спросил у Шмеля:

— Ну как, Влад, есть достойные бойцы?

— Так точно, товарищ капитан, имеются!

— Это хорошо, во второй роте плохих не бывает. Правильно, Лакусь? — неожиданно крикнул он в сторону дневального. — Ну ка выпрямись там, вафля! Зайдёшь потом ко мне.

Мне тут же стал неприятен это персонаж с его нарочитой заносчивостью и паханскими замашками.

— А пока, Владик и Серёжка, смелее, заходите ко мне на пару слов, давно вас не видывал, — потирая правый кулак ладонью, сказал сержантам капитан.

Как только двери за Кесарчуком закрылись, мне захотелось сплюнуть и громко выругаться.

— Чё стали, «слоны», рысью в располагу, кровати отбивать, — послышался чей-то сонный голос и только тогда я заметил возле оружейной комнаты невысокого ефрейтора с табличкой на нагрудном кармане кителя «Дежурный по роте». Чего уж там, приказы старшего по званию следовало выполнять, и мы разошлись по расположению.

Здесь следует оставить детальное описание вместилища, в котором я застряну на долгий год, целиком вычеркнутый из моей жизни.

Вторая рота охраны была широкой казармой, по обе стороны которой стояло три ряда коек по шесть в каждом, застеленные синими покрывалами. Подле каждой койки тумбочки. С одной стороны окна казармы выходили на склады базы, с другой, на маленький плац; в конце казармы находился тренажёрный уголок и телевизор с DVD, над которым возвышался государственный герб со словами гимна. Далее вход без дверей в третью роту охраны, копирующую расположение второй. Над выходом из роты я увидел, высеченную на большой доске надпись: «Честь второй роты — моя честь». По обеим сторонам выхода размещались две комнаты взводников. Взлётка светло-коричневого цвета тянулась от выхода к входу. Перед входом в роту со стороны дневального, чуть поодаль от его располагалась линейка, рядом через взлётку от тумбочки дневального с проводным телефоном стоял стол дежурного по роте, а за ним оружейная комната с тяжёлыми железными дверями, окрашенными в уже выцветшую жёлтую краску. К слову, там хранился весь оружейный запас всех трёх рот. Рядом с оружейной — канцелярия командира роты. За тумбочкой вдоль по взлётке стояло два шкафа с вешалками для бушлатов, полками для противогазов и отделения под хранение котелков и касок. За шкафами по левую сторону был вход в бытовую комнату, где солдаты могли остричься, отутюжить форму и привести её в надлежащий порядок, сразу из бытовки вход в сушилку. По правую сторону от взлётки вход в душевую и туалет. Заканчивалась взлётка, упираясь в окно, выходящее на одноэтажные строения хозяйственных складов или «холодных», как их часто называли в быту. Возле окна дверь в каптёрку — всё по-савковому: скромно и без излишеств.

Я рассматривал всю эту убогость и заскорузлость, старательно отбивая давно уже отбитые кровати, разглаживал плашками покрывала, ровнял дужки кроватей.

Тесно. Толкаемся и топчемся на месте, создавая видимость работы.

Как оказалось, вторая рота охраны в наш первый день вхождения в её нетленные ряды отбыла в караул, что объясняло тишину и спокойствие в этих стенах, а, значит, нам ещё предстояли одни более или менее спокойные сутки.

После обеденной пайки и до самого ужина мы подшивали бирки со своими фамилиями на личных противогазах, «химзе», получили недельную порцию мыла, туалетной бумаги, свежих полотенец и портянок.

Перед отбоем, построившись на взлётке, командир роты снова внимательно вглядывался своим кривым забралом в наши физиономии.

— С завтрашнего дня у вас начнётся настоящая служба. Поэтому не стесняемся спрашивать у старших по периоду, что здесь, да как, они вам всё объяснят, помогут, а не поймёте, смело обращайтесь ко мне и к другим офицерам, завтра со всеми познакомитесь, — сказал прямо, как «бабушка божий одуванчик» командир роты, потом выпрямился и промолвил: — До свиданья, товарищи.

— До свиданья, товарищ капитан! — срывая свои глотки, хором выкрикнули мы и отправились спать.

Ночью я слышал, как Гурский интересовался у Шмеля:

— А этот капитан, он как, нормальный?

— Кто, Верелёнок? Мы его Верой называем. Ну, сам посуди, он нас, как к себе в канцелярию позвал, сразу на кости с Кесарем поставил и пару раз с ноги по рёбрам для уверенности съездил. Мол, прохлаждались мы в карантине, растащило меня под дембель не по-детски. В других ротах «деды» чисто на забитом, а наш контуженный рвёт и мечет. Танкист, оно сразу видно.

Я лежал на спине, подтянув одеяло к подбородку и думал:

«Няўжо я аступлюся перад гэтымі выпрабаваннямі, няўжо рэчаіснаць зменіць мяне да непазнавальнасці, няўжо хтосьці прымусіць мяне баяцца?»

Я памятаю, як хваляваўся, калі ўпершыню ў школе біўся раз на раз з хлопцам старэйшым за мяне на год, як ужо ў старэйшых класах валтузіўся за сваю школу супраць суседняй варожай гімназіі прама на стадыёне, як потым ва ўніверсітэце пад інтэрнатам удзельнічаў у лютай бойцы з туркменамі і аднаго з нашых парэзалі нажом, і дэкан хацеў было адлічыць усіх удзельнікаў з апошняга пятага курса без спробы залічэння. І што, жывы. Вось ён я. Няўжо гэтае пякельная быдла і неадукаваная гапата змусіць мяне здацца? Не!»

Глядя в потолок, я пытался заснуть, даже не подозревая, что эта была наша самая спокойная ночь в казарме второй роты за предстоящие полгода.

***

К десяти утра в роту с нарядов по караулу, ГРУ и «стелсу» стала прибывать остальная часть второй роты охраны. Мы делали вид, что наводим порядок, подметаем взлётку, протираем пыль, отбиваем кровати. Я видел, как на нас посматривала вся эта заполнившая расположение солдатня, эти странные ухмылки, словно мы некое лакомое яство, которое они ожидали весьма продолжительный период и вот, настало время и огромный кремовый торт внесли на серебряном блюде.

— Первый период, сбор в линейке! — кричит с тумбы очкастый дневальный и мы послушно заходим в эту уютную комнату, рассаживаемся за парты, а под моей ложечкой тревожно сосёт волнение.

«Вось яно, пачалося»

Через несколько минут к нам в линейку заваливает человек двадцать краснощёких рыл, из которых я узнаю только младшего сержанта Кесарчука.

— Да не ссыте, пацаны, — усаживаясь за парту по центру, говорит нам круглолицый и широкоплечий сержант с добрым лицом, подле него садится Кесарчук, остальные окружают их со всех сторон. — Мы вам не «дедушки», мы для вас «фазаны», т.е. второй период, — поясняет он. — Меня зовут Потапенко Рома, и по всем вопросам можете спокойно обращаться ко мне и ко всем, кто находится в этой комнате. «Дедам» лучше вообще ничего не говорите и ничего у них не спрашивайте. Такие у нас тут суровые правила. Серёгу вы знаете, ещё у нас есть один младший сержант Юра Гнилько.

Я увидел накаченного малого с маленькими глазками и детским лицом.

— Наши ефрейтора Вильков или Виля, Тавстуй, Ракута, Едловец и Мирошин, можете называть его Мироном, он не против.

Виля был высоким и коренастым парнем и, как я сразу приметил, весьма смахивал на американского актёра Мэттью Лилларда, ему бы ещё покрасить волосы в синий цвет, как в «Панк из Солт-Лейк-Сити», и тогда бы вообще было не отличить от оригинала. Тавстуй — светловолосый и улыбчивый паренёк, постоянно сыпал остротами, Ракута был лопоухим губошлёпом, всегда с удивлённым взглядом, Едловец ничем примечательным не выделялся, разве что большими залысинами. Мирон был худощавым и бледным каптёром.

— Остальные — обычные рядовые, как и вы, но обязанности у них будут другие, они своё уже отслужили, так что теперь бразды правления принимать вам.

Я увидел коренастого Пушкаревича или Пушку, высоченного метра в два и тонкого, как тросточка Воробьёв, с ним рядом стоял краснощёкий Ветраш и щекастый Коряго, увидел самого низкого по росту среди всех нас чернявого Цитрусова, все называли его Цыца. За ними стоял широкоскулый и женоподобный Дубков. Далее Сверчёк, сутулый Анеенко, между своими просто Аня, пучеглазый Ромашев и канцеляр Дьяченко.

— Ещё один наш сейчас стоит на тумбе, звать Лакусь — лох лохом, можете на него вообще забить.

— На счёт правил, — сказал Кесарчук. — Здесь вам не карантин, всё на много сложнее. За любой ваш косяк получать по шапке будем мы, ну а с вас спрос уже вдвойне. Запомните первое, вы — «слоны» и это значит, что все приказы и указания должны выполняться вами беспрекословно, без раздумий и в срок. Второе, как сказал Потап, к «дедам» даже не подходите и ничего у них не спрашиваете. Ну и третье, у вас здесь нет никаких прав, и вокруг одни ограничения. Например, чтобы покурить, интересуетесь у «дедов», они решают можно или нет. Запоминайте их лица, если кто-то из них попросит сигарету, сразу же даём, если нет, тут же ищем и не ниже «Винстона». Если сигару не находите, «деды» стреляют у нас, а это уже косяк, короче говоря, всё что просят «деды», нужно находить за минуту. Бегайте, ищите где хотите, мне всё равно, теперь вы «волшебники». В душе мыться запрещено, только в умывальниках, сидеть на стуле — такая же хуйня, смотреться в зеркало нельзя, тупиться и собираться больше трёх тоже. Ну и остальное узнаете в процессе.

— Кесарь, чё ты их так сразу грузишь? — перебил его Потап. — Не боись, братва, прорвёмся! Вам-то всего месяц потерпеть придётся, «деды» уходят 13 января, а потом мы все вместе нормально заживём. А пока вам неделя на раступку. Так что включайтесь в процесс.

— Месяц это не год, — предался воспоминаниям ефрейтор Ракута, — мы целых девять месяцев страдали, так что вам ещё повезло.

— Тàска, — прогундосил Тавстуй.

— Да, а «деды» ваши вообще не о чём, — сказал ефрейтор Едловец. — Они не дружные, друг друга гандонят, крысятничают, ну сами короче скоро увидите.

— Наш период на много сплочённее, — пояснил ефрейтор Мирошин.

— Так что старайтесь держаться нас и поменьше косячьте, остальное придёт с опытом, — сказал Патапенко.

Мы жевали полученную нами информацию, и с каждым словом я осознавал, в какую попал задницу. Никто ничего не переспрашивал, мы помалкивали, как гниды, а, значит, соглашались и подписывались под каждым услышанным словом, толи от страха, толи от смущения перед незнакомой ситуацией.

Дверь открылась нараспашку, и в линейку вошёл прапорщик Станкович.

— А шо это у вас тут за сборы?

— Встать! — громко скомандовал Потапенко, и мы живо подорвались с места. — Да вот, товарищ прапорщик, проводим информационную беседу.

Станкович ласково взял сержанта за ухо и, глядя на нас, сказал:

— Не надо тут ничего проводить, я им вечером сам расскажу, кто он и что он. Разойтись.

После ознакомительного экскурса все сменившиеся с наряда бойцы отправились умываться, а потом спать на два положенных часа. Потапенко сказал нам учить устав и серьёзно готовиться к допуску в караул.

— Вы поймите, пацаны, — стоял он перед нами в одних каликах, — караул, это определённая свобода, вид на город, а те, кто не пройдут аттестацию, будут чахнуть здесь в роте, всегда на стрёме, «шакалы» ползаю туда-сюда, Вера тут этот тем более.

Мы послушались объективных нравоучений, похватали уставы и засели на два часа в линейке.

