Японский национализм, как и всякий другой национализм, явление сложное и не может рассматриваться и оцениваться вне зависимости от конкретных исторических обстоятельств, тем более что выступает он в самых различных обличьях — от «невинного» самолюбования до воинствующего шовинизма. Формы его проявления и политическая направленность меняются в соответствии со спецификой момента, идеологическая же направленность остается неизменной с несущественными вариациями основных отправных точек. Это проповедь японской «национальной исключительности», провозглашение особой миссии японской нации в мире. Основанием для подобных утверждений объявляются то «священность» Японии, связанная с «божественностью» происхождения ее народа и монархии, то уникальные качества японского национального характера и традиционной морали, то несравненная духовность и изысканная утонченность японской традиционной культуры, необыкновенная красота природы страны и т. д.
Зародился японский национализм в пору становления буржуазной нации и по мере ее развития претерпевал различные изменения. Дважды в истории он выступал как национализм нации угнетенной, обладающий некоторыми общедемократическими чертами: в 60-х — начале 70-х годов XIX в., когда Япония стояла перед реальной угрозой потери национальной независимости, и сразу после второй мировой войны, в условиях американской оккупации. И оба раза за независимость страны, в защиту самобытной национальной культуры, против духовного порабощения народа выступили широкие слои прогрессивной общественности, стоявшие в оппозиции к официальному политическому курсу. Все другие случаи проявления японского национализма — это проявление национализма нации угнетающей, преследующей цели своей консолидации во имя внешней экспансии или военной агрессии.
Заметное оживление националистических тенденций наблюдается в современной Японии, обогнавшей в своем экономическом развитии многие капиталистические страны и превратившейся в один из центров мирового империализма. Правящие круги страны, стремясь упрочить свое господство, стали на путь возрождения национализма. «Японская модель» экономического, политического, социального и культурного развития все более настойчиво выдвигается как идеальная для всех стран и народов.
Притязания на всестороннее лидерство Японии в современном мире звучат в высказываниях многих видных представителей монополистического капитала. Так, например: «Япония прилежно следовала примеру Европы и Америки в своем стремлении достичь их уровня, но теперь ситуация стала обратной. Теперь Европа и Америка стремятся чему-нибудь научиться у Японии» [17, с. 2].
Чтобы лучше понять сущность современного японского национализма, необходимо разобраться в его исторических корнях. Их можно проследить уже со второй половины XVII в., когда по мере обострения кризиса феодальной системы среди японских ученых-философов начались поиски новых путей теоретического осмысления национального развития.
Первым тезис о национальной исключительности и божественной избранности японцев сформулировал Ямадзаки Ансай (1618–1682), священнослужитель, происходивший из воинского сословия. Пройдя в своих взглядах путь от буддизма через конфуцианство к неосинтоизму, он стал зачинателем нового религиозного течения, стремившегося к объединению синтоизма с конфуцианством, которое он назвал суйка-синто. В названии «суй-ка-синто» («суйга-синто») Ямадзаки объединил два слова, встречающиеся в синтоистских текстах: «синдзуй» («божественная милость») и «мёга» («священное покровительство») (см. [19, с. 151]).
Новаторство Ямадзаки в синтоизме свелось к формальному перенесению конфуцианской терминологии в синтоизм в целях придания ему видимости философского учения. Его писания не имели никакого отношения к философскому творчеству, но зато служили «раскрытию» мистического «духа Японии» (Яматода-масии), будто бы осененного постоянным присутствием и покровительством местных богов. «Великий путь Японии», по утверждению Ямадзаки, был связан с тем, что боги, прародители Японии и ее императоров, продолжали жить во всех японцах, проявляясь в таких традиционных качествах, как верноподданность, сыновняя почтительность и почитание духов предков [8, с. 306–312].
Дальнейшее развитие тезис о национальной исключительности японцев получил в воззрениях Ямага Соко (1622–1685). Выходец из самурайской семьи, он был широко образованным человеком, изучал синтоизм, буддизм, конфуцианство, историю, японскую поэзию, уделял большое внимание традиционным воинским искусствам и уже в семнадцатилетнем возрасте считался в них признанным мастером.
Ямага посвятил свою жизнь духовному и физическому воспитанию молодых воинов, считая самураев носителями особого морального предназначения японцев вообще. Долг (гири) как моральный императив для самурая предполагал абсолютную, лояльность н безграничную преданность господину. Долг по от ношению к господину даже важнее долга по отношению к роди, телям, братьям и учителям, а долг по отношению к императору— величайший долг. Это и составляло, по мнению Ямага основу «божественного Пути Японии».
Ямага Соко был первым из японских идеологов, прямо заговоривших о превосходстве японской культуры и этических ценностей над китайскими. Возвеличивая божественное происхождение Японии, он утверждал, что ей более, чем Китаю, пристало звание Срединной империи мира. Взгляды Ямага Соко. стали основополагающими для японских националистов последующих исторических эпох. Они же легли в основу самурайского этического кодекса бусидо и принесли известность Ямага в качестве его основателя и ревностного проповедника [12, с. 100–108]. Он практически задал тон поборникам возрождения синто и националистической ориентации в японской науке„которые активизировались в XVIII в.
Значительную роль в обосновании и развитии тезиса о превосходстве японской культуры сыграли ученые школы национальной японской ориентации в науке, которая носила название «кокугаку» или «вагаку». Представители этой школы вели активную научную и политическую деятельность в XVIII — пер- j вой половине XIX в. Их труды стали идеологической платформой сил, выступивших против сёгуната, и оказали значительное влияние на подготовку незавершенной буржуазной революции 1868 г. и становление национального самосознания.
Школа кокугаку представляла тогда качественно новое направление общественной мысли. Она сделала резкий поворот or китайской классики, считавшейся прежде основой всей учености, в сторону классики японской и занялась поисками подлинно японских ценностей в отечественной литературе и истории далекого прошлого. Ученые этой школы (кокугакуся) стремились путем филологического анализа японских исторических книг уяснить, в чем состоял «путь Японии в древности», до проникновения китайской культуры, до того, как он получил искаженное толкование под воздействием китайской буддийской идеологии. Они провели грандиозные научные исследования, но оторванность от реальной действительности и погруженность в поиски трудноуловимого «духа Японии» нередко приводили их к иррациональному мистицизму [6, с. 169–171]. Самыми крупными представителями этой школы были Камо Мабути (1697–1769), Мотоори Норинага (1730–1801) и Хирата Ацутанэ (1776–1843).
