В настоящее время в Японии развиваются сложные идеологические процессы. В ответ на интенсивное проникновение западных общественных институтов и социальных воззрений, которыми сопровождался нынешний этап капиталистической «модернизации», в сфере буржуазной идеологии в Японии в начале 80-х годов активизировалось течение, призывающее к возврату к японским национальным ценностям, противопоставлению заимствованным на Западе доктринам и социальным структурам традиционных, восходящих к докапиталистическому периоду социально-политических и идеологических институтов. Господствующая элита, используя буржуазную идею «национального единства», пытается добиться социальной стабильности внутри страны на путях национализма. Новые националистические установки начинают играть роль идеологического оружия японских монополий в конкурентной борьбе с евро-американским капитализмом.
Националистическая реакция на капиталистические преобразования по западным образцам не раз наблюдалась в истории Японии нового и новейшего времени.
Начало процессу так называемой «модернизации», означавшему развитие Японии по капиталистическому пути, было положено в середине XIX в., в эпоху бурной ломки феодальных отношений. Правительство Мэйдзи, пришедшее к власти в результате незавершенной буржуазной революции 1867–1868 гг., взяло курс на заимствование у Запада науки и техники, подняв его на уровень государственной политики. Оно видело в этом единственное средство укрепить основы нового, буржуазного строя, удержать в своих руках контроль за развивающимися общественно-политическими процессами в стране. Немаловажное значение в выборе этого курса имели соображения чисто военного характера: новое правительство стремилось таким путем усилить мощь своей страны, чтобы устоять перед натиском западных держав, вынашивавших планы колонизации Японии после ее «открытия» американской военной эскадрой в 1854 г.
Следуя сложившемуся еще в эпоху феодализма отношению к Западу, правительство Мэйдзи осуществляло европеизацию сугубо прагматически, заимствуя у Европы лишь то, что способствовало достижению его главной цели — созданию «богатого государства и сильной армии». В духовной сфере такой курс сопровождался стремлением оставить в неприкосновенности традиционные, восходившие к периоду феодализма мировоззренческие морально-этические и политические представления. Они должны были служить новому режиму в качестве противоядия против чрезмерной вестернизации Японии, чреватой опасностью утери молодой японской буржуазией самостоятельности во внутренней и внешнеполитической сферах. По замыслам тогдашних правителей страны этим представлениям предназначалась роль духовного фактора, ограничивающего западное влияние и таким образом усиливающего идеологические (позиции вновь утвердившегося общественного строя.
В категориях и понятиях политической идеологии того времени провозглашенный курс нашел выражение в формуле «ва-кон — ёсай», первый компонент которой означает «японский дух», или «дух Ямато», а второй — «западная наука и техника». Эта формула утверждала приоритет «японского духа» и подчиненную целям его упрочения роль западной, «машинной» цивилизации. «Японский дух» — понятие очень широкое. Правящие круги вкладывали в него значение мировоззренческих аспектов, чаще всего религиозного характера, основанных на мифологии, а также социальные представления, преимущественно патерналистского содержания. В него же входят морально-этические установки и политические догмы феодального периода. Большую роль в нем играет конфуцианство, идеология военно-феодального сословия бусидо. Воплощенный и выраженный во всех этих категориях, «японский дух» составил основу идеологии «японизма».
Но общественные законы исторического развития внесли серьезные коррективы в начатый правительством процесс преобразований. Наука и техника, созданные на Западе в эпоху его капиталистического развития, не могли быть эффективно освоены местными кадрами, находившимися в плену феодальных представлений. Требовалось усвоение культуры, породившей машинную цивилизацию, которая начала проникать в Японию. Так началось утверждение здесь западных духовных ценностей, начавших теснить традиционные формы, на которые опирался мэйдзийский режим. Иными словами, в орбиту «преобразований» была включена и сфера японской идеологии.
Идеологические концепции, проникшие в Японию с Запада, включали в себя ряд элементов, созвучных настроению участников возникшего в Японии в 80-е годы XIX в. движения «за свободу и народные права». По своему составу это движение было весьма неоднородным, в его рядах были сторонники как либерально-буржуазных, так и буржуазно-демократических взглядов. Они пытались найти ответ на волновавшие их социальные вопросы в идеологическом багаже западной буржуазии XVIII–XIX вв. Это создало благоприятную почву для проникновения в Японию идей французского просвещения, английского утилитаризма, немецкого романтизма. Некоторые из них получили достаточно широкое распространение в Японии, здесь появились даже последователи взглядов Руссо, особенно будораживших тогда общественное мнение.
Такое развитие событий не укладывалось в рамки идеологической стратегии правительства. В интересах отстаивания принятой в этих рамках классовой линии оно решило более активно вторгнуться в преобразовательный процесс, чтобы нейтрализовать его негативную, с его точки зрения, направленность и до конца использовать его в интересах укрепления экономического и идеологического фундамента нового режима.
В соответствии с принятой мэйдзийским правительством линией, с одной стороны, осуществлялась протекционистская политика в отношении наиболее реакционных проявлений западной культуры, которые могли бы интегрироваться в идеологическую структуру мэйдзийского режима, а с другой стороны, был взят резкий курс на гальванизацию и укрепление в общественном сознании традиционных ценностей, обычно включаемых в понятие «японский дух». Активизировалась деятельность теоретиков конфуцианского толка, усилилась роль государственной религии — синто, догматы которого заняли господствующее положение в иерархии идеологических представлений японского императорского строя, резко возросло значение милитаристских идей, этой неотъемлемой части кодекса бусидо как одного из важнейших элементов «японского духа». Направляющая деятельность буржуазного государства в ходе преобразований нашла выражение в этот период в принятии ряда правительственных постановлений, определявших задачи и функции пропагандистских и воспитательных учреждений.
