Игорь Латышев.

Япония, японцы и японоведы.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Япония... При упоминании названной страны в сознании моих соотечественников возникают обычно самые разнообразные ассоциации. У подростков и молодых людей эта страна навевает мысли о новейших образцах телевизоров, видеокамер, фотоаппаратов, мотоциклов и автомашин. Рафинированным интеллигентам, увлеченным театром, поэзией и живописью, Япония видится страной уникальной экзотической культуры, общеизвестными символами которой стали в нашем обиходе такие понятия и слова как чайная церемония, гейши, самураи, харакири, кимоно, икэбана и т.д. Иначе смотрят на Японию наши ученые-экономисты и деловые люди: для них это динамичная страна, совершившая в недавнем прошлом "экономическое чудо" и достигшая в результате крупных успехов в развитии целого ряда ультрасовременных, наукоемких отраслей производства. Не столь уважительно относятся, однако, к Стране восходящего солнца российские политологи: упоминания об этой стране вызывают у них настороженность в связи с бессрочным пребыванием на Японских островах вооруженных сил США и неуемными посягательствами японского правительства на российские Курильские острова. А вот в сознании людей преклонного возраста, помнящих военные лихолетья, Япония и по сей день остается очагом агрессивных милитаристских устремлений, подкрепляемых неистребимым самурайским духом ее жителей.

Примечательно, что до последнего времени интерес российской общественности к Японии - дальневосточному соседу России был зачастую большим, чем интерес к таким соседним странам как Китай и два корейских государства. За последние десятилетия в нашей стране были изданы сотни книг о Японии, освещающих самые различные стороны общественной жизни японцев как в прошлом, так и в настоящем.

Написанием этих книг занималось и занимается довольно большое число специалистов-японоведов. Сегодня в нашей стране их насчитывается несколько сот человек. Большинство из них владеют японским языком, знание которого было получено в таких престижных учебных центрах страны как Московский, Ленинградский и Дальневосточный государственные университеты, а также в некоторых других востоковедных учебных заведениях. Как правило, эти специалисты-японоведы всю трудовую жизнь сохраняют верность своей профессии. Объясняется это тем, что изучение Японии и ознакомление с ней наших соотечественников дает им не только средства к существованию, но и духовную удовлетворенность. Уж очень привлекает к себе и специалистов, и сторонних наблюдателей эта экзотическая и динамичная страна! Наверное поэтому труд японоведов был и остается в наши дни одной из самых интересных профессий, связанных с изучением зарубежных стран Востока.

Мне, автору этой книги, очень повезло: начиная со студенческих лет я смог непрерывно, на протяжении всей своей трудовой жизни заниматься изучением Японии. И более того, судьба моя сложилась по счастью так, что изучением этой страны в течение ряда лет я занимался не в замкнутой кабинетной обстановке и не в узких рамках некой одной темы исследования, а в гуще реальной японской жизни и по широкому кругу проблем, включая и исторические, и политические, и социальные, и культурные вопросы. За пятнадцать лет трехкратного пребывания в Японии в качестве собственного корреспондента газеты "Правда" мне удалось побывать во всех концах Страны восходящего солнца, почти во всех ее префектурах, и повстречаться с сотнями ее жителей, представлявших самые различные социальные слои японского общества. Повезло мне также и потому, что находясь на журналистской работе, я постоянно ощущал практическую пользу от всего того, что мною писалось и публиковалось на страницах самой крупной и самой влиятельной газеты страны. Свыше восьмисот статей и заметок, опубликованных в "Правде" за моей подписью, были предназначены не для узкого круга специалистов, а для обыкновенных читателей газеты, и это всегда радовало и воодушевляло меня.

Не жаль мне ни в коем случае и тех тридцати с лишним лет, которые провел я в Институте востоковедения Академии наук СССР (а позднее Российской Академии наук) в качестве научного работника - исследователя японской истории и современности. Двенадцать книг и около пятидесяти научных статей, написанных мной в этом качестве, оставят, как я надеюсь, какой-то, пусть и скромный, след в той огромной массе японоведческих публикаций, которые появились в нашей стране за послевоенные годы.

Не жалею я, наконец, и о тех научно-организационных усилиях, которые были затрачены мной в должности заведующего отделом Японии Института востоковедения АН СССР и председателя секции по изучению Японии Научного совета по координации востоковедных исследований. Эти усилия, направленные на объединение японоведов нашей страны и упрочение их творческих контактов друг с другом, мне думается, дали в свое время какие-то позитивные результаты. За годы пребывания на упомянутых выше административных постах я обрел возможность ближе познакомиться со многими из моих коллег-японоведов и глубже вникнуть в существо и цели общения нашей страны с Японией, яснее понять все плюсы и минуты этого общения и взять на учет те подводные камни, которые были и остаются на путях развития добрососедских связей двух наших стран. Думается мне поэтому, что мой опыт многолетней японоведческой работы может заинтересовать сегодня не только моего сына, изучающего японский язык в Московском государственном лингвистическом университете, но и некоторых других коллег по профессии.

Правда, при всем этом надо сделать одну существенную оговорку: я не лингвист и не филолог, а специалист по истории и социально-политическим проблемам Японии, Поэтому такие сферы японоведения как лингвистические и литературоведческие исследования, а также переводы с японского на русский язык произведений японских писателей не получили в книге должного освещения. Для этого требуется специалист-японовед иного научного профиля, иной квалификации.

В наше время, к сожалению, российские японоведы мало интересуются прошлым своей науки. В периодических изданиях типа ежегодника "Япония" сообщения с обзорами предыдущей деятельности отечественных специалистов по Японии публикуются редко, хотя работа японоведческих центров в нашей стране приняла в 50-х - 80-х годах исключительно широкие масштабы. Упоминания о крупном вкладе советских японоведов в тогдашнее развитие востоковедной науки Советского Союза если и появляются, то лишь мимоходом в связи с юбилеями отдельных ученых старшего поколения либо при публикации некрологов.

В последние годы заметно реже, чем прежде, собираются вместе российские японоведы на конференции и симпозиумы для обсуждения каких-либо общих проблем. Их научные собрания проводятся теперь обычно сепаратно по отдельным направлениям работы: экономисты в своем узком кругу, лингвисты и литературоведы - в своем, историки и политологи - сами по себе. Так бывает проще для организаторов, но это чревато постепенной утратой взаимных контактов и профессиональной сплоченности наших знатоков Японии.

Но все-таки пока российские японоведы еще не утратили интереса друг к другу и продолжают считать себя людьми единой профессии. А раз такая профессиональная общность существует, то у нее должны быть, как и в любой отрасли знаний, своя история, свои авторитеты и своя преемственность поколений.

Со времени возникновения отечественного японоведения как составной части востоковедной науки прошло около восьмидесяти лет, и уже давно нет в живых ни одного из его основоположников: ни Д. М. Позднеева, ни Е. Д. Поливанова, ни Н. И. Конрада, ни Н. А. Невского, ни К. А. Харнского, ни других. Ушло почти целиком из жизни и второе поколение знатоков Японии (Е. М. Жуков, К. М. Попов, Х. Т. Эйдус, А. Л. Гальперин, Г. И. Подпалова, П. П. Топеха и многие другие), а японоведы третьего поколения в большинстве своем уже вступили в пенсионный возраст. Пришла, по-видимому, пора и им передавать эстафету людям четвертого и пятого поколений.

Но смена поколений в наши дни должна, по моему убеждению, сопровождаться публикациями, содержащими сведения о том, как жили и трудились уходящие на покой старики-японоведы, как виделась им и освещалась ими в свое время страна изучения - Япония, какой вклад внесли они в свою отрасль науки. Ведь в минувшие два-три десятилетия в Советском Союзе было опубликовано несравнимо больше книг по Японии, чем в любой из стран Западной Европы и, во всяком случае, не меньше, чем в США.

Подведение итогов работы большого числа российских японоведов старшего поколения - это дело, конечно, непосильное для любого автора-одиночки. Для этого нужно соавторство ряда ученых, а к тому же и организаторские усилия руководителей тех или иных научных коллективов. И медлить с этим не следовало бы, так как время бежит быстро, и с каждым уходящим годом сокращается число ныне здравствующих ветеранов отечественного японоведения...

Приведенные выше размышления побудили меня, автора этих строк, проявить инициативу и попытаться воссоздать в своей памяти и изложить на бумаге некоторые воспоминания. Моя цель состоит в том, чтобы привлечь внимание молодых коллег-японоведов к истории их профессии и к трудам их непосредственных предшественников-японоведов второго и третьего поколений.

Предлагаемая мною книга представляет собой по форме скорее мемуары, чем научный труд, скорее полемические заметки, чем историческое исследование. В отличие от моих прежних работ в ней затронуты и темы, связанные с моей личной жизнью и с моими взглядами на Японию, на советско-японские и российско-японские отношения - взглядами, заметно отличающимися от того, что пишут некоторые из моих молодых коллег. Конечно, я старался при этом не слишком обременять читателей сюжетами автобиографического характера, не имеющими отношения к Японии и японоведению, и не давать волю своим эмоциям в тех случаях, когда в памяти всплывали кое-какие недостойные поступки тех, с кем я прежде сотрудничал и кому когда-то слишком доверял.

Отдельные разделы книги написаны не столько в научной, сколько в журналистской манере. Там речь идет о моих личных впечатлениях о Японии и японцах, накопленных за долгие годы пребывания на Японских островах в качестве журналиста. Довольно много приводится, в частности, сведений о тех японских и советских знаменитостях, с которыми мне довелось общаться на Японских островах. Вклиниваясь в текст, такие журналистские зарисовки, разумеется, нарушают стилистическое единообразие книги, но без них мои мемуары превратились бы либо в сухой канцелярский отчет, либо в скучное изложение отдельных вопросов новейшей истории Японии, либо в оторванный от реалий полемический трактат. Включенные в книгу фрагменты с личными журналистскими зарисовками японских реалий прошлого должны, как я надеюсь, несколько оживить текст, который читателю-неспециалисту может показаться скучноватым.

В основе своей все-таки данная книга рассчитана не столько не рядовых читателей и журналистов, сколько на специалистов-японоведов. Ведь большую часть своей предшествовавшей трудовой жизни я оставался работником академического, научно-исследовательского учреждения - Института востоковедения. Сферой моих исследований на протяжении многих лет оставалась постоянно общественная жизнь Японии, включая как историю, так и современность. При написании ранее изданных книг и статей мне приходилось из года в год осмысливать те явления и процессы, которые наблюдались во второй половине ХХ века в социальной и политической жизни японского общества, а также во внешней политике этой страны. Поэтому и в ряде разделов предлагаемой книги я предпочел оставаться в рамках наиболее понятных для меня проблем. Речь в книге идет поэтому прежде всего об экономическом, политическом и социальном развитии Японии в минувшие полстолетия, причем наибольшее внимание уделяется оценкам советско-японских и российско-японских отношений. Особое внимание уделил я при этом вопросам, связанным с территориальным спором двух стран, ибо именно этими вопросами мне приходилось то и дело заниматься на протяжении предшествовавших десятилетий и в Москве и в Токио. В этой же связи излагаются в книге и критические авторские взгляды на соответствующие публикации моих коллег российских японоведов, и в частности на те, с содержанием которых я не могу согласиться.

Поскольку книга написана в форме личных воспоминаний, то ее главы расположены в ее тексте в хронологической последовательности, соответствующей основным этапам моей предшествующей трудовой жизни. Соответственно в той же последовательности рассматриваются в книге и события, происходившие в Японии на протяжении второй половины ХХ века. Такой субъективистский, на первый взгляд, подход к освещению событий и проблем японский истории и современности допустим, как мне кажется, хотя бы по той причине, что вся моя прошлая японоведческая работа по счастливому стечению обстоятельств укладывается в несколько ясно очерченных во времени и пространстве этапов, удачно совпадавших с этапами развития отношений Японии с нашей страной. Что же касается оценок рассматриваемых в книге событий, то право на такие оценки я оставляю за собой, даже если подчас они не совпадают с мнениями тех, кто сегодня возглавляет в нашей стране работу моих коллег-японоведов.

И вот еще о чем хотелось бы предварительно упомянуть: профессия японоведа никогда не рассматривалась мной как личное занятие, оторванное от практических задач нашей страны. В моем сознании изучение Японии всегда увязывалось с защитой национальных интересов Родины, будь то бывший социалистический Советской Союз или нынешняя "рыночная" Россия. Во всех написанных мною ранее статьях и книгах эти интересы были всегда превыше всего прочего. Этим принципом я руководствуюсь и по сей день. В то же время я убежден, что зрелый специалист-японовед не должен в своих публикациях слепо повторять установки мидовских чиновников, если они ошибочны. В таких случаях его долг - руководствоваться своими собственными понятиями о национальных интересах страны. Конечно, так думают сегодня не все мои коллеги-японоведы и со многими из них у меня возникают разногласия по отдельным вопросам взаимоотношений России с Японией.

Наверняка и среди предполагаемых читателей моих воспоминаний найдутся люди с иными, чем у меня, взглядами. Ведь известно, что даже в российском МИДе есть влиятельные лица, готовые "укреплять добрососедство" с Японией путем односторонних уступок России японским территориальным домогательствам. Я, правда, не встречал людей со столь странным менталитетом ни среди японцев, ни среди американцев, но среди наших соотечественников их появилось почему-то немало в последние годы. Не исключаю поэтому, что и некоторые из читателей этой книги могут не согласиться с моими взглядами на прошлое и настоящее отношений России с Японией, а также с моими отзывами о некоторых российских японоведах и дипломатах. Но мемуары - это прежде всего воспоминания личного характера, и избежать в них проявления собственных эмоций и субъективных суждений невозможно. Такова уж особенность этого жанра!

Надеюсь все-таки на то, что мои заметки о делах минувших лет послужат стимулом для написания нашими молодыми японоведами более обстоятельных и более взвешенных книг и статей по затронутым мною, но отнюдь не исчерпанным до конца вопросам.

Часть I

О СОВЕТСКИХ ЯПОНОВЕДАХ

ПЕРВОГО И ВТОРОГО ПОКОЛЕНИЙ

(1944-1957)

Глава 1

ЯПОНОВЕДЫ МОСКОВСКОГО ИНСТИТУТА

ВОСТОКОВЕДЕНИЯ В 40-х ГОДАХ

Преподаватели-японоведы

наши учителя и воспитатели

В первые годы Отечественной войны изучение Японии и японского языка в гражданских высших учебных заведениях Москвы временно было прервано. Большинство мужчин-японоведов призывного возраста направилось в армию. Часть из них служила затем на Дальнем Востоке. Другие же оказались в рядах воинских частей, ведших борьбу с гитлеровской армией. Некоторые специалисты, владевшие японским языком, покинули Москву в связи с эвакуацией их учреждений в глубинные районы Советского Союза. Те же, кто по возрасту или по состоянию здоровья не был призван в армию и остался в Москве, переключились на другие занятия.

Центрами изучения Японии были в те годы военные учреждения, большая часть которых находилась на Дальнем Востоке или в Сибири и Средней Азии. Там вели преподавательскую, референтскую, разведовательную, переводческую и пропагандистскую работу такие специалисты по Японии как Б. Г. Сапожников, С. Л. Будкевич, Н. П. Капул, Г. К. Меклер, А. А. Пашковский, Г. И. Подпалова и многие другие. Здесь я упомянул фамилии лишь знакомых мне лично японоведов старшего поколения. Но было тогда среди военнослужащихдальневосточников большое число знатоков японского языка, с которыми судьба меня так и не свела. Их имена и фамилии следовало бы также помнить нынешнему поколению японоведов. Кстати сказать, добрые упоминания о многих из них содержатся в статьях Б. Г. Сапожникова, опубликованных в книге, посвященной светлой памяти советских востоковедов-участников Великой Отечественной войны1.

Однако уже в 1943 году, после разгрома гитлеровцев под Сталинградом и на Курской дуге, в Москве возобновил работу Московский Институт востоковедения, преподаватели и студенты которого некоторое время находились в эвакуации в городе Фергане. Тогда же по указанию главы наркомата иностранных дел СССР В. М. Молотова было значительно увеличено по сравнению с довоенным периодом число студентов, изучавших восточные языки, и в том числе японский язык. Судя по всему, руководители названного наркомата смотрели далеко вперед и уже в тот момент думали о тех задачах внешней политики нашей страны, которые предстояло решать в период после победы над мировым фашизмом. Причем внимание уделялось не только Западу, но и Востоку, ибо предполагалось резкое возрастание потребности в специалистах-знатоках соседних с Советским Союзом стран Востока, включая Китай, Японию, Корею и Монголию. С учетом дальнейших потребностей МИДа и других государственных ведомств при приеме студентов-первокурсников предпочтение отдавалось лицам мужского пола. Особыми льготами при поступлении в институт пользовались абитуриенты-фронтовики, вернувшиеся в тыл в связи с ранениями. Они как правило были старше других юношей по возрасту и проявляли более ответственное отношение к учебе и большую целеустремленность, хотя подчас длительный отрыв от учебных занятий и пережитые на фронте нервные стрессы отрицательно сказывались у некоторых из них на способности к быстрому усвоению иностранных языков. В этом отношении "желторотые" юнцы - вчерашние школьники нередко опережали их в учебе, по крайней мере на первых порах.

Московский институт востоковедения (сокращенно - МИВ), располагался в Ростокинском проезде на краю Сокольнического парка в четырехэтажном кирпичном здании, принадлежавшем до войны институту философии, литературы и истории, более известному в сокращенном названии: ИФЛИ.

Добираться до института было далековато: сначала на метро до конечной станции "Сокольники", а затем несколько остановок на трамвае. Институтское здание соседствовало с деревянными одноэтажными домиками скорее дачного, чем городского типа, обнесенными дощатыми заборами. С тыльной стороны здания протекала речка Яуза, по берегам которой лепились огороды, пустыри и мусорные кучи. Само здание столь же мало впечатляло, как и окружающий его пейзаж: старый кирпичный дом с тесными комнатками и с поношенной мебелью. Когда летом 1944 года я впервые вошел в двери этого дома, то, как помнится, в душу закралось сомнение: "Неужели отсюда, из такого неухоженного, невзрачного помещения, и начинается заманчивый путь в дальние и сказочно живописные страны Востока?"

Вступительные экзамены в МИВ в 1944 году принимались у абитуриентов довольно либерально, и были сданы мною на все пятерки. В своем заявлении о приеме я просил зачислить меня на японское отделение. Почему? Да потому, что Япония казалась мне и загадочной, и опасной, и в то же время экзотической страной. Причем такой страной, которая требовала к себе особого внимания хотя бы уже потому, что в 1944 году ее армии оккупировали и Китай и многие страны Тихого океана, обнаруживая способность наносить тяжелые удары по военной мощи США и Великобритании. Вспоминались при этом и прочтенные незадолго до того романы наших писателей-соотечественников А. Новикова-Прибоя "Цусима" и А. Степанова "Порт-Артур", оставившие в моей памяти чувство горечи за наши поражения в русско-японской войне вместе с недоуменным вопросом: "Как же смогли эти япошки так разгромить русскую армию?!"

Профессия, связанная со всесторонним изучением Страны восходящего солнца виделась мне делом очень нужным нашей стране, исключительно интересным и престижным. К тому же мне почему-то думалось тогда, что у меня были особые задатки к изучению иностранных языков и что поэтому усидчивость и упорство помогут мне успешно овладеть одним из самых трудных восточных языков. Правда, вскоре обнаружилось, что я переоценивал свои лингвистические способности: они оказались не большими, чем у основной массы моих сокурсников, и если в дальнейшем на экзаменах по японскому языку я и добивался отличных оценок, то лишь благодаря повседневному труду. И в этой связи не могу умолчать о том, что были в числе моих однокашников и поистине талантливые люди, намного опережавшие в студенческие годы остальных студентов,- люди, удивлявшие своими успехами в изучении японского языка не только нас, но и наших преподавателей. Таким студентом был, в частности, Борис Лаврентьев, ставший по окончании института одним из лучших советских переводчиков японского языка. Неоднократно в последующие годы он привлекался к важнейшим переговорам руководителей внешней политики СССР и Японии. В дальнейшем Б. Лаврентьев стал и одним из самых компетентных отечественных ученых-лингвистов. На протяжении нескольких десятилетий и вплоть до 1999 года он возглавлял кафедру японского языка Государственного института международных отношений при МИДе СССР.

Среди студентов-однокашников, поступивших в институт одновременно со мной, а также либо годом ранее, либо годом-двумя позднее, оказалось немало и других энергичных, одаренных людей, проявивших себя в дальнейшем в самых разнообразных сферах науки и государственной деятельности. На одном со мной курсе учился Дмитрий Петров, ставший крупным ученым - автором ряда книг по истории и внешней политике Японии. (Наши пути с Дмитрием Васильевичем постоянно пересекались на протяжении пятидесяти лет, поэтому ниже я еще не раз буду упоминать о нем.) Видными учеными-японоведами стали также мои однокашники: Нина Чегодарь (в студенческие годы - Арефьева), Владимир Хлынов, Виктор Власов, Юрий Козловский, Павел Долгоруков, Инна Короткова, Седа Маркарьян, Татьяна Григорьева и многие другие. Большой вклад в изучение ряда стран Азии внесли в дальнейшем выпускники японского отделения МИВ Ярополк Гузеватый и Владимир Глунин. Переводчиками высшей квалификации, содействовавшими широкому ознакомлению отечественных читателей с художественной литературой и с научно-техническими публикациями японских издательств, стали Борис Раскин и Лев Голдин.

У некоторых же из моих однокашников незаурядные способности проявились не столько в научной, сколько в дипломатической, государственной и журналистской деятельности. Неоднократно и подолгу находились в 50-х - 80-х годах в Японии в качестве ответственных сотрудников посольства СССР, а затем в качестве консулов в Осаке и Саппоро Виктор Денисов и Алексей Оконишников. Собственными корреспондентами центральных советских газет в Японии работали в последующие годы Борис Чехонин и Аскольд Бирюков. Известность снискала себе на журналистской стезе Ирина Кожевникова.

Были, конечно, в числе студентов японского отделения МИВ и бездари и лентяи, отсеявшиеся уже на первых двух курсах. Но их оказалось немного. И не они делали погоду в аудиториях. Сегодня, вспоминая прошлое, нельзя не воздать должное руководству Московского института востоковедения, которое в трудные военные и первые послевоенные годы сумело подобрать для учебы на японском отделении большую группу толковых, способных и энергичных молодых людей.

Большой вклад в дело подготовки нового послевоенного поколения японоведов-профессионалов внесли в те годы преподаватели института, включая как лингвистов, так и специалистов по истории, географии и другим страноведческим дисциплинам.

В стенах МИВ сложился в те годы, пожалуй, самый крупный коллектив преподавателей-японоведов. Кафедру японского языка Института возглавлял тогда член-корреспондент Академии наук СССР, профессор Николай Иосифович Конрад, считавшийся учителем и наставником большинства преподавателей кафедры.

В нашей литературе, посвященной истории отечественного японоведения, личность Н. И. Конрада окружена ореолом всеобщего почитания. И для этого было немало оснований. Однако у меня, да и у некоторых других моих друзей-студентов, впечатление о Конраде сложилось неоднозначное. Конечно, это был выдающийся ученый. Есть основания считать его одним из основоположников советского японоведения. В свои молодые годы, а точнее в период преподавания в Ленинградском университете (с 1922 по 1938 годы), он подготовил большую группу квалифицированных специалистов по японскому языку и японской литературе. Именно его ученицы Н. И. Фельдман, А. Е. Глускина, Е. Л. Наврон-Войтинская, М. С. Цын, В. Н. Карабинович, А. П. Орлова стали ведущими преподавателями кафедры японского языка МИВ. Ранее, в 20-е годы, когда эти женщины были еще молоденькими студентками, профессор Конрад красавец-мужчина, обладавший блистательным умом, поразительной эрудицией и великосветскими манерами,- легко покорил их сердца. Впоследствии они, будучи уже преподавателями МИВ, в беседах со студентами не скрывали, что почти все были в студенческие годы влюблены в своего учителя. Ходили слухи, что у некоторых из упомянутых дам были с Николаем Иосифовичем и романтические отношения, во всяком случае, до тех пор пока он не женился на одной из своих почитательниц - Наталье Исаевне Фельдман. По своим внешним данным Наталья Исаевна заметно уступала другим ученицам Конрада, но обладала, судя по всему, сильным, волевым характером, позволившим ей в дальнейшем установить над своим обаятельным мужем жесткий супружеский контроль. Было известно, что Н. Фельдман относилась к своим прежним сокурсницам весьма настороженно и сухо, препятствуя их вхождению в круг домашних друзей Николая Иосифовича. Но это не мешало всем ученицам Конрада вести работу в МИВе под руководством своего обожаемого учителя в рамках одной кафедры.

Хотя авторитет и научная слава Конрада в академическом мире Москвы все больше упрочивались в те годы, мы, студенты, не ощущали особых благ от его пребывания во главе кафедры. Во-первых, сам Николай Иосифович повседневные языковые занятия в группах не вел и ограничивался лишь руководством работой подчиненных ему педагогов кафедры. В дни экзаменационных сессий он, правда, иногда присутствовал на экзаменах по японскому языку и снисходительно задавал студентам каверзные вопросы "на смекалку". Чаще всего, не получив ответа, он сам и отвечал на эти вопросы, оставляя в сознании экзаменуемых ощущение своего полного ничтожества.

Что же касается тех лекционных курсов по литературе и истории культуры Японии, положенных в дальнейшем в основу его книг, то нашему потоку (не берусь судить о других) явно не повезло. Уж очень часто Николай Иосифович болел (у него была хроническая астма) и по этой причине обычно не приходил на лекции, запланированные в учебном расписании. Его курс японской литературы так и не был прочитан нам, экзаменов по этой дисциплине у нас не было, а в аттестатах в соответствующей графе был поставлен прочерк. В памяти остались лишь две-три лекции Конрада, которые довелось мне услышать в институтской аудитории за все студенческие годы. Лекции эти слушались всеми с большим интересом и оставили у меня яркое впечатление: Конрад был великолепным рассказчиком, способным завораживать аудиторию как широтой своих знаний, так и живостью речи, тонким юмором и образностью выражений. С тех пор у меня в памяти остался почему-то лишь его насмешливый рассказ о слабых лингвистических способностях японцев. "Когда вы попадете в Японию,поведал он нам с лукавой улыбкой,- то не смущайтесь, если продавцы, отпускающие вам товар, или прохожие, которым вы уступили дорогу, будут громко благодарить вас странным возгласом "санка барабач"... Так звучат в устах японцев английские слова "thank you very much".

Приходя в аудитории, наши педагоги из числа бывших почитательниц Конрада постоянно внушали нам мысль, что нам следовало радоваться и гордиться тем, что изучение японского языка ведется в МИВе под руководством такого корифея науки как член-корреспондент Н. И. Конрад. Поэтому и мы взирали всегда на Николая Иосифовича с благоговейным уважением. Как крупный ученый Н. И. Конрад, несомненно, заслуживал такого всеобщего уважения. Но впоследствии, спустя годы, мне стали вспоминаться все чаще и такие качества Николая Иосифовича как замкнутость и холодность к людям, не входившим в узкий круг его приближенных. Предпочитая уединенный образ жизни (возможно, причиной тому было хроническое нездоровье), основатель советского японоведения в мои студенческие годы находился на слишком далеком расстоянии от простых смертных. Он был похож на январское солнце, ярко светившее, но не гревшее нас, студентов. Опекал Николай Иосифович тогда лишь нескольких избранных им любимчиков, имевших доступ в его дом и получивших его протекцию в академическом мире страны.

Вторую роль после Конрада играла на кафедре его жена Наталья Исаевна Фельдман, читавшая студентам теоретический курс грамматики японского языка. Повседневные учебные занятия со студентами вели подруги Фельдман по студенческой скамье Анна Евгеньевна Глускина, Евгения Львовна Наврон-Войтинская, Вера Николаевна Карабинович (литературный псевдоним Маркова) и Мариана Самойловна Цын. У студентов эти воспитанницы Конрада пользовались, пожалуй, большим уважением и авторитетом, чем другие члены кафедры японского языка. Как и сам Конрад, они умели эффективно подать себя и приковать внимание слушателей своей начитанностью, живостью рассказов о японском языке и о самих японцах. У Глускиной, например, эти беседы со студентами всегда подкреплялись личными впечатлениями о ее пребывании в Японии, куда в 1928 году она выезжала в научную командировку.

На фоне этой блистательной женской группы, составлявшей ближайшее окружение Н. И. Конрада, другие преподаватели смотрелись не так впечатляюще, хотя по своим знаниям японского языка некоторые из них превосходили названных женщин. Прежде всего я имею в виду Степана Федотовича Зарубина, отличавшегося скромностью в одежде и поведении, молчаливостью и в то же время наилучшим по сравнению с другими знанием японской разговорной речи. До своего прихода в институт Зарубин долгое время находился в Японии на переводческой работе. Носил в те годы Зарубин старую кожаную куртку, а в институт приезжал на мотоцикле. В ходе занятий он давал студентам очень ценные словарные сведения, но делал это как бы между прочим со свойственным ему сонливым и безучастным выражением лица. Не вникал он, судя по всему, и в межличностные отношения других педагогов кафедры. Студенты тем не менее относились к нему с уважением.

Немалый стаж общения с японцами был за плечами и у Бориса Владимировича Родова, некогда исполнявшего обязанности драгомана советского посольства в Токио. Как никто другой из преподавателей, Родов облекал свою речь на японском языке в трафаретные штампы, почерпнутые из повседневного обихода японских дипломатов, чиновников и политиков. Это было, конечно, полезно, хотя такая лексика навряд ли соответствовала живой, повседневной разговорной речи японцев.

Моим первым преподавателем японского разговорного языка оказалась Ирина Львовна Иоффе. О занятиях с ней я вспоминаю с благодарностью. Чувствовалось, что она очень старалась привить нам умение вести хотя бы примитивный разговор с японцами, обходясь на первых порах самым малым числом слов. Старалась Ирина Львовна - старались и мы, первокурсники, и что-то у нас получалось. Такие занятия вселяли оптимизм и надежду, что когда-нибудь сможем мы объясняться с японцами и на более высоком уровне.

Были на кафедре японского языка и преподаватели, никогда не видевшие Японию, а может быть, вообще не бывавшие в японской языковой среде. Как правило, они вели занятия со студентами первого и второго курсов, осваивавшими азы японской грамматики и лексики. Но свои пробелы в знании японского языка они стремились восполнить бескорыстной и ревностной заботой о воспитании у студентов упорства в заучивании иероглифики и в овладении основами японской грамматики. К этим преподавателям, навсегда оставившим у своих учеников теплые воспоминания и чувства благодарности, относились прежде всего Александра Петровна Орлова и Мария Григорьевна Фетисова. На первых этапах учебы в МИВе некоторые студенты, изучавшие японский язык, утрачивали уверенность в своих силах, приходили в отчаяние и готовы были бежать от иероглифов куда глаза глядят. Вот этих-то слабовольных ребят и спасала зачастую Орлова, заступаясь за них перед дирекцией, беря их на поруки с надеждой, что они обретут "второе дыхание". И эта материнская вера Орловой в своих подопечных нередко оправдывала себя.

Вообще говоря, преподавателей японского языка студенты знали обычно гораздо лучше, чем всех других. Ведь на протяжении всех пяти лет студенческой учебы в МИВе японский язык был для тех, кто его изучал, основной, доминирующей дисциплиной. На него отводилась наибольшая доля аудиторного учебного времени - почти все дни недели. Да и постоянные домашние занятия по японскому языку были вечной помехой нашему свободному времяпрепровождению. Именно из-за неуспеваемости по японскому языку происходил отсев студентов с первого, второго, а то и третьего курсов. Все прочие дисциплины, и в том числе английский язык, осваивались нами как-то походя. По таким дисциплинам как всемирная и русская история, география, государственное право, политэкономия и т.д. готовились все мы обычно лишь в дни экзаменационной сессии, предшествовавшие тому или иному экзамену. С преподавателями этих дисциплин наши контакты были реже - с ними встречались мы обычно не чаще одного раза в неделю. Но все-таки среди последних нельзя не упомянуть двух преподавателей-японоведов, которые наряду с лингвистами в конце 40-х - начале 50-х годов вели в МИВе курсы страноведения, экономики и истории Японии.

В памяти выпускников японского отделения МИВ неизгладимый след оставила, в частности, педагогическая деятельность профессора Константина Михайловича Попова. Не владея японским языком, Константин Михайлович стал тем не менее уже в предвоенные годы самым компетентным в Советском Союзе знатоком экономической географии Японии. Его книги "Япония: очерки географии и экономики" (1931), "Экономика Японии" (1936) и другие стали солидной базой дальнейшего изучения советскими японоведами Страны восходящего солнца.

Константин Михайлович находился в те годы в самом расцвете своей научной, педагогической и практической деятельности. Воспринимался тогда он студентами по-разному. Некоторые восхищались им, некоторые побаивались, а были и такие, кто с юмором обсуждал его лекции и даже ходил жаловаться на него в деканат. Дело в том, что лекций как таковых Константин Михайлович не читал, рекомендуя студентам обращаться к его книгам, а также к книгам некоторых зарубежных авторов, переведенных на русский язык. Приходя в аудиторию, он начинал вызывать к доске то одного, то другого студента, спрашивая каждого о том, какие книги о Японии они читали и что думают по поводу прочитанного. Если выяснялось, что студент что-то читал и что-то усвоил, то он обычно удостаивался щедрых похвал профессора. Если же отвечавший у доски затруднялся сказать что-то определенное и проявлял отсутствие интереса к литературе о Японии, профессор взрывался и обрушивал на него бурю гневных слов, вроде таких как "лодырь", "неуч" или "тупица". Затем начинался опрос на ту же тему других присутствовавших. Тут же следовал и рассказ самого К. М. Попова о тех или иных публикациях, касавшихся вопросов географии, экономики, истории и культуры Японии. И, наконец, в заключение присутствовавшие получали рекомендации по поводу того, какие книги о Японии надлежало им читать далее и как относиться к их авторам. Естественно, что прежде всего требовалось знание соответствующих работ самого Константина Михайловича. Конечно, дискуссии такого рода, возникавшие на лекциях К. М. Попова, нравились далеко не всем: они окрыляли лишь тех, кто рвался к страноведческим знаниям сверх учебных программ, но омрачали настроения середняков и лентяев. Впрочем, экзамены по своим дисциплинам К. М. Попов принимал либерально и двоек обычно не ставил.

Ореол неординарной личности витал вокруг К. М. Попова еще и потому, что ведома была нам студентам и его другая внеакадемическая жизнь: Константин Михайлович увлекался театром и музыкой, и не только увлекался, но и был тесно связан с музыкальными и академическими кругами столицы и даже утвердил себя в этих кругах в качестве постановщика оригинального музыкального спектакля под названием "Опера на эстраде". Параллельно известна была нам и внеакадемическая деятельность К. М. Попова иного рода, а именно в качестве эксперта министерства внешней торговли - уже в первые послевоенные годы К. М. Попов в этом качестве не раз выезжал в служебные командировки в Японию, тогда практически недоступную для других преподавателей, не говоря уже о студентах.

Несмотря на столь широкий разброс в направлениях своих знаний, Константин Михайлович находил время для индивидуального общения с большим числом студентов. Искреннюю благодарность и признательность питала к Константину Михайловичу в последующие годы большая группа его учеников, которым он активно и заботливо помогал по окончании института в устройстве на работу в министерство иностранных дел, министерство внешней торговли, также в аспирантуру тех или иных научных центров страны. Его широкие связи с влиятельными руководителями различных правительственных ведомств и научных учреждений позволили ему в те годы дать "путевку в жизнь" десяткам молодых японоведов-выпускников МИВа. Да и не только МИВа. Помогал К. М. Попов выходам на научную стезю и выпускникам других учебных заведений, в частности военного института иностранных языков, где в то время после возвращения этого института из эвакуации также велась подготовка новых кадров специалистов по Японии. Пример тому - помощь К. М. Попова первым шагам в науке адъюнкта названного института А. И. Динкевича, ставшего впоследствии одним из ведущих исследователей финансовой системы и экономики Японии.

Менее заметную роль играла в общественной жизни и учебных делах МИВ преподаватель истории Японии - доцент Эсфирь Яковлевна Файнберг. Отчасти причиной тому был ее не очень общительный характер. К тому же не обладала она и тем умением очаровывать аудиторию, каким обладали, например, Н. И. Конрад и А. Е. Глускина. Она плохо видела и носила постоянно очки с очень толстыми стеклами. Лекции свои она читала сидя, низко склонившись над текстом и мало заботясь о том, слушают ли ее студенты или нет. Но лекции ее были весьма добротны по содержанию.

В тот период, как выяснилось позже, Эсфирь Яковлевна интенсивно работала в архивах в связи с написанием докторской диссертации на тему "Русско-японские отношения в 1697-1875 годах", изданной впоследствии в виде книги. И как ученый-исследователь она проявила себя гораздо ярче, чем как преподаватель. Ее книга, как показало в дальнейшем развитие японоведческой науки, послужила исключительно важным вкладом в разработку достоверной истории русско-японских отношений. Лично я глубоко благодарен Э. Файнберг за то доверие, которое она оказала мне, а также Д. В. Петрову, подав в дирекцию заявку на зачисление нас двоих в аспирантуру по специальности "История Японии".

Студенты-японоведы МИВ:

как осваивали они свою профессию

Учеба в Институте востоковедения включала в себя не только различные академические дисциплины. Она предполагала как само собой разумеющееся формирование у студентов определенного политического мировоззрения. Ведь институт этот как и Институт международных отношений относился к числу политизированных учебных заведений, призванных готовить идеологически устойчивые кадры, способные отстаивать национальные интересы, мировоззрение и политический курс Советского государства. На практике, конечно, та идеология, которая складывалась у большинства студентов, не во всем соответствовала официальным доктринам руководства КПСС, а также тому, что говорилось в лекциях профессоров. Скептически воспринимались в студенческой среде официальные догмы политэкономии социализма, а также коммунистическая теория неизбежности движения человечества к такому идеальному бесклассовому обществу, где все будут трудиться по способностям, а все блага будут распределяться по потребностям. Но в то же время многое из того, чему нас учили в те годы, становилось частью нашего личного мировоззрения. Постепенно в годы учебы мы привыкли смотреть на общественные явления прошлого и настоящего сквозь линзы марксистской идеологии, исходившей из наличия в зарубежных капиталистических странах классовых противоречий. Очки с этими линзами, в общем, как мне думается и теперь - полвека спустя, помогали нам в дальнейшем видеть суть общественных явлений, понимать, что хорошо, а что плохо для нашего народа, для трудового населения страны, лучше разбираться в ходе международных событий. Да и сам ход событий укреплял у нас патриотические, державные настроения. Навряд ли кто-либо из нас, студентов, сомневался тогда в справедливости и исторической необходимости военного разгрома фашистской Германии и в утверждении контроля Советского Союза над странами Восточной Европы. Подавляющее большинство из нас осуждали курс США и Англии на развязывание "холодной войны" с Советским Союзом. Конечно торжество советского оружия в борьбе с гитлеровскими армиями и небывалое увеличение роли нашей страны в системе послевоенных международных отношений воспринималось нами как наглядное свидетельство превосходства советского социалистического образа жизни над капитализмом, превосходства нашей коммунистической идеологии над идеологией капиталистического Запада.

Никаких явных "диссидентов" в тот период среди нас не водилось, а если кто и питал в душе нелюбовь к нашей стране (не исключаю, что были и такие), то не высказывал это открыто. Иначе его не поняли бы однокашники. К тому же следует иметь в виду, что как сейчас, так и тогда, пятьдесят лет назад, вдумчивый анализ общественных явлений не был свойственен студенческой братии - умственные усилия юнцов были направлены прежде всего на впитывание и запоминание полученных ими в институте знаний с расчетом лишь на успешную сдачу соответствующих экзаменов.

Практически все студенты нашего института числились комсомольцами, а наиболее активные из них стремились вступить во Всесоюзную Коммунистическую партию (большевиков). Примечательно, что далеко не всем из них удавалось стать членами ВКП(б), ибо принимались в партию лишь студенты, проявившие себя отличниками в учебе и наиболее заметными активистами в общественных делах и комсомольской работе. Весьма придирчиво подходили при этом партийные и комсомольские руководители к моральному облику тех, кто подавал заявления о приеме в ВКП(б), и многим предлагалось повременить со вступлением. Такая придирчивость объяснялась и тем обстоятельством, что прием студентов в партию ограничивался вышестоящими партийными инстанциями, ибо тогдашний курс партийного руководства предполагал преднамеренное ограничение приема в партию интеллигенции и всестороннее поощрение увеличения численности партийных рядов за счет представителей рабочего класса.

Конечно, отнюдь не всегда студенты, вступавшие в кандидаты, а затем и в члены ВКП(б), на сто процентов разделяли официальную идеологию правительственных и партийных верхов, хотя в своих заявлениях о приеме в партию они писали о своей верности этой идеологии. Многие из нас, например, чувствовали досадную фальшь содержавшихся в официальных партийных документах и в печати утверждений о гениальности, мудрости и непогрешимости И. Сталина, о всемирно-исторической значимости чуть ли не каждого из его высказываний, хотя в целом тогдашняя внутренняя и внешняя политика советского руководства не вызывала у нас ни возражений, ни сомнений. Не принимались теми из нас, кто пытался осмысливать официальные догмы, как абсолютно неоспоримые истины и ленинские труды. Еще в ту пору мне, например, думалось, что некоторые из ленинских оценок хода мирового развития устарели и уже не отвечают действительности. Но в целом в первые послевоенные годы, а именно во второй половине 40-х годов, всякие догматические и фальшивые вкрапления в общую систему взглядов руководителей Советского государства воспринимались мною, да и большинством моих друзей-однокурсников, как досадные, но несущественные частности, на которых не стоило заострять внимание, ибо в общих чертах прививавшаяся нам идеология казалось бы оправдывала себя: наша страна в те годы уверенно шла по пути восстановления подорванной войной экономики, улучшения жизни народа и утверждения своего возрастающего влияния на международные дела. Чего же иного можно было тогда желать?!

Принципиальную верность внешнеполитического курса советского руководства ясно подтверждал тогда ход послевоенных событий на Дальнем Востоке и в Восточной Азии, где все больше успехи одерживали коммунистические силы. Свидетельство правоты и превосходства марксистско-ленинского мировоззрения мы видели тогда в победах коммунистических сил в Китае, Северной Корее и во Вьетнаме, а также в послевоенных успехах коммунистического движения в ряде стран Юго-Восточной Азии. Поэтому сознание большинства из нас в те трудные, но радостные послевоенные годы было пронизано верой в светлое будущее нашей страны, в созидательную силу нашего народа, в справедливость и разумность нашего общественного строя. Нет, не наблюдал я тогда среди своих сверстников в институте той беспринципной раздвоенности мировоззрения, того циничного, насмешливого отношения к идеологическим установкам советского руководства, которые стали проявляться даже среди членов КПСС в последующие годы, особенно в застойный брежневский период, когда власть в стране оказалась в руках туповатых консервативных старцев.

Конечно, наше благодушие и безусловно положительное отношение к сталинскому руководству и его политике объяснялось в значительной мере тем, что мы, как и большинство наших соотечественников, многого не знали. Неизвестны нам были в то время подлинные масштабы массовых необоснованных репрессий, развязанных карательными органами страны в ходе междоусобной борьбы за власть, развернувшейся в 20-е годы в руководстве ВКП(б) между Сталиным и Троцким и переросшей в преследование всех инакомыслящих. За чистую монету принимались моими сверстниками сообщения о кознях и заговорах "врагов народа". Уж если таким сообщениям доверяли многие среди членов партии и фронтовики, то нам, юнцам, не умудренным жизненным опытом, они тем более казались правдоподобными. Мои взгляды на деятельность Сталина и его внутреннюю политику изменились поэтому не в студенческие годы, а значительно позже - лишь после ХХ съезда партии.

Наряду с учебой много времени занимала у меня комсомольская работа. Сначала я был секретарем комсомольской организации японского отделения, а затем был избран в общеинститутский комитет комсомола, где несколько лет в качестве заместителя секретаря комитета занимался организацией лекционной и пропагандистской работы наших студентов-комсомольцев как внутри института, так и среди населения Сокольнического района. Тогда же, в 1946 году, я был принят в кандидаты в члены КПСС, а в феврале 1947 года - в члены КПСС. Комсомольская и партийная работа дали мне полезные навыки в общении с людьми, в умении считаться с их личными интересами и проявлять выдержку в конфликтных ситуациях, хотя, как вспоминается мне сегодня, у меня тогда обнаружилась мальчишеская склонность к слишком резкой реакции на разгильдяйство и леность при выполнении некоторыми из студентов своих комсомольских обязанностей.

Хотя занятия учебой и комсомольскими делами отнимали у нас, студентов, наибольшую долю времени, тем не менее не упускали мы тогда, разумеется, и возможность предаваться в свободные часы присущим молодости удовольствиям и радостям. Бывали у нас и любовные увлечения, и дружеские попойки, и занятия спортом, и поездки на природу. Кстати сказать, будучи студентом 4-го курса, я женился на своей однокурснице Инессе Москалевой, также изучавшей японский язык. Но все-таки у меня лично, да и у большинства моих друзей, главным жизненным импульсом оставались все пять лет институтские дела.

Наряду с великой победой Советского Союза над гитлеровской Германией судьбоносным событием для нас, студентов-японоведов, стало в 1945 году вступление нашей страны в войну с Японией, продолжавшей тогда вести боевые операции против США и оккупировать громадные территории Китая, Кореи и ряда других стран Азии. Это известие было воспринято настороженно теми из нас, чьи отцы, братья и сыновья находились в то время в армии. Некоторые из моих родственников и друзей-студентов высказывали поначалу тревогу за судьбы советских солдат и офицеров, едва успевших вздохнуть с облегчением по окончании боев с гитлеровцами. Но вскоре после того, как с Дальнего Востока стали поступать сообщения о стремительном разгроме Квантунской армии и переходе под контроль Советского Союза Северо-Восточного Китая, Северной Кореи, Южного Сахалина и Курильских островов, тревога улеглась, и оптимизм стал вновь преобладать в настроениях общественности.

Вступление Советского Союза в войну с Японией в августе 1945 года вызывает в наши дни дискуссии в журналистских и научных кругах. Ревностные сторонники откровенно проамериканской политики Ельцина изображают в своих комментариях этот шаг как плод опрометчивой и чуть ли не преступной дипломатии Сталина, противоречившей нормам международного права. Такая трактовка событий представляет собой, на мой взгляд, никчемную попытку смотреть на события пятидесятилетней давности сквозь призму сегодняшней международной ситуации, сегодняшней раскладки политических сил в стране и сегодняшней идеологии правящих кругов. А расценивать эти события следует с учетом тогдашней международной ситуации, тогдашней роли Советского Союза в решении вопросов, связанных со второй мировой войной, развязанной странами фашистской коалиции в масштабах всего мира, с учетом тогдашних взглядов, настроений и помыслов большинства наших соотечественников. Разве можно забывать тот факт, что в те годы в сознании наших граждан милитаристская Япония представляла собой постоянную угрозу миру и безопасности нашей страны. И такое сознание вполне соответствовало реальной действительности. Ликвидация этой угрозы, этого очага войны на Дальнем Востоке представлялась тогда нашей общественности делом вполне закономерным и праведным. К тому же нельзя забывать, что вступление Советского Союза в войну с Японией встретило всеобщее одобрение мировой общественности. Его дружно приветствовали как руководители США и Англии, так и руководители Китая и других азиатских стран, ставших жертвами японской агрессии. Во вступлении Советского Союза в войну с Японией вся мировая общественность, за исключением лишь японских правителей и генералов, видела справедливый и своевременный акт расправы со страной-преступницей, ввергшей сотни миллионов людей в пламя второй мировой войны. Сегодняшние попытки так называемых "демократов" типа А. Козырева, Г. Явлинского или В. Новодворской сочувствовать сетованиям японских политиков на якобы "незаконные" действия Сталина, принявшего решение о вступлении Советского Союза в войну с Японией, представляют собой поэтому примитивное и предвзятое толкование истории в угоду своим сегодняшним конъюнктурным соображениям. Попробовал бы кто-нибудь из им подобных "демократов" заикнуться в защиту японских милитаристов пятьдесят два года тому назад, когда не только советская, а и вся мировая общественность пылала неугасимой ненавистью к японским агрессорам и жаждала их скорейшего уничтожения!

Сокрушительный разгром японской Квантунской армии в Маньчжурии и Корее дал стимул для дальнейшего бурного роста среди русского населения нашей страны патриотических настроений. С полным пониманием и одобрением было встречено тогда нами студентами-японоведами обращение к советскому народу И. Сталина, переданное по радио 2 сентября 1945 года, в день подписания Японией акта о ее безоговорочной капитуляции. Мне, как начинающему японоведу, глубоко врезалась в память та часть обращения, где говорилось об искуплении позора, испытанного Россией в 1904-1905 годах в итоге бесславного поражения в войне с Японией. Вполне отвечали, в частности, моему настроению слова И. Сталина о том, что "поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны оставило в сознании народа тяжелые воспоминания" и что эти переживания "легли на нашу страну черным пятном". "Наш народ,- говорилось в обращении,- верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил. Сегодня Япония признала себя побежденной и подписала акт о безоговорочной капитуляции. Это означает, что Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу, и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии"2.

Патриотическая державная идеология большинства молодых людей моего поколения формировалась тогда в военные и послевоенные годы, когда весь ход событий внутри и за пределами страны подтверждал ее правоту. Поэтому сегодня на склоне своих лет люди моего поколения так остро и болезненно реагируют на потуги нынешних прояпонски настроенных средств массовой информацией глумиться над этой идеологией, выдавая тех, кто ей привержен, за твердолобых консерваторов и придурков. Нет, не были придурками тогда молодые люди, вступившие в жизнь с намерением укреплять свое государство и твердо отстаивать его завоевания. Не было ничего предосудительного и в их стремлении к суровой расправе с фашистскими военными преступниками, будь то немцы или японцы. Такое стремление вполне сочеталось с советским курсом на превращение Германии и Японии в миролюбивые, нейтральные страны, неспособные к возобновлению агрессии против своих соседей. Вполне обоснованным было тогда и то осуждение, которое стала вызывать в Советском Союзе с осени 1945 года политика правящих кругов США в Японии. Хотя информация, поступавшая с Японских островов, была в то время недостаточной, тем не менее уже тогда стало явственно проявляться нежелание Вашингтона сотрудничать с Советским Союзом в деле выработки совместной программы радикальных преобразований японского общества. А спустя несколько месяцев после капитуляции Японии стало ясно, что доступ советских граждан на Японские острова, оккупированные американскими вооруженными силами, будет не расширяться, а ограничиваться, ибо обстановка внутри Японии оказалась совсем иной, чем обстановка в странах Восточной Европы, находившихся под контролем Советской армии. Ошиблись, таким образом, те из японоведов Москвы, которые поначалу размечтались о том, как ворота в Страну восходящего солнца настежь распахнутся для каждого, кто захочет ее изучать.

И все-таки, начиная с 1945 года, возможности для изучения советскими студентами японского языка значительно расширились. Неожиданным подспорьем в овладении студентами японской речью стали в последующие послевоенные годы поездки студентов-старшекурсников в лагеря японских военнопленных. Часть студентов ездила на практику в сибирские города, часть - на Сахалин, часть - в Хабаровский край, часть - на Урал. Более всего повезло, как тогда считалось, моей группе: нас, человек восемь пятикурсников, направили не на Восток, а на Запад - на Украину в город Запорожье, где в одном из лагерей наряду с немцами и венграми находился батальон японцев - солдат и офицеров Квантунской армии.

Согласно лагерному порядку военнопленные офицеры были изолированы от солдат и жили в отдельной казарме, расположенной на отдалении от солдатского лагеря. Причин тому было несколько: во-первых, в соответствии с правилами Женевской конвенции о военнопленных офицеры в отличие от рядовых в принудительном порядке не привлекались к физическому труду и, в частности, к работам по восстановлению предприятий и жилых домов разрушенного войной города. Да и жили они в несколько более комфортных условиях, чем их прежние подчиненные. Во-вторых, отделение офицеров от солдат способствовало демократизации сознания рядового состава и вносило раскованность в их взаимоотношения. Ведь в японской императорской армии дисциплина держалась на систематическом запугивании подчиненных своими начальниками, на официально разрешенном мордобое и на беспрекословном выполнении солдатами любой офицерской прихоти. Если офицер бил солдата кулаком по лицу, то последнему надлежало стоять навытяжку с руками по швам, а затем по окончании экзекуции поклониться начальнику и извиниться за свой "проступок", даже если в действительности он ни в чем не был виноват. Когда солдат отделили от офицеров, то с ведома лагерных властей солдаты избрали свои комитеты, которые и взяли на себя организаторские обязанности, став посредниками между администрацией лагеря и основной массой военнопленных.

В Запорожье в дни, предшествовавшие нашему приезду, трудность общения местной лагерной администрации с военнопленными японскими солдатами состояла в том, что среди солдат практически не было людей, более или менее основательно знакомых с русским языком, а среди работников лагерной администрации не было переводчиков японского языка. Наш приезд в лагерь сразу же облегчил общение лагерного начальства с японскими солдатами и помог устранению целого ряда недоразумений и трений в их отношениях.

Японские солдаты-военнопленные стали первыми в моей жизни японцами, с которыми мне довелось вплотную общаться, и притом общаться на японском языке, который был весьма несовершенен и неестественен. Радовало меня, правда, то, что мы все-таки понимали друг друга и могли кое-как обсуждать не только бытовые, но и политические вопросы.

Вели себя японцы по отношению к нам, студентам, вполне дружелюбно и почтительно, а и конце пребывания проявляли даже явную симпатию. Да это было и понятно, хотя бы потому, что в основу нашей языковой подготовки была положена интеллигентная речь. Нас учили ранее лишь вежливым формам обращения к собеседникам. А грубым словам и выражениям, практиковавшимся в старой японской армии старшими чинами по отношению к солдатам, нас не учили. Японцы воспринимали нас поэтому с приятным удивлением, а может быть, и с юмором.

С первого взгляда солдаты Квантунской армии производили впечатление не взрослых мужчин, а подростков: так они были низкорослы и щуплы. В среднем их рост не превышал 160-165 сантиметров, да и физически большинство из них не обладали сильной мускулатурой. Сказывалась рисовая и овощная диета большинства японских семей довоенных и военных лет. Ныне, в конце ХХ века, японская молодежь превосходит юношей того периода как минимум на 15-20 сантиметров. Врожденная физическая слабость большинства японских военнопленных проявлялась особенно заметно в сравнении с пленными немецкими солдатами, большинство которых составляли длинноногие амбалы. Кстати сказать, среди немецких военнопленных преобладали эсэсовцы, в сознании которых еще гнездились идеи превосходства арийской расы над прочими народами, а в поведении по отношению к японцам сквозили высокомерие и агрессивность. В лагере царила поэтому атмосфера нескрываемой вражды между японцами и немцами. Возникавшие между ними конфликты велись обычно на русском языке с применением обеими сторонами матерной брани, быстро освоенной и теми и другими даже при общем незнании русского языка. Выглядели эти немецко-японские стычки иной раз довольно комично. Отнимают у немца два маленьких японца скамейку и кричат: "Ты зачем, мать твою, цап-царап?!", а немец в ответ рычит, тыкая им в лица пальцем: "Ты, ты, мать твою, цап-царап!" Слова "цап-царап" в межнациональном лагерном обиходе употреблялись широко и повсеместно, означая "украл", "похитил", "отнял" и т.д.

Как выяснилось после нашего приезда в лагерь особую обиду у японцев, вызвало бездумное решение лагерной администрации о привлечении к сотрудничеству в охране лагеря и конвоированию пленных тех немцев-эсэсовцев, которые знали русский язык. На практике это выглядело так: выходит утром из лагерных ворот на работу и движется по улице строем рота маленьких, похожих на детей японцев. А конвой у роты такой: впереди лениво идет с винтовкой под мышкой дулом вниз наш солдат-конвоир, а по бокам и позади роты идут помощники конвоира - дылды-немцы с дубинками в руках. Сразу же после нашего приезда японцы стали у нас допытываться: "Почему вы так унижаете нас, японцев? Разве мы разрушили Запорожье и другие ваши города? Ведь это же все учинили немцы! А вы почему-то доверяете им больше, чем нам! Зачем они нас охраняют? Да и куда нам, японцам, из Запорожья бежать?! Некуда!"

В ходе пребывания среди японских военнопленных мы выполняли различные обязанности: были переводчиками на тех стройках жилых домов и предприятий, где японские солдаты трудились совместно с нашими наемными рабочими, и вели по вечерам в лагере политзанятия, в которых военнопленные знакомились со свежей газетной информацией, изучали азы марксизма-ленинизма и даже "Краткий курс истории КПСС" (ведь времена были сталинские и воспринималась такая учеба лагерной администрацией, а следовательно и японскими солдатами как дело обязательное). Участвовали мы и в решении бытовых вопросов: инструктировали, например, бедняг-японцев, как бороться с клопами (ибо в японских домах в силу климатических условий страны и особенностей национального быта ее населения такие насекомые не водятся), в урочные вечера при демонстрации советских фильмов на лагерной эстраде выступали на японском языке с пересказом и пояснениями содержания отдельных кадров.

Для практики в разговорном языке к некоторым из нас были прикреплены те или иные японские солдаты, которых ради этого освобождали от выходов на повседневную работу. Был такой преподаватель-японец и у меня - рядовой Мацуда, уроженец острова Сикоку сорока с лишним лет. Тогда не только мне, но и солдатам-японцам он казался стариком, умудренным большим жизненным опытом. Я вел беседы с Мацудой на разные темы, записывал то и дело в блокнот незнакомые мне слова и выражения, а затем в свободные часы отыскивал их в японо-русском словаре и пытался заучить. За три месяца пребывания в Запорожье мое продвижение в японском разговорном языке было, во всяком случае, тогда мне так казалось, гораздо большим, чем за три года учебы в стенах института. Но освоение иностранного разговорного языка требует постоянного и непрерывного общения с говорящими на нем лицами: поскольку в дальнейшем мои интенсивные занятия в этом деле прервались (особенно в период работы над дипломом, а затем и в течение трех лет пребывания в аспирантуре), то часть тех разговорных навыков, полученных мной в итоге бесед с Мацудой выветрилась из памяти ко времени окончания аспирантской учебы.

Уезжали мы в Москву из Запорожья с добрыми чувствами к японцам и с хорошими впечатлениями о них как о людях. Годы пребывания на чужбине не озлобили их, хотя они сильно тосковали по своей родине. Да и быт их был нелегким, как нелегок был в те послевоенные годы быт большинства наших соотечественников. Стены бараков, где жили военнопленные, были испещрены изображениями женских фигурок в ярких кимоно и разнообразными видами горы Фудзисан. Открытием для нас стало и то, что солдаты Квантунской армии, в которых мы раньше были склонны видеть коварных и жестоких "самураев", оказались в плену людьми кроткими, законопослушными и очень чувствительными, отзывчивыми на любой добрый жест, на любое внимание к ним или заботу о них. Много раз я видел их плачущими в момент, когда кто-нибудь из наших соотечественников (чаще всего это были рабочие строек, трудившиеся бок о бок с японцами) радушно делился с ними бутербродами с колбасой или куревом или просто добродушно похлопывал их по плечу, выражая свое сочувствие простецким вопросом: "Ну что скажешь, брат японский? Крепись: придет время, и поедешь к своим гейшам". Слезы на глазах были и у знакомых нам японских солдат при нашем отъезде в Москву: долго стояли они у лагерных ворот, провожая печальными взглядами грузовик со скамейками в кузове, на котором мы отправились на железнодорожный вокзал.

К началу 50-х годов Московский институт востоковедения продолжал оставаться единственным общеобразовательным высшим учебным заведением столицы, в котором готовились специалисты-востоковеды со знанием японского языка. Я не упоминаю здесь такие ведомственные учебные заведения как Военный институт иностранных языков при министерстве обороны, готовивший японоведов-военных переводчиков, и Высшую дипломатическую школу при министерстве иностранных дел, студенты которой получали лишь довольно ограниченное представление о японском языке. Казалось бы, при таких обстоятельствах спрос различных государственных ведомств на молодых людей, овладевших японским языком, должен был быть достаточно высок. Но в действительности ситуация была иной: отношение нашей страны с Японией, находившейся под контролем оккупационной армии США, складывались в условиях усиления "холодной войны" крайне плохо, а потому контакты с Японией в начале 50-х годов шли на убыль, что вело к сокращению потребности государственных учреждений в специалистах-японоведах.

В отличие от выпускников-китаистов, которых различные практические организации и ведомства вербовали себе на работу еще до окончания института - столь велика была в них потребность, спрос на выпускников-японоведов был ограничен. По этой причине многие из моих однокашников, окончивших МИВ летом 1949 года, были вынуждены соглашаться на работу не по специальности. Хотя в соответствии с дипломами выпускники японского отделения института получали квалификацию "референтов-переводчиков по Японии", тем не менее многим из них пришлось в дальнейшем работать в учреждениях, не имевших никакого отношения к Стране восходящего солнца, в частности в общеобразовательных школах в качестве преподавателей английского языка. Правда, значительная часть выпускников мужского пола поступила тогда на работу в закрытые военные учреждения, связанные с МГБ и МВД, где в перспективе не исключалась и работа по специальности. Что же касается меня, то мне как и Д. Петрову, В. Денисову и нескольким другим выпускникам-японоведам, получившим дипломы с отличием, дирекция МИВ предложила поступить в аспирантуру института. Для меня это была большая удача, т.к. научная работа вполне отвечала моим помыслам о будущем.

Глава 2

АСПИРАНТСКАЯ ЖИЗНЬ

НАЧИНАЮЩЕГО ЯПОНОВЕДА

В КОНЦЕ 40-х - НАЧАЛЕ 50-х ГОДОВ

Почему возник вопрос о фашистской

сущности власти японской военщины

Три года аспирантуры не были для меня потерянным временем. Это был период, когда в отличие от студенческих лет у меня было больше свободы, больше возможности планировать свои занятия по собственному усмотрению. В студенческие годы уйма времени уходила на ежедневные поездки в институт на лекции и практические занятия. А после лекций приходилось часто задерживаться в институте допоздна по делам, связанным с общественной работой. С домашними же занятиями приходилось сидеть обычно по вечерам. Иное дело аспирантская жизнь - в первый год, когда требовалось сдать кандидатские экзамены, я мог целыми днями читать нужную литературу либо дома, либо в библиотеках, планируя свое время так, как мне было удобно. А два последних года меня целиком захватила работа над диссертацией.

Именно тогда приучил я себя к повседневному труду за столом и, что самое важное, к умению отказывать себе в таких удовольствиях как частые встречи с друзьями, регулярные занятия спортом или увлечение чтением художественной литературой. Отчетливо понимая, что аспирантуру мне надо было закончить в срок, т.е. за три года сдать экзамены и положить на стол готовую диссертацию, я двигался к цели довольно-таки упорно, позволяя себе отдых и развлечения лишь в каникулярные дни. Мне нисколько не жаль того времени, которое в годы аспирантуры было затрачено главным образом на получение знаний и навыков самостоятельной работы над текстами собственных рукописей. Такие навыки обретаются не сразу. Проходят годы, прежде чем у молодого научного работника появляется умение сосредоточиваться, потом давать ход мысли, потом, когда мозг втягивается в работу, ловить и фиксировать каждую возникающую мысль на бумаге, а затем приводить все написанное в порядок, редактируя и шлифуя текст. Также, вероятно, работают и писатели. Разница только в том, что мыслью писателя движет чаще всего его фантазия, а мысль научного работника должна переваривать и приводить в систему собранные им сведения и высказывания предшественников.

Помогло мне сосредоточиться на аспирантских занятиях и тогдашнее весьма скромное имущественное и финансовое состояние моей семьи, включавшей жену - такую же аспирантку, как я,- и мать. Мой семейный и личный бюджет не позволял мне отвлекаться от аспирантских занятий и допускать в своем повседневном быту какие-либо излишества. Не стоит в данном случае считать излишеством летние поездки по дешевым туристским путевкам на Кавказ и Черное море. Деньги на эти путевки выкраивались из наших скромных аспирантских стипендий, хотя в те времена, в отличие от нынешних, размеры этих стипендий были достаточно велики, чтобы не нищенствовать, а жить на уровне среднего служащего какой-либо государственной конторы (аспирантская стипендия в МИВе составляла в те годы около одной тысячи рублей в месяц). В ходе летних поездок на юг мне и жене приходилось соблюдать строгий режим экономии и расходовать деньги по минимуму с расчетом, чтобы к моменту возвращения в Москву еще оставалось бы несколько рублей на оплату такси для переезда от вокзала до дома. О "красивой" жизни на юге осталось у меня такое впечатление: в 1950 году мы с женой путешествовали на лайнере "Россия" из Одессы в Сочи, купив самые дешевые палубные билеты. Три ночи в Одессе, Ялте и Новороссийске мы спали, как бомжи, под открытым небом на продуваемых холодным ветром скамейках палубы, уступая днем места на этих скамейках важным персонам первого класса.

Предельно скромны были в период аспирантуры и еда, и одежда, и обстановка той маленькой четырнадцатиметровой комнаты в общей квартире старого дома в Зарядье, в которой в дневные часы мне приходилось временами работать над диссертацией.

Случился, правда, в те годы один зигзаг в моих аспирантских занятиях. Постоянная ограниченность в деньгах побудила меня на втором курсе аспирантуры к поиску побочных заработков. Поводом тому послужила встреча с одним из моих сокурсников, который поведал мне, что он неплохо зарабатывает на чтении лекций в качестве "члена-соревнователя" общества "Знание". "Напиши лекцию, например, на тему о политической ситуации на Дальнем Востоке,- сказал он,- отдай ее на утверждение в правление общества "Знание", а затем, если текст лекции будет утвержден, тебе выдадут путевку "Общества" на чтение в различных аудиториях. Пока ученой степени у тебя нет, будешь называться "членом-соревнователем". Платить тебе будут, разумеется, меньше, чем кандидатам наук или докторам, но читай лекции почаще - и будешь зарабатывать столько же, сколько и доценты. Во всяком случае, это будет в два раза больше, чем твоя нынешняя аспирантская стипендия". Такой совет показался мне соблазнительным, и вот, отложив в сторону работу над диссертацией, я занялся написанием лекции, придумав ей претенциозный заголовок: "Победа революции в КНР и перспективы развития революционного движения в Юго-Восточной Азии". Написание текста этой лекции отняло у меня почти месяц, так как за отсутствием на русском языке книг, статей и прочей информации по взятой мною теме мне пришлось пойти в библиотеки и углубиться в иностранные книги и зарубежную периодику. Занимался я этой темой ежедневно с утра и до вечера. Когда же месяц спустя я принес с трепетом в правление общества "Знание" свой опус, отпечатанный за плату на машинке, то референт, сидевший в правлении, смерил меня равнодушным взглядом, взял рукопись, небрежно бросил ее на стол и пообещал вернуть с отзывом недели через две. Прошло, однако, более пяти недель, прежде чем мне вернули рукопись назад вместе с убийственным отзывом, подписанным неким кандидатом наук М. Коганом. Начинался этот отзыв, как помнится, так: "Вместо того чтобы опереться на основополагающие указания, содержащиеся в докладе Г. Маленкова на минувшем пленуме ЦК КПСС, молодой автор лекции занялся изложением какой-то отсебятины, что недопустимо для лектора общества "Знание"..." И в таком разгромном духе был выдержан почти весь текст этого отзыва. И лишь в конце была выражена надежда, что в случае "коренной переработки рукописи" автору может быть доверено ее использование в качестве лекции. Я взял отзыв и молча удалился, обманутый в своих ожиданиях, посрамленный и глубоко возмущенный несправедливостью и высокомерием рецензента. Но после зрелых размышлений дома я сделал один очень важный, "судьбоносный" для моей научной карьеры вывод: "надо поставить точку - забыть о побочных заработках и до окончания аспирантуры заниматься только диссертацией и ничем иным". Так я и поступил, забросив и лекцию, и отзыв в какой-то ящик стола, откуда никогда в дальнейшем их и не вынимал.

И это был правильный вывод: все последующие полтора года пребывания в аспирантуре ушли у меня на работу только над диссертацией. И лишь поэтому удалось мне уложится в срок и защититься буквально за два дня до фактического окончания срока аспирантской учебы.

Тему диссертации мне утвердили на кафедре поначалу такую: "Военно-фашистский режим в Японии в годы второй мировой войны". Вскоре мне стало ясно, что в наших библиотеках, включая Ленинскую, литературы по данной теме имеется очень мало. Да это и не удивительно: во время войны московские библиотеки пополнялись свежими книгами и периодическими изданиями лишь в очень ограниченном количестве, а поступления из Японии практически отсутствовали. Не знаю, что бы я написал и смог ли вообще написать что-нибудь, если бы мне не помог счастливый случай. А произошло вот что: нежданно-негаданно в книгохранилище нашего института (по чьему указанию - неизвестно) привезли и выгрузили навалом трофейные книжные и журнальные фонды из библиотеки исследовательского центра концерна "Мантэцу", захваченной в Маньчжурии нашей армией в 1945 году. Понадобилось несколько лет, чтобы эти книги были доставлены в Москву, а в Москве чиновники правительственных ведомств не захотели возиться с этими книгами, основную массу которых составляли издания на японском языке. В результате целая комната в подвале института оказалась завалена привезенными из Маньчжурии "трофеями".

На разборку этих книг выделили двух-трех преподавателей японского языка и двух аспирантов, в том числе меня. И это стало для меня чем-то вроде манны небесной. В моих руках оказались не только десятки книг, изданных в Японии в годы войны, но самое главное - ряд периодических изданий и прежде всего еженедельники агентства "Домэй Цусин". Именно в этих еженедельниках излагались в хронологическом порядке и со всеми подробностями сведения, касавшиеся тех внутриполитических событий, которые происходили в Японии в 1939-1941 годах, когда японские правящие круги готовились к вступлению в войну за передел мира и установление японского господства над Восточной Азией и Тихим океаном. Поэтому последние полтора года аспирантуры многие дневные часы я проводил в подвальном помещении института сначала за разборкой и сортировкой трофейной литературы, а потом в одной из комнатушек того же подвала, где находился спецхран (т.е. специальное закрытое хранилище литературы, допуск к использованию которой имели лишь преподаватели и аспиранты, да и то не все). Выносить эти японские книги в общий читальный зал и тем более за пределы библиотечных помещений тогда категорически запрещалось. Но это уже не было существенной помехой для работы.

Ощущая под рукой такое количество информации о японской внутренней жизни предвоенных и военных лет, какой наверняка не обладал в те годы никто в Москве, я чувствовал себя первопроходцем, проникшим в неизведанные соотечественниками дебри истории, и это ощущение окрыляло меня. С этого времени работа над диссертацией стала двигаться быстро вперед, увлекая меня все больше и больше. Все, что я находил в японской литературе, казалось мне тогда крайне важным, заслуживающим упоминания - в результате рукопись моя стала разбухать как на дрожжах. К моменту вынесения диссертации на защиту ее объем превысил 400 машинописных страниц. А что касается ее содержания, то я настолько углубился в детали событий, предшествовавших вступлению Японии в войну с США и Англией, что не смог уже охватить своим исследованием последующие годы - годы самой войны на Тихом океане. Пришлось в связи с приближением срока окончания аспирантуры срочно просить руководство кафедры о сокращении хронологических рамок моей темы. Мой научный руководитель Э. Я. Файнберг и заведующий кафедрой стран Дальнего Востока Г. Н. Войтинский дали на это согласие, и в результате я подготовил диссертацию на иную, чем было намечено ранее, тему: "Установление военно-фашистского режима в Японии накануне войны на Тихом океане (1940-1941 годы)".

Тема диссертации оказалась не столь простой, как это могло показаться со стороны. Дело в том, что вскоре я столкнулся с принципиальным теоретическим вопросом, широко обсуждаемым и по сей день, спустя полвека после окончания второй мировой войны, и не получившим до сих пор однозначного и приемлемого для всех ответа. Суть этого вопроса сводится к следующему: "Что такое фашизм?" О фашизме в Германии, Италии, Испании и в некоторых других странах Европы в то время были уже написаны кое-какие книги и статьи. Однако о японском фашизме в 30-х годах была написана лишь одна книга двух авторов: Танина и Иогана. Но два обстоятельства ограничивали возможность использования этой книги. Во-первых, там речь шла лишь о японском фашистском движении начала 30-х годов, а во-вторых, это было закрытое издание, известное больше за рубежом, чем среди нашей научной общественности. У нас она замалчивалась, как видно потому, что ее авторы, писавшие под псевдонимами, были в то время репрессированы. Что же касается книг и статей советских авторов второй половины 30-х - начала 40-х годов, то там серьезного анализа внутренней политики правящих кругов не давалось, хотя вскользь эта политика именовалась либо "милитаристской", либо "фашистской".

Что же касается японских консервативных государственных деятелей и историков, то в их высказываниях, относящихся к истории довоенной и военной внутренней политики японских правящих кругов, термин "фашизм", как правило, отсутствовал. Избегало применять этот термин и большинство американских авторов, писавших о том, что происходило в Японии накануне ее вступления в войну с США и Великобританией. Установленный в этот период в Японии режим именовался ими чаще всего "тоталитарным". Этим термином продолжали пользоваться американские историки и в послевоенные годы. В условиях усиливавшейся "холодной войны" употребление этого термина дало им возможность ставить на одну доску антиподные по своей социальной природе режимы: советскую власть в СССР и фашистскую диктатуру в Германии и Италии. К тому же, как я вскоре обнаружил, в послевоенной японской литературе, включая и книги некоторых членов Коммунистической партии Японии, прочно возобладала тенденция отмежевывать Японию от гитлеровской Германии и именовать установленный в Японии накануне войны на Тихом океане режим "средневековым милитаризмом". Именно в конце сороковых - начале пятидесятых годов по этому вопросу развернулись в Японии острые дискуссии, как в рядах Коммунистической партии, так и в среде японских историков-марксистов.

Все это поставило меня перед необходимостью задаться и самому тем же вопросом и попытаться разобраться в том, чьи взгляды на военную диктатуру, установленную в Японии в 1940-1941 годах, были для меня более убедительными. И если это был фашистский по сути дела режим (а мое убеждение свелось именно к этому), то от меня как диссертанта требовалось доказать, почему это было так.

Пришлось мне тогда танцевать от печки - и начинать диссертацию с попытки внятного определения того, что понимать под фашизмом как историческим явлением ХХ столетия.

Исходной основой для моих умозаключений стали материалы Седьмого конгресса Коминтерна и речь Г. Димитрова на этом конгрессе, в которой подчеркивалось, что фашизм это "не надклассовая власть и не власть мелкой буржуазии или люмпен-пролетариата над финансовым капиталом", а "власть самого финансового капитала"3. Я думаю, что и теперь, спустя шестьдесят с лишним лет, такое понимание фашизма нисколько не устарело и вполне соответствует реальному ходу исторических событий всего ХХ века. Среди участников Конгресса было большое число искушенных в политике людей, познавших сущность фашизма на своем собственном жизненном опыте. Нельзя забывать к тому же и то, что именно Коминтерн дал слову "фашизм" обобщающий смысл и превратил это слово из узкого понятия, относившегося прежде лишь к деятельности итальянских фашистов, в понятие более широкое, призванное определять сущность всех тех диктаторских, антидемократических реакционных режимов, которые вслед за Италией и Германией стали возникать в странах Западной Европы в 20-40-х годах.

Конечно же, никто в нашей стране не думал тогда, что вслед за американскими политологами некоторые из наших соотечественников, включая историков и юристов-международников, начнут в конце ХХ века некритически, как попугаи, повторять дилетантские, примитивные, а по существу клеветнические утверждения, будто коммунизм и фашизм - это режимы, одинаковые по своему происхождению, по своим целям и сущности. В те годы такая постановка вопроса показалась бы нашей научной общественности бредом сумасшедшего. Научные коллективы с гневом отвергли бы ее, и отнюдь не из-за страха перед властями, а по той простой причине, что в сознании участников войны - коммунистов, вернувшихся в академические учреждения, учебные институты и книжные издательства, не могла уложиться мысль, будто между ними и гитлеровцами, с которыми они воевали, существовало нечто общее и притом криминальное. Не могли они расценить тогда иначе как возмутительное кощунство, как плевки им в душу любые высказывания по поводу того, что-де Гитлер и Сталин - это одного поля ягоды. Да и весь ход второй мировой войны опровергал подобные высказывания, если бы они кем-то и делались. Те документы, мемуары современников и сообщения печати, которыми я располагал, работая над кандидатской диссертацией, не подтверждали, а опровергали надуманные версии американских политологов о тождестве внешней и внутренней политики коммунистов и фашистов. В глаза мне бросались тогда вполне явственные различия сущности коммунизма и фашизма. И как нельзя было игнорировать эту разницу в те годы, так нельзя закрывать на нее глаза в наши дни. И в вкратце она сводилась в моем сознании к следующему:

Во-первых, фашизм появился на свет как антипод коммунизма, и притом значительно позже и в иной исторической обстановке, чем коммунистическая идеология. Фашизм как политика правящих кругов европейских капиталистических стран возник в виде ответной реакции на победу коммунистов в России в 1917 году и подъем коммунистического и рабочего движения в таких странах Европы как Германия, Италия, Венгрия и т.д. Цель фашизма с момента его зарождения состояла в том, чтобы подавить коммунистическое движение и упрочить власть имущих верхов названных стран над широкими массами трудового населения. Воинственный антикоммунизм всегда был, следовательно, основной и неотъемлемой частью идеологии фашистских организаций и режимов.

Во-вторых, коммунизм возник и победил в России под антивоенными знаменами - под знаменами борьбы за прекращение войн, развязанных правящими кругами ряда развитых стран мира, в то время как фашизм возник под знаменами милитаризма, реванша, гонки вооружений и приготовлений к войнам за переделы сложившихся в мире границ.

В-третьих, если коммунисты несли на своих знаменах лозунги равенства и братства всех народов мира - лозунги интернационализма, то фашисты утверждали и в Германии и в других странах расовое превосходство одних народов над другими и идеи господства "избранных рас" над всеми остальными.

Далее, в-четвертых, в глаза бросалось различие социальной природы коммунизма и фашизма: коммунисты направляли острие своей борьбы против капитализма, их приход к власти сопровождался сломом капиталистической системы, ликвидацией рыночной экономики, изъятием из частных рук банков, заводов и коммерческих предприятий. Что же касается фашизма, то у истоков власти фашистских диктаторов находились, как правило, те или иные финансовые группировки (к примеру, Круппы и Тиссены в Германии), и фашистские диктаторы нигде и никогда не посягали на право частной собственности как основы капиталистической системы хозяйства.

И, наконец, в-пятых, в борьбе за приход к власти коммунисты повсеместно выдвигали лозунги защиты буржуазных демократических свобод и прав граждан, а парламентские учреждения использовались ими для получения поддержки широких слоев избирателей, в то время как фашисты приходили к власти под лозунгами отказа от демократии, уничтожения парламентаризма и возврата к средневековым самодержавным методам господства.

Перечисленные выше различия убеждали меня в том, что попытки американских политологов приравнивать коммунизм к фашизму под общим названием "тоталитарные режимы" были неправомерными и неубедительными, а в подходе этих политологов к анализу японской действительности мне виделось поверхностное, упрощенное и неверное понимание хода истории. Полемизируя с теми из них, кто не желал видеть в предвоенной и военной политике правящих кругов Японии фашистскую сущность, я отвел в своей диссертации целую главу доказательству того, что установленная в Японии в 1940-1941 годах "новая политическая структура" в сочетании с "новой экономической структурой" представляла собой не что иное, как фашистский режим, созданный, в сущности, по той же методе и с теми же целями, что фашистские режимы в Германии, Италии и Испании. Особенно помогли мне при этом ежедекадники агентства "Домэй Цусин", где публиковались довольно подробные сведения о финансовых кругах Японии, активно содействовавших перестройке страны на фашистский лад. Помогли мне и некоторые англоязычные книги, написанные непосредственными свидетелями того, что происходило в Японии в преддверии войны на Тихом океане. Поэтому поиск подтверждений правоты моих взглядов на внутреннюю политику Японии в 1940-1941 годах не только увлек меня, но и казался мне плодотворным. Не без гордости я тогда считал себя первым советским японоведом, проделавшим данную аналитическую работу в нашей стране, и это внутренне радовало меня, хотя никто из окружавших меня друзей и близких, естественно, не интересовался ни моими творческими муками, ни содержанием диссертации. Кстати сказать, я и сегодня ощущаю, что мой выбор темы кандидатской диссертации был весьма удачным. Достаточно сказать, что вопрос о характере военной диктатуры, установленной в Японии в 1941 году и просуществовавшей до августа 1945 года, не раз всплывал в дискуссиях как отечественных японоведов, так и японских историков в последующие годы. Приходилось участвовать в некоторых из этих дискуссий и мне, причем опирался я в значительной мере на те знания, которые были мной обретены в аспирантуре при работе над кандидатской диссертацией. Взгляды свои по данному вопросу я здесь излагать не собираюсь, так как они подробно изложены в моей статье в журнале "Проблемы Дальнего Востока", специально посвященной характеристике японского фашизма и его отличительных черт4.

О догматизме и научных дискуссиях

востоковедов в годы сталинского правления

В дни моей аспирантской учебы центром советской востоковедной мысли считался Тихоокеанский институт АН СССР, преобразованный в начале 50-х годов в Институт востоковедения АН СССР, или сокращенно ИВАН. Что же касается преподавателей Московского института востоковедения, в котором я проходил аспирантуру, то большинству из них в академических кругах отводились вторые роли.

В качестве аспиранта мне доводилось иногда бывать в библиотеке ИВАНа, а также на некоторых заседаниях ученого совета и отделов этого института. Это случалось тогда, когда там обсуждались вопросы, имевшие прямое отношение к изучению Японии.

В памяти моей осталась с тех пор одна дискуссия, взволновавшая не только японоведов, но и специалистов по мировой экономике и международным отношениям. Состоялась она в стенах Института востоковедения АН СССР. Поводом для этой дискуссии стал выход в свет в 1950 году книги Я. А. Певзнера "Монополистический капитал Японии (дзайбацу) в годы второй мировой войны и после войны", в которой исследовалась роль японских монополий (дзайбацу) в экономике, политике и в государственном аппарате милитаристской Японии. Диспут проходил в отделе Японии Института востоковедения, возглавлявшемся в то время заместителем директора института, тогда еще членом-корреспондентом АН СССР Жуковым Е. М.

Главным инициатором этой дискуссии, как я узнал тогда, выступила старший научный сотрудник ИВАНа М. И. Лукьянова, пользовавшаяся большим влиянием на членов дирекции института. Влияние это объяснялось не ее подвигами на научном поприще, а тем, что ранее она избиралась секретарем партийной организации Института экономики, а в 1937-1939 годах прослыла тайным доносчиком на тех сотрудников названного института, кто чем-то не понравился ей. Подоплека этой дискуссии была многим известна: автор обсуждавшейся книги, Я. А. Певзнер, опередил М. И. Лукьянову, которая готовила к печати одноименную рукопись, и притом собиралась защищать ее в качестве докторской диссертации. Далеко не научная задача, которая ставилась М. И. Лукьяновой при организации дискуссии, состояла поэтому в том, чтобы опорочить конкурента ее собственной книги, еще только готовившейся к изданию, причем опорочить так, чтобы опубликованная книга Певзнера впредь уже не мешала бы Лукьяновой защитить докторскую диссертацию на ту же самую тему.

Но, разумеется, на словах все выглядело иначе: Лукьянова и некоторые сочувствовавшие ей сотрудники отдела объявили себя борцами за чистоту марксистско-ленинской теории и в ходе дискуссии обрушились на Певзнера с обвинениями в том, что он-де идет на поводу у буржуазных идеологов, преувеличивает влияние военных кругов и преуменьшает подлинную роль монополий в развязывании японской агрессии.

Но группе сторонников Лукьяновой не удалось тогда изолировать Певзнера: ряд участников дискуссии выступил в его защиту. Это были профессор К. М. Попов, старший научный сотрудник Е. А. Пигулевская и несколько незнакомых мне тогда работников Института экономики АН СССР, хотя это и не сулило им ничего хорошего, ибо о злопамятном и коварном характере М. И. Лукьяновой они, наверное, имели достаточное представление. К тому же сторону Лукьяновой поддерживал присутствовавший на дискуссии представитель Международного отдела ЦК КПСС И. Калинин, ответственный за политику с Японией. Для любого японоведа вступить с ним в спор было делом чреватым неприятными осложнениями отношений с названным отделом ЦК, осуществлявшим контроль над публикациями, касавшимися зарубежных стран Востока.

Особо агрессивно выступали заодно с Лукьяновой бездарные и неполноценные в профессиональном отношении сотрудники отдела Японии ИВАНа. Их выступления были пронизаны догматизмом и буквоедством. Упор ими делался не столько на выявление в книге Певзнера каких-либо фактических неточностей, сколько на "теоретические вопросы", а проще говоря на догматическое цитирование классиков марксизма-ленинизма с целью "уличения" автора книги в отходе от ортодоксальных постулатов марксистской теории. Самыми крикливыми союзниками Лукьяновой в нападках на Певзнера стали тогда выпускницы Академии общественных наук при ЦК КПСС Кирпша М. Н. и Перцева К. Т., слабо владевшие японским языком и не имевшие за душой сколько-нибудь солидных публикаций. Очень резко обрушился тогда на Певзнера и один из специалистов по аграрным проблемам Японии Н. А. Ваганов. Что же касается сторонников Певзнера, то их выступления носили более интеллигентный и более цивилизованный по форме характер.

На дискуссии, продолжавшейся два дня, присутствовало много людей, воздержавшихся от выступлений. Среди них было несколько еще не оперившихся птенцов-аспирантов, в том числе и автор этих строк. Примечательно, что довольно аморфную, фактически "нейтральную" позицию занял председательствующий на дискуссии член-корреспондент Е. М. Жуков.

В конечном счете формально дискуссия завершилась победой сторонников Лукьяновой. Свидетельством тому стала опубликованная вскоре в газете "Правда" большая статья упомянутого выше ответственного работника Международного отдела ЦК КПСС Калинина под заголовком, выглядевшим приблизительно так: "Об ошибках в освещении монополистического капитала Японии", в которой отдельные высказывания Я. А. Певзнера квалифицировались как "серьезные ошибки". Главная из этих ошибок, по словам автора статьи, состояла в том, что Певзнер, якобы, переоценил самостоятельность японской абсолютной монархии и военной верхушки и недооценил ведущую роль монополий - дзайбацу в определении внешней и внутренней политики Японии. Статья эта, как показал дальнейший ход событий, позволила Лукьяновой спустя год-два защитить докторскую диссертацию на одноименную с книгой Певзнера тему, хотя, по сути дела, положения ее диссертации существенно не отличались от оценок Певзнера: расхождения просматривались лишь в отдельных формулировках.

Когда сейчас вспоминаешь дискуссии научных работников того времени, то они кажутся довольно схоластичными и примитивными. Уж очень мало было в них конкретного анализа фактов и собственных выводов. Цитаты становились тогда зачастую более важными аргументами, чем ссылки на какие-либо факты.

Дух догматизма и начетничества витал в тот поздний период сталинского правления не только, разумеется, среди японоведов. Этим духом была пронизана работа всех гуманитарных научных учреждений страны, будь то институты Академии наук или же высшие учебные заведения. Вспоминается в этой связи волнующее заседание Ученого совета Московского института востоковедения, созванное дирекцией в связи с выходом в свет небезызвестной работы И. Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Речь на этом заседании шла о темах кандидатских и докторских диссертаций, готовившихся к защите в стенах института. Руководство института сочло тогда необходимым заново просмотреть и обсудить на Ученом совете темы и структуру всех аспирантских работ и срочно внести в них коррективы во избежание возможного несоответствия их содержания "основополагающим" указаниям, содержавшимся в новом только что опубликованном сталинском труде. Ведь институт наш был одним из ведущих лингвистических центров страны, а следовательно все умозаключения Сталина по поводу языкознания имели непосредственное отношение к научным трудам лингвистов - востоковедов.

Курьезно, но из-за отсутствия по какой-то причине обычного председателя Ученого совета - директора института заседание Совета в тот день вел не ученый-лингвист, а заведующий военной кафедрой генерал-майор Попов. Сначала заседание шло спокойно как по накатанной колее. Один за другим выступали заведующие языковых кафедр (кафедры китайского языка, кафедры турецкого языка и т.д.) и научные руководители аспирантов-лингвистов института. Все они воздавали должное "мудрости" тех или иных высказываний Сталина, содержавшихся в его новой публикации, и вносили какие-то поправки либо в заголовки, либо в структуру незавершенных диссертаций аспирантов и преподавателей института. Но затем случилось неожиданное: одна из аспиранток, лингвист-индолог по специальности, в своем выступлении заявила о том, что тема ее кандидатской диссертации вполне отвечает сталинским указаниям, а потому и не требует внесения в нее каких-либо корректив. Такое заявление вызвало сразу же возражения заведующего кафедрой турецкого языка А. Федосова, известного всем в институте своим непомерным угодничеством перед власть имущими, будь то директор института или генералиссимус Сталин. Смысл его возражений сводился к тому, что заголовок предполагавшейся диссертации был отнюдь не безупречен в свете новых сталинских высказываний и что вообще аспиранту-индологу следовало бы не торопиться и еще раз подумать и над темой, и над структурой, и над содержанием своей диссертации. Вслед за этим слово взял сидевший на сцене актового зала за столом президиума научный руководитель аспирантки - известный индолог профессор А. М. Дьяков, почитавшийся всеми как один из самых именитых востоковедов страны. Вежливо отклонив, как необоснованные, наскоки Федосова на тему и структуру диссертации, он поддержал свою аспирантку и предложил оставить все без изменений. В ответ Федосов тотчас же снова поднялся на трибуну и обрушился с критикой теперь уже на Дьякова, которому-де не следовало поощрять легкомысленное отношение подопечного аспиранта к серьезнейшим вопросам, поднятым в новом труде И. Сталина. И вот тогда Дьяков, человек пожилой, тучный и подверженный приступам гипертонии, густо покраснел от возмущения, порывисто встал из-за стола президиума и держа почему-то в руке свой портфель направился во второй раз к трибуне. Но до трибуны он не дошел: к ужасу всех сидевших в актовом зале он вдруг остановился и стал неистово бить себя портфелем по голове, потом упал ничком и начал биться головой о пол. Сидевшие в первом ряду зала члены Ученого совета бросились к нему на сцену, подняли, подхватили под руки и вынесли в бессознательном состоянии за двери зала. На какое-то мгновение зал оцепенел, там воцарилась тягостная тишина, но тотчас же в этой тишине раздался зычный голос председателя, генерал-майора Попова: "Ну, что вы притихли? Человеку стало плохо, и сейчас ему помогут. А времени у нас маловато. Продолжим же заседание". Коррективы в аспирантские диссертации были внесены, а отчет об этом был направлен в соответствующие академические и партийные инстанции. Вот такие бывали научные диспуты в те времена.

Иногда нынешние молодые работники российских научных учреждений при ознакомлении с диссертациями, статьями и книгами востоковедов старшего поколения не без осуждения отмечают излишнее обилие во всех тогдашних трудах цитат из ленинских и сталинских произведений, бросая своим предшественникам упреки в догматизме, схоластике и слепом преклонении перед трудами классиков марксизма-ленинизма. Что можно сказать по поводу этой критики? Так то оно так. Но нельзя забывать при этом другую сторону упомянутого явления: ни одна диссертация по истории, экономике или внешней политике стран Востока не получила бы утверждения ни на ученых советах соответствующих научных учреждений, ни тем более в Высшей аттестационной комиссии, если бы в ней не было таких цитат, а списки использованной литературы не начинались бы с перечисления трудов классиков марксизма-ленинизма. Обилие ссылок на труды корифеев марксистско-ленинской теории было обязательной данью эпохе культа личности - эпохе, когда писать иначе практически никто не мог. Иначе говоря, цитатничество было не виной, а бедой отечественных ученых-гуманитариев, вступивших в научную жизнь в 40-50-х годах при жизни И. Сталина и в первые годы после его кончины. Поэтому не стоит свысока судить о диссертациях, статьях и книгах японоведов старшего поколения, будь то Е. М. Жуков, Х. Т. Эйдус или А. Л. Гальперин. Теми же жесткими идеологическими установками определялись и первые наши аспирантские публикации, в которых обязательные цитаты занимали едва ли не самое видное место.

Но, осуждая догматизм и порочную цитатническую практику, навязанную нашей науке поборниками культа личности, я отнюдь не склонен считать, что все взгляды и высказывания Ленина, Сталина, Димитрова и других видных деятелей мирового коммунистического движения были никчемны, ошибочны и не отвечали научному пониманию общественных явлений тех лет. Так, в частности, если говорить о развитии событий в Азиатско-Тихоокеанском регионе, то в ленинских трудах можно найти немало весьма интересных и прозорливых суждений по поводу японо-американского соперничества, которое, как это неоднократно предсказывал Ленин, вылилось в 1941-1945 годах в крупномасштабное военное столкновение. Да и в докладах Сталина на партийных съездах, а также в его выступлениях, касавшихся советско-японских отношений, неоднократно давались верные оценки агрессивной политики милитаристской Японии, вполне соответствовавшие тогдашней действительности. Эти оценки отражали мнения опытных специалистов-японоведов, направлявших свою информацию в Кремль. Да и личные суждения самого Сталина не стоило бы сбрасывать со счетов. Справедливо осуждая сталинский деспотизм, зарубежные аналитики, включая У. Черчилля, отдавали должное умению Сталина ясно постигать суть международных конфликтов и трезво ориентироваться в сложных политических ситуациях. И по этой причине также не следует высокомерно пренебрегать трудами советских японоведов, опубликованными в сталинские времена, лишь потому, что в этих трудах слишком часто цитировались те или иные высказывания тогдашнего руководителя страны.

Аспирантам-востоковедам в мои времена приходилось вести обычно уединенный образ жизни. Сама аспирантская учеба обрекала их на сидение долгими часами либо в читальных залах, либо за домашним письменным столом. Изредка на первом году аспирантуры бывали, правда, семинарские занятия аспирантов по теории марксизма-ленинизма. Временами надо было встречаться с моим научным руководителем Э. Я. Файнберг для отчетов о ходе работы над диссертацией. Кроме того, полезные консультации по японскому языку мне давала Г. И. Подпалова, пришедшая на работу в наш институт из какой-то военной организации и появлявшаяся иногда в военной форме - в мундире с офицерскими погонами.

Аспиранты-одиночки оставались также в поле зрения партийной организации института. Из всех возможных партийных поручений я предпочел работу за пределами института в качестве пропагандиста РК КПСС Сокольнического района Москвы. На первом курсе аспирантуры раз в неделю я вел семинарские занятия по истории КПСС в кружке работников Сокольнического райпищеторга. Учебой в этом кружке занимались более 25 членов КПСС директоров местных продуктовых магазинов. По складу ума и характеру это были типичные торговцы, и хотя история партии их, разумеется, нисколько не интересовала, тем не менее кружок они посещали более или менее регулярно, чтобы не осложнять свои отношения с райкомом КПСС. Большинство из них были старше меня по возрасту и тем более по своему житейскому опыту, но внешне проявляли ко мне уважительное отношение. Я же в ходе занятий с этими "дядями" учился тому, как растолковывать политическую историю нашей страны людям, не проявлявшим к этой истории ни малейшего интереса, хотя и делавшими вид, будто их что-то интересует. В ходе подготовки к занятиям приходилось много думать, как развлечь моих слушателей и рассеять их сонливое состояние. Нескрываемую радость проявили члены моего кружка в мае 1950 года на последнем итоговом занятии, после которого на три летних месяца в сети партийного просвещения наступал каникулярный период. Не знаю, может быть, это было некоторое отступление от норм партийной морали, но я не смог отказать в тот день их дружной просьбе посидеть с ними за одним столом в небольшом ресторанчике рядом с метро "Сокольники". Там они настойчиво пытались споить своего молодого преподавателя, подымая один тост за другим и уговаривая меня все время пить "до дна". Но их коварный замысел не удался: внятность речи и твердость поступи сохранились у меня до окончания застолья. А напоследок они вручили мне под аплодисменты новенький солидный кожаный портфель с дарственной надписью, в портфель положили бутылку виноградного вина и коробку конфет, подогнали заранее оплаченное такси, которое и довезло меня до дому.

В райкоме партии говорили, что руководство райпищеторга просило райком оставить меня в том же кружке директоров и на следующий учебный год. Но я категорически отказался и попросил дать мне кружок с иным составом слушателей на каком-либо промышленном предприятии района. Моя просьба была выполнена, и в следующем году я вел семинар по истории партии на Сокольническом вагоноремонтном заводе СВАРЗ. Там в числе слушателей семинара преобладали рабочие. Это были люди другого склада: не такие тертые калачи, как торговые работники. К занятиям в кружке мои новые слушатели относились серьезнее. Между ними разгорались даже споры по тем или иным теоретическим вопросам. Сидеть на занятиях после восьми часов работы было им, конечно, трудновато, тем более что многие из них работали зимой не в теплых цехах, а на морозе. Трудно было и мне преодолевать сонливое состояние некоторых слушателей, особенно тех, кому было уже за пятьдесят. Один раз на моих занятиях присутствовал представитель райкома партии, прибывший познакомиться с положительным опытом партийной учебы на заводе. Все было бы ничего, но подвел меня тогда один обычно активный старик-рабочий: поработав в тот день на холодном ветру, он размяк в теплой комнате и заснул на глазах у райкомовского представителя, о чем тот и написал в своем отчете. В том учебном году в списке лучших пропагандистов РК меня, естественно, не оказалось.

Защита диссертации, безработица

и поступление на работу в ИВАН

В годы аспирантуры чаще всего из моих друзей мне доводилось встречаться с однокашником Д. В. Петровым, с которым мы одновременно учились в институте, а затем вместе поступали в аспирантуру на кафедру стран Дальнего Востока. Да и научный руководитель был у нас один и тот же доцент Э. Я. Файнберг. Только Петров писал диссертацию по новой истории Японии (темой его диссертации была экспедиция американского коммодора Перри в Японию и последовавшее в результате "открытие" страны), а я писал по новейшей.

В те годы у нас у обоих явственно прорезался интерес к журналистской и научной работе. И Петров, и я стремились проявить в диссертациях свои творческие способности и как можно скорее выйти на финишную прямую, т.е. вынести диссертации на защиту. Поначалу Петров довольно сильно опережал меня, но потом в первой половине 1952 года мне удалось с большим напряжением сил догнать его. И финиш у нас был совместным: мы оба защищали наши диссертации в один и тот же день, в одном и том же актовом зале института в присутствии одних и тех же членов Ученого совета. Первым в тот день защищался я, а вторым после пятнадцатиминутного перерыва - Петров. Мы были с Петровым первыми и единственными аспирантами института, защищавшими наши диссертации досрочно - 28 июня 1952 года. Голосование членов Ученого совета было вполне благоприятным для нас: из 30 опущенных бюллетеней против было лишь два.

В те времена праздничный банкет по случаю успешной защиты диссертации проводился обычно в тот же день. Поскольку у меня и у Петрова научный руководитель и члены кафедры, а также большинство друзей были одни и те же лица, то мы с ним приняли неординарное решение - проводить банкет совместно в одном зале, за одним столом. И это было удобно для всех, кто был приглашен на это застолье, состоявшееся в банкетном зале гостиницы "Советская" на Ленинградском проспекте.

Став кандидатом исторических наук, я оказался безработным. Дирекция института заранее поставила в известность как Петрова, так и меня о том, что свободных вакансий для преподавательской работы в институте не имеется и что работу нам придется подыскивать самим. Петров, установивший заранее контакты с Японской редакцией Государственного комитета по радиовещанию, вскоре приступил к журналистской работе в этом комитете в качестве политического обозревателя, и эта престижная работа принесла ему, судя по всему, хорошие заработки и имя в журналистских кругах.

У меня же дела пошли не столь гладко, как у Петрова. Ни одно из научных и практических учреждений, связанных так или иначе с Японией, мной не заинтересовалось: ведь в ту пору всякие отношения Советского Союза с Японией были прерваны. Со вступлением в силу Сан-Францисского мирного договора (28 апреля 1952 года) японские власти стали пресекать въезды в Японию советских граждан и практически блокировали контакты японцев с сотрудниками советской миссии, оставшимися в Токио со времени союзной оккупации. Поэтому и специалисты-японоведы оказались мало кому нужны.

Меня, правда, в то время более всего интересовала не практика, а научная работа. А потому свои надежды я стал возлагать на поступление в Институт востоковедения Академии наук СССР, в стенах которого существовал отдел Японии, возглавлявшийся самым известным в то время историком-японоведом, членом-корреспондентом АН СССР Евгением Михайловичем Жуковым. Именно в этом отделе работал один из официальных оппонентов по моей кандидатской диссертации Петр Павлович Топеха, который изъявил желание помочь мне устроиться на работу в названном отделе и поговорить по этому поводу с Жуковым.

Однако устройство на работу в Институт востоковедения АН СССР оказалось делом трудным и долгим. После первой встречи с Е. М. Жуковым, который в то время не только заведовал отделом Японии, но и занимал пост одного из заместителей директора института, стало ясно, что вакантных мест в институте не имеется, что штатное расписание этого учреждения строго ограниченно и что ожидать моего зачисления на работу мне придется, наверное, очень долго, во всяком случае, до тех пор, пока кто-либо из научных сотрудников института не скончается или не уйдет добровольно в какое-либо иное учреждение. В ходе беседы с Жуковым я ощутил к тому же отсутствие у него большого интереса к моей персоне. Внешне Жуков был учтив и вроде бы доброжелателен, но в то же время он не задал мне никаких вопросов по содержанию моей диссертации. "Ждите",- сказал он холодно. А на мой вопрос, когда мне снова его побеспокоить, ответил весьма неопределенно: "Ну, через месяц или два".

А для меня тогда "месяц или два" был очень долгим сроком: ведь аспирантской стипендии я уже не получал, а никаких других заработков у меня не было. Поступать же на работу, не имевшую отношения к японоведению, я не хотел, так как это увело бы меня надолго, если не навсегда, от только что приобретенной мною редкой и полюбившейся мне профессии. Поэтому я решил твердо ждать и далее. И эти ожидания затянулись на пять месяцев.

Несколько раз я приезжал в институт к Жукову с одним и тем же вопросом и всякий раз получал от него один и тот же сухой ответ: "Вакансий нет, а когда будут, не знаю". Возможно, так оно и было, да к тому же какой-либо особой заинтересованности в приеме меня на работу у Жукова не было. Более участливо относился ко мне П. П. Топеха, мой бывший официальный оппонент. Он обещал мне поговорить с кем-то из других членов дирекции института.

По прошествии пяти месяцев мое пребывание без работы стало морально невыносимым. В это время о моем безработном существовании узнал директор Издательства иностранной литературы П. Чувиков, которому рассказал обо мне профессор К. М. Попов, заведовавший тогда по совместительству географической редакцией издательства. Пригласив меня к себе, Чувиков предложил мне должность старшего научного редактора Исторической редакции издательства с окладом в 3000 рублей, что по тем временам было для только что испеченного кандидата наук пределом возможного. Я был в нерешительности и откровенно рассказал Чувикову, что вот уже несколько месяцев ожидаю зачисления меня научным сотрудником Института востоковедения АН СССР, где намерен работать в соответствии со своей узкой профессией, то есть заниматься изучением Японии. В ответ Чувиков улыбнулся и сказал: "Не дождаться вам зачисления в этот институт. Они еще год будут кормить вас обещаниями. Поэтому давайте договоримся так: вы безотлагательно поступаете к нам на работу, а если вдруг вопреки моим прогнозам вакансия там для вас откроется, то я сразу же подпишу приказ о вашем отчислении без всяких претензий и обид. Даю вам слово". На этом и порешили. Спустя несколько дней, в ноябре 1952 года, я вышел на работу в Издательство иностранной литературы.

Но в жизни судьба мне все-таки часто улыбалась. Улыбнулась она мне и тогда: буквально через два дня ко мне на дом пришла почтовая открытка от заместителя директора Института востоковедения АН СССР И. С. Брагинского, с которым, как потом выяснилось, обо мне говорил П. П. Топеха. Брагинский ведал в институте вопросами издания трудов научных сотрудников. В открытке мне предлагалось зайти в институт для беседы по вопросу возможной работы. Я тотчас же направился в ИВАН и получил от Брагинского следующее предложение: работать не в отделе Японии, где вакансий не было, а в редакционно-издательском отделе того же института. Объяснялось это предложение тем, что один из сотрудников названного отдела (Н. М. Гольдберг) надолго заболел, а интересы дела требовали, чтобы кто-то его заменил. "Пусть вас работа в редакционно-издательском отделе не огорчает,сказал мне И. С. Брагинский,- сотрудникам этого отдела разрешается совмещение редакционной работы с научной по своей востоковедной специальности. Это значит, что только часть дней недели вы будете заниматься чтением и редактированием чужих рукописей, а в оставшиеся дни занимайтесь изучением Японии. Может быть, со временем вас переведут и в японский отдел. Важно, что вы попадаете сразу же в штат сотрудников института". Доводы Брагинского выглядели убедительными, и я согласился с его предложением. Неприятно было только снова идти в кабинет Чувикова, который всего лишь два дня тому назад подписал приказ о моем зачислении в Издательство иностранной литературы. Но Чувиков оказался истинным джентльменом: "Ну, раз я обещал не препятствовать вашему поступлению в Академию наук,- сказал он,- то я свое слово сдержу. Сегодня же будет приказ о вашем отчислении из издательства". И вот на доске приказов издательства рядом с приказом о моем зачислении на работу появился приказ о моем отчислении, что, наверное, вызвало в те дни у издательских работников немало насмешек по адресу своего директора. А я, к своей великой радости, получил возможность перейти с должности старшего научного редактора с окладом в 3000 рублей, на должность младшего научного сотрудника ИВАНа с окладом в 2000 рублей. Кому-то из моих друзей это могло показаться чудачеством. Но это было, как я теперь уверен, одно из самых важных и верных решений, принятых мной в те далекие годы моей молодости.

Глава 3

ЯПОНОВЕДЫ ИНСТИТУТА

ВОСТОКОВЕДЕНИЯ АН СССР

(1952-1957)

Воспоминания о японоведах ИВАН

первого и второго поколений

В 1952 году Институт востоковедения АН СССР размещался на Кропоткинской улице (ныне Пречистенке) в том самом особняке, который сегодня принадлежит Музею А. С. Пушкина. Штат сотрудников института не превышал тогда ста человек, но даже для такого сравнительно небольшого числа работников института особняк был тесноват. Единственным большим помещением был в нем читальный зал, где в дни общих собраний сотрудников едва хватало мест для всех. Куда меньшей была комната, в которой размещались столы членов дирекции. Там в центре у окон эркера стоял почти всегда пустой стол директора института В. И. Авдиева, а ближе к двери по бокам стояли столы его заместителей: Е. М. Жукова и И. С. Брагинского. В комнатушке, ведшей в директорскую комнату, размещались столы ученого секретаря института С. Д. Дылыкова и секретарей дирекции - приятных дам, старавшихся не пропускать к своим начальникам никого без наличия у них каких-либо неотложных вопросов.

Заведующие отделами института своих кабинетов не имели. Их личные столы и шкафы стояли в тех же комнатах, где собирались в явочные дни сотрудники этих отделов. Большинство научных сотрудников появлялись в стенах института лишь два-три раза в неделю по соответствующим явочным дням. Кое-кто бывал в институте и чаще, если ему требовалось работать в читальном зале.

Большое впечатление произвели на меня, новичка, и сами научные сотрудники института. Среди них было много именитых ученых старшего поколения, казавшихся мне со студенческих лет некими недосягаемыми небожителями. Теперь же они находились рядом и так близко, что их можно было, как говорится, потрогать рукой. Они расхаживали по тесным коридорам, чинно приветствовали друг друга и делились новостями. Были среди них академики и члены-корреспонденты: тюрколог В. А. Гордлевский, иранист Е. Э. Бертельс, знаток стран Юго-Восточной Азии А. А. Губер, японоведы Н. И. Конрад и Е. М. Жуков. Но еще больше там было "рядовых" профессоров и докторов наук. Но и они все были именитые ученые: А. М. Дьяков, Б. Н. Заходер, И. В. Авдиев, В. А. Масленников, Г. Д. Санжеев, Г. П. Сердюченко, Б. К. Пашков, А. Л. Гальперин, Х. Т. Эйдус и другие. В этой когорте ведущих советских востоковедов едва ли не каждый обладал своей "харизмой", блистая каким-то индивидуальным талантом и в то же время какими-то свойственными лишь ему слабостями: кто неистощимым юмором, кто непомерным научным тщеславием, кто красноречием, а кто слишком явным влечением к женскому полу.

На фоне названных выше знаменитостей не смотрелись эффектно работники института среднего поколения, не получившие по причине житейских трудностей тридцатых годов и военного лихолетья достаточной научной подготовки и академического воспитания. Они явно уступали корифеям старшего поколения и в интеллигентности, да и в профессиональном отношении. Что же касается только что пришедшей в институт молодежи, то вела себя эта молодежь достаточно скромно. К их числу относились такие выпускники аспирантуры ИВАН как Г. Ф. Ким, Г. Г. Котовский, Б. М. Поцхверия, Р. Т. Ахрамович, М. Ф. Гатауллин, В. А. Попов и некоторые другие.

Редакционно-издательский отдел, в котором я стал работать с ноября 1952 года, занимался не столько редакторской работой как таковой (редактировалось в отделе лишь серийное периодическое издание - "Ученые записки Института востоковедения"), сколько контрольным чтением работ, завершенных авторами и утвержденных отделами к сдаче в Издательство Академии наук с целью их публикации. Необходимость в таком контрольном чтении возникла в институте вскоре после его создания по причине того, что многие рукописи, признанные в отделах завершенными и готовыми к сдаче в издательство, в действительности нередко оказывались слишком сырыми, а утверждавший эти рукописи к печати Ученый совет института обычно не подвергал их тщательному просмотру и обсуждению. В результате "утвержденные" таким образом сырые рукописи отправлялись в издательство, а затем в большом количестве возвращались вскоре обратно в институт с резко критическими, а то и совсем разгромными отзывами издательских редакторов, отказывавшихся браться за их редактирование. Происходило это потому, что авторы многих плановых работ обычно не хотели возиться с доведением их до должного уровня с точки зрения стилистики, логического изложения и внешнего оформления, включая научный аппарат, списки использованной литературы и т.д. Вина тому заключалась не только в неаккуратности, спешке и безответственности авторов, которые по тем или иным причинам не укладывались в плановые сроки завершения своих рукописей и прибегали поэтому к авральным методам работы. Причины бывали и поглубже: они крылись нередко в порочности системы жесткого по срокам планирования творческого процесса (ведь труд ученого-востоковеда - это в какой-то мере творческий процесс), а также в профессиональной непригодности некоторых сотрудников института, в их врожденной неспособности к творческой научной работе. По настоящему выявлением людей бесталанных, непригодных к полноценной научной работе должны были бы заниматься руководители и коллективы сотрудников отделов. Но на практике так не получалось: никто в отделах не желал обострения отношений со своими коллегами, тем более что объективных критериев уровня пригодности тех или иных работников в таких сферах гуманитарных наук, как востоковедение, не существовало. Единственной мерой труда сотрудников института был листаж его рукописей. Эта сугубо количественная, но отнюдь не качественная мера соответствия научного работника своей должности остается, к сожалению, и по сей день основным показателем результативности труда в учреждениях Академии наук. А потому не только теперь, но и в те времена немалая часть сотрудников института думала лишь о том, как бы довести до запланированного количества страниц объем своих рукописей, не заботясь о качестве их содержания.

Не нес никто, как теперь, так и тогда, ответственности и за творческие способности, а равным образом за профессиональный и культурный уровень авторов готовившихся к публикации рукописей. При обсуждении якобы завершенных рукописей в отделах большинство участников обсуждения предпочитали во имя сохранения добрых отношений в коллективе либо отмалчиваться, либо ограничиваться частными, малозначительными замечаниями, но ни в коем случае не уличать авторов обсуждаемых работ в отсутствии задатков к научному творчеству, в халатном подходе к делу и тем более в невежестве. Не хотели, разумеется, и члены дирекции института тратить свое время на контрольное чтение работ. Вот поэтому-то в институте и был создан редакционно-издательский отдел, работникам которого вменялось в обязанность внимательно читать завершенные и утвержденные в отделах рукописи и вести затем все неприятные объяснения с авторами в тех случаях, когда таковые оказывались либо неряшливо оформленными, либо безнадежно убогими в научном отношении, либо попахивали плагиатом.

Заведовал тогда редакционно-издательским отделом солидный по своей комплекции и очень добродушный по характеру полковник в отставке, иранист по специальности Борис Васильевич Ржевин. Задачу свою он видел в том, чтобы как-то лавировать между отделами института, стремившимися сбагрить в издательство якобы завершенные рукописи, и издательством, редакторы которого не желали иметь дело с сырыми опусами, нуждавшимися в серьезной авторской доработке. Что же касается подчиненных Ржевина - сотрудников отдела, то все они, включая японоведа-лингвиста Н. А. Сыромятникова, индолога Н. М. Гольдберга, ираниста Н. И. Кузнецову и корееведа Г. Д. Тягай были весьма компетентными, приятными и интересными людьми, умевшими объективно ценить достоинства и недостатки поступавших в отдел рукописей и в то же время как-то ладить с теми авторами, которые не сумели довести свои произведения до нужной кондиции. Иногда, конечно, конфликты с подобными авторами все-таки возникали, но обычно последним приходилось в конце концов смирять гордыню и забирать свои рукописи на доработку во избежание ненужного шума. Случалось не раз и так, что заблокированные рукописи больше в наш отдел не поступали: их авторы совместно с заведующими отделами находили какие-то пути изъятия упоминаний об этих рукописях из издательских планов института и тихо хоронили их под каким-либо извинительным предлогом в отдельских шкафах. Но это уже нас не касалось - главная цель работы отдела состояла в том, чтобы беречь авторитет и честь института и не пропускать в Издательство Академии наук те рукописи, которые могли бы вызвать ярость издательских редакторов и дать повод дирекции издательства для жалоб в Президиум АН СССР на низкий уровень научной продукции института.

Моя работа в Институте востоковедения АН СССР началась, таким образом, с критического ознакомления с подготовленной для публикации продукцией научных работников института. Конечно, моя молодость (тогда мне было всего 28 лет) и отсутствие поначалу должного опыта не способствовали, естественно, весомости моей критики по адресу тех или иных солидных авторов, некоторые из которых приближались уже к пенсионному возрасту. Поначалу, в первые месяцы моего пребывания в институте, авторы статей и рукописных монографий из числа корифеев востоковедной науки относились ко мне как к надоедливой мухе и соглашались с моими замечаниями лишь затем, чтобы не портить себе нервы в споре с каким-то юнцом. Но нередко мне приходилось тыкать их носом в заведомо постыдные для них оплошности, и постепенно они стали считаться со мной в большей мере, чем сначала. Конечно, в объяснениях с авторами я старался избегать споров, задевающих самолюбие пожилых титулованных особ. Что же касается людей помоложе, то с ними приходилось вести беседы более жесткие, хотя и с ними я старался не попадать в конфликтные отношения.

Работа в редакционно-издательском отделе стала для меня полезной школой академической жизни. Спустя года три у меня постепенно исчез комплекс собственной неполноценности при обращении с обитателями востоковедного Олимпа. Я уже знал истинную цену их способностям и талантам не понаслышке, а по качеству их рукописных произведений, да и они стали относиться ко мне более уважительно, чем ранее.

Но лавры придирчивого критика незавершенных трудов иранистов, индологов, китаистов и других востоковедов меня нисколько не прельщали, хотя после перехода Б. В. Ржевина на работу в журнал "Советское востоковедение", издававшийся нашим институтом, дирекция поручила мне исполнение обязанностей заведующего редакционно-издательским отделом. Мои помыслы с самых первых дней работы в ИВАНе были направлены на переход в отдел Японии, с тем чтобы все свое рабочее время я смог бы расходовать на японоведческие дела.

Поначалу переход в названный отдел казался мне делом недалекого будущего. Для этого создались вроде бы благоприятные предпосылки. В частности, заведующий отделом Е. М. Жуков согласился на то, чтобы отдельные служебные задания я получал по плану этого отдела как японовед из расчета половины общего рабочего времени. К тому же партком института поставил меня на учет в партийную организацию отдела Японии. И таким образом, не будучи формально работником отдела, я все-таки закрепился в нем как десантник на предмостном плацдарме с расчетом на полный переход в дальнейшем в этот самый крупный центр советского японоведения.

Однако вскоре выяснилось, что моему переходу в отдел Японии решительно противилась старший научный сотрудник этого отдела М. И. Лукьянова, сумевшая подчинить своему влиянию не только группу своих коллег-экономистов, но и самого заведующего отделом Е. М. Жукова, который в большей мере был занят делами дирекции, а персональные вопросы был склонен доверять Лукьяновой. Эта невзрачная на вид маленькая женщина, с неподвижным, каменным лицом и рыбьими глазами, была буквально одержима стремлением к власти и не терпела людей с независимым мнением. К тому же она была подвержена влиянию всяких коридорных сплетен. Как я узнал впоследствии, при моем появлении в институте одна из ее тогдашних приятельниц дала мне какую-то весьма нелестную характеристику. По-видимому, это была И. Я. Бурлингас, с которой в студенческие годы я учился в МИВе и нередко, в качестве комсомольского лидера, критиковал ее за пассивное отношение к общественным поручениям. И, видимо, поэтому я вскоре почувствовал предубежденное отношение ко мне Лукьяновой. А затем это скрытое предубеждение переросло в довольно открытую неприязнь, в чем я и сам был, наверное, виноват. Дело в том, что при обсуждении на отдельском партийном собрании установок XIX съезда КПСС на всемерное развитие в стенах научных учреждений критики и самокритики я слишком опрометчиво с присущей молодости неосмотрительностью обратил внимание на отсутствие в отделе требовательного подхода сотрудников к работам своих коллег. В качестве иллюстрации я сослался на слишком гладкий и скучный ход предварительного обсуждения в отделе рукописи М. И. Лукьяновой, подготовленной для сдачи в издательство. Лукьянова тогда промолчала, как бы не заметив этой реплики, но в дальнейшем стала резко негативно отзываться обо мне за спиной.

А между тем в начале 1953 года в отделе Японии случилось чрезвычайное происшествие - вернее, не в отделе, а в семье заведующего отделом Е. М. Жукова. Как-то в один из явочных дней среди сотрудников института пронесся слух: "Ида Евсеевна Цейтлин, жена Евгения Михайловича Жукова, покончила жизнь самоубийством". Меня это известие поразило потому, что всего неделей-двумя ранее до того состоялась успешная защита Идой Евсеевной кандидатской диссертации на тему, очень близкую к теме защищенной мною рукописи. Месяца за два до того я даже передал ей автореферат своей диссертации и получил от нее похвальный отзыв. Известно было также, что незадолго до получения Идой Евсеевной ученой степени кандидата наук состоялся переезд семьи Жукова в новую великолепную по тем временам квартиру в престижном высотном доме на Котельнической набережной. Казалось бы, чета Жуковых обретала все условия для счастливой жизни и вот... такая беда. В последующие дни известна стала сотрудникам института и причина этого странного самоубийства - ревность. В записке, оставленной женой Жукова в новой квартире, где она повесилась на крюке для люстры, было написано: "Без Евгения жить не могу". Выяснилась тогда же и причина ревности. Это была любовная связь Жукова с одной из секретарш, сидевших за столами у дверей директорской комнаты,- молодой женщиной с экстравагантной внешностью. Самоубийство произошло сразу же после того, как Жуков сообщил жене о своем намерении прервать свой брак с нею и вступить в новый. Реакция оказалась никем не предвиденной.

В те дни Жуков не появлялся в институте, а затем стало известно, что он взял внеочередной отпуск и сразу же после похорон жены уехал на юг со своей любимой женщиной, ушедшей, кстати сказать, ради него от своего мужа полковника. С точки зрения нынешней морали тогдашнее поведение Евгения Михайловича навряд ли может вызывать осуждение: он вел себя честно, искренне, последовательно, встретив мужественно свалившуюся на него беду. Но времена тогда были другие, и коммунистам института надлежало, как требовали того нормы партийной морали, "обстоятельно разобраться" во всем случившемся. И "разбирались", хотя говорить о случившейся трагедии было поздно и бесполезно. В институте по указанию райкома КПСС состоялось закрытое партийное собрание, участники которого в своих выступлениях сокрушаясь по поводу случившегося, подвергли Жукова "суровому осуждению". По решению собрания Жукову было вынесено партийное взыскание. Пережил он эту общественную порку мудро и стойко: в своем заключительном слове он вину взял на себя, а на следующий день написал в дирекцию заявление об уходе из института. Прискорбным результатом этого решения стал в дальнейшем фактический отход Е. М. Жукова от активных японоведческих изысканий, хотя он не раз принимал участие в ответственном редактировании отдельных японоведческих публикаций, а также в форумах отечественных и зарубежных востоковедов.

После ухода из ИВАНа Евгений Михайлович был сразу же зачислен в Институт истории АН СССР, где он принял на себя обязанности главного редактора капитального многотомника "Всемирная история", чем и снискал себе в последующие годы авторитет и славу лидера советской исторической науки. Став академиком, а затем и академиком-секретарем Отделения истории АН СССР, он обрел в 60-70-е годы большое влияние на деятельность всей Академии наук.

С уходом Е. М. Жукова из Института востоковедения заведующим отделом Японии была назначена М. И. Лукьянова, что привело к далеко не всегда полезным изменениям в научном уровне и стиле работы этого отдела.

В 1952-1957 годах группа историков отдела Японии вела работу по написанию начатой еще по инициативе Жукова коллективной монографии "Очерки новейшей истории Японии". С уходом Е. М. Жукова из отдела эта работа не прекратилась. Ответственным редактором названной рукописи стал один из ее авторов - Х. Т. Эйдус. Деликатность его роли в этом коллективном труде состояла в том, что параллельно в другом издательстве, Госполитиздате, шла подготовка к печати его собственной гонорарной книги "Очерки новой и новейшей истории Японии", содержание которой неизбежно накладывалось на содержание коллективной монографии. Но Хаим Тевельевич Эйдус с честью, без конфликтов вышел из этой ситуации: сначала в 1955 году вышла в свет его личная книга, а затем, спустя год с лишним, была опубликована и коллективная монография. Не берусь сказать, какую из этих работ следует считать лучшей, ибо в обеих прослеживается свойственная Эйдусу легкость пера и умение излагать факты просто, не углубляясь в проблемы и обходя острые углы.

Иногда в нашей востоковедной науке незнание восточного языка не затрудняет, а наоборот, упрощает работу авторов. Занимаясь историей и политикой Японии на протяжении трех-четырех десятилетий, Хаим Тевельевич Эйдус, похоже, не испытывал горя от того, что японский язык был ему незнаком. Все свои работы Эйдус писал на тассовских материалах, а также на материалах, почерпнутых из англоязычных изданий. И это позволяло ему быстро, оперативно и без излишних копаний в японских текстах писать статьи, брошюры и книги по острым проблемам японской внешней политики. И надо сказать, что писал он исторически грамотно, политически четко, а по стилю просто и доходчиво. И не случайно именно Х. Т. Эйдус внес в 30-60 годах наиболее заметный вклад в освещение различных проблем японской истории и политики. Его книги "Рабочее движение в Японии" (1937), "Япония от первой до второй мировой войны" (1946), "Очерки новой и новейшей истории Японии" (1955) и "История Японии с древнейших времен до наших дней" (1968), написанные без претензий на глубину с использованием сравнительно небольшого количества источников на русском и английском языках, принесли большую пользу в смысле упрощенного, но достоверного и политически целеустремленного ознакомления нашей широкой общественности с прошлой и новейшей историей Японии. Для меня, например, в студенческие годы, его книга "Япония от первой до второй мировой войны" стала чем-то вроде азбуки, с которой началось в дальнейшем более детальное ознакомление с новейшей историей Японии. И более того - пребывание Х. Т. Эйдуса в составе работников отдела, особенно после ухода из института Е. М. Жукова, оказывало благотворное влияние на атмосферу в отделе, чего никак нельзя было сказать о роли преемницы Жукова - М. И. Лукьяновой, женщины с тяжелым и недобрым характером. Эйдус всегда был жизнерадостен, весел, постоянно шутил и ровно, уважительно и без чванства относился ко всем своим коллегам независимо от их званий и возраста. Не раз бывало, что во время каких-либо острых дискуссий, возникавших в отделе при обсуждении тех или иных вопросов, Эйдус разряжал напряженную атмосферу какой-нибудь удачно вставленной шуткой. Иногда, правда, меня слегка коробили его скептицизм и откровенно прагматический, деляческий подход к тем или иным дискуссионным вопросам.

Несколько иное впечатление производил старший научный сотрудник отдела Александр Львович Гальперин. В отличие от Эйдуса ему было свойственно стремление к углубленному изучению отдельных этапов японской истории и к обстоятельному теоретическому осмыслению исторических событий и процессов. Стремление к познанию истории сквозь призму марксистского учения о социально-экономических формациях рассматривалось тогда всеми советскими историками как естественный и верный путь к истине. И Александр Львович проявил в этом деле немалый талант, хотя сегодня некоторые из его тогдашних рассуждений могли бы показаться догматическими. Однако свои взгляды Александр Львович высказывал хотя и убежденно, но в то же время не категорично, в мягкой форме, не игнорируя мнения своих более молодых собеседников и не подавляя их морально своим авторитетом. Как и Эйдусу, Гальперину было свойственно чувство юмора, а потому те споры, которые велись иной раз на заседаниях отдела между ним и Хаимом Тевельевичем, с удовольствием слушались присутствовавшими, а их шутливые реплики в адрес друг друга вносили разрядку в монотонный ход заседаний, вызывая улыбки и смех.

Большое уважение вызывали у меня ответственное отношение А. Л. Гальперина к своим научным изысканиям, его упорное стремление использовать по возможности труды японских ученых-историков, хотя такая работа и отнимала у него много времени. Его книга "Англо-японский союз: 1902-1921 годы", изданная на основе его докторской диссертации в 1947 году, стала в моих глазах одним из лучших образцов научных исследований советских японоведов.

Весьма уважительно относился Александр Львович и к своим начинающим коллегам. Мои беседы с ним при встречах в узких коридорах института всегда оставляли в памяти приятный осадок. Правда, один раз, где-то в 1954-1956 годах, на одном из заседаний отдела Японии у меня завязался спор с Александром Львовичем. Спор возник при обсуждении чернового проспекта по новой истории Японии, подготовленного мной в порядке планового задания, для того чтобы в дальнейшем сотрудники отдела приступили бы к намечавшейся одноименной коллективной монографии, ответственным редактором которой был назначен А. Л. Гальперин. Мой проспект был написан в проблемно-хронологическом плане. Предполагалось, что разбивка на главы будет произведена в хронологическом порядке, а что касается параграфов внутри каждой главы, то они будут носить проблемный характер: экономическое состояние, внутренняя политика, внешняя политика, культурная жизнь и т.д. Но такая структура не понравилась Александру Львовичу, и он выступил против проблемных параграфов, за изложение событий в хронологическом порядке, независимо от того, пойдет ли речь об экономике, политике или дипломатии. Его аргумент сводился к тому, что не следует "нарушать естественную ткань событий". Я возражал, считая, что такое пассивное перечисление фактов в хронологическом порядке будет мешать выявлению наиболее важных проблем японской истории, затруднит усвоение читателями содержания будущей книги. Спор этот завершился не в мою пользу: как и следовало ожидать, авторитет Александра Львовича повлиял на мнения других выступавших. Тем более что именно Александр Львович должен был стать ответственным редактором предполагавшейся работы. Поэтому, конечно, все решили, что ему, как говорится, "и карты в руки". Но обиды у меня на Гальперина за это поражение в одной из моих первых научных дуэлей не осталось. Объяснялось это отчасти тем, что мое участие в написании будущей книги не предполагалось, да и к изучению новой истории Японии у меня душа не лежала, т.к. больше всего мне хотелось тогда заниматься японской современностью.

Большим вкладом А. Л. Гальперина в развитие советского японоведения стала его педагогическая работа в Московском университете, и в особенности его заботливое отношение к взращиванию интереса к научной работе у студентов-выпускников Института восточных языков при МГУ и историческом факультете МГУ.

Однажды, где-то в 1956-1957 годах, по предложению Гальперина в отделе Японии было заслушано сообщение об американских военных базах, сделанное студентом-дипломником В. Я. Цветовым - тем самым Цветовым, который спустя двадцать лет, в 70-х годах, стал преуспевающим токийским корреспондентом московского телевидения. Именно Александр Львович усмотрел тогда в этом юноше некие творческие задатки. Я тогда, помнится, присутствовал на том заседании отдела. Впоследствии, в годы совместной работы с Цветовым в Японии, он как-то тоже вспомнил об этом заседании и сказал мне с улыбкой: "Откровенно говоря, мне было как-то неловко выступать перед солидными научными работниками и вещать им какие-то примитивные факты и суждения. Одному из сидевших передо мной взрослых дядей быстро надоело, по-видимому, слушать меня - он встал и вышел из комнаты. А знаешь, кто это был? Ты! Именно с тех пор я тебя запомнил". Мы оба посмеялись... Наверное, все это так и было, только вышел я, наверное, не для того, чтобы обидеть юного докладчика. Скорее всего, возникли какие-то срочные служебные дела, связанные с редакционно-издательским отделом.

Жалею я очень об одном: что не проводил в последний путь Александра Львовича, ибо умер он в 1960 году, когда я находился на корреспондентской работе в Японии. Его кончина была трагически скоропостижной: в ходе заседания японской секции Международного конгресса востоковедов, проходившего тогда в Москве, Гальперин выступил с докладом, потом отвечал на вопросы и с кем-то полемизировал, а потом вернулся на свое место в зале и... скончался от разрыва сердца. Ему было тогда 64 года...

Добрые отношения сложились у меня в первые годы работы в институте и с другим видным советским японоведом - научным сотрудником отдела Японии ИВАНа Петром Павловичем Топехой. Петр Павлович, как уже говорилось, был моим официальным оппонентом на защите кандидатской диссертации, и именно ему я обязан зачислением на работу в Институт востоковедения АН СССР. Именно он ходатайствовал обо мне перед Е. М. Жуковым и другими членами дирекции. В явочные дни мы нередко ходили вместе обедать в ближайшие кафе и столовые. Обменивались мы и критическими взглядами по поводу дел в нашем японоведении, да и не только в японоведении - в большинстве случаев наши взгляды на жизнь совпадали. Видимо, сказалось в этом одинаковая склонность к простой жизни, исключавшей бытовые излишества и предполагавшей заботу о поддержании здоровья и трудоспособности, а также целеустремленное духовное развитие.

Жизнь не баловала П. П. Топеху. Он был выходцем из бедной крестьянской семьи из Приморья, батрачившей до революции на сахарных плантациях Гавайских островов. Этим объяснялось, в частности, его свободное владение английским языком. В молодости после возвращения на Родину и призыва в Красную Армию он служил на Тихоокеанском флоте матросом-машинистом на военном корабле. Оттуда он и получил путевку на восточный факультет Ленинградского университета. Его преподавателем был там Н. И. Конрад, а его однокашником по изучению японского языка был Е. М. Жуков. В Академию наук Петр Павлович пришел после окончания войны и службы в армии в качестве переводчика английского языка. Именно Жуков по старой памяти и помог ему стать сначала аспирантом, а потом и научным сотрудником отдела Японии Института востоковедения АН СССР. В общении с окружающими Топеха был обычно немногословен, учтив и сдержан в отзывах о своих коллегах. Свое крестьянское и моряцкое прошлое он любил вспоминать лишь в узком кругу друзей: любил петь во время застолий украинские народные песни, а играя в шахматы, перед каждым ответственным ходом громко буркал морскую команду: "Пошел в брашпиль!"

В те годы Петр Павлович работал над изданием своей книги "Антинародная политика правых лидеров японской социалистической партии". Заголовок этой книги отражал, как мне думается, не столько взгляды самого автора, сколько те политические установки, которыми в тот момент руководствовался ЦК КПСС в своих оценках политики зарубежных социалистических партий. В дальнейшем взгляды Петра Павловича на деятельность японских социалистов, как и взгляды советского руководства хрущевских времен, претерпели значительные изменения. Но тогда, в сталинские времена, никто не мог в своих публикациях отклоняться от оценок, данных "директивными инстанциями", а потому исследователям приходилось лишь накапливать информацию и приводить ее в своих публикациях либо в соответствующем освещении, либо без комментариев.

Что касается личных качеств П. П. Топехи, то как ученый он выделялся своим стремлением к неторопливому, обстоятельному изучению источников. В то же время это был человек упрямый, способный внешне спокойно, но упорно отстаивать свои взгляды. О научной работе он мечтал еще в молодые годы, но обстоятельства сложились так, что в полной мере он приобщился к ней лишь в конце 40-х - начале 50-х годов. И занимался он этой работой с явным удовольствием, отдавая ей большую часть своего времени даже в выходные дни и отпускные периоды. В те годы Петр Павлович все глубже и глубже вникал в проблемы японского рабочего и профсоюзного движения, которым он когда-то интересовался ранее, еще до войны. В середине 50-х годов он по праву стал лидером этого направления работы советских японоведов. Но параллельно его внимание стали привлекать и общие вопросы послевоенной истории Японии. В лице П. П. Топехи отдел Японии Института востоковедения АН СССР имел солидного, надежного и перспективного исследователя, что и подтвердилось в дальнейшем.

Среди молодых работников отдела Японии обращал на себя внимание красивый статный мужчина - Вадим Алексеевич Попов, внешность которого соответствовала скорее облику дипломата, чем ученого. Да и сам Попов в молодые годы собирался работать в дипломатической сфере и даже окончил Высшую дипломатическую школу при МИДе СССР. Однако неожиданно возникшие осложнения, связанные обычно у красавцев-мужчин с так называемыми ошибками молодости, привели к тому, что в те времена "строгих нравов" Вадиму Алексеевичу пришлось забыть о дипломатической карьере и заняться научной работой... Будучи человеком одаренным, работоспособным и целеустремленным, он быстро утвердил себя в академической сфере. Главной сферой его научных интересов стали аграрные проблемы и крестьянское движение Японии. Защитив в 1951 году кандидатскую диссертацию по послевоенной земельной реформе в Японии, В. А. Попов стал в последующие годы наиболее авторитетным знатоком проблем, связанных с жизнью послевоенной японской деревни. Способствовало научным успехам Вадима Алексеевича прежде всего его добросовестное, вдумчивое отношение к использовавшимся им статистическим данным и прочим источникам. Благоприятно сказывалось на положении В. А. Попова в институте и еще одно его качество: умение ладить с начальством, включая таких черствых и капризных людей как ставшая тогда заведующей отделом Японии М. И. Лукьянова. В этой связи поначалу несколько прохладным было его отношение ко мне как к человеку, вызывавшему активную нелюбовь Лукьяновой. Но, искренне уважая Попова за ум и успехи в науке, я стремился преодолеть его холодность и наладить с ним добрые отношения. И мне это, судя по всему, удалось: в дальнейшем в течение ряда лет мы довольно тесно сотрудничали с Поповым. Иногда я был титульным редактором его публикаций, а еще чаще он брался редактировать мои рукописи. В этом качестве Вадим Алексеевич был очень "удобен" для меня. Будучи проницательным человеком и прагматиком, он прекрасно понимал, как нужно вести себя с издательскими редакторами, занимавшимися обычно ненужной правкой рукописей лишь для того, чтобы создать видимость своего активного участия в подготовке этих рукописей к печати. Беря на себя ответственность за качество текста, Попов таким путем прикрывал мои рукописи от ненужных умствований и бесполезной стилистической правки издательских редакторов, не вторгаясь и сам без острой необходимости в мои рукописные тексты.

Довольно большую активность проявляла в отделе Японии Инесса Яковлевна Бурлингас (девичья фамилия Бедняк). Японское отделение МИВ она окончила одновременно со мной в 1949 году, а затем находилась в аспирантуре Тихоокеанского института АН СССР, преобразованного вскоре в Институт востоковедения АН СССР. Свою кандидатскую диссертацию Бурлингас защищала на тему "Мюнхенская политика США и Англии как фактор усиления японской империалистической агрессии (июль 1937 - сентябрь 1939 года)". В дальнейшем главной темой ее научных изысканий стали вопросы внешней политики Японии. И в этой области она достигла значительных результатов, став автором ряда серьезных научных публикаций. К их числу относились, например, такие книги как "Японская агрессия в Китае и позиция США (1937-1939 гг.)" и "Япония в период перехода к империализму".

Помимо аналитических и творческих способностей, И. Я. Бурлингас в отличие от ряда других женщин, избравших свой профессией востоковедные науки, обладала незаурядными бойцовскими качествами и проявляла постоянно агрессивность в отношении ряда своих коллег по работе. Зачастую она ввязывалась в такие научные дискуссии, которые затем перерастали в личные ссоры. По этой причине со второй половины 50-х годов крайне осложнились отношения И. Я. Бурлингас с М. И. Лукьяновой, что привело к переходу Инессы Яковлевны в Институт Китая АН СССР, переименованный затем в Институт Дальнего Востока АН СССР. Инесса Яковлевна не поладила и с оказавшимся там в качестве заведующего сектором Японии Д. В. Петровым. В связи с этим из сектора Японии Бурлингас перешла в другое подразделение того же института, а центр тяжести ее исследований с вопросов японской внешней политики переместился на вопросы внешней политики КНР.

В середине 50-х годов к работе в отделе Японии приступили две молодые женщины, которые в дальнейшем не только сошлись во вкусах и взглядах на Японию и японцев, но и стали соавторами ряда научных публикаций. Я имею в виду Нину Ивановну Чегодарь и Лидию Диомидовну Гришелеву. Нина Ивановна занялась изучением современной японской литературы, включая творчество писателя-коммуниста Кобаяси Такидзи, погибшего в 30-х годах в тюремных застенках, а также молодых демократических писателей послевоенного времени. В этой сфере ее исследования перекликались с работами Веры Васильевны Логуновой, занимавшейся в стенах Института востоковедения АН СССР изучением творчества Миямото Юрико и других японских писателей-коммунистов. Но в середине 50-х годов Нина Ивановна еще только приступала к тем исследованиям, которые создали в дальнейшем ей имя в советском японоведении. То же можно сказать и о Лидии Диомидовне, защитившей в 1953 году кандидатскую диссертацию, посвященную японскому демократическому движению в области литературы и искусства. В те годы Лидия Диомидовна еще только начала утверждать себя в качестве ведущего знатока японской культуры.

В числе сотрудников института было в середине 50-х годов еще несколько японоведов, занимавшихся историей и современными социальными проблемами Японии. К их числу относились Козоровицкая А. Б., Иофан Н. Д., Кирпша М. Н., Перцева К. Т., но с ними в те годы я ни по научным делам, ни в личном плане почти не соприкасался, и поэтому мне трудно сказать о них что-либо конкретное.

Что касается японоведов-экономистов, то наряду с М. И. Лукьяновой, о которой речь шла выше, к ним относились два сотрудника отдела: Николай Анастасович Ваганов и Алексей Иванович Стадниченко, получившие в 20-30-х годах японоведческое образование, но потом в силу ряда независимых от них причин переключившиеся на преподавание или же на изучение других вопросов. А это, естественно, не могло не отразиться на их вкладе в японоведение. Если измерять этот вклад числом книг и статей, то он к середине 50-х годов оказался меньшим, чем, к примеру, вклад той же М. И. Лукьяновой. К тому же у обоих из них были трудности с японским языком.

Отношение этих двух японоведов ко мне было вполне дружественным. Добрые контакты сложились у меня в те годы, в частности, с Н. А. Вагановым, человеком порывистым, слегка амбициозным и постоянно готовым к ведению споров со своими коллегами. Обычно им двигало при этом искреннее стремление к выявлению какой-либо научной истины. Ко мне симпатии Николая Анастасовича особенно возросли после того, как резко обострились его отношения с М. И. Лукьяновой, ставшей после ухода из отдела Е. М. Жукова его непосредственным начальником. Ваганова раздражало и возмущало неуемное стремление этой женщины культивировать среди японоведов дух религиозного почитания постулатов марксизма-ленинизма. В институте Ваганов казался человеком мрачноватым и воинственным, а между тем в домашней жизни он вел себя как кроткий семьянин, обожавший свою приятную, заботливую жену. Кстати сказать, с четой Вагановых, а также с П. П. Топехой мне довелось в 1954 отдыхать вместе в Крыму, в Мисхоре, где мы не раз встречались не только на пляже, но и в застольной обстановке.

Что же касается Алексея Ивановича Стадниченко, то он занимался в институте вопросами географии Японии. Он стал автором географических разделов в подготовленных институтом справочных изданиях. Но его возможности изучения Японии были ограничены слабым знанием японского языка. Алексей Иванович это хорошо понимал и старался компенсировать свою профессиональную слабость прилежным отношением к любым поручениям руководства и активной общественной деятельностью.

При всем моем предвзятом отношении к М. И. Лукьяновой и к ее научно-организаторской деятельности я вижу ее заслугу в том, что в те годы она привлекла к учебе в аспирантуре, а затем и к работе в отделе Японии ИВАНа двух молодых японоведов, окончивших МИВ в те же годы, что и я, но попавших при распределении не в те учреждения, где им хотелось бы работать. Я имею в виду Виктора Алексеевича Власова и Седу Багдасаровну Маркарьян. Оба эти молодые японоведы, уже будучи в аспирантуре, проявили себя серьезными, способными исследователями японской экономики. С их приходом в Институт востоковедения АН СССР удельный вес выпускников МИВ в среде японоведов стал более заметным, чем прежде, а я обрел в их лице давно знакомых мне друзей.

Наряду с сотрудниками отдела Японии Страну восходящего солнца изучала в институте и группа весьма компетентных специалистов в области филологии и лингвистики. Речь идет прежде всего об академике Н. И. Конраде, а также о научных сотрудниках института: А. Е. Глускиной, К. А. Попове и Н. А. Сыромятникове.

К сожалению, в те годы с Николаем Иосифовичем Конрадом мне общаться почти не довелось. Появлялся он тогда в институте гораздо реже, чем другие видные ученые старшего поколения. Считалось, что он нездоров, а поэтому к его отсутствию в явочные дни все относились с пониманием. Нередко его вообще не было в Москве: он либо жил на своей даче на Рижском взморье, либо в подмосковном академическом доме отдыха "Узкое". По рассказам близких к нему людей он вел довольно замкнутый образ жизни. Частый доступ к нему имели лишь ограниченное число его бывших учеников и аспирантов. Его супруга Наталья Исаевна Фельдман очень бдительно следила за тем, чтобы избавить его от всяких неожиданных визитов и тем самым сберечь ему время для полезной научной работы.

В те годы Николаю Иосифовичу перевалило уже за шестьдесят. Для настоящего большого ученого-мыслителя это был, наверное, самый творческий, самый плодовитый период, когда обобщались и приводились в систему накопленные ранее знания, формировались собственные взгляды на науку и ход мировых событий. И прав был Николай Иосифович, когда под благовидным предлогом нездоровья или особой занятости он не растрачивал попусту свое время на поездки в институт и сидение там в явочные дни, а занимался научным творчеством в подлинном смысле этого слова. И как видно из изданных в последствие его научных трудов, в 50-е годы он написал больше содержательных статей, чем те именитые работники, которые старательно соблюдали графики приходов в институт и присутствия на различных научных и партийных мероприятиях.

В первой половине 50-х годов его главное внимание было направлено на выявление общих закономерностей в развитии культуры и литературы стран Запада и Востока. Пожалуй, в большей мере, чем когда-либо прежде, уделял в это время внимание Н. И. Конрад, владевший не только японским, но и китайским языком, истории Китая и влиянию китайской философии на культурное развитие сопредельных с Китаем стран. Это был, видимо, его естественный отклик на тогдашний всеобщий всплеск интереса советской общественности к Китаю - интереса, порожденного окончательной победой Китайской революции в 1949 году и появлением на свет КНР. Значительно меньшее внимание уделял Николай Иосифович в 50-е годы Японии, хотя некоторые из написанных им, но не опубликованных тогда статей касались истории японской культуры, включая и древнюю историю, и период феодализма, и эпоху, наступившую после "Революции Мэйдзи". Целый ряд своих статей, написанных в те годы, посвятил Конрад творчеству японских писателей: Куникида Доппо, Симадзаки Тосон, Нацумэ Сосэки, Токутоми Рока и другим классикам японской литературы. Большое место в его тогдашних научных изысканиях заняли исследования влияния русской литературы XIX-XX веков на творчество многих видных японских писателей.

Несколько раз выступал тогда Н. И. Конрад перед филологами и историками Академии наук с изложением созданной им теории мирового исторического развития - теории, ориентировавшей ученых-обществоведов на отказ от европоцентризма и на комплексное изучение историками, филологами и философами как стран Запада, так и стран Востока. В своих литературных статьях он прослеживал связь и взаимное влияние литератур Китая, Японии, с одной стороны, и литератур Европы - с другой, выявляя в то же время специфические особенности тех и других. Пожалуй, никто из именитых советских востоковедов не подчеркивал так страстно, убежденно и убедительно, как Н. И. Конрад, огромную значимость востоковедных исследований для понимания всемирного хода развития культуры. Именно в те годы был написан им ряд статей по этой проблеме, опубликованных впоследствии в двух его фундаментальных трудах: "Запад и Восток" (1966) и "Японская литература от "Кодзики" до Токутоми" (1977).

К сожалению, научное творчество Н. И. Конрада как японоведа и работа сотрудников отдела Японии ИВАН велись в те годы обособлено, как бы в разных плоскостях. Возможно, в этом проявилось отсутствие личных контактов Н. И. Конрада и М. И. Лукьяновой - людей, совершенно разных по взглядам, складу ума и характеров. А такой организационный разрыв между японоведами-филологами и японоведами-специалистами в области экономики и политической истории, естественно, отрицательно сказывался на общем уровне советского японоведения.

И речь идет не только об академике Н. И. Конраде. В отрыве от отдела Японии вели свои работы в институте и некоторые другие японоведы-филологи, занимавшиеся историей японской литературы, а также лингвистикой. В этой связи хотелось бы коснуться научной деятельности Анны Евгеньевны Глускиной - одной из бывших учениц Н. И. Конрада. В те годы Институт востоковедения АН СССР стал ее основным местом работы, а главной темой ее научных изысканий стал знаменитый литературный памятник Японии - антология древней японской поэзии "Манъёсю".

Как помнится мне, включая эту работу в научный план института, его дирекция явно недооценила тех трудностей, с какими неизбежно должен был столкнуться исследователь-переводчик при работе над этим колоссальным по объему и крайне сложным для перевода текстом названной антологии. Поэтому работа, порученная Анне Евгеньевне, потребовала гораздо больше времени, чем это было записано в планах. Прошло более десяти лет сверх установленного срока, прежде чем названная работа А. Е. Глускиной была завершена. А издана она была лишь в 1971 году. Но зато результаты ее труда вызвали общее одобрение читателей. Анна Евгеньевна не только перевела тысячи коротких древних японских стихов на современный русский язык, сопроводив их обстоятельным научным комментарием, но и сохранила в своих переводах стихотворную форму, что позволило нашим читателям получить такое же наслаждение, которое дает чтение хороших стихов на родном языке.

В первой половине 50-х годов Глускина занималась и современностью. По заданию дирекции вместе с филологом-японоведом Верой Васильевной Логуновой она работала над небольшой по объему монографией "Очерки истории современной японской демократической литературы". По отзывам других филологов института это совместное творчество двух авторов-филологов было нелегким: уж очень разными по своему жизненному опыту и чертам характера были эти женщины. Если А. Е. Глускина с молодых лет принадлежала к академической, преподавательской среде, то В. В. Логунова до своего прихода в институт прошла суровую школу армейской службы в годы Отечественной войны, что проявлялось в категоричности ее взглядов и оценок людей, а также в том принципиальном гражданском подходе к общественной жизни и научному творчеству, какой был свойственен в те годы многим коммунистам-фронтовикам. Поэтому кое-кто в институте высказывал поначалу сомнения в возможности совместного научного творчества этих соавторов, шутливо ссылаясь на то, что "нельзя запрячь в одну телегу коня и трепетную лань". Но Анна Евгеньевна и Вера Васильевна посрамили скептиков: их совместный труд был успешно завершен и вскоре издан в виде книги Издательством Академии наук.

В первой половине 50-х годов было положено начало многолетней и многотрудной работе японоведов-лингвистов Института востоковедения АН СССР над "Большим японо-русским словарем" - самым большим из японо-русских словарей, когда-либо издававшихся в нашей стране. В число инициаторов и активных исполнителей этого великого для советских японоведов начинания наряду с главным редактором словаря академиком Н. И. Конрадом и его супругой Н. И. Фельдман входили два других японоведа-лингвиста Института: Константин Алексеевич Попов и Николай Александрович Сыромятников. С первых же дней моего пребывания в институте с обоими из них у меня сложились хорошие отношения.

Помнится, что при первом же знакомстве Константин Алексеевич предложил мне свою помощь в случае каких-либо затруднений в переводе японских текстов на русский язык. Тогда такое предложение показалось мне несколько обидным: мне же самому после окончания института была присвоена специальность референта-переводчика японского языка. Но потом стало ясно, что никакой обиды для меня в словах К. А. Попова не было, так как по сравнению со мной он обладал несравнимо большим опытом переводческой работы и его знания японского языка намного превосходили те, которые я получил в студенческие и аспирантские годы.

В начале 50-х годов во внешнем облике К. А. Попова еще заметно чувствовалось влияние длительного пребывания в Японии, где он со времени войны работал как драгоман советского посольства и откуда вернулся в 1949 году. Его отличали от других сотрудников большая сдержанность в поведении, собранность, обязательность и пунктуальность в отношении служебных академических дел. Не было в нем, как у некоторых побывавших за рубежом соотечественников, ни напускной вальяжности, ни рисовки, ни желания выделиться своим внешним видом, зато была свойственна ему постоянная забота о здоровье и внутреннем комфорте. Пожалуй, среди других сотрудников института он более всех походил на образцового английского джентльмена, хотя его духовный мир был вполне русским.

Иначе выглядел и вел себя, его коллега лингвист-японовед Николай Александрович Сыромятников, с которым меня сблизила совместная работа в редакционно-издательском отделе. Это был человек большого темперамента, склонный интересоваться всем, что его окружало, рассказывать каждому встречному веселые истории и с увлечением заниматься таким, казалось бы, скучным вопросом как лингвистические теории. Правда, и о проблемах лингвистики он предпочитал говорить чаще с юмором, чем серьезно. Читая по долгу службы в редакционном отделе все лингвистические труды сотрудников института, он часто увлекался и начинал громко цитировать сидевшим с ним рядом работникам отдела те выдержки из их трудов, которые вызывали у него либо наибольшие возражения, либо наибольшие похвалы. На научных конференциях он ввязывался зачастую в различные споры и долго не мог после этого успокоиться. Зато по окончанию работы он нередко оставался допоздна в институте, чтобы поиграть в настольный теннис. Как шутливо злословили женщины-сотрудницы отдела, главной причиной таких задержек на работе была пустота в его домашней жизни: тогда Николай Александрович, несмотря на зрелый возраст, все еще не был женат и, по-видимому, скучал в своей квартире.

Долгое время по причине разбросанности своих научных увлечений Сыромятников, как и во всем другом, запаздывал в своих научных делах. Долгое время он не удосуживался защитить кандидатскую диссертацию, хотя это болезненно сказывалось на размерах его заработной платы. Но все эти странности характера Николай Александровича не мешали ему пользоваться в институте большим уважением за его научные достижения. Парадоксально: будучи одним из самых компетентных в теории языка японоведов-лингвистов, Сыромятников сравнительно слабо владел живым разговорным японским языком, что, несомненно, сковывало его в общении со своими коллегами из числа японцев, тем более что и многие японские лингвисты-теоретики также не были бойки в разговорах на иностранных языках. Но это обстоятельство отнюдь не умаляло его большого вклада как в создание японо-русских словарей, так и в исследования фонетики и особенностей грамматики японского языка.

Перечисляя имена японоведов старшего поколения, работавших в Институте востоковедения АН СССР в 50-х годах, считаю своим долгом упомянуть хотя бы коротко о замечательном знатоке японской истории и культуры Владимире Михайловиче Константинове, пришедшем в институт во второй половине 50-х годов незадолго до моего перехода на работу в редакцию газеты "Правда". В начале 30-х годов Константинов обладал всеми возможностями стать наряду с Конрадом и Невским звездой советского японоведения первой величины. Ведь редко кому из наших соотечественников довелось в молодости учиться в одном из престижных японских университетов и овладеть в полной мере японским языком. А судьба, казалось бы, несла Владимира Михайловича на своих крыльях: находясь несколько лет в Японии в качестве сотрудника военного атташата советского посольства, он прошел одновременно курс учебы в университете Васэда. Но крылья судьбы оказались предательски ненадежными: в злополучном 1938 году на него, одного из самых опытных знатоков Японии, беспричинно обрушилась тяжкая десница ежовского террора... Пришел Владимир Михайлович в институт в 1956 году после 18 лет пребывания в сибирских лагерях. Пришел в малознакомую ему среду научных работников, не утратив интереса к своей профессии японоведа, с большим багажом ранее накопленных знаний и со страстным желанием уйти с головой в научную работу, для которой у него были все необходимые предпосылки.

Это был безукоризненно воспитанный, мягкий, добрый и обаятельный человек. В своей научной работе он сразу же обнаружил нестандартное понимание своих задач, взявшись за такую тему, с которой никогда бы не справились большинство тогдашних молодых диссертантов-японоведов. Темой его исследований стало аналитическое изучение старой рукописи на японском языке, автором которой был японец Кодаю, спасенный русскими казаками при кораблекрушении у берегов Камчатки, проведший несколько лет в России, а потом возвращенный Адамом Лаксманом в Японию. В рукописи излагались впечатления Кодаю о жизни неведомой японцам северной страны - Российской империи. Будучи переведенной В. М. Константиновым на русский язык с соответствующими научными комментариями, эта рукопись стала уникальным вкладом в отечественное японоведение. Ее защита Владимиром Михайловичем в качестве кандидатской диссертации вылилась в подлинный триумф диссертанта: в 1960 году Ученый совет Института востоковедения АН СССР в виде исключения из всех утвержденных высшими государственными инстанциями правил сразу же присудил Владимиру Михайловичу степень доктора исторических наук.

Произошло это значительное для отечественных японоведов событие, к сожалению, тогда, когда меня в Москве не было. Ни в 1956 году, ни в 1957 году мне не довелось лично сблизится с Константиновым, так как в стенах института он появлялся редко, да и поводы для такого сближения не возникали. Единственный раз перед своим отъездом в долгосрочную командировку в Японию я встретился с ним накоротке и получил от него несколько добрых советов. "Для изучения японского языка,- сказал он тогда,используйте каждый шанс. Когда я попал в Японию, то даже во время прогулок по улицам старался прочесть и понять все попадавшиеся мне на глаза вывески - и это, между прочим, также помогало в запоминании иероглифов..." Жаль, конечно, что В. М. Константинов не оставил воспоминаний о своей жизни в Японии в бытность военным атташе советского посольства. Тогда публикация подобных мемуаров в условиях строгой цензуры была, конечно, невозможной. Лишь в личных беседах с друзьями и знакомыми мог Константинов ронять невзначай отдельные жемчужинки из своего наглухо закрытого клада воспоминаний. Кому-то из сотрудников института Константинов рассказал, например, между прочим, о своей мимолетной встрече с наркомом обороны К. Е. Ворошиловым, в кабинет которого незадолго до своего ареста он был вызван для отчета о пребывании в Японии. "Пока я, стоя перед наркомом, минут двадцать докладывал о проведенной в Японии работе,- сказал тогда Константинов,- Ворошилов сидел молча, не глядя в мою сторону и не перебивая меня. А когда я завершил отчет, то он после некоторой паузы задал мне лишь один вопрос: "Ну скажи честно, а с японкой ты все-таки хоть раз переспал?" Я бодро ответил: "Нет, товарищ нарком обороны!" - "Ну и дурак,- ласково резюмировал Климент Ефремович.- Можешь идти".

В середине 50-х годов в институте появились в качестве научных сотрудников еще несколько японоведов-выходцев из различных военных учреждений. Как правило, это были люди, хорошо владевшие японским языком, обладавшие большой работоспособностью и более ответственным отношением к делу, чем, к примеру, выпускники такого учреждения как Высшая партийная школа при ЦК КПСС. В числе вновь пришедших хотелось бы упомянуть таких специалистов как Б. Г. Сапожников, Г. И. Подпалова, И. Ф. Вардуль, А. И. Динкевич. С ними мне довелось работать и дружески общаться главным образом в последующие, а именно в 60-80-е годы. Здесь же отмечу только, что их приход в Институт востоковедения АН СССР весьма способствовал дальнейшему укреплению кадровой базы советского японоведения.

Что обсуждали и писали японоведы

института в период до и после нормализации

советско-японских отношений

Период с 1952 по 1957 годы, т.е. период моего пребывания в ИВАНе в качестве младшего научного сотрудника, стал для меня временем первых ощутимых успехов в моей японоведческой работе. Простейшим мерилом достижений того или иного ученого-гуманитария в стенах академических учреждений нашей страны считается издавна количество опубликованных им книг и статей. Если нет у научного работника за плечами объемистых печатных трудов, то его авторитет среди коллег будет оставаться невелик. Да и у самого пишущего человека есть всегда затаенная мечта о том, чтобы его рукописный труд был опубликован и стал доступен многим другим людям читателям. Не был исключением из этого правила и я - молодой японовед, мечтавший о публикации хотя бы того, что уже было мною написано.