Первые кокугакуся начали филологические исследования древних японских поэтических текстов «Манъёсю» и «Кокинсю» с применением методики конфуцианцев-синологов, использовавшейся ими при изучении древних манускриптов. Им удалось достичь известных результатов, привлечь внимание общественности к своей работе и возродить интерес читающей публики к классической японской литературе.
Продолжил эту работу Камо Мабути. Он был синтоистским священником, но порвал с традиционным синто и посвятил себя изучению древнейших памятников японской культуры, стремясь восстановить старый японский язык, очистив его от наслоений камбуна (китайского текста, предназначенного для чтения японцами). Он завершил исследования, начатые его предшественниками, и на их основании провозгласил превосходство этических ценностей Японии над моральными принципами Китая [21, с. 56].
Последователем Мабути был Мотоори Норинага, происходивший из горожан. Он изучал конфуцианство и медицину, был одним из образованнейших людей своего времени и всю жизнь посвятил исследованию японской классики. Досконально изучив роман «Гэндзи-моногатари» и поэтическую антологию «Синкокинсю», он объявил их прекраснейшими плодами японской цивилизации. Пытаясь раскрыть истоки японской традиции, он углубился в исследование «Кодзики», первого исторического памятника Японии, составленного в VIII в. Мотоори Норинага потратил почти 35 лет (с 1764 по 1798 г.) на анализ и аннотированный перевод этого памятника. Основной целью самого известного его труда — «Кодзикидэн» («Комментарий к „Кодзики“») — было доказать отсутствие китайского влияния на эту древнюю японскую летопись.
В своем исследовании Мотоори Норинага полностью привел как якобы действительную всю легендарную историю Японии с ее культом императора и древней синтоистской религией. Начав с исторической и культурной сферы, он перешел в сферу религиозную, представив «Кодзики» как основное священное писание синтоизма. Мотоори Норинага отвергал буддизм и вес средневековые школы синтоизма, сохраняя неизменную преданность древним японским богам — «ками». В его трудах соединились конфуцианская ученость и идеология синтоизма [22. с. 146].
После Мотоори движение приверженцев кокугаку продолжало развиваться в разных направлениях. Часть ученых по-прежнему занималась японской литературой и историей, другие уделяли больше внимания разработке синтоистских элементов о кокугаку, а самые активные перешли в сферу политики и первыми заговорили о реставрации монархического строя.
Наиболее энергичным продолжателем линии Мотоори Норинага был Хирата Ацутанэ, деятельность которого вплотную сомкнулась с движением неосинтоистов. В отличие от своего предшественника он считался принадлежащим к воинскому сословию, так как был усыновлен самураем. Он также получил конфуцианское воспитание и занимался серьезным изучением истории и старой японской литературы.
Усилиями Хирата сочетание конфуцианской учености и сии-тоистской идеологии эволюционировало в воинственную расистскую доктрину. Основные положения этой доктрины Хирата изложил в работе «Тамадасуки» («Драгоценные узы»). Он ут-верждал, что все японцы одной крови, что императорский дом произошел от верховных небесных богов, что предки сёгуна и крупных даймё были ответвлениями семьи императора, что более мелкие феодалы произошли от своих родовых богов (уд-зигами), что каждый японец произошел от какого-нибудь бога и потому страна священна. Это — синкоку (страна богов) и ко-коку (страна императора), что делает ее исключительной и ставит над всеми другими нациями и народами. В работе «Кодо тайи» («Сущность древнего пути») Хирата ставил вопрос об опасности, угрожавшей священности Японии со стороны иностранцев.
Хирата считал своим долгом донести эти идеи до широких масс. Он писал много популярных работ, в которых выступал проповедником синтоистских мифов, пропагандировал анти-иностранные настроения, старался повысить престиж императора. Так, политическая направленность кокугаку привела к перенесению акцента со страны на императора. Если предшественники Хирата Ацутанэ стремились лишь к пробуждению национального самосознания путем возрождения интереса к исконно японской культуре, то Хирата сконцентрировал этот интерес на патриархальных традициях древности, отождествив их с императорскими традициями. Его стараниями стали распространяться представление об императоре как о живом божестве (арахитогами) и убеждение, что ни один японец не может считаться настоящим японцем, если не следует этим завещанным предками традициям [21, с. 58–59]. Так как учение Хирата Ацутанэ явно противоречило позиции бакуфу, в 1841 г. ему было запрещено заниматься политической деятельностью, а также научным и литературным трудом. Он вынужден был уехать к себе на родину, в Акита, где в скором времени умер.
Таким образом, учение кокугаку вело к идеализации японской древности, усилению влияния синтоизма и шовинизму, что особенно ярко проявилось к середине XIX в., когда изменение обстановки на Дальнем Востоке поставило на повестку дня внешнеполитические проблемы.
Взгляды Ямадзаки Ансая и Ямага Соко, а затем Мотоори Норинага и Хирата Ацутанэ получили дальнейшее развитие в трудах ученых школы Мито (Митогакуха). Эта школа сложилась в княжестве Мито, правители которого, хотя и принадлежали к роду Токугава, находились в оппозиции к сёгунату. Представители этой школы в связи с политическими задачами, которые перед ними были поставлены, уделяли основное внимание этико-политическим вопросам, и особенно японской истории.
Один из князей Мито, Токугава Мицукуни (1628–1700), повелел начать труд по составлению многотомной истории Японии «Дайнихонси» («История великой Японии»), Этот труд был далек от подлинной научности, он создавался по типу китайских официальных династийных историй, призванных возвеличить императоров. Его основное содержание составляли сильно приукрашенные биографии императоров и императриц, деяния богов, генеалогия знатных родов и т. д. Реализация этого грандиозного замысла потребовала огромных усилий. Работа началась в 1658 г. и завершилась лишь через 250 лет, в 1906 г., когда вышел последний, 397-й том [6, с. 150–151]. Но даже в незавершенном виде «История великой Японии» сыграла большую политическую роль: она была использована для теоретического обоснования свержения сегунов и реставрации правления императоров.