Иными словами, была сохранена и усилена исходная формула преобразований в Японии («вакон — ёсай»), отстаивавшая в условиях распространения западной науки и техники приоритет и неприкосновенность традиционных духовных ценностей. Это означало переход правительства на путь утверждения националистической линии, отстаивание идеологии японской исключительности.
В социальной и идейно-политической сферах новый курс помог правительству сохранить различные национальные институты, сложившиеся в период господства феодальных отношений, подавить массовое демократическое движение «за свободу и народные права», поставить заслон на пути прогрессивных идей. Резкий поворот идеологической политики государства в сторону национализма совпал с переходом японского капитализма в империалистическую стадию. Во внешнеполитической области апогеем нового курса стала японо-китайская война 1893–1894 гг. и в особенности японо-русская война 1904–1905 гг., победа в которой способствовала усилению буржуазно-националистических воззрений.
В последующие годы процесс развития Японии в качестве империалистической державы и связанная с ним идеологическая практика развивались в основном по уже выработанной схеме. Однако в 20—30-х годах произошло дальнейшее углубление классовых противоречий в стране, активизировалось массовое демократическое движение, в рабочую среду, в ряды прогрессивно настроенной интеллигенции начали проникать марксистско-ленинские идеи. В середине 20-х годов в японской экономике возникли кризисные процессы. Это были предвестники экономической катастрофы, которая поразила капиталистический мир, в том числе и Японию, в 1929 г.
На международной арене японский капитализм в эти годы выступил в качестве силы, активно включившейся в борьбу империалистических государств за сферы влияния. Для достижения этой цели был взят курс на подготовку к войне. Так называемая «модернизация» Японии открыто приняла характер милитаризации.
В таких условиях категория «японского духа» стала особенно активно использоваться в качестве идеологической опоры императорского строя. Как никогда ранее, этот «дух» стал толковаться как высшее проявление человеческой сущности, как средоточие всех лучших моральных качеств. Западная цивилизация противопоставлялась ему как нечто приниженное, как явление второго сорта, пронизанное «рационализмом», «материализмом», недостойным подражания. Национализм в этот период усилиями правящих кругов принял форму воинствующего шовинизма. Проводилась идея исключительности государственно-политической системы Японии. В это время идеологические и морально-этические ценности, входящие в понятие «японский дух», стали использоваться в качестве барьера, защищающего от проникновения с Запада марксистско-ленинских идей. Зато был открыт путь для распространения в Японии новейших иррацио-налистических течений, характерных для буржуазной общественно-политической и философской мысли эпохи империализма.
В этом был заключен далеко идущий расчет: путем конвергенции догматов японизма и понятий, почерпнутых из реакционных концепций Запада, буржуазные идеологи стремились модернизировать сам «японский дух», подвести под националистическую идеологию теоретическую базу.
Подправленная и обновленная, идеология «японизма» стала основой демагогической критики западного капитализма и «белого империализма», которую развернула в эти годы пропагандистская служба императорского строя. Правящие круги страны стремились представить Запад как источник внутренних экономических трудностей и противника национальных интересов Японии на международной арене. Доказывалось, что западный капитализм, проникнув на Японские острова, разрушил «старые», «добрые» отношения в обществе, способствовал зарождению и распространению духа соперничества и индивидуализма, якобы чуждых самой природе японцев. Все это в конечном счете привело к тому, что японизм во взглядах его наиболее рьяных сторонников принял черты антизападнического национализма, некоторые его течения открыто выступали против капиталистической индустриализации по западным образцам.
Что же касается отношения к западной науке и технике, то демагогическое осуждение западной духовной культуры не мешало дзайбацу активно заимствовать и использовать их в интересах своей экономической стратегии, направленной на подготовку к войне. Больше того, определилась даже некая закономерность в деятельности правящих кругов, последовательно проводивших в сфере идеологии стратегическую формулу «ва-кон — ёсай»: чем громче они провозглашали величие «японского духа», призывая распространить идеологию японизма на весь мир, чем резче официальная пропаганда выступала против западного влияния в сфере идеологии, тем активнее японские промышленники устанавливали связи с западноевропейскими и американскими монополиями. Иными словами, классовые интересы японской буржуазии, нуждавшейся в постоянном укреплении экономической базы капитализма на основе научно-технических заимствований, оказались сильнее пропагандировавшихся ею крайнего национализма и ксенофобии. Национализм, противопоставлявшийся западному модернизму, был лишь идеологическим оружием, использовавшимся для достижения социальной стабильности в стране и вовлечения японского общественного мнения в орбиту влияния империалистической идеологии.
Поражение японского империализма во второй мировой войне сильно подорвало авторитет духовных ценностей, базировавшихся на принципе приоритета «японского духа». Японизму как идеологической доктрине и практической политической линии был нанесен серьезный удар в результате широких демократических преобразований, проведенных в послевоенные годы.
В стране усилилось значение прогрессивных духовных ценностей, от влияния которых в прошлом господствующая элита всячески старалась оградить японское общество. Сторонники прогрессивных, интернационалистских воззрений стремились утвердить на национальной почве универсальные, общечеловеческие элементы западной культуры. Прочное место в идеологической жизни заняло течение, ратовавшее за подлинно научное решение вопроса о возможностях и путях объединения японской и западной культур. Если ранние выступления демократических сил против партикуляристской идеологии при всем их благотворном значении для очищения духовной атмосферы императорской Японии были разрозненными, непоследовательными и не могли дать желаемого успеха, то в послевоенные годы фактически впервые в истории этой страны сформировалось идеологическое течение, успешно противопоставившее себя националистической системе японизма. Одним из важных элементов его был и остается марксизм. Японские обществоведы Марксистского направления выступили с решительной критикой буржуазно-националистических концепций, сыгравшей большую роль в разоблачении классового содержания партикуляристских устремлений господствующей элиты. Все это ослабило идеологическую базу буржуазного национализма.