Нас было пятнадцать человек. Мы сидели, кто, уткнувшись в устав, кто, делая вид, что читает. Гурский вертелся на стуле и пытался что-то сострить. Мукамолов чесал макушку. Вместе с Гурским, как, оказалось, сидел его одноклассник и друг детства Паша Индюков, коренастый светловолосый молчун с надутыми губами. С Мукой сидел Чучвага, парень из Гродно, с большими коровьими глазами и гнусавым голосом. Позже я узнал, что у него не дышит одна ноздря, тело его было рыхлым, но как утверждали все вокруг, за полгода в армии можно похудеть на тридцать килограмм. Я сел с Нехайчиком, с которым почти не общался в карантине, но в то время сидеть со знакомым человеком, было уютнее. За нами разместились Гораев, тренер по футболу, мой ровесник, закончивший в своё время БГУФК, спокойный малый с кротким лицом и уравновешенным характером, родом из Бобруйска. Подле него могилевчанин Андрей Ратьков, весьма улыбчивый и слащавый парнишка с красивыми, видно, мамиными глазами. Далее сидел Лесович, приехавший служить в столицу из Баранович, младше меня на год, по специальности машинист поездов, с ним примостился Ранко из Гродно, с вечно открытым ртом, то ли от удивления, то ли от слабоумия, встреть такого на гражданке, тут же бы подумал, что чел упоролся добротными шишками. За Гурским и Индюковым сидели Игнатюк и Сташевский. Первый высокий глист со сгнившими от курева передними зубами, хотя парню не было и двадцати лет, родом из Бреста, второй, ярая противоположность — здоровая перекаченная рама, ростом полтора метра с чёрными, как смола глазами; его постоянно трясло, то рука дёрнется, то грудь вздыбится, говорил он быстро, броско и совершенно неразборчиво. А за ними два очкарика Раткевич и Напалюк. Раткевич был взбитым юношей в оправе толстых линз и чем-то напоминал советского физика-ядерщика, Напалюк был самым высоким из нас бесформенным дрыщём. Позади всех сидел одинокий смуглый Захарчук с лицом сонного хипстера. В роте я оказался единственным минчанином и готовился ожидать всевозможных подвохов.

— Я со Шмелём ещё с карантина скорешился, так что буду в масле плавать и мне эти порядки ни к чему! — хвастаясь, заявил нам Гурский.

— Подсосник ты, Вова, — сказал ему Чучвага. — Надо с пацанами вместе держаться.

Лично я решил пока оставаться в стороне.

Два часа пролетело быстро, я выучил ещё несколько статей, и дневальный Лакусь своим омерзительным голосом поднял отдыхающих солдат.

Мы быстро надели свои бушлаты и выстроились перед казармой в три ряда. Остальные выходили из роты не спеша, по одному и группами, на ходу застёгивая ремни и заправляя свои бушлаты. Как только вторая рота построилась, из дверей казармы вышел прапорщик Станкович вместе с сержантом Кулаковым и ефрейтором Замковичем, оба были нашими «дедами», оба низкорослые и с крестьянскими лицами. У Кулакова был шнобелевидный нос, у Замковича тонкие поджатые губы. Остальные «деды» встали позади колонны. Я успел разглядеть каждого, тут понять было не сложно, у всех были приспущены ремни, причём, стянуты вниз бушлатов, так что его края напоминали мини-юбку, шапки-ушанки закинуты на затылок и доведены до состояния полугодовалой нестиранности. Среди них я разглядел рыжеволосого рядового Макарова с лисьим лицом, сержанта Рондикова или Ронда, низкорослого и уже с залысинами, прыщавого ефрейтора Крюгера, криволицего рядового Кайдана, бледного музыканта Помидорчика, качка Полустана, ефрейтора Бороду, жилистого с благородным лицом недобитого белогвардейца, ему не хватало ещё белёсых редких усиков. И под громкие команды наша рота направилась к «стелсу».

Возле штаба Кулаков скомандовал «песню запевать» и наш период, остальные уже помалкивали, ибо по сроку службы не положено, не хуже Кабзона затянули песню «День Победы». Под команду «прямо» и, маршируя строевым эти несколько десятков метров, нам приходилось отдуваться за всех. «Деды» давно не маршировали, «фазаны» только некоторые поднимали ноги, поэтому чтобы было слышно, что идёт вся рота, мы колотили ногами по асфальту со всей дури, опуская свои почки к самым пяткам.

— Сойдёт, — сказал Кулаков возле ступенек столовой. — Курить разрешаю.

В столовой мы заранее поставили одного из наших на бушлаты, и встали в три шеренги. Первыми заходили «дедушки», потом «фазаны», ну а мы, «слоны», замыкали всю процессию.

— Смотрите, ребзя, ложками быстрее хлебайте, как только последний «дедушка» встанет, приём пищи ваш будет окончен, — сказал нам кто-то из «фазанов».

Чучвага тяжело вздохнул, Сташевский затряс грудью, а все остальные смирились, лезть на рожон в первый же день никому не хотелось.

Но к нашему удивлению первая ротная пайка оказалась не такой и сверхскоростной. Мы сели за столы, когда уже некоторые из «дедушек» стали подниматься, однако нас никто не подорвал, мы успели доесть паёк и мирно выйти на улицу.

Первый косяк произошёл именно там.

— Кокарду украли! — завопил гнилозубый Игнатюк и заметался по нашим рядам. — Пацаны, может, упала где? Не видали?

Кокарды нигде не оказалось.

— Запомни, малый, — сказал ему Мирон. — В армии не пиздится, в армии проёбывается, и ты свою кокарду проебал.

— Сташевский, сука, ты последний на бушлатах стоял! — крикнул ему Игнатюк.

— Ко мне никто не подходил! — скороговоркой выстрелил тот.

— Шо такое, военный?! — улыбаясь, обратился к Игнатюку прапор.

— Кокарду украли, товарищ прапорщик!

— Не дрыстай тут хайлом, зайдёшь потом ко мне в каптёрку.

И мы отправились обратно в роту.

Перед казармой нам разрешили перекурить, правда, пришлось делиться куревом с «дедушками», даже те, кто не курил, держали при себе соответствующие марки хороших и средних сигарет, угощая любого старожилу из роты.

В тот день я узнал, что такое колыбаха и сколько стоит утерянная кокарда.

— Прапор наш дикий мужик, — сказал нам позже Игнатюк, потирая красный затылок. — В каптёрке своей здоровенной лапищей отвесил мне по шее с десяток колыбах, а новую кокарду пришлось купить за десять тон.

С того дня каждый раз перед пайкой я снимал свою кокарду и клал её себе в карман.

После ужина в роте началась дембельская феерия. Мы носились по расположению, как угорелые, то подавая «дедам» шампунь, то полотенца, кому-то даже доверили подшивать подворотничок, я помогал Кайдану подбривать его кантик. О то всюду летела брань и команды «ускориться». Казарму наполнили звуки шарканья наших тапочек-мыльниц. Я вспотел не на шутку, едва успев побриться и почистить зубы. Подшивались уже возле телевизора, внимая речам президента о стабильности и благополучии в стране.

Перед отбоем прапорщик Станкович обратился к нашим «дедам»:

— Тока давайте сегодня без фанатизма, а то в прошлый раз пару дембелят уехали со мной в «уазике» на кичман.

— Товарищ прапорщик, я ждал эту ночь целый год, — радостно заявил Виля.

— Нормально всё будет, мы на фишку двоих поставим, — сказал Рондик.

— Ну, смотрите, не подведите папку.

Я лёг в свою койку. Рядом со мной расположился рыхлый Чучвага. Он долго вертелся и недовольно посапывал, жалуясь на колючее покрывало. По взлётке прошёлся Мирон.

— Ну чё там? — спросил у него Кулаков, сидя на своей койке.

— Да вроде тихо.

К Мирону подошёл дежурный по роте Замкович.

— Пацаны, надо всё по быстрому провернуть, сегодня Муссолини дежурным по штабу заступил, а он почти сразу после отбоя приходит, — сказал Мирон.

— Не ссы ты там!

Кулаков вскочил с кровати, и я увидел Рондика, разминающего свои руки.

— Может фонарик взять, а то ещё не тому двинем? — спросил Шмель.

В это мгновение я услышал в другом конце расположения плоский удар в чьё-то тело. Потом ещё один, кто-то застонал, потом послышался град ударов.

— Понеслась! — рявкнул Кулаков.

Я тут же натянул на себя покрывало и приготовился давать отпор, не хватало ещё, чтобы меня отделала кучка бестолковых колхозников.

Побоище стало нарастать, удары были такими мощными, что наполнили своими мерзкими звуками всю казарму.

— Сука… — голоса шипели о то всюду.

Я сжал кулаки. Ещё удар, совсем рядом. Вот шаги стали приближаться к моей койке. Кто-то схватил моё покрывало и резко отбросил в сторону.

— А, это ты, малый?

Я открыл глаза и увидел перед собой сержанта Кулаков.

— Не боись, тебя не тронем.

Он ударил лежащего по правую от меня сторону Ветраша, и сел на его койку.

— Чё, зассал трохи? Да? Не бзди, это у нас в роте традиция такая, в первую ночь, как приходят молодые, старший призыв переводит средний ударами в грудак, птицу фазана вселяя.

Я тяжело выдохнул.

— А ты, я вижу, нормальный пацан, кофе будешь? У меня и печенье есть.

— Не положено, — кротко ответил я.

— Ну, это правильно, но сегодня я разрешаю, погнали ко мне.

Сперва я подумал, что меня проверяют, но потом осмелился, встал и сел напротив сержанта на койку к Кесарчуку, тот лежал с разбитой красной грудью и недовольно пыхтел в мою сторону.

Кулак сделал нам две кружки кофе и мы потягивая горький отвар, закусывали его сладким печеньем.

— Будешь за старшего среди своих? — почти сразу спросил у меня Кулак. — Потом сержанта получишь, как и я. Меня мой «дед» тоже выбрал. Так что кайфуй. Но отгребать в начале за всех придётся. Зато потом заживёшь. Лады?

— Лады.

Отправлялся спать я с тревожным ощущением: зачем подписался под этим, кто меня за язык дёрнул? А впереди была долгая ночь, спать не хотелось, и я решился выживать. Раз уж оказался в этой грязи, из которой чистым уже не выбраться, значит, следовало изменить свои взгляды на некоторые вещи. Притвориться таким же, как и все. На время.

***

На подъёме был старлей Студнев. Тот лопоухий гном, который заправлял нашим взводом в карантине и на протяжении всего учебного месяца почти не показывал там носа. Пару раз проводил строевые и сидел с нами во время зубрёжки статей. Во второй роте его статус, по-видимому, был выше. Студнев был ЗКР, то есть заместителем командира роты, а на местном сленге — на подсосе у Веры.

«Фазаны», как один, стали во второй ряд строя. На утренней поверке все служивые должны были представать перед своим командиром по пояс голыми, в одних каликах. Весь наш первый период поставили в начало. Лишь с утра я увидел на сколько синими, я бы даже сказал, цвета спелой сливы были груди всех переведённых ночью пацанов. Виля гордо почёсывал свою раненную грудь, изрешечённую ударами кулаков, словно мишень на полигоне меткими пулями стрелка, и, судя по его довольной ухмылке, ни сколько не стыдился этих побоев.

Студнев недовольно ёжился, поглядывая на первый период, закрывший своими сонными телами очевидную неуставщину.

— Второй период сегодня на пробежку не пойдет, — сказал он. — Дуйте в «холодную» за шуфлями и на плац снег грести. Потапенко, командуй!

— Товарищ старший лейтенант, вы не переживайте, всё прошло без эксцессов, — сказал тот.

— Без эксцессов, — занервничал Студнев. — Вот посадить бы перед дембелем на десять суток Кулакова и Рондикова, вот тогда бы точно всё без эксцессов прошло.

— Товарищ лейтенант, — сказал Кулаков. — Традиции второй роты нетленны.

На весь день до ужина нас со всем вторым периодом от греха подальше отправили работать на второй этаж недостроенного корпуса ППУ, выгребать из помещений щебень и производственный мусор. К козырьку подъезда подкатили грузовик с прицепом, и мы старательно сбрасывали вниз из окон весь этот шлак. Командовал нами розовощёкий Потапенко, засунув руки в карманы расстёгнутого бушлата. Второй период делал вид, что трудится, а мы ишачили по полной. С первого же дня я решил особо не залетать и не косячить, тем более на мои плечи легла тяжёлая ноша ответственности за свой период, и за себя в целом. Но в итоге за весь рабочий день меня уже пару раз подозвали к себе «фазаны» и с замечаниями, что некоторые из наших умышленно филонят, предупредили, что если бы подобное узреют «дедушки», раз двадцать я уж точно получу по шапке. Из рьяных нарушителей я сразу выделил Чучвагу, Гурского, Игнатюка и Сташевского.

Я работал в правом крыле казармы на толчках, сгружая в носилки старую отбитую плитку вместе с Ратьковым и Нехайчиком. Дышать было невыносимо, пыль забивалась в ноздри и мы каждую минуту поочерёдно чихали. Жутко хотелось есть и спать. Я сбросил уже добрых пять килограмм, но это меня ни чуть не тревожило. Окна туалета выходили на сад за трибуну главного плаца, где трудились солдаты первой роты. Сыпал мокрый снег. Земля была промёрзлой, и они пытались долбить её наконечниками тупых лопата. Смотреть на это зрелище было полным унынием.