Волею случая эта моя мечта в начале 50-х годов неожиданно осуществилась. Где-то в 1953 году я получил предложение руководства исторической редакции Госполитиздата (Государственного издательства политической литературы) о публикации в виде книги моей кандидатской диссертации. Случилось это, как я узнал впоследствии, потому, что одна из выпускниц МИВа, В. Кузьмина, учившаяся со мной на одном курсе, работала в те годы в Госполитиздате и, узнав о теме моей кандидатской диссертации, рекомендовала меня в качестве автора своему начальству. Естественно, я не стал отказываться от такого заманчивого предложения, тем более что руководство отдела Японии ИВАНа не горело желанием содействовать изданию моей рукописи в академическом издательстве. Предложение Госполитиздата было тем более привлекательным, что оно предполагало выплату автору соответствующего гонорара, которого я никогда до тех пор не получал. Правда, при подготовке рукописи к сдаче в Госкомиздат мне пришлось несколько расширить по сравнению с диссертацией ее хронологические рамки и изменить заголовок. Редакторы оказались людьми доброжелательными, и это обеспечило ее быстрое продвижение к печати. В результате в 1955 году моя первая книга, озаглавленная "Внутренняя политика японского империализма накануне войны на Тихом океане. 1931-1941", вышла в свет, что несколько упрочило мою репутацию в институте. Особую радость мне доставляло то, что с выходом этой книги я закрепил свое авторство в детальном выявлении фашистского характера власти в Японии в довоенный и военный период.

Выход в свет в 1955 году названной книги, в которой запальчиво обличалась преступная внутренняя политика японских правящих кругов, проводившаяся накануне и в годы войны на Тихом океане, целиком отвечал духу того времени - духу "холодной войны", разгоравшейся между США и Советским Союзом в глобальном масштабе, включая и Дальний Восток. Нельзя забывать, что это был период все возрастающего накала враждебных чувств советской общественности в отношении правящих кругов США, бесцеремонно утверждавших силой оружия свой односторонний контроль и над Корейским полуостровом и над Японией. К усилению вражды вела дело и американская пропаганда, изображавшая Советский Союз как опасную, агрессивную силу, способствовавшую разгрому в Китае американских ставленников - чанкайшистов и образованию КНР во главе с коммунистическим лидером Мао Цзэдуном, силу, вскормившую в Корее режим Ким Ир Сена и оказавшую поддержку китайским добровольцам, отбросившим американскую армию на исходный рубеж - 38 параллель. Считалось нормальным поэтому не церемониться в оценках антисоветской, русофобской политики США и их сателлитов, к каким относилась и Япония, особенно тогда, когда речь шла о политике японских агрессоров.

Не было оснований у нашей страны гладить в те годы по головке и правящие круги послевоенной Японии, охотно давших согласие на превращение Японских островов в тыловую базу вторгшихся в Корею вооруженных сил США и вставших на путь воссоздания в стране вопреки действующей конституции вооруженных формирований армейского типа. Такая политика японских правящих кругов стала рассматриваться в те годы советскими государственными деятелями и прессой как опасный курс, чреватый возрождением японского милитаризма и военной угрозы нашей стране. Не случайно поэтому советская печать все чаще и шире стала публиковать тогда статьи об угрозе ремилитаризации Японии, вполне совпадавшие по содержанию и духу с публикациями китайской и северокорейской прессы.

Проблема вероятного возрождения японского милитаризма стала обсуждаться в те дни и в советских научных кругах. Обсуждалась она и в стенах Института востоковедения АН СССР. Естественно, что втянулся в изучение этой темы и я как один из тех молодых японоведов, которых прежде всего интересовали актуальные проблемы современности, связанные с конкретными практическими задачами внешней политики нашей страны. В те годы в своих научных поисках я руководствовался тогда, как руководствуюсь, кстати сказать, и сейчас, не отрешенными от реальной жизни абстрактными идеями защиты неких "общечеловеческих интересов" и "мировой справедливости", а стремлением к последовательной защите национальных интересов своей страны, своей родины, своего государства. Поэтому я был вполне убежден в своевременности и правильности того, что писал, и не испытываю никаких угрызений совести за содержание и грубоватый тон своих тогдашних публикаций.

Конечно, при выявлении возможности возвращения Японии на путь милитаристской политики возникло немало спорных вопросов. Прежде всего надо было разобраться в том, что следовало понимать под "милитаризмом", на какой почве возникло это явление в довоенные годы, оставалась ли эта почва в послевоенный период и, наконец, существовало ли в правящих кругах США и Японии сознательное стремление к возрождению в стране прежней милитаристской политики, главной целью которой становилась подготовка страны к войне. Эти вопросы, кстати сказать, широко обсуждались в те годы в американской политической и исторической литературе. В ряде книг, изданных в США, они получили широкое освещение, причем едва ли не все американские политики и историки стремились доказать, что основой японского милитаризма издавна были пережитки феодализма в экономике, государственной структуре и политической идеологии японского общества и что ликвидация этих пережитков в ходе послевоенных реформ подорвала основы японского милитаризма, в связи с чем его возрождение в Японии уже не могло произойти. Такая версия, естественно, лила воду на мельницу американской пропаганды, пытавшейся убедить мировую общественность в том, что носителями военной угрозы в Азиатско-Тихоокеанском регионе были лишь Советский Союз, КНР, КНДР и Вьетнам, в то время как правящие круги США представляли собой неких миролюбцев, заведомо неспособных на какие-либо агрессивные военные акции. (Это писалось, между прочим, в преддверии вьетнамской войны, показавшей всему миру истинную суть американского "миролюбия".)

Споры об экономических корнях, классовой сущности и конкретных проявлениях милитаристских тенденций в политике и идеологии японских правящих кругов возникли в начале 50-х годов не только заочно между советскими и американскими японоведами, но и очно в нашей собственной среде - между московскими японоведами. Помнится, в отделе Японии при обсуждении одной из рукописей сотрудников отдела такой спор возник между П. П. Топехой и мной, хотя в личном плане мы были в то время и остались надолго потом друзьями. Топеха придерживался того мнения, что японский милитаризм уходит корнями в далекое средневековое прошлое, а я, опираясь на те определения милитаризма, которые давались в некоторых из ленинских работ, стремился доказать, что и в довоенные, и в военные, и в послевоенные годы в основе японского милитаризма лежали интересы наиболее влиятельных финансовых группировок страны.

Тогда под влиянием этого спора мной была написана и опубликована в журнале "Вопросы истории" (1954, № 9. С. 131-140) статья "Японский милитаризм и его тенденциозное освещение в американской литературе" - одна из моих первых журнальных статей. В этой статье получили, на мой взгляд, совокупное отражение типичные аргументы советских политологов и историков в тогдашних спорах с американскими коллегами по поводу японского милитаризма. Хотя многое из того, что писалось мной тогда, соответствовало действительности того времени, тем не менее сегодня приходится признать, что мои опасения по поводу угрозы возрождения японского милитаризма не нашли подтверждения в последующем ходе событий. Не только миролюбивая японская общественность, но и политические лидеры правящих кругов Японии, как показали четыре минувших десятилетия, сочли за лучшее не торопиться с перевооружением страны и воздержались от возвращения страны к прежним милитаристским порядкам. Ну об этом, разумеется, жалеть не стоит: ведь возрождение японского милитаризма ни тогда, ни теперь не отвечало и не отвечает национальным интересам нашей страны. Как говорится в поговорке, "успех рождает успех". Еще до выхода из печати моей первой книги я получил от другого издательства, а именно из Госюриздата, еще одно предложение: написать книжку о государственном строе послевоенной Японии. Это предложение как нельзя более соответствовало моим тогдашним замыслам. Дело в том, что в начале 50-х годов в Советском Союзе не было ясности в оценках тех изменений, какие произошли в период американской оккупации в государственном строе Японии в итоге реформ, проведенных под давлением мировой и японской демократической общественности. Теперь, в конце XX века, никто не отрицает, что это были поистине революционные, исторические перемены, которые по своим последствиям могут быть приравнены к реформам первых лет эпохи Мэйдзи. Однако к такому пониманию значимости осуществленных в послевоенной Японии преобразований советские японоведы пришли не сразу. Во второй половине 40-х - начале 59-х годов в их публикациях преобладали негативные, скептические оценки. Фактически отрицалась прогрессивная значимость и демократический характер перемен в политической жизни послевоенного японского общества. Это наблюдалось даже в публикациях таких ведущих японоведов как Е. М. Жуков, Х. Т. Эйдус и П. И. Топеха5, не говоря уже о журналистах-газетчиках.

Столь критическое отношение наших авторов к переменам в политике послевоенной Японии было объяснимо. Ведь главное внимание они уделяли подчеркиванию того, что мешало послевоенному проведению в жизнь провозглашенного союзными державами курса на демилитаризацию Японии. Справедливо критикуя американскую оккупационную администрацию за нежелание подрывать устои власти японских монополий и монархии, советские японоведы в пылу полемики с теми, кто идеализировал макартуровские реформы, недооценивали зачастую масштабы и значимость реальных перемен, свершившихся в Японии независимо от помыслов военной администрации США и японских правящих кругов,- перемен, происшедших под нажимом международных и японских демократических сил. Сказывался, конечно, при этом и недостаток информации о японской действительности в связи с отсутствием в те годы нормальных связей Советского Союза с Японией.

Меня же тогда более всего интересовал вопрос о государственном и политическом устройстве послевоенной Японии. Этот интерес был естественным: ведь моя кандидатская диссертация и опубликованная книга, в сущности, были также посвящены рассмотрению государственного устройства и политической жизни Японии - только в ней рассматривалась Япония довоенных и военных лет. Поэтому хотелось поглубже разобраться в том, какие изменения привнесли в политическую и государственную жизнь японского общества послевоенные реформы. К тому же мне думалось, что данный вопрос представлял интерес не только для меня, но и для нашей общественности, включая и научные, и практические учреждения, да и рядовых жителей.

Главная трудность в написании этой второй моей книжки состояла в поисках литературы по данному вопросу на японском и английском языках, так как на русском языке в то время таковая практически отсутствовала. Помогли мне в этом деле прежде всего тексты японской конституции, законов о парламенте и об учреждениях местной администрации, обнаруженные мной в Ленинской библиотеке. Но очень скудны были сведения о том, как на практике функционировала в те годы новая государственная структура Японии. Приходилось довольствоваться в ряде случаев лишь обрывками информации. Но как бы там ни было, а небольшая по объему рукопись "Государственный строй Японии" была мной написана и опубликована в виде книжки в 1956 году. Публикация эта стала первым в нашей стране описанием государственного строя послевоенной Японии. Впоследствии, как мне говорили преподаватели некоторых вузов, эта книжка в течение ряда лет оставалась единственным пособием для изучения современного японского государственного строя.

Параллельно в ходе работы над названной книжкой я перевел с японского языка на русский текст новой конституции Японии, выверив затем этот перевод по английскому тексту того же документа. Этот перевод был поначалу опубликован в книге "Конституции государств Юго-Восточной Азии и Тихого океана" (М.: 1960), а позднее в справочнике "Современная Япония" (М.: 1967). И помнится, что втайне я был очень горд тем, что советские читатели-правоведы знакомились с текстом конституции современной Японии, переведенным мной, а не кем-то другим на русский язык. Мальчишеское тщеславие бывает и у взрослых людей.

Работа над названной книгой, а также над переводом японской конституции 1947 года дала мне в руки достаточно конкретных фактов для участия в дискуссии по вопросу о японских послевоенных реформах, возникшей в то время в отделе Японии. Дискуссия эта была инициирована историками отдела, но в ней приняли участие и специалисты из других научных и практических учреждений, в частности, ответственный сотрудник международного отдела ЦК КПСС Василий Васильевич Ковыженко - японовед и автор ряда статей по вопросам японской политики. Речь в ходе этой дискуссии шла о том, продвинулась ли Япония тех дней по пути демократизации в итоге макартуровских реформ, и если да, то в какой мере. А определить свое отношение к этому вопросу было не так-то просто. С одной стороны, логика "холодной войны" с США, развернувшейся в те годы с еще большим размахом, чем прежде, требовала от нас, специалистов, самых жестких оценок макартуровской политики и ее результатов. Нельзя было позволить американской пропаганде выдавать генерала Макартура - этого воинствующего реакционера и врага нашей страны - чуть ли не за единственного инициатора и проводника политики демилитаризации и демократизации Японии, так как в действительности такая политика проводилась только под давлением международной миролюбивой, демократической общественности, в то время как оккупационные власти США скорее препятствовали, чем содействовали ее претворению в жизнь. Но, с другой стороны, японская действительность вынуждала каждого объективного исследователя констатировать факты, свидетельствовавшие о больших сдвигах в сторону демократизации государственной и политической жизни японского общества, происшедших в период американской оккупации. Отрицать эти сдвиги в первой половине 50-х годов было уже невозможно. Требовалась поэтому дать вразумительные объяснения тому, почему и как эти сдвиги произошли, несмотря на заведомо реакционные, антидемократические, антикоммунистические действия американских оккупационных властей.

Такие объяснения были высказаны и мной и некоторыми другими специалистами в ходе обсуждения этого вопроса, хотя кое-кто из участников дискуссии продолжал идти в ногу с нашей прессой, концентрируя внимание лишь на отступлениях американских правящих кругов от курса на демилитаризацию и демократизацию Японии, сбиваясь, таким образом, на однобокие, а следовательно и на тенденциозные, сугубо негативные характеристики политической жизни послевоенной Японии.

В те годы мне было уже вполне ясно, что ключом к правильному, объективному освещению этого вопроса должен был стать обязательный учет того мощного влияния, которое оказывали на ход событий в Японии и на изменения в ее государственной и политической структуре зарубежные прогрессивные демократические силы, включая американское общественное мнение, с одной стороны, и неожиданно поднявшуюся волну японского рабочего и коммунистического движения, с другой. Поэтому послевоенные демократические преобразования в Японии следовало рассматривать не как результат односторонних усилий макартуровской администрации - такое видение было свойственно многим американским японоведам - а, наоборот, как результат упорной борьбы зарубежной и японской общественности с макартуровской администрацией и японскими властями, стремившимися превратить в фарс демократические реформы, всемерно сузить их рамки и сохранить в Японии монархию и власть консерваторов -сторонников военного союза с США. Будучи одним из участников этой дискуссии, я высказывал спорное по тем временам мнение, суть которого сводилась к тому, что в результате нажима внешних и внутренних демократических сил государственный строй Японии претерпел существенные изменения и стал иным, более приемлемым для японского народа, чем это было прежде.

Упомянутая дискуссия в стенах Института востоковедения побудила меня написать третью по счету монографию: "Конституционный вопрос в послевоенной Японии", сначала задуманную в виде статьи, а затем, по мере того как я углублялся в изучение темы, превратившуюся в отдельную книгу. На страницах этой книги я попытался изложить на фактах ход послевоенных реформ государственной структуры Японии, показать конкретно какими скрытыми политическими соображениями руководствовался Макартур при подготовке проекта японской конституции, какое влияние оказало на макартуровскую администрацию создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета по делам Японии, какую роль в проведении конституционной реформы сыграла Коммунистическая партия Японии, добивавшаяся превращения Японии в демократическую республику. Узкая на первый взгляд тема оказалась в действительности очень широкой, и в ходе ее разработки мне приходилось затрагивать все большее и большее число побочных вопросов. В результате целая глава книги оказалась посвящена критическому рассмотрению самого текста конституции 1947 года. А в заключительных разделах пришлось проследить ход борьбы, развернувшейся между правящими консервативными верхами и демократической оппозицией Японии в последующие годы,- борьбы, завершившейся срывом попыток японской реакции пересмотреть конституцию 1947 года и узаконить восстановление военной мощи страны, а также прежних антидемократических порядков. Книга эта была передана мной в издательство накануне моего отъезда на работу в Японию и вышла в свет в 1959 году. В дальнейшем по предложению издательства "Токосёин" она была переведена на японский язык и в 1962 году опубликована этим издательством в Токио под заголовком " Конституционный вопрос в Японии".

Смерть И. Сталина. XX съезд КПСС

и перемены в ИВАН

Рутинная научная жизнь Института востоковедения АН СССР в 50-х годах несколько раз нарушалась чрезвычайными событиями национального масштаба, оказавшими так или иначе влияние на политические взгляды сотрудников института и содержание их трудов. В марте 1953 года таким событием стала кончина И. В. Сталина. Это была не просто смерть главы государства - умер, как говорилось тогда в народе, "хозяин" страны, самодержец, обладавший безграничной властью и окруженный созданным вокруг него ореолом гениальности и неземного величия. Это был конец одной эпохи в жизни Советского Союза и начало другой, тогда еще никому не ведомой.

В моей памяти свежи до сих пор воспоминания об открытом партийном собрании, экстренно созванном в институте на следующий день после публикации известия о смерти "вождя". Помню тягостную, напряженную тишину в заполненном до отказа зале. Помню надрывные скорбные речи участников собрания. В память врезалось выступление старейшего по стажу пребывания в рядах КПСС сотрудника института Ильи Яковлевича Златкина, который, взойдя на кафедру, заплакал и жалобно простонал: "Закатилось наше красное солнышко..."

В тот же день, после полудня, перед зданием института, на проезжей части Кропоткинский улицы, выстроилась большая колонна сотрудников с намерением организованно двинуться к Дому Союзов, где был установлен гроб с великим покойником. Был в этой колонне и я. Молча двинулись мы вдоль Гоголевского бульвара, прошли Никитские ворота, дошли до площади Пушкина, перегороженной шпалерами солдат и милиционеров, затем направились не к центру, а на Садовое кольцо, потом у Самотека свернули на Цветной бульвар и двинулись в сторону Трубной площади. Но там на пути участников шествия выросла стена армейских грузовиков, плотно сдвинутых один к другому. Сзади на нашу колонну стали напирать десятки других таких же колонн. Наши ряды расстроились, сплющились, а люди, находившиеся в рядах, стали растворяться в огромной людской массе, заполонившей аллеи Цветного бульвара, мостовые и тротуары. Многие из этой толпы стали карабкаться на кузова грузовиков, чтобы преодолеть искусственную запруду и двинуться дальше через Трубную площадь к Неглинке. Но там я увидел в просвете между двумя грузовиками кипящее людское море. Оттуда же доносились чьи-то вопли и стоны. Увидев издали эту картину, я отказался от намерения преодолевать стену грузовиков и, работая локтями, стал выбираться из толпы в обратном направлении...

В тот день большинство из участников траурных шествий, двигавшихся к Колонному залу, так и не дошли до цели. По слухам, распространившимся по Москве, в давке, создавшейся тогда на Трубной площади, пострадало большое число людей.

Но все-таки спустя сутки мы с женой вышли из дома в 2 часа ночи и к 8 часам утра, двигаясь по Пушкинской улице сквозь плотные шеренги военнослужащих, достигли Дома Союзов и прошли через Колонный зал мимо гроба, утопавшего в венках и букетах цветов. Так я отдал свой долг уважения великому кремлевскому деспоту, проявившему в годы гитлеровского нашествия твердость духа, выдающиеся организаторские способности, политическую прозорливость и железную волю к победе. Видимо, за эти же заслуги перед страной чтили Сталина в дни его похорон сотни тысяч других людей, прибывших в центр Москвы не только со всех концов столицы, но и из многих других городов страны. Конечно, в несметных толпах людей, хлынувших к гробу Сталина, было немало и просто зевак - любителей торжественных зрелищ.

Смерть Сталина не сразу, но постепенно стала оказывать влияние на духовную атмосферу в институте и на содержание работ его научных сотрудников. Меньше стало возникать спорных вопросов, касавшихся "идейной направленности" тех или иных рукописей и публикаций. Реже стали цитироваться сталинские книги, статьи и речи. А спустя три года - после XX - съезда упоминания о Сталине и его трудах, без которых прежде не обходились ни историки, ни экономисты, ни филологи, как-то сами собой исчезли со страниц институтских рукописей. Зато чаще стали цитироваться труды В. И. Ленина, а вскоре появились и такие конъюнктурщики, которые к месту и не к месту стали вставлять в свои рукописи выдержки из речей Н. Хрущева и других государственных деятелей, заполучивших после смерти Сталина контроль над государственными делами и политикой страны.

Вспоминается мне и общее партийное собрание института, посвященное итогам XX съезда КПСС. С напряженным вниманием прослушали все мы зачитанный кем-то из членов парткома текст выступления Н. С. Хрущева с критикой "культа личности" Сталина. Это новое словосочетание - "культ личности" тогда тотчас же широко вошло в общественно-политический и научный обиход страны. В сознании большинства слушателей как-то плохо укладывались сразу те сведения о Сталине, которые содержались в зачитанной нам речи Хрущева. Если верить им, то получалось, что "великий Сталин" был неучем, знавшим географию в пределах настольного глобуса, и что целый ряд его деяний представлял собой поступки психически нездорового человека либо противоправные действия. Многие из сидевших на собрании коммунистов были, как видно, ошарашены всем услышанным и не могли сразу же собраться с мыслями. Но не все: в числе выступавших на собрании оказались и такие, кто поторопился опередить других и не только осудить "культ", но и призвать всю партию к всеобщему "покаянию", легкомысленно бросая тень на прошлое поведение миллионов тех коммунистов, которые не щадя жизни защищали страну от врага и самоотверженными усилиями превратили Советский Союз в великую "сверхдержаву".

Вскоре, правда, райкомовские работники, продолжавшие следить за настроениями членов партии в таких "идеологических организациях" как наш институт, приняли экстренные меры к тому, чтобы положить конец завихрению умов. Два сотрудника нашего института, Г. И. Мордвинов и П. М. Шаститко, подверглись суровому осуждению вышестоящих партийных инстанций за свои "незрелые" выступления, после чего всем стало ясно, что осуждение "культа личности" Сталина не будет сопровождаться ни в жизни страны, ни во внутренней жизни КПСС какими-либо обвальными переменами. Да и у сторонников таких перемен, если судить по их тогдашним высказываниям, не было ясности в том, чего они хотели и в чем видели свою конечную цель. Только потом, тридцать лет спустя, в последние дни горбачевской перестройки, стало очевидным, что немалое число поборников "десталинизации" образа жизни Советского Союза в душе ненавидели коммунистическую идеологию и мечтали о возвращении страны на путь капитализма и западного парламентаризма. Но тогда у них не было, конечно, ни малейшего шанса на реализацию подобных помыслов: правящие верхи Советского Союза во главе с Н. С. Хрущевым прочно взяли в свои руки бразды государственного правления и им в голову не приходила мысль о замене сложившейся в стране социалистической структуры экономики на рыночно-капиталистическую систему.

Зато в жизни Института востоковедения АН СССР XX съезд принес большие и вполне ощутимые перемены. Дело в том, что один из влиятельных членов Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян выступил на этом съезде с речью, в которой особое внимание обратил на состояние советской востоковедной науки. При этом, с одной стороны, он отметил повсеместное становление в Азиатско-Африканском регионе национальных государств, а с другой - обратил внимание на слабую реакцию на происшедшие исторические перемены в исследованиях и публикациях советских востоковедов. "Восток проснулся, а наши востоковеды все еще спят" - такова была суть реплики, прозвучавшей в его выступлении, что дало повод руководителям Академии наук безотлагательно подвергнуть критике состояние дел в нашем институте.

Так уж плохо работал тогда Институт востоковедения? Думаю, что нет. Просто он работал в рамках ограниченного бюджета и штатного расписания, а поэтому, естественно, не хватало кадров специалистов по целому ряду вновь возникших на Востоке государств. К тому же в силу традиций, сложившихся в сознании большинства советских историков, экономистов, а также филологов, в центре внимания гуманитариев продолжали и в то время оставаться США и страны Западной Европы, а страны Востока воспринимались как периферия. А такие взгляды становились, конечно, анахронизмом после выхода на международную арену такого колосса как КНР, а также таких крупных государств как Индия, Пакистан, Индонезия, Вьетнам и др.

Вряд ли можно было упрекать в беспечности и безучастном отношении к своему научному долгу и ведущих ученых института. Тогдашний директор института член-корреспондент Академии наук СССР А. А. Губер вполне соответствовал занимаемой им должности. Это был не только настоящий ученый-исследователь, автор ряда крупных монографий, но и образцовый русский интеллигент в самом лучшем смысле этого слова. Единственной его слабостью как администратора была мягкость в отношениях с сотрудниками института: даже в случаях явных нарушений научными сотрудниками графиков окончания своих плановых работ Губер избегал жестких дисциплинарных взысканий. Сотрудники института не боялись Губера как администратора, но старались выполнять свои научные задания, чтобы не испортить доброго отношения к себе директора и заслужить его похвалу. Приходя в свой директорский кабинет, Губер принимал всех, кто добивался приема к нему в связи с какой-либо просьбой. Встречал он входящих в кабинет с неизменной доброй улыбкой и выражением внимания на лице, а свои беседы с посетителями сопровождал то и дело либо шутками, либо какими-то остроумными репликами, либо анекдотами. Прекрасно смотрелся А. А. Губер при общении с иностранными гостями. Говорил он с ними по-английски, и не было у него нарочитой важности, но в то же время не было ни суетливости, ни заискиваний. Не случайно в академических кругах и у зарубежных ученых Губер пользовался неизменным уважением.

Кстати сказать, при Губере дирекции института удалось заполучить в Армянском переулке Москвы большее по площади и вполне респектабельное здание - старомодный особняк с колоннами, построенный в начале XVIII века богатыми армянскими купцами братьями Лазаревыми. В его помещениях в прошлом не раз размещались учебные заведения как до Октябрьской революции, так и после. В середине 50-х годов, когда Институт востоковедения АН СССР переехал в Армянский переулок, просторных помещений этого особняка оказалось вполне достаточно для размещения в них и библиотеки, и всех научных отделов, и различных административных подразделений, включая редакционно-издательский отдел, для которого была отведена довольно удобная комната. Переезд института в Армянский переулок ускорило, вероятно, и то обстоятельство, что прежнее здание на Кропоткинской улице (ныне Пречистенка) по настоянию московской литературной общественности стал столичным музеем А. С. Пушкина.

Есть основания полагать, что после критики работы Института востоковедения АН СССР с трибуны XX съезда КПСС появилась в руководящих верхах страны и еще одна проблема: как заменить директора Института А. А. Губера. В то время в партийных организациях союзных республик высвобождалось много руководящих кадров, т.к. Хрущев стремился поставить во главе этих республик более молодых и более послушных ему людей. Учитывая, однако, особенности национального склада партийных боссов в этих республиках, он действовал там более осмотрительно, чем по отношению к местной партийной номенклатуре в российских областях. Обиды, нанесенные тому или иному руководителю республики, могли плохо сказаться на настроениях всей местной элиты. При таких обстоятельствах наилучшей формой их смещения со своих постов становились их отзывы в Москву с назначением на какие-то высокие, престижные руководящие посты.

Именно так случилось, по-видимому, и с нашим институтом в 1956 году. Неожиданно по указанию свыше Президиум АН СССР издал постановление, в соответствии с которым работа Института востоковедения была охарактеризована как неудовлетворительная. В постановлении указывалось, что по этой причине директор Института А. А. Губер освобождается от занимаемой должности, а на его место для поднятия работы института на новый, более высокий уровень назначается бывший первый секретарь ЦК КП Таджикистана Б. Г. Гафуров, который был известен как автор ряда научных работ по таджикской истории и имел ученую степень доктора наук и прочие престижные академические звания. Какими бы затаенными соображениями своей кадровой политики ни руководствовался в то время Н. С. Хрущев, формально все выглядело благопристойно: переезд Б. Г. Гафурова в Москву на высокий академический пост с сохранением за ним членства в ЦК КПСС не ронял его престижа в глазах своих земляков, хотя, конечно, рассматривать пост директора академического института более престижным, чем пост первого секретаря в союзной республике, навряд ли кому-либо приходило в голову.

Особая значимость назначения Гафурова на пост директора Института востоковедения АН СССР подчеркивалась рядом важных решений Президиума АН СССР, сопутствовавших появлению Гафурова в институте. В частности, в дополнение к своему прежнему кадровому составу институт получал еще более 150 штатных единиц и становился таким образом самым крупным из всех академических гуманитарных институтов. И более того, при институте создавалось специальное издательство - самостоятельная "Редакция восточной литературы" при издательстве "Наука" АН СССР, со своим отдельным бюджетом, с обособленным от других редакций помещением, со своим новым штатом. Более того, параллельно началось издание нового журнала "Азия и Африка сегодня". Предусматривались для новых сотрудников и льготы бытового порядка: прописку в Москве получал целый ряд прежних советников Гафурова, прибывших с ним из Таджикистана. Для советской востоковедной науки все эти решения, отражавшие волю директивных инстанций, стали эпохальным достижением. С приходом Б. Г. Гафурова в институт открылась новая страница в истории этого академического учреждения.

Первые месяцы пребывания Гафурова на посту директора института были ознаменованы организационной неразберихой, сменой руководителей отделов и приливом в институт большого числа новых сотрудников, квалификация которых в ряде случаев оставляла желать лучшего. Получив в свое распоряжение полторы сотни дополнительных штатных единиц, Гафуров торопился принять в институт далеко не всегда наилучшие кадры - здесь, видимо, сказались его неопытность и стремление полагаться на советы своего ближайшего окружения, которое руководствовалось, по-видимому, не столько научными соображениями, сколько субъективными, личными симпатиями и антипатиями.

Параллельно начались персональные беседы Гафурова с каждым из сотрудников института, в ходе которых новый директор принимал решения о дальнейшей пригодности и непригодности тех или иных сотрудников, а также о назначении их на те или иные должности. Именно тогда выяснилось, что, несмотря на свой внешне непроницаемый, насупленный вид, Гафуров был человеком мягким и жалостливым, а потому почти никто из прежнего кадрового состава института не был отчислен в итоге подобных персональных бесед.

Где-то в конце 1956 - начале 1957 года дошла очередь и до меня. В личной беседе с Гафуровым я стал довольно настойчиво просить его об освобождении меня от исполнения обязанностей заведующего редакционно-издательским отделом и о переводе на работу научным сотрудником в отдел Японии. Кстати сказать, с подобной же просьбой я обращался не раз и к прежнему директору А. А. Губеру, и всякий раз он с приятной улыбкой "по-дружески" просил меня "повременить", ссылаясь либо на сложности, возникшие со сдачей рукописей в издательство, либо на недружественное отношение ко мне руководства отдела Японии. Поэтому в личной беседе с Гафуровым я решил проявить максимум упорства в своем стремлении целиком сосредоточиться на японоведческой работе. Кто знает, что помогло мне в этой беседе: заметный поворот, происшедший незадолго до того в советско-японских отношениях, или же моя искренняя мольба о переводе на творческую работу. Как выяснилось в ходе беседы, Гафуров уже располагал определенной информацией обо мне. Выслушав меня с непроницаемым взглядом, он затем сухо сказал:

- Мария Ивановна Лукьянова высказывалась против включения вас в число сотрудников японского отдела. Она сказала, что вы недисциплинированный человек. К тому же, по ее мнению, у вас слишком большое самомнение и вы неуважительно относитесь к коллегам, которые старше вас по возрасту и званиям.

Далее, однако, когда я было уже приуныл, Гафуров изменил тон и неожиданно сказал:

- Но я все-таки поддерживаю вашу просьбу в надежде, что вы учтете критику в ваш адрес. Будете теперь работать в отделе Японии.

Так по прошествии четырех лет пребывания в институте я, наконец-то, обрел возможность заниматься только своим любимым делом - изучением современной Японии, не отвлекаясь на организационные и редакционные дела. При этом меня нисколько не страшило недружественное отношение ко мне руководства отдела: в конце концов мое положение в институте определялось прежде всего качеством моих рукописей и публикаций, а оно зависело только от меня самого. С приходом в отдел Японии я с удвоенной энергией занялся написанием внесенной ранее в мою планкарту рукописи "Конституционный вопрос в послевоенной Японии" и работал над ней с увлечением.

Большие перемены в жизни Института востоковедения АН СССР совпали по времени с переломом в развитии советско-японских отношений. Если после вступления в силу Сан-Францисского мирного договора и окончания американской оккупации Японии отношения двух наших стран находились на предельно низком уровне, практически близком к нулю, то в 1956 году после длительных двусторонних переговоров дипломатов обеих стран в Лондоне и в Москве и приезда в Москву премьер-министра Японии Хатоямы Итиро положение резко изменилось. Переговоры Хатоямы с Хрущевым привели к нормализации советско-японских отношений. В Совместной декларации о нормализации отношений СССР и Японии, подписанной 19 октября 1956 года в Москве советскими и японскими руководителями, четко указывалось, что "состояние войны между СССР и Японией прекращается со дня вступления в силу настоящей декларации и между ними восстанавливаются мир и добрососедские отношения"6. С этого момента в Японии и в СССР возобновилась нормальная работа посольских учреждений, стали налаживаться экономические, культурные и общественные контакты двух стран. Такой поворот в развитии советско-японских отношений способствовал повышению значимости научных исследований, посвященных современной жизни Японии, ее экономике и внешней политике. Поэтому и моя работа по проблемам японской внутриполитической жизни приобрела большую актуальность, чем в предшествующие годы.

Осенью 1956 года послом нашей страны в Японии был назначен И. Тевосян - крупный государственный деятель, бывший министр черной металлургии. Оказавшись в стенах МИДа, Тевосян занялся интенсивной подготовкой к незнакомой для него деятельности в качестве дипломата. Наряду с мидовскими работниками он стал включать в число направлявшихся с ним для работы в Японию и специалистов-японоведов. Так в число дипломатических работников в качестве второго секретаря посольства был включен мой друг-однокашник Виктор Васильевич Денисов, читавший в то время лекции по экономике Японии в Институте международных отношений.

Все эти новости обнадеживали и других специалистов по Японии, в том числе и меня. Впервые с тех пор, как я стал японоведом, у людей моей профессии появилась реальная возможность побывать в изучаемой стране Японии. В это время не только МИДу, но и ряду других государственных учреждений понадобились специалисты-японоведы со знанием японского языка. Захотелось тогда и мне попасть в их число. Такие помыслы отнюдь не означали моей готовности отказаться вообще от научной работы во имя больших материальных благ, которые давала тогда советским гражданам работа за рубежом. Мысль сменить профессию и навсегда уйти из Института востоковедения на какую-либо доходную чиновничью работу никогда мне в голову не приходила. Но в то же время мне было ясно, что самым лучшим путем для дальнейшего углубленного изучения японской современности была бы длительная командировка в Японию, даже если это было чревато временным переключением с научной работы на практическую. До 1956 года при фактическом отсутствии контактов между Советским Союзом и Японией такие мысли в голову не приходили. Но с восстановлением нормальных отношений двух наших стран я стал помышлять о том, как бы побывать в Японии, с тем чтобы не остаться на всю жизнь кабинетным затворником, знающим изучаемую страну лишь по книгам и статьям, как бы стать специалистом в полном смысле этого слова, знающим Японию по собственному опыту длительного проживания в гуще ее общественной жизни. Сам я по своей инициативе не предпринимал в то время каких-либо конкретных шагов в этом направлении. Но, к счастью, все получилось по пословице: "на ловца и зверь бежит". По воле случая в 1957 году дважды поступали ко мне в институт такие предложения, о которых я ранее не мог и мечтать.

Так весной 1957 года меня вдруг пригласили в отдел кадров газеты "Известия" для зондирования возможности моей поездки в Японию в качестве собственного корреспондента этой газеты. Моя кандидатура понравилась было заведующему Дальневосточным отделом этой газеты В. Кудрявцеву, который до войны работал в Японии в качестве журналиста. Он был знаком с некоторыми из моих печатных работ. Однако решал вопрос о моем назначении не Кудрявцев, а главный редактор "Известий" Губин, с которым у меня состоялась не очень удачная беседа. Просматривая мою анкету, лежавшую у него на столе, Губин задумчиво сказал:

- Все бы ничего, но у вас нет опыта журналистской работы. Ведь вы в газете не работали?

- Нет,- ответил я.

- Ну, а можете ли вы дать гарантию, что такая газетная, а не научная работа пойдет у вас успешно?

Проявить самонадеянность, дав сразу утвердительный ответ на этот лобовой вопрос, я не захотел, а потому ответил скромно:

- Мне хотелось бы освоить газетную работу, и я постараюсь это сделать, но дать вам стопроцентную гарантию не берусь.

- Ну что ж, мы подумаем,- заключил Губин.

На этом наша беседа окончилась, и больше в "Известия" меня не приглашали. А через несколько недель окольным путем я узнал, что в качестве собственного корреспондента "Известий" в Японию начал оформление мой хороший знакомый и друг Дмитрий Васильевич Петров, ранее работавший в Государственном радиокомитете в качестве международного обозревателя, затем побывавший в двухгодичной командировке в КНР, а в то время бывший сотрудником Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Видимо, для Губина предшествовавшая журналистская работа Петрова на радио стала именно той гарантией, которую он от меня не получил.

Что говорить: мне было очень обидно расстаться с мечтой о поездке в Японию в качестве собственного корреспондента "Известий". Чтобы забыть об этой неудаче, я все усилия сосредоточил на форсированном завершении работы над своей плановой рукописью "Конституционный вопрос в послевоенной Японии" и летом 1957 года вчерне закончил ее написание. Это было весьма кстати.

В конце лета в отделе кадров института меня известили о том, что мною заинтересовалась еще одна внешняя организация - на этот раз кадровики редакции газеты "Правда". Я созвонился с ними и вскоре меня пригласил на беседу заведующий Дальневосточной редакцией "Правды" Виктор Васильевич Маевский, в прошлом выпускник Высшей дипломатической школы при МИД СССР, где он некоторое время изучал японский язык. В дальнейшем, оказавшись на работе в редакции "Правды", он отошел от Японии и несколько лет пребывал в Лондоне в качестве собственного корреспондента названной газеты. В тот момент, судя по всему, длительная командировка в Японию не входила в его расчеты.

При встрече со мной В. Маевский подробно расспросил меня о моих книгах и других публикациях и затем довольно откровенно рассказал мне суть сложившейся в редакции ситуации. Из беседы с ним я узнал, что после нормализации советско-японских отношений министерства иностранных дел обеих стран заключили соглашение об обмене работниками прессы: пять японских журналистов могли впредь работать в Советском Союзе, а пять советских журналистов получили разрешение на пребывание и работу в Японии, причем двое из них, корреспонденты ТАСС, уже приступили к работе в Токио. Должен был тогда выехать в Японию и собственный корреспондент "Правды" Юрий Грищенко, весьма талантливый журналист-международник, хорошо писавший, прекрасно знавший английский язык, но не владевший, правда, японским языком. Грищенко довольно быстро прошел всю длительную процедуру оформления его выезда за рубеж, включая самый ответственный этап - утверждение его кандидатуры на секретариате ЦК КПСС. Однако буквально за несколько дней до его отъезда в Страну восходящего солнца с ним случилось нечто непредвиденное: на прощальном банкете в ресторане гостиницы "Советская" будущий корреспондент "Правды" в Японии выпил лишнего, вступил в ссору, а затем и в потасовку с кем-то из посетителей ресторана, находившихся в соседнем банкетном зале, после чего был доставлен в ближайшее отделение милиции. Там в ходе начавшихся пререканий с начальником отделения Грищенко ударил его по лицу. И это был финиш: такие поступки в те времена не оставались безнаказанными. Милиция тотчас же возбудила судебное дело, а суд присудил Юрию тюремное заключение на десять суток с выполнением исправительно-трудовых работ по уборке столичных улиц. Естественно, обо всем случившимся была сразу же официально извещена редакция газеты "Правда", а редакции волей-неволей пришлось довести эту информацию до сведения секретариата ЦК КПСС. В ответ из секретариата в редакцию последовало грозное указание: "Раз не смогли подготовить достойного кандидата из своего коллектива, ищите ему замену в других учреждениях". Вот при таких-то обстоятельствах и направились работники отдела кадров "Правды" в наш институт. А поскольку в отделе Японии современными проблемами этой страны занимался именно я, будучи при этом членом КПСС с десятилетним стажем, то их выбор и остановился на мне. Поддержал мою кандидатуру после беседы со мной и В. В. Маевский.

Затем вопрос о моей работе в качестве собственного корреспондента "Правды" в Японии решал тогдашний главный редактор газеты П. А. Сатюков, он же член ЦК КПСС. При индивидуальной беседе с ним я информировал его о своих научных публикациях, не скрывая в то же время своей готовности переключиться на время на журналистскую работу в Японии. Сатюков был суховат, но приветлив. Его не смутило даже откровенно высказанное мной в той же беседе намерение вернуться по окончании зарубежной командировки на прежнее место работы - в Институт востоковедения АН СССР.

- Ну, сейчас об этом говорить не стоит,- резюмировал он.- Поработаете в редакции, а потом видно будет: журналистская работа куда живее и интереснее, чем научная. Поживем - увидим.

А далее моя кандидатура была формально утверждена на заседании редколлегии, после чего все мои документы, включая состоявшую из 10 страниц анкету, автобиографию, партийную характеристику, медицинские справки и т.п., были направлены для окончательного решения в секретариат ЦК КПСС. И только спустя месяц, если не более, меня торжественно известили о том, что в соответствии с решением, подписанным секретарем ЦК КПСС А. М. Сусловым, я был утвержден собственным корреспондентом "Правды" в Японии. По тогдашним понятиям это была высокая номенклатурная должность - по цековской табели о рангах она приравнивалась к должности советника посольства.

Решения секретариата ЦК КПСС в те времена воспринимались в низовых партийных и государственных учреждениях, включая и академические институты, как указы, обязательные для исполнения. О касавшемся меня решении партийные ведомства сразу же известили директора нашего института Б. Г. Гафурова. Когда я явился в его кабинет, он уже знал о решении и без оговорок подписал распоряжение о моем отчислении из института в связи с переходом на работу в редакцию газеты "Правда". В прощальной беседе со мной он пожелал мне успехов, выразив надежду, что по возвращении из Японии я снова вернусь на работу в институт.

Так завершился первый пятилетний этап моей научной работы в стенах Института востоковедения АН СССР. Моя давняя мечта о поездке в Японию сбывалась и становилась явью.

Часть II

ЖУРНАЛИСТСКАЯ РАБОТА В ЯПОНИИ

(1957-1962)

Глава 1

РАБОТА КОРПУНКТА "ПРАВДЫ" В ТОКИО

И ЖИЗНЬ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ В ЯПОНИИ

Редакция "Правды" и первые шаги

в журналистике

Газета "Правда", орган ЦК КПСС, считалась в 50-х - 60-х годах самой крупной по тиражу, самой важной и престижной газетой Советского Союза. Ее редакция размещалась в большом восьмиэтажном корпусе на улице Правды. У главного подъезда редакции всегда стояли рядами черные легковые автомашины, на которых ездили обычно ответственные чиновники партийных и государственных учреждений. Войти в здание "Правды" можно было только по пропускам, оформление которых требовало длительного времени. Коридоры редакции были устланы ковровыми дорожками, а в вестибюле и в холле на четвертом этаже стояли мраморные бюсты В. И. Ленина - основателя газеты. Литературные сотрудники размещались в однотипных кабинетах: те, кто пониже в должности,- по двое, а те, кто повыше,- по одному. На дверях этих кабинетов были прикреплены таблички с фамилиями и инициалами их владельцев.

В коридорах царило обычно чинное безмолвие: все разговоры сотрудников велись за дверями кабинетов. На столах у владельцев кабинетов стояли телефонные аппараты, пишущие машинки и графины с газированной водой, а в личных шкафах каждого сотрудника имелись свои рабочие библиотечки. Редакция располагала прекрасным актовым кинозалом, крупным книгохранилищем, комнатами для досье, телефонным узлом, специально оборудованными помещениями для телетайпных аппаратов и расшифровки телеграмм. Специальные помещения, предназначенные для дежурных по выпуску, сообщались напрямую с наборным цехом и типографией. Туда курьеры доставляли со второй половины дня на правку и на вычитку газетные полосы, туда же поступали все срочные сообщения ТАСС и собственных корреспондентов газеты. Отдельно, на четвертом этаже, находился просторный кабинет главного редактора, соединенный специальной телефонной линией "вертушкой" с высоким кремлевским руководством и другими ответственными инстанциями. Газета выходила в свет двумя выпусками: первый подписывался главным редактором часов в 6 вечера, после чего матрицы этого выпуска самолетами отправлялись на периферию, а второй выпуск подписывался где-то около полуночи, затем печатался на нескольких линотипах в прилегающей типографии и шел на Москву и Ленинград. Московский выпуск всегда считался более ответственным, т.к. в нем должны были отражаться все политические события дня и все самые последние сообщения о решениях высших партийных и правительственных инстанций. Именно московские выпуски газеты попадали рано утром на столы генерального секретаря и членов Политбюро ЦК КПСС.

Нравы и взаимоотношения в газете довольно заметно отличались от академической обстановки. Здесь люди держались друг с другом проще, без особой заботы о такте и не стеснялись в резких оценках тех материалов, которые они готовили к печати, и тех авторов, которые эти материалы написали. Публиковаться в "Правде" хотели в те времена слишком много людей. Число внештатных авторов, добивавшихся публикаций на страницах газеты, было более чем достаточным, а потому сотрудники редакции не особенно церемонились с ними, за исключением тех случаев, когда автор был некой высокопоставленной персоной: министром, академиком или членом ЦК КПСС. К тому же к выходцам из научных учреждений у многих правдистов было большее предубеждение, чем к другим авторам, ибо считалось почему-то, что научные работники не умеют так писать, как журналисты: коротко, понятно и увлекательно. И это я почувствовал в первые же дни. Как только мне отвели в качестве рабочего места кабинет одного из сотрудников, находившегося в отпуске, ко мне заглянул прибывший тогда в Москву собственный корреспондент "Правды" в Индии Николай Пастухов и бесцеремонно спросил меня:

- А есть у тебя уверенность, что ты сможешь за какой-нибудь час написать для газеты статью, или репортаж, или информацию? Ведь у нашего брата-журналиста в отличие от вас, ученых-очкариков, обычно не бывает времени для длительных, многодневных раздумий. Один профессор из твоей Академии наук пришел как-то в редакцию, чтобы написать статью в номер, разложил по столам и по полу какие-то свои выписки и материалы, потом целый день перекладывал их со стола на пол и обратно - все думал, а в конце концов так ничего и не написал.

Тогда я выслушал эту историю с улыбкой, пожал плечами и промолчал. Но мысль в голове мелькнула: "Да... Моя кандидатская степень здесь явно не к месту. Работу в газете придется осваивать с нуля - с самых азов журналистского ремесла. Иначе дело не пойдет".

Конечно, скептическое отношение к работникам Академии наук высказывали не все из моих новых коллег. В руководящих верхах среди правдистов имелись и тогда люди с учеными званиями и степенями. Международной редакцией "Правды" в те дни заведовал, например, профессор, специалист по истории древнего Египта Юлий Павлович Францев - человек большой эрудиции и острого ума. Ко мне он отнесся благожелательно и как-то, зайдя в мою комнату, завел полусерьезный, полушутливый разговор о Японии, о японцах и о моей предстоящей работе.

- Наш порок - многословие: старайтесь писать короче и острее,- говорил он вкрадчиво,- учитесь этому умению у западных журналистов. Ведь они любую самую рутинную газетную информашку умеют подать читателям так, чтобы ужалить. Вот, например, когда прилетел из Чехословакии в Англию в качестве политического эмигранта бывший глава чехословацкого правительства Масарик, то журналисты на аэродроме обратили внимание на то, что одна его рука была забинтована. Предельно короткую информацию послал сразу же в газету "Таймс" ее репортер. Вот что он написал: "Такого-то числа в Лондон из Праги прибыл самолетом Масарик с забинтованной рукой: видимо, зацепился за железный занавес". А?.. Каков стервец?! Вот так же коротко и едко надо бы и нам писать о них...

Приветливо и вполне доброжелательно отнесся ко мне и мой непосредственный начальник В. В. Маевский. Он почему-то был уверен, что дела в Японии пойдут у меня нормально, и его советы касались в большей мере вопросов, связанных с обустройством корреспондентского пункта в Токио.

В центральной редакции "Правды" мне пришлось проработать более месяца в ожидании возвращения моих дел, посланных на визу в японское посольство. Именно в те дни в нашей стране случилось такое радостное историческое событие как запуск на космическую орбиту первого в мире искусственного спутника Земли - советского спутника. Для сотрудников редакции это был напряженный день: едва ли не на все полосы газеты пришлось внести изменения и спешно включить соответствующие интервью, комментарии, репортажи с космодрома и т.п. Работа велась в авральном порядке. Ближайший номер вышел не в полночь, а под утро. Но настроение у всех было тогда приподнятое, победное.

В октябре 1957 года дважды мне поручали и самому писать статьи в газету. Первый раз мне предложили написать ежедневную колонку комментатора, которая публиковалась обычно на третьей или на пятой странице столбиком высотой в сто строк и называлась поэтому в редакционном обиходе "стометровкой". Тему я выбрал сам: о военных базах США на японском острове Окинаве. В статье подвергались критике заведомо ложные заявления командования вооруженных сил США в Японии о его мнимой готовности убрать в скором времени с Окинавы свои военные базы. Поскольку на написание статьи мне дали сутки, то каждую фразу своей "стометровки" я имел возможность не спеша обдумать. Вовремя пришла мне тогда на память и вставленная затем в статью пословица: "кто часто за шапку берется, тот скоро не уйдет". И в результате статья вроде бы получилась: на состоявшейся вскоре летучке ее отметили как удачную. Не исключаю, что тем самым редакция хотела подбодрить меня - ведь это была моя первая в жизни газетная статья!

А далее приближалась первая годовщина со времени подписания Совместной советско-японской декларации о нормализации отношений 1956 года, и Маевский поручил мне написать по этому поводу статью с обзором итогов развития отношений двух стран за минувший год. Для меня это было проще, и в юбилейную дату эта статья за моей подписью появилась на страницах газеты. Далее же начались приготовления к отъезду...

Поездка в Японию была в те годы довольно сложным делом. Ведь тогда между нашими странами отсутствовали как морские, так и авиационные пассажирские линии. Попасть в Токио можно было лишь самолетами иностранных компаний, и притом кружным путем - через Европу с пересадками. Поскольку частые приезды в отпуск не предполагались, а условия пребывания в Японии были неясны, то в багаж пришлось брать наряду с моей одеждой, а также с одеждой моей жены и сына, еще много необходимых для работы книг и словарей. Редакция, естественно, брала на себя все расходы по переезду, включая оплату багажа. В отличие от других журналистов корреспонденту "Правды" и его семье полагались тогда билеты первого класса.

Получив японскую визу, я не стал задерживаться ни на день, так как главный редактор П. А. Сатюков проявил заинтересованность в том, чтобы новый корреспондент газеты ко дню 40-летия Октябрьской революции находился уже в Токио. Поэтому 1 ноября вместе с женой Инессой Семеновной и трехлетним сыном Мишей я сел на только что вступивший в строй скоростной лайнер "Ту-104". На нем мы долетели до Праги, и в тот же день, после пересадки, на французском самолете прибыли в Париж.

В Париже, став пассажирами авиалинии "Эйр Франс", мы остановились в одной из фешенебельных гостиниц на Елисейских полях, где нам отвели, в соответствии с нашими билетами первого класса, просторный двухкомнатный номер, показавшийся мне после московской 15-метровой комнатушки в общей квартире в Зарядье воплощением роскоши и комфорта. По улицам Парижа вечером и на следующий день в утренние часы нас покатал на автомашине собственный корреспондент "Правды" во Франции Г. Ратиани, извещенный по телефону редакцией о нашем приезде. Париж выглядел великолепно: ярко освещенные улицы, нарядные здания, широкие тротуары Елисейских полей, потоки новых красивых машин, множество праздно гуляющих людей, одетых в короткие пальто и элегантные костюмы иного покроя, чем московские, и притом все без головных уборов в отличие от меня, вышедшего на вечернюю прогулку в своей отечественной велюровой шляпе и в длинном габардиновом плаще.

А дальше дорога была долгой и трудной, не столько для меня, сколько для нашего малолетнего слабого здоровьем сына Миши. Почти три дня мы летели тихоходным по нынешним понятиям самолетом с винтовыми двигателями, с промежуточными посадками и длительным пребыванием на аэродромах Франкфурта-на-Майне, Стамбула, Карачи, Калькутты, Сайгона и Манилы. Все это были жаркие края, а кондиционеров там тогда еще не было. Только где-то поздно вечером 4 ноября мы приблизились к Японии. Под крылом самолета в темноте несколько раз мелькнули береговые огни, а затем снова наступила сплошная тьма - значит под нами были воды Токийского залива. Гул моторов стал затихать, самолет, резко сбавляя скорость, пошел на снижение, и в тот момент, когда казалось, что он вот-вот погрузится в морские волны, под его крыльями появились фонари и асфальтовое покрытие посадочной полосы, а по сторонам выросли силуэты каких-то промышленных сооружений и заводских труб. Все! Вот и долгожданная Япония!

Начало работы корпункта

"Правды" в Токио

На поле аэродрома, у трапа самолета нас ждали трое соотечественников: мой ближайший друг Виктор Денисов, генеральный консул СССР в Японии Борис Безрукавников и корреспондент ТАСС Виктор Зацепин. Трое типично русских, добродушных мужиков! Мы обнялись. А далее они взяли на себя все заботы по оформлению нашего прилета. Вскоре на двух машинах мы выехали на ночные улицы Токио. От этих первых взглядов на японскую столицу, брошенных из окна машины, остались в памяти лишь невзрачные деревянные домики и пустые темные улицы, что резко контрастировало со свежими воспоминаниями о ярких вечерних огнях Парижа. Спустя минут пятнадцать-двадцать мы прибыли в "Гранд-отель", находившийся в центре Токио, рядом с резиденцией премьер-министра.

Встретившие нас соотечественники, судя по всему, рассчитывали поначалу на то, чтобы по-русски отметить приезд, посидеть, закусить и послушать новости из Москвы, но это, к сожалению, не получилось: мы все, включая трехлетнего сына и жену, были слишком измотаны трехдневным перелетом и недосыпанием. Это тотчас же поняли по приезде в отель и мои мужички. Я снова обнялся с ними и распрощался, договорившись о встрече в нашем посольстве на следующий день. Спать, спать и спать - более ни о чем в тот момент не хотелось думать...

Утром нас разбудили настойчивые постукивания в дверь горничных, не предполагавших, что мы будем спать так долго. Завтрак мы проспали, и пришлось поэтому заказать еду в номер. Заправляя постели, японки в синих фирменных платьях и белых фартучках приветливо щебетали слова извинения за причиненные неудобства, а затем, переведя взгляд на нашего утомленного переездом бледного сына, одна за другой умиленно произносили нараспев одно и то же восклицание "каваий не!", что по-русски означало "ах, какой милый!".

Во время завтрака в нашем номере появился и мой давний приятель, с которым мы вместе защищали кандидатские диссертации,- Дмитрий Васильевич Петров, собственный корреспондент "Известий", прибывший в Японию тремя неделями ранее. С видом человека уже вполне освоившегося со страной пребывания, он стал давать нам различные практические советы по поводу найма помещения, покупки оборудования для корпункта, приобретения автомашины и т.п. Жену тогда более всего интересовало, есть ли в Японии диетическое детское питание.

- Здесь есть все,- безапелляционно ответил Дмитрий Васильевич,- даже птичье молоко.

Вскоре после отъезда Петрова за окнами гостиницы послышался какой-то многоголосый шум толпы. Я приоткрыл штору и впервые увидел то зрелище, подобные которому мне в дальнейшем суждено было наблюдать десятки, если не сотни раз. Внизу под окнами гостиницы на проезжей части улицы, ведущей к резиденции премьер-министра, сгрудилась колонна демонстрантов с красными флагами. Улица была перегорожена шеренгой полицейских, не пропускавших демонстрантов к резиденции. Руководители демонстрации выкрикивали какие-то лозунги, демонстранты подхватывали их и скандировали, размахивая перед полицейскими полотнищами красных знамен на древках. Потом, не сумев прорваться, демонстранты тут же, на улице, начали митинговать, требуя в своих речах, как я уловил на слух, повышения заработной платы. Вероятно, это был один из митингов ежегодных "осенних наступлений" наемных рабочих. Так с первого же дня я столкнулся, пожалуй, с самым типичным для Японии 50-х - 60-х годов общественным явлением: массовыми уличными антиправительственными демонстрациями японских профсоюзных организаций.

Позднее я отправился в посольство СССР, где в консульском отделе полагалось оформить должным образом мое прибытие к месту жительства и работы. Посольство, как выяснилось, находилось не слишком далеко. Взять такси проблему не составило: такси на улице оказалось много, и при взмахи руки одно из них тотчас же подкатило к тротуару. Адреса объяснять не потребовалось: достаточно было сказать два слова "сорэн тайсикан" ("советское посольство"), как водитель кивнул головой и нажал на газ.

Днем Токио смотрелся приятнее, чем ночью: улицу оживляли рекламные вывески, витрины магазинов, движение транспорта и пешеходы. Но все-таки это был не Париж: за окнами машины мелькали домишки, в основном деревянные, двухэтажные с неказистыми фасадами, свидетельствовавшими об отсутствии у хозяев малейшей заботы о придании им впечатляющего облика. Да, в 1957 году Токио выглядел совсем иначе, чем в наши дни: тогда еще Япония не выбилась в число процветающих стран мира и бедность большинства ее населения давала знать о себе даже в центральных кварталах ее столицы.

В тот же день "с хода" была решена мной и одна из основных бытовых проблем моего пребывания в Японии - проблема подыскания и снятия на условиях аренды помещения для корреспондентского пункта "Правды". Консул Б. Безрукавников и другие работники посольства посоветовали мне осмотреть пустовавший в то время "дом Токарева", находившийся в трех-четырех минутах ходьбы от посольства, на той же улице, в квартале Иигура Адзабу. Безотлагательно я осмотрел этот дом и, недолго думая, договорился с хозяином о его аренде. Это был двухэтажный деревянный дом-особняк с большой гостиной комнатой и девятью другими комнатами. Те из них, которые находились на первом этаже, можно было использовать под служебные помещения, а те, что на втором,- под жилые. Большая часть комнат была европейского типа, но были на первом этаже две комнатушки в японском стиле с татами вместо полов. От улицы дом был отгорожен каменным забором, окаймленным изнутри живой изгородью из вечнозеленых кустов. Между изгородью и фасадом находилась крохотная лужайка, по ее краям росли, создавая тень, несколько магнолий и два кедра. Вполне прилично выглядел парадный подъезд дома, к которому с улицы вела асфальтовая дорожка.

Но важно было другое: аренду дома упрощало то обстоятельство, что его владельцем был русский эмигрант А. С. Токарев, получивший в те годы советское гражданство. Это снимало необходимость втягивать японских посредников-риэлтеров в оформление моего арендного соглашения с домовладельцем. В то время, насколько мне помнится, я договорился с хозяином, что ежемесячная арендная плата редакции "Правды" за названный дом составит 150 тысяч иен. С учетом расположения дома в одном из центральных кварталов японской столицы такая сумма была не столь уж высока и вполне укладывалась в финансовую смету корпункта.

Стоит упомянуть заодно и о хозяине дома Алексее Степановиче Токареве высоком, седовласом, но еще очень бодром человеке, прожившем в Японии в качестве эмигранта тридцать с лишним лет. Столь длительное пребывание среди японцев наложило заметный отпечаток на его русскую речь, которую он то и дело пересыпал японскими словами. Как вскоре мне стало ясно, его японский язык в грамматическом отношении был абсолютно безграмотным, но знание лексики позволяло ему тем не менее без труда общаться с японцами, если речь, разумеется, шла о житейских делах, а не о высоких материях.

В прошлом, как выяснилось из его дальнейших рассказов о себе, Токарев был офицером колчаковской армии. Когда остатки этой армии отступили в Маньчжурию, он пробовал было найти пристанище в Китае, но затем перебрался в Японию в надежде на лучшие заработки. Однако в Японии жизнь его сложилась не сладко: занимался он главным образом мелкой торговлей и скитался по различным провинциальным городам. С началом войны на Тихом океане японские власти посадили его в тюрьму "на всякий случай", поскольку любой иностранец мог быть, по их предположениям, либо советским, либо американским шпионом. По окончании войны в годы американской оккупации Японии Алексей Степанович вышел из тюрьмы, и тут-то пришел, наконец, на его улицу праздник.

Ведь в первые годы оккупации в Японии царили разруха, голод, безработица и необузданный разгул спекуляций на черных рынках. Вольготно жили тогда на японской земле лишь служащие американской оккупационной армии, приобретавшие и одежду, и мебель, и продовольствие в специальных военных универмагах - "пиэксах". А пропуском для входа в эти "пиэксы" служила обычно лишь внешность входящего: если европеец или негр - заходи, если японец или кореец - пошел прочь. А внешность у Токарева была вполне европейская. Вот и покупал он в этих "пиэксах" по дешевке дефицитные товары, а затем шел на черный рынок и продавал их там японцам втридорога. Вскоре таким образом он нажил крупные по тем временам суммы и, предвидя в дальнейшем все большую инфляцию, стал вкладывать свои доходы в землю. В те годы даже в центре Токио, разрушенного бомбардировками, многие японцы продавали дома за бесценок либо в связи с отъездом в провинцию к родственникам, либо по причине гибели бывших владельцев, либо просто, чтобы не умереть с голоду. Этим и воспользовался Токарев, купивший в первые годы оккупации три дома в центральных районах японской столицы. Спустя десять-двенадцать лет цена этих домов, и особенно, находившихся под ними земельных участков, возросла многократно. В 1957 году, проживая в одном из этих домов, Токарев два других сдавал в аренду и получал достаточно средств, чтобы жить безбедно. Заполучив советский паспорт, он отнюдь не торопился покинуть Японию, предпочитая вести в Токио спокойную жизнь рантье.

Кстати сказать, в то время в Японии проживало большое число и других русских белоэмигрантов. Некоторые из них, как и Токарев, преуспели в коммерции. Моим знакомым стал, например, владелец двух русских ресторанчиков (в Токио и в Каруидзаве) В. Антипин, поддерживавший тесные контакты с советскими консульскими работниками. Но далеко не всем из этих осколков царской России удавалось сводить концы с концами. Многие из них в 50-х годах жили даже хуже, чем "средние" японцы. Поэтому после восстановления дипломатических отношений с Советским Союзом они стали обивать пороги нашего консульства в надежде заполучить советские паспорта и вернуться на Родину. В общем, консульские работники относились к ним неплохо и проявляли сочувствие. Некоторым доверили работу в посольстве: сторожами у посольских ворот в те дни работали бывший граф Левин и бывший денщик атамана Семенова казак Мясищев. Некоторые русские женщины нанялись тогда же в домработницы к приехавшим в Японию служащим различных советских учреждений. Постепенно число русских белоэмигрантов в Японии стало в те годы сокращаться: получая советские паспорта, они выезжали на родину, которую некогда покинули либо они сами, либо их родители.

В ближайшие две-три недели по прибытии в Японию решил я и другие неотложные бытовые вопросы: закупил для корпункта мебель и офисное оборудование, а также автомашину для корпункта. Примечательно, что в те времена в глазах знающих автодело сотрудников советских учреждений японские автомашины не котировались. Считалось, что лучше приобрести подержанную американскую автомашину, чем новую японскую. Так я и поступил, купив у американского владельца подержанный "кадиллак". И надо сказать, что в последующие годы особых забот у меня с этой машиной не было - в управлении она оказалась легка и бегала без поломок.

В те же дни решил я, кстати сказать, и кадровые вопросы: сотрудниками корпункта "Правды" по рекомендации одного из руководителей ЦК Компартии Японии (видимо, Хакамада Сатоми), с которым поддерживали связь дипломаты посольства, стали Хомма Ситиро и Сато Токидзи. С этими японцами я и проработал весь срок своего первого пребывания в Японии: оба они стали для меня не только сослуживцами, но и личными друзьями. В ходе повседневного общения с ними я постепенно познавал взгляды японцев на жизнь, их духовные и материальные запросы, их отношение к иностранцам, и в том числе к нашей стране.

Ставший референтом корпункта, а в сущности моим личным секретарем-переводчиком Хомма Ситиро являл собой образец типичного японского интеллигента. В свое время, еще до войны, в университете он получил специальность переводчика русского языка, в годы войны служил в Маньчжурии в исследовательском центре концерна "Мантэцу", занимаясь изучением советской прессы. Далее же, в послевоенный период, по возвращении в Японию он вступил в японскую Коммунистическую партию и был привлечен к участию в переводах сборников сочинений В. И. Ленина. По возрасту Хомма-сан был старше меня лет на двадцать. Значит, в 1957 году ему перевалило уже за пятьдесят. Лысоватый, худощавый, всегда одетый должным образом в официальный костюм, в белой рубашке с галстуком, он не заискивал передо мной, держался учтиво, но с достоинством, и в то же время ревностно выполнял все мои поручения, стараясь быть во всем пунктуальным, будь то часы явки на работу или какие-либо просьбы личного порядка. Врожденное чувство такта неизменно спасало его от конфликтов и трений при общении как с японцами, так и с моими соотечественниками, допускавшими иногда в отношениях с ним неуместную развязность. С Хомма-саном я старался говорить на его родном языке, чтобы лучше освоить японскую разговорную речь, и он помогал мне в этом деле, хотя, конечно, ему как специалисту русского языка хотелось говорить со мной по-русски. Правда, его русская речь была не лучше моей японской, так как прежде он занимался главным образом письменными переводами. Был Хомма-сан весьма начитан, хорошо знал текущие проблемы японской экономики и политики, добросовестно следил за публикациями токийской прессы. Словом, лучшего секретаря корпункта я себе не представлял и воспринимал его в дальнейшем не как чужака-иностранца, а скорее как доброго друга и советчика, обладавшего большим жизненным опытом и крайне важными для меня знаниями особенностей менталитета и обычаев своих соотечественников.

Весьма полезными стали для моего японоведческого образования и повседневные контакты с Сато Токидзи, принятым мной на работу в корпункт "Правды" в качестве шофера. Учитывая большие размеры помещения корпункта, я предложил Сато-сану поселиться в нем - в одной из комнат японского стиля на первом этаже. Будучи в то время холостяком, Сато-сан охотно согласился с таким предложением. Это сняло с него проблему арендной платы за прежнюю квартиру и расходов на транспорт, а я обрел в его лице бесплатного сторожа и управдома, готового следить за порядком в служебных помещениях.

Было тогда Сато-сану чуть-чуть за тридцать. Некоторое время в годы войны он служил рядовым в японской армии, но недолго, а потом шофером сначала на грузовых машинах, а позднее и на легковых. До своего прихода в корпункт "Правды" Сато входил в штат вспомогательных работников Центрального Комитета Компартии Японии и довольно длительное время возил на машине одного из самых влиятельных в те годы лидеров КПЯ Миямото Кэндзи. Почему Миямото уступил мне тогда своего шофера - сказать не берусь. Может быть, в лице Сато он хотел иметь своего постоянного соглядатая в корпункте "Правды", а может быть, сам Сато чем-то не потрафил ему. Но, скорее всего, было и то и другое.

Реальным покровителем Сато-сана в ЦК КПЯ, как я узнал позднее, был не Миямото, а его ближайший сподвижник - член ЦК Хакамада Сатоми. Под его наблюдением находился Сато и на работе в ЦК КПЯ, и пребывая шофером корпункта "Правды". Возможно, уже в тот момент у Хакамады с Миямото возникли какие-то трения, хотя тогда еще внешне они неизменно поддерживали друг друга.

На мой взгляд, Сато-сан являл собой типичный образец японского пролетария, вышедшего из социальных низов, не сумевшего по бедности получить надлежащее образование, да и не обладавшего какими-то особыми задатками к учебе. Внешне он проигрывал своим соотечественникам: был он маленького роста, с некрасивым малоподвижным лицом, с желтыми от табака большими зубами. Но при этом был Сато-сан наделен от природы такими качествами как прилежание в работе, внутренняя порядочность, уверенность в себе, самообладание в трудные минуты жизни, готовность довольствоваться немногим и умение оберегать собственное достоинство. Политической идеологией Сато-сана были в те годы взгляды, присущие большому числу японских людей наемного труда, находившихся под влиянием коммунистической идеологии, включая затаенную вражду ко всем богатым и власть имущим. Косо смотрел Сато-сан подчас и на моих соотечественников - работников советских учреждений, получавших высокие оклады, а потому слишком увлекавшихся покупками предметов роскоши и гульбой по ночам. А чем дальше мы жили с ним в одном доме, тем очевиднее становилась его приверженность японским национальным традициям и стремление идеализировать особенности как самих японцев, так и всего их быта. Чувствовалось, что в глубине его души скрывались какие-то ксенофобские мыслишки. Но ко мне Сато-сан относился хорошо, а точнее дружественно, видимо потому, что и я проявлял к нему уважительное отношение и симпатию, всемеро подчеркивая в своем поведении общность наших коммунистических взглядов и равенство в наших личных взаимоотношениях. Никогда я в беседах с ним не отзывался критически ни о руководстве КПЯ, ни о японцах, ни об их обычаях, ни об их культуре.

В дальнейшем, спустя года полтора после переезда на жительство в корпункт "Правды", Сато-сан женился, и в помещении корпункта стала жить его скромная приятная супруга Тиэ-сан, а затем, спустя менее года, появился на свет и еще один квартирант - крошечный сын Масаси-тян, что побудило Сато-сана отпраздновать в кругу друзей и свою свадьбу, и рождение сына. Правда, эти застолья проводились во время моего отъезда в отпуск вместе с семьей. Мне потом Сато-сан показал коллективные фотографии участников этих застолий. В их числе находился и ранее упоминавшийся главный опекун семьи Сато - лидер КПЯ Хакамада Сатоми. Как "крестный отец" и покровитель Хакамада лично придумал и собственноручно начертал иероглифами имя родившегося малыша, о чем Сато-сан также многозначительно и с гордостью сообщил мне потом.

Кстати сказать, до женитьбы Сато-сана в корпункте "Правды" стала жить еще и японская девушка Фумико, прибывшая из провинции по рекомендации кого-то из знакомых секретаря корпункта Хоммы-сана. Ее главными обязанностями стали уборка мусора и присмотр в дневные часы за нашим трехлетним сыном Мишей. Для ночевки ей была отведена на первом этаже одна из небольших комнат. Жила в нашем доме Фумико-сан не более года, а потом, осмотревшись, нашла себе в Токио другое занятие, а потому пришлось подыскивать ей замену - снова из числа провинциалок, готовых поначалу браться в Токио за любую непрестижную работу, чтобы затем более основательно строить свою жизнь в столице. На протяжении моего пребывания в Токио с 1957 года по 1962 год японские девушки-домработницы менялись в нашем доме еще три раза. Пристанищем для каждой из них оставалась все та же небольшая комната на первом этаже. Поэтому первый этаж корпункта оставался всегда обитаем, даже при моих отъездах с семьей за пределы японской столицы. Меня же это вполне устраивало, но не понравилось в дальнейшем моему коллеге В. В. Овчинникову, сменившему меня в 1962 году в качестве собственного корреспондента "Правды" в Японии. Спустя неделю после моего отъезда Овчинников написал в редакцию письмо, в котором содержалась такая фраза: "Восхищаюсь Латышевым, сумевшим четыре с лишним года прожить в доме, где из каждой щели лезут японцы!"

Быт соотечественников в Токио

после нормализации отношений

Жизнь советских граждан в Японии, включая и журналистов, в первые годы после восстановления нормальных советско-японских отношений была, видимо, более вольготной, чем в других зарубежных странах. Объяснялось это прежде всего тогдашними исключительно высокими заработками персонала советских учреждений. Судя по всему, при возобновлении нормальных отношений двух стран руководители финансовой службы министерства иностранных дел СССР не разобрались должным образом в японской экономической ситуации и невзначай завысили по сравнению с другими странами размеры инвалютной зарплаты советских работников в Японии. В 1957 году зарплата советских дипломатов и журналистов в Токио составляла от 200 до 250 тысяч иен. Это была весьма большая сумма, т.к. в то время жалование японских депутатов парламента составляло в месяц около 100 тысяч иен, и лишь у министров кабинета жалование превышало 200 тысяч иен.

Как и в других странах, финансовая смета расходов корпункта "Правды" в Японии (а равным образом соответствующие сметы представительств ТАСС, "Известий" и Московского радио) предусматривала к тому же особые статьи на оплату служебных помещений, на телеграфную связь с Москвой, на расходы по содержанию автотранспорта, на поездки в командировки за пределы Токио, а также на заработную плату японским служащим. Таким образом, все расходы журналистов, связанные со служебными делами, не касались их личной зарплаты. Это позволяло нам жить поначалу чуть ли не на уровне американских и западноевропейских дипломатов и журналистов, находившихся на работе в Японии. Только в одном отношении советские работники отличались от них. Иностранцы могли накапливать свои сбережения, переводя их на свои счета в США и Западную Европу, а у нас такой возможности тогда не было: свои валютные сбережения мы не могли помещать ни в японские, ни в советские банки. Да и привозить заработанную нами иностранную валюту на родину в конце 50-х - начале 60-х годов еще не разрешалось, т.к. в пределах Советского Союза любое хождение иностранной валюты считалось незаконным. Поэтому логика нашего поведения в Японии была иной, чем у иностранцев из капиталистических стран: получаемые в качестве зарплаты иены мы могли либо превращать в какие-то ценные товары, которые затем после их провоза на родину в качестве личных вещей можно было продать соотечественникам, либо целиком растрачивать все свои доходы в самой Японии, не отказывая себе ни в чем. И сорили тогда деньгами некоторые из наших соотечественников поистине с купеческим размахом. Столько гульбы, выпивок и куража я в последствии ни в Японии, ни в других зарубежных странах уже не наблюдал.

Кто-то сегодня может спросить: как же могли советские граждане так беспечно вести себя, если перед отъездом их приглашали в высокие инстанции и строго-настрого предупреждали о том, чтобы их поведение в период пребывания за рубежом было безукоризненным и чтобы ни карт, ни вина, ни посторонних женщин не было бы у них и в помине. Да, предупреждали. Но кто в Москве мог уследить за тем, что делали в Японии каких-то два-три десятка молодых мужиков с набитыми иенами карманами. Работников Комитета госбезопасности, следивших за поведением своих соотечественников, тогда в посольстве СССР было лишь несколько человек. К тому же некоторые из них были и сами не прочь погулять под предлогом "налаживания доверительных контактов" с японскими гражданами.

И когда я соприкоснулся со своими коллегами по журналистской работе, а также с их друзьями из числа молодых дипломатов, то стало ясно, что запретительные наставления, полученные ими в Москве, нисколько не отбили у них тягу к развлечениям. Убедившись в том, что я их не выдам, они стали рассказывать мне откровенно и взахлеб о своих "подвигах", включая кутежи в ночных клубах и кабаре, интимные встречи в "гостиницах любви" с японскими красотками из этих заведений и посещения "прайвет-шоу" - полулегальных эротических спектаклей в "веселых кварталах" японских городов. "Главное не дрейфить",- уверяли меня они, а затем доверительно разъясняли, что во всех похождениях такого рода ими соблюдалось одно правило, а именно: в контактах с японцами в злачных местах они называли себя либо шведами, либо французами, либо датчанами, но только не советскими и не русскими. Смысл такой конспирации был прост: не "засветиться" случайно. Естественно, что я не рассказывал о подобных секретах моих друзей ни жене, ни другим соотечественникам. Но бывало, что лихие гуляки сами выдавали себя: спустя года два после моего приезда, помнится, позвонил мне часа в три ночи один из моих коллег-журналистов, человек добрый, с душой нараспашку, но слишком порывистый и бесшабашный. Не обращая внимания на присутствие рядом со мной моей жены, он повелительно прокричал в телефонную трубку: "Игорь! Немедленно бери 30 тысяч иен, садись в машину и приезжай в кабаре "Гимбася" - я тут задолжал официанту и меня не выпускают!" Что делать, пришлось мне тогда мчаться по пустынным ночным улицам Токио, чтобы выручить друга, попавшего в японскую западню.

Бывали у нашего брата конфузы и иного порядка: как-то вечером шумная мужская компания советских журналистов и дипломатов зашла в один из дорогих по тем временам токийских китайских ресторанов "Сунья" с невинным желанием вкусно поужинать. Сели мы все за большой круглый стол и, не обращая внимания на сидевших за другими столами иностранцев ("Какое нам дело до этих америкашек, а им до нас!"), стали весело и громко изъясняться по-русски, причем некоторые из нас сопровождали свою речь для пущей яркости предельно "солеными" словцами, благо женщин среди нас не было. Но когда прошло полчаса и американская компания, ужинавшая за соседним столом, стала покидать ресторан, две элегантные женщины из этой компании, осуждающе посмотрев в нашу сторону, громко и на чисто русском языке бросили в нашу сторону убийственную реплику: "Эх вы, советские горе-интеллигенты!" После этого все мы смолкли, и дорогие китайские блюда не показались нам такими вкусными, как прежде.

Многие посольские работники, включая всех шифровальщиков и представителей других секретных технических служб, жили тогда на территории посольства в небольших двухэтажных домах, как правило, в общих для двух трех семей квартирах. Там же проживала в не намного лучших условиях и часть дипсостава. Другая же часть, преимущественно старшие по возрасту и чинам, жила за пределами посольства в арендуемых японских домах или квартирах. Частично их квартирные расходы оплачивались из государственных средств, а если размеры арендованной площади превышали установленный минимум, то оплата "лишних" квадратных метров шла за счет квартиросъемщиков. Поэтому в целях расходования наибольшей доли личных сбережений на одежду, питание и предметы роскоши, квартирки снимались у японцев многими нашими дипломатами тесные и без особых удобств. Исключением были квартиры нескольких советников, снимавшиеся у японцев как представительские помещения без существенной доплаты из личных бюджетов квартирантов. В общем, жилищные условия большинства наших работников посольства и других учреждений, несмотря на их высокие валютные заработки, были неважные. В этом отношении тогдашние условия жизни семей пяти советских журналистов были, наверное, наилучшими.

Особенно богатыми были апартаменты моего друга - корреспондента "Известий" Д. В. Петрова. После долгих поисков он снял в районе Сибуя большой особняк, окруженный тенистым парком. Владельцем особняка был какой-то аристократ, у которого были особняки и в других районах города. По своей внутренней обстановке и интерьеру он вполне устроил бы любого японского министра. До приезда в Японию своей супруги Дима Петров долгое время жил там один и часто принимал в своей "резиденции" именитых гостей, приезжавших из Советского Союза. Меня, например, он пригласил как-то раз на ужин вместе с М. Ростроповичем, прибывшим в Токио из Москвы на гастроли (это было, естественно, до эмиграции Ростроповича за рубеж). Тогда, кстати сказать, он произвел на меня впечатление человека талантливого, оригинального по складу ума, но слишком болтливого, готового весь вечер рассказывать о себе. Среди других именитых гостей Петрова были в те годы поэт Расул Гамзатов, будущий главный редактор "Литературной газеты" А. Чаковский и другие. Нередко в особняке Петрова до глубокой ночи засиживались и некоторые видные работники посольства и военно-морского атташата: причиной этих ночных сидений было их обоюдное увлечение преферансом.

Что касается досуга большинства сотрудников посольства СССР, то многие супружеские пары проводили нерабочие и другие праздничные дни в хождении по торговым кварталам Токио. Даже в конце 50-х - начале 60-х годов, когда японская столица еще не обрела нынешнего великолепного архитектурного облика, ее торговые заведения, особенно крупные универмаги, как мощные магниты притягивали к себе наших соотечественников обилием товаров и разнообразием ассортимента, благо цены на эти товары в то время были для нашего брата вполне доступны. Поэтому супружеские пары проживавших на территории посольства советских работников напоминали мне по воскресным дням трудолюбивых муравьев: возвращаясь со своих прогулок по магазинам и лавкам, они тащили в свои тесные квартиры коробки, вьюки и пакеты с закупленными ими вещами и продуктами.

Умиляло меня всегда в те времена непревзойденное умение моих соотечественников находить среди необъятных кварталов японской столицы такие торговые точки, где некоторые "дефицитные" по нашим понятиям товары продавались по бросовой цене. Уже тогда, в конце 50-х годов, посольские первопроходцы открыли для себя такие районы оптовых лавок как Акихабара и Бакуратё, которые потом, в 70-х годах, стали местом массового "паломничества" приезжавших в Токио на короткое время наших земляков: туристов, моряков, спортсменов и прочих категорий советских людей. Обычно их сопровождали в походах за покупками наши соотечественники-сторожилы. Так появилась в советской колонии в Токио целая плеяда "японоведов" особого рода - знатоков торговых кварталов Токио, Иокогамы, Осаки, Кобе и других городов Японии, черпавших знания и мудрость не из учебников и книг, а, так сказать, эмпирическим путем. Незнание японского языка не было для этих "японоведов" помехой.

В интересах объективности не стоит, однако, умалчивать и о том, что среди советских дипломатов, торгпредских работников и журналистов, как и среди их жен, были люди с иными духовными запросами, чем у большинства наших людей. Часы своего досуга люди этой категории посвящали не только и не столько топтанию в торговых кварталах Токио и других городов, сколько ознакомлению с культурными центрами Японии, включая буддийские и синтоистские храмы, картинные галереи и выставки художественных изделий. Не упускали эти люди и возможности побывать на таких типично японских зрелищных мероприятиях как соревнование борцов сумо, спектакли театра Кабуки или уличные шествия и фестивали танцев по случаю местных религиозных праздников. К числу дипломатов, проявлявших особый интерес к культуре и быту японцев, относились первый секретарь Владимир Алексеевич Кривцов и второй секретарь Георгий Евгеньевич Комаровский. Активно реагировала на события в культурной жизни Японии и посольская "элита" в лице советников Г. Животовского, Н. Адырхаева, А. Рожецкина и секретарей В. Денисова, С. Анисимова, В. Хлынова.

С некоторыми из работников посольства сблизили меня в те годы дела сугубо бытового характера. Точнее говоря, этому сближению способствовали наши жены, стремившиеся в тяжкие дни знойного и душного токийского лета вывезти своих детей либо на море, либо в более прохладные горные районы. А таких доступных для иностранцев дачных мест в Японии оказалось крайне мало. Единственным из горных районов, где в течение нескольких летних сезонов в конце 50-х - начале 60-х годов квартировали советские граждане, была Каруидзава - самый крупный и самый престижный курорт Японии, расположенный в префектуре Нагано у подножья вулкана Асама-яма на полпути между Тихим океаном и Японским морем. В Каруидзаве я снимал дачные помещения для жены и сына на протяжении четырех летних сезонов, и этот район стал для меня столь же знакомым, как дачные места Подмосковья. Перевозил я обычно жену и сына в Каруидзаву где-то в середине июня, а увозил в середине сентября, хотя у японцев летний сезон ограничивался лишь двумя месяцами: июлем и августом.

Дачи снимались нами всегда в складчину с другими советскими семьями: один раз мы снимали в Каруидзаве дом на двоих с торгпредом СССР Алексеенко, а в трех других случаях пайщиков было больше: три, а то и четыре семьи. Каждая семья снимала обычно по одной комнатке в виде спальни, а все остальные комнаты, кухня и террасы находились в общем пользовании. Снимавшиеся нами на лето дома-дачи находились среди лесных участков, расположенных в большой горной долине, природа которой почти не отличалась от лесных зон Подмосковья. Главное, что влекло в Каруидзаву не только нас, но и многих других иностранцев,- это сухой воздух и прохлада по ночам в периоды, когда в Токио все изнывали от нестерпимой духоты и в дневные, и в ночные часы. Но обаяние Каруидзавы было и в другом: в умиротворяющей атмосфере всеобщего беззаботного наслаждения отдыхом и благами природы. В отличие от Токио там все располагало к отдыху: и тихие тенистые улочки, и негласный обычай всех жителей избегать по возможности пользоваться автомашинами, и "Маленькая Гиндза" - единственная торговая улочка Каруидзавы с сувенирными лавчонками и маленькими кафе, рассчитанными на запросы пожилых людей, подростков и влюбленных парочек.

Приезжая летом на машине из жаркого, душного, загазованного Токио в каруидзавскую прохладу, я любил бродить по тенистым аллейкам курорта, рассматривать дачные постройки и особняки состоятельных владельцев, большинство из которых принадлежали к высшим слоям буржуазии, чиновничьей элите и прежней потомственной аристократии. Уже тогда обращали на себя мое внимание умеренные эстетические потребности хозяев этих особнячков, не проявлявших желания поразить соседей и прохожих вычурной архитектурой своих вилл. Бросались в глаза ограниченность их земельных участков и отсутствие высоких заборов, за которыми они могли бы скрывать от посторонних взглядов свою повседневную жизнь. Скромность эта была заметной по сравнению с прежними дворцами и особняками аристократов и купцов царской России. Теперь же, когда пишутся эти строки, после "демократических" рыночных реформ, проведенных в нашей стране в 90-х годах, прогуливаясь по своему дачному поселку в Абрамцеве, я часто вспоминаю Каруидзаву и снова и снова убеждаюсь в том, что "новые русские", строящие сегодня свои высокие кирпичные особняки среди прежних бревенчатых и дощатых дачных построек, по размерам и роскоши своей недвижимости явно заткнули за пояс японских богачей, имевших в Каруидзаве свои дачи.

Я приезжал в Каруидзаву обычно на более длительный срок, чем мои соседи - работники других советских учреждений. Как правило, они бывали там лишь по субботам и воскресеньям, в то время как я не раз проводил там и часть рабочих дней. Уезжая из Токио, я захватывал с собой газетные и прочие материалы, что позволяло мне писать некоторые из статей и очерков не в токийской духоте, а на свежем горном воздухе. Работу приходилось, правда, прекращать, когда в дни отдыха наезжали на дачу все остальные мужья-квартиросъемщики. В таких случаях зачастую по субботним и воскресным вечерам на веранде или в общей комнате накрывался один общий на всех стол, и ужин превращался в типичное русское застолье. Бывало, что под хмельком пели даже народные и советские песни. Один раз, войдя в раж, грянули дружно и громко - так, чтобы на окрестных дачах нас могли слышать и японцы, песню довоенного времени "Три танкиста - три веселых друга, экипаж машины боевой". Помнится, с особым подъемом пропеты были при этом слова одного из куплетов: "И летели наземь самураи под напором стали и огня!" А на осуждающие реплики жен тут же нашли оправдательный аргумент: "А что такого? Из песни слов не выкинешь".

Веселая жизнь моих соотечественников в Каруидзаве длилась недолго. Уже в первой половине 60-х годов инфляция, рост цен на товары массового потребления и быстрый рост аренды помещений в таких фешенебельных курортных районах как Каруидзава, в условиях сохранения зарплаты советских работников в Японии на прежнем уровне, сделали невозможным пребывание на этом курорте наших сограждан. Еще некоторое время продолжались выезды отдельных наших семей с детьми в более дешевый курорт Камакура, расположенный южнее Иокогамы на берегу Тихого океана. Но спустя несколько лет индивидуальная аренда летних помещений семьями советских граждан в Камакуре также прекратилась. Такое удовольствие в условиях роста дороговизны в Японии стало не по карману ни одному из наших соотечественников. В Камакуре осталась только загородная резиденция-дача посла, но проживание там в летнее время рядовых сотрудников посольства и тем более рядовых советских граждан, естественно, исключалось. Правда, вплоть до середины 70-х годов профсоюзные организации посольства практиковали коллективные выезды детей дошкольного и школьного возраста в пионерские лагеря, находившиеся в горном районе Хаконэ, а также в живописной бухте Хэда на полуострове Идзу. Но потом, к началу 80-х годов, и эта практика была прекращена по все тем же причинам финансового порядка. Япония стала для наших соотечественников, да, пожалуй, и для многих других иностранцев, слишком дорогой страной. Такую роскошь как летний отдых в Каруидзаве могли с тех пор позволять себе лишь японские богачи.

Отношения с послом

и работниками посольства

По принятой тогда практике в советских посольствах за рубежом, будучи корреспондентом "Правды", я принимал участие в совещаниях дипсостава. Обычно такие совещания проводились в кабинете посла. Ко дню моего приезда в Японию посла Тевосяна там уже не было: в связи с болезнью он отбыл в Москву, и через месяца три в Токио пришла весть о его кончине. Некоторое время обязанности руководителя посольства исполнял советник-посланник Б. Забродин, многоопытный дипломат-японист. Но вскоре, весной 1958 года, в Токио прибыл новый посол - Николай Трофимович Федоренко, занимавший до того времени пост заместителя министра иностранных дел. С ним мне в дальнейшем довелось довольно часто встречаться как на совещаниях, так и в личном порядке.

Николай Трофимович не был изначально японоведом - службу в МИД СССР он начал как специалист по Китаю. С Японией до приезда в эту страну он соприкасался мало, но тем не менее с первых же дней своего пребывания в Токио вел себя уверенно, если не сказать самоуверенно. Дело в том, что Федоренко был тогда в зените успехов не только на дипломатическом, но и на научном поприще в качестве филолога-китаиста. Уникальный импульс для своего быстрого карьерного взлета, как дипломата, так и ученого, он получил в те дни, когда в Москве состоялась историческая встреча Сталина с Мао Цзэдуном, в которой Федоренко принял участие в качестве переводчика китайского языка. На Сталина, как выяснилось вскоре, произвело большое впечатление его знание китайского языка. А далее, после похвального отзыва о нем кремлевского властелина, началось стремительное продвижение молодого дипломата вверх по ступеням мидовской и академической иерархии, причем сила инерции, обретенная в начале этого продвижения, продолжала нести его вперед и в годы, последовавшие после смерти Сталина. И это не было случайностью, т.к. Федоренко действительно обладал не только прекрасными лингвистическими способностями, но и очень подвижным умом, да и многими другими задатками для больших карьерных достижений. В течение короткого времени он занял пост заместителя министра иностранных дел, а вскоре после его приезда в Японию в качестве посла СССР был избран членом-корреспондентом АН СССР.

В Японии с первых же дней своего пребывания Федоренко обратил на себя внимание японской прессы своей импозантной внешностью и аристократическими манерами, несвойственными тогдашним представителям нашей страны. В публичных местах он появлялся перед японцами в элегантно сшитых костюмах с бабочкой вместо галстука, а изъяснялся витиевато, часто цитируя произведения либо китайских философов и писателей, либо крылатые изречения именитых соотечественников. Вскоре по этой причине японские журналисты в беседах с нами стали за глаза называть его "маэстро".

Столь же непросто держался Федоренко и при общении со своими подчиненными - сотрудниками посольства. Говорил он с ними обычно в снисходительно-шутливом тоне, а подчас вел себя и высокомерно. Помню, накануне торжественного вечера, проводившегося в посольстве по случаю Октябрьской годовщины в 1960 году, руководители местной партийной организации (именовавшейся, как и везде за рубежом, профкомом) попросили у Федоренко разрешения по примеру предшествовавших лет провести праздничное застолье, а затем и вечер танцев в банкетном зале посольства. Ответ посла был категорическим: "Ни в коем случае! Проводите вечер в большой подвальной комнате. Банкетный зал - это место для приема иностранцев. Наши выпивохи замусорят, загадят и заблюют его. Да к тому же зал находится под моим личным жилым помещением, где у меня с женой спит маленький ребенок. А эти весельчаки будут танцевать до утра и мешать ребенку спать". По традициям нашего МИДа воля посла за границей всегда и во всем была законом для подчиненных. Поэтому празднование было тогда перенесено в подвальное помещение, хотя все его участники (к тому времени их было уже около ста человек) едва поместились там, и притом с большими неудобствами.

Со мной Николай Трофимович не допускал откровенного высокомерия, хотя, зная о моем научном прошлом, снисходительно величал меня "коллегой" (в то время он был уже членом-корреспондентом АН СССР, а я всего лишь кандидатом наук). Наши, в общем, неплохие отношения на некоторое время охладил лишь один казус. Как-то, беседуя со мной в своем кабинете, Федоренко сказал:

- У меня к вам просьба, коллега. В последнем номере вот этого журнала (хорошо не помню, был ли это "Новый мир", "Октябрь" или какой-то другой толстый литературный журнал) опубликована статья о Японии некого Запорожского. Почитайте ее, пожалуйста, как японовед под критическим углом зрения, а потом скажите мне о своем впечатлении.

Я прочел статью безотлагательно и через два дня положил на стол посла, сопроводив всего лишь короткой репликой:

- Статья так себе. Ее автор прочел, судя по всему, несколько популярных изданий для иностранных туристов на английском языке и с помощью ножниц и клея скомпилировал выдержки из них в виде собственного произведения.

Николай Трофимович отреагировал на это еще короче:

- А... Ну бог с ней! - И заговорил о чем-то другом.

Спустя несколько дней зашел у меня разговор о той же статье с тогдашним советником посольства Иваном Цехоней, который в те годы не раз публиковал свои статьи о Японии в советской печати и потому был хорошо знаком с московской издательской средой.

- А кто такой Запорожский? - спросил я его.

- Кто-кто... А ты разве не знаешь?

- Нет.

- Напрасно, это псевдоним нашего посла Николая Трофимовича.

Больше на эту тему я ни с кем в посольстве не заводил разговор.

Был Н. Т. Федоренко послом в Японии в те годы, когда в стране властвовал Н. С. Хрущев, и в памяти моей остались те восторженные отзывы о Хрущеве, которыми сопровождал Николай Трофимович как свои заявления для японской печати, так и личные беседы с японцами и советскими людьми. Тем острее резануло мои уши недавнее (декабрь 1997 года) выступление восьмидесятипятилетнего пенсионера Н. Т. Федоренко по телевидению с воспоминаниями и ретроспективными оценками внешней политики Хрущева и его поведения в зарубежных поездках в дни пребывания на посту главы советского правительства - оценками, отрицательными, выдержанными в снисходительно-издевательском тоне - в том самом тоне, с которым Федоренко беседовал со своими подчиненными в стенах посольства. И зачем ему понадобилось на старости лет такая публичная демонстрация своего двуличия?!

Однако, возвысив себя над другими, Федоренко, как говорится, "оторвался от масс", а точнее говоря, ослабил свои повседневные живые человеческие связи с подчиненными. В результате такого отрыва погоду в текущей жизни посольства делала группа старших по своим чинам и рангам дипломатов. В нее входили советник-посланник С. Суздалев, советники А. Розанов, Н. Адырхаев, Г. Животовский, а также генеральный консул Б. Безрукавников, возглавлявший параллельно профком посольства, то есть негласно существовавшую в стенах посольства партийную организацию. По складу характера эти люди не мнили себя вельможами, вели себя просто, занимаясь повседневными конкретными делами, что в целом и создавало спокойную атмосферу среди сотрудников посольства, торгпредства и других советских учреждений. Общение с ними меня никогда не тяготило, хотя сами поводы для такого общения возникали довольно редко. В отличие от корреспондентов ТАСС я не давал и не должен был давать отчеты посольским начальникам о своей работе и содержании посылавшихся в редакцию статей. Такова была привилегия представителя "Правды" по сравнению с другими корреспондентами. И на эту привилегию я никому не давал посягать, хотя иногда, если считал нужным, заходил к тому или иному сотруднику посольства, чтобы посоветоваться по какому-либо конкретному вопросу.

Среди работников советских учреждений, находившихся в Японии в конце 50-х - начале 60-х годов, у меня было несколько людей, с которыми я дружил еще в студенческие годы. За границей, вдали от Москвы, присутствие неподалеку от тебя близких друзей юности - это великое благо. Наше общение друг с другом позволяло забывать о том, как далеко от Москвы мы находились, и не ощущать того духовного вакуума, в котором оказывались обычно иностранцы, попавшие в чужую этническую среду. Мне повезло тогда, что в те годы в посольстве работал мой самый близкий друг студенческой поры Виктор Денисов, прибывший в Японию в качестве первого секретаря посольства более чем за полгода до моего приезда - вскоре после нормализации советско-японских отношений.

Тесные дружеские отношения сохранялись у меня в те годы и с первым секретарем посольства Владимиром Кривцовым. Оба, и Денисов и Кривцов, сидели в рабочие часы в посольстве в одной комнате друг против друга, и я нередко в свободное от журналистских дел время заглядывал к ним, чтобы обсудить новости или договориться о совместной поездке на прогулку в воскресные дни. Тогда у них в личном распоряжении машин не было, а у меня была, и ездить на ней я мог, не заботясь о расходах на бензин. Поэтому, когда позволяло время, в семейном составе то с Денисовыми, то с Кривцовыми мы выезжали за пределы Токио: либо на море - на пляжи курортного городка Камакуры, либо в горы - в районы у подножья красавицы Фудзисан, либо куда-нибудь еще. Нередко часы вечернего досуга я проводил вместе с еще одним моим однокашником - работником посольства Владимиром Хлыновым.

Часто доводилось мне общаться по служебным и не совсем служебным делам с Борисом Васильевичем Безрукавниковым, так как в его поле зрения находились различные общественные объединения японцев. К тому же ему, как и журналистам, приходилось обычно вести свою работу за пределами посольства. Несколько раз, например, мы ездили с ним вместе в отдаленные районы Японии для встреч с японскими активистами движения за упрочение дружбы с Советским Союзом. Вместе бывали также на советских торговых судах, совершавших заходы в Иокогаму и другие порты Японии. Внешне Борис Васильевич олицетворял собой "русского медведя": это был детина могучего телосложения с лицом типичного нашенского неотесанного мужика. Был он любитель обильных блюд и крепких напитков, о чем свидетельствовал его не по возрасту большой живот, но в то же время человек добродушный, справедливый и проявлявший искреннее участие к нуждам и просьбам как советских граждан, так и наших соотечественников-эмигрантов, мыкавшихся за пределами России на чужбине.

Впоследствии Б. Безрукавников занимал большой пост в министерстве иностранных дел, возглавляя партийную организацию министерства. Затем был послом СССР в Сингапуре. Но, к сожалению, умер рано. Видимо подвела его излишняя уверенность в нерушимую крепость своего богатырского организма.

Неплохо складывались у меня отношения и с другими работниками посольства, включая и тех, кто работал в ГРУ и КГБ. После свержения советской власти в 1991-1993 годы в российской печати наблюдалось стремление чернить и изображать тупицами и мерзавцами всех тех работников зарубежных советских учреждений, которые были связаны с органами разведки и контрразведки. Мои наблюдения тех лет не подтверждают обоснованности подобных нападок. В большинстве своем дипломаты, входившие в эту группу работников посольства, производили впечатление профессионально хорошо подготовленных и вполне интеллигентных людей. Правда, тесного общения с ними у меня не было: на семейном уровне они предпочитали общаться между собой, и часы досуга проводили обычно в своем кругу. Никогда я никого из них не спрашивал о том, какие учреждения они представляют, хорошо понимая, что столь бестактный вопрос поставил бы и меня и их в неловкое положение. Да в этом и не было нужды: без всякой информации с их стороны нам, в общем-то, было известно "кто есть кто" - хотя бы потому, что их жены обычно со дня приезда держались друг за друга, не вступая в тесное общение с женами работников других ведомств.

Кстати сказать, никто из посольских работников не пытался контролировать мое времяпрепровождение за пределами посольства или мои контакты с японцами. У представителей посольских служб я пользовался абсолютным доверием. Так уже, наверное, было принято и в других странах: корреспонденты "Правды" как жена Цезаря были всегда вне подозрений. Не ждал от меня никто в посольстве и никаких отчетов о встречах, проведенных с японцами в ходе тех или иных поездок за пределы Токио. Предполагалось, что обо всем этом я держал отчет перед редакцией "Правды", хотя на деле единственной формой отчетности перед редакцией были только мои корреспонденции, посылавшиеся обычно открытыми телеграммами и в редких случаях диппочтой (таковыми были информационные обзоры, предназначенные не для печати, а для сведения руководства редакции).

В годы пребывания в Японии я не раз слышал рассказы наших журналистов, выезжавших на работу в другие страны, о конфликтах, возникавших между ними и работниками советских посольств. Говорили, в частности, что некоторые послы и работники служб безопасности относились к журналистам с особым пристрастием и писали на них "телеги" в Москву в тех случаях, когда журналисты противились диктату послов или других посольских руководителей. У меня подобных конфликтов в те годы не возникало. И более того, именно к посольским работникам я обращался за помощью в бытовых делах, связанных с переездами из Японии в Москву.

Дело в том, что как журналист я не мог иметь дипломатический паспорт. Но в отличие от журналистов других стран нам для пребывания в Японии по договоренности с японским МИДом выдавались не обычные красные, а синие служебные паспорта. Это делалось во избежание неприемлемой для советских журналистов процедуры снятия отпечатков пальцев, практиковавшейся японскими иммиграционными властями при регистрации прибывавших в Японию на длительный срок иностранцев, не обладавших дипломатическими привилегиями.

Однако отсутствие дипломатического паспорта обязывало меня при пересечении советской границы проходить таможенный досмотр с соблюдением всех тогдашних запретов на провоз в Советский Союз иностранной литературы. Если бы я стал соблюдать эти железные запреты, то мне бы не удалось доставлять в Москву в свою домашнюю библиотеку десятки и сотни томов, закупавшихся мною в Японии книг на японском и английском языках по вопросам истории, государственного строя, социальной структуры и внешней политики Японии. Предвидя безнадежность попыток провести эти книги через находкинскую или московскую таможню, я обращался обычно за помощью к моим посольским приятелям, обладавшим дипломатическими паспортами и направлявшимися на родину вместе со мной одним пароходом, прося их записать ящики с моими книгами на свое имя, что обеспечивало провоз этих ящиков через границу без таможенного досмотра. И никто из них ни разу мне в этом не отказал. Значительная часть моей нынешней библиотеки была привезена в Москву именно таким образом.

Вспоминая эти первые годы пребывания в Японии, я думаю, что мне тогда очень повезло с окружающей меня средой соотечественников: среди земляков, работавших параллельно со мной в Японии, продолжительное время не было таких, кто был бы мне неприятен, кто бы вел себя агрессивно или непорядочно. Не помню, чтобы с кем-нибудь из моих земляков возникали конфликты или недоразумения, да и вообще нам нечего было делить: все мы работали независимо друг от друга. Не случайно в последующие годы по возвращении в Москву я сохранил со всеми из них добрые отношения.

Свои воспоминания о советских людях, окружавших меня в Японии, хотелось бы завершить таким резюме: все-таки система тщательного отбора направлявшихся за рубеж соотечественников в какой-то мере оправдывала себя. Если приезжавшие в Японию люди и нарушали подчас данные им инструкции и правила поведения, то, главным образом, потому, что многие из этих правил были слишком надуманными и, откровенно говоря, слишком глупыми написанными без учета реальных условий жизни людей за рубежом и тех непредвиденных ситуаций, в которых поведение людей должно определяться не инструкциями, а здравым рассудком. Что же касается самих людей, приезжавших тогда на длительную работу в Японию, как и в другие зарубежные страны, то в подавляющей своей массе благодаря отсеиванию тех, кто обладал какими-либо явными пороками, они оправдывали доверие утверждавших их поездки инстанций. Оставаясь нормальными жизнерадостными, общительными русскими людьми, они вполне успешно справлялись с порученной им работой, а потому по возвращении на родину получали, как правило, похвальные отзывы учреждений, направлявших их за рубеж и, как говорилось, "шли на дальнейшее повышение".

Глава 2

ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ЯПОНЦАМИ:

КОРРЕСПОНДЕНТСКИЕ БУДНИ

Впечатления о Японии конца 50-х годов

Политическая жизнь Японии в конце 50-х - начале 60-х годов была, пожалуй, более интенсивной, более насыщенной борьбой и событиями, чем теперь.

Теперь главным источником текущей оперативной информации стало, несомненно, телевидение. В быстроте распространения сведений о том, что происходит в данный момент на Японских островах, газеты не могут состязаться ни с телевидением, ни с радио. А тогда, в конце 50-х, все было иначе: газетам принадлежала ведущая роль в ознакомлении японского населения со всем, что происходило внутри и за пределами страны.

Журналистская работа в Токио требовала от меня повседневного просмотра центральных японских газет, с тем чтобы не прозевать каких-либо важных сообщений. Я выписывал обычно все основные коммерческие центральные газеты, а также газету "Акахата" - орган ЦК компартии и газету "Сякай Симпо" орган социалистической партии. По утрам мы с моим секретарем Хомма-саном бегло просматривали все поступившие издания, а затем я решал, буду ли в тот день давать в Москву корреспонденцию и если буду, то по какой теме. В зависимости от темы принималось и решение: либо писать статью в корпункте на основе газетной информации, либо ехать на место какого-либо общественного мероприятия, имевшего политическую значимость, либо вообще ничего не писать, а ограничиться накоплением материалов по наиболее важным вопросам общественной жизни. В то время "Правда" выходила большую часть дней недели на четырех страницах и лишь один или два дня - на шести. Редакция не требовала от меня поэтому слишком частой присылки телеграмм в те периоды, когда в Японии не происходило, как это было весной-летом 1960 года, каких-то чрезвычайных, сенсационных происшествий. Наибольшее по объему место занимали в моих сообщениях статьи, посвященные внутренней и внешней политике Японии. Часто приходилось писать, например, о съездах различных политических партий и общественных организаций. Обычно я старался посещать подобные форумы хотя бы потому, что внутренняя политическая жизнь Японии оставалась, как и в Москве, главной сферой моих интересов. Написание сообщений о съездах и пленумах таких организаций как Социалистическая партия или Генеральный совет профсоюзов, не говоря уже о съездах компартии, было делом довольно скучным, особенно если они длились не день, а более. Самыми удобными для журналистов были тогда очередные и чрезвычайные съезды правящей Либерально-демократической партии. Лидеры этой партии, совмещавшие, как правило, свои высшие партийные посты с постами премьер-министра и министров кабинета, были людьми деловыми, избегавшими длительных докладов и тем более каких-либо диспутов. По этой причине съезды Либерально-демократической партии длились обычно не более двух-трех часов и заканчивались в полдень с таким расчетом, чтобы все их участники успели вовремя пообедать и отправиться затем выполнять свои текущие государственные обязанности. Все тексты этих докладов, выступлений и резолюций съездов журналисты получали в заранее заготовленных пакетах при входе в зал заседаний, и их дальнейшее пребывание в зале имело смысл лишь для того, чтобы не упустить чего-либо непредвиденного. Но, как правило, ничего непредвиденного не происходило, и в полдень по возвращении в корпункт я уже садился писать информацию, которая в Москве обычно мало кого интересовала: в стабильности политической власти либерал-демократов вплоть до 1960 года никто не сомневался.

Уделяя главное внимание вопросам политического и социально-экономического характера, редакция "Правды" не ждала от меня статей, посвященных описанию экзотических сторон жизни японцев, будь то религия, культура или искусство. Да и у меня самого не лежала душа ни к этнографической, ни к искусствоведческой, ни к литературоведческой тематике. Японская экзотика интересовала меня лишь как туриста. Во время прогулок по Токио и поездок в отдаленные районы страны я с удовольствием фотографировал японок в ярких кимоно, цветение сакуры, синтоистские храмы, самурайские замки и уличные ритуальные шествия, устраивавшиеся соседскими организациями в дни местных религиозных праздников. Но эта экзотика, искусственно сохранившаяся тогда и сохраняемая по сей день, интересовала меня не сама по себе, а лишь с точки зрения ее политической, идеологической и коммерческой подоплеки. У меня никогда не возникало желания описывать в деталях религиозные церемонии в синтоистских и буддийских храмах, танцы гейш в киотоском квартале Гион, содержание спектаклей театра Кабуки, замысловатые ритуалы и сложные правила поведения борцов сумо и т.д. и т.п. Зато мне всегда хотелось выявить закулисные политические силы, заинтересованные в культивировании японского национализма и содействовавшие сохранению в быту японцев средневековой национальной экзотики. Иначе говоря, меня увлекал поиск социальных и политических корней японского национализма, который в первые послевоенные годы несколько заглох, но потом, в 60-х - 80-х годах, стал снова важным фактором внутриполитической жизни страны. Не случайно поэтому моей первой публикацией, написанной по возвращении из Токио в Москву в порядке плановой научной работы, стала статья о роли религии в политической жизни современной Японии. Если же говорить об источниках информации о Японии, то таковыми стали для меня личные наблюдения и беседы, с одной стороны, и чтение газет - с другой.

Часто заглядывал я в то время в книжные магазины квартала Канды района, хорошо известного всем японским книголюбам. Там меня интересовала в первую очередь литература по вопросам экономики, социологии, истории, политики и права. Все книги о Японии, в которых так или иначе затрагивались эти вопросы, я старался покупать в расчете на их использование в Москве по возвращении на работу в Институт востоковедения.

Что касается японской художественной литературы, то мои попытки вчитываться в произведения японских писателей не принесли мне ни удовольствия, ни пользы. Не оставило у меня, например, большого впечатления чтение таких шедевров японской национальной литературы, как повести Кавабата Ясунари "Тысяча журавлей" и "Снежная страна". Мне эти произведения показались слишком слащавыми и оторванными от общего хода событий, происходивших в послевоенной Японии, от реальной жизни ее населения. А между тем многие московские японоведы, особенно из числа научных работников женского пола, в своих исследованиях выражали искренние восторги по поводу подобных произведений японской литературы.

Как говорится, о вкусах не спорят. Но иногда наблюдения за повседневным бытом японцев все-таки вызывали у меня желание поспорить с теми нашими почтенными дамами-японоведами, которые в своих книгах, статьях и лекциях взахлеб восторгались японцами как уникальным народом, которому свойственно "необыкновенное чувство красоты" в природе и духовном мире. Не раз приходилось мне слышать из их уст умиленные восклицания: "Есть ли еще такая страна мира, в которой миллионы простых людей приходят в парки и часами любуются цветущей японской вишней - сакурой!" Да, верно, такая традиция сохраняется в Японии с давних времен. Да, верно, что и по сей день ежегодно, когда в апрельские дни в парках и скверах страны расцветает сакура, многие тысячи, а может быть и миллионы, направляются туда, чтобы, как говорят они сами, "любоваться цветением сакуры". Но прежде чем восторгаться, следовало бы лучше посмотреть на это "любование" в реальной действительности. За время пребывания в Японии мне довелось много весенних сезонов наблюдать эти массовые выходы японских обывателей в парки с деревьями сакуры. Цветет японская сакура действительно красиво! Но так ли уж любуются ее цветами японцы? Для большинства из них "цветение сакуры" это лишь благовидный повод для проведения на воздухе веселых пирушек и пикников. Расстелив под вишневыми деревьями циновки и клеенчатые постилки либо притащив туда скамейки и топчаны, большие группы рабочих, чиновников, служащих фирм и просто родственников рассаживаются кружками, вынимают из сумок, рюкзаков и картонных коробок бутылки сакэ, а еще чаще бутылки крепкой японской водки сётю, раскладывают на циновках и клеенках различные закуски и приступают к делу. А затем, спустя пятнадцать-двадцать минут, захмелев, начинают горланить песни, а те, кто способен держаться на ногах и не падать, пытаются танцевать.

Не всегда эти веселые пирушки под сакурой кончаются по-хорошему. Гуляя в апреле 1958 года по парку города Нара, где под каждым из вишневых деревьев галдели полупьяные компашки, я наблюдал отвратительную сцену драки, в ходе которой с обеих сторон участвовали десятки хмельных "любителей цветения сакуры". Били они друг друга и кулаками, и пивными бутылками. А усмирять буянов пришлось, в конце концов, полиции. До сих пор у меня в альбоме сохранились фотоснимки этой драки, снятые мной, правда, тогда, когда накал сражения уже ослаб. Тем не менее снимки дают, как мне думается, наглядное представление о тех "эстетах" которые пришли в тот день в нарский парк "любоваться цветением сакуры".

Не обнаружил я большой любви к "красоте" и в японской кинематографии. В конце 50-х - начале 60-х годов кино было, пожалуй, самым массовым и любимым видом развлечения японцев. Телевидение еще только начинало входить в повседневный быт японских обывателей. В большинстве простых семей страны телевизоров тогда не было. Телевизионные приемники уже стояли в закусочных и кафе для привлечения тех, кого интересовали телепередачи. Иногда в дни трансляции на телеэкранах национальных соревнований борцов сумо, а также известных бейсбольных команд такие закусочные бывали до отказа заполнены гостями. Заказав себе собу, чикенрайсу или пиво, они не спешили удаляться и на протяжении часа и более безотрывно смотрели на то, что показывалось на телеэкранах.

Кинотеатры же в те годы по вечерам были полны. Но вскоре не только я, но и мои соотечественники, включая и самых уважаемых почитателей японского искусства, убедились в том, что японские фильмы в подавляющем большинстве своем скучны, примитивны и бездарны. Исключение составляли лишь считанные единицы. Таковы были фильмы Курасавы Акира. Некоторые из них оставили у меня на всю жизнь глубочайшее впечатление. Пример тому - фильм "Как поживаешь, трамвай?" ("До дэс ка дэн"), в котором с беспощадной правдивостью была показана мрачная жизнь обитателей одного из токийских лачужных кварталов. Потряс меня тогда же до глубины души и фильм Синдо Канэко "Голый остров". Трагическая гибель единственного ребенка у бедных супругов-крестьян, которые от зари до заката, из месяца в месяц, из года в год трудились на каменистом поле маленького изолированного островка, вызвала тогда слезы у многих зрителей, в том числе и у меня. Но такие кинокартины были все-таки исключением, а основную массу составляли похожие один на другой как две капли воды "исторические фильмы" о жизни средневековых вояк-самураев. Их называли тогда в Японии "тямбара эйга" собирательное название примитивных кинокартин, главное место, в которых отводилось показу самурайских междоусобиц. Положительными героями этих фильмов были, как правило, благородные, бесстрашные забияки - предводители самурайских отрядов, ведшие непрерывные сражения с такими же, как они, но "плохими" соперниками, наделенными различными пороками и одержимыми злыми намерениями. При просмотре таких фильмов в течение двух с половиной часов зрители то и дело слышали истошные вопли самураев, метавшихся с озверелыми лицами по экрану в своих экзотических одеяниях с мушкетами, мечами и копьями в руках. Но большинству молодых зрителей-японцев такие фильмы нравились. Иногда они попадали в зал не сразу, а выстояв предварительно в длинных очередях за билетами.

Немало демонстрировалось в те годы на экранах токийских и провинциальных кинотеатров и зарубежных фильмов, главным образом американских. Среди них были и лучшие фильмы тех лет. Прежде всего это была английская и французская кинопродукция. Там, в Японии, мне стали известны и близки такие актеры как Жан Габен, Ален Делон, Брижит Бардо, Гари Пэркинс, Чарлз Бронсон и другие. Что же касается советских фильмов, то они попадали на японские экраны крайне редко. Большой интерес у зрителей-японцев вызвал тогда наш немой фильм "Броненосец Потемкин", снятый С. Эйзенштейном. На рекламных афишах его называли одним из шедевров мирового киноискусства.

Но совершенно отвратительное впечатление оставили у меня японские гангстерские и эротические фильмы, демонстрировавшиеся в многочисленных кинотеатрах таких вечерних кварталов Токио как Асакуса, Сибуя или Синдзюку, а также по всем провинциальным городам Японии. Поначалу из собственного любопытства, а потом обычно по просьбам наших любознательных заезжих соотечественников, всегда хотевших своими глазами посмотреть на "зарубежный маразм", мне доводилось время от времени заглядывать в эти сомнительные заведения, и всякий раз и я, и мои спутники выходили оттуда с чувством омерзения, будто облитые помоями. Посмотрели бы в этих кинотеатрах наши дамы, пишущие о врожденной тяге японцев к "красоте", на болезненную тягу ко всякой мерзости и изощренному садизму постановщиков этих фильмов, а заодно и на японцев, смотревших в залах названных кинотеатров на все это поганство с таким вниманием и с таким невозмутимым видом, будто они зрели на экранах сцены из спектакля "Снегурочка". А ведь в одном только квартале Асакуса таких кинотеатров насчитывалось тогда десятка три, и посещали их ежедневно не сотни, а тысячи японских обывателей.

Нездоровое любопытство в отношении эротических развлечений японцев проявляли подчас и приезжавшие в Японию наши соотечественники. Вспоминается в этой связи пребывание в 1958 году в Японии редактора тогда весьма престижного журнала "Новое время" Н. Сергеевой - женщины в возрасте лет шестидесяти, обладавшей, судя по всему, большим журналистским опытом. Навестив корпункт "Правды", она после долгой беседы со мной на разные темы доверительно попросила меня потом показать ей в Токио "знаменитый квартал публичных домов Ёсивара", о котором она где-то что-то читала еще в Москве. Это было месяца через три-четыре после моего приезда в Японию, когда я еще плохо ориентировался на улицах Токио. Хотя мне не хотелось привлекать к этой поездке моего шофера Сато-сана - приверженца строгих моральных правил поведения, тем не менее пришлось тогда попросить его поехать и показать нам названный квартал. В машину, помимо Сато-сана, сели Н. Сергеева, моя жена и я. Прибыв туда, мы прошлись по вечерним улицам исторического квартала, возникшего еще в средневековые времена, но доживавшего тогда последние дни, так как вскоре, с 1 апреля 1958 года, в Японии вступал в силу новый закон "Закон о запрещении проституции". Девицы либо в кимоно, либо совсем полуголые, ждавшие посетителей у входов в свои заведения, смотрели на нас с недоумением и любопытством, поскольку обычные посетители квартала приезжали туда, естественно, без женщин. Но что нам до них! Мы прошли чинно мимо всех этих экзотических заведений, посмотрели и на девиц, и на их клиентов и уехали... А вот Сергеева оказалось дамой не очень то порядочной. Спустя месяца полтора после ее возвращения в Москву в "Новом времени" появилась ее статья о поездке в Японию, и там были приблизительно такие строки: "Вот едем мы по полутемным улицам Токио, и вдруг вижу какие-то ярко освещенные дома, а около них в большом числе каких-то вульгарных женщин легкого поведения. Удивленная, я спросила сидевшего рядом со мной собственного корреспондента "Правды" Игоря Латышева: "Что это такое? Кто это такие?" А он, искоса глянув в окно, сказал: "Да это же квартал публичных домов Ёсивара..." Получалось, будто я был чуть ли не завсегдатаем этого квартала.

Если журналистам не возбранялось в те времена посещать даже такие места с дурной репутацией как Ёсивара, то посольским работникам подобные прогулки, естественно, не рекомендовались. Да и вообще по сравнению с чиновниками-дипломатами журналисты обладали гораздо большей свободой в определении содержания своих служебных занятий, как и своего времяпрепровождения в рабочие часы. Чтобы выехать на 25 километров за пределы Токио, посольским работникам необходимо было каждый раз извещать нотой министерство иностранных дел Японии, а потом ждать согласия японской стороны на такой выезд. К тому же рядовым дипломатам, не говоря уже о технических работниках посольства, полагалось получать согласие и своих начальников не только на выезды за пределы Токио, но и на уходы в рабочее время с территории посольства. После пребывания в Японии я никогда бы уже не согласился ехать за рубеж на дипломатическую работу. Свобода и независимость от начальства оказались едва ли не самой существенной привилегией советских журналистов в Японии.

Поездки по Японии

За шесть лет моего первого длительного пребывания в Японии мне удалось побывать на всех четырех ее крупных островах и в большинстве префектур страны. Каждая из таких поездок позволяла глубже, чем в дни работы в Токио, вторгаться в гущу японского общества, наблюдать жизнь и быт японцев не с фасада, а изнутри - из провинциальной глубинки, сохранявшей в те годы немало элементов довоенного жизненного уклада. Кое-какие из тех путевых впечатлений в дальнейшем были опубликованы мной в газете, но редакцию интересовали более политические комментарии и репортажи с места событий, а также интервью с государственными и общественными деятелями, чем путевые очерки. Тем не менее я старался не упускать удобных случаев для поездок по японской периферии. Неоднократно в те дальние путешествия я отправлялся не в одиночку, а в компании моего давнего приятеля - собственного корреспондента "Известий" Дмитрия Петрова. С ним нас сближала взаимная заинтересованность, возникшая на почве нашей одинаковой по содержанию журналистской работы. Сближали нас и особенности нашего пребывания в Японии: ведь в отличие от работников посольства, торгпредства и даже тассовских журналистов мы жили и работали на отшибе, без начальства, которое находилось за пять тысяч километров, в Москве, и обладали практически неограниченной свободой в распоряжении своим временем. И более того, мы оказались в те годы едва ли ни единственными советскими людьми, которые могли по собственному усмотрению без согласования с начальством выезжать на несколько дней, а то и на целую неделю в различные, даже самые отдаленные районы Японии, не будучи связанными никакими ограничениями и с японской стороны. К тому же, как люди творческого труда мы не без некоторой ревности следили за тем, кто из нас и что пишет, как это у каждого из нас получается и какой отклик наши публикации находят в Москве и Японии. Хотя еще со времени совместной учебы в аспирантуре и одновременной защиты нами диссертаций мы научились подавлять в себе дух соперничества и сохранять уважительное и дружественное отношение друг к другу, несмотря на то, что в силу стечения обстоятельств мы зачастую оказывались конкурентами. Ведь для редакций "Правды" и "Известий" всегда было желательно, чтобы именно их собственные корреспонденты за рубежом превосходили других советских журналистов и в быстроте реакции на те или иные события, и в яркости подачи материала, и в политической четкости своих комментариев. Тем не менее в наших отношениях с Димой (по фамилии и по полному имени мы друг друга не называли), несмотря на их внутреннюю противоречивость, неизменно преобладал дух дружбы, взаимного уважения и взаимной помощи в решении ряда тогдашних служебных и бытовых вопросов.

Конечно, Дмитрий Петров был уже тогда личностью незаурядной, обладающей такими чертами характера, которые не всегда и не у всех вызывали к нему теплые чувства. Объяснялось это тем, что в отличие от других он всегда четко ставил перед собой те или иные служебные, творческие и бытовые задачи, более настойчиво и целеустремленно добивался их достижения, не всегда учитывая при этом интересы и настроения третьих лиц. Но уважение и желание общаться с ним вызывали такие его достоинства как активный интерес к окружающей жизни, успехи в науке и журналистике, проницательный аналитический ум, тонкое чувство юмора, практическая сметка в житейских делах и, наконец, его жизнелюбие, позволявшее друзьям отзываться о нем как о Марксе: ничто человеческое ему не было чуждо.

Для совместных поездок по Японии, как у меня, так и у Петрова, были одинаковые причины. Во-первых, нам, двум советским журналистам, было менее хлопотно договариваться о встречах с главами местных администраций и всеми друзьями нашей страны, проживающими в других городах: затраты времени на организацию таких поездок делились как бы на двоих. Во-вторых, сокращались значительно и расходы на проезд на такси, на номера в гостиницах: один номер с двумя кроватями обходился дешевле, чем два одинаковых номера и т.д. В-третьих, при общении с японцами, сопровождавшими нас, умственные нагрузки, связанные с ведением вежливых бесед с неинтересными собеседниками (а такие беседы приходилось вести при поездках в провинциальные глубинки постоянно). В-четвертых, когда с нами никого из японцев не было, то в ресторанах и поездах вдвоем нам было веселее поболтать о том о сем, чем молча сидеть одному среди чужаков-иностранцев, неспособных понять ни запросы, ни помыслы, ни тревоги, ни юмор нашего российского человека.

Поводом для выездов в какие-либо районы Японии чаще всего нам служили экстраординарные события, происшедшие там и вызывавшие широкий резонанс в японских средствах массовой информации. Мы ездили, например, на остров Сикоку в город Коти, когда там уголовники, связанные с местными консервативными боссами, учинили хулиганские нападения на учителей-коммунистов, ведших активную борьбу во Всеяпонском профсоюзе учителей, находившемся под влиянием марксистской идеологии. Ездили мы на остров Хоккайдо в города Томакомай, Кусиро и другие, где шахтерские профсоюзы вели ожесточенные забастовочные бои с предпринимателями против "рационализации" производства, сопровождавшейся массовыми увольнениями. А на острове Кюсю мы побывали на шахтах Миикэ в тот момент, когда там развертывались рукопашные схватки между горняками-забастовщиками с одной стороны и полицией и штрейкбрехерами - с другой.

Но ряд наших совместных поездок преследовал чисто познавательные, туристские цели. Такие поездки давали нам общее представление о жизни и нравах провинциальной Японии. Чаще всего в таких случаях мой секретарь Хомма-сан узнавал через "Общество СССР - Япония" (Ниссо Кёкай) адреса и телефоны местных отделений этого общества или людей, настроенных в пользу добрососедских связей с Советским Союзом, затем созванивался с ними; а мы по прибытии на место навещали их, а бывало, что они сами приходили встречать нас к поезду. Параллельно созванивались мы и с мэрами городов и губернаторами префектур и, как правило, получали согласие на встречи с ними. В итоге таких визитов вежливости к главам местной администрации последние содействовали нам в посещении наиболее интересных для нас культурных учреждений и промышленных предприятий.

Кстати сказать, и в моих индивидуальных поездках по Японии, и в наших поездках с Петровым всегда чувствовалось недремлющее око японской полиции. Любой мой выезд за пределы Токио, как, наверное, и любой такой же выезд Петрова, всегда засекался японской полицией, видимо, прослушивавшей наши телефоны. Скрытая слежка начиналась обычно, как только кто-нибудь из нас или мы оба сходили с поезда в том или ином пункте страны. В сравнительно отдаленных районах эта слежка велась зачастую очень неуклюже: вели ее обычно двое-трое людей в штатском, двигавшихся за нами на расстоянии нескольких метров по различным сторонам улицы. Иногда при наших неожиданных поворотах и движении в обратном направлении они пытались прятаться, что не всегда удавалось, и бывали случаи, когда мы сталкивались с ними нос к носу. Не отказывали мы себе в таких случаях в удовольствии обратиться к ним с каким-либо вопросом: "А где здесь камера хранения?" или "А как дойти до префектурного управления?" Или еще что-нибудь в таком роде. В этих случаях, будучи, как и все японцы, людьми воспитанными и вежливыми, наши шпики, слегка смутившись, начинали показывать нам дорогу, а затем, когда убеждались, что мы стали на правильный путь, отставали от нас, но снова тайком продолжали следить за нами. Бывало, что я задавал им вопрос: "А зачем вы ходите за нами по пятам?" Ответ следовал обычно такой: "Мы вас охраняем".

Но дело было, разумеется, не в охране. Главная цель слежки за мной, да и за Петровым, как и за другими советскими журналистами, состояла в том, чтобы брать на заметку всех тех японских граждан, которые встречались с нами. Видимо, в дальнейшем эти японцы попадали в полицейские картотеки как ненадежные лица, если, конечно, те, с кем мы встречались, не были сами связаны с полицией...

Иногда нам с Петровым приходила в голову озорная мысль: как бы уйти от этих настырных полицейских шпиков? Но в провинциальных районах Японии это было практически невозможно в тех случаях, если мы находились в пределах одного города, одной префектуры или одного полицейского округа. Но вскоре мы обнаружили одну слабость в японской системе слежки за иностранцами следившие не были уполномочены действовать за пределами своей префектуры или своего полицейского округа, а потому, по нашим наблюдениям, они оказывались в затруднительном положении, если вдруг мы неожиданно, сойдя с поезда, садились в такси и предлагали таксисту ехать местными грунтовыми дорогами в другой город. Не располагая полномочиями, а может быть, и финансами для следованиями за нами на столь большие расстояния, шпики обычно останавливались на границах своей территории и, видимо по телефону, давали о нас информацию в соседние полицейские участки. Но перехватить нас шпикам с других участков было в те времена технически значительно труднее, чем в наши дни. Ведь по какой дороге поедет наша машина и куда она свернет, было им неведомо, и в таких случаях на время мы ускользали из-под полицейского надзора. Хотя никаких тайн от полиции и японских властей у нас не было, тем не менее нас радовала потеря шпиками нашего следа (хотя, может быть, скрытая слежка продолжалась и тогда). Нам было все-таки приятно озадачивать полицию, тем более что подобная слежка была при строго формальном подходе делом незаконным, противоречащим японской конституции. Но такие фортели мы могли выбрасывать лишь в первые годы пребывания в Японии, когда наши денежные возможности были достаточно велики, чтобы оплачивать поездки на такси из одного города в другой без особого ущерба своим карманам. А вообще говоря, игра в прятки с полицией была с нашей стороны не чем иным, как мальчишеством, и охота к такой игре в последующие годы у меня отпала как-то сама собой.

Возможность ездить на такси по провинциальным дорогам позволила нам с Петровым посмотреть глубинные районы Японии, в которые тогда редко заглядывали иностранцы. Летом 1959 года мы пересекли на нанятой нами машине остров Хоккайдо, проехав с юга на север через самый большой национальный парк страны - Акан Кокурицу Коэн. В этом парке на одном из озер мы на моторной лодке добрались до того заветного места, где водилось диковинное водное растение моримо - зеленые мохнатые шарики, широко рекламируемое администрацией и туристическими фирмами острова как одна из самых редкостных местных достопримечательностей.

Другой раз во время поездки по южным префектурам острова Хонсю мы посетили мало знакомый нашим соотечественникам район префектур Ямагути, Тоттори и Симанэ. Там нам встречались люди, которые впервые в жизни видели советских граждан. В городе Ямагути, расположенном в горах на значительном расстоянии как от Внутреннего так и от Японского морей, мы посетили храм, заложенный католическим миссионером Франциском Ксавье. Нас встретил там настоятель храма - испанец, а точнее, баск по национальности, который свыше двадцати лет вел среди прихожан-японцев миссионерскую деятельность. Мы разговорились с ним и почувствовали, что он очень рад редкому случаю пообщаться с европейцами, хотя и коммунистами. В нас он видел прежде всего белых людей, более близких ему по своему миропониманию и мышлению, чем его прихожане-японцы. Его явно тянуло поговорить с нами по душам - поговорить с людьми, которые в отличие от японцев могли понять его моральные переживания.

- Нет,- жаловался он,- менталитет японцев невозможно изменить никакими проповедями. На днях я в течение полутора часов читал в храме проповедь о праведной жизни и благих деяниях Иисуса Христа. Мою проповедь слушали несколько десятков местных прихожан-стариков и старушек. По окончании я спросил своих слушателей о том, что больше всего впечатлило их в жизни Иисуса Христа и есть ли у них какие-либо вопросы ко мне. В ответ - полное молчание, а потом лишь один пожилой японец встал и вежливо поклонившись, спросил: "Скажите, святой отец, а на какие деньги существует католическая церковь в Японии: получает ли она дотации от Ватикана или нет?" Вот и все, а я целых полтора часа говорил о бескорыстии и альтруизме Иисуса Христа и его апостолов! Ну что можно сделать с этим народом, с его приземленным образом мышления!

Да, "приземленный", предельно конкретный, прагматический образ мышления японцев не раз вызывал и у нас с Петровым в дни наших совместных поездок по провинциальным районам Японии то улыбки, то удивление неожиданностью, нестандартностью и простотой решения тех или иных конкретных бытовых вопросов. Часто вспоминалась мне потом новая гостиница в городе Кусиро, в которой мы с Петровым остановились на два дня во время поездки по острову Хоккайдо. Вечером, побывав перед сном в чистеньком туалете гостиницы, мы оба обратили внимание на висевшую там на гвоздике, сантиметрах в тридцати от пола, записную книжицу с прикрепленными к ней карандашом. Утром, когда в наш двухместный номер вошла горничная, кто-то из нас спросил ее: "А зачем у вас в туалете висит записная книжечка?" Ответ горничной нас умилил: "Ведь наша гостиница новая и в туалете должна быть всегда чистота. А некоторые постояльцы иногда зачем-то пишут на стенах всякую-всячину. Хозяйка гостиницы повесила поэтому там книжку для тех, у кого есть желание что-то написать в туалетах. Пусть не пачкают стены, а пишут в книжке все, что им нравится. И это разумно: там теперь никаких надписей ни на стенах, ни на двери не появляется". Мы, естественно, также одобрили мудрость хозяйки гостиницы.

А на следующий день утром мы сели в Кусиро на местный поезд с маленьким паровозиком и маленькими вагончиками и направились на север - в город Нэмуро, до которого тогда, несмотря на небольшое расстояние, надо было добираться этим поездом-тихоходом часа два-три. Нас сопровождала молодая женщина-японка из числа активистов местного общества японо-советской дружбы. Ехать было скучно, разговор не клеился, и вот тогда Петров деловито открыл свой саквояж и вынул оттуда... ту самую книжицу, что висела в гостиничном туалете. Оказалось, что он получил согласие горничной снять ее с гвоздя и взять с собой в виде "сувенира". Протягивая книжицу нашей гидессе, Дмитрий Васильевич обратил ее внимание на неразборчивость содержащихся в книге иероглифических строк, написанных скорописью, которую, как известно, иностранцы понимают с трудом. Наша японка сначала застеснялась, но затем стала не без напряжения читать одну за другой содержавшиеся в книжке записи: "Гостиница хорошая, новая, а тапочки выдают гостям плохие, потертые. Это не годится"; "Как много времени своей жизни люди проводят в туалете!"; "Хотел встретиться со своей любимой женщиной, но она на свидание не пришла. Что делать дальше?" и т.д. и т.п. Ни одной нецензурной фразы, ни одного неприличного рисунка!

Читая такие строки, мы смеялись: "Ну и японцы! Ну и пай-мальчики! Ну и святоши! Им бы показать настенные надписи в наших общественных туалетах!"

Были мы в тот день с Петровым в Нэмуро - в том самом городке северной Японии, который расположен ближе всех прочих городов к нашим Курильским островам. Ездили мы тогда на мыс Носапу, отстоящий от нашего островка Сигнальный на расстоянии каких-то трех километров. Но только тогда нам не повезло: был густой туман и, кроме маяка, стоявшего на самом краю японского берега, мы ничего не увидели...

Поднимались мы с Петровым вдвоем и на самую высокую гору Японии Фудзисан. Это было где-то в июле-августе 1959 года. Как можно было называть себя японоведом, не побывав на вершине этой священной горы! Эта мысль и заставила нас двоих собраться в путь. Обладая в те времена большими финансовыми возможностями, мы воспользовались тогда всеми видами японского сервиса, связанного с подъемом состоятельных туристов на вершину горы. Сначала нанятый нами гид разыскал для нас двух лошадей. Не будучи опытными наездниками, мы взгромоздились на них. Наш гид и еще один японец-коновод взяли лошадей под уздцы, и в полутьме мы медленно двинулись верхом по узкой, крутой каменной тропе вверх, траверсируя склон горы, так что с одной стороны от нас уходила вверх за облака каменная круча горы, а с другой, внизу, в предрассветной дымке простирались необозримые дали гор, холмов, лесов, полей и поселков. Спустя некоторое время открылась нам и панорама морского побережья и безбрежной глади Тихого океана.

Но поездка на лошадях была недолгой: там, где тропа стала более крутой, мы спешились и вооружились купленными там же в небольшой сакле-лавочке посохами - толстыми, длинными деревянными палками с колокольчиками на верхнем конце. А проводник-японец, ловко забросив себе на спину два наших рюкзака, двинулся легким шагом вверх по тропе к вершине, казавшейся нам далекой и неприступной. На вид нашему проводнику было лет за пятьдесят, а нам тогда было едва за тридцать. Нас поэтому некоторое время мучила совесть: ведь получается, что мы, два здоровых лба, идем налегке, а старик-гид тащит на себе наши рюкзаки. Но потом по мере подъема вверх одежду из рюкзаков мы стали надевать на себя, а для надоедливого голоса совести мы нашли удобный ответ: ничего, ведь гид наверняка считает нас американцами и пусть себе считает - пусть поругивает про себя всех янки, заполонивших Японские острова. Спустя же час после начала нашего восхождения на гору, когда мы остановились на привал, гид, шедший впереди, неожиданно обратился к нам с приятной улыбкой и спросил по-японски: "А вы из Советского Союза?" Услышав наш не очень быстрый, но утвердительный ответ, он пояснил: "Я русский язык сразу же узнал. После войны я три года жил у вас в Сибири в лагере военнопленных, а до этого служил солдатом в Маньчжурии". Было бы неуместным и комичным сразу же после этого брать у него с плеч наши рюкзаки. Так и донес их наш гид до вершины, хотя почти все их содержимое там, наверху, нам пришлось одеть на себя. Вершина нас встретила холодным ветром, мелким дождем и густой пеленой облаков, затянувших все, что поначалу виднелось под горой. Можно было поэтому только догадываться, где находится Токио, где Иокогама, где океан, а где Японские Альпы. Правда, всю надлежащую документацию, подтверждающую наше пребывание на вершине Фудзи, мы оформили там же должным образом. Эта процедура оформления велась еще на подъеме: на каждом ярусе горы, где находились сакли с людьми, обслуживающими тех, кто поднимался в гору, мы проставляли соответствующие штампы на посохах с указанием достигнутой нами высоты, а на вершине нам каждому выдали (естественно, за деньги) письменные свидетельства о том, что такого-то числа действительно состоялось восхождение названного лица на самую высокую гору Японии.

Как мне известно, Петров больше на Фудзи не поднимался. Я же, не получив в тот раз из-за дождя, облаков и тумана должного удовольствия, спустя 15 лет поднялся на названную гору еще раз. Видимо, и ко мне относится общеизвестная среди японцев поговорка: "тот, кто поднялся однажды на Фудзисан,- молодец, а тот, кто поднялся на нее два раза,- глупец".

Тогда же, после спуска с горы Фудзи и ночевки в одном из отелей у ее подножья, совершили мы с Петровым и туристическую поездку по пяти озерам, расположенным вокруг священной горы. Этот маршрут по дорогам, образующим в совокупности замкнутое кольцо, охватывающее гору со всех сторон, называется в японских туристических справочниках "Фудзи гоко" ("Пять озер Фудзи"). В то время, в отличие от нынешних дней, когда едва ли не все эти дороги стали усеяны ресторанами, мотелями, бензоколонками, спортивными комплексами и игорными заведениями, многие участки этой дороги были довольно пустынными, и главным объектом внимания на всем пути следования по названному кольцу протяженностью более ста километров была неизменно сама гора Фудзи, то появлявшаяся из туманной пелены и облаков, то исчезавшая в сером мареве.

В окрестности этой горы в дальнейшем я приезжал много раз. Но по-настоящему любоваться ею надо в зимние дни. Зимой, когда ее вершина, представляющая собой почти правильный конус, покрывается ослепительно белым снегом, эта гора не может не завораживать любого приезжающего к ее подножью. Снежный конус горы как бы парит в голубом небе над окрестными горными хребтами, и правы японцы, сделавшие эту чудесную гору символом всех природных красот своей страны.

Разумеется, далеко не всегда моим спутником в поездках по Японии был Д. В. Петров. Много поездок предпринимал я в те дни и с другими своими друзьями. С корреспондентом ТАСС А. Бирюковым мы побывали на побережье Японского моря. Там мы осмотрели, между прочим, одно из "чудес" Японии песчаную косу Амано Хасидатэ, что в буквальном переводе означает "Мост, ведущий на небеса". Происхождение этого названия можно оценить по достоинству только на собственном эмпирическом опыте. Человек убеждается в том, что коса действительно служит мостом, ведущим от моря к небесам, лишь тогда, когда он поднимется на холм, с которого видна и вся коса, поросшая мелкими сосенками, и все морское пространство вокруг нее. Но - стоп! Смотреть на весь пейзаж зритель должен не стоя лицом к косе и морю, а, повернувшись к ней спиной, расставив широко ноги, согнув спину и опустив голову так, чтобы коса и море стали бы ему видны между расставленными ногами. И о чудо! Действительно, в таком положении вам начинает и впрямь казаться, что коса пошла куда-то ввысь, особенно после того, как кровь прильет к вашим глазам. В памяти об этой поездке навсегда остались застывшие на холме и согнутые в три погибели фигуры японцев мужского и женского пола с задранными вверх пиджаками и юбками, широко расставленными ногами и головами, просунутыми между ног.

С Алексеем Пушковым, тогдашним представителем агентства "Новости", находившемся в штате советского посольства, мы ездили на север Японии в район горного массива Дзао, где около часа катались на горных лыжах. Для меня это катание закончилось падением и легкой травмой руки, а Пушков удивил японцев отважным стремительным спуском с горы без полагающихся в таких случаях слаломных виражей, что, как потом выяснилось, было следствием не столько удали, сколько его неопытности как горнолыжника. Тогда же мы побывали на одном из крупнейших озер Японии - озере Инавасиро, а также в ряде глухих горных районов северного Хонсю.

Были у меня поездки и в одиночку, благо свободного времени (за исключением весны - лета 1960 года) было тогда больше, чем в мои последующие заезды на длительную работу в этой стране. Именно тогда я подолгу (дней по 5-6) останавливался в Киото и Осаке. Там в те годы много внимания мне уделил профессор Иноуэ Киёси - видный японский историк-марксист, чьи книги уже в то время были переведены на русский язык и изданы в СССР. Мои рецензии на некоторые из них были опубликованы в наших академических журналах. Профессор Иноуэ и его супруга в сопровождении детей стремились обстоятельно познакомить меня с главными достопримечательностями Киото. Огромное внимание уделил мне тогда и ученик Иноуэ, ставший в дальнейшем автором ряда книг и владельцем частного института,- Такая Такэи. На правах дальнего родственника императорской семьи он проживал в самом центре древней японской столицы - на территории киотоского императорского дворца Госё. Живы ли они, здоровы ли сегодня - я не знаю, но, окажись они вдруг в Москве, я отложил бы в сторону все прочие дела, чтобы проявить к ним ответную заботу. С ними я осмотрел тогда впервые многие архитектурные памятники Киото: дворец императоров Госё, дворец сёгунов Нидзёдзэ, храмы Рёандзи и Киёмидзу и т.д. С Такая-саном я ездил впервые в Кацура Рюкю загородный дворец японских императоров, построенный в середине XVII века. В последующие десятилетия Такая стал одним из моих постоянных японских друзей - с ним мы не раз встречались потом и в Киото, и в Токио.

В те же годы предпринял я в одиночестве поездку на остров Кюсю: побывал в Нагасаки и на самом юге острова - в Кагосиме. Заезжал и останавливался на ночь в Кумамото, Миядзаки, Бэппу и Фукуоке. Тогда - это была зима 58-59-го годов - посетил я в Нагасаки знаменитое русское кладбище, где покоятся останки многих десятков, если не сотен русских моряков, солдат, торговцев, священников и путешественников. Кладбище находилось в те годы в запущенном состоянии, что побудило меня по возвращении в Токио говорить на эту тему с послом Н. Т. Федоренко. Там, в Нагасаки, я познакомился с семьей русских эмигрантов Яшковых, поразивших меня своей безответной преданностью Родине и обычаям русских людей. Хотя жили они там с довоенных времен, тем не менее сохраняли в своем доме типично русский интерьер, а в еще большей мере типично русский образ жизни, включая и еду, и одежду, и речь.

Во время той же поездки провел я две ночи в гостинице города Фукуоки, на окраине которого расположилась военно-воздушная база США Итацукэ. В кафе, находившемся рядом с гостиницей, я неожиданно увидел за столиками большое число молодых американских парней - типичных солдат, одетых в штатское. Видимо, это кафе чем-то полюбилось персоналу базы, приходившему в часы отдыха в центр города. Пока я изучал меню, сидя за отдельным столиком, в дверях появился еще один молодой американец и, приняв меня с первого взгляда за своего, сел напротив меня за тот же столик. Задав мне несколько вопросов, он тотчас же убедился, что я не его соотечественник, а иностранец европейского происхождения.

- А вы из какой страны? - спросил он меня.

- Догадайтесь,- ответил я.

Американец не без напряжения стал перечислять европейские страны:

- Из Швеции?

- Нет.

- Из Франции?

- Нет.

- Из Германии?

- Нет...

Когда таким образом он перечислил еще несколько европейских стран и его запас знаний иссяк, он наклонился ко мне и спросил меня тихим голосом:

- Вы из-за железного занавеса?

Мне стало весело, и я ответил ему игриво:

- Yes!

Солдат помрачнел и спросил:

- А из какой страны?

- Из Советского Союза, - ответил я загадочно.

- А в Москве вы бывали? - последовал вопрос.

- Естественно - я живу там.

После короткой паузы он осторожно задал еще один вопрос:

- А вы коммунист?

- Да, конечно...

На этом допрос прервался, и я почувствовал, что мой собеседник решил далее в детали не вдаваться. Он как-то потускнел. Ведь на близком расстоянии от него сидели его сослуживцы, а он один на один сидел и разговаривал с советским коммунистом, прибывшим в Фукуоку из Москвы с неизвестными ему намерениями. Затем мы перевели разговор на другие темы. А я зауважал этого парня: он сохранял выдержку и достоинство до конца - пока не окончился обед. Мы встали из-за стола вместе, и я пожелал ему всего доброго; он также. А в те годы - годы самого разгара "холодной войны" подобные беседы тет-а-тет могли быть для обеих сторон чреваты неприятностями в тех случаях, если бы кому-либо из соотечественников, находившихся поблизости, закрались бы в голову какие-либо подозрения по поводу контактов с агентами иностранных разведок.

Журналистская работа в Японии на протяжении четырех с половиной лет значительно расширила мои представления об этой стране. По возвращении на родину я уже достаточно ясно представлял себе реальную жизнь японцев, которая оказалась более многоцветной, чем о ней писалось в книгах. Да и японцы как народ и как отдельные индивидуумы оказались иными, чем те банальные представления о них, которые сложились в сознании наших людей в предшествовавшие десятилетия. Но более подробные размышления на эту тему мне хотелось бы изложить позднее, когда я дойду до 90-х годов и буду суммировать итоги не пятилетнего, а пятнадцатилетнего пребывания в Японии. Тогда, в 1957 - 1962 годах, мое внимание как японоведа привлекали прежде всего политические аспекты японской общественной жизни.

Глава 3

ВРЕМЯ МИРНОГО НАСТУПЛЕНИЯ

СОВЕТСКОГО СОЮЗА НА ЯПОНИЮ

Советский спутник. Интерес и симпатии

японцев к нашей стране

Период моей журналистской работы в Японии в 1957 - 1962 годах был, пожалуй, во всех отношениях "звездным часом" Советского Союза. Я приехал в Токио в дни, когда с уст простых японцев не сходило русское слово "спутник". У меня сложилось тогда впечатление, что запуск искусственного спутника Земли произвел на японскую общественность большее впечатление, чем на советских людей. Это событие вызвало шок у большинства японцев, которые в годы оккупации поверили в недосягаемое для других стран научно-техническое превосходство США. Поэтому разговоры о советском спутнике японцы сами заводили со мной повсюду, куда бы я ни приходил, будь то департамент прессы МИДа Японии, где я должен был по приезде стать на учет как иностранный журналист и получить соответствующее удостоверение, или же штаб Генерального совета профсоюзов. Я принимал в ходе разговоров поздравления собеседников, будто в успехах советской науки и техники был и мой вклад.

Запуск первого искусственного спутника Земли совпал с периодом общего, и притом небывалого, улучшения атмосферы развития советско-японских связей, которые в прошлом, как известно, долгое время никак не налаживались.

В первые дни моего пребывания в Японии мне довелось косвенным образом принять участие в закладке правовых основ советско-японских торговых отношений. Именно в те дни в Токио находился заместитель министра внешней торговли СССР Семичастнов, прибывший в японскую столицу с целью заключения с Японией советско-японского торгового договора. Хотя общее настроение японских правительственных и деловых кругов склонялось тогда в пользу такого договора, тем не менее в те дни выяснилось, что некоторые из японских политиков, и в том числе министр кабинета Коно Итиро, возглавлявший Управление экономического планирования, хотели бы поставить торговые связи с СССР в иные условия, чем со странами капиталистического мира, и установить над ними фактический контроль японского правительства, что, естественно, не соответствовало интересам нашей страны. Я узнал об этом из беседы с Семичастновым и его советником Спандарьяном. Мои собеседники с досадой сообщили мне, что группа правительственных чиновников во главе с Коно добивается включения в советско-японский договор статьи о так называемой "унификации" внешней торговли с Советским Союзом и создания с этой целью специальной государственной организации по торговле с нашей страной. Вполне обоснованно они усматривали в создании такой организации попытку изоляции японских торговых фирм от непосредственных связей с советскими торгующими ведомствами и установления для наших торговцев такого режима государственного контроля, какой не применялся в отношении других стран. Результатом этой беседы стало решение оказать давление на группу Коно путем публичной критики неприемлемых для советской стороны замыслов этой группы на страницах газеты "Правда". Такая статья была быстро подготовлена мной и отправлена в редакцию с соответствующей шифровкой на имя главного редактора. А 20 ноября 1957 года эта статья появилась в "Правде" за моей подписью. В ней в жесткой форме подчеркивалось, что предложение о создании в Японии специальной правительственной организации по торговле с СССР представляло собой ничем не оправданный отход от духа Совместной декларации, подписанной двумя странами 19 октября 1956 года, и протокола о развитии торговли и взаимном предоставлении режима наиболее благоприятствуемой нации, а потому было "абсолютно неприемлемо для советской стороны, которая рассматривает его как дискриминационное. В статье выражалась надежда, что требования группы Коно будут отвергнуты японским правительством как помеха к успешному завершению торговых переговоров и что, таким образом, откроется путь к подписанию торгового договора между Японией и СССР. Статья эта была сразу же замечена японской печатью. И не только печатью: спустя несколько дней группа Коно сняла свои неприемлемые для нашей страны предложения.

В результате 6 декабря 1957 года состоялось подписание торгового договора между Советским Союзом и Японией. Это было, пожалуй, важнейшее событие во взаимоотношениях двух стран с момента публикации 19 октября 1956 года Совместной советско-японской декларации о нормализации отношений. Торговый договор 1957 года стал первым документом, регулировавшим торговые отношения СССР с Японией. Ведь в довоенные и послевоенные годы японские власти упорно отклоняли советские предложения о подписании торгового договора. Успешное подписание торгового договора встретило в Японии единодушные положительные оценки и в печати, и в деловых кругах страны.

Примечательна была в этой связи та поспешность, с которой сняли представители японского правительства в лице начальника Управления экономического планирования Коно Итиро свои предложения, неприемлемые для Советского Союза. В этой быстрой реакции японской стороны на выступление "Правды" проявилась, несомненно, активная заинтересованность деловых кругов Японии в расширении торговых связей с нашей страной. Но вместе с тем неожиданная сговорчивость японского правительства отражала и другое: повсеместный рост влияния Советского Союза на ход международных событий влияния, которое благотворно сказывалось на развитии советско-японского добрососедства.

Как бы скептически не относились сегодня некоторые государственные деятели и российская печать к прежним внешнеполитическим инициативам Хрущева, факт остается фактом: выдвинутая им и его окружением идея мирного сосуществования государств с различным социально-экономическим строем, его призывы к переговорам с США с целью разрядки международной напряженности, к немедленному запрещению испытаний ядерного оружия получили повсеместные положительные отклики, и в том числе в Японии. Сегодня люди, огульно чернящие советское прошлое нашей страны, стремятся в карикатурном виде изобразить всю внешнюю политику Советского Союза хрущевских времен, сосредоточивая все внимание на таких частных эпизодах как стучание Хрущева своим ботинком по столу на сессии ООН или его самонадеянные обещания перегнать в экономическом соревновании Соединенные Штаты и показать им потом "кузькину мать". Но при этом замалчиваются те положительные отклики, которые вызывали во всем мири поездки Хрущева в США, его эмоциональные выступления в пользу безотлагательного прекращения испытаний ядерного оружия и отказа от дальнейшей гонки вооружений, в пользу мирных переговоров с США и разрядки международной напряженности. Огромное позитивное воздействие на умы большинства японцев произвело в апреле 1958 года принятое по инициативе Хрущева постановление Верховного Совета СССР об одностороннем прекращении Советским Союзом испытаний ядерного оружия в атмосфере, не получившее в то время поддержки США и Англии, продолжавших ядерные взрывы на Тихом океане, несмотря на всеобщее осуждение такого поведения японскими противниками ядерного оружия.

На следующий день после того как это постановление стало известно в Японии, в посольство СССР в Токио направились десятки общественных делегаций, с тем чтобы выразить свою благодарность руководителям нашей страны. На их плакатах я читал тогда такие надписи: "Да здравствует отказ Советского Союза от ядерных испытаний! Банзай! Банзай!" или "Америка, следуй примеру Советского Союза! Прекрати испытание водородных бомб на Тихом океане!" В тот же день в интервью, данном мне генеральным секретарем Социалистической партии Японии Асанумой Инэдзиро, говорилось: "Прекрасно! Советский Союз совершил то, в пользу чего неоднократно высказывалась наша партия. Теперь очень желательно, чтобы и другие два государства, США и Англия, по примеру СССР приняли бы такое же решение". В том же духе высказался и председатель исполнительного комитета профсоюза работников государственных железных дорог Коти Домон: "Японские рабочие,- сказал он,от всего сердца приветствуют эту замечательную инициативу Верховного Совета СССР и преисполнены решимости поддержать ее".

Приведя эти высказывания, я вовсе не собираюсь утверждать, что все японское общество в конце 50-х - начале 60-х годов было одинаковым и проявляло только дружелюбие к нашей стране. Были и тогда в правящей либерально-демократической партии люди, преисполненные антисоветских предрассудков, были откровенные враги нашей страны. Но их было тогда меньше, чем в последующие годы. Меньше было открытых антисоветчиков и в парламенте, и за его стенами. Не было тогда еще и так называемого "движения за возвращение северных территорий", искусственно "сделанного" японскими властями в последующие десятилетия. Территориальные требования к нашей стране пыталась выдвигать тогда лишь жалкая горстка ультраправых шовинистов из числа членов гангстерских организаций - и не более. На улице, где находился корпункт "Правды", в квартале Иигура Адзабу в захудалом деревянном домишке имелась тогда контора этих маргиналов, не привлекавшая к себе внимания прохожих и постоянно пустовавшая. Ни коммунисты, ни социалисты, ни рабочие профсоюзы страны не проявляли никакого интереса к этой теме в общении с советскими дипломатами и журналистами, а в политических лозунгах массовых организаций оппозиции не было и намека на их готовность предъявлять нашей стране какие-либо территориальные притязания. Все эти организации рассматривали нашу страну как своего друга и союзника по борьбе с американским империализмом.

Наглядным свидетельством безусловно положительного, дружественного отношения к нашей стране были в те годы массовые первомайские демонстрации трудовых людей, организованные японскими профсоюзами. В Токио неизменно на первомайские митинги и уличные шествия выходили в те годы от пятисот до шестисот тысяч человек. В отличие от первомайских манифестаций последнего десятилетия эти митинги и шествия носили боевой характер. Проходили они обычно под антиправительственными, антиамериканскими лозунгами. Чаще всего в 1958-1960 годах на этих лозунгах были начертаны требования отставки правительства Киси. Основная, самая многочисленная колонна участников первомайских демонстраций шествовала обычно из парка Мэйдзи, где проходили их митинги, по проспекту Аоямадори, а затем поворачивала в сторону Роппонги и, миновав советское посольство, направлялась через Тораномон к парламенту и правительственным учреждениям. Участники этого шествия числом более 300 тысяч человек в течение нескольких часов проходили мимо ворот посольства СССР, единодушно выражая дружеские чувства к нашей стране. Это обстоятельство ежегодно побуждало наших дипломатов заранее обсуждать одну деликатную политическую проблему. Суть ее сводилась вот к чему: дипломатический статус работников посольства исключал их вмешательство во внутренние политические дела страны. А как надлежало поступать дипломатам, если демонстранты с красными флагами и антиправительственными лозунгами под родные нам звуки "Интернационала" и тем более советских песен - "Катюша", "Варшавянка", "Смело, товарищи, в ногу" - приблизятся к воротам посольства и начнут прикреплять на его воротах свои красные флаги рядом с теми нашими красными флагами, которые по праздникам вывешивались обычно у посольских ворот? Что следовало делать, когда демонстранты останавливаются и начинают скандировать приветствия, пытаясь войти в пределы посольства, чтобы пожать руки нашим людям? Выходить им навстречу и пожимать руки? Или отвечать приветствиями на приветствия, стоя у посольских ворот? Нельзя! Это могло бы быть истолковано как вмешательство во внутренние дела страны, как поощрение тех антиправительственных лозунгов, которые демонстранты одновременно скандировали. Ну а если наглухо закрыть ворота и исчезнуть с глаз идущих, как поступали дипломаты США во время антиамериканских демонстраций? Но с какой стати? Это же наши друзья! И выход в те годы был найден такой: к решетчатым металлическим воротам посольства приближались не сотрудники посольства, а их дети. Мальчишки и девчонки, прильнув к решеткам, приветливо махали демонстрантам руками, принимали из их рук цветы и те красные флажки, которые с улыбками протягивали им идущие, а дети им также отвечали улыбками. Но ведь это же были дети! А какие к ним могли быть претензии у японских властей? На то они и дети. Так и выходили наши дипломаты в те времена каждый год из деликатного положения.

Во избежание возможных нареканий со стороны японских властей посольским работникам запрещалась в дни первомайских антиправительственных демонстраций покидать без согласования с начальством пределы территории посольства. Даже в те времена эти предписания были, на мой взгляд, ненужной предосторожностью. Но, кстати сказать, ни меня, ни других советских журналистов они не касались. Наоборот, каждый год я неизменно бывал на первомайских митингах и получал у их организаторов заранее отпечатанные тексты резолюций и прочие документы. Далее же, установив на флагштоке своей машины красный флажок с надписью "Газета "Правда", объезжал шедшие по городу колонны демонстрантов скорее из личного любопытства, чем по служебной необходимости, т.к. телеграммы о том, как отмечалось Первое мая за рубежом приходилось писать коротко по причине недостатка свободного места в праздничных номерах газеты.

Первые годы моего пребывания в Японии стали памятны мне повсеместным интересом японцев к Советскому Союзу. Представители самых различных слоев японского общества стихийно стремились восполнить пробелы, образовавшиеся в результате длительного отсутствия нормальных отношений между нашими странами. По этой причине, как никогда прежде, расширился обмен делегациями обеих стран, причем чаще эти делегации направлялись из Японии в нашу страну. Особенно участился обмен после открытия регулярного судоходного сообщения между Иокогамой и нашим, тогда еще небольшим, портом Находка.

Ездили в те годы к нам и политические деятели, и ученые, и писатели. Возвращаясь в Японию, они делились обычно своими впечатлениями со своими знакомыми и коллегами. Летом 1958 года я побывал на одном из собраний токийской общественности, где с рассказами о нашей стране выступали только что возвратившиеся из Москвы известные японские писатели. В своей корреспонденции, посланной в "Правду", я процитировал тогда несколько их выступлений: уж очень светлое и, возможно, несколько приукрашенное представление о нашей стране получили они тогда. Известный японский прозаик Абэ Томодзи в своем выступлении отметил жизнерадостность советских людей на улицах. "Глядя на их жизнь своими глазами,- сказал он,- я уверовал в возможность мирного сосуществования и убедился в том, что социализм - это замечательный строй". Столь же светлое представление о нашей стране вынес после поездки в Москву и председатель Всеяпонского общества писателей Аоно Сэйкити. "Выражая кратко наше общее впечатление о жизни советского народа,резюмировал он,- можно сказать, что это спокойная, миролюбивая и чистая жизнь, основанная на доверии народа к своему правительству".