Наиболее выдающимися деятелями школы Мито были Фуд-зита Юкоку (1774–1826) и Токугава. Нариаки (1800–1860). Преданный вассал князей Мито, Фудзита Юкоку в своих трудах выдвинул лозунг «Сонно хайки» («Почитайте императора, низвергайте узурпатора!»), который был с энтузиазмом встречен в кругах враждебно или недоброжелательно настроенных по отношению к сёгунату. Несколько позже с усилением пропаганды националистических идей в связи с деятельностью Токугава Нариаки был выдвинут лозунг «Дзёи» («Изгоняйте варваров!»). Соединение этих двух лозунгов в один «Сонно дзёи» («Власть императору, изгнание иноземцам!») сыграло заметную роль в дальнейшем развитии событий.
Для достижения более полного слияния конфуцианства с синтоизмом и устранения противоречий и расхождений между ними Токугава Нариаки создал специальное учреждение с многозначительным, перекликающимся с китайской классикой названием «Кодокан» («Школа расширения пути»). Деятели этой школы, некоторые из которых в своих националистических настроениях доходили до фанатизма, считали необходимым вопреки официальному запрету использовать в интересах Японии не только мудрость древних китайских философов, но и достижения науки и техники стран Запада. Основным стимулом к изучению чужеземной культуры было для них усиление собственной страны [8, с. 297–305].
Правительство же опасалось, что изучение Запада может подорвать уважение к японским национальным ценностям и традициям. И в 1843 г. был издан специальный эдикт, запрещающий всем японским ученым, за исключением практикующих врачей, заниматься западными науками. В одном из официальных предписаний говорилось: «Многие доверчивые люди легко поддаются обаянию экзотических идей и странных фактов. Те, кому нравятся иностранные веяния, кончают тем, что теряют свой врожденный японский дух, становятся слабыми трусами, способными нанести неожиданный удар в спину. С ними надо быть всегда настороже». В другом подобном предписании употребление иностранных терминов и «варварских» слов объявлялось непатриотичным и антияпонским действием Г21 с. 67–68].
Но, несмотря на правительственные запреты, все более полные сведения о жизни Запада проникали в страну и становились предметом изучения для широкого круга приверженце» европейской науки — рангакуся. Многие из них были всерьез обеспокоены очевидной отсталостью и слабостью Японии перед лицом внешнего мира. Их волновали неподготовленность страны в военном отношении, ее тяжелое социально-экономическое положение, проблемы внешней политики и многое другое. Она разрабатывали теории оздоровления разлагавшегося феодального общества, предлагали различные меры для усиления Японии и укрепления ее обороноспособности.
Одним из таких ученых был Хонда Тосиаки (1744–1821), пришедший к националистическим и экспансионистским идеям, отталкиваясь от опыта европейских стран. Хонда изучал многие западные науки, но особенно увлекался географией и описанием различных стран мира. Он объехал всю Японию, знакомясь с социально-экономическими условиями жизни в различных ее районах, совершил путешествие по северным морям, добрался почти до Камчатки.
Из стран Запада особенно поразила его воображение Велш кобритания. Он писал, что, по существу, Англия — небольшой остров с очень холодным климатом, пустошь, бедная природными ресурсами и не располагающая ничем примечательным, а в мире нет ни одного океана, где бы не было британских территорий. Причину этого Хонда видел в том, что европейские государства обладали богатым опытом в искусстве политического-управления и досконально изучили все методы обогащения страны. Среди этих методов он особенно выделял территориальную экспансию и колониальную политику. Он утверждал, что, если Япония пойдет по этому пути, «на Востоке появится великий остров Япония, не уступающий острову Англия на Западе, и в огромном мире под небесами будет две самые богатые и могущественные нации» [19, с. 288].
Живое воображение Хонда Тосиаки рисовало картину «великой Японской империи», охватывающей все северные острова и территории Азии и Северной Америки, со столицей, расположенной где-нибудь на Камчатке [22, с. 151].
Хонда с его откровенно империалистическими аппетитами был не таким уж одиноким среди японских ученых своего времени. Многие из них в качестве альтернативы «закрытой стране» выдвигали политику территориальной экспансии.
Таким образом, развитие различных направлений общественно-политической мысли в Японии постепенно готовило почву для появления буржуазного национального государства и трансформации патриотизма в буржуазный национализм.
Существенной гранью в развитии основных идеологических концепций японской буржуазной нации, включая национализм, была революция Мэйдзи. Активной движущей силой политической жизни Японии в этот переломный период и самой организованной военной силой являлись самураи, сыгравшие очень важную роль в революционных событиях. В ходе буржуазных преобразований, последовавших за революцией Мэйдзи, сословие самураев было упразднено, но как носитель определенного идеологического комплекса самурайство развернуло широкую активность в сфере духовной жизни нации и сыграло в ней заметную роль. Оно пошло на службу к буржуазной монархии, используя на этой службе свой традиционный идейный богаж. Оттеснив относительно слабую и политически пассивную промышленную буржуазию, самурайство слилось с консервативными кругами, близкими к крупной буржуазии, и стало в ее интересах выступать от имени всей нации.
Главными составными частями аппарата, обеспечивавшего реализацию власти новым правительством, были армия и полиция. В императорской армии все командные должности занимали самураи. Этот слой самураев, численностью около 40 тыс. человек, был тесно связан с монархическими кругами и занимал прочные позиции в государственном аппарате [11, с. 51—. 53].
Полиция также оказалась в руках самураев, поскольку они считали это занятие вполне достойным и охотно туда шли. Полицейская система была почти полностью укомплектована выходцами из самурайского сословия, отличавшимися высокомерием и презрением к простому народу. В полиции сохранялись наиболее реакционные традиции феодальной эпохи. Новое правительство использовало старый полицейский аппарат и его изощренные методы для борьбы против демократических сил. Население знало, что полиция состоит почти исключительно из самураев, и продолжало по привычке относиться к полицейским почти так же, как в дореформенной Японии к правящему воинскому сословию. Таким образом, полиция, по существу, превратилась в сословную организацию, основанную на самурайской идеологии.
Самураи-офицеры привнесли в новые вооруженные силы многие черты, присущие старому, феодальному воинству. Это было наследие главным образом идейного характера. Идеологическая обработка солдат новой армии основывалась на морально-этическом кодексе самурайства бусидо, который был несколько трансформирован в соответствии с духом времени. Преданность интересам даймё и княжеств в морали воина была подменена «японским национальным духом» и любовью к императору.