«Я трапіў сюды добраахвотна, ніхто не цягнуў мяне сілком, — подумал я. — Аднак гэта зусім не тое, чаго я чакаў».

В конце дня мы выметали взлётку ППУ. Нам усердно стал помогать второй период. Я заметил, что в этом ремесле они были на много практичнее нас. Чего стоил один ефрейтор Вильков, который мог вымести всю взлётку быстрее всех нас вместе звятых. Едловец и Мирошин поучали, как подметать, чтобы не оставалось «хвостов». Ракута с Тавстуем подшучивали над нами и держались близ Потапенки. Кесарчук тупился в телефоне. Подметая взлётку, я искоса смотрел на этих ребят и их забота, и даде некая опека над нами, привносила определённое спокойствие и мысли, что ничего плохого с нами пока не случится, а над нами всегда будут стоять люди, которые смогут прибрать за нами оставшийся сор.

***

Официальное знакомство во второй роте проходило под началом Веры. Нас всех усадили на стулья кругом взлётки, как в кружке анонимных алкоголиков, и мы по очереди стали представляться, кто мы и что мы. В основном ротного интересовали наши гражданские увлечения. Пацаны особо не разглашались, тем более «дедушки» и «фазаны» с лычками то и дело подтрунивали над нами, вынося на смех все наши гражданские предрассудки. Игната надоумило сказать, что он в школе панковал и несколько раз красил волосы. Беднягу чуть не зачислили в петухи, но Вера вовремя остановил весь этот переполох и велел ему замолчать. Ранка заявил, что гонял за ФК «Нёман» и вообще слыл бесшабашным хулиганом. Все остальные были заурядными гопорями. Я лишь сказал, что музыкант и пару раз печатался в государственной газете и литературных журналах. Я тогда ещё знать не знал, что инициатива в армии наказуема и в таких случаях вообще следовало помалкивать. Сташевский с горечью заметил, что весьма хотел попасть в ВДВ, но из-за матери, лишённой родительских прав, был отстранён от этого элитного подразделения. Что не говори, а биография там должна была быть безупречной. Сперва все с опаской поглядывали на этого перекаченного мальчугана, который в своих габаритах мог потягаться разве что с сержантом Гнилько, но со временем всем стало ясно — внешность его обманчива.

— А когда можно будет заниматься на тренажёрах? — только и спросил Сташевский.

Дембеля улыбчиво переглянулись с ротным и сержант Кулаков бойко заметил:

— Тебя на «физо» будь здоров и без железа прокачают.

***

На следующее утро была адова тактико-техническая подготовка. Мы удосужились познакомиться и лицезреть лейтенанта Левковича, командира второго взвода нашей роты. Это был среднего роста молодой человек, с обычным квадратным лицом, присущим всему здешнему офицерью, младше меня на год, весьма коренаст, к тому же выпускник суворовского училища, со своенравным характером и любитель выпить горькую. Все остальные его недолюбливали, а сержанты особо не панибратствовали.

Нас экипировали в бронежилеты, выдали каски с автоматами и вывели на улицу.

— Сигару мне, — выйдя паханской походкой, заявил лейтенант.

По колоне прошёлся шёпот:

— Малые, сигару нашли, быстро!

Гурский тут же достал свой «Winston» и довольный Левкович скомандовал направляться в сторону клуба. Там находился армейский стадион с полосой препятствия и иными атлетическими приспособлениями, где обычно страдала вся часть.

Левкович построил вторую роту на беговой дорожке, и около часа размусоливал нам по какой-то затёртой брошюре правила охраны военно-административных зданий, защиты их от нападения и организации блокпостов. Стоять при этом следовало смирно, внимая речам лейтёхи.

В какое-то мгновение я почувствовал, что меня мутит, голова закружилась, и я готов был блевануть. Совершенно непривычные нагрузки на организм давали о себе знать. Я посмотрел по сторонам — рота стояла преисполненная воинского долга.

В следующий час нам пришлось разыгрывать охрану и диверсантов. Мы с «фазанами» в одночасье стали охраной, «дедушки», соответственно, вооружёнными террористами. Ходили вдоль клуба, словно по блокпосту, пока спрятавшиеся «дедушки» ждали момента, чтобы на нас напасть. Нам же нужно было вовремя заметить диверсию и задержать всех без исключения. «Фазаны» шепнули нам, чтобы мы особо не дергались, и как только появятся «дембеля», тут же падали на землю, словно нас положили умелые снайпера. Я видел, как ефрейтор Борода несколько раз заехал с ноги по рёбрам Цитрусову, а тот лежал и смеялся.

Я изрядно замаялся, качаясь по мокрому снегу во всей это амуниции, совершенно не понимая смысла в этих тактических учениях. Хотя, с другой стороны, лейтенант Левкович отрабатывал свои часы, за которые ему платили зарплату, «дедушки» весело проводили своё время, а всем остальным приходилось терпеть.

После окончания занятий нам разрешили покурить и мы тут же обосновались в курилке за клубом, с которой открывалась отличная панорама на дровяной склад и кинологический вольер, ограждённый высоким деревянным забором. Я глубоко затянулся, и моментально опьянел, словно в меня залили бутылку водки. Голова закружилась на все сто восемьдесят градусов, и я пришёл в себя, лишь когда мы уже возвращались в роту.

Где-то между столовой и штабом Левковичу не понравилось хождение «дедушек» в походной колонне, и он резко крикнул:

— Вспышка, вторая рота!

Мы все попадали на животы, и, как положено, прикрыли уши руками. Сержанты и некоторые «дедушки» остались стоять.

— Вы чё, припухли, команда не ебёт?!

— Товарищ лейтенант, мне служить осталось меньше месяца, какая вспышка? — тут же возмутился Рондик.

— Сержант Рондиков, упор лёжа принять! И жимани там раз сто!

Рондик недовольно сыкнул и упал на кости, за ним упали остальные.

— Пока каждый не отожмётся по сто раз, никто не встаёт, — заключил Левкович.

— Товарищ лейтенант, здесь же дети маленькие спят, — кряхтя с непривычки на костях, сказал сержант Кулаков.

На территория части, как раз за столовой, находилось офицерское общежитие, в котором проживали семьи местных офицеров. Левкович не предал этому особого значения.

— Вторая рота, — окликнул всех Ронд, — под общий счёт, все вместе, отжимания начи-най!

И мы все разом начали громко отсчитывать: «Раз-два-три!» Наши юные голоса разлились по части звонким эхом и неугомонный Лёва в миг покраснел.

— Отставить, вторая рота! — приказала Левкович. — После обеда общий сбор сержантского состава у меня во взводниках!

Впервые я почувствовал какую-то справедливость, представив, как Лёва прокачивает и пинает у себя в кабинете этих лычкастых выскочек, во мне зароптали радостные нотки, как будто кто-то почесал мне на спине место, до которого я долго не мог дотянуться.

***

Через несколько дней в нашей роте состоялась сдача статей перед комиссией, в которую входили комбат Рысюк, заместитель комбата по батальону накаченный, как Рембо капитан Головач, Вера и Студнев. Все мы немного волновались, стоя перед дверью линейки, где проходил отбор, повторяли с уставала перечень статей, словно в университете перед сдачей экзамена грозному преподавателю. Первым зашёл Гораев и через минут пять вышел со счастливым лицом. В университете он был отличником, и сдать статьи ему не представлялось тяжёлым испытанием. За ним пошли Ратьков, Нехайчик и Лесович. Эти ребята зубрили статьи после отбоя, лёжа в кровати, поэтому успех их был предопределён заранее. Оставался я и остальные «двоечники», для которых учение статей было в муку.

— Иди, давай, — сказал мне Чучвага. — Ты всё знаешь.

Я подумал, что идти после проваливших зачёт олухов, было равносильным вписаться в их ряды. Все военные деревянные и с логикой у них были проблемы.

Постучавшись в дверь и, приоткрыв её, я резко козырнул офицерью и поинтересовался, можно ли войти. Рысюк махнул рукой, и я тут же предстал напротив стола, где сидели экзаменаторы.

Статьи спрашивал комбат, отвечать нужно было быстро, не запинаясь, тем самым демонстрируя свои знания и надеясь на то, что статью до конца слушать не станут. Я отвечал бойкой, высоко подняв подбородок, впившись глазами в потолок, чтобы строгие лица комиссии окончательно меня не смутили.

Запнулся лишь немного в конце 165 статьи об обязанностях часового, переставив слова местами, и выдержав небольшую паузу. Но и эта весьма незначительная оплошность могла сыграть свою роковую роль.

— Плохо, товарищ солдат! — сказал мне прямо в лицо комбат. — Ты когда в карауле будешь на разводе министерскому полковнику отвечать, так он подумает, что ты обосрался! Увереннее, чётче, смелее, в конце концов.

Тут за меня вступился Вера.

— Товарищ майор, хлопец он нормальный, я личное дело его поднял, стихи, прозу пишет, творческий человек, ему то не справиться? А в карауле подтянется, подучит.

— Под вашу ответственность, — строго заявил ему Рысюк.

— Минский? — поинтересовался у меня Головач.

— Так точно, товарищ капитан!

— А с какого района?

— Из Фрунзенского!

— Так мы земляки. Берите его, товарищ майор, этот не оплошает!

Рысюк немного помялся, что-то пометил на своём листке и сказал:

— Свободен!

Я нехотя откозырял и вышел прочь. Меня уже давно стала подбешивать вся эта нарочитая серьёзность на фоне разваливающихся совковых зданий, псевдо-патриотизм, советские символы и Лукашенко вечером по новостям, что лично мне казалось полной деградацией личности, и с каждым днём я осознавал, что всё глубже окунаюсь во всю эту армейскую бытовуху, теряя свои положительные качества и определённую рациональность.

После меня статьи сдал один только Гурский. Остальным назначили повторную пересдачу.

***

Вечером всех сдавших статьи загнали в сушилку и поставили «на кости». Командовал процессом неугомонный Кесарчук. Мы стояли в упоре лёжа, а костяшки наши рук упирались в бетонный пол, кровь подступала к вискам, и было совершенно не весело. Потапенко разъяснял, что это была профилактика и урок для наших неучей. Под счёт «раз-два-полтора», мы около получаса выслушивали нравоучения сержантуры. Посмотреть на процесс зашли Шмель и Кулаков.

— Гляди, Владя, Гурский молоток, стоит на костях и улыбается. Я тоже улыбался, когда наши «деды» нас прокачивали. В армии главное не загоняться и воспринимать всё с фигой в кармане, будет потом что вспомнить.

И я решил абстрагироваться от очевидной несправедливости. Даже легче стало.

Потом в сушилку загнали остальных, кто не сдал статьи.

— Смотрите, пацаны, смотрите внимательно, — сказал Шмель. — Ваш период жмёт на костях, а вы стоите. Хорошо вам?

Я видел, как Чучвага и Индюков потупили взор.

— Будем стараться сдать, — ответил кто-то из них.

— Хуйня стараться, вы полюбасу сдадите эти статьи, а пока ваш период не курит и пацаны каждый вечер будут в сушилке прокачиваться, — сказал Кесарь.

Перед прокачкой меня одним из первых поставили в наряд по роте. Вроде бы по указанию Веры. Я сразу понял, что этот наряд будет отличаться от наряда по роте в «карантине», где на тумбу заступало сразу четверо бойцов, здесь же я заступал с двумя пацанами второго периода. Дежурным по роте был назначен ефрейтор Мирошин, дневальным высокая и дохлая шпала Воробьёв.

После ужина мы отправились на развод к центральному плацу. Заступающий дежурным по штабу капитан Иванченко даже не спрашивал обязанности, и мы быстро разошлись по подразделениям.

Мирон чётко дал понять, что Воробьёв ничего делать не будет, так как своё уже отработал. Я попросил только об одном, чтобы мне подсказывали конкретно, что от меня потребуется.

— Сделаешь всё как надо, и я оправлю тебя поспать, будешь пыжить, ляжешь только через сутки.

В итоге мне одному пришлось убирать всё расположение. Дело это не хитрое, но если раступиться, можно было быстро всё закончить.

После отбоя меня сразу направили убирать взлётку. Сперва её нужно было подмести, а потом вымыть шваброй с влажной тряпкой. В перерывах между ополаскиванием этой самой тряпки, мне поступали команды закипятить «дедушкам» чаю и разлить всё по кружкам.