Но такое положение длилось недолго. С восстановлением позиций монополий и ускорением научно-технического прогресса в экономике Японии, достигшей к середине 60-х годов уровня высокоразвитых стран Запада, буржуазно-националистические взгляды стали возрождаться с новой силой. Соотношение элементов и само содержание традиционной идеологической формулы «вакон — ёсай» («японский дух — западная техника») начали меняться.
В обстановке резкого ослабления консервативных духовных ценностей традиционного толка правящие круги в своем стремлении укрепить устои существующего политического режима пошли по нескольким направлениям. С одной стороны, был взят курс на повышение значения старых политических и идеологических институтов, воздействие которых на массовое сознание под влиянием послевоенных демократических преобразований значительно ослабло. Это проявилось в гальванизации культа императора и всей системы ритуалов и церемоний, связанных с его почитанием. В школах было восстановлено так называемое «моральное воспитание», введенное еще в довоенные годы на основе императорского рескрипта об образовании. Стала приукрашиваться история императорской Японии, активизировались силы, пытавшиеся оправдать агрессивную политику, проводившуюся в прошлом. Была поднята роль синтоистской религии. Словом, правящие круги предприняли попытку в новых условиях воскресить идеологические феномены, некоторые из которых входили в категорию «японского духа».
Но этот процесс не сводился к простому воспроизведению старого. В изменившихся исторических условиях функции данных феноменов приобрели иную окраску. Если раньше они поднимались до уровня мировоззренческих доктрин, невзирая на их мифологическое происхождение, то теперь эта их роль оказалась приглушенной: после разоблачения истинного содержания концепций, на которые опирался императорский строй, публичного опровержения мифа о божественном происхождение императора, изменения его положения в государственно-политической структуре они не могли претендовать в полной мере на выполнение своих старых функций. За ними закрепилось значение морально-этических представлений и национальны) символов, рассчитанных на воздействие преимущественно i эмоциональной сфере.
С другой стороны, в целях укрепления мировоззренческое основы буржуазной идеологии был взят курс на приспособлена к новой обстановке довоенных социально-политических доктрин претендовавших на научность и «объективность» в освещении общественной структуры Японии и целенаправленно акцентировавших ее «уникальность» и «неповторимость». Таковыми, в частности, стали «теории о японской культуре» («нихон бунка рон»), «теории о японцах» («нихондзин рон») и другие аналогичные «теории». В отличие от концепции мифологического содержания, апеллировавших к богам, эти «теории» опирались на реалии японской жизни и процессы, действительно имевшие место в исторической практике общественных классов. Но их особенность заключалась в том, что они извращали эти процессы, используя их для умозаключений и выводов, выгодных правящим кругам. С возрождением этих теорий создавалось впечатление, что буржуазно-националистическая идеология получила «научную» мировоззренческую базу.
Параллельно с этими процессами начали развиваться и другие, еще более важные понимания изменений в структуре буржуазно-националистических воззрений в 60—70-х годах.
Правящие круги поставили своей целью наполнить идеологическим содержанием успехи Японии в экономической и научно-технической областях. В противовес категории «западная техника» («ёсай») получило распространение понятие «японская техника» («васай»). В него вкладывалось значение всех тех факторов, которые способствовали быстрому техническому; прогрессу и экономическому росту японского капитализма. Эти факторы брались не в общей системе универсальных характеристик капиталистического предпринимательства, а толковались как уникальные, присущие только Японии принципы организации труда и управления предприятиями. Они обозначались собирательным термином «японская компания» (нихон кайся), рождение которой связывалось с ускоренным процессом роста японской экономической мощи. Пропаганда стала доказывать, что исключительность японской нации и сам «японский дух» обнаруживаются теперь не только в ее духовных качествах, но и в экономических, а также в технических достижениях Японии. Идеологическая практика японского государства по аналогии с формулой «вакон — ёсай» («японский дух — западная техника») стала следовать формуле «вакон — васай» («японский дух — японская техника»). Предполагалось, что эти два феномена, соединившись, создадут основу для современной разновидности японского национализма, получившего название «неонационализм» или «модернизированный» национализм, система категорий и понятий которого была приспособлена к новым социально-политическим реалиям и течениям в общественном сознании.
Росту и распространению в Японии буржуазно-националистических взглядов в их новом обрамлении способствовала идеологическая практика американского монополистического капитала в отношении этой страны. Она вытекала из общей стратегической задачи США, поставивших перед собой цель превратить эту страну в главный бастион антикоммунизма а Азин, включив таким образом ее в орбиту своей глобальной политики.
Эта практика в 60-х годах стала более изощренной, чем ц первые послевоенные годы. Рассчитанная на длительную пер… спективу, она всесторонне учитывала изменения, происшедшие внутри страны и на международной арене, придавала особое. значение достигнутым к этому времени экономическим успехам) японского капитализма.
В этот период Вашингтон избрал двойную тактику идеологического нажима на Японию. С одной стороны, усилилось непосредственное идеологическое проникновение США во все сферы общественной жизни. Преобразования японского общества в 50—60-е годы изображались пропагандой США как процесс его американизации. Втянутая в систему неравноправных отно-1 шений с США, Япония стала объектом тотального наступления] американских пропагандистских служб, развернувших интен-] сивную обработку японского общественного мнения в духе идей американизма. Некоторые американские теоретики пытались даже возвести в исторический факт неизбежность перестройки Японии на американский лад, доказывая «благость» для нее усвоения американского образа жизни и закономерность возвышения в послевоенное время США до уровня ведущей державы мира, «достойной» подражания со стороны всех других стран [7, с. 104].
Более того, в американских научных кругах даже появилось течение, которое попыталось выразить суть новой идеологической линии формулой «ёкон-васай» («западный дух-японская техника»), означавшей полную американизацию этой страны (см. [3]).