Солдаты императорской армии должны были обладать высоким чувством долга, быть безгранично преданными императору и испытывать презрение к смерти. Их этическое воспитание почти полностью совпадало с предписаниями бусидо, но теперь фанатичному самопожертвованию ради императора учили не только профессиональных военных, но и всех, кто подлежал всеобщей воинской повинности. Сфера действия самурайской идеологии значительно расширилась, особенно среди молодежи На первое место в воспитании воина и нации в целом выдвигался принцип возвеличивания всего японского и уничижения всего чужого.
В том же духе воспитывала молодое поколение школа, где также были сильны позиции самурайства. Ученикам стремились внушить восхищение героями средневековой Японии, желание подражать им, следовать этике самураев. Занятия физическими упражнениями были призваны укреплять тело и дух, воспитывать из молодежи сильных и храбрых воинов. В учебных заведениях обучали самурайским воинским искусствам — кэндо, кюдо и содзюцу (владение мечом, луком и копьем), которые считались важным средством воспитания воли, выдержки и целеустремленности. Учащимся внушалась мысль, что их главное призвание пополнить императорскую армию и в ее рядах служить родине. При этом служба родине преподносилась в совершенно реальных представлениях, типичных для любого империалистического государства: завоевание новых земель, приобретение колонии и т. д. [10, с. 132].
Такое значительное влияние самурайства в сферах, связанных с воспитанием нового поколения японцев, приводило к заметной «самураизации» духовной жизни нации, ее культуры, что создавало особый моральный климат в стране, способствовавший сохранению отдельных феодальных традиций и обычаев, живучести многих феодальных «ценностей», которые, казалось бы, должны были потерять смысл в новое время.
Примером в этом смысле может служить самурайское ритуальное самоубийство — харакири, или сэппуку, как его называют в Японии. Как известно, после 1868 г. этот традиционный обряд воинского сословия был отменен. Но добровольное харакири продолжало практиковаться, и каждый его случай преподносился реакционной националистической пропагандой как героический поступок, что создавало вокруг лиц, совершивших этот обряд, ореол мужественного величия. Харакири называли «священным храмом японской национальной души», «великим украшением империи» и «драгоценным институтом, оберегающим честь благородных» [10, с. 131]. Так рассматривался этот обряд и в императорской армии. Поэтому так часты случаи pH“ туальных самоубийств среди японских военнослужащих во врмя войн, которые вела Япония в новое время.
Особенно широкий резонанс имели харакири крупного военачальника генерала Ноги Марэскэ (1849–1912) и его жены. Генерал Ноги командовал одним из подразделений императорской армии во время сацумского мятежа 1877 г. Он допустил потерю знамени в бою, что считалось серьезнейшим проступком и был готов искупить свою вину, но император простил его. время русско-японской войны он руководил осадой Порт-Артура и провел операцию не особенно удачно, за что его порицали. В боях под Мукденом он также не блистал талантами полководца, но был популярен как носитель «самурайского духа» и как отец двух сыновей — пехотных офицеров, погибших в боях. В 1907 г. ему пожаловали титул графа и сделали директором аристократической школы Гакусюин [18, т. 6, с. 31]. В 1912 г., после смерти императора Муцухито, генерал Ноги и его жена совершили харакири. Самоубийство вслед за смертью господина (дзюнси) было запрещено еще в середине XVII в., харакири — в годы правления только что усопшего императора, тем не менее этот дважды запрещенный обряд толковался идеологами самурайства и был воспринят широкой общественностью как высокое проявление «японского духа», как акт «истинной морали», которая останется в веках, несмотря на запреты. Даже такой крупный и европейски образованный писатель, как Нацумэ Сосэки, усмотрел в поступке Ноги «красоту, задевающую сокровенные струны души» [4, с. 85–86]. В честь покойного генерала и его жены в Токио был построен синтоистский храм Ноги-дзиндзя, чтобы верующие могли поклоняться его духу [13, с. 20].
Возможно, что такая идеологическая активность самурайства была одной из причин откровенной агрессивности и нацеленности на военную экспансию политического курса японского монополистического капитала. Японскую буржуазию вполне устраивали подобные самурайские устремления. Она не прочь была использовать в своих интересах не только самих самураев, но и многие их традиционные моральные ценности.
Значительные перемены произошли после «открытия» страны и революции Мэйдзи в религиозной сфере. Главной среди них было изменение положения синтоизма в жизни государства и общества.
Сразу после революции был взят курс на возрождение синто в качестве национальной и государственной религии. Был провозглашен принцип единства церкви и государства (сайсэй-ит-ти). В 1868 г. был учрежден департамент по делам синто (дзингикан), который был поставлен над всеми правительственными органами. Синтоизм превратился в государственную религию. Над проповедью священников был установлен строгий контроль. Главным требованием к проповеди было сочетание религиозных наставлений с политической индоктринацией, соответствующей официальному курсу [16, с. 63].
В 1889 г. японская конституция формально провозгласила свободу вероисповедания. Но чтобы сохранить государственную религию, была сформулирована концепция «государственного синтоизма», который был объявлен не религией, а культом национальной морали и патриотизма, совместимым с исповеданием любой религии. Эта обновленная концепция не изменила существа синтоизма. Он остался старинной по форме, но проникнутой новым, империалистическим духом религией крайнего национализма, ставшей действенным орудием политического подавления и подчинения других религий [1, с. 82].
Государственный синтоизм, используя старые религиозные догматы, утверждал божественность императора, священность Японской империи, изначальное превосходство Японии и японцев над всеми другими странами и народами и повеление неба распространить славу империи по всей земле. В этом заключалась его главная функция. Теоретики и пропагандисты государственного синтоизма на страницах японской печати расшифровывали и толковали его отдельные утверждения более конкретно и откровенно. Так, значение, общие задачи и отношение синтоизма к другим религиям они формулировали следующим образом:
«Синто — великая религия, которая включает все другие. Ее можно уподобить дереву, а все другие религии — удобрениям. Синто, впитывая и усваивая различные удобрения после соответствующего отбора, крепнет и развивается. Но такая религия, как христианство, которое пренебрегает и семейной системой, и национальными узами, не может служить удобрением. Она — большое зло. Если функционирование существующей в Японии семейной системы будет нарушено и мы придем к индивидуализму или если мы отвернемся от национализма и превратимся в абстрактных гуманистов, результаты будут гибельны». И далее: «Люди и боги трудятся во имя выполнения самой великой и возвышенной цели — объединить человечество под властью императора Японии. Мы стремимся установить в мире господство и правление японского императора, поскольку он является единственным правителем на земле, на которого возложена духовная миссия, унаследованная от далеких предков из мира богов» (цит. по [16, с. 181–182]).