— Пацаны, вы заебали, малому ещё всю располагу пидорить надо, — возмущался дежурный.

— По хуй, — парировал Замок.

После очистки взлётки, по ней прошёлся Мирон и, светя фонариком, улюлюкал:

— Здесь плохо убрал и здесь катышки!

Я ходил за ним и собирал в руку остатки пыли, каким-то образом пропущенные мной при тщательной, как я полагал, уборке. В итоге в моей ладони собралась добрая жменя мусора.

— У нас «дед» был, так он мне все эти остатки, обычно, в рот запихивал, чтобы в следующий раз неповадно было.

Я посмотрел на свою руку, потом в глаза Мирошину.

— Ладно, не ссы, малый, иди дальше убирай.

Далее я вычистил сушилку с бытовкой. Расставил утюги и развесил чистые полотенца. Воробьёв ещё с тумбочки предупредил, чтобы все предметы смотрели строго по направлению к окну: утюги носиками, лейки с водой краниками, полотенца стороной прошивки.

— В армии всё должно быть убого и однообразно, — на распев своим басом глаголил знаток казарменного быта.

Напоследок я оставил самое трудное и неприятное — умывальники и туалет.

Сперва вымел и промыл пол душевой. Потом вытер стёкла зеркал, используя при этом старые газеты «Советской Беларуси». Вымыл тазики, вычистил щётки и метёлки. Перейдя в туалет, вспомнил наставления странного рядового из первой роты времён «карантина» и употребил всё на практике.

Мирон весьма прохладно оценил мои старания, но как ни странно разрешил перекурить, обходя стороной наш всеобщий запрет.

— Иди на ступеньки, только присядь за ёлочками, чтобы огонька из дали не было видно и покури, а потом отправляйся спать.

Я быстро сбежал вниз по лестнице, открыл дверь, соскочил со ступенек в сторону к деревьям и, присев на корточки, насладился крепким ароматом дешёвых сигарет. Снег падал большими комьями, образовывая вдоль казармы разухабистые сугробы и было что-то завораживающе-умиротворённое в этой мёртвой тишине. Горел свет от фонарей, я смотрел на небо. Ограничения и неуставщина вызывали во мне такое отвращение и уныние, что я уже и не помнил, когда последний раз улыбался, а сидя там, на корточках по колени в снегу, на моём лице расползлась довольная ухмылка, то ли отчаяния, то ли мимолётного удовлетворения.

Поднявшись обратно в роту, я тихо направился к своей койке, сел на стул и снял берцы. Размотав портянки, я увидел свои белые и распаренные от пота ноги. Снял ремень и вместе со штык-ножом спрятал его под подушку. Как только моё тело приняло горизонтальное положение, я мгновенно погрузился в сладчайшее из всех когда-либо забвений. Потом меня резко, казалось, совсем сразу затрясли, и я увидел перед собой уставшее лицо Мирона.

— Вставай!

Воробьёв уже удобно располагался на своей койке, распевая себе под нос какую-то дурацкую песенку.

Лишь встав на тумбу и, присматриваясь сонными глазами к часам над дверью канцелярии, я понял, что проспал всего полтора часа. Но и это было определённым успехом. Ноги ныли от непонятной боли, и я едва сдерживал себя, чтобы не рухнуть от усталости на пол перед Мирошиным.

— Угощайся, — сказал он немного погодя.

Я посмотрел на стол дежурного. На нём лежали нарезанные куски черняги с толстым слоем намазанного тушняка, а рядом горячая кружка кофе.

— Да бери ты, чего стоишь?!

Я нерешительно сошёл с тумбы, быстро схватил бутерброд в руку и тут же проглотил его, стараясь не обронить на пол ни единой крошки. В животе мышь повесилась, а такое роскошество было сродни глотку воды в пересохшем горле.

— Меня вот в своё время никто не жаловал такой почестью, но я всегда скептически относился к «дедухе».

Я покачивал головой и запивал второй бутерброд сладким кофе.

— Вот скажи мне, разве справедливо получается? — философствовал Мирон. — Я по образованию электрик, а ты у нас кто, учитель, да? И вот стоишь ты на тумбе, препод, не спавши, злой на всё и всех, а я сижу тут за столом и «на кости» могу тебя поставить и прокачать, если захочу.

— Абсолютно несправедливо, — ответствовал я. — Вообще, как по мне, так служить тем, у кого вышка, совершенно недопустимо. Ну, полгода ещё куда не шло.

— Я вижу, ты парень нормальный, кроткий, не возбухаешь особо, чё тебя трогать? А бывают же деловые, я, мол, на районе королём ходил, а тут ещё пахать буду. Таким здесь сразу смерть, унижение и прочие беды. И у вас в периоде таких хватает. Я слышал, тебя старшим поставили? Так вот, если хочешь порядка, собери свой период и внятно им всё растолкуй, потому что скоро у вас начнутся тяжёлые времена.

Догадывался ли я тогда, о чём мне говорил Мирон или? Вряд ли. Мой желудок был сыт и его грел горячий кофе, на время успокаивая мои мысли и протесты по этому поводу.

***

Первым меня отправили и в наряд по БВП. Не знаю, либо подготавливали к сержантским лычкам, чтобы я быстрее осваивался, как старший в своём периоде, либо это была всего лишь очередная случайность.

БВП расшифровывалось, как Беларусская Военная Прокуратура и находилась она на пятом посту, входящем в охрану караула.

После отбоя перед сном я наскоро выучил свои обязанности, благо там было пару абзацев, и с тревогой погрузился в сон. В наряд со мной поставили «деда» ефрейтора Бороду. Накануне ко мне подошёл Потапенко и сказал:

— Не переживай, Борода «дед» нормальный, ты ему только в буфете купи чего вкусного и не лезь со всякими расспросами, а то он тебя живо на кости поставить, так до вечера и простоишь. Надо, сам спросит.

Утром после пайки мы пошли напрямую через мойку «стелса» и направились к курилке. Вторая рота ушла на «физо». Борода, засунув руки в карманы, вальяжно расселся на скамье, я стал возле урны. За спиной, в вещмешке с каждым моим телодвижение погрёмывали котелки.

— Ты садись, малый, покури, — отвесил мне ефер.

— Нашему периоду запретили курить, — честно признался я.

— Я разрешаю, кури.

Конечно, я присел и за минуту выкурил сигарету. В голову ударил никотин, сладострастно разлившись теплом по моим лёгким.

Через минуту к курилке подъехал «уазик», и мы запрыгнули в его по-армейски уютный салон.

Ехали по городу, и я впервые за эти полтора месяца с такой любовью и тоской смотрел на всё происходящее, что у меня, поневоле, сжимались от злобы зубы. Люди не спеша шли по своим делам, машины ездили в разных направлениях, и зависть за всех них, уничтожающе съедала меня изнутри. Ограничение свободы и действий давала о себе знать.

Приехали на место, где-то через полчаса. Зашли с чёрного входа в двухэтажное здание, и направились в маленькую комнатушку два на четыре метра. В комнате стоял стол, на столе два монитора, на одном камера выходила на шлагбаум, на другом смотрела на входную дверь в корпус. Нашей задачей было поднимать шлагбауму, если подъезжали машина, и открывать входную дверь, если подходили люди. Посторонних там не было, поэтому нам смело можно было пропускать всех посетителей. Борода моментально погрузился на стул с боку от мониторов, достал телефон и включил какой-то фильм, меня же, как молодого, посадил за управление.

Первых часа два я сидел смирно, то и дело нажимая на кнопки. От потока людей и машин, спать не хотелось, но ближе к обеду стало рубить. Борода молчал, а я, помня предостережения Потапа, помалкивал.

В двенадцать часов к корпусу подъехал пищевоз. Я вышел с котелками, взять нам пайка.

— Мне супа не бери, возьми второе и белого хлеба с киселём, себе бери, что хочешь, — дал мне указания усталым голосом ефрейтор.

На пищевозе приехал младший лейтенант Секач, командир первого взвода второй роты охраны, за которым я и был закреплён. Набрав нам еды, себе я положил двойную порцию первого и второго, жрать смерть как хотелось, зашёл за «уазик» покурить с водителем из «автобата». Секач вылез из кабины и подошёл к нам, некоторое время молча рассматривая меня, смеряя ростом. Это был коренастый парень лет двадцати трёх со скуластым квадратным лицом, как и у лейтенанта Левковича, с большими детскими глазами и со шрамом посредине лба.

— Учитель истории? — поинтересовался у меня лейтёха.

— Так точно, — ответствовал я.

— У меня жена в педе учится на физико-математическом факультет.

— Бывает, — кротко сказал я.

Вернувшись в комнату, я хищно набросился на свой обед, закусывая пайку толстыми кусками хлеба.

— Ты зачем столько черняги набрал? — улыбаясь, спросил Борода. — Не хватает?

Я поперхнулся, быстро дожевал размякшее тесто во рту и ответил:

— Так ведь ты сказал брать, что захочу.

— Ладно, лопай, мне по первому тоже есть хотелось, у всех такое было.

Борода съел порцию макарон по-флотски, положил себе на хлеб колбасу и запил бутерброд тёплым киселём. Пока он ходил курить во дворик напротив корпуса БВП, я быстро приговорил остатки своего пайка, а оставшийся хлеб положил в шуфлядку для дальнейших перекусов в течение дня.

— Давай я в буфет сгоняю, куплю чего вкусного, — сказал я ему, когда он вернулся.

Глаза у ефрейтора повеселели.

— Подойдёшь короче к стакану на пятом посту и спросишь у часового, как в кафетерий попасть, он покажет. Только смотри по сторонам пали, и на «шакалов» не попадайся.

Я наскоро нахлобучил шапку-ушанку и вышел на улицу. Шагая по снегу и оглядываясь при каждой возможности, я всё же ощущал то скоротечное мгновение свободы: вот я один, иду, пусть и каких-то сто метров, но свободно, не спеша, не в строю, нога в ногу, а как захочу, я даже засунул руки в карманы.

Пройдя шлагбаум, я вышел в город. Двенадцатиэтажки стояли совсем рядом, через дорогу. До граждански рукой подать. Я свернул направо, прошёл с десяток шагов и оказался возле пятого поста. В стакане, так называемой будке, в которой стоял часовой, на меня уставился «дед» Макаров.

— А где у вас тут буфет?

— Борода послал?

— Ну.

— Иди прямо на дверь, потом перед входом свернёшь направо и сразу запах почуешь, на него и иди.

Макаров немного помялся, а потом промямлил:

— Это, малый, купи и мне чего.

Меня так умиляли эти фамильярные обращения «малый», тем более, когда они исходили от младшего меня на два, а то и на четыре года щегла.

— А что купить?

— Ну, хоть коржика какого.

Я купил ему коржика, себе взял халвы, а Бороде набрал свежих булочек, около пяти разновидностей.

Борода был доволен, смотрел до вечера по телефону фильмы на кунг-фу тематику, даже мне предлагал, но я вежливо отказался, уставившись в картинку на мониторах. Думать не хотелось, я просто проживал это день, вычёркивал его из календаря, умственно приближая себя к дембелю.

Обратно ехали по ночному Минску. Нас забрали в семь вечера. Город готовился к Новому году, по всему проспекту развесили праздничные гирлянды и улицы утопали в феерии света и блеска. Я смотрел через замёрзшее стекло на Чугуночный вокзал, особенно прекрасный в это время суток, такой по-европейски ухоженный и прилизанный. Люди суетились и спешили делать подарки близким. А я сидел на заднем сидении «уазика» и слушал, как гоповидный водила рассказывал Бороде о своих пиздастрадальческих мотивах по поводу колхозной девушке-потаскухе в его захолустной деревеньке, которая, пока он стоял на страже её сна, трахалась с кем попало. Плакать хотелось. Честно. Разрыдаться от гнева и несправедливости к ситуации. Вот он я, в своём родном городе, но словно чужой, а, казалось бы, нас разделяет только дверь. Никогда так больше я не скучал по нему, как в те минуты…

***

По выходным нам выдавали мобильные телефоны, чтобы мы могли позвонить родным и друзьям. Хорошие телефоны «дедушки» забирали себе, обменивая их на свои корытца. Мой же своей аналоговостью и допотопность никого не заинтересовал, так что я остался при своём. Получив на руки аппарат, я тут же позвонил домой, зайдя в тёплую сушилку, и подойдя к окну, так увлекся разговором, что не сразу обратил внимание на одинокий силуэт нашего «дедушки» Кайдана в курилке. Присмотревшись, я увидел, как он глядя на меня, демонстрировал мне жест разжимания и сжимания кисти руки, который я впервые увидел, заехав в часть на автобусе. Сделав вид, что я его не заметил, я отошёл от окна и продолжил беседу.