Сопоставляя подобные отзывы маститых японских писателей о нашей стране, с нынешней повседневной болтовней московских телевизионных комментаторов и газетных обозревателей, норовящих то и дело очернить прошлое и изобразить прежнюю жизнь советских людей как сплошной кошмар, испытываешь возмущение несправедливостью таких оценок. Ведь японские писатели, обладавшие зоркими глазами и аналитическим складом ума, сумели заметить тогда в нашей стране отсутствие тех зол капитализма, с которыми они сталкивались повсеместно в Японии: коррупции в политике и государственных учреждениях, наглого, откровенного всевластия магнатов финансового капитала, массовой проституции и неспособности полиции совладать с могущественными гангстерскими кланами. Да, в отличие от тогдашней Японии и сегодняшней рыночной России жизнь советских людей в конце 50-х годов была "чистой" и "спокойной", как о ней отзывался Аоно, и очень жаль, что нынешние правители России, справедливо критикующие советскую власть за многие упущения и прегрешения, стараются без зазрения совести предать забвению и то хорошее, что было в стране при советской власти.

Отмечал я в те годы в своих корреспонденциях и тот огромный интерес, который появился тогда в Японии к русской и советской литературе. В 1957 году лишь одна книготорговая компания "Наука" ввезла в Японию из Советского Союза около 75 тысяч книг, включавших более 7 тысяч названий. В том же году 120 советских книг были переведены с русского языка на японский и изданы в Японии тиражом 500 тысяч экземпляров. Примечательно, что большим спросом стала пользоваться тогда и марксистская литература. Издательство "Оцуки Сетэн" в 1958 году завершило издание Полного собрания сочинений В. И. Ленина в 45 томах в количестве 120 тысяч экземпляров. Только об одних советских искусственных спутниках Земли появилось в том же году в Японии свыше десятка книг и брошюр.

Большую роль в содействии ознакомлению японцев с Советским Союзом стало играть тогда общество "Япония - СССР", созданное влиятельными общественными деятелями. В 1957 - 1962 годах я встречался со многими членами правления этого общества по самым различным поводам. Не раз приезжал я в центральное правление общества, находившееся в районе Харадзюку, неподалеку от токийского отделения ТАСС. Наверное, я был одним из последних советских журналистов (а скорее всего, последним), кто брал интервью у председателя названного общества, бывшего премьер-министра Японии Хатояма Итиро. Он принял меня в своем жилом особняке, расположенном на холме в столичном районе Итигая. Будучи тяжело больным, Хатояма передвигался в кресле на колесах с помощью супруги. Видимо, по причине инсульта его речь была заторможенной, а слова он произносил крайне невнятно. И все-таки лицо его как-то посветлело, когда речь зашла о его поездке в Москву осенью 1956 года и о последовавшей затем нормализации отношений с нашей страной. Не без гордости говорил он о своем вкладе в дело советско-японского добрососедства и о тех осязаемых выгодах, которые принесла нормализация народам обеих стран. "Японский народ,- сказал Хатояма, медленно произнося каждое слово,- настроен очень доброжелательно к советским людям, к идее культурного сотрудничества с ними. Мы стремимся к более тесным дружеским связям между нашими странами". Думаю, что это были его последние слова, обращенные к представителям советской прессы. Через несколько месяцев, в марте 1959 года, Хатояма умер.

Но созданное под его руководством общество "Япония - СССР" продолжало функционировать и далее. В 1958 - 1959 годах по всей стране шло создание его местных отделений. К августу 1958 года их насчитывалось 25. В ряде мест их возглавляли мэры городов и губернаторы префектур. В их деятельности принимали участие предприниматели и рабочие, ученые и студенты, деятели искусства и политики. С 1957 года активную поддержку отделениям этого общества стал оказывать Генеральный совет профсоюзов - самое массовое объединение трудящихся, насчитывавшее в то время в своих рядах свыше трех миллионов людей наемного труда.

В те годы мне довелось неоднократно выезжать в различные города Японии с целью участия в торжественных собраниях, посвященных открытию местных отделений общества "Япония - СССР". Особенно памятной была дальняя поездка в самый северный край Японии - на остров Хоккайдо, куда местные власти пригласили Генерального консула СССР Б. Безрукавникова, сотрудника посольства В. Хмелева и меня.

Летели мы на Хоккайдо на небольшом самолете. В то время единственный гражданский аэродром этого острова, принимавший пассажирские самолеты из Токио, находился в 40 километрах от столицы острова, города Саппоро, на территории американской военной базы Титосэ. Только спустя несколько лет эту американскую базу под нажимом японских властей куда-то перенесли. А тогда, во время моего первого прилета на Хоккайдо, зрелище открывалось явно не японское: низкие постройки европейского типа, вокруг них необозримые снежные сугробы, а на фоне сугробов на заледенелой дороге - здоровенные черные великаны-негры в ярких комбинезонах с автоматами через плечо. Это были американские солдаты, охранявшие аэродром. С любопытством взирали они на нас - трех европейцев, спустившихся по трапу в окружении японцев и говоривших на непонятном им языке. Но главной целью нашей поездки на Хоккайдо был тогда не Саппоро, а город Вакканай, расположенный в самой северной точке острова на берегу пролива Лаперуза (Соя) в том месте, откуда в ясные дни хорошо видны берега нашего Сахалина. Добирались мы из Саппоро до Вакканая поездом в течение 4-5 часов. Это был февраль 1958 года - самый разгар японской зимы. Мороз и снег там были, как в России. Но местные жители Вакканая быстро согрели нас своим радушием и японскими яствами, подкрепленными бутылями сакэ.

Поводом для нашего приезда стало торжественное открытие местного отделения общества "Япония - СССР", участие в котором принимала вся городская элита. И в зале, где проходила официальная церемония, и во время последовавшего затем застолья инициаторы создания отделения с надеждой говорили о своей готовности содействовать восстановлению прежней паромной связи их города с населенными пунктами Сахалина. Между прочим, в разговорах с вакканайцами выявилась истина, которая в дальнейшем неоднократно подтверждалась при встречах и беседах с японскими провинциалами зачинателями дружественных связей с Советским Союзом. В тяге большинства из них к добрососедству и дружбе с нашей страной неизменно крылись те или иные личные материальные интересы, связанные обычно с коммерцией или же иными соображениями выгоды. Практичные японцы-провинциалы, и прежде всего предприниматели и чиновники, в отличие от столичных университетских профессоров, студентов, писателей и других интеллигентов в движении за дружбу с Советским Союзом не преследовали возвышенных задач. Для большинства из них присоединение к этому движению носило сугубо прагматический характер. Исключением из этой закономерности являлись, правда, японцы, вернувшиеся на родину из Советского Союза (те самые военнопленные, которые провели несколько лет в лагерях Сибири, Урала и прочих районов нашей страны после разгрома Квантунской армии в Маньчжурии и Корее). Эти люди, составлявшие в провинциях значительную и наиболее активную часть членов обществ дружбы с нашей страной, проживая по возвращении в Японии в своих родных местах, слыли там "знатоками" Советского Союза, и организаторы названных обществ, естественно, обращались к ним за помощью и советами. И что примечательно: именно эти японцы давали обычно наиболее лестные отзывы о нашей стране и особенно о тех советских людях, с которыми они бок о бок работали на стройках и предприятиях. Там, в японской глубинке, в беседах с бывшими военнопленными я убеждался в том, что большинство из них вернулись в Японию из советского плена, не затаив злобы на нашу страну и русских людей. Наоборот, у многих из них возникло нечто вроде душевной привязанности к своим прежним советским знакомым, включая женщин, с которыми, как я выяснил, у некоторых из японцев, выходивших из лагерей без конвоя, существовали очень даже близкие отношения. Эта категория провинциалов проявляла зачастую интерес и к культуре нашей страны, и к ее внешней политике. Многие из них говорили мне даже о том, что хотели бы снова побывать в качестве туристов в Советском Союзе и вновь посетить именно те места, где им пришлось работать в обществе простых русских людей, подкупивших их своей человечностью и уважительным отношением к военнопленным японцам.

В Токио, однако, большинство членов общества "Япония - СССР" и его отделений составляла интеллигенция. Были среди них университетские профессора, актеры, писатели и едва ли не все столичные знатоки русского языка и русской литературы. Но в то же время было немало старичков и старушек пенсионного возраста, а также несколько странных людей "не от мира сего", живших, судя по их внешнему виду, в бедности и пытавшихся найти в деятельности общества путь к самоутверждению. В целом же столичный актив общества даже в дни, когда его деятельность шла на подъем, был не так то уж многочислен.

Мирные инициативы Н. С. Хрущева.

Визит А. И. Микояна в Японию. Курс на

советско-японское деловое сотрудничество

Событий, связанных с нашей страной, было почему-то в те дни больше, чем ныне. Постоянно напоминал о себе японцам наш неугомонный Никита Сергеевич Хрущев. Его инициативы, направленные на разрядку международной напряженности, то и дело требовали от меня как корреспондента сообщений о реакции на них японской общественности. Весной 1959 года мне пришлось встретиться с рядом японских общественных деятелей в связи с публикацией в нашей печати ответов Хрущева на вопросы генерального директора японского информационного агентства "Джапан Пресс" Р. Хонды. Стремясь морально поддержать поднимавшееся тогда в Японии движение за ликвидацию на японской территории американских военных баз, Хрущев в своем интервью заявил: "Мир и безопасность для Японии могут принести лишь ликвидация иностранных военных баз в Японии и вывод из Японии всех иностранных войск, отказ Японии от размещения на ее территории иностранного или своего собственного атомного и водородного оружия, проведение Японией дружественной и миролюбивой политики по отношению ко всем ее соседям, проведение Японией политики нейтралитета". В интервью подчеркивалось далее, что "СССР готов гарантировать уважение и соблюдение постоянного нейтралитета Японии" и что в те дни уже имелись "вполне реальные возможности и условия" для создания на Дальнем Востоке и во всем бассейне Тихого океана зоны, свободной от ядерного оружия" (см. "Правда", 4 мая 1959 г.).

Заявление Хрущева встретило в Японии неоднозначную реакцию. Премьер-министр Киси и министр иностранных дел Фудзияма расценили его как обычную "советскую пропаганду". Однако широкую поддержку это заявление нашло тогда в кругу политических противников японского правительства. В беседе со мной председатель Генерального совета профсоюзов - самой массовой организации японских трудящихся - Ота Каору заявил о горячей поддержке профсоюзами его страны призыва Хрущева к переходу Японии на путь нейтралитета. Полное согласие с мнением главы Советского правительства выразили тогда же в печати как генеральный секретарь ЦК КПЯ Миямото Кэндзи, так и генеральный секретарь Социалистической партии Асанума Инэдзиро. При этом Асанума подчеркнул, что интервью Хрущева по своему содержанию целиком совпадало с ранее выдвинутым лидерами социалистов требованием о ликвидации военного союза с США и перехода Японии на путь нейтралитета.

А осенью 1959 года широкую дискуссию в японской печати вызвала поездка Хрущева в Соединенные Штаты и особенно его выступление на сессии Генеральной Ассамблеи ООН с призывом к всеобщему и полному разоружению всех стран и прекращению "холодной войны". Обсуждение этого вопроса выявило нежелание некоторых группировок в деловом мире и в правительственных кругах Японии идти навстречу этим призывам. В одной из моих статей цитировались высказывания японских бизнесменов, занятых в военном производстве, опубликованные журналом "Сюкан Синтё". Так, выражая свое отрицательное отношение к идее всеобщего разоружения, один из владельцев авиационной компании "Кавасаки Кокуки" заявил корреспонденту названного журнала: "Я думаю, что этого не произойдет. Если же такое случится, то слез не хватит, чтобы выплакать наши огорчения". А другой босс японского делового мира из компании "Нихон Сэйкодзе" заявил еще более образно: "Я не желаю слышать даже первой буквы слова "разоружение". Резко отрицательную позицию в отношении идеи ликвидации "холодной войны" заняло в те дни и японское правительство во главе с премьер-министром Киси Нобусукэ. Генеральный секретарь кабинета министров Кавасима в своем заявлении с порога отверг советский план всеобщего разоружения и потребовал в качестве "предварительного условия всеобщего разоружения" ликвидации советского строя ("Правда", 19 октября 1959 г.).

Однако такую позицию отказались тогда разделить даже отдельные группировки консервативных политиков - членов правящей либерально-демократической партии. Примером тому стало заявление члена парламента от названной партии Мацумура Кэндзо, в котором говорилось: "Предложения премьер-министра Хрущева о разоружении следует приветствовать как искренний шаг в направлении к миру". В поддержку мирной инициативы Хрущева выступили тогда же и в последующие месяцы самые массовые и влиятельные газеты страны "Асахи". "Иомиури" и "Майнити". Газета "Майнити" в редакционной статье писала о том, что "стремление Советского Союза к разрядке напряженности - это искреннее стремление", а редакция газеты "Асахи" писала: "Мы очень хотим, чтобы готовность Советского Союза к согласию нашла бы отклик и у западных держав, чтобы последние не упустили случая проявить со своей стороны соответствующую сговорчивость" ("Правда", 3 ноября 1959 г.). Позднее, в канун нового 1960 года, весьма знаменательная передовая статья появилась в газете "Санкэй Симбун", традиционно придерживавшейся антисоветских позиций: "Если можно было бы говорить о победах или поражениях в области дипломатии, то допустимо, пожалуй, сказать, что 1959 год ознаменовался победами советской внешней политики в глобальном масштабе, тогда как для западных стран это был год поражений. Дело в том, что мирное сосуществование, которое премьер-министр Хрущев на протяжении последних лет так настойчиво предлагал, уже вышло из стадии лозунгов и приняло реальные формы... Можно сказать, что лозунг мирного сосуществования не только нанес поражение западным державам, но и заставил эти державы снять шапку перед реалистичностью заключенной в нем идеи" ("Правда", 2.01.1960).

Сопоставляя отзывы о Хрущеве и его политике, которые мне приходилось слышать в те годы внутри моей страны, (имею в виду высказывания друзей, товарищей по работе и реплики людей на улице), с мнениями зарубежных политиков, журналистов и обывателей, я постоянно замечал резкую разницу в оценках. Так, внутри страны уже тогда, в конце 50-х - начале 60-х годов, многие мои соотечественники награждали Хрущева, а также проводившиеся им реформы скептическими, насмешливыми и неодобрительными характеристиками. Уже в то время он получил у соотечественников прозвище "кукурузника". А его метания с реорганизациями партийного и государственного аппарата вызывали недовольство и в партии, и в управленческих, и в военных кругах. Я это остро почувствовал и в 1959, и в 1960 годах в период пребывания на родине в служебных отпусках. Но интересно отметить: в глазах японцев Хрущев выглядел в те годы героем-реформатором, борцом за мир и всеобщее разоружение, за процветание и великое будущее своей страны, человеком кипучей энергии и выдающегося политического ума.

Весной 1960 года, в те дни, когда мировая общественность находилась в ожидании очередной встречи Хрущева с президентом США Эйзенхауэром, которая должна была состояться не в США, как это было год назад, а в Европе, у меня состоялась беседа с одним из наиболее влиятельных японских деятелей, возглавлявшем в парламенте одну из фракций правящей партии,- Коно Итиро. Это именно Коно был главным советником премьер-министра Хатояма, когда тот в октябре 1956 года подписывал в Москве Совместную советско-японскую декларацию о нормализации отношений. Моя встреча с Коно состоялась в его токийском особняке, где он принял меня по причине нездоровья по-домашнему, в японском халате-юката в комнате полуяпонского-полуевропейского стиля. Издавна Коно был связан с рыболовецкими компаниями страны, ведшими промысел вблизи советских берегов. Будучи по этой причине сторонником советско-японского сотрудничества, он тем не менее в своих публичных высказываниях оставался довольно прохладен к нашей стране. Однако тогда, отвечая в ходе беседы на мой вопрос, что он думает о предстоящей встрече Хрущева с Эйзенхауэром, Коно не счел нужным таить свое позитивное отношение к главе советского правительства. "Я не жду,- сказал он,- ничего значительного от встречи Хрущева с Эйзенхауэром. Уж очень разные люди эти два лидера Советского Союза и США. Прежде всего, у них разные умственные способности. Ведь Эйзенхауэр в прошлом долгие годы был военным человеком, и его менталитет остался прежним. Он мыслит, если говорить образно, так: один - два - три - четыре и так далее. У Хрущева же ум политика, гораздо более изощренный, и мыслит он так: один - три - семь - пятнадцать. При такой разнице в интеллектах руководителей СССР и США ничего позитивного от их встречи не получится".

Содержание этой беседы я не стал посылать в редакцию по двум причинам. Во-первых, прогноз Коно в преддверии предполагавшегося советско-американского "саммита" был слишком пессимистический и не отвечал общему тону тогдашних публикаций газеты, а во-вторых, я не хотел прослыть в редакции подхалимом, присылающим в надежде на публикацию не в меру хвалебные отзывы о главе советского правительства, не соответствующие действительности.

Но, кстати сказать, пессимистический прогноз Коно в конечном счете оказался правильным - более правильным, чем тогдашние оптимистические прогнозы советских газет: встреча Хрущева и Эйзенхауэра не состоялась из-за очевидной глупости американского президента и военного командования США, пославших в день первомайского праздника 1960 года в пределы Советского Союза разведывательный самолет "У-2" с пилотом Пауэрсом, который оказался сбит советскими ПВО в районе Урала. Результатом этой американской провокации явились очередное обострение советско-американских отношений и дальнейший рост популярности Хрущева, сумевшего наглядно продемонстрировать миру авантюризм и лживость американской внешней политики. Росту солидарности простых японцев с внешней политикой Советского Союза способствовало тогда же обнаружение на военных базах США в Японии секретной дислокации американских самолетов-разведчиков "У-2" - абсолютно таких же, как самолет Пауэрса, залетевший глубоко в пределы Советского Союза. После этого стало ясно, что и Японские острова используются американцами как плацдарм для полетов этих самолетов вглубь территории Советского Союза, КНР. Северной Кореи, что по убеждению японской общественности было чревато непредвиденным втягиванием Японии в военные конфликты с ее соседями.

По этой причине летом 1960 года в районах американских военных баз японские сторонники мира провели ряд целенаправленных демонстраций протеста, причем участники этих демонстраций решительно осуждали вторжение самолетов "У-2" на советскую территорию, поддерживая заявления Москвы о том, что Пентагон играет с огнем. Возмущение миролюбивой японской общественности вызвали в те дни и циничные разглагольствования японского премьер-министра Киси, который, оправдывая американцев, пытался убеждать своих соотечественников в том, что-де вторжение в пределы чужих территорий самолетов "У-2" с целью военного шпионажа - это, якобы, дело, оправданное интересами обороны Японии ("Правда", 14 мая 1960 г.).

Стремление советской дипломатии к упрочению добрососедских связей с Японией не могло оказать желаемого воздействия на японские правительственные круги до тех пор, пока в этих связях не были задействованы деловые круги Японии - прежде всего представители ее финансово-промышленной элиты в лице крупных монополистических компаний страны. В то время и в Москве руководителям советского государства становилась ясна необходимость более широкого развития торговли и прочих деловых контактов с Японией, тем более что после нормализации советско-японских отношений сложились более благоприятные, чем когда-либо прежде, предпосылки для таких контактов. С 1957 по 1960 годы объем советско-японской торговли возрос более чем в восемь раз ("Правда", 14 августа 1961 г.). Но цифра эта могла показаться внушительной лишь с первого взгляда: ведь точкой отчета был 1956 год, когда уровень нашего товарооборота был близок к нулю. Что же касается уровня торговли в абсолютных цифрах, то и в 1960, и в 1961 годах он оставался еще весьма низким. И это Москву не устраивало. Вот почему в названные годы наряду с идеей отрыва Японии от курса на дальнейшее расширение военно-политического сотрудничества с США в сознании руководителей внешней политики Советского Союза вызрела идея использования экономического и научно-технического потенциала Японии для скорейшего развития Сибири и советского Дальнего Востока. Именно в эти годы в Москве появились планы привлечения финансовых кругов Японии к разработке природных богатств восточных районов нашей страны.

Одним из первых шагов по реализации этих планов стало открытие в Токио в августе 1961 года громадной по масштабам своей экспозиции советской торгово-промышленной выставки, призванной стать стимулом к дальнейшему расширению советско-японских экономических связей. К открытию выставки было приурочено еще и другое небывалое по своей политической значимости мероприятие - приезд в Японию первого заместителя председателя Совета Министров СССР Анастаса Ивановича Микояна. Формально цель визита состояла в том, чтобы торжественно открыть упомянутую выставку, но действительные задачи визита выходили далеко за рамки названной цели. Визит Микояна в Японию должен был послужить началом переговоров правительств обеих стран о широкомасштабном советско-японском экономическом сотрудничестве. Именно в этом заключалась главная задача визита.

Но каковы бы ни были деловые соображения Москвы, визит этот вылился в широкую демонстрацию обоюдного стремления общественности двух стран к упрочению добрососедства. Дело в том, что оппозиционные правительству политические партии и массовые общественные организации, завладев инициативой, превратили этот визит в массовую демонстрацию дружественных чувств японцев к Советскому Союзу - стране, в которой, по убеждению японских коммунистов и социалистов, идеи социализма нашли свое успешное конкретное воплощение в жизнь. В день прилета Микояна в Токио с утра по решению руководства коммунистической и социалистической партий и Генерального совета профсоюзов к аэропорту Ханэда подтянулись плотные колонны людей с красными знаменами. К полудню на галереях аэропорта вырос целый лес красных знамен, а под ними распростерлись полотнища плакатов, на которых было написано: "Добро пожаловать, дорогой гость - товарищ Микоян!", "Братский привет Советскому Союзу!", "Да здравствует японо-советская дружба!" А когда самолет Микояна приземлился, то у его трапа выстроились как представители японских правительственных консервативных кругов, включая министра иностранных дел Косака Дзэнтаро и министра торговли и промышленности Сато Эйсаку, так и руководители оппозиционных сил: председатель Социалистической партии Каваками Дзётаро, председатель ЦК Коммунистической партии Носака Сандзо, руководители Генерального совета профсоюзов. С трибуны, построенной на поле аэродрома, Микоян приветствовал встречавших его государственных деятелей, политиков и демонстрантов и выразил надежду на дальнейшее развитие добрососедских и дружеских связей между народами двух стран. Торжественная встреча была устроена Микояну и на трассе, ведущей к зданию советского посольства, где остановился высокий советский гость. Десятки тысяч людей с красными советскими флажками и белыми с красными дисками в центре флажками Японии приветствовали Микояна на всем пути его движения по токийским улицам.

В последующие дни такие же теплые и торжественные встречи оказали японцы Микояну и в Осаке, и в Киото. Стоит, однако, упомянуть, что в те же дни и у здания советского посольства, и в отдельных пунктах на трассе движения машины Микояна с сопровождающем ее кортежем из тридцати машин с полицией, дипломатами обеих стран, газетными репортерами и телеоператорами наблюдались и небольшие по численности группы боевиков из ультраправых, антисоветских, черносотенных организаций, пытавшиеся выкрикивать какие-то оскорбления в адрес советского гостя и разбрасывать антисоветские листовки. Под предлогом защиты Микояна от возможных провокационных вылазок этих экстремистов на улицы Токио были выведены в те дни дополнительно довольно крупные контингенты полиции.

По решению посольства я был включен в состав лиц, сопровождавших Микояна при посещении им различных митингов, предприятий, учебных заведений и культурных центров. Следуя за Микояном в те дни, я своими глазами мог наблюдать то бурное проявление дружеских чувств к нашей стране и Микояну как к одному из ее наиболее влиятельных лидеров. На массовый митинг, посвященный встрече Микояна с японской общественностью, собрались в Токио многие тысячи людей. В основном это был актив коммунистической и социалистической партий. Нескрываемую симпатию к советскому гостю проявляли и многие видные представители японской интеллигенции. Убедительным подтверждением тому стала встреча Микояна с ректором и профессорами Токийского университета, на которой мне довелось присутствовать.

В те дни у меня невольно возникал вопрос: откуда взялось у японцев такое подчеркнуто теплое дружелюбие к нашей стране? И думалось мне, что это демонстративное дружелюбие было связано с глубоко засевшими в сознании миллионов японцев антиамериканскими настроениями. В этой показной демонстрации дружбы к нашей стране чувствовалось затаенное желание японских политиков показать американцам, продолжавшим в те годы сидеть, как говорится, на шее Японии, свое нежелание считаться с их антисоветским курсом, с их попытками принудительно втягивать Японию в "холодную войну" с Советским Союзом. Причем такое желание явственно проявляли тогда не только представители оппозиционных правительству общественных объединений, но и многие влиятельные представители японских правящих кругов.

Особенно явственно это проявилось тогда в поведении японских бизнесменов. Хорошо запомнилось мне посещение Микояном и нами всеми, его спутниками, осакского завода по производству телевизоров, принадлежавшего компании "Нэшнл", которую в то время возглавлял Мацусита Коносукэ, известный в Японии как "бизнесмен номер один", чьи ежегодные доходы несколько лет подряд превосходили доходы любого из японских предпринимателей.

По случаю приезда Микояна на завод над главным входом в заводское здание были вывешены советские флаги и плакаты с приветствиями на русском языке. Сам господин Мацусита вышел встречать Микояна у подъезда своего предприятия. Взяв на себя роль гида-экскурсовода, Мацусита повел советского гостя по цехам (мы, естественно, шли следом). При этом он обнаруживал знание в лицо и мастеров, и рядовых рабочих, а также детальное знание всех производственных процессов. Но более всего впечатлила меня и, как мне показалось, самого Микояна та предельная скромность, которую проявил господин Мацусита в беседах с высоким гостем. В пояснениях Мацуситы, дававшихся Микояну при осмотре цехов, не было ни капли хвастовства. Наоборот, упор делался на то, чего, по его мнению, не доставало на заводе. И тем не менее осмотр этого предприятия, работавшего с четкостью хорошего часового механизма, с продуманной до мелочей технологией всего производственного процесса при полном отсутствии лишних людей в цехах и коридорах и содержании в идеальной чистоте помещений, станков и комбинезонов рабочих, произвел на Микояна глубокое впечатление. С восторгом отзывался он во время последовавшего затем застолья о замечательных успехах, достигнутых Мацуситой и его помощниками в организации производства на предприятиях фирмы "Нэшнл".

Не могу не упомянуть и о моей беседе с Микояном, состоявшейся на следующий день в гостинице "Мияко" города Киото, где Микоян ночевал и должен был встретиться после полудня на пресс-конференции с большой группой журналистов. Собрав утром в одной из комнат гостиницы всех сопровождавших его советских журналистов, а также мидовских работников, включая заведующего дальневосточным отделом МИДа Тугаринова, Микоян попросил не дипломатов, а журналистов дать ему советы в связи с предстоявшей пресс-конференцией. Мне как старшему среди корреспондентов по чину и значимости моей газеты пришлось взять слово и от имени остальных коллег по перу обратить внимание на некоторые неприятные для Микояна аспекты освещения его визита в японской прессе. В частности, как помнится, я информировал его о том, что некоторые японские газеты преднамеренно отвлекали внимание своих читателей от той теплоты, с которой встречали тысячи японцев советского гостя, на подробное описание провокационных вылазок малочисленных ультраправых группировок, выдавая их голословно за проявление антисоветских настроений японской общественности. В подтверждение своих слов я раскрыл перед Микояном несколько японских газет, на одной из которых он был изображен в карикатурном виде как карлик с огромным носом, страшными усами и злыми глазами. В этой связи я посоветовал ему в своем выступлении на пресс-конференции подготовить достойный ответ на тот случай, если кто-либо из японских журналистов вознамерится озадачить его провокационными вопросами. Микоян внимательно посмотрел на карикатуру и кивком головы дал понять, что учтет мои предупреждения. Но на той же встрече меня позабавила любопытная деталь: один из охранников Микояна в чине генерала, а также какой-то ответственный работник МИДа тотчас же после беседы тихо, полушепотом высказали мне свое недовольство:

- Что за бестактность вы допустили! Зачем это понадобилось вам показывать Анастасу Ивановичу карикатуру на него?!

Спорить с ними тогда было бесполезно, и я ограничился лишь коротким возражением:

- Не вижу ничего в этом страшного: в интересах дела ему надо знать, как изображается его визит в Японии.

А вообще после визита Микояна я взял себе за правило, сколько возможно, избегать участия в сопровождении по стране прибывающих из Москвы государственных деятелей. Слишком уж много неприятных столкновений приходится выдерживать журналистам с их охранниками и другими сопровождающими их важными подхалимами. К тому же в дни путешествия Микояна по Японии мое самолюбие страдало и от постоянной необходимости бегать повсюду за высоким гостем вместе с толпой сопровождающих его лиц - бегать, уподобляясь собаке, следующей по пятам за хозяином.

Визит Микояна в Японию и его встречи с ведущими лидерами правительства и деловых кругов этой страны послужил началом целой серии советско-японских переговоров о расширении экономического сотрудничества двух стран. С этого времени в совместные экономические начинания наших стран стали втягиваться ведущие фирмы Японии, включая судостроительные, металлургические, машиностроительные и другие компании. Связь этих начинаний с визитом Микояна нередко была очевидной. Дело в том, что в своих беседах с влиятельными лидерами финансовой элиты Японии и владельцами отдельных крупных японских фирм Микоян сделал немало заманчивых для них предложений, хотя в дальнейшем отдельные предложения и не были реализованы в силу тех или иных обстоятельств. Именно Микоян пообещал, например, японцам проложить к берегам Японского моря из сибирской глубинки нефтепровод большого диаметра с целью перекачки значительной части нефти в Японию. Тогда же завязался разговор о крупномасштабных соглашениях о разработке природных ресурсов Сибири на компенсационной основе, а также начались переговоры о налаживании регулярного авиационного сообщения между двумя странами. Именно с этого времени, судя по всему, зародилась в умах членов Политбюро ЦК КПСС весьма радужная, но не очень реалистическая идея втягивания Японии в широкомасштабное хозяйственное сотрудничество с Советским Союзом с целью ослабления ее экономической привязанности к США и отказа от дальнейшего упрочения японо-американского сотрудничества. Однако попытки осуществления этой идеи вскоре уперлись в тогдашние ограниченные возможности нашей страны в деле быстрого освоения природных ресурсов Сибири.

Пребывание в Японии артистов МХАТ,

писателя К. Симонова,

первого космонавта Ю. Гагарина

Нормализация советско-японских отношений привела к небывалому наплыву в Японию советских артистов, деятелей культуры и других наших знаменитостей. Уже в 1958 году по приглашению японских посреднических фирм в Стране восходящего солнца успешно прошли гастроли труппы артистов Большого театра СССР и симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Летом того же года в Токио при полном аншлаге гастролировали артисты советского цирка. Несколько раз цирковые представления этой труппы передавались по телевидению. На одном из спектаклей советских артистов побывал даже премьер-министр Киси Нобусукэ со своим внуком. В антракте он посетил руководителя труппы Бориса Эдэра и выразил ему свое искреннее восхищение мастерством советских артистов. Вскоре в Японию прибыл Государственный ансамбль народного танца под руководством Игоря Моисеева, и его спектакли тотчас получили восторженные отзывы тысяч и тысяч японских зрителей. А потом, где-то в 1960 году, по инициативе японских почитателей классического балета в Токио была создана Балетная школа имени Чайковского, главными преподавателями которой стали прибывшие специально в Японию на длительный срок педагоги Большого театра А. В. Варламов и С. М. Мессерер.

Но, пожалуй, самым выдающимся событием в театральной жизни Японии тех лет стали гастроли в Токио, Осаке и других городах основной труппы артистов прославленного Московского художественного театра имени М. Горького, приглашенного в Японию редакцией газеты "Асахи" - наиболее влиятельной из газет страны. Гастроли артистов МХАТа японская публика, и особенно деятели театра, ждали, по выражению одного из известных театральных критиков Ногути Есио, "с нетерпением, трепетом и волнением". Как писал тогда Ногути в статье, опубликованной в "Правде", в послевоенный период реалистические театральные школы обрели в Японии небывалую прежде популярность и завоевали огромное число своих поклонников. Но все эти школы, будь то любительские кружки или профессиональные театры, стремились в то время работать по системе одного из основателей МХАТа Константина Станиславского, имя которого было известно всей японской интеллигенции. Поэтому весь японский театральный мир жаждал посетить спектакли мхатовцев, и билеты на них были распроданы заранее с молниеносной быстротой.

Эффектно было и само прибытие труппы МХАТа на японскую землю. Она прилетела в Токио из Хабаровска на первом в мире реактивном лайнере "Ту-104", когда на японских аэродромах еще ни разу не приземлялись пассажирские реактивные самолеты. Уже по этой причине в день посадки "Ту-104" в токийском аэропорту Ханэда туда пришли посмотреть на нашу новую авиатехнику сотни любопытных японцев. Другие же сотни встречали знаменитых пассажиров этого лайнера - артистов Московского художественного театра. Для нас, проживавших в Токио советских людей, это был поистине радостный, волнующий день.

Торжественно встречали на галереях аэропорта прилет в Токио корифеев советского театрального искусства едва ли не все знаменитые актеры страны. Каждому из прибывших мхатовцев у трапа самолета красавицы в кимоно вручали по букету цветов, а затем в аэропорту состоялся многолюдный приветственный митинг. Отвечая на приветствия, директор Художественного театра А. Солодовников сказал тогда в своей речи: "На крыльях нашей туполевской чайки мы привезли в Японию горячий привет советских людей японскому народу, их страстное желание крепить дружбу и культурное сотрудничество между нашими соседними странами". Одним из японцев, встречавших советских гостей, был видный японский драматург Китамура Кихатиро. Стоя рядом со мной, он сказал мне тогда: "Я собираюсь посетить по два раза каждый спектакль Художественного театра. Его приезд имеет для нас, театральных работников Японии, исключительное значение. Я не сомневаюсь в полном успехе предстоящих гастролей Художественного театра у нас в стране".

И его прогноз полностью оправдался. С живейшим интересом были встречены японской публикой такие знаменитые спектакли театра как "Вишневый сад", "Три сестры", "На дне", а также до тех пор никому не известный новый спектакль "Беспокойная старость" советского драматурга Л. Рахманова. Под большим впечатлением от этого спектакля, о котором японцы ранее ничего не слышали, видный японский консервативный писатель Ивата Тое, никогда прежде не отзывавшийся хорошо о Советском Союзе, выступил в газете "Иомиури" со статьей о гастролях мхатовцев, в которой писалось: "Глядя на сцену, я убедился, что игра актеров и вся постановка были в высшей степени блестящими... С первого же взгляда стало ясно, что по своему мастерству они занимают первое место в мире".

Но особо восторженные отклики вызвал у японцев спектакль "Три сестры", в котором наряду с известными мастерами А. Грибовым, В. Масальским, А. Зуевой и В. Поповым выступило тогдашнее молодое поколение мхатовцев: К. Иванова, М. Юрьева, Р. Максимова и другие. Японский режиссер Сугихара Такаси писал тогда: "После просмотра спектакля "Три сестры" я пришел к выводу, что это одно из величайших произведений мирового сценического искусства. Всю изумительную силу воздействия спектакля на зрителя можно понять, лишь присутствуя в зрительном зале и испытывая ее на себе самом... Спектакль "Три сестры" - это та вершина, достижение которой мы должны сделать целью нашего творчества" ("Правда", 31.12.1958).

За время своего пребывания в Японии мхатовцы показали 35 спектаклей, на которых побывали более шестидесяти тысяч зрителей. Спектакли были засняты на кинопленку и уже потом, после отъезда советских артистов на родину, по нескольку раз передавались по телевидению: их посмотрели миллионы японских телезрителей. Это был поистине триумф советского сценического искусства.

Еще будучи студентом, я полюбил МХАТ. Спектакли и актеры этого театра мне нравились более всего. Знал я с тех пор по фамилиям и в лицо всех его ведущих актеров. Поэтому в Токио я не упустил возможности побывать не только на всех спектаклях МХАТа, но и за кулисами и познакомиться с теми актерами, которые оставили у меня ранее наибольшее впечатление. Неожиданно я обнаружил тогда и их готовность общаться со мной, что объяснялось просто: едва ли не все они были людьми тщеславными, а потому постоянно хотели узнать от меня, что сообщалось в "Правде" об их гастролях и кто из них поименно упоминался на страницах моей газеты, а также и в японской прессе. Их интерес ко всему этому был естественным для людей их профессии. Такова уж профессия актера: личная популярность и слава остаются и в наши дни его хлебом насущным, без которого его творческая жизнь угасает, теряет смысл и нужный эмоциональный накал.

Чтобы найти точки соприкосновения, я приглашал некоторых из них в токийские и осакские ночные клубы и кабаре, куда им трудно было попасть хотя бы по финансовым соображениям, а других, главным образом женщин, в универмаги, где они делали какие-то покупки. Так некоторые дни и вечера я брал на свое попечение Станицына, Тарасову, Зуеву, Березовскую, Яншина, Масальского и других. Принимали они, однако, мои проявления внимания к ним как должное и от общения со мной жаждали более всего лишь одного: чтобы в моих сообщениях в "Правду" были бы упоминания их фамилий и лестные отзывы об их игре. При этом я обнаружил, что вся труппа состояла из отдельных приятельских компаний, ревниво, а подчас и недоброжелательно относившихся одна к другой. Женщины, как и все прочие наши командировочные, были в свободные часы поглощены покупками, а мужские компании предпочитали на отдыхе либо погулять по японским вечерним кварталам, либо побывать на каком-нибудь застолье, либо выпить и закусить в узком кругу друзей в своих гостиничных номерах. Все они были, несомненно, яркими, одаренными личностями, но многие из них все-таки на сцене выглядели более одухотворенными и умными, чем в жизни. Но увидел я среди них и поистине выдающихся людей. Огромное впечатление произвел на меня тогда актер В. Орлов - человек большого ума и высокой духовной культуры.

С особым интересом я наблюдал за Аллой Константиновной Тарасовой, имя которой стало тогда для Художественного театра таким же символом, как чайка на его занавесе. С ней почему-то другие актеры считались не менее, чем с директором Солодовниковым, вроде бы, как мне сказали, потому что в то время она была парторгом театра. Тогда Тарасова была уже не молода, а в поведении ее чувствовался властный характер. В памяти у меня остался один связанный с ней эпизод. Мы ехали с ней в машине в какой-то особый, рекомендованный ей кем-то фирменный магазин. Шофер корпункта Сато-сан сбился почему-то с пути, остановил машину и обратился к шедшей по тротуару японке с расспросами. Когда японка стала давать очень смутную и непонятную информацию, мы предложили ей сесть в машину и показать шоферу, куда надо ехать. Она согласилась, мы поехали, а Тарасова, сидевшая рядом со мной на заднем сиденье, попросила меня сообщить японке о том, с кем она едет в одной машине. Я сообщил. Японка сделала большие глаза и с изумлением на лице уставилась на Аллу Константиновну: "Неужели вы и есть та самая великая Тарасова?"

Когда мы прибыли в нужное место, то японка поспросила у меня визитную карточку с телефоном и адресом корпункта. Спустя два дня в корпункт почтальон принес небольшую завернутую в красивую обертку коробочку, перевязанную алой шелковой лентой в виде бантика. Согласно надписи на коробочке она была предназначена для Тарасовой. На следующий день я передал коробочку великой актрисе, объяснив, что это подарок от японки, показавшей нам дорогу. Алла Константиновна тотчас же раскрыла коробочку и... увидела там глиняную фигурку голенького японского мальчика с непомерно большой комичной головой. На лице ее появилось недоумение: видимо, она предполагала, что в столь нарядных коробочках дарятся в Японии драгоценности.

- Что это наша попутчица принесла? - спросила она меня.- Как это понимать - как шутку или насмешку?

- Да нет же,- успокоил я ее,- это обычный для японцев памятный сувенир. Посылают здесь такие сувениры как знак уважения к тем, кому они предназначены.

Интересно, сохранила ли Алла Константиновна потом этого милого глиняного малыша в своей московской квартире? Не уверен.

Большую пользу делу упрочения симпатий японской общественности к Советскому Союзу принесли в те годы частые визиты в Страну восходящего солнца видных представителей советской интеллигенции: ученых, музыкантов и писателей. Летом 1960 года в Японии побывала, например, делегация советских философов в составе Федосеева, Окулова, Радуля-Затуловского и других. Как журналист я побывал на их встречах с японской интеллектуальной элитой и убедился лишний раз в том, что в тот момент значительная, если не большая часть японских философов-мыслителей находилась под влиянием марксистско-ленинской философии и открыто симпатизировала нашей стране. Особенно показательна в этом отношении была метаморфоза в мировоззрении одного из крупнейших философов Японии Янагида Кэндзюро, который до войны и в годы войны стоял на идеалистических, шовинистических позициях, а потом, осудив все свои прежние взгляды, стал истым приверженцем марксистской материалистической идеологии. С этим предельно искренним в своих взглядах японским философом я познакомился в дни пребывания в Японии нашей делегации Института философии АН СССР и не раз еще встречался потом.

Но, пожалуй, самое яркое и теплое воспоминание оставило у меня пребывание в Японии одного из наиболее известных тогда отечественных писателей - Константина Михайловича Симонова.

В марте 1961 года редакция "Правды" известила меня телеграфом о его приезде в Японию. В телеграмме содержалось поручение оказать ему как давнему корреспонденту "Правды", писавшему для нее свои статьи в годы войны, содействие в его встречах с японскими коллегами. Встретив Симонова в аэропорту Ханэда, я отвез его в гостиницу "Гиндза Токю", где кто-то в Москве пообещал заказать ему номер. Но по приезде в гостиницу выяснилось, что никакого заказа не было, а свободных номеров в гостинице также нет. Звонки администраторов в соседние гостиницы равным образом не дали ожидаемых результатов: в Токио начался туристский сезон и с гостиничными номерами было всюду плохо. Тогда я нерешительно предложил Симонову ночлег в корпункте "Правды" в одной из комнат на втором этаже, рядом с нашей спальней. Правда, кровати там не было, а стоял не очень широкий топчан. Осмотрев это помещение, Симонов согласился остаться в нем, и проблема гостиницы была снята: все две недели своего пребывания в Японии он жил у нас, что доставило мне незабываемую радость повседневного общения с этим простым, обаятельным и мудрым человеком.

С помощью моего секретаря Хома-сана Симонов договаривался о встречах с наиболее известными японскими писателями. Некоторые из них приезжали в корпункт "Правды", а к некоторым он ездил на машине корпункта в сопровождении Хоммы и Сато. В воскресные дни, по вечерам, а также в дни, когда на улицах Токио происходили какие-то важные события, он присоединялся ко мне, и это позволяло мне беседовать с ним по пути на самые разные темы. За обеденным столом он любил рассказывать различные истории из своей фронтовой и журналистской жизни, а в свободные минуты не раз непринужденно играл с моим шестилетним сыном Мишей. Преобладали у них игры военного характера: Миша с пистолетом в руках гонялся за ним, а Константин Михайлович падал при выстрелах на ковер и изображал убитого немца.

В дни, когда он принимал в гостиной корпункта своих гостей-писателей, я в случае свободного времени также присутствовал на этих беседах. Приходили к нам писатели Кайко Такэси, Оэ Кэндзабуро, Исикава Тацудзо, Ода Макото и другие знаменитости. Разговоры у Симонова с ними были интересными, а темы были самыми разнообразными. Симонов вальяжно сидел обычно в одном из глубоких кресел, почти непрерывно курил трубку, набивая ее каким-то очень душистым табаком, и говорил не спеша, с раздумьем и постоянным вниманием на лице к словам собеседника.

В беседах со мной, даже если речь шла о его семейной, супружеской жизни, он не таился и без всяких недомолвок, попросту рассказывал о своем первом браке, об отношениях с прежней женой актрисой В. Серовой, с новой женой, а также с детьми и родственниками.

Более всего заботили его в Токио поручения жены: будучи научным работником-искусствоведом, она, как выяснилось, проявляла особую любовь к восточной керамике. Поэтому, прогуливаясь по улицам Токио, мы не упускали случая заходить в магазины, где продавалась посуда и прочие керамические изделия. Больше всего интерес Константина Михайловича вызывали изделия, привезенные из различных глухих провинциальных районов Японии, отражавшие в своем облике типично японские эстетические понятия и запросы. Из Японии он повез тогда в Москву огромный тяжелый ящик с керамикой, и это выгодно отличало его от большинства наших соотечественников, увозивших обычно из Японии в те годы либо швейные изделия, либо электронную аппаратуру, которая в то время была еще, между прочим, не такой совершенной, как в наши дни.

Накануне своего отъезда в Москву он предложил мне передать какой-нибудь подарок моей старушке-матери. Я положил в небольшую спортивную сумку теплую вязаную кофту и письмецо в конверте в расчете на то, что Константин Михайлович по приезде в Москву поручит кому-нибудь из своих молодых родственников или знакомых доставить эту посылочку по назначению. Однако месяц спустя я получил от моей мамы взволнованное письмо. В письме она сообщала, что на днях к ней вечером приходил писатель Симонов, принес ей мою посылку, сидел с ней за столом, пил чай и рассказывал ей о Японии и о нашей жизни в этой стране. Это внимание знаменитого писателя к простой пожилой женщине-пенсионерке, ради которой он потратил целый вечер, беседуя с ней, глубоко тронуло меня. В этом добром жесте лишний раз проявилось его благородство и неподдельная внимательность к простым людям.

По приезде в Москву я не искал встречи с Константином Михайловичем, чтобы, не дай бог, не показаться ему, да и самому себе, личностью, ищущей знакомств со знаменитостями и набивающейся к ним в друзья. Но один раз мы встретились с ним на приеме, устроенном в японском посольстве по какому-то торжественному случаю. Наша беседа была недолгой, так как неподалеку от нас в толпе приглашенных на прием гостей появился академик Н. И. Конрад. При этом выяснилось, что Конрад и Симонов лишь слышали друг о друге, но ни разу не встречались. Мне при таких обстоятельствах выпала честь представить друг другу этих именитых людей. Когда между ними завязалась беседа, я отвлекся на разговор с кем-то другим. А для академика-японоведа писатель Симонов мог быть, наверное, интересным собеседником хотя бы потому, что он не только дважды побывал в Японии, но и написал в итоге своего первого пребывания там интересную книгу "Япония. 1946 год", изданную в 1977 году.

И все-таки самый весомый вклад в завоевание симпатий японцев к нашей стране внесли в те годы не столько первые советско-японские торговые сделки и обращенные к японцам заявления советских руководителей, сколько тогдашние блистательные успехи наших ученых в освоении космоса и особенно беспримерный космический полет Гагарина.

Незабываемыми остаются для меня воспоминания о 12 апреля 1961 года дне, когда по всем радиостанциям и телевизионным каналам Японии молниеносно разнеслась весть о первом полете в космос человека - советского офицера-летчика Юрия Гагарина. В тот день на стихийный митинг в посольстве собралась большая часть советской колонии. Правда, меня там не было, так как я был занят срочной отправкой в газету откликов японцев на это событие. Как рассказали мне потом, на этом митинге все было необычно: вместо казенных речей штатных ораторов собравшиеся пели советские песни и кричали "ура!". К подъезду советского посольства хлынуло большое число японцев, с тем чтобы поздравить советских людей и выразить свое восхищение их достижениями. Поздравления пришли в посольство в тот день не только от простых людей, но и от японского правительства, депутатов парламента, профсоюзных объединений и др. На следующий день газета "Правда" опубликовала переданное мне по телефону 12 апреля 1961 года заявление председателя Генерального совета профсоюзов Японии Ота Каору, в котором, в частности, говорилось: "Сегодня Советский Союз открыл новую эру в истории человечества. В мирном соревновании между СССР и США снова, и притом с особой силой, выявилось неоспоримое превосходство вашей социалистической страны. Сегодняшнее радостное событие - еще одно свидетельство превосходства социализма над капиталистами и в то же время это огромный вклад в дело мира" ("Правда", 13 апреля 1961 г.).

Полет Гагарина в космос стал праздником для всех друзей Советского Союза в Японии. Приведу один пример. Год спустя, в городе Фукуока на острове Кюсю меня познакомили с Анноура Масами, одним из активистов местного комитета защиты мира. А день спустя я встретил его случайно на улице с крошечной черноглазой дочуркой на руках.

- Это моя дочь Юрия,- сказал он. И, уловив в моих глазах недоумение, молодой отец улыбнулся и пояснил: - Не удивляйтесь. Ее имя, конечно, не японское, а русское. Мы назвали дочку Юрией в честь вашего космонавта Юрия Гагарина - она родилась у нас как раз в день его космического полета.

Так на дальнем острове Кюсю появилась у Гагарина маленькая тезка символ почитания рядовыми японцами смелых дерзаний советских покорителей космоса. ("Правда" 13 апреля 1961 г.).

Но апофеозом восторженной реакции японцев на небывалые достижения Советского Союза в освоении космоса стала в мае 1962 года поистине волнующая встреча, оказанная японцами самому Юрию Гагарину, прибывшему в Японию по приглашению общества "Япония - СССР". Я был на токийском аэродроме Ханэда, когда 21 мая там приземлился советский лайнер "Ил-18" с Юрием Гагариным на борту. Восторженным гулом приветствий встретили его там около десяти тысяч человек, представителей самых различных политических течений страны. Пользуясь своим правом корреспондента "Правды", я оказался среди тех, кто встречал Гагарина непосредственно у трапа самолета. Несказанную радость доставил мне обмен с ним рукопожатием. Приятное, открытое русское лицо первого в мире космонавта не могло не располагать к нему японцев. Шрам над левой бровью, появившийся у него незадолго до приезда в Японию, вызвал, правда, у японских журналистов на пресс-конференции в аэропорту осторожные вопросы: не получился ли этот шрам от удара при посадке космического корабля? Но Гагарин, сразу же не темня, заявил, что этот шрам к его космическому полету не имеет никакого отношения. Подкупила меня сразу же и манера Гагарина беседовать с журналистами: спокойно, приветливо, без малейшей рисовки. На все вопросы он отвечал коротко, по существу, без жесткости, свойственной языку многих военных.

От аэродрома до отеля "Тэйкоку" в центре Токио Гагарин ехал в открытой машине. На этом пути его приветствовали десятки тысяч жителей японской столицы. К моменту проезда по улицам города стихийно, как потом сообщалось в прессе, прекратили работу близлежащие столичные предприятия, учреждения и школы. В отеле "Тэйкоку" визиты вежливости нанесли нашему герою-космонавту министр иностранных дел Японии Косака Дзэнтаро, председатель правительственного управления по науке и технике Мики Такэо и многие другие официальные лица.

В тот же день в том же отеле я встретился с неизменно сопровождавшим Гагарина в зарубежных поездках сотрудником газеты "Правда" полковником Николаем Николаевичем Денисовым - приветливым, словоохотливым толстяком, очень похожим по внешности на Уинстона Черчилля. Мы договорились с ним о том, что телеграммы о пребывании Гагарина в Японии будем впредь писать совместно, чем и занимались в дальнейшем.

В последующие дни Гагарин находился в центре внимания токийской общественности. Репортеры восьми крупнейших телевизионных компаний страны неотступно следовали за ним, соревнуясь между собой в оперативности. Их репортажи появлялись чуть ли не в каждой из передач новостей.

Приезд Гагарина в Токио был приурочен к пятой годовщине со дня создания общества "Япония - СССР", поэтому Гагарину пришлось присутствовать на всех торжественных массовых мероприятиях этого общества. Предприимчивые представители общества не упускали любую возможность для того, чтобы использовать имя Гагарина в целях расширения своей сферы влияния. И это им удавалось. В те дни Гагарин с утра и до вечера встречался с различными представителями японской общественности, включая ученых, писателей, общественных деятелей, студентов. Чтобы услышать и увидеть его, в столичный университет "Васэда" на лекцию Гагарина прибыли тогда большое число видных японских ученых не только из других столичных университетов, но и из других городов Японии. Памятуя, что первый в мире космонавт провел свое детство в деревне и в молодости не учился в высших гуманитарных учебных заведениях, я поначалу предполагал, что в своих зарубежных публичных выступлениях он, как это часто бывало с нашими государственными деятелями, будет опираться на подсказки каких-либо политических и научных советников. Но, к моему приятному удивлению, ничего подобного не было и в помине. Юрий Гагарин оказался человеком умным, сметливым, хорошо образованным и умевшим просто и доходчиво излагать свои мысли. Выступал он в любых аудиториях без заранее написанных текстов, без всяких суфлеров и консультантов, проявляя себя при обсуждении вопросов развития космической науки как высоко квалифицированный профессионал. Японцы слушали его лекции, буквально затаив дыхание. Присутствуя на многих из этих встреч с японцами, я наблюдал за Гагариным со смешанным чувством гордости за него и огорчения за то, как безжалостно относились к нему организаторы его визита в Японию. Ведь он с утра до вечера не имел передышки от ненасытного стремления японцев к общению с ним. Был он, конечно, исключительно крепкий физически и предельно уравновешенный человек, обладающий железными нервами. Поэтому в общении с японскими организаторами визита он, судя по всему, превозмогал возмущение, воздерживался от неприятных объяснений с ними по поводу выходившей за любые разумные пределы программы его встреч с общественностью. Но при разговоре со мной в считанные минуты передышки между какими-то двумя мероприятиями он тихо, с обидой в голосе, сказал: "Они же не дают мне возможности ни город посмотреть, ни просто отдохнуть. Ну кто-то же должен им растолковать, что на износ мне работать нельзя. Ведь я снова собираюсь лететь в космос!"

Как говорил мне потом полковник Денисов, у Гагарина было большое желание либо незаметно инкогнито побродить с женой по городу, либо просто запереться в комнате и отдохнуть у телевизора. Но бремя славы безжалостно требовало от него все новых и новых встреч с японцами. Одна из этих встреч приняла поистине грандиозный характер: 23 мая в центре японской столицы в спортивном зале Тайикукан на ней присутствовали свыше пятнадцати тысяч представителей различных японских общественных организаций. Эта людская масса то приветственно ревела в направлении трибуны, где сидел Гагарин, то стихала, слушая его выступление, то вновь ревела, скандируя хором: "Гагарин, банзай!"

Каюсь, осуждая японцев за неумеренное навязывание Гагарину все новых и новых встреч с общественностью, я чуть-чуть также злоупотребил его временем. Вернее, получилось так. Николай Николаевич Денисов, работник "Правды" и мой соавтор по репортажам о пребывании Гагарина в Японии, как-то сказал мне: "Привези утром в гостиницу своего сына, а я договорюсь с Юрой, и он поговорит с ним несколько минут, а ты их заснимешь. Эти снимки останутся дороги твоему сынишке на всю жизнь". Я, естественно, согласился с этим предложением и на следующий день с сыном Мишей рано утром приехал в отель "Тэйкоку" с расчетом на встречу с Гагариным. И действительно, Юра вышел к нам из своей спальной комнаты уже одетый в мундир, посадил на колени сына, стал о чем-то говорить с ним. Миша взял в руки его золотую звезду героя, стал внимательно рассматривать, а я с нескольких ракурсов направлял на них фотоаппарат и торопливо нажимал спуск.

Наша короткая встреча на этом оборвалась: японцы, как всегда, стали торопить Гагарина к отъезду на какую-то очередную встречу, а я вернулся в корпункт. И - черт меня побери! Когда я попытался открыть камеру аппарата, чтобы вынуть кассету с пленкой, то увидел, что... пленки там не было. Значит, почему-то утром в спешке я забыл проверить наличие в аппарате кассеты, и все затея со съемками сына на коленях у Гагарина закончилась впустую. Ну а просить Гагарина повторить все заново я, естественно, уже не стал.

Как яркая комета пронесся Гагарин в те дни по Японии, оставив у тысяч японцев светлую, добрую память о себе. Вряд ли кто-нибудь мог предположить тогда, что через каких-то несколько лет этот жизнерадостный, умный, удалой русский человек, ставший первым в мире покорителем космоса, так неожиданно и опрометчиво уйдет из жизни.

Период 50-х - 60-х годов был, таким образом, периодом довольно длительного по времени просвета в советско-японских отношениях, периодом развития этих отношений по восходящей линии. Это было время преуспевания Советского Союза в мировом соревновании с Соединенными Штатами и превращения нашей страны во вторую мировую ядерную сверхдержаву. Значительная часть японцев поверили тогда в способность Советского Союза быть и далее центральным оплотом мира и социализма во всем мире. В лице этой части японского населения наша страна обрела искренних сторонников советско-японского добрососедства. И это вселяло оптимизм, хотя и в те годы в Японии не прекращалась злонамеренная возня недругов нашей страны.

Мне повезло, следовательно, начать свою журналистскую работу в Японии в сравнительно благоприятной для Советского Союза политической и духовной атмосфере - в условиях, когда нашу державу уважали даже те, кто ее не любил, когда еще не было открытого раскола ни в мировом социалистическом лагере, ни в рядах японских сторонников японо-советского добрососедства. Видимо, поэтому в моих корреспонденциях, отправлявшихся в те годы в Москву, так часто писалось о добрых чувствах многих японцев в отношении нашей страны. И я не приукрашивал действительность. Так было тогда! Другое дело, что политические настроения общественности, как погода, подвержены постоянным изменениям. И многое из того, что наблюдалось тогда, не наблюдается, увы, в наши дни.

Годы дружбы с руководителями

и работниками ЦК КПЯ

Время, когда я прибыл в Японию в качестве собственного корреспондента "Правды", можно назвать, пожалуй, самым благополучным периодом в истории мирового коммунистического движения. В конце 50-х годов не было еще раскола, ослабившего это движение позднее, в 60-х годах. КПСС и компартия Китая шли тогда еще в ногу. Наращивали силы в то время компартии Индонезии, Вьетнама и ряда других развивающихся стран. На путь социализма круто поворачивала Куба, порождая надежды на то, что ее примеру последуют и другие страны Латинской Америки. В Москве в ноябре 1957 года состоялось совещание ряда руководителей коммунистических и рабочих партий, способствовавшее сплочению этих партий на единой идейной основе. Успех Советского Союза в запуске искусственного спутника Земли был воспринят зарубежными коммунистами как наглядное свидетельство прогресса и преимуществ социалистической системы над капитализмом. Влияние Советского Союза, опиравшегося на могучие вооруженные силы и ядерный арсенал, давало мировому коммунистическому движению уверенность в неодолимости блока социалистических стран. Способствовали росту популярности коммунистических идей и выезды в США и другие зарубежные страны Н. С. Хрущева, не скрывавшего в своих публичных заявлениях намерения КПСС добиться победы в мирном соревновании с США и другими странами капиталистического мира

Возрастание влияния Москвы на идеологию значительных слоев японского общества я ощутил в первые же дни пребывания на японской земле. Ведь прибыл я в Японию всего за три дня до сороковой годовщины Октябрьской революции. А годовщину эту японские политические деятели левого толка, включая и коммунистов и социалистов, отмечали более широко и торжественно, чем это можно было предположить, находясь в Москве. Достаточно сказать, что в центре Токио в крупнейшем столичном спортивном зале "Тайикукан" 5 ноября 1957 года состоялся массовый митинг столичной общественности, посвященный именно этому событию, в котором собравшиеся видели исторический рубеж мирового масштаба.

Оказавшись в тот вечер на митинге, я чувствовал себя именинником: разве не "Правда" была центральным органом той партии, которая совершила Октябрьский переворот в России, отмечавшийся столь торжественно участниками митинга! И хотя на мое присутствие в числе советских журналистов никто тогда не обратил внимания, я был безмерно доволен всем происходившим и испытывал гордость за свою страну.

Митинг был поистине впечатляющим. С верхних скамей гигантского спортивного зала я увидел массу людей, заполнивших зал до отказа, красные флаги и транспарант под трибуной с приветствием по случаю 40-летнего юбилея Октября. А на трибуне находились руководители компартии Японии, плечом к плечу с представителями ряда других политических, профсоюзных и общественных организаций. Тогда мне хотелось написать об этом митинге пространное сообщение в духе живого, взволнованного репортажа с места события. Но это был лишь второй день моего пребывания в Японии. У меня не было еще своего места для работы. Писать пришлось в офисе ТАСС, к тому же в крайней спешке, т.к. было уже поздно и не осталось времени, чтобы написать что-то большее, чем короткую информацию: сообщения корреспондентов из Токио в Москву передавались тогда лишь по телеграфу клером (то есть латинскими буквами), что требовало также соответствующей сноровки. В тот вечер, правда, дружескую помощь в пересылке моей первой корреспонденции в Москву оказали мне тассовцы. Лишь поэтому она попала в тот номер газеты, для которого предназначалась. Текст этой информации, опубликованной в праздничном номере "Правды" от 7 ноября 1997 года, был следующий:

"В ознаменование Великого Октября в Токио состоялся торжественный митинг, организованный ЦК Коммунистической партии Японии. На митинге присутствовали 20 тысяч человек.

Впервые в истории Японии представители социалистической партии вместе с коммунистами приняли участие в праздновании годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Это событие было с радостью воспринято участниками митинга как свидетельство крепнущего единства демократических сил Японии и показатель неуклонного роста симпатий японской общественности к Советскому Союзу и странам социалистического лагеря. Аплодисментами встретили собравшиеся приветственную речь генерального секретаря соцпартии Асанума, отметившего исключительные успехи Советского Союза за минувшие 40 лет.

С глубоким вниманием прослушали участники митинга доклад первого секретаря ЦК КПЯ Сандзо Носака, посвященный юбилею Октябрьской революции. Носака остановился на громадных прогрессивных изменениях, внесенных Октябрем в жизнь человечества, на выдающихся успехах, достигнутых Советским Союзом и странами народной демократии в результате их движения по пути социализма.

После митинга состоялся большой концерт".

Сегодня эти строки навевают грустные мысли: нет теперь ни Советского Союза, ни стран социализма. Забыты и те достижения в строительстве общества социальной справедливости, которыми гордились не только мы, советские люди, но и наши зарубежные друзья. Но ошибется тот, кто поставит под сомнение правдивость приведенных выше строк: все было именно так - было такое время, когда наша страна, действительно, воспринималась японскими коммунистами и социалистами как образец, на который они собирались равняться в будущем, да и на КПСС, несмотря на осуждение Хрущевым сталинской политики, японские коммунисты продолжали смотреть как на своего влиятельного союзника и единомышленника.

В дружественном, уважительном отношении к советским коммунистам со стороны руководителей и рядовых членов Коммунистической партии Японии я убеждался в 1957 - 1960 годах постоянно. В первые же дни моего пребывания в Токио руководители японских коммунистов дали согласие на встречи со мной в здании ЦК КПЯ, расположенном, как и теперь, неподалеку от торгового района Синдзюку в квартале Ёёги.

Тогда внутренние помещения этого здания, охранявшегося дежурными-вахтерами из числа партийных функционеров, выглядели бедными и неухоженными: давно некрашеные стены, полусломанные стулья, облупленные столы. Только на втором этаже одна небольшая комната у лестницы, отведенная для встреч руководителей партии с посетителями, была обставлена должным образом: там был и чистенький диван, и два сравнительно новых кресла, и стол со скатертью. Как и в любом учреждении Японии гостям там подавали чай или кофе. В этой комнате много раз доводилось мне встречаться с тогдашними руководителями ЦК КПЯ Носака Сандзо, Миямото Кэндзи, Сига Ёсио и Хакамада Сатоми. Лишь в дальнейшем, лет пять-шесть спустя, такая практика прекратилась. В начале же моего пребывания в Японии, в конце 50-х годов, все было предельно просто: хотя я и был по японским меркам несколько молод для своего положения единственного представителя печатного органа ЦК КПСС, руководители КПЯ стремились вести себя со мной на равных. На любую мою просьбу об интервью, обращенную либо к Носака Сандзо, либо к Миямото Кэндзи, либо к Сиге Ёсио, я немедленно получал положительный ответ. Более того, где-то в первые месяцы 1958 года гостем корпункта "Правды" в Токио, а иначе говоря, моим гостем, однажды был сам руководитель КПЯ Носака Сандзо со своей супругой. Полутора годами позднее в первый день нового 1960 года я с женой был в свою очередь приглашен в дом Носака - уютный особняк в одном из окраинных кварталов Токио - и принят по всем правилам японского гостеприимства. В другой раз перед отъездом в Москву на переговоры с руководством ЦК КПСС официальный визит в корпункт "Правды" нанес Миямото Кэндзи, а через день или два после того я ездил провожать его на аэродром Ханэда. Правда, при встречах с двумя названными руководителями я хорошо понимал свою скромную значимость. Моя личность как таковая их, разумеется, мало интересовала. В их общении со мной я видел прежде всего жест дружелюбия к редакции "Правды", а следовательно, и к КПСС. Поэтому при встречах с двумя названными руководителями КПЯ в неофициальной обстановке, будь то офис "Правды" или личный дом Носака, я никогда не провоцировал их на доверительные политические разговоры. Беседы велись лишь на малозначащие общие темы, не связанные ни с внутрипартийными делами, ни с отношением японских коммунистов к мировому коммунистическому движению. Конкретные вопросы, касающиеся внутренней и внешней политики КПЯ, задавались мной и разъяснялись ими лишь в официальной обстановке - в тех интервью, которые я брал у них время от времени либо в стенах штаба КПЯ, либо в их парламентских приемных.

Несколько иные, более теплые отношения сложились у меня с другим руководителем КПЯ - Сига Ёсио. С первых же встреч с ним я почувствовал его горячее стремление наладить через меня не только дружественные, но и доверительные отношения с КПСС. Во мне, судя по всему, он усмотрел неофициального представителя КПСС и в этом, увы, переоценил мои полномочия и значимость. На протяжении всего периода моего первого пребывания в Японии в качестве корреспондента "Правды" Сига неоднократно приезжал в мой токийский офис. Бывало, что он это делал неожиданно, заходя в помещение корпункта с черного хода. При таких заходах он многозначительно, негромко и торопливо рассказывал мне о каких-либо важных политических или внутрипартийных новостях. Скорее всего, он рассчитывал, что его информация будет тотчас же направляться в Москву. Но в действительности так не получалось: ни работники посольства, ни сидевшие в своих кабинетах работники Международного отдела ЦК КПСС не проявляли большого желания вникать в какие-то частные проблемы внутриполитической жизни зарубежных стран и тем более в "дрязги" между отдельными коммунистическими лидерами. Если сообщавшиеся им сведения и шли частично в Москву, то не столько в виде шифрованных телеграмм, сколько в виде почтовок, отправлявшихся с диппочтой в пакетах раз в месяц.

Проявлял Сига наивность и тогда, когда, посещая токийский офис "Правды", предполагал, что полиция не держит под наблюдением мой дом и что шофер корпункта японец Сато не станет сообщать о его визитах в штаб КПЯ по крайней мере своему опекуну Хакамаде Сатоми. Но в этом его простодушии и беспечности было что-то подкупающее, что-то говорившее о нравственной чистоте этого человека. Из всех тогдашних руководителей КПЯ Сига как личность произвел на меня наибольшее впечатление. Может быть, потому, что еще до приезда в Японию я проникся уважением к этому замечательному мужественному человеку, пробывшему за свои коммунистические идеи 17 лет в тюремных застенках, не поддавшемуся ни уговорам, ни угрозам и оставшемуся верным своим убеждениям. Встречи в Японии лишь укрепили мое уважительное отношение к Сиге. Он стал в моих глазах воплощением лучших черт японского национального характера. И я не ошибался: до конца жизни не изменил Сига своего честного, дружественного отношения к нашей стране. Не изменил он и личной дружбе, завязавшейся, как мне думается, между нами, подтверждением чему стали некоторые эпизоды, имевшие место в начале 70-х годов, речь о которых будет позже.

Еще чаще в корпункте "Правды" бывали функционеры ЦК КПЯ и работники редакции газеты "Акахата". Так очень часто был одно время моим гостем Нисидзава Томио, ставший впоследствии одним из ведущих лидеров ЦК КПЯ, ответственным за отношения с КПСС. Тогда же он был всего лишь личным секретарем Миямото и занимался переводами на русский язык его статей и докладов. Статьи и доклады эти, содержавшие много довольно заумных теоретических рассуждений, судя по всему, вызывали у Нисидзавы при их переводе на русский язык различные вопросы и сомнения. С ними он и приходил ко мне, и я старался в меру сил помочь ему в грамматической и стилистической отработке русских текстов.

С различными вопросами, связанными с публикацией статей о Советском Союзе, приходили ко мне в корпункт и работники редакции газеты "Акахата". Отношения наши были в ту пору не только взаимно уважительными, но и предельно дружественными. Тогда мне казалось, что мы одинаково смотрели на все происходящее как в Японии, так и за рубежом и обсуждали все новости как единомышленники. Примечательно, что даже в таком деликатном вопросе, как территориальный спор с Советским Союзом, затеянный уже тогда антисоветски настроенными кругами правящего лагеря, японские коммунисты разделяли в то время наши взгляды на этот спор. В резолюции Двадцатого пленума ЦК КПЯ, состоявшегося в марте 1958 года, осуждались попытки руководства социалистической партии поддерживать в этом споре "буржуазных шовинистов", выступавших за "возвращение Курил Японии", и подчеркивалось, что такие попытки "льют воду на мельницу монополистического капитала США и Японии" ("Правда", 3 марта 1958 г.).

Избегал я, правда, тогда проявлять излишний интерес к внутрипартийной жизни японских коммунистов: из Москвы никто не требовал от меня этого, а я сам считал это неуместным, да и не очень интересным. Между прочим, по договоренности с редакцией газеты "Акахата" я получал ее номера следующего дня обычно уже накануне - в вечерние часы, еще до ее поступления японским читателям. Это позволяло мне в тех случаях, когда на страницах газеты публиковались решения пленумов ЦК КПЯ или иные важные заявления лидеров партии, как правило, очень длинные, многословные и скучные, просматривать их заранее, с тем чтобы затем извлечь из них для информации в "Правду" самые важные и существенные моменты. За газетами следующего дня в Ёёги по вечерам ездил обычно мой шофер Сато-сан.

А где-то в 1960 году вместе с работниками "Акахаты" мне пришлось по просьбе редакции "Правды" подготовить на японском языке (а затем все это перевести на русский) целую газетную полосу под названием "Акахата" в гостях у "Правды". Полоса эта затем была опубликована в "Правде", заняв там также целую страницу.

Кстати сказать, в мои функции как представителя "Правды" не входило поддержание секретных связей ЦК КПСС с руководством японской компартии. Этим занимался в посольстве один из первых секретарей. В курсе этих связей были также один из советников и, разумеется, посол. Естественно, что упомянутый секретарь посольства регулярно следил за всеми публикациями прессы, касавшимися деятельности КПЯ, а также и других партий оппозиции, включая социалистическую партию. Что же касается меня, то я поддерживал с посольством контакты, но только в каких-то чрезвычайных случаях. А что касается моих телеграмм о деятельности и заявлениях КПЯ, направлявшихся в редакцию "Правды", то за их содержание я ни перед кем, кроме редакции, не отчитывался.

Большим событием в японском коммунистическом движении, а также в развитии отношений между компартиями Японии и Советского Союза стал в июле 1958 года Седьмой съезд КПЯ. На заседаниях этого съезда впервые в истории КПЯ открыто присутствовала в качестве приглашенного гостя делегация КПСС в составе члена ЦК КПСС академика М. Б. Митина и главного редактора газеты "Правда" П. А. Сатюкова. Делегацию сопровождал ответственный сотрудник Международного отдела ЦК В. В. Ковыженко. По договоренности с руководством КПЯ мне также было дано разрешение присутствовать на всех заседаниях съезда, хотя доступ на съезд был закрыт как для японских журналистов из коммерческих средств массовой информации, так и для всех прочих иностранных корреспондентов.

Появление делегации советской компартии в зале заседаний съезда (ее прибытие запоздало на несколько часов) было встречено всеми делегатами (их было около 500 человек) продолжительными аплодисментами и возгласами "да здравствует КПСС!" (по-японски это звучало как "КПСС - банзай!").

Девять дней с момента открытия съезда 23 июля и до его закрытия 1 августа стали для меня первым за время моей журналистской работы тяжелым испытанием на выносливость. Во-первых, потому, что это был самый разгар японского знойного лета, и с такой жарой и духотой я сталкивался впервые. Никакими кондиционерами зал съезда не был оборудован. Лишь в проходах между скамьями делегатов стояло в тазах несколько глыб льда. Борясь с жарой, депутаты сидели без пиджаков с веерами в руках, а многие без ботинок и носок. Шевеля пальцами босых ног, они поднимали ноги на уровень стульев, давая своим ступням возможность проветриваться. По японским обычаям это было тогда в порядке вещей.

Во-вторых, тяготил меня предельно напряженный темп моей работы. Являясь рано по утрам на съезд,- а его помещение находилось на значительном удалении от центра Токио,- я должен был ко второй половине дня уже подготовить пространные отчеты о том, что говорили и какие решения принимали участники съезда. Для этого параллельно приходилось и слушать ораторов в зале съезда, и читать раздававшиеся по утрам депутатам тексты выступлений руководителей КПЯ, и конспектировать их, чтобы не упустить чего-либо важного. Особого внимания требовали выступления на съезде первого секретаря ЦК КПЯ С. Насаки и членов Президиума ЦК КПЯ К. Миямото и С. Хакамады. Из текстов этих выступлений мне нужно было взять самое существенное, что было не простым делом, хотя бы потому, что в некоторых из фраз этих деятелей скрывались малопонятные для наших читателей формулировки, изложение которых должно было быть максимально адекватным японскому тексту. Ответственность, которая легла в те дни на меня, усугублялась тем, что мои телеграммы должны были опережать материалы ТАСС и первыми ложиться, по замыслу Сатюкова, на столы членов Политбюро и самого Хрущева. На исходе каждого дня я уезжал со съезда в корпункт наспех писал и печатал клером тексты телеграмм, отправлял их на телеграф и возвращался либо на съезд, либо в гостиницу, где находилась наша делегация, чтобы ознакомить ее с отосланными в Москву текстами.

Каждая из отправленных мной телеграмм внимательно просматривалась затем и Митиным и Сатюковым, с тем чтобы в случае каких-либо погрешностей я мог бы вдогонку послать "молнией" исправления или дополнения. Удивило меня тогда, с каким напряженным вниманием вчитывались оба моих начальника чуть ли не в каждую фразу текстов, посылаемых мною в Москву. Особенно въедливо читал Митин одно из моих сообщений, где излагалось в общих чертах его выступление на съезде. "Ведь завтра утром этот материал будет читать Никита Сергеевич!" - раза два-три повторил он. Очень заботились оба начальника, и прежде всего Сатюков, об объеме посылавшейся информации: им хотелось, чтобы сообщения о съезде были пространными, в то время как мне хотелось сделать их покороче, чтобы сократить время и на их написание, и на перепечатку латинскими буквами, а равным образом и на расшифровку их в Москве. Только краткость моих сообщений позволяла бы доставлять их на стол дежурных по выпуску газеты как можно скорее, чтобы не задерживать выход номера. В то же время оба члена делегации были озабочены тем, чтобы публикации в "Правде" понравились бы руководству КПЯ, чтобы последние, видя пространные материалы о своем съезде, убеждались в том, что КПСС придает деятельности японских коммунистов большое значение. И в этом проявлялось совершенно четко тогдашнее желание руководства КПСС укреплять дружбу с КПЯ.

С другой стороны, такое же встречное стремление к дружбе с КПСС наблюдалось в дни съезда и у руководителей японских коммунистов, по крайней мере у некоторых из них оно было вполне искренним. Подтверждением тому стало единодушное принятие делегатами съезда приветственного обращения к Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза, зачитанному (и это показательно!) членом ЦК КПСС Сигой Есио. Все это вселяло надежду на то, что и впредь отношения Москвы с КПЯ будут безоблачными.

Но не все, что выглядело в присылавшихся мною информациях о съезде как свидетельство безоблачного благополучия, оказывалось таковым и на деле. В период работы съезда по вечерам, иногда тайком, члены советской делегации встречались с рядом руководителей КПЯ, принадлежавших к разным группировкам и изъявлявшим желание провести с московскими гостями сепаратные беседы. И эти доверительные беседы, как явствовало из разговоров в моем присутствии всех троих прибывших на съезд моих соотечественников, свидетельствовали о том, что внутри КПЯ, только недавно преодолевшей раскол и междоусобицу в своих рядах, продолжали тлеть угли разногласий между отдельными лидерами и группировками. Но тогда, в июле - августе 1958 года, они не проявились на поверхности, как это произошло позже, спустя два-три года.

Между прочим, предельно напряженный темп работы Митина и Сатюкова в дни съезда КПЯ воочию показал мне, какой неспокойной была жизнь людей, находившихся на верхних ярусах партийного аппарата КПСС. Ведь с момента прибытия в Японию оба они в течение недели могли видеть Токио лишь из окон машины, привозившей их утром в зал съезда и отвозившей обратно в гостиницу по вечерам. За все время их недолгого пребывания в Японию в их личном распоряжении оказался лишь один свободный день для мимолетного знакомства со страной. В тот день они вместе со мной на машине корпункта "Правды" в сопровождении машины с функционерами из ЦК КПЯ совершили поездку в живописный горный район Хаконэ, а также на берег Тихого океана в район курортного городка Атами, а затем прошлись по вечерним улицам Токио. Взяв на себя роль гида, я сопроводил их в торговые и увеселительные вечерние кварталы (кажется, это были Гиндза и Синдзюку) и с любопытством наблюдал за тем, как мой шеф Сатюков и его спутник Митин реагировали на ярко оформленные витрины, ломившиеся от товаров прилавки токийских магазинов, на буйство уличных реклам и обилие полуприличных, а то и совсем неприличных злачных заведений. Для меня это было интересно, т.к. оба мои гостя были, в сущности, самыми влиятельными руководителями идеологических учреждений страны - один в сфере прессы, другой в сфере академической науки. Ведь академик Митин слыл тогда главным ортодоксом марксистско-ленинской философии. В моем присутствии, конечно, обоим именитым гостям было трудно раскрыться нараспашку и вести себя попросту, ибо мешала разница в годах: оба они были более чем на двадцать лет старше меня. Наверно поэтому они сохраняли на своих лицах невозмутимость даже в районах самых бойких и непристойных заведений. Среди кратких реплик, брошенных в тот вечер Митиным, запомнилась мне лишь одна: "Вот она, их культура: дальнобойная артиллерия эротики здесь мощными залпами крушит политическое сознание молодежи". Но в то же время я заметил, что, как и Марксу, так и этим столпам ортодоксального коммунизма не было чуждо все человеческое. Во всяком случае, в выражении глаз философа Митина иногда появлялось нечто характерное для больших жизнелюбов. Раза два-три я замечал, как он на ходу незаметно толкал в бок Сатюкова. Это случалось тогда, когда мимо нас проходили японские красотки в слишком коротких юбках и с вызывающими улыбочками на лицах.

Моя совместная поездка с Сатюковым в Хаконе имела для меня, кстати сказать, очень важные бытовые последствия. По дороге Сатюков спросил меня о моих жилищных условиях в Москве. Хвалиться мне было нечем: тогда в Москве вся моя семья, включая жену, мою маму и нашего маленького сына, жила в пятнадцатиметровой комнате в общей квартире старого дома в Зарядье. Услышав это, Сатюков сообщил мне, что рядом с редакцией на улице Правды строится дом для правдистов - работников редакции и типографии. "Напишите заявление в местком "Правды" о выделении в этом доме для вас квартиры,- сказал он.- А я передам это заявление месткомовскому начальству. Пусть рассмотрят". Памятуя этот разговор, я тотчас же написал такое заявление и передал его в день отъезда делегации Сатюкову. Год спустя, когда строительство дома завершилось, мне сообщили, что по решению месткома мне была выделена двухкомнатная квартира. По тем временам о большем нельзя было и мечтать. По прибытии в отпуск летом 1959 года я получил ключи от квартиры, и мы всей семьей срочно переехали туда.

Стремление оказать моральную поддержку Коммунистической партии Японии натолкнуло меня на мысль более обстоятельно поведать нашей общественности о том провокационном судебном процессе над японскими коммунистами, который почти десять лет использовался властями страны для разжигания среди японского населения недоверия и вражды к КПЯ. Я имею в виду так называемое "дело Мацукава", сфабрикованное японской полицией в 1949 году с явной целью дискредитации коммунистической партии и левых рабочих профсоюзов Японии. Обвинив голословно группу рабочих-забастовщиков в организации крушения поезда на станции Мацукава, полицейские власти и органы префектуры прибегли к подлогам, клевете и пыткам обвиняемых. На основе заведомо фальсифицированных материалов прокуратуры местный суд города Сэндай вынес совершенно дикий приговор: трое из двадцати обвиняемых были приговорены к смертной казни, а остальные - к длительному тюремному заключению. Эта судебная расправа была не чем иным, как попыткой реакции устрашить демократические силы страны. Обвиняемых, как утверждала оппозиционная правительству печать, хотели казнить фактически лишь за то, что они были коммунистами и боролись за мир, демократию и независимость своей родины.

Но реакция просчиталась. На защиту товарищей поднялись не только профсоюзы города Сэндай, но и сотни тысяч жителей других районов Японии. "Свободу невиновным!" - под таким лозунгом развернулось в последующие годы могучее движение японских демократических сил. Когда опротестованное защитой решение местного суда было передано в Верховный суд страны, сотни японских адвокатов, включая коммунистов, социалистов и даже членов правящей консервативной партии, взяли на себя защиту обвиняемых. Активную поддержку обвиняемым и адвокатам защиты оказали рабочие профсоюзы страны, деятели культуры и науки, демократические круги зарубежных стран.

Но все-таки зарубежная общественность даже в 1958 году - почти десять лет спустя после начала судебного процесса по "делу Мацукава" - была информирована о нем слабо. Мало знали об этом "деле", а если когда-либо и слышали, то за прошедшие годы успели позабыть о нем и советские люди. Поэтому-то и пришла мне в голову мысль пробудить возмущение наших людей к этой несправедливой судебной расправе над японскими рабочими-коммунистами и тем самым внести свою лепту в дело оправдания и освобождения невиновных. С этой целью я стал добиваться у властей встречи с заключенными, ибо ни один иностранный журналист до того времени не был допущен к ним для беседы. Выяснилось при этом, что юридически ни у полиции, ни у судебной администрации не было оснований для отказа мне в этой просьбе. В результате переговоров с соответствующими инстанциями я получил согласие на посещение тюрьмы в городе Сэндай и на встречи поодиночке с рядом подсудимых по делу Мацукава (спустя девять лет после их ареста судебный процесс продолжался, и так как приговоры, вынесенные судами низовых инстанций, были обжалованы адвокатами защиты, выявившими их несостоятельность, то дело было направлено тогда на рассмотрение Верховного суда).

Посещение Сэндайской тюрьмы и встречи в ее застенках с подсудимыми по "делу Мацукава" оставило впечатление. Приговоренные к смертной казни и их товарищи - Судзуки Нобору, Такахаси Харуо, Сато Хадзимэ, Хонда Нобору и другие - оставили в моей памяти незабываемое впечатление. Каждому из них было дано двадцать минут для беседы со мной в помещении, отгороженным железной решеткой. Они проявили себя в этих беседах как предельно искренние, мужественные, несгибаемые люди, преданные своим коммунистическим идеалам. Некоторые из них, находясь под дамокловым мечом смертного приговора, продолжали читать произведения прогрессивных философов, другие изучали в застенках русский язык, третьи писали обличительные статьи о японском лже-правосудии и даже художественные произведения. Помнится, как, не обращая внимания на мрачно насупленную физиономию тюремщика, сидевшего около решетки с дубинкой на боку, один из заключенных, рабочий Такахаси Харуо, громко сказал мне: "Я вступил в партию, чтобы бороться за счастье человечества. Теперь, когда мне вынесен смертный приговор, я поступил бы снова так же, если бы события могли повториться. Я еще более, чем когда-либо раньше, уверен в справедливости нашего дела".

Замечательная стойкость узников Сендайской тюрьмы объяснялась не только их личным мужеством: на борьбу их вдохновляла самоотверженная помощь их товарищей по партии и профсоюзу, а также широкая моральная поддержка всей японской демократической общественности. Ежедневно узники получали десятки приветственных писем из различных концов страны, едва ли не каждый день к ним по призыву национального "комитета по делу Мацукава" прибывали делегации рабочих, студентов, учителей с выражением своей поддержки жертвам полицейского произвола.

Возвратившись в Токио, я подробно описал свои впечатления о беседах с людьми, осужденными на смертную казнь и девять лет томившимися в тюремных застенках, о том массовом движении, которое развернулось в Японии в их поддержку. Все написанное было опубликовано "Правдой" 19 ноября 1958 года в статье "Свободу жертвам провокационной судебной расправы!". Статья эта, как мне говорили потом, получила отклик не только в советских общественных организациях, но и в профсоюзах стран социалистического лагеря. Слышал я также, будто бы тогдашний Председатель президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилов обращался с призывом к парламентариям Японии с просьбой содействовать освобождению оклеветанных полицией рабочих-коммунистов. Откровенно говоря, мне казалось тогда, что гневная реакция японской и международной общественности не проймет бездушных и упертых в свои антикоммунистические предрассудки судей Верховного суда Японии. Ан нет! Волна протестов против судебного произвола злобствующих реакционеров оказалась, в конце концов, столь сильна, что заставила судей Верховного суда Японии принять поистине сенсационное решение. В августе 1961 года провокационный процесс по "делу Мацукава" завершился после двенадцати лет борьбы полным оправданием всех 17 обвиняемых-активистов рабочего движения, в большинстве своем коммунистов. Решение Верховного суда Японии о полном оправдании и освобождении всех обвиняемых, томившихся долгие годы в Сендайской тюрьме, было расценено тогда Президиумом ЦК Коммунистической партии Японии как крупная победа японского народа в борьбе против судебного произвола властей. Вместе с японскими коммунистами от души радовался тогда и я, считая, что в эту победу мной также был внесен некий маленький вклад.

Тремя годами позже мне довелось снова побывать в японской тюрьме. На этот раз это была тюрьма Одори Котидзе на острове Хоккайдо в городе Саппоро. Там, так же как и в Сэндайской тюрьме, я встретился с политическим узником-коммунистом Мураками Кунидзи, которого полицейские власти голословно с целью дискредитации КПЯ обвинили в антиправительственном коммунистическом заговоре, приведшем, якобы, к убийству полицейского, не предъявив при этом каких-либо веских доказательств. В результате с 1952 года Мураками находился в застенке. К весне 1962 года его дело мариновалось в Верховном суде Японии, хотя общественности страны было уже вполне ясно, что суды низовых инстанций совершили преступную ошибку, приговорив невиновного человека к пожизненному тюремному заключению. В апреле 1962 года я навестил его в тюрьме. Мы горячо пожали друг другу руки, а потом долго и тепло говорили с ним как старые друзья, понимавшие друг друга с полуслова. Мой приезд в тюрьму сильно взволновал Мураками: я оказался первым советским человеком, с которым Мураками довелось встретиться за всю свою жизнь. Мы оба с возмущением осуждали преступную несправедливость полицейских властей, оклеветавших этого честного, мягкого по природе, но стойкого по характеру человека, преданного своим коммунистическим идеалам. Глубоко тронул меня его рассказ о том, с каким жадным интересом следил он, будучи в тюремном застенке, за успехами Советского Союза в освоении космоса. На встречу со мной он принес папку с вырезками сообщений о советских спутниках и, раскрывая ее, сказал: "Поверьте, в тюрьме за все это время не было известий для меня более радостных, чем сообщения о вашем первом спутнике и о полете Гагарина. Я тогда от радости даже тюремщикам говорил: "Смотрите - вот кто такие коммунисты ! Будущее человечества за нами!"

Моя статья под заголовком "Мы с тобой, товарищ Мураками!" была опубликована в "Правде" 4 мая 1962 года. Там я выразил свою солидарность с японскими борцами против полицейского произвола и присоединил голос правдистов к их требованиям безотлагательного освобождения из тюрьмы незаконно оклеветанного члена коммунистической партии Японии. А спустя полтора месяца на страницах "Правды" появилось письмо, направленное в редакцию центрального органа КПСС японским коммунистом Мураками из тюрьмы Одори Котидзе. В ней содержались такие строки: "Дорогие товарищи! Нас, узников тюрьмы "Одори" в городе Саппоро, до глубины души взволновала ваша статья. Мне передали этот номер газеты от 4 мая вместе с ее переводом. Впервые в жизни я держал в руках "Правду", первую в мире газету, издаваемую коммунистической партией... Вы не можете представить, какой необычайный прилив сил мы ощутили. Советский Союз - государство народа, о котором мы столько мечтали,- вдруг очутился рядом!.. "Правда", которая поднимала народ на борьбу и вела его к победе! И вот теперь она здесь, с нами, в тесной тюремной камере на севере Японии. Спасибо, Советский Союз! Спасибо, "Правда"!"

А спустя еще несколько месяцев стало известно, что Верховный суд Японии оправдал Мураками и он вышел из тюрьмы.

Вот так складывались тогда на рубеже 50-х - 60-х годов мои отношения с японскими коммунистами. Многим из моих соотечественников и японских коммунистов наша дружба казалась в те годы безоблачной и нерушимой.

Глава 4

ЯПОНИЯ В ДНИ ПОЛИТИЧЕСКИХ БУРЬ

(1958-1960)

Забастовочные баталии и конфликты,

связанные с пребыванием в Японии

вооруженных сил США

Пребывание в Японии в 1957-1960 годах оставило у меня, пожалуй, более яркие воспоминания, чем последующие периоды моей журналистской работы в этой стране. Тогда мне явно повезло как журналисту: уж очень был насыщен этот период бурными политическими событиями. В те годы мне не требовалось ломать голову над тем, какую выбрать тему для очередной корреспонденции и как сделать ее читабельной. События сами просились на страницы газет и сами вызывали к себе интерес нашей общественности.

Мой приезд в Японию совпал по времени с повсеместным подъемом в стране рабочего движения. В своих корреспонденциях мне не раз приходилось довольно пространно сообщать читателям "Правды" о крупных трудовых конфликтах на японских предприятиях, о росте численности и влияния рабочих профсоюзов, об их частых столкновениях с предпринимателями. Особенно крупные столкновения между трудом и капиталом происходили в те годы на угольных шахтах островов Кюсю и Хоккайдо, где предприниматели приступили к "рационализации" производства и к массовым увольнениям горняков.

Весной 1958 года побывал я впервые на острове Кюсю. Одной из целей моей поездки стало посещение шахтерского поселка Иидзука, где на шахтах компании "Мицуи" профсоюз горняков вел длительную забастовочную борьбу с администрацией компании против сокращения угледобычи и увольнений горняков, за улучшение условий труда и повседневного быта рабочих. Профсоюзные руководители провели меня в барачный поселок, где в замызганных комнатах-клетушках ютились рабочие семьи, показали обезлюдившую территорию шахты, бдительно охранявшуюся забастовщиками. Рассказали они мне также о той материальной, денежной помощи, какую оказывало бастующим рабочим шахты руководство Всеяпонского профсоюза горняков,- помощи, позволявшей забастовщикам продолжать забастовку, несмотря на отказ владельцев шахты выплачивать им зарплату. Неожиданным для меня стал их рассказ о том, как много внимания уделяли руководители забастовочного комитета вопросам времяпрепровождения участников стачки, сохранения дисциплины и боевого духа в их рядах. Хотя забастовка длилась уже более месяца, тем не менее в рабочие дни ежедневно все бастующие собирались по утрам на территории шахты, заслушивали отчеты руководителей о ходе переговоров с администрацией и ситуации на шахте. Но более всего удивили меня рассказы руководителей забастовки о том, что бастующие горняки и их жены не расходились после окончания этих собраний по домам, а оставались на территории шахты и занимались... политической учебой и художественной самодеятельностью. В подтверждение тому меня провели в помещение, где занимался хоровой кружок, и его веселые молодые участники втянули меня в долгую беседу о жизни японских шахтеров, об условиях труда в Советском Союзе, о моих впечатлениях о Японии. В довершение всего трое из руководителей забастовочного комитета повели меня в кафе-столовую, расположенную на одной из улиц поселка. Там они заказали на всех горячие закуски и пиво, а потом пытались даже расплатиться за меня, чему я, естественно, воспротивился и сам оплатил наш общий обед. Корреспонденция в Москву с впечатлениями о посещении забастовщиков на шахте Иидзука у меня тогда не получилась: драматизма в этой забастовке я тогда не ощутил, да и в редакции "Правды" меня не поняли бы, если бы я написал о том, как пили со мной пиво руководители забастовки и как стройно и красиво хор горняков-забастовщиков вместо работы на шахте распевал в дневные часы японские народные и рабочие песни. На память о той поездке остались у меня, правда, несколько фотографий с горняками из поселка Иидзука, в том числе участниками хора.

В последующие годы накал борьбы японских шахтеров против массовых увольнений в защиту своего права на труд значительно возрос, и многие из конфликтов стали выливаться в яростные столкновения бастующих шахтеров с администрацией шахт, полицией и штрейкбрехерами. Наиболее острые формы приняла весной 1960 года борьба горняков на шахтах Миикэ, расположенных на острове Кюсю на окраинах города Омута. Более чем полгода велась там отчаянная борьба шахтеров с шахтовладельцами - администрацией компании "Мицуи", вознамерившейся поначалу уволить с целью "рационализации" производства около трех тысяч горняков. Горняки ответили на это бессрочной забастовкой и выставили пикеты на территории шахты и прилегающих к ней районов. Тогда, чтобы навсегда отбить у шахтеров волю к сопротивлению, администрация объявила об общем локауте: все пятнадцать тысяч рабочих и служащих шахт были уволены, а к территории шахт были подтянуты крупные отряды полиции. В последующие дни под прикрытием полицейских с дубинками на шахту направились было колонны штрейкбрехеров, организовавших так называемый "второй профсоюз". Пикеты забастовщиков преградили им дорогу, и завязались рукопашные бои. В последующие дни каждая из сторон стала укреплять свои позиции в районе шахт. Так началось длительное, многодневное сражение полиции и штрейкбрехеров, с одной стороны, и захватившими шахту забастовщиками - с другой. Причем с каждым днем масштабы этого сражения становились все больше и больше, т.к. на помощь забастовщикам стали прибывать из окрестных районов рабочие и студенческие отряды поддержки, а ряды их противников росли за счет полицейских подкреплений, прибывавших из соседних префектур. В те дни шахты Миикэ и улицы Омута обросли баррикадами и заграждениями из колючей проволоки. Конфликт на шахтах Миикэ перерос в результате в общенациональное сражение рабочих-шахтеров с властями, предпринимателями и их наемниками.

На шахты Миикэ я поехал вместе с двумя другими советскими журналистами: корреспондентом ТАСС В. Зацепиным и собственным корреспондентом "Известий" Д. Петровым. Целый день мы осматривали территорию исключительного по своим масштабам классового сражения пролетариата с буржуазией. Несколько раз пересекали мы линию фронта, вступая в беседы и с полицией, и с забастовщиками, а также с теми японскими общественными деятелями, которые прибыли в Миикэ по причине своей солидарности с борьбой горняков. В штабе забастовочного комитета, над входом в который грозно плескались на ветру красные знамена, разъяснения всему происходящему нам дали председатель профсоюза шахт Миикэ Миякава Мицуо и его заместитель Хайбара Сигэо.

А на баррикадах у меня завязалась долгая и интересная беседа с одним из известнейших японских ученых-экономистов Сакисака Ицуро, который, будучи убежденным марксистом, стремился там, на поле классового сражения, проверить правильность своих теоретических выводов. Сакисака рассказывал мне не только о себе, но и о десятках других интеллигентов-энтузиастов, находившихся среди рабочих Миикэ с целью оказания бескорыстной помощи их борьбе. "У интеллигенции здесь много дел,- сказал он тогда.- Адвокаты консультируют забастовщиков с целью противодействия полицейскому и судебному произволу властей. Ученые-социологи разъясняют бастующим подлинные причины безработицы и нищеты пролетариата, пагубность для народа политики военного сотрудничества с США. Артисты воодушевляют рабочих на борьбу своим искусством. Другие представители интеллигенции ведут сбор пожертвований в стачечный фонд или просто становятся в ряды пикетчиков".

Моя корреспонденция-репортаж о бурных событиях на шахтах Миикэ была 8 августа 1960 года опубликована в "Правде" и получила затем премию редакции.

Ездили мы с Д. Петровым в те годы и на встречу с шахтерами Хоккайдо. В окрестностях города Кусиро мы побывали на шахте "Тайхэйё Танко". В тот момент забастовки там не было, но отношения профсоюза горняков с администрацией компании были напряженными в преддверии назревавшего конфликта. Вспоминаю, что мы обратились к администрации разрешить нам спуститься в забой этой шахты, известной в Японии тем, что большая часть ее штреков находилась на большой глубине под дном Тихого океана. Администрация компании, однако, отмалчивалась, не давая ответа на нашу просьбу. И вот тогда руководитель шахтерского профсоюза Муто Масахару сказал нам: "Надевайте шлемы и комбинезоны - и мы вас спустим в шахту и проведем по штрекам без ведома компании. Берем за это ответственность на себя". Недолго думая мы так и поступили: в сопровождении активистов профсоюзов спустились на лифте в глубины шахты, прошли сотни метров по ее полутемным тоннелям и штрекам, дошли до забоев, где орудовали отбойными молотками горняки, посмотрели, как на ленточных конвейерах уголь уходит из забоев к подъемникам, поговорили с горняками... Это было единственное в моей жизни посещение угольной шахты. Думаю, что и Петрову не доводилось прежде бывать под морским дном. Мы оба были преисполнены благодарности нашим гидам из профсоюза горняков. К тому же на примере организации этой экскурсии мы воочию убедились в силе горняцких профсоюзов, в способности их руководителей принимать подчас решения, идущие наперекор желаниям администрации. Ведь по сути дела наша прогулка по забою состоялась без согласия владельцев шахты, а может быть, и вопреки их указаниям. И администрации компании, как выяснилось потом, пришлось волей-неволей посмотреть сквозь пальцы на этот акт самоуправства профсоюзных руководителей, давших понять и нам, советским журналистам, и владельцам шахты, кто есть кто в конкретных шахтерских делах.

Часто приходилось мне в те годы встречаться в Токио с лидерами общественных профсоюзных объединений. Большинство из них произвели на меня впечатление простецких, мужественных и целеустремленных людей, преданных делу защиты интересов и прав людей наемного труда. Единственным случаем, когда я получил от общения с японским профсоюзным лидером неважное впечатление, была моя встреча в конце апреля 1958 года с тогдашним председателем Генерального совета профсоюзов Харагути Юкитака.

В преддверии 1 мая я получил от редакции срочное поручение взять у кого-либо из лидеров японского рабочего движения интервью об участии профсоюзов в международном движении за мир и демократические права трудящихся. Я позвонил в штаб самого крупного профсоюзного объединения страны - Генерального совета профсоюзов (Сохё) - и попросил о встрече с председателем этого профсоюзного центра Харагути Юкитака. Там ответили, что председателя нет, и дали его домашний телефон. Мой секретарь позвонил, к телефону подошла жена Харагути и сказала, что муж отсутствует. На нашу просьбу подсказать, где его все-таки можно было найти, после некоторых раздумий она дала моему секретарю другой телефонный номер. Мы позвонили по этому номеру, и Харагути отозвался. Когда он узнал, в чем дело, то согласился, чтобы я прибыл на встречу к нему и дал моему секретарю адрес места своего пребывания. Мы сразу же направились туда - в названный квартал столицы. Там мы увидели окруженный зеленью двухэтажный особняк, в котором я и застал Харагути в домашнем японском одеянии. Сидя в кресле в уютной гостиной, Харагути обстоятельно изложил мне свое видение перспектив борьбы японского рабочего класса в защиту своего жизненного уровня. Чай ему и мне подавала при этом элегантная женщина средних лет - хозяйка дома. Мой секретарь Хомма-сан, сопровождавший меня на этой встрече, навел справки у шофера машины Харагути, стоявшей у подъезда, и на обратном пути сообщил мне довольно пикантное обстоятельство: владелица особняка была, оказывается, любовницей Харагути, у которой он обычно проводил больше времени, чем на своей домашней квартире. Так в доме богатенькой любовницы тогдашнего руководителя Генерального совета профсоюзов Японии я получил в канун 1 мая интервью о ходе классовой борьбы японских трудящихся. Во всем этом я ощутил тогда что-то фальшивое, двусмысленное и некрасивое. Видимо, непорядочное поведение Харагути нашло осуждение и в штабе Генерального совета профсоюзов, так как вскоре, а именно в том же году, его сменил на посту председателя названного объединения Ота Каору - человек совершенно другого склада, обладавший именно теми бойцовскими качествами, которые требуются от лидера подлинного народного движения. Столь же волевым характером обладал и Иваи Акира - генеральный секретарь Генерального совета профсоюзов.

В конце 50-х - начале 60-х годов с приходом к руководству Генеральным советом профсоюзов Сохё Ота и Иваи рабочее движение Японии обрело сильную политическую окраску и превратилось в массовую опору партий левой парламентской оппозиции.

Боевой характер и возросшая сила Генерального совета профсоюзов, объединявшего в то время в своих рядах свыше трех миллионов японских рабочих и служащих, проявились осенью 1958 года, когда правительство Киси внесло в парламент законопроект о расширении полномочий полиции. Закон этот был расценен оппозиционными партиями и рабочими профсоюзами как попытка властей восстановить в стране полицейский произвол времен военно-фашистской диктатуры. На одиннадцатом чрезвычайном съезде Генерального совета профсоюзов, состоявшемся 24 сентября 1958 года, было принято решение развернуть всенародное движение борьбы против этого реакционного законопроекта. ("Правда", 6.10.1958). И борьба эта приняла в последующие недели огромные масштабы. По всей стране прокатились массовые митинги и демонстрации, в ходе которых действия Генсовета профсоюзов были поддержаны и другими профсоюзными центрами, включая даже крайне правый Всеяпонский совет профсоюзов. Знаменательным моментом этого массового движения стало в подавляющем большинстве префектур страны установление сотрудничества между местными организациями социалистической и коммунистической партий. В ноябре 1958 года борьба рабочих профсоюзов против попытки властей возродить полицейский произвол приняла исключительно широкий размах: 5 ноября по всей стране была проведена одновременно политическая забастовка, в которой приняли участие около четырех с половиной миллионов японских трудящихся ("Правда", 6.11.1958). И эти массовые антиправительственные выступления рабочих профсоюзов страны заставили правительство Киси пойти на попятную: опасаясь дальнейшего осложнения обстановки, руководство правительственной либерально-демократической партии сочло за лучшее снять реакционный законопроект с обсуждения в парламенте ("Правда", 24.11.1958). Победа в борьбе против законопроекта о расширении полномочий полиции укрепила в руководстве японских профсоюзов уверенность в своих силах. В последующие месяцы руководители Генерального совета профсоюзов переключались, чем далее, тем более, на борьбу за отказ Японии от японо-американского военного "договора безопасности" и ликвидацию военных баз США на Японских островах.

В то время на территории Японии находилось около 230 американских военных баз и объектов, включая аэродромы, полигоны, казармы, радарные установки и т.п. Не считая островов Окинава, в то время отторгнутых от Японии и находившихся под американским управлением, в районах этих баз и объектов было расквартировано около 50 тысяч американских офицеров и солдат и 56 тысяч членов их семей. Военные базы находились даже в самом центре Токио. Одна - прямо напротив императорского дворца, в том месте, где сейчас стоит здание Японского национального театра, а другая, под названием "Вашингтон Хэйтс",- в парке Ёёги, в самом крупном и живописном парке японской столицы.

Во время поездок по Японии в районах городов Иокогама, Фукуока, Ацуги, Ёкосука и других мне много раз доводилось тогда проезжать мимо обнесенных колючей проволокой территорий военных баз США с прикрепленными на проволоке надписями на японском и английском языках: "Посторонним доступ закрыт". Само собой разумеется, что такие надписи не ласкали взора японцев. К тому же многих жителей районов Японии, примыкавших к военным базам США, раздражал барский образ жизни американцев на территориях баз, находившийся в резком контрасте с окружавшей базы японской средой. Если японские жилые кварталы представляли собой лабиринты узких улочек, застроенных невзрачными домиками-халупами, то американские военные поселения на территориях баз выглядели совсем иначе. За колючей проволокой этих поселений японцы могли видеть тенистые парковые аллеи, просторные газоны с цветами, площадки для спорта, теннисные корты и фешенебельные коттеджи с шеренгами новеньких "фордов" и "шевроле" вдоль подъездов. Столь вопиющие контрасты, естественно, не пробуждали у японцев добрых чувств ни к военным базам США, ни к их обитателям.

Постоянные протесты населения вызывал в районах американских военных аэродромов не смолкающий ни днем ни ночью гул моторов военных самолетов США, совершавших учебные полеты и рейсы в близлежащие страны Азии. Еще больше жалоб и нареканий японского населения было связано с бесцеремонным поведением американских солдат и моряков, высыпавших по вечерам на улицы близлежащих городов в поисках ночных развлечений. Особенно бесцеремонно и дерзко вели себя по отношению к японцам американские солдаты негритянского происхождения, образовательный и культурный уровень которых был, как правило, значительно ниже, чем у белокожих американских солдат и моряков. Именно с ними чаще всего были связаны многочисленные конфликты американцев с японским населением. За пятнадцать лет пребывания вооруженных сил США на японской территории от бесчинств американцев, даже по данным официальной статистики, пострадали 16 тысяч японцев, из них 4450 человек были убиты. Общее число несчастных случаев, происшедших по вине американских солдат и офицеров на японской территории в период с 1952 по 1958 годы, превысило 62 тысячи.

К началу 60-х годов проблема пребывания вооруженных сил США на японской территории превратилась в главную проблему не только внешней политики, но и внутриполитической жизни Японии. Непосредственным поводом для переключения общественного внимания на эту проблему стали переговоры о пересмотре "договора безопасности", начатые правительствами обеих стран еще в 1957 году. Правящие круги и той и другой стороны пытались изобразить пересмотр "договора безопасности" как шаг навстречу требованиям японского народа, как переход к "эре равноправия" в японо-американских отношениях. На деле же речь шла о заключении нового соглашения, предоставляющего американцам еще большие политические и военные выгоды. Речь шла об использовании японских "сил самообороны" для поддержки войск США на территории Японии. Одновременно ставился вопрос о расширении территориальных рамок японо-американского военного соглашения.

Извращая суть переговоров, премьер-министр Киси старался убедить японскую общественность, будто его правительство со своей стороны также предъявляло "требования" к США. Но чего стоило, например, "требование", чтобы США взяли на себя обязательство "оборонять" Японские острова! Начальник объединенной группы начальников штабов японских "сил самообороны" генерал Хаяси объявил осенью 1958 года, что американские базы будут "необходимы" Японии "еще, по меньшей мере, в течение десяти ближайших лет".

Общественность Японии проявила в те дни к переговорам крайнюю настороженность. На страницах газет всплыл вопрос: правомерно ли вообще, если исходить из текста японской конституции, существование военного "договора безопасности"? Исключительно большое значение в этом отношении имел судебный процесс по так называемому "делу Сунакава", оказавшийся в 1959 году в фокусе политической жизни страны.

"Дело Сунакава" было тесно связано с борьбой японской общественности против военных баз США. Судебный процесс был начат в 1957 году против семи рабочих и студентов - участников антиамериканских выступлений в районе военной базы Сунакава. В апреле 1959 года токийский районный суд признал необоснованными материалы обвинения и оправдал подсудимых. Более того, в приговоре впервые публично констатировалась незаконность пребывания вооруженных сил США на Японских островах и несовместимость "договора безопасности" с конституцией страны.

Этот приговор подорвал, словно бомба, юридические устои американо-японского военного союза. Решение токийского суда сразу же опротестовали органы прокуратуры, и "дело Сунакава", минуя промежуточные инстанции, в чрезвычайном порядке было направлено на рассмотрение Верховного суда.

В сентябре 1959 года мне представилась возможность присутствовать на слушании этого из ряда вон выходящего "дела". Заседания шли в главном помещении Верховного суда - старомодном кирпичном здании, протянувшемся на целый квартал в самом центре Токио. Зал заседаний чем-то напоминал театр: возможно, своей планировкой, а может быть, видом главных действующих лиц судей, чопорно восседавших на возвышенной части зала в черных мантиях, которые придавали им сходство с огромными летучими мышами.

Представители обвинения во главе с верховным прокурором, находившиеся неподалеку от судей, но на метр ниже их, в своих речах пытались опровергнуть приговор токийского суда и доказать присутствующим совместимость с конституцией Японии договоров и соглашений, допускающих пребывание в стране иностранных вооруженных сил, т.е. американской армии. Вели себя прокуроры как-то неуверенно: не глядя на сидевших в зале зрителей, они невнятно читали тексты своих выступлений. Совсем иначе держались адвокаты защиты: их голоса звучали громко и твердо. На скамьях для зрителей тогда я увидел известных политических деятелей, писателей, юристов, ученых и даже буддийских монахов. Были там небольшие группы крестьян из поселка Сунакава, а также студентов и профсоюзных активистов, которым с большим трудом удалось заполучить пропуск в зал. Как жадно вслушивались они в речи адвокатов! Видимо, надеялись, что Верховный суд вынесет справедливый приговор и подтвердит решение токийского районного суда.

Но судейские чиновники в мантиях не оправдали надежд патриотической общественности. Спустя три месяца, 16 декабря 1959 года, вопреки законам и чаяниям общественности Верховный суд принял решение аннулировать приговор токийского суда и объявил, что конституция Японии не препятствует использованию территории страны в качестве военного плацдарма иностранной державы.

Это решение Верховного суда вызвало в стране бурю негодования. "Верховный суд стал на колени перед политикой!" - говорилось в заявлении Генерального совета профсоюзов. Еще резче высказался тогда лидер парламентской фракции японских коммунистов, член президиума ЦК КПЯ Сига Ёсио: "Отныне можно вполне категорически утверждать, что Верховный суд Японии не является судебным органом независимого государства - это простой придаток американского империализма".

Процесс по "делу Сунакава" открыл многим глаза на подлинную сущность переговоров о пересмотре "договора безопасности". В 1959 году выступления японских народных масс против военного союза Японии с США переросли в общенациональное движение.

Первые волны движения против

"договора безопасности"

Людские массы похожи на море. Море нельзя всколыхнуть двумя-тремя порывами ветра, какими бы резкими и сильными они ни были. Нельзя и миллионы простых людей поднять на борьбу двумя-тремя призывами, как бы страстно и убедительно они ни звучали. Демократическим силам Японии пришлось преодолевать эту естественную инерцию масс более года, прежде чем поднялся исторический шторм.

Началом движения против пересмотра "договора безопасности" явилось создание 28 марта 1959 года Национального совета борьбы против пересмотра договора безопасности, в котором были представлены основные демократические организации страны, и в том числе коммунистическая и социалистическая партии. Формально представители компартии вошли в исполнительный комитет Национального совета лишь в качестве наблюдателей. Фактически же они участвовали в работе совета на равных началах с другими членами. Во многих местных организациях Национального совета коммунисты играли ведущую роль. Сотрудничество в рамках Национального совета коммунистов и социалистов открыло широкие перспективы для быстрого роста этого антиамериканского движения. Политическая инерция многомиллионных масс преодолевалась Национальным советом путем организации "дней совместных действий" или "волн совместных действий". Только в 1959 году эти волны десять раз прокатывались по стране.

Хорошо запомнился мне первый день совместных действий - 15 апреля 1959 года. По центральным улицам Токио шли колонны демонстрации, организованной Генеральным советом профсоюзов. А в интервалах между колоннами двигались вереницы грузовиков, на которых были установлены, словно паруса, транспаранты с лозунгами "Приветствуем и поддерживаем решение токийского суда по делу Сунакава!", "Защитим мирную конституцию!" и т.п. В тех же колоннах двигались автобусы с мощными громкоговорителями, из которых, перекрывая уличный шум, неслись призывы к освобождению Японии от иностранной зависимости, к ликвидации военного союза с США и переходу страны на путь миролюбивой политики. Вечером несколько тысяч человек собрались на массовый митинг в парке Хибия. "Пересмотр договора безопасности,- говорилось в принятой ими декларации,- представляет собой подготовку Японии к агрессии против стран Азии на базе милитаризма, и его осуществление создаст реальную угрозу не только для японского народа, но и для народов всех стран Азии. Мирные граждане Японии! Не позволим военным преступникам снова распоряжаться нашим будущим, не позволим снова толкнуть нас на гибель от атомных бомб! Сплотим же все силы народа на защиту мира и демократии, на борьбу за уничтожение американо-японского договора безопасности и свержение кабинета Киси!"

К осени 1959 года массовость движения нарастала от волны к волне. Сами же волны становились все грознее. Во время восьмой волны, 27 ноября в Токио, недалеко от парламента разыгрались события, серьезно осложнившие внутриполитическую обстановку.

Мне довелось в тот день быть в нужный час в нужном месте и наблюдать все происходившее от начала и до конца, находясь у ворот парламента, обращенных к императорскому дворцу.

С полудня колонны демонстрантов двинулись к парламенту, чтобы вручить правительству и депутатам свои петиции с протестами против намерения кабинета Киси укрепить военный союз Японии с США. Но путь им у парламента преградили свыше десяти тысяч полицейских, вооруженных дубинками. Глухими черными цепями выстроились они поперек улицы, а при приближении демонстрантов в их сторону понеслись грозные предупреждения: "Разойдитесь немедленно - демонстрация не разрешена!" Но люди не расходились, а наоборот, двигались вперед под нажимом шедших сзади. Вскоре здесь собралось около 80 тысяч человек. Навстречу демонстрантам из парламентских ворот вышла колонна депутатов-социалистов и коммунистов. Они организовали в гуще собравшихся летучий митинг. С речами выступили генеральный секретарь социалистической партии Асанума Инэдзиро, председатель ЦК коммунистической партии Носака Сандзо, генеральный секретарь Генсовета профсоюзов Иваи Акира. Ораторы призывали народ объединить силы для отпора врагам мира и независимости страны. Гул одобрения покрывал их голоса.

Но потом ситуация вышла из-под контроля депутатов парламента. Некоторые горячие головы из числа студенческих объединений бросились на прорыв полицейских цепей. Полиция, казалось, только и ждала этого. Над головами заметались дубинки. Гневные крики и стоны от боли огласили улицу. Из кипящего водоворота демонстранты выносили своих окровавленных товарищей. Потом группа демонстрантов, взяв наперевес, словно пики, древки знамен и транспарантов, врезалась в черные полицейские кордоны. Минута, другая - и полицейские поволокли в ворота парламента своих сослуживцев без касок, бледных, с искаженными от боли лицами... А затем заслоны полиции, стоявшие перед воротами парламента, расползлись, как гнилая ткань, и бушующий поток людей с красными знаменами устремился к парламентским воротам. Окованные железом дубовые ворота были поспешно закрыты на запор. Но напрасно! Под напором людской лавины ворота прогнулись, затрещали и распахнулись. Демонстранты стремительно понеслись по широкому двору, пересекли его и покатились вверх по гранитным ступеням под увенчанные коринфскими колоннами своды парламентского подъезда.

Далее наступило замешательство. Участники этого стихийного штурма парламента не имели, как стало ясно, никакого определенного плана действий. Одни, построившись в колонны, маршировали взад и вперед с революционными песнями, другие, стоя у подъезда, победно размахивали красными флагами, третьи спокойно отдыхали на ступенях. Когда же стемнело, демонстранты стали расходиться. А на окрестных улицах еще долго завывали сирены - это машины "скорой помощи" увозили раненых. Их оказалось более четырехсот человек.

На следующий день в печати и в политических кругах началась жаркая дискуссия, кто ответственен за кровопролитие. Консервативные политики и газеты утверждали, что вина лежит на руководителях демонстрации. Некоторые депутаты правящей партии истерически завопили о том, что страна, якобы, находится накануне революции. А кое-кто пошел еще дальше. "Япония уже не накануне революции, а в состоянии революции!" - писала в те дни наиболее правая газета "Санкэй Симбун".

Вся эта шумиха по поводу революции была призвана дать правительству Киси благовидный предлог для репрессий против противников "договора безопасности". В последующие дни были арестованы некоторые из участников демонстрации, а в парламент был внесен законопроект о запрещении массовых демонстраций в центре столицы.

Но демократическая общественность дала отпор реакции. В специальном заявлении ЦК КПЯ говорилось: "Самое важное в настоящий момент - это не позволить либерально-демократической партии и кабинету Киси повернуть политику на путь репрессий, разоблачать заговорщические планы и пропаганду реакционных кругов и идти по пути совместных действий".

Довольно пространное сообщение о событиях, происшедших в центре Токио 27 ноября, было срочно направлено мною в Москву, и "Правда" сразу же, 28 ноября, опубликовала его без сокращений под заголовком "Сражение у стен японского парламента". В этой информации я опередил своих коллег советских журналистов, так как никто из них в момент прорыва демонстрантов на территорию парламента на месте происшествия не был, а потому и не дал подробного описания этого эпизода. Я же проникся еще больше убеждением в необходимости ездить и впредь на места предполагаемых событий, какие бы технические сложности и трудности со временем не возникали с последующим их описанием и отправкой сообщений о них телеграфом в Москву.

Ниже я не буду подробно в хронологическом порядке излагать все этапы движения за ликвидацию "договора безопасности", набравшего в первой половине 1960 года еще невиданный по масштабам размах. Остановлюсь лишь на наиболее важных эпизодах движения - тех, которые навсегда врезались в мою память.

Одним из этих эпизодов стали события, происшедшие в Токио 16 января 1960 года, в день отлета премьер-министра Японии Киси Нобусукэ в Вашингтон на церемонию подписания в Белом доме текста нового варианта японо-американского "договора безопасности". В течение предшествовавших дней представители прессы, дипломатические круги и даже члены правящей либерально-демократической партии тщетно пытались узнать в канцелярии премьер-министра, в какой час и каким путем направится правительственная делегация на аэродром Ханэда, чтобы вылететь в США. Хотя давно уже было известно, вплоть до часов и минут, расписание поездки японского премьер-министра в Соединенные Штаты, тем не менее план его вылета из Токио оставался в секрете как большая государственная тайна. Причина тому была одна: Киси боялся, как бы его путь на аэродром не был перекрыт японскими противниками "договора безопасности". Опасения Киси были не напрасны. Еще накануне свыше тысячи демонстрантов, главным образом студентов - членов Всеяпонской федерации студенческих организаций (Дзэнгакурэн), вступили в пределы аэродрома Ханэда, заполнили помещения аэровокзала и находились там всю ночь в ожидании прибытия возглавлявшейся Киси правительственной делегации, чтобы затем стать стеной на ее пути к самолету.

Узнав о случившемся, власти забили тревогу, на ноги были подняты около 12 тысяч полицейских. В район аэропорта и улиц, ведущих к нему от резиденции премьер-министра, были стянуты сотни броневиков и полицейских грузовиков. Несколько тысяч полицейских ворвались глубокой ночью в помещение аэровокзала и после жарких схваток вытеснили демонстрантов на улицу. Но демонстранты не сдались: отступив в прилегающие к аэродрому кварталы, они под проливным дождем и холодным зимним ветром с океана продолжали до утра рукопашные бои с полицией. К утру около восьмидесяти демонстрантов были арестованы, несколько десятков получили ранения, а все стекла в здании аэровокзала были разбиты. И вот в такой напряженной обстановке черный лимузин премьер-министра на предельной скорости вылетел из ворот резиденции. Его сопровождали несколько грузовиков с вооруженной охраной. По пустынным улицам, на которых были выставлены густые полицейские цепи, автомобиль премьер-министра помчался к аэродрому, но на одном из перекрестков вдруг... совершил тот "обманный маневр", о котором потом долго не могли без смеха вспоминать японцы. Свернув с главного проспекта, ведущего к аэродрому, лимузин премьера долго колесил по глухим и грязным переулкам, а затем через задворки и пустыри прокрался на летное поле прямо под крыло ожидавшего его самолета. Поднявшись по трапу, Киси выдавил улыбку, торопливо помахал рукой нескольким фотографам, пропущенным через полицейские кордоны, а еще через пять минут самолет стартовал к берегам Америки. Все это было похоже, скорее, на паническое бегство, чем на торжественные проводы главы правительства.

"Бегством банкрота" назвало отлет Киси в США руководство социалистической партии. Подобные же оценки этому событию дала и японская печать. Даже в самой солидной из коммерческих газет страны, "Асахи", отъезд премьер-министра в США сравнивался то с "бегством испуганной крысы", то с "ловлей мелкого жулика". А консервативная газета "Майнити" писала: "Если бы у правительства была уверенность в том, что его поддерживает большинство народа, то отъезд делегации для подписания нового договора безопасности происходил бы в более торжественной обстановке и не произвел бы впечатления тайного побега из Японии".

События 16 января наглядно показали, что Киси покинул страну, не получив на это визы японского народа. Так я тогда и озаглавил посланную в тот день в редакцию статью: "Без визы народа". Но редакция изменила заголовок, воспользовавшись первой фразой моей статьи, которая звучала так: "Гарун бежал быстрее лани..." Эти лермонтовские слова можно сделать эпиграфом к сообщению о том, как уезжал сегодня японский премьер-министр Киси из Токио в США". В газете моя статья была опубликована под заголовком "Премьер бежал быстрее лани..." - а рядом с текстом статьи была помещена карикатура, изображавшая Киси, мчавшимся в машине, со всех сторон ощетинившейся пулеметами и зенитными пушками.

Новый японо-американский "договор безопасности", подписанный в Вашингтоне премьер-министром Японии Киси и президентом США Эйзенхауэром, вызвал шквал протестов японской общественности. В феврале 1960 года целая серия бурных дискуссий состоялась в стенах японского парламента. В ходе этих дискуссий был развеян миф о том, будто договор, устанавливает равенство прав Японии и США. Ясным стало, например, что "право" Японии участвовать в "предварительных консультациях" с командованием США перед началом каких-либо военных операций не включало "право вето" на случай, если намерения Пентагона оказались бы неприемлемыми для японской стороны.

Агрессивная сущность пакта обнажилась и при рассмотрении вопроса о территориальных границах договора, которые в его тексте были обозначены лишь двумя словами: "Дальний Восток". Поначалу министр иностранных дел Фудзияма Аитиро брякнул откровенно, что сфера совместных операций базирующейся на Японию американской армии и японских вооруженных сил включает территорию Японии, а также острова Тайвань, Окинаву, прибрежную часть Китая и советское Приморье. Это развязное заявление вызвало сразу же протесты миролюбивой общественности, и в последующие дни Фудзияме пришлось прикусить язык. Но, как говорится, "слово не воробей - вылетит, не поймаешь". В последующие дни прения по поводу территориальных границ договора приняли в парламенте бурный и в то же время курьезный характер.

Дискуссия в бюджетной комиссии парламента проходила 8 февраля 1960 года примерно так.

- Господин министр,- обращается к Фудзияме один из депутатов социалистической партии,- разъясните еще раз, какие территории имеются в виду под понятием "Дальний Восток".

- Я полагаю, что этим понятием определяется район, находящийся к северу от Филиппинских островов.

- А более конкретно?

- Я говорю конкретно: район вокруг Японии к северу от Филиппинских островов.

Гул недовольства присутствующих.

- А каковы же все-таки географические границы этого района?

- Я же сказал ясно: все, что вокруг Японии.

Взрыв смеха и крики протеста.

- Нам вовсе не ясно. Ведь здесь же, в парламенте, вы утверждали недавно, что сфера действия данного договора, определяемая понятием "Дальний Восток", включает в себя прибрежные районы Китая и советское Приморье! Вы подтверждаете это?

- Я говорю ясно и теперь: это район к северу от Филиппин.

Возмущенные депутаты оппозиции приносят географическую карту и требуют, чтобы министр показал зону действия нового договора. Но где там! Он наотрез отказывается.

Смысл его замешательства понятен присутствующим. С нескрываемым презрением депутаты оппозиции кричат ему в лицо:

- Беги скорее в американское посольство - спроси там, что тебе отвечать!

Растерянные члены кабинета удаляются на экстренное совещание. Заседание прерывается... Посоветовавшись, сторонники военного союза с США решают изменить тактику.

Час спустя вместо министра иностранных дел на трибуну поднимается премьер-министр Киси и удивляет присутствующих заявлением, что-де понятие "Дальний Восток" не включает в себя ни китайской территории, ни советского Приморья.

- А входят ли Курильские острова в зону действия договора? - задают вопрос со скамьи оппозиции.

- Да, входят,- отвечает премьер, вновь раскрывая агрессивный смысл нового договора.

А 10 февраля 1960 года Киси снова заявил в парламенте, что Курильские острова Кунашир, Итуруп, Хабомаи и Шикотан включены в сферу действия нового пакта, поскольку-де Япония "претендует на эти острова и рассматривает их как свою территорию". Столь откровенное заявление Киси вызвало сразу же встревоженный вопрос со скамей оппозиции:

- Неужели правительство собирается силой оружия добиваться осуществления своих территориальных притязаний к Советскому Союзу?

Сбивчивый ответ Киси не рассеял тревогу депутатов оппозиции, ведь именно военные операции предусматривало "сотрудничество" в рамках американо-японского военного договора.

Но окончательно поборники нового "договора безопасности" были уличены в своих агрессивных помыслах 14 апреля 1960 года. Выступая в тот день с запросом в нижней палате парламента, депутат-социалист Асукада Кадзуо потребовал, чтобы начальник управления национальной обороны Акаги показал карту, изготовленную для военно-воздушных сил Японии. Тот категорически отказался выполнить это требование.

- Хорошо,- сказал Асукада,- я вам покажу ее сам.

И вот на глазах у застывших в изумлении депутатов парламента была развернута карта Дальнего Востока, вся исчерченная квадратами с номерами и индексами. Квадраты и индексы покрывали там не только японскую территорию, но и Японское и Охотское моря, а также добрую половину Китайской Народной Республики, советское Приморье, часть Сибири, Сахалин, Камчатку и Курильские острова. Все эти территории, как выяснилось далее, были включены военными картографами в сферу совместных военных операций американских и японских вооруженных сил.

Так географическая карта, изготовленная в штабах японских вооруженных сил, стала одним из неопровержимых документов, свидетельствовавших об агрессивных помыслах правящих кругов Японии, вступивших в новый военный союз с США. Конечно, такой документ не прошел мимо меня. В день его публикации в японских газетах я срочно отправил его по фототелеграфу в редакцию, а спустя два дня он был опубликован в "Правде" вместе с моей статьей, озаглавленной "Карты на стол, господа реваншисты!".

Однако как ни остры были прения в парламенте, не они определяли в то время ход событий. Осью развития политической ситуации в стране стала в феврале-марте 1960 года всенародная кампания Национального совета борьбы против договора безопасности по сбору подписей под петициями с осуждением военного союза с США и требованием его отмены, обращенным к парламенту и правительству.

Каждому крупному общественному движению нужна всегда какая-то ясная конкретная цель: в тот момент цель кампании сводилась поначалу к сбору под упомянутыми петициями подписей 10 миллионов противников "договора безопасности". Но уже в марте месяце организаторам кампании стало ясно, что цель эта будет достигнута ранее, чем предполагалось. Тысячи, если не десятки тысяч, активистов движения за отказ от военного союза с США и ликвидацию в стране американских военных баз, действуя в одиночку и группами, выходили на улицы городов и поселков, направлялись по проселочным дорогам в дальние деревни, вели повсюду сбор подписей, призывали жителей страны вливаться в их ряды.

Естественно, я не упустил тогда возможность посмотреть на это всенародное движение не из Токио, а из провинциальной глубинки. Для этого в конце февраля с шофером корпункта Сато я поехал на машине в префектуру Аити, расположенную километрах в 350-400 от японской столицы. Сначала мы добрались до Нагои - главного города префектуры Аити, а затем дня два-три колесили по поселкам и деревням этой префектуры, выяснив заранее у местных активистов Национального совета, где и когда состоятся в префектуре пешие марши, митинги и демонстрации противников "договора безопасности". Побывал я тогда в небольших сельских поселках префектуры: Нагакуса, Нисио и других, говорил с их жителями, среди которых оказалось немало активных противников военного союза Японии с США.

Живописная природа префектуры Аити с ее мягкими очертаниями гор, искромсанных террасами рисовых полей, с бамбуковыми рощицами у оврагов, с одинокими, скрюченными соснами на скалах, омываемых морскими волнами, навевала лирическое настроение и зазывала на отдых и веселое времяпрепровождение. Но мы с Сато-саном были непреклонны: двигаясь от поселка к поселку, мы искали встреч со сборщиками подписей, ведшими свою работу и в домах местных жителей, и на деревенских улочках, и на центральных перекрестках городков и поселков префектуры. Свои впечатления об этой поездке, о беседах с десятками японских провинциалов, оказавшихся в большинстве своем в политическом отношении довольно прозорливыми людьми, я изложил в "Правде" 29 февраля 1960 года. Заключил я тогда эту статью следующими словами: "Как капли, сливаясь воедино, образуют ручьи, реки, моря, так и борьба японского народа (имелась в виду борьба против "договора безопасности".- И. Л.) распространяясь от дома к дому, от деревни к деревне, от города к городу, превращается в небывалый по силе поток поток, с которым не могут совладать милитаризм и реакция".

Еще в конце января 1960 года VIII пленум ЦК КПЯ, обсуждавший программу дальнейшей борьбы против военного союза Японии с США, утвердил курс на недопущение ратификации в японском парламенте "договора безопасности", подписанного 19 января в Вашингтоне. Ключ к успеху в осуществлении этого курса руководство КПЯ видело в вовлечении в борьбу все новых и новых слоев населения и в объединении действий коммунистов и социалистов. В своих решениях пленум Центрального комитета КПЯ призвал социалистическую партию Японии к совместной борьбе за срыв ратификации "договора безопасности" под лозунгами немедленного роспуска парламента и ухода в отставку кабинета Киси.

Однако обсуждение социалистами задач, стоявших перед демократическими силами, выявило наличие разногласий в рядах социалистической партии. Эти разногласия открыто проявились на очередном съезде СПЯ в марте 1960 года. Сторонники решительных действий выдвинули на пост председателя партии генерального секретаря Асанума Инэдзиро, а противостоявшие им группировки объединились и предложили своего кандидата - лидера правой фракции этой партии Каваками Дзётаро. Выборы председателя партии прошли в острой и напряженной борьбе, которая завершилась победой Асанума Инэдзиро.

В те дни Асанума пользовался наибольшей из всех политиков своего круга популярностью, ибо он твердо стоял на позиции непримиримой борьбы с американским империализмом. В деле обеспечения единства движения против "договора безопасности" Асанума проявлял гораздо большую последовательность, чем многие из его коллег по партии. Действуя зачастую в непосредственном контакте с руководством коммунистической партии, он навлекал на себя немало нападок со стороны реакционных элементов всех мастей.

Недели полторы спустя после съезда Асанума проявил готовность изложить читателям газеты "Правда" свое политическое кредо. Он принял меня в своей парламентской приемной на втором этаже одного из тех невзрачных деревянных корпусов, которые находились рядом со зданием парламента (теперь там стоит семиэтажные корпуса парламентских приемных, построенные в последующие годы).

Приемной Асанумы была комнатушка, обстановка которой состояла из потертого дивана, трех продавленных кресел и заваленного бумагами письменного стола. Но неказистая обстановка, как серый фон на портрете, лишь оттеняла незаурядную внешность самого Асанумы - громадного тучного усатого человека в толстых очках с волевым и в то же время добродушным и приветливым выражением лица.

Асанума отвечал на мои вопросы в обычной для него манере: быстро, четко, прямолинейно формулируя свои мысли и сохраняя в то же время полнейшую невозмутимость и неподвижность в лице и в позе.

- Мы отвергаем,- говорил мой собеседник,- новый "договор безопасности", потому что, во-первых, он чреват для Японии угрозой новой войны. Во-вторых, договор толкает Японию на увеличение ее вооруженных сил, которое ложится тяжелым бременем на плечи японского народа. В третьих, параллельно с "договором безопасности" Японии будет навязана так называемая "либерализация" внешней торговли и денежного обращения, что приведет к вторжению в Японию иностранного капитала. Осуществление "либерализации" без должных гарантийных мер нанесет удар по интересам крестьянства, средних и мелких предпринимателей и вызовет хаос в экономике страны и т.д. Наконец, создаваемый новым военным договором режим неизбежно ведет к пересмотру конституции, к перевооружению, к восстановлению системы обязательной воинской повинности - словом, к милитаризации страны. Поэтому-то мы и должны устремить все силы на борьбу против "договора безопасности".

Интересная деталь: ответив на мои вопросы, Асанума попросил меня сразу же после публикации в "Правде" всего сказанного им прислать ему экземпляр газеты с его интервью. "На память",- пояснил он. И эта просьба стала еще одним подтверждением общего впечатления, сложившегося у меня тогда: японские социалисты не только левого, но и правого толка придавали большое значение тому, какой отклик получали в Советском Союзе их выступления против японо-американского "договора безопасности".

Усиление накала борьбы:

массовые антиправительственные,

антиамериканские демонстрации.

Срыв визита президента США в Японию

В марте - апреле 1960 года потоки всенародного движения противников военного сотрудничества Японии с США устремились к центру страны - в Токио. Туда прибывали ежедневно многочисленные делегации представителей различных городов, префектур и районов. Одни шли маршами в колоннах с красными знаменами и антиправительственными плакатами. Другие, уроженцы отдаленных мест, добирались либо поездами, либо автобусами, либо специальными автокараванами. Участники шествий несли к парламенту тяжелые свертки с десятками и сотнями тысяч подписей под текстами воззваний, отвергавших японо-американский "договор безопасности" и содержавших требования ликвидации военных баз США в Японии и отставки кабинета Киси. Петиционного движения такого масштаба еще не знала история Японии.

Новый импульс движению противников военного союза Японии с США придало в мае 1960 года известие о скандальном провале провокационного шпионского полета американского самолета "У-2", сбитого ракетой над советской территорией в районе Урала. Сразу же выяснилось в те дни, что самолеты-шпионы такого типа находятся и на Японских островах. Внимание японской общественности привлекло и предупреждение советского правительства о том, что ответные удары будут впредь наноситься по базам этих самолетов. Не прошло и нескольких дней, как в колоннах демонстрантов-петиционеров замелькали плакаты с надписями "Черным самолетам "У-2" не место на японской земле!", "Требуем немедленного прекращения полетов американских самолетов над чужими территориями!".

Последовавшие затем сообщения из Парижа о срыве американской стороной намечавшегося на май месяц совещания глав великих держав вызвали в миролюбивых кругах Японии новый прилив гнева против Пентагона. Выступая в нижней палате с запросом в адрес правительства, депутат-социалист Ёкомити Сэцуо заявил: "Срыв совещания великих держав был вызван безответственным попиранием Соединенными Штатами международных законов и шпионскими действиями самолетов "У-2". Оратор потребовал от японского правительства немедленного прекращения сотрудничества с США в развязывании "холодной войны". От имени своей партии он внес в парламент проект резолюции, в котором осуждался принятый США курс на нарушение суверенитета других стран с целью военного шпионажа.

Но обсуждение этой резолюции было прервано 19 мая чрезвычайными событиями, связанными с попыткой японского правительства силовым путем утвердить новый вариант "договора безопасности" в палате представителей японского парламента. Кабинет Киси и руководство правящей партии, убедившись в том, что дальнейшее обсуждение содержания "договора безопасности" лишь ослабляет их политические позиции и престиж, пошли напролом. С утра 19 мая руководство либерал-демократов односторонним порядком объявило о прекращении прений в нижней палате, а депутаты правящей партии стали по команде своих боссов собираться на пленарное заседание, чтобы проштамповать спорный договор.

Возмущенные этим маневром либерал-демократов, депутаты оппозиции заблокировали своими телами двери в зал пленарного заседания и потребовали соблюдения парламентских правил. Блокада дверей продолжалась до позднего вечера. Но депутаты консервативного большинства закусили удила и в полночь совершили вопиющее беззаконие: по зову спикера нижней палаты в помещение парламента вторглись около пятисот полицейских и начали физическую расправу над депутатами оппозиции. Сбивая с ног и пиная депутатов, полицейские стали оттаскивать их от заблокированных дверей и тащить за руки и за ноги по парламентским коридорам и лестницам в разные концы парламентского здания. Это побоище продолжалось до тех пор, пока более ста депутатов оппозиции, людей в большинстве своем престарелых и не знакомых с приемами дзюдо, не были удалены. А тогда двести пятьдесят депутатов правительственного большинства двинулись под охраной полицейских на свои места в зал пленарных заседаний и в течение нескольких минут разыграли позорную сцену "утверждения" японо-американского военного договора, прокричав "банзай!" в ответ на зачитанную спикером краткую резолюцию

Такое силовое "утверждение" спорного договора в нижней палате развязало руки правительству Киси, так как утверждения в верхней палате для него не требовалось: согласно японской конституции договор вступает в силу автоматически, если в течение тридцати дней после его утверждения нижней палатой верхняя палата почему-либо не принимает каких-либо решений.

Но радость поборников военного союза с США была недолгой. Насилия, учиненные в парламенте над депутатами оппозиции, вызвали бурю протестов в стране. В Токио начались массовые антиправительственные митинги и демонстрации. Уже к вечеру следующего дня у ворот резиденции премьер-министра Киси собрались около ста тысяч его политических противников, требовавших немедленной отставки правительства и роспуска нижней палаты. С этого момента в Японии наступил небывалый по остроте политический кризис, полностью парализовавший работу парламента. Социалисты, коммунисты, члены партии демократического социализма стали бойкотировать парламентские заседания, настаивая на отказе правительственного большинства от незаконного "утверждения" спорного договора.

В последующие дни и недели гнев противников "договора безопасности" обратился прежде всего против главы кабинета министров Киси Нобусукэ. Именно этого человека считали тогда японцы главным инициатором проамериканской политики. Едва ли не ежедневно у резиденции Киси в центре Токио, а также у его личного дома собирались многочисленные толпы демонстрантов, скандировавшие требования его немедленного ухода в отставку. С тех пор резиденция и личный дом премьер-министра стали напоминать осажденные крепости: полиция обнесла здание резиденции двухметровым забором из колючей проволоки. Возле обоих зданий стали нести дежурство круглые сутки около четырех тысяч полицейских.

Однако дни кабинета Киси были уже сочтены. Одним из симптомов его близкого падения стал небывало резкий тон критики в его адрес консервативных газет страны. Газета "Майнити", например, выступила 23 мая с передовой статьей под выразительным заголовком "Киси - вон!". По данным Всеяпонской ассоциации печати в конце мая ни одна из центральных и местных газет Японии не поддержала премьер-министра. В то же время тридцать три из сорока девяти крупнейших газет настаивали на уходе правительства в отставку и роспуске парламента

Всенародные требования отставки кабинета Киси и роспуска парламента выходили по своей значимости далеко за рамки обычного правительственного кризиса. Речь шла по существу о судьбе "договора безопасности", что грозило поставить на грань катастрофы всю политику военного сотрудничества Японии с США. Вот почему так упорно цеплялся за свое кресло премьер-министр Киси. Задача его состояла в том, чтобы продержаться до 19 июня, когда в соответствии с конституцией договор вступал в силу автоматически без утверждения его верхней палатой.

В столь драматической обстановке, сложившейся в политической жизни Японии, моя журналистская работа стала также крайне напряженной. Чтобы давать в редакцию достоверную информацию, мне приходилось следить и за публикациями в центральных газетах страны, и ездить на уличные митинги и прочие массовые выступления противников "договора безопасности", брать интервью у лидеров партий оппозиции, рабочих профсоюзов и прочих массовых объединений. А самое главное, чуть ли не каждый день писать довольно пространные статьи с оценками складывавшейся в стране обстановки, что было нелегко хотя бы потому, что ситуация была нестабильной и ход событий неоднократно принимал неожиданные обороты. Учитывать надо было к тому же внутренние трения и распри среди антиамериканского, антиправительственного движения. Руководство компартии не желало в то время блокироваться с радикально настроенными лидерами Всеяпонской федерации студенческих организаций (Дзэнгакурэн), называя их "троцкистами" и "провокаторами", в то время как эти лидеры обзывали руководителей КПЯ "соглашателями", "оппозиционерами" и "трусами". Заметная разница в направленности и тактике массовых выступлений наблюдалась и между политическими установками коммунистов и социалистов. Коммунисты пытались направлять колонны демонстрантов к американскому посольству и военным базам США, руководствуясь своей установкой, что главный враг японцев - это американский империализм и что борьба должна носить национально-освободительный характер. Социалисты же считали главным врагом Японии правительство либерал-демократов во главе с Киси, а потому и акцент в контролировавшихся ими массовых выступлениях против "договора безопасности" делался прежде всего на призывах к свержению кабинета Киси и власти либерально-демократической партии. Коммунисты видели геройство в том, чтобы покричать "янки, гоу хоум!" у ворот посольства США и американских военных баз, хотя в сущности их за это японские полицейские не подвергали слишком жестким мерам воздействия. Социалисты же часто шли заодно с лидерами радикальных студенческих организаций, предпочитали обращать гнев демонстрантов и участников уличных шествий против правительства Киси и поддерживавших его лидеров правящей либерально-демократической партии.

В своих корреспонденциях, направлявшихся в редакцию, я старался обычно не акцентировать внимание читателей "Правды" на разногласиях между участниками движения против военного союза Японии с США, называя патриотами и коммунистов, и социалистов, и радикалов-студентов. Да так оно, в сущности, и было. Но в душе, если писать сегодня откровенно, я больше симпатизировал студентам, стремившимся к обострению обстановки и проявлявшим готовность идти на силовые столкновения с полицией, ибо высвечивалось явное нежелание седовласых лидеров КПЯ рисковать утратой своих политических позиций в парламенте и в местных муниципалитетах, а также своей репутацией легитимной парламентской партии, отказавшейся от прежних силовых методов борьбы за власть в пользу прихода к власти лишь путем победы на выборах в парламент. Уже тогда мне стало ясно, что лидеры компартии на обострение обстановки не пойдут. Но писать об этом в своих статьях я не мог в силу курса КПСС на всемерное упрочение дружеских отношений с руководством КПЯ, исключавшего какую-либо критику по поводу политической программы, курса действий и тактики борьбы японских коммунистов. Наоборот, при любой возможности я старался подчеркивать ведущую роль компартии и умалчивать о ее трениях с другими участниками антиамериканского движения. Но все-таки, видимо, где-то между строк в моих корреспонденциях в Москву проскальзывали мои затаенные симпатии к левакам-студентам и мое нежелание подвергать их действия критике, как и моя тогдашняя убежденность в том, что радикализм леваков объективно мог привести участников борьбы против "договора безопасности" к большим успехам, чем "мудрая", осторожная тактика руководства КПЯ...

В бурные дни последней декады мая произошел существенный качественный скачок в развитии борьбы против "договора безопасности": удары японских патриотов, включая и коммунистов, и социалистов, и леваков-студентов, стали направляться непосредственно против правительства США. А связано это было с намерением президента США Д. Эйзенхауэра прибыть в Японию 19 июня 1960 года - в день, когда, по расчетам американцев, новый "договор безопасности" должен был получить окончательное утверждение японского парламента. Президент США собрался прибыть в Японию - случай беспрецедентный в истории обеих стран! - чтобы торжественно принять "подарок" в виде ратификации американо-японского "договора безопасности". Его приезд должен был "венчать новую эру" в отношениях обеих стран. Назначив дату приезда Эйзенхауэра в Токио, правительство США тем самым вменило Киси в обязанность во что бы то ни стало завершить к этой дате все формальности, связанные со вступлением договора в силу. Это было не что иное, как грубый нажим на политический мир Японии. А ответом японской общественности на этот нажим стал лозунг "Не допустим визита Эйзенхауэра!".

С этого времени колонны демонстрантов все чаще направлялись к воротам американского посольства с требованием отмены визита непрошеного американского гостя. Инициаторами этих демонстраций стали как коммунисты, так и социалисты. Генеральный совет профсоюзов и другие рабочие организации объявили, что их члены выйдут на улицы в день приезда американского президента, чтобы выразить ему свое негодование, а студенческие организации приняли решение направить на аэродром Ханэда пятьдесят тысяч юношей и девушек для участия в сидячей забастовке на посадочных полосах в день прибытия самолета с президентом США. Как сообщила печать, полицейские власти столицы восприняли эти предупреждения с большой тревогой, констатируя "ограниченность своих возможностей" и "свою неуверенность в том, что им удастся предотвратить инциденты".

Когда до прибытия президента оставалось девять дней, американские и японские власти решили провести нечто вроде генеральной репетиции всей церемонии въезда Эйзенхауэра в столицу Японии. Случай представился 10 июня: в Токио в этот день прилетал личный представитель президента - секретарь Белого дома по делам печати Хегерти с заданием выяснить, все ли готово к приезду заокеанского гостя. Но этим же случаем не замедлили воспользоваться и руководители организаций противников "договора безопасности". Они призвали всех патриотов показать посланцу Белого дома, что ждет президента США на японской земле.

Не упустил в тот день и я возможности посмотреть собственными глазами, что произойдет на аэродроме Ханэда во время прилета Хегерти, и получил, откровенно говоря, большое удовольствие.

Самолет с Хегерти прибывал в три часа дня. Но уже с полудня на подступах к аэродрому собралось около сорока тысяч демонстрантов. Надписи на их плакатах были сделаны по-английски с явным расчетом на американских гостей. Их грамматика сильно хромала, а в стилистике отсутствовала обычная для японцев вежливость, если не сказать более: "Хегерти, проваливай прочь!", "Эйзенхауэр, не смей показываться в Японии!", "Мы искупаем Айка (сокращенное имя Эйзенхауэра.- И. Л.) в сточной канаве", "Эй, янки, мы не забыли Хиросиму и Нагасаки!".

Между плакатами, как символ решимости японского народа похоронить военный союз с США, рдели густым лесом красные полотнища с черными траурными повязками на бамбуковых древках.

На галереях аэропорта сторонники военного договора с США собрали свою "демонстрацию". Ее участники выглядели довольно комично и жалко. В большинстве своем это были какие-то старухи с американскими флажками в руках. В их же компании находилось несколько десятков молодчиков во френчах, державших плакаты с фашистскими эмблемами.

В три часа самолет с Хэгерти сделал круг, приземлился и стал подруливать к зданию аэровокзала. В этот момент людские тучи, черневшие на краю летного поля, всколыхнулись и двинулись к аэровокзалу. Красные флаги, развевавшиеся над головами людей, создавали впечатление, будто огненная лавина хлынула на зеленое поле. Сначала эта лавина катилась медленно и беззвучно, но затем понеслась с нараставшей скоростью, сотрясая воздух раскатистым гулом. Заметив приближение этой грозной лавины, старухи и фашистские молодчики стали в панике разбегаться.

В этот момент Хегерти спустился по трапу, переговариваясь с прибывшим его встретить послом США в Японии Макартуром. Как выяснилось потом, посол предлагал ему пересесть в вертолет и таким путем избежать встречи с демонстрантами. Но Хегрети высокомерно отклонил это предложение: ему ли, помощнику президента США, бежать от каких-то демонстрантов-коммунистов?!

С галереи аэропорта мне было видно, как Хегерти поспешно нырнул в черный лимузин, Макартур последовал за ним. Машина рванулась из под крыла самолета и понеслась на предельной скорости, вызывающе распустив на флагштоке полосатый со звездами флаг. Обогнув здание аэровокзала, она вылетела на шоссе и... зарылась в кипящем море красных знамен и антиамериканских плакатов.

Вместе с корреспондентом ТАСС Виктором Зацепиным, который, как и я, приехал на аэродром, мы бросились бегом туда, где демонстранты, в большинстве своем рабочие и студенты, окружив машину плотным кольцом, раскачивали ее, пытаясь опрокинуть. Несколько человек взобрались на капот мотора и крышу, торжествующе размахивая руками, в то время как другие колотили древками по зеленым дымчатым стеклам лимузина и кричали в лица притаившимся там пассажирам: "Вон из Японии!", "Проваливай к черту!", "Так будет встречен и твой Эйзенхауэр!"

Спустя минут двадцать к месту происшествия прибыл батальон полиции, а над головами полицейских стал кружить вертолет вооруженных сил США, вздымая клочья травы и клубы пыли.

Мы с Зацепиным, стоя поодаль, весело смеясь, обменивались репликами. Мой шофер Сато-сан пытался фотографировать все происходящее. Попытки полиции пробиться к машине и расчистить от людей площадку для посадки вертолета несколько раз терпели неудачу. А Хегерти и его спутники тем временем продолжали отсиживаться в машине, выслушивая волей-неволей антиамериканские и антивоенные лозунги, а заодно и весь репертуар боевых песен демонстрантов: "Интернационал", "Варшавянку", "Красное знамя" (песня японских коммунистов) и другие. Так прошло около часа.

Затем, получив подкрепление, отряд полиции в несколько сот человек прорвался к автомобилю. Над крышей машины завис вертолет. Один из его пилотов выбросил веревку с петлей на конце. Полицейские, подхватив Хегерти под руки, подняли его на уровень кабины вертолета. Толчок снизу - и американский гость исчез в кабине. Вертолет взмыл вверх. А вслед ему полетели палки, камни и проклятия. Мы с Зацепиным громко хохотали, наслаждаясь всем этим спектаклем.

Кстати сказать, вертолету не удалось затем совершить посадку на территории американского посольства, которая также была в тот момент окружена демонстрантами. Сел вертолет с Хегерти несколько поодаль - на территории Управления обороны, осуществлявшего руководство японскими "силами самообороны". Оттуда Хегерти на машине добрался до здания посольства США и проник в него через заднюю калитку.

На следующий день Хегерти сделал заявление для печати, сказав, что ему никогда еще не приходилось сталкиваться с "такой большой и серьезной демонстрацией". Тогда же сделал заявление и Киси, в котором с сожалением отмечалось, что инцидент на аэродроме Ханэда "нанес сильный ущерб отношениям Японии с США" и содержались угрозы по адресу тех, кто задержал американские машины возле аэродрома.

Моя корреспонденция с репортажем о том, что случилось в Токио с Хегерти, была напечатана в "Правде" на следующий день - 11 июня. Но дежурный по выпуску, получивший эту корреспонденцию в поздние часы, когда весь номер был уже сверстан, стал, как мне объяснили потом, в спешке сокращать ее текст и, не придумав мгновенно ничего лучшего, снял два-три первых абзаца, где писалось о большой политической значимости происшедшего инцидента, и начал мой репортаж с места события шаблонной, но совершенно неуместной фразой: "Телеграф разнес по всему свету новость: сегодня в Токио..." При чем тут телеграф, если корреспондент пишет о том, что он видел собственными глазами?! Но что поделаешь: спешка в работе газетчиков часто приводит к куда большим несуразностям.

"Токио, июнь 1960 года..." - пролистываю свои записи и публикации тех дней и перед глазами встают трепещущие на ветру красные знамена и нескончаемые потоки людей, движущихся по улицам с пением "Интернационала" и других боевых пролетарских песен. В те годы "Интернационал" служил гимном и для коммунистической, и для социалистической партий, и для рабочих профсоюзов.

Зато нигде в мире, кроме Японии, не прибегали демонстранты на улицах к шеренговому маршу: шеренговый марш (гёрэцукосин) - это демонстрация воли, решимости, силы и сплоченности. Взяв друг друга под руки, локоть к локтю и ладонь в ладонь, люди образуют спаянные шеренги. Находящиеся в первом ряду держат древко знамени горизонтально и по команде "вассёй!" устремляются вперед с тем же возгласом. За ними следуют остальные, причем движение идет не по прямой линии, а зигзагами. Сотни людей сливают свои движения и голоса в единый порыв. Каждого из них, словно на крыльях, несет гигантская сила инерции всех движущих людей. "Вассёй!" - кричит на бегу командир колонны. "Вассёй!" - отвечает вся колонна на следующем такте. И так снова и снова, вперед и вперед: "вассёй!", "вассёй!", "вассёй!"

Японцам такой способ демонстраций известен исстари. В средневековье с возгласом "вассёй!" двигались по улицам и дорогам участники религиозных шествий. Такие обрядовые процессии в дни местных религиозных праздников можно видеть и в наши дни в японских городах и поселках. Но в массовых антиамериканских, антиправительственных выступлениях 1960 года японские патриоты вложили в старую национальную форму свое боевое содержание. В те дни участники шеренговых маршей наряду с криками "вассёй!", скандировали еще: "Киси - вон!", "Айк - прочь!", "Договор долой!"

Майские - июньские дни 1960 года были, пожалуй, самыми содержательными, самыми волнительными днями за все время моей корреспондентской работы в Японии. Во-первых, я с радостью и волнением ощущал себя непосредственным свидетелем разыгравшейся в Японии небывалой по масштабам и накалу политической бури, которая, как мне тогда казалось, была чревата революционными потрясениями в жизни изучавшейся мною страны. Во-вторых, я остро чувствовал общественную пользу своей работы, так как именно из частых публикаций в "Правде" моих корреспонденций узнавала в те дни советская общественность ранее всего о том, что происходило в Японии. В-третьих, меня вдохновляло ощущение своей сопричастности ко всему происходившему, так как не раз о публикациях в "Правде" моих материалов и тех оценок, которые там содержались, сообщалось в те дни и в японских газетах. Наконец, огромную радость доставляло мне и то, что события развивались в выгодном для Советского Союза направлении, а их ход и косвенно, и прямо подтверждал правоту наших негативных оценок тупой и бесцеремонной внешней политики правящих кругов США. Вот это ощущение радости от всего происходившего в Японии и важности моего личного вклада в освещение бурных событий, развертывавшихся у меня на глазах, резко повысило в те дни мою работоспособность: с утра и до вечера я либо ездил туда, где что-то происходило, либо читал японские газеты, либо искал встреч с японскими политиками, чтобы взять у них интервью, а в оставшееся временные просветы писал, писал и писал. Довольно пространные корреспонденции в Москву я отправлял тогда почти ежедневно, и большая часть из них публиковалась. А это еще больше окрыляло меня. Но постепенно усталость незаметно стала сказываться, и в конце июня все чаще появлялась потребность в передышке, все чаще на ум приходила мысль: "Когда же все это кончится? Когда же накал событий пойдет на спад?"

В июне 1960 года, в дни, предшествовавшие предполагавшемуся приезду в Токио президента США, Генеральный совет профсоюзов (Сохё) и другие профсоюзные центры страны наряду с уличными шествиями применили еще более сильное оружие протеста и давления на правительство - всеобщие национальные политические забастовки. Первая двухчасовая общенациональная политическая забастовка была проведена противниками "договора безопасности" 4 июня. Лозунги забастовщиков включали требование отставки кабинета Киси, роспуск парламента и отмены визита в Японию Эйзенхауэра. Ключом к успеху забастовки стало участие в ней рабочих коммунального транспорта, что привело в утренние часы к опозданиям и невыходам на работу рабочих и служащих большинства предприятий и учреждений страны. С рассвета у вестибюлей столичных вокзалов, на перронах и рельсах заалели знамена забастовщиков. Тысячи людей, то сидя на земле, то выстроившись рядами, пели революционные песни, слушали речи ораторов, скандировали лозунги "Киси - в отставку!", "Айк, поворачивай назад!" и т.п. Позади них на путях замерли в гробовом безмолвии составы электропоездов. Над закрытыми окошками билетных касс и у проходов к перронам столичных вокзалов, где я побывал утром того дня, включая Центральный токийский вокзал, вокзалы Синдзюку и Икэбукуро, были прикреплены одни и те же обращенные к пассажирам объявления: "Извините за беспокойство: в течение двух часов движение поездов прекращено. Мы бастуем в знак протеста против военного "договора безопасности" и приезда в Японию Эйзенхауэра. Пожалуйста, присоединяйтесь к нашему митингу!"

Я наблюдал за поведением пассажиров. Некоторые из них выражали недовольство, но большинство воспринимали эти объявления с пониманием, а кое-кто присоединялся к митинговавшим поблизости работникам транспортных учреждений. Нечто подобное увидел я в те утренние часы и в токийских торговых кварталах, где на несколько часов были закрыты тысячи магазинов и лавок. На их дверях владельцы вывесили обращения к покупателям такого содержания: "Просим покорнейше извинения: правительство Киси вынудило нас забастовать на два часа. Приходите, пожалуйста, позже. Будьте снисходительны к нам!" В Токио покинули аудитории и вышли на демонстрации около 6 тысяч профессоров и преподавателей университетов. А всего по стране число бастовавших в тот день японцев составило 5600 тысяч человек.

Всеобщая забастовка вызвала смятение и разногласия в правящем лагере. Наиболее влиятельная из японских коммерческих газет, "Асахи", назвала события 4 июня "крупнейшей забастовкой послевоенного периода" и констатировала сочувственное отношение к ней населения страны, проявившего "понимание вызвавших ее причин". Спустя два дня состоялось заседание нескольких оппозиционных Киси фракций правящей либерально-демократической партии. В принятой ими резолюции говорилось: "Организованность, с которой была проведена забастовка 4 июня, свидетельствует о критическом отношении здравомыслящих народных масс к кабинету Киси, и мы считаем целесообразным в данном случае отложить приезд в Японию президента Эйзенхауэра".

Но Киси и Эйзенхауэр, словно зарвавшиеся картежники, продолжали игру ва-банк. Американский президент ехал в Японию с поистине нелегкой миссией: достопочтенному гостю предстояло ломиться в двери, захлопнутые перед ним японской общественностью. "Мы не склоним голову перед международным коммунизмом!" - патетически заявил он перед отъездом из Вашингтона.

Американские и японские власти готовились к прилету Эйзенхауэра словно к большой десантной операции. Многочисленная группа охранников президента занялась изучением токийских улиц и переулков, мостов и площадей. В столицу стягивались из соседних префектур крупные полицейские пополнения. Пятнадцать тысяч солдат токийской дивизии армейских "сил самообороны" получили приказ подавлять демонстрантов, если полиция окажется не в состоянии сделать это сама. На трассу следования машин с президентом решено было стянуть тридцать восемь пожарных машин с брандспойтами.

В японской демократической печати эти меры были расценены как введение "военного положения" в столице. Но полицейские власти Японии и в этом случае в своих докладах правительству не решались гарантировать безопасность президента США.