В Японии была создана разветвленная сеть американских культурно-идеологических организаций, во многих крупнейших городах приступили к деятельности центры американской культуры. Прочно обосновался здесь так называемый «культурный фонд Азии», финансировавшийся американскими монополиями. Всеобъемлющий характер получила система японо-американских научных связей.
Все это стимулировало зарождение и распространение в массовом сознании настроений, ориентированных на противодействие усилившемуся американскому влиянию, поскольку оно действительно вело к разрушению национальных японских форм. Эти настроения, обращенные в прошлое и гальванизировавшие реакционные воззрения традиционного толка, вылились в протест против негативных последствий американской «модернизации» Японии. В силу исторических обстоятельств и классовых позиций носителей таких настроений этот протест не всегда сопровождался научной теорией эффективного социального действия в защиту национального культурного достояния и [зачастую принимал форму партикуляристского неприятия «пло-(Лов» тотального американского влияния.
Подобные идеологические процессы в Японии угрожали (США весьма опасной перспективой полной утери их влияния на (Японских островах (грозными симптомами реальности такой [перспективы стали массовые антиамериканские выступления (общественности в ходе борьбы против пересмотра японо-американского «договора безопасности» в 1960 г.). Поэтому американцы дополнили тактику, ориентированную на открытую американизацию Японии, идеологическим курсом, рассчитанным на аюддержку возникшей тенденции к возрождению японских традиционных институтов и фактическое стимулирование буржуазно-националистических воззрений.
Сочетанию этих на первый взгляд несовместимых, а на самом деле тесно связанных между собой задач была призвана служить так называемая «теория модернизации» Японии, которая была выработана американскими идеологами в начале 60-х годов на базе технических и экономических достижений японского капитализма. Авторы этой теории попытались в обобщенном виде сформулировать сущность преобразовательного процесса в Японии и выявить причины, позволившие японскому капитализму добиться успехов в сфере экономики.
Цель «теории модернизации» Японии заключалась не в раскрытии подлинной сущности социально-экономических процессов, развивавшихся в Японии после революции Мэйдзи, не в выявлении действительного источника ее быстрого экономического роста в послевоенный период, а в восхвалении японского капитализма за его «умение» приспособиться к требованиям научно-технического прогресса и успехи, достигнутые им в этой области. Внутри страны «теория модернизации» была рассчитана на пропаганду результатов капиталистического развития Японии и укрепление на этой основе позиций японских монополий, а следовательно, и монополий США, оказавших им содействие в экономическом становлении. Вовне она адресовалась развивающимся странам в качестве социологической теории развития, призванной подменить марксистско-ленинское учение об историческом процессе на примере экономического роста капиталистической Японии.
Один из авторов «теории модернизации» Японии, тогдашний американский посол в Токио Э. Рейшауэр, в частности, писал в 1960 г. в одной из своих статей, что «самым важным событием в мировой истории является история Японии за прошедшие 90 лет. Причина этого заключена в том, что, используя опыт модернизации Запада, она ускорила данный процесс. Это был единственный случай, когда на таком пути был достигнут исключительный успех» [6, с. 153]. Игнорируя особенности общественно-политического строя милитаристской Японии, где, как известно, исключительно большую роль играло императорское государство с присущими ему атрибутами военно-бюрократического правления, Рейшауэр пытался представить эту стран в качестве образца «свободного капитализма». «В некоторых отраслях экономики японское правительство осуществляло руководящую роль, — продолжал он. — Однако здесь всегда существовали свободы для участия на основе личной инициативы Подлинная причина экономических и политических успехов Японии — в личной инициативе, а не в руководстве со стороны правительства» [6, с. 153].
Не ограничиваясь сферой экономики, Э. Рейшауэр старался приукрасить политическую структуру Японии, объявив ее «об разцом» буржуазной демократии. В первые послевоенные годы командующий американскими оккупационными войсками Японии генерал Макартур с солдатской прямолинейностью призывал японцев «учиться демократии» у США. Э. Рейшауэ действовал более дипломатично. Заигрывая с японским общественным мнением, он утверждал, что в такой «учебе» нет нужды что «демократия в Японии имела достаточно глубокие корни в довоенные годы», имея при этом в виду буржуазные реформы Тайсё. Что же касается послевоенного периода, то японская демократия, по его словам, «добилась невиданных успехов» в результате самых «незначительных структурных реформ». Более того, согласно Э. Рейшауэру, и в «области демократические прав рабочего класса и всех трудящихся» императорская Япония якобы «шла впереди Европы», проявление этих прав он усматривал в «высоком образовательном цензе» и «политическом сознании» конформистского характера.
Э. Рейшауэр стремился в определенной степени обелить японскую военщину, ее роль в истории страны. Он фактически одобрял милитаристские тенденции в идеологии и политике японских правящих кругов в 60-х годах, когда вырабатывала «теория модернизации». Восхваляя успехи капиталистической предпринимательства в Японии, американский посол увенчал свою социологическую концепцию заявлением, что «Японния является государством, которое в состоянии изменить направление развития мировой истории», и, обращаясь к освободившим ся государствам, провозгласил, что «пример Японии должен стать образцом для развивающихся стран» [7, с. 107].
Теория модернизации» была подвергнута всесторонней критике со стороны прогрессивных японских исследователей за её субъективизм и игнорирование исторических реалий. Особенно много для полемики с ее сторонниками сделали ученые-марксисты, противопоставившие сконструированной американцам концепции социально-экономического развития японского общества толкование национальной истории, основанное на научны данных.