Однако уже вечером после пайки Кайдан подошёл ко мне и сказал:

— Завтра я прихожу с наряда по «стелсу», и наблюдаю в своей тумбочке три треугольника, и желательно их там не окажется.

Я даже не успел открыть рот, чтобы уточнить поставленную мне задачу, как этот кривоносый парень тут же испарился.

Я подошёл к Мирону и решил выяснить, что это за три треугольника и что вообще от меня требуется.

— Сходишь завтра в чифан и купишь ему три коржика, они такой треугольной формы, внутри с повидлом.

— Так, а почему я?

— Накосячил значит.

— Ну, я только, когда по телефону разговаривал, видел, как он мне с курилки знак показывал, — повторив за Кайданом, я продемонстрировал Мирону жест.

— Малый, это же вспышка, когда тебе такое «дед» показывает, нужно вспыхнуть, принять упор лёжа и закрыть уши руками. Хорошо, что он нашему периоду не предъявил, а то бы все получили, но Кайдан сам «слон» не раступленный. Купишь ему похавать и он отстанет.

Я впервые встал перед выбором: либо прогнуться перед обстоятельствами, либо показать свои зубы. Чем это могло обернуться для меня и для всего нашего периода я хорошо понимал. Касяков у нас хватало, тем более меня поставили старшим среди своих.

Я решался до следующего обеда и сделал свой выбор. Но даже сейчас, спустя долгое время, оглядываясь назад, я не знаю, как надо было поступить.

К вечеру следующего дня Кайдан, открыв тумбочку, обнаружил в ней свои треугольники и больше меня не трогал. Я же сделал шаг назад, отступив от своих принципов и, быть может, развязал остальным руки, наглядно продемонстрировав, что и лидеры могут быть слабыми, а значит ими можно пренебрегать.

Возможно, именно я и положил начало тому, что с нами всеми произошло…

***

А косяков у нас и вправду хватало. Со второго раза статьи сдать не смогли Индюков, Чучвага, Напалюк и Раткевич, несмотря на то, что два последних носили очки, они все же были тупыми.

В сушилке на костях нас прокачивали каждый вечер, пока залётчиков не закрепили за ротой, т.е. отнюдь караул им не светил и до самого дембеля ребятам пришлось, как выражался ротный, стоять на тумбе и пускать корни. По первому так и происходило. Уж и не знаю, где всё же было лучше? В карауле на два часа приходилось оставаться одному наедине с самим собой. В роте постоянно на виду у «шакалов», зато старшего периода поменьше.

Тогда, стоя на костях, я искренне им сочувствовал. Все их чмырили и предвещали тяжкую службу. Лишь один прапорщик Станкович, когда оставался ответственным в ночь, немного успокаивал:

— Ничего, это нормально, не каждому ж быть караульной собакой, в роте тоже люди нужны.

Перед самым Новым годом в караул отправили первых желторотиков. Ими оказались Гораев и Лесович. Было видно, что наш период им завидовал и мысленно ставил себя на их место.

— Расскажите потом, как там всё было! — крутился, как мышь возле них Нехайчик.

Меня с Гурским поставили в наряд по БВП. С Гурским должен был ехать сержант Рондиков, но он приболел, и заставил меня выучить обязанности старшего по смене. Зная, каким был этот наряд, я с радостью выучил предписания и рассказал обеспокоенному Гурскому, что волноваться нечего.

«Вось, каб да канца службы ў такія нарады хадзіць…»

***

Утром на подъёме ко мне подошёл Мирон, дал денег и попросил купить кило мандаринов и банан.

— А где я их тебе достану?

— В магазе, там недалеко, дорогу у Макарова спросишь.

Далее всё, как и в прошлый раз: после пайки погрузка в «уазик» за «стелсом», получасовая тряска по городу до места назначения и мы усаживаемся на стулья.

Я быстро объяснил Гурскому все прелести наряда и всё последующее время мы поочерёдно меняясь, открывали с кнопки двери и шлагбаум.

В обед набрали себе щедрого пайка, был канун Нового года, и мы заслужили немного пороскошествовать.

Набив животы до отказа, я рассказал Гурскому о поставленной Мироном задаче, схитрив насчет того, что он поручил её мне. Гурский оказался парень не промах и тут же вызвался всё исполнить. Я растолковал ему установки незамысловатых ухищрений, зная, что тот любил выпендриваться и порисоваться перед старшим периодам, и отправил его прямиком к стакану, для дальнейших корректировок и указаний пути на выполнение столь ответственной миссии.

Его не было около получаса, и эти минуты дались мне с трудом: я вздрагивал при каждом появлении персонала, при каждом звонке, ибо дело это было подсудным, считай самоволка и спрос был бы непосредственно с меня. Но всё прошло гладко. Гурский пришёл с большим пакетом мандарин и бананов, прихватив для нас (тут сработала его смекалка) литрушку пива. Пиво мы выпили за один присест, быстро закусив алкоголь свежими фруктами.

А в конце вообще одурели. В комнате стоял ксерокс, я усадил туда своё мягкое место и мы отксерили себе на память наши задницы.

Назад ехали молча, взирая на красочный город, утопающий в свете гирлянд. Наступал 2012 год. Что он нёс, оставалось только предугадывать.

Нам повезло. На обратном пути нас завезли в караульное помещение Министерства обороны. Нам с Гурским выпала честь лицезреть караулку.

Это оказалось подвальное помещение внутри самого корпуса Министерства, напоминающее квартиру жилого дома. Нас завели внутрь караулки в комнату, именуемую «бодряком», рядом с тамошней оружейной. В комнате стоял телевизор и был накрыт стол — всё строго по-армейски: апельсиновый сок и бутерброды с сыром. Поздравить с праздником в караулку явился сам комбат Рысюк.

— Товарищи солдаты и сержанты, желаю вам в Новом году лёгкой службы, ну и конечно домой вернуться целыми и невредимыми. С Наступающим!

Все выпили, прокричали торжественное «ура» и вернулись к несению службы, мы же с Гурским направились к «уазику».

В тёплой кабине, разморившись от весёлых будней, возвращаясь в часть, я забыл там вещмешок для Мирона со всем заказанным продовольствием. Вспомнил об этом я только по прибытию в роту.

— Где бананы?

Я переглянулся с Гурским, отдал сдачу и сказал:

— Базара ноль, мой косяк…

Тут же принялся обзванивать друзей, чтобы завтра на КПП мне привезли всё необходимое. Но попытал судьбу и с разрешения Мирона (он как раз заступил дежурным по роте) после отбоя сбегал в «автобат». Водила оказался ещё не раступленным малым и нехотя отвёл меня в гараж. На заднем сидении я быстро отыскал вещмешок, и с души, как камень свалился. Второпях я отсыпал моему спасителю щедрое вознаграждение провиантом и вернулся в роту.

— Ты, малый, фартовый, — сказал мне Мирон, пряча в каптёрке новогодние лакомства, угостив целым бананом, даже не подозревая, что с Гурским мы уже съели по два и со спокойной совестью отправился спать.

В тот момент я понял, что в здешних условиях меня, выражаясь по-белорусски, спасёт одна только «спрытнасць ды жвавасць».

***

В канун Нового года казарму второй роты охраны успели подготовить к празднику, соблюдя все нормы и правила. Вынесли койки в соседнюю третью роту, поставили столы, как на большой свадьбе в деревенском клубе и накрыли их сладостями, так что к нашему прибытию с наряда по БВП всё было уже готово.

Ровно в двенадцать часов включили телевизор и мы, поднявшись со стульев всем батальоном охраны с напитком в руках, разлитым по гранёным стаканам, заслушали торжественную речь Всенародно избранного. После его долгого разглагольствования, телевизор тут же выключили, и к поздравлениям «Батьки» присоединился комбат Рысюк.

— В наше не лёгкое время, желаю вам всем оставаться мужественными и с честью нести службу в рядах вооружённых сил. Помните, что дальше будет ещё труднее, никому сейчас не легко…

Я пил напиток, стараясь пропускать все эти минорные речи мимо ушей и думал о настоящей выпивке и друзьях, которые, вероятнее всего, угарали на всевозможных кутежах.

Через полчаса в роту прибыл командир части, слегка подшофе, выдавала его красная мясистая ряха. Поздравив нас, он вместе со старшим офицерским составом удалился отмечать столь радостное событие в штаб.

В роте за старшего остался прапорщик третьей роты старшина Яровец. Двухметровый амбал с квадратной головой и, несмотря на возраст, ему было около двадцати трёх лет, уже окончательно полысевший. Он ходил вдоль столов, огромной лапой заграбастывал угощения и предупреждал:

— Желательно кого-то пасекаю за распитием…

А угощения были весьма неплохими. За неделю до праздника весь батальон скинулся деньгами, и теперь все ели от пуза: конфеты, зефир, мармелад, бананы, мандарины, яблоки и апельсины, три вида напитка и сока.

К часу ночи, чтобы солдаты не бегали на улицу курить, Яровец разрешил открыть окна в душевой и курить там. В тазики набрали воды для сбрасывания туда бычков и пепла.

В дымном чаду я робко стоял у окна со своим периодам, вдыхая горечь сигарет и молча затягивался своей. Присутствовало чувство какой-то отверженности и никчёмности. Радость переполняла лишь дембелей. Все они делились тем, как запьют через месяц на гражданке, а мы будем молотить сапогами в здешних стенах и прогибаться под обнаглевших «шакалов».

К двум часам пиршество закончилось, наш период заставили освободить расположение от столов и вернуть в роту койки, убрать душевую от мусора и вымести взлётку.

В итоге я лёг спать лишь в три часа ночи, проводив старый год восвояси. Казалось, совсем недавно я был другим человеком, совершенно в других условиях: учился в университете, потом его окончил, играл в группе, пару раз выступил на сцене, записал первое демо, страдал от неразделённой любви, а сейчас лежал на скрипучей кровати, лысый, озадаченный дальнейшими событиями, с твёрдым осознание того, что весь предстоящий 2012 год, почти до самого его конца, проведу в этих захиревших стенах.

***

Утро нового года началось быстро — не успел заснуть и уже подъём. На подъёме пьяный лейтенант Левкович.

— Форма одежды четыре, пять минут, и все на плацу, — жуя слова, проговорил недовольный лейтенант.

— Товарищ л… — было запротестовал сержант Кулаков.

— Отставить разговоры, — быстро осёк его Левкович.

Через сем минут рота стояло перед входом в казарму. Сыпал мягкий снег, от чего находиться на улице, было даже немного приятно.

Левкович вышел через минуту, посмотрел на часа.

— Плохо, бойцы! — его шапка едва держалась на макушке, ремень свисал до яиц.

Его совершенно не радовал тот факт, что он был ответственным на следующий день после праздника, а в армии, чтобы выбросить свою злость, лучшим способом было отыгрываться на подчинённых.

— В походную колонну! На плац, бегом — марш!

На плацу Левкович закурил и прошёлся гневным взглядом по роте.

— Вспышка!

Весь первый, второй и часть третьего периода кроме сержантов тут же вспыхнула. Я глотнул снега и моментом проснулся.

— Остальных не косается?

— Товарищ лейтенант, сегодня же выходной день! — стал вступаться за всех Кулаков.

— Я сказал, упор лёжа принять, пока сержанты не вспыхнут, остальные у меня снег жевать будут, а не вспыхните, заставлю в химзе по части бегать.

Сержанты нехотя вспыхнули.

После такого подъёма Лёва всё же заставил нас сделать пять кругов по части, а к обеду успокоившись, отправился во взводники спать. Спал тиран до самого ужина.

На вечерней поверке зачитали фамилии нового наряда по караулу. Следующими после Гораева и Лесовича были мы с Гурским.

***

Первый караул называли «золотым». По сложившейся традиции, в первом карауле новичкам отводилось незаурядная роль, лишь исполнять свои прямые обязанности, повторять статьи, стоять на посту, дабы ознакомиться с местность и войти в курс дела.

После утренней пайки заступающих в караул повели обратно в роту. Там следовало собрать инвентарь, парадную форму и прочие необходимые вещи. «Дедушки», понятное дело, ничего не делали, «фазаны» подсказывали Гораеву с Лесовичу, где что брать, мы же с Гурским, построились возле оружейки:

— Желательно увижу, что вы сегодня будете работать! — сказал нам Кесарчук.