При таких обстоятельствах 12 июня посол США в Японии Макартур встретился с Киси и потребовал немедленного прекращения антиамериканских демонстраций любыми средствами и любой ценой. В последующие дни полиция совершила налеты на помещения студенческих организаций и рабочих профсоюзов. На совещании депутатов парламентских фракций социалистической партии 14 июня представители правого крыла высказались за отказ от проведения демонстраций в Токио в день приезда Эйзенхауэра. В тот же день под давлением "умеренных" профсоюзных боссов руководство Генерального совета профсоюзов (Сохё) также стало обсуждать предложение об отмене массовой демонстрации в районе аэродрома Ханэда, приуроченной к прибытию американского гостя.

Но эти попытки сторонников "соблюдения порядка" в дни пребывания президента США в Японии не получили поддержки со стороны коммунистов, левых социалистов, а также в массовых организациях совместной борьбы, созданных к тому времени по всей стране в качестве местных отделений Национального совета борьбы против "договора безопасности", а к середине июня 1960 года в стране насчитывалось уже около 2 тысяч таких отделений.

В организациях совместной борьбы сливались воедино действия миллионов простых людей. В большинстве этих организаций основной движущей силой были местные ячейки коммунистической партии, хотя, как мне тогда казалось, под давлением руководителей КПЯ некоторые из местных активистов компартии проявили излишне придирчивое отношение к радикалам из числа массовых студенческих объединений, подчас некстати сдерживая их.

Кульминационным моментом борьбы японцев против "договора безопасности" стали события, происшедшие в Токио 15 июня 1960 года. В этот день, когда президент США Эйзенхауэр прибыл уже на остров Окинава, чтобы затем совершить кратковременный перелет в японскую столицу, в Японии началась вторая по счету всеобщая политическая забастовка.

В забастовке участвовали свыше 100 отраслевых профсоюзных объединений во главе с Генеральным советом профсоюзов. На многих предприятиях, в частности на угольных шахтах, забастовка продолжалась целый день. В общей сложности работу прекратили 5800 тысяч человек. На такой уровень движение масс в Японии еще не поднималось никогда прежде.

Но не митинги миллионов забастовщиков, прошедшие по всей стране, а драматические кровавые события в центре Токио, в районе парламента, определили в конечном счете результат борьбы. В тот день, как и в предыдущие, в столице начались демонстрации на центральных улицах - вблизи парламента и у ворот американского посольства. Среди демонстрантов, направлявшихся к парламенту, преобладали студенты, шедшие под руководством радикально настроенных лидеров Всеяпонской федерации студенческих организаций - Дзэнгакурэн. А в сторону американского посольства направлялись в основном колонны, находившиеся под контролем Коммунистической партии Японии. Но здания посольства США и парламента находятся довольно близко - не более чем на расстоянии километра, а потому при большом скоплении демонстрантов организаторам этих шествий и митингов трудно было отделить одну демонстрацию от другой, тем более что в тот день их лозунги почти ни в чем не отличались.

С утра в этот день я находился в районе парламента, переходя от одной колонны демонстрантов к другой. Неподалеку от резиденции премьер-министра я встретился неожиданно с одним из лидеров ЦК КПЯ Хакамадой Сатоми. Мы поприветствовали друг друга, и Хакамада сказал мне: "Туда, к воротам парламента, не ходите - там собрались троцкисты и провокаторы, а колонна компартии будет вот там!" - И он указал улицу, ведущую к американскому посольству. Я ответил: "Да-да", но направился потом именно к воротам парламента, так как предполагал, что наиболее интересные происшествия могли произойти именно там, где скапливались колонны студентов Токийского университета, отличавшихся радикализмом своих лозунгов и непредсказуемостью своих действий. Мне, как и большинству других журналистов, хотелось видеть в первую очередь сцены острой политической борьбы, а не чинное шествие законопослушных противников "договора безопасности", к которым в те дни старались причислить себя и руководители компартии. И я не ошибся.

Спустя некоторое время у Южных ворот парламента, где собрались в тот день на митинг около 30 тысяч студентов-демонстрантов, завязалась стычка с группой ультраправых боевиков из фашистской партии "Айкокуто" и других подобных ей полукриминальных, гангстерских организаций. Врезавшись на грузовиках в одну из студенческих колонн, воинствующие фашисты, вооруженные дубинками, стали избивать студентов, находившихся в крайних рядах митинга. Несколько тысяч полицейских, преграждавших студентам дорогу к парламентской территории, не двинулись с места, чтобы остановить распоясавшихся хулиганов. И эта стычка студентов с ультраправыми послужила детонатором всего того, что произошло вслед за ней.

Повернув микрофоны в сторону тысяч по-боевому настроенных юношей и девушек, руководители студенческого митинга призвали их к штурму парламента, с тем чтобы оттуда продиктовать правительству свои требования ухода в отставку кабинета Киси, отказа от ратификации "договора безопасности" и недопущения прилета в Японию президента США Эйзенхауэра. И вскоре штурм начался.

Находясь поодаль от южных парламентских ворот на противоположной стороне улицы, я хорошо видел, как студенческие шеренги, ощетинившись, словно копьями, древками своих красных знамен, бросились на ряды полицейских в касках с пластиковыми забралами, с металлическими щитками и дубинками в руках. После ожесточенной рукопашной схватки полиция была оттеснена в глубь парламентской территории. Затем с помощью захваченных студентами полицейских грузовиков каменные столбы, на которых висели парламентские ворота, были сломаны, ворота рухнули и свыше пяти тысяч студентов прорвались в образовавшуюся брешь на территорию парламента. Там и завязалось далее то яростное рукопашное сражение, в итоге которого одна студентка, Камба Митико, была убита, а сотни других получили ранения и травмы разной степени тяжести. Оставаясь на своем месте, удобном для обзора всего происходящего, я видел, как с прилегавшей к зданию парламента территории, где шел бой, студенты выносили на руках одного за другим своих окровавленных товарищей, пострадавших в рукопашных схватках с полицейскими. Потом получившей подкрепление полиции удалось оттеснить студентов от парламентского подъезда, при этом в ход были пущены не только дубинки, но и слезоточивые бомбы и брандспойты. Когда спустя час несколько батальонов полицейских окончательно выбили студентов за парламентские ворота, число раненых участников штурма превысило 500 человек. Для их вывоза в больницу были мобилизованы все 50 машин "скорой помощи" японской столицы.

В это время мне пришлось покинуть место происшествия, чтобы успеть написать телеграмму в редакцию о всем увиденном, но вечером я снова побывал в районе парламента, где все еще продолжались беспорядки. Толпы людей, охваченных яростью, опрокинули к тому времени десятки полицейских броневиков и грузовиков, загораживавших подступы к парламенту. Обливая бензином опрокинутые машины, они поджигали их. Взрывы ухали при этом один за другим. Густые клубы дыма и смрадный запах жженой резины ползли далеко по соседним кварталам, освещенным багровым заревом. Зловещий фон всему происходившему создавали обрушившиеся каменные столбы парламентских ворот, смятые и порванные заграждения из колючей проволоки, грязные обрывки красных флагов и клочья плакатов на асфальте, а над ними с торчащими вверх колесами остовы полицейских броневиков, все еще тлевшие со злобным шипением.

Вторая всеобщая политическая забастовка, массовые антиамериканские демонстрации у стен посольства США и кровопролитное сражение у стен парламента повергли в растерянность японские правительственные круги. В ночь с 15 на 16 июня неподалеку от пожираемых пламенем полицейских грузовиков - в здании официальной резиденции премьер-министра, обнесенном забором из колючей проволоки,- состоялось чрезвычайное заседание кабинета министров. По сообщениям печати, некоторые министры высказались за немедленную отставку правительства. Однако Киси все еще упорствовал: утром он встретился с начальником управления обороны Акаги и поставил вопрос о чрезвычайной мобилизации армейских частей на помощь полиции. Утром полиция начала массовые аресты, и уже к полудню были арестованы 174 участника состоявшейся накануне демонстрации.

Но во второй половине дня, когда около американского посольства вновь появились многолюдные колонны демонстрантов, члены кабинета министров собрались на новое экстренное заседание. Там ими и было принято решение просить Эйзенхауэра отказаться от визита на Японские острова, хотя именно этот визит и был основной целью его вояжа на Дальний Восток. Отмена визита аргументировалась правительством его "неуверенностью в возможности обеспечения порядка в стране".

В четыре часа дня текст этого решения был передан японскими радиостанциями. Затем по радио выступил сам премьер. Он пробормотал нечто невнятное о том, будто дорогу в Японию американскому президенту преградил не народ, а какие-то мифические "агенты международного коммунизма". Голос Киси дрожал и срывался: он явно не мог скрыть своего смятения перед фактом позорной неудачи его проамериканской политики. Да и для американцев это был "черный день" их внешней политики: двери Японии были захлопнуты перед самым носом президента США.

Иначе реагировала широкая японская общественность. Вечером 16 июня по стране пронесся шквал ликования. Вслед за выступлением Киси японские радиостанции тотчас же передали заявление лидеров всенародного движения. Выступая по радио, Асанума Инэдзиро назвал вздором ссылки Киси на каких-то "агентов международного коммунизма", воспрепятствовавших визиту Эйзенхауэра. "Движение против "договора безопасности",- заявил Асанума,это голос всего японского народа. Если бы Эйзенхауэр приехал сюда, то вся Япония выступила бы против США". В заявлении Президиума ЦИК КПЯ также подчеркивалось, что срыв визита в Японию президента США - это "великая победа, достигнутая в результате антиамериканского, антиправительственного движения протеста... это есть результат широких и энергичных действий масс на протяжении последних полутора лет".

Сильнейшие отклики получили бурные события в Японии в нашей печати. Пожалуй, особо широкое освещение получили они на страницах "Правды". В номере газеты от 17 июня через всю третью полосу крупным шрифтом были набраны слова: "Позорный провал агрессивной политики империализма США. Эйзенхауэру - от ворот поворот. "Киси в отставку!" - требуют японцы". А под этими сообщениями рядом с фотографией, запечатлевшей столкновение студентов с полицией, под заголовком "Пламя гнева" была помещена моя большая статья с подробным изложением того, что произошло в Японии 15-16 июня. В те дни я был несказанно доволен как позорной отменой визита Эйзенхауэра, так и тем, что мои сообщения о всем, что предшествовало этой отмене, публиковалось без задержек и каких-либо сокращений, а это означало, что мои напряженные труды тех дней не пропали даром.

Вступление в силу нового "договора

безопасности" и отставка кабинета Киси

В те дни демонстранты в Токио чувствовали себя хозяевами улиц. Полицейские кордоны отступили с улиц во внутренние пределы парламентской территории, забаррикадировав въезды своими броневиками. Оборонительная тактика полицейских была продиктована боязнью властей нарваться на новые спонтанные взрывы массового недовольства. У парламентских ворот, неподалеку от которых 15 июня была убита в рукопашной схватке с полицией студентка токийского университета Камба Митико, был воздвигнут большой транспарант с портретом погибшей, а под ним с каждым днем все выше и выше подымались горы цветов и венков с надписями на траурных лентах: "Твоя смерть не будет напрасной!" Многотысячные колонны демонстрантов, приближаясь одна за другой к транспаранту с портретом, останавливались, а люди, находившиеся в колоннах, возложив цветы и венки, замирали на две-три минуты в скорбном молчании. Сколько сотен тысяч людей прошли в те дни перед парламентом установить невозможно.

Характерными были в те дни слова на плакатах демонстрантов: "Мы и есть безгласный народ!" История этой надписи такова. В одном из своих заявлений премьер Киси с присущим ему апломбом сказал: "Голоса демонстрантов на улицах - это голоса небольшого меньшинства народа - членов левых организаций. Я же повинуюсь воле безгласных народных масс, находящихся вне организаций и составляющих большинство населения". В ответ на эту пропагандистскую уловку на улицах в колоннах противников правительства появились тысячи представителей "безгласного народа" (домохозяек, школьников, крестьян и т.д.) с плакатами: "Киси, знай: мы тоже против договора безопасности!"

Политическая атмосфера в стране становилась все более напряженной по мере приближения 19 июня - дня, с наступлением которого "договор безопасности" мог считаться в соответствии с конституцией автоматически утвержденным парламентом, не будучи даже одобренным верхней палатой. Сорвать это фальшивое "утверждение" могли при таких обстоятельствах только немедленная отставка кабинета Киси и экстренный роспуск нижней палаты парламента. Этого-то и добивались силы оппозиции.

18 июня, когда остались считанные часы до момента автоматического "утверждения" договора парламентом, обстановка в японской столице достигла крайнего накала. В первой половине дня театром борьбы стали коридоры парламента. Депутаты верхней палаты от правящей партии решили было "утвердить" договор таким же сепаратным силовым путем, как это было сделано в нижней палате. Но дорогу в зал заседаний им преградили депутаты оппозиции. Прибегнуть к насилию с помощью полицейских лидеры либерал-демократов на сей раз не решились, учитывая и без того напряженную обстановку за стенами парламента. И поэтому, в конце концов, попререкавшись с депутатами оппозиции, не пускавшими их в зал заседаний, они удалились восвояси, а договор так и не получил утверждения в верхней палате. Политическое значение этого обстоятельства было велико. Что бы ни говорило японское правительство, а факт оставался фактом: в так называемом "утверждении" военного договора Японии с США, в конечном счете, приняли участие явное меньшинство депутатов обеих палат - не более 250 человек из 717. Уже одно это обстоятельство ставило под вопрос законность этого отвергавшегося народом договора.

Противники "договора безопасности" до самой последней минуты продолжали добиваться полного срыва его ратификации. Еще накануне вечером председатель социалистической партии Асанума Инэдзиро встретился с премьер-министром Киси и потребовал от имени народа, чтобы в течение ближайших двадцати часов было отдано распоряжение о роспуске парламента и выходе в отставку всего кабинета. Но Киси отказался это сделать. Тогда руководство Национального совета борьбы обратилось к народу с призывом ответить на это 18 июня еще невиданными по силе массовыми демонстрациями протеста. И это обращение получило горячий отклик у патриотов.

С утра 18 июня к парламенту стали стекаться потоки демонстрантов. По указанию демократических организаций в колоннах шли специальные дружины для отпора всевозможным провокационным действиям полиции и фашистских банд. На головах у дружинников были железные каски, а в руках - увесистые колья. Между колоннами двигались автомашины, на которых белели полотнища с красными крестами. Это ехали врачи, добровольно взявшиеся оказывать медицинскую помощь в случае нападения полиции на демонстрантов.

К вечеру в Токио возле парламента и резиденции премьер-министра собрались свыше 330 тысяч человек. Скопление людей в центре столицы было так велико, что движение колонн прекратилось. Слившись в одну плотную массу, демонстранты по указанию своих руководителей сели на дорогах и тротуарах, превратив площади и улицы в фантастический живой ковер. В ярком свете прожекторов причудливо смешивались на этом ковре белые пятна рубашек, черные точки людских голов и красные языки знамен. Все это гигантское людское скопище, казалось, вот-вот захлестнет и парламент, и резиденцию премьер-министра, и находившееся неподалеку здание американского посольства. Но это была не стихийно образовавшаяся необузданная толпа: организаторы демонстрации при помощи радио и микрофонов координировали действия гигантского скопища людей.

Напуганное масштабами этого выступления патриотов, правительство произвело "тотальную" полицейскую мобилизацию. На центральные улицы были стянуты свыше пятнадцати тысяч полицейских, многие из которых прибыли из других префектур. Одновременно были приведены в боевую готовность крупные подразделения "сил самообороны". Военные вертолеты зависли с угрожающим ревом над головами демонстрантов, посылая своему командованию сообщения об обстановке. Атмосфера была так напряжена, что организаторы демонстрации то и дело обращались к собравшимся с призывами строжайше соблюдать организованность и дисциплину, не поддаваться ни на угрозы, ни на провокации кого бы то ни было.

В двенадцать часов ночи, когда, по правительственной версии, состоялось автоматическое "утверждение" парламентом "договора безопасности", руководители демонстрации обратились к кипевшему в темноте людскому морю с призывом продолжать борьбу против военного союза Японии с США: "Борьба не кончается сегодня в полночь - она закончится лишь тогда, когда все американские базы будут ликвидированы на нашей земле!" Людское море отозвалось на этот призыв раскатистым гулом одобрения. Демонстрации в центре Токио продолжались всю ночь. Свыше десяти тысяч человек, самых стойких из демонстрантов, просидели на тротуаре у парламентских стен, пока не показались солнечные лучи нового дня.

19 июня коммунистическая и социалистическая партии, Генеральный совет профсоюзов и ряд других демократических организаций сделали заявления о своем непризнании нового "договора безопасности" и о твердом намерения продолжать борьбу за его ликвидацию. В подтверждение этого призыва Генеральный совет профсоюзов объявил 22 июня третью всеобщую политическую забастовку. И забастовка состоялась: в ней участвовали 110 отраслевых профобъединений, а также студенты всех высших учебных заведений страны. В общей сложности число участников этой массовой акции протеста составило 6200 тысяч японских трудящихся.

На следующий день, 23 июня, правительство Киси в лихорадочной спешке форсировало обмен ратификационными грамотами. И как позорно была обставлена эта процедура! Как сообщали газеты, оформление бумаг с текстом договора было проведено японскими и американскими партнерами в строжайшей тайне и в величайшей спешке. В целях конспирации министры даже не собирались вместе, а ставили подписи по одиночке опросным порядком. До последней минуты в тот день никто не знал, где и когда будут японский министр иностранных дел Фудзияма и американский посол Макартур обмениваться бумагами. Газета "Асахи" с негодованием отметила в своем комментарии, что власти вели себя так, "будто они совершили какую-то гадость втайне от народа". И это мнение газеты разделяли в те дни широкие слои японской общественности.

Но не обмен ратификационными грамотами оказался на деле подлинным финалом гигантского политического сражения, длившегося несколько месяцев. Финал подлинный наступил в тот же день, но несколько позже. То было официальное заявление Киси о выходе в ближайшие дни в отставку его кабинета. Это заявление было воспринято и в Японии, и за ее пределами как окончательное свидетельство несостоятельности той политики военного союза с США, на которую сделали ставку Киси и члены его кабинета. Вся печать страны расценила тогда намерение Киси уйти в отставку как закономерную расплату за безрассудное стремление его кабинета навязать народу американо-японский "договор безопасности".

Оппозиционные правительству партии и общественные организации сочли отставку Киси крупной победой миролюбивых сил. В решении XI пленума ЦК Коммунистической партии Японии отмечалось, что в ходе борьбы против "договора безопасности" сложился "широкий единый фронт народа" и что народ обрел способность оказывать воздействие на политику. "Это,- отмечалось в решениях Пленума,- является еще невиданной в истории японского народного движения великой победой".

Естественно, тогда наша печать предпочитала без комментариев цитировать подобные победные реляции японских коммунистов, да и других участников борьбы против "договора безопасности". Это была естественная дань успехам наших друзей - японских сторонников мира. И в известной мере это был, действительно, немалый успех японских патриотических сил. Успех, но, разумеется, не победа.

Считать победой такие события как срыв визита в Японию президента США Эйзенхауэра и отставку кабинета Киси можно было лишь с оговоркой, что это были победы тактического характера, победы промежуточные. Но в стратегическом плане самые крупные и самые боевые за всю японскую историю антиправительственные выступления японских народных масс завершились все-таки не победой, а неудачей: правящим кругам Японии всеми правдами и неправдами удалось добиться своей цели - сохранить военный союз США и Японии и скрепить его юридически, подписав обновленный текст все того же американо-японского "договора безопасности".

Давать в ту пору такие оценки итогов борьбы японцев против военного союза Японии с США было, конечно, с политической точки зрения нецелесообразно. Да и писал я в те дни не как историк, а как журналист свидетель всего того, что происходило.

Но сегодня, когда упомянутые выше события стали давно достоянием истории, следует, разумеется, дать этим событиям спокойную, трезвую, взвешенную оценку. И более того, бросая ретроспективный взгляд на ту обстановку, которая сложилась сорок лет тому назад в Японии и на Дальнем Востоке, приходишь к выводу, что общий баланс сил в те годы был не в пользу японских патриотов и сторонников мира. Их главный враг, Соединенные Штаты, опирался на свои вооруженные силы, готовые в крайнем случае безжалостно обрушить на японских противников "договора безопасности" свой железный кулак, в то время как ни Советский Союз, ни КНР не были готовы прийти в таком случае на помощь японским сторонникам мира и патриотам: "горячая война" с США, как показал вскоре кризис в Карибском море, не входила в их расчеты.

В конце июня 1960 года борьба противников и сторонников "договора безопасности" в Японии, пройдя высшую точку подъема, пошла на спад. В последующих массовых антиамериканских выступлениях, имевших место 2 июля, уже отсутствовал накал предыдущих дней. Наблюдая за этими выступлениями, я остро ощущал усталость участников борьбы. К тому же после заявления Киси об отставке отчетливо стало проявляться затаенное стремление лидеров как Социалистической, так и Коммунистической партий покинуть бурные волны массовой внепарламентской борьбы и свернуть в спокойные воды парламентаризма. Эти симптомы начавшегося спада движения уловило и пришедшее в июле 1960 года на смену кабинету Киси новое правительство либерально-демократической партии во главе с Икэда Хаято - таким же проамерикански настроенным политиком, как и Киси, но только более осторожным и более дальновидным в своем видении национальных интересов Японии.

Кстати сказать, хорошо запомнился мне день передачи Киси своему преемнику Икэде полномочий председателя правящей либерально-демократической партии, с тем чтобы Икэда, обретя эти полномочия, мог бы заступить вместо Киси и на пост главы кабинета министров Японии. В этот день уходивший в отставку Киси оказался жертвой типичного для Японии фашистско-самурайского эксцесса. Инцидент произошел на банкете в официальной резиденции премьер-министра в честь нового председателя партии. С бокалом шампанского в руках Киси торжественно разгуливал среди своих коллег, когда к нему сзади подошел какой-то тип с гостевым бантом в петлице. Внезапно послышались иступленные вопли премьера, а на его щегольских брюках цвета беж выступили крупные пятна крови. Пока подоспевшие на помощь схватили типа с бантом в петлице, тот успел шесть раз пырнуть премьера ножом в правую ягодицу.

Задержанный оказался членом одной из фашистских банд, кормившейся возле либерал-демократов и выполнявшей их темные поручения. На допросе он отказался сообщить имена толкнувших его на покушение, но подчеркнул, что на жизнь Киси он не посягал, а собирался лишь проучить его за "трусливое поведение". Злополучный премьер-министр был отправлен в поликлинику, а на следующий день официально подписал отставку своего кабинета. С отставкой кабинета Киси и приходом к власти Икэда завершилась, в основном, великая историческая борьба японских патриотов со сторонниками американо-японского военного сотрудничества, хотя вспышки этой борьбы продолжали время от времени сотрясать страну и далее.

Не могу не упомянуть в этой связи и о трагическом инциденте, явившем собой, пожалуй, последний раскат грома затихавшей в Японии политической грозы. Инцидент этот случился в Токио 12 октября 1960 года во время предвыборного митинга в одном из центральных концертных залов столицы Хибия. Еще до открытия митинга в названном концертном зале наблюдалась подозрительная суета членов ультраправой политической группировки "Айкокуто". Расставив у подъезда концертного зала свои плакаты и тряпки со свастиками, они сотрясали воздух площадной бранью по адресу Коммунистической и Социалистической партий, угрожая расправиться со всеми "агентами мирового коммунизма". Полицейские, как бы не замечая этих типов, сохраняли олимпийское спокойствие. В зале поначалу все, казалось бы, было спокойно. Но стоило только подняться на трибуну председателю Социалистической партии Асануме Инэдзиро, как орава ультраправых молодчиков, собравшихся на задних скамьях, подняла неистовый рев. Но Асанума был не из тех, кого могли устрашить подобные хулиганские выходки. Он продолжал говорить, разоблачая враждебный миру и национальным интересам страны курс правительства либерально-демократической партии, "Чтобы обеспечить полную независимость нашей страны,- говорил он,- надо добиваться вывода из Японии военных баз США и перехода страны к активной политике нейтралитета. Исходной основой внешней политики Японии должна стать, прежде всего, ликвидация японо-американского союза..."

А ультраправые тем временем бесновались все сильнее и сильнее. Один из них, плюгавый юнец в студенческой тужурке, крадучись поднялся на сцену, затем выхватил из-под полы самурайский кинжал и стремглав ринулся к трибуне. Не успел оратор заметить мерзавца, как тот вонзил кинжал в его грудь, затем вытащил его и снова вонзил.

Эта ужасная сцена произошла в трех-четырех метрах от первого ряда, занятого фоторепортерами, фотографировавшими ораторов. Но ни один из них не двинулся с места, чтобы отвратить удар убийцы. Все они лихорадочно щелкали затворами своих камер, ловя "золотые" кадры. Без перерыва фиксировали происходившее на сцене зала и телевизионные операторы, продолжавшие в наступившей сумятице телетрансляцию. А один из фоторепортеров позже был удостоен высшей премии на международном фотоконкурсе в США, где его снимок кровавой сцены был признан "шедевром фотоискусства".

Воинствующие фашистские круги точно рассчитали свой удар. В лице Асанумы погиб один из самых энергичных, самых популярных и самых влиятельных поборников демократии, мира и независимости страны, с именем которого связаны волнующие эпизоды борьбы японского народа против военного союза с США.

Трагическая гибель Асанумы раскрыла глаза народу на неразрывную связь американо-японского военного сотрудничества с активизацией заведомо фашистских криминальных элементов. Убийство Асанумы было задумано и осуществлено ультраправыми поборниками военного союза Японии с США с явной целью устрашить активных борцов за мир и независимость их родины.

В дни, последовавшие за убийством Асанумы, волна возмущения и протестов охватила всю страну. Вновь, как в майские и июньские дни, в Токио и целом ряде других городов состоялись массовые митинги. Снова к зданиям парламента, управления национальной полиции и резиденции премьер-министра были стянуты тысячи полицейских в стальных шлемах, снова баррикады из грузовиков перекрыли улицы в центре города, препятствуя движению демонстрантов. Проходя мимо здания полицейского управления и резиденции премьер-министра, тысячи людей скандировали: "Верните нам Асануму!", "К ответу фашистских убийц!", "К ответу правительство Икэда!", "Мы все равно никогда не признаем договор безопасности!"

Бурные выступления народа продолжались целую неделю в октябре. В них участвовали свыше 3,5 миллиона человек. Октябрьские демонстрации протеста против убийц Асанумы стали последним отзвуком грозной бури, потрясшей политический мир Японии в 1960 году.

Неделю спустя я вместе с семьей выехал в Москву в соответствии с телеграммой редакции и пробыл в отпуске на родине более двух месяцев. Когда я вернулся в Токио, то политическая обстановка в Японии была уже иной: ход событий вошел в обычную колею, а мне уже не требовалось посылать в редакцию свои материалы так часто, как в те памятные, волнительные, напряженные дни весны-лета 1960 года.

Глава 5

ПЕРВЫЕ СИМПТОМЫ ПЕРЕХОДА КПЯ

2

НА ПРОКИТАЙСКИЕ ПОЗИЦИИ

Как началось охлаждение

в отношениях КПЯ и КПСС

В начале 60-х годов в отношениях между КПЯ и КПСС стали все чаще и заметнее пробегать черные кошки. Как человек, находившийся непосредственно на линии соприкосновения двух партий, я почувствовал появление трений, видимо, раньше, чем те, кто находился в Москве.

Корни разногласий, возникших в отношениях между КПСС и КПЯ, крылись в том, что, казалось бы, сплотившиеся после VII съезда КПЯ в единую партию внутрипартийные группировки японских коммунистов продолжали по-разному оценивать ситуацию в Японии и суть японо-американских отношений. Группа Миямото, упрочившая свое влияние в руководящих органах партии в итоге упомянутого съезда, чем дальше, тем в большей мере стала ориентировать партию на китайскую интерпретацию взаимоотношений Японии с США. По мнению сторонников Миямото, Япония превратилась в итоге американской оккупации в своего рода колонию США, целиком подчиненную интересам американского монополистического капитала. Отсюда главную стратегическую линию партии Миямото и его окружение стали видеть в развертывании "национально-освободительной борьбы японского народа" против "колониального засилья американцев". При такой интерпретации Япония оказывалась чуть ли не в одном лагере со слаборазвитыми странами Азии и Африки, находившимися в колониальной зависимости от лагеря империалистических стран во главе с США, а главной бедой японского народа становилось его национальное угнетение американцами. Что же касается задач КПЯ, то важнейшая из них сводилась к борьбе против главного врага японского народа - американского империализма. Путем к развертыванию этой борьбы становилось объединение японской общественности в "единый национально-освободительный фронт" с целью ликвидации японо-американского военного "договора безопасности", закрепившего бессрочное пребывание на японской территории военных баз США. Важную предпосылку к успехам в этой борьбе сторонники Миямото видели во всемерном взращивании национального самосознания японского народа. В своих заявлениях они подчеркивали необходимость преодоления у рядовых японских людей комплекса неполноценности, запавшего в умы японцев в результате военного разгрома страны и длительной американской оккупации. Цель политики КПЯ виделась им поэтому в привитии японской молодежи любви к своей стране и гордости за ее достижения в сфере культуры, науки и техники. Компартия же брала на себя роль главного защитника и выразителя национальных интересов японского народа.

Такой курс побуждал руководство компартии гораздо решительнее, чем прежде, рассеивать ложную версию правящих кругов Японии о том, что-де японские коммунисты - это не более чем агенты Советского Союза и что их борьба против засилья американцев направляется исподволь "рукой Москвы". Чтобы отвести от себя подобные клеветнические обвинения, руководство КПЯ стало прилагать чем дальше, тем больше усилий для того, чтобы дистанцироваться от КПСС, демонстрируя всем свою "независимость и самостоятельность". Этот курс в начале 60-х годов нашел свое выражение в небезызвестной фразе генерального секретаря КПЯ Миямото Кэндзи, суть которой сводилась к тому, что, в отличие от "проамериканской" правящей либерально-демократической партии и от "просоветской" социалистической партии, коммунистическая партия - это "прояпонская" партия, озабоченная прежде всего защитой национальных интересов японцев. Стремясь сыграть на ущемленном национальном самолюбии японского населения, лидеры коммунистов стали выдавать себя за более ревностных националистов, чем лидеры других парламентских партий страны. Курс этот стал все заметнее сказываться не только на теоретических установках руководства КПЯ, но и на его организационной деятельности, хотя на рубеже 50-х - 60-х годов многие лидеры КПЯ продолжали по-прежнему, но без излишней огласки сохранять контакты с КПСС, весьма полезные для них хотя бы потому, что такие контакты помогли им поддерживать и расширять свои связи с мировым коммунистическом движением. Этим объяснялось, например, создание в те годы в Москве корреспондентского пункта газеты "Акахата" и отъезд в Москву из Токио собственного корреспондента этой газеты Угаи, который, кстати сказать, заходил перед своим отъездом в токийский корпункт "Правды", с тем чтобы получить информацию о будущих условиях своей работы в Москве, включая полезные советы бытового характера.

Но были в руководстве ЦК КПЯ и сторонники иных оценок взаимоотношений Японии и США. К ним относились такие члены руководства КПЯ как Касуга Сёдзиро, Камэяма Кодзо, Ямада Рокудзаэмон и некоторые другие. Их взгляды сводились к тому, что Япония, несмотря на американскую оккупацию, продолжала оставаться высокоразвитой, империалистической страной, хотя и попавшей во временную зависимость от США. Следуя этим взглядам, они считали, что беда японского народа состояла в том, что монополистическая буржуазная Япония, преследуя свои корыстные цели, пошла на сговор с США, и что поэтому главное зло кроется в антинациональной, компрадорской политике японского монополистического капитала, интересы которого выражала правящая либерально-демократическая партия. Путь к ликвидации зависимости Японии от США эта группа японских коммунистов видела прежде всего в развитии борьбы против правящих кругов Японии, за освобождение страны от власти японских монополий и лидеров правящей либерально-демократической партии, за переход власти в руки сторонников ликвидации военного союза с США.

Эти расхождения теоретического порядка свелись, в сущности, к спору о том, кто главный враг японского народа: американский империализм или японский монополистический капитал. На рубеже 50-х - 60-х годов этот спор стал исходной основой разногласий, охвативших не только ряды КПЯ, но и связанные с ней массовые общественные организации, в частности Всеяпонскую федерацию органов студенческого самоуправления (Дзэнгакурэн), объединявшую около 200 тысяч японских студентов и проявлявшую в то время исключительно интенсивную политическую активность. Мощным стимулом к усилению этих разногласий стали в конце 50-х годов массовые выступления японской общественности против затеянного правительством Киси пересмотра американо-японского военного "договора безопасности" с целью мнимого усиления самостоятельной роли Японии и превращения этого договора в военный союз Японии с США.

Движение японских патриотов против "договора безопасности", развернувшееся с невиданной прежде силой по всей Японии, казалось бы, целиком отвечало планам и стратегическим установкам КПЯ и могло привести к невиданному усилению в стране политического влияния этой партии. Но этого не случилось именно потому, что руководство КПЯ не было настроено на решительную, бескомпромиссную борьбу с правительством, предпочитая действовать осмотрительно и строго в рамках законов и правил, установленных полицейскими властями. Вместо тесного сотрудничества со всеми противниками американского военного союза, поднявшимися в те дни на борьбу против "договора безопасности", оно вступило в грызню с теми из участников борьбы, чьи действия вели к открытым уличным столкновениям с полицией, а следовательно, шли вразрез с той легитимной тактикой, которая навязывалась компартией всем участникам антиамериканского движения. Не пожелало, вернее, не решилось руководство КПЯ направить в те ответственные дни главный вал всенародного движения непосредственно против правящих кругов страны в лице кабинета Киси, активно втягивавшего страну в военный союз с США. Сосредоточив главные усилия на организации массовых антиамериканских демонстраций у стен посольства США или у ворот американских военных баз, руководители КПЯ в то же время отказывали в поддержке тем противникам японо-американского "договора безопасности", которые весной-летом 1960 года нацеливали свои массовые уличные выступления прежде всего на свержение кабинета Киси и власти проамериканской либерально-демократической партии. И не только отказывали в поддержке, но и затевали ссоры с руководителями наиболее боевых отрядов противников военного союза с США, приклеивая ярлык "провокаторов" студенческим организациям, насчитывавшим в те дни тысячи, а то и десятки тысяч участников борьбы. В этом сказалась со всей очевидностью боязнь руководителей КПЯ навлечь на себя полицейские репрессии. Более решительно, чем КПЯ, действовали в те дни даже руководители социалистической партии в лице ее генерального секретаря Асанумы Инэдзиро и председателя Национального совета борьбы против договора безопасности Минагути Кодзо.

Соблюдая букву закона, главный упор в своих действиях коммунисты делали на развертывании движения за сбор подписей под петициями с осуждением "договора безопасности" и требованиями его отмены. Но это движение было самообманом: тяжелые свертки бумажных листов с миллионами таких подписей, будучи доставлены в те дни в парламент, так и оставались там лежать, не произведя должного впечатления на закусивших удила поборников военного союза с США.

В результате нежелания руководства КПЯ ввязываться в решающую схватку с правящими кругами с риском подвергнуться жестоким полицейским репрессиям руководство движением противников "договора безопасности" оказалось расколотым, а само движение после срыва визита в Японию президента США Д. Эйзенхауэра и отставки кабинета Киси, правдами и неправдами добивавшегося ратификации спорного договора парламентским консервативным большинством, быстро пошло на убыль.

На фоне острейшей, невиданной по масштабам политической борьбы, развернувшейся в Японии в 1958 - 1960 годах, появились первые, тогда еще не заметные на поверхности признаки охлаждения в отношениях между КПСС и КПЯ. Предпосылки к этому охлаждению складывались из нескольких факторов. Одним из таких факторов стали, во-первых, исподволь назревшие разногласия в советско-китайских отношениях, связанные с расхождением во взглядах КПСС и КПК на отношения между этими партиями и их роль в мировом коммунистическом движении. Во-вторых, верхушку КПЯ в лице сторонников Миямото обидело нежелание ЦК КПСС вмешиваться поначалу во внутренние партийные дискуссии, возникшие в руководстве КПЯ между сторонниками Миямото и группой инакомыслящих в лице Касуга Сёдзиро, Ямада Рокудзаэмон и их единомышленников, хотя в конечном счете, разобравшись в соотношении сил, Москва сочла за лучшее встать на сторону Миямото. В-третьих, незримым фактором охлаждения отношений КПСС и КПЯ стало постепенно возраставшее стремление лидеров КПЯ дистанцироваться от КПСС с целью демонстрации перед японской общественностью своей "независимости" от Москвы и подчеркивания своей ориентации лишь на национальные интересы Японии. И, наконец, в-четвертых, появлению трений между двумя партиями способствовал разнобой, проявившийся в 1960 году на страницах прессы КПСС и КПЯ в оценках некоторых из выступлений японских противников "договора безопасности", а также в оценках активности таких студенческих массовых организаций как Дзэнгакурэн.

Смешно было бы сегодня "винить" кого-либо персонально в том, что в отношениях КПСС и КПЯ стали возникать в 1960 году и позднее тогда еще едва заметные на поверхности нелады. Как видно теперь, в этом проявилось тогда деструктивное влияние некоторых из упомянутых выше объективных факторов. Но субъективные моменты также имели место. А яснее говоря, некоторую роль в появлении разногласий между двумя партиями сыграли в тот момент и мои корреспонденции из Токио, опубликованные на страницах "Правды", что, между прочим, отметили и некоторые японские историки.

Все дело в том, что редакция "Правды" с доверием и уважением относились к моим оценкам происходивших в Японии событий. А в 1960 году мои оценки небывалого по масштабам и силе движения японского народа против военного "договора безопасности" стали расходится с теми обвинениями, которые бросало руководство КПЯ в своих заявлениях и на страницах своих печатных изданий в адрес отдельных отрядов этого движения. Прежде всего это касалось нападок руководства КПЯ на наиболее активных участников борьбы против "договора безопасности" - студенческие организации, находившиеся под влиянием радикально настроенных лидеров Дзэнгакурэн. Если прежде эти лидеры действовали под контролем КПЯ, то в разгар борьбы против военного союза Японии с США коммунисты утратили свой контроль над этой студенческой организацией. Это проявилось в том, что вожаки Дзэнгакурэн стали игнорировать призывы коммунистических лидеров к соблюдению участниками митингов и демонстраций, установленных властями правил поведения и прочих предписаний администрации, и зачастую переходили к более решительным бунтарским действиям. В своих корреспонденциях из Токио в отличие от репортеров органа ЦК КПЯ "Акахаты", изображавших действия студентов как "провокации троцкистов", я не стал осуждать эти спонтанные бунтарские действия (мои советские читатели не поняли бы меня, если бы я стал писать в таком духе) и сообщал о них как о проявлениях стихийного недовольства и гнева японских патриотов проамериканской политикой властей. Так было, например, 16 января 1960 года, когда японский премьер-министр Киси Нобосукэ собрался лететь в Вашингтон на подписание нового текста японо-американского "договора безопасности" и был встречен по пути к токийскому аэропорту десятками тысяч негодующих студентов, захвативших и сильно повредивших здание аэропорта, в результате чего Киси пришлось пробираться к самолету тайком, окольным путем под прикрытием сотен полицейских. Я назвал тогда участников этой бурной антиамериканской, антиправительственной демонстрации "патриотами", а лидеры КПЯ обозвали их "провокаторами". В условиях "холодной войны", развертывавшейся тогда между Советским Союзом и США, было бы странно с моей стороны, если бы я по примеру руководителей КПЯ подверг нападкам и оскорблениям молодых японцев - участников этого яркого антиамериканского выступления. Я не мог поступить так ни по политическим соображениям, ни по голосу собственной совести.

Мои оценки бурных антиамериканских студенческих выступлений на аэродроме Ханэда в январе 1960 года и подобных им событий тех дней, как выяснилось позднее, очень не понравились руководству КПЯ. И когда я пришел через несколько недель в здание ЦК КПЯ, чтобы взять интервью у Миямото, то он после ответов на мои вопросы неожиданно сам завел разговор о студентах, недовольных слишком осторожным поведением лидеров КПЯ, и стал убеждать меня в том, что руководители всех этих студенческих организаций, якобы, являлись "троцкистами", "провокаторами" и агентами полиции, что никак не вязалось с моими наблюдениями и оценками. Я вежливо выслушал его, в спор вступать не стал, но в дальнейшем, когда в мае-июне 1960 года обстановка еще более обострилась, я снова в своих репортажах и информациях не стал повторять вслед за коммунистами враждебных выпадов по адресу ультрарадикальных студенческих организаций. Не упоминая о них специально, я называл "патриотами" всех участников борьбы против военного союза с США, будь то коммунисты, социалисты или студенческие организации, примыкавшие к Дзэнгакурэн (Всеяпонской федерации органов студенческого самоуправления). При этом, разумеется, я продолжал брать интервью у руководителей КПЯ и как можно шире освещать вклад японских коммунистов во всенародную борьбу против "договора безопасности". Примером тому мог служить мой репортаж о получившем широкую огласку происшествии на токийском аэродроме Ханэда, куда прибыл 10 июня 1960 года пресс-секретарь президента США Хэгерти. Наблюдая все своими глазами, я описал в репортаже с места происшествия, как машина, в которую, сойдя с самолета, сел Хэгэрти, была остановлена на выезде с аэродрома тридцатитысячной колонной демонстрантов, возглавлявшейся лидерами КПЯ, и в течение часа не могла сдвинуться с места до тех пор, пока зависший над машиной вертолет вооруженных сил США не спас американского гостя из плена демонстрантов. Подробно были описаны мной и неоднократные массовые демонстрации коммунистов у стен американского посольства в Токио. В разгар борьбы против "договора безопасности" на страницах "Правды" по моему заказу были опубликованы большие обзорные статьи Председателя ЦК КПЯ С. Носаки и генерального секретаря ЦК КПЯ К. Миямото.

Подводя итоги борьбы противников "договора безопасности", завершившейся в июле 1960 года, я также старался включить в тексты своих корреспонденций высказывания лидеров КПЯ. Да и сам я расценивал результаты этой борьбы почти в том же духе, что и руководство КПЯ, а именно как "победу" демократических, патриотических сил Японии. В какой-то мере такое толкование было тогда допустимо, ибо противникам "договора безопасности" удалось сорвать визит в Японию президента США Д. Эйзенхауэра и заставить его с полпути повернуть обратно. К тому же заставили они уйти в отставку и японского премьер-министра Н. Киси. Хотя, "победа" эта была, конечно, относительной - ведь "договор безопасности" был все-таки подписан и протащен через парламент и остался на долгие годы основой японской внешней политики.

Но, отмечая большую роль КПЯ, я не стал в своих корреспонденциях принижать и ту видную, если не ведущую роль, которую сыграли в дни борьбы против "договора безопасности" многие лидеры левой Социалистической партии и прежде всего ее генеральный секретарь Асанума Инэдзиро. Не отвлекаясь, в отличие от лидеров КПЯ, на грызню с леваками-студентами, Асанума старался сплотить все отряды борцов против военного союза с США, проявлял в острых ситуациях твердость и боевой дух и обрел поэтому в те дни исключительную популярность в стране. Это и подчеркивалось не раз в моих корреспонденциях. Стойкими борцами против проамериканской политики японских правящих кругов показали себя тогда и лидеры Генерального совета профсоюзов (Сохе): Иваи Акира и Ота Каору. Их имена также зачастую упоминались мной при освещении исторических событий 1960 года. Видимо, столь широкое освещение роли других участников движения не очень нравилось руководству КПЯ, которое хотело выглядеть за рубежом как самый решительный и самый влиятельный лидер оппозиции - ведь именно со страниц "Правды" черпала прежде всего европейская коммунистическая печать информацию о событиях в Японии. Стремясь объективно и всесторонне осветить роль различных политических организаций в борьбе, развернувшейся в Японии в связи с пересмотром "договора безопасности", я не предполагал тогда, чем это было чревато для меня. А обернулось все следующим образом.

В конце октября нежданно-негаданно я получил через посольство шифрограмму из Москвы от имени главного редактора "Правды" П. А. Сатюкова. Там содержалось для меня предписание выехать вместе с семьей в отпуск, хотя выезд в отпуск планировался мной лишь на следующую весну. Ничего поделать было нельзя: я срочно собрал вещи и ближайшим рейсом парохода из Иокогамы до Находки, а затем до Хабаровска поездом, а от Хабаровска самолетом отправился в Москву.

Откровенно сказать, каких-либо неприятных разговоров в редакции я не ожидал. Из приходивших диппочтой сообщений из редакции я знал, что редколлегия газеты была довольна моей работой. В мае-июне 1960 года мои статьи почти ежедневно публиковались на страницах газеты, а для любого зарубежного корреспондента частые публикации его материалов - это лучшее свидетельство признания его трудов. Однако по приезде в редакцию я почувствовал в первых же разговорах со мной моих коллег что-то настораживающее. Еще до того как я встретился со своим непосредственным начальником В. В. Маевским, другой журналист международного отдела, бывший корреспондент "Правды" в Италии Владимир Ермаков, отвел меня в коридоре в сторону и спросил:

- А ты знаешь, Игорь, зачем тебя вызвали в Москву?

Я пожал плечами и сказал:

- Не знаю.

- Так вот, имей в виду,- продолжил Ермаков,- на тебя накатили бочку твои японские друзья-коммунисты. Ну а подробно обо всем тебе расскажет Маевский.

Состоявшаяся в тот же день беседа с Маевским прояснила ситуацию еще более. Выяснилось, что в Москве в те дни в преддверии ноябрьского совещания представителей коммунистических и рабочих партий находились два лидера КПЯ: Миямото Кэндзи и Хакамада Сатоми. Были они на приеме у секретаря КПСС по вопросам идеологии Суслова, а также в редакции "Правды", где встречались с Сатюковым и Маевским. И там, "наверху", в беседах с Сусловым, и в редакции они заявили о том, что корреспондент "Правды" в Токио Латышев неверно информирует Москву о событиях, происходящих в Японии, и "слабо освещает" в своих корреспонденциях деятельность японских коммунистов и их роль в борьбе против "договора безопасности", что в свою очередь наносит вред отношениям двух партий. Яснее говоря, оба японских лидера потребовали по сути дела моего отзыва из Японии.

- Редакция, и в том числе Сатюков и я,- сказал Маевский,- как могли, защищали вас. Показали им все присланные вами материалы и оказалось, что деятельность японских коммунистов освещалась в газете и чаще и подробнее, чем в статьях других наших зарубежных корреспондентов. Но похоже, что они остались при своем мнении и в таком же духе говорили с Сусловым...

- Так что же мне делать? - спросил я.

Ответы Маевского, а затем и Сатюкова на этот вопрос были одинаковы:

- Давайте подождем. Посмотрим, что нам скажут в ЦК после окончания совещания коммунистических и рабочих партий. Для Суслова важно сейчас не допустить сближения японских коммунистов с КПК, и в данную минуту он готов идти им навстречу во всем. Что для него какой-то корреспондент! Просят его японские коммунисты сменить корреспондента - ну что ж, давайте сменим. А когда совещание окончится, то Суслов, скорее всего, забудет об этих разговорах, тем более что в редакции "Правды" к вам претензий нет: мы считаем, что ваши корреспонденции были объективными. Поэтому поезжайте, пока суть да дело, в какой-нибудь хороший санаторий, покатайтесь на лыжах, благо снег уже выпал, отдохните, а там будет видно.

Так я и сделал: получил в редакции путевку в санаторий Четвертого (кремлевского) управления "Валдай", отправился из Москвы на отдых и 24 дня провел там, катаясь на лыжах и охотясь с ружьем на глухарей и рябчиков.

А по возвращении выяснилось, что на совещании представителей зарубежных коммунистических и рабочих партий довольно острые дискуссии разгорелись между КПСС и делегацией китайских коммунистов. Почти все другие коммунистические руководители взяли в этих дискуссиях сторону КПСС, а вот делегация Коммунистической партии Японии, хотя и не полностью, но в значительной мере поддержала китайские нападки на КПСС. И вот это-то обстоятельство и предрешило исход моего конфликта с японскими коммунистами.

- Поезжайте снова в Японию,- сказал мне Сатюков,- Постарайтесь в дальнейшем избегать трений с руководством КПЯ. Чтобы не было с их стороны обид и нареканий. Берите время от времени интервью у их руководителей. Постарайтесь в спокойном, объективном тоне осветить работу их очередного партийного съезда. Хотя на минувшем совещании зарубежных партий они и поддались влиянию китайцев, но ссориться с ними не стоит: надо и впредь стараться сохранить с ними добрые контакты. В целом же продолжайте освещение событий в Японии так, как вы делали это до сих пор. Все писать под диктовку наших японских друзей-коммунистов не следует. Это было бы другой крайностью.

Вскоре после этого я снова прибыл в Токио и как ни в чем не бывало продолжал свою корреспондентскую работу.

Со второй половины 1961 года японская пресса все чаще стала писать о советско-китайских разногласиях. Однако влияние этих разногласий внешне тогда еще не отразилось на позиции компартии Японии. На поверхности отношение японских коммунистов к КПСС оставалось по-прежнему дружественным. Наглядной демонстрацией стремления Японской коммунистической партии к сотрудничеству и дружбе с КПСС стала публикация 14 июля 1961 года в "Правде" целой полосы, подготовленной редакцией газеты "Акахата". На подготовку этой полосы к публикации мне пришлось затратить немало времени, так как переводы каждой из подготовленных японской стороной статей приходилось согласовывать с работниками редакции "Акахаты" хотя бы потому, что в набранном для печати виде объемы одинаковых текстов на русском и японском языках отличались, а следовательно, изменялось их размещение на полосе. Самое видное место в этой публикации занимала статья члена Президиума ЦК КПЯ Хакамады Сатоми с обзором деятельности КПЯ за тридцать девять лет ее существования.

Это был период, когда японские коммунисты готовились к проведению Восьмого съезда КПЯ, который, как предполагалось, должен был окончательно утвердить Программу партии, ориентировавшую японских коммунистов на подготовку к "демократической, антиимпериалистической, антимонополистической революции", призванной низвергнуть господство двух врагов японского народа: американского империализма и японского монополистического капитала, и тем самым открыть путь к социалистической революции. Косвенно в подготовке этого съезда принял участие и я, так как мне пришлось тогда консультировать японских коммунистов-советологов, которые заранее переводили на русский язык проекты документов, предназначенных для обсуждения на предстоящем съезде. Ведь руководство КПЯ прекрасно понимало, что русскоязычные тексты - это документы, которые, скорее всего, попадут в дальнейшем на столы не только руководителей Советского Союза, но и других стран социалистического лагеря.

Восьмой съезд КПЯ, открывшийся 25 июля 1961 года в Токио, позволил мне ближе, чем другим моим соотечественникам, почувствовать те настроения, которые преобладали в рядах японской компартии. Это было полезно не только для меня, но и для тех, кто "отвечал за работу" с КПЯ в посольстве и центральном аппарате ЦК КПСС. Полезно хотя бы потому, что на съезде не присутствовали ни одна из иностранных делегаций и, кроме меня, ни один из иностранных корреспондентов.

Отсутствие на съезде иностранных делегаций официально объяснялось руководством КПЯ тем, что японское правительство отказало во въездных визах делегациям 25 коммунистических и рабочих партий. По этому поводу в газете "Акахата", а также в заявлениях руководителей КПЯ, были выражены гневные протесты, а отсутствие этих делегаций на съезде квалифицировалось как попытка властей подорвать международные связи КПЯ. Но у меня сложилось впечатление, что отсутствие на съезде иностранных гостей в ряде отношений устраивало самих руководителей КПЯ: в связи с нараставшими советско-китайскими разногласиями организаторы съезда опасались возможных осложнений во взаимоотношениях делегаций и не хотели обсуждать с ними свои позиции в отношении КПСС и КПК. Скорее всего, в тот момент сами лидеры КПЯ еще не определились окончательно в том, чью сторону следовало им занять в этом споре.

Меня лично отсутствие делегации КПСС вполне устраивало, ибо, как говорится в русской пословице, "подальше от царей - голова целей". Будучи на съезде единственным советским журналистом (корреспонденты ТАСС не получили тогда допуска на заседания съезда), я мог писать свои корреспонденции без излишней спешки, связанной с опасением, как бы не отстать по времени от тассовских информаций, да и писать так, как считал это нужным. Отсутствие на съезде моих влиятельных соотечественников в лице вельмож из ЦК КПСС избавляло меня от необходимости согласовывать с ними тексты сообщений, что неизбежно вело бы к затяжкам в отправке этих сообщений в редакцию. Но и в редакции "Правды", судя по всему, уже не ждали от меня таких развернутых материалов, какие посылались мной с Седьмого съезда КПЯ. Холодок, ощущавшийся уже в то время в наших отношениях с японскими коммунистами, сказался в объеме той информации, которую публиковала "Правда" в связи с работой VIII съезда. Но, с другой стороны, сам факт моего присутствия в единственном числе на съезде, закрытом для посторонних наблюдателей, говорил о том, что в то время руководство КПЯ не хотело слишком охлаждать свои отношения с КПСС, видя по-прежнему в нашей партии полезного для себя политического союзника.

Ниже я не собираюсь излагать ни содержание основных документов, ни ход прений на съезде. В течение нескольких дней речь шла на съезде о реальных и мнимых достижениях КПЯ в борьбе против японо-американского "договора безопасности", причем внимание участников съезда было сосредоточено на том, чтобы убедить и самих себя, и японскую общественность в увеличении влияния КПЯ на политическую жизнь страны. Уж очень хотелось тогда лидерам партии выпятить ее "авангардную роль" в том беспримерном по масштабам движении противников "договора безопасности", которое развернулось в Японии в 1958-1960 годах. Но главная цель съезда сводилась к тому, чтобы утвердить "Новую программу КПЯ", ориентировавшую японскую общественность на борьбу против "двух врагов: американского империализма и японского монополистического капитала",- борьбу, которая должна была вылиться, согласно этой программе, в "демократическую революцию", нацеленную на перерастание в перспективе в "революцию социалистическую".

Слушал я эти прения уже не с тем доверием ко всему тому, что говорилось, и не с теми радужными надеждами, которые порождали у меня выступления лидеров КПЯ в предыдущие годы. После событий 1960 года мне стало уже ясно, как сильно расходились слова и дела руководителей японских коммунистов. Какие бы громкие фразы ни произносили они на съезде, какие бы боевые лозунги ни вносили они в документы съезда, я уже не видел во многих из лидеров КПЯ тех самоотверженных борцов за интересы людей наемного труда, которые готовы были бы идти в тюрьмы и на смерть во имя поставленных ими целей. За исключением небольшой группы старых революционеров типа Сига Ёсио, Касуга Сёити или Ивама Масао большинство вождей КПЯ были в то время озабочены лишь тем, чтобы сохранять лично за собой свои позиции в парламенте и в то же время содействовать заполучению для партии на выборах в парламент и в местные выборные учреждения наибольшего числа депутатских мандатов. Нет, не верили лидеры КПЯ в возможность перехода власти в их руки в обозримом будущем! А потому их устраивало стабильное состояние политического мира Японии, при котором коммунисты занимали бы в этом мире свою обжитую политическую нишу, дававшую бы им возможность заполучать депутатскую неприкосновенность и солидное положение в обществе, оставаться на виду у прессы и... безбедно существовать. Когда я побывал как гость в личных домах Носаки и Миямото, окруженных садиками и цветочными клумбами с розами и хризантемами, мне стало ясно, что эти люди уже не способны дерзать и готовить какие-либо революционные перевороты, что и по своему возрасту, и по своим взглядам они перестали быть теми истыми революционерами, за которых они себя продолжали тогда выдавать. Комфорт и материальное благополучие, окружавшие их в домашней жизни, уже превратили их из борцов на деле в борцов на словах.

Стало мне ясно в то же время и другое: моих начальников руководителей ЦК КПСС нисколько не заботила утрата лидерами КПЯ их прежнего революционного пыла. Заботило их главным образом сохранение видимости того, что такая крупная зарубежная партия как компартия Японии продолжала находиться в сфере их влияния, чтобы советская общественность в условиях нараставших разногласий с КПК не усомнилась бы в прочности позиций КПСС в мировом коммунистическом движении. Задача Хрущева, Суслова и других руководителей КПСС состояла тогда в том, чтобы не допустить повсеместного раскола в мировом коммунистическом движении и любым путем сохранить под своим контролем как можно большее число зарубежных партий. В этом крылась главная причина заинтересованности руководителей КПСС в том, чтобы компартия Японии не ушла открыто на прокитайские позиции, хотя прежнего доверия к себе лидеры японских коммунистов в Москве уже не вызывали. Моя задача поэтому состояла в том, чтобы, не вдаваясь в схоластические партийные дискуссии делегатов Восьмого съезда КПЯ по вопросам стратегии и тактики, сообщать лишь вкратце читателям "Правды" о работе этого форума японских коммунистов и о принятых им документах. Сообщать благожелательно, без намеков на критику, чтобы не давать руководителям КПЯ каких-либо поводов для новых обид на КПСС и на меня лично.

Тем не менее, пребывая в кулуарах съезда, я почувствовал, в отличие от того, что было на VII съезде КПЯ, некоторую осторожность и сдержанность большинства депутатов в общении со мной, их нежелание в беседах со мной затрагивать обсуждавшиеся на съезде вопросы. В результате общения в кулуарах с некоторыми из знавших меня коммунистами я вынес впечатление, что в руководстве КПЯ усиливались прокитайские настроения, в то время как в отзывах о КПСС стали проскальзывать подчас критические нотки. Но в то же время наряду с этими нотками продолжало наблюдаться и проявление дружественных чувств. Достаточно сказать, что на съезде под бурные аплодисменты делегатов членом Президиума ЦК КПЯ Хакамадой Сатоми была зачитана поступившая в адрес съезда приветственная телеграмма ЦК КПСС.

В целом, однако, за сдержанным отношением ко мне делегатов съезда я не почувствовал вражды. В то время в рядах КПЯ, как видно, еще не выветрилось прежнее доброе и уважительное отношение как к КПСС, так и вообще к Советскому Союзу. И это мое впечатление нашло вскоре подтверждение в том теплом приеме, который оказали столичное и местные отделения КПЯ прибывшему в Японию в августе 1961 года первому заместителю Председателя Совета Министров СССР, члену Политбюро ЦК КПСС А. И. Микояну. Коллективный визит вежливости нанесли тогда Микояну в здании советского посольства самые видные руководители КПЯ: Носака Сандзо, Миямото Кэндзи, Сига Есио, Хакамада Сатоми и Касуга Сёити. В ходе этой встречи, как сообщалось в нашей печати, состоялась сердечная, товарищеская беседа руководителей КПЯ с высоким советским гостем. Но поистине теплый прием оказали Микояну местные отделения компартии как в Токио, так и в Осаке и Киото. На вокзалах, куда прибывал поезд с советским гостем, а также на улицах названных городов, по которым он проезжал, его приветствовали десятки тысяч людей, в большинстве своем коммунистов, что было видно по их красным флагам и приветственным транспарантам на русском языке, на одном из которых было написано: "Да здравствует страна строителей коммунизма!"

Но хотя на поверхности политической жизни Японии дружественные связи КПЯ с КПСС оставались как будто прежними, тем не менее внутри КПЯ постепенно исподволь начинали все чаще развертываться дискуссии на тему о том, чью сторону следовало бы поддержать японским коммунистам в советско-китайских разногласиях. Весьма показательные сдвиги в пользу перехода группы Миямото на сторону КПК обнаружила его поездка за рубеж в Москву и Пекин осенью 1961 года. В Москве Миямото пробыл недолго, а вот в Китае задержался, Там он встречался с китайскими руководителями и совершил вояж по стране. Знаменательно было, что, вернувшись в Японию, он говорил только о Китае, и причем подробно и с восторгом говорил о достижениях китайских коммунистов. Основываясь на разговорах со своими знакомыми членами КПЯ, где-то в начале 1962 года я написал по этому вопросу докладное письмо в редакцию "Правды", которое, как мне сказали потом, "пошло на верх" и читалось членами Политбюро.

Письмо это сыграло, как видно, определенную роль в моем последующем сближении с двумя влиятельными и хорошими людьми: бывшем корреспондентом "Правды" в Париже, занимавшем тогда министерский пост председателя Государственного комитета по культурным связям с зарубежными странами Георгием Александровичем Жуковым и бывшим военным специалистом по Японии, а в те годы возглавлявшим один из отделов названного комитета Иваном Ивановичем Коваленко, ставшим впоследствии видным работником Международного отдела ЦК КПСС, ответственным за связи с Японией. Когда делегация Госкомитета по культурным связям с зарубежными странами в составе двух названных выше лиц прибыла в Японию, то ее глава Г. А. Жуков тотчас же попросил посла Н. Т. Федоренко познакомить его со мной, сославшись при этом на рекомендацию главного редактора "Правды" П. А. Сатюкова. Так я встретился с Г. А. Жуковым - человеком, наделенным от природы ясным умом, необыкновенной работоспособностью и замечательным журналистским талантом. После бесед с Н. Т. Федоренко и другими посольскими работниками Жуков встретился со мной, и я долго знакомил его с обстановкой в Японии.

Как государственному деятелю в ранге министра Жукову в Японии полагалось иметь постоянно в своем распоряжении кого-либо из советников посольства. Но, к изумлению посольских чиновников, привыкших соблюдать и чтить протокол, Жуков демонстративно отказался от выделенного ему в качестве эскорта на все время пребывания в Японии дипломата, заявив послу, что в ряде своих встреч на японской земле он хотел бы иметь рядом с собой лишь двух лиц: И. И. Коваленко и И. А. Латышева, т.е. меня. В ходе приватной беседы с послом Жуков окончательно убедил последнего, что "так надо", а затем в течение нескольких дней дипломаты посольства сопровождали его лишь тогда, когда речь шла о советско-японском сотрудничестве по линии возглавлявшегося Жуковым государственного комитета.

Такой порядок общения с японцами Жуков избрал неспроста, ибо, помимо переговоров с японцами о культурном сотрудничестве, перед ним стояли еще две задачи. Первая - это задача личного характера. Как прирожденный журналист Жуков не мог уехать из страны, не получив о ней максимум сведений и впечатлений, необходимых для того, чтобы потом написать о ней либо очерк, либо брошюру. И в этом отношении определенные надежды он возлагал на мою помощь.

Но была у Жукова, как и у его тогдашнего спутника И. И. Коваленко, еще одна, и притом самая главная и ответственная задача их пребывания в Японии. Эта секретная задача была поставлена перед Жуковым Центральным Комитетом КПСС. Суть ее сводилась к тому, чтобы выявить настроение руководителей КПЯ и как-то повлиять на них с целью предотвращения их сближения с КПК и перехода на антисоветские позиции. К выполнению этой задачи Жуков привлек и меня. Отчасти это объяснялось тем, что перед своим отъездом в Японию он ознакомился с моим информационным письмом, переданным из редакции "Правды" в ЦК КПСС. Но были у Жукова и другие причины контактировать не с посольскими работниками, занимавшимися вопросами связей с КПЯ, а со мной: просто Жуков со времени своей журналистской работы во Франции питал нелюбовь ко всем мидовским чиновникам, считая их лентяями, тупицами и стукачами. Ну а меня участие в такой деликатной политической миссии очень заинтересовало, тем более что с японскими коммунистами я постоянно соприкасался все четыре предшествовавших года.

Поиски истины в нескольких беседах с лидерами ЦК КПЯ, в которых участвовали Жуков, Коваленко и я, поначалу не дали каких-либо результатов. Даже Носака, который, как считалось у нас, был настроен просоветски, не сказал ничего внятного. Беседа, правда, состоялась не в здании ЦК КПЯ, а в расположенном неподалеку здании больницы, где Носака находился по причине сердечного недомогания. Именно ему Жуков с моей помощью в качестве переводчика подробно изложил суть разногласий, возникших между КПСС и КПК. Но, выслушав все внимательно, председатель ЦК КПЯ ограничился лишь словами благодарности и не более. С Сигой мы по какой-то объективной причине встретиться не смогли, а Миямото был сдержан не менее, чем Носака. Конечно, эта сдержанность двух названных лидеров КПЯ настораживала, но не давала ясного представления о позиции руководства КПЯ в отношении советско-китайского спора.

Оставалась еще беседа с Хакамадой. Его как человека, часто общавшегося с советскими дипломатами, решили пригласить на ужин в посольство СССР. На ужине с Хакамадой были посол Федоренко, советник посольства Мамин, ответственный за контакты с КПЯ, Жуков, Коваленко и я. Раскрутить Хакамаду в ходе этой встречи за вечерним столом с алкогольными напитками взялся Иван Иванович Коваленко, который, как я тогда узнал, когда-то встречался с Хакамадой в Москве во время одного из его приездов и почему-то полушутя величал его по-русски Михаилом Ивановичем. Поначалу Хакамада вежливо отмалчивался точно также, как и другие руководители КПЯ. Но потом, после двух-трех рюмок коньяка, Хакамада заметно расслабился, а Коваленко, воспользовавшись этим, полушутя-полусерьезно стал выводить его из себя преднамеренно бестактными вопросами на тему о политике КПЯ. И тогда Хакамаду вдруг прорвало: раскрасневшись, со злобными искорками в глазах, он вдруг стал выговаривать всем сидевшим за столом все то, что думали о нас его соратники. Повторив китайские обвинения в адрес КПСС, он обрушился на кремлевских руководителей с упреками в "великодержавном" и "бестактном вмешательстве во внутренние дела КПЯ" и в каких-то еще обидных для японцев действиях. И его гневный полупьяный монолог сразу же расставил все точки над "i".

После отъезда Хакамады из посольства всем собравшимся было уже вполне ясно, что руководители КПЯ пока еще втайне от основной массы членов партии начали скатываться на позиции КПК. Это была большая удача миссии Жукова и Коваленко - они возвращались в Москву с ясными выводами. Беседа с Хакамадой стала косвенным подтверждением справедливости моих сомнений, высказанных в информационном письме, направленном ранее в редакцию "Правды".

Описанный мною ужин в посольстве СССР в Токио состоялся весной 1962 года незадолго до моего отъезда в Москву, согласованного еще зимой с руководством редакции, и приезда мне на смену нового корреспондента "Правды" Всеволода Овчинникова.

Я уезжал после неполных пяти лет пребывания в Японии с чувством искреннего разочарования в отношении КПЯ и ее лидеров. Внешне мои контакты с ЦК КПЯ и редакцией газеты "Акахата" остались дружественными. За день до отплытия из Иокогамы в Находку рейсового лайнера редактор газеты "Акахата" Токи, а также несколько видных сотрудников ЦК КПЯ пригласили меня в один из токийских ресторанчиков на прощальный ужин. Там они подарили мне на память позолоченные именные часы с надписью "товарищу Латышеву от Центрального комитета Коммунистической партии Японии". На пристань в Иокогаме пришли проводить меня главный редактор "Акахаты" Токи и несколько других коммунистов из ЦК КПЯ. Казалось бы, расставались мы как друзья, во всяком случае, в личном плане мы действительно, оставались друзьями. И не приходило мне тогда в голову, что спустя каких-нибудь два года и они, и я встретимся как недруги, будучи втянутыми, помимо нашей воли, в противоборство между КПК и КПСС.

Благополучное возвращение в Москву

с доброй репутацией правдиста-японоведа

Работа в Японии в 1957-1962 годах в качестве собственного корреспондента газеты "Правда" с самого начала стала для меня чем-то вроде сна наяву. О творческой журналистской работе я мечтал в школьные годы. Потом меня увлекла научная работа, но при написании диссертации я старался излагать ее содержание по возможности проще и доходчивее, наверное потому, что где-то в глубине души так и не расстался со школьной мечтой о журналистской карьере. Будучи аспирантом, а потом и научным сотрудником, я получал наслаждение от чтения газетных статей Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Юрия Жукова, Сергея Борзенко и других известных мастеров журналистики. Хотелось тогда и мне научиться "глаголом жечь сердца людей", озаряя их сознание четкими мыслями и яркими образами, пробуждая в их душах то радость, то гнев, то жажду борьбы, то другие сильные эмоции, хотя я хорошо понимал, что для такого журналистского мастерства нужен был такой большой талант, которого я в себе не замечал. Обольщаться своими способностями у меня, естественно, не было оснований. Что же касается научной работы, то в ней главное условие успехов виделось мне в трудолюбии и упорстве в достижении поставленных целей. И такие качества я в себе находил.

Но, как гласит русская пословица, "взялся за гуж - не говори, что не дюж". По прибытии в Японию в качестве журналиста я прилагал максимум усердия, чтобы сделать свои корреспонденции не только достоверными и политически заостренными, но и читабельными по форме, хотя это далеко не всегда мне удавалось. Но подо мной была твердая почва: в первые же месяцы своей журналистской работы в Японии я ощутил и продолжал ощущать на протяжении всех последовавших лет доброжелательное и уважительное отношение к себе и к тому, что я писал, со стороны "Правды" и в первую очередь со стороны моего непосредственного начальника В. В. Маевского. За все время моего пребывания в Японии не было с его стороны ни одного одергивания, ни одного осуждения, ни одного укора за промахи, которые наверняка были, ибо в журналистской работе, связанной всегда со спешкой и недостатком информации, такое не может не случаться.

Теперь, спустя сорок лет, я по-прежнему с благодарностью вспоминаю те добрые, похвальные письма из редакции и прежде всего от В. Маевского, которые изредка доходили до меня либо с оказией, либо диппочтой. Эти письма придавали мне уверенности в свои силы и побуждали писать смелее, более раскованно, не заботясь о том, что подумают обо мне редакторы в Москве.

Кстати сказать, через посольство по таким праздникам как 7 ноября, Новый год и 1 мая из редакции мне регулярно приходили поздравительные телеграммы за подписью главного редактора "Правды" Сатюкова. Нередко их оглашали на праздничных вечерах, что способствовало поддержанию моего престижа в глазах посла и руководителей "профкома", как тогда конспиративно именовалась партийная организация советских работников.

За время пребывания в Японии с 1957 по 1962 годы мне довелось, правда, получать из редакции не только радостные, но и печальные известия. В апреле 1958 года редакция сообщила мне о кончине моего отца-пенсионера Латышева Александра Павловича. При этом, учитывая отсутствие в то время прямой авиационной связи между Москвой и Токио и технические сложности в быстром перечислении валютных средств на покупку авиабилета для полета в Москву кружным путем через Западную Европу, руководство редакции в мягкой, тактичной форме предложило мне воздержаться от приезда на похороны. При этом телеграммой меня заверили в том, что все организационные и финансовые тяготы, связанные с этими похоронами, редакция возьмет на себя, что и было сделано: по моей просьбе прах отца был при содействии руководства редакции захоронен в колумбарии центрального крематория на территории Донского монастыря.

Но добрые вести из редакции преобладали. Где-то летом 1958 года я получил в посольстве пакет с одним из номеров малотиражной газеты "Правдист", на первой странице которого была опубликована моя фотография, а рядом с ней статья под заголовком "Наш корреспондент в Токио". Автор статьи В. Боровский лестно оценил мое добросовестное отношение к журналистской работе и дал высокую оценку присылавшимся мной в редакцию корреспонденциям.

Но, пожалуй самую неожиданную радость я испытал незадолго до окончания своей работы в Японии - в мае 1962 года, когда в Москве торжественно отмечался 50-летний юбилей газеты "Правда". Тогда через посольство я получил телеграмму от своего руководства с поздравлением в связи с награждением меня орденом Трудового Красного знамени. Столь высокой награды я, откровенно говоря, не ожидал: среди сорока собственных зарубежных корреспондентов "Правды" лишь один Б. Стрельников, работавший в США, получил высшую награду - орден Ленина и лишь трое журналистовмеждународников, включая В. Овчинникова, Г. Ратиани и меня, были удостоены ордена Трудового Красного знамени, считавшимся вторым по значимости гражданским орденом после ордена Ленина. Кстати сказать, получал я этот орден уже по приезде в Москву в июне 1962 года. Вручал тогда награды нашей большой группе правдистов в Георгиевском зале Кремля заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР Органов.

В первые месяцы 1962 года в коротком разговоре по телефону я договорился с редакцией о сроках своего отъезда из Японии. В то время руководство газетой считало четыре года оптимальным сроком пребывания ее собственных корреспондентов на работе в зарубежных странах. Если корреспондент находился за рубежом более длительный срок, то, по мнению редакции, он утрачивал остроту восприятия окружавшей его зарубежной действительности. И это было действительно так.

К тому же меня тянули в Москву и мои замыслы, связанные с научной работой. За четыре с половиной года я приобрел в Японии большое число книг по интересовавшим меня темам, включая государственный строй и политическую жизнь современной Японии, и хотелось скорее отвлечься от беспрерывного слежения за текущими событиями и углубиться в изучение какой-то одной из проблем японской современности. Для этого надо было возвращаться в Москву. Мысли о возвращении в Москву возникали все чаще и потому, что к весне 1962 года из Японии уже уехали мои ближайшие друзья Виктор Денисов, Дмитрий Петров, Владимир Кривцов и другие. Наступила пора собираться на Родину и мне, хотя расставаться с Японией, где так содержательно и интересно складывалась моя жизнь и работа, было, естественно, немного грустновато.

Переезд в Москву состоялся в июне 1962 года. Дней за пять до моего отъезда в Токио прибыл мой сменщик - Всеволод Овчинников с женой Музой и дочерью Любой. Жили они до моего отъезда в гостинице, а в день отъезда перебрались в помещение корпункта.

Особых прощальных торжеств я не устраивал. На пристани в Иокогаме меня провожали лишь самые близкие друзья и сослуживцы. Были Овчинниковы, были Хомма-сан и Сато-сан, был Владимир Хлынов и тассовские корреспонденты, было несколько японцев, включая главного редактора газеты "Акахата" Токи.

Как и всегда в таких случаях, японцы придали моменту расставания трогательную окраску. С берега на палубу летели рулончики с бумажными лентами, мы их подхватывали и, по мере того как судно отходило от берега, эти ленты разматывались, трепеща на ветру, соединяя руки тех, кто их держал на берегу, с нашими руками. А потом эти ленточки стали обрываться одна за другой, фигуры людей на берегу стали удаляться, уменьшаться в размерах, а затем перестали быть различимыми...

Через два дня мы были в Находке, где погружался в товарный вагон наш багаж. Затем была ночь в поезде, следовавшем в Хабаровск, а из Хабаровска к вечеру того же дня самолет доставил нас в Москву...

В редакции "Правды" я узнал, что главный редактор Сатюков намерен назначить меня заведующим отделом стран Азии и Африки, что совершенно не соответствовало моим планам, хотя такое назначение и считалось по журналистским меркам большим повышением в должности и признанием некой значимости в журналистских кругах. Согласие с таким назначением означало бы отказ от дальнейшей японоведческой работы и мое превращение в журналиста-международника, пишущего по самым разным вопросам международных отношений в Азии. Мои же планы были связаны с продолжением работы по специальности, т.е. с продолжением работы в сфере изучения современной политической и общественной жизни Японии.

Мне не хотелось портить отношения с Сатюковым, который относился ко мне с неизменным доверием и уважением. Но иного выхода не было. Мой первый по возвращении в Москву разговор с ним в его кабинете окончился ничем. На мой отказ от его предложения продолжить работу в редакции он прореагировал удивленно и сухо: "Давайте отложим этот разговор на неделю. И подумайте, как следует: ведь вас ждет в "Правде" интересная и творческая работа, вы будете находиться в гуще политических событий. Что может быть интереснее для журналиста-международника?! Подумайте и не торопитесь с вашими планами перехода в Академию наук".

Но менять свои планы я не собирался. В последующие дни я побывал в Институте востоковедения, встретился с Б. Гафуровым и получил его согласие на возвращение на работу в Институт в качестве исполняющего обязанности старшего научного сотрудника отдела Японии (для назначения старшим научным сотрудником требовалось по академическим правилам предварительное присвоение мне Ученым советом звания старшего научного сотрудника). Такая договоренность означала, что я снова поступал под руководство М. И. Лукьяновой, которая по-прежнему продолжала возглавлять отдел Японии. Но меня это нисколько не озадачивало: после длительной работы в Японии мой вес как специалиста стал достаточно велик, чтобы игнорировать капризы этой женщины...

Больше всего меня тяготила предстоявшая вторая беседа с Сатюковым. Беседа эта состоялась в присутствии Н. Н. Иноземцева, впоследствии ставшего академиком и директором Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), а в тот момент ведавшего в качестве заместителя главного редактора "Правды" освещением в газете вопросов международной жизни. Свой отказ от продолжения работы в "Правде" я вновь мотивировал нежеланием расставаться со своей профессией японоведа и намерением использовать в своей научной работе обретенные в Японии знания политической и государственной жизни этой страны. И в этом меня поддержал Н. Н. Иноземцев, который был знаком с моей прежней научной работой. Беседа кончилась тем, что Сатюков пошел мне навстречу. "Ну что же,- сказал он суховато.- Пусть будет по-вашему. Вы, как я вижу, человек упрямый, а упрямство - это еще не упорство. Ну да ладно... Примем поэтому такое решение: вы переходите на работу в Институт востоковедения, но остаетесь в "Правде" в качестве внештатного корреспондента. Время от времени мы будем привлекать вас к написанию тех или иных материалов по Японии. Согласны?" Естественно, я с радостью согласился. А несколько дней спустя было принято решение редколлегии "Правды" о вынесении мне благодарности в связи с завершением работы в редакции и переходом на работу в Институт народов Азии (в то время Институт востоковедения АН СССР стал именоваться таким образом) Академии наук СССР и о зачислении меня на должность внештатного корреспондента газеты "Правда". Так вполне благополучно завершился один из самых ответственных, напряженных и интересных этапов моей японоведческой работы.

Часть III

ПЕРИОД ВОЗРАСТАНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО

ИНТЕРЕСА К ЯПОНИИ

(1962-1973)

Глава 1

В ГУЩЕ НАУЧНОЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

ИНСТИТУТА НАРОДОВ АЗИИ АН СССР

Японоведы ИНА в начале 60-х годов

По возвращении в институт я не нашел больших перемен в его научной и общественной жизни. Институт располагался в том же здании в Армянском переулке. Только вывеска при входе была другая. Называлось теперь наше научное учреждение не Институтом востоковедения АН СССР, а Институтом народов Азии АН СССР. Прежним остался основной костяк ведущих творческих работников института, хотя общий штат сотрудников увеличился в три раза. Их численность только в Москве, не считая Ленинградского филиала, достигла к тому времени 600 человек. Институт стал самым большим по количеству работающих в нем людей гуманитарным академическим учреждением. Гафуров принял на работу за минувшие пять лет много молодых специалистов, только что окончивших высшие учебные заведения, а кроме того, привел за собой в стены института большую группу востоковедов из Средней Азии, оказав им помощь в получении прописки и жилплощади в Москве.

Не нашел я больших перемен и в научной жизни отдела Японии. По-прежнему, как и пять лет тому назад, его возглавляла М. И. Лукьянова. Отдел покинули, правда, несколько женщин, либо заведомо непригодных для научной работы, либо вступивших в конфликт с Лукьяновой. Покинули институт М. Ф. Кирпша, К. Ф. Перцева, А. Б. Козоровицкая, И. Я. Бурлингас. Ушел из института и А. И. Ваганов. Не было уже в отделе А. Л. Гальперина, скоропостижно скончавшегося в зале заседаний Международного конгресса востоковедов, проходившего в Москве в 1960 году.

Зато в отделе появилось несколько новых научных сотрудников. Это были в основном люди старшего возраста - выходцы из военных учреждений: С. Т. Мажоров, А. Т. Мельников, А. В. Комаров и бывший преподаватель МИВ М. Г. Фетисова. Звезд с неба они не хватали, но проявляли примерное трудолюбие и дисциплинированность. Весомой стала в отделе роль бывших аспирантов В. А. Власова и С. Б. Маркарьян, защитивших кандидатские диссертации и углубившихся в экономическую тематику. Власов занимался промышленным производством, а Маркарьян - сельским хозяйством. Новый сотрудник М. В. Сутягина изучала роль японских монополий в деловой жизни Японии, а пришедшей в отдел после работы в советском торгпредстве Японии И. А. Ильиной было поручено наблюдение за экономической экспансией Японии в Азии. Интенсивную и плодотворную работу по изучению процессов, происходивших в общественной жизни послевоенной Японии, продолжали П. П. Топеха, Г. И. Подпалова и В. А. Попов. Историю Японии с древнейших времен до наших дней в популярном изложении начал писать в то время многоопытный ветеран науки и журналистики Х. Т. Эйдус. Вопросами развития в довоенной Японии марксистской мысли занимался аспирант К. А. Гамазков. Свои изыскания в области японской культуры и филологии продолжали в отделе две энергичные женщины сравнительно молодого возраста: Л. Д. Гришелева и Н. И. Чегодарь. Переводами древних письменных памятников на русский язык и комментариями к ним занимался К. А. Попов.

Едва ли не все сотрудники отдела участвовали параллельно в подготовке коллективного труда - справочника "Современная Япония". К участию в написании справочника было привлечено также довольно много внештатных авторов - работников практических учреждений.

В целом, однако, в тематике работы отдела Японии ощущалось немало крупных пробелов. Никем не затрагивались в то время, в частности, проблемы внешней политики Японии и советско-японских отношений. Руководство отделом оправдывало это тем, что этими проблемами в те годы занимались такие академические учреждения как Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институт Китая, а также подведомственный министерству внешней торговли Научно-исследовательский конъюнктурный институт (НИКИ). Да так оно и было: в каждом из упомянутых научных центров сложились к тому времени группы японоведов, главным образом экономистов и политологов, занимавшихся разработкой ряда проблем экономики и внешней политики Японии, а также изучением состояния советско-японских экономических отношений. В ИМЭМО такую группу экономистов в 60-х годах возглавлял Я. А. Певзнер. В НИКИ значительный вклад в изучение советско-японских экономических связей, а также торговой экспансии японских монополий стали вносить такие компетентные специалисты как П. Д. Долгоруков и С. К. Игнатущенко.

Однако творческое сотрудничество отдела Японии ИНА АН СССР с японоведами упомянутых выше и других научных центров практически отсутствовало. Объяснялось это не столько дефектами в организационной структуре академических учреждений, слабо связанных друг с другом на уровне отделов и секторов, сколько особенностями характера заведующей отделом Японии М. И. Лукьяновой, не умевшей установить дружественные контакты на личной основе с теми академическими учреждениями, где работало довольно большое число специалистов по Японии, включая экономистов, политологов и международников.

Тем не менее в работе японоведов Института востоковедения наблюдались некоторые положительные сдвиги. Быстрое развитие экономических, культурных, научных, общественных и прочих связей Советского Союза с Японией, в которых стали участвовать различные учреждения нашей страны, открыло японоведам института новые возможности для познания японской действительности. Так, в частности, некоторые японоведы стали выезжать в Японию либо в краткосрочные научные командировки, сроком на несколько недель, либо в качестве переводчиков и консультантов в составе различных делегаций советской общественности. В конце 50-х - начале 60-х годов кратковременные поездки в Японию совершили П. П. Топеха, В. А. Власов, С. Б. Маркарьян, Н. И. Чегодарь, Л. Д. Гришелева, Т. П. Григорьева и некоторые другие японоведы, главным образом из числа тех сотрудников института, которые занимались проблемами современности. Их поездки в Японию помогли им лучше ориентироваться в вопросах современной жизни японского общества и успешно преодолевать догматические взгляды на изучавшиеся ими проблемы.

Приступая к работе в институте, я видел свою главную задачу в написании монографии, посвященной вопросам внутренней политической жизни Японии. Именно эти вопросы интересовали меня более всего, и именно по этим вопросам было привезено мною в Москву из Японии наибольшее число книг, журналов и газетных вырезок. Такая монография должна была, по моим первоначальным расчетам, быть написана в течение двух - трех лет, с тем чтобы стать одновременно докторской диссертацией.

Будучи в Японии в качестве журналиста и переключаясь ежедневно с одной темы на другую по долгу своих корреспондентских обязанностей, я не имел времени для того, чтобы сосредоточиться на какой-либо одной теме. Поэтому там я ограничивался лишь сбором литературы по целому ряду вопросов, связанных с внутриполитической жизнью Японии, предполагая "переварить" все собранное по возвращении в Москву. С таким намерением я и согласовал программу своей работы в институте с заведующей отделом Японии М. И. Лукьяновой, под началом которой я вновь оказался на первых порах.

Но в отличие от периода пяти-шестилетней давности мои отношения с Лукьяновой складывались уже иначе. Теперь я вернулся в институт как специалист с длительным стажем пребывания в изучаемой стране (в которой сама Лукьянова никогда не бывала), как автор большого числа статей и заметок об этой стране, опубликованных в наиболее влиятельной газете страны - в печатном органе ЦК КПСС, как человек, пользовавшийся доверием и в редакции "Правды", и в международном отделе ЦК КПСС. Поэтому Лукьянова, хорошо ориентировавшаяся в том, "кто есть кто", сочла за лучшее не вступать ни в какие споры и конфликты со мной и соглашалась без возражений со всеми моими предложениями по поводу моей дальнейшей работы. Иначе говоря, я получил с тех пор карт-бланш в выборе как темы, так и сроков своей научной работы, и это меня вполне устраивало. Свою задачу я видел в скорейшем освоении материалов, привезенных мной из Японии. Что же касается темы, то она была мне ясна: все аспекты государственного устройства и политической жизни Японии нашего времени.

Соскучившись по академической научной работе, я после месячного отдыха в Крыму приступил к работе, и работа пошла быстро, ибо под рукой у меня были именно те материалы, которые требовались.

Сначала я предполагал, что моя монография будет охватывать как проблемы, касающиеся государственной структуры Японии, так и вопросы, связанные с практикой работы государственных учреждений и с политической жизнью японского общества. По моему первоначальному замыслу заголовок монографии должен был быть примерно таким: "Государственный строй и политическая жизнь Японии". Но на практике так не получилось. Только поначалу я вроде бы уложился по объему в намеченную мной схему рукописи. Это была глава "Роль религии в политической жизни Японии", которую я сразу же поместил в сборник статей, подготовленный сотрудниками японского отдела. Однако последующие главы из-за обилия материалов стали значительно превышать задуманный по началу объем, и в конечном счете план и структуру предполагаемой рукописи пришлось менять. В результате раздел рукописи, посвященный правящей либерально-демократической партии Японии, стал превращаться в самостоятельную монографию. В ходе написания этой монографии многие факты быстро устаревали и возникала необходимость в новых книгах, издававшихся на эту тему в Японии и США, и в более свежих журналах и газетах. К счастью, в то время мне довелось ежегодно ездить в Японию, что позволило мне пополнять свою библиотеку свежими публикациями. Помогали мне и сотрудники досье редакции "Правды", получавшие по подписке авиапочтой комплекты нескольких японских центральных газет и отдававшие их мне за отсутствием в редакции специалистов по Японии. Но погрузиться целиком в авторскую работу над названной монографией мне в те годы не удалось. Большой помехой моим благим намерениям стал целый ряд других дел, навалившихся на меня уже в первые месяцы после возвращения в стены института.

Партийная работа

Осенью 1962 года в институте как обычно состоялось проводившееся раз в год общее перевыборное партийное собрание. Для коллектива научных сотрудников института это было важное мероприятие хотя бы потому, что большинство из них были членами КПСС (парторганизация института насчитывала тогда около 400 человек).

Так уж повелось с довоенных времен, что в гуманитарных учреждениях Академии наук СССР преобладающее место в научных процессах и на высших ступенях академической иерархии стали занимать члены партии. Да иначе и быть не могло в условиях безраздельного политического господства одной партии - КПСС. На практике, как правило, при приеме на работу в гуманитарные академические учреждения, а также при назначении на должность коммунистам отдавалось скрытое предпочтение подчас даже тогда, когда они уступали в таланте и знаниях другим лицам. Стремление людей к вступлению в партию нельзя было сводить лишь к карьерным помыслам. Многие научные работники гуманитарных академических учреждений, воспитанные в большинстве своем в духе марксистской идеологии, стремились вступать в партию и потому, что считали политику КПСС вполне отвечавшей интересам нашей страны и ее населения. Я не могу согласиться с попытками некоторых нынешних комментаторов из числа завзятых "демократов" изображать дело так, будто членами КПСС и сотрудниками гуманитарных академических учреждений становились только беспринципные пролазы, скрывавшие под личиной сторонников марксизма-ленинизма лишь собственные своекорыстные помыслы.

Не отрицаю, что среди сотрудников Института истории, Института философии, Института мировой экономики и международных отношений, как и нашего Института народов Азии, были и такие двуличные люди. Именно эта публика в 1989 - 1992 годах сбросила маски приверженцев марксизма-ленинизма, превратились в откровенных перевертышей, ринувшихся огульно чернить прежнюю официальную идеологию и тем самым завоевывать себе место под солнцем в государственном аппарате, в выборных органах власти и в учреждениях Академии наук. Но их было не так уж много: поначалу марксистские взгляды продолжали еще довольно долго преобладать в умах значительной, если не большей части работников гуманитарных учреждений Академии наук СССР.

Будучи членом КПСС с пятнадцатилетним стажем, я не видел ничего предосудительного ни в преобладании коммунистов среди ведущих научных сотрудников института, ни в деятельности самой партийной организации, которая в ряде случаев играла роль противовеса администрации, возглавлявшейся директором института. Ведь зачастую не столько дирекции, сколько парткому института приходилось разбирать и гасить те конфликтные ситуации, которые возникали в тех или иных отделах института, а также в личных взаимоотношениях отдельных сотрудников. Дирекция вступала в действие обычно лишь в тех редких случаях, когда партийная организация оказывалась неспособной решить слишком острый или слишком сложный конфликтный вопрос. Чаще же всего партком был в нашем институте, как и в других академических учреждениях, той инстанцией, в которую обращались за помощью все те, кто считал себя пострадавшим от несправедливостей как руководителей отделов и секторов, так и всей дирекции. Поэтому выборам в партком придавалось значение.

На перевыборное партийное собрание я шел без особого интереса, ибо никаких суждений о деятельности дирекции и прежнего парткома у меня не было. Интересно было просто посмотреть на всех собравшихся в зале сотрудников института: встретить тех, кого не встречал за пять лет работы в "Правде", посмотреть на новичков, послушать, что говорили выступавшие о делах института, от которых я, естественно, оторвался за время пребывания в Японии.

Но собрание окончилось для меня сюрпризом с большими и неоднозначными последствиями. Дело в том, что при выдвижении кандидатур в члены нового партийного комитета института кто-то из присутствовавших в зале выдвинул и мою кандидатуру. Не берусь судить, было ли это сделано по согласованию с прежним партийным руководством, возглавлявшимся Г. Ф. Кимом, или самостийно. Но, оказавшись в списке кандидатов в члены парткома, я понял, что брать самоотвод мне не к лицу. Ведь я вернулся в институт в ореоле удачливого корреспондента центрального партийного органа КПСС с репутацией опытного специалиста-японоведа, давнего работника института, знающего специфику академической работы и не запятнавшего себя ранее какими-либо скандалами. Что я мог сказать собранию? "Не трогайте меня, я хочу уйти с головой в написание очередной монографии..." Никто бы из присутствующих такого эгоизма не одобрил: "Все мы пишем монографии". Поэтому возражать я не стал в надежде взять себе в парткоме какой-то ограниченный конкретный участок работы и выполнить свой долг перед партийной организацией, если она окажет мне такое доверие.

Но мои скромные помыслы не оправдались. Все обернулось на практике иначе. На первом заседании нового парткома, состоявшемся сразу же после выборов, А. И. Чичеров и некоторые другие молодые, энергичные и радикально настроенные члены вновь избранного партийного руководства, стремясь, по-видимому, избавиться от парткомовских завсегдатаев, многократно возглавлявших ранее парторганизацию института, попытались избрать меня секретарем парткома как человека свежего и непредвзятого. Но после моего решительного отказа секретарем парткома был избран мой давнишний друг со студенческих лет Вадим Солнцев, которого, кстати сказать, рекомендовал на этот пост и представитель районного комитета партии. Мне же пришлось все-таки согласиться взять на себя почетную обязанность его заместителя по идеологической работе. Моя предшествующая работа в "Правде" стала и в данном случае главным аргументом в пользу именно моего выдвижения на этот пост. Так неожиданно над моими давними планами погружения с головой в творческую научную работу нависла нерадостная перспектива превращения меня в партийного босса, что никак не отвечало моим помыслам о будущем. Такая перспектива стала еще более реальной спустя несколько месяцев, когда В. М. Солнцев надолго заболел и мне пришлось чуть ли не до истечения срока полномочий парткома исполнять его обязанности.

Но этим дело не кончилось: пока я замещал Солнцева, меня заприметило руководство Бауманского РК КПСС. Райкомовские работники не любили часто менять руководителей первичных партийных организаций, тем более таких крупных, какой была парторганизация Института народов Азии с числом членов свыше четырехсот человек. К тому же партийной организации нашего института принадлежала в Бауманском райкоме особая роль. Из ее рядов в распоряжение райкома направлялось наибольшее число квалифицированных лекторов-международников и пропагандистов, а в дни избирательных кампаний весьма большое число агитаторов. Поэтому интересы райкома требовали, чтобы секретарем парткома института был "надежный человек", за которого райкомовские работники могли бы ручаться перед вышестоящими инстанциями, а конкретнее говоря, перед Московским горкомом партии. А кто по мнению райкомовских руководителей мог быть надежнее, чем бывший, и притом отмеченный правительственными наградами, корреспондент газеты "Правда"? Вот почему, когда подошел срок перевыборов парткома, райкомовские руководители обратились не только ко мне, но и к директору института Б. Г. Гафурову с настойчивыми пожеланиями сделать меня руководителем партийной организации института. Возражать против этого у Гафурова не было оснований. За прошедший год наши отношения с ним не ухудшились. Хотя некоторые амбициозные молодые члены парткома, хорохорясь на глазах у общественности, пытались иногда затевать какие-то споры с дирекцией по каким-то не столь уж принципиальным и важным с моей точки зрения вопросам. Я, откровенно говоря, старался избегать разжигания подобных споров, хотя подчас в частных вопросах и соглашался с теми, кто занимался критикой дирекции. Желания обострять отношения с Гафуровым по пустякам у меня не было еще и потому, что я ясно представлял себе особенности восточного характера Гафурова человека, для которого административная власть была главной целью и смыслом его жизни. Гафуров мог многое делать и делал для поднятия престижа института во имя улучшения условий труда его сотрудников, но делал он все лишь тогда, когда его деятельность получала уважительный, одобрительный отклик у сотрудников института, о чьих настроениях он получал от доверенных лиц подробную информацию. Те же люди, которые относились к его деятельности критически и пытались ставить палки в колеса, вызывали у Гафурова затаенную неприязнь, они провоцировали его подчас на поступки, не отвечавшие интересам дела. Перевоспитывать Гафурова было бесполезно, и поэтому я видел свою задачу в том, чтобы избегать открытых столкновений между парткомом и дирекцией даже при наличии разных мнений. Я стоял за то, чтобы внешне проявлять максимум сдержанности в отношении директора, но в то же время без спешки и открытого нажима склонять его к приемлемым для парткома и коллектива решениям.

Убедившись в период между двумя перевыборными собраниями в моем уважительном отношении к нему, как и в моем нежелании идти на поводу у радикалов и конфликтовать с ним на партийных собраниях или на заседаниях дирекции, Гафуров проникся доверием ко мне, и когда подошло время обсуждать кандидатуру будущего секретаря парткома, он в настойчивой форме в беседе с глазу на глаз предложил мне остаться на этом посту и дать представителям райкома партии положительный ответ. Отказывать ему в таком вопросе я не стал и в результате в итоге очередного перевыборного собрания теперь уже формально был избран секретарем парткома Института народов Азии. Забегая вперед, скажу, что в последующие годы еще трижды мне пришлось переизбираться и продолжать партийную работу в этом же качестве.

Вспоминая то время, я вовсе не хочу сказать, что стал секретарем парткома института по принуждению, вопреки моей воле. Нет, так считать нельзя: просто в то время я ощущал раздвоение в настроениях. С одной стороны, меня тяготила мысль, что партийная работа замедляла работу над монографией и отвлекала мое внимание и энергию от научного творчества на текущие общественные дела института. Но, с другой стороны, мое избрание руководителем большой академической партийной организации давало мне и некоторый моральный комфорт, приятное ощущение своей возросшей значимости. С этого времени я почувствовал стремление многих сотрудников института, включая и самых уважаемых, наладить добрые отношения со мной. Двери кабинета Б. Г. Гафурова, у которых подолгу ждали приема рядовые сотрудники, стали открыты для меня в любое время, если на то была срочная надобность. Исчезла сразу же проблема перепечатки на машинке любых моих рукописей, т.к. я мог отдавать их печатать вне очереди и в машбюро, и секретарю отдела Японии, и техническому секретарю парткома. В буфете института сотрудники стали настойчиво пропускать меня вне очереди, хотя я постоянно продолжал становиться в хвост наряду со всеми входящими. Здороваться со мной в коридорах института стали почему-то даже не знакомые мне лица. Поскольку по сложившейся в партийной жизни практике на заседаниях парткома далеко не все вопросы ставились на голосование, то последнее слово оставалось обычно за мной. Это незаметно для меня самого порождало в моих суждениях и высказываниях раскованность и самоуверенность, хотя я и старался все время держаться со всеми на равных, с предельной скромностью и вежливостью, подавляя в себе искушение нагрубить кому-то даже тогда, когда он этого вполне заслуживал.

Все эти моральные блага и выгоды, обретенные невзначай с избранием меня секретарем парткома, видимо, исподволь оказывали свое сковывающее влияние на мои намерения не задерживаться надолго на этом престижном посту, и прошли долгих четыре года, прежде чем я переломил себя и твердо, наотрез отказался от продолжения партийной работы в беседах и с руководителями райкома КПСС, и с директором института Б. Г. Гафуровым.

В то же время неотступное стремление не прерывать работу над рукописью и в период выполнения обязанностей секретаря парткома побудило меня жестко ограничить дни и часы моих занятий партийными делами. Как и все научные сотрудники института, я и после избрания меня секретарем продолжал приходить в институт не ежедневно, а лишь три, а то и два раза в неделю, сохранив за собой право на домашнюю работу в так называемые "творческие" дни. В нашей большой партийной организации это было возможно по той причине, что заместителем секретаря парткома по организационной работе избирался в институте обычно не научный сотрудник, а профессиональный партийный работник, оплачиваемый не институтом, а райкомом партии. Он-то и вел всю текущую организационную и прочую рутинную партийную работу.

В мою бытность секретарем моим заместителем по организационной работе был бывший армейский политработник полковник в отставке Игнат Васильевич Баранников. Он и технический секретарь Нина Николаевна должны были приходить на работу в институт ежедневно и находиться там положенное всем сотрудникам институтской администрации время, т.е. с утра до вечера. Я же приходил в свой парткомовский кабинет лишь в явочные для старших научных сотрудников дни. Если же возникали какие-то чрезвычайные обстоятельства, то Игнат Васильевич связывался со мной по телефону и тогда, если это было крайне необходимо, я приезжал в институт в нужный час. Такая система позволяла мне продолжать работу над рукописью, хотя и не в таком темпе, как это задумано было ранее.

Зато в явочные дни я приходил на работу минут за пятнадцать до начала рабочего дня и уходил нередко позже, чем большинство научных сотрудников. Объяснялось это отчасти тем, что приходившие в мой кабинет сотрудники института засиживались у меня подолгу, ибо я старался внимательно их выслушивать и не комкать обсуждение тех вопросов, с которыми они обращались в партком или ко мне лично. Но отчасти мои задержки с уходом из института по окончании рабочего дня объяснялись и своеобразным стилем работы Б. Г. Гафурова, который во второй половине дня уезжал часа на три домой, где он обедал и отдыхал, а потом возвращался в институт и сидел в своем кабинете до 8, а то и 9 часов вечера.

Что делал Гафуров в эти часы? Да ничего особенного: либо говорил с друзьями по телефону, либо читал какие-то документы и рукописи. Заходя к нему в кабинет в эти вечерние часы, я заставал его то за просмотром фотографий, снятых в его зарубежных поездках, то за изучением разложенных на столе чьих-то визитных карточек, то за чтением газет и рукописей. Злые языки говорили, что Гафуров сидел в институте по вечерам лишь потому, что дома ему досаждала его сварливая неугомонная жена Капиталина Васильевна. Но это были, конечно, всего лишь досужие домыслы.

В явочные дни в рабочие часы кабинет Гафурова осаждали и заведующие научными подразделениями института, и работники отдела кадров, и бухгалтера, и иностранные гости, главным образом из стран Востока, и его земляки из Таджикистана, с которыми он сохранял постоянные разнообразные связи. Таджикские гости прибывали обычно на прием к Гафурову с традиционными подарками: к его кабинету они с помощью личного секретаря директора Ивана Антоновича несли по коридорам институтского здания корзины и ящики с виноградом, дынями, яблоками и прочими южными фруктами. Часть этих продуктов увозилась потом на квартиру Гафурова, а часть оставалась у него в кабинете, и он угощал ими некоторых своих московских посетителей.

Вечером, однако, вся эта дневная суета на подступах к кабинету директора затихала, и с Бободжаном Гафуровичем можно было неспешно обсудить те или иные вопросы, связанные с жизнью нашего научного коллектива. В такие часы Гафуров нередко предавался воспоминаниям о прошлых годах своей жизни, когда он был у себя на родине всевластным правителем, занимая в течение десяти лет пост первого секретаря Центрального Комитета коммунистической партии Таджикистана. Запомнились мне, например, его воспоминания о встречах со Сталиным, о котором он и в хрущевские, и в брежневские времена отзывался с неизменным уважением.

- Приезжаю я как-то в Москву,- говорил Гафуров не спеша, с паузами после каждой фразы,- и направляюсь в Кремль на прием к Сталину... Меня пропускают к его кабинету... Я стучу, открываю дверь и вхожу... Вижу Сталин сидит за письменным столом и что-то читает... Я останавливаюсь у двери, мнусь и жду, когда он поднимет голову и посмотрит на меня... А он не поднимает головы и продолжает читать... Я жду... Наконец Сталин прерывает чтение, смотрит в упор на меня и строго говорит: "Ты зачем приехал? Если денег просить, то поворачивай назад и уезжай". И снова погружается в чтение, а я стою... Потом, выждав минуту, говорю ему: "Иосиф Виссарионович, вы напрасно так думаете. Я денег просить не собираюсь - наоборот, я привез деньги в Москву на нужды центра". Тут Сталин вновь поднимает голову, смотрит на меня уже приветливо и говорит: "Ну, тогда это другой разговор: заходи, побеседуем..."

Отношения с Гафуровым складывались у меня непросто. По складу характера он был человеком мягким и незлобивым, но недоверчивым и своенравным. Обычно он внимательно относился к тем просьбам, с которыми я обращался к нему от имени парткома. Но, не отказывая на отрез в той или иной просьбе и даже соглашаясь с ней на словах, он затем имел обыкновение подолгу тянуть с реализацией своих обещаний. Неторопливость в решении любых проблем, будь то кадровые или научно-организационные вопросы, была одной из главных отличительных черт его директорской деятельности. Трудность в общении с Гафуровым состояла именно в отсутствии ясности и четкости в принимаемых им решениях, а также в его скрытом и упорном нежелании допускать партийную организацию к решению кадровых вопросов, касавшихся руководящих работников института, и прежде всего вопросов, связанных с их приемами на работу, повышением в должности и увольнениями. Здесь этот восточный человек хотел быть безраздельным хозяином и, в сущности, был таковым

Убедившись в том, что к решению кадровых вопросов Гафуров упорно не хотел никого допускать, я старался не обсуждать с ним эти вопросы, если он сам их не поднимал. Хотя иногда в связи с мнениями, высказывавшимися на заседаниях парткома большинством голосов его членов, мне приходилось заводить с ним разговоры по поводу поведения тех или иных лиц, что всякий раз вызывало у него настороженность и приводило временами к охлаждению наших отношений. В каждой попытке парткома обсуждать с дирекцией кадровые дела Гафурову - человеку очень мнительному - виделась какая-то интрига. Обычно я как мог старался рассеивать подобные подозрения и, уж во всяком случае, убедить Бабоджана Гафуровича в том, что к мнимой интриге я не причастен.

Разногласия возникали подчас и в среде членов парткома, в котором насчитывалось в те годы от 12 до 15 человек. Состав парткома, избиравшегося тайным голосованием участников общего партийного собрания, в какой-то мере отражал неоднозначные, разноречивые настроения членов институтской партийной организации.

Уже тогда, в середине 60-х годов, определенную часть сотрудников института, включая и членов КПСС, составляли люди, именуемые в наши дни либо "шестидесятниками", либо "диссидентами". Конкретнее говоря, это были люди, критически настроенные в душе к сложившемуся в нашей стране общественному и политическому строю, к официальной идеологии КПСС, к политике Хрущева, а затем и Брежнева, но обычно не решавшиеся заявлять об этом открыто и прямо из-за боязни навлечь на себя неприятности и со стороны властей, и со стороны академического руководства. Воздерживаясь от открытой критики советских порядков и политики Кремля, как и от восторгов по поводу американского образа жизни, чем занимались в ту пору завзятые "диссиденты" типа В. Буковского или И. Григоренко, такие научные работники института втайне сочувствовали этой группе откровенных противников коммунизма и советской власти. В большинстве своем они продолжали оставаться в составе партийной организации института и ограничивались лишь тем, что время от времени выпускали пары своего недовольства, затевая дискуссии по тем или иным теоретическим проблемам истории, философии или экономики стран Востока, в ходе которых как бы невзначай подвергали критике преобладавшие в работах советских востоковедов марксистские взгляды на затрагивавшиеся в дискуссиях вопросы. А иногда их затаенное недовольство нашей действительностью выливалось в ожесточенные нападки либо на дирекцию, либо на партком, либо вообще на систему организации труда научных работников нашего института и Академии наук. Естественно, упрекать их за подобные нападки на дирекцию мне как секретарю парткома не полагалось, т.к. они воспринимались в коллективе лишь как острая, нелицеприятная, но принципиальная критика, а по уставу партии к критике надлежало относиться с вниманием и уважением.

Примечательно, что лица, принадлежавшие к этой группе скрытых "диссидентов", не только оставались членами КПСС, но и проявляли повышенную активность в профсоюзных и партийных делах и потому зачастую оказывались избранными и в профсоюзный комитет и в партком. Правда, в парткоме они оказывались обычно в меньшинстве. Большую часть членов парткома составляли, как правило, сторонники ортодоксальных взглядов на нашу действительность, на политику Советского Союза и КПСС. И это было закономерно: люди конформистского склада - середнячки в отличие от бунтарски настроенных личностей охотнее тянули лямку повседневной, рутинной партийной работы, к тому же они не раздражали других своей амбициозностью и реже портили личные отношения с другими членами парторганизации, что и повышало их шансы на выборах в партком. Мне же при руководстве работой парткома приходилось считаться и с затаенными "диссидентами", и со слишком прямолинейными ортодоксами, хотя, естественно, из прагматических соображений я чаще опирался на конформистское большинство.

Сегодня, спустя тридцать лет, нет смысла писать конкретно, кто из членов парткома принадлежал в те годы к "диссидентам" и к "ортодоксам". Зачем ворошить прошлое? Но стоит подчеркнуть другое: членами парткома в те годы избирались многие уважаемые научные сотрудники института, ставшие в дальнейшем именитыми учеными-востоковедами. К их числу относились: Ю. Ганковский, Н. Симония, Ю. Ванин, В. Москаленко, А. Чичеров, В. Тюрин, Р. Корниенко и др.

Чаще всего на заседаниях парткома заслушивались отчеты первичных партийных организаций отделов (таких отделов в институте насчитывалось тогда более 20), в ходе которых рассматривались научно-производственные дела и отчитывались как заведующие отделами, так и секретари отдельческих парторганизаций - парторги. Обсуждались и другие рутинные вопросы. К примеру: "О работе лекторов института", "О работе профкома института", "О подготовке коммунистов института к очередной кампании по выборам в Верховный Совет СССР" и т.п.

Разбирались иногда на заседаниях парткома персональные дела отдельных членов партии. Наиболее частыми причинами персональных дел были утери партийных билетов, за что виновники получали обычно строгий выговор с предупреждением. Бывали случаи злоупотребления спиртными напитками, но крайне редко. И уж ни разу за все четыре с лишним года моего руководства не обсуждались на парткомовских заседаниях персональные дела, связанные с супружескими изменами и прочими нарушениями "моральных норм". Когда ко мне поступали подобные жалобы, я под различными предлогами не давал им хода, будучи твердо убежден в том, что парторганизации не следует лезть в личную жизнь и тем более в постельные дела взрослых людей. Связано, наверное, это было и с тем, что и я сам, и многие другие коммунисты, в том числе члены парткома, не были ангелами с крылышками, и бросать нам камни в каких-то "грешников" было бы наихудшим проявлением ханжества.

Малоприятные воспоминания остались у меня о случаях участия отдельных научных сотрудников института в тех самых политических протестных выступлениях "диссидентов", которые имели место в 60-х годах в связи с арестами и высылкой за рубеж некоторых авторов самиздатовских статей и распространителей запрещенной антисоветской литературы. Так, выяснилось, что несколько наших работников института - филологов поставили свои подписи под заявлением в поддержку каких-то писателей-"диссидентов", подвергшихся гонению советских органов безопасности. Это заявление было направлено его подписантами за рубеж и передавалось затем на нашу страну радиостанцией "Голос Америки" и еще какими-то "вражьими голосами", о чем меня и Гафурова тотчас же информировали работники райкома. При таких обстоятельствах мое положение обязывало меня "реагировать" и "принимать меры". Да и сам я никаких симпатий к этой публике не питал. Как мне думалось тогда, в каждой государственной и экономической системе есть свои недостатки. Были они и в советском образе жизни, но это совсем не означало, что нам следовало обливать помоями и ломать этот образ жизни, создавая взамен нечто подобное американским порядкам с их откровенным отрицанием социальной справедливости и наглой властью денег. Пришлось тогда, как мне помнится, приглашать в партком названных подписантов - двух беспартийных дам и долго объяснять им, почему их обращение к американцам с жалобой на наши власти означало не что иное, как вынос сора из избы, и заслуживало осуждения. И эту нравоучительную беседу я провел тогда не кривя душой, будучи сам твердо убежден в непорядочности тех, кто преднамеренно давал американской пропаганде пищу для нападок на нашу Родину.

Однако по административной линии названные беспартийные научные сотрудники института никаких взысканий не получили. Другое дело, когда в той же группе подписантов и распространителей самиздатовской антисоветской литературы оказался член партии - специалист по арабской литературе И. М. Фильштинский. С ним на парткоме состоялся весьма жесткий разговор. И я, и другие члены парткома в своих выступлениях констатировали несовместимость его мировоззрения, политических взглядов и действий с принадлежностью к КПСС, после чего решением парткома, утвержденным затем и райкомом, Фельштинский был исключен из партии, о чем, судя по его поведению, он не очень-то и жалел. В институте он продолжал работать еще лет двенадцать, но потом вроде бы уехал за рубеж.

Но подчас возникали трения и с райкомом КПСС. Более всего осложнило отношение парткома с вышестоящими партийными инстанциями приглашение в институт руководством нашей профсоюзной организации писателя А. Солженицына, где он выступил в переполненном до предела актовом зале с различными обвинениями в адрес советских властей. Выступление это состоялось в 1966 году и получило широкую огласку в диссидентских кругах Москвы. Произошло это тогда, когда в советской печати еще не было ни одной официальной публикации с осуждением литературной деятельности названного писателя, хотя среди московской интеллигенции ходили слухи об ухудшении отношения к Солженицыну руководителей КПСС в связи с его бунтарскими заявлениями.

Дело было так. В институте шло очередное общее перевыборное партийное собрание. Неожиданно для меня с критикой в адрес парткома выступила на этом собрании женщина-представитель профкома института, в руководстве которого находились тогда несколько человек, склонных, видимо, к диссидентской идеологии. Выступавшая обвинила партком в том, что его руководство косо смотрит на приглашение в институт для встреч с его сотрудниками писателей с критическими взглядами на нашу действительность и, в частности, препятствует приглашению писателя А. Солженицына. Отвечая на эту реплику в заключительном слове, я сказал, что дело обстоит в действительности иначе, что речь шла с представителями профкома не об отказе от приглашения в институт названного писателя, а лишь о несвоевременности его приезда в институт, т.к. этот приезд планировался в день перевыборного партийного собрания. Выступление члена месткома, как и мой ответ на него, слышали присутствовавшие в зале представитель Отдела науки ЦК КПСС В. В. Иванов и второй секретарь Бауманского райкома партии В. Н. Макеев. Слышали и... промолчали. Что же касается наших профкомовских руководителей, то мой ответ и молчание представителей вышестоящих партийных инстанций было воспринято ими как зеленый сигнал светофора. Не извещая более партком, они связались с Солженицыным, согласовали с ним день его приезда в институт, и тот в урочное время приехал. Более того, прознав через знакомых про эту встречу, вместе с Солженицыным в институт прибыли большое число посторонних лиц, которым профкомовское руководство разрешило присутствовать в зале, где проводилась встреча. В результате зал, вмещавший 300 человек, оказался переполнен. Большую часть своего выступления Солженицын посвятил жалобам на несправедливое отношение к нему советского руководства, а затем читал выдержки из своего произведения "Раковый корпус".

Я на встрече не был, т.к. она состоялась в мой неявочный день. Но уже на следующее утро в парткоме и дирекции института раздались звонки из горкома партии, а днем в институт срочно прибыла горкомовская комиссия. Далее, спустя два дня, меня вызвали на заседание бюро Бауманского райкома партии, где первый секретарь райкома П. А. Воронина обратилась ко мне с укоризненным выражением лица:

- Как же так? Вы, такой опытный в политических делах человек, допустили в институте это сборище?!

Мой ответ, судя по всему, обезоружил ее:

- Полина Алексеевна, а где в нашей партийной печати была опубликована хотя бы одна критическая статья по поводу взглядов Солженицына? Такой критики я не видел. Так на каком же основании я мог отказать профкомовскому активу в приглашении Солженицына в стены института? Меня бы общественность института обвинила в субъективизме и самодурстве. И потом, почему вы упрекаете меня? Ведь на нашем собрании, как все это видели, сидел и молчал здесь присутствующий второй секретарь райкома Макеев, сидел, ни слова не сказав по этому поводу. Правильно, Валентин Николаевич? Так как же я мог возражать против приглашения Солженицына, тем более что кроме "Одного дня Ивана Денисовича" я других его произведений не читал?

В ответе Ворониной на мои возражения не было жесткости. Ни горком, ни райком КПСС больше к этому вопросу не возвращались. А некоторое время спустя в каком-то из центральных партийных изданий (не помню в каком) была опубликована развернутая статья с критикой взглядов и поведения Солженицына как писателя, враждебно настроенного к советской системе и коммунистической идеологии. Больше с Солженицыным мои пути не пересекались. Ирония судьбы: тогда я считал его своим идейным противником, а сегодня, после выхода в свет его книги "Россия в обвале", я считаю его своим единомышленником. Наверное, и у меня, и у него после горбачевской перестройки и ельцинских реформ существенно изменились взгляды на прошлое, настоящее и будущее нашей страны.

Идеологический контроль за изданиями нашего института осуществлял в ЦК КПСС не только Отдел науки, но и Отдел печати. В 1967 году, накануне 50-летия Октябрьской революции, меня срочно вызвали к одному из ответственных работников этого отдела. Удостоверившись, что я секретарь парткома института, он положил передо мной на стол верстку и чистые листы юбилейного номера нашего институтского журнала "Советское востоковедение", главным редактором которого был в то время один из ведущих ученых нашего института профессор, доктор филологических наук И. С. Брагинский.

- Посмотрите,- сказал он,- в верстке и в чистых листах статью главного редактора вашего журнала Брагинского с воспоминаниями о его революционной деятельности в Баку в дни Октябрьской революции 1917 года. Вернее, посмотрите правку, сделанную его рукой в верстке. Какие-то странные получаются у него мемуары: то ли быль, то ли досужие выдумки. Читайте верстку: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел белобрысый молодой парень Николай, который сказал, чтобы я направлялся без промедления в один из районов города..." Прочли? А теперь читайте после правки Брагинского чистые листы: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел курчавый черноволосый молодой парень Хасан, который сказал..." Так кто же сидел за столом секретаря горкома - "белобрысый Николай" или "черноволосый Хасан"? Похоже, ваш главный редактор журнала не мемуары пишет, а сочиняет байки. Разберитесь, пожалуйста, с этой статьей в своей организации. Нельзя же в юбилейном номере публиковать заведомо недостоверную отсебятину.

Разбираться с Иосифом Самойловичем Брагинским, пользовавшимся в институте всеобщим уважением, мне не хотелось: вопрос с моей точки зрения не стоил выеденного яйца. Но для проформы я сообщил ему о претензиях работников отдела печати ЦК. Он улыбнулся и сказал:

- Конечно же, за столом сидел тогда русский парень Николай. Но когда я недавно был в Баку и показал бакинским товарищам верстку этой злополучной статьи, то они обиделись и сказали, что статья создает впечатление, будто бы революцию в Баку делали не азербайджанцы, а русские. Пришлось учесть их замечание. Вот поэтому во избежание обид я и заменил Николая на Хасана. Не осложнять же отношения с нашими азербайджанскими коллегами.

Вот в какие курьезные разборки между вышестоящими партийными инстанциями и институтом приходилось мне подчас втягиваться волей-неволей, будучи секретарем партийной организации.

Но самую большую ответственность перед вышестоящими инстанциями я брал на себя, подписывая выездные характеристики-рекомендации на сотрудников института, выезжавших за рубеж в научные командировки и по линии различных практических организаций. Только после утверждения на парткоме и моей подписи ставил на этих бумагах подпись директор института.

Всех сотрудников, выезжавших за границу по разным поводам, я, конечно, лично не знал и при утверждении на парткоме многих характеристик доверялся рекомендациям партийных руководителей отделов и секторов, хотя известно было, что рекомендации эти давались последними довольно либерально. Подписанные мной и директором института характеристики-рекомендации отправлялись далее на утверждение райкома партии, работники которого формально также несли ответственность за едущих за границу. Но все-таки главным ответчиком во всех этих делах оставался я.

В целом за четыре года мной было подписано несколько сот таких рекомендаций. На мое счастье, никто из сотрудников института, выезжавших за рубеж в те годы, не был замешан в аморальном поведении и в политических эксцессах. А следовательно, никто не подвел ни меня, ни Бауманский райком партии, хотя в других институтах АН СССР у секретарей парткомов возникали в подобных делах всякие неприятности.

В целом мои отношения с Бауманским райкомом партии складывались сравнительно благополучно. Спустя менее года после моего избрания секретарем парткома на первой же отчетно-перевыборной конференции Бауманской районной партийной организации меня избрали в члены Бауманского райкома КПСС, в связи с чем время от времени мне полагалось принимать участие в пленумах райкома, хотя главная роль на этих заседаниях принадлежала членам бюро райкома, и прежде всего секретарям райкома (секретарей было трое во главе с первым секретарем П. А. Ворониной). Помнится, в те годы раза два по поручению тех, кто готовил различные райкомовские заседания, мне пришлось выступать на этих пленумах по вопросам, касавшимся участия сотрудников института в лекционной и пропагандистской работе райкома. Но о чем шла речь на этих пленумах и что я там говорил - вспомнить не могу.

Зато в памяти у меня хорошо сохранилось другое более масштабное заседание. Это был митинг избирателей Бауманского района г. Москвы, на котором Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, баллотировавшийся как раз по нашему Бауманскому избирательному округу, выступал с предвыборной речью. Митинг этот проводился в Кремлевском дворце съездов при участии в нем шести тысяч человек, включая не только представителей основных учреждений и предприятий этого центрального района Москвы, но едва ли не всю партийную и государственную элиту Советского союза. Мне как представителю одной из крупнейших партийных организаций района руководство райкома оказало честь сидеть в президиуме митинга - на большой сцене Дворца Съездов. Такая же честь была оказана еще двадцати представителям районного партийного актива.

По специальным пропускам, полученным в райкоме, нас пропустили сначала в комнату за сценой, а затем по сигналу устроителей митинга мы вышли на сцену из-за кулис через дверь, расположенную в левой стороне зала и направились к стульям, стоявшим в середине сцены. В эту же минуту с противоположной стороны навстречу нам к тем же стульям вышли члены Политбюро ЦК КПСС и руководители правительства во главе с Брежневым. Приблизившись друг к другу на глазах шести тысяч участников митинга, уже сидевших в зале, мы, рядовые представители районной общественности, и они, партийные вожди, о которых я имел представление лишь по портретам и фотографиям в газетах, молча разместились бок о бок на стульях в центре сцены.

Все это было похоже на сон. Ощущение этого сна наяву усилилось еще более, когда я стал разглядывать со сцены людей, сидевших лицом ко мне внизу - в первых рядах огромного зала. Да и во сне такого видеть не случалось, чтобы я восседал в президиуме, а внизу в зале лицом ко мне как простые смертные сидели известные всем нам с детства великие люди: К. Е. Ворошилов, А. И. Микоян, С. М. Буденный и десятки других выдающихся деятелей советского государства: генералов, академиков, космонавтов и т.п. И это мое неправдоподобное пребывание на политическом Олимпе продолжалось более часа, пока Л. И. Брежнев, тогда еще не такой дряхлый, как в последние годы своей жизни, выйдя из президиума к трибуне, зачитывал свою скучную, кем-то написанную предвыборную речь...

Когда же митинг был объявлен закрытым, то сновидение мгновенно рассеялось: Брежнев, члены Политбюро и прочие вожди, повернувшись к нам спинами, уходили со сцены через свою дверь, а мы, простые смертные,- через свою. Тех ждали у бокового подъезда Дворца Съездов персональные лимузины, а мы, отдав пропуска охране, вышли гурьбой в общее фойе и слились с основной массой участников митинга. В какие только невероятные и забавные ситуации не попадает человек на своем жизненном пути!

Чем дальше я занимался партийной работой, тем большую оскомину она мне набивала. Увлекаться и посвящать свою жизнь этой работе могли в те времена, по моему убеждению, лишь тщеславные, властолюбивые люди, не нашедшие своего призвания ни в науке, ни в искусстве, ни в технике, ни в военном деле, ни в иной полезной сфере человеческой деятельности. Но в отрицательном опыте есть всегда и какая-то положительная сторона: руководство большой и разноликой партийной организацией Института востоковедения стало для меня еще одной школой жизни. Оно дало мне гораздо больший, чем прежде, навык общения с людьми и понимания их запросов. Моими хорошими друзьями стали с тех пор не только японоведы, но и многие другие сотрудники института, включая руководящую научную элиту из числа индологов, китаистов, арабистов, иранистов и т.д. В силу своего положения секретаря парткома я был введен в состав Ученого совета института, меня приглашали на различные совещания в Президиуме АН СССР, что позволило мне лучше разбираться в работе гигантского академического механизма, созданного в нашей стране в советские времена и сыгравшего большую роль в научном прогрессе нашей страны, несмотря на многие присущие этому механизму пороки.

И все-таки карьера партийного босса не кружила мне голову. Заманчивой перспективы я в ней не видел, и потому все время стремился свести к минимуму часы своего пребывания в кабинете секретаря парткома, с тем чтобы больше часов выкраивать на научные японоведческие дела. Не скрывал я отсутствия рвения к партийным делам ни от друзей по институту, ни от Гафурова. Но, судя по всему, Гафурова вполне устраивало мое формальное, нерадивое, прохладное отношение к парткомовской суете. Ведь такое мое нежелание глубоко вникать и ввязываться в административные дела дирекции позволяло ему - вождю по призванию - властвовать так, как ему хотелось. Палки в колеса партком при мне ему не ставил. Наверное, поэтому он каждый год мягко, но настойчиво уговаривал меня поработать в парткоме еще годик, а потом еще годик и еще...

Осенью 1968 года после моих неоднократных настойчивых просьб об освобождении меня от работы в парткоме в связи с увеличением объема работы в отделе Японии Гафуров и руководители Бауманского райкома партии пошли мне навстречу. Пошло навстречу и перевыборное партийное собрание института, давшее после моих разъяснений согласие на мой самоотвод.

Работа по заданиям Международного

отдела ЦК КПСС

Возвращение в Москву после длительной журналистской работы в Японии не отвратило меня от проблем взаимоотношений КПСС с коммунистической партией и другими оппозиционными политическими организациями Японии. Пожалуй, наоборот: из-за обострения недружественных дискуссий между КПСС и Коммунистической партией Китая перспектива взаимоотношений нашей партии с японскими коммунистами стала в то время интересовать руководство Международного отдела ЦК КПСС гораздо больше, чем в предшествовавшие годы. После встречи руководителей зарубежных коммунистических партий, состоявшейся в конце 1960 года, и поездки Председателя Президиума ЦК КПЯ Миямото Кэндзи в Китай в советском партийном руководстве пропала уверенность в том, что японские коммунисты при обострении конфликта КПСС с КПК останутся на стороне КПСС. Поездка Г. А. Жукова и И. И. Коваленко в Японию весной 1962 года как я уже писал ранее, подтвердила обоснованность таких опасений. По этой причине, начиная с 1962 года, работники Международного отдела ЦК КПСС, возглавлявшегося секретарем ЦК Б. Н. Пономаревым, стали глубже изучать все, что публиковали газета "Акахата" и журнал "Дзен-эй", а также все, что писала о КПЯ центральная коммерческая печать Японии. Видимо, в этой связи где-то в начале 1963 года заведующий японским сектором Международного отдела ЦК КПСС Василий Васильевич Ковыженко, прозевавший отход КПЯ с просоветских на прокитайские позиции, был освобожден с этого поста, а его место занял Иван Иванович Коваленко, с которым я годом ранее познакомился во время его пребывания совместно с Г. А. Жуковым в Японии по линии Государственного комитета по делам культуры. Будучи человеком энергичным и предприимчивым, Иван Иванович стал шире вовлекать в работу Международного отдела ЦК КПСС всех тех, кто, по его мнению, знал по собственному опыту обстановку в Японии. Естественно, что и я оказался в поле его зрения.

В те времена Международный отдел ЦК КПСС обладал невидимой на поверхности властью над академическими учреждениями, изучавшими политику зарубежных стран. Если по решению руководства Международного отдела те или иные работники упомянутых академических институтов привлекались к выполнению каких-либо заданий этого отдела, то возражать против этого руководители названных институтов не только не решались, а наоборот, считали это за честь для своих учреждений. В дальнейшем временная работа научных сотрудников в стенах ЦК КПСС записывалась дирекциями академических институтов в свои годовые отчеты о работе как свидетельства признания высокими инстанциями вклада этих научных учреждений в разработку внешнеполитического курса ЦК КПСС. Поэтому мне без особого желания приходилось в середине 60-х годов не раз брать под козырек и на неделю, а то и две отрываться на работу в здание Международного отдела ЦК КПСС на Старой площади, чтобы выполнять поручения, связанные главным образом с подготовкой письменных посланий КПСС в адрес КПЯ, а также с разработкой сценариев намечавшихся переговоров и дискуссий руководителей нашей партии и лидеров японских коммунистов.

В таких случаях наряду со мной в качестве экспертов по проблемам японской политической жизни привлекались к работе в одной бригаде и другие специалисты-японоведы: бывшие работники советского посольства в Японии советник А. С. Часовников и первый секретарь А. Н. Сенаторов, бывший корреспондент ТАСС в Токио В. Н. Зацепин, научные сотрудники академических институтов Д. В. Петров и А. И. Динкевич. Конкретные задания по содержанию тех материалов, которые мы готовили, давал нам сам И. И. Коваленко, а еще чаще его помощник-референт А. Н. Романов Наши задачи заключались обычно в том, чтобы либо готовить рефераты и справочные материалы для высших руководителей ЦК КПСС по текущим вопросам внутренней политики Японии, либо, еще чаще, писать для них "болванки", то есть черновые варианты их выступлений по спорным вопросам взаимоотношений КПСС и КПЯ на случай переговоров с лидерами японских коммунистов. В то время эти спорные вопросы включали обычно критику не только собственных взглядов руководителей японской компартии, но и маоистской идеологии, под влияние которой подпали японские коммунисты в первой половине 60-х годов. Работа эта была, откровенно говоря, малоинтересная, так как в ней не было места для индивидуального творчества - содержание "болванок" надо было подгонять под тот курс, который проводился руководством ЦК КПСС в отношении компартии Японии, а курс этот, с моей точки зрения, был далеко не совершенным. Все дело в том, что руководители ЦК КПСС упорно закрывали глаза на то, что лидеры японской компартии с начала 60-х годов сознательно стремились дистанцироваться от Москвы и сознательно выискивали поводы для ссоры с КПСС. Когда они подвергали нападкам советский курс на разрядку международной напряженности и достижение договоренности с США о запрещении ядерных испытаний в трех средах, ими двигали отнюдь не наивные идейные заблуждения и не слепой революционный радикализм, а холодные политические расчеты. В основе этих расчетов лежало стремление показать японской общественности, попавшей в годы "холодной войны" под влияние пропаганды правящих кругов Японии и США, что компартия Японии - это не агент Кремля, а самостоятельная сила, которая в отличие от "проамериканской" правящей либерально-демократической партии и "просоветской" социалистической партии представляет собой подлинно "прояпонскую" партию. Это была сознательная игра на националистических настроениях японских обывателей, и эта игра приносила КПЯ определенные политические дивиденды. Наши же твердолобые руководители КПСС, будучи озабочены лишь тем, как бы сохранить КПЯ в орбите своего влияния и не позволить японским коммунистам примкнуть к КПК, прилагали все силы, чтобы "вразумить" лидеров КПЯ, рассеять их мнимые "заблуждения" и убедить их в своем дружелюбии и правильности курса КПСС. Но идти в тот момент на сближение и дружбу с КПСС лидеры КПЯ в лице Миямото Кэндзи и Хакамада Сатоми упорно не хотели, т.к. это противоречило бы их внутриполитическим расчетам. Поэтому все материалы с аргументами в пользу нормализации и упрочения отношений двух партий, которые мы готовили в виде шпаргалок для наших руководителей на случай их дискуссий с японцами, были, на мой взгляд, напрасной тратой времени. Но спорить с цековскими функционерами по этому поводу было бесполезно: им было положено быть всегда правыми. А для меня подобные споры были бы чреваты осложнением отношений с этой всемогущей публикой, способной одним телефонным звонком в Академию наук поставить крест на политической и научной репутации любого спорщика. Поэтому волей-неволей приходилось писать в том духе, в каком это было нужно цековскому начальству, благо моя личная подпись под этой писаниной не требовалась. Но, естественно, и в заданных рамках, не отвечавших моему пониманию вопроса, я старался придавать своему тексту максимум убедительности, подкрепляя тезисы конкретными фактами и цитатами, чтобы все звучало логично и убедительно и чтобы те руководители, которые должны были озвучивать эти "болванки", выглядели бы в глазах японцев мудрыми и всеведущими людьми. Так стремились писать и другие мои коллеги, хотя при этом в общении друг с другом мы не раз полушутя-полусерьезно повторяли вслух ехидную поговорку ушлых цековских референтов: "Болванки пишут не болваны, болванки пишут для болванов".

Пребывание в стенах ЦК КПСС на поденной работе позволило мне лучше присмотреться к номенклатурным штатным сотрудникам этого учреждения, или, как их еще называли, работникам центрального аппарата. В большинстве своем это были замкнутые, молчаливые, вежливые, но неприветливые люди, говорившие с недомолвками, особенно при общении с пришельцами не из их круга. Именно так вел себя, например, А. Н. Романов - референт Международного отдела, занимавшийся японскими делами. С такими скрытными и непредсказуемыми людьми надо было быть всегда начеку, поскольку от них зависело многое. Достаточно сказать, что при оформлении загранкомандировок материалы на каждого ехавшего за рубеж, в частности в ту же Японию, просматривались и визировались в Международном отделе ЦК, и в этом отделе, как и в Комитете госбезопасности, те или иные кандидатуры могли быть отклонены без всяких объяснений причин.

Почему так были в большинстве своем похожими друг на друга работники центрального партийного аппарата? Видимо, потому, что все они при своем зачислении в центральный аппарат проходили через такое кадровое сито, которое строго отсеивало тех, кто где-то когда-то допускал отклонения от норм "образцового" поведения. Работниками этого аппарата становились поэтому люди, умевшие избегать каких-либо конфликтных ситуаций, остававшиеся со всеми в добрых отношениях, не нажившие себе врагов в спорах с начальством, а потому не испортившие себе служебных характеристик. Такими людьми зачастую оказывались тихони - молчуны, не способные ни на критическое восприятие окружающей действительности, ни на дерзновенные идеи и поступки. В большинстве своем, как и чиновники министерства иностранных дел, это были не бойцы, а покорные слуги своих всемогущих боссов - членов Политбюро, люди-флюгеры, привыкшие смотреть в рот начальству и бездумно выполнять указания свыше. И не случайно впоследствии, в августе 1991 года, огромный центральный аппарат ЦК КПСС, состоявший из отборных в идейном отношении людей, рассыпался в один день как карточный домик, стоило только толпе "демократов", возглавлявшейся полукриминальными элементами, приблизиться к подъездам этого казалось бы неприступного учреждения.

Помнится, что на нас, людей пришлых, цековские аппаратчики склонны были смотреть с высоты своего сытого, стабильного и привилегированного положения. Правда, привилегии тогдашних работников центрального аппарата видятся мне сегодня не столь уж значительными и существенными, как многим казалось тогда. Да, их заработки были раза в два выше, чем наши. Да, им довольно легко удавалось получать благоустроенные двухкомнатные, а то и трехкомнатные квартиры в домах первой категории. Да, они ежегодно получали бесплатные путевки в свои ведомственные цековские санатории с лучшими условиями отдыха, чем в большинстве профсоюзных здравниц. Да, в буфетах и столовых ЦК КПСС все блюда готовились вкуснее и стоили процентов на 30 дешевле, чем в городских столовых, не говоря уже о ресторанах. Да, довольно большая часть цековских работников пользовались государственными дачами и автомобилями - до тех пор, правда, пока они находились на своих постах. В сущности, все эти привилегии мало чем отличались от привилегий нынешнего руководящего персонала центральных государственных учреждений России.

Но дело не в этом, а в том, что рядом с нынешними обладателями привилегий - чиновниками президентской администрации и других правительственных ведомств - появился в наши дни, как громадная раковая опухоль, слой так называемых "олигархов" и "новых русских", которого в Советском Союзе не существовало, если не считать подпольных криминальных дельцов теневой экономики, вечно скрывавших свои доходы и дрожавших за свою шкуру. Но открыто в Советском Союзе не было такого класса - такого социального слоя людей, которые бы нагло купались в той сказочной роскоши, в какой живет ныне элита российского "демократического" общества. Никому из высокопоставленных партийных чиновников прошлого не снилась возможность строить себе каменные особняки в Подмосковье, покупать дома и квартиры в Париже и Лондоне, обучать своих детей в дорогих зарубежных колледжах, резвиться на пляжах Канарских островов - и это в дни, когда миллионы людей наемного труда бедствуют, не получая подолгу зарплату - зарплату мизерную, не позволяющую этим людям сводить концы с концами в своих семейных бюджетах.

Нет, лично мне, соприкасавшемуся не раз в те годы с цековскими работниками - этой элитой советского общества - и имевшему представление об их закрытых буфетах с вкусными пирожными и сосисками первого сорта, тогдашние привилегии партноменклатуры не кажутся сегодня слишком контрастными по сравнению с жизненным уровнем основной массы населения. Они не идут ни в какое сравнение с теми вопиющими контрастами, которые появились теперь в повседневной социальной жизни нашей страны. Но, отмечая для объективности эту разницу в прошлом и нынешнем уровне жизни социальных верхов нашей страны, я далек от того, чтобы вспоминать с симпатией о большинстве попадавшихся мне на глаза цековских аппаратных работников. Такая порода людей не вызывала у меня симпатий, как и сам стиль работы центрального партийного аппарата, какие бы высокие должности мне там не предлагались.

А должности такие предлагались. В подтверждение приведу такой факт. Где-то в конце 60-х годов меня пригласили через отдел кадров ЦК КПСС на беседу с тогдашним заместителем заведующего Международным отделом Б. К. Корионовым. В ходе беседы он предложил мне перейти на работу в ЦК на должность консультанта Международного отдела. Я сразу же представил себе перспективу своего превращения в подневольного "спичрайтера", десятки которых, как птицы в золотых клетках, сидели в своих кабинетах в цековском здании на Старой площади, и мне стало невыносимо тошно. Я отказался поэтому от сделанного мне предложения тотчас же - без раздумий, чем вызвал явное недовольства моего собеседника. "Дело ваше,- сказал Корионов,- не хотите не надо". И больше к этому разговору со мной никто из руководства Международным отделом не возвращался, чем я и был доволен.

Несколько недель, проведенных мной в общей сложности в стенах ЦК КПСС в качестве "белого негра", писавшего то, что должны были писать, если говорить начистоту, сами высокопоставленные, но немудрящие партийные боссы, не оставили в моей памяти никаких особых воспоминаний. Впрочем, приятно вспоминаются посещения в обеденные часы закрытых цековских буфетов и столовой, где можно было от души поесть вкусные диетические блюда, а заодно купить для дома дешевые, но хорошие сорта конфет, яблок и колбасных изданий. А еще сохранился в памяти один день - день, когда в Москве на Старой площади по соседству со зданием, где мы тогда работали, в центральном здании ЦК КПСС завершал работу всем памятный Октябрьский пленум ЦК 1964 года, на котором Н. С. Хрущев был смещен с поста Первого секретаря партии.

Проходя в обеденный перерыв по Старой площади (ходили мы обедать по пропускам в столовую ЦК КПСС на улицу Двадцать пятого октября в то помещение, где находится теперь ресторан "Славянский базар"), я обратил внимание на небывалое скопление на площади "чаек" и "Волг". Вернувшись в комнату, где размещалась наша группа пришлых экспертов, я вскоре услышал из уст неожиданно заглянувшего к нам цековского работника сенсационную новость: "Все! Хрущева сняли с поста Первого секретаря и сегодня к вечеру начнут снимать его портреты на улицах. Так решил Пленум ЦК. Только что мне сказал об этом помощник Пономарева".

Мы переглянулись, но широко обсуждать эту новость было рано: никакой дополнительной информации у нас не было. Я почему-то сразу же поверил этой новости и пошел сообщить об этом еще одному члену нашей экспертной группы советнику МИД А. С. Часовникову, работавшему в соседней комнате. При этом мне пришла в голову озорная мысль: как бы разыграть Александра Семеновича, этого стопроцентного мидовского чиновника, крайне осмотрительного в своих высказываниях о любом начальстве? И сделал я это так:

- Знаешь, Александр Семенович,- войдя в комнату, сказал я ему тихо и мрачноватым тоном,- между нами говоря, я давно считаю Хрущева дерьмом. Как ты думаешь, не пора ли его снять с поста Первого секретаря?

Часовников с опаской уставился на меня, а потом после паузы помрачнел и спросил:

- Ты зачем заводишь со мной провокационные разговорчики?!

Я, опять, оглянувшись на дверь, тихо сказал:

- Никакие это не провокационные разговоры: я уверен, что пора снимать Никиту, и думаю, что и ты такого же мнения.

В комнате наступила тишина. Грузный Часовников как-то недовольно заерзал, покачивая своим огромным животом, а потом криво усмехнулся:

- Ну хватит дурака валять. Ты зачем пришел?

И тут я почувствовал угрызения совести: мои крамольные высказывания породили протест в верноподданнической душе этого образцового мидовского службиста. Отказавшись от продолжения розыгрыша, я стал вполне серьезно говорить ему, что Хрущев действительно уже снят. Глядя в окно, он подозрительно слушал меня, и я чувствовал, что у него все еще не было уверенности в том, говорю ли я правду или же продолжаю неумно шутить. Только вошедшие в комнату наши общие знакомые вроде бы убедили осторожного Александра Семеновича в том, что отставка Хрущева - это не розыгрыш, а реальное событие.

Так реагировали мы в тот день на "октябрьский переворот", свершившийся в соседнем доме тридцатью-сорока минутами ранее.

С делами Международного отдела ЦК КПСС были связаны и первые после моего возвращения в Москву контакты с приезжими японцами. Оказались эти японцы не коммунистами и не социалистами, как того было бы естественным ожидать, а руководителями буддийской секты "Сока Гаккай", готовившейся в те годы к созданию своей политической партии. Причем это были руководители высокого уровня. Глава делегации Акия Эйносукэ был в то время вице-президентом секты "Сока Гаккай" и главным редактором газеты секты "Сэйкё Симбун". А два других, Ватанабэ (имя не помню) и Фудзивара Юкимаса, были видными политиками: первый - депутатом парламента, а второй депутатом токийского городского собрания от той же секты. К тому же Ватанабэ возглавлял в то время молодежный отдел "Сока Гаккай".

Как выяснилось, три названных члена буддийской секты и связанных с ней политических групп прибыли впервые в Советский Союз, чтобы установить дружественные контакты с нашей общественностью. Поскольку в Японии "Сока Гаккай" и ее политические сторонники враждовали в то время с Японской коммунистической партией, то руководство Международного отдела ЦК КПСС сочло неудобным принимать их по своей линии. Не изъявило желание взять их под свое крыло и руководство православной церкви: идеологический профиль "Сока Гаккай" был тогда у нас в стране никому неведом. И поэтому И. Коваленко решил сбагрить непрошеных гостей в Академию наук, а точнее в наш институт - Институт народов Азии АН СССР. Формально вся прибывшая в Москву троица принималась нашим институтом, в то время как фактически все организационные и финансовые вопросы решались в ЦК КПСС. Планы этих никому неведомых японских "котов в мешке" наряду с пребыванием в Москве включали ознакомительные поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси. Интересовало гостей все: и отношения наших религиозных учреждений с государством, и деятельность всесоюзной комсомольской организации, так как основную массу членов "Сока Гаккай" составляли молодые люди в возрасте до 30 лет, и достижения Советского Союза в сфере науки, школьного просвещения и высшего образования и т.д. и т.п. С учетом моего опыта длительного пребывания в Японии меня сделали ответственным за прием этой делегации. Формально в глазах японцев я был представителем Института стран Азии Академии наук СССР. Фактически же при общении с нашими советскими учреждениями и организациями, принимавшими японских гостей, я был уполномоченным Международного отдела ЦК КПСС и опирался на указания и распоряжения, направленные местным властям через партийные инстанции. В поездке со мной находилась сотрудница "Интуриста" Лена Богоявленская, выполнявшая обязанности секретаря и переводчика японского языка.

Десять дней совместного путешествия позволили мне более или менее разобраться в том, что представляла собой "Сока Гаккай". Мои подопечные, японские гости, оказались молодыми, преуспевающими, самоуверенными общественными деятелями, в поведении и мышлении которых я не обнаружил никакой религиозной мистики, да и вообще ничего религиозного. Это были абсолютно земные, и притом очень хваткие и любознательные люди. И в то же время люди, способные производить приятное впечатление на окружающих. Всем им было тогда не более тридцати пяти лет. Свою политическую ставку в Японии, как то и дело подчеркивалось ими в беседах со мной, они делали на молодежь и на неустанные усилия членов секты по вовлечению в нее все большего и большего числа членов. Уже в то время численность "Сока Гаккай" превысила 5 миллионов человек, в подтверждении чему гости вручили мне памятную медаль, дававшую мне право причислять и себя к членам секты.

Меня, естественно, интересовали тогда прежде всего неведомые московским экспертам политические установки создававшейся в Японии новой буддийской партии. Из бесед с моими подопечными стало ясно, что инициаторы создания подобной партии, так же как и лидеры КПЯ и соцпартии, были намерены обратить в свою пользу антиамериканские настроения широких слоев японской общественности, но при этом ими исключалась возможность сотрудничества с компартией и ее массовыми общественными организациями. В то время вся троица вполне определенно высказывалась за ликвидацию японо-американского "договора безопасности" и отвод с территории Японии военных баз США. Отражая миролюбивые настроения японских буддистов, мои новые японские знакомые подчеркивали свое отрицательное отношение к участию Японии в любых военных блоках, высказывались за превращение АТР в "нейтральную безъядерную зону" и за заключение Японией договоров о дружбе и ненападении с Китаем, США и Советским Союзом. Особенно они говорили о недопустимости любых испытаний ядерного оружия и также его производства, завоза и хранения на японской территории. Все эти их заявления, вполне совпадавшие с привезенными ими программными документами будущей партии, говорили о совпадении или по крайней мере схожести взглядов этой партии с курсом Советского Союза на мирное сосуществование с соседними странами Азии, на противодействие тогдашнему курсу США на развертывание "холодной войны" и создание военных блоков в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Хотя в их высказываниях проскальзывали нередко националистические взгляды на Японию, но в этом большой беды я не увидел и расценил их стремление приписывать японцам некие уникальные достоинства как "детскую болезнь", свойственную многим политикам, стремящимся понравиться своим соотечественникам. Выражать открыто свое несогласие с националистическими тенденциями новой партии было тем более неуместно, что в те годы националистические амбиции обуяли в еще большей мере руководителей коммунистической партии - ту силу, которая все еще рассматривалась тогда советским руководством как политический союзник КПСС, хотя на практике такие оценки в 60-х годах ни в чем не находили подтверждения.

Примечательной, хотя и курьезной, показалась мне в застольных беседах с моими подопечными их уверенность в недалеком приходе создававшейся ими буддийской партии к власти. Подзадоривая их, я вежливо выражал свое сомнение в возможности такого успеха. Но чем больше выпивалось вина за столом, тем увереннее становилась вера гостей в предстоящий захват их партией рулей государственной политики. В гостинице "Астория", где мы квартировали во время нашего пребывания в Ленинграде, в азарте спора мы заключили даже пари с господином Акия Эйносукэ на бутылку армянского коньяка. Суть этого пари сводилась к следующему: Акия утверждал, что десять, от силы двадцать лет спустя, когда он приедет снова в Ленинград, политическая партия, созданная "Сока Гаккай", будет уже правящей партией, а я решительно отрицал такую возможность и твердо предсказывал, что уважаемому лидеру "Сока Гакай" при всем могуществе этой буддистской организации придется все-таки презентовать мне упомянутую бутылку. Спор этот был комичен потому, что господин Акия, от внешности и поведения которого веяло святостью и благообразием, менее всего был похож на выпивоху, мечтающего о бутылке коньяка, да и я, как в этом тогда уже убедились японцы, не проявлял пристрастия к алкогольным напиткам. Тем не менее такой спор состоялся, и поэтому в последнее время я опасаюсь, что когда-нибудь мой друг господин Акия, ставший ныне президентом "Сока Гаккай", вдруг появится в Питере, остановится в гостинице "Астория", пригласит меня приехать туда же из Москвы и потребует выставить на стол тот самый коньяк, который был обещан ему в 1963 году в случае его правоты. Ведь прав оказался все-таки он: созданная тогда при поддержке секты "Сока Гаккай" партия Комэйто к началу 2000 года протиснулась к власти и ее представители наряду с либерал-демократами вошли в коалиционное правительство.

Уже в те дни секта "Сока Гаккай" быстро набирала силу. Поэтому вывод, сложившийся у меня в итоге десятидневной поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси, сводился к тому, что нам не стоило отвергать стремление руководства "Сока Гаккай" к дружественным, взаимополезным контактам с нашей общественностью. При этом я считал, что нам не следовало боязливо оглядываться на лидеров КПЯ, враждовавших с этим объединением японских буддистов, лишь по той простой причине, что буддисты развернули активную деятельность в тех же социальных слоях японского населения, что и КПЯ. Общаться, сотрудничать и дружить, как мне думалось, нам надо было со всеми, кто протягивал нам руку дружбы независимо от узкопартийных интересов и капризов лидеров КПЯ, сбивавшихся в то время на откровенно прокитайские, антисоветские позиции и демонстрировавших чем далее, тем более свое неуважение и к КПСС, и к Советскому Союзу.

И правильно поступило в дальнейшем руководство Международного отдела КПСС, когда рекомендовало нашим научным и общественным учреждениям не чураться ни "Сока Гаккай", ни возникшей вскоре партии Комэйто, в случае если те встанут на путь добрососедского сотрудничества. В последующие годы поддержанием контактов с "Сока Гаккай" активно занялась администрация Московского государственного университета. Тогдашний председатель этой секты Икэда Дайсаку по ее приглашениям неоднократно посещал Москву, а в 1975 году был даже избран почетным профессором МГУ. Курс на упрочение связей с руководителями "Сока Гаккай" способствовал делу взаимопонимания и дружбы широких кругов советской и японской общественности, хотя попытки руководства КПЯ поставить эти связи под свой контроль и ограничивать их лишь теми рамками, какие были выгодны японским коммунистам, предпринимались неоднократно и далее на протяжении 60-70-х годов, что, естественно, не приносило пользы добрососедству двух стран.

Реорганизация отдела Японии, смена

руководства, укрепление контактов

между советскими японоведами

Будучи секретарем парткома, я продолжал параллельно работу в отделе Японии в должности старшего научного сотрудника. В отличие от прошлого заведующая отделом М. И. Лукьянова была со мной предельно сговорчивой и даже ласковой. Да и у меня вспоминать о прошлом не было никакого желания, а потому я старательно избегал каких-либо трений с ней. На заседаниях отдела, проводившихся Лукьяновой, я присутствовал редко, так как зачастую они совпадали с различными партийными мероприятиями, да и вообще в комнате отдела я бывал лишь от случая к случаю, т.к. в явочные дни находился обычно на другом этаже - за своим столом в парткомовском кабинете.

В эти годы удельный вес Японии в мировой экономике возрастал все больше. Быстро росли ее торговые связи с США, увеличивалось ее влияние на соседние страны Азии, все заметнее возрастал товарооборот с Советским Союзом. Обострение советско-китайских разногласий побуждало правящие круги нашей страны уделять Японии большее, чем прежде, внимание, чтобы не толкнуть ее в объятия Китая, хотя по-прежнему, в политических заявлениях советского правительства осуждались японо-американский "договор безопасности" и курс Японии на расширение военного сотрудничества с США. Настораживало специалистов в те годы заметно возросшее стремление японских правительственных кругов к возбуждению среди японской общественности антисоветских настроений путем предъявления Советскому Союзу необоснованных притязаний на четыре южных острова Курильского архипелага. Поэтому внешнеполитические аспекты политики японского правительства стали интересовать советских руководителей в гораздо большей мере, чем прежде. Возрастанию этого интереса способствовало также в 1963-1965 годах резкое ухудшение отношений КПСС с Коммунистической партией Японии, лидеры которой в тот момент выступили определенно на стороне Пекина в развернувшемся советско-китайском споре. Руководству Международного отдела ЦК КПСС требовалось все больше и больше информации о состоянии дел в политическом мире Японии и особенно внутри оппозиционных правительству партий, включая Социалистическую партию, Коммунистическую партию, Партию демократического социализма и партию Комэйто, возникшую на базе буддийской религиозной организации "Сока Гаккай".

По-видимому, Гафурову при встречах и телефонных разговорах с руководителями Международного отдела ЦК КПСС приходилось не раз слышать нарекания по поводу того, что в стенах Института народов Азии внутренняя обстановка в Японии и ее внешняя политика изучаются недостаточно. Да и у самого Гафурова складывалось впечатление, что, будучи японоведом-экономистом с теоретическим уклоном, Лукьянова не уделяла должного внимания тем аспектам экономической, политической и культурной жизни Японии, которые интересовали директивные инстанции в тот момент.

Между тем в других академических научных центрах группы японоведов росли, соответственно все шире становился охват ими актуальных вопросов японской современности, что для Гафурова, стремившегося превратить институт в центр восточных исследований, было обидно. Уход коллектива японоведов института на вторые роли, с его точки зрения, был недопустим. На этой почве и появилась у Гафурова мысль о реорганизации отдела Японии, расширении числа его сотрудников и назначении руководителем отдела нового человека.

По этому поводу Гафуров, видимо, стал советоваться с самым влиятельным и известным тогда японоведом Е. М. Жуковым, возглавлявшим в качестве академика-секретаря отделение истории АН СССР, в состав которого входил и наш институт. Поначалу Жуков предложил Гафурову пригласить на заведование отделом Японии специалиста по проблемам японо-американских отношений, преподавателя Академии общественных наук при ЦК КПСС доцента Александра Михайловича Шаркова. Видимо, эта кандидатура всплыла потому, что сам Жуков по совместительству возглавлял в те годы кафедру истории коммунистического и рабочего движения названной академии, и Шарков был ему хорошо известен как солидный и стоявший на твердых марксистских позициях исследователь.

Но далее почему-то эта кандидатура отпала. Может быть, потому что Шарков не владел японским языком, а может быть, потому что он лично не знал Гафурова, а слепо доверяться советам Жукова Гафуров не хотел, так как не питал к нему особенной симпатии. Но как бы там ни было, затем на переговорах "в верхах", видимо, с подачи Гафурова, всплыла моя кандидатура. Вскоре согласие на нее дали как Е. М. Жуков, так и заведующий японским сектором Международного отдела ЦК КПСС И. И. Коваленко, а также куратор института по Отделу науки ЦК КПСС В. В. Иванов.

Но главным предметом переговоров Гафурова с вышестоящими академическими инстанциями стало его предложение о реорганизации и расширении штата сотрудников отдела Японии, на что требовалось специальное решение Отделения истории Президиума АН СССР. И такое решение было принято, после чего Гафуров известил о нем меня и Лукьянову. Тогда же Гафуров сначала в личных со мной и Лукьяновой беседах, а потом и формально на заседании дирекции известил присутствующих о реорганизации отдела Японии, который впредь должен был состоять из двух секторов: сектора истории и современных проблем и сектора экономики. Заведующим отделом и по совместительству заведующим сектором истории и современных проблем назначили меня, а заведующим сектором экономики назначалась М. И. Лукьянова. Такие кадровые решения вполне соответствовали характеру Гафурова, не любившего обижать своих подчиненных и стремившегося даже при понижении в должности не ущемлять их самолюбие и материальные интересы. В итоге реорганизации отдела Лукьянова оказалась под моим руководством, но при этом она сохраняла автономию в вопросах, касавшихся организации изучения японской экономики, и сохраняла свою прежнюю заработную плату, так как уровень зарплаты заведующих отделами и секторами был тогда одинаковым.

Так в 1966 году я стал заведовать отделом Японии Института народов Азии АН СССР, который по замыслам дирекции института должен был взять на себя ведущую роль в японоведческих исследованиях, проводившихся в ряде научных центров Советского Союза. Дав согласие на заведование отделом, я еще больше увеличил свою занятость, совмещая и партийную, и научно-организационную, и собственную творческую работу, т.к. от мысли написания монографии с прицелом на докторскую диссертацию я ни на минуту не отказывался.

Реорганизация отдела Японии потребовала от меня разработки более масштабного, чем прежде, перспективного плана работы всех его сотрудников, пересмотра и корректировки их индивидуальных планов, а также подыскивания кандидатур на обещанные дирекцией должностные штатные единицы. Естественно, что при этом я постарался не вносить сумятицу в работу тех сотрудников отдела, которые вели исследования в нужном направлении или были близки к завершению своих индивидуальных монографий. Что же касается приходивших на работу в отдел новых сотрудников, то во избежание бабьих склок, которые возникали в прошлом у Лукьяновой с ее подопечными женского пола, я стал делать упор на прием в отдел молодых мужчин, способных в перспективе, как мне тогда думалось, быть более результативными в своих исследованиях по сравнению с женщинами, обремененными обычно детьми и домашними заботами. В последующие годы по моим заявкам и рекомендациям на работу в отдел, а также в аспирантуру по истории и экономике Японии были приняты такие японоведы как И. Державин, Л. Коршиков, И. Столяров, С. Вербицкий, Е. Старовойтов, Г. Кунадзе, А. Долин, К. Саркисов, А. Кравцевич, Л. Голдин, С. Левченко. Новыми сотрудниками отдела стали также две женщины: Н. Лещенко и И. Брицкова. К сожалению, на практике моя кадровая политика, направленная преимущественно на увеличение мужского состава отдела, по прошествии многих лет не оправдала себя. У некоторых из мужчин выявилось постепенно слишком большое пристрастие к спиртным напиткам, что для успешной научной работы было противопоказано. Другие предпочли в дальнейшем творческой работе административные и прочие практические занятия. А у третьих лет двадцать спустя обнаружилось отсутствие должной любви к Родине, что проявилось в их склонности трактовать отдельные проблемы отношений нашей страны с Японией с японских позиций, и притом небескорыстно. В то же время женская часть сотрудников отдела обнаруживала гораздо большее упорство и трудолюбие в научном творчестве, чем я предполагал.

Вторым моим начинанием в качестве нового заведующего отделом Японии стали организационные усилия, направленные на расширение научных контактов со всеми специалистами-японоведами, работавшими и в нашем институте, и в системе Академии наук, а также в других учебных и научных учреждениях. Так, в нашем институте я попытался наладить более тесное, чем прежде, сотрудничество с такими знатоками японского языка и японской литературы как Н. И. Конрад, А. Е. Глускина, И. Ф. Вардуль, Н. А. Сыромятников, Н. П. Капул, П. Ф. Толкачев, А. И. Мамонов, Т. П. Григорьева, Л. Л. Грамковская, работавшими в других отделах института.

В еще большей мере интересы дела требовали упрочения контактов отдела Японии с японоведами Института мировой экономики и международных отношений: Я. А. Певзнером, Е. А. Пигулевской, Д. В. Петровым, Б. Н. Добровинским, Е. Л. Леонтьевой, Н. К. Куцобиной, В. Б. Рамзесом и приступившими там к работе молодыми специалистами по Японии. Столь же нужным виделось мне и укрепление связей с нашими коллегами из других научных и университетских центров. Это были: в Институте Китая АН СССР - И. Я. Бурлингас, в Конъюнктурном институте министерства внешней торговли - П. Д. Долгоруков и С. К. Игнатущенко, в Институте международных отношений при МИД СССР - Б. П. Лаврентьев и С. В. Неверов, в Институте стран Азии и Африки при МГУ - В. С. Гривнин, И. М. Сырицин, Г. Б. Навлицкая, Л. А. Стрижак, В. А. Янушевский, в издательстве "Прогресс" - Б. В. Раскин и многие-многие другие специалисты со знанием японского языка, работавшие в Москве в качестве переводчиков, преподавателей японского языка, чиновников МИДа и журналистов.