Однако «теория модернизации» Японии, особенно ее рейшаэровский вариант, основанный на неправильно истолковании фактах из истории страны, соответствовала интересам японски правящих кругов, удовлетворяла их националистические амбиции и была взята ими на идеологическое вооружение. Способствовала она росту партикуляристских воззрений и среди консервативных слоев японской интеллигенции, все более активно игравших роль глашатаев в ведении националистической пропаганды.
Высказывания правящих кругов о «благости» для Японии «модернизационного процесса», об особых успехах японского капитализма и «достоинствах» японской модели экономического роста в 60-е годы были дополнены и развиты официальной пропагандистской машиной до уровня государственной идеологической доктрины.
Вся идеологическая деятельность буржуазного государства была подчинена пропаганде успехов дела «модернизации» страны. Об этом свидетельствует, в частности, организованная в середине 60-х годов правительством общенациональная кампания празднования 100-летия революции Мэйдзи, открывшей для Японии путь капиталистического развития. Созданный при правительстве комитет по подготовке празднования этого юбилея опубликовал документ под названием «Славное 100-летие Мэйдзи», в котором были изложены основные идеологические ориентиры кампании. В нем отмечалось, что «период Мэйдзи ознаменовался невиданным в мировой истории скачком и подъемом», когда «весь народ продвигался в направлении построения модернизированного государства». Подчеркивалось, что, «несмотря на потери, вызванные последней войной», Япония «стремительно добивалась восстановления», превратилась в «процветающее» государство, достижения которого расцениваются во всем мире как «чудо». В документе констатировалось„что «цель догнать и перегнать европейские страны и США», которая «вдохновляла японский народ, в определенной степени уже достигнута» и что страна «впитала в себя цивилизацию высокоразвитых стран». Иными словами, правительство поставило задачу в ходе этой кампании оттенить успехи Японии в сфере капиталистической «модернизации», провести идею об особом положении страны в мире [10, с. 20].
Однако подлинное положение дел в стране в 60-х годах, в особенности социально-экономическая обстановка, сложившаяся в результате «форсированного роста» японской экономики, было далеко от той радужной картины, какую рисовали правительственная пропаганда и американские глашатаи «теории модернизации».
Действительно, темпы экономического развития Японии в эти годы были высокими, по общим экономическим показателям страна вышла на одно из первых мест в мире. Однако социальные последствия происходивших изменений оказались весьма неоднозначными для японского общества. Ничем не ограничиваемое использование научно-технических достижений усилило процесс капиталистической урбанизации, обострило экологическую проблему. Одновременно «модернизация» повлияла на характер общественного сознания, стимулируя рост психологии потребительства, накопления антигуманистических черт в системе межличностных отношений. В стране возникло недовольство создавшимся положением вещей, усилилось движение протеста против осуществления правительством политики быстрого экономического роста.
В этих условиях правящие круги Японии были вынуждены прибегнуть к маневрированию, частично отмежеваться от общей идеологической линии американских пропагандистских служб в Японии, выступив с признанием отдельных негативных последствий «модернизации». Это признание было основано на противопоставлении западной модели развития японским национальным идеологическим формам и общественным институтам.
Об изменении общего подхода правящих кругов к «модернизации» свидетельствует уже цитировавшийся выше правительственный документ. В нем, в частности, отмечалось усиление «в условиях невиданных экономических успехов» процесса «опустошения природы и человека», причем вина за это возлагалась на созданную в Японии по западным образцам «высокоразвитую материальную цивилизацию». В виде альтернативы «мо-дернизационным концепциям» с их западным происхождением в этом документе провозглашался курс на «переоценку японских элементов» [11, с. 162–163].
Еще дальше пошли в этом направлении теоретики Либерально-демократической партии. В «Курсе действий на 1968 год», представленном руководством ЛДП очередному партийному съезду, говорилось, что в послевоенный период «было приобретено много важных ценностей, но одновременно многое было утеряно». «Утерянной», согласно этому документу, оказалась сама «сущность японской нации», основными элементами которой провозглашались «человеческая любовь и добродетель», «любовь к родине» и «национальный дух», а также «сознание необходимости обороны» и другие качества. Авторы «Курса» негодовали по поводу того, что в стране «существуют радикальные силы, стремящиеся отрицать прошлое». В связи с этим документ призывал «отбросить взгляд на историю, укоренившийся в период оккупации, и продемонстрировать вовне и внутри страны подлинную сущность нации». Особое внимание в программе было уделено задаче «построения отечества, которое пользовалось бы любовью всего народа». Подчеркивалось, что «любовь к такому отечеству должна стать национальным духом» и что в процессе «новой исторической практики» необходимо стремиться прежде всего «к упрочению морали» и «усилению чувства любви к родине».
Это были мотивы, свидетельствовавшие о переоценке правящими кругами Японии ориентиров, определявших их отношение к идеологическим аспектам «модернизации». Через 15 лет, в начале 80-х годов, этот мотив стал доминирующим в идеологической деятельности японского государства, свидетельствуя о-том, что на современном этапе буржуазный национализм, теперь уже в измененной форме, начал играть все более важную роль в качестве идеологического оружия. Определившаяся в 60-х годах тенденция японского правительства реорганизовать существовавшую тогда идеологическую структуру путем гальванизации духовных ценностей и концепций традиционного характера, восходящих к категории «японского духа», превратилась в основную идейно-пропагандистскую линию правящих кругов, пытающихся таким путем преодолеть негативные последствия перемен е сфере идеологии и укрепить существующее в ней партикуляристское течение. Буржуазный национализм начал принимать формулу «вакон — васай» («японский дух — японская техника») [11, с. 164].
Об этом свидетельствует идеологическая доктрина, разработанная японским правительством в начале 80-х годов. В 1979 г. при кабинете Охира был создан специальный Комитет по изучению политических проблем. Он состоял из девяти исследовательских групп, каждая из которых должна была подготовить доклады с анализом современного этапа «модернизации», выявить его последствия для Японии и наметить широкую про-грамму социально-экономических и политических мероприятий на далекую перспективу. К работе комитета было привлечена несколько сотен ученых, общественных деятелей правительственной ориентации, руководителей различных учреждений и исследовательских институтов. Иными словами, выработке новой доктрины придавалось значение общегосударственного мероприятия особой идеологической важности.