— Так точно, товарищ сержант, — заулыбался Гурский, обалдевший от роскошества наряда по БВП и, видимо, предвкушая, что в карауле будет нечто подобное.

Гораев с Лесович в спешке метались по всему расположению, не удивительно, им нужно было собрать полотенца для всех двадцати человек, плюс «мыльно-рыльное» с тумбочек, не перепутав, где чьё. Далее следовало укомплектовать два чемодана, в один из них не забыть положить новую подписку газет, журнал выставления оценок за проверку статей и два талмуда уставов. Во второй чемодан закинуть сахар, соль, приправы и припасённые в каптёрке для дембелей сладости. Подготовить три парадные формы для первого поста, куда входили кителя, рубашки с галстуком, брюки, каракулевые шапки, белые перчатки, сапоги и шинели. Собрав вдвоём всю эту утварь, пацаны присоединились к строю. По недовольному лицу Гораева было видно, что он был не в восторге от такого распределения обязанностей.

Выстраиваться возле оружейки было необходимо по постам и сменам в три ряда. Всего постов насчитывалось пять. У первых трех, которые называли «ближними» был разводящий и у четвертого с пятым был свой, во главе всей это процессии стоял помощник начальника караула и сам начальник караула. В мой первый наряд с нами заступал старлей Студнев. ПМК был Кулаков, а разводящими Потапенко у «ближняка» и Шмель у «дальняка». «Фазаны» подсказали нам, как и где встать, а ефрейтор Едловец, оказавшись передо мной, обернувшись, сказал:

— Повезло тебе, четвёртый пост самый лучший. Со временем поймёшь.

Третий пост оказался полностью укомплектован из нашего периода (Гораев, Лесович, Гурский) я даже позавидовал пацанам. На моём посту были «дед» Крюгер и «фазан» Едловец.

Оружие получали в порядке очереди, но «деды» лезли первыми. Заходили в комнату быстро, брали автоматы, подсумки с двумя магазинами, и расписывались в журнале выдачи оружия.

— Давай быстрее, малый! — сказал мне Замок, когда я дрожащей рукой ставил свою подпись за полученный боекомплект, осознавая бремя ответственности.

После всей этой формальщины, экипированный наряд по караулу вывели на улицу. Построили в шеренгу по три, и под счёт повели в караульный городок, находившийся за основным плацем. Так называемый караульный городок представлял собой небольшой участок пять на десять, где стоял стол, несколько стендов и эмитирующие посты строения: стакан часового, и небольшой шлагбаум. Построив нас на линии развода, Студнев осмотрел нашу форму. В караул заступали по «повседневе», она отличалась от «цифры» яркими тонами, но по сути была такой же убогой и неудобной общевоинской формой. Так же Студнев проверил состояние наших автоматов и штык-ножей. В караульный городок прибыл комбат Рысюк и под неустанным контролем, проследил за нашим разводом, сказав пару напутственных речей.

Далее нам выдали по две плашки, в каждой по тридцать патронов, и мы присев на корточки, стали заряжать магазины. «Дедушки» и «привилегированная» часть лычкастых «фазанов» разместились у специально отведённого для этих дел стола. Заряжать патронами магазины оказалось не так уж и тяжело, но озябшие на морозе пальцы рук замедляли эту процедуру. Для быстроты исполнения норматива следовала левой рукой упереть магазин в землю, а правой, по возможности, быстро задвигать патроны. После зарядки, магазины укладывались в подсумки и нас на время расформировывали по учебным местам. На первом посту около стакана первый разводящий объяснял, какие виды пропусков бывают в министерстве и как их необходимо проверять, какие машины пропускать, и как себя вести в нестандартных случаях. На втором учебном месте отрабатывались приёмы защиты и нападения, ясное дело, всё это было показухой, и солдаты то и дело ленно махали руками с деревянными ножами, а другие так же вяло отбивали их в сторону. На третьем учебном месте воспроизводилась смена караула и принятие поста, на четвёртом, подход и отход к начальству. Вся эта лабуда длилась около десяти минут. Потом Студнев приказал снова строиться. К городку подъехал синий мазовский автобус, и нас быстро погрузив в тёплый салон, повезли в Министерство Обороны.

Дорога, как и на БВП оказалась получасовой. Мы ехали по проспекту, и я смотрел в окно на дремлющий город. Хотелось спать, но нас предупредили, чтобы мы не рубились, а зубрили статьи — впереди ожидал развод внутри самого штаба и министерский полкан лично должен был опрашивать наши обязанности и статьи устава.

Штаб оказался огромным ромбовидным зданием. Я столько раз гулял на гражданке возле его окрестностей и совершенно не подозревал, что это военный объект республиканского маштаба. Нас высадили из автобуса у чёрного входа, дали несколько минут перекурить и почистить берцы. Потом Студнев построил весь состав караула и повёл во внутренний дворик. Высокие чугунные ворота уже были широко раскрыты и часовой второго поста, отдав нам воинское приветствие, беспрепятственно пропустил внутрь. По его бледному и уставшему лицу было видно, что он не спал всю ночь.

Внутренний дворик оказался просторной прямоугольной местностью с аккуратно уложенным асфальтом и со всех сторон на него надвигали стены здания и большие окна министерства. У меня сложилось впечатление, что я попал в огромный колодец. Ощущение было жутковатым. Нас построили по постам и сменам и около пяти минут мы стояли в ожидании заступающего дежурного по штабу. Январское утро было морозным и пальцы правой руки в тонкой перчатке, крепко сжимавшей на груди шлейку АК-47, казалось уже было не разогнуть.

Помню, как дверь из чёрного входа в штаб распахнулась и от туда показался улыбчивый полкан вместе со своим помощником, таким же робким подполковником. Студнев строевым шагом проделал к ним свой торжественный маршрут, быстро откозырял, представился и вернулся на исходную. Нас развели на два шага вперед, дежурный быстро прошёлся по рядам, и не спрашивая статей, лишь поинтересовавшись, есть ли у кого жалобы и все ли могут нести службу, получив утвердительное «никак нет», ушёл. Пацаны вздохнули с облегчением и мы направились к караульному помещению.

Возле караулки нас встретила первая рота охраны, начкары обменялись рукопожатием и нас запустили внутрь.

После холода попасть в тёплое помещение было с родни райскому блаженству. Тело постепенно оттаивало и появлялся дар речи. В коридоре мы сняли автоматы и по очереди поставили их в пирамиду, специально отведенный для этого шкаф со стеклянными дверцами.

Караульное помещение, в котором мы с Гурским уже побывали накануне Нового года, казалось совершенно другим и более оживлённым. Сразу на входе, где возле двери стоял солдатик из первой роты, начинался небольшой коридор, от него на лево шёл вход в бытовку, там по обеим сторонам стояли лавки, гладильная доска, зеркало с отделениями для ниток, иголок, ножниц и прочих инструментов для починки формы. На гладильной доске стоял утюг. За гладильно доской дверь вела в небольшую сушилку. Из бытовки сразу же можно было попасть в уборную, отделанную белой плиткой, в левом её крыле было два умывальника и небольшая однокамерная душевая, в правом находился клозет с двумя писсуарами и двумя кабинками «долбанов». Далее по коридору, с левой стороны размещалась так называемая сменяемая, комната, где на вешалках висела форма, бушлаты и плащи с тулупами, стояли тапочки для сменки, валенки и сапоги. Коридор поворачивал на право и вел в комнату общего сбора — «бодряк». Не доходя до него, справа, размещалась столовая, весьма смахивающая на квартирную кухню с холодильником, микроволновой печью, шкафами для посуды, и тремя квадратными столами и стульями для трапезы и раковиной с умывальником. В «бодряке» посредине стоял стол, за которым сидел ПНК, напротив него телевизор с DVD и столик с газетами, журналами, нардами и дисками. По обеим сторонам телевизора находилось два окна, выходящих во внутренний дворик штаба. Возле правого окна стоял стол с двумя мониторами и видеонаблюдением за постами ближнего сектора с обзором по всему периметру корпуса Министерства обороны. За столом сидел «тэсэошник», так называли караульного, выполняющего обязанности наблюдателя, который не отрывая взора от мониторов, следил за происходящим. От стола шёл вход в начкарку — небольшую комнатушку со столом и лежаком, где располагался начальник караула. В другом конце «бодряка» находился вход в отдыхающую — помещение с восьмью лежаками, для отдыха и сна перед заступлением на посты. В отдыхающей было весьма тепло, что позволяло укрепить сладкий сон замаявшего службой солдата. Но, как я позже узнаю, это была льготная роскошь, и на пол года вход в эту часть караулки для нас был практически закрыт. Вообще, всё выглядело скромно и не так убого.

После того, как караулку покинула первая рота, началась её кропотливая уборка. Так как у нас с Гурским был первый «золотой караул», все тяготы легли на плечи Гораева и Лесовича. Мы пристроились на сидушках в бытовке и, повторяя статьи уставов, с грустью наблюдали, как наш период неустанно драил всё и вся. Гораев начал с «долбанов», Лесович с комнаты общего сбора. На подмогу им пришёл второй период: Аня подметал коридор, на кухне заведовал Дубков. Все, как и по наряду в роте: помещение сперва необходимо было подмести, вытереть пыль во всех мыслимых и не мыслимых закоулках, а потом промыть половой тряпкой.

Ребята справились за час, после чего присели рядом с нами.

Вскоре на посты заступала вторая смена.

В коридорчике, на входе выстроился «ближняк» и «дальняк». Студнев прочитал им нотацию о несении службы, и отправил смены вместе с разводящими на посты. Я остался один. Ребята из моего периода отправились нести службу вместе с другими караульными, так называемым усилением на время нашей «раступки».

Сидя в бытовке, я делал вид, что изучаю устав и мысленно улыбался. В роте бы у меня точно не получилось скрываться от других, и предаться потоку бессознательных мыслей.

Смена на посту длилась по два часа, и за пол часа до следующего заступления третьей смены, Шмель предупредил меня, чтобы я проверил свою форму, почистил берцы и взял с собой блокнот и ручку для записи номеров машин и фамилий министерских верхушек, которые мне предстояло выучить наизусть.

Я перебирал нитки, растягивая время, по два раза перематывая портянки на ногах, в целом следуя предписаниям разводящего, создавая общую картину занятости, памятую о том, что солдат в армии постоянно должен быть отягощён какой-либо работой.

Без десяти минут до заступления на пост, в том же коридорчике уже сонный Студнев промямлил очередной смене об ответственности и отправился отдыхать, по уставу «начкару» отводилось спать днём положенных четыре часа.

Нас вывели из караулки и мы гуськом, друг за другом пошли на отмеченные места. Выйдя из больших чугунных ворот, через которые мы заходили утром, «ближняк» ушёл по постам влево, мы же «дальняк», отправились к «уазику». «Уазик» стоял около трансформаторной будки, и наша смена спешно погрузились в кабину.

Обогнув министерский корпус, мы проехали первый пост, на котором стоял нарядный часовой Вильков. Шмель показал ему вспышку, тот бросился отворять ворота и мы выехали в город.

— Вот оно, малый, что я тебе говорил, гражданка… — на распев сказал мне Шмель.

Я смотрел в окно на Минск и давился слюной.

Перед Государственным Цирком «уазик» свернул на право и, выехав на проспект Независимости, почти сразу на повороте остановился у невысокого гранитного здания с высокими чугунными воротами. Шлакбаум поднялся и мы въехали в его двор. Никогда раньше я не думал, что это один из министерских корпусов. За шлагбаумом на въезде, у стены здания стоял стакан, а в нём часовой ефрейтор Едловец. Ему не повезло, пришлось стоять со мной ещё два часа, на ходу разъясняя все прелести караульной службы.

В наши обязанности входило осуществлять контрольно-пропускной режим на объект, проверять пропуска, установленные в соответствии со специальными образцами и менявшимися каждые пол года, дабы избежать подделки и происков не мысленных шпионов, а так же производить допуск машин на территорию объекта. Я сразу же записал все нужные номера и фамилии. Полканы и маёришки сновали туда-сюда, отчего голова вертелась на все сто восемьдесят градусов и, казалось вскоре оторвётся вовсе. Пропуска следовало проверять спешно, сканируя взглядом водяные знаки, фамилии, нумерацию и прочие обозначения, отдавая при этом воинское приветствие, вежливо улыбаясь. Гражданским можно было не козырять, а лишь требовать временные пропуска. К подъезжавшим машинам требовалось подбегать, осматривать груз, если это была грузовая машина, смотреть пропуск на каждый ввозимый и вывозимый предмет. Полканские машины пропускались по предъявлению пропуска, некоторые из них даже не открывали окна, прислоняя документ к стеклу. Завидя же чёрную иномарку, как правило, китайскую Тайоту Кэмри с округлёнными красными номерами, тут же приходилось беспрепятственно поднимать шлагбаум с кнопки, проведённой в стакане и, вытянувшись по струнке, отдавать генералам своё раболепное почтение, далее докладывать по телефону в штаб корпуса о прибытии эпической шишки. Всего на четвёртом посту было три ключевых фигуры и один полкан, которые пропускались на территорию штаба, выражаясь словами классика «безапелляционно и уверенно». В общем, приходилось хлопотать и быть в постоянном движении, отчего два часа пролетало, как двадцать минут.