Наконец, требовалось установление контактов с японоведами других городов нашей страны. Прежде всего это относилось к большой группе японоведов Ленинградского отделения Института народов Азии АН СССР и Ленинградского университета, среди которых были видные специалисты по древней, средневековой, а также новой и новейшей истории Японии: В. Н. Горегляд, Е. М. Пинус, О. П. Петрова, Д. И. Гольдберг, Г. Д. Иванова, М. В. Воробьев, Я. Б. Радуль-Затуловский и другие.

Внимания заслуживала и деятельность японоведов Владивостока и Хабаровска, тем более что научные работники владивостокского Института истории и археологии, а также преподаватели и аспиранты Дальневосточного университета, где в те годы возобновилось изучение японского языка, стали все чаще приезжать в Москву на стажировку в институты Академии наук СССР, включая и наш институт.

Однако налаживание научных контактов между различными коллективами советских японоведов во имя более целенаправленного изучения Японии и избежания дублирования тематики и ненужных повторений исследований одних и тех же проблем оказалось далеко не простым делом. Отдельные группы японоведов, сложившиеся в тех или иных научных учреждениях, не видели большой необходимости в координации своей работы с другими группами. Высказываясь на словах за координацию японоведческих исследований и упрочение контактов, представители этих групп тем не менее не проявляли особой торопливости в реализации подобных намерений. Поэтому мое стремление быстро наладить сотрудничество специалистов по Японии реализовывалось довольно медленно. Но тем не менее какие-то результаты все-таки появлялись.

Первым шагом в этом направлении стало в 1967 году проведение в стенах Института стран Азии юбилейной научной конференции московских и ленинградских японоведов на тему "Влияние Великой Октябрьской социалистической революции на развитие марксистской идеологии и революционного движения в Японии". В конференции приняли участие около 100 японоведов, включая академиков Н. И. Конрада, Е. М. Жукова, профессоров К. М. Попова, Х. Т. Эйдуса, Б. Г. Сапожникова, С. Л. Тихвинского, ведущих японоведов Института народов Азии и Института мировой экономики и международных отношений, а также дипломатов - работников МИД СССР и других практических учреждений. Открывая конференцию, я обратил внимание в своем вводном слове на то, что спустя 50 лет после Октябрьской революции в Японии продолжали оставаться следы ее большого влияния на умы и политическую жизнь японцев. Об этом влиянии говорила активная деятельность Коммунистической партии Японии, созданной в Японии в 1922 году при активной поддержке Коминтерна, издание в Токио в послевоенные годы Полного собрания сочинений В. И. Ленина в 45 томах и участие многих японцев в движении "За дружбу с Советским Союзом". С докладами на конференции выступили как сотрудники отдела Японии (П. П. Топеха и Н. Ф. Лещенко), так и японоведы из других научных подразделений, включая советника МИД СССР А. С. Часовникова, работника ЦК КПСС А. И. Романова и даже японского ученого Кисида Ясумаса. Вскоре издательство "Наука" опубликовало сборник статей "Октябрь и Япония" с моим предисловием и докладами участников конференции.

А спустя год, летом 1968 года, в стенах нашего института состоялся еще один форум советских японоведов, посвященный сотой годовщине "Мэйдзи Исин" (реставрации Мэйдзи) - события, расценивавшегося советскими японоведами как незавершенная буржуазная революция. Открывать эту конференцию довелось также мне. Главное внимание в своем вступительном докладе я уделил полемике с теми советскими японоведами, которые сводили "революцию Мэйдзи" лишь к кратковременной вспышке гражданской войны, завершившейся в 1868 году низвержением сёгуната и переходом власти в руки сторонников императора. Главным тезисом моего доклада была мысль о том, что буржуазная революция в Японии охватывала более длительный период и включала в себя многие другие события. Это были и реформы первой половины 70-х годов, и вспыхивавшие в те годы крестьянские волнения, и военные операции императорской армии против мятежных самурайских отрядов, возглавлявшихся Сайго Такамори. В то же время внимание было обращено мной и на неправомерные утверждения ряда консервативных японских историков, пытавшихся доказывать, что революции как таковой тогда в Японии не было и события 1868 года представляли собой не буржуазную революцию, а всего лишь "реставрацию императорской власти". Отметил я, наконец, в своем выступлении необоснованность попыток японских консервативных историков преувеличивать роль молодого императора Муцухито (вошедшего в историю под именем императора Мэйдзи) в проведении прогрессивных реформ, как и неправомерность стремления этих историков подчеркивать лишь позитивные результаты мэйдзиских реформ, умалчивая о таких негативных последствиях как зарождение в правящих кругах Японии милитаристских, экспансионистских, агрессивных устремлений.

На конференции развернулась интересная дискуссия по целому ряду вопросов, поднятых в выступлениях Е. М. Жукова, Н. И. Конрада, Х. Т. Эйдуса и других участников этого заседания, так как их оценки революционных событий, происшедших в Японии в середине XIX века, оказались неоднозначными. К сожалению, большинство из выступавших не имели при себе письменных текстов своих выступлений, а стенографистки по финансовым причинам приглашены не были. Что же касается протокольных записей, ведшихся сотрудниками отдела, то они оказались слишком краткими, и в результате нам не удалось опубликовать тогда сборник материалов этой конференции. Тем не менее те, кто на ней присутствовал, остались довольны прослушанной ими дискуссией.

Наряду с проведением совместных с внештатными японоведами научных конференций чаще стали проводиться в отделе по моей инициативе и встречи с известными людьми, причастными к формированию нашей политики в отношении Японии.

Так, например, где-то в 1968-1969 годах выступил у нас в отделе заместитель министра иностранных дел В. М. Виноградов, который в предшествовавшие годы был советским послом в Японии. Имя Виноградова редко упоминается в нашей литературе, посвященной истории советско-японских отношений. А между тем он внес, пожалуй, более реальный вклад в экономическое сотрудничество двух стран, чем его предшественники. До своего назначения послом в Японию он долгие годы работал на ответственных должностях в министерстве внешней торговли СССР, а потому куда лучше карьерных дипломатов был подготовлен для решения нелегкой задачи налаживания тесных взаимовыгодных контактов с деловыми кругами Японии и втягивания японских бизнесменов в долговременное сотрудничество с нашими хозяйственными ведомствами. Ему принадлежала важная роль в закладывании основ крупномасштабных советско-японских программ совместной разработки естественных ресурсов Сибири и Дальнего Востока, практическая реализация которых началась несколько позже - в начале 70-х годов.

Как человек В. М. Виноградов резко отличался от своего предшественника Н. Т. Федоренко. Он не был искушен ни в знании японской культуры и литературы, ни в умении завораживать собеседников высокопарным красноречием и великосветскими манерами. Это был человек прямолинейный, простой, а временами грубоватый, в кабинете которого после его появления в Токио в обиход вошла иная, чем при Федоренко, подчас ненормативная, русская речь. На второй план отошли, по рассказам его помощников, встречи с японскими литераторами, артистами и учеными. Зато главный упор был сделан на реализацию взаимовыгодных деловых связей с японцами, и в этом деле был достигнут ощутимый прогресс.

Приезд В. М. Виноградова в наш отдел и его откровенные реалистические оценки состояния советско-японских отношений и перспектив их развития стали для наших японоведов наглядным свидетельством большой пользы от контактов отдела с представителями практических учреждений, в ряде отношений лучше нас, книжных работников, знакомых с реальным положением дел как в нашей стране, так и в Стране восходящего солнца.

А как-то в 1970-1971 годах пригласил я в институт и своего коллегу по работе в "Правде" Всеволода Овчинникова, ставшего вместо меня в 1962 году собственным корреспондентом "Правды" в Японии, но к тому времени уже вернувшегося в Москву. Поводом для встречи с ним японоведов института явилась опубликованная тогда в Москве его книга "Ветка сакуры", получившая сразу же восторженные отклики широкой столичной общественности. Выход в свет этой книги стал поистине большим событием в японоведении, хотя сам Овчинников, китаист по образованию, до приезда в Японию мало знал эту страну и не был знаком с японским языком. Но эти пробелы были искуплены сторицей выдающимся журналистским талантом Овчинникова. Во всех его публикациях неизменно присутствовали широкий культурный кругозор, тонкий юмор и исключительная способность проникновенно писать о людях, с которыми он встречался. Все эти замечательные качества Овчинникова как журналиста проявились на страницах "Ветки сакуры" - самой лучшей из всех его книг. Не случайно она сразу же была издана в Японии тремя издательствами, а в Союзе была отмечена премией В. В. Воровского, присуждавшейся в те годы авторам лучших произведений советских писателей-публицистов.

Выход в свет книги "Ветка сакуры" стал знаменательным событием для советских японоведов. Дело в том, что Овчинников впервые из наших авторов, писавших о жизни и быте японцев, попытался выявить специфику их национального склада характера и мышления. Говоря иными словами, книга стала первой попыткой нашего соотечественника проникнуть в душу японца, попыткой талантливой, а потому создавшей у читателей впечатление абсолютной достоверности и непогрешимости суждений и выводов ее автора.

В то же время специалистам-японоведам были видны и некоторые недостатки названной книги, о которых ее восторженным почитателям было бы бесполезно в те дни говорить, так как книга безоговорочно принималась ими "на ура". Поэтому многим сотрудникам отдела хотелось встретиться лицом к лицу с ее автором и в его присутствии поговорить о содержании книги более обстоятельно, со знанием дела. Именно такая встреча и состоялась на расширенном заседании отдела, участие в котором приняли не только японоведы, но и другие сотрудники института - почитатели таланта автора.

Может быть, не все, что говорили японоведы на встрече, было приятно слышать Всеволоду Овчинникову, привыкшему лишь к похвалам, но все-таки и в моем выступлении, и в выступлениях Н. Чегодарь, Л. Гришелевой и некоторых других специалистов отмечались не только всем очевидные достоинства книги, но и ее слабые стороны. В частности, отмечалось, что в оценках быта и нравов японцев Овчинников зачастую полагался на сведения и суждения, почерпнутые им из книг американских авторов, изданных в довоенные и военные годы, в том числе на давно устаревшие сведения и суждения американки Бенедикт Рут - автора книги "Хризантема и меч", ставшей в США бестселлером военных лет. Отмечено было при этом, что в итоге американской оккупации и революционных преобразований, свершившихся в Японии в послевоенные годы, не только условия материального быта, но и менталитет и мировоззрение японцев претерпели глубокие перемены, и что приводимые в "Ветке сакуры" длинные цитаты из книг о японцах, изданных пятьдесят, а то и сто лет назад, уже не годились для понимания таинств "японской души" 70-х годов двадцатого века.

Надо отдать должное Овчинникову, что подобную критику он воспринял спокойно и, более того, во втором издании своей книги в какой-то мере учел некоторые пожелания своих коллег-японоведов. Употребляя здесь слово "коллег-японоведов" я не ошибся, так как после выхода в свет "Ветки сакуры" ее автор, считавшийся ранее китаистом, прочно вошел в число авторитетных отечественных знатоков Японии и таковым, разумеется, войдет в историю советского японоведения.

Научный авторитет и влияние в кругах московских японоведов отдела Японии зависели, конечно, не столько от численности его коллектива и активности его руководства в организации различных совместных конференций и симпозиумов с японоведами других академических и учебных заведений, сколько от объема и качества той научной продукции, которую отдел был способен создавать. Мне это было ясно, и потому в конце 60-х - начале 70-х годов мои усилия как руководителя были направлены на то, чтобы исследователи отдела охватывали бы больший, чем прежде, круг тем и чтобы большее, чем прежде, число сотрудников включалось в разработку тех проблем, которыми отдел раньше не занимался. Свою задачу я видел во всемерном содействии скорейшему завершению и выходу в свет без задержек в институте и издательствах плановых монографий и статей моих коллег. Добрые, дружеские отношения с руководителем главной редакции восточной литературы издательства "Наука" Олегом Константиновичем Дрейером, а также с другими ответственными работниками этой редакции позволяли избегать конфликтных ситуаций, возникавших нередко между авторами и редакторами из-за несговорчивости обеих сторон. Может быть, кому-то из работников отдела Японии мое содействие скорейшему выходу в свет их работ и не казалось существенным, но цифры говорили о том, что за период с 1966 по 1973 годы публикуемость подготовленных в отделе рукописей заметно возросла. В эти годы в отделе был подготовлен и вышел в свет ряд содержательных книг. К их числу относились, например, книга Х. Т. Эйдуса "История Японии с древнейших времен до наших дней" (1968), книга В. А. Попова "Развитие капитализма в сельском хозяйстве Японии" (1970), книга В. А. Власова "Обрабатывающая промышленность современной Японии" (1972), книга С. И. Вербицкого "Японо-американский военно-политический союз" (1972), книга И. К. Державина "Сока Гаккай Комэйто" (1972), книга П. И. Топехи "Рабочее движение в Японии" (1973). Положительные отзывы советских японоведов, да и не только японоведов, получила публикация второго обновленного и расширенного издания справочника "Современная Япония". Мне как ответственному редактору этой книги пришлось тогда затратить немало времени на увязывание работы 40 японоведов - авторов этого довольно объемного труда.

Какая-то лепта была внесена мной и в разработку и согласование с дирекцией института тех научных планов, которыми руководствовались сотрудники отдела после 1973 года, когда я сложил с себя полномочия заведующего отделом в связи с отъездом на длительный период в Японию. Еще в 1972 году по моей заявке как заведующего сектором истории и политических проблем в план научной работы отдела Японии было включено написание коллективной монографии по истории послевоенной Японии. И я был рад тому, что в последующие годы эта заявка была реализована сотрудниками японского отдела, результатом чего стал выход в свет в 1978 году под редакцией В. А. Попова весьма содержательной большой коллективной книги "История Японии: 1945 - 1975 гг.".

Заведование отделом, как и партийные дела, отнимали, разумеется, много времени, но все-таки не отвлекали меня от работы над собственной монографией, начатой мною сразу же по возвращении из Токио в Москву. К началу 1966 году эта работа была завершена, а в 1967 году монография была опубликована Издательством Академии наук СССР под заголовком "Правящая либерально-демократическая партия и ее политика". Через три месяца после выхода книги в свет, летом 1967 года, я защищал ее как докторскую диссертацию на Ученом совете Института народов Азии.

Моим официальным оппонентом на защите были член-корреспондент АН СССР С. Л. Тихвинский, занимавший тогда высокий пост в МИД СССР, а также профессор К. М. Попов и мой коллега по журналистской работе в Японии Д. В. Петров, защитивший за год-полтора до того докторскую диссертацию по внешней политике Японии, а потому обладавший полномочиями быть моим официальным оппонентом. Выступили затем в дискуссии и неофициальные оппоненты, в том числе Г. И. Подпалова и А. И. Динкевич. Результаты тайного голосования были для меня вполне благоприятными: против проголосовали, как помнится, лишь два человека из 30 членов Ученого совета. Довольно быстро получила моя диссертация и утверждение Высшей аттестационной комиссии (ВАК).

Здесь нет смысла пересказывать содержание моей книги, ставшей докторской диссертацией. Политический и практический смысл содержавшихся в ней сведений, ранее мало известных нашей общественности, состоял в том, чтобы показать теснейшую связь лидеров правящей партии с финансовой олигархией страны и выявить постоянную зависимость политики этой партии от финансовых субсидий монополистических компаний страны, а, следовательно, от их воли. От начала и до конца моя книга была пронизана отрицательным отношением к системе власти и методам господства японских правящих кругов. Политика правящей либерально-демократической партии подвергалась в книге резкой критике как чуждая интересам трудовых слоев японского народа и отражающая лишь интересы японской финансовой олигархии. Поэтому как курьез воспринял я поначалу полученное мной вскоре письмо из Японии от депутата парламента - члена правящей либерально-демократической партии Сионоя Кадзуо, ответственного в штабе партии за издательскую деятельность. В письме господина Сионоя содержалась просьба дать согласие на перевод моей книги на японский язык и ее издание в Японии. Свое намерение издать мою книгу на японском языке автор письма объяснил стремлением руководства Либерально-демократической партии знать и учитывать в своей политической деятельности ту критику, которая высказывалась по адресу этой партии в зарубежных изданиях.

Не будучи уверен в серьезности намерений автора данного письма, я тем не менее послал ему ответ, в котором дал согласие на перевод и издание моей книги при непременном условии, что ее текст не подвергнется изменениям и будет полностью сохранен. И надо же такому случиться: книга моя была и в самом деле переведена дословно на японский язык и издана в Токио издательством "Джапоника Бокс" с предисловием тогдашнего министра иностранных дел, а впоследствии премьер-министра Мики Такэо. Более того, в своем кратком предисловии господин Мики похвально отозвался о содержании книги, подчеркнув, что в ней "как в зеркале" нашли отражение порочные стороны политики Либерально-демократической партии. Вот уж такой реакции на мою книгу японских консерваторов я никак не ожидал! Видимо, правы все-таки те японоведы, которые отмечают уникальность менталитета японцев и их способность принимать решения, неадекватные с точки зрения европейцев.

Вскоре, вслед за книгой "Правящая либерально-демократическая партия Японии", подготовил я и еще одну книжку, опубликованную в 1968 году под названием "Японская бюрократия". В ней главное внимание было обращено на большую, но незаметную на поверхности роль японских чиновников в экономической и политической жизни страны. Так же как и в предыдущей книге, большое внимание в ней я уделил закулисным связям японских высокопоставленных чиновников с финансовой олигархией страны. Подробно остановился я в этой книге на присущем японским чиновникам стремлении использовать свои административные полномочия в корыстных целях стремлении, порождающем такое неистребимое зло в общественной жизни Японии как коррупция.

В ходе написания этой книжки я обращал внимание на сходство в поведении и нравах японских чиновников и чиновников советских государственных учреждений. Хотя в тексте об этом прямо не говорилось, тем не менее между строк такие аналогии, по-видимому, высвечивались. При чтении книжки у читателя складывалось впечатление, что бюрократизм во всех его отрицательных проявлениях способен процветать как в буржуазных, так и в социалистических административных учреждениях и проявляется подчас в одинаковой порочной практике, в одинаковых злоупотреблениях чиновников своей властью. И этот подтекст в моей публикации заметили в Москве рецензенты из журнала "Новый мир", находившегося тогда в числе изданий, отражавших взгляды той части советской интеллигенции, которая была критически настроена к нашим порядкам. В одном из номеров названного журнала за 1968 год появилась положительная рецензия на мою книгу. Рецензент похвалил меня, в частности, за выявление в книге внутреннего родства и схожести в поведении чиновников капиталистических и социалистических стран. Так, неожиданно для себя самого, я, консервативно настроенный секретарь парткома Института востоковедения, член Бауманского райкома КПСС г. Москвы, оказался в фаворе редакции журнала, слывшего в те годы оплотом фрондирующих интеллигентских кругов. Меня это тогда даже порадовало: как автору мне было приятно, что труд мой не пропал даром.

Конец 60-х - начало 70-х годов были ознаменованы дальнейшим повсеместным ростом интереса советской общественности к Японии. Отчасти этому способствовала упомянутая выше яркая книга Овчинникова. Но главной, основной причиной повышенного внимания советских людей к Стране восходящего солнца стали ее успехи в развитии своей экономики, объяснявшиеся удачным совпадением целого ряда благоприятных для развития японского производства факторов. К их числу относились и мягкий, удобный для хозяйственной деятельности человека климат страны, и компактность ее территории, и ее островное положение, открывавшее легкий доступ сырья и материалов к большинству ее предприятий, расположенных на морском побережье. Большую поддержку развитию японского производства в первое послевоенное десятилетие оказала финансовая и научно-техническая помощь Соединенных Штатов, содействовавших упрочению Японии в качестве своего основного плацдарма и главного военного союзника на Дальнем Востоке. Благодаря этой помощи японским предпринимателям удалось снять сливки с научно-технических достижений стран Запада. Постоянное присутствие на территории Японии вооруженных сил США избавило японские правящие круги от бремени собственных крупных бюджетных расходов на военные нужды, благодаря чему японские предпринимательские круги смогли получать больше бюджетных дотаций и поблажек, чем в других странах Запада.

Благотворное влияние на рост производства оказала присущая японским бизнесменам сдержанность в расходах на личное потребление, их врожденная бережливость и стремление вкладывать в развитие производства большую, чем в других развитых странах, долю своих доходов. Но еще более существенным фактором быстрого роста японской экономики стало активное регулирующее и стимулирующее воздействие государственной машины Японии на экономическое развитие страны. Министерство торговли и промышленности, Управление экономического планирования при канцелярии премьер-министра, Японский государственный банк и другие правительственные учреждения повседневно содействовали японским монополиям в их экспансии за рубеж и наращивании их капиталов и могущества внутри страны. Не случайно за рубежом в те годы появилось словечко "Акционерная компания Япония" (Нихон Кайся), означавшее, что государственный аппарат и деловые круги Японии действуют целеустремленно, как одно целое, как единое акционерное общество.

Сыграли немалую роль в стремительном росте японского производства и такие факторы как всеобщая грамотность японского населения и высокий процент лиц с высшим и специальным техническим образованием, исключительная старательность японских людей наемного труда в выполнении своих служебных обязанностей. Складываясь воедино, такое прилежание и трудовое рвение миллионов японцев оказывали огромное положительное влияние на ход производственных процессов.

И, наконец, нельзя забывать, что поначалу, в 50-х - 60-х годах, заработная плата людей наемного труда была в Японии значительно ниже, чем в СЩА и странах Западной Европы, что предопределяло даже при прочих равных обстоятельствах высокую норму накопления капитала, а следовательно, и более высокие, чем в других странах, темпы роста производства. В совокупности все упомянутые выше факторы и предопределили тот феноменальный рывок в увеличении валового национального продукта Японии, происшедший в 60-х 70-х годах и давший зарубежным японоведам и журналистам повод писать о японском "экономическом чуде".

Легенды о "японском экономическом чуде", сложившиеся за рубежом, оказали влияние и на умы советских партийных и государственных руководителей и пробудили и у них интерес к Японии. С конца 60-х годов вышестоящие директивные инстанции все чаще стали запрашивать Академию наук о причинах столь впечатляющих успехов Японии, сумевшей превзойти по темпам своего экономического развития социалистические страны, вопреки прогнозам корифеев марксизма-ленинизма, полагавшим, что социалистическая экономика должна и впредь неизменно опережать в своем развитии экономику капиталистическую, как это было в предшествовавшие годы. При таких обстоятельствах академическое руководство ощутило необходимость в координации научных изысканий японоведов, ведших работу в различных институтах Академии наук, и в расширении контактов академических научно-исследовательских центров с практическими учреждениями, связанными так или иначе с Японией. Естественно, что директор Института востоковедения АН СССР Б. Г. Гафуров проявил инициативу в этом деле и настоял в академических верхах на том, чтобы ведущая роль в координации японоведческих исследований принадлежала бы его институту, а иначе говоря отделу Японии института.

В результате 28 мая 1970 года по решению Секции общественных наук Президиума АН СССР при Научном совете по координации научно-исследовательских работ в области востоковедения была создана новая секция - Секция по изучению Японии. Членами секции стали представители ведущих научных и учебных заведений страны, включая Институт востоковедения АН СССР (так стал с 1969 года вновь именоваться наш Институт народов Азии), Институт мировой экономики и международных отношений, Институт Дальнего Востока АН СССР (бывший Институт китаеведения), Институт научной информации по общественным наукам АН СССР, Институт всеобщей истории АН СССР, Институт философии АН СССР, Дальневосточный филиал СО АН СССР, Хабаровский комплексный научно-исследовательский институт СО АН СССР, Институт стран Азии и Африки при МГУ им М. В. Ломоносова, Московский государственный институт международных отношений, Ленинградский государственный университет, а также представители Международного отдела ЦК КПСС, министерства иностранных дел и редакции газеты "Правда".

Персонально в число членов секции вошли академики Е. М. Жуков, Н. И. Конрад, член-корреспондент АН СССР С. Л. Тихвинский, почти все японоведы-доктора наук, ответственный работник ЦК КПСС И. И. Коваленко, международный обозреватель "Правды" В. В. Маевский и другие видные знатоки Японии. В соответствии с тем же решением я был назначен председателем названной секции. Так нежданно-негаданно меня подняли на вершину созданной на бумаге академическим начальством пирамиды из различных японоведческих центров. При этом, как и следовало ожидать, мне не дали ни административных, ни финансовых, ни иных полномочий. Это была с самого начала должность символическая, безвластная, и проявлять какую-либо активность я мог лишь при наличии встречного желания сотрудничать со мной лиц, которые стали членами секции.

Но тем не менее кое-какие попытки вдохнуть жизнь во вновь созданное всероссийское объединение японоведов с моей стороны были все-таки вскоре предприняты. Первое заседание секции состоялось в помещении Института народов Азии 26 февраля 1971 года. В нем принял участие в качестве председателя Научного совета по вопросам востоковедения Б. Г. Гафуров. На заседании был представлен ряд японоведческих коллективов Академии наук. Присутствовал также в качестве журналиста - знатока Японии мой бывший шеф по работе в "Правде" В. В. Маевский. Главным результатом этого первого заседания членов секции стало решение, горячо поддержанное всеми присутствующими, об учреждении в качестве регулярного ежегодного издания сборника статей ведущих советских японоведов по наиболее актуальным вопросам жизни современной Японии. При этом было решено называть сборник так: "Япония. Ежегодник" - с указанием в заголовке соответствующего года. Тогда же меня назначили главным редактором этого "Ежегодника". Несколько месяцев затем ушло на переговоры с О. К. Дрейером, возглавлявшим Главную редакцию восточной литературы издательства "Наука", о порядке прохождения этого сборника через издательство и типографию, о его объеме в листах, формате и обложке, которая по нашему замыслу должна была даже с первого взгляда давать читателям ясное представление о его содержании, целиком посвященном одной стране - Японии.

В начале 1973 года первый номер "Ежегодника" под моей редакцией вышел в свет. Его авторами стали представители различных японоведческих центров. О перспективе развития советско-японских отношений статью написал В. В. Маевский. Автором статьи о состоянии советско-японских экономических связей стал руководящий работник министерства внешней торговли В. Б. Спандарьян, возглавлявший долгое время советское торгпредство в Японии. Внешняя политика Японии получила освещение в статье Д. В. Петрова, считавшегося тогда ведущим специалистом в этом вопросе, а статья о состоянии японской внутриполитической жизни была написана мной. Видный специалист в области военных вопросов доктор исторических наук генерал-майор Б. Г. Сапожников свою статью посвятил проблемам национальной обороны Японии. В "Ежегодник" вошли статьи по вопросам культуры и искусства послевоенной Японии. Включил первый номер "Ежегодника" и ряд документов, связанных с отношениями нашей страны с Японией, большой список японоведческих книжных публикаций, изданных в СССР и за рубежом, а также хронику событий за предшествовавший год.

Выход в свет первого номера ежегодника "Япония", положившего начало регулярной публикации в нашей стране этого уникального издания, не имевшего аналогов в других странах, можно расценивать как заметную веху в развитии советского японоведения. С этого момента советские японоведы, работавшие в различных научных и практических учреждениях, обрели свой общий печатный орган.

Глава 2

ВЫЕЗДЫ ЗА РУБЕЖ: ОБЩЕНИЕ С ДРУЗЬЯМИ

И НЕДРУГАМИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Поездки в Японию в составе делегаций

советской общественности

Когда в июне 1962 года я возвращался теплоходом из Японии со всей семьей и домашним скарбом после окончания корреспондентской работы, мне казалось, что я покидаю эту страну надолго. И эта мысль навевала грусть: ведь с Японией была связана моя профессия, и любой отказ от этой профессии был для меня немыслим. Но мои московские дела сложились так, что спустя год мне уже снова довелось побывать в Японии, а в дальнейшем такие поездки на несколько недель, а то и на два-три месяца случались у меня почти ежегодно.

Несколько раз я ездил в Японию в составе различных делегаций Советского комитета защиты мира и общества "СССР - Япония" - организаций формально общественных, непартийных, хотя фактически их деятельность находилась под контролем Международного отдела ЦК КПСС.

Первая кратковременная поездка в Японию состоялась в августе 1963 года в составе делегации Советского комитета защиты мира. В делегацию я был включен в качестве эксперта-японоведа по заявке Георгия Александровича Жукова, который в то время был заместителем председателя этого комитета и проявлял постоянный интерес к вопросам, связанным с такими странами Дальнего Востока как Китай и Япония. Видимо, при формировании делегации, которую он затем возглавил, вспомнился ему удачный опыт наших совместных поездок по Японии весной 1962 года, к тому же в Москве было ясно, что делегации придется окунуться в сложный водоворот тогдашней внутриполитической жизни Японии.

Дело в том, что возглавлявшаяся Г. А. Жуковым делегация Советского комитета защиты мира направлялась не в спокойную ознакомительную поездку, а на IX Международную конференцию за запрещение атомного и водородного оружия, где, как это было заранее известно, предстояла в отличие от прошлых форумов такого рода острая конфронтация с нашими новыми идейными противниками в лице делегации Китайской народной республики.

Суть наших разногласий с китайцами была нам, делегатам Советского комитета защиты мира, также заранее известна. Готовясь к созданию и производству собственного ядерного оружия, китайское руководство стало в те годы выступать против попыток Советского Союза добиться в переговорах с США и Великобританией запрещения ядерных испытаний в атмосфере, в водном пространстве и под землей, чтобы предотвратить вред здоровью и безопасности населения тех районов нашей планеты, где подобные испытания не раз проводились названными странами. Осуждая попытки достижения такой договоренности, китайские руководители расценивали курс Советского Союза в этом вопросе как "капитуляцию" Москвы перед ядерным шантажом американского империализма. При этом они стремились мобилизовать на свою поддержку международное движение сторонников мира за запрещение ядерного оружия.

В то время участникам этого движения больше импонировал лозунг всеобщего и полного запрещения ядерного оружия. Однако его осуществление в условиях "холодной войны" было невыполнимой, нереальной задачей из-за категорического неприятия этого лозунга правящими кругами США. Намерение китайского руководства воспрепятствовать согласию участников международного антиядерного движения с договоренностью Советского Союза, США и Англии о запрещении ядерных испытаний в трех средах в качестве первого шага к достижению в дальнейшем полного запрещения ядерного оружия объяснялось прежде всего тем, что в то время китайская сторона поспешно готовилась к проведению собственных ядерных взрывов в атмосфере и ей не хотелось, чтобы такие взрывы выглядели как вызов договоренности других стран о запрещении ядерных испытаний. Не допустить одобрения участниками IX международной конференции договоренности между США, СССР и Англией - с такой целью ехали китайские делегаты на эту конференцию, открывавшуюся 3 августа 1963 года в Хиросиме как раз накануне подписания в Москве спорного договора о запрещении ядерных испытаний в трех сферах (5 августа). Естественно, что задача нашей делегации на этой конференции заключалась в обратном: убедить ее участников в целесообразности подписания Московского договора.

Делегация Советского комитета защиты мира формировалась в стенах Международного отдела ЦК КПСС при непосредственном участии ее главы Г. А. Жукова. Помимо меня, в число ехавших вошли Р. А. Ульяновский, незадолго до того перешедший из Института востоковедения АН СССР в ЦК КПСС на должность консультанта Международного отдела (впоследствии он стал заместителем заведующего этого отдела); опытный китаевед, консультант того же отдела ЦК КПСС Л. П. Делюсин; работник Управления внешних сношений Президиума АН СССР И. Н. Киселев и еще несколько представителей периферийных отделений Советского комитета защиты мира. А обязанности переводчика и секретаря делегации выполнял тогда еще молодой японовед-выпускник Института международных отношений Ю. Д. Кузнецов.

В то время любая советская общественная делегация могла покинуть Москву лишь при наличии соответствующего решения секретариата ЦК КПСС, а решения эти как правило задерживались чуть ли не до дня выезда делегаций. Отчасти это было связано с затяжками в подборе членов делегаций и торгами "наверху" - кого послать, а кого не посылать,- а отчасти - с техническими сложностями процедуры оформления тех документов, на основе которых выносились решения секретариата. Документы эти должны были содержать не только списки делегатов с соответствующими анкетными данными и характеристиками каждого, но и бумаги с изложением целей и программы деятельности делегаций в период их пребывания за рубежом и прочими сведениями. Поэтому зачастую оттяжки с вынесением решений секретариата ЦК приводили к поздним выездам делегаций из Москвы и к их запаздыванию в прибытии на международные форумы. С перспективой опоздания столкнулась тогда и наша делегация. Прямых самолетных рейсов из Москвы в Японию тогда еще не было. Поэтому первый этап нашего маршрута включал перелет самолетом "Аэрофлота" через Дели и Рангун в Бангкок. А чтобы из Бангкока попасть в Токио, надо было пересаживаться в самолет какой-то зарубежной компании. Но после ночевки в Бангкоке власти местного аэропорта объявили нам, что из-за отсутствия у членов делегации сертификатов о прививках холеры, обнаруженной в Таиланде, где мы провели ночь, нам придется в течение 6 дней находиться в карантине на территории бангкокского аэропорта. Такое требование практически исключало наше участие в Хиросимской конференции. Положение сложилось критическое. И надо отдать должное главе делегации Г. А. Жукову: он оказался человеком, обладавшим смелостью брать на себя ответственность за формально незаконные, рискованные решения, если интересы дела требовали такого риска. По совету бангкокского корреспондента ТАСС С. Спирина, взявшего на себя роль посредника между делегацией и аэродромными властями, Жуков выделил из бюджета делегации деньги на взятку таиландской санитарной инспекции и... мы в тот же день получили сертификаты о холерных прививках, необходимые для появления в Токио. Так, поправ таиландские законы во имя такого важного дела как предотвращение угрозы ядерной войны, мы добрались до Токио, а затем за несколько часов до начала конференции прибыли в Хиросиму.

А Хиросима пребывала в состоянии политической сумятицы. В канун конференции туда наряду с тысячами японских делегатов - посланцев от различных общественных объединений и префектур страны нагрянули сотни иностранных гостей - представителей зарубежных пацифистских движений, а также множество японских политических деятелей, включая членов и правящей либерально-демократической партии, и оппозиционных партий, и толпы телевизионных и газетных репортеров, призванных показывать и комментировать ход конференции. Это был еще небывалый по масштабам наплыв в Хиросиму политиков и журналистов всех мастей. Главная же причина такого наплыва заключалась во всеобщем ожидании того, что в ходе конференции произойдут сенсационные столкновения между ее участниками. В первую очередь всех интересовало, сумеют ли остаться в рамках единого движения коммунисты и социалисты, занявшие диаметрально противоположные позиции в отношении Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах. Равным образом все ждали дискуссии по тому же вопросу между китайскими и советскими делегатами, поскольку было известно, что их взгляды в этом вопросе были диаметрально противоположны. Неясно для всех было также, какую сторону будет поддерживать Всеяпонский совет борьбы за запрещение атомной и водородной бомбы. В общем, оснований для ожидания каких-то сенсаций было предостаточно.

Еще до начала международной конференции на центральной площади Хиросимы - там, где расположены все памятные сооружения, связанные с атомной бомбардировкой города 6 августа 1945 года,- прошли столкновения колонны противников ядерного оружия с группами ультраправых фашистских боевиков, пытавшихся сорвать антиядерный форум. Вмешательство крупных контингентов полиции привело к вытеснению черносотенцев из этого района.

Но положение осложнялось, прежде всего, разногласиями среди самих японских сторонников мира. О наличии этих разногласий свидетельствовала разноголосица в выступлениях на предварительных совещаниях представителей двух оппозиционных правительству течений: тех, кто был связан с КПЯ, и тех, кто ориентировался на социалистов. В связи с предстоявшим 5 августа подписанием в Москве договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах делегаты от СПЯ и Генерального совета профсоюзов (Сохё) еще до открытия международной конференции стали настаивать на том, чтобы эта конференция приняла резолюцию с одобрением Московского договора и с осуждением любых испытаний ядерного оружия любыми странами. Однако таким предложениям воспротивились японские делегаты, связанные с КПЯ и поддерживавшие курс Пекина на подготовку Китая к своим испытаниям ядерного оружия. Результатом этих разногласий стал отказ японских сторонников Московского договора от участия в конференции, что означало раскол в японском антиядерном движении.

Наша делегация, прибывшая на конференцию по приглашению Всеяпонского совета за запрещение атомной и водородной бомбы (Генсуйкё), была связана полученным приглашением и осталась в зале заседаний конференции. Но в связи с отсутствием на конференции наших единомышленников в лице социалистов ей пришлось вести тяжелые словесные баталии со сторонниками китайской делегации, прибывшей на конференцию с воинственным антисоветским настроем. Выступления китайских делегатов изобиловали заведомо необоснованными клеветническими нападками на внешнюю политику Советского Союза. Подписание Советским Союзом договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах квалифицировалось китайцами как "ревизионистская политика", "капитуляция перед американским империализмом" и "ренегатство", что, естественно, не позволяло нашей делегации отмалчиваться и не давать отпора. И надо воздать должное политическому таланту Жукова, взявшего на себя основную тяжесть словесной дуэли с китайцами: он отвечал на их выпады с блеском и по содержанию и по форме. Поддерживая Жукова, мы, члены делегации, старались воздействовать на японскую аудиторию и на зарубежных участников конференции путем личных бесед и распространения нашей литературы с изложением советской позиции по проблеме запрещения испытаний ядерного оружия в трех сферах.

Но, пожалуй, в самом тяжелом положении оказался на Конференции 1963 года председатель Всеяпонского совета борьбы за запрещение атомной и водородной бомбы (Гэнсуйкё) профессор Ясуи Каору, лауреат Ленинской премии мира и личный друг Н. С. Хрущева, незадолго до того проведший целый день с Хрущевым на его даче в Крыму. Дело в том, что возглавлявшееся им массовое движение японских противников ядерного оружия с самого начала опиралось на две не всегда и не везде сотрудничавшие одна с другой политические силы: компартию Японии с ее разветвленной сетью местных партийных организаций и социалистическую партию, державшую тесную связь с массовыми профсоюзными объединениями и прежде всего с Генеральным советом профсоюзов (Сохё). Профессор Ясуи ясно понимал, что без поддержки этих организаций Гэнсуйкё как влиятельная массовая организация японских сторонников мира не имеет перспектив на длительное существование, не говоря уже о дальнейшем расширении масштабов возглавлявшегося им движения. Раскол между коммунистами и социалистами, происшедший в августе 1963 года в Хиросиме, вынуждал его взять чью-то сторону, чтобы не оказаться между двух стульев. Вынужден был Ясуи определить тогда и свое отношение к спору между Москвой и Пекином. Для него спровоцированные руководством КПК разногласия в японском антиядерном движении оказались настоящей трагедией. Не мог он отказаться от сотрудничества с КПЯ, активно поддерживавшей местные отделения Гэнсуйкё, но в то же время крайне тяжело ему было отказаться и от сотрудничества с КПСС и Советским комитетом защиты мира, державшим в сфере своего влияния большинство тех самых зарубежных организаций - противников ядерного оружия, посланцы которых и составляли основную массу участников международных конференций, проводившихся ежегодно в Японии под эгидой Гэнсуйкё. Вот почему много раз в ходе Хиросимской конференции 1963 года профессор Ясуи и открыто и секретно по ночам встречался с главой советской делегации Г. А. Жуковым (происходило это при моем посредничестве) и всячески добивался понимания советской делегацией деликатности его положения в разгоревшейся советско-китайской дискуссии и в расколе между КПЯ и СПЯ. Суть его просьб к Жукову сводилась к тому, чтобы советская делегация не покидала конференцию до ее окончания и не доводила дело до открытого разрыва ни с Китаем, ни с японскими коммунистами во имя сохранения Гэнсуйкё как влиятельной силы мирового антиядерного движения.

Внешне Г. А. Жуков, казалось бы, занимал жесткую позицию в споре с китайцами и выступавшими фактически в их поддержку руководителями КПЯ. И это очень тревожило профессора Ясуи. Но Ясуи не знал другого - того, что у Жукова не было тогда полномочий идти на открытый разрыв ни с китайскими делегатами, ни с японскими коммунистами. Инструкции, полученные им от Б. Н. Пономарева, возглавлявшего Международный отдел ЦК КПСС, обязывали его воздерживаться от ухода с конференции и не рвать отношений ни с китайской делегацией, ни с японскими коммунистами даже тогда, когда те бросали открытый вызов внешней политике Советского Союза. В данном случае Жукову было предписано вышестоящими партийными инстанциями в лице М. А. Суслова и Б. Н. Пономарева неуклонно проводить беспринципный курс на сохранение "братской дружбы" с японской компартией, хотя в руководстве этой партии искренних друзей Советского Союза становилось все меньше и меньше, а просоветски настроенная группа Сига оттеснялась все более от руководящих постов в центральном аппарате КПЯ.

В период пребывания в Хиросиме делегации Советского комитета защиты мира состоялась встреча Г. А. Жукова и нескольких других его помощников, включая меня, с одним из членов сиговской группы - депутатом парламента от КПЯ Судзуки Итидзо. Тогда наш собеседник ясно обозначил расстановку сил внутри руководства КПЯ, не обещавшую для КПСС ничего хорошего. Но и этот сигнал, как показал дальнейший ход событий, не привел к внесению корректив в бездарную линию руководства КПСС на сохранение "дружбы с КПЯ любой ценой", хотя от этой "дружбы" на деле оставалась тогда лишь пустая словесная обертка.

Международная конференция в Хиросиме стала очевидным свидетельством острого кризиса в рядах японского движения противников ядерного оружия, спровоцированного китайским руководством, не желавшим тогда связывать себе руки никакими запретами на ядерные испытания.

Формально Гэнсуйкё и после конференции продолжал еще оставаться в течение некоторого времени главным центром массового движения японцев за запрещение ядерного оружия. Однако параллельно в 1963-1964 годах в Японии появилось и другое, альтернативное движение противников ядерного оружия, инициаторами создания которого были японские социалисты, отказавшиеся в августе 1963 года от участия в IX Международной конференции. Центром этого движения стал так называемый Объединенный совет трех префектур, Хиросимы, Нагасаки и Сидзуока, население которых пострадало от атомного оружия. Лидером этой организации, именовавшейся по-японски Санкэнрэн, стал профессор Хиросимского университета Моритаки Итиро.

Когда летом 1964 года приблизилась вновь годовщина хиросимской и нагасакской трагедий, Советский комитет защиты мира получил приглашение участвовать в международных форумах противников ядерного оружия не только от Гэнсуйкё, но и от вновь возникшей организации - Санкэнрэн. В этой связи в ЦК КПСС возник вопрос: куда направлять делегацию Советского комитета защиты мира - на конференцию Гэнсуйкё в Токио, непосредственным организатором которой была Коммунистическая партия Японии, перешедшая тогда на прокитайские позиции, или же на конференцию Санкэнрэн в Хиросиму, в организации которой ведущую роль играли социалисты, поддерживавшие подписанный в Москве договор о запрещении ядерных испытаний в трех средах. Многим в Москве было ясно, что на конференции Гэнсуйкё советских делегатов ждут атаки прокитайски настроенных политиков. На это указывал хотя бы тот факт, что руководство КПЯ незадолго до того, в мае 1964 года, исключило из рядов партии Сигу Ёсио и всех его сторонников именно за то, что они вопреки предписанию лидеров партии проголосовали в парламенте за поддержку Японией Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех сферах. Но упрямое желание цековского руководства сохранить контакты с КПЯ побуждало его к принятию приглашения в призрачной надежде на то, что на сей раз японские коммунисты поведут себя лучше. Во внимание принималось и то, что в глазах большинства зарубежных делегаций, приглашенных на Токийскую конференцию, Гэнсуйкё оставался все еще центром японского антиядерного движения, а главой этого центра продолжал оставаться давний друг Советского Союза профессор Ясуи Каору, который, как казалось московским стратегам, сохранял способность оказывать на деятельность Гэнсуйкё позитивное влияние. Но, с другой стороны, у Советского комитета защиты мира не было никаких оснований отказываться и от приглашения на конференцию Санкэнрэн, организаторы которой фактически разделяли взгляды Советского союза на Московский договор.

В конечном счете вопрос об участии Советского комитета защиты мира в названных конференциях был решен таким образом: советской делегации надлежало принять участие как в Токийской, так и в Хиросимской конференциях, благо они были запланированы японскими организаторами в разные дни. Решено было также, что на обеих конференциях советскую делегацию возглавит снова Г. А. Жуков. Вторым лицом в делегации стал один из руководящих работников Международного отдела ЦК КПСС некто П. Дедушкин, профессиональный партийный работник, не имевший, судя по всему, ясного представления о положении дел в Японии, но считавший себя многоопытным политическим деятелем. Вместе с ним в состав делегации был включен от Международного отдела ЦК КПСС и специалист по Японии референт Н. А. Романов, о котором я уже упоминал ранее. В состав делегации вошли также мой бывший шеф - международный обозреватель "Правды" В. В. Маевский, специалист по Китаю Л. П. Делюсин и я как специалист по Японии. За финансовые дела и связи с делегациями стран Азии и Африки отвечал, как и годом ранее, И. Н. Киселев, а секретарем-переводчиком снова стал Ю. Д. Кузнецов.

Но на сей раз, кроме специалистов-политологов, в состав делегации вошли представители нашей научной общественности и видные общественные деятели из отдельных республик и областей Советского Союза. Среди них были Виктория Сирадзе, занимавшая один из руководящих постов в партийных верхах Грузии, мой бывший учитель профессор-японовед К. М. Попов и сибирский хирург-кардиолог, лауреат Государственной премии, профессор Мешалкин. Столь многочисленный состав делегации определялся отчасти тем, что в отличие от предыдущего 1963 года расходы на нашу поездку к берегам Японии оплачивались не в валюте, а в рублях, т.к. до Хабаровска мы летели нашим самолетом, потом ехали нашим поездом до Находки и, наконец, на нашем же пассажирском лайнере добирались до Иокогамы, от которой до Токио нас доставили на машинах представители советского посольства и японские устроители конференции. Но были у тех, кто посылал столь многочисленную делегацию, и другие соображения: учитывая предстоявшие словесные баталии с китайцами и их японскими сторонниками, решено было придать делегации более представительный, чем прежде, характер, подчеркнув тем самым большую значимость, придаваемую нашей общественностью тем вопросам, которые выносились на повестку дня обеих конференций.

Скрытая подготовка к двум названным конференциям была проведена Комитетом солидарности стран Азии и Африки, а также Советским комитетом защиты мира и среди руководителей движения сторонников мира в ряде зарубежных стран Азиатского, Африканского и Американского континентов. При финансовой помощи названных комитетов в Японию для участия в Токийском и Хиросимском форумах были направлены небольшие по численности делегации из развивающихся стран, призванные в случаях возникновения острых политических споров оказать поддержку нашей позиции как своими выступлениями, так и голосованием. Примечательно: деньги на обратный проезд этих делегаций из Японии в родные страны им предстояло получать по окончании названных конференций от представителя нашей делегации И. Н. Киселева. Толстый портфель с долларами, предназначенными для таких выплат, Игорь Киселев носил постоянно с собой.

Если говорить полушутя-полусерьезно, то в историю советско-японских отношений вошли имена трех наших видных соотечественников-однофамильцев Жуковых. Один из них - это маршал Георгий Константинович Жуков, разгромивший и уничтоживший японскую армию в сражении у реки Халхин-Гол в августе 1939 года. Другой - это академик Евгений Михайлович Жуков, автор ряда книг по истории Японии. А третий - это журналист и советский общественный деятель Георгий Александрович Жуков, чье имя в 1963-1964 годах склонялось и спрягалось японской печатью и телевидением в связи с его пребыванием в Японии во главе делегаций Советского комитета защиты мира. И причиной тому были, пожалуй, не столько даже выдающиеся личные качества этого человека, сколько исключительно острая ситуация, сложившаяся в тот момент в политическом мире Японии. Ведь в преддверии и в ходе международных конференций противников ядерного оружия, состоявшихся в Японии в 1963 и в 1964 годах, на глазах у японской общественности свершались открытые и скрытые политические схватки двух коммунистических гигантов - двух ближайших соседей Японии: СССР и КНР, которые на протяжении предшествовавших лет занимали антияпонские позиции и являли собой в глазах японских правящих кругов угрозу коммунистической экспансии. Лицезреть своими глазами и освещать в средствах массовой информации эти схватки коммунистических гигантов стремились в те годы сотни японских и зарубежных журналистов, собиравшихся там, где проходили названные конференции. Именно в ходе обсуждения проблемы запрещения испытаний и применения атомного оружия рассчитывали японские политические эксперты и обозреватели получить ответы: как сложатся в дальнейшем отношения СССР и КНР, как поведут себя в Японии КПЯ и СПЯ и приведут ли конференции этих двух оппозиционных партий к общему ослаблению лагеря оппозиции и к упрочению на долгие годы власти либерал-демократов? При этом всем было ясно, что ведущую роль в ожидавшейся политической схватке будет играть глава советской делегации Г. А. Жуков, а потому его имя то и дело появлялось в те дни на первых страницах японских газет. Но нам, членам делегации, приближавшимся к берегам Японии на теплоходе "Байкал", об этом не было известно. Никто из нас поэтому не предполагал, что именно предстоявшие две конференции окажутся в последующие дни в фокусе всей политической жизни Японии, что именно к нам будет привлечено внимание японских средств массовой информации.

Убедились мы в этом еще до того, как наше судно пришвартовалось к причалу иокогамского порта. Не успели катера с лоцманом и санитарными инспекторами приблизиться к борту нашего лайнера, как тотчас же рядом с ними возник катер, битком набитый репортерами с фотоаппаратами и кинокамерами. Сначала мы предположили, что на нашем судне находилась какая-нибудь кинозвезда или другая японская знаменитость. Но как только репортеры ворвались на палубу, стало ясно, что такой звездой был не кто иной, как глава нашей делегации Г. А. Жуков. И надо сказать, что, поняв это, он быстро вошел в такую роль "звезды" и стал играть ее с присущим ему блеском: его журналистский талант и политическое чутье позволили придать нашему прибытию в Японию даже большую значимость, чем это было на самом деле.

Драматический ход конференции противников ядерного оружия, открывшийся 30 июля 1964 года в центре Токио в актовом зале гостиницы "Даямондо", расположенной вблизи императорского дворца, видимо, никогда не сотрется в моей памяти. Уж слишком круто стала развиваться дискуссия участников этого форума, слишком высок оказался накал их эмоций.

Формально организатором и хозяином конференции выступал, как и раньше, Всеяпонский совет за запрещение атомной и водородной бомбы (Гэнсуйкё), возглавлявшийся профессором Ясуи Каору. Но за истекший год влияние Ясуи в названной организации заметно ослабло, в то время как фактические бразды правления в руководстве Советом захватил один из лидеров КПЯ Хакамада Сатоми, занимавший пост заместителя председателя Совета. Не случайно поэтому основную массу японских участников Токийской конференции составили, как потом стало ясно, представители Коммунистической партии Японии, занимавшей в то время откровенно антисоветские, прокитайские позиции. Чувствуя за собой поддержку большой части находившихся в зале японских делегатов, развязно и нагло повели себя и все члены прибывшей в Токио китайской делегации. С первых же слов Хакамада, выступившего на конференции с докладом, а затем и со слов китайских представителей, стало очевидным намерение устроителей конференции подменить обстоятельное обсуждение проблем, связанных с подписанием Советским Союзом, Соединенными Штатами и Великобританией договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах, враждебными и по существу клеветническими нападками на внешнюю политику Советского Союза. Оскорбительные выпады в адрес советского руководства допускали при этом не только китайские делегаты, но и лично Хакамада, хотя ему как члену руководства Гэнсуйкё - организации, выступавшей устроителем конференции,- следовало бы проявлять максимум сдержанности и непредвзятости.

Напрасно хорошо воспитанный и дружественно настроенный к нам профессор Ясуи Каору пытался сдерживать и сглаживать наскоки распоясавшихся антисоветчиков. Из зала с мест, где сидели японские коммунисты, стали все чаще нестись оскорбительные для нашей страны выкрики. Не оказали большого влияния на крикунов и выступления единомышленников нашей страны из числа прибывших с советской помощью на конференцию делегатов из стран Азии, Африки и Латинской Америки. Столь же мало успокоения внесли в зал и примирительные выступления представителей церковных делегаций, и в том числе представителей православной церкви во главе с величественным чернобородым митрополитом Борисом, облаченным в длинную черную рясу с большим крестом на груди и увесистым посохом в руке.

Когда атаки противников Московского договора на советскую внешнюю политику приняли совершенно оскорбительный, провокационный характер, наша делегация предприняла решительные действия. И в этом сказалась смелость главы делегации Г. А. Жукова, который в нарушение инструкций, полученных им в Международном отделе ЦК и исключавших разрыв с компартией и Гэнсуйкё, принял единственно правильное в сложившейся обстановке решение - решение о демонстративном уходе нашей делегации с конференции.

Это был поистине драматический момент. Свет "юпитеров", вспышки фотоаппаратов, шуршание камер десятков телевизионных репортеров, собравшихся в зале в ожидании остросюжетных сцен, сразу же обратились в сторону нашей делегации, как только Жуков, а следом за ним Маевский, Дедушкин и все мы - советские делегаты, поднялись со своих мест и двинулись к выходу под крики и улюлюканье наших обидчиков из числа японских коммунистов и китайских делегатов. Вслед за нами тут же встали и пришли в движение многие другие делегации, включая делегацию советского духовенства. К выходу потянулись большинство представителей стран Азии, Африки и Латинской Америки, прибывших в Токио при поддержке советских общественных организаций. На некоторое время десятки людей, покидавших зал, столпились перед узкой входной дверью в лучах репортерских "юпитеров". Я оказался в этой толпе рядом с В. Маевским и митрополитом Борисом, фиолетовая митра и посох с позолоченным набалдашником которого поднимались над головами уходивших. И тут мы с Маевским услышали вдруг из уст нашего благочестивого батюшки нечто неожиданное. Наклонясь к нам с ухмылкой, неподобающей его святейшей особе, он вкрадчиво и тихо, чтобы не слышали другие, шепнул: "Окончен бал, и фраера пошли гулять". Вот с таким-то юморком воспринял все происходившее наш советский батюшка, прибывший в Токио защищать мир от угрозы атомной войны.

В тот же день ушедшие с конференции делегаты переселились в гостиницу "Феермонт" (наши соотечественники сразу же назвали ее "Ферапонтом") и собрались в кафе на плоской крыше этой гостиницы, чтобы согласовать для публикации в печати текст заявления с объяснением причин своего ухода с Токийской конференции Гэнсуйкё. Так закончился первый этап тогдашнего пребывания в Японии нашей делегации.

А спустя дня два после разрыва с Гэнсуйкё наша делегация, а заодно с ней и другие противники ядерной войны, ушедшие вместе с нами из гостиницы "Даямондо", направились в Хиросиму, где 3 августа приняли участие в международной конференции за запрещение ядерного оружия, организованной лидерами Санкэнрэн во главе с профессором Моритики Итиро при поддержке социалистической партии и Генерального совета профсоюзов. В декларации и прочих документах, одобренных участниками Хиросимской конференции, выражалась поддержка подписанию Советским Союзом, США и Великобританией договора о запрещении ядерного оружия. В тех же документах осуждались попытки дифференцированного подхода к ядерным испытаниям, когда одни испытания рассматриваются как незаконные и осуждаются, а другие оправдываются необходимостью защиты от угрозы превентивных ядерных ударов. Это означало, что участники Хиросимской конференции заняли позицию, альтернативную прокитайскому, антисоветскому курсу КПК и КПЯ, одобренному участниками Токийской конференции.

Хиросимская конференция 1964 года знаменовала собой завершение раскола в небывалом по своей массовости движении японских противников ядерного оружия, возникшего в 1954 году и вобравшего в себя протестную энергию миллионов японских граждан. Виновниками этого раскола стали руководители Японской коммунистической партии, взявшие курс на установление своего контроля над этим надпартийным движением и на навязывание ему прокитайских лозунгов. Но с таким курсом не согласились ни Социалистическая партия Японии, ни советская делегация, ни находившиеся в блоке с ней делегации ряда зарубежных стран. Окончательно этот раскол был оформлен спустя несколько месяцев, 1 февраля 1965 года, когда вышедшие из Гэнсуйкё японские активисты антиядерного движения создали Японский национальный конгресс борьбы за запрещение ядерного оружия (Гэнсуйкин) во главе с лидером антиядерного движения жителей Хиросимы профессором Моритаки Итиро. Конечно, масштабы антиядерного движения, развернутого под руководством Гэнсуйкина, были уже не столь велики. За его рамками осталась деятельность такой крупной организации японских противников ядерного оружия как Гэнсуйкё, лидером которого продолжал оставаться Ясуи Каору. Кстати сказать, сам профессор Ясуи в дни Токийской конференции сделал все от него зависящее, чтобы избежать ухода нашей делегации с конференции и сохранить связи Гэнсуйкё с Советским комитетом защиты мира. В ночь накануне начала заседаний конференции он при моем посредничестве тайно встретился в одном из номеров отеля "Даямондо" с Жуковым и вел с ним один на один на английском языке длинную беседу, предупреждая о своей неспособности противостоять деструктивным маневрам КПЯ. Но эта тайная ночная встреча окончилась, как показал следующий день, безрезультатно: раскол совершился. Тем не менее, оставшись и далее лидером Генсуйкё, профессор Ясуи не поддался попыткам КПЯ втянуть его в ту яростную антисоветскую кампанию, которая после раскола японского антиядерного движения развернулась в коммунистической печати и в устных заявлениях руководителей КПЯ. Не поддался он и нажиму со стороны Пекина, пытавшегося сделать его орудием своих нападок на внешнюю политику Хрущева, а затем и Брежнева.

Раскол, происшедший в августе 1964 года в японском движении сторонников мира, пагубно отразился на мировом антиядерном движении. Для зарубежной общественности оказалось головоломным делом разобраться в том, что случилось в токийском отеле "Даямондо" летом 1964 года и почему японское антиядерное движение, которым восхищалась зарубежная миролюбивая общественность, вдруг раскололось на два параллельных течения. Примечательно, что даже в Советском Союзе из-за неполных и невнятных сведений о происшедшем, мельком проскочивших в средствах массовой информации в последующие дни, наблюдалась сумятица в умах не только рядовых читателей газет и слушателей радио, но и ответственных партийных руководителей. Досадное свидетельство тому увидели мы, члены делегации Советского комитета защиты мира, участники свершившегося в отеле "Даямондо" раскола, на своем обратном пути на Родину, когда лайнер, взявший нас на борт в Иокогаме, приблизился к причалам Находки. Получив из Японии телеграммы о прибытии нашей делегации, местные власти решили торжественно встретить нас и вывесили над причалом огромный плакат с надписью, вызвавшей смех делегатов и гневное возмущение Г. А. Жукова. Вместо того чтобы приветствовать нас как участников Хиросимской конференции, поддержавшей внешнеполитический курс советского правительства, авторы надписи на плакате приветствовали нас как участников прокитайского сборища, с которого нам пришлось уйти, ибо надпись на плакате гласила: "Привет героям Токийской конференции!"

Плакат настолько возмутил Жукова, что он не смог сдержать своих эмоций при встрече с первым секретарем находкинского горкома партии и другими городскими руководителями, прибывшими на причал, чтобы торжественно встретить делегацию. Не желая садиться вместе с секретарем горкома в одну из черных "Волг", поданных на причал, Жуков неожиданно для встречавших открыл дверь стоявшего рядом микроавтобуса, рассчитанного на доставку в гостиницу "второстепенных" членов делегации, и, согнувшись, нырнул в его тесный салон. За ним, соблюдая субординацию, влез в микроавтобус и заместитель главы делегации ответственный работник ЦК КПСС П. Дедушкин. Обескураженный секретарь горкома счел в этой ситуации за лучшее не ехать в одиночестве, а последовать примеру Жукова и также нырнуть вглубь микроавтобуса. А за ним в тот же микроавтобус втиснулись еще три местных босса, пожелавших быть при начальстве. В результате такой неестественной рассадки начальников нам, рядовым членам делегации, не оставалось другого выбора как с комфортом расположиться по двое в новеньких черных "Волгах". Так мы вдвоем с Делюсиным и ездили по городу до прибытия на обед в ресторан, откуда затем вся делегация отправилась на вокзал и погрузилась на поезд, доставивший нас на следующее утро в Хабаровск.

Международные антиядерные конференции, проведенные в Японии в 1963 году и в 1964 годах и приведшие к расколу в рядах японских противников ядерной войны, открыли глаза и японской общественности и советскому руководству на реальное положение дел не только в движении японских сторонников мира, но и в отношениях между КПСС и КПЯ. Открытые и грубые нападки на советскую внешнюю политику представителей компартии Японии в ходе Токийской конференции вскрыли наличие глубоких разногласий между руководителями советских и японских коммунистов, замалчивать которые японская сторона далее уже не считала нужным. Явный отход КПЯ на прокитайские позиции и демонстрация ее руководством в лице Миямото и Хакамады откровенной вражды к КПСС и Советскому Союзу требовали, как тогда мне казалось, быстрой и жесткой ответной реакции с нашей стороны, тем более что в среде японских коммунистов была довольно влиятельная (численностью до 5 тысяч человек) группа противников Миямото, возглавлявшаяся депутатами парламента Сигой Ёсио и Судзуки Итидзо, которая, будучи в меньшинстве, тем не менее мужественно выступала за дружбу с Советским Союзом и в поддержку Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах. Логика политической борьбы, как и забота о сохранении престижа КПСС в глазах международного коммунистического движения, требовали от руководства КПСС принципиального отношения к антисоветскому курсу руководства КПЯ. Для многих специалистов в области японской политики была очевидной необходимость ужесточения наших отношений с Миямото и его приспешниками, пытавшимися наживать себе политический капитал на антисоветских предрассудках японских обывателей. Ведь было же ясно, что нападки руководства КПЯ на Советский Союз и КПСС нужны были Миямото и иже с ним для того, чтобы демонстрировать перед японцами мнимую "самостоятельность и независимость" КПЯ, в то время как в действительности эта группировка лидеров КПЯ самостоятельности в те дни не проявляла, а лишь слепо следовала антисоветскому курсу Пекина.

В узком кругу экспертов-японоведов, приглашавшихся в те дни на совещания в ЦК КПСС, сторонники такой точки зрения, включая и меня, высказывались за открытое осуждение в нашей печати курса Миямото и за всемерную моральную, политическую, а при необходимости и за финансовую поддержку Сиги и его сторонников - наших искренних друзей в рядах КПЯ. Но такое мнение было оставлено без внимания. Руководство КПСС предпочло промолчать и тогда, когда в мае 1964 года Сига, Судзуки и ряд других видных японских коммунистов - друзей нашей страны были исключены из партии лишь за то, что они одобрили Московский договор и голосовали в парламенте в поддержку этого документа. Не пошло руководство КПСС на открытый разрыв с Миямото и его окружением и после фактического изгнания японскими коммунистами делегации Советского комитета защиты мира с Токийской конференции в июле 1964 года, оправдывая свою бюрократическую нерешительность некими соображениями "высшего порядка".

С приходом к руководству ЦК КПСС в октябре 1964 года Л. И. Брежнева человека столь же консервативного склада, как М. А. Суслов и Б. Н. Пономарев, стремление руководства ЦК КПСС избегать крутых поворотов в мировом коммунистическом движении стало еще более явственным. В результате проблема дальнейших взаимоотношений с японской компартией, подвергавшей КПСС клеветническим нападкам, была оставлена в подвешенном состоянии, якобы в расчете на то, что-де Миямото, Хакамада и другие инициаторы антисоветского курса "образумятся" и отношения КПСС и КПЯ снова войдут в прежнюю колею.

Объяснялось такое поведение скрытыми опасениями цековских "мудрецов": как бы некоторые зарубежные "братские" партии не обвинили КПСС во вмешательстве во внутренние дела Коммунистической партии Японии, хотя верхушка этой партии без всякого стеснения подвергала нападкам КПСС и сотрудничавшие с ней партии.

На эти нападки руководители КПСС отвечали лишь невразумительным бормотанием о важности сохранения единства рядов мирового коммунистического движения и не принимали надлежащих ответных мер. В Москве продолжал оставаться и далее собственный корреспондент центрального органа ЦК КПЯ газеты "Акахата", а советская печать, если не считать нескольких информационных статей, появившихся летом 1964 года в газете "Правда" с подачи нашей делегации, продолжала отмалчиваться - и все потому, что ни М. А. Суслов, ни Б. Н. Пономарев не желали брать на себя ответственность за полный разрыв с КПЯ. Замалчивая ссору с руководством КПЯ, они не шли на обрыв последних контактов с этой партией, поддерживавшихся через одного из работников советского посольства.

Примечательно, что сохранение этой тонкой, почти невидимой контактной нити устраивало, судя по всему, и руководителей КПЯ, ибо полный разрыв с КПСС был чреват для них многими неудобствами: ведь через Москву японская компартия продолжала поддерживать связи с коммунистическим руководством социалистических стран Европы, а также с западноевропейскими компартиями. "Ни мира, ни войны" - вот суть взаимоотношений КПСС и КПЯ в период, начавшийся в 1963-1964 годах и продолжавшийся довольно длительное время даже после того, как в 1966 году руководство КПЯ неожиданно для всех перессорилось с Пекином и полностью разорвало отношения с КПК. Сомневаюсь, что при таком замороженном состоянии отношений между КПСС и КПЯ наша партия, как и наши дипломаты, могли получать от взаимоотношений с КПЯ какие-то политические выгоды. Зато очевиден был вред от нашего беспринципного бойкота группы Сига - группы мужественных японских коммунистов, сохранявших верность прежней дружбе с Советским союзом. Эта группа наших искренних друзей и идейных союзников, приступившая в те дни к изданию своей газеты "Нихон но коэ" ("Голос Японии"), оказалась в положении изгоев: в то время как мы упорно открещивались от Сига и его сторонников, печать КПЯ, и прежде всего газета "Акахата", клеймила их как "агентов Кремля" и предателей. В результате весьма высокий поначалу политический авторитет этих честных коммунистов, исключенных из КПЯ за дружбу с КПСС, был серьезно подорван в последующие годы.

Две поездки в Японию в составе делегаций Советского комитета защиты мира, позволили мне вновь глубоко окунуться в японскую политическую жизнь и освежить свои представления о ней. Ведь дважды я оказывался в самом эпицентре борьбы, развертывавшейся тогда на политической сцене Японии.

Светлые воспоминания остались у меня с тех пор от общения в ходе этих поездок с Г. А. Жуковым - политическим деятелем высокого класса, обладавшим острым аналитическим умом, способностью ориентироваться в самых сложных политических ситуациях, смелостью в принятии решений в тех случаях, когда он нес за них личную ответственность. Поражало в нем счастливое сочетание в одном лице и государственного деятеля и журналиста. Будучи главой делегации, он тем не менее не расставался с записной книжкой, в которую не стеснялся у всех на виду записывать и мысли своих собеседников, и свои путевые впечатления. Моего удовольствия от общения с Жуковым не умаляла даже его беспощадная требовательность ко всем сопровождавшим его членам делегации. В дни двух упомянутых конференций Жуков постоянно требовал от нас информации, способной помочь ему в беседах с японцами, в подготовке пресс-конференций, в подборе аргументов и фактов для полемики с политическими противниками. Срочные задания от него поступали мне и другим его помощникам не только в дневные, но и в вечерние и в ночные часы, ибо сам он в ходе конференций спал не более трех-четырех часов в сутки. Его феноменальная работоспособность приводила в уныние многих членов делегаций: бывало, в 3 часа ночи он поручал кому-либо из нас подготовить ему к 7 часам утра письменную справку и удивлялся, если это задание не выполнялось. Но при этом никто не слышал из его уст ни грубости, ни ядовитых замечаний, унижающих достоинство. Если кто-то из членов делегации давал ему некачественный материал, то переделывать его он не просил, а молча, но с досадой на лице брался за переделку сам.

Недобрые воспоминания остались у меня, однако, о другом человеке ответственном сотруднике Международного отдела ЦК КПСС П. Дедушкине, называвшем себя во время поездки в Японию в 1964 году заместителем главы делегации и постоянно дававшем всем остальным понять, что фактическое руководство делегацией находится в его руках. Это не могло не раздражать тех, кто намного лучше Дедушкина разбирался в вопросах, возникавших в ходе конференции, ибо прежде этот партаппаратчик никакого отношения к Японии не имел, да и вообще не обнаруживал ни широкого политического кругозора, ни острого ума, ни такта в своих отношениях с другими людьми. Трения возникали у Дедушкина то с одним, то с другим членом делегации, но они как-то прошли бесследно, а вот со мной они вылились в острый конфликт. Выполняя поручения Жукова как главы делегации (мне было поручено заниматься связью с прессой), я несколько раз отклонял неуместные и бестолковые с моей точки зрения задания Дедушкина, что, видимо, очень обозлило этого цековского вельможу. Когда вся делегация незадолго до отъезда собралась в помещении советского посольства в Токио на совещание, Дедушкин вдруг обвинил меня в "неуважительном отношении" к нему как начальству, назвав мое поведение "неуместным панибратством". Хотя никто из членов делегации не поддержал его, но и связываться с ним никто не стал. Жуков тогда просто пропустил его выпад мимо ушей, а потом, когда мы оказались с ним наедине, посоветовал мне не обращать на подобные выпады внимания. "Никогда никакой пакости он вам причинить по приезде в Москву не сможет - я этого не допущу",- пообещал он.

Но маленькую пакость Дедушкин мне все-таки причинил. Осенью того же 1964 года я был включен в многочисленную советскую делегацию, отправлявшуюся на Олимпийские игры в Японию, в качестве консультанта по японским делам. На меня был даже бесплатно сшит в специальном ателье такой же элегантный фирменный костюм, в какие были одеты все советские участники Олимпийских игр. Но список едущих попал по заведенному порядку на просмотр в Международный отдел ЦК КПСС, где его визировал, как оказалось, не кто иной, как Дедушкин. И в результате в самый последний момент моя фамилия из списка была вычеркнута. Так отомстил мне этот цековский самодур за непочтительное отношение к его персоне двумя месяцами ранее.

Однако вскоре Дедушкина из Международного отдела ЦК КПСС убрали: по слухам, его перевели в МИД и назначили послом в какую-то захудалую африканскую страну. И бог с ним: упомянул я о нем лишь потому, что таких дедушкиных в аппарате ЦК было много, если не слишком много, что и предопределило в дальнейшем, в горбачевские времена, косность и неспособность этого аппарата защитить от лжедемократов не только страну, но и собственное существование.

Гораздо спокойнее прошли мои поездки в Японию в последующие годы. Одна из них состоялась в делегации Советского комитета защиты мира. Но ехали мы в Японию уже не по приглашению Гэнсуйкё, а по приглашению Гэнсуйкина, опиравшегося на социалистическую партию и Генеральный совет профсоюзов. Активное содействие нашему пребыванию в Японии и встречам с японскими друзьями нашей страны оказывало на этот раз Общество японо-советской дружбы (Ниссо Синдзэн Кёкай), созданное после выхода японских социалистов и Генерального совета профсоюзов из общества "Япония - СССР", подпавшего под влияние КПЯ.

Возглавлял тогда нашу делегацию председатель Советского общества красного креста Петр Галактионович Яковлев - человек, совершенно незнакомый с политической жизнью Японии, да и вообще не обнаруживавший большой осведомленности в проблемах международных отношений. Кто и зачем протежировал ему эту поездку, для меня осталось тайной. Фактически же политическое руководство нашей делегацией взял на себя консультант Международного отдела ЦК КПСС Карэн Нерсесович Брутенц, ставший в последствии одним из заместителей заведующего этим отделом. В отличие от Яковлева Брутенц хорошо разбирался в общих вопросах внешней политики нашей страны. Выпускник Академии общественных наук при ЦК КПСС, он обладал всеми качествами, присущими профессиональным политикам. Были у него и острый политический нюх, и умение быстро располагать к себе людей, и тонкое чувство юмора с изрядной долей циничного отношения к жизни и деятельности советских верхов. Он оказался общительным и интересным собеседником, с которым у меня быстро сложились дружеские отношения. Поскольку с японскими делами он был знаком лишь поверхностно, то свою задачу в составе делегации я видел в том, чтобы восполнять отсутствие конкретных знаний японской действительности как у него, так и у главы делегации. Наряду со случайными людьми, призванными олицетворять собой нашу общественность, в состав делегации был включен в качестве секретаря-переводчика прекрасный знаток японского языка, автор многочисленных переводов на русский язык произведений японских писателей Борис Владимирович Раскин, которого я знал еще со студенческих лет. Тогда, кстати сказать, Борис Раскин ехал в Японию впервые.

На конференции новой антиядерной организации Гэнсуйкин, программа которой определялась руководством социалистической партии, мы чувствовали себя спокойно, т.к. у нас не было существенных разногласий во взглядах с организаторами конференции. В числе участников конференции было много старых друзей нашей страны, и задача наша состояла лишь в том, чтобы закрепить связи с ними советских общественных организаций.

Большую часть времени мы провели в поездках по различным районам Японии. Особенно яркие впечатления остались у меня от поездки в Японские Альпы, где высоко в горах нам показали одно из уникальных сооружений японских строителей - гидроэлектростанцию "Куробэ-ён", гигантский турбинный зал которой был вырублен в скальных породах на казалось бы неприступной высоте.

В поездках по Японии к нам присоединилась тогда дочь японского революционера-коммуниста Катаямы Сэн - Катаяма Ясу, с молодых лет проживавшая в Советском Союзе и приглашенная в Японию друзьями нашей страны почти одновременно с нами.

Встретились мы тогда со многими видными представителями японского политического мира, включая депутатов парламента, глав местной администрации и видных ученых. Но особых задач у нас не было, а потому беседы с ними сводились к скольжению по поверхности тогдашних проблем советско-японских отношений - маломальские спорные вопросы этих отношений в наших беседах не затрагивались. Один раз, правда, возникла проблема другого рода: за час до начала прощального приема в честь нашей делегации Петр Галактионович оказался в абсолютно нетрезвом состоянии в результате проведенной им ранее встречи с кем-то из японцев. После консультаций с нашими многоопытными в подобных вопросах дипломатами и посольским врачом были приняты различные экстренные меры по постановке виновника происшествия на ноги, включая холодный душ, нашатырный спирт и т.п., что придало его осанке и внешности более или менее нормальный вид. Во всяком случае, с приветственным пожиманием рук появлявшимся в дверях японским гостям он справился вполне успешно.

Поездка в Японию сблизила меня с Карэном Брутенцем: мы обнаружили одинаковое понимание всего происходившего вокруг нас и в Японии, и в нашей стране. В отличие от многих его коллег по работе в ЦК КПСС Брутенц умел находить курьезное и смешное в том, что обычно всерьез тревожило или озадачивало наших ответственных работников, приезжавших с подобными миссиями, и это очень благотворно сказывалось на нашем настроении в ходе поездки.

Столь же беспроблемно прошла и моя поездка в Японию в качестве члена делегации общества "СССР - Япония". Состоялся этот вояж где-то в 1966 году, вскоре после того, как меня избрали одним из вице-председателей этого общества, объединявшего не только значительную часть японоведов Москвы, но и многих видных советских деятелей культуры: кинорежиссер Марк Донской, балерина Ольга Лепешинская, скрипач Леонид Коган и др.

На сей раз наша делегация была небольшой. В ее состав входили лишь три человека: главный редактор газеты "Московские новости" Я. Ломко, главный редактор журнала "Цветоводство" Н. Николаева и я как заведующий отделом Японии Института народов Азии АН СССР. Задача наша сводилась к тому, чтобы укрепить контакты с такими организациями сторонников добрососедства с Советским Союзом как "Общество японо-советской дружбы" и "Общество японо-советских связей", образовавшихся в Японии после раскола общества "Япония - СССР", подпавшего под влияние КПЯ, и выхода из него представителей СПЯ, Генерального совета профсоюзов и некоторых других организаций, не согласных с политическим курсом КПЯ.

Участие в таких делегациях напоминало собой приятное путешествие по туристской путевке: принимавшая нас японская сторона обеспечивала нам и ночлег и питание, а наши обязанности сводились лишь к беседам с японцами либо в официальных помещениях, либо в студенческих аудиториях, либо за обедами и ужинами. Ломко, на которого как на главу делегации возлагалась обязанность произносить приветственные речи и тосты, выполнял эту обязанность охотно и с блеском. Что же касается меня, то главное в этой поездке я видел в том, чтобы в свободные часы побывать в токийских книжных магазинах и закупить новинки по интересовавшим меня вопросам государственной и политической жизни Японии.

В ходе нашего пребывания в Токио большое внимание к нам проявил тогдашний руководитель международного отдела ЦК Социалистической партии депутат парламента Мацумото Ситиро, и это внимание отражало общее дружественное отношение к нашей стране японских социалистов, занявших ту брешь, которая образовалась в контактах советской и японской общественности после отхода КПЯ на враждебные нашей стране прокитайские позиции.

Середина и вторая половина 60-х годов стали периодом небывалого прежде по своему размаху сближения КПСС с японскими социалистами, охотно взявшими на себя ту роль, от которой оказалась тогда КПЯ,- роль главных поборников советско-японского добрососедства. А влияние социалистов на политическую жизнь и государственные дела Японии было тогда несравнимо большим, чем у коммунистов. Поэтому дружба с социалистами была для Советского Союза объективно более полезной, чем прежняя дружба с КПЯ. Беда была, однако, в том, что этого не понимали упертые в марксистские догмы руководители КПСС типа Суслова и Пономарева, не оставлявшие своих помыслов о восстановлении дружбы с руководством КПЯ, хотя последнее, наглея все более, продолжало демонстративно отвергать эту дружбу.

Мое следующее довольно длительное общение с большим числом японских граждан случилось весной 1970 года в дни после открытия в Осаке Всемирной международной выставки "ЭКСПО-70". Как известно, открытие этой выставки весной 1970 года совпало по времени со столетием со дня рождения В. И. Ленина, широко и торжественно отмечавшемся в Советском Союзе. В "директивных инстанциях" было решено воспользоваться этой круглой датой для более массового ознакомления международной общественности с марксистско-ленинской идеологией, а также с жизнью и деятельностью основателя советского государства - В. И. Ленина. В Японии реализовать эту задачу был призван персонал павильона СССР на выставке "ЭКСПО-70", функции которого допускали лекционную деятельность не только в стенах павильона, но и за его пределами. Так возникла идея посылки в Японию лекторов, способных выступать в японских аудиториях по теоретическим вопросам, связанным с советской внешней политикой и марксистско-ленинской идеологией. Содействовать реализации этой идеи изъявила готовность Японская ассоциация культурных связей с зарубежными странами (Тайгай Бунка кёкай - или сокращенно Тайбункё), возглавлявшаяся видным японским общественным и политическим деятелем, президентом университета Токай Мацумаэ Сигэёси. Деятельность этой ассоциации опиралась на местные отделения социалистической партии, Генерального совета профсоюзов и прочие связанные с социалистами массовые организации. Тот факт, что японские социалисты взялись содействовать проведению в Японии цикла выступлений советских лекторов, посвященных столетию со дня рождения В. И. Ленина, красноречиво говорил о том, как изменилась к началу 70-х годов политическая ситуация в Японии. Нашим лекторам пришлось выступать перед японцами по ленинской тематике не с помощью японских коммунистов, а с помощью социалистов и левых профсоюзных руководителей. Коммунисты же в дни ленинского юбилея предпочитали проводить юбилейные мероприятия без участия советских гостей, давая при этом свою далеко не всегда объективную интерпретацию деятельности В. И. Ленина и его трудам.

Первыми по очередности выездов кандидатами на поездку в Японию в качестве лекторов советского павильона на выставке "ЭКСПО-70" оказались в соответствии с решением Международного отдела ЦК КПСС мы с Д. В. Петровым так уж судьба и на этот раз свела нас вместе. Мы пробыли тогда в Японии два месяца. Работники Тайбункё составили для каждого из нас расписанные по дням программы поездок в самые различные города страны, где мы и выступали с лекциями на японском языке в разнообразных аудиториях. Нашими слушателями были чаще всего местные активисты социалистической партии, профсоюзные функционеры, активисты местных отделений Общества японо-советской дружбы, а также студенты. Петров читал лекции на тему "Ленинская внешняя политика Советского Союза", а тема моей лекции формулировалась так: "Ленин и его взгляды на Японию".

Нельзя было не отдать должное японским устроителям наших лекций. Проводились они даже в отдаленных провинциальных городах, с присутствием в аудиториях большого числа слушателей. Приятно удивляла реакция слушателей более активная, чем на подобных лекциях в нашей стране. Нередко в конце моей лекции завязывались довольно длительные дискуссии. В университетских аудиториях студенты подчас без стеснения высказывали свои сомнения по поводу совместимости с коммунистическими идеями тех или иных явлений в жизни советского общества. В таких вопросах нередко чувствовалось сильное влияние антисоветской пропаганды. Причем многие вопросы носили конкретный характер. Запомнилась мне, например, лекция в университете Вакаяма, на которую прошли сотни четыре студентов, и в том числе юнцы, находившиеся под влиянием антисталинских, троцкистских взглядов. Свои вопросы ко мне некоторые из них сопровождали нелестными репликами по поводу недемократических порядков и социального неравенства в Советском Союзе.

- А почему до сих пор, вопреки ленинскому учению, такие партийные боссы как Брежнев получают колоссальные доходы, а народ живет в бедности? так запальчиво и с недоверием ко всему сказанному мной прокричал в микрофон, обращаясь ко мне, один из лидеров сидевшей в зале группы леваков.

Свой ответ я свел к невозмутимому перечислению конкретных сведений:

- Да, вы правы, что полного равенства в доходах советских людей у нас сегодня нет. Месячная зарплата рабочих колеблется у нас от восьмидесяти до трехсот рублей в месяц в зависимости от квалификации. Шахтеры зарабатывают иногда и больше: до четырехсот рублей. Наивысшую заработную плату получают у нас ученые: зарплата академиков достигает восьмисот, а может быть, и тысячи рублей. Большие жалованья получают генералы, космонавты и другие знаменитости: где-то в пределах пятисот-шестисот рублей. Что же касается зарплаты партийных работников, то она выше средней зарплаты рабочих, но ниже заработной платы профессоров и докторов наук. У работников центрального аппарата ЦК, секретарей райкомов она достигает пятисот-шестисот рублей в месяц. Что касается Брежнева, то его зарплата мне точно неизвестна, но она не выше, чем у президента Академии наук. В общем, как видите, верхние слои нашего общества имеют заработки раза в три-четыре более высокие, чем средняя зарплата людей наемного труда. А теперь обратимся к японскому капиталистическому обществу. У вас люди наемного труда в среднем получают 200-250 тысяч иен (речь шла о 1970 годе.- И. Л.), а доходы таких состоятельных бизнесменов как Мацусита Коносукэ, если судить по газетам, не в три или четыре, а в сотни раз превышает доходы среднего японца. Вот и думайте, какой строй справедливее в распределении доходов, ваш или наш.

Дискуссии и беседы с японцами - слушателями моих лекций были, возможно, полезнее для меня, чем для них. В итоге более чем двадцати лекций, прочитанных мной в мае-июне 1970 года в различных городах Японии и живого общения с теми, кто их слушал, я стал, как мне думалось тогда, лучше чувствовать настроения, запросы и мысли японцев, а заодно лучше понимать разницу между нашей и японской общественной жизнью. И чаще эта разница была не в пользу японцев.

Однако без всякого умысла с моей стороны мое лекционное турне по Японии привело летом 1970 года к неожиданному ухудшению и без того недружественных отношений между КПСС и КПЯ.

Как известно, после поездки председателя президиума ЦК КПЯ Миямото Кэндзи в Пекин в марте 1966 года произошел полный разрыв отношений руководителей японских коммунистов с Пекином, пытавшемся навязывать КПЯ авантюристический курс действий, отвечавший интересам лишь великоханьской политики маоистского руководства. При таких обстоятельствах в Москве появилась иллюзия возможности восстановления былой "дружбы" с японскими коммунистами. Такую иллюзию питали и Суслов и Пономарев, особенно после того как в январе-феврале 1968 года они съездили в Токио и провели там переговоры с Миямото и его окружением. Однако голословные заявления КПЯ о готовности к нормализации отношений с КПСС оказались неискренними, ибо руководство этой партии предпочитало в своей внутренней политике не дружбу с КПСС, а игру на антисоветских, антирусских предрассудках японских обывателей. Примером тому мог служить переход КПЯ в 1968-1969 годах к поддержке самого "забойного" антисоветского лозунга японских националистов, а именно требования "возвращения" Японии Курильских островов, причем в отличие от правящей либерально-демократической партии, зарившейся на Южные Курилы, КПЯ стала домогаться передачи всего Курильского архипелага, включая как южные, так и северные острова. Обвиняя советское руководство во вмешательстве в дела японских коммунистов, руководство КПЯ, как и в предшествовавшие годы, продолжало добиваться разрыва отношений КПСС как с японскими социалистами, так и со всеми просоветски настроенными деятелями марксистско-ленинской ориентации, если таковые действовали самостоятельно и не находились под контролем КПЯ. Для обид на КПСС и обвинений во "вмешательстве Москвы" во внутренние дела КПЯ использовался любой повод.

Вот таким поводом для очередного скандала с Москвой послужила моя лекция, состоявшаяся в Киото в "Рабочем университете", о котором ни я, ни работники советского павильона на выставке "ЭКСПО-70", составлявшие программу моих лекций, не имели ясного представления. О том, что скрывалось за названием "Рабочий университет", знали, по-видимому, японские организаторы лекций, связанные с социалистической партией, но информировать нас заранее они не сочли нужным. Само название этой организации меня нисколько не насторожило, ибо в большинстве городов организаторами моих лекций выступали рабочие профсоюзы.

Выйдя из-за кулис на сцену большого зала, где собрались около 500 слушателей названного "Рабочего университета", я вдруг увидел в первом ряду знакомых и уважаемых мною политических деятелей: Сигу Ёсио, Судзуки Итидзо и Ямаду Рокудзаэмон. Да, это были они: японские коммунисты, искренние сторонники добрых отношений с КПСС и Советским Союзом, исключенные из Коммунистической партии Японии за отказ следовать тогдашнему антисоветскому курсу руководства КПЯ. Увидев их, я улыбнулся им со сцены, кивнул головой и, поднявшись на кафедру, приступил к лекции. В ту минуту, конечно, я не забыл полученных мною в Москве указаний руководства Международного отдела ЦК КПСС о необходимости воздерживаться от контактов с группой Сига во избежание нареканий со стороны руководства КПЯ. Преднамеренно нарушать эту инструкцию я не собирался, хотя в душе, да и при разговорах в узком кругу, я не был с ней согласен. Но здесь сложилась непредвиденная ситуация. Не бежать же мне было из зала...

Когда лекция кончилась, Сига и его друзья подошли ко мне и мы, естественно, пожали друг другу руки. А как же я мог поступить иначе! Для меня товарищ Сига всегда был и оставался пламенным революционеромкоммунистом, который пробыл 17 лет в фашистских застенках и в отличие от некоторых членов тогдашнего руководства КПЯ не отрешился от своих убеждений. Я всегда смотрел на него как на героя, достойного глубокого уважения: мог ли я, советский коммунист, не пожать протянутую мне руку японского коммуниста лишь потому, что какие-то злыдни-ненавистники нашей страны, сидевшие в руководстве Коммунистической партии Японии, пытались затоптать в грязь его заслуги, лишь только потому, что он остался верен дружбе с нашей страной?! Конечно же, нет! И в те минуты мне было все равно, что сотни собравшихся в зале сторонников Сиги смотрели на наши рукопожатия и что среди них наверняка были скрытые стукачи, которые немедленно известят лидеров КПЯ об этой лекции. Семь бед - один ответ: не отказался я от предложения Сиги поужинать с ним и его друзьями сразу же после лекции. И мы поужинали в скромном японском ресторанчике и обменялись добрыми словами. Сига говорил о своей решимости отстаивать дело дружбы с Советским Союзом, а я не скрывал в этой беседе своего уважения к стойкости и мужеству этого человека и его друзей, от которых так беспринципно и безнравственно отмежевалось руководство КПСС, предавшее их и обрекшее на политическую смерть. Что мог я ему еще сказать, кроме как: "Крепитесь, Сига-сан! Будем надеяться, что наша партия рано или поздно воздаст должное вашей несгибаемой верности делу дружбы с нашей страной". Мы расстались как старые друзья, и никогда по сей день я не испытывал раскаяния за свое запрещенное инструкциями Москвы поведение в тот вечер.

А на следующий день Центральный орган КПЯ газета "Акахата", как и следовало ожидать, на первой странице опубликовала под крупным заголовком большую бранную статью о "бесцеремонном вмешательстве КПСС во внутренние дела КПЯ". В статье содержался шквал упреков и обвинений в "беспринципности" руководства КПСС, направившем в Японию для демонстративной встречи с Сигой Ёсио и другими "раскольниками" и "агентами Москвы" бывшего токийского корреспондента "Правды" Латышева, который не постеснялся даже выступить перед сиговцами с длинной лекцией. Что и говорить, в тот день антисоветские силы в руководстве КПЯ получили долгожданный повод для раздувания ссоры с нашей партией - ссоры, которая была им нужна для того, чтобы все видели как "независима" и "самостоятельна" эта партия в проведении своей политической линии.

Ну а что же Москва? Как сообщил мне в те дни доверительно советский посол в Японии О. А. Трояновский, из Международного отдела ЦК КПСС от Коваленко тотчас же пришел в адрес посольства запрос по этому поводу, и посольским работникам пришлось срочно направлять в Москву "объяснение". В объяснении было сказано, что моя лекция в "Рабочем университете" была организована Японской ассоциацией культурных связей с зарубежными странами, которая не сообщила заранее лектору о присутствии в аудитории лиц, исключенных из КПЯ. Ни о чем другом в той объяснительной телеграмме Трояновский в Москву не сообщил, поскольку и ему в тот момент никаких подробностей о моей встречи с Сигой известно не было. Приняв к сведению это посольское разъяснение, И. И. Коваленко также не стал раздувать далее эту историю. Гневная публикация газеты "Акахата" была положена в одну из папок японского сектора Международного отдела ЦК КПСС и предана забвению. Уж слишком ясен стал в то время даже для закостенелых догматиков в руководстве нашей партии скандальный антисоветский настрой Миямото, Хакамады, Уэды и других лидеров КПЯ, и остро реагировать на каждый из наскоков этой публики на КПСС нашим партийным вельможам, по-видимому, надоело. К лаю моськи на слона они в то время уже притерпелись. По приезде в Москву мне даже не пришлось давать в ЦК каких-либо объяснений по упомянутой выше публикации газеты "Акахата".

Но и в то время никто в наших партийных верхах не хотел идти на открытый разрыв с КПЯ. В политике этих верхов доминировала присущая бюрократам склонность откладывать в сторону конфликтные вопросы в тайной надежде, что, может быть, конфликт рассосется сам собой. И такая беспринципная, аморфная, страусиная политика зарывания головы в песок продолжалась и далее многие годы вплоть до развала самой КПСС.

О встречах в то время с высокопоставленными представителями "директивных инстанций" сохранился у меня в памяти еще один эпизод. Как-то летом 1970 года, вскоре после возвращения из лекционного турне по Японии, я получил по домашнему адресу телеграмму, в которой сообщалось, что в такой-то день и такой-то час меня просили явиться в Кремль в приемную председателя Совета Национальностей Насреддиновой и что пропуск на меня заказан. Не зная, о чем будет идти речь, я тем не менее прибыл в Кремль и был пропущен в назначенное место. Оказалось, что в это время у Насреддиновой собрались члены делегации депутатов Верховного Совета СССР, отправлявшихся в Японию во главе с Насреддиновой по приглашению японского парламента. Мне же, как и нескольким другим приглашенным, надлежало выступить перед отъезжавшими со своими свежими впечатлениями о пребывании в Японии и дать полезные советы, касающиеся особенностей японской среды, в которую предстояло делегации окунуться.

Насреддинова - пожилая узбечка с плутоватыми, недобрыми глазами важно восседала за письменным столом своего просторного кабинета, из окна которого открывался великолепный вид на золотые купола кремлевских церквей. Члены делегации, включая известного украинского врача Амосова, сидели веером на стульях перед ней. Сначала говорила Насреддинова, потом с кратким обзором состояния советско-японских отношений выступили заместитель министра иностранных дел и заместитель министра внешней торговли (фамилий их я не помню), затем ответственный секретарь Союза советских обществ дружбы Б. Иванов, а затем слово предоставили мне. Насреддинова попросила меня, учитывая мой опыт общения с японцами, посоветовать делегации, как общаться с японцами с учетом особенностей их национального характера. То, что я сказал, видимо, ей не очень понравилось, а сказал я следующее:

- Япония - страна, где в государственных делах и политике доминируют мужчины. На женщин японцы смотрят чуть-чуть свысока. Поэтому одна из трудностей вашей делегации будет состоять в том, что ее возглавляет женщина. Этот момент будет наверняка привлекать к себе повышенное внимание прессы. При таких обстоятельствах положение главы делегации будет особенно деликатным. Практика поведения советских делегаций как в Японии, так и в других зарубежных странах говорит о том, что при беседах делегатов с принимающими их иностранцами более всего и долее всех говорят главы делегаций, в то время как рядовые члены делегаций предпочитают скромно отмалчиваться. Но вашей делегации допускать такую практику не следовало бы: если будет говорить вместо мужчин только глава делегации - женщина, а мужчины будут скромно сидеть молча, то на японцев с их высокомерным отношением к женщинам это будет производить странное, если не комичное впечатление. Поэтому главе делегации, как мне думается, надо чаще и больше втягивать в беседы своих мужчин - членов делегации, чтобы японцам не подумалось, что у нас в стране матриархат...

Насреддинова метнула на меня недобрый взгляд и ответила шуткой:

- Нет-нет, не беспокойтесь, я своим мужчинам не дам молчать. Пусть говорят: у нас в делегации будет для всех свобода слова...

Спустя года два, когда я уже снова находился на корреспондентской работе в Японии, зашла у меня с кем-то из советников посольства речь о делегации Насреддиновой.

- А вы знаете,- сказал мне мой собеседник,- выступая в посольстве перед отъездом в Москву, Насреддинова вспомнила тогда о вас. Вот, дескать, даже бывалые специалисты по Японии иногда ошибаются. Тот же Латышев хваленый японовед из Института востоковедения АН СССР говорил накануне нашего отъезда в Японию, будто японцы высокомерно относятся к женщинам. А вот я этого не почувствовала - наоборот все они относились ко мне с огромным уважением и повсюду принимали меня с почетом...

Так разошелся я во мнениях с Насреддиновой. Откровенно говоря, потом я без грусти узнал, что где-то в середине 70-х годов Насреддинова была снята со всех своих высоких постов и в Верховном Совете, и в Узбекистане по причине каких-то злоупотреблений, связанных с кумовством и взятками.

В 60-х годах по линии Советского комитета защиты мира мне довелось побывать не только в Японии, но и в странах Западной Европы. Один раз это была поездка в Финляндию для участия во Всемирном конгрессе мира, другой раз в составе советской делегации я побывал в Женеве, где участвовал в одной из очередных сессий Всемирного совета мира. И в том и в другом случае в мои обязанности как члена советских делегаций входило консультирование наших руководителей по вопросам, связанным с японским движением сторонников мира. Но оба раза мне везло: с Японией на этих форумах особых проблем не возникало. Помнится только, что в Женеве пришлось участвовать в составлении резолюции в поддержку требований японской общественности о возвращении Японии острова Окинавы, где тогда все еще хозяйничали военные власти США.

Мои упомянутые выше зарубежные поездки в составе делегаций советской общественности, как и участие других моих коллег-японоведов в названных поездках, свидетельствовали о том, что в 60-х годах московские научные работники-японоведы стали довольно часто отказываться от уединенного корпения за письменными столами в тиши библиотек и кабинетов и втягиваться в живое общение с японцами с целью активного практического содействия задачам советской внешней политики. Советское японоведение обрело гораздо большую, чем прежде, практическую направленность. Участие в работе практических учреждений придало нашим научным исследованиям большую целеустремленность и политическую значимость.

Встречи с зарубежными японоведами

и японскими учеными (1963-1971)

Так уж издавна повелось в научных учреждениях Академии наук СССР, что частота выездов в зарубежные научные командировки сотрудников этих учреждений находилась в прямой зависимости от их званий, должностей и влияния среди коллег. Не был исключением и наш институт: поездки в другие страны старших научных сотрудников, как правило, бывали чаще, чем младших, заведующие отделами ездили за рубеж чаще, чем старшие научные сотрудники, а директора и их заместители - чаще, чем заведующие отделами. Эта закономерность проявилась и в моем случае. Став старшим научным сотрудником, секретарем парткома, а затем и заведующим отделом Японии, я получил возможность чаще выезжать в научные командировки за рубеж, чем другие японоведы института. Благоприятствовало этому, по-видимому, и то обстоятельство, что при оформлении зарубежных командировок в академических и партийных инстанциях мои анкетные данные не вызывали ни у кого сомнений, в то время как в биографиях некоторых японоведов имелись какие-то пункты, вызывавшие сомнения слишком бдительных кадровиков.

Первой научной поездкой за рубеж после моего возвращения в институт из "Правды" стала моя командировка в Индию в декабре 1963 года для участия в XXVI Международном конгрессе востоковедов. Конгресс проходил в Дели. Наша делегация включала таких выдающихся ученых старшего поколения как Е. М. Жуков, Б. П. Пиотровский, С. Л. Тихвинский, А. Ф. Миллер, а среди более молодых участников были Г. Ф. Ким, Ю. В. Ганковский и А. И. Левковский. Был среди нас, естественно и представитель Отдела науки ЦК КПСС, курировавший наш институт В. В. Иванов.

Индийское правительство придало Конгрессу востоковедов большую политическую значимость. На этом конгрессе выступил глава индийского правительства Джавахарлал Неру. Видимо, это было одно из последних его публичных выступлений. С огромным вниманием слушали участники востоковедного форума его речь. Неру, производивший впечатление усталого и больного человека, говорил тихо, медленно, прерывая свою речь тягостными паузами, во время которых он прикладывал руку ко лбу, а зал замирал в почтительном безмолвии. Роскошный прием был устроен для участников конгресса и президентом страны Закиром Хусейном. Столы, ломившиеся от яств, были накрыты во внутреннем парке президентского дворца под открытым небом. По окончании конгресса специальным поездом участники конгресса ездили в Акру любоваться красотами Тадж-Махала.

Востоковеды старшего поколения, Е. М. Жуков и С. Л. Тихвинский, в своих выступлениях на заседаниях конгресса Японии не касались. Жуков, возглавлявший в то время работу советских историков по написанию десятитомной "Всемирной истории", в своем выступлении остановился на узловых проблемах истории стран Востока, а С. Л. Тихвинский, будучи не столько японоведом, сколько китаистом, свое сообщение посвятил вопросам новейшей истории Китая. Поэтому в советской делегации японская тематика присутствовала лишь в моем выступлении. Тема моего сообщения, переведенного перед отъездом из Москвы на английский язык и изданного в виде брошюрки, звучала так: "Роль японских монополий в политической жизни современной Японии". Свое сообщение я изложил на английском языке на заседании Дальневосточной секции конгресса, на котором наряду с частью членов нашей делегации присутствовали человек двадцать зарубежных специалистов по проблемам истории Дальнего Востока. Один из них, американский японовед Герберт Пассин, проявил к моему сообщению наибольший интерес. Он задал мне в ходе обсуждения несколько вопросов, а потом, по окончании заседания, пригласил меня отобедать с ним в одном из ресторанов отеля "Джанпат", в котором проживала большая часть участников конгресса. Судя по всему, интерес ко мне был связан с его общим интересом к состоянию японоведческих исследований в Советском Союзе.

Во время работы конгресса большая часть делегации была размещена в двухместных гостиничных номерах. Меня поселили в одном номере с Г. Ф. Кимом, что вполне устраивало и его, и меня, ибо уже тогда мы были приятелями. Вместе проводили мы в Дели и часы, свободные от заседаний конгресса. Как-то вечером, чтобы развлечься и вкусить индийскую экзотику, мы покатались даже с полчаса по центральным делийским улицам на извозчичьей пролетке. Веселый возница громко гикал гортанным голосом и хлестал кнутом лошадиный круп. Лошадь на бегу резво махала хвостом, а концы ее хвоста мели пол, касаясь плюшевого сиденья пролетки. По возвращении в наш гостиничный номер и Ким, и я почувствовали зуд под одеждой и вскоре обнаружили причину: оба мы, оказывается, набрались блох от извозчичьей лошади. После душа чесотка прошла, но неприятные воспоминания о ней остались надолго. Впоследствии мы не раз со смехом вспоминали наше опрометчивое катание на индийском лихаче.

Кстати сказать, в Индии ни на конгрессе востоковедов, ни за его стенами мне не встретился ни один индийский японовед, который владел бы японским языком.

Добрые, дружественные отношения сохранились у меня с Кимом и в последующие годы. Это было время, когда мы занимали в институте равные должности: Ким заведовал отделом Кореи, Монголии и Вьетнама, а я - отделом Японии. К тому же мы оба играли более активную, чем многие другие, роль в общественных делах и партийной жизни института: Ким, бывший ранее секретарем парткома, пользовался по-прежнему влиянием и в дирекции, и среди сотрудников института, а я в то время был действующим секретарем парткома. Это общая причастность к партийным делам скрепляла нашу дружбу.

Что нравилось мне в Георгии Федоровиче Киме? Прежде всего - это сочетавшиеся с привязанностью к науке волевые качества. Ведь родился он и провел свое детство в простой трудовой корейской семье, проживавшей в предвоенные годы в одном из сельских районов Казахстана. Трудно было ему пробиваться в науку. Трамплином стала для него комсомольская и партийная работа, давшая ему возможность получить направление в Москву и определиться в аспирантуру нашего института. Я видел в нем самородка, сумевшего без всякой протекции пробиться в науку и найти в ней свое достойное место. Будучи корейцем, он сумел в совершенстве овладеть литературным, интеллигентным русским языком. Это позволило ему в сочетании с родным корейским языком стать поначалу одним из лучших советских специалистов по истории и современным проблемам Кореи. Далее же его приверженность к научной аналитической работе и политическое чутье вывели его на общие проблемы развивающихся стран Азии, что позволило ему в 60-80 годы обрести репутацию одного из ведущих советских знатоков вопросов национально-освободительного движения и общих проблем стран "третьего мира".

Были, конечно, в характере Кима и некоторые специфические особенности: властолюбие, грубоватость и отсутствие должного такта в обращении с подчиненными, болезненное самолюбие и обидчивость, когда кто-либо проявлял бестактность в отношении его самого. Но эти недостатки коллектив института охотно прощал ему, ибо они искупались его внутренней порядочностью и принципиальностью как в контактах с людьми, так и в своих научных взглядах. К тому же это был доброжелательный, жизнерадостный человек. Не случайно в институте его уважали и любили.

Я вспоминаю здесь о Г. Ф. Киме потому, что именно с ним состоялась моя следующая научная командировка. На этот раз осенью 1967 года вдвоем с Кимом мы отправились на месяц в Англию в качестве гостей Центра восточных исследований Лондонского университета (The School of Oriental Studies of London University).

В Лондоне мы встречались с английскими востоковедами, среди которых меня более всего интересовали японоведы. Первые же беседы показали, что английское японоведение далеко отставало в те годы от советского. В университетских центрах японоведы-одиночки работали обычно либо среди лингвистов-знатоков разных восточных языков, либо среди историков и экономистов широкого профиля. В то время, в 1967 году, Япония еще только начинала удивлять западные страны темпами развития своей экономики и техническими достижениями в судостроении, автомобилестроении, электронике и других отраслях производства. Но уже в то время деловые английские круги, встревоженные первыми экономическими успехами японцев, выделили субсидии на создание в Шеффилде научного центра, призванного изучать японскую экономику и политику. Мы побывали в этом центре. Его руководитель молодой и деятельный профессор Р.-М. Коллик проявил большой интерес к японоведению нашей страны и в дальнейшем не раз присылал в Москву материалы с публикациями этого нового научного учреждения. Но масштабы исследований японской экономики в Шеффилде были все-таки ограниченными и не шли ни в какое сравнение с московскими.

Что касается других английских японоведов, то в Лондоне мы с Кимом побывали в гостях у самого известного за пределами Англии знатока Японии профессора Рональда Дора. Книги Дора "Городская жизнь Японии" и другие, посвященные тем социологическим исследованиям, которые провел Дор в японских городах и деревнях, снискали ему как среди японцев, так и среди западных японоведов авторитет и славу лучшего знатока современного быта и социальных проблем Японии. Профессор Дор оказался обаятельным человеком и интересным собеседником. К сожалению, о Японии нам пришлось говорить с ним недолго. Этому помешал Георгий Ким, который то и дело переводил разговор на темы, касавшиеся общих проблем азиатского региона.

Зато длительная дружеская беседа состоялась у меня с самым маститым из британских японоведов-историков профессором Уильямом Бисли - автором капитального труда "История Японии", охватывающей всю японскую историю с древнейших времен до современности. Как выяснилось из бесед, интерес к Японии появился у Бисли в зрелом возрасте, когда он попал в годы войны на Японские острова, будучи военнослужащим британской армии. Его знания японского языка, обретенные скорее самостоятельно, чем на университетской базе, были не очень твердые, но достаточные для того, чтобы вести преподавательскую и научную деятельность. Впечатление крупного знатока японского языка и японской литературы произвел на меня профессор Кембриджского университета О. Нил. Но беседы с названными профессорами показали, что японоведческие исследования в Англии велись разрозненно, а сама Япония оставалась в те годы в сознании английской профессуры страной далекой и экзотической, познание которой было уделом лишь нескольких оригиналов из числа университетских ученых мужей. Только в Шеффилде наблюдался тогда иной, более прагматичный и целеустремленный, подход к изучению японской действительности.

Во время пребывания в Англии, помимо Центра восточных исследований Лондонского университета, мы посетили с Кимом восточные факультеты в Кембриджском и Оксфордском университетах. В Оксфорде целые сутки мы были гостями "Колледжа Святого Антония" - учебного заведения, в котором выпускники английских и западноевропейских университетов вели подготовку к защите докторских диссертаций по проблемам международных отношений. Там мы завтракали и ужинали в общей трапезной колледжа в соответствии со средневековым церемониалом. Участие в этом церемониале принимали как диссертанты, так и профессора - их научные руководители во главе с ректором колледжа профессором Дикеном, бывшим помощником Черчилля и главным редактором его мемуаров. В Лондоне в сопровождении одного из депутатов парламента мы побывали даже на заседании палаты общин. Сидя на гостевой галереи, мы в течение двух часов наблюдали все те причуды английских парламентариев, которыми были обставлены открытие и ход заседаний. Острые дискуссии шли в тот день между премьер-министром Вильсоном и депутатами оппозиции.

В Лондоне вблизи Букингемского дворца я запечатлел на кинокамеру торжественное шествие дворцовой стражи. Уж очень впечатляющим было зрелище колонн красавцев в нарядных мундирах, в медвежьих шапках, чинно шагавших под завывание шотландских волынок. А в Эдинбурге мы любовались великолепным ансамблем средневековых церквей и замков. Как и всем туристам, показали нам великолепный памятник Вальтеру Скотту и мрачноватый замок Марии Стюарт. Были мы также в Глазго - скучном городе с черными от печной копоти домами. Оттуда один из профессоров местного университета возил нас километров за 80 в какую-то заросшую вереском горную долину, где в средние века род Кэмпбеллов уничтожил в яростном сражении род Макдональдов...

На протяжении месяца нашего пребывания в Англии принимавшие нас английские ученые были предельно внимательны к нам, дружелюбны, но ненавязчивы: они оставляли нам много свободного времени для осмотра достопримечательностей Лондона. Были мы и в Тауэре, и в национальном музее на Трафальгарской площади, и на Бейкер-стрит, и в галерее восковых фигур мадам Тюссо. По вечерам состоялось несколько бесед с английскими востоковедами по общим проблемам международных отношений. Для меня эти беседы оборачивались всякий раз необходимостью превращаться в переводчика, так как мой коллега Георгий Федорович владел английским языком не настолько, чтобы быстро понимать собеседников и отвечать на их вопросы. Мне это не нравилось, и я советовал Киму по прибытии в Москву брать уроки английского языка у какой-нибудь молоденькой и красивой преподавательницы. Временами мы уставали от совместного пребывания и между нами возникали даже легкие трения. Как-то раз я сказал Киму:

- Послушай, Георгий, ты чего при встречах с англичанами норовишь всякий раз протиснуться первым в дверь и первым подавать им руку? Уступай иногда и мне дорогу.

Шутливый ответ Кима позволил тогда понять то, о чем я до тех пор не догадывался.

- Видишь ли,- сказал мне Георгий Федорович,- если ты со своей европейской физиономией будешь приходить и здороваться со всеми первым, а я со своей азиатской внешностью буду идти за тобой, то англичане подумают, что я лишь твой секретарь или слуга... Вот я им и показываю, что я хоть и азиат, но тебе ни в чем не уступаю.

Меня такое объяснение тогда удовлетворило: пусть себе ходит впереди, если он стесняется своего азиатского облика. Однако впоследствии, уже в Москве, где все знали и звания и должность Кима, я не раз замечал его нежелание уступать другим дорогу и привычку входить в дверь первым: видимо в Англии дело было не столько в восточной внешности Кима, сколько в той амбициозности, которая была свойственна его волевой, но слишком самолюбивой натуре.

Посетили мы с Кимом во время поездок по Англии загородную виллу известного востоковеда-дальневосточника профессора Оуэна Латтимора, не раз затрагивавшего в своих книгах и вопросы японской внешней политики. По случаю встречи с нами профессор Латтимор пригласил в свой дом на коктейль нескольких своих учеников и друзей-профессоров, прибывших на виллу на своих автомашинах. В течение часа гости, стоя с бокалами вина и шерри, вели беседы с нами и между собой. Потом старик Латтимор вдруг громко объявил своим гостям:

- Спасибо всем, что приехали сюда! А теперь я прощаюсь с вами, чтобы остаться и поужинать наедине с моими московскими гостями: жена уже приготовила им бифштексы.

Спустя минут пять все прибывшие на коктейль гости уехали, а профессор Латтимор уединился с нами в одной из комнат своего особняка, и там, сидя за столом, мы допоздна беседовали с ним, после чего он лично сел за руль своего автомобиля и отвез нас в гостиницу Шеффилда, где мы остановились.

Пребывание в Англии и информация, полученная из бесед с английскими японоведами, убедили меня в том, что ни в одной из стран Европы изучение Японии не велось в 60-х годах так широко и углубленно, как в Советском Союзе.

В 1968 году, когда я еще был секретарем парткома института, пришел ко мне в кабинет кто-то из сотрудников отдела кадров с настораживающим сообщением, что по институту ходит какая-то японка, которая хочет встретиться с Гафуровым, но поскольку из Управления внешних сношений АН СССР никаких сведений о ней не поступало, то никто из дирекции разговаривать с ней не захотел, тем более что явилась она без своего переводчика и не очень бойко изъясняется по-английски.

- Ну, приведите ее ко мне в партком,- ответил я,- попробую с ней поговорить как заведующий отделом Японии.

Вошедшая назвала себя госпожой Како Хироко. Из нашей беседы с ней на понятном для нее японском языке выяснилось, что она направлена в Москву директором Дома международной культуры профессором Мацумото Сигэхару для установления связей с советскими учеными. О Доме международной культуры (по-японски - Кокусай бунка кайкан) у меня было некоторое представление, так как корпункт "Правды" располагался неподалеку от него. Там обычно, как мне помнилось, останавливались всегда иностранные ученые из США и стран Западной Европы. Но большего я тогда не знал. Беседа с госпожой Како прояснила картину. Оказалось, что дом этот был создан после войны на средства спонсоров из числа американских и японских предпринимательских корпораций с целью содействия связям японских деятелей науки и культуры с зарубежными коллегами. Далее незваная гостья сообщила, что в течение ряда предшествующих лет Дом наладил широкие контакты с американскими учеными, и прежде всего с теми из них, кто питал интерес к культуре и науке Японии. В гостинице этого дома ежегодно останавливались на весьма льготных условиях на месяц и более десятки профессоров и преподавателей американских университетов. Приглашались туда и гостили там также и научные деятели из стран Западной Европы. Но лица, ответственные за деятельность Кокусай бунка кайкан, в то время сочли недостаточной его ориентацию лишь на связи с США и странами Западной Европы и взяли курс на параллельное установление связей со странами социалистического мира, и в том числе с Советским Союзом. Таким путем им хотелось утвердить иную по сравнению с прежней репутацию этого Дома и придать его деятельности по крайней мере видимость непредвзятого общения Японии с научной общественностью как капиталистических, так и социалистических стран. Такой курс отвечал более широким, чем прежде, запросам японских ученых и деятелей культуры. Приезд госпожи Како в Москву был одним из первых шагов в реализации этого курса.

Побеседовав с ней, я понял, что в ее предложениях содержалась счастливая для советских японоведов возможность расширения наших связей с японскими учеными и что упускать такую возможность было бы величайшей глупостью. Поэтому, пользуясь своим влиянием как секретаря парткома, так и заведующего отделом Японии, я без промедления встретился с Гафуровым, познакомил с ним госпожу Како и изложил ему план заключения именно нашим институтом соглашения о сотрудничестве с Домом международной культуры на основе безвалютного обмена учеными (безвалютный обмен означал: расходы по пребыванию наших ученых в этом доме - его стали в деловой переписке называть по-английски International House of Japan - оплачиваются японской стороной, а Академия наук СССР в лице нашего института берет на себя расходы по пребыванию в Союзе японских ученых - посланцев Дома международной культуры). План этот был одобрен Гафуровым, после чего отдел международных связей нашего института занялся конкретной проработкой его практического претворения в жизнь. В результате уже в следующем году гостем нашего института стал японский профессор Мураками - специалист по религиозным течениям в Советском Союзе. Но еще до того в Токио в двухмесячную научную командировку в качестве гостя Кокусай бунка кайкан институт направил меня. Таким образом, я оказался первым из десятков сотрудников нашего института, которые по достигнутому соглашению стали ездить с тех пор в течение последующих трех десятилетий в Японию по приглашению Дома международной культуры, квартировали там неделями и месяцами и получали содействие администрации Дома в налаживании своих связей с японскими учеными.

Пребывание в Токио весной 1969 года как никогда прежде расширило мои связи с японскими учеными: историками, политологами и экономистами. Большую помощь в этом деле оказала мне администрация Дома международной культуры, возглавлявшаяся профессором Мацумото Сигэхару.

Профессор Мацумото был широко известен в кругах японской интеллигенции как мудрый общественный деятель, почитаемый и политиками, и бизнесменами, и учеными. В то же время он пользовался известностью и уважением в зарубежных странах, прежде всего в США. В молодости, в довоенные и военные годы, будучи журналистом, он возглавлял отделение японского телеграфного агентства "Домэй Цусин" в Китае. В период американской оккупации Японии он проявил себя как поборник последовательных реформ во всех сферах японской общественной жизни.

Цель своей журналистской, научной и преподавательской деятельности он видел во всемерном содействии возрождению Японии, потерпевшей крах в итоге войны, и превращению ее в одну из наиболее развитых и влиятельных держав мира. Но должно было это произойти, по его убеждению, не на путях ремилитаризации страны, а на путях всемерного развития науки, техники и культуры Японии, а также максимального расширения ее контактов с внешним миром, и не только с США и странами Западной Европы, но и с Советским Союзом, Китаем и другими странами Азии.

Уже при первой встрече с профессором Мацумото, состоявшейся сразу же после моего прибытия в Токио, он произвел на меня как личность очень сильное впечатление. Это был высокого роста, красивый, седовласый человек с осанкой и манерами скорее англичанина, чем японца. Беседу он вел неторопливо и предпочитал более слушать собеседника, чем говорить самому. В его лице светились ум, наблюдательность и доброжелательство. Проявляя неизменно максимум внимания к своим собеседникам, он обладал исключительным умением располагать к себе людей и вызывать у них беспредельное уважение к своей персоне...

Как-то в дни моего пребывания в гостинице Дома международной культуры профессор Мацумото пригласил мня в свою личную жилую квартиру, находившуюся в пределах гостиничной территории, и я провел вечер вместе с ним и его супругой в непринужденной домашней обстановке. В тот вечер по японскому телевидению шла передача исторического сериала, героями которого были два знаменитых японских самурая, Уэсуги Кэнсин и Такэда Сингэн, постоянно враждовавшие друг с другом. Примечательным показалось мне тогда то внимание, с которым сам Мацумото и его супруга поворачивались к экрану, когда там вдруг происходили какие-нибудь жаркие схватки или словесные перепалки героев телефильма. Профессор поднимал палец, вслушиваясь и всматриваясь в экран, а затем многозначительно комментировал поведение того или иного исторического персонажа фильма так, будто по сей день они были живы и находились где-то рядом. Эти эпизоды, да и мои общие впечатления от последующих неоднократных встреч и бесед с Мацумото, навели меня на мысль, что, будучи активным поборником расширения контактов Японии с внешним миром и привнесения в страну всего лучшего, что возникало за рубежом, Мацумото оставался в то же время страстным японским патриотом, влюбленным в свою страну, в ее людей, историю и культуру. Эх, если бы в смутные времена ельцинских реформ велись бы эти реформы в России такими мудрыми людьми как Мацумото - космополитом на словах, но патриотом по своим делам и внутренним убеждениям! К сожалению, как у нас, так и в Японии такие люди встречаются редко.

При содействии работников Дома международной культуры, и в первую очередь госпожи Како, я встретился тогда со многими японскими профессорами - специалистами в области истории и политологии. В Токио состоялись, в частности, встречи и беседы с такими видными японскими учеными как Хосоя Тихиро, Нономура Кадзуо, Цуру Сигэто, Это Синкити и другими, в трудах которых так или иначе затрагивались проблемы советско-японских политических и экономических отношений. Тогда же встретился я с депутатом парламента Сионоя Кадзуо - тем деятелем правящей либерально-демократической партии, который годом ранее был инициатором перевода на японский язык и издания в Японии моей книги "Правящая либерально-демократическая партия". Он пригласил меня отобедать в одном из ресторанчиков в районе Акасака, где обычно японские парламентарии проводят свои неофициальные встречи. Но примечательный факт: в ходе этой встречи он ни словом не обмолвился о том, чтобы выплатить мне гонорар, причитающийся в таких случаях автору книги, переведенной на иностранный язык и изданной за рубежом. Да и я счел неудобным заикаться об этом. Зато Сионоя выразил готовность организовать мою встречу с тогдашним видным деятелем правящей партии, недавним министром иностранных дел Японии Мики Такэо, написавшим краткое предисловие к японскому изданию моей книги.

Встреча с Мики состоялась в его небольшом по площади личном офисе, находившемся на улице Аояма Дори. Мики долго и обстоятельно говорил о фракциях правящей партии и их роли в принятии политических решений. Был Мики похож скорее на скромного учителя средней школы, чем на пробивного политического деятеля: мягкие черты лица, большие очки, неторопливая интеллигентная речь, уважительное отношение к собеседнику и очевидное нежелание как-то выпячивать свою роль в японской политике. Такое же впечатление об этом видном политическом деятеле Японии оставалось у меня и позднее, когда с 1974 по 1976 годы Мики занимал пост премьер-министра страны и его личность почти ежедневно появлялась на экранах японского телевидения. Но лицом к лицу я с ним более не встречался до дня его кончины (в 1988 году). Кстати сказать, в начале 90-х годов в Музее антропологии Токийского университета работники музея подвели меня к стенду, на котором в стеклянных сосудах хранятся мозги многих выдающихся представителей японского народа. В одном из сосудов увидел я безжизненный серый ком мозга Мики Такэо - того мозга, который был полон когда-то в беседе со мной мудрыми мыслями о судьбах японской политики. Созерцание этого сосуда привело меня в уныние.

В дни пребывания в Токио интерес к новым явлениям в политической жизни Японии побудил меня встретиться с моими бывшими подопечными в поездках по Советскому Союзу в 1963 году - тремя лидерами буддийской секты "Сока Гаккай". Один из них, Акия Эйносукэ, будучи вице-президентом названной секты, возглавлял тогда одновременно редакцию центральной газеты этой секты - "Сэйкё Симбун"; другой, член парламента Ватанабэ, занимал в то время пост заведующего Международным отделом новой партии "Комэйто", опиравшейся на низовые организации "Сока Гаккай"; а третий, Фудзивара, был депутатом токийского городского собрания. Упомянутые мною лица проявили готовность к встрече со мной, и более того - они предложили мне совместную поездку в главный идеологический центр секты "Сока Гаккай" - буддийский храм Тайсэкидзи, расположенный в ста километрах от Токио у подножья горы Фудзисан, неподалеку от города Фудзиномия. Именно там, в этом храме, пребывали самые высокопоставленные толкователи учения буддийского философа Нитирэн, положенного в основу идеологии секты "Сока Гаккай", и именно туда ежедневно направлялись по заранее согласованной руководством секты программе многочисленные группы паломников - приверженцев названного учения. Моя поездка с двумя именитыми руководителями секты в названный храмовый комплекс (храмов там было несколько) была организована, как говорится, по высшему разряду. На престижном лимузине, с шофером в белых перчатках за мной в Дом международной культуры заехали Акия и Ватанабэ, и мы понеслись по скоростной дороге Томэй к подножию горы Фудзи. По прибытии на территорию храма Тайсэкидзи мы вышли из машины на ступени громадного серого здания из литого бетона, построенного руководством секты для проведения в его актовом зале и других помещениях различных церемониальных мероприятий. Перед зданием я увидел огромное скопление паломников (численностью в полторы - две тысячи), стоявших ровными колоннами в ожидании дальнейших указаний организаторов их приезда в пределы храмового комплекса. Мне сказали, что такое скопление паломников наблюдается в храме едва ли ни каждый день, так как общее число членов секты около семи миллионов человек, а каждому члену секты надлежало раз в два-три года участвовать в организованных посещениях Тайсэкидзи. Но впечатлило меня тогда другое: стоило моим спутникам, Акия и Ватанабэ, выйти из машины на ступени лестницы, ведшей к подъезду серого здания, как колонны паломников, всколыхнулись, подравнялись, а затем все стоявшие в колоннах люди застыли в поклоне, обращенном к двум моим приятелям. Для меня эта сцена была неожиданной: я никак не мог предполагать, что два моих молодых знакомых, которых я и в Москве, и в поездке по Советскому Союзу, да и в Токио воспринимал как обычных шустрых японских общественных деятелей, оказались, судя по поведению паломников, фигурами, почитаемыми так глубоко, как почитают святых. А я-то до тех пор так и не заметил в их облике никакой святости! А я-то с ними был все время запанибрата!

Видимо, им в тот момент пришла в голову мысль о своевременности произвести и на меня иное, чем прежде, впечатление. Когда мы вошли в один из залов религиозного центра, предназначенного, как видно, для молитв, оба мои спутника запустили руки во внутренние карманы своих пиджаков, вынули оттуда какие-то нанизанные на шнурки каменные ожерелья - видимо, буддийские четки,- бережно и торжественно взяли их обеими руками, сконцентрировались, а затем гнусавыми голосами нараспев стали повторять многократно одну и ту же молитву: "Мёхо рэнгей кё! Мёхо рэнгей кё!" И так несколько раз подряд. А потом многозначительно и серьезно посмотрев на меня (я застыл, естественно, в почтительном молчании), деловито опустили свои четки в те же внутренние карманы и как ни в чем не бывало стали приветливо давать мне пояснения по поводу нынешнего состояния дел в храме Тайсэкидзи, а также по поводу своих грандиозных планов построения на его территории гигантского храмового комплекса, призванного превзойти по своим масштабам любые зарубежные сооружения культового характера.

После осмотра территории храма Тайсэкидзи мы втроем на том же лимузине вернулись в Токио и там, в одном из столичных ресторанов японского типа, вкусно, обильно и весело пообедали. Мои знакомые, как когда-то в поездке по Советскому Союзу, держались просто, без всяких претензий на святость, и я тоже обрел прежнюю раскованность в общении с ними. Расстались мы, таким образом, как добрые приятели. В дальнейшем я с ними встречался редко и никаких выгод в этих встречах не искал, хотя Акия стал впоследствии президентом секты "Сока Гаккай".

В дни моего пребывания в Японии весной 1969 года интересной оказалась для меня поездка на две недели в район Кансай, где находятся города Киото, Осака и Кобэ. Жил я там недалеко от Киотоского университета в Доме ученых (Гакуси Кайкан). Особого комфорта там не было, но это меня не смущало - мы, русские, комфортом никогда не были избалованы и на родине.

Главным моим занятием в Киото были встречи и беседы с учеными кансайских университетских и научных центров. Во многих случаях такие встречи носили чисто ознакомительный и, как говорят дипломаты, протокольный характер. Но иногда они выливались в задушевные беседы и завершались остросюжетными ситуациями. Невозможно забыть моей встречи с одним из самых известных знатоков японской истории профессором Киотосского университета Нарамото Тацуя.

Мой приезд в Киото совпал по времени с еще небывалой волной студенческих волнений, охвативших высшие учебные заведения ряда японских городов, и в том числе Киотоский университет. В Киото эти волнения приняли исключительно острый характер. Руководители студенческой организации университета, примкнувшие к ультралевым экстремистским группировкам, побудили в те дни студенческую массу на захват под свой контроль территории университета и на строительство баррикад, перекрывших доступ властей и полиции в университетские корпуса. Поскольку местные законы запрещали доступ полиции на университетскую территорию без согласия на то администрации университета, а среди администрации и профессоров не было по этому вопросу единогласия, то полицейским властям пришлось ограничиться выставлением пикетов у всех университетских ворот и выжидать дальнейшего развития событий. Я оказался в Киото в самый разгар "студенческой революции". Красные флаги реяли над студенческими баррикадами, а транспаранты, прикрепленные к колючей проволоке баррикад, призывали прохожих подниматься вместе со студентами на борьбу против американского империализма и японских монополий. Вот в один из тех дней я и встретился с профессором Нарамото, который, как было известно, сочувствовал участникам студенческого мятежа.

Встреча началась с того, что Нарамото и мой давний знакомый профессор Такая Такэи зашли ко мне в Дом ученых (Гакуси Кайкан) и после обмена приветствиями пригласили меня провести с ними вечер. Вскоре выяснилось, что оба японских "сэнсэя" (по-японски "сэнсэй" - это "преподаватель"), и прежде всего профессор Нарамото, люди веселые и жизнелюбивые. Оказалось, что в поле их зрения имелось несколько давно освоенных ими злачных мест, где можно было и выпить, и закусить не только в мужском составе, но и в дамском окружении. Нарамото и Такая предложили мне, и я согласился пройти в тот вечер "по всей лестнице", а означало это выражение следующее: сначала мы зашли в один из таких баров и распили бутылочку какого-то вина, затем пошли в ресторан, где плотно поужинали, а затем мои неутомимые гиды привели меня в ночной клуб с полуобнаженными молоденькими девицами-хохотушками, которые старались заглядывать в глаза каждому из нас, класть на плечи свои головки и вести разговоры на полупристойные темы... Естественно, и здесь на столы было подано и вино, и пиво, и крепкие напитки. Профессор Нарамото, человек общительный и экспансивный, пил много и, когда захмелел, стал куражиться перед девушками, изображая из себя знаменитого американского гангстера-бутлегера Аль Капоне.

Но вскоре ход его мыслей приобрел революционную окраску. Вспомнив о студенческих волнениях в Киото, он предложил Такая и мне безотлагательно идти на студенческие баррикады. Мои ссылки на то, что я иностранец и не должен вмешиваться во внутренние японские дела, на него не подействовали.

- Ерунда,- отверг он мои доводы.- Вы не участник, а только зритель. А смотреть на борьбу студентов иностранцам не запрещается.

После этих успокоительных заявлений оба мои спутника вышли вместе со мной из ночного клуба, взяли меня решительно под руки и двинулись по темным улицам к университету. Дойдя до баррикад, Нарамото громко окликнул часовых, те вышли нам навстречу и, узнав профессора, препроводили нас на тыльную сторону баррикад, где сидела большая группа юнцов-"мятежников". Нарамото был встречен ими аплодисментами и радостными возгласами. Приветствовали они и меня, искоса с любопытством поглядывая в мою сторону. Вокруг было темно, и наши лица освещались лишь слабым светом переносных фонарей. Наромото вошел в раж и громко, страстно призывал сидевших на баррикадах к мужеству и революционной стойкости. Что-то в этом духе говорил и профессор Такая. Я от выступлений скромно отказался... Спустя несколько минут, когда ночной ветерок охладил ораторский пыл моих именитых спутников, мы стали спускаться с баррикады и через узкий проход вышли за пределы университетской территории... Так, нежданно-негаданно я провел вечер в компании профессоров-подстрекателей студенческих волнений.

Много времени уделил я во время той поездки неторопливому осмотру исторических памятников Киото: храмов, парков, дворцов и т.п. Ведь, будучи в предыдущие годы корреспондентом, я постоянно ощущал нехватку времени, и мои предшествовавшие осмотры достопримечательностей древней японской столицы проводились обычно в ускоренном темпе. На этот раз я позволил себе роскошь не спешить: посидеть в задумчивости на ступенях храма Рёандзи, рассматривая валуны и гравий знаменитого сада камней, потоптаться по дощатым полам дворца сёгунов Нидззёдзе и послушать их приятный мелодичный писк, а в другой раз долго любоваться причудливой архитектурой храма Киёмидзу, могучие деревянные сваи которого держат храм как бы висящим над пропастью. Во время этих прогулок я быстро заметил, что гулял не один, а в сопровождении нескольких полицейских, переодетых в гражданские костюмы. В парке храма Киёмидзу я неожиданно подошел к одному из них и приветливо спросил:

- Зачем вы ходите за мной по пятам?

- Мы вас охраняем,- последовал ответ.

- А знаете ли вы, кто я?

- Да, знаем. Вы - заведующий отделом (бутё).

Далее я убедился в том, что отделом какого учреждения я заведую, моему собеседнику было не совсем ясно, хотя он и знал, что я нахожусь в Киото как научный работник. Тогда, чтобы как-то поддержать разговор, я попросил его рассказать мне что-нибудь о храме Киёмидзу, и к моему удивлению он довольно связно и пространно изложил основные сведения об этом храме. Но наше общение на этом не кончилось - в последующие дни машина с людьми в гражданской одежде следовала за мной на отдалении и тогда, когда я двигался пешком по улицам Киото, и тогда, когда я садился в трамвай. Но самое трогательное общение с киотоскими шпиками произошло в день моего отъезда в Токио. Когда я вышел из Дома ученых с чемоданом, рассчитывая подхватить такси до вокзала, их машина вдруг приблизилась ко мне, и один из трех сидевших в ней шпиков, услужливо подхватив чемодан, предложил мне ехать до вокзала на их машине:

- Поедемте, зачем вам деньги платить за такси!

Далее в машине мои милые японские полицейские предложили мне до отхода поезда подняться на смотровую вышку киотоской телебашни, находящейся недалеко от вокзала:

- Мы же знаем, что вы на этой башне не бывали, а до отхода поезда у вас есть еще тридцать минут.

Что ж, я согласился. А далее мои сопровождающие стали соревноваться друг с другом в любезности. Один из них, забежав вперед к кассе, купил мне билет на смотровую площадку, другой на площадке по выходе из лифта принялся давать объяснения: что где в Киото находится, а третий, отлучившись на секунду к киоску, появился затем с маленьким сувенирчиком в руках матерчатой куколкой, одетой в крохотное кимоно. Проводили они меня затем до вагона, внесли чемодан, а затем, стоя на платформе, долго кланялись, пока поезд не набрал скорость... В менталитете японцев есть все-таки какие-то забавные и приятные для других особенности.

В дальнейшем, в январе 1971 года, довелось мне в составе делегации советских знатоков Востока побывать на самом краю нашей планеты - в Австралии. Там, в Канберре, состоялся тогда XXVIII Международный конгресс востоковедов. Делегацию нашу на этом конгрессе возглавлял видный японовед академик Е. М. Жуков. Будучи в то время главным редактором многотомной "Всемирной истории", Жуков в ходе конгресса уделил в своих выступлениях большое внимание не столько конкретным вопросам японоведения, сколько общим проблемам мировой востоковедной науки. Была в составе нашей делегации одна из ведущих сотрудников отдела Японии Г. И. Подпалова, но поскольку решение о ее участии в конгрессе было принято в последний момент, институт не подготовил английский текст ее выступления, что не позволило ей выступить в качестве докладчика. Поэтому единственным выступлением нашей делегации по японской тематике оказалось мое сообщение, озаглавленное так: "Реакционные националистические тенденции в политике правящих кругов Японии". В этом сообщении отмечалось появление в японских правящих кругах амбициозных притязаний на роль лидирующей силы в бассейне Тихого океана.

Дискуссия, развернувшаяся на конгрессе между специалистами по странам Дальнего Востока, выявила повышенный интерес австралийской общественности к вопросам, связанным с возобновлением японской экономической и политической экспансии в страны Юго-Восточной Азии, а также в Австралию. В дни конгресса в Канберре состоялась публичная лекция одного из видных австралийских ученых-политологов, в которой лектор, обращаясь к сидевшим в зале японским участникам конгресса, сказал: "Откровенно говоря, мы, австралийцы, боимся вас, японцев. Вы более целеустремленны, чем мы, лучше организованы, чем мы, более трудолюбивы, чем мы. При этом вас много, а нас мало. И мы опасаемся того, как бы вы в случае открытия для вас свободного доступа в Австралию не овладели бы всем нашим достоянием". Видимо, по причине таких настроений, преобладавших среди австралийцев, мой доклад привлек большее внимание местных журналистов, чем доклады других членов нашей делегации, выступавших по проблемам стран арабского и Ближнего Востока, Индии и Центральной Азии. Во всяком случае, лишь о моем докладе сообщила в своей информации о конгрессе местная печать при упоминании о советской делегации, а одна из канберрских газет изложила даже его краткое содержание. В дальнейшем, по возвращении в Москву, это дало основание руководству нашей делегации в отчетах, направленных в Президиум Академии наук СССР и другие инстанции, писать о том, что деятельность делегации получила отклики в австралийской прессе.

Обратила внимание на мое сообщение, как видно, и делегация японских ученых, возглавлявшаяся младшим братом императора Хирохито принцем Микаса, книги которого по истории Древней Японии получили высокие отзывы японских историков. В один из дней работы конгресса я получил от принца Микасы персональное приглашение на ужин в его гостиничных апартаментах. Наряду со мной на тот же ужин были приглашены американский, немецкий и индонезийский японоведы, а также два японских участника конгресса. Из беседы с принцем выяснилось, что он питает интерес к работе советских японоведов-историков, да и вообще к советской востоковедной науке. Кроме того, его интересовала советская система образования, включая школьное и университетское образование. Выяснял он также, каковы могли быть условия его приезда в Советский Союз, ибо до того времени в Москве не бывал никто из членов японской императорской семьи. Видимо, беседа со мной была своего рода зондажом возможности его поездки в Москву. Однако его упущение состояло в том, что он не пригласил на ужин главу нашей делегации академика Е. М. Жукова, обладавшего в отличие от меня большим влиянием в Президиуме Академии наук СССР. А Жуков, считавший себя с полным на то основанием ведущим советским японоведом, как мне потом сказали друзья из числа членов нашей делегации, оказался несколько обиженным тем, что принц Микаса не изъявил желания пообщаться с ним. Шутливое осуждение членов советской делегации вызвало в воскресный день и мое поведение. В тот день все члены нашей делегации ездили по Канберре на большом автобусе, осматривая австралийские достопримечательности: питомник кенгуру, Ботанический сад и т.п. Меня же взял в этот день на свое попечение один австралиец-японовед. Он заехал за мной в гостиницу на машине, чтобы показать мне достопримечательности Канберры и ее окрестностей. Наш маршрут включал почти те же места, куда направлялись на автобусе все другие члены нашей делегации. Раза два их автобус и машина моего австралийца встречались и оказывались рядом, и тогда мои сидевшие в автобусе коллеги Ким, Иванов и Лебедев сердито гримасничали и грозили мне кулаками, всем своим видом изображая презрение к тому ничем не заслуженному комфорту, который я обрел в качестве гостя моего австралийского коллеги.

Еще одна научная командировка в Японию была у меня весной 1972 года. Ее инициатором стал мой знакомый по прежней работе в "Правде" Евгений Примаков, занимавший тогда пост заместителя директора Института мировой экономики и международных отношений. Не знаю, кто его надоумил, но неожиданно он позвонил мне домой и спросил: "Слушай, Игорь! Поедем со мной в Японию на советско-японский симпозиум экономистов?" Немного подумав, я согласился, предложив Примакову такую тему: "Советские японоведы о путях развития современной экономики Японии".

Предполагалось, что я сделаю в этом выступлении обзор исследований советских японоведов-экономистов, опубликованных в Советском Союзе за последние годы. Такая тема Примакова устроила. Симпозиум состоялся в стенах Токийского университета. В составе нашей делегации были два видных экономиста: будущий академик С. Шаталин и М. Максимова - жена директора ИМЭМО Н. Иноземцева. С японской стороны в симпозиуме приняли участие такие видные японские профессора-экономисты как Цуру Сигэто, Оути Цутому, Канамори Хисао и другие. За десять дней совместного пребывания в этой командировке у меня сложились добрые дружеские отношения как с главой нашей делегации Евгением Примаковым, так и со Станиславом Шаталиным. Оба они проявили большой интерес к достижениям Японии в сфере экономики, науки и культуры и заодно и к другим сторонам материальной и духовной жизни японцев. Поскольку эта жизнь им была мало знакома, то мне пришлось взять на себя роль гида-консультанта. В Киото по соображениям экономии расходов устроители симпозиума разместили нас в гостиничных номерах по двое: в ту ночь мы ночевали с Примаковым в одном номере и, помнится, долго говорили о бытовых сторонах жизни японцев и советских людей. По окончании командировки у меня сложились добрые, приятельские отношения с двумя упомянутыми выше молодыми умными и хваткими лидерами советской экономической науки, проявлявшими уже в то время в личных беседах критическое отношение ко многим из тех марксистских догм, которыми руководствовались отечественные экономисты старой закалки.

Был я также участником и XXIX Международного конгресса востоковедов, состоявшегося в Париже летом 1973 года. Правда, каких-либо существенных впечатлений у меня об этом конгрессе не осталось, зато сохранилось много воспоминаний о Париже и его достопримечательностях: Лувре, Эйфелевой башне, Монмартре, Версале и т.п. Некоторым препятствием к активному участию всех моих соотечественников в заседаниях этого конгресса стала неумеренная приверженность его организаторов к французскому языку. Исходя из странной предпосылки, что все "цивилизованные" востоковеды должны свободно владеть этим языком, организаторы конгресса даже на пленарных заседаниях не позаботились о переводе выступлений докладчиков с французского языка на английский. Да бог с ним, с конгрессом! Париж стоил того, чтобы в течение недели насладиться ходьбой по его улицам, как днем, так и ночью.

Шесть месяцев среди японоведов США

(1972-1973)

Но, пожалуй, самую интересную информацию о работе зарубежных японоведов обрел я в дни моей шестимесячной поездки в США, продолжавшейся с ноября 1972 года по май 1973 года.

Хотя в Советском Союзе японоведческие исследования велись весьма интенсивно, тем не менее, по мнению японских ученых, а также большинства зарубежных японоведов, именно Соединенные Штаты, а не Советский Союз, стали в послевоенный период центром мирового японоведения. Такое мнение укоренилось хотя бы по той простой причине, что труды американских японоведов публиковались на английском языке, в то время как основная масса книг и статей наших отечественных знатоков Японии публиковалась на русском языке, которым зарубежные японоведы за редким исключением не владели. Да и информация о наших книгах не попадала, как правило, в библиотечные справочники зарубежных стран. Поэтому ни американские, ни западноевропейские японоведы вплоть до 70-х годов в подавляющем большинстве своем не имели ясного представления о японоведческих исследованиях в нашей стране, а следовательно, не питали интереса к тому, что писали о Японии наши специалисты. Исключение составляли в то время лишь два американских японоведа: Джон Стефан - профессор Гавайского университета, владевший наряду с японским и русским языком, и американец русского происхождения Джордж Ленсен (Юрий Александрович Ленсен) - профессор Флоридского университета в Телахасси. Оба они в начале 70-х годов побывали в Советском Союзе, встречались с японоведами нашего института и в отличие от своих соотечественников получили реальное представление о масштабах и глубине японоведческих исследований в нашей стране. Именно в те годы назвал Джон Стефан советское японоведение "невидимым гигантом" ("invisible giant") и первым из американских ученых обратил внимание на необходимость установления научных контактов между двумя мировыми центрами японоведения: американским и советским.

В Советском Союзе японоведы имели, конечно, большее представление о трудах американских экономистов, историков и политологов, посвященных проблемам Японии, хотя бы уже потому, что наши соотечественники достаточно хорошо владели английским языком, а в центральные библиотеки Москвы в послевоенные годы поступали многие книги и журнальные статьи американских ученых-японоведов. И тем не менее у советских японоведов также не было ясного представления о том, где и как изучается Япония в США, кто возглавляет там японоведческие исследования и каково в целом отношение американских специалистов к Стране восходящего солнца. По этой причине и возникла, пожалуй, идея моей научной командировки в США. Цель ее состояла в том, чтобы побывать в главных центрах американского японоведения, познакомиться с коллегами, установить с ними научные контакты и составить общее представление о масштабах и уровне японовеческих исследований в США.

Организацией моей поездки по США ведало учреждение, сокращенно именовавшееся АЙЭРЭКС, выполнявшее роль посредника между Академией наук СССР и американскими университетами, где в то время и работали подавляющее большинство японоведов США. Согласно посланной мною в АЙЭРЭКС заявке американская сторона составила расписание моего шестимесячного пребывания в США с таким расчетом, чтобы я смог посетить главные центры американского японоведения и встретиться с ведущими американскими специалистами в этой области. В соответствии с имевшимся соглашением между АЙЭРЭКС и Академией наук все расходы по моему пребыванию в США взяла на себя американская сторона. Американцы ежемесячно выдавали мне на пропитание и прочие карманные расходы 370 долларов, оплачивали все мои переезды и перелеты из одного района страны в другой и все мои квартирные расходы, причем предоставлялись мне вполне приличные апартаменты либо в гостиницах и мотелях, либо в университетских домах для приезжих ученых.

Маршрут мой выглядел таким образом: сначала десятидневное пребывание в Нью-Йорке с целью решения всех организационных дел, затем двадцатидневное пребывание в Гарвардском университете (Бостон), затем перелет в Калифорнию, где двадцать с лишним дней я пробыл в университете Беркли (окрестность Сан-Франциско), а затем двадцать с лишним дней в Стенфордском университете (также в окрестностях Сан-Франциско). Далее последовал перелет в Сиэтл, где я в течение восьми дней встречался с профессорами Университета Дж. Вашингтона, а затем перелет в Гонолулу (Гавайские острова), где в течение двух недель моими шефами были профессора Гавайского университета. С Гавайев самолет доставил меня в Детройт для пребывания в течение недели в Мичиганском университете (Энн Арбор). Из Детройта я направился в Вашингтон, где пробыл почти месяц, затем в Телахасси (университет штата Флорида), а оттуда в Филадельфию, где был гостем Пенсильванского университета. Из Филадельфии на машине американские коллеги доставили меня в Чикаго, где я пробыл дней шесть в качестве участника съезда американских востоковедов. И, наконец, из Чикаго я прибыл самолетом в Нью-Йорк, где в течение месяца пребывал в качестве гостя Колумбийского университета.

Столь длительное путешествие в различные концы Соединенных Штатов объяснялось тем, что в отличие от Советского Союза, где японоведение было сконцентрировано по сути дела в трех городах - в Москве, Ленинграде и Владивостоке,- в США ученые-японоведы вели свою работу в десятках университетов, расположенных в различных концах страны. Этим и объяснялась необходимость моих перелетов и переездов из одних американских городов в другие. И, откровенно говоря, меня это нисколько не огорчало: знакомясь и общаясь с американскими японоведами, я в то же время с большим интересом знакомился с различными американскими городами, с жизнью и бытом их населения, с государственными, политическими и научными учреждениями США, что в дальнейшем позволило мне более непредвзято, чем прежде, но в то же время без "телячьего восторга" смотреть на политику США, на условия жизни и поведение американцев.

Первые встречи с американскими японоведами состоялись у меня в Гарвардском университете. Моим куратором в этом университете стал специалист по новой истории Японии Альберт Крейг. Он ознакомил меня с работой Института Янчина - научного центра Гарвардского университета, в стенах которого велись подготовка аспирантов и исследования по истории, экономике и культуре Восточной Азии, включая Японию. Наряду с Крейгом в этом научном центре вели исследовательскую и преподавательскую работу такие известные американские профессора-японоведы как Эдвин Рейшауэр и Эзра Вогель.

Когда мы с Крейгом вошли в библиотечный зал Института Янчина, то он обратил мое внимание на большой мужской портрет, висевший на самом видном месте в зале.

- Знаете кто это? - спросил он меня и, не получив определенного ответа, сказал: - Это основатель американского японоведения - учитель многих нынешних наших знатоков японского языка, ваш соотечественник Сергей Елисеев.

Я внимательно взглянул на портрет, откуда на меня приветливо смотрел пожилой человек с приятным одухотворенным лицом. Так вот он какой, Сергей Елисеев, сын известного русского богача, владельца знаменитых "елисеевских" магазинов в Москве на Тверской и в Петербурге на Невском! Это он, подобно выпускникам Петербургского университета Н. Конраду, Н. Невскому и двум другим их однокашникам, отправился на учебу в Японию и там спустя четыре года с блеском окончил Токийский университет, получив от администрации университета императорскую награду как лучший студент-выпускник. Но в отличие от Конрада и Невского по возвращении на родину он не задержался там надолго из-за боязни подпасть под репрессии советской власти. Эмигрировав во Францию, он лет десять преподавал японский язык в Сорбонне. Однако в начале тридцатых годов по приглашению администрации Гарвардского университета С. Елисеев переехал в США, где и подготовил в последующие годы, и особенно в период войны с Японией, большое число американских специалистов - знатоков японского языка. Так разошлись пути Елисеева с Конрадом и Невским, которые по приезде из Японии в Россию стали ведущими специалистами японского языка в нашей стране. Обидно мне стало тогда, что такой одаренный лингвист и выдающийся знаток Японии как Сергей Елисеев отдал свои знания не нашим соотечественникам, а американцам. Но в то же время приятно было слышать о том, с каким уважением относились американцы к русскому человеку - моему талантливому земляку.

Самое сильное впечатление о японоведах Гарварда оставили у меня встречи с профессором Эдвином Рейшауэром, который в начале 60-х годов на протяжении нескольких лет находился в Японии в качестве посла США. Это был редкий случай, когда громадный аппарат американского посольства в Токио возглавлял не кадровый дипломат, не государственный деятель или политик, а ученый-японовед, женатый на японке и прекрасно владевший японским языком (Рейшауэр свои школьные годы провел в Японии вместе с родителями). Миссия Рейшауэра состояла в годы его пребывания на посту посла в том, чтобы наладить тесные дружественные контакты с японской интеллигенцией и студенчеством, т.е. с теми группами японского населения, которые в бурном 1960 году находились в авангарде исторических выступлений японского народа против японо-американского "договора безопасности", и таким путем ослабить неприязнь японцев к Соединенным Штатам. И надо сказать, что отчасти это ему удалось, ибо в отличие от других американских послов Рейшауэр проявил умение не только тонко улавливать настроения японской общественности, но и умело воздействовать на эти настроения. Был, несомненно, и его личный вклад в том, что к середине 60-х годов борьба японских патриотов против военного союза Японии с США и пребывания на японской территории американских военных баз пошла на убыль.

Моя беседа с Рейшауэром, состоявшаяся в его университетском рабочем кабинете, обошлась без споров по поводу американо-японского военного сотрудничества, ибо для него, как и для меня, была очевидна бессмысленность подобных споров. Сам факт моей работы в Токио в качестве корреспондента "Правды" достаточно ясно говорил ему о моем негативном отношении к американо-японскому "договору безопасности". Тем не менее в итоге беседы он, судя по всему, не увидел во мне ни бесхребетного газетчика-щелкопера, готового писать сегодня одно, а завтра другое, прямо противоположенное, ни агента КГБ, прибывшего в США выведывать какие-либо государственные секреты или вербовать агентуру.

Весь ход нашей беседы дал ему основание отнестись с доверием ко мне как к научному работнику, изучавшему политику Японии, включая японо-американские отношения.

Подтверждением тому стало его предложение выступить перед японоведами Гарвардского университета с сообщением об изучении Японии в СССР, что я и сделал, подготовив спустя несколько дней такое сообщение на английском языке. Предложил мне тогда же Рейшауэр побывать на одной из его лекций в студенческой аудитории. И более того, узнав о моем намерении встретиться с американскими специалистами по проблемам современной Японии, Рейшауэр, написал для меня несколько рекомендательных писем, адресованных его бывшим ученикам и аспирантам, работавшим в других университетах США, а также в госдепартаменте и в некоторых научно-исследовательских центрах Вашингтона. И эти письма, как я потом убедился, оказали волшебное воздействие на их получателей. Прочтя их, они без проволочек и оговорок соглашались встретиться со мной и вели беседы, по крайней мере внешне, так раскованно, будто между США и Советским Союзом и не было тогда "холодной войны".

Сколь уважительно относилась американская научная, политическая и чиновничья элита к Рейшауэру, я получил наглядное представление, будучи спустя полтора месяца в Вашингтоне. Там один из научных сотрудников Брукинского института вручил мне пригласительный билет на лекцию Рейшауэра, посвященную взаимоотношениям США с Японией, КНР и двумя корейскими государствами. Зал названного института, где проводилась лекция, был заполнен до отказа чиновниками правительственных учреждений, конгрессменами, работниками столичных научных центров и журналистами-специалистами по проблемам внешней политики. Собравшиеся тепло приветствовали Рейшауэра, прибывшего из Гарварда, слушали его с большим вниманием, задавали много вопросов.

Наблюдая это внимательное и уважительное отношение собравшихся к тому, что говорил Рейшауэр, я вспомнил тотчас же другую аудиторию - студенческую аудиторию, в которой тот же Рейшауэр читал плановую лекцию по истории Японии. (Я присутствовал на этой лекции по приглашению Рейшауэра.) Расположившись на одной из задних скамей аудитории, я наблюдал поведение юнцов - будущих американских востоковедов, и поведение это вызывало у меня чувство досады и возмущения. Пришли эти юнцы в аудиторию в неряшливом виде - в большинстве своем в каких-то несвежих джинсах и куртках. Сидели они там развалясь и при появлении на кафедре профессора Рейшауэра уважаемого человека, известного всей Америке,- не только не встали со своих мест, чтобы приветствовать его, но не изменили своих развязанных поз. Некоторое время профессору пришлось ожидать, когда прекратятся их разговоры друг с другом. Далее же в ходе лекции некоторые из них, сидя на своих скамьях, громко перебивали лектора вопросами, а двое позволили себе неожиданно встать и покинуть аудиторию.

По окончании лекции, когда мы с Рейшауэром направились в его университетский кабинет, я высказал ему свое удивление столь бестактным поведением слушателей его лекции. Он, улыбнувшись, ответил:

- У нас все это в порядке вещей - мы же страна демократии. Студенты платят университету за свою учебу, а потому считают себя хозяевами положения. К тому же в последние годы движение хиппи, зародившееся в Калифорнии, докатилось и до Бостона. Теперь появление в аудиториях неряшливо одетых студентов осуждению не подлежит.

Мое дальнейшее ознакомление с американскими университетами показало, что гарвардские студенты выглядели не так уж вызывающе замызгано, как студенты на западном побережье страны - в университете Беркли, находящемся неподалеку от Сан-Франциско. Там, на улице Телеграф-стрит, ставшей главным центром движения американских хиппи, я наблюдал скопища сотен немытых, нечесаных, небритых и вонючих молодых людей в самых диких одеяниях, которые, как мне разъяснили, в большинстве своем также числились студентами Беркли и других близлежащих университетов. Многие из них были детьми состоятельных родителей, хотя и разгуливали в живописных лохмотьях и с колтунами на головах. Университетские профессора объясняли мне, что только небольшая часть "хиповавших" в Беркли молодых людей - это безнадежные лодыри и бездари, демонстративно покинувшие университетские аудитории по причине своей неспособности к учебе. У большей же части, по их словам, пребывание в компаниях хиппи было не больше, чем временная причуда, и завершалась эта причуда благополучным возвратом в ряды преуспевающих студентов с последующим превращением в тех самых вышколенных, чинно одетых чиновников, которые деловито шествуют по центральным кварталам Вашингтона, Нью-Йорка и других крупных американских городов.

В университете Беркли я познакомился с большим числом американских специалистов по Японии, включая таких влиятельных политических советников госдепартамента США как профессор Роберт Скалапино и Чалмерс Джонсон. Беседы с ними показали, что у японоведов США, в отличие от наших специалистов, не было ни материальных, ни административных препятствий для регулярного посещения Японии. И более того, отдаленность Калифорнии от правительственных учреждений Вашингтона не мешала им в качестве политических консультантов сохранить тесные контакты с дипломатами и конгрессменами США. О своих контактах с правительственными кругами Вашингтона Скалапино говорил, например, с явным удовольствием, придавая этой стороне своей деятельности, пожалуй, большую значимость, чем своим научным изысканиям. Огромное преимущество американских японоведов перед советскими состояло и в том, что они имели широкий доступ к личным контактам с государственными деятелями Японии, включая членов правительства. К американским ученым-политологам японские министры и влиятельные правительственные чиновники и консервативные парламентарии относились обычно с доверием, в то время как на советских японоведов консервативные государственные деятели Японии, за немногим исключением, смотрели косо и с подозрением, избегая личных контактов. Естественно поэтому, что книги американских японоведов-политологов содержали гораздо больше свежей, индивидуально полученной информации, чем книги наших специалистов, хотя аналитическое осмысление экономических и политических процессов, наблюдавшихся в жизни современного японского общества, по моему убеждению, было в трудах наших соотечественников более глубоким и близким к действительности, чем у американских знатоков Японии.

И в Беркли, и в Стэнфорде университетские профессора-японоведы относились ко мне доброжелательно как к коллеге по профессии. Мне дали возможность знакомиться с библиотечными фондами названных университетов, включая и хранилища уникальных архивов Гуверского центра. Но, естественно, из-за ограниченности сроков моего пребывания в Калифорнии (около 40 дней) я смог лишь бегло просмотреть каталоги и полистать отдельные книги и комплекты журналов. Правда, за три недели работы в читальном зале Стэндфордского университета я все-таки написал, а затем отправил авиапочтой в Москву, в журнал "Проблемы Дальнего Востока", довольно объемную статью, опубликованную затем во втором номере этого журнала за 1973 год в виде "письма из США" под заголовком: "Япония наступает: новое в японо-американских экономических отношениях". Главное внимание в этой статье было обращено мной на возрастание японо-американских экономических противоречий, особенно в сфере торговли.

В университете Беркли в сопровождении ведущего библиографа, китайца по национальности, я побывал в специальном хранилище старинных японских географических карт, вывезенных из Японии в качестве трофеев в годы американской оккупации. С огромным интересом посмотрел я папки с картами северных районов Японии, составленными в XVII-XVIII веках. При этом меня, конечно, заинтересовал вопрос, где проходила на этих картах государственная граница Японии. И там я воочию убедился в том, что граница эта проходила на одних картах между островами Хонсю и Хоккайдо, на других - где-то между южными и северными районами Хоккайдо, а на третьих - по северному побережью Хоккайдо. Но ни на одной из них в состав токугавской Японии не были включены ни Сахалин, ни Курильские острова, обозначенные на картах в виде нечетких, детально не проработанных силуэтов под общим названием "гайкоку" ("иностранная территория"), с пояснениями, что эту территорию заселял другой народ - айну.

Рассматривая с любопытством эти карты, я ясно представлял себе их огромную политическую ценность: ведь карты эти являли собой наглядное и неопровержимое свидетельство беспочвенности утверждений современных японских государственных деятелей и дипломатов, будто Курильские острова это "искони японская территория" и будто Япония опережала Россию в их открытии и первоначальном освоении. "Эх, если бы эти карты попали бы в руки советских дипломатов!" - подумал я тогда и спросил моего гида-библиографа:

- А можно мне переснять некоторые из этих карт?

Мой собеседник ответил:

- Можно, но не бесплатно, так как снятие фотографий с этих больших по размерам карт производится специалистами-фотографами с использованием специальной аппаратуры.

Из нашей дальнейшей беседы выяснилось, что за такую фотосъемку мне пришлось бы заплатить в долларах довольно большую сумму, которой я тогда не располагал: тех карманных денег, которые выплачивала мне американская сторона по соглашению с Академией наук СССР, хватало лишь на покрытие повседневных расходов на питание и прочие текущие нужды - и не более.

По возвращении в Москву я рассказал своим коллегам об упомянутых выше старых японских географических картах и даже поднял вопрос о посылке в Беркли кого-либо из советских японоведов-историков для более детального ознакомления со старыми картами Японии и получения их фотокопий. И, насколько мне известно, один из советских японоведов в последующие годы ездил в Беркли с этой целью, но безрезультатно. Администрация университета почему-то отказала ему в доступе в то самое картохранилище, в которое я попал не прилагая никаких усилий. Как видно, что-то насторожило университетских администраторов, а может быть, и не их, а какие-то иные американские ведомства.

За полтора месяца пребывания в Калифорнии я не раз ощущал глубокую досаду за ту недальновидность, которую проявило в середине XIX века царское правительство, уступившее без борьбы либо продавшее за бесценок Соединенным Штатам обжитые русскими землепроходцами прибрежные тихоокеанские районы Северной Америки, включая Аляску. Один из русских эмигрантов, проживавший в послевоенные годы в Сан-Франциско, предложил мне поехать вместе с ним на его машине в район северной Калифорнии, который некогда находился под контролем российской администрации. Я согласился, и мы побывали с ним в Форте Росс, где в первой четверти XIX века чуть ли не три десятилетия стоял русский гарнизон. До сих пор там в виде музейных реликвий сохраняются остатки крепостной деревянной стены и бревенчатый остов русской православной церкви. По дороге к Форту Росс (он находится в 70 километрах от Сан-Франциско) мы останавливались и бродили по американским поселкам с такими русскими названиями как Севастополь и Русская речка, и было очень жаль и мне и ему, что в таком благодатном краю с природой, близкой к субтропикам, от прежнего присутствия наших соотечественников остались лишь географические названия. Много сетований по этому поводу довелось мне слышать в Сан-Франциско и от других русских эмигрантов, чья диаспора в этом городе насчитывала в те годы около 50 тысяч человек.