Государственный синтоизм представлял собой чрезвычайно влиятельную доктрину агрессивного национализма, которая успешно использовала религиозный фанатизм нации. Он был очень действенным средством объединения народа для будущей войны. Американский специалист по проблемам религии Р. Бэллон характеризовал его следующим образом: «Модели агрессивного национализма, созданные в фашистской Италии и нацистской Германии, были бледной имитацией японской модели, поскольку они не давали возможности достигнуть тотальной индоктри-нации, к которой стремились и которой достигли японцы» Г16, с. 64].
Каналами широкого распространения государственного синтоизма были храмы и школа. Причем в школе он был поставлен в исключительное положение. В 1899 г. был обнародован правительственный указ, запрещавший любую религиозную проповедь в общественных и частных школах. Но всеохватывающая доктрина национальной божественноости, национальной лояльности и поклонения императору под строгим государственным контролем наслаждалась во всех школах. Ритуал почитания императора и его божественных предков рассматривался как гражданский долг японских подданных. Поэтому государственный синтоизм представлялся не как религия, а как воспитание гражданской ответственности, и обязательное обучение его доктринам в школе не считалось противоречащим общим законоположениям.
Очень злободневной в общественной жизни Японии сразу после революции 1868 г. стала проблема европеизации. Отношение к этой сложной проблеме с самого начала не было однозначным среди деятелей разной политической ориентации, к тому же оно претерпело значительные изменения с течением времени.
Крайние реакционеры, приверженцы феодального режима, были решительными противниками вестернизации. Либеральная буржуазно-помещичья оппозиция, находившаяся под влиянием идей французских просветителей XVIII в., буржуазного английского парламентаризма и в какой-то мере русских народников, на первых порах выступала активным сторонником возможно более полной перестройки жизни японского общества по западному образцу, но затем пересмотрела свои позиции. Правительственные бюрократические круги понимали процесс европеизации по-своему. Они непримиримо относились ко всяким либеральным, а тем более радикальным западным идеям. Европеизация, по их мнению, должна была иметь лишь утилитарное значение: ускорить промышленное развитие страны, модернизировать ее армию и флот, чтобы усилить обороноспособность Японии и обеспечить ее колониальные захваты. В то же время, добиваясь пересмотра неравноправных договоров с западными странами, правительство придерживалось курса на поверхностную вестернизацию, насаждение сверху европейских обычаев и порядков. Позиция правительства в этом вопросе не менялась до отмены неравноправных договоров в 1894–1895 гг. Отношение же населения претерпело значительные изменения.
В первые десять-пятнадцать лет после революции Мэйдзи японцы с большим и часто неразборчивым энтузиазмом стремились к переустройству своей страны по западному образцу. В»80-е годы XIX в. атмосфера заметно изменилась. Прежнее наивное восхищение Западом исчезло. Проводимая сверху европеизация стала встречать противодействие со стороны широкой общественности. Наплыв западных идей и институтов, новых моделей и норм поведения, мышления и мировосприятия стал угрожать существованию японских национальных ценностей и традиций. Это вызвало протест среди японцев, явившийся проявлением стремления защитить молодую нацию от угрозы духовного порабощения, отстоять традиционное культурное наследие. Эта первая волна мэйдзийского национализма по характеру была близка к национализму угнетенной нации.
Либеральная оппозиция, поддерживаемая демократическими кругами, разделяла буржуазно-демократические идеи Запада и стремилась к их распространению в Японии, но она также не хотела мириться с зависимым положением своей страны. Зави-сгмость от Запада в отношении интеллектуальных и культурных стандартов задевала национальную гордость японцев и угрожала их духовной целостности как нации.
Поворот к консерватизму в 80-е годы был связан с межгосударственными отношениями и не был ни всеохватывающим, ни безусловно реакционным. Отношение националистов этого периода к европеизации имело разнообразные оттенки в очень широком диапазоне: от смутного чувства ксенофобии и изоляционизма до требования наращивания военной силы и внешней экспансии. Всех их объединяли идея государственности Японии, противостоящей загранице, и чувство национальной гордости, желание, чтобы Япония заняла достойное место в мире. Но возможности достижения этих устремлений они искали на разных путях.
Одни призывали покончить с вестернизацией и обратиться к своему прошлому в поисках собственных национальных ценностей и традиций. Другие были сторонниками осмысленной европеизации, считая, что Японии следует отбирать лучшее и из восточной и из западной культуры. Умеренные националисты делали упор на необходимость продолжения социально-экономических преобразований и пытались примирить национализм с конституционализмом и интернационализмом [21, с. 148].
Споры, которые шли во второй половине 80-х годов о достоинствах и недостатках вестернизации и традиционализма, велись преимущественно представителями нового поколения, годы интеллектуального становления которого пришлись на переходный период между эпохами Токугава и Мэйдзи. Они постоянно ощущали внутренний разлад, оказавшись между Японией, которая олицетворяла прошлое, и Западом, который звал в будушее“ [22, с. 173].
Обе тенденции имели сильные и слабые стороны. Стремление сохранить самобытность было связано с борьбой за национальную независимость, оно вызывало повышенный интерес к прошлому народа и его культуре, способствовало развитию чувства национальной гордости. Но, доведенное до крайности, это стремление превращалось в тормоз прогресса и смыкалось с правым национализмом и шовинизмом. Широкое заимствование культуры капиталистических стран Запада было одной из причин быстрого развития всех областей культуры молодого капиталистического государства, но чрезмерное увлечение этим заимствованием в условиях зависимости от крупных держав означало отказ от национальных традиций и полное подчинение; иностранному влиянию.
Полемическое взаимодействие этих двух тенденций послужило толчком к развитию многих областей японской культуры, в том числе исторической науки, литературы, изобразительного» искусства, музыки.
Внимание к исторической науке стимулировалось различными факторами. С одной стороны, новое правительство, стремясь к укреплению абсолютизма и утверждению незыблемости прав японских императоров на верховную власть в стране, обратилось к историкам за научным обоснованием «законности» этой власти с привлечением древних источников. Уже в 1869 г. правительством был создан специальный отдел по сбору и систематизации исторических летописей и хроник. Вместе с тем с середины 70-х годов правительство стало придавать большое значение «историческому обоснованию» притязаний Японии на Корею и другие расположенные поблизости от Японии территории, а это вело к усилению пропаганды шовинизма и монархизма.