В 1980 г. комитет опубликовал серию утвержденных кабинетом министров докладов, каждый из которых содержал оценку положения дел в важнейших сферах международной и внутренней жизни. Одновременно в них излагался комплекс мероприятий, долженствовавших служить ответом на те социально-экономические и идеологические процессы, анализ которых был поставлен во главу угла новой доктрины. В разработанном документе констатируется окончание исторического этапа, когда руководящая роль в международных делах принадлежала высокоразвитым государствам Европы и США, а «модернизация» была равнозначна «европеизации». После второй мировой войны, подчеркивается в доктрине, произошла «плюрализация международных отношений». Это стимулировало процесс «усиления относительного характера евро-американской культуры и. роста самостоятельности региональных культур» (см. [9]).
Самым существенным явлением в международной жизни, после 70-х годов авторы документа считают окончание «превосходства США» в военной и экономической областях. Иначе говоря, от пропаганды достоинств «модернизации» на основе заимствования опыта Запада, прежде всего США, от акцентирования ведущей роли Вашингтона в мировых делах, что было характерно для официальной пропаганды в недалеком прошлом, японское правительство перешло на позиции утверждения «возросшей самостоятельности региональных культур». Авторы документа недвусмысленно делают заявку на повышение роли Японии на международной арене. Естественно, что сама по себе такая установка не может рассматриваться как проявление курса, противоречащего реальной расстановке сил в кали алистическом мире, учитывая возросший экономический потенциал Японии. Но идеологическая подоплека утверждения авторов документа об окончании периода модернизации по европейскому образцу и их заявление о снижении международной роли США очевидны: идеологическая доктрина японских правящих кругов стала все более окрашиваться в националистические, великодержавные тона.
Об этом свидетельствуют, в частности, те разделы документа, в которых рассматриваются негативные последствия процесса «модернизации». Современные трудности Японии объясняются в нем не структурными причинами, восходящими к капиталистическим общественным отношениям вообще, а спецификой социальных, экономических и прочих институтов, проникших в Японию с Запада. Авторы доктрины стремятся доказать, что именно западное происхождение капиталистических отношений и распространение их в Японии являются источником тех трудностей, которыми сопровождалась «модернизация». Тем самым проводится разграничительная черта между «западным» и «японским» капитализмом и устанавливаются «различия» соответствующих способов организации общественной жизни и производства. В качестве альтернативы западным социальным формам и духовным ценностям в документе провозглашаются японские национальные институты и традиции, причем внимание акцентируется на их специфике и уникальности. Утверждается, что только возврат к этим институтам и традициям поможет преодолеть тупик, в который завели страну преобразования, проведенные по западным образцам. Наиболее полное выражение подобные взгляды нашли в «нихон бунка рон», ставшей для авторов документа едва ли не главной основой новой доктрины.
Содержание «теории о японской культуре» менялось в зависимости от исторической обстановки, в которой она становилась предметом внимания официальных идеологов. Амплитуда ее значений колеблется от основанного на мифологии культа императора и веры в особую миссию японской нации, от специфического взгляда на японскую государственность как воплощение некоего постигаемого лишь интуитивно божественного начала до этнографических, культурно-исторических и иных кои-цепций идеалистического толка, пытающихся выделить особенности социальной организации японского общества как нечто изначально заложенное в нем и не подверженное историческим изменениям. Эта «теория» в основном повторяет концепций социальной структуры японского общества, распространявшиеся буржуазными идеологами в 20—30-х годах. Тезис об «особом характере» отношений внутри социальной системы японского типа восходит к патерналистским теориям и является основой мироощущения, имеющего свои корни в идеологии сельской общины, как она трактовалась правящими кругами. Иными словами, эта «теория» созвучна концепции «японского духа», которая лежала в основе идеологии японского империализма до второй мировой войны.
В новейшей японской научной литературе утверждается, что специфика японской модели бытия заключена в особенностям познания действительности, образа действий и принципов социальной организации. Не отрицая наличия таких особенностей, Марксистская наука в отличие от буржуазных идеологов усматривает их источники не в неких изначальных свойствах «японского духа», а в специфике исторического развития страны. Однако концепция, утверждающая наличие неких изначальных специфических черт социальной организации Японии, ныне опять становится краеугольным камнем всей идеологической Деятельности японских правящих кругов. Больше того, в настоящее время последние стремятся придать особенное общественное звучание данной концепции и на этой основе сконструировать новую интерпретацию современного экономического, общественного и политического развития Японии.
В противоположность «эпохе модернизации» новая доктрина провозглашает наступление в Японии «эпохи культуры». По утверждению ее авторов, эта эпоха будет ознаменована рождением общества, воплощающего в себе национальный идеал социальных отношений, принципиально отличающегося от западного и преодолевающего на этой основе недостатки, присущие евро-американскому капитализму.
Доктрина повторяет традиционные для «теории о японской культуре» оценки характера японского общества. В ней, в частности, утверждается, что с древних времен его пронизывает «уникальный, не имеющий себе равных в мире принцип межче-ловеческих отношений», означающий, что все его члены объединены на основе «кровных, земляческих связей», а также «связей, сложившихся в период учебы, работы в компании» и т. д. Такое общество толкуется как «общество друзей», «общество-семья» и противопоставляется западному обществу, якобы основанному на «индивидуализме и тоталитаризме» [1, с. 20].