Но русскую диаспору в Сан-Франциско значительно превосходила по численности диаспора японская. Свое присутствие в Калифорнии японцы наращивали тогда буквально год от года. С 1950 по 1970 год численность переселенцев японского происхождения в США увеличилась по данным американской статистики со 150 до 591 тысяч человек7. Параллельно быстро возрастало число японских граждан, прибывавших в США в качестве представителей тех или иных японских компаний. Если в 1960 году их насчитывалось 29 тысяч человек, то в 1971 году их численность возросла до 287 тысяч8. В Сан-Франциско в начале 70-х годов возник так называемый Японский центр - комплекс зданий и архитектурных сооружений, построенных японскими фирмами и государственными учреждениями. На целый квартал протянулись в этом центре фешенебельные гостиницы для японцев, оборудованные в японском национальном стиле, десятки магазинов, продающих продукцию японских предприятий, ресторан "Суэхиро", демонстрировавший достоинства японской национальной кухни, кинотеатр, показывающий самурайские фильмы, филиал театра Кабуки, баня с популярным в Японии горячим бассейном - "онсэн", пятиэтажная каменная пагода с прилегающей к ней площадью для массовых церемоний и зрелищ. Примечательно, что в этом квартале, превращенном японцами в свой "сеттльмент", японский язык стал в те годы преобладать и на вывесках магазинов, и на афишах, и на уличных указателях, и в устной речи прохожих.

Заметно усилилось в те годы присутствие японских бизнесменов в Нью-Йорке и ряде других крупных американских городов. В начале 70-х годов японский капитал стал не только демонстративно обозначать свое присутствие на территории США, но и начал превращаться в грозного конкурента многих американских фирм, что побудило тогда прессу США с тревогой обращать на это внимание американской общественности. Ярким примером тому могла служить статья, опубликованная в декабре 1972 года в журнале "Ю. С. ньюс энд Уорлд рипорт". В этой статье меня впечатлил тогда ее заголовок: "Японцы приближаются? Нет, они уже здесь!" Авторы этой статьи буквально с испугом констатировали повсеместное бесцеремонное "вторжение" японских бизнесменов в экономическую жизнь Соединенных Штатов, подчеркивая необходимость поставить какие-то препоны новой агрессии Японии против США, осуществлявшейся на сей раз не военными, а экономическими методами.

Но еще более, чем в Калифорнии, ощущал я нарастающую волну японского присутствия в самом западном штате США - на Гавайских островах. Две недели, прожитых в Гонолулу, показали, что на Гавайских островах приезжий чувствует себя скорее как в Японии, чем на американской земле. Объяснялось это тем, что японцам в Гонолулу принадлежало большинство магазинов, гостиниц, торговых центров, увеселительных заведений и стадионов для игры в гольф. Да и среди приезжих японцев было едва ли не столько же, сколько американцев. Там я узнал, что за одну неделю Гавайи посещали в иные месяцы, особенно накануне и в первые дни новогодних праздников, до 25 тысяч японцев.

Впечатлило меня и количество американских студентов Гавайского университета, изучавших японский язык,- их оказалось около тысячи. Основную массу этих студентов составляли "нисэи" и "сансэи", то есть, говоря по-русски, американские юнцы, чьи родители-японцы или деды-японцы прибыли в США и стали гражданами этой страны либо до войны, либо вскоре после войны. Большой процент преподавателей Гавайского университета составляли также американцы японского происхождения. Как оказалось, Гавайский университет превосходил все прочие американские высшие учебные заведения по числу преподавателей-японоведов. Их насчитывалось там около 50 человек.

Моим куратором на Гавайях стал один из самых талантливых американских специалистов по Японии Джон Стефан - знаток японо-русских и японо-советских отношений, превосходно владевший как японским, так и русским языками. Джон Стефан досконально изучил историю ранних российско-японских отношений, свидетельством чему стали две его капитальные книги: "Сахалин" и "Курильские острова". В отличие от других американских историков-японоведов Стефан широко использовал не только японские, но и российские архивные материалы, а также труды русских и советских ученых. Поэтому его книги выгодно отличаются от других более широким охватом исторических фактов и более объективным, непредвзятым их изложением.

В дни моего пребывания в Гонолулу Джон Стефан повседневно уделял мне внимание, и не только в университетских делах, касавшихся американского японоведения, но и в свободном времяпрепровождении. Не раз мы ездили на один из пляжей за пределами Гонолулу, где Стефан - большой любитель "бодисерфинга" (ныряния под волны морского прибоя) - втягивал и меня в свое спортивное увлечение. Кстати сказать, купался я в море и без Стефана. Быть на Гавайях и не купаться в Тихом океане - дело немыслимое: на пляжи в дневные часы устремляются там едва ли не все постояльцы десятков, если не сотен мотелей и гостиниц, обрамляющих главный пляж города - Вайкики. Главную массу отдыхающих в Гонолулу американцев составляли в дни моего пребывания пожилые люди - пенсионеры, так как американцы молодого и зрелого возраста в зимние месяцы предпочитают трудиться в поте лица. На пляжах поэтому преобладали компании пожилых людей - пенсионеров: жилистых, сморщенных стариков и старух, одетых в яркие, пестрые купальники и шорты, громко галдевших и гоготавших, и всем своим поведением стремившихся подражать людям молодого возраста. В совокупности они представляли собой экзотическое зрелище, вызывавшее у меня ассоциации то с растревоженным курятником, то с террариумом.

Что касается Гавайского университета, то Стефан, помимо встреч с его многочисленными профессорами-японоведами, организовал в университетском актовом зале мою лекцию на тему "Японоведы Советского Союза и их взгляды на Японию", на которую собрались около 500 преподавателей и студентов. Дня два-три я готовился к этой лекции, так как выступать на английском языке перед столь большой аудиторией было гораздо труднее, чем в узком кругу слушателей. В начале лекции я счел нужным подчеркнуть главное отличие научных изысканий и публикаций советских японоведов от их американских коллег - отличие, состоявшее в том, что советские японоведы, как правило, основывали свои труды на марксистской методологии. При этом я разъяснил моим слушателям, что большинство из нас пользуются марксистской методологией не из-за страха перед советскими властями, как это кажется американцам, а потому, что эту методологию мы усвоили со школьной скамьи и она стала неотъемлемой частью нашего мировоззрения. А далее я подчеркнул, что восприятие общественных явлений сквозь очки марксистской методологии позволяет нам, по нашему убеждению, объективнее воспринимать и лучше понимать эти явления, чем если бы мы, советские историки, политологи и экономисты, пользовались теми очками, через которые привыкли смотреть на мир, на экономику и политику американские ученые. "Наше восприятие и понимание японской жизни поэтому в ряде отношений отличается от вашего; мы, советские японоведы, оцениваем Японию с иных идеологических позиций, чем американцы. Но это вовсе не значит, что у нас с вами нет тем для совместных дискуссий. Наоборот, наши дискуссии могут быть интересными именно потому, что одни и те же общественные явления рассматриваются нами в разных ракурсах, на основе разных методологических подходов". Вот мысль, которую я постарался довести тогда до сознания моих слушателей на своем далеко не изящном английском языке с необычным для тех мест русским акцентом. Как говорили мне потом побывавшие на лекции мои коллеги-японоведы, лекция удалась. Да и я это почувствовал по большому числу вопросов, заданных мне из аудитории. Кстати сказать, лекции в университете предшествовала пространная публикация газеты "Гонолулу адвертайзер" от 1 февраля 1973 года с моим интервью о достижениях советского японоведения.

Но самое большое впечатление о Гавайях я получил от посещения Пирл-Харбора - главной базы Тихоокеанского флота США. Попал я в этот запретный для советских граждан район Гонолулу лишь благодаря все тому же профессору Джону Стефану. Когда я спросил его, есть ли возможность посмотреть на Пирл-Харбор, чтобы еще яснее представить себе картину беспримерной по дерзости японской атаки на эту базу, послужившей началом войны на Тихом океане, Стефан не без колебаний ответил мне, что он попробует устроить мне такую экскурсию. И устроил! А получилось это у него так: одним из аспирантов Стефана был в то время американский морской офицер капитан Тиффани, служивший на названной базе. Стефан связался с ним, попросил его, и тот согласился. В результате два дня спустя к моей гостинице утром подъехал микроавтобус с опознавательной надписью "Ю. С. Нэйви" ("Военный флот США"). В автобусе я увидел двух американских морских офицеров, одним из которых был Тиффани - плечистый, толстый весельчак, объявивший мне сразу же, что просьба уважаемого им профессора Стефана для него "приказ, обязательный для исполнения". На военном автобусе мы без излишних формальностей и проверок проехали на территорию базы, где пересели на военный катер и двинулись по внутреннему периметру бухты с небольшим островом в центре, на котором возвышалось довольно безликое здание Штаба Тихоокеанского флота США. По мере того как мы огибали на катере этот остров, нам открывались все больше и больше серые громады военных кораблей, пришвартованных к причалам. Капитан Тиффани при этом охотно давал мне пояснения: "Вот крейсер, корабли такого типа имеются и на вашем флоте, а вот таких, как этот, у вас нет. А вот на этой подводной лодке я раньше служил и даже один раз видел в перископ ваши корабли в районе Владивостока". Хотя у меня был фотоаппарат, но снимать американские корабли я не стал во избежание того, чтобы мой гид не заподозрил меня в шпионских намерениях.

А далее мы высадились на ступени расположенного в глубине бухты белого мраморного саркофага, воздвигнутого на огромном плоту-понтоне там, где затонули во время японской атаки на Пирл-Харбор американские линкоры "Аризона" и "Оклахома", как и некоторые другие корабли. Вблизи мемориального саркофага из воды поднимались остовы стальных мачт "Аризоны": линкор в результате взрыва японских бомб затонул у причала мгновенно, унеся с собой безвозвратно на морское дно почти тысячу моряков, не успевших выбраться из его нижних кают и трюмов... Внутри саркофага на стенах из белого мрамора были начертаны имена и фамилии более чем двух тысяч американских офицеров и моряков, погибших в Пирл-Харборе в результате японских бомбардировок. Тогда же по предложению капитана Тиффани в одном из помещений военной базы мне был показан документальный фильм о японской атаке на Пирл-Харбор, снятый американскими и японскими операторами.

И еще одна любопытная деталь о Гавайях: в краеведческом музее Гонолулу один из профессоров Гавайского университета обратил мое внимание на стенды и документы, посвященные кратковременному пребыванию гавайцев в составе... Российской империи. Оказывается в середине XIX века во время смуты, происшедшей в окружении гавайского короля, власть на Гавайях на неделю захватила группа повстанцев, предводитель которой объявил о присоединении гавайцев к Российской империи и водрузил над своей резиденцией российский флаг. Сделано это было в расчете на то, чтобы предотвратить поглощение Гавайских островов такими странами-колонизаторами как Англия и Соединенные Штаты, каждая из которых в то время стремилась установить свой контроль над Гавайским королевством. Но шальная идея повстанцев оказалась несостоятельной: не успели в России узнать о событиях в Гонолулу, как власть там перешла в руки сторонников сближения с США.

Вспоминая о встречах с американскими японоведами на тихоокеанском побережье США, не могу не упомянуть также об Университете Джорджа Вашингтона в Сиэтле. Более всего уделял мне в Сиэтле внимание профессор Дональд Хэллман - специалист по проблемам японской внешней политики и американо-японских отношений. Из бесед с ним выяснилось, что в отличие от большинства своих коллег-соотечественников профессор Хэллман даже на словах не питал добрых чувств к японцам и высказывал не только в лекциях, но и в своих книгах недоверие к правящим кругам Японии, усматривая в их поведении потенциальную угрозу национальным интересам США. И хотя в своих взглядах Хэллман отражал настроения крайне консервативных и, скорее всего, антисоветски настроенных кругов, тем не менее в оценках внутренней и внешней политики Японии мы обнаружили с ним сходство суждений.

Вместе с Хэллманом я побывал в гостях у проживавшего в то время в Сиэтле известного американского лингвиста-японоведа Миллера, прежде преподававшего японский язык в Гарварде, но покинувшего затем этот элитный университет. В доме Миллера нас встретил у дверей японец средних лет, выполнявший, как выяснилось, функции жены-хозяйки дома. Он суетливо накрывал стол для ужина, а во время еды, сидя за столом вместе с нами, принимал участие в беседе. Но не все темы разговоров его интересовали: во время разговоров о специфике японского языка, об университетских делах и на политические темы он сидел с отсутствующим выражением лица. Зато когда речь заходила о японской поэзии либо о моде на одежду и кулинарных делах, он тотчас же оживлялся, ввязывался в разговор, сопровождая свои высказывания кокетливыми улыбками и жестами. Сам же профессор Миллер на протяжении всего вечера был не очень разговорчив, хотя его краткие реплики говорили о большой эрудиции и остроте ума... На обратном пути в мою гостиницу в машине Хэллман осторожно спросил меня, не ощутил ли я что-то странное в доме Миллера. Я ответил, что странным мне показалось поведение японца. "Вот именно,- оживился Хэллман,- в том и трагедия Миллера, что он не может побороть в себе влечения к мужскому полу. В Гарварде, в конце концов, ему дали за это от ворот поворот. Ну а в Сиэтле его терпят: здесь у нас нравы попроще..."

В Мичиганский университет в Энн Арборе я попал в самый разгар зимы там все было покрыто снегом, как и у нас под Москвой. Ведущую роль среди японоведов Энн Арбора играл в те годы профессор Роберт Вард. В беседах с ним я узнал, что он был одним из руководителей профессионального объединения американских специалистов по Японии и организатором их регулярных встреч и дискуссий. Его отзывы о многих своих коллегах, их книгах и лекциях существенно дополнили мои знания.

Самым длительным оказалось мое пребывание в Вашингтоне, где я прожил более месяца. Очень помогли мне там рекомендательные письма профессора Э. Рейшауэра, адресованные его ученикам, работавшим в госдепартаменте и Конгрессе. Среди тех сотрудников госдепартамента, с которыми я встречался, в памяти остался некто Левин, чьи отзывы о Японии и японцах были пронизаны критическим духом. Правда, дух критики преобладал у него и в отношении американской внешней политики. В его рабочей комнате прямо над письменным столом вызывающе висела на стене карикатура его тогдашнего начальника государственного секретаря Генри Киссинджера, изображенного в довольно мерзком виде. Сидя во время нашей беседы на стуле с сигаретой в зубах, а ноги положив на письменный стол, Левин не без издевки дважды лениво спрашивал меня: "А возможно ли, чтобы подобная карикатура на Громыко висела бы в кабинете одного из сотрудников советского министерства иностранных дел?" К его очевидному удовольствию я признал, что вывешивание подобных рисунков в нашем МИДе и других советских государственных ведомствах было невозможно. Сказал я ему также, что не принято было у наших ответственных лиц в отличие от американских чиновников государственных учреждений выставлять на всеобщее обозрение на своих рабочих столах фотографии любимых жен и детей и выразил сомнение по поводу того, стоит ли искусственно втискивать в служебные дела частички своей личной домашней жизни.

Научным учреждением, опекавшим меня в Вашингтоне, был Джорджтаунский университет, чьи профессора-востоковеды поддерживали тесные контакты с различными столичными государственными учреждениями. В то время американских политологов более всего интересовали события во Вьетнаме, где как раз в тот момент было заключено перемирие между северовьетнамцами, с одной стороны, и американцами вкупе с их южновьетнамскими марионетками - с другой. Большой интерес проявлялся тогда американскими специалистами по Дальнему Востоку и к Китаю, с которым после длительного перерыва только что начали налаживаться нормальные дипломатические отношения. Не ослабевал в свете этих событий и интерес правительственных кругов США к Японии. Видимо, поэтому охотно соглашались на беседы со мной не только профессора Джорджтаунского университета, но и работники правительственных ведомств. Очень активно опекал меня в Вашингтоне профессор-политолог названного университета Янг Ким - кореец по национальности, ставший в те годы гражданином США. Чем дальше мы с ним общались, тем большее удивление вызывали у меня его обширные личные связи не только со столичными специалистами-политологами, но и с ответственными работниками Конгресса, госдепартамента и даже Пентагона. При содействии Янга Кима у меня состоялись встречи и беседы с экспертами по японским делам Конгресса, с консультантами военного министерства США и даже с послом Японии в Вашингтоне. Побывал я, в частности, в Брукинском научно-исследовательском институте, где группа специалистов-японоведов тесно связанных с внешнеполитическими службами США, разрабатывала тему "Процесс принятия решений правительственными кругами Японии". Там я познакомился с ведущим разработчиком этой темы - Мартином Вайнстейном, тогда еще молодым ученым, ставшим в дальнейшем одним из авторитетных американских экспертов по японской внешней политике...

Но самое большое впечатление произвело на меня посещение закрытого для посторонних исследовательского центра - Института оборонных исследований при Пентагоне. При входе в строго охраняемое помещение этого центра у меня потребовали удостоверение личности, и охранник, как в стихотворении В. Маяковского "О советском паспорте", таращил глаза на мой советский паспорт до тех пор, пока не появились два сотрудника названного учреждения, у которых на цепочках, одетых на шеи, были прикреплены их собственные фотографии с указанием имен, фамилий и должностей (с такими цепочками и собственными фотографиями на груди ходили в этом секретном учреждении все его работники). Два моих гида провели меня быстро в одну из комнат на втором этаже, где и состоялась моя беседа с одним из сотрудников института. Помнится, что более всего моего собеседника интересовал вопрос об отношении советских японоведов и дипломатов к японским притязаниям на Южные Курилы. В ходе беседы я постарался внушить своему собеседнику простую и ясную мысль о том, что японские притязания обречены на неудачу и что в этом спорном вопросе советско-японских отношений позиция советской стороны не может претерпеть изменений ни при каких обстоятельствах.

Отвечая на встречный вопрос о том, что думает об этом споре американская сторона, мой собеседник стал развивать идею "компромисса" на основе уступки Советским Союзом двух или четырех южных островов. При этом он показал мне брошюру, подготовленную сотрудниками центра, с изложением мнимых "выгод", которые якобы могла бы получить советская сторона при заключении такого "компромисса". Пришлось мне вступить в спор и привести при этом самый простой и неопровержимый аргумент в пользу бессмысленности любых разговоров о "компромиссе" в данном территориальном споре.

- Предположим,- сказал я ему,- хотя это и невероятное предположение, что советская сторона пошла навстречу японскому правительству и согласилась уступить ему два или четыре южных Курильских острова. Будет ли в таком случае поставлена точка на дальнейших японских территориальных притязаниях? Увы, нет, ибо под давлением партий оппозиции, в программах которых уже сегодня записаны требования возвращения Японии всех Курильских островов и даже Южного Сахалина, данный вопрос будет снова вынесен на обсуждение японских политиков и включен в территориальные требования если не сегодняшнего, то завтрашнего правительства Японии, а японская патриотическая пресса тотчас же подхватит эту тему и начнет раздувать общественные страсти. В результате на повестку дня будут вынесены новые, еще более агрессивные территориальные домогательства к нашей стране. Поэтому любые уступки советской стороны в данном споре с Японией способны лишь еще больше распалить ненасытные аппетиты японских националистов. Уже поэтому ни о каких уступках и компромиссах не может быть и речи.

На этом моем монологе и закончилась тогда беседа в пентагоновском Институте оборонных исследований. Кто знает, может быть, мой монолог совсем не огорчил, а наоборот, обрадовал пентагоновских экспертов, ибо они лишний раз убедились в том, что территориальный спор Советского союза с Японией будет и впредь долгие годы препятствовать сближению двух названных стран, никак не отвечающему национальным интересам США.

В Вашингтоне в Джорджтаунском университете я выступал перед тамошними преподавателями с сообщением на все ту же тему: "Изучение Японии в Советском Союзе". Дискуссия после лекции развернулась, как и в Гавайском университете, по поводу марксистской методологии как теоретической основы работ большинства советских востоковедов, включая и специалистов по Японии. Задававшие мне эти вопросы американские профессора пытались при этом сопровождать их своими комментариями, выдержанными в том духе, что-де марксистская методология навязывается советским экономистам, историкам и политологам принудительно, в то время как американские ученые обществоведы "свободны" в своих взглядах, так же как и в выборе религии. Меня эти реплики вынудили на полемические ответы. В частности, я перешел в контратаку и заявил моим слушателям, что у них в Америке я также обнаружил наличие определенного идеологического давления на всех тех, кто связан с политикой и общественной жизнью. "Вы с осуждением говорите о том, что в Советском Союзе не могут свободно вести научную и политическую деятельность те, кто не исповедует марксизм. Допустим, что это так. А что, в США не наблюдается чего-то подобного, когда речь идет, например, об атеистах-марксистах. Взгляните на список ваших конгрессменов - в этом списке среди сотен депутатов я не нашел ни одного атеиста - все оказываются приверженцы той или иной религии. Так ли это на деле? Увы, не так: есть и в США немало атеистов. Но из бесед с профессорами университетов, в которых мне удалось побывать, выяснилось, например, что стоит только кому-либо из американских политиков назвать себя атеистом, как на его политической карьере придется поставить крест: его заклюют как безбожника и опасного идеологического извращенца и журналисты, и политические конкуренты. Вот и приходится конгрессменам независимо от их личных взглядов причислять себя волей неволей к сторонникам той или иной религии. Так не надо же подходить предвзято к идеологиям других стран: нельзя, как говорится в русской пословице, указывать на пылинку в чужом глазу и не замечать бревна в своем". Примечательно, что подобная пропагандистская контратака, предпринятая мной на лекции в Джорджтауне, не встретила отпора присутствовавших, видимо потому, что они не привыкли к таким полемическим разворотам в своих дискуссиях.

Повстречался я также с рядом американских знатоков Японии в стенах Пенсильванского университета в Филадельфии и в стенах Колумбийского университета в Нью-Йорке. Моими знакомыми в Колумбийском университете стали такие видные американские японоведы как литературовед Дональд Кин, политологи Джеймс Морли и Герберт Пассин. Два последних приглашали меня к себе в гости. Профессор Морли, бывший дипломат, советник посольства США в Токио, с гордостью показывал мне свой дом в штате Нью-Джерси, находящемся рядом с Нью-Йорком за рекой Гудзон. С гордостью, потому что значительную честь этого дома он построил своими руками. С видимым удовольствием водил меня по комнатам своей квартиры в центре Нью-Йорка и профессор Пассин, тот самый, с которым мы встречались еще на конгрессе востоковедов в Индии в 1963-1964 годах. Квартира его находилась на самом верхнем этаже одного из старых нью-йоркских небоскребов, причем большая часть ее комнат была оборудована в японском стиле с татами вместо пола, со стенными шкафами для футонов, с токонома, на которой возле висевшего на стене какэмоно стояли вазы с цветами и т.д. Такой экзотический японский интерьер доставлял, видимо, профессору Пассину особую радость: проживая в центре Нью-Йорка в японских апартаментах, он мог тешить себя иллюзорным ощущением пребывания в милой его сердцу Стране восходящего солнца.

В Колумбийском университете работала в те годы одна из самых крупных групп американских японоведов. Там писали докторские диссертации большое число тех молодых людей, которые в наши дни стали ведущими и наиболее авторитетными американскими специалистами по новейшей истории и внешней политике современной Японии, включая таких видных политологов-японоведов как Джеральд Кёртис и Натаниэль Тейер. В итоге ознакомления с работой ученых японоведов Колумбийского университета я получил еще одно убедительное подтверждение тому, сколь серьезно относились руководители и профессора американских научных центров к целенаправленной подготовке большого числа специалистов - знатоков Японии, способных держать в поле зрения и экономику, и политику, и культуру той страны, которая так быстро превращалась в те годы, с одной стороны, в главного экономического партнера США, а с другой - в их опасного конкурента.

Обращало на себя внимание и другое: удивительная способность американских японоведов, разбросанных мелкими группами по десяткам университетских центров, находящихся в отдаленных концах страны, поддерживать между собой научные контакты и даже регулярно общаться друг с другом на семинарах, симпозиумах и конференциях. А такое общение позволяло им всем постоянно обмениваться информацией, суждениями и прогнозами на будущее, что создавало предпосылки для общего повышения научного уровня их исследований и публикаций.

Стремление к общению ученых-американцев одной профессии, ведущих исследовательскую и преподавательскую работу в разных районах США, имело, разумеется, место не только среди японоведов. Регулярно, обычно раз в год, в США проводились, да и теперь, наверное, проводятся, конференции ведущих востоковедов страны, на которых обсуждались не столько даже научные, сколько организационные, финансовые и прочие вопросы, связанные с условиями и оплатой труда участников этих конференций. Весной 1973 года мне довелось присутствовать на очередном форуме американских знатоков стран Востока. Проходил этот форум в Чикаго, куда меня привез на машине из Филадельфии один из профессоров Пенсильванского университета. Участие в национальной конференции востоковедов США позволило мне пообщаться как с еще незнакомыми мне коллегами-японоведами, так и с теми, кого я уже встречал ранее. Там, в частности, я вновь встретился и вновь беседовал о возможности сотрудничества японоведов США и Советского Союза с одним из самых уважаемых представителей старшего поколения американских японоведов профессором Джоном Холлом, автором ряда книг по истории Японии.

Профессор Холл являл собой идеальный образ ученого. Это был благообразный сухощавый, статный старик с голубыми проницательными глазами мыслителя. По своей манере поведения он очень походил на священнослужителя, но ему не были свойственны ни догматизм, ни религиозный фанатизм. Хотя его взгляды на историю Японии во многом, как выяснилось, расходились с моими, тем не менее в беседах со мной он сохранял безупречный такт и с живейшим вниманием выслушивал то, что заведомо не отвечало его взглядам. Все его высказывания свидетельствовали о больших и глубоких познаниях в области истории и культуры Японии, обретенных не столько по книгам, сколько в итоге длительного проживания в этой стране с самых ранних детских лет, ибо профессор Холл, будучи сыном христианского священника-миссионера, провел детство на Японских островах в среде простых японских обывателей.

Полуторачасовая беседа с Джоном Холлом остается и по сей день почему-то одним из самых светлых воспоминаний о моем пребывании в США.

Свои воспоминая об американских японоведах хочу завершить рассказом о профессоре Телахасского университета Джордже Ленсене - нашем соотечественнике, русском человеке с исконным именем Юрий Александрович Ленсен, родители которого эмигрировали в США после Октябрьской революции. Причиной их эмиграции была боязнь отца Юрия, занимавшего пост советника министра просвещения (а может быть, министра культуры) в правительстве князя Львова, подвергнуться репрессиям большевиков. Оказавшись в Соединенных Штатах, Ленсен-отец - профессор-литературовед - и в старости вплоть до своей кончины в середине 70-х годов продолжал жадно следить за литературной жизнью Советского Союза. Столь же острый интерес к жизни своей исконной Родины проявлял и молодой Юрий Ленсен, избравший своей профессией востоковедную науку и сосредоточивший свое главное внимание на истории российско-японских отношений. В своем доме-особняке в Телахасси (штат Флорида) он познакомил меня с уникальным собранием книг и документов, посвященных русским первооткрывателям Курил и Сахалина, миссии адмирала Е. Путятина, обстоятельствам подписания Симодского трактата 1855 года, русско-японской войне, японской интервенции в Сибири и советско-японским отношениям накануне и в годы второй мировой войны. В своих книгах "Русский бросок в направлении Японии"9 и "Странный нейтралитет"10 он в отличие от многих других американских японоведов опирался не только на японские, но и на русские и советские источники, проявляя объективность и понимание национальных интересов России и Советского Союза. Недоброжелательное отношение ряда американских издательств к его исследованиям побудило Ленсена в начале 70-х годов учредить крохотное независимое издательство с целью публикации как его собственных произведений, так и переводов с русского языка на английский некоторых книг советских авторов.

Встретив меня на аэродроме (мою поездку во Флориду по этому соглашению оплачивала все та же компания АЙЭРЭКС), Юрий Александрович и его молодая красивая жена, бакинская татарка Румия (с ней Ленсен познакомился в Ленинграде, когда он работал в ленинградских библиотеках, а она была студенткой университета), проявили в последующие дни максимум заботы обо мне. За неделю моего пребывания во Флориде обнаружилось много общего в наших взглядах на историю российско-японских отношений, и речь пошла даже о публикации на английском языке издательством Ленсена ряда работ советских японоведов, включая все последующие тома только что начавшего выходить в свет ежегодника "Япония".

Однако этим планам не суждено было сбыться. Спустя год-два после моего отъезда из США я с горечью узнал, что Юрий Александрович Ленсен попал в ночную автокатастрофу, заснув за рулем где-то на шоссе, ведшем к Телахасси, и погиб.

Сообщил мне эту трагическую новость другой мой американский друг профессор Джон Стефан, хорошо знавший Ленсена. Рассказал мне тогда же Стефан и о нерадостной судьбе уникальной библиотеки Ленсена, содержавшей подлинники и фотокопии редчайших архивных документов по истории русско-японских отношений. Оказалось, что жена Ленсена, Румия, не придумала ничего лучшего после смерти мужа, как отправить всю его библиотеку на аукцион. На аукционе за обладание этой библиотекой развернулась борьба между двумя покупателями: американским Гавайским университетом и японским Институтом славяноведения при университете города Саппоро на Хоккайдо. Попытка администрации Гавайского университета перекупить у японцев названную библиотеку потерпела неудачу: у японской стороны денег оказалось больше - и все книги и архивные документы, содержавшие важные сведения по истории российско-японского территориального размежевания в XVIII-XIX веках, были вывезены в Японию. А поскольку содержание ряда этих документов (об этом мне говорил сам Ленсен) не отвечало интересам японцев, то в последующие годы доступ к ним зарубежных исследователей был, по словам Стефана, наглухо закрыт. Эх, Румия! Знал бы ее покойный супруг Юрий Ленсен, патриот России, как бездарно было продано с молотка его самое дорогое состояние! Как по-глупому предана была его мечта написать исследование, опровергающее необоснованные притязания Японии на Курильские острова и Южный Сахалин.

По возвращении в Москву в мае 1973 года я направил отчеты о своей поездке в Президиум АН СССР и выступил в институте на расширенном собрании московских японоведов со своими свежими впечатлениями о встречах с японоведами США. Предполагал я тогда после летнего отпуска написать на эту тему и информационную статью в институтский журнал. Но обстоятельства сложились иначе: осенью того же года я срочно покинул институт и перешел на работу в редакцию газеты "Правда" в качестве собственного корреспондента газеты в Японии.

Второй переход на работу в "Правду"

(осень 1973 года)

Как же произошло мое вторичное превращение из научного работника в журналиста?

А вот как. Еще годом ранее мне позвонил домой мой приятель Павел Демченко, заведовавший тогда отделом стран Азии редакции "Правды", и сказал:

- Игорь! Наш собкор в Японии Аскольд Бирюков находится сейчас в Москве, и его семейные дела сложились неожиданно так, что на работу в Японию он выехать не сможет. Поэтому помоги нам подыскать ему преемника: ведь ты хорошо знаешь всех японистов, а заодно подумай и сам о возможности повторной работы в качестве японского собкора нашей газеты. Подумай, хотя ты и стал теперь доктором наук и занимаешь в своем институте какие-то административные посты.

Я подумал тогда и пришел к выводу, что японоведу-профессионалу, как и любому страноведу, надлежит время от времени надолго погружаться в реальную жизнь изучаемой им страны, ибо в противном случае он может постепенно утратить ощущение пульса этой жизни. Учел я и то, что лучшей возможности для погружения в японскую среду и ее всестороннего изучения, чем работа газетного корреспондента, не бывает. К тому же номенклатурная должность собственного корреспондента "Правды" - центральной и самой влиятельной газеты страны - была по тогдашним понятиям не менее престижна, чем должность заведующего отделом академического института, тем более что ученая степень и прочие научные звания продолжали оставаться при мне. Конечно, как сказал мне кто-то из моих институтских друзей, в случае ухода из института в газету я наверняка выпадал из числа претендентов на вхождение в высшие касты академической элиты (членов-корреспондентов и академиков). Но такие соображения меня тогда не озадачивали: живая творческая работа по специальности была мне гораздо больше по душе, чем погоня за престижными академическими званиями. Держаться за свой тогдашний руководящий административный пост, жертвуя увлекательной творческой работой в стране, изучаемой со студенческих лет, у меня не было никакого желания. Да и материально в случае отъезда в Японию я ничего не проигрывал. Вот почему я вскоре позвонил Павлу Демченко и сообщил ему о своей готовности вновь приступить к журналистской работе в Японии.

А спустя несколько дней я был приглашен на беседу с тогдашним главным редактором "Правды" Михаилом Васильевичем Зимяниным, пользовавшимся в ту пору большим влиянием в партийных верхах. Разговаривал со мной Зимянин как с равным, без чванства, да и я в ходе беседы не чувствовал себя просителем. В тот момент мне уже было известно о том, что в ЦК КПСС имеется решение на мою шестимесячную поездку в США, и отказываться от такой интересной поездки я не хотел. Поэтому при разговоре с Зимяниным я изъявил согласие на работу корреспондентом в Японии при условии, что моя поездка в США не будет отменена.

Выдвигая такое условие, я не был уверен в том, что оно устроит редакцию, и сомневался в том, что мне пойдут навстречу. Но вопреки моим предположениям беседа обернулась иначе, ибо оказалось, что в получаемой отсрочке моего отъезда в Японию на работу корреспондентом были заинтересованы несколько влиятельных сотрудников редакции, готовых по очереди на два-три месяца съездить в Токио в качестве специальных корреспондентов. Таковыми оказались мои старые знакомые В. В. Маевский, В. В. Овчинников и О. Б. Скалкин. Что же касается М. В. Зимянина, то намерения упомянутых журналистов были ему известны и не вызывали у него возражений. А потому без особых колебаний он согласился на отсрочку моего перехода в "Правду" до возвращения из США. На этом и порешили.

Когда же летом 1973 года я вернулся из Нью-Йорка в Москву, то редакция "Правды" подтвердила, что прежняя договоренность остается в силе. Только тогда поставил я в известность Б. Г. Гафурова о принятом мной решении. Видимо, ему это решение не очень понравилось, но осложнять из-за меня отношения с Зимяниным он не стал, и в результате при взаимном согласии дирекции института и "Правды" мои дела "пошли наверх", то есть в секретариат ЦК КПСС. А спустя месяц-полтора состоялось решение секретариата, в соответствии с которым я снова становился собственным корреспондентом "Правды" в Японии. Так состоялся еще один крутой поворот в моей японовеческой карьере.

В сентябре 1973 года я сложил с себя обязанности заведующего отделом Японии, заодно освободился от прочих академических должностей в Институте народов Азии, и моим местом работы вновь спустя 11 лет стала редакция газеты "Правда".

Часть IV

ЖУРНАЛИСТСКАЯ РАБОТА В ЯПОНИИ

В БРЕЖНЕВСКИЕ ВРЕМЕНА

(1973-1979)

Глава 1

РАЗЛИЧНЫЕ АСПЕКТЫ

СОВЕТСКО-ЯПОНСКИХ ОТНОШЕНИЙ

СКВОЗЬ ПРИЗМУ ЛИЧНЫХ НАБЛЮДЕНИЙ

О соотечественниках, проживавших

в Японии и приезжавших туда

в середине 70-х годов

Больших перемен в работе редакции "Правды" я не почувствовал, да и работники газеты уже не относились ко мне как к новичку: со многими из журналистов международного отдела я был знаком со времени моей первой командировки. Недели три спустя после моего зачисления в штат редакции, получив японскую визу, я вместе с семьей прямым рейсом "Аэрофлота" вылетел в Токио. Вместе со мной летели тогда жена Инесса Семеновна, восьмилетняя дочь Светлана и сын-студент Михаил, взявший на год академический отпуск.

Поездка в Японию оказалась куда более легкой, чем в прежние времена, когда приходилось добираться до Японии кружным путем либо через Европу, либо через Индию. Беспосадочный перелет из Москвы в Токио занял всего лишь одну ночь, и где-то часов в 10-11 утра по токийскому времени мы приземлились все на том же аэродроме Ханэда, на котором в 1957 году я впервые ощутил под ногами японскую землю.

Там меня и семью встречали двое соотечественников; в их числе был мой старый друг, заведующий токийским корпунктом ТАСС Виктор Зацепин - тот самый, который 15 лет назад встречал меня на том же аэродроме при первом прилете в Японию. Другим встречавшим был Саша Фрадкин - заведующий отделением агентства печати "Новости". Вместе с ними встречал нас еще не знакомый мне секретарь-референт корпункта "Правды" в Токио японский гражданин Накагава Кэнъити - сравнительно молодой человек, свободно говоривший по-русски.

Все вместе на двух машинах мы прибыли в корреспондентский пункт "Правды", находившийся теперь несколько дальше от советского посольства, чем прежний корпункт, минутах в 20-30 ходьбы,- на той же, что и наше посольство улице, в квартале Акасака Хаттёмэ.

Теперь корпункт "Правды" был не дом-особняк, как прежде. Он находился в шестиэтажном здании, одна из четырехкомнатных квартир которого использовалась и под служебные и под жилые помещения. Здание называлось по-японски Аояма Дайити маншен и считалось по тем временам весьма престижным, многоквартирным домом, предназначенным для состоятельных людей. Первый этаж этого дома занимал нарядный вестибюль с помещениями для работников администрации и дежурных вахтеров. Чтобы попасть в помещение корпункта "Правды", находившееся на третьем этаже, надо было пройти в глубь вестибюля и затем подняться либо на лифте, либо по лестнице. Рядом с корпунктом на одной и той же лестничной площадке находилась еще одна квартира, в которой жил тогда какой-то американский бизнесмен.

Мой предшественник Аскольд Бирюков, как я быстро убедился, облюбовав "Аояма Дайити маншен", сделал очень удачный выбор. Корпункт "Правды" оказался, пожалуй, в одном из удобнейших для корреспондентской работы районов Токио. В десяти минутах езды от него находилось здание японского парламента, а в пятнадцати минутах - корпуса основных правительственных министерств и ведомств. Почти на равном расстоянии в двадцати минутах езды находились три самых оживленных торговых и увеселительных квартала японской столицы: Гиндза, Синдзюку и Сибуя. Напротив здания корпункта на противоположной стороне широкой улицы Аояма Дори в тенистом парке за каменными стенами был расположен дворец наследного принца, охранявшийся денно и нощно полицией. С корпунктом соседствовало большое число магазинов и лавок, а неподалеку, в районах Акасака и Роппонги, находились многолюдные вечерние кварталы с кафе, ресторанчиками и закусочными, где до поздней ночи можно было гулять, наблюдая веселое вечернее времяпрепровождение японцев. Было место и для дневных прогулок в знойные дни - тихий зеленый массив центрального кладбища Аояма боти.

Удачной оказалась и внутренняя планировка помещения корпункта. Свой рабочий стол с телефоном, книжный шкаф и сейф, как и мой предшественник, я поставил в самой маленькой из четырех комнат вдали от входной двери - рядом со спальной комнатой. А две комнаты у входа остались предназначенными для служебных целей: в одной из них находились столы японских работников корпункта: секретаря-референта и шофера, а другая, самая большая, стала гостиной, предназначенной для приема посетителей. Там находились диван, кресла, сервант и телевизор. Хозяйственная хватка Бирюкова проявилась и в том, что стоянку для машины корпункта он заполучил у администрации дома рядом с выходом во двор под бетонным навесом, что позволяло владельцу корпункта садиться в машину не опасаясь дождя.

Помощники-японцы были у меня новые: и секретарь-референт, и шофер. Их взял на работу еще Всеволод Овчинников. О секретаре Накагава Кэнъити мне предстоит писать еще не раз. Тогда он мне понравился: молодой, расторопный, предусмотрительный. Будучи выпускником Московского университета дружбы народов им. Патриса Лумумбы, Накагава не только хорошо владел русским языком, но и ясно представлял себе духовный мир и бытовые потребности наших людей, как и те политические установки, с которыми они приезжали в Японию. В ходе предшествовавшей работы с Овчинниковым и Бирюковым он вполне усвоил, какие стороны общественной жизни Японии интересовали корреспондентов "Правды" прежде всего. Такой навык был очень важен и при ежедневном просмотре японских газет, и при подборе тех авторитетных японских деятелей, к которым следовало обращаться с просьбами об интервью в случае каких-либо чрезвычайных событий. Выполнял Накагава-сан свою работу оперативно и добросовестно. Поначалу его взгляды на ход международных событий вроде бы совпадали с моими. А что касается деятельности компартии Японии, которой он как будто сочувствовал, то я старался избегать разговоров с ним на эту тему.

Понравился мне и новый шофер корпункта благообразный семидесятилетний старик Айко-сан (имени не помню). Находясь в дневные часы в помещении корпункта, он старался не сидеть сложа руки: то наводил блеск на капоте машины, то занимался уборкой помещения, то помогал Накагаве резать газеты и делать досье из газетных вырезок. Сын Айко-сана, как я с удивлением узнал, был президентом какой-то небольшой фирмы и не раз предлагал отцу уйти на покой и жить на его средства. Но такая зависимая жизнь, как объяснил мне Айко-сан, не отвечала его убеждениям и морали. Правда, спустя год-полтора после скоропостижной кончины своей любимой жены-старушки Айко-сан потерял интерес ко всему, загрустил, заболел и попросил освободить его от работы. После этого мне пришлось принять на работу другого японца-пенсионера Накадзаву, который и выполнял шоферские обязанности на протяжении всего моего тогдашнего пребывания в Японии.

Моими коллегами по журналистской работе в Токио стали в те годы отчасти уже знакомые мне люди. О Викторе Зацепине, бывшем моряке торгового флота, потом выпускнике Московского института востоковедения, а потом бессменном работнике ТАСС, я уже упомянул. В те годы среди корреспондентов по длительности пребывания в Японии его можно было считать ветераном номер один. С ним еще с конца 50-х годов у меня сохранились добрые доверительные отношения: совпадали наши взгляды и на обстановку в Японии, и на различные политические проблемы в нашей стране, и, в частности, на косность кремлевского руководства в подходах к решению конкретных вопросов советско-японских отношений. С другими тассовскими корреспондентами мои контакты были довольно ограниченными, за исключением лишь Михаила Демченко, с которым мы раза два совершали совместные поездки в отдаленные районы Японии.

Моим соседом по дому оказался собственный корреспондент "Известий" Вадим Кассис: известинский корпункт находился в том же здании Аояма Дайити Маншен, что и корпункт "Правды", только в другой секции и этажом выше. Кассис, мой ровесник, не знал японского языка, никогда ранее о Японии не писал, но по какой-то причине, скорее всего в силу приятельских отношений с руководством редакции "Известий", он оказался-таки в Японии. Правда, английским языком Кассис владел свободно. Пробелы же в своей японоведческой подготовке он восполнял бойкостью своего журналистского пера и умением быстро схватывать суть происходивших вокруг него событий. Надежным его помощником в работе стал секретарь корпункта "Известий" японец Кудо-сан опытный знаток русского языка, влюбленный почему-то в нашу страну еще с юношеских лет. В своих контактах с соотечественниками Кассис тяготел к посольству СССР, где он расположил к себе тогдашнего посла О. А. Трояновского и его супругу и по вечерам нередко проводил время в их компании. В японские дела Кассис глубоко не вникал, относясь ко всем японцам скептически, а чаще всего был склонен позлословить и рассказать о них что-нибудь забавное и смешное. Спустя года два его, правда, сменил другой известинский корреспондент Юрий Бандура - журналист иного склада, владевший японским языком, мечтавший о научной работе и намеревавшийся написать диссертацию по довоенному периоду истории Японии. Его публикации в "Известиях" были более содержательными, чем у Кассиса, но от углубленного изучения Японии его то и дело отвлекала молодая жена Вета, постоянно устраивавшая в помещении корпункта "Известий" застолья с посольскими и торгпредскими знакомыми. Меня такие застолья никогда не привлекали, а поэтому мои контакты с Бандурой были довольно редкими, хотя мы и жили в одном доме.

Очень общительным оказался корреспондент газеты "Труд" Михаил Абдрахманов - обрусевший татарин, попавший в Токио так же случайно, как и Кассис, но быстро и глубоко вжившийся в японскую среду. По его инициативе у нас с ним наладились довольно тесные контакты. Обычно его интересовали мои оценки событий и та информация, которую я посылал в "Правду" для публикации. Не владея японским языком, Абдрахманов тем не менее опередил всех других проживавших в Токио советских граждан в знании торговой жизни и злачных мест японской столицы. Причиной тому были частые приезды в Токио различных профсоюзных делегаций, для которых Абдрахманов по просьбам московской редакции газеты "Труд" становился обычно чем-то вроде гида. То и дело в дневные часы препровождал он членов этих делегаций в магазины, где по дешевым ценам продавались товары, интересовавшие наших соотечественников, а в вечерние часы присутствовал на пирушках делегатов с японскими профсоюзными боссами. Из-за этой постоянной занятости с делегациями Абдрахманов не мог внимательно следить за событиями в Японии и печатался в "Труде" довольно редко. Но никто в редакции этой газеты не был на него в претензии.

Сблизили нас с Абдрахмановым несколько совместных поездок по Японии. Планировал обычно эти поездки я, а Абдрахманов охотно соглашался с моими предложениями, ибо для него в одиночку такие выезды были бы трудноваты из-за проблем как с японским, так и с английским языком. Для меня же путешествовать вдвоем было в ряде отношений удобнее, чем одному, да и веселее. Так с Абдрахмановым и Демченко зимой 1975 года мы побывали на Хоккайдо, включая города Саппоро, Кусиро и Немуро. Летом того же года вместе с Абдрахмановым и примкнувшим к нам Кассисом мы побывали на Окинаве, а в последующие годы вдвоем совершили из Кагосимы морской вояж на острова Амамиосима. Позднее на моей машине мы, также вдвоем, пересекли Японию с востока на запад и несколько дней знакомились с жизнью городов на побережье Японского моря.

Спустя год после моего приезда в Японию туда же прибыл Владимир Цветов, сменивший в качестве собственного корреспондента Гостелерадио Анатолия Овсянникова - талантливого журналиста-полиглота, вскоре после возвращения на родину погибшего под Москвой в результате автомобильной катастрофы. В то время мы нередко встречались с Цветовым, а еще чаще вели разговоры по телефону, обмениваясь впечатлениями и мнениями по разным вопросам, связанным с ходом событий в Японии. Тогда наши взгляды и оценки обычно совпадали, и мне в голову не могло прийти, что спустя пятнадцать лет мы бесповоротно разойдемся с ним во взглядах на советско-японские отношения и на события в нашей стране.

Но чаще всего я проводил свое свободное время с моим другом юности Виктором Денисовым, занимавшим в то время пост советника посольства по экономическим вопросам. По воскресным дням в семейном составе, пока жена, сын и дочь находились со мной в Японии, мы выезжали с Виктором и его супругой Ларисой либо на побережье океана - в Камакуру, либо в горы - в район Хаконэ. Наши совместные выезды на отдых за пределы Токио продолжались и потом, когда по окончании годового академического отпуска мой сын Михаил уехал в Москву, а вскоре вслед за ним, чтобы не оставлять его там одного, возвратились на длительное время туда же жена и дочь. В их отсутствии, продолжавшемся более двух лет, наша старая студенческая дружба с Денисовым стала еще крепче.

Это было время, когда недостатка в приятелях и знакомых я не испытывал, хотя, казалось бы, жил тогда в Японии один, без семьи. В те годы в Токио в научные командировки и в составе делегаций без конца приезжали московские знакомые, которым я всегда старался помочь в меру своих возможностей. В числе этих знакомых были мои давние друзья-востоковеды: Д. В. Петров, Г. Ф. Ким, Н. И. Чегодарь, Н. В. Солнцева, О. В. Меликсетов, Б. В. Раскин, О. Н. Дрейер, В. Т. Веселов и многие-многие другие.

Довольно часто приходилось мне бывать тогда и в посольстве, особенно после того как на одном из перевыборных "профсоюзных" (партийных) собраний меня избрали в профком (партком) советской колонии и я стал выполнять обязанности заместителя секретаря профкома по идеологической работе (не только в Японии, но и в других зарубежных странах корреспондентам "Правды" чаще других доверяли подобные партийные поручения).

В то время довольно часто встречался я и с послом Советского Союза в Японии Олегом Александровичем Трояновским. Первые встречи с ним состоялись еще в дни моих приездов в Японию в качестве заведующего отделом Японии Института востоковедения АН СССР в научные командировки, а также для чтения лекций в дни Осакской выставки "ЭКСПО-70". По приезде в Японию на работу собственным корреспондентом "Правды" я встречал Трояновского довольно часто. Посольское руководство нередко приглашало меня на узкие совещания, проводившиеся послом, а как-то раз супруги Трояновские пригласили меня с женой на ужин в своей квартире на территории посольства. Но особой близости на семейном уровне у нас с ним так и не возникло.

Отличительными чертами характера Олега Александровича были его врожденная интеллигентность, безупречная воспитанность, неизменная приветливость и улыбчивость со всеми, с кем бы он ни общался, завидное умение не поддаваться эмоциям и проявлять выдержку и невозмутимость в любых ситуациях. Бросалась в глаза его редкая способность схватывать на лету мысли своих собеседников, сочетавшаяся с еще более удивительной способностью избегать в беседах с кем-либо открытых столкновений во мнениях и растворять разногласия в шутках, переключая беседы на иные темы. За всем эти дипломатическим мастерством крылся огромный предшествовавший жизненный опыт Олега Александровича, многие годы работавшего либо личным секретарем, либо переводчиком высших руководителей нашей страны, включая И. В. Сталина, В. М. Молотова, Н. С. Хрущева и А. Н. Косыгина.

Проницательный ум, разносторонние интересы, эрудиция и острая наблюдательность в сочетании с тонким юмором привлекали к нему людей. Беседуя с людьми, он умел терпеливо и внимательно слушать их, делая вид, будто ему очень интересно все, о чем они говорили.

Не чужды были ему и иронические отзывы о тех людях, которые ему были почему-либо неприятны. Но ирония эта была очень тонкой, едва уловимой. Помнится, например, что не очень гладко складывались у него отношения с советником-посланником Иваном Цехоней, человеком со сложным и неуживчивым характером. К тому же амбициозный Цехоня, считавший себя знатоком японского языка, задел каким-то образом самолюбие Трояновского, блестяще изъяснявшегося по-английски, но не владевшего японским языком, хотя и помнившим довольно много японских слов и выражений. Ведомы были Трояновскому, в частности, слово "коси", означавшее в переводе "советник-посланник", и почти созвучное с ним слово "скоси", означавшее "мало, чуть-чуть, едва-едва". И вот как-то, когда в кабинете посла в отсутствии советника-посланника Цехони зашла речь о нем, Трояновский с шаловливым выражением лица стал вдруг повторять на все лады два упомянутых японских слова, пытаясь при этом увидеть некий смысл в их сочетании:

- Смотрите,- сказал он с улыбкой,- если поставить рядом "скоси" и "коси" и перевести это на русский язык, то получится "едва-едва советник-посланник". Интересно, не правда ли? Только при Иване Николаевиче Цехоне не произносите два этих слова в таком сочетании. А то обидится...

Трояновский пробыл в Японии во главе посольства едва ли не дольше всех советских послов - около восьми лет. Тем не менее искреннее сожаление по поводу его отъезда выражали и японские государственные деятели, и члены иностранного дипломатического корпуса, и сотрудники посольства. Его прощальные встречи с представителями японской общественности продолжались изо дня в день в течение двух недель вплоть до момента отъезда в Москву. Накануне отъезда на собрании коллектива советской колонии он, прощаясь с присутствующими, сказал:

- Я покидаю Японию с двойственным чувством: с одной стороны, меня радует возвращение в Москву, а с другой, мне грустно расставаться со всеми вами. То же самое я говорил в минувшие дни и на прощальных встречах и с японцами, и с иностранцами, и с соотечественниками и говорил, по-видимому, так часто, что даже мой шофер Толя, уезжающий вместе со мной, теперь всем своим друзьям в посольстве тоже говорит, что он покидает Японию с "двойственным чувством".

Уже в первые годы своего второго пребывания в Японии я не переставал с удивлением и завистью наблюдать громадные перемены в жизни японцев, происходившие по мере того, как стремительно развивалась экономическая мощь этой страны. Япония 70-х годов, как в центре, так и в провинции, была уже не той, какой она виделась мне в конце 50-х - начале 60-х годов. Быстро преображались центральные кварталы Токио: там появились первые красавцы-небоскребы, над многими улицами распростерлись бетонные ленты скоростных автострад. Универсальные магазины в торговых районах города ни по внешнему облику своих фасадов и витрин, ни по уровню сервиса, ни по обилию и качеству товаров уже не уступали универмагам Парижа, Лондона и Нью-Йорка. В потоках машин на улицах стали преобладать комфортабельные машины японского производства. В провинциальных городах появились современные многоэтажные административные здания. Даже в глубинке стали появляться отели европейского типа, постепенно вытеснявшие с центральных улиц прежние неуютные японские гостиницы-"рёкан", в которых водились крысы, а постояльцы спали без кроватей на тюфяках-футонах, положенных на половые соломенные циновки-татами.

Изменился и внешний облик японцев не только в столице, но и в провинциальных поселках и деревнях. Прежние скромные одежды национального покроя стали редкостью. Зато молодежь, да и люди средних лет стали повсеместно носить джинсы и спортивные костюмы. В городах появились американского типа закусочные с теми же, что и в США, названиями: "Макдональдс", "Кэнтакки фрайд чикэн" и т.д.

Уже тогда значительно увеличилось по сравнению с прежними временами число японцев, выезжавших за рубеж в качестве туристов. Если десять-двенадцать лет тому назад телевизоры считались в жилых квартирах символом материального благополучия, то в середине 70-х годов они стали неотъемлемой частью повседневного быта едва ли не всех японских семей. Дома рядовых обывателей наполнялись всевозможной бытовой техникой: холодильниками, телевизорами, радиоприемниками, магнитофонами и, уж конечно, фотоаппаратами.

Перемены в повседневной жизни миллионов японских обывателей, наблюдавшиеся в 70-х годах, при сравнении с периодом 50-х - 60-х годов были, естественно, следствием общего повышения доходов японского населения. Под нажимом японских профсоюзов, ежегодно предпринимавших общенациональные забастовочные "весенние наступления" на позиции властей и предпринимателей, реальная зарплата людей наемного труда в Японии в те годы постепенно росла. В сознании той части японских рабочих и служащих, которые были объединены в профсоюзы, поэтому укоренилась еще более, чем прежде, идея необходимости постоянного силового давления на предпринимателей с целью изъятия у них для своего личного потребления как можно большей доли прибылей. И это профсоюзам тогда удавалось, поскольку доходы японских предпринимателей в силу ряда благоприятных обстоятельств росли.

На этом фоне в корреспондентском пункте "Правды", как и в других советских учреждениях, где работали по найму японские граждане, стали возникать проблемы, которых не было лет десять тому назад. Так, следуя примеру своих соотечественников, мой секретарь-переводчик Накагава в периоды "весенних наступлений" японских профсоюзов заводил и со мной разговоры о повышении зарплаты ему и шоферу корпункта. По его подсчетам повышение должно было быть пропорционально тому росту зарплаты, которого добивались профсоюзы служащих японских государственных предприятий. При этом до сознания Накагавы-сана как-то не доходило, что бюджет корпункта "Правды" определяется не в Токио, а в Москве вне связи с "весенними наступлениями" японских профсоюзов и что в вопросах зарплаты как своей, так и японцев я был жестко ограничен финансовой сметой корпункта, нарушить которую не мог. Но не мог я и игнорировать эти вежливые, но настойчивые пожелания. Чтобы повысить заработную плату японцев, мне приходилось в соответствии со сложившейся тогда практикой писать в Москву в адрес редакции развернутые письма-ходатайства с приложением газетных статей с сообщениями о том, насколько повысилась зарплата японцев, а также соответствующих справок консульского отдела посольства СССР о динамике зарплаты в японских учреждениях. Решения по этим ходатайствам принимались в Москве с участием ответственных работников министерства финансов и не сразу, а спустя многие месяцы. Естественно, что речь шла лишь о японских гражданах.

Что же касается повышения зарплаты советских граждан, включая журналистов, дипломатов и других категорий работников, то ни о каких индивидуальных просьбах такого рода не могло быть и речи. Уровень зарплаты всех советских граждан, находившихся на работе в Японии, как и в других зарубежных странах, менялся в сторону повышения не чаще, чем раз в 10-15 лет в соответствии со специальными решениями министерства финансов. В результате такой практики зарплата японцев, работавших в советских учреждениях, повышалась значительно быстрее, чем зарплата наших сограждан. Так при сравнении уровней зарплаты советских и японских работников корпункта "Правды" в 1957-1962 годах и в 1973-1979 годах картина получалась следующая: тогда в годы моей первой длительной командировки в Японию моя зарплата была 208 тысяч иен, в то время как секретарь-переводчик Хомма-сан получал 50 тысяч иен, а шофер Сато-сан - 25 тысяч иен (жалованье японского премьер-министра определялось тогда в 250 тысяч иен). А спустя десять лет, в 1973-1979 годах, моя зарплата была 245 тысяч иен, в то время как секретарь-переводчик Накагава-сан получал уже 180 тысяч иен (жалованье же премьер-министра Японии стало превышать тогда миллион иен). Вот какие любопытные подвижки выявились в те годы в размерах доходов советских и японских работников тех наших учреждений, которые находились в Токио и других японских городах.

Я привожу эти цифры лишь потому, что они служили наглядной иллюстрацией тому, как постепенно замораживался уровень доходов советских людей в Японии в сравнении с уровнем доходов японских граждан. Происходило это в силу целого ряда причин, но прежде всего потому, что экономика Японии развивалась в предыдущие годы беспрецедентно высокими темпами, значительно превосходившими темпы роста экономики Советского Союза, хотя прямой зависимости роста доходов японских трудящихся от темпов роста валового национального продукта страны не существовало.

Изменение в уровнях доходов японского населения и советских граждан, работавших в Японии, заметно сказалось на качестве и стиле жизни последних. В 70-х годах наши соотечественники в Японии, включая работников посольства, торгпредства и моих коллег-журналистов, стали жить скромнее и более замкнуто, чем это было в первые годы после нормализации советско-японских отношений: почти прекратились посещение ими в семейных составах дорогих ресторанов, перестали они заказывать себе костюмы у известных японских портных, не столь часто, как прежде, пользовались услугами такси, реже собирались компаниями на большие застолья, а молодые, прыткие мужья даже при отсутствии в Токио их жен навсегда забыли о тайных знакомствах с японскими красотками из ночных клубов и кабаре.

Конечно, по сравнению с уровнем жизни соотечественников в Советском Союзе наши люди, работавшие в Японии, жили и тогда вполне безбедно, точнее, гораздо лучше, чем их родные и близкие на Родине. И все-таки мысли большинства из них все более сосредотачивались в те годы на том, как использовать свои валютные накопления в иенах так, чтобы превратить их либо в рубли, либо в дефицитные товары, пользовавшиеся в Советском Союзе повышенным спросом. Использование иен и долларов на советском внутреннем рынке было запрещено, а обмен их на рубли в специальном банке производился по крайне заниженному курсу. Поэтому перевод имевшихся накоплений в Москву достигался либо покупкой чеков Внешпосылторга, принимавшихся тогда в Москве валютными магазинами "Березка" в виде платы за дорогие дефицитные товары, либо провозом в Союз в качестве личного имущества всевозможной дорогой электронной аппаратуры, модных тканей или предметов роскоши, которые потом с выгодой продавались соотечественникам.

Но как бы там ни было, в 70-х годах большинство советских граждан расходовали в Японии свои личные валютные сбережения гораздо экономнее и рациональнее, чем это было лет 10-12 тому назад.

Зато по-прежнему экономия не очень соблюдалась в тех случаях, когда дело касалось представительских и прочих служебных расходов. Как и раньше, в посольстве время от времени устраивались для японцев многолюдные приемы со столами, ломившимися от обильных угощений и напитков. Щедро угощали японских гостей и те ведомства, которые располагали крупными валютными средствами, предназначенными на представительские расходы. Так что в общем и целом пребывание советских людей в Японии являло собой для японцев странную и малопонятную картину одновременного сочетания экономии и мотовства, разбираться в которой и понимать ее смысл могли лишь те немногие из японских знатоков нашей страны, которые долгое время терлись около советских людей.

Наиболее проницательными и осведомленными в этом отношении были тогда, пожалуй, японские бизнесмены средней руки, чьи фирмы делали ставку на постоянные деловые связи с теми или иными советскими ведомствами или хозяйственными организациями. Как показывали мои наблюдения, при общении с нашими людьми японские владельцы таких фирм главный упор делали на совместные походы в дорогие рестораны, сауны или ночные клубы, что неизбежно вело к появлению у наших представителей хозяйственных ведомств пристрастного отношения к тем или иным японским фирмам, как и к отдельным бизнесменам. Японские фирмачи-любимчики, сумевшие лучше других обработать таким образом нашу сторону и убедить ее в своем ревностном стремлении к упрочению деловых связей с Советским Союзом, получали от обласканных ими дипломатов и чиновников министерства внешней торговли наибольшие выгоды по сравнению с другими. Им представлялись более крупные квоты на вылов краба и лосося, большие по объему и более выгодные по цене поставки сибирского леса, а также большие квоты на экспорт в Советский Союз японских швейных изделий, бытовой техники и прочих товаров широкого потребления.

Среди нескольких сот советских граждан, проживавших в 70-х годах в Токио, Осаке и в Саппоро (в двух последних городах к тому времени были учреждены консульства), с японскими фирмачами, занятыми в торговле с нашей страной, контактировало повседневно не так уж много людей - десятка два-три. В основном это были работники торгпредства. Зато едва ли не все наши соотечественники интенсивно общались с теми японскими торговцами, которые специализировались в Токио на продаже всевозможной бытовой техники, пользовавшейся в нашей стране повышенным спросом. Таких торговцев в японской столице было немного: в те годы всего трое. Лавочка одного из них, известного всем нашим людям по прозвищу Еж, находилась в районе Акихабара самом большом в мире скопище сотен оптовых лавок, специализировавшихся на продаже бытовой электронной аппаратуры. Лавка другого, по фамилии Уэхара, соседствовала с деловым и вечерним кварталом Акасака, а третий, по фамилии Хасимото, вел торговлю минутах в пяти от корпункта "Правды" рядом с перекрестком Аояма Иттёмэ. В этих трех лавках делали свои покупки едва ли не все наши соотечественники, прожившие в Токио. Объяснялось это тем, что далеко не вся японская бытовая техника годилась для использования в Советском Союзе по причине того, что основная масса этой техники была рассчитана на иное, чем у нас, напряжение в электросетях, на иные диапазоны радиоволн, на иные строки телеэкранов. И только в эти три лавки поставляли японские фирмы "Нэшнл", "Сони", "Хитати", "Тосиба", "Шарп" и другие продукцию, предназначенную специально для Советского Союза и соседствовавших с ним социалистических стран. Скучной обязанностью едва ли не всех из нас, постоянно проживавших в Токио, стали в те годы походы в эти лавки в роли посредников и консультантов со всеми приятелями-москвичами, приезжавшими в Токио на короткое время, ибо, как правило, никто из них без покупки японской электронной аппаратуры на Родину не возвращался. Мое присутствие, как и других посольских и торгпредских старожилов, при покупках приятелями различной техники позволяло неопытным приезжим получить некоторую скидку в цене и гарантировало их от того, что им сбагрят что-нибудь недоброкачественное в расчете на их безотлагательный выезд из Японии.

Но самым неприятным занятием с московскими друзьями и знакомыми в дни их кратковременных приездов в Японию были для меня посещения по их просьбам района Бакуратё, где и по сей день сосредоточены оптовые магазины, снабжающие владельцев мелких столичных лавочек различными швейными изделиями и галантерейными товарами без соответствующих коммерческих наценок. Район этот становился заранее известен большинству наших соотечественников, летевших и плывших в Японию, и когда они приезжали, то отвязаться от совместного похода с ними в названный район бывало иногда невозможно. Не мог же я обижать приезжавших, объясняя им, что мне не хотелось лишний раз испытывать моральное унижение, с которым сталкивались наши соотечественники в этом районе. Дело в том, что большинство хозяев и продавцов названных оптовых лавок продавали там свои товары лишь оптом, а не в розницу, и притом постоянным клиентам. Но неодолимое желание наших приезжих купить там всякую всячину дешевле, чем в обычных японских магазинах, побуждало их вопреки предупреждениям целыми группами вваливаться в лавки оптовиков и выпрашивать у них согласие на поштучную продажу рубашек, кофточек, спортивных костюмов, атташе-кейсов и т.д. Кончались такие выпрашивания иногда удачно, а иногда грубым выдворением горе-покупателей из подобных лавок. Но все равно в последующие дни в те же лавки направлялись другие группы наших соотечественников, все с тем же расчетом на дешевые покупки. И вновь не всем, но кому-то что-то, в конце концов, удавалось купить. Но ценой какого унижения! Хозяева многих оптовых лавок в квартале Бакуратё, завидев наших соотечественников, имели обыкновение демонстративно поворачиваться к ним спиной, не отвечая на вопросы, а на дверях некоторых из этих лавок нередко можно было прочесть выразительные надписи на русском языке: "Товары в розницу не продаем. Не заходите в наш магазин". Так было и в 70-х, и в 80-х годах. Только в последние годы с переходом нашей страны к так называемой "рыночной экономике", с повальным наплывом "челноков" на рынки Москвы и других городов интерес наших визитеров на Японские острова к оптовым рядам квартала Бакуратё заметно притупился. И дай бог, чтобы в этом квартале навсегда исчезли бы всякие позорные надписи на русском языке.

Кстати сказать, во времена Трояновского на территории посольства возник как бы в противовес японским оптовикам небольшой посольский кооперативный магазинчик, торговавший без коммерческих наценок кое-какой бытовой техникой, одеждой, сигаретами и т.п. Но торговля в нем шла с перебоями, ходкие товары то и дело исчезали с прилавка, а близкие подруги продавщицы и "влиятельные лица" затем получали эти товары из-под прилавка точь-в-точь как это практиковалось в отечественной торговле. Можно было только удивляться, как на маленькой территории посольства среди изобилия товаров в окружавших посольство токийских магазинах удавалось все-таки нашим торговым работникам создавать для своих соотечественников какие-то товарные дефициты!

Ну а на что хотели потратить свои валютные сбережения, приезжавшие на короткие сроки в Японию соотечественники? Я не встречал среди них никого, кто бы подобно заезжим американцам покупал бы дорогие экзотические сувениры: старинные гравюры, бронзовые статуэтки или художественные произведения мастеров японской керамики. На покупки таких дорогих сувениров у наших командировочных, включая как рядовых представителей "среднего класса", так и высокопоставленных начальников, как правило, валютных средств не было. Те валютные суммы, которыми они располагали, были по японским понятиям весьма ограничены. Да и запросы у них за редким исключением были почти одинаковыми. Нельзя верить тем из нынешних писак-"демократов", которые пытаются внушить незнакомой с советским прошлым молодежи мысль, будто "верхи" советского общества утопали в роскоши. Я пишу это с уверенностью потому, что ко мне как старожилу за помощью и советами при своих покупках в Японии обращались не раз наши высокопоставленные приезжие. Конечно, все наши командировочные и начальники, и рядовые, попадая в Японию на одну-две или три недели, покупали бытовую технику: тогда это были главным образом либо портативные радиоприемники, либо магнитофоны, либо стереофоническая аппаратура. На эту технику и уходила основная доля тех карманных средств, которые у них имелись. Что же касается других покупок, то даже у самых высоких начальников они были обычно весьма прагматичными и приземленными, отражавшими скромные бытовые потребности и запросы едва ли не всех приезжавших. Что купил, например, в Японии, помимо портативного магнитофона, мой тогдашний начальник - главный редактор газеты "Правда", влиятельный член ЦК КПСС Михаил Васильевич Зимянин, прибывший в Японию в 1975 году во главе делегации Верховного совета СССР? Трикотажный шерстяной костюм для жены и на распродаже пять хлопчатобумажных мужских рубашек под галстук для себя. Что покупал в том же году прибывший в Японию на научную конференцию заместитель директора Института мировой экономики и международных отношений, член-корреспондент АН СССР, будущий глава правительства России Евгений Максимович Примаков? Пиджак для сына и кожаную сумочку для жены.

Не оказался исключением из общего правила и бывший первый секретарь ЦК Компартии Таджикистана академик Бободжан Гафурович Гафуров - директор моего родного Института востоковедения АН СССР, хотя поначалу его запрос меня несколько удивил и озадачил. Удивился я тогда, когда дня за два-три до своего отъезда в Москву после двухнедельного пребывания в Токио по приглашению японского Дома международной культуры Бободжан Гафурович поведал мне о настоятельной просьбе к нему своей супруги. Просьба эта сводилась к тому, чтобы купить ей в Японии "такое большое жемчужное ожерелье длиной до живота", какое она увидела на груди у жены академика Нарочницкого после его пребывания в Токио. Я знал, что подобные жемчужные ожерелья, продававшиеся обычно в престижных ювелирных магазинах, стоят сотни тысяч иен и что покупают их лишь японские и американские богачи. Поэтому поначалу я усомнился в душе, что такая покупка будет по карману даже для академика Гафурова. Но, подумав потом, что финансовые возможности этого восточного человека могли быть гораздо большими, чем у других наших приезжих, решил без излишних вопросов отвезти его на Гиндзу в универмаг "Мицукоси", а также в специализированный магазин фирмы "Микимото" компании, монополизировавшей в Японии производство жемчуга.

Неторопливой походкой, сильно прихрамывая как обычно на свою больную ногу, Бободжан Гафурович подходил то к одному, то к другому прилавку, где под стеклом красовались те самые жемчужные ожерелья "до живота", о которых говорила ему его супруга. Но при взгляде на их цену (в 200-300 тысяч иен) его лицо тускнело, и он начинал, как ему было свойственно в затруднительных положениях, непроизвольно шевелить нижней губой. Потом, когда ситуация с ценами стала ему ясна, он повернулся ко мне и безразличным тоном, будто жемчуг его не очень-то и интересовал, сказал: "Хорошо, с этими ожерельями все ясно, а теперь давайте поедем за другими покупками". Когда мы сели в машину, я сказал своему шоферу Накадзаве-сан, чтобы он отвез нас в упомянутый выше район оптовых лавок - Бакуратё. Там на примете у меня была ювелирная лавка, владельцы которой разрешали иностранцам покупать свои товары в розницу, а при желании клиентов могли даже красиво упаковывать их в изящные коробочки и футляры. По приезде туда на одном из прилавков с украшениями не из натурального, а из искусственного жемчуга мы сразу увидели большие элегантные ожерелья искомой длины, цена которых не превышала 10 тысяч иен (50 амер. долл.). Я указал на них Гафурову. Ему дали их для осмотра в руки. Он долго и внимательно крутил их, а потом попросил аккуратно положить одно из них в большой бархатный футляр и упаковать в красивую бумагу, перевязанную алой шелковой лентой с бантиком. По всему было видно, что покупка его устраивала. Там же, на Бакуратё, он купил еще несколько ярких теплых кофт для своих родственниц в Таджикистане, и мы направились обратно - в гостиницу "Кокусай бунка кайкан", где Гафуров остановился. Устроившись поудобнее на заднем сиденье машины и положив руки на живот, Бободжан Гафурович вдруг неожиданно громко засмеялся, и в его больших, черных, умных глазах засверкали веселые искорки:

- Ха-ха! - объяснил он мне причину своего смеха.- Теперь-то я знаю, где было куплено то самое жемчужное ожерелье длиной до живота, которое подарил своей супруге мой друг, уважаемый академик Нарочницкий!..

Единственным исключением из общего правила в смысле содержания своих покупок в Японии был сменивший в последующие годы Зимянина на посту главного редактора "Правды" Виктор Григорьевич Афанасьев. Будучи фанатичным любителем водных лыж, он упорно искал и покупал в спортивных магазинах Токио непонятные для меня предметы инвентаря и обмундирования водных лыжников, которые не производились даже в Японии и импортировались из США, что заметно сказывалось на их и без того дорогой цене.

В дни своего вторичного длительного пребывания в Японии я пересек довольно заметный жизненный рубеж: в мае 1975 года мне исполнилось пятьдесят лет. Названной дате я лично не придавал большого значения, но поскольку ее засекли общественные организации посольства, то пришлось отмечать ее в довольно широком кругу наших журналистов, дипломатов и работников других советских учреждений. По этому поводу в токийском корпункте "Правды" был накрыт длинный стол, составленный из всех имевшихся там столов. Из посольства, а также из отделения ТАСС были доставлены закуски, горячие блюда, кондитерские изделия и фрукты. Званые гости в количестве 25-30 человек, как полагается, подымали тосты за виновника торжества. Зачитаны были официальные приветствия из редакции "Правды" и от руководства посольства, а также шуточное послание от корреспондентской братии.

В тот день впервые в моем сознании мелькнула невеселая мысль о том, что молодость и лучшие годы уже позади, а впереди вот-вот замаячит старость. Правда, в последующие двадцать с лишним лет я на этой мысли не сосредоточивался, будучи убежденным в том, что капризная царица-судьба даровала каждому свой срок жизни и что ко мне она почему-то была всегда настроена благосклонно.

В 1976-1979 годах мне довелось много общаться с новым послом СССР в Японии Дмитрием Степановичем Полянским. Сначала это были встречи и короткие разговоры на совещаниях в посольстве, а также на заседаниях профкома (парткома) советской колонии. Но потом мой друг юности Виктор Денисов советник посольства по экономическим вопросам - не раз предлагал мне присоединяться к поездкам Полянского по Японии, в которых наряду с послом обычно участвовали супруга Полянского Галина Даниловна, сам Денисов и переводчик посла Саша Хохоев. Поездки по Японии вместе с Полянским и его свитой были для меня весьма интересными. Дело в том, что представители местных японских элит - это были обычно губернаторы префектур, мэры городов и лидеры деловых кругов соответствующих районов страны - поднимали при встречах с послом много интересных вопросов, касавшихся взаимоотношений с Советским Союзом, и говорили гораздо откровеннее и доверительнее, чем в интервью с представителями зарубежной прессы. И более того, как правило, они стремились показать послу, а следовательно, и сопровождавшим его лицам, все самые интересные достопримечательности своих префектур и городов, включая промышленные предприятия и культурные реликвии. К тому же во встречах с послом в провинциальных районах страны участвовали все местные знаменитости: и политики, и предприниматели, и писатели, и звезды телевидения. Поэтому каждая из подобных поездок давала очень много свежих и ярких впечатлений об отдельных районах Японии, включая и те, где мне ранее не приходилось бывать.

Интересны были в ходе этих поездок и продолжительные разговоры с Полянским, во время которых затрагивались не столько японские темы, сколько всевозможные эпизоды недавнего прошлого посла - эпизоды тех времен, когда он был одним из приближенных сначала Хрущева, а затем Брежнева. Сегодня различные подробности из повседневной жизни кремлевских руководителей хрущевских и брежневских времен навряд ли кого-либо интересуют: за минувшие годы ельцинского правления вышли в свет сотни книг и журнальных статей на подобные темы. А тогда, в конце 70-х годов, для нас - я имею в виду себя и Виктора Денисова, не имевших доступа в пределы Кремля и не общавшихся ранее с людьми, чьи портреты вывешивались в праздничные дни на улицах Москвы и других городов страны,- каждый рассказ об их заоблачной личной жизни был крайне интересен и давал нам с Виктором обильную пищу для последующего обмена мнениями.

И с этой точки зрения Дмитрий Степанович Полянский стал для нас драгоценной находкой. Это был простецкий, добродушный и очень говорливый человек, любивший сам привлекать к себе слушателей и готовый часами рассказывать им обо всем, что случалось с ним ранее. Из разговоров с ним стало вскоре ясно, что, находясь в Японии вдали от Москвы, он все еще жил воспоминаниями и мыслями о своем недавнем прошлом, когда он повседневно общался с другими членами Политбюро, а зачастую и с самими Хрущевым и Брежневым. Пробыв более десяти лет в заоблачных высотах кремлевского мира среди таких же, как и он, "вождей", а затем в одночасье плюхнувшись с этих высот в среду простых смертных, Полянский некоторое время не имел ясного представления о том, что было известно лишь ему - недавнему небожителю, и что было неведомо людям из той среды, в которой он оказался.

В ходе продолжительных бесед в поездах и автобусах Дмитрий Степанович рассказывал нам, например, о материальных "проблемах" членов Политбюро. Из его информации явствовало, что при наличии таких даровых материальных благ как большая квартира, государственная дача, персональная машина и бесплатные услуги шофера, домработницы и врача, жалованье членов Политбюро, выплачивавшееся живыми деньгами, было не так-то уж велико - 800 рублей (в четыре-пять раз больше средней зарплаты по стране). А суммой этой ему и супруге приходилось постоянно делиться с многочисленной родней (с взрослыми детьми, матерью, братьями и другими родственниками), проживавшей на Полтавщине и в других районах страны и ждавшей от него как от "богача" материальной помощи. Такие же "проблемы" с многочисленной родней испытывали, по словам Полянского, и другие члены Политбюро, и отсюда проистекало их стремление "подзаработать" где-то дополнительные суммы. Но где и как? И он давал нам ответ на эти вопросы: законным способом дополнительных заработков являлись, оказывается, для членов Политбюро гонорары от издания их книг и статей в журналах, причем такие заработки могли быть весьма высокими в случаях, если их книги издавали большими тиражами или параллельно разными издательствами. Но заказы на книги приходили от издательств чаще всего не "рядовым" членам Политбюро, а первым лицам - Хрущеву и Брежневу, что, как выяснилось, удручало "рядовых", так как не только у первых лиц, но и у них было достаточно личных референтов, способных готовить черновые варианты подобных книг и статей.

Сетовали нередко и сам Полянский и его супруга Галина Даниловна, женщина исключительно скромная и тактичная в своих отношениях с окружающими ее людьми, на отсутствие у них собственной дачи. Как выяснилось из бесед с ними, ни ответственным работникам аппарата ЦК КПСС, ни членам ЦК, ни тем более членам Политбюро не положено было в те времена иметь собственные дачи, поскольку в их постоянном пользовании находились дачи государственные. И это Галину Даниловну сильно огорчало. "Подумайте,говорила она,- вот уходит Дмитрий Степанович на пенсию - и что же? С государственной дачи ему придется съезжать, а своей у него нет и не будет, так как его пенсии для такой покупки не хватит. Поэтому я вам (т.е. мне и Денисову) завидую - ваши дачи личные и ими вы сможете пользоваться при всех обстоятельствах".

А сколько интересных фактов ронял Полянский в своих воспоминаниях о встречах и совместном времяпрепровождении с Хрущевым и Брежневым! Сколько неизвестных простым смертным эпизодов из жизни названных "вождей" всплывало невзначай в его памяти. Причем он упоминал о них без всякого злого умысла, хотя от некоторых из этих эпизодов попахивало криминалом. Я не знал, например, что Брежнев, большой любитель скоростной езды на машинах высокого класса, однажды на трассе, ведущей из Москвы в правительственное охотничье хозяйство (кажется, Завидово), развив запредельную скорость, сбил на одном из перекрестков какого-то деревенского парня-мотоциклиста и, естественно, не понес никакого наказания, так как его охрана тотчас же взвалила всю вину за столкновение на погибшего...

Конечно, в первые месяцы после своего неожиданного прибытия в Японию Полянский плохо ориентировался в неизвестной ему дипломатической кухне. Но со временем его природная смекалка в сочетании с искренним желанием разобраться в вопросах, касавшихся японской экономики, политики и культуры, позволила ему войти в курс дел, и я думаю, что в конечном счете из него получился вполне дееспособный посол, выгодно отличавшийся, во всяком случае, от многих из тех советских послов брежневской эпохи, которые пришли в дипломатию из среды партийных функционеров.

Со второй половины 70-х годов все чаще стали приезжать в Японию индивидуально и в составе делегаций мои коллеги-востоковеды. В 1976 году по приглашению директора Дома международных связей Мацумото Сигэхару прибыл в Японию директор Института востоковедения АН СССР Бободжан Гафурович Гафуров. Естественно, что я счел своей моральной обязанностью оказать ему в Японии максимум содействия. В ряде случаев я присутствовал на встречах Гафурова с японскими учеными-востоковедами. Его пребывание в Японии способствовало, несомненно, упрочению среди японских специалистов в области истории народов Азии, и прежде всего народов Центральной Азии, интереса к трудам Института востоковедения АН СССР, как и желания японских ученых наладить контакты со своими московскими коллегами. К сожалению, в дни своего пребывания в Японии Б. Г. Гафуров довольно часто ощущал недомогание - видимо уже тогда давала знать о себе та неизлечимая болезнь, которая привела летом 1977 года к его кончине.

Приезжал в те годы в Японию и мой друг и коллега по работе в Институте востоковедения Георгий Федорович Ким. Во время своего первого приезда в Токио Ким был, как и Гафуров, гостем Дома международной культуры. В те дни мы зачастую проводили с ним вместе воскресные дни и свободные вечера. Часто встречался Ким со своими единоплеменниками-корейцами, постоянно проживавшими в Японии, и это было полезно, так как две крупные организации японских корейцев - одна, контактировавшая с Пхеньяном, а другая - с Сеулом - обладали немалым влиянием на ход событий во внутриполитическом мире Японии.

Второй раз Ким, избранный незадолго до того членом-корреспондентом АН СССР, приезжал в Японию в октябре 1977 года во главе делегации сотрудников Института востоковедения для участия в симпозиуме, организованном редакцией газеты "Санкэй Симбун" с целью обсуждения различных проблем мира и безопасности в Азии. Будучи занят тогда срочной корреспондентской работой по линии "Правды", я не принял участие в этом симпозиуме, хотя обсуждавшиеся там вопросы весьма интересовали меня как японоведа.

Позднее, в 1977-1978 годах, дошли до меня в Японию и скорбные известия. В июле 1977 года умер директор Института востоковедения Бободжан Гафурович Гафуров, которому я всего лишь годом ранее старался оказывать всемерное содействие во время его пребывания в Токио. Спустя полтора месяца скончалась после долгой болезни заведующая сектором экономики Японии профессор Лукьянова, отношения с которой складывались у меня когда-то не очень-то гладко, но затем вошли в нормальную колею. А спустя менее года пришла горькая весть о безвременной кончине Виктора Алексеевича Власова моего однокашника, исполнявшего после моего отъезда в Токио обязанности заведующего отделом Японии и проявившего себя за сравнительно короткий период своей творческой научной деятельности исключительно вдумчивым и работоспособным исследователем японской экономики, и прежде всего японского промышленного производства.

Появлялся в те годы в Японии и мой знакомый Евгений Максимович Примаков, с которым в 1972 году мы ездили в Японию на конференцию экономистов. Один раз он приезжал где-то в 1976-1977 годах еще как заместитель директора ИМЭМО вместе со своим приятелем Виталием Владимировичем Журкиным, заместителем директора Института США и Канады АН СССР. Целью их приезда было участие в конференции по проблемам международных отношений в АТР. Я тогда в один из воскресных дней помог им в решении каких-то личных бытовых вопросов. На моей машине мы втроем ездили в торговый район Уэно. Когда спустя некоторое время мы вернулись на то место, где я поставил машину, ее там не оказалось. Оказывается полиция увезла ее за то, что она стояла на недозволенном для стоянки месте. Потребовался час, если не более, прежде чем мы отыскали машину: я выслушал нотацию полицейских чинов, затем в присутствии обоих моих знакомых заплатил штраф, и мы уехали, помянув между собой недобрыми словами японских блюстителей порядка.

А вот другой раз, весной 1979 года, Е. М. Примаков приезжал в Японию после кончины Б. Г. Гафурова уже как новый директор Института востоковедения АН СССР. Тогда его интересовали главным образом вопросы научных контактов института с японскими университетами и другими научными центрами. В последовавшие дни состоялась наша совместная поездка с Примаковым, а также с сопровождавшим его заведующим сектором международных связей института В. Т. Веселовым в Киото, где было обновлено соглашение об обмене учеными между Институтом востоковедения АН СССР и университетом Рицумэйкан.

В дни пребывания Примакова в Токио в японском курортном районе на полуострове Идзу, вблизи города Симода, состоялся очередной советско-японский симпозиум, посвященный текущим проблемам мировой политики и состоянию советско-японских отношений. С японской стороны в этом мероприятии участвовали близкие к руководству либерально-демократической партии ученые и политологи: Камия Фудзи, Суэцугу Итиро и другие. Делегация советских ученых была сформирована в основном из сотрудников Института мировой экономики и международных отношений и Института США и Канады. Возглавлял ее директор ИМЭМО академик Н. Н. Иноземцев, а в числе участников находился в качестве специалиста по проблемам АТР В. П. Лукин. Не приехал тогда в Японию по каким-то непредвиденным причинам Д. В. Петров, который как японовед должен был выступать по проблемам советско-японских отношений. Чтобы восполнить его отсутствие, Иноземцев, знавший меня еще по совместной работе в "Правде", обратился ко мне с предложением взять на себя выступления по тематике, закрепленной за Петровым. Я согласился. При этом, судя по всему, Иноземцев не предполагал, во-первых, что японские участники дискуссии, и особенно руководитель японской делегации Суэцугу, посвятят значительную часть своих выступлений бесцеремонным территориальным притязаниям к Советскому Союзу, якобы "незаконно захватившему японские северные территории", под которыми имелись в виду Южные Курилы. Во-вторых, не предполагал Иноземцев, что отпор этим нападкам будет с моей стороны столь развернутым и резким, ибо в отличие от других советских участников конференции я имел за плечами уже многолетний опыт дискуссий с японцами по данному вопросу и был твердо убежден в необходимости решительного отклонения японских попыток навязывать нашей стране заведомо бесперспективный территориальный спор. В результате спокойный ход дискуссии на конференции был нарушен и в выступлениях японских участников стало открыто выплескиваться недовольство моими высказываниями по поводу того, что Южные Курилы являются неотъемлемой частью советской территории и что японцам следовало бы отказаться от любых попыток пересмотра границ, сложившихся между Японией и Советским Союзом в итоге второй мировой войны. Не будучи подготовленными к конкретному спору по данному вопросу, другие советские участники дискуссии предпочли отмалчиваться, оставляя мне "удовольствие" вести с японцами неприятный спор. Единственный, кто из них поддержал меня морально, был Николай Николаевич Иноземцев, сказавший в разговоре со мной потом по окончании конференции, что он лично согласен с моими аргументами. Но так думали по моим наблюдениям не все коллеги-соотечественники. Судя по саркастическим улыбкам и критическим репликам, брошенным вскользь в разговорах в узком кругу, касавшихся хода дискуссии, не понравилась тогда моя жесткость В. П. Лукину, отличавшемуся уже в те времена своими откровенно "диссидентскими" отзывами о советской внешней политике.

Приблизительно в те же весенние дни, в мае 1979 года, была в Японии делегация Союза советских журналистов во главе с председателем Союза главным редактором "Правды" Виктором Григорьевичем Афанасьевым. Японская сторона в лице Ассоциации японских газет приняла делегацию, как говорится, по высшему разряду. По просьбе Афанасьева я был с первого же дня включен в состав делегации и принял участие во всех ее поездках по стране, как и во всех ее встречах с японским государственными и политическими деятелями. Многие из состоявшихся тогда бесед были интересными. Но более всего врезалась в память закулисная история с подготовкой к встрече делегации с японским премьер-министром Охира Масаёси.

Дело в том, что, хотя Ассоциация японских газет, принимавшая делегацию, сразу же направила в резиденцию премьер-министра заявку на встречу советских журналистов с Охирой, ответа из резиденции почему-то не поступало, а до отъезда делегации оставалось не более двух дней. Афанасьеву, как главе Союза советских журналистов, это было обидно по престижным соображениям. Представители пресс-клуба извинялись и объясняли возможность отказа премьер-министра от встречи его "исключительной занятостью". В один из двух вечеров, оставшихся до отъезда делегации в Москву, Афанасьева, а вместе с ним и меня, пригласил в японский национальный ресторан на ужин директор управляющий телевизионной компанией "Тэрэби Асахи" господин Миура - личность исключительно влиятельная в мире японских средств массовой информации. Именно возглавлявшаяся Миурой компания "Тэрэби Асахи" сумела в предшествующие годы установить наиболее тесные связи с Советским Союзом. Именно Миура заполучил незадолго до того эксклюзивное разрешение на небывалую до тех пор прямую трансляцию из Москвы в Японию одного из праздничных военных парадов на Красной площади. Наряду с Афанасьевым и мной на тот же ужин были приглашены посол СССР Д. С. Полянский и постоянный деловой клиент Миуры Владимир Цветов как представитель советского телевидения.

Прошло уже более часа нашего совместного сидения на татами за низеньким столиком с японскими яствами и сакэ, как Афанасьев в беседе с уже захмелевшим Миурой выразил сожаление по поводу того, что встреча делегации с премьер-министром Японии, как видно, срывается. В ответ Миура встревожился, нахмурился и вдруг самоуверенно заявил:

- Как это так срывается?! Нет, этого не случится. Я, Миура, даю вам слово, что завтра премьер-министр примет вашу делегацию!

Все мы, гости, заулыбались, воспринимая его слова как шутливый хмельной кураж. Но не тут-то было. Миура вызвал своего секретаря, находившегося в соседнем помещении, и при нас громко сказал ему:

- Звони сейчас же на дом генеральному секретарю кабинета министров Танаке, подними его с постели, если он лег спать, и скажи ему, что я прошу его без промедления приехать сюда, в ресторан.

Честно говоря, тогда мы и этот разговор восприняли как игру на публику, которая кончится извинениями по поводу того, что с Танакой связаться не удалось. И каково же было наше изумление, когда спустя минут сорок генеральный секретарь кабинета министров появился в ресторане, сел на татами за один стол с нами, выслушал внимательно просьбу Афанасьева, поддержанную соответствующими репликами Миуры, сделал какие-то пометки в своей записной книжке и, уходя, пообещал безотлагательно сообщить ответ премьер-министра. И вот чудо: утром на следующий день, 29 мая, вся делегация советских журналистов, в том числе и я, были приняты премьер-министром Охира Масаёси. Прием был коротким и длился минут пятнадцать-двадцать. Но сам факт встречи советских журналистов с премьер-министром Японии был тем не менее знаменателен.

История эта наглядно свидетельствовала о том, что с такими могущественными средствами массовой информации как телевидение японским политикам приходилось не только считаться, но в каких-то случаях даже подчиняться их давлению. Ведь телевизионные экраны уже тогда были для японских политических и государственных деятелей важным средством обеспечения их личных карьерных успехов, а частота их появления на экранах зависела прежде всего от отношений с такими людьми как Миура. Вот и показал нам захмелевший господин Миура, какова была его роль на политической кухне Японии.

Повседневное общение с Афанасьевым на протяжении недели его пребывания в Японии позволили мне ближе познакомиться с ним, ибо до этого мне с ним практически не приходилось общаться. Естественно, я постарался тогда поподробнее познакомить его как с жизнью японцев, так и с проблемами советско-японских отношений. Именно в те дни я убедился в незаурядных способностях этого человека, обладавшего проницательным умом ученого-философа и в то же время зорким глазом и острым пером журналиста-газетчика. Примечательно, что за время его пребывания в Японии мне не пришлось готовить ему специально никаких материалов, и тем не менее по возвращении в Москву он написал для газеты два больших, прекрасных и по содержанию и по форме очерка, в которых дал исключительно высокие оценки достижениям Японии и в сфере организации производства, и в материальном быту, и в духовной культуре.

Извилистые пути советско-японского

добрососедства

Мои сборы, связанные с отъездом в Японию во вторую длительную командировку в качестве собственного корреспондента "Правды", были ускорены приближением важного события в советско-японских отношениях: 7 октября 1973 года предстоял визит в Москву премьер-министра Японии Танака Какуэй. В Москве этот визит рассматривался как важное политическое событие, ибо за минувшие 17 лет со времени нормализации советско-японских отношений ни один японский премьер-министр не посещал Советского Союза. Моя задача состояла в том, чтобы обратить внимание читателей "Правды" на большую политическую значимость приезда премьер-министра Танаки в Москву и выявить отношение японской общественности к предстоявшим советско-японским переговорам на высшем уровне. В конце сентября я прибыл в Токио и, естественно, прежде всего сосредоточился в своих телефонограммах в Москву на освещении того, как правящие круги и широкая японская общественность относятся к предстоящим в Москве встречам Танаки с советскими лидерами, чего ждут японцы от этих встреч.

Обстановка, сложившаяся в тот момент в сфере советско-японских отношений, как это было видно с первого взгляда, благоприятствовала переговорам руководителей двух стран. На протяжении нескольких предшествовавших лет эти отношения развивались в направлении постепенного сближения и расширения взаимных контактов. Импульс такому развитию давала тогда явная заинтересованность японских деловых кругов в торговле с нашей страной. Ведь это был тот самый период больших ожиданий, когда вступили в действие и начали давать ощутимые плоды крупномасштабные соглашения двух стран по совместной разработке лесных ресурсов, каменного угля и других полезных ископаемых Сибири и Дальнего Востока, а также соглашение о разведке на нефть и газ на шельфе острова Сахалин.

В один из первых дней по приезде в Японию я встретился с влиятельным представителем японских деловых кругов Хара Китихэй - председателем правления Ассоциации содействия внешней торговли (Джетро), общенациональной полуправительственной организации, помогавшей торговым операциям японских фирм за рубежом.

- Объем торговли между Японией и Советским Союзом,- сказал мне тогда господин Хара,- растет год от года. Наша заинтересованность в торговле с СССР естественна: Япония - страна, лишенная сырьевых богатств, а Советский Союз, наш сосед, располагает ими в большом количестве. На сегодняшний день мы уже имеем ряд крупных соглашений и готовы заключить новые на основе взаимной выгоды. При этом мы рассчитываем на увеличение в будущем поставок в Японию и советских промышленных товаров. В частности, нас очень интересует возможность закупок в Советском Союзе оборудования для борьбы с загрязнением окружающей среды промышленными предприятиями11.

Эти слова вполне определенно говорили о том, что в начале 70-х годов лидеры японского делового мира относились к нашей стране гораздо уважительнее, чем сейчас, на пороге двадцать первого века, и видели в ней серьезного и перспективного партнера.

Все возраставший интерес японских бизнесменов к деловым контактам с Советским Союзом проявлялся тогда не только на общенациональном, но и на местном уровнях в ряде районов Японии, и прежде всего в ее северных и западных префектурах. Свидетельством тому стала завершившаяся незадолго до визита Танаки в Москву советско-японская конференция мэров городов, в которой участвовали семь делегатов из Восточной Сибири и Дальнего Востока и семнадцать мэров японских городов, расположенных по побережью Японского моря. К тому времени 13 японских городов, включая Киото, Хиросиму и Ниигату, породнились с советскими городами, включая Киев, Волгоград и Хабаровск. За пять предшествовавших лет число японцев, выезжавших ежегодно в Советский Союз, увеличилось более чем в два раза и составило в 1972 году 25 тысяч человек. О росте интереса японской общественности к нашей стране говорило, например, небывалое увеличение советских технических, общественно-политических и художественных изданий, продававшихся местному населению Токио и других городов японскими книготорговыми фирмами. Лишь одна книготорговая фирма "Наука", специализировавшаяся на продаже советской литературы, продала в 1972 году 130 тысяч экземпляров советских книг. Летом, незадолго до моего приезда в Токио, с большим успехом прошли в Японии гастроли балетной труппы и оркестра Большого театра Союза ССР. Теплые отзывы пришлось мне слышать в те дни о выступлениях Государственного симфонического оркестра Ленинградской филармонии и балетной труппы Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.

Одним из ярких показателей тогдашнего интереса японской общественности к жизни нашей страны стал небывалый прежде рост числа японцев, изучавших русский язык. Наряду с преподаванием русского языка в ряде университетов страны с апреля 1973 года крупнейшая полугосударственная телевизионная корпорация Японии "Эн-Эйч-Кэй" начала регулярно передавать по телевидению и радио уроки русского языка, и с этой целью в Токио стали поочередно приезжать дикторы советского Центрального телевидения: А. Шатилова, С. Жильцова, А. Вовк, Г. Зименкова, Н. Челобова, А. Ухин и другие.

Видную роль в укреплении контактов с Советским Союзом играли в те годы такие ранее возникшие общественные организации как общество "Япония СССР", находившееся под контролем японской компартии, но занимавшее в отношении нашей страны более доброжелательную позицию, чем руководство КПЯ, а также "Общество японо-советской дружбы", получившее поддержку Социалистической партии Японии и привлекшее к своей деятельности представителей правящей либерально-демократической партии, клерикальной пробуддийской партии Комэйто и Партии демократического социализма. Заметный вклад в дело упрочения добрососедства двух стран вносило и "Общество японо-советских связей", в деятельности которого участвовали представители крупнейшего профсоюзного объединения страны - Генерального совета профсоюзов (Сохё). Красноречивым показателем сдвигов в сторону улучшения общего климата японо-советских отношений явилось создание в феврале 1973 года "Лиги депутатов парламента" - сторонников расширения добрососедских контактов двух стран. Наряду с депутатами оппозиционных партий в лигу вошли и многие члены правящей либерально-демократической партии. К осени того же года число членов лиги, включая как депутатов палаты представителей, так и депутатов палаты советников, превысило пятьсот человек.

Конечно, все эти явственные симптомы улучшения советско-японских отношений не означали, что силы, препятствовавшие тогда развитию добрососедства обеих стран, прекратили свою деятельность. Но в тот момент, в преддверии советско-японских переговоров на высшем уровне, представители этих сил в парламенте и в прессе по крайней мере на время отступили в тень. И это заметно чувствовалось по тем доброжелательным, оптимистическим комментариям, которыми сопровождали японские средства массовой информации пребывание Танаки в Москве. Никогда еще, пожалуй, не освещало так широко японское телевидение все протокольные мероприятия, связанные со встречами Танаки Какуэй с Л. И. Брежневым, А. Н. Косыгиным, А. А. Громыко и другими советскими руководителями. Способствовали тому в немалой мере технические возможности японской телевизионной аппаратуры, но в еще большей мере оперативность и пробивные способности специально прибывших в Москву японских телевизионщиков. Благодаря их стараниям я, находясь у телевизора в гостиной корпункта "Правды", получил несравненно большую информацию о том, что происходило 10 октября в Кремле, чем наша советская общественность. Одна из телевизионных корпораций Японии (по-видимому, это была "Эн-Эйч-Кэй"), получила разрешение на съемки в Кремлевском дворце не только в момент торжественного подписания "Совместного советско-японского заявления" и других документов, но и за час до того и на короткое время после того. Поэтому задолго до появления в зале участников церемонии подписания, японские телевизионные операторы и комментаторы проникли в зал и подвергли обстоятельному описанию и историю Кремлевского дворца, и архитектуру названного зала, и находившуюся там позолоченную мебель, и каждый из предметов, размещенных на столе. Далее, от начала и до конца было показано и появление в зале советской и японской делегаций, и приветственные речи Л. И. Брежнева и К. Танаки, и каждый момент в церемонии подписания документов, и торжественное распитие шампанского, последовавшее после обмена подписями.

А вот то, что я увидел потом в Токио на экране телевизора, было для наших отечественных телевизионных передач делом совершенно немыслимым. Такого я в Москве не увидел бы ни при каких обстоятельствах. Когда официальная церемония завершилась с уходом из зала Танаки, Охира и других членов японской правительственной делегации, оператор-японец, находившийся где-то в укромном углу зала, воспользовавшись тем, что на него перестали обращать внимание, не выключил свою телекамеру и продолжал съемки, шедшие прямо на экраны японских телезрителей. А кадры эти оказались для меня (не знаю, как для японцев) самыми интересными. Полагая, видимо, что в зале остались только "свои", т.е. только люди из его окружения, Брежнев с бокалом в руках продолжил общение с ними. Но в каком стиле! Один за другим представали перед ним то члены Политбюро, то какие-то министры - и все с холуйским выражением на лицах и в позах. С одними он, видимо, шутил (в этих кадрах звуки его голоса не были слышны), и они мгновенно отвечали ему подобострастными улыбками, а с другими был суров: насупив брови и гневно потрясая пальцем возле их носов, он, судя по всему, давал им какие-то "втыки", а они, потупившись, безропотно кивали головами. Смотреть на все эти немые сцены мне было стыдно и досадно. Я мысленно ругал шалопаев из кремлевской администрации, позволивших наглому репортеру-самураю снимать и передавать живьем на Японию такие кадры, которые не следовало бы показывать ни советским людям, ни тем более иностранцам. Уж очень хамовато по отношению к своим подчиненным держался Брежнев (выглядевший в ту пору еще вполне здоровым мужиком, а не тем старым маразматиком, которым он стал к началу 80-х годов). Но хуже, чем он, смотрелись, на мой взгляд, его собеседники, угодливо внимавшие властным репликам Генерального секретаря ЦК КПСС.

В дни, последовавшие за визитом в Москву премьер-министра Танаки, все внимание японских средств массовой информации сосредоточилось на содержании Совместного заявления, подписанного с советской стороны председателем совета министров СССР А. Н. Косыгиным и министром иностранных дел А. А. Громыко, а с японской - премьер-министром К. Танакой и министром иностранных дел М. Охирой.

Внимательное ознакомление с японской прессой тех дней дало мне основание уверенно писать в обзорной статье, опубликованной в "Правде" 19 октября, о том, что при всех различиях в подходе к документам московской встречи японских политологов и комментаторов "подавляющее большинство японцев считают московские переговоры событием важным и полезным для народов обеих стран". В подтверждение я сослался на заявление генерального секретаря кабинета министров Никайдо Сусуму, охарактеризовавшего переговоры в Москве как "событие исторической значимости, открывшее путь к прямым диалогам между высшим руководством Японии и Советского Союза".

Безусловно позитивное отношение к итогам московских переговоров проявили тогда японские деловые круги. В отличие от предшествовавших лет к числу активных сторонников укрепления экономических связей с Советским Союзом подключились наиболее влиятельные представители финансовых кругов страны, и в том числе руководители всемогущей Федерации экономических организаций Японии (Кэйданрэн). В те дни меня принял в своем кабинете в здании правления Кэйданрэн, находящемся в деловом квартале японской столицы Отэмати, председатель федерации Уэмура Когоро. В ходе состоявшейся беседы господин Уэмура указал на возросшую заинтересованность японских деловых кругов в расширении торговли и экономического сотрудничества с Советским Союзом. Япония, по его словам, в то время уже "обрела достаточно сил", чтобы принять советские предложения по осуществлению совместных крупномасштабных планов разработки естественных богатств Сибири.

Несколько иначе, чем правительственные круги, откликались на московские переговоры представители оппозиционных правительству политических течений. Позитивно оценивая результаты переговоров, противники правящей партии резко критиковали правительство за медлительность и непоследовательность в деле укрепления добрососедских отношений с Советским Союзом. Такой подход проявили, в частности, руководители Социалистической партии Японии, занимавшей тогда второе место в парламенте по числу депутатских мандатов. Вот что сказал при встрече со мной заведующий международным отделом ЦИК Социалистической партии Японии, депутат парламента Кавасаки Кандзи:

- Мы расцениваем московские переговоры и принятые в их итоге решения как вклад в дело мира на Дальнем Востоке, в дело дальнейшего развития японо-советских отношений. Отрадно констатировать, что визит японского премьер-министра в Советский Союз состоялся в условиях разрядки международной напряженности и что переговоры с советскими руководителями проходили в откровенной обстановке, несмотря на расхождения во мнениях. Но, будучи партией оппозиции, мы не можем не отметить и другое: ведь до сих пор на протяжении многих лет политика Японии в отношении Советского Союза была далека от дружелюбия. Серьезным препятствием на пути японской дружбы стал в послевоенный период американо-японский договор безопасности, в соответствии с которым на территории Японии до сих пор находятся базы США. Вот почему мы считаем, что во имя дальнейшего укрепления дружественных отношений с Советским Союзом японскому правительству следовало бы отказаться от дипломатии, проводимой на основе договора безопасности и перейти к самостоятельной внешней политике. Мир в Азии - вот главная цель, которую должна преследовать японская внешняя политика. Подлинная дружба Японии с Советским Союзом мыслима лишь на базе укрепления мира в Азии12.

Однако в общий хор одобрительных отзывов по поводу итогов визита Танаки в Москву вклинивались иногда в те дни и критические голоса воинствовавших антисоветчиков-националистов, недовольных отсутствием в документах, принятых участниками переговоров в Кремле, упоминаний о японских территориальных притязаниях к Советскому Союзу. Враждебные нашей стране токийские политические деятели и комментаторы ультраправого толка усматривали в названных документах шаг назад по сравнению с Совместной декларацией 1956 года о нормализации советско-японских отношений по той причине, что в документе, подписанном Танакой в октябре 1973 года, не было сказано ни слова по поводу территориальных притязаний Японии к нашей стране. И в этом отношении, действительно, у врагов нашей страны были основания для упреков по адресу премьер-министра Танаки. Руководствуясь здравым стремлением к высвобождению Японии от ее чрезмерной экономической и политической зависимости от США, Танака со свойственным ему прагматизмом предпочел на московских переговорах сделать упор не на заведомо бесперспективных территориальных притязаниях, а на всемерном развитии экономических связей страны с Советским Союзом, хотя это и не очень-то нравилось Вашингтону, а также заядлым антисоветчикам в руководстве МИД Японии. Конечно, полностью от попыток поднять на переговорах в Москве так называемый "территориальный вопрос" Танака не отказывался. Об этом говорило хотя бы его выступление 9 октября на завтраке в японском посольстве в присутствии председателя совета министров СССР А. Н. Косыгина. Но идти на поводу у японского МИДа и ломать копья в споре с советскими лидерами по этому "вопросу" Танака в Москве не собирался, ибо, как выяснилось потом, в душе он придерживался касательно упомянутого спора иного мнения, чем большинство японских консервативных политиков.

А выяснилось это так: спустя девять лет, весной 1982 года, когда я был в научной командировке в Японии, мне довелось беседовать с Танакой с глазу на глаз. Мою встречу с ним организовал директор-управляющий компании "Тэрэби Асахи" Миура. Я оказался тогда первым и единственным советским человеком, который встретился с бывшим японским премьер-министром после его драматического ухода в отставку в декабре 1974 года в связи со скандальным "делом компании "Локхид". По всей вероятности, я же был и последним из моих соотечественников, лично беседовавшим с эти незаурядным политическим деятелем современной Японии. Наша беседа состоялась в личном токийском офисе Танаки. Интересно было узнать от него, что свою поездку в Москву в октябре 1973 года Танака рассматривал как одну из самых важных страниц своей политической биографии. Подробно и откровенно говорил он и о своих попытках начать диалог с Брежневым и Громыко по поводу японских притязаний на Южные Курилы, как и о причинах неудачи, постигшей его в этих попытках. Главная причина этой неудачи виделась ему - и это было его любопытным откровением - в том, что тогда, в Москве, он пытался предъявлять советским лидерам "слишком завышенные" требования.

- Я настаивал на возвращении Японии четырех островов,- сказал он мне доверительно,- а надо было бы мне ограничиться лишь двумя островами. Тогда мы, пожалуй, поладили бы с Брежневым и подписали бы мирный договор. Но я на эту уступку не пошел. Почему? Да потому, что опасался, как бы меня по возвращении в Японию не съели мои политические противники, и в том числе ваши давние друзья - коммунисты. А мне, наверное, надо было бы быть более смелым в этом вопросе. Но зато я доволен тем, что мой визит в Москву способствовал дальнейшему развитию экономических отношений между нашими странами.

В дальнейшем руководители японского МИДа, не пожелавшие отказываться от притязаний на четыре южных острова, в своих отзывах о Совместном заявлении, подписанном в Москве Танакой и Охирой, стали делать хорошую мину при плохой игре. Текст заявления предвзято истолковывался ими как документ, якобы подтверждавший согласие Советского Союза на обсуждение японских территориальных требований в ходе переговоров о заключении советско-японского мирного договора. При этом они ссылались на ту часть Совместного заявления, где говорилось следующее: "Сознавая, что урегулирование нерешенных вопросов, оставшихся со времен второй мировой войны, и заключение мирного договора внесет вклад в установление подлинно добрососедских и дружественных отношений между обеими странами, стороны провели переговоры по вопросам, касающимся содержания мирного договора. Обе стороны договорились продолжать переговоры о заключении мирного договора между обеими странами в соответствующий период 1974 года"13.

Следуя установкам руководителей японской дипломатии, японские комментаторы стали усматривать в этих строках Совместного заявления, и в частности в словах "нерешенные вопросы, оставшиеся со времен второй мировой войны", мнимое свидетельство признания советской стороной наличия в отношениях двух стран "нерешенного территориального вопроса", а следовательно, и ее готовности продолжать обсуждение с Японией ее территориальных притязаний.

Однако представители МИД СССР в своих последующих разъяснениях не раз отклоняли подобные домыслы, указывая на то, что под "нерешенными вопросами", упоминаемыми в Совместном заявлении, имелось в виду иное, и в частности вопросы, связанные с выявлением судеб не вернувшихся на родину гражданских лиц и солдат Квантунской армии.

Но какими бы оговорками не сопровождали недруги Советского Союза в Японии итоги московских переговоров, эти оговорки не повлияли на общий позитивный, одобрительный настрой японской общественности. В таком же оптимистически тональном ключе оценивала тогда эти итоги и советская печать. И для таких оценок были достаточно веские основания: никогда прежде перспективы упрочения советско-японского добрососедства не виделись обеим сторонам столь реальными и радужными, как осенью 1973 года.

В дальнейшем, однако, развитие советско-японских отношений пошло сложнее, чем того хотели сторонники добрососедства двух стран. Находясь в последующие годы в Токио и следя изо дня в день за развитием событий и настроений в японском обществе, я остро ощущал противоречивость и непоследовательность в поведении правящих кругов Японии по отношению к моей стране. С одной стороны, на протяжении 70-х годов наблюдалось неуклонное стремление ряда руководителей японского делового мира к расширению торговых связей с нашей страной, а с другой - продолжала высвечиваться закоренелая враждебность к нашей стране отдельных политических группировок правящего лагеря. Эта враждебность отчетливо проявлялась в бесцеремонном развертывании при поддержке правительства так называемого "движения за возвращение северных территорий", а также в стремлении оказывать давление на нашу страну путем разыгрывания "китайской карты".

При таких обстоятельствах и в моих статьях, посвященных советско-японским отношениям 70-х годов, преобладали соответственно три темы: первая - успехи в экономическом и культурном сотрудничестве двух стран, вторая - враждебная нашей стране кампания поборников территориальных притязаний Японии к Советскому Союзу и третья - попытки японского правительства сближаться на антисоветской основе с маоистами с целью политического давления на Советский Союз и сковывания его активности на Дальнем Востоке. Параллельно, разумеется, как и прежде, в 60-е годы, приходилось постоянно освещать события, связанные с японо-американским военным сотрудничеством, с борьбой японских трудящихся за мир и защиту своего жизненного уровня, а также текущие вопросы внутриполитической жизни Японии. Это была интересная работа. В 1973-1979 годах мои статьи в "Правде" публиковались часто, что давало мне приятное ощущение полезности моего труда и личной причастности к борьбе в защиту национальных интересов Советского Союза.

При просмотре статей того периода, посвященных успехам в развитии делового и культурного сотрудничества Советского Союза и Японии, то и дело всплывают в памяти мои тогдашние встречи с наиболее влиятельными лидерами японского делового мира, возглавлявшими Федерацию экономических организаций Японии (Кэйданрэн), Японскую палату торговли и промышленности (Нихон сёко кайгисё) и другие могущественные объединения японских деловых кругов. Эти встречи, постепенно разрушили усвоенные мной в школьные годы представления о капиталистах как о тупых, бездушных, ленивых и алчных тунеядцах-эксплуататорах чужого труда. В лице таких столпов делового мира Японии как Уэмура Когоро, Токо Тосио, Нагано Сигэо, Инаяма Ёсихиро и других финансовых магнатов, у которых мне не раз доводилось брать интервью, я увидел совсем иную породу людей. Как правило, это были люди большого ума, деятельные, высокообразованные, талантливые, хорошо воспитанные, да к тому же еще и скромные в своих манерах, жестах и высказываниях. В ходе бесед они на лету ловили суть вопроса, а затем четко, просто, без куража, как истые интеллигенты, давали собеседнику обстоятельные ответы на его вопросы, не избегая при этом и критических замечаний по поводу того, что не нравилось им в поведении советских деловых партнеров. Но критика эта облекалась ими обычно в мягкие формы, не травмировавшие самолюбие советского человека. Только повидав неоднократно вблизи и послушав этих людей, я стал ясно понимать, что к руководству этими корпорациями выдвигались как правило наиболее талантливые и подготовленные лидеры, одержимые стремлением к успехам и процветанию Японии и готовые целиком отдаваться выполнению возложенных на них обязанностей. Да и само выдвижение их на высокие посты проходило не по чьей-либо прихоти, с кондачка, а в результате долгих переговоров и достижения консенсуса между различными группами делового мира страны, ибо избрание на такие посты бездарей и лентяев было бы чревато для всей финансовой элиты страны негативными последствиями. Лидеры делового мира Японии, как я отчетливо понял в те годы, олицетворяли собой цвет японской нации. Их выдвижение на высшие посты происходило в процессе естественного отбора лучших из лучших, умнейших из самых умных и дальновидных из множества достойных представителей деловой элиты страны.

Именно эти лидеры финансового мира определяли в 70-х годах курс Японии на расширение экономических связей с Советским Союзом и заключение крупномасштабных двусторонних соглашений о совместной разработке природных ресурсов Сибири и Дальнего Востока. В условиях нефтяного кризиса, больно затронувшего японскую экономику в 1974 году, финансовая верхушка Японии стала проявлять большой интерес к Советскому Союзу как альтернативному потенциальному поставщику топливных ресурсов, включая газ, нефть и каменный уголь. Особо заинтересовал их тогда разработанный советскими специалистами план транспортировки нефти в восточном направлении - к берегам Тихого океана. Лидеры Федерации экономических организаций и Японской торгово-промышленной палаты Уэмура Когоро и Нагано Сигэо в марте 1974 года совершили поездку в Москву, где состоялись их переговоры с Генеральным секретарем ЦК КПСС Л. Брежневым, председателем совета министров А. Косыгиным и другими ответственными государственными деятелями. На пресс-конференции по возвращении в Японию они выразили глубокое удовлетворение исходом переговоров, подчеркнув свое намерение всемерно содействовать реализации советско-японских крупномасштабных программ совместного экономического сотрудничества двух стран. Оба лидера отметили при этом экономическую обоснованность намерения советской стороны транспортировать тюменскую нефть к берегам Тихого океана комбинированным путем (часть пути по нефтепроводу, а часть - по железной дороге) и высказали мнение, что строительство Байкало-Амурской железной дороги, предусмотренное Госпланом СССР, облегчит в перспективе транспортировку к берегам Японии не только нефти, но и угля, леса и других товаров14.

К сожалению, многие из приезжавших в Японию в те годы советских партнеров японских бизнесменов не производили тогда внушительного впечатления. В большинстве своем это были недалекие люди - выдвиженцы из партийной номенклатуры, не подготовленные профессионально к возлагавшимся на них задачам. Об их невысоких духовных запросах говорила склонность многих из них к частым застольям и выпивкам. Глава делегации Верховного Совета РСФСР, некто Демченко, во время своего пребывания в Японии по вечерам предпочитал, например, не выходить из гостиницы. Оставляя в гостинице и других членов своей делегации, он зазывал всех в свой номер, где у него находились запасы водки и консервов. Когда все собирались, глава делегации открывал всякий раз "закрытое заседание" одной и той же присказкой: "Солнце, воздух и вода - это, братцы, ерунда! Вот "Столичная" со льда - это да!" А чего стоила история с приездом в Японию для ведения переговоров по каким-то торговым вопросам заместителя министра внешней торговли СССР А. Л. Брежнева - сына Генерального секретаря ЦК КПСС. Он уже в самолете успел наклюкаться таким образом, что на аэродроме в Токио еле сошел с трапа и с трудом узнал среди встречавших советского торгпреда В. Б. Спандаряна. Прибыв в жилые апартаменты торгпредства, он продолжал несколько дней то пить, то спать и в результате, сказавшись больным, улетел обратно в Москву так и не обсудив ничего с японцами.

Ну да бог с ними, с "нашими": в данной книге речь идет не о них, а о японцах.

Как ни велика была роль лидеров Федерации экономических организаций и других объединений японских монополий в решении проблем японо-советского экономического сотрудничества, тем не менее основную массу японских партнеров советских торгующих организаций составляли сравнительно небольшие и средние фирмы. С руководителями этих фирм я общался нередко в посольстве на приемах, в их офисах, в поездках по стране и в корреспондентском пункте "Правды". И о многих из них остались с тех пор яркие и притом самые разнообразные воспоминания. Примечательная черта их характеров, отличавшая японцев от советских деловых людей, заключалась прежде всего в неординарности их мышления, в неуемной энергии, в рискованных дерзаниях, на которые наши соотечественники навряд ли решились бы, да и они не пришли бы им в голову. Для примера упомяну о некоторых из них.

Вот Сибано Ясусабуро - уроженец города Саппоро, бывший шофер-таксист, в дальнейшем владелец таксомоторной компании, потом богач - владелец нескольких таксомоторных компаний и совладелец ряда гостиниц на острове Хоккайдо, ставший одним из влиятельных "отцов" города Саппоро и избранный депутатом городского муниципального собрания. Я познакомился с ним в 1974 году - в тот момент, когда он был в зените своих предпринимательских успехов. Именно тогда поведал он мне в длинной задушевной беседе о крутом переломе, происшедшем незадолго до того в его взглядах на нашу страну.

- В прошлом многие годы,- рассказал он,- я питал предубеждение к вашей стране и был стопроцентным антикоммунистом. И надо же случиться такому: сын мой, поступивший в университет, втянулся в студенческое движение и увлекся коммунистическими идеями. Спорил тогда я с ним до хрипоты. И как-то раз в пылу перепалки сын бросил мне фразу: "Чем спорить со мной, съездил бы в Советский Союз и посмотрел бы их жизнь своими глазами!" И я поехал: один раз, потом снова и снова. Побывал в Москве и Ленинграде, в Хабаровске и Находке, в Новосибирске и Иркутске. Говорил там с десятками, а может быть, и сотнями людей... Многие из них стали моими друзьями. Сказать, что я теперь коммунист, не могу, но страна ваша стала для меня близкой и понятной. Мне она по душе, мне нравятся ее люди, и отныне я хочу посвятить остаток моей жизни делу благородному и важному для всех японцев установлению нерушимой дружбы между Японией и Советским Союзом15.

Рассказал мне тогда господин Сибано и о том, что ознакомительные поездки в Советский Союз открыли ему глаза на те огромные выгоды, которые могло бы дать обеим странам их тесное экономическое сотрудничество. Именно с тех пор идея делового сближения и дружбы Японии с ее северным соседом стала заветной целью его предпринимательской и общественной деятельности.

К реализации этой цели господин Сибано приступил со свойственной ему смелостью и масштабностью мышления. В середине 70-х годов он создал на Хоккайдо Ассоциацию японо-советской торговли, добился создания в Москве филиала этой организации, а во главе этого филиала поставил своего зятя Татибану, поручив ему интенсивно изучать русский язык. Но, пожалуй, самым амбициозным его начинанием стало строительство в городе Саппоро за свой счет и на своем земельном участке Дома советско-японской дружбы, архитектура которого должна была вызывать ассоциацию либо с кремлевскими башнями, либо с высотными зданиями Москвы. И такое здание вскоре выросло, как в сказке, на одной из улиц столицы острова Хоккайдо. В ноябре 1976 года состоялось его торжественное открытие в присутствии делегации из Москвы, посла Советского Союза в Японии и большого числа гостей - наших соотечественников из числа дипломатов, журналистов, торговых работников и прочих. Естественно, участие в этой церемонии приняла и вся местная элита горда Саппоро.

Дом по своей архитектуре напоминал то ли один из вокзалов на Комсомольской площади в Москве, то ли один из павильонов Выставки достижения народного хозяйства СССР. В его помещениях разместились с удобствами библиотека с газетами, журналами и книгами на русском языке, изданными в Советском Союзе, просторный читальный зал, выставка экспонатов с национальными костюмами народов, населяющими Советский Союз, а также экспозиция советских достижений в освоении космоса. В центральном вестибюле на самом высоком месте - с левой стороны парадной лестницы, ведущей на второй этаж,- был установлен подарок советских скульпторов - большой бюст В. И. Ленина, сделанный из серебристого металла.

Встретив меня как старого знакомого, господин Сибано с присущим ему пафосом, вполне соответствующим моменту, стал говорить о назначении Дома дружбы:

- Движение за дружбу с Советским Союзом прошло ту стадию, когда его участники ограничивались лишь добрыми пожеланиями. Мы перешли к делу, к конкретному ознакомлению населения острова Хоккайдо с Советским Союзом и его достижениями в различных областях общественной жизни. Очень важно, чтобы мои соотечественники-японцы своими глазами увидели жизнь советских людей, смогли получить ясное представление о замечательной деятельности В. И. Ленина - основателя Советского государства. Экспозиция дома будет открывать посетителям глаза на великие достижения Советского Союза, давать им правдивую, объективную и широкую информацию о жизни советских людей16.

Помнится, что в преддверии открытия Дома дружбы Сибано, которому было в то время за 70 лет, изменил даже свою внешность - отрастил бороду, придавшую ему более выразительный и величественный облик. Его близкие рассказывали мне о его затаенной мечте войти в историю острова Хоккайдо в ореоле крупного общественного деятеля - основоположника нового курса развития северного края Японии с переориентацией его экономики на широкое добрососедское сотрудничество с Советским Союзом. Говорили даже о высказанном им своим близким завещании в случае его кончины поставить в вестибюле Дома дружбы его бюст напротив бюста В. И. Ленина - по правую сторону от парадной лестницы.

Деятельность Сибано оказала большое воздействие на дальнейший рост просоветских настроений среди жителей острова Хоккайдо. Как сообщил мне при встрече генеральный секретарь хоккайдского отделения общества "Япония СССР" Акидзуки Масао, коллективными членами только этого общества (а на острове имелись и другие объединения сторонников японо-советской дружбы) стали 256 общественных организаций, объединявшие в своих рядах 130 тысяч человек17. Содействие сторонникам добрососедских связей с Советским Союзом оказывали тогда на Хоккайдо местные организации и правящей либерально-демократической партии, и партий парламентской оппозиции.

По примеру Сибано вскоре на восточном краю острова Хоккайдо, в городе Кусиро, друзья нашей страны в лице местных властей и предпринимателей-рыбопромышленников построили также Дом японо-советской дружбы, призванный оказывать гостеприимство советским морякам, регулярно прибывавшим в порт этого города с грузами леса, рыбопродуктов и других товаров18. Мне довелось дважды в те годы посещать этот дом. Один раз я там вкусно и сытно пообедал в большой и веселой компании местных японских рыбопромышленников и советских граждан, прибывших из Находки, Владивостока и Хабаровска.

А другой раз прибыл я туда срочно - прямиком из Токио с первым утренним самолетом. Дело в том, что в тот день в этом доме предполагалась церемония торжественного вручения представителем советского посольства японским рыбакам-членам местного "Общества японо-советской дружбы" именных грамот, представлявших владельцам этих грамот некоторые поблажки и послабления при ведении ими промысла в морских экономических зонах Советского Союза. Однако доступ работников Советского Союза на Хоккайдо регулировался японским министерством иностранных дел и был разрешен лишь при наличии визы этого министерства. Поскольку льготы на промысел японских рыбаков в советской экономической зоне не были оговорены с японской стороной и шли споры по этому вопросу между дипломатами двух стран, то японский МИД решил воспрепятствовать нашему посольству в даче кому-то из рыбаков привилегий. Сделать это открыто японский МИД не захотел (чтобы не портить отношения со своими рыбаками), а поступил просто: не дал визу на полет в Кусиро тому посольскому работнику, который должен был вручить японским рыбакам названные охранные грамоты.

Поняв, что все мероприятие может сорваться, директор Дома дружбы в Кусиро и один из видных местных общественных деятелей Муто Масахиру (мой давний друг) в канун намеченного торжественного мероприятия позвонил в токийский корпункт "Правды" и попросил меня во что бы то ни стало прилететь ранним утром на следующий день в Кусиро. Я прилетел и беспрепятственно прибыл в Дом дружбы, так как для советских журналистов никаких запретов на поездки в любой район острова Хоккайдо не существовало. А в Доме дружбы к тому времени уже собрались приехавшие из окрестных поселков рыбаки - члены "Общества японо-советской дружбы". Муто попросил меня стать участником запланированной церемонии и заменить собой представителя посольства, благо именные охранные грамоты были готовы заранее и уже лежали на столе президиума. Что мне было делать? Отказать в этой просьбе японским друзьям я не мог и без дальнейших колебаний взял на себя роль представителя советской общественности, тем более что, будучи в Японии, продолжал числиться вице-председателем "Общества СССР - Япония". Спустя час в присутствии большой группы местных сторонников японо-советской дружбы я торжественно вручал японским рыбакам-владельцам сейнеров охранные грамоты. Правда, каких-то больших льгот их владельцам в случае объяснений с нашими пограничниками этими грамотами не давалось.

В числе японских бизнесменов-подвижников, сделавших деловое сотрудничество с Советским Союзом главной целью своей предпринимательской деятельности, не могу не упомянуть и владельца фирмы "Тоё Боэки" Намбу Цунэо, создавшего в Японии филиалы советской торговой фирмы "Березка".

Человек весьма скромный по манерам, характеру и в повседневном быту, Намба тем не менее обладал такими ценными качествами как целеустремленность и упорство в достижении поставленных им себе задач. С молодых лет его захватила идея сотрудничества с великим соседом Японии - Россией. Эта идея побудила юного Намбу самостоятельно изучать русский язык, которым в дальнейшем он овладел достаточно хорошо, чтобы и читать советскую литературу, и говорить с нашими соотечественниками. Не помню, хотя Намба сам рассказывал мне о себе подробно, как удалось ему в конце 50-х - начале 60-х годов установить контакты с нашими торговыми представителями в Японии и их московскими начальниками, но ясно одно - такие контакты были установлены, и ему удалось убедить нашу сторону в том, что не только крупномасштабные поставки советского леса, каменного угля и нефти, но и розничная торговля на японской территории советскими художественными изделиями народных промыслов, а также винами, кондитерскими товарами и прочей продукцией советской пищевой промышленности может быть делом стоящим и доходным. Немало усилий потребовалось господину Намбе, чтобы заполучить согласие наших государственных ведомств на его деловое сотрудничество с нашей фирмой "Березка" и другими торговыми организациями, занятыми в производстве и продаже названных товаров.

Став президентом фирмы "Тоё Боэки", Намба в тесном сообществе со своими верными помощниками, такими же неуемными работягами, как и он, приступил к наращиванию шаг за шагом своего бизнеса. В середине 70-х годов торговые предприятия Намбы появились в трех самых бойких торговых кварталах японской столицы: сначала в квартале Симбаси, затем на центральной и самой престижной торговой улице квартала Гиндзы, а затем в здании самого высокого из токийских небоскребов "Саншайн" в районе Икэбукуро. Названия этих магазинов были обозначены двумя иероглифами, звучавшими как "Сиракаба", что в переводе на русский язык означало "Белая береза". На витринах и прилавках там появились в широком ассортименте и небывалом количестве палехские шкатулки, матрешки, блюда и ложки из Хохломы, уральское чугунное литье, посуда из Гжели и всякие иные сувенирные изделия народных промыслов нашей страны. Но наряду с сувенирами в широкую продажу Намба пускал в своих магазинах российские алкогольные напитки: коньяки, водки и виноградные вина. И они стали давать ему наибольшие доходы. Удачной находкой в его поисках новых способов заманивания местных покупателей в число постоянных клиентов его фирмы было создание Намбой в Японии "Общества любителей армянского коньяка", число членов которого в середине 70-х годов достигло 5 тысяч человек. Членам этого общества армянский коньяк поставлялся фирмой "Тоё Боэки" со значительной скидкой в цене, но зато в больших количествах и регулярно, что в конечном счете давало Намбе устойчивую прибыль.

Расширяя все более масштабы торговли советскими винно-водочными изделиями, продукцией наших кондитерских фабрик, а также изделиями народных промыслов, фирма Намбы во второй половине 70-х годов распространила свои торговые операции на ряд провинциальных районов Японии. Выставки-продажи торговых магазинов "Белая береза" были проведены в те годы в таких городах как Окаяма (остров Хонсю), Мацуяма (остров Сикоку) и в других. Всемерное содействие им оказывали там активисты местных отделений общества "Япония СССР" и "Общества японо-советской дружбы". Так через прилавки с товарами нашего производства преодолевались те антисоветские предрассудки, та вражда и недоверие к нашей стране, которые в те годы продолжали поддерживаться в сознании населения некоторыми влиятельными кругами правящего лагеря. И это, кстати сказать, очень не понравилось враждебным нашей стране политическим кругам. Не случайно в кварталах, где проходили выставки, организованные фирмой Намбы, имели место антисоветские пикеты ультраправых, националистических группировок, участники которых довольно быстро разгонялись полицией.

Не могу не привести здесь же и еще один пример успешного развертывания в 70-х годах японскими предпринимателями деловых связей двух стран. И не столько, пожалуй, деловых, сколько культурных. Ибо речь идет о продаже в Японию произведений советских художников. На удивление всем более всего в этом деле преуспела красивая элегантная женщина-предприниматель - госпожа Накамура Ёко. Возглавив компанию по торговле иностранными картинами "Гэккосо" и одноименную выставочную галерею, расположенную в центре Токио в квартале Хибия, госпожа Накамура развернула по всей Японии и особенно среди японских бизнесменов широкую кампанию по рекламированию работ русских и советских художников-реалистов. По ее инициативе в Токио и других городах страны были проведены выставки шедевров русской и советской реалистической живописи, на которых экспонировались доставленные из Москвы и Ленинграда знаменитые полотна И. Репина, И. Айвазовского, И. Шишкина, А. Герасимова, А. Пластова, П. Кончаловского и других наших отечественных художников. Таким путем Накамуре и ее окружению из числа видных японских знатоков живописи удалось пробудить небывалый прежде массовый интерес японцев к реалистической школе изобразительного искусства, а заодно убедить японских бизнесменов и других местных богачей в том, что реалистические произведения русских и советских художников - это вещи стоящие, и притом стоящие весьма дорого.

Далее в ходе частых поездок в Москву и в другие города нашей страны Накамура установила личные связи с большим числом наших видных художников людей талантливых, но лишенных в те времена возможности продавать свои произведения на внешнем рынке. Наладив контакты с руководством Союза советских художников и оформив должным образом свое право на вывоз из Советского Союза за рубеж и продажу там картин наших мастеров живописи, Накамура стала успешно продавать советские картины в Японии, причем по ценам, которые не снились художникам-соотечественникам. Добрым плодом ее бурной энергии стал заметный рост популярности в Японии советской реалистической живописи. Японцы, наверное впервые за довоенные и послевоенные десятилетия, стали в те годы обсуждать со знанием дела творчество таких наших соотечественников как Пластов и Ромадин, Пименов и Щербаков, Дейнека и Кукрыниксы.

Чтобы бизнес ее шел гладко, не упускала госпожа Накамура случаев устанавливать и укреплять дружеские связи с советскими дипломатами, журналистами и торговыми представителями, работавшими в те времена в Японии. При этом ею проявлялась неистощимая изобретательность в том, чтобы расположить их всех к себе. Дело доходило подчас до курьезов. Так, однажды она устроила в своей галерее "Гэккосо" большой "вечер отдыха" для наших соотечественников - вечер, по поводу которого среди членов советской колонии велось потом немало шумных разговоров. Дело в том, что в число развлечений, задуманных для участников вечера, были включены и "уроки рисования", проводившиеся в одной из отдаленных комнат галереи под наблюдением двух известных японских художников. Поначалу число пожелавших получить эти уроки оказалось небольшим: человек пять. Был в числе этих добровольцев и я. Когда мы, расположившись в упомянутой комнате поудобнее, получили чистые листы бумаги и карандаши, то одна из молоденьких японок, скромно сидевшая там же, сбросила с себя кимоно и всю нижнюю одежду. Оставшись в чем мать родила, она вышла в центр комнаты на ярко освещенный помост и застыла там в непринужденной позе. Такого оборота дела, естественно, никто из гостей не ожидал. Но что нам было делать?! Сохраняя невозмутимость, мы занялись зарисовками с этой живой натуры. Когда минут через пятнадцать урок рисования закончился, то мы отдали свои рисунки учителям-художникам и направились к выходу. И вот тут с наружной стороны двери мы уперлись в длинную очередь наших мужчин с ухмылками, взиравшими на нас и выяснявшими, что мы видели и как мы там рисовали натурщицу. Оказывается, как только мужчины-гости "вечера" узнали о голой японке, то, оставив у столов с закусками своих жен, гурьбой направились брать уроки рисования. Их мы и встретили на выходе из комнаты. Спустя часа полтора-два, уроки рисования закончились, а на стенах центрального зала галереи было вывешено десятка три наиболее удачных рисунков наших художников-самоучек. Затем известный японский искусствовед профессор Камон с серьезным видом, но под дружный смех присутствовавших стал давать оценки искусству наиболее удачливых авторов. Кстати сказать, мой рисунок занял на этом конкурсе второе место: хотя профессор Комон не увидел в нем большого таланта автора, он отметил мое усердие в стремлении передать портретное сходство с натурой...

Урок рисования в галерее "Гэккосо" в последующие дни стал предметом разговоров в профкоме (парткоме) посольства, так как несколько жен участвовавших в "уроке рисования" дипломатов сочли "провокацией" затею госпожи Накамуры с натурщицей и предлагали высказать ей осуждение. Но у руководителей посольства, слава богу, хватило мудрости отвергнуть подобное предложение...

Что же касается успехов Накамуры в продаже советских картин в Японии, то они, судя по всему, были заметными. Мне, во всяком случае, в конце 70-х годов довелось видеть в особняке компании "Тоёта", специально предназначенном для приемов важных гостей и других церемоний, большое полотно - пейзаж нашего соотечественника Щербакова, висевшее в центре мраморного зала в богатой позолоченной раме.

Однако реальная тяга к развитию деловых отношений с Советским Союзом пробудилась в 70-х годах, разумеется, далеко не у всех представителей политических и предпринимательских кругов японского общества. Энтузиастов японо-советского делового сотрудничества насчитывалось тогда в среде японских бизнесменов, что бы ни говорили лидеры Федерации экономических организаций и других предпринимательских объединений, все-таки меньше, чем тех, кто проявлял сравнительно пассивное, выжидательное отношение к торговым и прочим сделкам с нашей страной. Пассивность проявляли, в частности, те японские фирмы, которые ориентировались на торговлю с США, направляя на американский рынок наибольшую долю такой своей продукции как автомобили, магнитофоны, кинокамеры, телевизоры и т.д. Руководители этих фирм понимали ограниченные возможности Советского Союза в закупках названных товаров. Известны им были также всевозможные ограничения, налагавшиеся в соответствии с согласованными решениями стран НАТО на поставки в Советский Союз и союзные с ним страны Восточной Европы продукции, связанной с высокими технологиями, и в частности с компьютерами, полупроводниками и т.п. Поэтому, хотя масштабы делового сотрудничества, и прежде всего торговли, обеих стран неуклонно росли в эти годы, тем не менее уровень этого сотрудничества оставался несравненно ниже, чем с развитыми странами Запада. К тому же отрицательно сказывалась на связи Японии с нашей страной общая атмосфера "холодной войны", вспышки которой продолжали и в те годы время от времени осложнять международные отношения.

Но трудность в налаживании добрососедских отношений Советского Союза с Японией крылась не только в общем ходе мировых событий и в советско-американском военном противостоянии. Препятствия возникали периодически и в результате скрытого, а порой и открытого противодействия улучшению отношений Японии с Советским Союзом со стороны руководства японского министерства иностранных дел, лидеров отдельных политических группировок в правящей либерально-демократической партии, а также в некоторых партиях парламентской оппозиции. Большой вред японо-советскому добрососедству причинила также и японская коммерческая пресса, систематически искажавшая миролюбивые начинания советского руководства, подвергая сомнениям и очернению многие из советских политических инициатив того периода.

Начиная с 60-х годов чем далее, тем более раскручивали японские правительственные чиновники, а также антисоветски настроенные политики и журналисты, кампанию территориальных притязаний к Советскому Союзу под флагом "возвращения Японии северных территорий", под которыми имелись в виду прежде всего четыре южных острова Курильского архипелага: Кунашир, Итуруп, Хабомаи и Шикотан. Поэтому одну из важнейших задач своей журналистской работы в Японии в те годы я видел в противодействии этой кампании, в раскрытии враждебных нашей стране замыслов ее организаторов, в показе на конкретных примерах неправомерности, незаконности тех требований, которые предъявлялись нашей стране. К сожалению, в этом вопросе мои статьи по своей тональности не всегда совпадали с нечеткими высказываниями наших дипломатов.

В принципе в то время советская дипломатия на уровне высших руководителей проводила твердую линию на отклонение японских территориальных притязаний как "необоснованных и незаконных", что нашло свое отражение в ряде заявлений Л. И. Брежнева и А. А. Громыко. Во время визита А. А. Громыко в Токио, состоявшегося в январе 1976 года, попытки японской стороны навязать советскому министру иностранных дел дискуссию по так называемому "территориальному вопросу" получили с его стороны твердый отпор, и дискуссия не состоялась. Как рассказывали мне потом некоторые сотрудники посольства, в беседах с ними в узком кругу Громыко не раз подчеркивал необходимость демонстрации нашими дипломатами твердости в отношении японских территориальных домогательств. "Говоря "нет" японской стороне,- разъяснял он,- вы должны подтверждать это не только на словах, но и глазами - своим непреклонным взглядом, а то у наших дипломатов бывает и так, что язык говорит одно, а глаза - другое". Согласие советского руководства продолжать в те годы переговоры с Японией о заключении мирного договора между обеими странами вовсе не означало его готовности обсуждать на этих переговорах некую "нерешенную территориальную проблему", под которой имелись в виду споры, связанные с японскими притязаниями на Южные Курилы. О негативном отношении советского руководства к японским территориальным домогательствам ясное представление давало, например, опубликованное в Японии, как и в Советском Союзе, в апреле 1977 года интервью Л. И. Брежнева главному редактору газеты "Асахи" Хата Сэйрю, в котором говорилось: "Известно, что мирные договоры, как правило, охватывают широкий комплекс вопросов, в том числе о линии прохождения границы. Это относится и к советско-японскому мирному договору. Говорить же, что в отношениях между нашими странами есть какая-то "нерешенная территориальная проблема" - это одностороннее и неверное толкование"19.

Не желая создавать тупик в советско-японских переговорах, направленных на упрочение добрососедских отношений двух стран, советское руководство предприняло в те годы попытку продвинуть эти отношения вперед путем заключения между Советским Союзом и Японией "Договора о добрососедстве и сотрудничестве". Предложенный советской стороной договор был призван закрепить те полезные достижения, в контактах и сотрудничестве двух стран, которые наметились в годы, минувшие после московских переговоров 1973 года. При этом в предложениях содержалась оговорка: подобный договор не исключал продолжения переговоров о заключении советско-японского мирного договора. Однако эта инициатива МИД СССР, предпринятая А. А. Громыко во время его переговоров в Москве с японским министром иностранных дел Сонодой Сунао, не встретила в Японии благожелательного отклика. Японский МИД бесцеремонно уклонился от рассмотрения в конструктивном духе советского предложения, а коммерческая пресса воспользовалась этим предложением лишь для публикации различных антисоветских домыслов, а заодно и для дальнейшего развертывания пропагандистской кампании за склонение Советского Союза к уступкам японским территориальным требованиям.

К сожалению, реакция аппарата МИД и посольства СССР на усиление в Японии активности поборников территориальных притязаний к нашей стране была на протяжении 70-х годов весьма вялой. Судя по моим наблюдениям, руководство советского посольства в Токио лучшим ответом на японские территориальные домогательства считало замалчивание этих домогательств и уход от любой публичной полемики по данному спору с японским правительством. А это, как мне думается, вело тогда к отрицательным последствиям.

Во-первых, наша вялая реакция на японские территориальные домогательства воспринималась токийскими политиками как проявление слабости Советского Союза и боязни испортить отношения с Японией в условиях продолжения "холодной войны".

Во-вторых, японцам начинало казаться, что у советских политиков и дипломатов отсутствуют весомые контраргументы в отношении их требований требований, обставлявшихся обычно всевозможными историческими и юридическими домыслами.

В-третьих, нежелание нашего мидовского руководства подробно информировать нашу общественность о японских территориальных домогательствах и давать им соответствующую оценку лишало советских людей ясного понимания сути дела. И более того, идеологически разоружало их перед лицом нараставшего пропагандистского наступления Японии.

Наконец, в-четвертых, наше уклонение от дискуссий с японцами по данному вопросу отрицательно сказывалось на японском общественном мнении, которое становилось все более монолитным под влиянием повседневной интенсивной пропагандистской обработки его поборниками передачи Южных Курил Японии.

Страусиная политика посольства СССР в территориальном споре с Японией была продиктована заведомо ошибочной мыслью о необходимости во имя упрочения советско-японского добрососедства уклоняться от дискуссий и твердого отпора японским территориальным домогательствам. Убеждение в том, что молчание - это лучший ответ на японские территориальные домогательства, гнездилось тогда, судя по всему, и в умах некоторых из престарелых членов Политбюро ЦК КПСС, которым в те годы все больше хотелось избегать любых международных конфликтов во имя своего личного спокойствия. Это чувствовали, судя по всему, руководители посольства СССР в Токио, когда они составляли бумаги, шедшие "наверх" - в ЦК КПСС. И здесь, мне думается, роль Трояновского как дипломата была не всегда безупречной. При всей симпатии к нему как интеллигентному, порядочному, хорошо воспитанному и проницательному человеку я не мог не замечать без досады его слишком мягкого и снисходительного отношения к японцам - к их тогдашнему враждебному нашей стране политическому курсу. Упоминая об этом, я вовсе не собираюсь сбрасывать со счетов его большой и полезный вклад в дело развития советско-японских отношений. На фоне других советских государственных чиновников Трояновский смотрелся прекрасно. В его лице японцы увидели иной, редко встречавшийся тогда тип советского дипломата, который в отличие от выходцев из партийно-номенклатурной среды ничем не отличался от дипломатических представителей и государственных деятелей Запада. За семь с лишним лет, проведенных Трояновским во главе советского посольства в Токио, общее отношение японской прессы, да и японских политиков и мидовских чиновников к посольству СССР как советскому учреждению стало менее холодным, хотя, разумеется, принципиальных изменений в японском политическом курсе не произошло, ибо в наши дни личные качества послов, что бы ни писали они в своих мемуарах, не оказывают серьезного влияния на межгосударственные отношения.

Однако та дипломатия улыбок и постоянных излияний в дружественных чувствах к Японии и ее государственным деятелям, проводившаяся Трояновским во имя всемерного упрочения советско-японского добрососедства, не вызывала у меня в те годы особого восторга. Я считал тогда, да и теперь считаю, что первейшая задача наших дипломатов, находящихся в зарубежных странах, состоит не в безоглядном "укреплении дружбы" с этими странами, а в защите и претворении в жизнь национальных интересов собственной страны.

Потому-то, с моей точки зрения, поступаться этими интересами во имя дружбы не следовало ни при каких обстоятельствах. А при общении Трояновского с японцами складывалось иногда впечатление, что акценты смещались: за разговорами о дружбе отходили на второй план соображения, связанные с заботой о национальных интересах и достоинстве страны. Так, в частности, в конце 60-х - начале 70-х годов не прореагировал должным образом Олег Александрович на такие вызывающие действия японской стороны, как перекрашивание на японских картах Южных Курил в цвет японской территории, на создание в рамках правительства Управления по делам северных территорий, развернувшего среди населения по сути дела антисоветскую, реваншистскую кампанию. Именно тогда, в самом начале этой кампании, советскому послу надлежало проявить твердость и, как говорится, стукнуть кулаком по столу. Но душка Трояновский, улыбавшийся каждому встречному японцу, предпочел тогда ограничиться лишь декларативными возражениями и упреками.

Вспоминается мне в той же связи совещание в кабинете Трояновского старших работников посольства (советников и первых секретарей), на котором присутствовал и я как заместитель секретаря профкома (парткома), отвечавший за идеологическую работу советской колонии (на эту должность меня избрали в те годы на одном из перевыборных профсоюзных, т.е. партийных собраний). Состоялось это совещание где-то осенью 1974 года, а обсуждался на нем вопрос о том, как отметить пятидесятилетие со дня вступления в силу подписанной в Пекине советско-японской "Конвенции об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией", знаменовавшей собой восстановление полнокровных дипломатических отношений двух стран. Как следовало из информации самого Трояновского и его советников, японская сторона не питала особого желания придавать этому юбилею торжественное звучание и была склонна отметить его без особой помпы. Однако нашему послу это не нравилось, и ему хотелось отметить этот юбилей и в Японии, и в Советском Союзе с максимальной торжественностью (желание понятное, так как при проведении подобных юбилеев посол оказывался вроде бы также именинником, а его деятельность попадала лишний раз в поле зрения кремлевских руководителей). Улавливая настроение посла, присутствовавшие на совещании дипломаты выступали один за другим с различными идеями, направленными на то, чтобы превратить юбилей и в Москве, и в Токио в некое большое праздничное мероприятие. Предлагалось, в частности, организовать обмен приветственными посланиями между главами правительств обеих стран, созвать в Москве конференцию советских сторонников дружбы с Японией, провести в столицах обеих стран торжественные приемы, представить и наградить наиболее важных деятелей, выступающих за японо-советское добрососедство, опубликовать в центральной печати Советского Союза юбилейные статьи и т.д. и т.п. Слушая все эти предложения мидовских чиновников, встречавшие благожелательный отклик посла, я, в конце концов, не выдержал и, может быть, несколько резковато поставил под сомнение уместность и политическую целесообразность столь грандиозной юбилейной суеты, затевавшейся участниками совещания.

- Мне непонятно,- сказал я,- почему мы, представители великой державы, стремимся с таким азартом превратить юбилейную дату в некий пышный праздник, в то время как японская сторона не видит в этом большой необходимости и не желает придавать этой дате широкого резонанса. Ведь при таких обстоятельствах мы попадаем в какое-то неравноправное положение просителей. Получается, будто мы более заинтересованы в советско-японской дружбе, чем японская сторона, которая эту дружбу не желает почему-то слишком афишировать. Зачем выклянчивать у японцев какие-то поздравительные послания в адрес Советского Союза? Не лучше ли отметить названный юбилей спокойнее и на таком же и не более высоком уровне, на котором считала бы достаточным остановиться японская сторона? Тем более, если трезво смотреть в прошлое, то Пекинская конвенция не привела к японо-советскому добрососедству в полном смысле этого слова: в последовавшие два десятилетия японские милитаристы вели себя зачастую вызывающе, откровенно демонстрировали свои антисоветские намерения, предпринимали провокации на наших границах (вспомните Хасан и Халхин-Гол), вели подготовку к войне с нашей страной. Уже поэтому не стоит слишком восторгаться последствиями вступления в силу Пекинской конвенции.

Высказавшись в таком духе, я, судя по реакции присутствовавших, пошел против течения, и мои рассуждения повисли в воздухе без комментариев. Трояновский не стал вступать со мной в спор (это было не в его стиле), промолчали и смотревшие ему в рот посольские работники... Что же касается юбилея, то он был проведен в Москве более торжественно, чем в Токио - как того и хотелось нашим дипломатам.

Претила мне в тот период и еще одна навязчивая идея посольского руководства, а именно идея официального визита в Японию Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева, которого японский премьер-министр Танака пригласил в Страну восходящего солнца, когда в 1973 году находился с визитом в Москве.

Хотя в 1975-1976 годах Танака уже покинул бесславно пост главы правительства, тем не менее ближайшие советники Трояновского - Л. А. Чижов, Н. И. Цехоня, Е. Г. Комаровский - продолжали вынашивать эту идею и убеждать себя и московское начальство в том, что такой визит дал бы "мощный импульс" развитию добрососедства двух стран и открыл бы "новую эпоху" в советско-японских отношениях. Естественно, поддерживал эту идею и Трояновский.

Но при вдумчивом анализе обстановки в Японии эта идея никуда не годилась, ибо в те годы усилия японского правительства были направлены на раскручивание маховика японских территориальных притязаний к нашей стране притязаний, которые с порога отвергались и Брежневым, и Громыко. Визит Брежнева не мог пройти без острого обсуждения территориальных притязаний Японии, а поскольку никто в Кремле не был готов к удовлетворению этих притязаний, то и итоги визита, даже в случае принятия каких-либо хороших решений по экономическому сотрудничеству двух стран, были бы раскритикованы и смазаны японской прессой и не дали бы того полезного для Советского Союза политического и пропагандистского эффекта, о котором так настойчиво говорили сторонники этого визита. Что двигало ими тогда в действительности - нетрудно понять. Ведь, судя по практике брежневских визитов в другие страны, было известно, что такие визиты были беспроигрышно обречены на успех. Не мог же Брежнев с его все возраставшим самомнением признать потом, что его поездка в какую-либо из зарубежных стран окончилась неудачей или была предпринята понапрасну. Сказать ему открыто об этом тем более никто не мог при существовавших политических порядках. А раз успех был неизбежен, то неизбежным становились и похвалы генерального секретаря КПСС в адрес послов и посольств той страны, куда наносился визит. И не случайно поэтому многие из тех дипломатов, кто увивался во время подобных визитов вблизи всемогущего визитера, получали в дальнейшем либо похвалы, либо повышения в должностях.

Когда разговоры о предстоящем визите Брежнева в Японию принимали время от времени видимость правдоподобия, мне становилось грустно, ибо я представлял себе, какая кутерьма началась бы в этой связи в наших средствах массовой информации. Ведь в этом случае наверняка в Японию нагрянули бы в преддверии визита толпы настырных журналистов из числа моих соотечественников, а из редакции "Правды" посыпались бы в мой адрес один за другим заказы на интервью и статьи самых видных японских государственных деятелей. Для корпункта "Правды" это было бы нечто похожее на тайфун...

Но, к счастью, кто-то в Кремле из числа влиятельных членов Политбюро, скорее всего А. Громыко, оказался достаточно благоразумным, чтобы не поддаваться заманчивым предложениям руководителей посольства в Токио, и похоже, что их докладные записки о желательности визита в Японию Л. И. Брежнева были в конечном счете проигнорированы.

Упомянутые выше инициативы находившихся в Японии советских дипломатов, рассчитанные на благосклонный отклик на них московского начальства, являли собой в моих глазах не столько сильные, сколько слабые стороны в деятельности посла - Олега Александровича. В них находила свое отражение вся его прошлая служебная карьера в качестве личного переводчика больших кремлевских начальников - карьера, которая развила в нем не столько самостоятельность в принятии решений, не столько бойцовские качества, сколько таланты и мудрость царедворца, привыкшего руководствоваться прежде всего персональными интересами и помыслами высшего кремлевского руководства.

Олег Александрович Трояновский возглавлял советское посольство в Японии до апреля 1976 года. Его отъезд из Токио был воспринят и дипломатами и журналистами с удивлением, так как всем было известно уважительное отношение к нему министра иностранных дел А. А. Громыко. Удивлен был тогда и сам Трояновский, так как незадолго до того министр ориентировал его на дальнейшее пребывание в Японии. Но всем все стало ясно, когда из Москвы пришло известие о том, что новым советским послом в Японии был назначен Дмитрий Степанович Полянский, бывший член Политбюро ЦК КПСС, освобожденный от этой должности на прошедшем до того XXV съезде КПСС. Трояновского поспешно отозвали на Родину лишь потому, что кто-то из высших кремлевских руководителей, а скорее всего, сам Брежнев, торопился удалить из Москвы одного из своих ближайших сподвижников, чем-то не оправдавшего его доверие.

Приезд Д. С. Полянского в Японию не внес сколько-нибудь существенных изменений в тогдашнее состояние советско-японских отношений. Объяснялось это тем, что для Полянского абсолютно незнакомыми были как страна, в которой он вдруг оказался, так и специфика дипломатической работы, которой он никогда ранее не занимался. В течение нескольких месяцев после своего прибытия в Токио новый посол предпочитал потому не вмешиваться в рутинные дела посольства, давая возможность посольскому аппарату во главе с советником-посланником И. Н. Цехоней работать по инерции, руководствуясь прежним порядком и установками, сложившимися еще при Трояновском. Курс на сохранение дружбы с Японией любой ценой, проводившийся ранее, претворялся в жизнь многоопытными мидовскими чиновниками, окружавшими повседневно нового посла, столь же последовательно и столь же бездумно, как и прежде. А между тем такой курс не всегда оправдывал себя. Так случилось, к примеру, в сентябре 1976 года, когда на японском аэродроме города Хакодатэ (остров Хоккайдо) приземлился новейший советский военный самолет-перехватчик МиГ-25, пилотировавшийся пилотом-дезертиром Беленко. Тогда в Москве кое-кому из высших советских военных руководителей очень не хотелось признать тот факт, что этот мерзавец преднамеренно по предварительному сговору с американцами угнал за рубеж самолет новейшей конструкции, чтобы передать его за мзду в руки экспертов Пентагона, жаждавших заполучить еще неведомую им новинку. Поэтому в Москве была запущена в прессу заведомо нелепая версия, будто пилот заблудился и будто он даже пытался сопротивляться окружившим его на посадочной полосе японским служащим "сил самообороны". Однако сообщения японских газетных и телевизионных репортеров, фотоснимки и магнитофонные записи первых же заявлений пилота-дезертира не оставили сомнений в том, что Беленко рвался с японского аэродрома не на Родину, а на военную базу США - Мисаву, куда он и летел, но не смог долететь из-за нехватки топлива. Действительная ситуация стала ясной работникам посольства СССР в Токио на следующий же день. Но, вместо того чтобы решительно потребовать от японцев немедленного возврата похищенного преступником военного имущества нашей страны - самолета, что вполне отвечало нормам международного права, посольское руководство предпочло в течение нескольких дней руководствоваться первоначальной, заведомо никчемной версией, даже после того как при очной встрече с посольским офицером безопасности и консулом, упомянутый дезертир с матерной бранью отверг их предложения вернуться на Родину. Противились также посольские чиновники попыткам советских журналистов направлять в свои московские редакции правдивую информацию по поводу поведения пилота-перебежчика - противились, продолжая в угоду московскому начальству придерживаться все тех же фальшивых версий, не стесняясь при этом выставлять себя полными идиотами перед японским властями и прессой. Нерешительность руководства посольства СССР в Токио, его нежелание применить в отношении Японии какие-то ответные, и притом крутые, меры воздействия, его медлительность в требованиях немедленного возврата Советскому Союза похищенного самолета привели к тому, что японские власти, распоясавшись, сочли возможным совместно с группой военных экспертов США отправить самолет в другой район страны и разобрать его там на части с целью детального изучения секретов его конструкции, навигационного оборудования и вооружения. Прошло более двух месяцев, прежде чем отдельные детали нашего новейшего истребителя. разобранного на части, были в ящиках возвращены нашей стороне. При этом никакого возмездия за это откровенно наглое обращение с похищенным имуществом Советского Союза японская сторона так и не понесла. Порочность установки на то, что "дружба" с Японией важнее национальных интересов собственной страны", проявилась в этом происшествии с предельной ясностью.

Более жесткого отпора, чем это было на деле, требовали в те годы и настырные посягательства правительства Японии на принадлежавшие Советскому Союзу южные Курильские острова. Такой отпор если и давался, то не столько посольскими работниками, сколько приезжавшими в Японию делегациями. Так было, например, когда делегация Комиссии по иностранным делам Верховного Совета СССР во главе с М. В. Зимяниным (главным редактором "Правды"), прибывшая в Японию в конце февраля 1974 года, встретилась с японскими парламентариями, затеявшими спор по поводу якобы вероломного вступления Советского Союза в войну с Японией в 1945 году и "незаконного захвата" Курильских островов. Присутствуя на этой встрече, я получил удовольствие от того, как четко, твердо и жестко отвечал глава нашей делегации М. В. Зимянин на развязные попытки японских парламентариев предъявить Советскому Союзу необоснованные обвинения в "агрессии", построенные не столько на фактах, сколько на пропагандистских домыслах. Упоминаю я об этом не потому, что Зимянин был в то время моим начальником, а потому, что он оказался человеком совершенно иного склада характера, чем те карьерные дипломаты, которые работали тогда в посольстве. Это был не папенькин сынок, а выходец из народа - сын белорусского крестьянина, самоучкой освоивший грамоту, затем сражавшийся в годы войны в партизанском отряде, а далее ставший одним из высоких партийных руководителей Белоруссии, и не по чьей-то протекции, а благодаря своим личным волевым качествам, уму и организаторскому таланту. И ему поэтому не было свойственно бояться за каждое неосторожно оброненное слово, как того боялись едва ли не все посольские работники. В Токио я провел в его обществе лишь дня два и проникся к нему глубоким уважением. Уж очень трезво смотрел он на ход событий в нашей стране и на перспективы советско-японских отношений. Не отказался он, между прочим, побывать вместе со мной в качестве стороннего наблюдателя на массовом митинге участников "весеннего наступления" японских профсоюзов, хотя это могло и не понравиться кому-либо из японских властей и наших дипломатовперестраховщиков. Позабавило меня только его прощание со мной на аэродроме при отлете делегации на Родину. Обняв меня, он вполне серьезно сказал мне: "Ну, крепись!" - хотя, находясь в Японии, я прежде никогда не чувствовал какой-либо опасности, связанной с моей журналистской работой. Кстати сказать, спустя год-два Зимянин покинул пост главного редактора "Правды" и был избран кандидатом в члены Политбюро и секретарем ЦК КПСС по идеологической работе. Но больше с ним встречаться мне не приходилось.

Что же касается территориальных притязаний к нашей стране, то, вопреки нежеланию наших мидовских работников затрагивать эту тему при встречах с японцами, я не раз упоминал о них в своих публикациях на страницах "Правды", давая этим притязаниям те осуждающие оценки, каких они заслуживали.