Однако необходимость признания мифической истории, изложенной в первых письменных памятниках — «Кодзики» и «Нихон сёки», как действительной истории, а также божественного происхождения императорской династии и расовой исключительности японского народа тормозила развитие исторической науки.
В литературе с традиционалистскими настроениями было связано новое возрождение интереса к японской классической литературе. Старые книги издавались одна за другой. Особенно большой ажиотаж возник вокруг нового открытия литературы годов Гэнроку (конца XVII — начала XVIII в.). Были воскрешены, снабжены комментариями и предложены вниманию широкой читательской публики проза Сайкаку, дзёрури Тикамацу и стихи Басё. В этом отношении концепция сохранения национальной самобытности была весьма плодотворной.
Размежевание приверженцев различных направлений организационно оформлялось созданием соответствующих обществ и выпуском журналов, отвечавших их идеологической ориентации. Умеренные националисты группировались вокруг общества «Минъюся», основанного Токутоми Сохо (1863–1957) в 1887 г., и его печатного органа «Кокумин-но томо». Их основными оппонентами и противниками выступали правые националисты, группировавшиеся вокруг общества «Сэйкёся», основанного в 1888 г. группой молодых писателей и критиков, которые стали выпускать журнал «Нихондзин».
Члены общества «Сэйкёся» выступали против каких бы го ни было заимствований из Европы и призывали к «сохранению национальной сущности» (кокусуй ходзон) [15, с. 671]. Их основная позиция была изложена в книге «Истинность, доброта и красота японцев» («Синдзэнби нихондзин»), которую написал активный деятель движения правых националистов, идеолог общества «Сэйкёся» и редактор журнала «Нихондзин» Миякэ Сэцурэй (1860–1945). Он утверждал, что основой конкурентоспособности соперничающих наций должны быть их особые качества, отличающие их от прочих. Миякэ был склонен придавать особое значение географическим и климатическим факторам в формировании расовых признаков и национальных куль, тур и считал всякое заимствование других культур вредным [29, с. 174].
Эти воззрения в значительной степени разделял и другой, член «Сэйкёся» — географ Сига Сигэтака (1863–1927), стоявший на откровенно расистских позициях, основывая понятие «национальной сущности» («кокусуй») на биологических факторах. Он утверждал, что «национальная сущность» японцев — продукт взаимодействия красоты природы с историей и «уникальными» традициями тысячелетней давности, что этим определяется характер «расы Ямато» в прошлом и перспектива превращения ее в высшую расу в будущем, поскольку природа Японии самая красивая в мире [21, с. 154].
В полемике 80—90-х годов в связи с призывами ряда участников полемики к отказу от европеизации и попытками раскрыть национальную самобытность в искусстве, экономике, истории, литературе, политике и общественной мысли широкое распространение получили термины «нихонсюги» («японизм»), «кокуминсюги» («национализм») и «кокусуйсюги» («национальная исключительность», превознесение национальной специфики). Все эти понятия, активно пропагандировавшиеся газетой «Нихон» и журналом «Нихондзин», были заимствованы из работ ученых кокугакуся конца периода Токугава.
Основу этих понятий составляла мистическая идея «духа Ямато», провозглашенная еще Мотоори Норинага и являющаяся одной из базисных идей бусидо. После революции Мэйдзи этот дух перестал ощущаться, и именно к его возрождению“ призывали правые националисты, считая его основой превосходства японской нации.
По мере усиления в экономике и политике Японии элементов империализма амбиции правых националистов еще более усилились. Япония стала претендовать на лидерство в Азии, определяя свои отношения с азиатскими странами как отношения «восточного типа» («тоётэки»), «моральные» («дотокутэки») и «патерналистические» («кадзокутэки») [21, с. 149–150]. Ультранационалисты были откровенно враждебны по отношению к Западу. Они призывали к экспансии в страны Азии, чтобы якобы помочь слабым соседям выстоять против западного нажима. Они утверждали, что только объединенная под эгидой Японии Азия сможет противостоять Западу. Так родилась идея’ паназиатизма, которая в дальнейшем развилась в экспансионистскую идею создания «Великой восточноазиатской сферы сопроцветания» («Дай тоа кёэй кэн») [21, с. 161–162].
С середины 90-х годов Японию захватила вторая волна мэйдзийского национализма, которая в отличие от первой волны носила уже ярко выраженный агрессивный характер. Проб“ лемы европеизации культуры отошли на второй план. Для этого периода были характерны спад либеральных настроений, резкое усиление реакционности крупной японской буржуазии и ее экспансионистских устремлений, полная поддержка ею антирабочих мероприятий правительства и его агрессивной внешней политики.
На рубеже XIX и XX вв. главной темой японской буржуазной прессы стала пропаганда расизма в форме паназиатизми. И хотя эта пресса, отражая разногласия и борьбу в правящих кругах, иногда критиковала правительственные мероприятия и отдельных государственных деятелей, большинство ее органов, а в годы русско-японской войны 1904–1905 гг. все они полностью поддерживали агрессивную политику правящей бюрократии.
Политический курс правящих кругов Японии требовал духовной консолидации нации. С этой целью были использованы традиционная национальная культура и идеология национализма. Страну охватила волна повышенного внимания к культурному наследию прошлого. Стали изучаться и браться под охрану материальные и нематериальные культурные ценности. Активизировалась деятельность созданного еще в 1869 г. Общества охраны старинных синтоистских и буддийских храмов (Ко-сядзи ходзонкай). В 1888 г. была учреждена государственная Токийская художественная школа (Токе бидзюцу гакко), в 1898 г. — Академия японского изобразительного искусства (Нихон бидзюцуин), где доминировали традиционные искусства. В 1893 г. было введено в практику исполнение по торжественным случаям монархического гимна «Кимигаё», созданного на мелодической основе старинной церемониальной музыки — гагаку. Стали обретать былую популярность заброшенные сразу после революции Мэйдзи традиционные виды бытовой культуры (чанная церемония, икэбана) и театрального искусства (бугаку, ноо, кёгэн).
К национальному культурному наследую обращались все политические силы: и деятели либеральной оппозиции, поддерживаемые демократической общественностью, и умеренные националисты, и особенно активно представители правых националистов.