Авторы доктрины подчеркивают при этом, что в годы «модернизации» в результате заимствования западных ценностей «отрицалась либо игнорировалась традиционная культура» и господствовал такой образ действий, который вел к «ее регрессу». Лейтмотивом доктрины является призыв к «преодолению модернизации» на основе восстановления «японского взгляда на вещи» путем «возвращения к традициям» [1, с. 20].
Таким образом, провозглашенная еще в середине 60-х годов идеологическая линия на реанимацию отживших социально-политических представлений получила в настоящей доктрине свое «законное» выражение и теоретическое обоснование.
В качестве альтернативы «модернизации» по американскому образцу с ее негативными последствиями для японского общества новая доктрина выдвинула широкую программу социально-экономических и политических мероприятий, основанных на экономической и социальной практике японского типа.
В области социальных отношений она предлагает вместо западного «индивидуализма» ввести отношения «товарищества», вытекающие из концепции «японской культуры». Классовому взгляду на структуру общества противопоставляется так назы-i ваемая «вертикальная» система социальных связей, основанная на патернализме, представляющем собой японскую разновидность идеологии «социального партнерства», что практически означает отказ от демократических завоеваний, от провозглашенного принципа политических свобод, наступление на права трудящихся.
В сфере морально-этической в противовес «веку машинной цивилизации» и материальной культуры, сложившейся на осно-j ве западной модели «модернизации», авторы доктрины выдви-’ гают тезис о наступлении эпохи «восстановления человечности», исходя из содержащихся в концепциях японской культуры восточных, «специфических» представлений о гуманизме и достоинстве человека. На практике это приведет к пересмотру прогрессивных ценностных ориентиров в сфере межличностных связей и установлению отношений господства и подчинения традиционного толка.
В сфере экономической деятельности провозглашается превосходство японской формы менеджемента.
Весьма симптоматичным является то, что в доктрине четко просматривается линия на возрождение тезиса о «преодолении ценностей нового времени», включающего в себя совокупность экономических, морально-этических и идеологических форм, сложившихся на Западе в период промышленных революций и проникших в Японию в процессе ее индустриализации. В годы подготовки и развязывания второй мировой войны именно этот тезис настойчиво выдвигался некоторыми наиболее националистически настроенными группами японской буржуазной интеллигенции. Призывая к «преодолению ценностей нового времени», некоторые идеологи ориентируют общественность на гальванизацию докапиталистических форм в сфере общественных отношений.
Итак, можно сделать вывод, что выработанная в начале 80-х годов японскими правящими кругами программа является не чем иным, как воплощением в сегодняшних условиях традиционного для буржуазной идеологии принципа, утверждающего превосходство «японского пути» решения социальных проблем.
Идеологическая стратегия японского буржуазного национализма в настоящее время заключается не только в возрождении категорий и понятий, относящихся к довоенному периоду, но и в привнесении в него новых элементов, способствующих использованию в идеологических целях быстрого экономического роста Японии. На смену традиционной формуле довоенного периода, состоявшей из дихотомии «вакон — ёсай» («японский дух — западная техника»), выдвигается «вакон — васай» («японский дух — японская техника»). В отстаивании данного тезиса японские правящие круги зашли настолько далеко, что в 80-х годах в официальной пропагандистской деятельности стала отчетливо прослеживаться линия, заключающаяся в попытке провозгласить вместо евро-американской «модели модернизации» ее японскую «модель», которая якобы в состоянии оздоровить мировую капиталистическую систему.
Как бы развивая и углубляя данную линию японских монополий, культурный фонд концерна Сантори провел в 1982 г. в г. Осака международный симпозиум по теме «Станет ли Япония моделью для мира?». Уже сама тема симпозиума красноречиво свидетельствует о том, какие мысли ныне занимают правящие круги этой страны, стремящейся стать лидером капиталистического мира. В симпозиуме приняли участие известные японские и иностранные ученые и общественные деятели, попытавшиеся в своих докладах и выступлениях осветить вопрос о специфике развития Японии за послевоенные десятилетия. Симпозиум продемонстрировал возросшие амбиции японских монополистических кругов возглавить технический прогресс в лагере капитализма: по существу, все его японские участники открыто высказались за то, что «японский тип модернизации» может и должен стать альтернативой ее западной модели. В ходе симпозиума даже подчеркивалась мысль о том, что «Япония в большей степени верна принципам модернизации, чем Запад», что она «опрокинула обычные представления современной экономической науки об условиях, необходимых для успешного завершения модернизационного процесса», что у нее «есть скрытая энергия стать моделью» мирового развития [5, с. 34, 68, 72]. Иными словами, формула «японский дух — японская техника» сейчас начинает приобретать характер законченной политической линии японских властей.
Какую черту социальной организации общества идеологи японского капитализма выдвигают в качестве гарантии той лидирующей роли, которую стремятся играть правители Японии на международной арене? Ответ на этот вопрос проливает свет на подлинную сущность модели развития, предлагаемой ныне капиталистическому миру Японией. Помогает он понять и социальную основу структуры «национального согласия», которая составляет сердцевину буржуазно-националистической политики правительства внутри страны.
Говоря о загадке «экономического чуда», продемонстрированного японским капитализмом в 60-х — начале 70-х годов, его идеологи обычно указывают на национальные традиции & сфере производственных отношений, якобы сыгравшие решаю щую роль в достижении экономического успеха. Эти традиций? кладутся в основу различных социальных теорий, нацеленных на распространение идеологии классового сотрудничества.
Структура производственных связей, насаждаемых японским монополистическим капиталом и квалифицируемых его идеологами как особая форма отношений между предпринимателями: и трудящимися, на деле представляет собой утонченную форму; эксплуатации наемной рабочей силы, составные элементы которой восходят к докапиталистическим формациям. Она, в частности, включает в себя элементы системы пожизненного найма рабочей силы; выгодную предпринимателям систему вознаграждения; пенсионное пособие, устанавливаемое каждой компанией независимо от государственной системы социального обеспечения; существование профсоюзов, организуемых не по отраслевому признаку, а в рамках каждого отдельного предприятия; и т. д. Эти формы производственных связей объявляются структурными характеристиками понятия «японская компания». В них усматриваются специфические черты общественных отношений в Японии.