С целью достоверного ознакомления нашей общественности с происками антисоветчиков дважды побывал я в те годы на севере острова Хоккайдо в главном опорном пункте японских поборников территориальных притязаний к нашей стране - городе Нэмуро, расположенном вблизи мыса Носапу, где смыкаются почти вплотную границы Японии и Советского Союза. Одна из этих поездок состоялась в феврале 1974 года в компании двух моих друзей, советских журналистов, Михаила Демченко и Михаила Абдрахманова. В очерке, опубликованном в "Правде" 18 февраля 1974 года, я писал о Нэмуро следующее:

"Прогулка по этому заснеженному рыбацкому городу оставила у меня поистине тягостное впечатление. Едва ли не на каждом его перекрестке и уж непременно на каждом административном здании глаза прохожим мозолят однообразные трафаретные транспаранты с реваншистскими притязаниями на так называемые "северные территории" - термин сколь неправомерный, столь и расплывчатый, под которым здесь одни имеют в виду часть Курильских островов, другие - все Курилы, а третьи - и Южный Сахалин. На фасаде городского управления Нэмуро "красуются" сразу два таких совершенно одинаковых по содержанию транспаранта, а на подходах к зданию еще добрый пяток. При виде их невольно возникает вопрос: кто же нагромоздил их в таком огромном количестве и кто оплачивал всю эту топорную антисоветскую работу?

Беседы с председателем городского собрания Янагида Котару и другими официальными лицами внесли в этот вопрос ясность: инициативу проявили, оказывается, центральные власти. Из Токио поступила, как выяснилось, львиная доля средств и на установление упомянутых транспарантов, и на сооружение в городе и на мысе Носап двух выставочных зданий, где экспонируются некие "документы" сомнительного происхождения, географические карты с советскими территориями, перекрашенными в японский цвет и т.п.

Однако грубая пропагандистская работа чиновничьей братии явно не окупила затраченных на нее средств. В залах обеих выставок царит пустота: посетителей почти нет, а антисоветские транспаранты на улицах привлекают внимание лишь ворон и воробьев, восседающих на них с нескрываемым удовольствием.

Что же касается жителей города, то их мнение, как обнаружили беседы с ними, в большинстве случаев диаметрально расходятся с концепциями организаторов кампании за "возвращение северных территорий". Примером тому могут служить слова председателя городского отделения Генерального совета профсоюзов Нарита Такэси, который заявил мне: "Рабочие Нэмуро против кампании властей за возвращение северных территорий - это классово чуждая нам затея".

Сходное мнение высказали в беседах и многие местные рыбаки, хотя токийская пресса обычно пытается изображать их чуть ли не главными поборниками территориальных требований. Особенно решительно выражало свое несогласие с чиновниками местная молодежь - те добродушные парни-рыбаки, чьи маленькие суда ведут лов рыбы, крабов и морской капусты в зонах, примыкающих к советским территориальным водам. Беседы с ними ясно показали, что главное их чаяние сводится к тому, чтобы скорее были согласованы между обеими странами зоны морского промысла и чтобы японское правительство не затягивало подписания мирного договора.

"Эх, хорошо было бы,- говорил мне один из парней, пригласивших нас, советских журналистов, в местный бар на кружку пива,- побывать нам у ваших рыбаков на Курилах и Сахалине добрыми гостями, а не в роли нарушителей границ, как это кое с кем из нас подчас случается. Жаль, что наши городские власти до сих пор уклоняются от приглашения в Нэмуро советских рыбаков из Невельска или других близлежащих портов. Ведь мы же соседи, и рыбу придется ловить нам всю жизнь почти что рядом!"

Советско-японский территориальный спор стал чаще, чем прежде, выплескиваться на поверхность политической жизни Японии с того момента, как Президиум Верховного совета СССР, следуя примеру многих других государств, своим указом от 10 декабря 1976 года ввел у берегов нашей страны двухсотмильную морскую экономическую зону, в которую вошли и районы Тихого океана, включая Охотское, Берингово и Японское моря.

Руководствуясь заведомо предвзятыми соображениями, правительство Японии заявило тогда о своем непризнании предпринятых Советским Союзом мер, что серьезно осложнило ход переговоров. В ходе переговоров японская сторона стала сопровождать свою деструктивную позицию теми же, что и прежде, неприемлемыми и незаконными территориальными претензиями и тем самым создала искусственные препятствия на пути к разумному размежеванию морских зон рыболовного промысла двух стран. В этой ситуации мне приходилось не раз с помощью посольских экспертов-рыбников вникать в суть разногласий, возникавших между Советским Союзом и Японией, особо подчеркивая в своих корреспонденциях неправомерность увязок японской стороной проблем рыболовного промысла с территориальными требованиями безответственных политиков. Не исключено, что эти публикации в "Правде", написанные в жестких выражениях, оказывали полезное влияние на дальнейший ход переговоров двух стран, помогая японским участникам переговоров убедиться в твердости позиции советской стороны и бесперспективности их домогательств.

Но, пожалуй, самое большое внимание пришлось мне обращать со второй половины 70-х годов на ход правительственных переговоров Японии с Китайской народной республикой, руководители которой в те годы продолжали демонстрировать свою вражду к нашей стране, стремясь при этом препятствовать сближению Японии с Советским Союзом.

Эти заведомо антисоветские намерения маоистов не получили однозначного отклика в японском политическом мире. Часть японских политиков, заинтересованных так или иначе в дальнейшем развитии советско-японского делового сотрудничества, не проявили готовности в угоду тогдашнему китайскому руководству ослаблять уже намеченные политические, экономические и культурные связи с Советским Союзом. В то же время другие группировки японского политического мира, заинтересованные в упрочении связей с китайцами, стали склоняться к сближению с Пекином на антисоветской основе. Лакмусовой бумажкой для определения принадлежности того или иного японского государственного деятеля или политика к одному из двух упомянутых выше течений в японском политическом мире стало отношение к небезызвестному лозунгу "борьбы против гегемонизма", (по-японски - "хакэнсюги"), под которым китайская сторона недвусмысленно имела в виду советскую внешнюю политику.

В середине 70-х годов повышенное внимание советских дипломатов и журналистов, находившихся в Японии, привлекли к себе переговоры между правительствами Японии и Китая о заключении Договора о мире и дружбе двух стран. Известно было, что камнем преткновения стало на этих переговорах требование китайской стороны включить в текст договора статью, в соответствии с которой обе стороны подтверждали бы свое обоюдное стремление противостоять "гегемонизму" третьей страны, что, яснее говоря, должно было подразумевать их совместное противостояние Советскому Союзу. Не желая втягиваться в китайско-советский конфликт и давать советскому руководству повод опасаться того, что Япония вступит в антисоветский блок с КНР, японские государственные деятели, включая членов кабинета Фукуды, долгое время отклоняли указанное выше китайское требование. Китайцы же настаивали на своем, хотя при трезвом подходе к этому вопросу любого политического эксперта было ясно, что включение в текст договора такого расплывчатого пункта отнюдь не обязывало Японию к принятию каких-либо конкретных военных, политических или экономических мер, враждебных нашей стране. Поэтому при ретроспективном взгляде на прошлое сегодня сама собой напрашивается мысль: "А не лучше ли было советской дипломатии не придавать тогда большого значения включению в текст японо-китайского Договора о мире и дружбе пресловутой статьи о противостоянии двух стран "гегемонизму" и сделать вид, что данная статья не касается ни советско-японских, ни советско-китайских отношений? Ведь, в конце концов, ни в одном из государственных документов Советского Союза "гегемонизм" не упоминался как цель советской внешней политики, да и вообще такое слово не упоминалось, и поэтому нашим дипломатам можно было бы вполне проигнорировать названную статью как не имевшую отношения к Советскому Союзу.

Но история не признает сослагательного наклонения. К сожалению, кому-то из руководителей внешней политики Советского Союза (неужели Громыко?) пришла в голову как раз противоположная мысль - придать особую значимость включению в проект японо-китайского договора названной статьи и оказать максимальное давление на Японию с целью недопущения включения этой статьи в текст мирного договора Японии с КНР. Нажим на Японию, оказанный советской дипломатией в середине 70-х годов в этом вопросе, как выяснилось в дальнейшем, привел на практике лишь к негативным последствиям: больно задев самолюбие японцев, он дал им повод обвинить нас во вмешательстве в отношения Японии с третьими странами, что усилило антисоветские настроения в стране и привело к упрочению позиций сторонников сближения с Китаем. Результатом этого явилось подписание 12 августа 1978 года японо-китайского Договора о мире и дружбе, содержавшего положения о намерении обеих стран противодействовать курсу "третьей страны", направленному на усиление своей "гегемонии" в АТР.

Каюсь, я тоже участвовал тогда, и довольно активно, в критических выступлениях советской прессы против японо-китайского сближения на антисоветской основе под предлогом борьбы против "гегемонизма" некой "третьей страны". На эту тему "Правда" опубликовала в 1976-1978 годах целый ряд моих корреспонденций. Но тогда, когда я их писал, я был проникнут уверенностью в пользе своих антикитайских выступлений, хотя бы уже потому, что маоисты всемерно поддерживали японских националистов в их незаконных притязаниях на Курильские острова. Сказалось при этом и моя неприязнь к тем антисоветски настроенным политикам Японии, которые подбивали правительство Фукуды на подписание японо-китайского мирного договора с включением в него положения о противоборстве с "гегемонизмом". Все эти взгляды и нашли отражение в моих тогдашних статьях.

Но хотелось бы отметить вместе с тем и другое: в отличие от экспертов посольства СССР в Токио, возлагавших вполне серьезно надежды на успех нашего нажима на Японию, я был настроен скептически и считал неизбежным подписание Японией мирного договора с Китаем с тем антисоветским подтекстом, на котором настаивала китайская сторона. Что же касается ничем не оправданного оптимизма посольских экспертов, то объяснялся он просто: на протяжении полутора лет они отправляли в Москву шифровки с заверениями в том, что нажим советских дипломатов на японское правительство не позволит последнему пойти навстречу китайским требованиям. В подтверждении тому они ссылались обычно на свои доверительные беседы с теми или иными японскими государственными деятелями, забывая о том, что таким беседам нельзя было доверять. Я же в большей мере полагался на информацию и прогнозы японской печати. Где-то летом 1978 года на совещании в кабинете Полянского разнобой в оценках ситуации в правящих кругах Японии обсуждался в присутствии работников посольства и руководителей корпунктов ТАСС, "Правды", и "Известий". Группа посольских работников во главе с Г. Е. Комаровским подвергла критике тассовские корреспонденции (статьи в "Известиях и "Правде" они обошли молчанием) за якобы "необоснованно пессимистические" прогнозы по поводу исхода японо-китайских переговоров. Мои коллеги-журналисты во избежание неприятностей личного порядка предпочли принять критику к сведению и не вступать в опасные споры с посольской командой. Возражать против доводов посольских экспертов и их попыток навязывать нам корреспондентам свои оценки происходившего отважился тогда только я. Подчеркнув, что в своем анализе политической ситуации в Японии я руководствовался и буду руководствоваться впредь собственным мнением, я напомнил присутствовавшим, что ответственность за содержание публикаций в "Правде" я несу лишь перед редакцией этой газеты, а никак не перед работниками посольства. Посол Полянский в спор со мной не вступал, но и не поддержал меня, хотя к тому времени у меня с ним стали складываться добрые отношения. Итоги же этой дискуссии подвела тогда сама японская действительность. Буквально через два-три дня после упомянутого совещания японский премьер-министр Фукуда Такэо официально одобрил текст японо-китайского Договора о мире и дружбе, включавший статью о противодействии двух стран "гегемонизму" третьей страны. Тем самым подтвердилась необоснованность радужных прогнозов посольских экспертов, но, естественно, никто из них об этом в дальнейшем не вспоминал.

Поступательное развитие советско-японских отношений, получившее сильный импульс в итоге московских переговоров 1973 года, явно замедлилось во второй половине 70-х годов, и отнюдь не по вине Советского Союза. Главной причиной этого замедления стала активизация антисоветских политических течений внутри Японии. Свидетельством тому стало увеличение числа враждебных нашей стране публикаций, появившихся в Токио в виде книг и журнальных статей. О вздорном и провокационном характере их содержания можно было судить даже по заголовкам: "Вторжение Советской армии на Японские острова", "Третья мировая война - начало войны Советского Союза с Китаем", "Почему японцы не любят Советский Союз" и тому подобное. Авторы всех этих книг вопреки действительности стремились изобразить нашу страну как извечного врага Японии и как источник якобы все более нараставшей "угрозы с севера".

Подоплека всей этой антисоветской кампании просматривалась в стремлении власти оправдать в глазах народа быстрое нарастание в те годы бюджетных военных расходов Японии. Достаточно сказать, например, что в государственном бюджете Японии на 1979 финансовый год военные расходы превысили расходы предыдущего года на 10,2 процента20. Разработанная в те годы программа вооружения страны предусматривала крутое увеличение боевой мощи японских "сил самообороны" и придание им новейшей военной техники, включая новые образцы истребителей-бомбардировщиков, боевых кораблей и подводных лодок, ракетного оружия, а также более надежных систем воздушного оповещения. Но самое примечательное состояло в том, что программа эта отличалась от предыдущих своей открыто антисоветской направленностью. Пересмотрев свою военную доктрину после заключения японо-китайского Договора о мире и дружбе, военные круги Японии стали исходить из предпосылки, что впредь их единственным потенциальным военным противником продолжает оставаться лишь Советский Союз.

Для придания всем этим сдвигам в сторону дальнейшей гонки вооружений большей обоснованности японская пресса развернула в 1978-1979 годах шумную кампанию по поводу "возрастания угрозы нападения Советского Союза на Японию" в связи с дислокацией на Курильских островах воинского контингента численностью до одной дивизии, якобы предназначенной для атаки на японскую территорию. При этом японских журналистов не смущала нелепость их разговоров об "угрозе", поскольку всем было известно, что рядом с Курилами на острове Хоккайдо дислоцировались четыре дивизии "сил самообороны", включая бронетанковую дивизию.

Столь недружественный нашей стране разворот в военной политике правящих кругов Японии был продиктован, как это тогда было ясно, не только интересами отдельных воинственно настроенных группировок в правящей либерально-демократической партии Японии, а также в предпринимательских кругах, связанных с военным производством, но и интересами военного союзника Японии - Соединенных Штатов. Не случайно в те времена в заявлениях руководителей американского правительства подчеркивалась заинтересованность Пентагона в увеличении вклада Японии в военное сотрудничество двух стран.

При таких обстоятельствах представителям советских средств массовой информации в Японии волей-неволей приходилось больше, чем прежде, обращать внимание нашей общественности на возрастание активности нашего дальневосточного соседа в сфере вооружений и усиление боеспособности его вооруженных сил. К подобным темам мне приходилось во второй половине 70-х годов то и дело возвращаться. Мои публикации на эту тему в "Правде" находили одобрительный отклик и в посольстве. Это стало заметнее после того, как в Токио появился новый посол Д. С. Полянский.

Познакомившись ближе с Полянским в 1977-1979 годах, я сделал одно любопытное открытие, касавшееся взглядов на международные отношения не только Дмитрия Степановича, но и, по-видимому, ряда других членов брежневского Политбюро, занимавшихся в основном вопросами внутренней жизни нашей страны. Эти взгляды формировались не под влиянием той закрытой служебной информации, которая поступала к ним в сыром виде от различных практических ведомств: ТАСС, МИД, КГБ, ГРУ и т.п. Такая информация, содержавшая много различных фактов, была слишком фрагментарной, слишком объемной, да и к тому же противоречивой. Для повседневного просмотра этой информации и тем более для ее осмысления у названных членов Политбюро не хватало свободного времени. Зато ежедневно по утрам они начинали свою работу, как и сам Генеральный секретарь, с просмотра "Правды", где в концентрированном виде и в доходчивых формулировках они получали и важнейшую международную информацию, и готовые оценки этой информации. К этим оценкам они привыкали, и именно из этих оценок складывались их взгляды на ту или иную страну.

Не случайно, что к статьям в "Правде", касавшимся Японии, Полянский, уже будучи послом, проявлял больше внимания, чем Трояновский. Да и вообще, постепенно разобравшись в японских делах, Полянский занял по спорным вопросам отношений нашей страны с Японией более ясную и четкую позицию, чем его предшественник. Здесь сказалась разница в воспитании, мировоззрении и индивидуальных чертах характеров этих людей. В отличие от потомственного дипломата Трояновского, сибарита и скептика, проявлявшего патриотизм по долгу службы, Полянский, выходец из гущи народа, был патриотом по зову сердца. Если Трояновский, как это было видно, не питал в душе отрицательных эмоций к японцам даже тогда, когда ему приходилось как послу хмуриться на них и высказывать свое недовольство, то Полянскому, наоборот, приходилось по советам своих помощников сдерживать себя и объясняться с японцами в мягком тоне, даже тогда, когда в душе и в своем узком кругу он клял их почем зря.

Заметное охлаждение в советско-японских отношениях, наметившееся во второй половине 70-х годов на уровне политических и межгосударственных контактов, не оказало, однако, существенного влияния на культурные, научные, спортивные и прочие связи общественности двух стран. Связи эти в названный период развивались по-прежнему весьма интенсивно и оказывали общее благотворное влияние на отношения двух стран. Подтверждением тому стал, например, целый ряд событий в театральной жизни Японии, связанных с гастролями в этой стране известных советских актеров и музыкантов. Так, осенью 1975 года с блеском прошли гастроли Ансамбля народного танца СССР под руководством И. А. Моисеева. В своей корреспонденции об этом событии я цитировал восторженные высказывания японского театрального критика Эгути Хироси, опубликованные в газете "Токио Симбун". Делясь с японскими жителями своими впечатлениями о концерте моисеевского ансамбля, Эгути писал: "Блестящее, поистине изумительное мастерство танцоров, их виртуозная техника доставили зрителям величайшее наслаждение. Это был вечер, когда многим из зрителей невольно приходила в голову мысль о том, что такое великолепное празднество танца случается видеть в жизни лишь раз"21.

Не менее чарующее воздействие оказали на местных зрителей концертные выступления в Японии Академического хора русской песни под управлением А. В. Свешникова. На одном из выступлений этого хора, состоявшемся в концертном зале телевизионной корпорации "Эн-Эйч-Кэй", я наблюдал воочию, с каким наслаждением внимал завороженный зал то задушевным мелодиям "Вечернего звона", то мощным раскатам песни "Славное моря - священный Байкал", то веселым и задорным распевам "Калинки", как затем взрывались все слушатели в бурных, восторженных овациях, требуя повторного исполнения этих и других русских народных песен.

Летом 1978 года я послал в Москву статью о замечательных достижениях балетмейстеров Большого театра Советского Союза А. Варламова и С. Мессерера, долгое время ведших преподавательскую работу в Токийском балетном училище имени Чайковского, созданном в Японии еще в начале 60-х годов. Поводом для статьи стала состоявшаяся тогда в Токио премьера балетного спектакля "Принцесса Кагуя", поставленная А. Варламовым на основе тесного творческого содружества японских исполнителей и мастеров советского хореографического и музыкального искусства. Успех премьеры, в которой исполнение ведущих ролей взяли на себя японские ученики двух названных советских балетмейстеров, явил собой убедительное подтверждение той пользы, которую приносило японским почитателям балета сотрудничество с Большим театром Советского Союза.

В день премьеры я имел довольно длительную беседу с народной артисткой СССР Галиной Сергеевной Улановой, прибывшей специально в Токио по приглашению японской стороны. Тепло отзываясь о японских участниках балетного спектакля, Галина Сергеевна отметила их высокое исполнительское мастерство, которое, по ее словам, достигло международного класса. "В основу спектакля "Принцесса Кагуя",- сказала она,- были положены японские сказочные сюжеты, и потому в рисунке танца и в отдельных движениях исполнителей ощущается известное национальное своеобразие. В то же время в технике танца четко просматривается почерк советской школы классического балета. Он проявляется прежде всего в высоком уровне мастерства исполнителей. И это радует. Новый балетный спектакль можно с полным основанием назвать прекрасным плодом советско-японского творческого сотрудничества"22.

Получасовая беседа с Г. С. Улановой, сидевшей за столиком, на котором стоял мой портативный магнитофон, была ограничена тематически лишь моими вопросами и ее ответами о японском балете. Тем не менее эта беседа глубоко запала в мою память. Запомнилась прежде всего скромная манера поведения великой балерины, ее нежелание чем-то выделить себя и в то же время высокая культура ее речи. Свои мысли она выражала в простых, точных и грамматически безупречных фразах без свойственных многим театральным деятелям смачных словечек и претензий на оригинальность. Да и одета была Уланова просто, без всяких излишеств, а на ее приятном русском лице я не заметил какой-либо яркой косметики, обычной для актрис пожилого возраста.

Но эта подкупающая скромность ее облика именно и впечатляла японцев. И в театре, и в гостинице они проявляли к ней максимум почтения.

Не все, конечно, выдающиеся деятели советской культуры вели себя одинаково. Некоторым из них, как мне тогда казалось, не всегда хватало скромности. Довольно капризно вел себя с японцами, по их отзывам, наш известный дирижер Евгений Светланов, симфонический оркестр которого гастролировал в Японии с повсеместным успехом. Жена Светланова на прощальном приеме попросила меня непременно опубликовать в "Правде" информацию о гастролях мужа, а когда я сказал, что плохо разбираюсь в симфонической музыке, она тотчас же вызвалась лично написать "рыбу" (это было ее слово) для мой информации. Я дал ей телефон корпункта, и вот на следующее утро раздался звонок из гостиницы. "Возьмите карандаш,- сказала она,- и пишите: "Сегодня в Японии с блеском завершились выступления Государственного симфонического оркестра под управлением выдающегося дирижера современности Светланова..." Далее на секунду наступила пауза, и я услышал, как она стала уточнять число состоявшихся концертов у своего мужа, который, как это было ясно из голосов в трубке, сидел рядом и слушал то, что она мне диктовала. Все сказанное ею я записал на магнитофонную ленту, но посылать в Москву не стал: уж очень в восторженных тонах писали в "рыбе" супруги Светлановы о своих успехах в Японии...

Полезное воздействие на развитие советско-японских отношений произвели в те годы частые приезды делегаций ученых, космонавтов, спортсменов и представителей различных профсоюзных объединений. Этот вал советских людей, прибывавших обычно в Японию с дружескими чувствами и симпатиями к принимавшим их японцам, сдерживал и нейтрализовал деятельность враждебных нашей стране сил, стремившихся навязать общественности свои антисоветские, антирусские взгляды. Развитие советско-японских отношений в 70-е годы шло поэтому противоречиво - в двух противоположных направлениях: одно, просоветское,- в гуще японского общества; другое, антисоветское,- в правительственных, военных и дипломатических верхах. Мне лично тогда казалось, что в сумме - в итоге столкновений этих двух противоположных течений - в те годы в отношениях Японии с Советским Союзом брали верх позитивные тенденции и что развитие этих отношений шло, хотя и медленно и зигзагами, но все-таки по восходящей линии.

КПСС и КПЯ на перепутье

между дружбой и враждой

В годы моего второго длительного пребывания в Японии в качестве собственного корреспондента "Правды" мне снова пришлось, как и в конце 50-х - начале 60-х годов, постоянно держать в поле зрения деятельность Коммунистической партии Японии. И не потому, что эта партия оказывала в те годы слишком большое влияние на ход событий внутри страны. А потому, что как представитель центральной газеты КПСС я должен был вести себя в соответствии с политическими установками нашего партийного руководства. А установки эти, как и прежде, ориентировали меня на всемерное сотрудничество с японскими коммунистами, хотя последние не очень-то шли на такое сотрудничество. Если руководители Коммунистической партии Японии то и дело позволяли себе откровенно враждебное поведение в отношении нашей страны и КПСС, то для меня возможность адекватных оценок подобной деятельности японских коммунистов была исключена. Мнение руководства Международного отдела ЦК КПСС, с которым я не мог не считаться, сводилось к тому, что мне следовало избегать негативных отзывов о политике КПЯ и воздерживаться от осуждения этой политики даже тогда, когда поведение этой партии не отвечало нашим понятиям об "интернационализме" и "пролетарской солидарности".

Вот почему, несмотря на утрату мной в те годы прежнего дружелюбия со стороны Миямото Кэндзи, Хакамады Сатоми, Нисидзавы Томио, Уэды Контиро и других лидеров КПЯ, старавшихся нажить себе политический капитал на недружественных высказываниях о нашей стране, я старался поддерживать контакты с Центральным Комитетом КПЯ и с редакцией "Акахаты" хотя бы в тех пределах, в каких руководители японских коммунистов допускали эти контакты. Что же касается моих отношений с рядовыми японскими коммунистами, то они были неоднозначными: некоторые из них, соблюдая инструкции партийного руководства, проявляли сдержанность и не желали вступать в затяжные беседы со мной, другие же, оказываясь один на один, выражали сожаление по поводу охлаждения отношений между нашими партиями, а иной раз без утайки говорили о своем уважительном отношении к нашей стране. Зная, как косо смотрит руководство КПЯ на контакты рядовых членов своей партии со мной, да и с другими советскими людьми, я в те годы старался не проявлять инициативы в установлении контактов такого рода. В своих корреспонденциях я не упускал случая, чтобы не сообщить о тех аспектах деятельности КПЯ, которые так или иначе отвечали целям и задачам советской внешней политики. Главным образом это были выступления руководства КПЯ, направленные против военного сотрудничества Японии с США на основе "договора безопасности", против присутствия на японской территории американских военных баз. Освещал я довольно подробно и выступления КПЯ против всевластия монополий, с критикой коррупции в правящих кругах страны и попыток Либерально-демократической партии ограничить буржуазно-демократические свободы и борьбу трудящихся в защиту своего жизненного уровня. А вот о различных выпадах руководителей КПЯ по адресу КПСС и Советского Союза я старался упоминать лишь вскользь или не упоминать вообще, с тем чтобы не разжигать огонь полемики. Именно такой установкой я руководствовался и при освещении заседаний XII съезда КПЯ, состоявшегося в Токио вскоре после моего приезда в Японию - в ноябре 1973 года.

Хотя я не был уверен, что получу разрешение присутствовать на съезде, тем не менее такое разрешение было мною получено. Видимо, японская сторона понимала, что в те годы почти вся зарубежная информация о КПЯ шла лишь через мою газету и что ни одна советская газета не стала бы, минуя "Правду", публиковать сообщения о съезде. Был, правда, допущен на съезд и корреспондент ТАСС Михаил Демченко, но его информация шла почти целиком для служебного пользования. Что касается иностранцев, то в зале съезда присутствовали лишь делегаты от коммунистических партий Аргентины, Франции и Италии.

Нам, советским журналистам, как и представителям японской прессы, были отведены на съезде специальные места на балконе, и в отличие от прежних времен возможности моего общения с делегатами съезда были крайне ограничены. Но меня это не огорчало, ибо ни редакция "Правды", ни работники Международного отдела ЦК КПСС в условиях "холодной войны", продолжавшейся между руководителями КПСС и КПЯ, не требовали от меня ни слишком подробных сведений о ходе работы съезда, ни тем более статей с какими-либо оценками и комментариями.

Мои сообщения о съезде носили внешне сугубо информационный характер. Но это только на первый взгляд. Ибо нельзя было излагать без оговорок заведомо недружественные, да и к тому же и несправедливые выпады лидеров КПЯ в адрес нашей страны, обвинявшейся в "ревизионизме", "сговоре с американским империализмом" и прочих надуманных "грехах". Поэтому мне приходилось в своих сообщениях о съезде КПЯ прибегать к таким формулировкам, которые позволяли бы нашим читателям почувствовать мое негативное отношение к антисоветским высказываниям руководителей КПЯ. Но в то же время эти формулировки не должны были восприниматься как открытый спор с японскими коммунистами, иначе это дало бы руководству КПЯ пищу для обвинений "Правды" во "вмешательстве во внутренние дела КПЯ".

Но и эти краткие, осторожные и скользкие формулировки подвергались в Москве до их публикации в газете просмотру под тем же углом зрения сотрудниками Международного отдела ЦК КПСС, специально приезжавшими в дни съезда в редакцию "Правды". Итогом такого просмотра было еще большее усечение текста присланных мною информаций. А в результате читателям газеты не давалось сколько-нибудь ясного представления о тех недружественных КПСС и Советскому Союзу взглядах, которые высказывались на съезде руководителями японских коммунистов.

Та же недосказанность не позволяла нашей общественности получать ясное представление о сути тех изменений, которые были внесены в Программу КПЯ. Вот, например, как выглядела информация по этому вопросу, опубликованная в "Правде" за моей подписью 21 ноября 1973 года: "Во второй половине дня с докладом "О частичных изменениях в программе КПЯ" выступил член Президиума ЦК КПЯ Томио Нисидзава. Как явствует из доклада, изменения вносятся в текст программы для того, чтобы "не давать повода" реакционным силам искаженно трактовать намерения и цели партии. Одна из поправок относится к той части прежнего текста программы, где говорится о том, что после утверждения своего большинства в парламенте, прогрессивные силы во главе с КПЯ превратят парламент "из орудия господства реакции в орудие защиты интересов народа". В новом тексте слово "орудие" заменяется словом "орган". Другая поправка вносится в ту часть прежней программы, где указывалось, что целью партии в перспективе является установление диктатуры пролетариата. Впредь будет указываться, что цель партии - "установление правления пролетариата" (введенное в текст программы слово "правление", "сиккэн", употреблялось в Японии для обозначения власти средневековых правителей-регентов)"23.

И на этом мое сообщение со съезда кончалось. Конечно, столь лаконичная и малопонятная информация являла собой не что иное, как неуклюжее политическое лавирование. Ведь она оставляла без ответов ряд вопросов, возникавших у людей при ее чтении. Прежде всего, в ней не было ответа на естественный вопрос: почему потребовалось руководству КПЯ замена слов "диктатура пролетариата" странным словом "сиккэн", взятым из лексикона японских средневековых правителей? Все это я тогда понимал и испытывал досаду за содержание опубликованных в газете косноязычных, невразумительных сообщений со съезда КПЯ. Но сопроводить эти сообщения обстоятельным анализом тех метаморфоз, которые происходили во взглядах руководителей КПЯ, в то время не представлялось возможным, ибо в таком случае пришлось бы волей-неволей подвергнуть критике и политику, и идеологию этой партии, и в частности перемены во взглядах ее руководства на ленинское учение о диктатуре пролетариата. А такая критика, как опасались руководители Международного отдела ЦК КПСС, неизбежно повлекла бы за собой новый виток полемики между КПЯ и КПСС. В ЦК КПСС этого не хотели, поэтому-то и появлялись тогда в "Правде" невразумительные информашки за моей подписью, которые в случае необходимости могли быть всегда истолкованы как "личные", да и к тому же "неудачные" высказывания корреспондента.

Не мог я, однако, отмолчаться в своих сообщениях об открытых посягательствах КПЯ на территориальную целостность Советского Союза, вписанных в текст резолюции съезда. В этой части моя информация, слава богу, не подверглась ни сокращению, ни правке.

"Сегодня же,- сообщалось в ней,- съезд одобрил текст Резолюции XII съезда КПЯ, принятый на основании доклада председателя секретариата ЦК КПЯ Т. Фувы. В резолюции, как и в отчетном докладе, дается односторонняя интерпретация хода мировых событий, роли стран социалистического содружества, а также произвольно истолковываются внешнеполитические шаги Советского Союза. В резолюцию включено и настоятельное требование о так называемом "поэтапном возвращении" Японии Курильских островов"24.

Включение в резолюцию XII съезда КПЯ заведомо неприемлемых для нашей страны территориальных притязаний знаменовало собой новый шаг японских коммунистов по пути нагнетания среди членов КПЯ вражды к Советскому Союзу. В то время это означало их присоединение к антисоветской кампании, развернутой консервативными и ультраправыми политическими группами под теми же незаконными территориальными требованиями. Примечательно, что в этом вопросе лидеры КПЯ пошли гораздо дальше либерал-демократов и других партий националистического толка: они потребовали передачи Японии не только южных, а всех Курильских островов, включая и северные.

Тогда, в 60-х - 70-х годах, оказываясь то и дело по долгу службы лицом к лицу с японскими коммунистами, я воспринимал перемены в их отношении к КПСС и к Советскому Союзу с досадой и надеждой на то, что их возраставшая холодность к нам представляла собой не более чем результат временных недоразумений и что в дальнейшем идея единения коммунистов социалистических и капиталистических стран в борьбе против мировых империалистических сил возобладает над всеми частными разногласиями и примирит всех нас. Принципы пролетарского интернационализма, которые неизменно присутствовали в идеологии и заявлениях руководителей КПСС, должны были, как мне тогда казалось, доминировать во взглядах всех зарубежных марксистов-ленинцев. Подтверждение тому я видел, в частности, в деятельности группы Сига, сохранявшей верность пролетарскому интернационализму, несмотря на тяжелые невзгоды, обрушившееся на ее лидера и его единомышленников после их исключения из рядов КПЯ. Что же касается руководителей КПЯ в лице Миямото Кэндзи и его окружения, то в их переходе на враждебные КПСС позиции я видел проявление каких-то обид на Москву, но в то же время и проявление заведомо ошибочных, сепаратистских настроений, которые следовало критиковать, выправлять и преодолевать.

Приблизительно так же смотрели тогда на отход от дружбы с КПСС и работники Международного отдела ЦК КПСС в Москве. Но в действительности это было отнюдь не недомыслие лидеров японских коммунистов, а нечто иное. Как мне становилось постепенно ясно, в этом маневре руководства КПЯ проявлялось то же самое хорошо просчитанное стремление к дистанцированию от Москвы и даже к конфронтации с ней, которое за несколько лет до того стало пронизывать политическую практику руководства Китайской коммунистической партии.

И если бы речь шла тогда только о двух упомянутых выше партиях! На деле в то время во многих странах мира шел процесс общего перерождения мирового коммунистического движения, а именно постепенного превращения его из интернационалистского движения в движение, ставившее во главу угла национальные интересы отдельных стран. Речь шла о том, что период ориентации всех коммунистических партий на поддержку "оплота мирового социализма - Советского Союза" близился к завершению. Лидеры все большего числа этих партий отказывались от взглядов на Советский Союз как на "отечество трудящихся всего мира", которое им надлежало совместно защищать от атак со стороны империалистических сил. Реальный путь к выживанию и к успехам в борьбе за улучшение своего влияния в собственных странах стал видеться им в скорейшем избавлении от ярлыков "агентов Москвы" и в утверждении себя в роли последовательных защитников национальных интересов своих стран и своих народов. Реальная политическая практика большинства компартий мира, особенно в крупных странах, убеждала их лидеров в том, что нации как устоявшиеся на протяжении веков этнические общности сплачивали людей, определяя их сознание и поведение в гораздо большей мере, чем придуманные марксистами "транснациональные классовые объединения". Та же реальная политическая практика все яснее показывала бесперспективность любых попыток ортодоксальных марксистов-ленинцев пренебрегать национальными интересами своих стран во имя неких интернациональных обязательств и общечеловеческих идеалов. И это побуждало лидеров целого ряда зарубежных некогда марксистско-ленинских партий к переходу с интернационалистских на националистические позиции. Руководство Коммунистической партии Японии оказалось в их числе.

Ну а как реагировали на все это кремлевские руководители?

Тогда высокомерное желание руководства КПСС сохранять во что бы то ни стало за собой роль объединяющего лидера мирового коммунистического движения мешало и Брежневу, и Суслову, и Пономареву и всем тем, кто занимался связями с зарубежными партиями, объективно разобраться в глубинных причинах разногласий, возникавших в мировом коммунистическом движении. Если бы даже названные кремлевские вельможи и попытались разобраться в этих процессах, то навряд ли им удалось бы правильно понять все происходившее. Подобные попытки не имели бы смысла уже потому, что были все эти престарелые "вожди" закостеневшими в своих воззрениях людьми, которые не желали глубоко вникать в суть негативных явлений, обнаружившихся в мировом коммунистическом движении, и тем более пересматривать свои догматические взгляды на это движение. Их тактика всемерного замалчивания конфликтных ситуаций, возникавших в этом движении, казалась им очень мудрой, хотя чем дальше, тем чаще такая тактика не срабатывала: подспудные противоречия вырывались наружу и выливались в открытые ссоры, как это произошло в отношениях КПСС с Коммунистической партией Китая.

Отрыв от действительности руководства КПСС проявлялся и во все большем несоответствии его поведения тем ленинским лозунгам "интернационализма" и "пролетарской солидарности", которые продолжали по привычке провозглашаться им при общении с зарубежными коммунистическими партиями. Уже давно (со сталинских времен) руководство КПСС, отбросив в сторону надежды на "мировую революцию", придерживалось на практике иного курса - курса, продиктованного прежде всего национальными интересами Советского Союза, отнюдь не всегда совпадавшими с национальными интересами соседних стран, как и с интересами ряда зарубежных коммунистических партий. Сама реальная действительность, сама политическая практика Советского Союза в те годы явственно показывала несовершенство, надуманность лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Приверженцами этого лозунга оставались в 60-х - 70-х годах, если посмотреть правде в глаза, лишь небольшие, "карманные" коммунистические партии, державшиеся на плаву в некоторых зарубежных странах лишь благодаря материальной и политической поддержке Советского Союза. Что же касается партий, пришедших к власти либо обладавших достаточными силами для борьбы за власть в своих странах, то этот лозунг становился для них на деле обузой: хотя они формально и не отказывались от него, но на практике уже им не руководствовались. Так поступали тогда пришедшие к власти марксистско-ленинские партии Китая, Вьетнама, Северной Кореи, а также партии мелких стран Азии. Причем процесс разобщения между этими некогда "братскими" партиями завершался подчас открытыми распрями и даже вооруженными столкновениями между коммунистическими армиями соседних стран. Ярким примером тому стала кратковременная война, происшедшая между КНР и Вьетнамом в 1979 году. И не было ничего удивительного в том, что национализм стал пронизывать в те годы идеологию и политику Коммунистической партии Японии, тем более что эта партия еще с 50-х годов рассматривала свои выступления против военных баз США в Японии как "национально-освободительную борьбу японского народа". Однако в те годы ни я, ни мои коллеги, советские японоведы, не вдумывались в смысл подобных перемен, хотя некоторые американские знатоки Японии не раз обращали в своих публикациях внимание на "националистические тенденции" в политике КПЯ.

Перерождение компартии Японии в партию националистического типа началось еще тогда, когда в начале 60-х годов лидеры этой партии пошли в ногу с Коммунистической партией Китая, взявшей на вооружение не только маоистские догмы, но и великоханьскую, ксенофобскую идеологию. Разрыв отношений КПЯ с КПК, происшедший в 1966 году, не только не остановил этот процесс перерождения, а наоборот, ускорил его. С этого времени компартия Японии стала превращаться в более последовательного и ревностного защитника национальных интересов страны, чем правящая либерально-демократическая пария, нередко сбивавшаяся в угоду своекорыстным интересам отдельных группировок делового мира страны на бездумное следование в фарватере Вашингтона. Не случайно же лидер японских коммунистов Миямото Кэндзи в своих выступлениях тех лет не раз подчеркивал, что в отличие от "проамериканской" либерально-демократической партии и "просоветской" социалистической партии компартия Японии представляет собой "прояпонскую" партию, призванную стать подлинным лидером японского народа.

Кстати сказать, именно стремлением придать "национальный облик" программным документам КПЯ была продиктована и упомянутая выше идея замены в программе партии слов "диктатура пролетариата", взятых из ленинских трудов, на архаичный, но зато сугубо японский термин - "сиккэн".

Обсуждение этой поправки, развернувшееся в рядах КПЯ в 1974-1976 годах, показало, кстати сказать, что далеко не все члены партии сразу же согласились с этим предложением партийного руководства, ибо, как отмечали многие коммунисты в ходе дискуссии, речь шла, в сущности, об отказе КПЯ от приверженности понятию "марксизм-ленинизм" и замене в программе партии этого понятия на термин "научный социализм", не связанный с именами каких-либо зарубежных авторитетов. Только спустя два с лишним года партийному руководству удалось преодолеть возражения значительной части членов партии против внесения названных выше изменений в Программу КПЯ. Переломным моментом стал в этом вопросе XIII съезд КПЯ, состоявшийся в городе Татикаве 28-30 июля 1976 года. На этом съезде председатель секретариата ЦК КПЯ Фува Тэцудзо в своем докладе "О частичных поправках в программе и уставе партии", отмечая намерение партийного руководства идти своим особым путем, заявил, что обновленная "программа КПЯ является результатом самостоятельного и организационного опыта партии"25. Так компартия Японии отмежевалась от остальных зарубежных марксистско-ленинских партий с расчетом на усиление своего влияния среди националистически настроенных слоев японского населения.

Между тем руководство КПСС, не желавшее отказываться от старых марксистско-ленинских догм, продолжало долгое время исходить в своих отношениях с КПЯ из "интернационалистской идеологии" ленинских времен. Но все попытки кремлевских идеологов-тугодумов идти в "чужой монастырь со своим уставом" не давали ожидаемого эффекта. Скорее, наоборот - они лишь раздражали японскую сторону, делавшую в своей пропаганде упор на "самостоятельность и независимость КПЯ" и стремившуюся поэтому как можно дальше дистанцироваться от КПСС и вообще от Советского Союза.

Чтобы продемонстрировать японским обывателям свою "независимость и самостоятельность", руководители КПЯ использовали любой повод для обвинений КПСС во вмешательстве во внутренние дела своей партии, хотя в действительности для подобных обвинений в 70-х годах сколько-нибудь веских оснований не было: всем советским гражданам, находящимся в Японии, строго-настрого предписывалось быть максимально осмотрительными в отношениях с японскими коммунистами и воздерживаться от обсуждения с ними каких бы то ни было вопросов, касавшихся внутрипартийных дел КПЯ. В связи со столь строгими установками, шедшими в Японию со Старой площади (т.е. из ЦК КПСС), общение с представителями КПЯ превратилось для дипломатов, журналистов и других работников советских учреждений в некую малоприятную взрывоопасную работу, требовавшую такой же осторожности как работа саперов на заминированном поле.

О чем свидетельствовали столь строгие установки Старой площади? Да всего лишь о том, что Брежнева и его приближенных мало заботила суть отношений КПСС с КПЯ. Зато важно было сохранить видимость того, что КПЯ, в отличие от КПК, не разорвала открыто своих контактов с КПСС, что по этой причине партия японских коммунистов могла по-прежнему причисляться Кремлем к "семье братских партий", хотя в действительности в 70-х годах в эту семью она уже никак не вписывалась.

А вот зачем нужен был кремлевским руководителям такой самообман - это вопрос другой. Ответ на него напрашивался у меня и в то время, но тогда я мог давать его лишь самому себе. Сводился он к следующему: наши партийные вожди опасались подорвать веру советской общественности в международный авторитет КПСС, и потому стремились любой ценой убедить своих сограждан в том, будто бы подавляющее большинство зарубежных коммунистических партий по-прежнему идут в ногу с Москвой.

Но были к тому же у руководителей КПСС и конъюнктурные политические соображения, побуждавшие их в 70-х годах относиться примирительно к антисоветским, враждебным выходкам лидеров КПЯ. Ведь своего главного идейного противника и соперника в борьбе за контроль над мировым коммунистическим движением Кремль видел в те годы в маоистах, а КПЯ, как известно, резко осуждала и маоизм, и курс Дэн Сяопина на сближение КПК с США, на поддержку американо-японского военного сотрудничества. А такие антикитайские выступления японских коммунистов были, естественно, нам на руку. И это я хорошо понимал при всем моем внутреннем несогласии с бесхребетным поведением руководства КПСС по отношению к лидерам КПЯ. Именно поэтому в те годы я старался направлять в Москву для публикации в "Правде" все заявления лидеров КПЯ и все статьи "Акахаты", направленные на осуждение проамериканского политического курса Пекина. Примером тому могла быть публикация в "Правде" за моей подписью сообщения о резком осуждении газетой "Акахата" великодержавной и проамериканской политики китайского руководства, а заодно намерения правительства Фукуды пойти навстречу домогательствам Пекина и включить в текст японо-китайского договора пресловутой статьи о "противодействии двух стран гегемонизму"26.

Таковы были скрытые мотивы нашей не очень-то последовательной и четкой политики в отношении КПЯ.

Если же говорить о том, почему не шли на открытый разрыв с КПСС руководители КПЯ, демонстрировавшие постоянно свое неприятие политики Москвы и обвинявшие руководства КПСС во вмешательстве во внутренние дела их партии, в "ревизионизме", в "капитуляции перед американскими империалистами" и в ряде других грехов, то причин тому было несколько.

Одна из них заключалась в том, что по ряду вопросов международных отношений в позициях КПСС и КПЯ в 70-х годах все еще оставалось совпадение взглядов. Позиции обеих партий были близки, например, в осуждении военного присутствия США на японской территории и негативном отношении к наращиванию японской военной мощи. И это давало определенные политические выгоды.

Вторая причина крылась в те годы в неприятии обеими партиями маоизма. Ведь после разрыва отношений КПЯ с КПК в 1966 году обе партии, КПСС и КПЯ, вели полемику с Пекином. Хотя в этой полемике и КПСС и КПЯ предпочитали воздерживаться от какого-либо блокирования друг с другом, тем не менее полный разрыв связей с КПСС не входил в расчеты лидеров КПЯ, ибо на том этапе своего главного идейного и политического врага они видели все-таки не в КПСС, а в КПК, подвергавшего тогда руководителей японских коммунистов злобным и оскорбительным нападкам.

И, наконец, третья причина состояла в том, что сохранение ограниченных контактов с Москвой позволяло лидерам КПЯ поддерживать контакты с рядом правящих партий в социалистических странах Восточной Европы, а также облегчало связи и обмен информацией с целым рядом коммунистических партий западноевропейских стран. А это было очень нужно для КПЯ, чьи лидеры не без оснований опасались полной международной изоляции.

Так в 60-х - 70-х годах обозначилась странная полоса во взаимоотношениях КПСС и КПЯ: не порывая открыто друг с другом, эти партии в то же время свели свои контакты к минимуму, причем руководство КПЯ в своих заявлениях продолжало "обличать" КПСС в различных "порочных" деяниях, а руководство КПСС продолжало либо отмалчиваться, либо делать вид, будто ничего особенного не происходит и для обид на японских коммунистов у него нет оснований.

В этой фальшивой политической игре волей-неволей приходилось участвовать и мне в роли солдата, обязанного выполнять приказы своих начальников - офицеров. Выполняя поручения Международного отдела ЦК КПСС, редакция "Правды" время от времени извещала меня о желательности подготовки мною статей, освещающих какие-либо из отвечавших нашим интересам стороны деятельности Коммунистической партии Японии. И мне приходилось скрепя сердце готовить такие статьи. С этой целью я не раз созванивался с ответственными работниками аппарата ЦК КПЯ и получал спустя несколько дней их согласие приехать в токийский квартал Ёёги, где на все той же узкой улочке, как и пятнадцать лет тому назад, находился штаб японских коммунистов. Там я брал интервью у какого-либо из ответственных руководителей ЦК КПЯ, придерживаясь, естественно, тех вопросов, по которым позиции Коммунистической партии Японии совпадали с внешнеполитическим курсом Советского Союза. Примером тому была моя беседа в феврале 1976 года с членом Президиума и секретарем ЦК КПЯ Ибараги Ё. и членом секретариата, заведующим Международным отделом ЦК Кикунами Х. В ходе этой беседы речь шла о деятельности КПЯ, направленной на укрепление позиций коммунистов в парламенте и на укрепление своего представительства в органах местной организации. При этом, само собой разумеется, и я, и мои собеседники обходили молчанием спорные вопросы взаимоотношений КПСС с КПЯ. Не задавал я своим собеседникам и вопросов, способных породить у них подозрения в том, что редакция "Правды" пыталась выявить какие-либо упущения и негативные стороны в той деятельности, которую вела коммунистическая партия среди японского населения. В результате беседа с ними вылилась в самодовольный отчет руководителей КПЯ о их достижениях и успехах. Говорить же искренно о недостатках и промахах в деятельности КПЯ у названных выше партийных боссов не было ни желания, ни полномочий. После такой беседы мне не осталось ничего другого, как изложить все услышанное в удобочитаемую форму и бодро написать в заключительном абзаце о том, что "в активной деятельности японских коммунистов находит отражение стремление народа Японии к преодолению экономических и социальных невзгод, к защите и расширению демократических прав, к переходу страны на путь самостоятельной, нейтральной и миролюбивой политики". В Москве были вполне довольны таким материалом. В таком никем не правленом виде 22 февраля 1976 года материал этот был опубликован на страницах "Правды" под заголовком "Укрепляя политическое влияние". Не поступило потом ко мне, слава богу, никаких претензий и из квартала Ёёги.

Публикация подобных материалов предназначалась, по сути дела, не столько для советских читателей, сколько для руководства КПЯ: ее цель состояла в том, чтобы показать лидерам японских коммунистов готовность "Правды", а следовательно, и ЦК КПСС закрывать глаза на их недружественное поведение в отношении Советского Союза и лишний раз напомнить им о своем желании возобновить старую дружбу. Однако из той атмосферы отчужденности и неприязни, которую я незримо ощущал во время упомянутой выше и подобных бесед в стенах центрального штаба КПЯ, была достаточно ясно видна иллюзорность надежд Москвы на возврат КПЯ в семью своих прежних друзей.

Еще одно подтверждение тщетности попыток руководства КПСС "приручить" руководство КПЯ и склонить его вновь к дружбе с нашей партией и Советским Союзом я получил три года спустя при встречах с заместителем председателя Президиума ЦК КПЯ Уэдой Коитиро.

Поводом для этих встреч послужило присланное мне поручение редакции "Правды" (читай - Международного отдела ЦК КПСС) взять интервью для публикации в газете у кого-либо из руководителей японской компартии. От таких заказов руководство КПЯ при всем его враждебном настрое по отношению к КПСС обычно не отказывалось. Почему? Да потому, что любая публикация на страницах "Правды" использовалась ими для напоминания о своем существовании мировой общественности, а также многим из тех зарубежных коммунистических партий, с которыми у японских коммунистов не было прямых контактов. Да и для японской общественности такие публикации представляли собой некое косвенное свидетельство тому, что в Москве руководителей КПЯ продолжают рассматривать как реальную политическую силу и даже чтут, несмотря на все их грубые нападки на Советский Союз и КПСС. Во имя тех же самых выгод приняло руководство КПЯ и в тот раз предложение "Правды": свою готовность дать мне интервью выразил тогда Уэда Коитиро. Темой интервью, как мы заранее договорились с ним через его помощников, стала "борьба КПЯ за мир, против возрождения японского милитаризма".

Однако подготовка этого интервью к публикации оказалась исключительно муторным занятием. Дело в том, что Уэда потребовал присылки ему заранее моих вопросов, а получив их, подготовил свое интервью не в устной, а в письменной форме. Судя по всему, текст его интервью просматривался и обсуждался другими членами руководства КПЯ, а поэтому, зачитав мне в стенах штаба КПЯ упомянутый текст, он поставил сразу же категорическое условие: не изменять и не сокращать в нем ни фразы, ни слова. Однако объем интервью после его перевода на русский язык в корпункте "Правды" оказался слишком велик и намного превосходил по объему заказ редакции. Стоило мне, однако, только заикнуться в телефонном разговоре с помощником Уэда о том, что при публикации текст его рукописи будет несколько сокращен, как тотчас же последовали категорические возражения. Более того, автор интервью потребовал от меня, чтобы перед отправкой в Москву его текст, переведенный на русский язык, был направлен на проверочный (!) просмотр в ЦК КПЯ. Подобное требование не предъявлялось мне ни разу за годы работы в Японии ни одним из многих десятков японских политиков, дававших мне интервью. Ведь переводом с японского на русский язык занимался в корпункте "Правды" секретарь-переводчик корпункта Накагава Кэнъити, не уступавший по своей квалификации никому из помощников Уэды. И более того, подготовленный Накагавой перевод сверялся с японским текстом и правился стилистически мной - живым носителем русского языка. Поэтому требование Уэды было не чем иным, как бестактной демонстрацией недоверия ко мне как представителю газеты "Правда". И тем не менее во избежание нежелательного конфликта мне пришлось пойти навстречу этому капризу японского коммунистического босса. Да и родной редакции "Правды" пришлось после ознакомления с моим сопроводительным письмом примириться с бесцеремонным превышением Уэдой объема его рукописи. Позднее руководители редакции сообщили мне при встрече в Москве о своем затаенном возмущении хамским поведением автора интервью.

Вся эта история с интервью Уэды лишний раз говорила о том, что в лице руководителей КПЯ мы получили в 70-х годах некую особую породу японских политиков: как двуликие янусы они оборачивались в нашу сторону то друзьями, то недругами. Их поведению были присущи такие качества как скрытость, неискренность, бестактность, капризность, а подчас и элементарная невоспитанность. Общаться с ними поэтому было гораздо труднее и противнее, чем, к примеру, с нашими откровенными политическими противниками в лице лидеров правящей либерально-демократической партии. И не случайно в те годы своих настоящих добрых друзей мы стали видеть в лице японских социалистов, с которыми можно было общаться попросту, как с нормальными порядочными людьми.

При этом, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что все японские коммунисты были одержимы такой неприязнью к нашей стране, к нашим людям, как руководящая верхушка КПЯ. Среди японских граждан, связанных так или иначе с компартией, я встречал в те годы немало добрых и приятных людей, продолжавших, несмотря на осложнения во взаимоотношениях между КПСС и КПЯ, искренне содействовать упрочению дружбы с нашей страной и пребывавшими в Японии советскими людьми. Немало таких людей я встречал тогда среди тех японцев, которые участвовали в деятельности "Общества СССР - Япония", хотя руководство этого общества находилось под жестким контролем КПЯ. В ходе поездок по стране представители местных организаций этого общества зачастую оказывали мне, да и всем советским гостям теплый, уважительный прием и посильную помощь в знакомстве с жизнью своих земляков.

Не могу также не упомянуть в этой связи о президенте японской торговой фармацевтической фирмы "Искра" коммунисте Исикаве Сиро. Будучи по своим убеждениям марксистом-ленинцем, он оказывал, судя по всему, немалую материальную помощь Коммунистической партии Японии. В то же время этот японский бизнесмен продолжал постоянно поддерживать дружеские контакты и с торгпредством СССР, и с советским посольством, и с нашими журналистами.

В то время, где-то в середине 70-х годов, познакомился и я с ним, так как его деловые операции представляли для советских журналистов немалый интерес еще с начала 60-х годов, когда фирма "Искра" стала играть ведущую роль в торговле с Советским Союзом медикаментами и медицинским оборудованием. Именно "Искра" внесла наибольший вклад в распространение среди японцев добрых чувств к Советскому Союзу в период массовой эпидемии полиомиелита, охватившей Японию в конце 50-х - начале 60-х годов, ибо именно эта фирма организовала тогда экстренную доставку из Советского Союза новой советской вакцины, оказавшейся наиболее эффективным средством предотвращения названной детской болезни. Благодаря оперативности "Искры" в доставке вакцины в Японию тысячи японских детей избежали детского паралича и других недугов, связанных с полиомиелитом. С тех пор руководитель фирмы коммунист Исикава стал постоянным клиентом советских фармацевтических предприятий, и более того - его фирма заняла ведущее место в числе японских компаний, поставлявших в Советский Союз новейшее медицинское оборудование. Не порывая своих тесных связей с КПЯ, Исикава в то же время не поддался антисоветским настроениям руководителей этой партии и не пошел у них на поводу, когда Миямото и другие коммунистические лидеры начали проводить заведомо враждебную Советскому Союзу политику. Он, как и раньше, сохранял дружеские контакты с советскими людьми в Японии и оказывал всемерную поддержку всем тем из них, кто был нездоров. Именно к нему обращались работники советских учреждений всякий раз, когда кому-либо из них требовались либо очень дорогие, либо очень редкие лекарства и медикаменты. Меня познакомил с Исикавой мой друг Виктор Васильевич Денисов, занимавший тогда должность советника посольства по экономическим вопросам. А в дальнейшем я встречался с ним неоднократно. Хотя в ЦК КПЯ меня откровенно недолюбливали и общались со мной лишь потому, что в их расчеты не входил полный разрыв отношений с редакцией "Правды", тем не менее Исикава Сиро сохранял контакты со мной и более того - помог мне получить консультации у опытного врача в момент, когда у меня случилось обострение язвенной болезни.

Много хороших людей из числа рядовых японских коммунистов встречались мне и во время поездок по Японии. Создавалось впечатление, что в своих воззрениях активисты местных отделений КПЯ оставались по-прежнему интернационалистами, чего нельзя было сказать о профессиональных работниках центрального аппарата партии.

Что же касается возможностей моего непосредственного общения с рядовыми японскими коммунистами в Токио, то они возникали довольно редко. Чаще всего общение с ними случалось в дни праздников газеты "Акахата". Праздники эти устраивались обычно на территориях больших парков или же пустырей, расположенных на окраинах японской столицы. Участвовали в этих праздниках десятки тысяч японских коммунистов, прибывавших не только из столичных пригородов, но и из различных префектур страны. Их главную массу являли собой представители "средних" трудовых слоев японского населения, включая учителей, работников муниципальных учреждений, хозяев мелких мастерских и лавочек, а также наемных рабочих небольших предприятий в сфере общественного сервиса. Примечательно, что вопреки марксистскому учению именно эти недовольные своим материальным положением беднейшие мелкобуржуазные слои трудового населения, а не сравнительно состоятельные рабочие крупных производственных предприятий, занятые в ведущих отраслях японской промышленности, составляли в совокупности ту массовую базу, на которую опиралась в те годы Коммунистическая партия Японии.

Праздники газеты "Акахата" умело использовались Коммунистической партией Японии для вовлечения в ее ряды новых членов. На территориях парков, где они проводились, многочисленные толпы японских обывателей, включая отцов семейств, их жен, детей и стариков-родителей, слушали речи лидеров КПЯ, участвовали в массовых игрищах и аттракционах, поддерживали своими аплодисментами концертные выступления на эстрадах самодеятельных народных хоров и предавались другим незатейливым развлечениям. В число развлечений посетителей праздников входили и такие далекие от политики занятия как покупки дешевых сувениров и пикники на открытом воздухе либо под тентами павильонов-времянок. Я с удовольствием общался с этими веселыми, приветливыми трудовыми людьми, готовыми вступать в разговоры со мной без всяких проявлений какой бы то не было неприязни к КПСС, Советскому Союзу или русским людям. И это общение улучшало настроение и укрепляло веру в то, что разногласия с КПСС, инсценированные руководством КПЯ, не приведут к озлоблению против нашей страны простых людей Японии и не отобьют у них охоту к добрососедским контактам с Советским Союзом.

То же дружелюбие ощутил я в те годы и в многочисленных колоннах простых японских людей, проходивших по улицам Токио в дни первомайских демонстраций. Националистические настроения руководителей КПЯ в середине 70-х годов еще не сказались на поведении членов низовых отделений этой партии. Некоторые группы рядовых японских коммунистов продолжали и тогда выходить на токийские улицы с портретами В. И. Ленина. Сегодня, наверное, мои коллеги, советские японоведы-"демократы", не поверили бы мне, что так было, если бы у меня не сохранились фотографии демонстрантов-коммунистов, снятые мною в 1977 году в первомайский день на проспекте Омотэ Сандо в районе парка Ёёги.

Отношения компартии Японии к КПСС и Советскому Союзу складывались, следовательно, в середине 70-х годов неоднозначно: на верхних ярусах центрального партийного аппарата КПЯ усиливалось недружелюбие к КПСС и Советскому Союзу, в то время как в партийных низах, как и в японских рабочих профсоюзах, все еще теплились симпатии к нашей стране, интерес и уважительное отношение к ее достижениям в создании социалистического общественного строя, по-прежнему считавшегося японскими коммунистами, при всех его недостатках, более справедливым, чем строй капиталистический.

Глава 2

ЯПОНСКАЯ ЭКОНОМИКА И ПОЛИТИКА

ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 70-х ГОДОВ

Как виделись из Токио лицо и изнанка

"японского чуда"

Если первый раз, в 1957 году, я направлялся в Японию как в страну, малознакомую и малопонятную для внешнего мира, то в 1973 году я ехал в известную всему миру страну - страну, в которой свершилось некое "экономическое чудо", побудившее зарубежную общественность изучать японский опыт и восхищаться им. Этот опыт надлежало освещать в газете и мне. Но поскольку это был не первый и не второй приезд в Японию, то у меня уже был некоторый запас собственных суждений по поводу того, что представляло собой на деле "японское чудо". Видимо, поэтому не было у меня тогда ни восторженного настроя в отношении Страны восходящего солнца, ни желания огульно восхвалять все, что свершалось там в 70-х годах.

Да и ход событий в самой Японии требовал от зарубежных японоведов трезвого и реалистичного подхода к освещению тогдашних проблем развития японского общества. Наступили времена, когда становилось необходимым вступить в спор с такими горе-футурологами как американец Герман Кан, директор Гудзоновского института футурологических исследований и автор нашумевшей книги "Япония как сверхдержава". В этой книге Кан утверждал, будто к концу XX века Япония сравняется-де с США по уровню своей экономической мощи и будто по этой причине XXI век будет "веком Японии". Неумеренные похвалы в адрес Японии зарубежных, а также и некоторых советских авторов создавали у нашей общественности довольно приукрашенное представление об этой стране.

В значительной части моих статей, посвященных экономической и социальной жизни японского общества, внимание уделялось не столько достижениям Японии в области экономики и техники, о которых писали тогда все, сколько показу теневых сторон в жизни миллионов простых японцев и объяснениям того, почему в их сознании не наблюдалось ни удовлетворенности своим бытом, ни тем более любования своим благополучием. И это несмотря на публикации в правительственных изданиях и прессе официальных статистических показателей, свидетельствовавших о том, что по сравнению с предшествовавшими десятилетиями количество материальных благ, потреблявшихся японцами в середине 70-х годов, значительно увеличилось. Резко возросла, в частности, в те годы и достигла 90-100 процентов обеспеченность японских семей такими предметами повседневного быта как телевизоры, стиральные машины, холодильники, фотоаппараты, магнитофоны, радиоприемники и т.п. Увеличилась намного численность собственников автомашин и комфортабельных городских квартир.

Но стало ли больше, чем прежде, счастья в японских семьях в те годы? Вот вопрос, на который я, находясь в гуще японской жизни, не находил положительного ответа. К тому же и ход развития японской экономики в 1973-1976 годах наглядно свидетельствовал о том, что эта экономика отнюдь не являлась гарантией от болезней, свойственных экономикам других капиталистических стран, в том числе от депрессий, спадов производства, безработицы и материальных невзгод населения страны.

"Уже первые недели пребывания в Токио,- писал я в статье, опубликованной в "Правде" 5 декабря 1973 года, вскоре после моего приезда в Японию,- убедили меня в том, что за фасадом внешнего процветания в социальной жизни Японии назревает кризис. Форсированный рост капиталистического производства на протяжении последних 10-12 лет принес японцам не только относительное улучшение материального положения, но и целый ряд отрицательных явлений.

Первая беда, нагрянувшая на Японию в ходе разбухания промышленного производства,- это инфляция. Она ощущается в ускоренном росте цен на товары массового потребления. За прошедший год общий индекс розничных цен по стране возрос более чем на 14 процентов. Питание в столовых, кафе и ресторанах подорожало нынешней осенью на 20 процентов.

Соответственно растет и стоимость коммунальных, транспортных и других услуг. Все это удручающе действует на сознание японцев, особенно тех, чьи доходы либо не увеличиваются, либо растут слишком медленно по сравнению с вихрем инфляции. По данным общественного опроса, проведенного недавно муниципальной администрацией Токио, 89 процентов опрошенных жителей столицы считают, что их жизнь стала теперь либо "весьма тяжелой", либо "исключительно тяжелой".

Второе зло, порожденное стихийным индустриальным развитием,повсеместное загрязнение окружающей среды. Большинство японских жителей лишены возможности видеть солнечный свет, наслаждаться чистым воздухом, зеленью лесов и полей. Крупные города, как ни в одной промышленно развитой стране, перенасыщены автомобильным транспортом. В Японии стоимость материальной продукции, производимой в среднем на 1 квадратный километр равнинной, т.е. пригодной для освоения территории страны, почти в 1,7 раза выше, чем в Западной Германии, в 3,5 раза - чем в Англии и в 14 раз - чем в США. Превосходит Япония другие страны и по концентрации автомашин...

Третье бедствие современной Японии - это лихорадка земельных спекуляций. Повышение спроса на землю в ходе промышленного бума побудило крупные монополистические компании заняться скупкой земель с перепродажей их втридорога. За два минувших года компании вдвое увеличили размеры находящихся в их собственности земель, причем большая их часть - 77 процентов - пустует в расчете на дальнейшую перепродажу. В марте 1973 года цены на землю в среднем по стране были почти в 23 раза выше, чем в 1955 году.

Столь резкое вздорожание земли обострило и без того тяжелый жилищный кризис. Домовладельческие компании свертывают строительство дешевых многоквартирных домов, предназначенных для съемщиков со скромными доходами".

Четыре с лишним года моей дальнейшей журналистской работы в Японии подтвердили достоверность приведенных выше строк. Заметное улучшение обеспеченности японских семей материальными благами в виде различных предметов бытового обихода и сервисного обслуживания не дали большинству жителей страны того духовного комфорта, того ощущения благополучия и радости жизни, которыми, по предположениям зарубежных наблюдателей, должно было сопровождаться быстрое увеличение валового национального продукта страны. Затяжная депрессия, охватившая деловую жизнь страны в 1974-1976 годах, заметно сказалась на настроениях японских обывателей. Об этом красноречиво говорили, например, данные массового национального опроса населения, проведенного одной из самых солидных газет страны - "Асахи". Вот некоторые из вопросов заданных газетой в ходе опроса и наиболее типичные ответы на них жителей страны:

Вопрос: "О чем Вы более всего говорите в последнее время?"

Наибольшее число опрошенных - 31 процент - ответили: "Рост цен, дороговизна".

Вопрос: "Считаете ли Вы, что цены стабилизируются или наоборот, что дороговизна возрастет?"

Ответ: "Цены стабилизируются" - 19 процентов отпрошенных; "Дороговизна возрастет" - 75 процентов.

Вопрос: "Какими словами могли бы Вы охарактеризовать жизнь современного общества?"

Наиболее типичные ответы: "Хаос и неурядицы" - 32 процента; "несправедливость" - 31 процент; "упадок и разложение" - 14 процентов и т.д.;

Вопрос: "Считаете ли Вы, что Ваша жизнь в будущем станет лучше, чем сейчас?"

Ответы: "Считает, что лучше" - 10 процентов опрошенных; "не изменится" - 43 процента; "считает, что хуже" - 39 процентов.

Эти грустные откровения японцев были направлены мною в Москву в канун 1976 года и опубликованы на страницах "Правды"27. Они достаточно красноречиво опровергли миф о Японии как о некой процветающей, благополучной стране счастливцев. В них нашли свое отражение те врожденные пороки капиталистической системы хозяйства, о которых у нас после прихода к власти "демократов"-ельцинистов перестали говорить и писать средства массовой информации, хотя в сегодняшней России, повернутой горе-реформаторами на капиталистический путь, эти пороки еще более болезненно, чем в тогдашней Японии, сказываются на жизненном уровне и настроениях российского населения.

Главным руслом развития социальной жизни японского общества в 70-х годах оставалось, как и в предыдущие десятилетия, противоборство между трудом и капиталом. Периодически это противоборство принимало острые формы. Каждую весну на протяжении всех пяти лет (с 1973 по 1979 годы) моего пребывания в Токио приходилось мне следить за теми конфликтами, которые разгорались между Ассоциацией предпринимательских организаций Японии (Никкэйрэн), взявшей на себя роль главного штаба японских предпринимательских объединений, и ведущими профсоюзными объединениями страны, включая такие гигантские объединения как Генеральный совет профсоюзов (Сохё) и Совет связи нейтральных профсоюзов (Тюрицу Рорэн). А суть этих конфликтов сводилась в основном к тому, что профсоюзы, ссылаясь на инфляцию и рост цен на товары массового потребления, требовали резкого повышения заработной платы людям наемного труда, а предприниматели, пытаясь противостоять этим требованиям, либо отклоняли их полностью, либо удовлетворяли их только частично - в минимальной степени. Споры двух сторон ежегодно начинались где-то в феврале-марте. Они завязывались между профсоюзами и предпринимателями как на национальном уровне в рамках отдельных отраслей производства, так и на уровне отдельных компаний, если владельцы таковых не изъявляли готовности пойти дальше навстречу требованиям "своих" рабочих и служащих, чем руководители Никкэйрэн. Такие споры тянулись обычно неделями и выливались затем в открытую силовую борьбу, сопровождавшуюся митингами, забастовками, уличными демонстрациями и схватками демонстрантов с полицией.

В 70-х годах мне довелось неоднократно быть свидетелем гигантских забастовочных выступлений японских трудящихся, предпринимавшихся в ходе так называемых "весенних наступлений" японских профсоюзов. Все они были очень похожими одно на другое. Сначала создавались на базе крупных национальных профсоюзных объединений центральные штабы по проведению таких "наступлений". Затем в штабах согласовывались общие требования, предъявлявшиеся к властям и предпринимателям, далее разрабатывались программы массовых действий в масштабах всей страны, а потом уже, где-то в марте-апреле, начинались и сами "весенние наступления". Сначала участники выступлений проводили митинги по предприятиям, затем выходили на демонстрации на улицы Токио и других городов, а затем уже проводили общенациональные массовые забастовки, в которых участвовали миллионы людей. Неоднократно авангардную роль в этих забастовках играли служащие и рабочие государственных и коммунальных предприятий. Но кульминации эти забастовки достигали тогда, когда к ним подключались работники общественного транспорта, ибо приостановки работы метро, городских электричек и автобусов вели к параличу в работе множества других учреждений и предприятий, даже если их персонал и не участвовал в забастовках, так как попасть на работу вовремя или с опозданием людям не удавалось из-за сбоев в движении общественного транспорта. Ниже упомяну лишь о главных из тех "весенних наступлений", которые мне довелось наблюдать в те годы.

Так в 1974 году 26 марта в "весеннем наступлении" приняло участие 2,5 миллиона японских людей наемного труда, в результате чего не смогли прибыть своевременно к местам своей работы около 32 миллионов японцев28. Той же весной, 11 апреля, состоялась вторая всеобщая забастовка, еще более крупная, чем первая,- в ней приняли участие свыше 6 миллионов рабочих и служащих. Их лозунги включали требования повышения заработной платы каждого из участников забастовки более чем на 30 тысяч иен. В тот день только на государственных железных дорогах застыли без движения 18 270 пассажирских и 5000 товарных составов. Из-за транспортного паралича опоздали либо вообще не пришли на работу 47 миллионов японских граждан. Результатом этого забастовочного натиска профсоюзов на позиции властей и предпринимателей стало тогда согласие последних на значительное повышение заработной платы участников "весеннего наступления", а также увеличение бюджетных ассигнований на выплату пенсий и пособий по нетрудоспособности29.

Весной 1975 года число участников "весеннего наступления", начавшегося под руководством Комитета по проведению совместной весенней борьбы, составило 8 650 тысяч человек30. Кульминационным моментом борьбы в том году стала всеобщая забастовка, проведенная 9 мая (точных данных о численности ее участников у меня не сохранилось, т.к. газета "Правда" в тот день опубликовала мое сообщение в урезанном виде: все ее полосы были посвящены тогда 30-летию победы Советского Союза над Германией)31.

Несколько иной, более растянутый по времени характер, приняло "весеннее наступление" 1976 года. В пяти забастовочных волнах, прокатившихся с 7 по 20 апреля, приняли в общей сложности участие около 8 700 тысяч человек. Требования забастовщиков предусматривали общее повышение их заработной платы на 20 процентов. Результатом этого ожесточенного классового сражения стало согласие властей и предпринимателей повысить заработную плату в пределах 8-9 процентов от прежнего уровня32.

Массовыми митингами, уличными шествиями под красными знаменами и с пением "Интернационала" началось, как и в предшествовавшие годы, "весеннее наступление" профсоюзов и в 1977 году. В нем приняли участие 8 853 тысячи человек. Как и прежде, главным лозунгом его участников было повышение заработной платы33. "Наступление" вылилось тогда в несколько общенациональных забастовочных волн. В одной из них, 8 апреля 1977 года, участвовали одновременно более 3 миллионов человек, а в другой, 15 апреля,около 4 миллионов человек. Цель забастовщиков состояла в том, чтобы сломить сопротивление властей и предпринимателей, заставить их поднять заработную плату трудящихся как минимум на 10-15 процентов и таким путем возместить падение реальной заработной платы, происшедшее в предшествовавшие месяцы в результате роста цен на товары массового потребления и инфляцию. В итоге напряженных переговоров профсоюзов с администрацией государственных предприятий и муниципалитетов руководителям забастовки удалось добиться повышения заработной платы по всей стране на 9,12 процентов. Приблизительно в той же пропорции добились повышения зарплаты и работники частных компаний страны34.

"Весеннее наступление" 1978 года развертывалось, в основном, по тому же сценарию, что и "наступления" предшествовавших лет - несколькими волнами. В общей сложности в нем приняли участие 8 700 тысяч забастовщиков. Их требования сводились прежде всего к повышению заработной платы. В авангарде этого наступления снова оказались работники транспортных предприятий. В итоге двух дней непрерывной забастовки участникам этого "наступления" удалось добиться повышения зарплаты на одних предприятиях на 5,4 процента, на других - на 6,8 процента, что, по мнению японской прессы, не во всех случаях возмещало падение реальной зарплаты, происшедшее тогда в результате инфляции и роста розничных цен в стране35. Комментируя результаты этого гигантского классового сражения, председатель Генерального совета профсоюзов (Сохё) Макиэда Тосифуми в беседе со мной, состоявшейся в те дни, сказал: "Особенность весеннего наступления японских трудящихся в текущем 1978 году обусловлена тем кризисным состоянием, в котором находится японская экономика. Сегодняшняя борьба ведется нами в условиях падения спроса на внутреннем рынке и роста трудностей в экспорте за рубеж продукции отдельных отраслей японской промышленности. Это влечет за собой спад производства в указанных отраслях, рост числа банкротств мелких и средних предприятий, нестабильность в сфере найма и угрозу дальнейшего нарастания безработицы..." А далее в заключение мой собеседник сказал: "Весеннее наступление нынешнего года происходит в более упорной борьбе, чем прежде. Около 60 процентов предприятий страны будут, судя по всему, и в течение мая охвачены борьбой между рабочими и предпринимателями. Можно сказать поэтому, что первомайский праздники мы встретим в самый разгар забастовочных сражений. В этом сказывается отличие условий в нашей стране и обстановки в Советском Союзе и других социалистических странах, где нет ни кризисов, ни угрозы массовой безработицы, где стабильный рост производства сопровождается повышением жизненного уровня трудящихся. Крепя солидарность с трудящимися социалистических стран, мы намерены решительно бороться против капитализма, бороться, чтобы в конечном счете ликвидировать капитализм"36.

Конечно, в наши дни, после крушения Советского Союза и других стран социалистического сообщества, эти слова Макиэда вспоминаются мною с болью в сердце за свою страну, за ту катастрофу, в которую ввергли ее бездарные руководители типа Горбачева и Ельцина, пошедшие на поводу у разрушителей социализма. Теперь средства массовой информации и лжеученые, находящиеся на иждивении у Японского фонда, созданного в России министерством иностранных дел Японии, могут всласть иронизировать над словами Макиэды, а заодно над газетой "Правда", опубликовавшей эти слова, и надо мной, кто сообщал в Москву о том, что говорили о моей Родине руководители массовых объединений японских людей наемного труда. Ну да бог с ними, пусть глумятся. Время еще покажет, кто был прав в историческом споре между капитализмом и социализмом. Еще не вечер, и поборникам капитализма, марающим сегодня без зазрения совести социалистическое прошлое России, стоило бы быть более осмотрительными и обернуться на восток - в сторону коммунистического Китая, обернуться и подумать получше, какая из двух систем будет лидировать в мире в грядущем XXI веке.

Выше я преднамеренно привел сведения о тех масштабных столкновениях труда и капитала, которые довелось мне видеть собственными глазами в Японии в середине 70-х годов. И упомянул я о них лишь потому, что некоторые российские японоведы, разрабатывающие историю Японии по заказу и на субсидии Японского фонда, а точнее говоря, на субсидии японского министерства иностранных дел, замалчивают в своих публикациях все те события во внутренней жизни японского общества, которые не укладываются в фальшивые версии о гармоничном поступательном развитии японского капиталистического общества. Примером тому может служить подготовленное группой российских японоведов и изданное в 1998 году на деньги Японского фонда учебное пособие "История Японии. Том II". В разделе третьем части третьей этого тома в главе, посвященной истории Японии в 1971-1980 годах, ни словом не упоминается ни о массовом недовольстве японского населения инфляцией, ростом цен, безработицей и прочими жизненными невзгодами, ни о гигантских классовых столкновениях, потрясавших страну ежегодно в весенние месяцы, а в ряде случаев и на протяжении всего года37. Неужели автор этой главы забыл, что историю страны нельзя писать без упоминания о жизни ее народных масс и их воздействии на политику правящих кругов?! Такое забвение выглядит тем более странным, что писал эту главу не кто иной, как бывший заведующий сектором Японии Международного отдела ЦК КПСС А. Н. Сенаторов. Сумел все-таки Японский фонд повлиять на ход мыслей нашего соотечественника, некогда восседавшего в кабинете одного из домов на Старой площади и поучавшего нашего брата - научных сотрудников, как сохранять в чистоте марксистско-ленинскую идеологию.

Упомянул я выше о массовых забастовочных боях японских профсоюзов в 70-е годы еще и по другой, более важной причине. Дело в том, что нередко в нашей и в зарубежной литературе как нечто само собой разумеющееся высказывается мнение, что-де заработная плата и жизненный уровень людей наемного труда возрастали в Японии по мере роста производственных возможностей страны, увеличения ее валового национального продукта и роста прибылей японских предпринимателей. При этом создавалось впечатление, что чем больше доходы получали в ходе роста промышленного производства владельцы японских корпораций и фирм, тем больше они проявляли готовность делиться этими доходами со своим наемным персоналом - рабочими и служащими предприятий страны. Но ошибочность таких и тому подобных мыслей наглядно опровергалась японской действительностью в дни "весенних наступлений" японских трудящихся. Ведь каждый раз любое, даже самое мизерное повышение заработной платы рабочих и служащих вырывалось профсоюзами у предпринимателей лишь в итоге долгих и яростных торгов с предпринимателями, а чаще всего после массовых забастовок или под угрозой их проведения. И мне как непосредственному свидетелю этих классовых боев, остро ощущавшему их высокий накал, трудно и невозможно соглашаться с восторженным щебетом тех журналистов и ученых мужей, которые в наши дни проявляют склонность приписывать не профсоюзам, а японским предпринимателям мнимые заслуги в постепенном повышении заработной платы и жизненного уровня японского населения.

Острой проблемой, связанной с угрозой здоровью и духовному комфорту многих миллионов японских граждан, стала в Японии 70-х годов проблема защиты населения от порчи и загрязнения окружающей его среды. С этой проблемой мне приходилось сталкиваться постоянно на протяжении всего моего вторичного пребывания в Японии в качестве корреспондента "Правды".

Много пришлось мне писать, в частности, об угрозе нависшей в те годы над живописной и благодатной природой Японских островов. Да и как было не писать, если тревогу по этому поводу била тогда вся пресса Японии. "Суммируя итоги прошедшего десятилетия,- писалось летом 1974 года в газете "Ёмиури",- японцам приходится констатировать, что они много приобрели, но в то же время многое потеряли. Одна из этих потерь - природа страны"38.

Буквально, конечно, эти слова понимать не следовало. Еще и в те годы в Японии оставалось немало территорий, сохранявших девственный вид. Беда, однако, заключалась в том, что наслаждение благами природы к началу 70-х годов стало для большинства японцев дорогим, малодоступным и редким удовольствием.

Одной из причин тому стали диспропорции в территориальном размещении населения страны и ее промышленного производства. Ведь половина японского населения, то есть свыше 50 миллионов человек, стали проживать к тому времени на узкой полосе Тихоокеанского побережья острова Хонсю, где сконцентрировалась основная масса японских промышленных предприятий. Если предпринимателям такая концентрация рабочей силы и производственных мощностей давала ряд выгод, то для населения она обернулась множеством трудностей и бедствий, связанных со скученностью и перенасыщенностью пространства индустриальными предприятиями. Зоны таких городов-великанов как Токио, Иокогама, Осака, Нагоя, Кобэ, Китакюсю и других превратились в гигантские скопища камней, бетона и металла. Из-за дороговизны земли под застройку в этих городах были пущены едва ли не все свободные клочки земли, что привело к сокращению площадей дворов, газонов и скверов. Повседневные будни большинства людей, проживавших в этих районах, стали протекать среди бетона и асфальта, в пыли и копоти, при несмолкаемом реве моторов, без чистого неба, ясного солнца, свежего воздуха и зелени.

Правда, разум и труд японцев сделали немало, чтобы скрасить дефекты их быта. Телевизоры и радиолы, стиральные машины и холодильники, кондиционеры и удобная мебель, автомашины и поезда-экспрессы придали жизни состоятельных японских семей ощущение комфорта, уюта и благополучия. Скрасило к тому времени жизнь японских обывателей и вхождение в обиход различных имитаций природных благ. Такими искусственными заменителями природы стали гирлянды нейлоновых и бумажных цветов, укреплявшиеся на фонарных столбах в торговых кварталах, газоны из зеленого резинового дерна, расстилавшиеся перед фасадами престижных домов, установки с искусственным "климатом" в гостиницах и квартирах богачей и посаженные в клетки чучела канареек и соловьев со вставленными в эти клетки магнитофончиками, воспроизводящими звуки птичьих трелей. Однако, как бы ни был приятен весь этот современный комфорт, как бы искусно ни имитировалась японская природа художниками и инженерами, все это не давало жителям Японских островов того истинного наслаждения жизнью и окружающим миром, какое несут человеку щедрые материнские ласки живой природы.

В те времена по воскресным дням много раз я в тоске по природе выезжал на машине из Токио либо на море - в районы Камакуры или Атами, либо в горы - в район Хаконэ. И всякий раз, загубив несколько часов на дорогу, главным образом на простои в автомобильных пробках, возвращался домой физически усталый и морально утомленный. Подтверждение тому, что мою неспособность отдохнуть в Японии "по-человечески" разделяли и множество японских граждан, я нашел в газете "Асахи", где в одной из статей было написано: "Когда семья предпринимает поездку за город, ее ждут на пути забитые транспортом дороги, переполненные поезда и колоссальные гостиничные расходы. Наслаждение поэтому такие поездки не доставляют, и для досуга остается лишь один путь - лежать у себя дома в комнатушке и смотреть телевизор..."39

В 70-е годы японская общественность стала воспринимать загрязнение окружающей среды отходами промышленных предприятий как тяжелое социальное бедствие. В этой связи осталась у меня в памяти одна весьма любопытная поездка за пределы Токио.

Дело было так. Однажды из Клуба иностранных корреспондентов я получил приглашение от группы японских ученых-профессоров Токийского университета принять вместе с ними и несколькими иностранными журналистами участие в ознакомительной поездке по некоторым из "загрязненных" районов Японии. Я согласился. Мы выехали из Токио на большом комфортабельном автобусе на северо-запад, где нам предстояло ознакомиться с некогда знаменитыми медными рудниками в поселке Асио.

Свои тогдашние дорожные впечатления я описывать подробно не собираюсь. Это было бы отклонением от темы, но об одном небольшом путевом эпизоде упомяну, потому что в нем уж очень заметно проявилась разница в менталитете и характерах японцев и уроженцев стран Запада. Суть этого эпизода была такова: когда наш громоздкий автобус стал карабкаться в горы по старой заброшенной грунтовой дороге, ведшей к рудникам Асио, то на одной из горных круч при резком повороте он забуксовал у края пропасти. Шофер-японец с выражением крайнего напряжения на лице пытался заставить его двинуться вперед, но автобус, скользя по каменному грунту задними колесами, лишь раскачивался, но никак не сдвигался с места. Тогда американцы и другие иностранные журналисты, включая меня, попросили шофера выключить на минуту мотор и, открыв дверь, вышли из автобуса на дорогу. "Чтобы не искушать судьбу". Иначе повели себя в этой напряженной ситуации пассажиры-японцы. Все они остались в автобусном салоне, сказав нам: "Шофер опытный, свое дело знает, положимся на него". Так они и просидели молча с каменными лицами за спиной шофера до тех пор, пока одна из его попыток не увенчалась успехом... Вот так, не уронив достоинства, проявили японцы выдержку и самообладание на глазах кучки трусливых иностранцев. А ведь они запросто могли упасть в пропасть!

Но это лишь попутное замечание. Что же касается медных рудников Асио, то они оказались давно заброшенными. Но внимание обращало на себя другое: некогда цветущая горная долина предстала перед нами мрачной каменной пустыней, в которой вся зелень была съедена газами и копотью находившегося там прежде медеплавильного завода.

Все в том же автобусе, спустившись на равнину Канто, мы проехали затем по берегам второго по величине пресноводного озера Японии - Касумигаура, воды которого оказались в то время загрязненными отходами промышленных предприятий настолько, что уже не годились ни для питья, ни для рыбного промысла. Далее же нам показали стальные дебри гигантского нефтехимического комбината "Касима". Будучи построенным по последнему слову современной техники и промышленной эстетики, предприятие это, несмотря на окружающие его газоны и лесопосадки, источало такие газы, которые уже тогда, как констатировали экологи, создали угрозу здоровью жителей окрестных населенных пунктов.

А далее через префектуру Тиба нас вывезли к берегу Токийского залива, мутные воды которого лоснились от нефти, мазута и масла, беззаботно сбрасывавшихся в них танкерами и промышленными предприятиями. Когда мы пересекли залив на пароме, то оказались в городе металлургов Кавасаки, где из-за плотной пелены дыма и смога почти никогда не бывает солнца. В розданной на прощание участникам поездки брошюре японских ученых-экологов я прочел тогда следующее: "Индустриальные районы и города, словно раковые метастазы, разрастаются по всей Японии с исключительной быстротой. В результате мелкие участки загрязненной среды превращаются в громадные районы, распростертые по всей стране. Япония находится поэтому поистине в критическом положении! Громадные "комбинаты" с их чащами высоких дымовых труб являют собой ныне символы спесивого торжества государственномонополистического капитализма, деятельность которого сопровождается массовой экспроприацией у населения земель"40. Как явствовало из данных официальной статистики, включенных в ту же брошюру, в среднем по стране в течение одного года промышленные предприятия Японии выбрасывали в виде отходов в атмосферу, за пределы своих предприятий и в морские воды около 700 миллионов тонн мусора и грязи41.

За время моего пребывания в Японии в 70-х годах мне стало известно множество местных конфликтов, возникавших в разных районах страны в связи с бедствиями населения, порожденными загрязнением окружающей среды. В судах страны разбирались тогда сотни дел по искам, предъявлявшимся предпринимателям жителями окрестных районов. В ряде случаев эти конфликты выливались в активное сопротивление жителей строительству химических заводов, атомных электростанций, аэродромов, скоростных автострад и железных дорог.

Участники дискуссий, развертывавшихся в Японии по вопросам защиты окружающей среды, в те годы высказывали много различных практических предложений. Некоторые из них, например, призывали японских предпринимателей направлять свои капиталы в Южную Корею, на Тайвань, в Индонезию и другие близлежащие страны с целью "вывоза" на территории этих стран наиболее "грязных" промышленных предприятий. Но при этом многие из них признавали, что загрязнение окружающей среды и разрушение природы издавна присущи капиталистическому предпринимательству. Отсюда нередко высказывалась в печати и такая "крамольная" с точки зрения господствовавшей в стране идеологии мысль: природу нельзя рассматривать как частную собственность отдельных лиц и компаний - она должна оставаться достоянием всего японского народа.

Были в те годы в общественной жизни Японии и еще два зла, о которых наши почитатели японского "экономического чуда" предпочитали упоминать лишь вскользь либо совсем не касаться их в своих писаниях. Первое из этих зол заключалось в хроническом жилищном кризисе. Кризис этот был связан, с одной стороны, с беспримерно высокими ценами на землю, ставшими следствием массовых земельных спекуляций ряда японских фирм и банков. С другой стороны, в нем проявилась бедность десятком миллионов японских семей, не обладавших средствами, достаточными для аренды мало-мальски удобных жилищных помещений, не говоря уже о приобретении небольших земельных участков для строительства собственных домов. Жилищные трудности множества, если не большинства японцев, не могли не привлечь мое внимание как журналиста. Не раз заходил я в конторы маклеров-агентов по сделкам с недвижимым имуществом. Уже по рекламным объявлениям на витринах этих контор можно было видеть, что месячная стоимость аренды небольшой однокомнатной квартиры с жилой площадью в шесть "татами" (около десяти квадратных метров) в деревянном доме с общим санузлом на несколько семей и без каких-либо других удобств колебалась в пределах от 25 до 30 тысяч иен, а стоимость аренды квартиры из двух комнат размером в 10 и 8 квадратных метров с теми же удобствами составляла от 40 до 50 тысяч иен. Если же речь шла о снятии на условиях аренды приблизительно такой же по величине двухкомнатной квартиры в многоэтажном бетонном доме (по-японски "апарто" или "маншен") с основными удобствами, то месячная плата в этом случае достигала 150-160 тысяч иен.

Между тем средний месячный заработок японской семьи из трех-четырех человек составлял в то время по официальным данным 258 тысяч иен. А это при сопоставлении с названными выше ценами квартир означало, что для "средней семьи" аренда небольшой двухкомнатной квартиры в частном доме с современными удобствами была не по карману. Вот почему в Токио в 70-х годах наблюдалась странная на первый взгляд ситуация: десятки и сотни тысяч трудовых семей со "средним" и более низким достатком прозябали в тесных и неудобных деревянных домиках без элементарных удобств, в то время как в других "престижных" кварталах горделиво возвышались дома с пустующими квартирами, оборудованными всеми современными удобствами. По данным тогдашней японской статистики в Токио арендуемые квартиры и комнаты составляли более 60 процентов всех жилых помещений, причем 77 процентов из них представляли собой помещения без современных удобств (канализация, центральное отопление и т.п.)42. Хронический жилищный кризис проявлялся в тогдашней Японии в жалких жилищных условиях десятков миллионов японских трудовых семей. Эти условия были несравнимо худшими, чем в США и странах Западной Европы. Но об этой неприглядной стороне изнанки японского "экономического чуда" в те годы за рубежом писалось гораздо меньше, чем в самой Японии.

Вторым злом, глубоко укоренившимся в жизни японского общества, оставался в 70-е годы разгул коррупции в правящих кругах и деловом мире страны, которая на фоне экономической депрессии середины 70-х годов воспринималась японской общественностью с особым возмущением. События в политическом мире Японии заставляли меня в те годы не раз писать об этом зле японского общества. Да и как было не писать, если в получении взяток от американской авиастроительной компании "Локхид" был уличен в 1976 году не кто иной, как бывший премьер-министр страны Танака Какуэй, попавший по этой причине на некоторое время за тюремную решетку. Правда, ему как одному из богатейших представителей правящей элиты была сделана и в этом вопросе поблажка. Пробыв в тюрьме лишь двадцать дней, он был затем освобожден из заключения под крупный денежный залог. В дальнейшем, проживая в своем особняке, он как ни в чем не бывало продолжал как бизнесмен вести свои коммерческие операции, совмещая их с активной политической деятельностью в парламенте и за его пределами. Не случайно в политическом мире и в прессе Японии открыто высказывалось тогда убеждение, что корни коррупции гнездились в самой структуре правящей либерально-демократической партии, все звенья которой и в центре, и на местах были теснейшим образом связаны с деловыми кругами, и прежде всего с монополистической олигархией страны. Внутренний смысл этих связей японские комментаторы раскрывали следующей формулой: "Деньги обеспечивают власть, а власть обеспечивает еще большие деньги"43.

Так смотрелась Япония изнутри, и то, что происходило в экономике, в ее социальной жизни и в ее политическом мире, не позволяло мне отправлять в Москву восторженные статьи, хотя в некоторых из своих корреспонденций я все-таки отмечал впечатляющие достижения японцев в области науки, техники и культуры.

Примером тому могла служить моя корреспонденция с выставки "ЭКСПО-75", проводившейся на острове Окинава. Эта выставка была посвящена показу роли океанов и морей в современной жизни человечества. "Среди экспонатов выставки,- писалось в корреспонденции,- посетители увидели немало новых интересных инженерно-технических сооружений, аппаратов и оборудования. Особую популярность обрел у посетителей "Акваполис", морской город будущего,- гигантское по своим размерам сооружение, построенное японскими конструкторами с целью показа возможности длительного автономного существования людей вне суши, среди морских просторов целиком за счет энергии и продовольственных ресурсов океана"44.

Другой раз в очерке о буднях японского города Осака я познакомил наших читателей с тогдашней новостройкой этого города - огромным торговым увеселительным центром, сооруженным под землей. В этом очерке, опубликованном "Правдой" 4 сентября 1978 года, я писал, что это "уникальный подземный "город" с трехъярусными рядами магазинов, ресторанами, кафе, аллеями из искусственной зелени, прудами, где плавают пластмассовые лебеди, с многочисленными фонтанами и водорослями, искрящимися в огнях неоновых светильников".

Не обошел я вниманием в своих сообщениях из Токио и японскую культуру. Так 17 февраля 1974 года в "Правде" была опубликована моя статья о небывалом расцвете в Японии наших дней традиционного и самобытного вида художественного творчества - икэбана. А в статье о современном японском кинематографе исключительно лестные слова были сказаны мной о новых фильмах всемирно известных японских кинорежиссеров: Ямамото Сацуо, Куросава Акира, Синдо Канэто и Имаи Тадаси45.

Но в то время главную цель своих газетных публикаций я видел все-таки в освещении тех больных вопросов жизни японского общества, которые волновали в первую очередь самих японцев и чаще всего были у них на устах. И в этом деле я старался придавать своим материалам максимальную достоверность, подкрепляя их обычно либо цитатами из тогдашних газет, либо суждениями, высказанными в беседах со мной авторитетными представителями японской общественности.

О политической жизни Японии, ее курсе

на военный союз с США и укрепление

боеспособности "сил самообороны"

В отличие от двух предыдущих десятилетий развитие политической жизни Японии в 70-х годах утратило прежнюю динамику. Крупных событий стало в сфере японской политики меньше, борьба противоборствующих политических лагерей приняла более спокойный, временами вялый характер. И это сказывалось на моей журналистской работе: труднее стало находить интересные темы для комментариев и информации - разные мелкие события в японской политической жизни не представляли для наших читателей большого интереса. Это не означало, конечно, что я вообще не писал о подобных событиях, но поскольку мое отношение к ним было более спокойным, чем к памятной политической буре 1960 года, то и статьи, направлявшиеся мною в "Правду", не содержали прежнего эмоционального накала. Писать приходилось, естественно, как и прежде, на текущие и время от времени повторявшиеся темы. Писал я неоднократно и о парламентских выборах в палату представителей и в палату советников, и об очередных съездах либерально-демократической, социалистической и коммунистической партий, а также о съездах партии Комэйто и Партии демократического социализма, о дебатах в парламенте и о скандалах в рядах правящей партии, связанных обычно с коррупцией. Но при написании статей на эти темы мне было вполне ясно, что ничего особенного, ничего способного вызвать в политической жизни Японии какой-либо крутой катаклизм или поворот ожидать не приходилось, а поэтому и статьи получались довольно сухими и невыразительными.

В итоге нескольких парламентских выборов в 1973-1978 годах правящая Либерально-демократическая партия Японии сохранила за собой абсолютное большинство мест в обеих палатах парламента. Иногда, правда, это большинство в отличие от прошлых полутора десятилетий становилось весьма непрочным и неустойчивым, и лидерам либерал-демократов удавалось сохранять свою власть лишь благодаря поддержке отдельных "независимых" парламентариев, срочно вступавших в правящую партию, а точнее в парламентскую фракцию либерал-демократов, что по предположениям прессы предполагало предварительное закулисное финансовое воздействие на них со стороны лидеров правящей партии. Так, например, сразу после парламентских выборов в палату советников, состоявшихся в июле 1977 года, у правящей партии в итоге подсчета голосов оказалось в палате всего 124 депутатских мандата, то есть менее половины общего числа мандатов (252). И только спустя несколько часов, в связи с тем что к правящей партии примкнули формально три консервативных депутата, баллотировавшихся и победивших на выборах в качестве "независимых", положение изменилось и либерал-демократы сохранили за собой в верхней палате большинство в один голос46.

Все отчетливее давала знать о себе в те годы тенденция к постепенному сокращению числа избирателей, голосующих за правящую либерально-демократическую партию. Но быстрому изменению соотношения сил в парламенте в пользу противников либерал-демократов по-прежнему мешали разногласия и раздоры между партиями оппозиции, прежде всего между социалистической и коммунистической партиями. Мешала единству оппозиционных сил и политика беспринципного лавирования, проводившаяся так называемыми партиями "среднего пути": Партией демократического социализма и партией Комэйто. Во второй половине 70-х годов в политике двух упомянутых партий "среднего пути" стали все отчетливее намечаться сдвиги вправо, что создало почву для сближения курсов этих партий с курсом правящих консервативных кругов. Примечательно, что ослабление позиций в парламенте либерально-демократической партии не сопровождалось возрастанием влияния такой ведущей силы оппозиционного лагеря как социалистическая партия. Руководство этой партии не сумело воспользоваться недовольством населения экономическими трудностями страны для упрочения своих политических позиций в стране.

Все это говорило о том, что расклад политических сил в Японии на протяжении 70-х годов хотя и менялся от выборов к выборам, но все-таки не претерпевал существенных изменений. Обстановка в политическом мире страны продолжала оставаться относительно стабильной, не предвещавшей в скором времени каких-либо бурных потрясений и крутых перемен.

Самую обильную пищу для статей, посвященных внутриполитической жизни Японии, дало в те годы, пожалуй, расследование скандального дела американской авиационной компании "Локхид", замешанной в коррупции и темных махинациях с японскими государственными деятелями. Но расследование этого дела, привлекшего поначалу внимание всей японской общественности, велось так медленно, что постепенно общественный интерес к нему заглох. Большинство обвиняемых по этому делу, включая бывшего премьер-министра страны Танаку Какуэй, не только были освобождено из-под стражи под крупные денежные залоги, но и втянулись вновь в свою прежнюю политическую деятельность. А главный "герой" всей этой скандальной истории, Танака Какуэй, в перерывах между судебными заседаниями сумел даже баллотироваться в качестве кандидата на выборах в палату представителей (в 1976 году) и с помощью различных сомнительных средств финансового воздействия на избирателей добился на выборах сохранения за собой полномочий депутата парламента. В общем, политическая жизнь Японии 70-х годов заметно потускнела по сравнению с предыдущими десятилетиями и уже не давала таких поводов для ее интересного освещения на страницах газеты "Правда", как это было в дни моего первого длительного пребывания в Токио.

Большое внимание приходилось уделять, однако, в те годы вопросам японской внешней политики, которая по-прежнему не могла не настораживать нашу общественность. В первую очередь, как и прежде, недоверие и подозрения наших людей вызывала политика правящих кругов Японии, направленная на дальнейшее упрочение и развертывание военного сотрудничества с США на основе японо-американского "договора безопасности".

Военное присутствие США в Японии, а также в Южной Корее и на Филиппинах, продолжало и в 70-х годах постоянно привлекать к себе внимание советской печати. В американских базах, расположенных на территории Японии мы, советские журналисты, вполне обоснованно видели постоянную угрозу нашей стране. Ведь находились эти базы поблизости от наших границ, и командование вооруженных сил США не скрывало, против кого они были направлены. Естественно, и я, и мои коллеги - журналисты ТАСС и других информационных учреждений - быстро и четко реагировали на каждый шаг Пентагона в сторону наращивания военной угрозы нашей стране.

Однако я не помню таких случаев, когда бы информация военного характера добывалась самими советскими журналистами непосредственно с территории расположенных в Японии американских военных баз. Если кто-нибудь из работников советских учреждений, связанных с военной разведкой, и добывал такую информацию, то она шла в Москву по закрытым каналам: диппочтой, шифрограммами и т.п. От нас же, журналистов, в московских редакциях агентств и газет подобных агентурных сообщений никто не ждал, да они и не требовались для той информационно-пропагандистской и аналитической работы, которую вели советские средства массовой информации. Дело в том, что на территории Японских островов и без нас, советских граждан, было огромное количество ушей и глаз, внимательно следивших за каждым шагом американских солдат и офицеров, а также японских военнослужащих - и не только следивших, но и мгновенно предававших гласности подобные шаги. Такая информация военного характера добывалась и публиковалась в те годы в Японии прежде всего оппозиционными японскому правительству политическими и общественными организациями: КПЯ, СПЯ, профсоюзными объединениями, массовыми организациями пацифистов, включая Японский комитет защиты мира (Гэнсуйкё) и его дублера Гэнсуйкин, а также различные антиамерикански настроенные объединения японцев местного масштаба. Законы Японии, кстати сказать, не запрещали японским сторонникам мира вести наружное наблюдение за военными базами США и лагерями "сил самообороны". Гражданские лица могли поэтому открыто создавать вокруг американских баз наблюдательные посты, фиксировать ежедневно типы самолетов, находившихся на базах, их численность и количество самолетовылетов с этих баз, а все полученные сведения публиковать в печати или же оповещать о них местную общественность.

Не упускала случая для публикации любых сенсационных новостей военного характера, связанных с пребыванием в Японии военного персонала США, и коммерческая пресса. Нередко в таких газетах как "Асахи", "Майнити", "Ёмиури" и даже "Санкэй" публиковались, и притом раньше, чем где-либо, такие новости, которые американцам хотелось бы скрыть по соображениям военного и политического порядка. Но и их никто упрекать не мог, так как законов о сохранении военной тайны в послевоенной Японии не существовало. Поэтому я видел свою задачу в том, чтобы внимательно изо дня в день следить за публикациями японской прессы, касавшимися военного присутствия США на японской территории, брать на заметку любые более или менее интересные новости и информировать о них читателей своей газеты, сопровождая эту информацию соответствующими политическими комментариями.

В октябре 1974 года японские газеты под броскими заголовками на первых полосах опубликовали сенсационное заявление, сделанное в Конгрессе США отставным американским адмиралом Дж. Лароком. В этом заявлении адмирал недвусмысленно подтвердил то, что до тех пор упорно отрицалось и американским, и японским правительствами, а именно: находившиеся на американских военных базах в Японии или совершавшие заходы на эти базы военные корабли США имели на борту ядерное оружие. Такое откровение Ларока поставило в те дни в крайне затруднительное положение правящие круги Японии, ибо по условиям американо-японского "договора безопасности" атомное оружие США не могло ввозиться в Японию без "предварительных консультаций" с правительством страны, как и без его согласия, а представители правительства Японии в те годы постоянно подчеркивали свою приверженность "трем неядерным принципам", суть которых сводилась к тому, что Япония не будет ни производить, ни ввозить, ни хранить на своей территории какие бы то ни было виды ядерного оружия. При этом, естественно, руководители японского правительства неоднократно заверяли общественность в том, что военное командование США уважительно относится к этим принципам и что по этой причине американские военные корабли, заходящие на базы и в территориальные воды Японии, не имеют на борту атомных бомб. Как писала в те дни газета "Майнити", после заявления адмирала Ларока японскому правительству пришлось "волей-неволей признать, что-либо Соединенные Штаты нарушали договоренность о предварительных консультациях с японским правительством, либо японское правительство сознательно обманывало население страны своими публичными заявлениями о том, что оно отвергает любые американские просьбы о ввозе ядерного оружия в Японию"47.

В последующие дни в японской печати появился целый ряд других сообщений, подтверждавших достоверность информации Ларока о заходах в Японию американских кораблей с ядерным оружием на борту. Все это всколыхнуло японскую миролюбивую общественность. Бурная волна общественного возмущения поднялась по всей стране и обрела действенную силу 21 октября того же года в международный день единых антивоенных действий, ежегодно широко отмечавшимся участниками японского движения сторонников мира. В Токио на обширном поле парка Мэйдзи состоялся массовый антивоенный митинг, на который собрались около 100 тысяч человек. Многотысячные колонны участников этого митинга направились к зданиям американского посольства и резиденции премьер-министра, громко скандируя антиамериканские, антивоенные и антиправительственные лозунги. Одновременно в тот же день массовые антиамериканские митинги и демонстрации состоялись в 456 городах и поселках страны. В общей сложности в них приняли участие около 2 300 тысяч человек. Солидарность с бастующими выразили даже японцы, работавшие на военных базах США в Ёкосуке, Ивакуни, Сасэбо и других районах страны48.

Спустя полтора месяца после этих событий я побывал на острове Окинава, где военное командование США создало в послевоенные годы самую крупную из своих военных баз, находившихся на японской территории. В годы своего первого длительного пребывания в Японии в качестве журналиста я не имел возможности бывать на этом южном японском острове, так как в то время этот остров и прилегающие к нему мелкие острова были в административном отношении отторгнуты от Японии и находились под управлением американского военного командования, не пускавшего на остров не только советских, но и многих других японских и иностранных журналистов. Однако в 1972 году Окинава был возвращен в соответствии с заключенным тогда японо-американским соглашением под юрисдикцию Японии, что открыло мне и другим советским корреспондентам столь же свободный доступ на этот остров, как и в другие районы Японии. В июне 1975 года вместе с корреспондентом "Известий" В. Кассисом и корреспондентом "Труда" М. Абдрахмановым мы отправились самолетом на этот дальний остров.

Два с половиной часа полета отделяли Токио от главного города Окинавы - Нахи. После задымленных каменных дебрей японской столицы этот самый южный остров Японии выглядел из иллюминатора самолета особенно красочно: чистое небо, лазурное море, жемчужные нити прибоя у берегов, пальмы и банановые заросли вдоль песчаных пляжей, окаймленных коралловыми рифами и гранитными скалами. Однако с земли после выезда за ворота аэродрома остров производил уже другое, не столь отрадное впечатление.

Первое, что бросилось нам в глаза на дороге,- это нескончаемые заборы из колючей проволоки, протянувшиеся вдоль автострады, ведшей от аэродрома к городу Наха. То и дело виднелись на этих заборах стереотипные надписи: "Военная база вооруженных сил США. Вход на территорию базы посторонним лицам запрещен. Территория базы охраняется собаками". Несмотря на то, что формально остров перешел под японский контроль, присутствие американцев на Окинаве продолжало ощущаться тогда на каждом шагу. В большинстве машин, встречавшихся нам на дорогах, сидели американские военные. Американские стандарты преобладали и в планировке улиц, и в архитектуре домов в центральных городских кварталах. На английском языке была написана большая часть уличных вывесок и рекламных панно.

Встретивший нас в аэропорту и сопровождавший в поездках по острову представитель одного из местных профсоюзов сообщил нам, что по данным на март 1975 года на Окинаве насчитывалось 63 военных базы США, на которых дислоцировались 39 тысяч морских пехотинцев, летчиков и моряков. Это составляло около двух третей от общего числа американских офицеров и солдат, находившихся в те годы на японской территории. Под окинавскими американскими военными базами и сооружениями было занято тогда согласно японской статистике 257 квадратных километров или 11,5 процента территории острова.

Цифры эти не раскрывали, однако, до конца действительной роли баз в жизни острова. Ведь вся его северная половина представляла собой необжитые холмы и горы, покрытые джунглями. Базы же сконцентрировались на издавна заселенных и наиболее удобных для хозяйственной деятельности равнинных частях островной территории. Сооружая их, американские военные власти отняли у местного населения большую часть посевных площадей, пастбищ, парков и других жизненно важных земельных угодий. Жители городка Кадэна потеряли, например, до 80 процентов принадлежавших им окрестных земель, жители другого городка, Ёмитан,- около 65 процентов, жители городка Гинодза - свыше 50 процентов49.

Строительство баз подорвало основы прежней жизни окинавцев и вынудило большинство из них расстаться со своими профессиональными занятиями. Значительной части местного населения (его общая численность составляла в те годы около 1 миллиона человек) пришлось волей-неволей искать средства к существованию в сфере обслуживания новоявленных хозяев острова - военного персонала США, а также членов семей американских военнослужащих. Десятки тысяч окинавцев стали использоваться в послевоенные годы в качестве подсобных рабочих военных баз, десятки тысяч других стали обслуживать американцев в авторемонтных мастерских, на бензоколонках, в пошивочных ателье, в лавках, парикмахерских, закусочных и ночных барах. Возвращение острова под контроль Японии, осуществленное в 1972 году, не внесло существенных перемен в его хозяйственную и социальную жизнь. Остров продолжал и в 70-х годах оставаться главной военной базой США у берегов Азии, и это налагало специфический оттенок на весь ритм жизни его коренного японского населения. Не было у жителей острова ощущения мира и собственной безопасности. Не чувствовали они себя по-прежнему хозяевами своей судьбы.

Наши встречи и беседы с окинавцами позволили лучше понять причины их антиамериканских настроений и частых конфликтов местного населения с персоналом американских военных баз. В районе поселка Кисэмбару, находящегося вблизи от военной базы Кэмп Хансэн, мы проехали вдоль стрельбища - заросших кустарником холмов, где незадолго до того неоднократно разыгрывались острые схватки между местными жителями и американскими военными властями. Окинавцы в ходе этих схваток решительно воспрепятствовали попыткам американцев проводить на этом полигоне учебные артиллерийские стрельбы. Трижды сотни японских крестьян из местных поселков вторгались на территорию стрельбища и устраивали сидячие забастовки на холмах - там, где должны были рваться американские снаряды. В помощь американцам на место происшествия прибывали в те дни на вертолетах отряды японской полиции, чтобы разогнать участников сидячих забастовок. Но выбить противников стрельб с полигона им так и не удалось...

Движение против военных баз, за превращение Окинавы в остров мира и спокойствия было в те дни самым широким и массовым движением жителей острова. И не случайно контроль над администрацией префектуры, а также над городской администрацией Нахи и других городков и поселков острова, находился тогда в руках противников американцев, выступавших за ликвидацию американского "договора безопасности" и удаление из Японии военных баз США. В беседе с нами тогдашний губернатор префектуры Окинава Яра Тёбэ сказал: "Наша цель состоит в том, чтобы добиваться создания условий для здорового развития жизни населения префектуры. Важнейшее среди этих условий превращение Окинавы в остров мира. Окинавцы, понесшие тяжелые жертвы в годы минувшей войны, не желают повторения пережитых ими ужасов, они против дальнейшего использования острова в военных целях. Вот почему наша главная задача состоит в том, чтобы устранить с территории префектуры военные базы США, причиняющие населению всевозможные неприятности, наносящие сильнейший ущерб экономическому развитию острова и разрушающие его природные богатства. Ликвидацию баз на острове нельзя, естественно, осуществлять без слома всей системы американо-японского военного сотрудничества, основанного на "договоре безопасности"50.

Негативное отношение японцев к бессрочному присутствию на территории их страны американских вооруженных сил проявлялось в 70-х годах не только на Окинаве, но и в других районах Японии. В 1976 году, например, японская печать много писала о событиях в районе американской военно-воздушной базы Ёкота, где жители окрестных поселков возбудили судебное дело против американского командования в связи с беспрестанными полетами военных самолетов США над их домами. В Ёкосукэ, главной военно-морской базе американцев на Японских островах, в те годы неоднократно проводились митинги, пикеты и демонстрации японского населения с требованиями недопущения заходов на эту базу подводных лодок и военных кораблей с ядерным оружием на борту.

Хотя общенациональные выступления японцев против военных баз США и японо-американского "договора безопасности" не обрели в 70-х годах такого размаха, как в 1960 году, тем не менее время от времени они и тогда принимали подчас довольно массовый характер. Примером тому могли служить марши противников "договора безопасности", проведенные организациями сторонников мира в июне-июле 1976 года в преддверии очередной международной антиядерной конференции. Участники этих маршей, отправившись в путь по шоссейным дорогам, ведущим в Хиросиму из разных районов страны, в течение нескольких недель проводили на пути своего движения собрания и митинги местного населения, призывая японцев не прекращать борьбу за удаление из страны военных баз США.

Приблизительно в таком же боевом настроении массовые митинги и демонстрации под лозунгом "Долой американские военные базы!" прошли в 23 из 47 префектур 21 октября 1977 года. В Токио тогда в антиамериканском митинге приняли участие около 36 тысяч представителей различных общественных организаций51.

Но, увы, движение японских патриотов и поборников мира за отмену "договора безопасности" против американских военных баз не принесло в 70-х годах ощутимых результатов. Несколько сократив число своих военных баз на японской территории, военное командование США при поддержке японского правительства продолжало проводить курс на сохранение своего военного присутствия у берегов Азии, и прежде всего на Японских островах. И хотя мы, советские журналисты, направляли в Москву много сообщений о деятельности и заявлениях японских противников военных баз США, навряд ли кто-либо из нас допускал в те годы возможность ухода американских вооруженных сил из Японии. Слишком прочно, всерьез и надолго окапался Пентагон в Стране восходящего солнца.

Кстати сказать, не все советские японоведы оценивали тогда одинаково постоянное присутствие вооруженных сил США в Японии. Среди мидовских чиновников, а также и в академических кругах Москвы, высказывались иногда в те годы мнения, что еще неизвестно, было бы лучше для Советского Союза, если бы вдруг вооруженные силы США покинули Японию. Ведь в этом случае, как утверждали сторонники такого мнения, Япония приступила бы к ускоренному наращиванию своей военной мощи, и эта мощь с учетом громадного экономического потенциала Японии могла бы вскоре изменить баланс сил, сложившийся в Азии и на Тихом океане не в нашу пользу. А это означало, что в будущем Советскому Союзу пришлось бы тогда противостоять на Дальнем Востоке не только военной машине США, но и еще одной своенравной и непредсказуемой вооруженной силе в лице японской армии с ее самурайскими амбициями. Мне, однако, такие гипотетические домыслы казались слишком отвлеченными, умозрительными и оторванными от реальной действительности. В выводе вооруженных сил Пентагона из Японии не были объективно заинтересованы ни тогда, ни в обозримой перспективе не только американские, но и японские правящие круги, видевшие в военном присутствии США на территории их страны надежную гарантию как от военной угрозы извне, так и от угрозы со стороны внутренних оппозиционных сил. Пребывание вооруженных сил США на японской территории позволяло японскому правительству ограничивать в какой-то мере рост своих бюджетных военных расходов, отчисляя из государственного бюджета большие средства на содействие экономическому и научно-техническому развитию страны. И тем, кто в те годы следил за ходом событий внутри Японии, было вполне ясно, что позитивное отношение японских правящих кругов к военному союзу с США не могло измениться до тех пор, пока власть находилась в руках консервативных политиков, тесно связанных с монополистической олигархией и бюрократической элитой страны. Власть же эта в 70-х годах была более стабильной и прочной, чем в первые послевоенные годы.

Но сказанное выше отнюдь не означало, что в правящих кругах Японии отсутствовало стремление к постоянному наращиванию боевой мощи японских "сил самообороны". Сколько бы ни осуждали оппозиционные партии в лице социалистов и коммунистов курс правительства на увеличение бюджетных ассигнований на военные нужды, сколько бы ни противились ему в ходе парламентских дебатов и за стенами парламента на массовых митингах и демонстрациях, бюджетные военные расходы Японии в абсолютном выражении продолжали расти год от года, а соответственно продолжала возрастать боеспособность японских "сил самообороны", на вооружение которых поступали все новые и новые виды современного оружия, включая самолеты, надводные корабли, подводные лодки, танки и т.п.

Откровенными инициаторами наращивания боевой мощи "сил самообороны" выступали в 70-х годах как лидеры правящей либерально-демократической партии, так и японские генералы, возглавлявшие вооруженные силы страны. В те годы в моих статьях, публиковавшихся на страницах "Правды", не раз обращалось внимание на воинственные настроения этих кругов. Так, в январе 1978 года я информировал читателей газеты о выступлении одного из министров японского правительства - начальника Управления национальной обороны и в то же время видного деятеля правящей либерально-демократической партии Канэмару Син перед офицерами и солдатами авиадесантной бригады "сил самообороны". Осуждая людей, считавших, что "силам самообороны" не следовало вызывать ощущение угрозы в соседних странах, Канэмару заявил, что Япония была бы неспособна защищать себя, если бы ее вооруженные силы не представляли опасности для "врагов". Весь пафос его выступления сводился к тому, что Япония должна была приступить к запугиванию своей военной мощью потенциальных "врагов" из близлежащих стран. Этим "врагам", по словам Канэмару, надлежало привить "ощущение опасности" со стороны японских "сил самообороны"52. Развивая идею о необходимости дальнейшего вооружения Японии наступательными видами оружия, ближайший помощник Канэмару, начальник Совета объединенных штабов "сил самообороны" генерал Курису Хирооми, выступил тогда же со статьей в военном журнале "Винг", в котором было написано следующее:

"Опыт истории учит, что в любой войне только наступление вело к победе. Эффективный отпор любой атаке противника невозможен одними оборонительными средствами. Оружие, которое не обладает способностью вызывать у противника боязнь ударов по его базам и тылам, должно быть признано поэтому неэффективным с точки зрения предотвращения вторжения". В той же статье Курису высказался вообще против какого-либо разделения оружия на "наступательное" и "оборонительное".

Еще дальше пошел в своих высказываниях начальник оборонного департамента Управления национальной обороны Ито Кэйити. В своем выступлении в парламенте он попытался доказать, будто бы по конституции японским "силам самообороны" не возбранялось владеть некоторыми видами тактического ядерного оружия53.

Естественно, что подобные высказывания японских государственных деятелей и генералов не могли не настораживать миролюбивую общественность как в Японии, так и за ее пределами. Довольно тревожные отклики получили они в нашей печати.

Состоялся тогда в этой связи обмен мнений и в советском посольстве в Японии, участие в котором приняли посол Д. С. Полянский, некоторые дипломаты, включая военных атташе, и кое-кто из журналистов. В ходе этого обмена мнениями выявились разные точки зрения в отношении того, сколь реальную угрозу возврата Японии к милитаризму создавало постепенное увеличение ее военных расходов. Некоторые считали эту угрозу серьезной, некоторые были склонны не придавать ей большого значения. К первым склонялся и посол, судя по его отдельным репликам. Что касается меня, то, как помнится, в своем выступлении на этом совещании я обратил внимание на тот факт, что курс японского правительства на ограничение бюджетных военных расходов в пределах одного процента от валового национального продукта страны не следовало расценивать как проявление особого миролюбия, ибо в абсолютных цифрах ежегодный рост бюджетных расходов был весьма значительным по той причине, что размеры валового национального продукта Японии непрерывно увеличивались. Но в то же время в моем выступлении проводилась мысль о том, что нам не следовало и преувеличивать боеспособность "сил самообороны", тем самым запугивая самих себя: ведь на вооружении этих "сил" не было тогда ни ядерного оружия, ни межконтинентальных ракет, ни авианосцев, ни бомбардировщиков дальнего радиуса действий.

Но, отмечая сравнительную малочисленность японских "сил самообороны" и отсутствие на их вооружении наступательных видов оружия, не следовало ни тогда, ни в последующие годы рассматривать эти "силы" как некую обособленную и самодостаточную военную организацию. Да, японская армия как таковая сама по себе в то время не представляла собой реальной угрозы для соседних с Японией стран. Но беда была в том, что уже тогда шло сращивание японских "сил самообороны" с вооруженными силами США, дислоцированными на Японских островах и в акватории Тихого океана. В сущности, уже в те дни эти "силы" представляли собой не что иное, как часть громадной военной машины Пентагона, призванной держать под контролем Соединенных Штатов весь Тихий океан и все подступы к Азиатскому континенту. Очевидным свидетельством тому стала со второй половины 70-х годов деятельность так называемого Американо-японского консультативного комитета, занимавшегося, несмотря на свое ни о чем не говорящее название, вполне конкретными вопросами, а именно обсуждением и решением вопросов, связанных с военным сотрудничеством двух стран на основе "договора безопасности" и координацией действий вооруженных сил США с японскими "силами самообороны" как в обычных, так и в чрезвычайных ситуациях. В подкомитете по координации вопросов обороны, созданном в 1976 году в рамках названного выше комитета, велась разработка конкретных планов совместных операций вооруженных сил обеих стран в случае возникновения войны в данном регионе. Цель разработчиков этих планов состояла в том, чтобы активизировать японские "силы самообороны", подчинить их в еще большей, чем прежде, степени военно-оперативным планам Пентагона и увеличить, таким образом, роль Японии как главного военного союзника США на Дальнем Востоке54.

Подобные факты говорили не только о тесной военной привязке японских "сил самообороны" к вооруженным силам США, но и о том, что в 70-е годы привязка эта стала еще более прочной и еще более открытой, чем в предыдущие два десятилетия. Объяснялось это, судя по высказываниям самих членов Американо-японского консультативного комитета, теми "новыми требованиями", которые предъявлялись "новой обстановкой на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии", сложившейся в результате военного поражения американских вооруженных сил во Вьетнаме.

Вторая половина 70-х годов была отмечена усилением внимания японских руководителей к вопросам военного характера. Повышенный интерес к этим вопросам проявился тогда не только в военных, но и деловых кругах. В пользу увеличения производства оружия и отмены ограничений на его вывоз за рубеж в марте 1978 года выступили такие видные деятели делового мира Японии как президент Федерации экономических организаций Токо Тосио и президент Японской торгово-промышленной палаты Нагано Сигэо. Тогда же неожиданно для всех сенсационное заявление сделал в парламенте и премьер-министр Японии Фукуда Такэо. Суть его сводилась к тому, что обладание Японией ядерным оружием "возможно" и что это не противоречит, якобы, конституции страны. Правда, это заявление премьер-министра сопровождалось оговоркой, что обладать таким оружием Япония не намерена55.

Все эти заявления были сделаны на фоне появившихся в японских средствах массовой информации измышлений по поводу "военной угрозы Японии", якобы исходившей от соседней страны - Советского Союза. Если до того времени даже японские военные круги избегали открыто называть Советский Союз потенциальным военным противником Японии, то в апреле 1978 года в выступлениях этих кругов произошли заметные перемены. Отвечая в парламенте на запрос одного из депутатов оппозиции, начальник оборонного департамента Управления национальной обороны Ито Кэйити без обиняков заявил, что "главный упор в развитии военной мощи Японии делается с прицелом на Советский Союз". Тем самым впервые представитель японского правительства официально информировал депутатов парламента и общественность страны о том, что военная доктрина японских вооруженных сил исходит из того, что Советский Союз - это главный потенциальный противник Японии56. Антисоветская направленность военной политики Японии подтвердилась и в ходе визита в Европу и в США начальника Управления национальной обороны Канэмару Син. Состоявшийся летом 1978 года визит Канэмару в Брюсель, в штаб-квартиру НАТО, стал первой открытой заявкой японского правительства на сотрудничество с натовскими военачальниками. А на переговорах в Вашингтоне руководители японских "сил самообороны" заверили Пентагон в готовности правящих кругов своей страны идти на дальнейшее расширение военных приготовлений Японии, а также на увеличение ее "доли" в расходах на содержание вооруженных сил США на японской территории. Американская же сторона подтвердила готовность поставлять и далее для японских "сил самообороны" новейшую военную технику.

Курс на упрочение военного сотрудничества Японии с США на основе "договора безопасности" проводило и правительство Охира Масаёси. Во время своего визита в США в мае 1979 года Охира подчеркивал в своих заявлениях важность военного присутствия США в Восточной Азии и выражал готовность идти навстречу призывам американского президента Картера к дальнейшему "качественному улучшению" японской военной мощи57.

Сообщая в своих корреспонденциях о сдвигах в политике правящих кругов Японии в сторону эскалации ее открыто антисоветских военных приготовлений, я не мог, разумеется, оставлять эти сдвиги без комментариев. Подчас мои комментарии были весьма резкими по форме. Но, кстати сказать, не только я и мои коллеги, советские журналисты, высказывались в таком духе. Столь же резкими были в то время и отзывы оппозиционных правительству парламентских партий и массовых организаций японских сторонников мира. Осуждая курс на дальнейшее привязывание Японии к военной машине Пентагона, представители японской миролюбивой общественности не раз прибегали в те годы к массовым митингам и уличным демонстрациям, призванным воспрепятствовать руководству правящей либерально-демократической партии, а также японским владельцам военных предприятий и генералам "сил самообороны" столкнуть страну на путь гонки вооружений. Наглядным свидетельством отпора японской миролюбивой общественности военной политике правящих кругов стал митинг жителей японской столицы, состоявшийся в парке Мэйдзи 1 октября 1978 года. Десять тысяч участников этого митинга гулом одобрения встречали речи ораторов, выражавших тревогу по поводу увеличения влияния военных кругов на государственные дела и политику страны. Одобрен был ими, в частности, призыв председателя секретариата ЦК КПЯ Фувы Тэцудзо к объединению всех японских национально-демократических сил с целью отпора поборникам милитаризации страны и срыва попыток реакции идти навстречу безответственным помыслам Пентагона и японских генералов, возглавлявших "силы самообороны"58.

Отмечался в моих статьях и заметках того периода и новый фактор, появившийся в политике правящих кругов Японии после 1978 года. Речь шла о подписании японо-китайского Договора о мире и дружбе, предусматривавшего в одной из статей совместное противодействие обеих стран "гегемонизму" третьей страны, под которой по заявлениям китайской стороны подразумевался Советский Союз. Именно с тех пор впервые стали налаживаться контакты военных руководителей Японии и Китая (о них свидетельствовал тогда визит в Токио заместителя министра обороны КНР Су Юэя, который встречался там с начальником Управления национальной обороны Японии Ямаситой) В ходе этих контактов одной из тем переговоров стало обсуждение некой "военной угрозы", якобы созданной для обеих стран советскими вооруженными силами. Естественно, что такие развороты в японской военной политике не могли не вызывать нервозной реакции в Советском Союзе, чье руководство в то время высказывало опасение (хотя эти опасения и не оправдались в дальнейшем), как бы не сложился на Дальнем Востоке тройственный альянс США, Японии и КНР, направленный своим острием против СССР.

Но наши оценки ситуации того периода были, однако, не всегда точными и адекватными реальности. Сегодня при ретроспективном взгляде на военную политику Японии, проводившуюся в 70-х годах в тесном сотрудничестве с Соединенными Штатами на основе японо-американского "договора безопасности", можно сказать, что эта политика была не столь последовательной, не столь решительной и не столь опасной для нашей страны, как это иногда казалось и мне, и тем, кто работал со мной в Японии в те годы. Слишком много противоречивых факторов оказывало влияние на японскую политику, причем некоторые из этих факторов вынуждали инициаторов усиления японских военных приготовлений притормаживать подчас реализацию своих намерений и ограничиваться лишь декларациями о намерениях.

Но, с другой стороны, пропускать мимо ушей такие декларации мы, советские журналисты в Японии, разумеется, не могли. Свою обязанность мы видели в том, чтобы извещать о них нашу общественность. Правда, подобные сообщения вызывали у некоторых из наших соотечественников преувеличенные опасения по поводу возрождения "японского милитаризма". У некоторых же, наоборот, они порождали скептицизм и стойкое недоверие ко всему тому, что писалось в газетах по поводу военных приготовлений Японии. В общем, сообщения о военных планах правящих кругов Японии и США, направленных на упрочение их военного сотрудничества, воспринимались большинством читателей "Правды", да и других советских газет, как нечто само собой разумеющееся, ибо неприязнь к "японским самураям" прочно вошла в сознание нашего народа еще со времен русско-японской войны. Нередко по этой причине укоренившаяся вражда к Японии как к "милитаристской стране" побуждала многих советских людей скептически относиться к нашим сообщениям, в которых речь шла о деятельности в Японии сторонников добрососедства с нашей страной.

А между тем реальная японская действительность, как слоеный пирог, представляла собой в те годы сложное и противоречивое сочетание враждебных и дружественных настроений японского населения в отношении нашей страны. В такой ситуации и мне, да и другим советским журналистам при выборе тем очередных корреспонденций приходилось всегда решать вопрос, на какую из этих двух противоречивых тенденций в политической и духовной жизни Японии обращать большее внимание сегодня, а на какую завтра или спустя несколько дней. Многоликая Япония позволяла нам - людям, писавшим о ней изо дня в день,- варьировать не только темы, но и тональность своих статей, выдерживая их в зависимости от содержания то в суровых осуждающих тонах, то в светлой и подчас в хвалебной словесной гамме.

Отъезд в Москву на прежнюю работу

в Институт востоковедения АН СССР

(весна 1979 года)

Мое вторичное долговременное пребывание в Японии в качестве собственного корреспондента "Правды" завершилось в июне 1979 года.

Вопрос о сроках окончания моей журналистской работы был решен еще весной - в дни, когда по случайному стечению обстоятельств в Токио почти одновременно приезжали новый директор Института востоковедения АН СССР Е. М. Примаков и главный редактор "Правды" В. Г. Афанасьев.

Еще до приезда Примакова в Японию я получил от него с оказией неофициальное письмецо, в котором он, называя меня, как и прежде, по имени (так же тогда называл его и я), в дружеском тоне предлагал мне завершить по возможности скорее работу в "Правде" и вернуться в возглавленный им институт на прежнюю должность заведующего отделом Японии. В принципе такое предложение отвечало моим намерениям, так как за пять лет, прошедших со времени моего ухода из института в "Правду", я уже пополнил свой запас свежих впечатлений о японской современности. Да к тому же и мои семейные дела настоятельно требовали скорейшего возвращения в Москву.

По приезде Примакова в Японию (это было в конце апреля - начале мая) он еще раз подтвердил свое желание видеть меня как можно скорее в институте в качестве заведующего отделом Японии, а я еще раз подтвердил свою готовность по возможности скорее прервать работу в "Правде".

Почти одновременное пребывание в Японии наряду с Примаковым главного редактора "Правды" В. Г. Афанасьева облегчило мне предстоявший так или иначе разговор с ним о моем намерении прервать работу в "Правде" и перейти снова в Институт востоковедения АН СССР. Идя мне навстречу, Виктор Григорьевич после некоторых раздумий (редакция в то время не имела еще кандидата на замещение моей должности) внял моей просьбе и разрешил мне вернуться в Москву, не дожидаясь передачи мною имущества корпункта сменщику. Материальную ответственность за сохранность корпункта согласился взять на себя до приезда нового корреспондента "Правды" мой друг - зав. отделением ТАСС в Японии Виктор Зацепин. В результате в первой декаде июня я распрощался с послом Дмитрием Степановичем, со своими друзьями в посольстве и среди журналистов, а также с сотрудниками корпункта японцами Накагавой и Накадзавой и с приятным сознанием благополучно завершенной работы вернулся в Москву на прежнюю работу заведующим отделом Японии Института востоковедения АН СССР.

Часть V

ВТОРИЧНЫЙ ВОЗВРАТ

К СОВЕТСКОМУ ЯПОНОВЕДЕНИЮ

(1979-1986)

Глава 1

НАУЧНО-ОРГАНИЗАЦИОННАЯ РАБОТА

СРЕДИ ЯПОНОВЕДОВ

В ИНСТИТУТЕ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ

О работе отдела Японии

и дирекции института

в первой половине 80-х годов

Летом 1979 года я вновь приступил к работе в Институте востоковедения АН СССР. Приказ директора о моем назначении заведующим отделом Японии одновременно возлагал на меня и обязанности заведующего сектором истории и современных проблем Японии. Еще один сектор отдела - сектор экономики Японии - возглавил в соответствии с тем же приказом Вадим Алексеевич Попов.

В то время институт уже сменил адрес: из особняка в Армянском переулке его перевели на улицу Жданова (нынешнюю Рождественку). Инициаторами этого переезда была влиятельная армянская диаспора, давно мечтавшая разместить в особняке, построенном в прошлом веке на средства купцов-армян братьев Лазаревых, представительство Армении, а также Дом армянской культуры. Проявив упорство и оперативность, армяне разыскали в центре города жилой трехэтажный дом, выделили средства на переселение его жильцов, а также на ремонт помещений этого дома, и в конце концов заполучили согласие Гафурова на переселение туда института. К сожалению, новый дом, хотя и превосходил по площади старый, оказался, как вскоре выяснилось, очень ветхим. В последующие годы хозяйственным руководителям института пришлось его постоянно ремонтировать, чтобы уберечь помещения от обвалов потолков, протечек в трубах и осыпания штукатурки на фасаде и в коридорах.

Но в этом не знакомым мне неуютном доме я встретил сразу же много старых друзей, приятелей и знакомых. Контингент научных сотрудников института мало изменился за прошедшие пять лет, только многие казались при первых встречах слегка постаревшими. Моими давними друзьями были в то время едва ли не все члены дирекции, состав которой с приходом в институт Примакова заметно обновился. Вопросами изучения стран Восточной Азии и Тихого океана стал ведать мой приятель - Георгий Федорович Ким, избранный двумя годами ранее членом-корреспондентом АН СССР. Как человек, склонный к административным делам и издавна хорошо знакомый со всеми сотрудниками института, он занимался с согласия Примакова и решением текущих кадровых вопросов. Другой заместитель директора, индолог Глерий Кузьмич Широков, курировавший работу экономистов, был также давно мне знаком. А что касается заместителя директора по проблемам восточной лингвистики и филологии Вадима Михайловича Солнцева, то он был моим ближайшим другом еще со студенческих и аспирантских лет.

Столь же хорошо знакомы мне были и руководители парткома и месткома института. Секретарь парткома Евгений Александрович Лебедев был моим приятелем еще во время моей секретарской работы в парткоме (Лебедев отвечал там за лекторскую работу наших сотрудников по линии общества "Знание"). К тому же в ту пору мы с ним и Г. Ф. Кимом в периоды отпусков выезжали вместе в подмосковные дома отдыха.

Едва ли не на второй день после моего появления в институте Примаков и Ким предложили мне втроем пообедать в ресторане "Берлин" (нынешний "Савой"), находившемся неподалеку от института. Но громкие академические титулы моих друзей не произвели должного впечатления на швейцаров этого ресторана. По причине "спецобслуживания" каких-то иностранных гостей нас в ресторан не пустили, и тогда Примаков вызвал машину со своим личным шофером, и мы направились в спецстоловую для академиков и членов-корреспондентов, находившуюся на Ленинском проспекте. Там и пообедали плотно, вкусно и без излишеств. Оба моих новых начальника тем самым как бы отблагодарили меня за то внимание, которое я им оказывал в дни их пребывания в Токио.

Благополучно для меня, и притом буквально в течение недели, был решен вопрос о моем рабочем помещении в институте. Мои друзья из дирекции предоставили мне в качестве кабинета просторную комнату на втором этаже. Далее хозяйственная администрация передала мне большой письменный стол, стоявший когда-то в кабинете у Гафурова, несколько новых книжных шкафов, шесть удобных легких кресел и, естественно, телефонный аппарат с индивидуальным номером. После того как я без промедления заполнил шкафы кабинета привезенными из Японии книгами и папками с газетными вырезками, мой кабинет обрел вполне приличный деловой вид, позволявший принимать в нем не только своих коллег, но и иностранных гостей. Правда, коридор второго этажа, ведший к кабинету, остался в неухоженном состоянии с облупленными стенами, щелями в полах и горами окурков в грязных пепельницах на столах, задвинутых в ниши коридора.

Что же касается двух прежних помещений, закрепленных за отделом Японии ранее, то они, как и прежде, продолжали находиться на первом этаже. В маленькой комнате находились столы и шкафы ученого секретаря отдела И. Ильиной и секретаря-машинистки И. Брицковой, а в большой комнате стояли личные столы и тумбочки отдельных сотрудников. В этой же комнате проводились и общие заседания отдела.

Первое, с чем я столкнулся, оказавшись вновь заведующим отделом Японии, были вопросы, связанные с общим направлением работы отдела и темами исследований каждого из его сотрудников. После смерти Виктора Алексеевича Власова исполнение обязанностей заведующего отделом было по приказу дирекции возложено на руководителя сектора экономики Вадима Алексеевича Попова, который не питал особого вкуса к административным делам, а к тому же ясно представлял себе временный характер возложенных на него обязанностей. По этой причине в течение длительного времени повседневное, целеустремленное руководство отделом фактически отсутствовало. И, как обычно бывает в таких случаях, в действие вступил один из основных законов механики, вполне относящийся и к общественным явлениям. Суть же его в том, что любой, даже самый совершенный механизм, оставленный вне контроля на длительное время, начинает постепенно работать на развал и саморазрушение.

Так получилось и в отделе Японии. Двадцать пять человек сотрудников отдела, оставленных без контроля над темами своих исследований и сроками их исполнения, потеряли перспективу и стали постепенно заниматься лишь интересовавшими их вопросами, не очень-то заботясь при этом о сроках завершения своих плановых работ.

Первые недели и месяцы мое внимание было направлено поэтому на индивидуальные беседы с каждым из сотрудников отдела с целью уточнения их научных интересов, четкого определения перспективных планов и сроков завершения их работ. Эти беседы не всегда проходили гладко и при взаимном согласии. Кое-кому из числа молодых научных работников не хотелось переключаться на острые, актуальные темы, нацеленные на разработку тех вопросов, которые прежде всего интересовали нашу научную и политическую общественность. Поэтому приходилось иногда переходить в беседах на жесткий тон и разъяснять тем, кто не хотел отрываться от приглянувшейся им "удобной" тематики, необходимость учета установок дирекции и пожеланий руководства отделом. Естественно, что упомянутый жесткий тон никогда не допускался мной в отношении ученых старшего поколения. С их личными научными интересами я, конечно, считался. Но, кстати сказать, такие многоопытные научные работники как П. П. Топеха, Г. И. Подпалова, Б. Г. Сапожников, К. А. Попов, нередко упреждая мои пожелания, сами корректировали тематику своих исследований, с тем чтобы она укладывалась в общие направления научной работы отдела.

Приходилось мне, естественно, вникать и в научную работу экономистов-японоведов, хотя непосредственно ведал их работой В. А. Попов, продолжавший исполнять обязанности заведующего сектором экономики. И мне, и В. А. Попову вскоре стало ясно, что наша группа экономистов-японоведов в ряде отношений уступала более крупному коллективу японоведов Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), возглавлявшемуся таким авторитетным ученым как Яков Александрович Певзнер. Соревноваться с этим коллективом в разработке тех общих теоретических проблем японской экономики, которыми занимался этот коллектив, нам было не под силу. Не могли мы соревноваться и с японоведами Научно-исследовательского конъюнктурного института, связанными с министерством внешней торговли, получавшими оттуда текущую служебную информацию и досконально знавшими практические вопросы советско-японских торговых отношений.

Нам надо было поэтому четче определить профиль своих исследований, найти собственную нишу, сделав упор на освещении менее известных нашей общественности сторон экономической жизни Японии. И многое в этом направлении было уже сделано в отделе ранее. Не уступали, например, наши экономисты японоведам ИМЭМО в разработке проблем японского сельского хозяйства, в изучении состояния некоторых ведущих отраслей японской промышленности, в освещении экономических связей Японии со странами Азии и Тихого океана. Ко времени моего возвращения в институт на стадии завершения находился ряд интересных обстоятельных исследований экономистов отдела. Так, С. Б. Маркарьян завершила работу над монографией "Проблемы агропромышленной интеграции в Японии" (1982), Е. А. Старовойтов готовил к изданию свою рукопись "Управление крупными металлургическими компаниями Японии" (1986), близилась к окончанию исследование Ю. М. Черевко "Экономическая экспансия японских монополий в страны Юго-Восточной Азии" (1986).

Но в то же время в работе экономистов отдела еще не найдено было такое направление исследований, которое отличало бы наш институт от других научных центров. Таким направлением должно было стать, по моим предположениям, изучение научно-технического прогресса Японии в сфере промышленного производства, сельского хозяйства, торговли, сервиса, управленческого дела и т.д. Такие исследования давали бы ответы на многочисленные вопросы, интересовавшие в те годы нашу общественность. Их цель должна была состоять в выяснении того, в каких сферах производства, науки и техники заняла Япония лидирующую роль, что способствовало ее успехам, какие меры были приняты для выдвижения Японии на роль одного из локомотивов мирового научно-технического прогресса. Отсюда возникла необходимость привлечения к работе в отделе не только специалистов-экономистов, но и специалистов с инженерно-техническим образованием, способных со знанием дела разбираться в достижениях современной науки и техники, а также в практических вопросах организации производства. В поисках такого специалиста я вышел на Юрия Дмитриевича Денисова - выпускника Московского авиационного института, защитившего незадолго до того диссертацию на звание кандидата технических наук, но при этом давно проявлявшего интерес к Японии и даже изучившего факультативно японский язык. С ведома дирекции института мне удалось уговорить Денисова перейти из МАИ, где он работал, в японский отдел института, хотя по своим анкетным данным он не соответствовал требованиям кадровиков, предъявлявшимся к лицам, намеревавшимся стать востоковедами. И я не ошибся в расчетах: Ю. Д. Денисов вскоре стал одним из ведущих сотрудников сектора экономики отдела Японии.

С приходом Денисова в отдел стала возможной в последующие годы организация при отделе постоянного семинара инженеров, работников технических научно-исследовательских центров, служащих министерств и других практических учреждений, стремившихся изучать научно-технические проблемы Японии в области электроники, робототехники, автомобилестроения, судостроения и т.д. И такой семинар был создан. Собираясь в стенах института под руководством Денисова, участники семинара выступали поочередно с сообщениями о тех или иных японских новшествах. Иногда же в качестве докладчиков привлекались по возвращении из командировок в Японию видные специалисты в области науки и техники. В их выступлениях давалась информация о том, что довелось им видеть на японских предприятиях и в научных центрах.

В начале 1985 года в отделе Японии при активном участии слушателей и докладчиков упомянутого выше семинара состоялась расширенная конференция, посвященная проблемам научно-технического прогресса Японии, докладчиками на которой выступили более двадцати специалистов, включая и японоведов, и просто знатоков достижений японцев в тех или иных отраслях науки и техники. Выступления участников этой конференции были в дальнейшем превращены в статьи сборника "Япония: проблемы научно-технического прогресса", изданного в 1986 году. К изданию этого сборника особый интерес проявил сам директор института Е. М. Примаков, который, узнав о том, что названный сборник готовится в отделе Японии, изъявил вдруг желание стать его ответственным редактором. Возражений это, естественно, ни у кого не вызвало, ибо подключение Примакова к участию в редактировании сборника обеспечило быстрые темпы его прохождения через издательство Академии наук и безотлагательный выход его в свет.

Весомый вклад в изучение экономики Японии, а также ее достижений в науке и технике внесли в первой половине 80-х годов и другие сотрудники отдела. В те годы В. А. Попов положил на стол свой долголетний труд "Формирование социально-экономической структуры японской деревни" (1987), И. П. Лебедева написала монографию "Структурные изменения в японской промышленности" (1986), а Ю. Д. Денисов закончил работу над книгой "Основные направления научно-технического прогресса в современной Японии" (1987). Две книги издал тогда М. И. Крупянко: "Советско-японские экономические отношения" (1982) и "Япония - КНР: механизм экономического сотрудничества" (1986).

Пополнился с моим приходом в институт и состав экономистов отдела: наряду с Ю. Д. Денисовым по моим заявкам в сектор экономики отдела были зачислены А. И. Кравцевич, а несколько позже по окончании аспирантуры - С. В. Брагинский.

Что касается сектора истории и современных проблем, за работу которого я отвечал как заведующий и отделом и сектором, то мои намерения заключались в том, чтобы объединить работу большинства сотрудников сектора, историков и политологов, для подготовки к изданию двух капитальных коллективных работ. Первой из этих работ должна была стать "История Японии в документах", листаж которой превышал 50 авторских листов. Как подсказывало состояние японоведческих исследований в Москве и в Ленинграде (имеется в виду Ленинградское отделение ИВАН), документальная база для публикации такого сборника важнейших документов японской истории была уже достаточно готова. Большая работа была проведена в предшествовавшие годы ленинградскими японоведами, осуществившими переводы с японского на русский язык ряда письменных документов как раннего и развитого, так и позднего Средневековья. Перевести же другие документы, относящиеся к XIX-XX векам, не составляло практически большого труда, тем более что часть из этих документов уже была с той или иной полнотой опубликована в наших изданиях на русском языке. Написаны были по каждому из основных периодов истории Японии и комментарии наиболее компетентных специалистов: К. А. Попова, В. Г. Горегляда, Г. И. Подпаловой и П. П. Топехи. В упомянутых комментариях давались характеристики соответствующих исторических эпох и сопутствующих им документов. Названные выше ученые вошли в редколлегию сборника, взяв на себя одновременно обязанности редакторов отдельных его глав. После того как они провели соответствующую редакторскую работу, весь сборник был просмотрен мною в качестве ответственного редактора. А затем, после учета редакторами глав некоторых из моих замечаний, сборник в виде двух томов был отправлен в 1986 году в Восточную редакцию Издательства АН СССР. Однако определять его дальнейшую судьбу я уже не смог по причине моего ухода из института и отъезда из Москвы на длительный срок. Ответственность за организацию работы редколлегии сборника с издательскими редакторами легла в результате на новое руководство отдела, пришедшее мне на смену.

Другим масштабным начинанием историков отдела Японии стала подготовка к написанию коллективной монографии "История Японии", которая должна была охватывать японскую историю с древних времен до наших дней. Предполагалось, что участие в этой работе примут едва ли не все сотрудники сектора истории и современных проблем, а также японоведы из ленинградского отделения нашего института и других научных учреждений. Предварительная подготовка к этой работе началась еще в 1982-1983 годах. С учетом участия в ней в качестве соавторов заполнялись в последующие годы планкарты едва ли не всех сотрудников сектора истории и современных проблем. Так, к примеру, А. А. Толстогузову пришлось от проблем новой истории перейти к разработке вопросов японского Средневековья. Дальнейшая разработка проблем генезиса японского капитализма и событий, связанных с Мэйдзи Исин, была поручена Н. Ф. Лещенко. Проблемы истории Японии в первой половине XX века стали разрабатывать в своих диссертациях и плановых работах А. Е. Жуков, В. Широков и И. А. Якобишвили.

Коллективная монография по истории Японии в моем понимании не должна была ограничиваться лишь наработками наших отечественных историков-японоведов. Ее содержание должно было отражать достижения японской исторической мысли. Писать историю Японии без учета содержания сотен томов, написанных в послевоенный период японскими учеными, и прежде всего большой и влиятельной группой японских историков-марксистов, было бы недопустимым верхоглядством. Поэтому ознакомление с трудами наиболее авторитетных японских историков становилось одной из важнейших задач авторского коллектива, а успешное осуществление этих задач требовало определенных научно-организационных усилий. Так, чтобы углубить наши представления о том, как видят историю своей страны наиболее авторитетные японские историки, в отделе Японии в 1981-1985 годах состоялось несколько заседаний, посвященных рассмотрению взглядов авторов десятитомной "Истории Японии", изданной совместно двумя наиболее авторитетными организациями японских историков: обществами "Рэкисигаку Кэнкюкай" и "Нихонси Кэнкюкай". К весне 1986 года историки-японоведы отдела подготовили проспекты тех разделов "Истории Японии", которые им предстояло писать. Предполагалось, что к концу 1986 года проспекты отдельных глав будут сведены в общий проспект и состоится его обсуждение с целью выработки авторским коллективом общих взглядов и согласованных подходов к узловым проблемам японской истории. Но в конце 1986 года я уже не работал в институте, а предполагаемое обсуждение так и не состоялось.

Зато до конца была доведена мной редакторская работа над коллективной монографией "СССР и Япония", авторами которой стали два сотрудника отдела: А. Е. Жуков и С. И. Вербицкий, а также дипломаты: Л. Н. Кутаков, В. В. Денисов и А. Н. Панов. Под моей же редакцией были подготовлены в те годы к сдаче в издательство и две другие работы сотрудников отдела и внештатных авторов: "Дух Ямото" в прошлом и настоящем" (коллектив авторов) и "Россия и Япония" (автор Кутаков).

Однако ни административные, ни редакторские, ни всякие околонаучные дела не поглощали в те годы так много моего рабочего времени и внимания как личная авторская работа. В своем кабинете в институте я находился обычно два дня в неделю. Приходил туда минут за пятнадцать-двадцать до начала рабочего дня и сидел там до тех пор, пока в отделе еще оставались его сотрудники. При этом все время уходило на решение всяких мелких оргвопросов, связанных с работой сотрудников отдела. Зато другие три рабочих дня недели я старался по возможности целиком уделять своей собственной творческой работе. А работал я в те годы над незадолго до того начатой темой - изучением современной семейной жизни японцев.

Особенность моих научных увлечений на протяжении минувших лет жизни заключалась, пожалуй, в том, что в отличие от некоторых моих коллег-японоведов, склонных без конца разрабатывать какую-то одну облюбованную ими тему, я неоднократно брался за разработку новых тем. И делал это не в силу необходимости, а лишь потому, что однотемье мне приедалось. Разработка той или иной темы увлекала меня до тех пор, пока проблемы, связанные с ней, были для меня новы и неясны. Накапливая факты, анализируя их и составляя общее представление о том или ином явлении в жизни Японии, я излагал затем свое видение на бумаге в виде статей и книг и получал при этом большое удовольствие. Но после публикации рукописи мой интерес к поднятым в ней вопросам пропадал и появлялось желание заняться разработкой иной темы - такой, какая представлялась актуальной на том или ином отрезке времени. С точки зрения моих упомянутых выше коллег-японоведов мне, наверное, следовало бы продолжать заниматься проблемами государственного строя и внутренней политики Японии, то есть вопросами, связанными с тематикой ранее опубликованных мной книг и статей. А мне как раз и не хотелось возвращаться к этой тематике, где я когда-то успел сообщить читателям нечто новое и не известное им ранее. Ибо такой возврат означал бы для меня топтание на месте, пережевывание старой жвачки, да еще к тому же и попадание в толчею на одном поле с другими исследователями, которые приступили тогда к углубленному изучению вопросов, ранее рассматривавшихся в моих публикациях. Ведь в 80-х годах численность советских специалистов по Японии, включая историков, политологов и правоведов, стала куда большей, чем в 50-х - 60-х годах, и им волей-неволей приходилось браться за разработку тех тем, которые полтора-два десятка лет до того разрабатывались мною как первопроходцем. И сетовать на это было нельзя, ибо развитие событий в политической, социальной и государственной жизни Японии шло вперед, внося перемены в социальную, политическую и государственную жизнь страны, в программы и курсы действий партий, в соотношение сил в парламенте, во взгляды и поведение избирателей и т.д., а потому для изучения этих перемен требовались новые специалисты с новыми взглядами и новыми оценками.

Мне же хотелось вторгнуться в такие неисследованные области общественной жизни Японии, о которых моим соотечественникам и коллегам было бы в то время еще мало что известно. И такая область открылась мне в семейной жизни японцев.

На эту тему натолкнул меня, кстати сказать, мой прежний интерес к государственному строю и внутренней политике Японии. Ведь все японское общество, как и любое другое, складывалось в нечто цельное из десятков миллионов маленьких семейных молекул, и именно эти молекулы, несмотря на свою мизерность, в совокупности определяли ход многих общественных процессов. От их состояния - от взаимоотношений и поведения людей в семьях - зависели в какой-то мере и экономическая конъюнктура в стране, и развитие производственных отношений на предприятиях, и умонастроения тех или иных слоев населения, включая и их отношение к властям, политическим партиям и общественным движениям.

Будучи второй раз на длительной журналистской работе в Японии в середине 70-х годов, я стал обращать, чем дальше, тем больше, внимание на проблемы семейной жизни японцев. При этом я обнаружил, что японские обществоведы-социологи уже давно и все глубже вникают в семейные проблемы своих соотечественников. А обнаружив это, я стал разыскивать и покупать в книжных магазинах литературу по этому вопросу и параллельно стал накапливать в своих досье газетные и журнальные вырезки на ту же тему.

В результате, возвращаясь в Москву, я вез с собой большое количество книг, а также журнальных и газетных публикаций, посвященных различным аспектам семейной жизни японцев. Без сомнения тогда в моем распоряжении находилось несравненно больше материалов по семейным проблемам японцев, чем у кого-либо другого из советских японоведов. И это меня вдохновило на скорейшее включение в работу. Тяга к написанию монографии на задуманную мною тему возросла еще больше после вторичного прочтения мною книги В. В. Овчинникова "Ветка сакуры", где семейная жизнь японцев получила яркое, но далеко не отвечавшее реальной действительности описание по причине того, что автор книги использовал для написания своего бестселлера главным образом устаревшую, довоенную литературу, в то время как реальная семейная жизнь японцев в 70-х - 80-х годах была уже совсем иной, чем в довоенные годы.

Свою задачу при освещении семейной жизни японцев я видел в том, чтобы избегать преднамеренного соревнования с талантливой беллетристикой Овчинникова, в которой удачно и умело сочетались личные журналистские наблюдения автора с суждениями и образами, заимствованными из произведений Рут Бенедикт, Лавкадио Хёрна и других зарубежных знатоков особенностей национального быта японцев. В таком соревновании я наверняка бы проиграл. Поэтому свою книгу я задумал не как захватывающее чтиво, а как обычное скучноватое научное исследование, ценность которого должна быть не в литературном мастерстве, а в достоверности содержавшихся в нем фактов. Основой ее должны были стать новейшие исследования японских социологов, данные официальной статистики, а также газетная информация, накопленная мною за пять лет пребывания в Токио.

Написание этой работы увлекло меня именно потому, что я на каждом шагу делал маленькие открытия, проливавшие свет на тайны взаимоотношений японских женихов и невест, мужей и жен, детей и родителей, а также на резкие перемены в семейном быту японцев, на духовный разрыв между японцами старого и нового поколений. По мере написания отдельных разделов рукописи я направлял их в различные академические журналы, и редакции этих журналов охотно их принимали, поскольку освещавшиеся в этих рукописях вопросы ранее в советских публикациях не затрагивались. В первой половине 80-х годов мои статьи о семейном быте японцев были опубликованы в ежегоднике "Япония", а также в журналах "Народы Азии и Африки", "Азия и Африка сегодня" и "Социологические исследования".

Ну а книга "Семейная жизнь японцев" вышла в свет лишь в 1985 году как раз накануне моего 60-летия. Поэтому многие из тех, кто пришел в институтскую столовую в тот майский день, когда там был устроен банкет по случаю моего юбилея, получили от меня на память эту книгу. В дальнейшем я слышал об этой книге похвальные отзывы от таких уважаемых мною японоведов как С. Арутюнов, Б. Поспелов, В. Алпатов и другие.

В первой половине 80-х годов приходилось мне как заведующему отделом заниматься и кадровыми вопросами с учетом того, что по различным причинам некоторые из сотрудников выбывали из списков отдела. Умер, в частности, давний работник института скромный человек Игорь Константинович Державин автор добротной книги "Сока Гаккай - Комэйто". Умер Петр Павлович Топеха один из видных японоведов второго поколения, самый авторитетный знаток проблем послевоенного рабочего и социалистического движения. Выбыли из отдела по разным причинам О. Н. Новиков, И. В. Ильина, К. О. Саркисов. Чтобы восполнить эти утраты, приходилось искать людей, склонных к научной работе, среди молодых специалистов из числа выпускников московских востоковедных учебных заведений. В отделе в качестве аспирантов и научно-технических сотрудников появились в те годы Валерий Власов - сын Виктора Алексеевича Власова,- решивший идти по стопам отца, выпускник ИСАА Вадим Широков, проявивший интерес к истории Японии, Николай Шевченко, занявшийся японо-американскими отношениями, Наталия Денисова, дочь моего друга дипломата В. В. Денисова, и политолог-специалист по проблемам общественного мнения Олег Аболин. Не все из перечисленных выше молодых людей оправдали мои надежды. Для некоторых научная работа пришлась не по вкусу, и в последующие годы они покинули институт. В частности, Власов и Широков направились на длительную практическую работу в Японию.

По причине другого порядка покинул институт О. Аболин. Отклонившись в сторону от японоведческих дел, он взялся за написание критического памфлета по поводу положения дел в руководящих инстанциях Советского Союза, отмечая, в частности, неспособность стариков-маразматиков из числа членов Политбюро ЦК КПСС быстро и правильно решать важнейшие вопросы государственного масштаба. Свои критические заметки на упомянутую тему он довольно неосмотрительно показал одной из знакомых ему девиц, надеясь, видимо, впечатлить ее своими неординарными мыслями. Однако шустрая девица отреагировала иначе и отнесла записки своего ухажера в какие-то учреждения, связанные с КГБ. Там, естественно, делу дали ход: сигнал поступил оттуда в институт. "Вопрос" обсуждался затем на расширенном совместном заседании дирекции и парткома, причем руководители заседания не преминули упрекнуть и меня, и парторга отдела М. И. Крупянко в недостаточном знании "опасных мыслей" сотрудников отдела. Пришлось мне поэтому на том же заседании информировать присутствовавших о том, что ни руководство, ни партийная организация отдела не имела ни малейшего представления об увлечениях Аболина критикой деятельности советского руководства, и что никто в отделе его записок не читал и не видел. И я, и выступивший затем М. И. Крупянко подчеркнули, что в своих высказываниях в отделе Аболин был всегда корректен и никогда не допускал каких-либо антиправительственных заявлений. В то же время, как полагалось в таких случаях, мы с Крупянко оба с сожалением признали наличие пробелов в идеологической работе отдела Японии и пообещали присутствовавшим обсудить вопрос в коллективе научных сотрудников отдела. А дня через два Примаков пригласил в свой кабинет меня и Аболина и в довольно спокойной, вежливой форме предложил последнему покинуть институт и найти работу в каком-либо ином месте. На этом история с Аболиным и закончилась: продолжил ли он свои японоведческие изыскания - мне неизвестно.

"Казус с Аболиным" оставил горький осадок в настроениях сотрудников отдела. Никто из них, естественно, не осуждал в душе критические заметки Аболина по поводу кремлевских старцев, ибо всем было ясно, что им давно пора удалится на пенсию. Никто не видел тем более никакой угрозы советской власти в пристрастии Аболина к тайным записям своих критических мыслей. Досадно было просто за то, что этот вроде бы взрослый человек вел себя как ребенок, но еще досаднее была возня наших институтских стукачей, стремившихся превратить муху в слона и отвлекавших партком, Ученый совет, дирекцию института и работников отдела Японии на обсуждение вопроса, не стоившего выеденного яйца.