В перерывах межу проверкой пропусков ефрейтор Едловец рассказывал мне разные байки и успокаивал по поводу службы.

— Всё будет хорошо, ты не волнуйся, быстрее бы «деды» ваши ушли, а мы вас трогать не будем. Зачем нам это надо? Нас мучили, издевались, а мы своим периодом сразу решили, никого не чеплять. Пацаны, вроде, нормальные все.

Через два часа за нами приехал «уазик», на пост заступил «дед» Крюгер.

Обратно по дороге Шмель мне сказал:

— Давай ка, боец, спой мне дембельскую.

Я радостный от происходящего и от того, что попал в караул, зычно запел «уезжают в родные края». Шмель сидел на переднем сидении рядом с водителем и, похлопывая по своим коленям, подпевал мне эту известную песню, разглядывая в окно проходящих молодок.

— Я домой скоро, сучки, готовьте свои карданы! — открыв окно, прокричал он в сторону компании девушек.

По прибытию в караулку уже привезли обед, и я не спеша отведал горячего пайка. Гораев с Лесовичем недовольно мыли пол, сменяя в тазиках грязную воду, и по их лицам было заметно, что им давно успела опротиветь вся эта возня и изрядное поддержание порядка.

День пролетел очень быстро. С ужином прибыл комбат Рысюк, вызвал парочку караульных из числа «фазанов» и опросил у них статьи.

С наступлением ночи в караулке стало веселее. Все смотрели телевизор, играли в нарды и мне всё больше нравилось это место.

В ночь на пост меня поставили одного. Чугунные ворота закрыли, и Шмель разъяснил по какому маршруту необходимо делать обход. Пояснил, что каждые пол часа надо отзваниваться в караулку с докладом об обстановке.

Маршрут был простым: от караульного стакана внутрь дворика, в котором находилась одноэтажное строение с приёмом на случай сабантуев особо важных гостей и радистская станция, подле неё курилка. Проходя строение, следовало зайти под арку, за которой располагалось второе крыло корпуса, потом на лево ко вторым запасным воротам, идентичным первым, только затворённым на толстую цепь с замком. Около ворот находился резервный телефон. От ворот повернуть обратно и пройти вперёд к дверям входа в штаб. Рядом со штабом за чугунным ограждением ворот находился кабак «Сваякі», в который съезжалась вся минская богема и в позднее время суток там во всю гремела музыка, от чего было только веселее и не так уж жутко бороздить просторы поста. За входом в штаб дорожка сворачивала на право и по узкой тропинке вдоль низкого забора, за которым стояли жилые строения сталинских хибар, огибая штаб, снова приходилось выходить во внутренний дворик, шагая по направлению к стакану. Весь маршрут, если идти не спеша, составлял около пяти минут. Я оставлял на снегу следы, которые за два часа превратились в длинную полосу моей тропы, непрестанно глядя на звёзды, и предаваясь грустным мыслям полнейшего одиночества, тоски по родным и близким.

Ближе к пяти утра, когда в караулке настало сонное царство: «деды» спали в отдыхающей, «фазаны» рубились где попало — мы со своим периодом клевали носами в бытовке, держа для приличия в руках уставы. Дремали по очереди, сперва Гораев с Лесовичем, потом я с Гурским и, едва заслыша шаги приближающегося тела, будили друг друга ударами по подошвам берцев, выставленных вперёд ног товарищей или издавали отхаркивающие звуки.

Назад в роту ехали полностью опустошёнными, со стеклянными глазами и я вспоминал, как на гражданке мог не спать всю ночь, пребывая в пьяном угаре на концертах, адовых «флэтах» или какой-нибудь вечеринке, но с твёрдым осознанием того, что по приходу домой буду отсыпаться целый день. Здесь же мне предстояло, сменившись с наряда, ещё до вечера хлопотать по роте, убирать снег, жать на «физо» и заниматься другими нелицеприятными обязанностями. Не знаю на сколько я успел похудеть, но по животу это было заметно сразу, а на лбу появились морщины.

***

На вечерней поверке зачитали список фамилий, заступающих в очередные наряды. Нас с Гораевым поставили по «стелсу». В то время я ещё совершенно не представлял, как можно было смениться с наряда по караулу и практически сразу пойти в наряд по столовой. Вера уверял, что караульные неприкосновенны, но потом кто-то из «фазанов» разъяснил, что «дедушкам» в лом работать и они попросились у дежурного по роте заменить себя на нас, тем более на построении был молодой и неопытный Секач, который ещё не успел вникнуть в курс дела.

С утра, за час до общего подъёма, нас разбудил дневальный. Совершенно не выспавшись за эти двое суток, мне хотелось реветь благим матом или просто выть от несправедливости, забыв про всякое мужество и силу воли.

Вышли с Гораевым к курилке. Он не курил, а я злобно затянулся. Пока закончил, все заступающие по «стелсу» из других подразделений разошлись и мы остались одни. Утро было морозным и совершенно ничего не хотелось делать, а уж тем более куда-то идти.

— Пойдём? — спросил у меня Гораев.

Ответственного над нами не было, делай, что хочешь.

— Не знаю, пошли что-ли.

Мы и пошли, и наткнулись на встречу дежурного по штабу с командиром части. Ещё из дали завидев подъезжающий к штабу «уазик», лишь прибавили шаг.

За метров пять нас остановил окриком командир части полковник Бегунков.

— Кто такие?!

— Вторая рота охраны, — робко пояснили мы.

— Где ответственный?

Мы пожали плечами. От куда нам было знать, что с курилки нас должен был забрать прапорщик из ППУ, который к нам не явился, а бывалые бойцы разошлись раньше нашего, за что безответственный прапор был тут же снят с наряда и посажен на кичман. Всё строго и с вытекающими.

— Бегом марш в столовую! — скомандовал дежурный по части и мы, как пугливые зайчата, умчались прочь, пока не успели запомнить наши заспанные лица.

В столовой растерянный прапорщик обругал нас, как последних подонков, снял с себя белый халат и уходя, сказал напоследок:

— Ничего, земля круглая, а служить вам ещё полтора года, обязательно свидимся и не дай вам бог заступить со мной в наряд!

Служить нам оставалось чуть меньше года и пересечься с прапором, к счастью, нам не представилось возможным, хотя в те минуты его слова звучали, как приговор.

Нового прапорщика провинившийся прапор немного науськал и нам с Гораевым выделили самое худшее место в наряде — мойку. Пришлось мыть посуду. На мойке стояло пять умывальников. В первый сбрасывалась грязная посуда, где её очищали от остатков пищи, потом сбрасывать во второй с чистой водой. От туда в третий с моющим средством, далее в четвёртый, где чистая посуда ополаскивалась и отправлялась в пятый финальный умывальник под пар. Следующим жестом посуда вытиралась чистым полотенцем и выставлялась на специально отведённый для этого стол, от куда погружалась на тележки с протвенями и отправлялась на склад хранения, что располагался в соседнем помещении. Принимать посуду около специального окошка-отстойника, куда на подносах её сносили откушавшие бойцы. Всего на мойке было задействовано пять солдат. Один на приёме у окошка, второй на первых двух умывальниках, ещё два на остальных и один на погрузке тележек. Меня закрепили на первых умывальниках, Гораева рядом на двух последующих.

Завтрак начинался с 7:15 и продолжался до 8:15. Целый час, я почти не разгибая спины, корчился над мойкой, принимая и ополаскивая тарелки с объедками, вилки и стаканы. Спина болела, а гора посуды только увеличивалась.

После помывки нас отправили полатёрить полы в складских и смежных помещениях столовой. Позавтракали мы с Гораевым только к девяти. Завтракали холодным пайком. Потом нам нашли работу до обеда. Отправили на «долбаны», а от туда на мусорку за «стелсом», подметать двор.

В наряде в течение дня нас с Гораевым всё донимал наглый «пэпэушник» из «фазанов». Меня уже изрядно подбешивали его попсовые песни, которые он включал на телефоне и гомзато, мимо нот им подпевал. Он постоянно указывал нам, что делать, пренебрежительно нас подгоняя.

В роте дембеля ещё в первые дни чётко нам растолковали, что слушаться мы обязаны только своих, а все остальные смело могли идти лесом.

По началу я спускал на тормоза рьяные замашки «пэпэушника», но ближе к обеду он перешёл все границы и, бросив в меня черпаком, указал полатёрить раздаточную.

— Если бы мы сейчас были на гражданке, я бы как следует отделал тебя, мудак, — потеряв всё смирение, смело заявил ему я.

— Так давай сейчас, что, зассал? — спровоцировал меня на драку этот прыщавый хлыст.

Тут уж следовало либо отвечать за свои слова, либо покорно съесть все его угрозы. Меня сорвало с петель, я вспомнил все пережитые обиды и с ноги пробил ему в грудь «штопора». Он отпрянул к кастрюлям и едва не развернул на пол горячий кисель. Не ожидая такого исхода, «пэпэушник» налился краской и в бешенстве с кулаками бросился на меня. Ничего не стоило перекинуть его через бедро, так что он беспомощно вылетел к раздаточной, проехавшись задницей по бетонному полу. Тут же к нам вылетел прапорщик и разогнали по углам.

«Пэпэушник» больше не залупался.

А в обед начался настоящий ад. Тарелок было втрое больше, я разбил несколько штук, от чего в итоге прапорщик отправил нас полатёрить раздаточную, причём несколько раз развернув ведро с водой по всему полу.

Правда, можно отдать должное, обед был в двойном объёме, мы съели много порций второго и набрали у хлебореза несколько горбушек белого хлеба, рассовали их по карманам и жевали втихомолку до самого ужина, запивая его холодными остатками киселя.

Ужин прошёл на мойке не так затруднительно, мы уже успели освоиться и вся посуда была благополучна вымыта.

К девяти вечера прапорщик отпустил весь наряд, всех кроме нам с Гораевым, заставив напоследок вымыть вход в столовую.

— Скажи мне? — возмущённо вопрошал Гораев. — Разве это справедливо, что два человека с высшим образованием выполняют приказы не грамотного колхозника, по уставу не в силах ослушаться старшего по званию.

Этот вопрос мне уже задавали. Тоже мне, поднял больную тему.

— Рыба, как правило, гниёт с головы. И в нашем государстве так повелось — троечники давно прищучили всех умников и навели свои порядки. Что до нас, то это абсурд. Лучше задаться вопросом, как мы здесь оказались? А коль уж оказались, обижаться нужно только на себя.

Гораев нахмурился. Мне нравился этот тихий и скромный малый, с ним было интересно вести беседы. Пока такого собеседника я не встречал.

«Галоўнае заставацца чалавекам. У любых абставінах. Усе гэтыя выпрабаванні толькі закаляюць мяне. Не вядома, што будзе наперадзе. І яшчэ часцей думаць на „мове“, гэта, як уласны пратэст і кропля розуму ў гэтых быдляцкіх умовах».

***

Вечером после отбоя «дедушки» были в приподнятом настроении, особенно наше крыло, первый взвод. Кулак вместе с Замком принялись выяснять, знаем ли мы сказку и иные всевозможные ответки; благо нам в карантине прежние сержанты успели всё подробно рассказать и разъяснить, сказку мы даже переписали в тетради и на всякий случай заучили вместе со статьями. Под замес попал уже надоедливый мне сосед по койке Чучвага. Он постоянно ворочался с боку на бок и все заприметили его лёгкую дурноватость.

Мы лежали рядом и он каждую ночь пытался втюхать мне историю своей жизни, под которую я моментально засыпал, убаюкиваемый его гундосым голосом. Он часто обижался. Однако, я успел узнать, что в Гродно он жил со своей бабушкой и на гражданке его ожидала невеста, которую он сделал женщиной на лестничной площадке своего подъезда. Единственное, над чем я задумался, так это то, какая же девка могла ему дать?

— Чучвага?! — послышался голос Замка.

— Я!

— Спокойной ночи.