Японское культурное наследие состояло из разнохарактерных частей, сформировавшихся в разные исторические эпохи усилиями различных социальных групп. Каждое из сословий в пору своего расцвета создавало на народной основе литературу и искусство, наиболее полно его выражавшие и представлявшие: придворная аристократия — в период Хэйан, воинское сословие— в период Муромати, горожане — в период Токугава, особенно в годы Гэнроку. И именно эти творческие достижения были отобраны временем и составили культурное наследие народа. После революции Мэйдзи все эти разнообразные виды литературы, искусства и бытовой культуры стали постепенно сливаться и образовали единый общенациональный комплекс японской традиционной культуры.
При всем разнообразии видов японской традиционной культуры в н X есть нечто общее, что обеспечило многим из них свое время покровительство властей и позволяет последним до сих пор рассматривать и использовать их как важное средство формирования личности. В каждом из них по-своему делается акцент на морально-нравственной стороне, все они призваны служить делу морального воспитания личности японца, которое должно влиять на его образ жизни и мировоззрение.
Одной из важных социальных функций традиционной культуры, несущей основную идеологическую и политическую нагрузку, является ее роль в воспитании ценностно-ориентационных установок у японцев. Стабильное воспроизводство существующих общественных отношений и социализация индивидов в их духе — главное в этой функции. Через традиционные виды искусства, бытовую культуру и спорт происходит воспитание: японцев в духе консервативной культурной традиции, имеющей; яркую национальную, а подчас и националистическую окраску.: Таким образом закладывается фундамент представлений об «уникальности» и «исключительности» японской традиционной культуры и сопутствующих ей общественных отношений.
С сохранением традиционной культуры и передачей ее последующим поколениям в Японии связана так называемая си-стема иэмото, своеобразная социально-политическая структура, основу которой составляет монопольное положение глав школ традиционного искусства (иэмото) в своей сфере. Эта сложная иерархическая структура, сложившаяся в феодальной Японии, проявила редкую жизнеспособность, приспосабливаясь к меняющимся условиям, используя технические достижения и политическую ситуацию каждого исторического периода в своих интересах. Новым стимулом к ее укреплению послужило развитие средств массовой информации в современной Японии. Этот факт констатирует и японская пресса: «Система иэмото является старой, феодальной системой эксплуатации. Однако она не только не пострадала от развития современных средств массовой информации, но, напротив, вступила с ними в тесное взаимодействие, использовала их и еще больше усилилась» [14, с. 62]. Поддерживают иэмото и связи с политическим миром Японии, с наиболее консервативной его частью.
Занятие традиционными искусствами в Японии считается средством совершенствования личности, и поэтому почти все японцы занимаются тем или иным их видом. Теоретическое же толкование японской традиционной культуры позволяет использовать ее для насаждения в самых широких социальных кругах конфуцианской морали, традиционных эстетических норм и моделей, идей национальной исключительности и «духа японизма» и соответственно для обоснования националистических притязаний.
Бережное отношение к традиционной культуре и стремление к сохранению национальной самобытности сами по себе были довольно плодотворны и сыграли значительную роль в становлении национального самосознания, формировании национальной культуры и сохранении культурного наследия прошлого, но они широко использовались консерваторами и потому нередко превращались в тормоз прогресса, а когда Япония пошла по пути внешней экспансии, стали питать ультранационализм.
Традиционная культура — кладовая коллективного творческого опыта всего народа, своеобразный духовный арсенал нации, который мог быть использован как для обороны, так и для наступления. Оборонительная роль японской традиционной культуры была исчерпана, как только миновала угроза колониального закабаления страны. Когда же Япония стала на путь империалистической агрессии, традиционная культура выступила в своей второй роли и наряду с государственным синтоизмом и бусидо стала ее идеологическим знаменем.
В годы японо-китайской войны 1894–1895 гг., а также во время русско-японской войны 1904–1905 гг. широкое распространение в стране получили милитаристские шовинистические настроения. Концепция превосходства Японии над остальным миром привела к провозглашению «священной» миссии Японии, якобы призванной руководить другими странами и народами. Это служило оправданием агрессивному политическому курсу, любая военная авантюра, предпринимавшаяся правящими кругами от имени императора, объявлялась «священной» войной [9, с. 145].
Экономический кризис 1929–1933 гг. ускорил переход Японии к открытой агрессивно-интервенционисткой внешней политике. Начиная с захвата Северо-Восточного Китая в 1931 г. и до поражения ео второй мировой войне в 1945 г. Япония почти непрерывно находилась в состоянии войны, интересам которой была полностью подчинена вся жизнь страны, в том числе и культурная.
Военно-фашистские порядки прежде всего распространились-на сферу просвещения. Все «моральное воспитание» (сэйсин кёику) этих лет строилось на догматах государственного синтоизма, таких, как «божественное происхождение» Японии и ее императора, культ предков, обожествление героев и т. д. Одной из главных задач синтоизма в этот период было распространение в народных массах идей о «великой миссии» Японии на Востоке по освобождению «цветных» народов от гнета белых [3, с, 4–7]. Пропагандировать установки властей и официальной религии была призвана полумиллионная армия учителей начальных и средних школ, входивших в контролируемое правительством Общество просвещения великой Японии (Дай ниппоя кёику кай).
С конца 30-х годов, после принятия закона «О всеобщей мобилизации народного духа», контроль правительства распространился и на другие культурные сферы: общественные науки, литературу, театр, кино [2, с. 8—13]. Под предлогом борьбы за чистоту нравов и морали» началось гонение на все иностраннос. Дозволено было лишь то, что отвечало «интересам национальмой политики», лишь те публикации, в которых подчеркивалась исключительность «японского пути развития», лишь тё произведения литературы и искусства, которые прославляли идеи «японизма» и служили целям военной пропаганды. Многие представители творческой интеллигенции стали считать своим моральным долгом поддержку борьбы Японии «за освобождение народов Азии от векового господства белых», за объединс-ние «восьми углов под одной крышей» [5, с. 130–131].
В годы войны, получившие название «эпоха мрака» (анкоку дзидай), когда культурная жизнь Японии почти полностью замерла, в относительно благоприятном положении находились лишь деятели, связанные с традиционной культурой, которая рассматривалась как одно из средств стимулирования патриотического духа. Регулярно устраивались представления таких жанров японского традиционного театра, как ноо и кабуки. Выпускались фильмы и книги, воспевавшие специфические черты японской традиционной культуры, посвященные миру театра кабуки, кукольного театра дзёрури, традиционного танца, чайной церемонии и т. д. Такие фильмы и литературные произведения рассматривались властями как факторы, объединяющие нацию и укрепляющие ее боевой дух.