В качестве основы идеологии классового сотрудничества буржуазные теоретики провозглашают руководящую роль и. японском обществе «среднего класса», в который якобы трансформировалась основная часть населения, т. е. традиционный для буржуазного обществоведения тезис, несостоятельность которого давно даказана марксистской наукой. Согласно работам буржуазных теоретиков, сотрудничающих с правительством в; вопросах выработки нового идеологического курса (см. [4]) в «неевропейских обществах» главной чертой традиционной культуры является «коллективизм», который формирует «человека», выступающего не в роли единичной, изолированной личности, как это якобы имеет место на Западе, а обнаруживающего себя через отношения с другими. В качестве простейшей формы межличностных связей некоторые японские буржуазные социологи выдвигают семейные отношения. Толкуя их преимущественно с антропологических позиций, они распространяют их на все «коллективы японского типа». Подобные попытки не новы в арсенале доказательств, используемых буржуазными теоретиками для опровержения антагонистического характера социальной структуры при капитализме. Японские социологи лишь доводят их до логического конца. Лишено основания и их стремление связать понятие «среднего слоя» с концепцией «общества-семьи», которое будто бы сложилось в Японии. По утверждению ее сторонников, в послевоенное время основным элементом японского общества выступал не индивид, а различного рода «коллективы семейного типа» (предприятия, религиозные, идеологические организации и т. д.). Их структура не изменилась и после периода быстрого экономического роста, поскольку внутри этих организаций якобы произошло уравнение в распределении доходов, выравнивание образа жизни, что вызвало «усреднение» взглядов и представлений этих «коллективов» (см. [8]). Все эти утверждения весьма далеки от правильного понимания социальной структуры Японии.
Пронизанная националистическими устремлениями, новая идеологическая доктрина японских правящих кругов, провозглашающая наступление эпохи капиталистической «модернизации японского типа», призвана укрепить систему социального неравенства. Она увековечивает те формы общественных отношений, многие из которых свойственны именно японскому капитализму и за ликвидацию которых боролись и продолжают бороться демократические силы страны. Расширение сферы их действия означало бы усиление консервативных элементов в структуре японского общества, наступление монополий на права трудящихся.
Выше уже говорилось о том, что в 60-х годах важным стимулом, способствовавшим росту буржуазного национализма, стала американская «теория модернизации» Японии. И ныне американские теоретики идут по пути поддержки идеи о «японской модели модернизации», пропаганды и использования опыта социальной и экономической практики японских монополий (см. [2]). Но вот парадокс: этот растущий национализм, принявший еще более утонченные формы и подкрепленный экономическими успехами японского капитализма, создает реальную базу для идеологического противостояния японских и американских монополий, несмотря на единство их классовых позиций.
В настоящее время правящие круги Японии еще заинтересованы в союзе с США. В Токио и Вашингтоне ответственные руководители Японии по-прежнему заверяют США в своей верности общим классовым идеалам и вытекающей из них необхо димости дальнейшего расширения на этой основе японо-американского союза.
Со своей стороны, США надеются использовать возрождаю; щийся буржуазный национализм в Японии в своих целях. Они; уверены в том, что им всегда удастся контролировать идеологические процессы в этой стране и направлять национализм против социалистических стран, прежде всего Советского Союза. Но действительность может зачеркнуть эти расчеты: внутренние противоречия капиталистического мира не исключают иного развития событий, когда националистические устремления правых сил в Японии обратятся в первую очередь против тех, кто в послевоенные годы способствовал их возврату.
Как показывает опыт, приобретенный человечеством, националистические предубеждения всегда были причиной межнациональной розни и источником милитаристских тенденций. В наше время, в эпоху раздающихся повсюду гуманистических призывов к сотрудничеству между народами, отказ от идеи национальной исключительности и утверждение принципа всеобщей солидарности явятся надежным средством строительства ненасильственного мира и всеобъемлющей системы безопасности, в которой нуждаются все государства и нации.
1. Бунка-но дзидай (Эпоха культуры). Доклад группы по изучению политического курса при кабинете Охира. Токио, 1980.
2. Фогель Э. Япан аз намба уан (Япония — государство № 1). Пер. с англ. Токио, 1982.
3. Вогэру Э. Его-васай-но дзидай (Эпоха западного духа и японской тех-ники). — Тюо-корон. 1979, № 9.
4. Мураками Ясусукэ, Кимифуми Сюмпэй, Сато Сэйдзабуро. Буммэй то си-тэ-но иэ сякай (Общество-семья как феномен культуры). Токио, 1979.
5. Нихон ва сэкай-но модэру ни нару ка (Станет ли Япония моделью для мира). Осака, 1983.
6. Осуга Сёдзо. Райсяува тайси-но гонэнкан (Пять лет, проведенных Рей-шауэром на посту посла). — Дзэнъэй. 1966, № 11.
7. Рейшауэр Э. Киндайка то ию кото (Что такое модернизация). — Бунгэй сюндзю. 1963, № 9.
8. Сато Сэйдзабуро, Кимифуми Сюмпэй, Мураками Ясусукэ. Дацу хокаку дзидай-но торай (Наступление постреволюционного и постконсервативного периода). — Тюо-корон. 1977, № 2.
9. Сого андзэн хосё сэнряку (Стратегия обеспечения комплексной безопасности). Токио, 1980.
10. Цуда Митио, Нихон насёнаризуму (Японский национализм). Токио, 1973.
11. Цуда Митио. Нихон насёнаризумурон (Японский национализм). Токио, 1973.