— Спи «дедок», спокойной ночи, дембель стал на день короче, — ответил Чучвага.

— Молодец, боец, мужчина.

— Я знаю! — отвечал Чучвага, всё в строго выдержанных канонах.

— Ну ка ща проверим, — послышался голос Вили. — Спокойной ночи, Чучвага.

Тот приподнял голову с подушки, посмотрел в сторону ефрейтора Вилькова, немного поразмыслил и тут же выпалил:

— Спи «фазан», тупая птица, дембель хуй тебе приснится.

По казарме прокатился оглушительный рогат.

— Ты, Чучвага, за такое и по зубам можешь отхватить, — сказал ему Кесарчук, как только в располаге улеглись страсти.

— Все правильно, малый, не чего «фазанам» тащиться, — засмеялся Кулак.

— А как ещё можно ответить? — не унимался Виля.

Чучвага был уже немного раступлен.

— Спи «фазан», крылатый птах, дембель у тебя в руках.

— Ладно, — сказал Замок. — Спите «слоники», родные, ваших баб ебут другие…

Тут уж не удержался и я.

— Спите сладенько «дедки», ваших баб ебали мы!

Ночью меня разбудил Шмель, почти весь состав дембелей был уже пьян в доску.

— Мы вот твои «дедушки», малый, а так ни разу дедовщину и не устраивали, — размышлял Кулак. — Надо хоть перед дембелем немного подурить. Ты, пацан, нормальный, потому тебя и разбудили.

— Ну да, а в карантосе затянутым был, — сказал Шмель.

— Да зачётный он чел, я с ним на БВП ездил, спокойный правда, молчун, зато голову не дурит, — тут же вступился за меня ефрейтор Борода.

— Знаешь, что такое кракадила сушить? — спросил у меня Замок.

— Слыхал, — ответил я, зевая.

— Ну так и продемонстрируй нам свое умение!

Я воспринял эту просьбу, как некий акт угар и ничего постыдного в этом не узрев, даже самому стало интересно, упёрся ногами и руками в дужки кровати и навис над ней всей тяжестью тела, как и предполагалось. Прошла минута и руки моментально затекли.

— Короче, рассказывай нам смешной анекдот и можешь ложиться спать, — вскоре сказал мне Кулак, довольный моим старанием.

Толком не проснувшись, я не мог связать и предложения, не то чтобы припомнить какой-либо анекдот, да и на анекдоты я был не особо падкий. Прошло минут пять, пока я процедил первое, что пришло в голову:

— Научился ежик жопой дышать, сел на пенёк и задохнулся.

Тупость сей краткой истории умиляла. «Дедушки» ещё долго ржали, пока я заново пытался заснуть.

— Задохнулся, говорит, — не унимался смехом Шмель, как будто услышал этот анекдот впервые.

***

В субботу в части ладили концерт по поводу демобилизующихся. Из каждого подразделения набирали таланты, желательно играющих на гитаре, умеющих петь, плясать и юморить. К началу концерта насобиралось с дюжину таких активистов. В нашей второй роте только «дед» Помидорчик да я вызвались посодействовав самодеятельности.

— Сыграешь чё дембельское? — подозвав к себе, спросил у мне Шмель.

— Да я и не знаю особо армейских песен, могу своё сыграть.

— Так ты разучи…

В актовом зале было битком набито народу, человек пятьсот, не меньше, включая высшие чины со штаба в первых рядах. Мне предоставилась возможность впервые сыграть перед такой публикой, и я решил полностью проигнорировать желание Шмеля, а заодно проверить свои способности. По отведённому порядку номеров вышел на сцену с казенной гитарой, окинул зал туманным взглядом и сыграл свою лирическую балладу о любви, которую придумал не задолго до отправки в армию. Закончив играть, зал грянул аплодисментами. Спас ситуацию Помидорчик, он лобал после меня и как раз на армейскую тематику.

Лишь по окончанию мероприятия ко мне подошли пацаны из роты и стали хлопать по плечам.

— Молоток!

— Красава!

— Это типа в стиле рок?!

— Мелодично, конечно, но голос у тебя ужасный, — критично заметил Кесарчук. — Научишь меня играть?

— Да без проблем, — раскрасневшись, ответил я.

Вечером в курилке Шмель всё-таки предъявил:

— Канц был для нас, для дембелей, я тут полтора года оттоптал. С хуя ли ты нам про романтику запел, самец?

***

Второй караул был на много труднее, чем первый, но с другой стороны, мы пришли на подмогу Лесовичу и Гораеву, и лично меня не грызла совесть, как в прошлый раз, просто сидеть и смотреть на их муки и терзания.

После утренней пайки мы разделили свои обязанности, чтобы быстрее собрать всё необходимое для караула и самим подготовиться к наряду. Я отвечал за мыльно-рыльное, аккуратно пройдясь по нужным койкам, на которых уже лежали свёрнутые в полотенца средства для личной гигиены, и сложил всё в вещмешок.

Получили оружие, на этот раз дежем по роте был Мирон. Я поставил жирную подпись, взял свой номерной автомат и подсумник с магазинами.

— Как, понравилось в карауле? — спросил он.

— Ну да, только сегодня, видно, не поздоровится…

— А мне вот не особо нравилось, в роте поспокойнее будет.

— Ты был в карауле?

— Пару месяцев, пока не выперли… Покурил в стакане…

Развод в караульном городке прошёл быстро и мы погрузили свои тела в тёплый автобус. Я смотрел в окно и радовался. Скорее в город, подальше от этой части, пускай и на каторгу, но всё же к определённой свободе.

На развод в министерстве обороны вышел грозный полкан, развёл нас по постам и сменам, подошёл к каждому и до конца выслушал статьи устава. К счастью, никто не затупил и чётко ответил ему на поставленный вопрос. Я помнил предостережения «дедушек» да и «фазанов» с «шакалами», никогда не смотреть в глаза при ответе. Отвечая, уставился поверх фуражки полкана и оттараторил ему статью.

В караулке было тепло и мы отогрели свои озябшие руки, протирая перчатками влажные дула автоматов. Поставили оружие в пирамиду, разложили вещи и тут же приступили к уборке. Сменялась первая рота. С нами заступил лейтенант Левкович и ещё в караульном городке дал нам указание, повесить на них три замечания, то есть найти где-то или в чём-то изъян и неисправность. За каждым из пяти постов закреплялась определённая территория караулки, которую на протяжении суток необходимо было поддерживать в чистоте и сохранности. За моим четвёртым постом значилась взлётка и уборочный инвентарь. Я увидел, что одна из швабр изрядно шаталась и по своей наивности, сразу же подошёл к «дедушке» из первой роты. Тот, конечно, открытым текстом меня отослал и пришлось устранять неполадку самостоятельно. Шмель объяснил, как можно выйти через чёрный вход в подвальное помещение министерства, где в коморке неподалёку от караулки находилась подсобка сантехников. Я взял швабру и направился по назначению.

Подвальное помещение напоминало мрачные энкавэдэшные коридоры, по которым водили заключённых, осуждённых на расстрел. Отыскал сантехника, седого мужичка на пенсии, взял молоток с гвоздями и закрепил расшатавшуюся швабру.

Из его уст я узнал, что где-то на первом этаже корпуса находится буфет и в моей голове тут же стали обрисовываться мысли, как бы незаметно проникнуть туда и накупить разных вкусностей. Возникла весьма заманчивая возможность. Оставалось всё тщательно продумать.

На посту от холода сводило скулы, два часа почти неподвижно, отдавая воинское приветствие разношёрстным воякам. Пару раз сбегал к шлагбауму, проверил ввозимый груз. В основном заезжали полканы и генералы на доступных номерах и я с кнопки поднимал полосатый шлагбаум.

По приезду в караулку, тут же отправился на уборку. Сперва подмёл взлётку, потом её вымыл, вытер везде пыль, завиваясь, наряду с другими, как одержимый чистоплюй.

Сидя в бытовке за зубрёжкой устава, весьма сдружился с Лесовичем, которого поставили на пятый пост со мной в одну смену.

В перерывах он рассказывал о своей работе на Барановической железнодорожной дороге. Я слушал и удивлялся его жизненным приключениям, постепенно смиряясь с тем, что впереди у меня чуть меньше года и стоило бы завести товарищей, на которых можно положиться, отбросив все свои гражданские предрассудки.

Забирая нас с постов перед обедом, Шмель заехал на БВП. Зашёл в комнату к наряду и вышел от туда с чёрным мешком, набитым магазинным провиантом. Разрешил перекурить за «уазиком», угостив нас своими сигаретами.

— Эх, сегодня последний караул… Даже и не вериться… Полтора года ждал, а сейчас грустно как-то… Ну ничего, заполатёрим вечерком караулочку, а завтра на поезд и домой.

По дороге обратно уже с Лесовичем горлопанили на весь «уазик» «Демобилизацию», Шмель подёргивался в такт песни и с тоской поглядывал на людей за стеклом.

В караулке сидел проверяющий и расспрашивал ПНК Кулаковича о неуставщине в части.

— Какое там, товарищ полковник?! У нас дедовщины нет, это всё пройденный этап, — уверенно отвечал тот.

Вечером Шмель сдержал слово и вместе с Кулаком, Крюгером и Макаром, по сложившейся традиции дембелей в последний караул полатёрить всю караулку, нарезали в тазики мыла, разлили воды и запенили всё помещение. Около часа «дедушки» старательно драили полы, а мы с улыбкой смотрели за этим спектаклем, набирались опыта и лишь вздыхали от предстоящих будней.

Ночью на посту пошёл снег, крупными хлопьями падая на дома и проспект Независимости. Из стакана в доме напротив, построенном в сталинском ампире, я заприметил на втором этаже силуэт одинокой женщины, которая курила на своём балкончике, выпуская изо рта плотные клубы дыма. В комнате за ней горел тусклый свет и я тут же представил тепло и уют, мне захотелось обнять её, как родную мать и послушать историю её жизни. В те минуты я завидовал её беззаботному существованию и возможностью просто так выйти и покурить, спокойно подумать о чём угодно, а потом лечь в кровать и забыться сном. Поглядывая в её сторону, я не сразу расслышал вопроса, который она уже, видимо, задавала не впервые, лишь проходя вдоль забора, до меня долетело:

— Как служиться, солдатик?

Я тут же почувствовал в её голосе некое злорадство и кротко, но громко ответил:

— Не тужится!

Беспрерывно курсируя по отведённому маршруту, подумал о том, что у меня возникла неплохая возможность сочинять стихи. На ум приходили строчки, но я не сразу отнёсся к этой идеи с энтузиазмом.

Пока сыпал густой снег, сильно промерзали ноги и в особенности кончики пальцев, из «Сваякоў» гремела развесёлая музыка и я успокаивал себя тем, что не так уж всё и плохо обернулось, я бы мог находиться невесть где, не понятно в каких условиях, а здесь родной город, его тихий шум, и я спокойно могу подвести итоги своей юности, расставить приоритеты и соорудить новые планы.

К утру в караулке, когда все в основном спали, Гораев и Гурский были на постах, а нас с Лесовичем, как молодых, рубящиеся «фазаны» оставили «на фишке», мы предавались размышлениям о предстоящем.

На следующий день из роты уходили «деды» и мы радовались, что больше не придётся носиться по расположению, и выполнять любую прихоть обнаглевших старожил, и что, как уверяли нас всех «фазаны», мы заживём новой безропотной жизнью.

Однако, мы горячё заблуждались.

***

К десяти утра некоторые дембеля переоделись в гражданку, некоторые уходили по форме, заранее припрятав в сумках дембельские наряды, которые в тайне от руководства вышивали по ночам и частично в караулке.

Возле оружейной было финальное построение. Вера поблагодарил всех за службу, пожал каждому руку и разрешил проститься с остальными.

Я видел, как у многих «фазанов» наворачивались слёзы, то ли от радости, то ли от печали и они тут же принялись обниматься и хлопать друг друга по плечам.

Ко мне подошёл Рондик и крепко сжал мою руку.

— Давай, малый, не робей! Всё у тебя будет чётко, получишь сержанта. Я уже с прапором разговаривал, так что не ссы.

Плакали Мирон и Ромашев. Кесарчук обнимался со Шмелём, а Кулак желал всем удачи.

Потом они вышли из расположения и меня охватила небольшая грусть. Вчера они были, а сейчас их нет. Я вспомнил карантин. Все те переживания перед распределением в роту. И вот небольшой этап службы пройден. Два месяца, но всё же. Следующими уйдут «фазаны», а там и я.

Вторая рота значительно поредела.