Поражение японского милитаризма во второй мировой войне, продемонстрировавшее всему миру несостоятельность идеологии национализма и шовинизма, создало благоприятные условия для всесторонней демократизации страны. Но на этом пути Япония удержалась очень недолго. Уже в конце первого послевоенного пятилетия был взят курс на укрепление позиций консервативных сил, возрождение идеологии национализма. Последовательно и планомерно проводится политика, направленная на то, чтобы заставить народ забыть уроки последней войны или представить их в ином, намеренно искаженном свете, чтобы подготовить людей к возрождению того, с чего когда-то начинал японский милитаризм. По выражению председателя ЦИК СПЯ Исибаси, Япония «возвращается к тем рубежам, где она была накануне второй мировой войны» [7].
Современные теоретики японского национализма «обновляют» прежние националистические концепции путем добавления к ним распространенных в современной буржуазной социологии социально-антропологического и психоаналитического подходов к обоснованию тезиса о превосходстве японцев, при которых делается упор на иррациональное и подсознательное. Как своя особая «социальная модель» выдвигается «японский группизм», а за связывающую силу в японском обществе выдается специфическая психология «амаэ», поддерживающая так называемую «вертикальную структуру», которой она якобы отличается.
Новые концепции и теории японского национализма призваны затушевать классово антагонистические отношения в японском капиталистическом обществе, доказать неприемлемость в нем обычных буржуазно-демократических институтов, превосходство «японской формы» капитализма, преимущества специфического «восточного мышления» и т. д. Этим же целям служат и слегка модернизированный культ императора, восхваление, воспевание «необыкновенной красоты» японской природы, утверждение «особого характера» сущности японской культуры и ее исторической миссии, «исключительных качеств» японской морали. В этом отношении любопытно следующее высказывание руководителя одного из крупных концернов Японии — Идэмицу Садзо: «Современный мир может быть спасен от хаоса только с помощью японской морали — дотоку — и характера нашей нации, обозначением которой является иероглиф „ва“ (мир, покой, гармония). Японцы — единственная нация на земле, которая может показать народам путь к миру и благосостоянию. Великая миссия Японии — спасти мир» f 17, с. 1].
В этой обстановке традиционная культура оказывается на переднем плане идеологической борьбы. Отлично выполняя функции, связанные с познавательной, созидательной и коммуникативной деятельностью человека, имеющие в известной степени непреходящий общечеловеческий характер, она в то же время активно действует как формообразующий фактор в ценностно-ориентационной сфере с отчетливой политической окраской. Всегда в большей или меньшей степени целью насаждения и поощрения различных видов японской традиционной культуры в Японии и за ее пределами является воспитание и распространение идеалов японизма, пропагандирование японской модели социального и культурного развития. Причем сфера деятельности Японии в этом направлении в наши дни вышла за пределы восточноазиатского региона, которым ограничивалась в предвоенные и военные годы, и распространяется на все страны мира.
Задачу современных японских «культуртрегеров» облегчает так называемый «японский бум», связанный в основном с экономическими успехами страны. Этот бум наблюдается повсеместно, и японцы широко его используют для пропаганды «японизма». Манипулирование традиционными культурными ценностями представляет собой замаскированный метод сохранения социального господства. Оно призвано создать у масс иллюзию принадлежности к «особой», замкнутой единой этнической общности, руководимой «уникальной» буржуазной элитой и увенчанной «несравненной» монархией. Японские националистические стереотипы служат средством консервации нужных правящим кругам ценностных ориентаций и оказывают заметное влияние на формирование общественного мнения. Они обладают необыкновенной живучестью и способны придать «безобидный» вид любому политическому курсу.
Японские средства массовой информации общими фразами об «исключительной духовности» японской культуры и «великой миссии Японии» прикрывают вполне конкретные цели внутренней и внешней политики правящих кругов страны. В области ««утренней политики пропаганда национализма призвана создать иллюзию «специфически японской» социальной гармонии, единства и сплоченности нации; в области внешней политики обосновать экспансионистскую геополитику японского империализма. В этом и заключаются основной смысл старых и новых концепций японского национализма и социально-политическая роль японской традиционной культуры в наши дни.
1. Арутюнов С. А., Светлов Г. Е. Старые и новые боги Японии. М., 1968.
2. Гришелева Л. Д., Чегодарь Н. И. Культура послевоенной Японии. М., 1981.
3. Жуков Е. М. Паназиатизм как идейное оружие японской экспансии. — XXVI Международный конгресс востоковедов. Доклады делегации СССР. М., 1963.
4. Иванова Г. Д. Мори Огай. М., 1982.
5. Ивасаки А. История японского кино. М., 1966.
6. Иэнага Сабуро. История японской культуры. М., 1972.
7. Правда. 22.08.1985.
8. Радуль-Затуловский Я. Б. Конфуцианство и его распространение в Японии. М.—Л., 1947.
9. Светлов Г. Е. Путь богов. М., 1985.
10. Спеваковский А. Б. Самураи — военное сословие Японии. М., 1981.
11. Японский милитаризм. М., 1972.
12. Нарамото Тацуя. Бусидо-но кэйфу (Истоки бусидо). Токио, 1947.
13. Нихон-но дзиндзя то мацури (Японские синтоистские храмы и праздники Токио, 1970.
14. Нисияма Мацуноскэ. Гэндай-но иэмото (Современные иэмото). Токио, 1962.
15. Фурута Рёити. Гайкан нихон цуси (Общий очерк истории Японии). Токио, 1943.
16. Ballon R. Shinto: the Unconquered Enemy. N. Y., 1945.
17. Idemitsu S. Dotoku of Japan Differs Fundamentally from Western Morals. Tokyo, 1972.
18. Kodansha Encyclopedia of Japan. Vol. 1–9. Tokyo, 1983.
19. Maruyama M. Studies in the intellectual history of Tokugawa Japan. Tokyo, 1979.
20. Matsushita K. Japan at the Brink. Tokyo — New York — San Francisco, 1976.
21. Murthy N. The Rise of Modern Nationalism in Japan. New Delhi 1973.
22. Varley H. P. Japanese Culture. Tokyo, 1974.