Что касается меня, то в гораздо большей мере меня раздражал в то время какой-то болезненный настрой сотрудника отдела Семена Ильича Вербицкого, который то и дело кстати и некстати ставил под сомнение научную ценность ряда капитальных работ советских японоведов, противопоставляя этим работам в качестве эталона "подлинной науки" книги и статьи американских историков, экономистов и политологов. Слабо владея японским языком, Вербицкий, писавший статьи по вопросам внешней политики Японии, занимался чем дальше, тем откровеннее пассивным списыванием с книг американских японоведов как фактических сведений, так и их рассуждений, включая "теорию модернизации". Прежде, когда Вербицкий писал свою кандидатскую диссертацию на тему о японо-американском "договоре безопасности", я, будучи его научным руководителем, несколько раз ловил его на грубом плагиате: находя в работах американских японоведов переведенные на английский язык цитаты из публикаций японских авторов, он включал эти цитаты в свой текст без упоминаний того, что они заимствовались им у американских авторов, Это создавало у наших читателей впечатление, будто он пользовался японскими оригиналами. Позднее столь грубого плагиаторского использования трудов американских японоведов я у Вербицкого не замечал, но стремление к слепому заимствованию у американцев их мыслей, терминологии и фактического материала продолжало постоянно сквозить в его рукописях. Поддаваясь влиянию все тех же американских японоведов, он все слащавее и восторженнее стал отзываться в своих рукописях об экономических достижениях Японии, как и о японской внешней политике. Постоянно присутствовало при этом в высказываниях Вербицкого и на заседаниях отдела, и в институтских коридорах стремление поставить под сомнение справедливость послевоенного советско-японского территориального размежевания. Все это порождало у меня сомнения в том, действительно ли уважал Вербицкий отечественную науку и труды отечественных японоведов и действительно ли заботился о национальных интересах своей страны. Не раз и не два в этой связи на заседаниях отдела вспыхивали на почве идеологических расхождений споры между мной и Вербицким, причем поддержку мне в этих спорах оказывали и некоторые другие сотрудники отдела (например, В. А. Попов). Тогда мне затаенные помыслы Вербицкого были еще непонятны. Понятными для всех они стали лишь позднее, когда сначала сын Вербицкого, а затем и он сам демонстративно эмигрировали в США, где оба нашли себе пристанище в Гарвардском университете. Видимо, не случайны были его дифирамбы в адрес американских японоведов в те дни, когда я заведовал отделом Японии. Только теперь мне становится ясным и другое: почему в те же дни непонятные для меня симпатии к Вербицкому питали два тогда еще молодых японоведа института, К. О. Саркисов и Г. Ф. Кунадзе, которые потом, в конце 80-х - начале 90-х годов, неожиданно для многих, и в том числе для меня, превратились в активных сторонников потакания необоснованным территориальным притязаниям Японии к нашей стране. Как видно, объяснение тому давала пословица "рыбак рыбака видит издалека". Теперь мне ясно, что незаметный для посторонних душок нелюбви к своей стране уже тогда стал притягивать их друг к другу, превратив постепенно в завзятых японофилов-антисоветчиков.

Примечательно, что именно этим двум приятелям Вербицкого оказывал тогда свое покровительство директор Института востоковедения Е. М. Примаков. Именно Саркисов включался им чаще других в состав делегаций советских востоковедов, выезжавших на симпозиумы с американскими политологами, именно Саркисов, а затем Кунадзе были направлены им в качестве представителей института для работы в советском посольстве в Японию, именно Саркисова пригласил Примаков на работу в ИМЭМО после того как он стал директором этого института. А когда в 1986 году стало ясно, что я прекращаю заведовать отделом Японии в связи с предстоявшей загранкомандировкой, то с той же подачи Примакова этот самоуверенный человек, с трудом написавший, да и то с моей помощью, лишь одну книгу, был поспешно назначен моим преемником.

Кстати сказать, особое покровительство Вербицкому оказывал в середине 80-х годов и заместитель Примакова Г. Ф. Ким. Благоволения последнего Вербицкий добился в качестве автора "болванок" для выступлений Кима по проблемам международных отношений в АТР. Испытывая большие трудности со зрением, Ким, судя по всему, остро нуждался в помощи "белых негров", готовивших ему черновики рукописей и статей, которые затем правились им самим. В таких случаях, естественно, Вербицкий воздерживался от включения в тексты этих черновиков своих проамериканских и прояпонских суждений, зная, что политическое чутье Кима было достаточно острым. Зато в награду за свои невидимые миру труды он постоянно оказывался в числе японоведов, выезжавших в зарубежные командировки.

Мои споры с Вербицким, принимавшие иногда политический подтекст, не выплескивались, однако, за рамки отдела и не влекли за собой, по крайней мере внешне, ухудшения наших личных отношений: мы вроде бы оставались с ним старыми приятелями. Производственная работа отдела шла благополучно, сотрудники в основном справлялись со сроками выполнения своих плановых заданий. Не наблюдалось в отделе и особых трений между тридцатью его сотрудниками и аспирантами. Немалую роль в поддержании такой спокойной атмосферы принадлежала Михаилу Ивановичу Крупянко, неоднократно избиравшемуся в те годы секретарем партийной организации отдела. Благодаря Михаилу Ивановичу мои заботы об укреплении трудовой дисциплины в отделе и о повышении качества наших исследований воспринимались с пониманием. И все-таки некоторые осложнения в работе отдела появились в связи со стремлением дирекции "омолодить" институт путем перевода на пенсию тогда еще вполне работоспособных научных работников, достигших пенсионного возраста. В середине 80-х годов под нажимом дирекции я был вынужден освободить некоторых пожилых сотрудников отдела с занимаемых ими должностей и перевести их в консультанты. А это вело к определенному снижению их заработной платы (приблизительно на одну треть). При таких обстоятельствах пришлось тогда вести тяжелые для меня самого переговоры с людьми, которых я глубоко уважал и считал их своими хорошими друзьями. А не вести подобные переговоры я не мог, так как сроки повышения в чинах и должностях молодых сотрудников отдела были поставлены дирекцией в зависимость от того, как скоро "старики" уйдут с занимаемых ими высоких научных должностей.

Жесткий курс на "омоложение" состава сотрудников институтов Академии наук, взятый в середине 80-х годов академическими администраторамиконъюнктурщиками под предлогом проведения в жизнь горбачевской "перестройки", совершенно не отвечал традиционным этическим взглядам и нормам, издавна принятым научными коллективами большинства академических институтов. В той или иной мере поборниками этого курса стали тогда, к сожалению, и директор института Е. М. Примаков, и его первый заместитель Г. Ф. Ким. Чтобы уберечь от незаслуженных обид и тяжелых душевных травм маститых ученых преклонного возраста, внесенных дирекцией в списки кандидатов на отчисление из института, мне, как и многим другим заведующим отделами, приходилось тогда скрыто саботировать указания дирекции и преднамеренно под различными предлогами затягивать решение подобных вопросов. В целом, однако, к середине 80-х годов в работе отдела Японии, как это не раз отмечалось в приказах дирекции, достигнуты были заметные успехи. В 1983-1986 годах японоведы отдела завершили и сдали в издательства более 15 монографий. Большая часть из них была затем опубликована.

Семь лет (с 1979 по 1986 год) моей работы в должности заведующего отделом Японии Института востоковедения сблизили меня с Примаковым, возглавлявшим приблизительно в те же годы (до 1985 года) институт. Я видел его чаще всего на заседаниях дирекции, в которых как правило участвовали заведующие отделами. Иногда я приходил в его кабинет в связи с решением текущих вопросов, связанных либо с посылкой в вышестоящие инстанции каких-то информационных записок по Японии, либо с кадровыми вопросами, касавшимися сотрудников отдела.

По сравнению с директорством Б. Г. Гафурова, пребывание Примакова во главе института отличалось, прежде всего, его ревностным равнением на директивные инстанции. Неуемное стремление Примакова быть постоянно на виду у государственных и партийных руководителей и впечатлять их своей осведомленностью и умными советами оборачивалось для многих научных сотрудников института бесконечными авральными заданиями. Во всех страноведческих отделах по заданиям директора готовились то одни, то другие информационные записки, экономические и политически прогнозы и инициативные предложения, направлявшиеся затем за подписью Примакова в ЦК КПСС, в МИД, в министерство обороны и т.д.

Особый упор делал Примаков на посылку в инстанции "прогнозов" развития экономической и политической ситуации стран Азии. Эти "прогнозы" призваны были создавать в верхах впечатление, что научные сотрудники института были хорошо осведомлены о развитии обстановки в каждой из азиатских стран, и более того - были способны предвидеть дальнейший ход этого развития. Не исключено, что некоторые из кремлевских старцев, не очень-то искушенных в зарубежных делах, с доверием и уважением относились к подобным прогнозам. Навряд ли кто-либо из них пытался вникать в ту писанину, которая поступала им от институтских оракулов. Но для порядка референты и секретари этих верховных начальников отправляли в институт благодарственные отзывы о присланных "прогнозах", а однажды (где-то в 1984-1985 годах) Примаков и Ким были негласно (поскольку "прогнозы" носили "секретный характер") удостоены Государственной премии

В моем отделе написанием японских разделов упомянутых "прогнозов" ежегодно занимались два друга: С. И. Вербицкий и Г. Ф. Кунадзе, направлявшие потом эти разделы кому-то из институтских специалистов-международников для редактирования и сведения в общие документы. Поскольку за составление секретных "прогнозов" отвечал кто-то из дирекции, то я как заведующий отделом не обязан был знать их содержание и не нес за него ответственности. Несколько раз, однако, я мельком, с ведома двух моих футурологов, прочитывал их опусы. При беглом знакомстве с их содержанием у меня сложилось впечатление, что, в сущности, все эти "прогнозы" были чаще всего примитивной халтурой, написанной наспех, без глубокой аналитической проработки вопросов. Их тексты представляли собой сумму прописных истин, легковесных домыслов и ни к чему не обязывавших расплывчатых утверждений. Авторы этих писаний заверяли меня тогда в том, что иного от них и не требовалось и что прочие разделы были написаны в таком же духе...

Это покоробило меня. На одном из заседаний Ученого совета института при обсуждении вопроса о "прогнозах", посылавшихся в "директивные инстанции", я выступил с предложением создать специальную комиссию, уполномоченную просматривать подготовленные институтом секретные материалы и поручить ей заново прочесть те "прогнозы", которые были направлены "наверх" два-три года тому назад, с тем чтобы выявить, насколько оправдалось их содержание и какова была степень их реальности и точности. Но у Примакова, как и других членов дирекции, это предложение вызывало вялую реакцию, и оно было замято и забыто.

Лично у меня, в конце концов, сложилось мнение, что вся суета с "ситуационными анализами", "мозговыми атаками" и "долговременными прогнозами", заимствованная нашими академическими авторитетами из американской политологии, была в действительности не более чем профанацией, рассчитанной на пускание пыли в глаза нашим недалеким и политически необразованным кремлевским вельможам.

Для периода пребывания Примакова на посту директора института были характерны частые взбучки в отношении заведующих отделами и ученых секретарей, сопровождавшиеся угрозами их смещения со своих постов, а также бесконечные поиски более "современных", чем прежде, форм научного творчества. Большие средства были израсходованы на закупку за рубежом компьютеров, в связи с чем разукрупнен был отдел информации, чьи сотрудники были призваны создавать некие "банки данных", загружая компьютеры всевозможными сведениями из иностранных газет и журналов. Однако наладить тесные связи этого отдела со страноведческими и проблемными подразделениями института так и не удалось. Отношение к компьютерам ряда ученых, и в частности ученых старшего поколения, было критическим, так как они сомневались не столько в работе самих компьютеров, сколько в полезности и правильности отбора той информации, которая в эти компьютеры загружалась. Ведь тем, кто их загружал всевозможными фактами и цифрами, были плохо известны или не были известны вообще творческие планы работников страноведческих отделов. Вину за эти неувязки Примаков возлагал обычно на заведующих отделами. Считая некоторых из них непригодными для интенсивной оперативной работы, Примаков постепенно заменял их новыми людьми, главным образом из числа карьерноозабоченных выскочек.

Поначалу, в первые месяцы после моего возвращения в институт из Японии, в моем общении с Примаковым преобладала приятельская тональность, свойственная бывшим правдистам. Но постепенно я почувствовал, что наше обращение друг к другу на "ты" и по имени утрачивает былую естественность. Все чаще в обращениях Примакова ко мне проскальзывали те же самые черствые командные нотки, которые звучали обычно при его разговорах с другими менее знакомыми ему заведующими отделами, не говоря уже о рядовых сотрудниках института. Эти нотки претили мне хотя бы потому, что они не отвечали тому предельно уважительному академическому стилю общения со своими коллегами, который был характерен для крупных ученых старшего поколения: А. А. Губера, А. Л. Гальперина, А. М. Дьякова и многих других. Примаков говорил с сотрудниками возглавлявшегося им института, если таковые не были его близкими приятелями, так, как говорят министры с подчиненным им персоналом министерства.

Портило мне настроение и упрямство Прмакова при решении кадровых вопросов, его нежелание считаться с моими доводами и возражениями в тех случаях, когда его предложения шли заведомо вразрез с интересами дела. Помнится, из-за его упрямства первый спор между нами возник еще в начале 1980 года. Пригласив меня в свой кабинет, он без обиняков сказал мне:

- Слушай, Игорь! Надо назначить на должность старшего научного сотрудника Георгия Кунадзе (тогда Кунадзе работал в моем отделе младшим научным сотрудником). Это очень талантливый парень - я давно его знаю. Таких талантливых молодых людей надо поощрять.

Столь неожиданное предложение не могло не вызвать у меня возражений:

- Женя, этого делать нельзя! - заявил я ему убежденно.- Кунадзе нет еще и тридцати лет, он только что защитил без особого блеска диссертацию, а список его печатных работ еще невелик. Между тем в отделе есть опытные специалисты, которым уже за пятьдесят. Они имеют в своем активе по две-три монографии и большое число статей, но до сих пор из-за отсутствия в отделе соответствующих вакантных должностей ходят в младших научных сотрудниках. В этом вопросе должны соблюдаться и справедливость и очередность. Иначе как на меня посмотрят сотрудники отдела? Что я им скажу?

Примаков оказался упрямым, и отступать от своего решения не захотел. В результате мы ни о чем не договорились. А вскоре волевым решением директора, через мою голову как заведующего отделом, Кунадзе занял должность старшего научного сотрудника. (Потом я узнал, что у Примакова с отцом Кунадзе были в Тбилиси какие-то общие контакты.)

Подобные разногласия возникали у меня с Примаковым как по кадровым вопросам, так и по планам научно-исследовательских работ отдела. И это привело к моменту перехода Примакова в ИМЭМО (1985 год) к охлаждению наших вроде бы приятельских отношений. Хотя справедливости ради стоит сказать, что за минувшие шесть лет совместной работы Примаков не раз шел навстречу моим ходатайствам, касавшимся кадровых дел. Да и в отношении моих просьб личного характера отказов я, помнится, не получал. Не было с его стороны также открытой критики в мой адрес ни на заседаниях дирекции, ни на партийных собраниях.

Не совсем гладко складывались мои отношения с заместителем директора института - моим давним приятелем Георгием Федоровичем Кимом, курировавшим в дирекции работу отделов Китая, Японии, Юго-Восточной Азии, Кореи, Монголии и Вьетнама. Если в первые два-три года после моего возвращения из Японии я видел в нем больше искреннего друга, чем начальника, то к середине 80-х годов в наших отношениях все чаще возникали споры, связанные с попытками Кима принимать те или иные решения по работе отдела без моего ведома. В таком поведении проявилась властолюбивая натура этого амбициозного восточного человека, который в отличие от Примакова, озабоченного главным образом общением с вышестоящими инстанциями, стремился держать под своим контролем все внутриинститутские административные и кадровые вопросы.

К тому же в горбачевские времена мы стали расходиться с Кимом и во взглядах на советско-японские отношения. Судя по его мимолетным репликам, мои взгляды на Японию и японцев казались ему "слишком великодержавными". Но каких-либо открытых и обстоятельных споров по конкретным вопросам японской политики у нас с ним не возникало. Киму издавна нравилась роль теоретика-знатока глобальных международных проблем, дававшего марксистское толкование экономическим, политическим, общественным и духовным процессам, свершавшимся в странах "третьего мира". А эта роль не позволяла ему снисходить до рассмотрения в деталях каких-то частных вопросов внешней политики Японии, что надлежало делать мне как специалисту-страноведу. Меня такое разделение сфер наших научных интересов вполне устраивало.

Один раз, правда, открытая размолвка с Кимом произошла у меня на заседании Ученого совета, на котором предполагалось заслушать мой доклад о состоянии японоведческих исследований в нашем институте. В тезисах этого доклада, врученных мной заранее членам дирекции, включая Кима, содержалась, между прочим, критика руководства института за недостатки в подготовке японоведческих кадров, а также за ослабление внимания к координации работы японоведов института, значительная часть которых была в то время распылена по различным проблемным отделам. Ознакомившись с тезисами доклада, Ким, председательствовавший на Совете вместо отсутствовавшего Примакова, предложил снять мой доклад с обсуждения по причине наличия в нем слишком серьезных упреков по адресу дирекции, которые-де требовали предварительной проверки. В ответ я высказал свое несогласие с таким предложением. Но Киму, который ссылался на необходимость присутствия на заседании Примакова, удалось тогда настоять на своем. Открытый спор со мной на глазах всех членов Ученого совета был Киму неприятен, и некоторое время он сидел насупленный. Заметив это, его и мой друг - секретарь парткома Евгений Лебедев подсел ко мне и с улыбочкой шепнул мне на ухо отрывок из песни Высоцкого: "Ты, Зин, на грубость нарываешься и все обидеть норовишь..." Но эта размолвка с Кимом была вскоре предана забвению нами обоими, тем более что в скором времени Примаков оставил институт, заняв более престижное, по его понятиям, место директора ИМЭМО. В этой смене одного директорского кресла на другое уже тогда проявилась, кстати сказать, неуемная натура Примакова, для которого главный смысл жизни состоял и состоит по сей день в постоянном перескакивании с одних карьерных ступенек на другие, более высокие и близкие к вершинам власти и величия.

Что касается общей оценки моей работы в качестве заведующего отделом, то где-то в начале 1986 года состоялась очередная аттестация меня в этой должности: в итоге тайного голосования Ученый совет института подавляющим большинством голосов утвердил меня в названной должности на ближайшие несколько лет.

Координация японоведческих исследований

Мое вступление летом 1979 года в должность заведующего отделом Японии сопровождалось, как это было и в начале 70-х годов, возложением на меня снова обязанностей председателя секции по изучению Японии при Научном совете по координации научно-исследовательских работ в области востоковедения АН СССР. В предшествующие годы в деятельности этой секции не наблюдалось большой активности. Где-то в середине 70-х годов Виктор Алексеевич Власов, который после моего перехода в "Правду" возглавил отдел Японии, а заодно и названную секцию, предпринял определенные меры по поддержанию связей с другими московскими японоведческими центрами. Как мне потом рассказали, была у него даже задумка провести на базе нашего института всесоюзный съезд японоведов. Но такие планы не были реализованы. Видимо, их осуществлению помешало нездоровье Виктора Алексеевича, которое чем дальше, тем больше сковывало его деятельность в институте.

Продолжал, правда, по-прежнему регулярно каждый год выходить в свет ежегодник "Япония", считавшийся, как это видно было по его титульному листу, органом секции по изучению Японии названного выше Научного совета. После того как я уехал в Японию, главным редактором ежегодника стал вместо меня заведующий сектором Международного отдела ЦК КПСС, японовед Иван Иванович Коваленко. В редколлегию ежегодника продолжали входить в те годы ведущие ученые различных московских японоведческих центров, что упрочило его репутацию как периодического издания, отражавшего взгляды на Японию ведущих научных коллективов советских японоведов. Формально в 70-х годах в течение всего периода моей журналистской работы в Японии я оставался в составе редколлегии ежегодника. В это время повседневная работа по подбору авторов сосредоточилась в руках ответственного секретаря ежегодника С. И. Вербицкого, а принципиальные вопросы, касавшиеся содержания статей, решались главным редактором этого издания И. И. Коваленко.

По возвращении в институт свою задачу я видел в том, чтобы секция по изучению Японии стала бы чем-то вроде научного центра, призванного суммировать информацию о работе если не всех, то большинства отечественных японоведов, обсуждать результаты их работы, отмечая их лучшие, наиболее значительные труды, а также проводить обсуждение проблем дальнейшего развития японоведческих исследований в нашей стране. В начале 80-х годов сформировался руководящий актив секции. Тесно сотрудничали со мной в решении организационных вопросов ведущий советский японовед-экономист Я. А. Певзнер, японовед-филолог, переводчик на русский язык большого числа произведений японских писателей В. Я. Гривнин. Большую работу в подготовке очередных заседаний секции проводила известный специалист по японской культуре Л. Д. Гришелева, взявшая на себя обязанности ученого секретаря секции. Но названными лицами наш актив не ограничивался: наряду с ними в рабочих заседаниях секции принимали обычно участие от десяти до тридцати других московских японоведов-специалистов в области экономики, филологии и международных отношений. На таких заседаниях обсуждались как научные вопросы, касавшиеся содержания и качества выходивших в свет работ советских японоведов, так и различные организационные вопросы. Обсуждался, например, вопрос о том, насколько точно наши специалисты-японоведы переводили на русский язык произведения японских писателей. Как председатель секции, я старался бывать на любом из подобных заседаний. Бывали, однако, случаи, когда заседания проводились не в полном составе членов секции, а это могли быть либо экономисты, либо историки, либо литературоведы. К сожалению, далеко не все московские японоведы, не говоря уже о ленинградских и владивостокских коллегах, проявляли интерес к активному участию в подобных заседаниях.

Некоторые из научных мероприятий, предусматривавшие привлечение специалистов-практиков к совместному с научными работниками обсуждению каких-либо острых проблем японской современности, проводились в начале 80-х годов и на базе отдела Японии.

Особого упоминания заслуживает закрытое совещание, состоявшееся в отделе Японии весной 1981 года. Темой дискуссии на этом совещании стали японские территориальные притязания к Советскому Союзу, а цель дискуссии состояла в том, чтобы совместно обсудить меры нашего противодействия этим притязаниям. Именно так и был сформулирован мой доклад, который, как я рассчитывал, должен был побудить присутствовавших к откровенному и развернутому изложению своих взглядов по данному вопросу, обсуждению которого даже в закрытом порядке долгое время противилось в силу ведомственной фанаберии руководство МИД СССР.

В совещании участвовали около тридцати человек, включая ответственных работников различных практических учреждений, а также японоведов, исследовавших проблемы советско-японских отношений в институтах Академии наук СССР. В числе присутствовавших были ответственные работники МИД СССР (Н. Н. Соловьев и другие), Международного отдела ЦК КПСС (А. И. Сенаторов), несколько ответственных военнослужащих из министерства обороны и КГБ, а также один из начальников, возглавлявший пограничную службу Сахалинской области. Были также на этом совещании политические обозреватели центральных газет страны. Посторонние лица на совещание допущены не были.

Вкратце содержание моего доклада сводилось к следующему:

Во-первых, в докладе констатировалось, что современное состояние советско-японских отношений чем дальше, тем больше омрачается необоснованными притязаниями японского правительства и других политических сил на советские территории и, в частности, на южные острова Курильского архипелага, включая Кунашир, Итуруп, Шикотан и Хабомаи. "Наращивая свою активность, поборники территориальных притязаний,- говорилось в докладе,развернули в минувшие годы в Японии так называемое "движение за возвращение северных территорий", в которое оказались втянуты как правительственные консервативные политические круги, так и оппозиционные правительству парламентские партии, включая коммунистическую и социалистическую партии. В ходе этой кампании японский парламент принял резолюцию с требованием передачи Японии Курильских островов, а на японских географических картах Курильские острова стали закрашиваться под цвет территории Японии".

Далее в докладе подчеркивалось, что значение подобной деятельности поборников территориальных притязаний к нашей стране нельзя было недооценивать: в сознании большинства японцев в результате целеустремленной пропагандистской обработки укрепилась мысль о возможности пересмотра советско-японских границ, сложившихся в итоге второй мировой войны, и о правомерности японских территориальных домогательств к нашей стране. Обратил я также внимание участников заседания на тот факт, что активную поддержку территориальным притязаниям Японии оказывали в то время как правительство США, так и китайские руководители.

Во-вторых, отмечалось то обстоятельство, что основная цель "движения за возвращение северных территорий", затеянного правящими кругами Японии, крылась в соображениях внутреннего порядка. Это "движение" стало использоваться его инициаторами как удобное средство для раздувания в стране националистических настроений, для консолидации общественного мнения на базе консервативной, националистической идеологии и укреплении власти консерваторов. Говорилось вместе с тем о том, что игрой на националистических настроениях японцев занялись в те годы и партии парламентской оппозиции, которые пошли в своих незаконных требованиях дальше консерваторов и стали добиваться "возвращения" Японии не только четырех южных островов, но и всех островов Курильского архипелага.

В-третьих, я подчеркнул, что все предшествующее развитие советско-японских отношений подтверждало правильность курса советского правительства на твердый отпор любым попыткам японских политиков и дипломатов втянуть советскую сторону в переговоры, связанные с их территориальными притязаниями. При этом проводилась мысль о недопустимости смены такого курса в угоду требованиям японской стороны.

Сегодня, спустя два десятилетия, при чтении этих строк моего тогдашнего доклада мне обидно за то, как глубоко был я прав тогда в своем утверждении о недопустимости вступления советских государственных деятелей в переговоры с японским правительством по поводу его территориальных притязаний! Как показали дальнейшие события, связанные с отходом Горбачева и Ельцина от прежней твердой позиции на путь признания наличия "территориального вопроса" в отношениях двух стран и обсуждения японских требований, такой отход не принес советской стороне никаких выгод и, наоборот, серьезно ослабил переговорные позиции нашей страны.

В то же время в своем докладе я выразил несогласие с позицией нашего министерства иностранных дел, которое всемерно препятствовало публикации в Советском Союзе книг и статей советских ученых и журналистов, содержавших критику японских территориальных притязаний к нашей стране. Неодобрительное отношение руководства МИДа к подобным публикациям объяснялось мидовскими чиновниками тем, что критические высказывания наших ученых и журналистов по поводу японских территориальных требований могли привести к обострению в Японии дискуссии на эту тему, а следовательно, и к всплеску антисоветских настроений японской общественности. Но такая страусиная политика таила в себе больше минусов, чем плюсов.

Поясняя эту мысль в своем докладе, я высказался следующим образом: "Нежелание руководства СССР вести территориальный спор с Японией на государственном, правительственном уровнях правильно, так как на государственном уровне нашими оппонентами выступают японские дипломаты и политики, достаточно хорошо знающие факты, но настроенные враждебно к нашей стране, не желающие вникать в суть дела и заведомо предубежденные против любых наших доводов. Никакую нашу аргументацию, будь то ссылки на историю и международные соглашения, они слушать не будут и никогда не пойдут нам навстречу, что бы мы им ни говорили о правомерности включения Курильских островов в состав территории Советского Союза. В переговорах с такими оппонентами жесткость и лаконичность есть наилучший ответ: что спорить с теми, кто заведомо спорит с нами лишь для того, чтобы внушить японской общественности мысль, будто "вопрос" еще не решен, будто его обсуждение продолжается и будто можно в дальнейшем путем нажима что-то выторговать у нас".

Но вместе с тем я обратил внимание участников совещания и на то, что наша жесткость в переговорах на государственном уровне не должна была сопровождаться молчанием наших ученых и журналистов в тех случаях, когда речь шла о воздействии на японское общественное мнение - о спорах, связанных с территориальными домогательствами Японии, в тех случаях, когда нашими оппонентами оказывались не японские дипломаты и другие правительственные чиновники, а представители самых разных кругов японской общественности. Большинству из этих простых людей Японии были мало известны исторические факты и аргументы, подтверждающие правомерность вхождения Курил в состав советской территории. В беседах с простыми людьми Японии нашим людям поэтому следовало владеть и историческими фактами и юридическими аргументами, с тем чтобы спокойно и в дружественном духе разъяснять нашу позицию. "Если мы не растолкуем им суть вопроса, если мы не проинформируем их правильно и объективно по всем его аспектам, включая историю, международное право и т.д.,- говорилось в моем докладе,- то кто же тогда сделает это? Если мы хотим, чтобы широкая общественность Японии изменила свое отношение к данному вопросу, то для этого необходимы прежде всего пропагандистские усилия с нашей стороны. Поэтому нужно, чтобы советские люди, едущие в Японию и встречающиеся с японцами у нас в стране, не шарахались в сторону всякий раз, когда японцы заводят разговоры на данную тему, а вступали бы с ними в спор и, основательно владея фактами, отстаивали бы нашу позицию, разъясняя японцам суть данного вопроса".

Выдвигая приведенные выше доводы, я подчеркивал в своем докладе необходимость отказа руководителей МИД Советского Союза от стремления препятствовать публикации в нашей стране книг и статей, касающихся территориального спора двух стран и призванных дать советской общественности добротную аргументацию в поддержку нашей твердой непреклонной позиции в данном вопросе.

Попытался я также в своем докладе предостеречь наших дипломатов и государственных деятелей от опрометчивого признания в переговорах с японцами и закрепления в каких-либо совместных документах наличия в отношениях СССР и Японии так называемого "территориального вопроса". По этому поводу в тексте доклада говорилось, в частности, следующее: "В последние годы широкое распространение среди японских политиков получила, в частности, хитро задуманная идея склонения Советского Союза к "формальному признанию наличия" "территориального вопроса" в советско-японских отношениях. Такое признание японская сторона хотела бы зафиксировать в каком-либо официальном дипломатическом документе, и в частности в предлагаемом советской стороной договоре о добрососедстве и сотрудничестве. Но о каком "территориальном вопросе" может идти речь, если вот уже четыре десятилетия Курильские острова входят в состав советской территории как ее неотъемлемая часть?! Для нас, советских людей, такого "вопроса" нет и не может быть. Он существует лишь в воспаленном сознании тех японских политиков, которые хотят заработать себе на антисоветизме сомнительный политический капитал".

И как был прав я тогда, в 1981 году, обращая внимание на недопустимость уступок японскому требованию признания обеими сторонами наличия в отношениях двух стран так называемого "территориального вопроса"! Ведь это требование японцев было не чем иным, как хитроумной ловушкой, рассчитанной на политических простаков! К сожалению, в дальнейшем такие простаки нашлись в среде руководителей нашей страны. Спустя десять лет незадачливый поборник "нового мышления" М. С. Горбачев весной 1991 года, будучи в Японии, в своих выступлениях и в тексте совместного заявления фактически пошел на признание "территориального вопроса" в отношениях двух стран. А вслед за ним в ту же ловушку, только с еще большей решимостью и опрометчивостью, шагнул и приемник Горбачева - Б. Н. Ельцин, подписавший в октябре 1993 года Токийскую декларацию с признанием в ее тексте наличия у России с Японией "территориального вопроса". Последствия этого неразумного шага нашей дипломатии придется расхлебывать в дальнейших переговорах с японцами еще долгие-долгие годы. Но об этом подробный разговор пойдет в последующих разделах данной книги.

Заключил я свой доклад призывом к сохранению и далее советским руководством "твердой и непреклонной позиции" в отношении японских территориальных притязаний. "Только такая позиция,- говорилось в заключительном абзаце доклада,- дает нам основание надеяться, что в будущем, спустя десять, двадцать, а может быть, и более лет, беспочвенные иллюзии японских обывателей, созданные усилиями националистов-антисоветчиков , рассеются и японцам станет ясна простая истина: "советские границы, сложившиеся в итоге второй мировой войны, нерушимы". Каждому советскому человеку, беседующему с японцами, следует помнить, что любая уступчивость с нашей стороны в данном споре не может принести ничего, кроме вреда. Малейшая наша уступка, малейший отход от занимаемой нами позиции привели бы лишь к дальнейшему усилению реваншистских устремлений японских поборников территориальных притязаний: вслед за претензиями на южные острова Курильской гряды японская сторона начала бы наверняка выдвигать претензии на все Курильские острова, а затем и на остров Сахалин. Развитие подлинно добрососедских отношений между нашими странами зависит от готовности японского руководства трезво учитывать послевоенные реальности, отказаться от реваншистских планов пересмотра границ, сложившихся в послевоенный период, и развивать двусторонние отношения на основе принципов равенства, взаимного уважения и добрососедства".

Приведенные выше тезисы моего доклада были поддержаны многими участниками дискуссии. Твердую поддержку они встречали, в частности, у представителей военных учреждений, и в том числе представителя пограничной службы, который подчеркнул необходимость проведения разъяснительной работы среди населения Южных Курил с целью положить конец всяким слухам по поводу того, что эти острова будут когда-либо уступлены Японии. Наиболее расплывчатыми оказались, как и следовало ожидать, выступления представителей МИДа: не возражая в принципе ни по одному из пунктов моего доклада, они в то же время прибегали к каким-то скользким словесным оборотам, оставлявшим у слушателей какую-то неясность по поводу того, в каком направлении пойдут в дальнейшем советско-японские переговоры на государственном уровне. Но иного от них никто из присутствовавших на конференции и не ожидал: мидовцы в любом ранге оставались чиновниками, прятавшимися за спины более высокого, чем они, начальства, повторявшими общеизвестные словесные штампы и избегавшими в своих высказываниях какой бы то ни было "отсебятины".

Итогом этого совещания стало, во-первых, решение о подготовке Институтом востоковедения АН СССР докладной записки в ЦК КПСС с предложениями, высказанными докладчиком и выступавшими, а во-вторых, решение о подготовке отделом Японии специальной брошюры для служебного пользования с развернутым изложением фактов и доводов, свидетельствующих о неправомерности японских территориальных притязаний к нашей стране. Оба принятых участниками совещания решения были выполнены в предельно короткие сроки. Докладная записка была послана в "вышестоящие инстанции" и по информации дирекции нашла там одобрительный отклик... А спустя несколько месяцев группа сотрудников отдела, включая А. Е. Жукова, И. А. Якобишвили, И. К. Державина, Э. В. Молодякову и Г. И. Подпалову, подготовила при моем участии в авторской работе и в качестве научного редактора соответствующую рукопись под заголовком "Территориальные притязания Японии и позиция Советского Союза". После согласования мною текста рукописи с двумя ответственными сотрудниками МИДа В. В. Денисовым и Л. А. Чижовым эта рукопись была в 1983 году издана в виде брошюры для служебного пользования и разослана в различные практические учреждения. К сожалению, ее получателями оказались в большинстве своем государственные чиновники, чья служебная деятельность не имела прямого отношения к Японии. Эта категория получателей обычно не читая ставила подобные брошюры на полки своих служебных шкафов либо просто отправляла их в мусорные корзины. Лишь небольшая часть тиража попала, как я полагал тогда, в руки тех связанных с Японией лиц, для кого она и была предназначена.

Год спустя, где-то в 1983 году на базе отдела Японии состоялось еще одно расширенное совещание с участием как научных работников, так и японоведов из практических учреждений. Темой этого совещания стали дискуссионные вопросы, связанные с оценками масштабов и темпов наращивания Японией своей военной мощи. Хотя такая тема не совсем соответствовала профилю моих основных научных поисков, тем не менее она была мне достаточно хорошо знакома еще со времен работы в Японии и не раз затрагивалась в моих газетных статьях. Поводом для моих размышлений на эту тему послужили новые книги и научные статьи советских японоведов, посвященные военной политике правящих кругов Японии. (См., например, С. Т. Мажоров. Военно-экономический потенциал современной Японии. М.: Наука, 1979; М. И. Иванов Рост милитаризма в Японии. Военное изд. МО СССР, 1982; Пинаев Л. П. Эволюция военной политики Японии. М.: Наука, 1982, а также ряд журнальных статей В. Н. Бунина, А. П. Маркова, А. С. Савина и др.) К тому же все большую досаду стали вызывать у меня выступления некоторых отечественных журналистов и публицистов по поводу якобы возраставшей угрозы возрождения японского милитаризма, которую, на мой взгляд, в то время нам не следовало преувеличивать. Все эти соображения побудили меня выступить на этом совещании с вводным докладом. В то же время параллельно я заручился согласием на развернутые выступления по данному вопросу наиболее компетентных знатоков японской военной политики: Б. Г. Сапожникова, В. Н. Бунина, В. Я. Выборнова, В. П. Зимонина и некоторых других ведущих исследователей в этой области.

Доклад мой содержал аргументы в пользу объективных оценок военной политики японских правящих кругов с критикой тех моих коллег, которые преувеличивали темпы и масштабы военных приготовлений Японии и склонны были в те дни расценивать эти приготовления как милитаризацию страны и возрождение японского милитаризма. С другой стороны, в докладе обращалось внимание на то, что в правящих кругах Японии все еще пользуются влиянием сторонники непрерывного наращивания боевой мощи "сил самообороны" и что это влияние нельзя было сбрасывать со счетов при оценке японской внешней политики. Хотя выступившие участники этой конференции привели много интересных новых сведений о целях, масштабах и темпах наращивания японской военной мощи, тем не менее какие-либо принципиально новые суждения и предложения тогда не были высказаны. А потому, насколько мне память не изменяет, нами не было послано в директивные инстанции никаких предложений.

В последовавшие затем годы главные усилия нашего отдела, связанные с координацией японоведческих исследований в Советском Союзе, сосредоточились на подготовке первой Всесоюзной конференции японоведов. Предполагалось, что в этой конференции должны были принять участие все японоведы нашей страны, включая работников академических центров и высших учебных заведений Москвы, Ленинграда, Владивостока и Хабаровска. Хотелось нам также привлечь к участию всех знатоков Японии, ведших работу либо в государственных ведомствах, либо в издательствах, либо на дому в качестве переводчиков с японского языка на русский. Общее число таких специалистов - возможных участников конференции оказалось большим, чем мы предполагали. Составляя списки, мы вскоре убедились в том, что это число превышает 500 человек.

В дальнейшем в ходе подготовки к конференции возник вопрос о приглашении на этот форум тех иностранных знатоков Японии из стран социалистического содружества, которые в предшествовавшие годы поддерживали контакты с отделом Японии и вместе с советскими японоведами участвовали в качестве авторов в наших коллективных монографиях либо писали свои диссертации, консультируясь с нашими специалистами, Необходимость приглашения на конференцию упомянутых выше зарубежных коллег стала очевидной еще и потому, что ряд советских японоведов, включая сотрудников отдела Японии, получали приглашения и ездили на международные форумы японоведов, проходившие в начале 80-х годов в Польше и ГДР. При этом выяснилось, что небольшие группы японоведов сложились в то время не только в Польше и в ГДР, но и в Болгарии, Венгрии и Чехословакии, а также в МНР и КНДР, и обходить их вниманием было бы нежелательно ни для них, ни для нас. Вот почему по мере приближения срока начала конференции японоведов, намеченной на май 1986 года, руководство отдела Японии, как инстанция, взявшая на себя организацию подготовки к конференции, вошло через дирекцию института с ходатайством в Президиум АН СССР о переименовании Всесоюзной конференции японоведов в Международную конференцию японоведов социалистических стран. Вскоре мы получили согласие на это и Международного отдела ЦК КПСС, и Президиума АН СССР.

Для практической организации подготовки к конференции в отделе Японии была создана под моим руководством специальная группа сотрудников, важные роли в которой с самого начала принадлежали Л. Д. Гришелевой, Н. Ф. Лещенко и И. А. Якобишвили. В дальнейшем, однако, по мере приближения срока начала конференции в работу по ее подготовке были подключены практически все работники отдела Японии за исключением лишь людей преклонного возраста.

На плечи всего коллектива отдела Японии легли такие задачи, которыми прежде нашим научным работникам не приходилось заниматься. Решать пришлось и проблемы аренды помещения - зала, где должно было проходить пленарное заседание,- и проблемы размещения в гостиницах гостей, прибывших в Москву из других городов, а также из-за рубежа. Предполагалось также организовать выставку печатных трудов советских японоведов, опубликованных за минувшие десятилетия, а также фотовыставки. Каждое из таких мероприятий требовало денежных средств, выделять которые не торопились ни Президиум АН СССР, ни дирекция Института востоковедения. Выцарапывание этих средств в названных инстанциях проходило с большим трудом и не в том количестве, в каком это было нужно. Большая работа потребовалась также и для организационной увязки заседаний конференции, ибо, как выяснилось, число желавших выступить на пленарных и секционных заседаниях конференции оказалось большим, чем это позволял бюджет времени - три дня, отведенных на работу конференции.

Проведение Международной конференции японоведов социалистических стран в мае 1986 года стало моим "звездным часом" как лица, ответственного за организационные дела, связанные с налаживанием сотрудничества японоведов Советского Союза, а также японоведов других социалистических стран. Это был первый общий форум японоведов Советского Союза, превосходивший по масштабам все японоведческие конференции, собиравшиеся ранее. В конференции приняли участие более трехсот советских японоведов, а также группа ученых из соседних социалистических стран Европы и Азии, ориентировавшихся на научное сотрудничество со своими советскими коллегами. Среди советских участников были едва ли не все ведущие специалисты в области японоведения, работавшие в системе Академии наук СССР, в высших учебных заведениях, а также в различных практических учреждениях Москвы, Ленинграда, Владивостока, Хабаровска и других городов страны. Наряду с советскими специалистами с докладами выступили японоведы Польши, ГДР, Чехословакии, Венгрии, Болгарии и МНР. В общей сложности на пленарных и секционных заседаниях было сделано более 80 докладов и сообщений.

Пленарное заседание конференции проходило не в Институте востоковедения, а в престижном здании Дома политического просвещения, незадолго до того построенного на Трубной площади. Открыв заседание конференции, я предоставил слово для первого доклада заведующему японским сектором Международного отдела ЦК КПСС Ивану Ивановичу Коваленко. Такая очередность выступлений основных докладчиков на пленарном заседании была определена заранее. Она отвечала субординации, сложившейся издавна в нашем советском обществе, при которой авторитет партийных руководителей был выше авторитета академического руководства. Ведь в те годы И. И. Коваленко, ведавший в ЦК КПСС вопросами советско-японских отношений, был по сути дела политическим и идеологическим куратором советских японоведов, державшим под контролем и научные публикации и выступления средств массовой информации, относившиеся так или иначе к Японии. Авторитет Коваленко в глазах наших японоведов подкреплялся и его личным вкладом в разработку ряда проблем политической жизни послевоенной Японии. Его выступление носило поэтому "установочный" характер, что нашло отражение в его заголовке: "Основные тенденции экономического и политического развития Японии и задачи советского японоведения".

Доклад И. И. Коваленко был выдержан в классическом для советского времени стиле. Отправным пунктом его рассуждений стали документы состоявшегося незадолго до того XXVII съезда КПСС, в решениях которого Япония определялась как "один из трех основных центров современного империализма". В докладе отмечался все больший рост производственного и научно-технического потенциала, а также экономической и финансовой мощи Японии, превратившейся в крупнейшего мирового кредитора. По словам докладчика, съезд КПСС ориентировал советских японоведов на "всестороннее изучение экономики Японии". Но в то же время докладчик предостерег исследователей от "неоправданной абсолютизации японского экономического опыта". Критически отзывался Коваленко о концепции "Тихоокеанского сообщества", разработанной в Токио и Вашингтоне. "В действительности,заявил он,- речь идет о военно-политическом блоке, который, с одной стороны, должен обеспечить японским и американским монополиям безраздельное экономическое господство в регионе, а с другой - стать бастионом борьбы со странами социализма и национально-освободительными движениями народов Азии и Тихого океана". В этой связи Коваленко призвал советских японоведов "внимательно изучать политику Токио в этом приобретающем все более важное значение районе мира, своевременно вскрывать опасные для дела мира и безопасности замыслы японского и американского империализма". Особо подчеркивал он при этом "важность подготовки капитальных работ, анализирующих тенденции к взращиванию в Японии милитаризма, национализма и неофашизма".

С осуждением отозвался далее докладчик об антисоветских тенденциях в японской внешней политике, которые возрастали, несмотря на искреннее стремление Советского Союза к миру и добрососедству с Японией. "Видимо, задача наших японоведов,- говорилось в докладе,- состоит в том, чтобы шире доносить до японского народа правду о нашей миролюбивой внешней политике, нашедшей столь яркое выражение в решениях XXVII съезда КПСС. Советские японоведы должны исходить из того, что XXVII съезд КПСС взял твердый курс на нормализацию отношений с Японией, расширение связей с ней".

В заключительных разделах доклада содержались довольно трафаретные рассуждения о необходимости "повышения идейно-теоретического уровня и практической значимости" японоведческих научных исследований. Как заявил докладчик, "авторитет ученого должен складываться в первую очередь на основе тех практических выводов и рекомендаций, которые получены в результате его исследования", а "вклад ученого в науку должен определяться в прямой зависимости от того, в какой степени эти рекомендации воплощены в конкретную политику, способствовали решению той или иной задачи"59.

Конечно, в наши дни, после того как монополия на власть безвозвратно ушла из рук КПСС, а взгляды общественности на научное творчество стали уже иными, приведенные выше наставления Коваленко, обращенные к тремстам участникам конференции, воспринимаются уже как нескромная заявка цековского начальства на руководство деятельностью работников науки. Сегодня молодежи уже трудно объяснить, с какой стати функционеры центрального аппарата ЦК КПСС обращались к научным работникам, профессорам, докторам и кандидатам наук, как педагоги к школьникам. Но тогда, в 1986 году, назидательный тон выступления представителя высшей партийной инстанции не резал слух участников конференции и воспринимался ими как нечто привычное, обыденное, что следовало не задумываясь пропускать мимо ушей. Правда, некоторую неловкость за менторский тон высказываний Ивана Ивановича я чувствовал лишь перед иностранными гостями конференции.

Вторым докладчиком на конференции был я. А тема моего доклада звучала так: "Современное состояние и проблемы развития советского японоведения"60. После "установочного" выступления Коваленко мне уже не требовалось говорить об исторической значимости минувшего съезда КПСС, а потому в итоговых абзацах моего доклада внимание было уделено конкретным вопросам развития советского японоведения. Краткое освещение получила в моем докладе тогдашняя деятельность всех основных японоведческих центров Советского Союза. Персонально были упомянуты имена, а также труды чуть ли не ста советских японоведов, ведших исследования в сфере экономики, истории, филологии и лингвистики. Цель моего выступления состояла в том, чтобы дать суммарный обзор деятельности советских японоведов - деятельности, которая по своим масштабам и по научно-теоретическому уровню исследований была сопоставима лишь с достижениями японоведов США и значительно превышала объем исследований наших коллег во всех странах Западной Европы, вместе взятых. Мне думается сегодня, что ни до, ни после названной конференции столь подробного обзора деятельности и достижений японоведов Советского Союза не давалось ни в одной из опубликованных в нашей стране книг и статей.

Большое место в моем докладе было отведено характеристике идеологических основ советского японоведения. "Наш научный интерес к Японии,- сказал я тогда,- основан на постоянной потребности в добрососедском общении с этой страной, на стремлении больше знать о ней и лучше понимать ее. В этой связи хотелось бы подчеркнуть, что работа советских исследователей-японоведов, пронизанная духом уважительного, внимательного и дружественного отношения к народу Японии, вносит весомый вклад в прогресс человечества.

Отличительными чертами советского японоведения,- говорилось далее в докладе,- являются также строго научный подход ко всем явлениям в общественной жизни изучаемой страны, стремление выявить объективные закономерности, лежащие в основе развития японского общества, неизменно сочувственное отношение к интересам и запросам трудящихся масс и в то же время принципиальность в оценках действий правящих кругов этой империалистической страны, будь то экономика, политика или идеология. Научная марксистско-ленинская методология была и остается основой основ советского японоведения. Все это существенно отличает труды советских ученых от большинства трудов американских и западноевропейских японоведов, основанных зачастую на отрицании объективных закономерностей в развитии человеческого общества, на непризнании поступательного стадиального характера этого развития, на игнорировании и отбрасывании таких научных понятий как "феодализм", "капитализм", "империализм", на отрицании классового характера японского общества и присущих ему классовых противоречий.

Советские японоведы,- продолжал я далее ту же тему,- ведут свои исследования в полемике со сторонниками так называемой "теории модернизации", разработанной учеными Гарвардского университета в 50-х годах с целью противопоставления ее марксистским взглядам на историю. В своих трудах наши исследователи раскрывают также несостоятельность взглядов японских националистов, пытающихся изображать японцев как некую "уникальную нацию", наделенную какими-то особыми достоинствами и превосходящую другие национальности по моральному складу, волевым качествам и духовной силе... Советские ученые подвергают критическому анализу курс правящих кругов Японии на расширение зарубежной экспансии японских монополий, на упрочение военного сотрудничества с США... на реабилитацию японского милитаризма, на разжигание среди населения недоверия к Советскому Союзу и реваншистских настроений под флагом необоснованных территориальных притязаний. Отличительной чертой их трудов является также непременно сочувственное отношение авторов к деятельности прогрессивных сил японского общества, выступающих в сфере экономики, политики, культуры, идеологии и искусстве за социальный прогресс, против диктата и произвола монополий, против втягивания страны в гонку вооружений, за избавление ее от угрозы повторения ядерной катастрофы, за упрочение мира на Дальнем Востоке, за добрососедские связи с Советским Союзом..."

Приведенные выше цитаты из моего доклада содержали, как я считаю и сегодня, оценки, вполне соответствовавшие тогдашнему состоянию советского японоведения.

Допускаю, однако, что в наши дни некоторые из моих коллег из числа нынешних "демократов" отнесутся, наверное, ко всему сказанному мной тогда иронически и будут утверждать, что в действительности все было не так, как говорилось в докладе, что далеко было в те времена советским японоведам до американских, что и мысли наших авторов были догматическими и примитивными, что и факты были недостоверными, что и выводы в их публикациях были заведомо предвзятыми и т.д. и т.п. К сожалению, есть среди наших японоведов люди, озлобленные на советское прошлое, открыто заявляющие сегодня даже о том, что в те времена они писали свои книги "с кукишем в кармане", питая в душе неприязнь к советской идеологии и не веря в то, что ими тогда писалось. Но таких двуликих людей в 1986 году, мне думается, было среди нас не так уж много. Большинство моих коллег, воспитанных с детских лет в духе марксистского мировоззрения и советского патриотизма, смотрели на японскую действительность сквозь призму усвоенной ими с детства идеологии и национальных интересов Советского Союза...

Иное дело теперь, спустя девять лет после падения советской власти, когда административное руководство в некоторых из японоведческих центров Москвы перешло в руки откровенных "демократов", антикоммунистов, готовых освещать и историю, и экономику, и культурные процессы в Японии с позиций прямо противоположных тем, какие занимали советские японоведы прежде. Теперь, конечно, все, что говорилось тогда на конференции и мною, и большинством других докладчиков, будет клеймиться этими людьми как вымыслы "марксистов-догматиков", якобы не отвечавшие состоянию советской японоведческой науки. Ну и пусть клеймят, если это доставляет им удовольствие. А я и сегодня продолжаю считать, что труды японоведов советской школы по глубине анализа процессов, происходивших в Японии в прошлом и происходящих в наши дни, остаются и по сей день куда более глубокими, содержательными и достоверными, чем труды-однодневки нынешних неофитов, поспешно отрекшихся от своих прежних взглядов и превратившихся в угоду своим конъюнктурным расчетам в приверженцев "теории модернизации" и прочих догм американских историков и политологов.

Широкой дискуссии по поводу состояния советского японоведения на международной конференции японоведов социалистических стран, к сожалению, не развернулось. Все последующие докладчики, будь то историки, политологи и экономисты, как на пленарном заседании, так и на секционных заседаниях поднимали в своих выступлениях лишь конкретные вопросы истории, экономики и современной общественной жизни Японии. Что же касается лингвистов и филологов, то их доклады на своих секциях были посвящены либо теоретическим проблемам лингвистического порядка, либо творчеству отдельных японских писателей. Отрадно мне было видеть тогда, что среди докладчиков, выступавших на конференции, были известные ветераны советского японоведения: Певзнер Я. А., Петров Д. В., Попов В. А., Поспелов Б. В., Горегляд В. Н., Сапожников Б. Г., Гривнин В. С. Наряду с ними с докладами выступили и такие ведущие японоведы Москвы, Ленинграда и Владивостока как Хлынов В. Н., Сенаторов А. И., Маркарьян С. Б., Рамзес В. Б., Крупянко М. И., Леонтьева Е. Л., Навлицкая Г. Б., Козловский Ю. Г., Иванова Г. Д., Чегодарь Н. И., Бунин В. И., Зимонин В. П. и многие другие. Специфические проблемы своей важной области японоведения обсуждали в рамках отдельной секции лингвисты И. Ф. Вардуль, Б. В. Лаврентьев, И. В. Головнин, В. М. Алпатов и другие знатоки японского языка.

Большую радость доставило нам, организаторам конференции, активное участие в ее работе молодых специалистов-японоведов Денисова Ю. Д., Верисовской Е. В., Брагинского С. В., Целищева И. С., Шевченко Н. Ю., Нанивской С. Т., Столярова Ю. С., Долина А. А., Герасимовой М. П.

Но, пожалуй, самым очевидным свидетельством возросшего авторитета советской японоведческой школы стало участие в конференции знатоков Японии из стран социалистического содружества. На конференции выступили либо с докладами, либо с сообщениями о научных достижениях своих коллег-соотечественников такие знатоки Японии как проректор Берлинского университета Юрген Бернд и его соотечественник Вольфрам Вальраф, японовед из Чехословакии Э. Васильевова, польский знаток японского языка Н. Миланович, венгерский ученый-дипломат, бывший посол Венгрии в Токио Петер Кош, двое молодых монгольских японоведов Ч. Намгин и Г. Зориг и болгарский японовед Аргирова В. Г.

Никогда еще прежде в Москве в стенах одного помещения не собиралось вместе так много специалистов-японоведов, никогда их дискуссии не охватывали такого количества дискуссионных тем, как это было в мае 1986 года. Итогом этой беспрецедентной конференции специалистов по Японии стали два сборника статей: "Япония: экономика, политика, история" (1988) и "Япония: идеология, культура, литература" (1989), опубликованные издательством "Наука". В моем предисловии в первой из упомянутых книг отмечалось, что "конференция явилась важным рубежом в развитии творческого сотрудничества как между отдельными коллективами советских японоведов, так и с их коллегами в социалистических странах. Ее итоги свидетельствуют о больших достижениях ученых марксистов в изучении самых различных аспектов прошлого и современной жизни японского общества". Жаль, но в последующие годы никаких равных по масштабам научных форумов отечественных японоведов в нашей стране уже не созывалось.

Глава 2

ВСТРЕЧИ, ДИСКУССИИ И СПОРЫ

С ЗАРУБЕЖНЫМИ УЧЕНЫМИ, ЖУРНАЛИСТАМИ

И ПОЛИТИКАМИ

Встречи с японскими учеными

и зарубежными японоведами

В конце 70-х - начале 80-х годов участились встречи и дискуссии японоведов Института востоковедения АН СССР со своими коллегами из Японии. Договорной основой этих встреч были в те годы соглашения, заключенные ранее либо Институтом востоковедения, либо Президиумом АН СССР с японскими научными центрами соответствующего профиля.

Регулярно реализовывались, в частности, в те годы соглашения с университетом Рицумэйкан, находившемся в городе Киото. Один из симпозиумов с профессорами этого университета состоялся осенью 1979 года в Киото - это была моя первая поездка в Японию после окончания журналистской работы и возвращения в институт. Тема дискуссии участников этого симпозиума определялась так: "Изменения в социальной структуре послевоенной Японии". Другой симпозиум с учеными того же университета состоялся двумя годами позднее, в июле 1982 года, в Ленинграде. Основная дискуссия на этом симпозиуме развернулась по вопросам, касающимся послевоенной структуры господства правящих кругов Японии.

Темы обоих симпозиумов охватывали широкий спектр вопросов экономической, социальной и политической жизни послевоенной Японии, что позволяло привлечь к участию в дискуссиях большое число как японских, так и советских ученых. С японской стороны в этих симпозиумах приняли участие как известные профессора старшего поколения, так и молодые преподаватели, занимавшиеся параллельно исследовательской работой. В числе участников симпозиумов были, в частности, Гото Ясуси, Ямагути Масаюки, Сумия Тосио, Тансо Акинобу, Оябу Тэруо, Ояма Ёити и Кикуи Рэйдзи. В большинстве своем эти японские ученые были близки в своем мировоззрении к марксистскому пониманию общественных явлений и исторических процессов. Нам, советским японоведам, поэтому было легче и приятнее вести с ними беседы по проблемам экономики и истории Японии, чем с японскими учеными консервативного, монархического толка или с приверженцами американской исторической школы.

Роль "капитана команды" советских участников симпозиума в обоих случаях с успехом выполнял заместитель директора института член-корреспондент АН СССР Г. Ф. Ким, который, не будучи японоведом, тем не менее всегда был склонен к "установочным" выступлениям по общим вопросам марксистской методологии, предваряющим дискуссии "узких" специалистов. Участие Кима в названных симпозиумах в качестве марксиста-теоретика было тем более уместным, что докладчиками с японской стороны выступали, как я уже отмечал выше, ученые марксистской ориентации, готовые наряду с конкретными проблемами истории и общественной жизни Японии вести дискуссии по общим вопросам марксистской теории.

В 1979 году на симпозиуме в Киото наша "команда" японоведов была довольно малочисленной: наряду с Кимом Г. Ф. и со мной в нее входили П. П. Топеха, С. И. Вербицкий, Ю. М. Рю, Н. И. Чегодарь, М. В. Сутягина и научный сотрудник Института государства и права АН СССР Н. П. Топорнин.

Зато в 1982 году на симпозиуме в Ленинграде в нашу советскую "команду" вошли ведущие исследователи экономики, социальной структуры, государственного права и вешней политики Японии, включая Певзнера Я. А., Попова В. А., Петрова Д. В., Поспелова Б. В., Хлынова В. Н., Маркарьян С. Б., Гришелеву Л. Д., а также других более молодых исследователей. Поскольку с обеих сторон в дискуссиях принимали участие ученые, близкие друг другу по своему мировоззрению, то острых диспутов не возникало - главное внимание докладчики уделяли ознакомлению своих коллег с новыми историческими фактами, выявленными ими в ходе научных изысканий.

Итоги первого советско-японского симпозиума, прошедшего в Киото, нашли отражение лишь в отчетах и публикациях университета Рицумэйкан. А что касается итогов ленинградского симпозиума, то на базе докладов ряда его участников в 1984 году в Москве издательством "Наука" была опубликована под моей редакцией и редакцией В. А. Попова довольно большая книга "Правящие круги Японии: механизм господства". Будучи сборником статей, в основу которых легли доклады участников упомянутого выше симпозиума, эта книга явила собой довольно редкий по тем временам образец совместного печатного труда как советских, так и японских ученых, в котором в некоторых вопросах точки зрения японских авторов не совпадали со взглядами и оценками, принятыми в нашей стране.

Еще одним каналом общения японоведов нашего отдела со своими японскими коллегами оставалось в те годы соглашение о научном обмене, заключенное между Отделением истории Президиума АН СССР и двумя научными организациями японских историков: "Рэкисигаку Кэнкюкай" и "Нихонси Кэнкюкай". Соглашение это было заключено еще в 1970 году, и тогда мне довелось даже присутствовать при церемонии его подписания, состоявшейся в дни проходившего в Москве Всемирного конгресса историков. Общий контроль над связями советских и японских историков, установленными этим соглашением, осуществляло вообще-то Отделение истории Президиума АН СССР, а конкретно этим вопросом ведал тогдашний академик-секретарь Сергей Леонидович Тихвинский.

Но без нас, японоведов, одним историкам-русистам при встречах с японцами вести дискуссии было бы трудно. Я не говорю о том, что при проведении подобных дискуссий требовались опытные специалисты-переводчики из числа японоведов, работавших в нашем институте. Но для плодотворного обсуждения с японцами тех или иных вопросов требовалось участие в таком обсуждении историков-японоведов, способных со знанием дела выслушивать японских докладчиков, чтобы, с одной стороны, разъяснить нашим историкам неизвестные им сведения о каких-либо событиях, а с другой - помочь и японцам лучше понять взгляды наших историков, связанные, например, с историей русско-японских отношений, тем более что именно российско-японские и советско-японские отношения становились чаще всего темой возникавших дискуссий. Вот почему конкретной подготовкой к подобным встречам историков Советского Союза и Японии занимались не только сотрудники Отделения истории АН СССР, но и работники отдела Японии Института востоковедения АН СССР.

Так получилось и в ноябре 1983 года, когда в Ленинграде состоялся очередной, шестой советско-японский симпозиум историков. Практически ответственность за его подготовку легла на меня и на группу японоведов-историков отдела Японии. Мне, в частности, пришла в голову идея перенесения места этой встречи историков двух стран из Москвы в Ленинград, так как это позволило японским гостям лучше и полнее ознакомиться с работой группы ленинградских японоведов, занимавшихся по издавна сложившейся практике проблемами древней и средневековой японской истории и культуры. Поскольку академик С. Л. Тихвинский был в те дни занят другими академическими делами, то вели заседания симпозиума глава японской делегации профессор университета Хитоцубаси Фудзивара Акира и я как представитель советской стороны.

В числе японских ученых прибыли тогда в Ленинград как специалисты по общим вопросам всемирной истории, так и специалисты-русисты, и в том числе видные знатоки истории русско-японских и советско-японских отношений профессора Токийского университета Вада Харуки и Накамура Ёсикадзу, а также профессор Хоккайдского университета Тогава Цугуо.

В нашу делегацию вошли как специалисты по русской и советской истории, так и историки-японоведы. В числе последних наряду с учеными старшего поколения Д. В. Петровым и В. Н. Гореглядом с сообщениями на симпозиуме выступили молодые японоведы: А. А. Толстогузов Г. Г. Свиридов, Н. Ф. Лещенко, А. Е. Жуков, И. А. Якобишвили. С интересным сообщением об экспедиции в Японию в 1792 году Адама Лаксмана выступил наш историк-русист Н. А. Преображенский.

Мой доклад на симпозиуме назывался "Дискуссионные вопросы послевоенной истории Японии в трудах советских японоведов". В этом докладе я попытался дать японским коллегам представление о том, какие вопросы японской послевоенной истории более всего интересовали моих соотечественников, какие дискуссии при этом развертывались и какие точки зрения высказывались по ключевым проблемам истории Японии.

В докладах японских историков, и в частности профессора Вада, большое внимание было уделено взглядам японцев на Россию. Вызвав живейший интерес присутствовавших, эта тема стала осью дискуссий, развернувшихся на симпозиуме. Интересно было слышать, например, из уст японских ученых, что в первой половине XIX века, когда Япония еще находилась под властью средневековых правителей - сёгунов, для многих представителей народившейся японской интеллигенции наиболее приемлемой моделью дальнейшего развития Японии стали те реформы, которые осуществил в России Петр Первый. Как отмечал профессор Вада, немалое число японских интеллигентов в период мэйдзийских реформ и в последующие годы с большим интересом знакомилась с русской художественной литературой XIX века и с публикациями российских революционных демократов второй половины XIX - начала XX веков. Этим кругам было свойственно стремление "учиться" у России. Но, с другой стороны, в те же годы наблюдались среди японской интеллигенции и откровенно русофобские настроения. Поэтому наряду с образом "учителя" Россия виделась японцам того времени и в образе "врага", с которым предстояла жесткая борьба. Любопытные и неоднозначные оценки отношения японцев к России были изложены также и в выступлениях профессора Тогава Цугуо.

Оценивая итоги дискуссий, развернувшихся на ленинградском симпозиуме, его участники высказали единое мнение о необходимости как минимум частичной публикации зачитанных на симпозиуме докладов. И это пожелание было нами выполнено. В 1986 году издательство "Наука" опубликовало под моей редакцией небольшую книгу под заголовком "Россия и Япония в исследованиях советских и японских ученых". Но доставка книги в Японию была связана с рядом технических трудностей. Я сомневаюсь, что она дошла до кого-либо из японских ученых - участников ленинградского симпозиума историков.

Следующая встреча советских и японских историков состоялась в 1985 году неподалеку от Токио, в городе Хатиодзи, на территории нового учебного комплекса университета Хосэй. В составе нашей делегации, возглавлявшейся академиком С. Л. Тихвинским, преобладали специалисты по новейшей истории нашей страны и стран Запада. Историков-японоведов за исключением меня было лишь двое: С. И. Вербицкий и В. И. Широков. При этом последний, выполняя обязанности переводчика, выступил на симпозиуме с сообщением по теме своей диссертации: "Становление японского империализма в начале XX столетия".

Основной темой дискуссии на симпозиуме стали вопросы, связанные с экономической политикой империалистических держав в первом десятилетии XX века. К сожалению, материалы наших дискуссий и отчеты о них не были в дальнейшем опубликованы на русском языке. Симпозиум завершился экскурсионной поездкой советских гостей к живописному горному озеру Асиноко, находящемуся в самом центре курортного района Хаконэ. С погодой, правда, не повезло - моросил дождь, а потому полюбоваться красотами озера и окружающих его горных хребтов не удалось. Зато в тот день, гуляя под зонтиками по дорожкам названного курорта, я выслушал много интересных рассказов академика Тихвинского о его пребывании в Японии в качестве главы советского представительства в середине 50-х годов, в период, когда отношения Советского Союза с этой страной еще не были нормализованы. В дальнейшем некоторые из рассказанных тогда академиком историй нашли отражение в изданной им спустя лет десять книге, озаглавленной "Россия и Япония". Правда, долгие годы работы Тихвинского в министерстве иностранных дел наложили свой отпечаток на все его воспоминания. В своих беседах с академическими коллегами он оставался неизменно вышколенным дипломатом, хорошо знавшим в своих высказываниях пределы дозволенного. Проявляя осторожность и умение избегать щекотливых политических тем, он умело отшучивался, если собеседник заводил разговор на неудобные темы. В этом отношении Леонид Сергеевич Тихвинский был тогда, и остался теперь очень похож на Олега Александровича Трояновского. Оба они являют собой образцовых дипломатов советской школы - людей прекрасно образованных, общительных, дальновидных и предельно расчетливых в своих словах и поступках.

Еще одна интересная поездка в Японию на совместную конференцию с японскими учеными состоялась у меня осенью 1983 года. Этой поездке предшествовали крутые перемены в моей личной жизни. Летом 1983 года состоялся мой формальный развод с первой женой Инессой Семеновной Латышевой, а спустя полтора месяца, в августе того же года, я вступил в брак с Надеждой Николаевной Максимовой, с которой у нас был уже общий полуторагодовалый сын. Наверное, для данной книги эти факты моей биографии не заслуживали бы упоминания, если бы в те времена подобные перемены в личной жизни многих людей не оказывали бы значительного влияния на их общественное положение и дальнейшую служебную деятельность, особенно если эти люди были членами КПСС. Еще до развода меня пригласили на беседу в Дзержинский райком партии, чьи работники "курировали" наш институт. Поводом для этой беседы послужило получение райкомом анонимного письма с какой-то кляузой на мою личную жизнь. Цель беседы состояла в том, чтобы выяснить, как обстоят мои семейные дела. Тогда мне удалось успокоить бдительных райкомовских работников и убедить их в том, что предстоявшие в скором времени перемены в моей семейной жизни не приведут к каким-либо скандальным последствиям. Затем, после того как состоялись мой развод и новый брак, мне стало ясно, что в течение ближайшего года, а может быть и более, райком партии будет отклонять любые запросы партийной организации института о выдаче мне характеристик на выезд за границу. Такова была общепринятая практика райкомовских инстанций в отношении всех членов партии, расторгавших по какой-либо причине свои прежние браки. Мне как бывшему секретарю парткома института это было яснее, чем кому-либо другому. Поэтому я преднамеренно воздержался, например, от заявки на участие в очередном Международном конгрессе востоковедов, проходившем в сентябре в Токио, зная, что руководство райкома КПСС все равно завернет мое дело назад. Согласно обычной райкомовской практике такой "карантин" на выезд за рубеж должен был продолжаться после развода по крайней мере год. И так бы, наверное, произошло и со мной, если бы не помог мне избавиться от такой участи "его величество случай".

Дело в том, что руководство находящегося в Японии Университета объединенных наций, функционирующего на средства ООН, задумало осенью 1983 года провести в Токио международную конференцию, посвященную сопоставительному анализу революционных преобразований эпохи Мэйдзи с китайской, русской и мексиканской революциями. Приглашение на участие в этой конференции нескольких советских ученых администрация названного университета направила в Президиум АН СССР, а там оно оказалось на столе вице-президента АН СССР Петра Николаевича Федосеева. Перспектива поездки в Японию Федосееву приглянулась, тем более что выступление с докладом о международном значении Октябрьской революции в России вполне отвечало профилю его основных трудов по марксистско-ленинской философии. Но в полученном вице-президентом АН СССР приглашении речь шла о трех докладах. Вторым докладчиком Федосеев решил тогда сделать свою жену, ранее не бывавшую в Японии. Не остановило его в этом намерении даже то обстоятельство, что занималась его супруга общими вопросами мировой литературы и не имела никакого отношения к истории Японии XIX века. Но при таком варианте третьему докладчику надлежало обязательно быть историком-японоведом, способным изложить взгляды советских ученых на Мэйдзи Исин - реставрацию Мэйдзи. Понимая это, Федосеев связался с дирекцией нашего института и попросил срочно сообщить ему, кто в институте мог бы составить ему компанию и выступить на конференции с оценками исторической значимости и социальной сущности реставрации Мэйдзи.

При обсуждении в институте этого поручения Федосеева выяснилось, что в 1968 году не кто иной, как я был основным докладчиком на конференции советских японоведов, посвященной столетней годовщине реставрации Мэйдзи, и что с тех пор иных комментаторов этого события среди наших сотрудников не появилось.

В результате дирекция института сообщила в Президиум АН СССР мою фамилию как возможного участника упомянутой выше конференции, но при этом в телефонном разговоре с помощниками Федосеева заместитель директора института Г. Ф. Ким поставил вице-президента в известность о тех трудностях, которые ждали меня в райкоме партии при утверждении моей выездной характеристики. И вот тогда прекрасно сработало так называемое "телефонное право". Будучи не только вице-президентом АН СССР, но и членом Центрального Комитета КПСС, Федосеев снял трубку и позвонил по кремлевскому телефону ("вертушке") первому секретарю Дзержинского райкома партии. Что сказал Федосеев райкомовскому начальнику - я не знаю, но после этого разговора и Президиум Академии наук, и райком партии известили дирекцию института о том, что с моим "карантином" покончено. В последующие дни райком срочно утвердил мою характеристику-рекомендацию, и вскоре вместе с Федосеевым, его супругой и работником Управления внешних сношений Президиума АН СССР, выполнявшим обязанности секретаря делегации (фамилию я забыл), я отправился в Японию, где к нам присоединился в качестве переводчика сотрудник отдела Японии нашего института Ю. М. Рю.

На конференции, посвященной революционным процессам в России, Японии, Китае и Мексике (таково было ее официальное название) присутствовали большое число известных японских историков и политологов, включая Нагаи Митио, Тояма Сигэки, Такэда Киёко, Кувабара Такэо, Сибахара Такудзи, Есида Мицукуни и других. Преобладали среди японских ученых историки консервативного толка, близкие по своему мировоззрению к сторонникам американской "теории модернизации". Не случайно, что с вводным докладом на том же форуме выступил один из апостолов этой теории профессор Принстонского университета Мариус Янсэн. Тем не менее выступления сторонников марксистской исторической школы прозвучали на конференции не менее уверенно, чем выступления антимарксистов. Так, академик Федосеев П. Н. в своем докладе изложил общие взгляды советских обществоведов на ключевую роль революций в развитии человеческого общества, отметив при этом революционный характер событий, связанных с Мэйдзи Исин. "По форме,- сказал Федосеев,- Мэйдзи Исин представляла собой реставрацию монархической системы, но по своей сущности она означала сдвиг от военной деспотии и феодализма в сторону буржуазных порядков".

В том же духе был выдержан и мой доклад. В нем реставрация Мэйдзи определялась как "незавершенная буржуазная революция" - термин, отражавший точку зрения большинства советских историков. В подтверждение этого определения я сослался не только на работы своих советских коллег, но и на труды ряда видных японских историков-марксистов, как и ученых, близких к марксистскому пониманию истории человечества. Выступила на том же форуме, кстати сказать, и супруга Федосеева, хотя тема ее сообщения, посвященного влиянию русской литературы на японскую, не соответствовала не только тематике конференции, но и профилю ее собственных научных занятий. Чувствовали это и японцы, но со свойственным им тактом не сказали об этом Федосееву ни единого слова.

Все выступления советских участников конференции, включая Федосеева П. Н., его супругу и меня, были включены в сборник статей "Мэйдзи Исин: реставрация и революция", изданный в 1985 году в Японии Университетом объединенных наций на английском языке61.

В течение нескольких дней после окончания конференции мы провели в поездке в Осака и Киото. Под словом "мы" я имею в виду Федосеева, его супругу, его помощника из Управления внешних сношений, переводчика Рю и себя. Как сразу же стало ясно, уважаемый вице-президент АН СССР, возраст которого приближался к 80 годам, находился под сильным влиянием своей молодой жены, бесцеремонно стремившейся подчинить программу нашей поездки своим личным запросам. При таких обстоятельствах я предпочитал, пользуясь своей репутацией старожила, знакомого с языком японцев и порядками их страны, отделить себя от общей компании и проводить свое свободное время по собственному усмотрению. Тем не менее иногда в ходе нашей поездки возникали недоразумения. Так, пробыв два дня в Киото, мы к концу второго дня должны были переехать в Осаку и остановиться на ночь в консульстве СССР, которое в то время возглавлял мой давний друг Виктор Васильевич Денисов. Я переговорил с ним по телефону из Киото, и мы договорились, что в Осаке работник консульства будет ждать нас в машине в определенном месте вокзальной площади, чтобы затем отвезти в расположенный километров за пятнадцать от центра район Тоёнака - местонахождение нашего консульства. Об этом я информировал Федосеева, и мы договорились, что в час отъезда встретимся в холле нашей гостиницы и отправимся к поезду, который должен будет доставить нас в Осака.

Когда же я в назначенный час спустился с багажом из номера в холл, то ни Федосеева, ни его супруги, ни переводчика Рю там не оказалось, а ожидавший меня работник Управления внешних сношений сообщил мне, что его шеф без нас "отправился с женой и Рю на вокзал и будет ждать нас там, прогуливаясь по платформе". "Простите,- спросил я тогда в недоумении,- а на какой вокзал он поехал - ведь в Киото имеется четыре вокзала, откуда поезда отправляются на Осаку?!" В ответ я услышал, что Петр Николаевич об этом ничего не говорил, так как, очевидно, предполагал, что в Киото вокзал имеется только один. Впервые за много лет я не сдержался, и из уст моих вырвалось что-то нецензурное. На каком из четырех вокзалов, находящихся в разных концах города, могли мы искать нашего академика? Подхватив такси, мы побывали на двух из ближайших вокзалов, включая тот, где мы по договоренности с консульством должны были сесть на поезд. Но тщетно! Искать иголку в стоге сена было бы, наверное, проще.

Кончилось все тем, что мы без Федосеевых и Рю сели на поезд, шедший в нужном направлении, прибыли в Осака, встретились в условленном месте с консульским работником и без задержек прибыли в консульство. Как выяснилось потом, вице-президент Академии наук СССР и его свита после долгих блужданий прибыли в совсем другой район Осаки и лишь благодаря Рю кое-как добрались на такси до консульства. "Как же вы так нас потеряли?" - спросил меня при встречи Федосеев с таким видом, будто мне было положено разыскивать его по всем киотоским вокзалам.

Эпизод этот лишний раз подтвердил правоту того впечатления, какое сложилось у меня в итоге встреч и общения с рядом представителей нашей академической элиты. Суть этого впечатления сводилась к тому, что у многих наших ученых, получавших в итоге долгой подковерной возни громкие титулы членов-корреспондентов и академиков, в дальнейшем в умах появлялось некое ощущение своей особой значимости и элитарности, а вместе с ним высокомерное отношение к своим прежним сослуживцам и коллегам. Результатом же таких смещений в сознании становились их невнимание, равнодушие и пренебрежение к тем, кто не обрел в отличие от них высших академических званий. Но на пользу науке это высокомерие не шло. Варясь в собственном соку, получая всевозможные материальные привилегии, наша академическая элита с годами чем дальше, тем больше утрачивала связь с основной массой научных работников. Возглавляя управленческий аппарат Президиума АН СССР, академические институты, редакции научных журналов и всевозможные околонаучные учреждения, наши академики, за немногим исключением, постепенно переключались с исследовательской, творческой работы на административную и представительскую деятельность, что приводило многих из них к деградации как ученых. Мысли о науке оттеснялись в их помыслах устремлениями карьерного характера. Не потому ли в 90-х годах, когда из-за падения реальных доходов основной массы научных работников до нищенского уровня начался необратимый распад отечественной науки, наша академическая элита, сохранившая доступ к потайным государственным кормушкам, продолжала и продолжает по сей день отмалчиваться и смотреть на все происходящее сквозь розовые очки, с которыми они не желают расставаться.

В когорте здравствующих российских академиков нет уже сегодня Петра Николаевича Федосеева. Но такие же как он именитые академические сановники продолжают и по сей день руководить российской наукой, проявляя невнимание ко всему тому, что не касается их личных дел, и барское равнодушие к окружающим их людям.

Мое участие в Токийской конференции Университета объединенных наций предопределило вскоре еще одну мою поездку за рубеж - на сей раз в столицу Мексики город Мехико, где весной 1985 года состоялся второй тур той же конференции. На сей раз, участники дискуссии главное внимание уделили сравнительному анализу реставрации Мэйдзи с мексиканской революцией 1910-1917 годов. На этом форуме присутствовали лишь два советских историка: научный сотрудник Института Латинской Америки А. Мерин и я. С японской стороны активное участие в конференции приняли проректор Университета ООН Мусякодзи Кинхидэ, бывший министр просвещения профессор Нагаи Митио и несколько других видных японских ученых-историков.

Возникали в те годы у меня научные контакты не только с японскими учеными, но и с американскими. В декабре 1979 года состоялась моя вторая поездка в США, где в калифорнийском курортном городке Санта-Барбара был проведен советско-американский симпозиум по проблемам международных отношений в АТР и Юго-Восточной Азии. Американскую группу специалистов возглавил на этом симпозиуме один из ведущих японоведов США - профессор Роберт Скалапино, научные интересы которого не ограничивались только Японией и охватывали весь Азиатско-Тихоокеанский регион, включая и КНР, и Советский Союз. Наряду с ним в симпозиуме приняли участие несколько видных американских знатоков Китая, Кореи и стран Юго-Восточной Азии.

Нашу делегацию возглавлял директор Института востоковедения АН СССР Е. М. Примаков. В составе делегации были заместитель директора института Г. Ф. Ким, китаеведы Г. Д. Сухарчук и А. Г. Яковлев, индолог Э. Н. Комаров, американист Г. Трофименко, специалист по международным военным проблемам А. Г. Арбатов - сын академика Г. Г. Арбатова, а также сын Примакова Александр, аспирант, скромный вдумчивый молодой человек, находившийся в США в длительной научной командировке и проявивший глубокое знание вопросов американской внешней политики. Мое участие предполагало выступление по вопросам внешней политики Японии.

Три дня работы симпозиума не показались нам, его участникам, утомительными, т.к. значительная часть дневного времени по взаимной договоренности с американцами проводилась нами и ими не в научных дискуссиях, а на берегу Тихого океана у прекрасного бассейна с подогретой морской водой, где можно было загорать, плавать и беседовать с нашими американскими коллегами в самой непринужденной обстановке.

По окончании симпозиума наша делегация побывала в Сан-Франциско (мы с Кимом и Яковлевым прибыли туда из Санта-Барбары на машине, а другие члены нашей делегации - на самолете), а потом мы провели два-три дня в Вашингтоне. Там мы побывали в Пентагоне, где нас принял в своем кабинете один из адмиралов, командовавших военно-морскими силами США на Тихом океане. Отвечая на мой вопрос, как он относится к перспективе превращения Японии в ядерную державу, адмирал откровенно ответил, что это было бы на его взгляд "большим несчастьем для Соединенных Штатов".

Что касается общего впечатления о Пентагоне, то меня поразило отсутствие военного духа, порядка и чинности в его внутренних помещениях. Просторные залы первого этажа, куда мы попали после проверки у входа наших документов, были загромождены какими-то киосками и лавками, в которых продавалась всякая всячина: сигареты, канцелярские товары, предметы быта, одежда и т.п. На стенах коридора второго этажа, где находились кабинеты разных начальников, висели какие-то дешевые картины, гравюры и репродукции. По коридору сновали взад и вперед подсобные рабочие в цветных комбинезонах, преимущественно негры. Они таскали какие-то папки с бумагами, ящики с кока-колой и лотки с бутербродами. На письменном столе адмирала, ведшего с нами беседу, по заведенному в США обычаю стояла большая цветная фотография его семьи: жены, детей и его самого.

В госдепартаменте нас принял тогдашний помощник государственного секретаря Ричард Холбрук - специалист по проблемам международных отношений в Азии и АТР. Беседу с ним вел в основном глава нашей делегации Примаков, причем беседа проходила в довольно дружественной атмосфере, казалось бы не предвещавшей никаких осложнений в советско-американских отношениях. А ведь это были последние дни 1979 года, т.е. почти канун того рокового дня, когда советские вооруженные силы вступили на территорию Афганистана. Но об этом событии мы узнали уже по прибытии в Москву - на аэродроме Шереметьево.

Поездка в США лишний раз подтвердила внимательное отношение американских востоковедов, и в том числе японоведов, к тем исследованиям, которые велись нашими специалистами, и к нашим мнениям о ближайших перспективах развития событий в Японии, Китае, странах Корейского полуострова, да и во всем Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Подтверждением тому стали в последующие годы неоднократные приезды в Советский Союз делегаций американских политологов, экономистов и историков с целью совместного обсуждения наиболее острых проблем международных отношений в АТР, а также в Юго-Восточной и Восточной Азии.

Одно из таких обсуждений состоялось в 1980 году в Алма-Ате. Участие в нем приняли такие видные американские японоведы как Роберт Скалпино и Дональд Хэллман. Обсуждались там все те же вопросы внешней политики обеих стран, связанные с "холодной войной" и текущими событиями в Афганистане, АТР и других районах Азии. Долгие беседы вел я тогда с Дональдом Хэллманом, с которым мы были знакомы с тех пор, как я останавливался в Сиэтле в качестве гостя университета Дж. Вашингтона. Среди американских японоведов Хэллман слыл, и он это признавал сам не без удовольствия, недругом Японии, твердо убежденным в том, что американо-японская дружба - дело временное и рано или поздно Япония вступит на путь такой гонки вооружений, которую США не смогут контролировать и ограничивать.

Другой раз советско-американская встреча востоковедов состоялась в Ташкенте. С американской стороны в числе политологов-востоковедов в ней участвовали знакомые мне японоведы - профессора Эзра Вогель и Джон Стэфан. Это были, кстати сказать, годы очередного всплеска "холодной войны", связанного с пребыванием вооруженных сил Советского Союза в Афганистане. Тем не менее в докладах участников как алма-атинского, так и ташкентского форумов не содержалось слишком резких выпадов как по адресу США, так и по адресу Советского Союза. На форумах сохранялась атмосфера взаимного уважения и стремления избегать оскорбительных отзывов о руководителях обеих стран и их политике.

Главная роль в организации всех упомянутых выше советско-американских симпозиумов принадлежала тогда, несомненно, директору Института востоковедения Е. М. Примакову.

Наблюдая его "в деле", я постоянно отмечал его замечательную способность к дружественному общению с окружающими его людьми. Особое умение проявлял он в общении с нашими высокопоставленными партийными боссами. Таким же умением обладают, как я увидел в одной из передач токийского телевидения, ловцы и укротители африканских крокодилов. Не обращая внимания на свирепость этих животных и их зубастые пасти, эти умельцы-укротители каким-то неуловимым движением опрокидывали чудовищ на спину и начинали затем гладить и щекотать их мягкие животы, после чего чудовища становились сговорчивыми и ласковыми. Именно такой сговорчивости и готовности к общению умел Примаков добиваться как от кремлевских вельмож в Москве, так и от партийных боссов республиканского масштаба, будь то Рашидов в Узбекистане, Кунаев в Казахстане, Шеварднадзе в Грузии или Алиев в Азербайджане. Неформальные, доверительные отношения Примакова с этими республиканскими царьками позволяли ему, в частности, получать их согласие на проведение в их республиках разных симпозиумов Института востоковедения с зарубежными гостями. Тем самым Примаков убивал двух зайцев: во-первых, при проведении любого из симпозиумов на территориях республик значительно сокращались расходы института и Академии наук на обслуживание иностранных гостей (их брали на себя республики), а во-вторых, и гости получали всякий раз массу новых впечатлений не только о повседневном экзотическом быте населения этих республик, но и о политических порядках, царивших в этих республиках, о степени их самостоятельности по отношению к Москве, о силе сепаратистских, националистических настроений их руководства.

Столь же умело располагал к себе Примаков и американских коллег. Это умение я наблюдал и в Санта-Барбаре, и в Алма-Ате, и в Ташкенте. В общении с ними он подчеркнуто избегал формализма. С первых же минут знакомства он сразу же переходил на шутливый, приятельский тон ведения разговоров, сопровождая то и дело свою речь либо неожиданными, но удачно сказанными остротами, либо полуприличными анекдотами, либо какими-то вроде бы доверительными откровениями. При этом он не упускал случая внушить своим зарубежным собеседникам впечатление о своем большом влиянии в тех высоких московских сферах, где формируется советская внешняя политика.

В перерывах между заседаниями во время экскурсионных поездок по окрестностям Санта-Барбары Примаков сохранял подчеркнуто простецкий, приятельский тон и с нами - членами советской делегации, обнаруживая в разговорах, способность смотреть на все происходящее в мире и вокруг нас с юмором и скептицизмом. А что касается скабрезных анекдотов, то он был всегда готов охотно выслушивать тех, кто их рассказывал, и не менее охотно рассказывал их сам.

- В отдельном купе вагона едут грузин и незнакомая ему молодая девушка,- наклонился он к моему уху в автобусе во время поездки в Санта-Барбаре.- Едут молча минут пятнадцать-двадцать. Грузин, наконец, не выдерживает и спрашивает девушку: "Ты чего молчишь?" Девушка, краснея, сердито отвечает: "Хочу и молчу!" Грузин тогда загорается и восклицает с укором: "Вот видишь, как странно ты ведешь себя: хочешь, а молчишь!!!"

В особом ударе бывал Примаков во время застолий с нашими американскими коллегами. Превращаясь сразу же в тамаду, он вел себя раскованно и таким образом умело склонял к такой же раскованности всех, кто находился за столом. Такая манера поведения побуждала всех участников застолья забывать о своих политических разногласиях и превращаться в одну общую приятельскую компанию.

Но подкупал Примаков американцев не только своим юмором и раскованностью, но и своими скептическими отзывами о тех или иных сторонах советской внутренней и внешней политики. В разговорах с ним американцы внутренним чутьем улавливали в нем скрытного диссидента, не согласного по крайней мере с некоторыми из догм официальной советской идеологии и готового в большей мере, чем другие его советские коллеги, воспринимать американские взгляды на ход международных событий. И в этом, как мне виделось тогда, заключался главный секрет того расположения, которое питали к нему американские политологи в ходе научных симпозиумов.

К тому же, при обсуждении вопросов советско-японских отношений, особенно на симпозиумах в Алма-Ате и в Ташкенте, я уже тогда почувствовал едва уловимую разницу в моем и его подходе к японским территориальным притязаниям. По его отдельным, мимолетным репликам я ощутил нежелание Примакова твердо и жестко отвергать эти притязания, хотя открыто он не высказывал своего несогласия с моей убежденностью в том, что иной позиции, более мягкой, чем та, которую занимало в те годы советское руководство, не могло и не должно быть. Обладая очень проницательным и дальновидным умом, Примаков, видимо, понимал, что в тот момент ни в МИДе, ни в ЦК КПСС его не поняли бы и не поддержали, если бы вдруг он заговорил о "компромиссах" в решении советско-японского территориального спора. Не склонен был в те годы Примаков, по моим наблюдениям, безоговорочно и резко осуждать японо-американское военное сотрудничество, скрепленное "договором безопасности", как и курс японских правящих кругов на постепенное наращивание военного потенциала Японии. В своих полушутливых репликах он как бы вскользь давал американской стороне почувствовать, что не все советские аналитики мыслили одинаково в этом вопросе, что есть среди них и сторонники снисходительного отношения к военному сотрудничеству США и Японии. И не случайно в алма-атинском и ташкентском симпозиумах к советской делегации наряду со мной Примаков подключил моего бывшего аспиранта Константина Саркисова, проявлявшего чем дальше, тем большую склонность к поискам каких-то положительных моментов в американском военном присутствии на Японских островах, как и к рассуждениям о необходимости некого "компромиссного решения" территориального спора нашей страны с Японией.

Первая половина 80-х годов была ознаменована дальнейшим расширением связей советских японоведов со знатоками Японии в странах Западной Европы. К тому времени значительно возросла численность европейских ученых, изучавших историю, экономику политику и культуру Японии. В этой связи развернулось движение за придание научным контактам японоведов Европы более организованного и регулярного характера. На этой основе еще в начале 70-х годов возникла Европейская ассоциация японоведения, получившая определенную финансовую поддержку со стороны японских финансовых и культурных организаций. По инициативе ряда научных центров в 80-х годах конференции японоведов прошли в Польше, ГДР, Франции и Дании. Мое положение заведующего отделом Японии и председателя секции по изучению Японии при Научном совете по координации научно-исследовательских работ в области востоковедения АН СССР дало мне возможность принять участие в этих конференциях наряду с некоторыми другими моими соотечественниками.

На конференцию в Польше, проходившую в стенах Варшавского университета в сентябре 1980 года под председательством старейшего польского японоведа профессора Виеслава Котаньского, я ездил вместе с двумя моими коллегами: Д. В. Петровым, посвятившим свое сообщение на упомянутой конференции вопросам японской внешней политики, и В. А. Поповым, выступившим с сообщением по аграрной реформе в послевоенной Японии. Темой моего сообщения стали проблемы семейной жизни японцев в послевоенные годы.

В 1984 году в ГДР в Берлине в стенах Университета имени В. Гумбольда прошла конференция на тему "Япония сегодня". Участие в конференции приняли японоведы ряда европейских стран. В делегацию японоведов, которую институт поручил возглавить мне, входили: Чегодарь Н. И., Якобишвили И. А., Гришелева Л. Д., Денисов Ю. Д., Попов В. А., Марков А. П. Устроители конференции, ведущая роль среди которых принадлежала профессору названного университета Юргену Берндту, привлекли к участию в ней большое число студентов университета, в результате чего на пленарном заседании присутствовали более 200 человек. Приветствие в адрес участников конференции поступило от главы правительства ГДР Хоннекера.

Широкие дискуссии развертывались на секционных заседаниях, где с сообщениями на различные темы выступили наши ученые. Мое сообщение было посвящено роли императора в политической жизни современной Японии. Примечательно, что большинство немецких историков, участвовавших в дискуссиях на исторической и политической секциях, обнаружили в ряде вопросов общие взгляды с нашими японоведами, что, впрочем, было не случайно, так как в те годы большинство университетских профессоров в ГДР придерживались марксистского мировоззрения.

Спустя год, летом 1985 года, впервые большая группа советских специалистов по Японии приняла участие в очередной конференции Европейской ассоциации японоведения, состоявшейся в Париже в здании Сорбонского университета. В нашей довольно большой "команде", интересы которой в руководстве ассоциации было поручено представлять мне и В. Н. Горегляду, были и москвичи, и ленинградцы. С сообщениями на конференции выступили В. Н. Горегляд, Б. В. Поспелов, А. А. Толстогузов, Н. И. Чегодарь и другие. В честь участников конференции приветственные приемы были устроены мэром Парижа и посольством Японии во Франции. По окончании конференции мы с Гореглядом, будучи членами Европейской ассоциации японоведов, задержались в Париже дня на два для участия в обсуждении различных организационных вопросов. По всеобщему признанию организаторов конференции советские японоведы по своей численности и квалификации обрели лидирующую роль среди японоведов Европы.

Еще один форум Европейской ассоциации японоведов состоялся осенью 1986 года в Копенгагене. Его организатором был один из ответственных руководителей ассоциации профессор копенгагенского университета Олаф Лидин, опиравшийся в этом мероприятии на поддержку специального фонда министерства иностранных дел Японии, а также фонда университета Токай, созданного в Копенгагене для содействия японоведческим исследованиям в странах Западной Европы. На этот раз из-за финансовых трудностей в академических институтах в этой конференции приняли участие лишь два представителя Академии наук СССР: Поспелов Б. В. и я. Вместе с нами по линии Союза советских писателей в конференции участвовала известный японовед-филолог И. Л. Иоффе (литературный псевдоним - Львова), некогда преподававшая мне японский язык в студенческие годы. Мой доклад на этой конференции звучал так: "Усиление националистических тенденций в общественной жизни современной Японии". Довольно острой критике подверг я в докладе концепции японских политологов, направленные на внушение японской общественности идеи "уникальности" японского народа и его "превосходства" над другими народами. Наряду с японоведами из разных европейских стран в зале конференции присутствовали большое число студентов Копенгагенского университета. Профессор Олаф Лидин и его супруга окружили Львову, Поспелова и меня вниманием и заботой, оказывая всевозможное содействие в ознакомлении с культурными достопримечательностями датской столицы.

Может быть, не стоило бы об этом упоминать, но конференция в Копенгагене завершилась для меня и Поспелова не возвращением в Москву, а переездом на пароме в Осло. Причиной тому послужила просьба работников Президиума АН СССР принять участие в узком совещании небольшой группы специалистов по защите окружающей среды от загрязнения и разрушения, работавшей по программе ООН и возглавлявшейся премьер-министром Норвегии госпожой Л. Брунтланд. С этим необычным поручением еще в Москве нас ознакомили уполномоченные на то лица за день-два до отъезда, снабдив нас соответствующими инструкциями и проектами советских предложений, которые нам предстояло внести на рассмотрение участников совещания.

Разумеется, проблемами загрязнения окружающей среды ни я, ни Б. В. Поспелов никогда не занимались. Но поскольку тогда в Осло настоящих специалистов по каким-то финансовым причинам послать не удалось, а игнорировать приглашение, подписанное премьер-министром Норвегии, было нельзя, то выход находчивые чиновники нашли в посылке на это совещание нас двоих обладателей солидных научных званий. И вот мы, два доктора наук, два японоведа, прибыли в Осло и оказались за одним столом с несколькими специалистами-экологами из Великобритании, Франции, Швеции и Норвегии под председательством военного министра Холста, исполнявшего обязанности полномочного представителя госпожи Брунтланд. За этим столом мы и провели два дня в неторопливых и приятных дискуссиях с этой почтенной публикой, руководствуясь в своих высказываниях документами, полученными нами перед отлетом в Копенгаген. Главная мысль, которая была записана в полученных нами документах, заключалась в необходимости полного и безоговорочного прекращения ядерных испытаний, которые и прямо и косвенно причиняли серьезный ущерб природе районов, окружающих ядерные полигоны в любой из стран - обладательниц ядерного оружия. Документ с соответствующими предложениями, подготовленный в Москве советскими экологами, я передал военному министру Норвегии Холсту, что и явилось главной целью нашей миссии.

По окончании названного совещания мы с Поспеловым в течение трех дней занимались осмотром достопримечательностей норвежской столицы, так как раньше покинуть Осло не могли из-за отсутствия в те дни самолетного рейса на Москву.

Разговоры и споры с японскими

политическими деятелями в личных

беседах и за "круглыми столами"

В предыдущих разделах речь шла в основном о научных форумах японоведов, о встречах с теми профессорами американских и европейских университетов, которые изучали главным образом недавнюю историю и современную политическую жизнь Японии. Таких ученых именуют обычно политологами. Но в наши дни, как показывает реальная жизнь, нет четкой грани между политологией и политикой. И в США, и в Советском Союзе, да и в самой Японии зачастую научные работники-политологи либо совмещают свои занятия с политической, государственной и журналистской деятельностью, либо, прерывая свои научные исследования, окунаются в мир политики. Равным образом, многие бывшие дипломаты, партийные деятели и политические обозреватели газет или телевизионных компаний, накопив опыт практической деятельности, переходят затем в стены университетов и научно-исследовательских учреждений и решают там проблемы теоретического порядка, пишут исследования и мемуары. И зачастую их исследования бывают интереснее, глубже и точнее, чем труды тех ученых мужей, которые всю жизнь поводят в библиотеках, не погружаясь в гущу политических событий. Поэтому очень трудно сказать, где и когда политика превращается в политологию, а политология - в политику. В наше время чаще всего политическая наука и политическая практика развиваются параллельно в тесном переплетении одна с другой.

Будучи в начале 80-х годов заведующим отделом Японии академического научно-исследовательского института, я никогда не упускал случая пообщаться с японскими государственными деятелями и политиками. Одна из возможностей для такого общения появилась у меня после заключения нашим институтом в начале 80-х годов соглашения о регулярном обмене научными сотрудниками с японскими университетом Кэйо - одним из самых престижных высших учебных заведений Японии, основанном еще в прошлом веке великим японским просветителем Фукудзавой Юкити. Администрация университета Кэйо издавна поддерживала тесные контакты с политическим миром Японии хотя бы уже потому, что многие японские общественные и политические деятели были выпускниками этого университета.

Быть первым в апробации на практике подписанного нашим институтом соглашения об обмене с университетом Кэйо, дирекция института доверила тогда мне. В феврале 1982 года я выехал в Токио на два месяца в качестве гостя названного университета. Администрация Кэйо оказала мне дружественный прием - в день прибытия меня пригласил в свой кабинет ректор университета Исикава Тадао, а затем постоянное содействие мне в работе оказывал в качестве куратора профессор университета политолог Хориэ, располагавший широким кругом знакомств в политическом мире Японии.

Предполагаю, что в дальнейшем отношении ко мне этот профессор руководствовался ошибочным домыслом, будто в моем лице в Японию прибыл некий влиятельный представитель ЦК КПСС, уполномоченный на какие-то негласные встречи с японскими политиками. Поводом для такого ошибочного домысла послужили, видимо, мои слишком завышенные запросы, высказанные ему при нашей первой беседе о программе моего пребывания в Токио. Излагая в этой беседе цель своего приезда в Японию, я сказал, что хотел бы поработать в парламентской библиотеке (это лучшая библиотека Японии), но в то же время хотел бы выявить взгляды японских государственных деятелей, политиков и ученых на дальнейшее развитие японо-советских отношений.

- А с кем бы вы хотели встретиться? - осторожно спросил Хориэ.

И тут я решил, что надо запрашивать по максимуму.

- Конечно, встретиться с премьер-министром Судзуки Дзэнтаро будет, наверное, трудно, но я надеюсь, что руководство университета и профессор Хориэ помогут мне встретиться с министрами кабинета, с лидерами правящей либерально-демократической партии, а также с лидерами партий парламентской оппозиции.

Не желая, видимо, рассеивать мою уверенность в широких связях университета Кэйо с правительством и политическими кругами Японии, профессор Хориэ не стал отклонять мою заявку. Обнадеживая меня, он сказал, что поговорит обо мне с некоторыми из своих влиятельных друзей, упомянув при этом фамилию Миуры - директора-управляющего телевизионной компании "Тэрэби Асахи". А господин Миура был мне знаком со времени пребывания в Японии в 1979 году главного редактора газеты "Правда" В. Г. Афанасьева ведь не кто иной, как Миура организовал тогда встречу делегации советских журналистов во главе с Афанасьевым с премьер-министром Охирой Масаёси.

Спустя дня два после этой беседы с Хориэ состоялась моя встреча с господином Миурой, который вспомнил тот ужин в японском ресторане, на котором вместе с послом Полянским и Афанасьевым присутствовал и я в качестве собственного корреспондента "Правды". Видимо, это воспоминание послужило и для Миуры одним из подтверждений домыслов о том, что за моим приездом в Японию скрывалось некое тайное задание Международного отдела ЦК КПСС. Что же это за задание? Зачем этот Латышев хочет встретиться с ведущими японскими политиками? О чем хочет с ними говорить? Эти вопросы заинтересовали, по-видимому, и самого Миуру, а ответ на эти вопросы он мог получить в том случае, если он сам или его доверенные лица будут присутствовать на моих беседах с теми, кто меня интересовал. И Миура, обладавший, как я уже писал об этом в предыдущей главе, реальным влиянием на политических лидеров Японии, пошел навстречу моей просьбе.

Вскоре профессор Хориэ от имени Миуры сообщил мне о том, что встретиться со мной изъявили готовность тогдашний министр торговли и промышленности Абэ Синтаро, министр без портфеля Накасонэ Ясухиро (ставший через несколько месяцев премьер-министром), бывший премьер-министр Танака Какуэй, глава одной из парламентских фракций правящей партии Такэсита Нобору, председатель политического комитета той же партии Танака Рокосукэ, а также влиятельный лидер крайне правой фракции либерал-демократов Накагава Итиро. С таким набором влиятельных консервативных политических деятелей Японии, насколько мне известно, не приходилось встречаться на протяжении двух-трех недель ни одному из наших японоведов-политологов, а может быть, и ни одному из дипломатов.

Да и та обстановка, в которой проходили мои встречи с названными лицами, была иной, чем при даче ими интервью иностранным корреспондентам. С Абэ и Накасонэ мы, то есть я и Миура, встречались с одним за ужином, а с другим за обедом в тех закрытых для посторонних ресторанах-"матиай", в которых японские консервативные политики крупного калибра ведут обычно доверительные беседы друг с другом, с финансовыми дельцами и прочими нужными им лицами. Внутренняя планировка этих ресторанчиков такова, что их посетители не должны сталкиваться друг с другом в прихожих и коридорах, не должны знать, какие другие посетители находятся там, кроме них, а владельцам "матиай" и их прислуге не положено ни при каких обстоятельствах сообщать кому-либо, кого они обслуживают и тем более о чем говорят их постоянные гости друг с другом или с кем-либо еще. Внешний вид этих ресторанов, расположенных в квартале Акасака, находящемся неподалеку от парламента и правительственных учреждений, ничем не примечателен, скорее даже неказист, но именно там предпочитают политические боссы Японии беседовать с теми гостями, встречи с которыми им не хотелось бы предавать огласке.

В застольных беседах прошли и мои встречи с Такэситой Нобору, с Танакой Рокусукэ и с Накагавой Итиро. С Такэситой я обедал, правда, не в "матиай", а в небольшом кабинете европейского ресторана гостиницы "Хилтон", расположенной неподалеку от парламента. Только Танака Какуэй принял меня в своем офисе, находящемся в одном из центральных кварталом Токио, где-то в районе Ёцуя. Но и с ним беседа велась в отдельной комнате без посторонних лиц, лишь в присутствии сопровождавшего меня господина Курода Нобуки доверенного лица Миуры.

Разговоры с моими собеседниками я начинал, обычно, вопросом о том, как им видятся отношения Японии с Советским Союзом и что ждут они от этих отношений. Естественно, что все они очень быстро соскальзывали в своих ответах на проблемы, связанные с территориальными притязаниями Японии к нашей стране. Я старался поддерживать разговор на эту тему и по возможности вызывать моих собеседников на откровения. Такое было возможно, т. к. я не был официальным лицом и демонстративно избегал вести в их присутствии записи (потом, по возвращении в гостиницу, я восстанавливал по памяти содержание наших бесед, и прежде всего то, что говорилось японской стороной о территориальном споре двух стран). Но в то же время я не давал ни одному из них малейших намеков на возможность каких-либо перемен во взглядах советской общественности, настроенной в поддержку твердой и жесткой позиции советского правительства в данном споре. В беседах с названными выше политиками меня сопровождали либо сам Миура, либо его помощник Курода Нобуки, прекрасно знавший русский язык, долгое время живший и учившийся в Советском Союзе и отвечавший в компании "Тэрэби Асахи" за связи этой компании с советскими учреждениями, имевшими отношение к вопросам телевещания.

Здесь нет смысла пересказывать содержание каждой из моих бесед с упомянутыми выше политическими деятелями Японии. Все они принадлежали к консервативному политическому лагерю, а поэтому в какой-то степени обнаруживали более или менее одинаковый, а точнее шаблонный подход к общим проблемам японо-советских отношений, включая территориальный спор двух стран. Но нюансы все-таки были. Так, к примеру, Накасонэ Ясухиро, нацеливавшийся в то время на пост премьер-министра, стремился избегать четкого определения своих позиций в территориальном споре. Изъясняясь туманными фразами, он проводил мысль, что время для принятия конкретных решений по этому спору еще не пришло и, как он выразился, "ветры пока дуют не в ту сторону". Но ни единым словом он не обмолвился о возможности отказа Японии от своих территориальных требований. Гибче высказывался на эту тему Танака Рокусукэ, заявивший о возможности поэтапного решения территориального спора двух стран на основе безотлагательной передачи Японии островов Хабомаи и Шикотана и продолжения переговоров о сроках передачи двух других островов, Кунашира и Итурупа. Что касается Такэситы Нобору, то он не проявил желания касаться территориальных притязаний Японии к нашей стране и большую часть застольной беседы посвятил разговору о системе школьного и высшего образования в Советском Союзе, в котором, как он открыто заявил, ему хотелось бы побывать, но не в качестве простого туриста, а по официальному приглашению советского правительства.

Более смел в своих суждениях оказался Абэ Синтаро. В беседе с ним выявилась его готовность обсуждать какие-то новые, нешаблонные формулы подхода к заключению того мирного договора, который государственные деятели обоих стран неоднократно намеревались заключить, но так и не смогли это сделать из-за разногласий в отношении японских территориальных домогательств. В частности, Абэ допускал такую возможность: заключается мирный договор, содержащий пункт о том, что обе страны продолжат переговоры о "демаркации пограничной линии между двумя странами". При этом каждая из сторон будет толковать этот пункт по-своему: японские государственные деятели будут разъяснять общественности, что под "демаркацией" они имеют в виду изменение сложившихся границ в соответствии с их территориальными притязаниями, а Советский Союз будет подходить к тому же слову "демаркация" иначе, утверждая, что речь идет лишь об уточнении пограничной линии - и не более. Но такой вариант при всех своих недостатках означал бы все-таки определенное продвижение вперед, снижал бы накал страстей, связанных с территориальным спором двух стран.

Что касается Танаки Какуэй, то, как я уже писал об этом ранее, он говорил не столько о настоящем и будущем, сколько о прошлом, предаваясь воспоминаниям о его переговорах в Москве с Брежневым и Косыгиным, состоявшихся в октябре 1973 года. Судя по его утверждениям, он уже в те годы был склонен прекратить территориальный спор с Советским Союзом и договориться о передаче Японии не четырех, а лишь двух южных Курильских островов, а именно Шикотана и Хабомаи. Препятствием на пути к такому решению были в то время, по его словам, не столько консерваторы, сколько силы оппозиции, и прежде всего японские коммунисты. Но эта версия Танаки навряд ли заслуживала доверия.

Что же касается Накагавы Итиро, который на следующий год по неизвестным причинам покончил самоубийством, то, будучи выходцем с острова Хоккайдо, он свел практически наш разговор к проблеме "безопасного промысла" японских рыбаков у берегов Курильских островов, считая нужным и возможным решать эту проблему еще до заключения мирного договора и окончательного решения "территориального вопроса".

В целом, однако, мои беседы с названными лицами показали отсутствие в правящих кругах Японии заинтересованности в скорейшем прекращении территориального спора с Советским Союзом. Судя по всему, наличие такого спора вполне устраивало правящие круги Японии, ибо давало им повод для раздувания среди населения националистических и антисоветских настроений, а такие настроения способствовали упрочению власти консерваторов. К тому же беспредельное продолжение такого спора благоприятно сказывалось на японо-американских отношениях, ибо пока этот спор продолжался, Японии приходилось постоянно заботиться о дружбе с американцами, а последние могли быть уверены в том, что Япония не будет ослаблять своего военного сотрудничества с США. Вялую реакцию, как я почувствовал, проявляли японские консерваторы и при обсуждении перспектив укрепления добрососедских связей между Японией и Советским Союзом.

Состоялись у меня в те дни и беседы с некоторыми представителями парламентской оппозиции. Посредниками в этих встречах стали работники советского посольства, в частности советник В. Федяинов. Встретился я, в частности, с лидером социалистической партии Исибаси Масаси, довольно подробно изложившим свою интерпретацию идеи "невооруженного нейтралитета". Эта идея в то время активно выдвигалась японскими социалистами в качестве альтернативы внешнеполитическому курсу правящих кругов Японии и США, в основу которого было положено военное сотрудничество двух держав. Беседа с Исибаси подтвердила мое прежнее впечатление о нем как о хорошем, рассудительном теоретике с задатками ученого, но в то же время и как о "кабинетном" политическом лидере, не способном на пламенные речи, рискованные повороты в своих действиях и бескомпромиссную борьбу с политическими противниками. Такие лидеры без "харизмы" не могут рассчитывать на бурный рост популярности своих партий в тех кризисных ситуациях, когда им надлежит поднимать народные массы на борьбу за власть.

Местом моего проживания в Токио стал хорошо знакомый мне Дом международной культуры (Кокусай Бунка Кайкан), у администрации которого были, как выяснилось, давние контакты с университетом Кэйо. Для мня гостиница этого дома была очень удобна: неподалеку от нее находились и университет Кэйо, и парламентская библиотека (две остановки на метро), и посольство СССР. В те дни я не раз заглядывал в посольство и там познакомился с тогдашним советским послом Владимиром Яковлевичем Павловым, сменившим незадолго до того Полянского Д.С., получившего назначение на пост посла СССР в Норвегии.

Приезд В. Я. Павлова в Японию был ознаменован маленьким, но очень обидным не только для него, но и для престижа нашей страны конфликтом. Суть его состояла в том, что когда Павлов сошел с нашего самолета в токийском аэропорту Нарита с женой и собакой, то путь ему преградили таможенные власти и, невзирая на то, что он посол великой державы, отобрали у него собаку и заявили, что он получит ее только после длительного пребывания пса в карантине. Все хлопоты наших консульских работников и дипломатов, направленные на безотлагательное возвращение собаки высокопоставленному советскому гостю, не увенчались успехом, и Павлову пришлось смириться, чтобы не придавать конфликту дальнейшую огласку. Это был, конечно, щелчок по носу официальному представителю правительства нашей страны. Я думаю, с американским послом такие фортели не прошли бы. Примечательно другое: сам Павлов, получивший в Москве инструкции добиваться добрососедства с Японией не обращая внимания на капризы японской стороны, постарался сделать вид, что ничего не случилось и изъятие у него пса для пребывания в карантине его нисколько не обидело.

Беседы с В. Я. Павловым создали у меня впечатление, что его приезд в Японию не внесет никаких новых веяний в советско-японские отношения. Его мышление не было устремлено в будущее и ограничивалось мелкими текущими вопросами. В прошлом он был типичный аппаратный партийный работник, переведенный на службу в МИД СССР в соответствии с чьим-то волюнтаристским решением. До приезда в Японию он пробыл несколько лет послом в одной из социалистических стран Восточной Европы (кажется, в Венгрии) и, следовательно, никогда прежде не сталкивался с проблемами, присущими внешней политике таких "трудных" для нас капиталистических стран как Япония.

Говорят, правда, что подобные перемещения дипломатов из одной страны в другую, прежде им незнакомую, будто бы полезны для дела: дескать, новый посол способен свежим глазом увидеть то, что не замечается теми, кто давно занимается той или иной страной. Но такое новое острое видение по плечу далеко не всем, а лишь талантливым дипломатам типа Трояновского. Павлов же производил впечатление заурядного аппаратного чиновника, вполне порядочного, отнюдь не тупого, но и не гения. Подкупал он своих подчиненных, да и посторонних лиц, своим добродушием и простецким обращением. Но при всем при том звезд с неба он не хватал. Кстати сказать, мои беседы с упомянутыми выше влиятельными японскими государственными деятелями его не заинтересовали: их фамилии, видимо, ему ни о чем не говорили, а интересно ему, как показали наши беседы, было только то, о чем японцы говорили лишь в личных с ним беседах. Тем не менее недели две спустя он пригласил меня на одно из совещаний дипсостава и предложил выступить по итогам моих встреч с японцами. Приняв к сведению мою информацию, присутствовавшие на совещании дипломаты никаких сколько-нибудь определенных суждений по поводу тогдашнего состояния советско-японских отношений не высказали. Да я и не предполагал иного: мидовские чиновники и в Москве и за рубежом всегда верны себе и, когда речь заходит о каких-то сложных спорных вопросах, предпочитают отмалчиваться в ожидании "установок вышестоящих инстанций".

Зато много острых споров и словесных перепалок довелось мне вести в те годы с группами японских советологов, связанных с редакцией газеты "Санкэй" - самой правой из наиболее влиятельных центральных газет страны. В первой половине 80-х годов встречи с этими советологами наших японоведов проводились ежегодно в соответствии с соглашением, заключенным руководством института с редакцией названной газеты. С японской стороны в этих встречах участвовали не столько журналисты - штатные работники "Санкэй", сколько близкие этой газете по взглядам политологи из числа бывших дипломатов и военачальников, занимавшихся проблемами взаимоотношений Японии с Советским Союзом. Едва ли не каждый год во главе "команды" японских советологов оказывался на этих встречах бывший посол Японии в Советском Союзе Накагава Тору. Не раз в числе той же "команды" вели диалоги с нами сотрудник исследовательского центра Управления обороны военный разведчик Нисихара Тадаси, адмирал в отставке Сакондзи, политический обозреватель газеты "Санкэй", генерал в отставке Цукамото Сёити, политический обозреватель телевизионной компании "Фудзи Тэрэби" Такэути Садао, а также ответственный за связи с Советским Союзом представитель японской Федерации экономических организаций (Кэйданрэн) Судзуки Кэйсукэ. Почти во всех встречах в составе японской делегации находились, кроме того, три воинственно настроенных профессора-советолога: Сасэ Масамори, Тэратани Хироми и Кимура Хироси, известные в Японии как авторы открыто антисоветских публикаций.

С нашей стороны "команды" для каждой из этих ежегодных встреч формировались также не только из сотрудников института. Правда, во главе наших "команд" неизменно оказывался заместитель директора член-корреспондент Георгий Федорович Ким, который не будучи японоведом пристрастился к проблемам советско-японских отношений и, пользуясь административной властью, держал под своим контролем все вопросы, касавшиеся персонального состава советских участников этих встреч. Из сотрудников отдела Японии наряду со мной постоянно участвовали в этих встречах два приближенных к Киму лица: Юрий Михайлович Рю переводчик-синхронист высшего класса и Семен Ильич Вербицкий, помогавший Киму готовить его выступления в качестве личного "спичрайтера". Среди других советских участников названных встреч с японскими политологами, представлявшими газету "Санкэй", находились чаще всего ответственный работник Международного отдела ЦК КПСС А. И. Сенаторов и американист из Института США и Канады В. С. Лукин - тот самый, который стал в дальнейшем, спустя лет восемь-десять, послом Советского Союза в США, а потом депутатом Государственной Думы от фракции "Яблоко". Не раз находился в составе нашей команды Павел Дмитриевич Долгоруков, возглавлявший японский сектор Научно-исследовательского конъюнктурного института (НИКИ),- многоопытный специалист, всегда бывший в курсе всех вопросов, связанных с советско-японскими экономическими отношениями. Почти всегда принимал также участие в этих встречах с нашей стороны кто-либо из ведущих советских ученых-китаеведов: либо Л. П. Делюсин, либо Г. Д. Сухарчук. Но бывали случаи, когда в составе нашей команды по воле Г. Ф. Кима оказывались люди совершенно случайные, но по каким-то причинам "нужные" дирекции института. Пример тому являл собой член коллегии Высшей аттестационной комиссии Г. Б. Правоторов, экономист по профессии, никогда не имевший никакого отношения к Японии, да и вообще к Дальнему Востоку.

По взаимному согласию каждая из наших встреч с представителями газеты "Санкэй" устраивалась то в одном, то в другом из городов Японии и Советского Союза. Начались эти встречи еще до моего возвращения в институт, но в дальнейшем я принял участие во всех тех, какие последовали далее. С моим участием трижды встречи состоялись в Японии - в 1979 году в Осаке, в 1981 г. в Саппоро, а в 1983 году в Токио - и дважды в Советском Союзе: в 1980 году в Ереване, а в 1982 году во Фрунзе. Потом по причине какого-то непонятного конфликта, возникшего в руководстве газеты "Санкэй", наши встречи были прерваны и более не возобновлялись. Думается мне, что эти встречи не дали редакции названной газеты тех политических и пропагандистских дивидендов, на которые поначалу рассчитывали их японские организаторы.

Регулярные встречи политологов Советского Союза и Японии, спонсорами которых были наш институт и газета "Санкэй", резко отличались от других советско-японских научных и политических форумов, проходивших, как правило, вполне чинно при взаимном стремлении их участников избегать обсуждения "больных" вопросов взаимоотношений двух стран и сосредоточиваться на узкопрофессиональных сугубо научных проблемах. Наши же встречи с санкеевцами представляли собой нечто похожее на борьбу гладиаторов. Поскольку газета "Санкэй" была связана с военными кругами Японии, рассматривавшими Советский Союз как своего главного потенциального врага, представители этой газеты придерживались соответствующих взглядов - они не только не скрывали свою антипатию к нашей стране, но и бравировали ею. К тому же в отличие от других советско-японских форумов газета "Санкэй" по условиям соглашения с нашим институтом должна была публиковать стенограмму дискуссий по всем вопросам советско-японских отношений. Поэтому японская сторона стремилась в ходе возникавших диспутов пустить в ход все аргументы, способные по ее расчетам подкрепить позицию Японии в спорах с Советским Союзом и повлиять должным образом на японских читателей. При этом зачастую японские участники дискуссий прибегали к передержкам и грубым выпадам против нашей страны. Естественно, что при таких обстоятельствах нам приходилось возражать и давать жесткий отпор всякий раз, когда нападки на нашу страну велись несправедливо и в грубой форме. Хотя основная наша задача на этих форумах состояла в другом, а именно в том, чтобы, используя страницы газеты "Санкэй", разъяснять японской общественности миролюбивый характер советской внешней политики, подчеркивая нежелание обострять советско-японские отношения и нашу готовность расширять и упрочивать добрососедские связи с Японией.

Тема встреч обычно формулировалась одинаково: "Проблемы обеспечения мира и безопасности в АТР". Наши докладчики стремились придать позитивную направленность дискуссиям со своими японскими коллегами. В советских докладах, включая и мои, главный упор делался на всемерное изыскание возможных путей к добрососедству двух стран. Г. Ф. Ким, открывавший прения вместе с главой японской делегации Накагавой Тору, говорил обычно о международных отношениях в АТР и роли Советского Союза и Японии в улучшении общего политического климата в этом регионе мира, подвергая, естественно, критике воинственную внешнюю политику Вашингтона. Упреки делались им при этом и в адрес японского правительства, шедшего в фарватере американского руководства. В выступлениях других наших докладчиков подвергались обстоятельному рассмотрению отношения Японии с США, КНР и странами Юго-Восточной Азии. Критические оценки получало стремление Японии к наращиванию своей военной мощи. Китаисты ставили под сомнение миролюбие Пекина и стремились убедить японскую сторону в непродуктивности и опасности слишком тесного сближения Японии с КНР. Специальное время отводилось обычно на обсуждение вопросов советско-японского экономического сотрудничества под углом зрения его дальнейшего расширения и качественного улучшения. Что же касается меня, то мне приходилось детально рассматривать развитие советско-японских отношений на государственном и политическом уровнях. При этом я стремился придавать своим оценкам позитивную, оптимистическую окраску. Обычно мои сообщения, отпечатанные заранее на русском языке, сопровождались такими благонамеренными заголовками: "Японо-советское добрососедство - гарантия мира и безопасности в АТР", или "За упрочение мира и сотрудничества между Советским Союзом и Японией", или "О путях дальнейшего развития взаимопонимания и дружбы советского и японского народов". В тезисах моих заранее подготовленных выступлений я старался затрагивать спорные вопросы советско-японских отношений лишь вскользь, мимоходом, всемерно подчеркивая нежелание советской стороны раздувать эти вопросы и превращать их в камень преткновения на пути к добрососедству двух стран.

Однако японские участники встреч были настроены обычно куда более воинственно, чем мы. Их выступления по различным вопросам японо-советских отношений носили как правило антисоветскую заостренность. В них не США и не Япония, а Советский Союз изображался едва ли не единственным виновником политической и военной напряженности в АТР. Но яростнее всего их нападки на нашу страну становились после моих примирительных рассуждений об отсутствии реальных оснований для территориального спора двух стран, поскольку территориальный вопрос был уже окончательно решен в итоге второй мировой войны. На эти нападки приходилось, естественно, давать развернутые ответы, и в результате жаркий спор по поводу японских территориальных притязаний к нашей стране становился всякий раз фокусом всех дальнейших дискуссий.

Японская сторона в ходе этих дискуссий пыталась неизменно утверждать, что четыре южных острова Курильского архипелага являются будто бы "исконно японской землей". Главным аргументом в их устах были ссылки на Симодский трактат 1855 года, в соответствии с которым России под нажимом японцев пришлось, как известно, уступить Японии четыре упомянутых выше острова, ранее (со второй половины XVIII века) входивших в состав Российской империи. Не стеснялись наши японские собеседники прибегать в своей аргументации и к таким заведомо вздорным измышлениям, будто Южные Курилы вообще не входили прежде в понятие "Курильские острова". Но несостоятельность подобных утверждений легко доказывалась японскими же географическими картами, изданными в довоенные и военные годы, на которых весь архипелаг, включая южные острова, именовался одним словом "Тисима", которое на русский язык однозначно переводится как "Курильские острова".

Поскольку ни Ким, ни большинство других членов наших делегаций на этих симпозиумах специально не занимались прежде историей российско-японских и советско-японских отношений, то основная тяжесть ведения споров с японской стороной по поводу ее территориальных домогательств ложилась на меня. Поддержку мне в этих спорах оказывал, пожалуй, лишь работник Международного отдела ЦК КПСС А. И. Сенаторов. Это бывало в тех случаях, когда он участвовал в названных симпозиумах. Тогда я видел в нем своего искреннего единомышленника. Но в дальнейшем, по прошествии полутора десятков лет, я пришел к выводу, что в подобные споры с японцами он втягивался лишь по долгу службы, ибо в последующие годы, когда ожесточенная борьба мнений по данному "вопросу" развернулась среди отечественных японоведов, а во внешней политике России возобладал козыревский курс на "компромисс" с Японией, Алексей Иванович Сенаторов предпочел отмалчиваться и делать вид, будто этот вопрос его больше не интересует.

Жаркие дискуссии, возникавшие на симпозиумах с представителями газеты "Санкэй", побуждали меня в те годы снова и снова вникать в историю российско-японских и советско-японских отношений и накапливать те аргументы и факты, которые подкрепляли бы позицию нашей страны в спорах с японцами. Одновременно в ходе споров с японцами вырабатывался у нашей "команды" и навык быстрой и политически острой реакции на любые попытки японской стороны фальсифицировать и очернять советскую внешнюю политику. Этот навык пригодился мне при возникновении словесных перепалок с представителями японских средств массовой информации, мало знакомых с историей, но ведших себя самоуверенно и бесцеремонно. Во время нашего пребывания в Саппоро в 1981 году нам с Кимом пришлось после окончания симпозиума с санкеевцами вести под слепящими лучами "юпитеров" неожиданно предложенную нам телекомпанией "Фудзи Тэрэби" дискуссию, которая в тот же вечер попала на экраны японского телевидения. Наши собеседники - матерые антисоветчики и русофобы - наседали на нас с вопросами, явно рассчитанными на дискредитацию советской внешней политики. Поводом для нападок на нашу страну стали для них измышления по поводу мнимой "агрессии", якобы совершенной Советским Союзом в отношении Японии в 1945 году. В расчете на внезапность своей атаки и наше замешательство они обрушили на нас заведомо неправомерные, провокационные вопросы: "почему Советский Союз в 1945 году начал незаконную войну с Японией и нанес ей таким образом удар в спину?", "почему Москва захватила японские земли? Разве это не был акт агрессии?". Вопросы эти были заданы нам без предварительного согласования с нами их содержания. Тем не менее наша реакция на них должна была быть мгновенной, решительной и политически острой, иначе в глазах японских телезрителей мы проиграли бы эту словесную перепалку. Отдуваться тогда пришлось мне как историку-японоведу. Помогал мне опыт прежних диспутов с японцами на эту тему. "Ошибаетесь, уважаемые господа,- отвечал я с хода японским телевизионщикам,- агрессором в годы второй мировой войны был не Советский Союз, подвергшийся нападению гитлеровской Германии, а Япония - союзница Германии. Это японские войска сначала бесцеремонно вторглись в Китай, а потом на Филиппины и другие страны Юго-Восточной Азии. Советую вам ознакомиться с материалами Токийского международного трибунала по делу главных японских военных преступников. В подготовке этих материалов и приговора, вынесенного трибуналом, участвовали сотни компетентных зарубежных юристов и историков, включая большую группу американских специалистов. Их выводы, как и приговор трибунала, были сочтены справедливыми самим японским правительством. А согласно приговору именно Япония была признана агрессором, преступно загубившим в оккупированных ею странах миллионы мирных людей. Что же касается Советского Союза, то его вступление в войну с Японией было направлено на пресечение японской агрессии, на изгнание японских оккупантов из Китая и Кореи, на восстановление мира на Дальнем Востоке. Этот акт Советского Союза получил горячее одобрение всей мировой миролюбивой общественности. Его приветствовали правительства США, Великобритании, Китая и целого ряда других стран мира. Изъятие у Японии ряда территорий после ее безоговорочной капитуляции являло собой справедливый акт возмездия за ее преступные действия в отношении соседних стран, и акт этот столь же правомерен, как и утрата Германией ряда своих земель, включая Восточную Пруссию".

Наша твердость в отношении петушиных наскоков японских телевизионных комментаторов на советскую внешнюю политику не позволила им обратить в свою пользу дискуссию, развернутую перед объективами телекамер.

Но подобные словесные перепалки, возникавшие обычно не по нашей, а по японской инициативе, отнюдь не исключали нормальных личных контактов советских и японских участников дискуссий. При проведении симпозиумов на территории Советского Союза для японских гостей из газеты "Санкэй" устраивались туристские поездки в экзотические районы Армении и Киргизии, а по вечерам проводились пирушки за столами, накрытыми фирменными блюдами армянской и киргизской кухни, поднимались тосты за советско-японское добрососедство и велись самые разнообразные веселые разговоры. Запомнились мне, между прочим, забавные истории, рассказанные во Фрунзе за столом отставным генералом Цукамото. Одна из историй относилась к его юным годам, когда он, будучи младшим офицером императорской армии, выиграл трудное соревнование со своими однокашниками, суть которого заключалась в том, кто из участников соревнования первым сможет опустошить бутылку пива. При этом, вспомнив прошлое, Цукамото продемонстрировал всем нам свое изумительное умение мгновенно выливать все пиво из бутылки в свой широко раскрытый рот.

Забавным был и рассказ Цукамото о том, как в годы войны, будучи уже капитаном императорской армии, он ехал поездом по одному из глубинных провинциальных районов Японии. На какой-то маленькой станции он вышел в своем военном мундире из вагона на платформу, сел на солнышке на скамейку и, вдыхая свежий воздух, неожиданно для себя заснул. Проснувшись, он увидел стоявшего неподалеку от себя в почтительной позе начальника станции, который в нарушение расписания вот уже полчаса задерживал отправку состава в ожидании того момента, когда господин капитан соизволит проснуться. Рассказал нам это Цукамото для того, чтобы проиллюстрировать то уважение, которым пользовались офицеры императорской армии в прежние времена и которого они уже не ощущают теперь - в послевоенной "демократической" Японии.

Другой раз, когда политическая дискуссия с "командой" газеты "Санкэй" состоялась на севере Японии - в Саппоро, японская сторона в последний день пребывания нашей делегации на острове Хоккайдо устроила попойку в курортном городке Ноборибэцу. Все мы после посещения бассейна с горячей водой из местных гейзеров переоделись в одинаковые японские кимоно-юката и разместились в большом помещении на татами за низенькими столиками в окружении гейш, усиленно потчевавших нас сакэ и другими более крепкими напитками. Кто хотел - пил, кто хотел - ел японские яства, кто хотел произносил тосты во здравие всех присутствовавших. Спустя час один из участников этого застолья - японский профессор Кимура Хироси, ярый антисоветчик и поборник безотлагательного возвращения Японии "северных территорий", довольно сильно захмелев, встал с трудом на ноги и произнес заплетавшимся языком речь, поразившую не только меня, но и его коллег-японцев своим цинизмом. "Вы думаете,- обратился Кимура к собравшимся,- что мне очень нужны эти северные территории? Да чихал я на них! Мне нужны деньги. Много денег, так как я сейчас купил земельный участок и строю большой красивый дом, где буду жить... А чтобы заработать эти большие деньги, я пишу и буду писать свои статьи с требованиями возвращения Японии северных территорий. Здесь все мои друзья, и я надеюсь, что вы по достоинству оцените мою откровенность!" Те, кто был пьян, зааплодировали, а сидевший рядом со мной трезвый японец тотчас же стал объяснять мне, что профессор Кимура любит юмор и его речь следует понимать как застольную шутку. Я сделал вид, что поверил этому объяснению. А на ум пришли мне в тот момент слова из песни Высоцкого об инопланетянах: "И юмор у них безобразный!"

Принимая санкеевскую делегацию в Армении и в Киргизии, устроители симпозиумов (я имею в виду заместителя директора Института востоковедения Г. Ф. Кима и местных руководителей) старались всемерно поднять политическую значимость пребывания японцев в названных республиках. По просьбам дирекции нашего института японских гостей принимали председатели верховных советов названных республик и другие ответственные лица. Ездили японские гости по улицам Еревана и Фрунзе на больших скоростях с эскортом милиции под зеленую волну светофоров и с торжественным воем милицейской сирены. Симпозиумы кончались обильными застольями, на которые собиралось множество представителей местных элит.

Руководство газеты "Санкэй" со своей стороны также старалось не ударить в грязь лицом в те дни, когда наша делегация пребывала в Японии. Не могу без улыбки вспомнить вечер, когда в 1983 году мы, будучи гостями этой газеты, встречались в Токио с некоторыми из видных политиков и представителей силовых структур. Расписание наших встреч с этими деятелями было в тот вечер очень напряженным. Сначала мы трое, Г. Ким, М. Рю (переводчик) и я, ездили в Военную академию для встреч с группой генералов из японских "сил самообороны" (никаких серьезных разговоров мы, естественно, с ними не вели, ибо не были кем-либо уполномочены). Но редакция газеты, устроившая эту встречу, показала нам, сколь тесны были ее связи с японским генералитетом. Но еще более впечатляющими оказались связи газеты "Санкэй" с токийской полицией. На обратном пути, когда мы из Военной академии направились в нашу гостиницу на еще одну встречу с кем-то из важных персон, впереди нашего лимузина вдруг возникла полицейская машина с мигалкой и, включив сирену, стала прокладывать нам дорогу для быстрой езды сквозь транспортные пробки, образовавшиеся в час пик на центральных кварталах японской столицы. Для Токио, где даже машинам министров не позволено ездить на запрещенных скоростях с мигалками и на красный свет, такой случай был явно необычным. Но зато все было точь-в-точь как во Фрунзе и Ереване. Невзначай редакция газеты "Санкэй" подтвердила тогда правоту русской пословицы: "долг платежом красен".

В первой половине 80-х годов большое влияние на развитие широкого диалога между советской и японской общественностью оказали так называемые "Конференции круглого стола", поводившиеся при участии видных политических деятелей и представителей массовых общественных организаций обеих стран. В нашей стране необходимость проведения таких массовых встреч с японскими общественными, политическими и государственными деятелями стала ощущаться особенно остро, после того как японское правительство присоединилось к американскому курсу на "санкции" против Советского Союза, введшего в Афганистан значительный воинский контингент с целью упрочения в этой стране власти просоветских кругов во главе с Бабраком Кармалем. Участие Японии в "санкциях" сопровождалось целым рядом недружественных нашей стране решений, направленных на свертывание экономических и прочих контактов с нашей страной. С этого момента объем советско-японской торговли значительно сократился, а равным образом сократилась и доля Японии в товарообороте Советского Союза. Не встретили позитивного отклика у японцев и советские мирные инициативы, обращенные к Японии в 1980-1983 годах. По-прежнему отрицательно относилось японское правительство к призывам советской стороны начать переговоры о заключении Договора о добрососедстве и сотрудничестве, в котором содержались бы взаимные обязательства решать все свои споры мирными средствами, а также обязательства воздерживаться в своих взаимоотношениях от угроз и применения силы. Отказалась японская сторона и от заключения договора, в котором Япония обязывалась бы строго соблюдать свой безъядерный статус, а Советский Союз обязывался бы не применять против Японии ядерное оружие. Фактически отклонило японское правительство и призыв советского правительства к рабочим консультациям по укреплению доверия между двумя странами и реализации с этой целью соответствующих договоренностей. Более того, заметно усилились в эти годы необоснованные территориальные притязания к нашей стране. Начиная с 1981 года по указанию правительственных кругов в Японии ежегодно стали проводиться так называемые "дни северных территорий", цель которых состояла в том, чтобы пробуждать среди японского населения реваншистские настроения и получать массовую поддержку японской общественности территориальных домогательств к нашей стране. Параллельно японские средства массовой информации стали распространять миф о возрастании "советской военной угрозы", а в заявлениях японских военных кругов и правительства Советский Союз стал именоваться "потенциальным противником" Японии.

Все это было чревато опасностью сведения на нет наметившихся ранее достижений в развитии советско-японского добрососедства. Такую опасность почувствовали в то время не только советские, но и японские общественные деятели, и прежде всего те из них, кто был связан с фирмами, поддерживавшими деловые связи с нашей страной. И вот на этой основе возникла идея проведения советско-японских "конференций круглого стола", призванных обсуждать пути преодоления негативных тенденций в советско-японских отношениях и поворота этих отношений на путь упрочения взаимовыгодных связей. Первая из этих конференций состоялась в декабре 1979 года в Токио, вторая - в ноябре 1980 года в Москве, третья - в мае 1982 года в Токио, четвертая - в октябре 1984 года в Москве и пятая - в декабре 1986 года в Токио.

Проведением этих конференций с советской стороны занимались вплотную работники японского сектора Международного отдела ЦК КПСС, руководители Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами (ССОД), профсоюзные руководители из Международного отдела ВЦСПС, активисты разных других общественных организаций. При этом, естественно, ведущая роль в составе участников этих конференций отводилась японоведам Москвы, Ленинграда и Владивостока.

Не обошли вниманием организаторы "конференций круглого стола" и меня как заведующего отделом Японии и вице-председателя "Общества СССР Япония". От меня как японоведа-политолога они ждали всякий раз квалифицированных выступлений по наиболее острым вопросам советско-японских отношений, и в том числе вопросам, связанным с территориальными притязаниями Японии. Поэтому на всех "конференциях круглого стола", за исключением первой, мне пришлось участвовать либо в качестве одного из докладчиков в комиссиях по политическим вопросам, либо в качестве сопредседателя таких комиссий, либо в качестве члена редакционных групп, создававшихся для выработки текстов итоговых документов, которые утверждались на пленарных форумах участников названных конференций.

Заседания комиссий по политическим вопросам привлекали к себе обычно наибольшее внимание японской прессы. Это объяснялось тем, что именно на этих заседаниях развертывались дискуссии по поводу японских территориальных требований, обращенных к нашей стране. Обычно советские делегации старались по возможности избегать этих дискуссий, чтобы не накалять зря атмосферу заседаний. Как в общих докладах глав советских делегаций (чаще всего их возглавлял министр морского флота Т. Б. Гуженко), зачитывавшихся на пленарных заседаниях, так и в наших вводных докладах на заседаниях политических комиссий упоминания о японских территориальных притязаниях, если и присутствовали, то делались либо в иносказательной форме, либо между строк. Цель такого преднамеренного замалчивания состояла в том, чтобы не давать японской стороне формальных зацепок для вступления в споры по данному заведомо "дохлому" вопросу и переключать внимание участников конференций на те вопросы внешней политики обеих стран, которые могли, на наш взгляд, получить позитивное решение и одобрение обеих сторон. Но увы! - ни на одной из конференций избегать обсуждения японских территориальных притязаний к нашей стране нам не удавалось, ибо некоторые японские участники этих форумов видели свою миссию именно в том, чтобы затевать перепалки на эту тему с нашей делегацией. И вот в эти-то перепалки волей-неволей приходилось втягиваться мне, поскольку руководство нашими делегациями считало тогда меня наиболее опытным знатоком данного вопроса. А участие в подобных перепалках было делом далеко не радостным и чреватым к тому же всякими неприятностями. Во-первых, кое-кому из соотечественников, склонных к прекраснодушной идее "справедливого компромисса", мои выступления казались "слишком резкими", и в своих разговорах с другими участниками конференций они намекали на то, что, мол, вместо жесткого отпора японским территориальным домогательствам нам было бы лучше склонить японцев к каким-то "взаимоприемлемым уступкам", под которыми ими подразумевались шаги навстречу японским территориальным домогательствам. Такие разговорчики вели обычно люди с "диссидентскими" наклонностями. Во-вторых, мои высказывания вызывали недовольство японской стороны: некоторые члены японских делегаций на названных конференциях были склонны рассматривать меня как "ястреба" и скрытого недруга Японии, хотя во всех текстах моих выступлениях неоднократно подчеркивались дружеские чувства и уважение к японскому народу и горячее желание всемерно содействовать упрочению добрососедства двух наших стран.

Но в то же время мне было ясно, что любые наши уступки японским территориальным притязаниям были чреваты лишь дальнейшим осложнением советско-японских отношений и привели бы к наращиванию этих притязаний, ибо в долгосрочных программах действий всех основных политических партий Японии, включая коммунистическую партию, были заложены требования возвращения Японии всех "северных территорий", под которыми одни имели в виду четыре южных острова Курильской гряды, другие - все Курильские острова, а третьи - не только Курилы, но и Южный Сахалин. Единственно мыслимый путь к подлинному добрососедству советского и японского народов лежал, как тогда, так и сегодня, по моему убеждению, в склонении Японии к отказу от ее территориальных притязаний к нашей стране, в спокойном и твердом разъяснении общественности необоснованности и незаконности этих притязаний при одновременной демонстрации нами готовности идти на максимально широкие дружественные контакты с Японией во всех областях, включая политические, экономические, научные, культурные и общественные связи. С этой позиции и были написаны мои выступления на заседаниях политических комиссий названных выше конференций "круглого стола".

Но, как и следовало ожидать, такие выступления не отвечали настрою многих японских участников конференций, причем некоторые из них выражали свое несогласие со мной в открыто грубой форме. Помнится, например, на последней конференции "круглого стола", состоявшейся в декабре 1986 года в Токио в залах небоскреба Касумигасэки, один из японских сопредседателей политической комиссии стал даже стучать кулаком по столу, когда я в своем выступлении попытался объяснить японской стороне, что советское обещание передачи Японии двух островов, Шикотана и Хабомаи, содержавшееся в советско-японской декларации 1956 года, в последующие десятилетия утратило свою силу по причине отказа Японии идти на подписание мирного договора, и что возвращение к этому обещанию стало уже невозможным - "поезд ушел".

Но наибольшие нервные напряжения возникали у меня на этих конференциях при подготовке итоговых документов в редакционных комиссиях. Дело в том, что всякий раз японская сторона предпринимала упорные попытки включить в тексты итоговых резолюций и деклараций конференций свои версии разногласий двух стран в их территориальном споре. Иногда японские представители пытались вставить в тексты упомянутых документов фразы о наличии якобы все еще "нерешенного" статуса четырех южных Курильских островов, а иногда пытались увязать свои территориальные притязания с дальнейшими перспективами развития экономического сотрудничества двух стран. Во всех таких случаях мне приходилось как представителю советской стороны проявлять твердость и непреклонность. Один раз я заявил даже на свой страх и риск о готовности советской стороны отказаться от вынесения итоговой резолюции на утверждение пленарного заседания конференции в том случае, если японская сторона будет настаивать на включении в текст этого документа своих заведомо неприемлемых формулировок. Мой спор с японцами, поддержанный другими советскими членами редакционной комиссии, затянулся на одной из конференций (не помню - то ли на третьей, то ли на пятой) чуть ли не на 30 минут, в то время как несколько сот участников общего заседания конференции сидели в актовом зале в ожидании исхода этого спора. Поскольку окончательные формулировки спорных строк текста итогового документа были сделаны мной с согласия японцев от руки, то и зачитывать документ с трибуны актового зала пришлось мне самому. Но все-таки большое удовлетворение я получил тогда от того, что предложенные японцами фразы этого документа, рассчитанные на ослабление наших позиций в территориальном споре с Японией, были из текста изъяты.

Значение "конференций круглого стола" нельзя, конечно, рассматривать только сквозь призму советско-японского территориального спора, как это может показаться из моих воспоминаний. Их главный позитивный вклад в развитие советско-японских отношений состоял в том, что на заседаниях этих конференция развертывались содержательные, полезные, дружественные дискуссии по широкому спектру проблем, интересовавших общественность двух стран. Эти дискуссии в целом носили довольно конструктивный характер и сопровождались упрочением дружественных контактов между советскими людьми и японцами, включая контакты как в сфере экономики, так и в сфере научных, культурных, спортивных и общественных связей. Да и наши споры с японцами по территориальным и прочим вопросам далеко не во всех случаях вели к обострению отношений между участниками этих споров. На четвертой "конференции круглого стола", состоявшейся в Москве в октябре 1984 года, моим содокладчиком с японской стороны оказался, например, глава японской делегации бывший министр иностранных дел Хатояма Иитиро, в докладе которого содержались спорные высказывания, с которыми нельзя было согласиться. Но это обстоятельство не повлияло на наши индивидуальные отношения. Как человек и политический деятель Хатояма очаровал меня своими личными качествами: интеллигентностью, воспитанностью, скромностью и мягким уважительным отношением ко всем окружавшим его людям. До сих пор в моей московской квартире, в комнате, где я работаю и встречаю гостей, висит на стене подаренная им металлическая гравюра с изображением лилий. Она не только радует глаз, но и постоянно напоминает о симпатичном человеке, подарившем мне ее.

В первой половине 80-х годов поездок в Японию было у меня так много, что упоминать о всех этих поездках навряд ли стоит. Одна из этих поездок осталась в памяти лишь потому, что состоялась она в апреле 1986 года - в трагические дни чернобыльской катастрофы.

Ездили мы тогда в Японию вместе с Василием Алексеевичем Архиповым, ответственным секретарем журнала "Проблемы Дальнего Востока", в качестве представителей "Общества СССР - Япония". Пригласило же нас в Японию Общество японо-советской дружбы, опиравшееся на поддержку социалистической партии - в то время наиболее крупной партии парламентской оппозиции. Цель нашего пребывания состояла в том, чтобы выступить перед активистами этого общества в городах Нагоя, Киото и Осака с лекциями, посвященными внутренней политике М. С. Горбачева, проводившейся тогда под девизом "ускорения". Но не успели мы прибыть в Японию, как туда из нашей страны пришли вести о катастрофе на Чернобыльской атомной станции, и эти вести как ураган ворвались на страницы японских газет и экраны телевизоров. Первые дня два-три японские средства массовой информации передавали недостоверные слухи о якобы тысячах людей, погибших в Чернобыле и его окрестностях сразу же после взрыва на атомной станции. Японская общественность, в памяти которой неизгладимо присутствовали ужасы атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, воспринимала подобные слухи с особой тревогой. В газетах публиковались какие-то математические выкладки с рассуждениями о том, сможет ли достигнуть чернобыльский вал радиации берегов Японии, а если сможет, то что следовало бы японцам предпринять для защиты себя от надвигавшейся беды.

В такой ситуации наши лекции о горбачевских реформаторских начинаниях потеряли актуальность. Приходившие на встречи с нами активисты Общества советско-японской дружбы ждали от нас как от советских граждан конкретной информации о случившемся и наших оценок того, сколь велики были масштабы чернобыльской катастрофы. Но увы: в течение двух дней ни посольство СССР, ни отделение ТАСС в Токио, с которыми мы связывались по телефону, не смогли нам сообщить ничего внятного. Затем на третий день из Москвы пришло сообщение ТАСС, в котором опровергались панические слухи о тысячах погибших и называлось "достоверное" число погибших - как помнится, не более десяти человек.

С этой информацией мы с Архиповым и отправились на встречи с активистами Общества японо-советской дружбы, изъявившими желание прежде всего услышать наше мнение по поводу катастрофы. Что могли мы ответить тогда на их вопросы? Положение наше было деликатное: за отсутствием информации не могли мы ни подтвердить, ни опровергнуть слухи о гигантских масштабах катастрофы, ни тем более подвергнуть критике руководство нашей страны за чернобыльскую беду, хотя и хвалить Горбачева нам было не за что.

Помнится, что, излагая свои взгляды на случившееся, я стал развивать такую мысль: любое великое начинание человечества, связанное с теми или иными научно-техническими открытиями, неизбежно сопряжено с определенными жертвами. Сколько кораблей и моряков погибло в пучинах мирового океана в эпоху великих открытий? Сколько летчиков погибло, прежде чем полеты на самолетах стали сравнительно безопасными? Неизбежны и жертвы людей в ходе освоения таких новых для человечества стихий как атомная энергия и космос. "Видимо, что-то непредвиденное, связанное с отсутствием у человечества опыта в освоении атомной энергии, произошло и в Чернобыле",- говорил я в те дни, стараясь как-то защитить престиж отечественной науки от волны сомнений и критики, обрушенных на нее японской прессой.

Тяжелая это была задача. И только доброжелательное отношение, деликатность и воспитанность искренних друзей Советского Союза, перед которыми мы выступали, позволили нам тогда выдержать наши лекции в спокойном, оптимистическом тоне, хотя черные кошки скребли наши души. Организатором наших лекций была тогда заместитель ответственного секретаря Общества японо-советской дружбы госпожа Ёкосука Тосико. Благодаря ее повседневной опеке мы выполнили намеченную ранее программу встреч с друзьями нашей страны в Нагое, Киото и Осаке. Но все-таки в итоге этой поездки в памяти остался какой-то горький осадок, а во взглядах на будущее нашей страны появилась какая-то неуверенность. Видимо, чернобыльская катастрофа была первым тревожным звонком, предвещавшим те волны массовых экономических и социальных бедствий, которые, начиная с 1991 года, обрушились на нашу страну.

Мое третье превращение

в корреспондента "Правды"

Последние два года моего пребывания в должности заведующего отделом Японии проходили на фоне новых веяний в стране, незаметно начавшихся после смерти К. У. Черненко и избрания генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачева. Эти веяния проявились в появлении в окружении генерального секретаря сторонников всевозможных новшеств в деятельности партийного и государственного аппаратов. Большое, хотя внешне и не очень заметное, влияние на идеологическую жизнь нашей страны обрел, в частности, в тот период новый заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. Н. Яковлев, занимавший ранее пост директора Института мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО). Влияние Яковлева особенно усилилось после его назначения в 1986 году секретарем ЦК КПСС.

Сегодня истинное лицо Яковлева - скрытого ненавистника советских порядков - известно всем уже потому, что он сам теперь откровенно рассказывает о своем затаенном несогласии с коммунистической идеологией и своей тайной приверженности американским доктринам "свободы", "демократии" и "рыночной экономики". В те времена, правда, этот хамелеон говорил и писал совсем иное, восхваляя марксизм-ленинизм как единственно верную научную теорию. Но исподволь, как выяснилось потом, он уже тогда сблизился с группами "диссидентов" из числа академических научных работников, сочувствовавших идеям А. Д. Сахарова. При его поддержке лидеры этих групп втерлись в доверие к Горбачеву - человеку амбициозному, хитроватому, но недалекому - и стали склонять его к отказу от противостояния с Соединенными Штатами и к "реформам" советской государственной и экономической системы по образцам и подобию Запада. Ведущая роль в этом деле принадлежала представителям академической элиты, возглавлявшим научные коллективы таких крупных академических центров как Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институт США и Канады, Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований и другие. Из стен именно этих научно-исследовательских институтов стали направляться в те годы в адрес Горбачева докладные записки, прогнозы и предложения, пронизанные идеями коренного пересмотра как внутренней, так и внешней политики советского руководства. Именно эти идеи и были в дальнейшем, во второй половине 80-х годов, положены в основу горбачевской болтовни о "перестройке" и "новом мышлении".

Внес свой вклад в эту деятельность академических реформаторов и наш Институт востоковедения АН СССР. Директор института Е. М. Примаков с приходом Горбачева к власти стал фактически одним из политических советников генерального секретаря и членом его ближайшего окружения. Не берусь судить, в какой мере совпадали тогда политические взгляды Примакова и Яковлева. Показателен был, однако, такой факт: в 1985 году вскоре после прихода Яковлева к руководству Отделом пропаганды ЦК КПСС Примаков стал его преемником на посту директора ИМЭМО. Без одобрения Яковлева такое назначение, конечно, не могло состояться.

С этого момента наш институт в течение многих месяцев 1985-1986 годов оставался без директора. Временное исполнение директорских обязанностей осуществлял в то время заместитель директора Г. Ф. Ким. Фактически же Примаков продолжал оказывать свое влияние на жизнь института. Известно было всем, что Ким постоянно перезванивался с ним и руководствовался его пожеланиями при решении тех или иных кадровых вопросов.

Длительное отсутствие директора стало, однако, постепенно отрицательно сказываться на общем состоянии дел в институте. С наступлением 1986 года реже стали проводиться заседания дирекции, ученых советов и партийные собрания. Замедлилась подготовка к печати плановых работ института, а заместители директора и другие влиятельные лица предались бесплодному обсуждению всяких слухов по поводу того, кто придет на смену Примакову. Подковерная борьба за вакантный директорский пост началась и в кулуарах Президиума АН СССР между членкорами и академиками, причастными к востоковедению.

Меня, однако, перипетии борьбы академиков и членкоров за руководство институтом интересовали мало хотя бы потому, что ни на кого из возможных претендентов на директорский пост я не возлагал никаких надежд, связанных с судьбами отдела Японии. Научно-организационные дела, откровенно говоря, были мне в тягость, и занимался я ими без удовольствия лишь по долгу службы. Зато упорно старался выкраивать в своем служебном расписании как можно больше свободных от явки в институт "творческих дней". И это мне удавалось: еженедельно два-три рабочих дня я проводил не в институте, а за своим домашним столом над чтением привезенных из Японии книг и сотен газетных вырезок из японских газет, накопленных мною в период пребывания в Токио. Результатом этой работы стал выход в свет весной 1985 года моей уже упоминавшейся выше книги "Семейная жизнь японцев", в которой я видел один из удачных плодов моих японоведческих поисков.

Однако после того как эта книга была опубликована, я ощутил вакуум в моих планах научной работы. Новой темы для следующей монографии в то время как-то не виделось. Хотя как заведующему отделом Японии мне следовало бы заниматься историй и современным состоянием отечественного японоведения, но тогда такая тематика казалась мне скучнейшим стариковским занятием. В предшествовавшие годы я привык изо дня в день присматриваться к наиболее заметным явлениям в общественной жизни Японии: будучи в Токио, я наблюдал эти явления воочию, находясь в гуще событий. Из Москвы же японская общественная жизнь виделась не так отчетливо, как из Токио, и держать руку на пульсе этой жизни не удавалось. В связи с профессорской работой в Институте стран Азии и Африки при МГУ возникали у меня, правда, планы взяться за написание очерков или цикла лекций по истории Японии. Но группа моих коллег в лице Ю. Д. Кузнецова, Г. Б. Навлицкой и И. М. Сырицина опередила меня и подготовила к печати добротную книгу "История Японии", вышедшую в свет в 1988 году.

Можно было бы, конечно, взяться за детальную разработку вопросов советско-японских отношений, которыми мне приходилось в те годы заниматься систематически в ходе подготовки к упоминавшимся выше конференциям и симпозиумам. Но меня останавливала та жесткая система контроля над публикациями по данной тематике, которую издавна установили аппаратные чиновники Главлита, министерства иностранных дел и Международного отдела ЦК КПСС. Мой жизненный опыт подсказывал мне, что любые мои попытки высказывать какие-либо собственные критические мысли или ссылаться на факты и документы, не появлявшиеся в нашей печати и не прошедшие апробацию МИДа и ЦК КПСС, были делом абсолютно безнадежным. Любая моя "отсебятина" по вопросам советско-японских отношений была бы обречена на изъятие из рукописей, что к тому же привело бы и к осложнениям в моих отношениях с "вышестоящими инстанциями". Время для написания объективных и правдивых исследований по вопросам, связанным с деятельностью МИД СССР и ЦК КПСС, тогда еще не пришло. Такие исследования стали возможны лишь после 1991 года.

Оказавшись на распутье при выборе темы моей дальнейшей исследовательской работы, я стал в то время все чаще помышлять о новой поездке в Японию на длительный срок, хорошо понимая, что это могла быть либо долговременная научная командировка, либо прежняя самостоятельная журналистская работа, но никак не чиновничья служба в аппарате посольства или другого государственного учреждения.

На мысли о долговременной работе в Японии наводили меня к тому же некоторые семейные обстоятельства. Дело в том, что мне очень хотелось, чтобы моя новая жена Надежда Николаевна Латышева, защитившая незадолго до того диссертацию по морскому транспорту Японии, побывала в Стране восходящего солнца и имела бы о ней достаточно полное представление. Хотелось мне также, чтобы Японию, о которой постоянно шла речь в нашем домашнем кругу, повидал бы и мой маленький сын от второго брака - Саша, тем более что его старший брат Михаил и его старшая сестра Светлана - мои дети от первого брака - жили прежде в этой интересной стране в течение нескольких лет.

Как писал когда-то германский канцлер Бисмарк, в жизни каждого человека бывают случаи, когда рядом с ним пролетает жар-птица, но не каждому удается в нужный момент схватить ее за хвост. И вот где-то в июле 1986 года жар-птица вдруг появилась рядом со мной, и я поймал ее. А было дело так: на работу позвонил мне мой давний знакомый и ветеран-правдист Володя Михайлов, возглавлявший тогда международный отдел редакции "Правды", и спросил меня то же самое, что когда-то в 1972 году спросил Павел Демченко:

- Игорь, можешь ли ты рекомендовать для работы в Японии в качестве корреспондента нашей газеты кого-либо из известных тебе японоведов? Твой преемник Юра Вдовин сидит уже в Токио семь лет. Человек он хороший, но перестал ловить мышей.

И сразу же без колебаний я дал ему тот же ответ, который был дан мной Павлу Демченко 14 лет назад:

- А как ты смотришь, если я предложу снова свою кандидатуру?

Ответ Володи Михайлова был кратким:

- Добро, я завтра же буду говорить о тебе с главным (под "главным" он имел в виду главного редактора, Афанасьева Виктора Григорьевича).

На этом и порешили.

А спустя дня три Михайлов позвонил мне снова и сказал, что Афанасьева моя кандидатура вполне устраивает.

- Заполняй анкеты, и мы будем утверждать тебя на редколлегии, а потом направим дело, как это обычно делается, на утверждение секретариата ЦК КПСС. Если все будет благополучно, то где-то через полгода сменишь Вдовина.

Как обычно, чиновники отдела пропаганды и выездного отдела ЦК КПСС работали медленно, тем более что начало моего оформления совпало с периодом летних отпусков. Решение секретариата состоялось лишь где-то осенью, потом долго длилась процедура получения японской визы. Поэтому до декабря 1986 года я все еще оставался в штате работников института. У меня, правда, период перехода из института в редакцию "Правды" оставил приятные воспоминания. В то время я получил причитавшийся мне двухмесячный отпуск, и в сентябре-октябре мы вместе с женой совершили 26-дневный круиз вокруг Европы. На небольшом туристском лайнере "Латвия", где нас разместили в каюте "люкс", мы вышли из Одессы, побывали затем в Стамбуле, Неаполе, Лиссабоне, Гавре, Париже, Антверпене, Брюсселе, Бремене и Копенгагене и завершили круиз в Риге. Потом по окончании отпуска, в ноябре-декабре, состоялись мои поездки на упоминавшиеся выше конференции в Копенгагене, Осло и Токио.

Тем временем руководители института в преддверии моего отъезда при активном участии бывшего директора Е. М. Примакова решали вопрос о том, кто будет вместо меня заведовать отделом Японии. Как всегда, Примаков стремился расставлять на ключевых академических постах своих любимчиков. Таковым среди японоведов был у него Константин Оганесович Саркисов, который незадолго до того вернулся из Японии, где он в течение двух или трех лет пребывал по протекции того же Примакова в посольстве СССР в качестве представителя Института востоковедения. О моей договоренности с Афанасьевым Примаков узнал очень быстро через своего правдинского приятеля заместителя главного редактора Евгения Григорьева. Но поскольку мое оформление задерживалось, то Примаков на всякий случай решил зачислить Саркисова в штат сотрудников возглавленного им ИМЭМО и отдал приказ о назначении своего протеже заведующим сектором, возглавлявшимся до того кем-то из японоведов ИМЭМО. Но приказ этот был им же отменен, как только Примакову стало известно решение секретариата ЦК по поводу моего назначения корреспондентом "Правды". Тогда сразу же последовал звонок Г. Ф. Киму, и в результате через день-два после моего формального перехода в "Правду" Саркисов был назначен вместо меня заведующим отделом Японии. Такое решение было принято несмотря на то, что в активе у этого весьма заурядного в научном отношении человека имелась лишь одна книжная публикация (его кандидатская диссертация) и всего лишь несколько статей. А между тем в отделе Японии, да и вне отдела, было немало куда более солидных и достойных людей.

Правда, в тот момент даже мне, бывшему научному руководителю Саркисова, знавшему его вроде бы лучше других, он казался довольно приятным молодым человеком, хотя и не обладавшим задатками большого ученого, но очень деятельным и, казалось бы, порядочным. К сожалению, я ошибался: не прошло и трех лет, как в поведении моего преемника стали появляться такие личные качества как самоуверенность, граничившая с зазнайством, деляческий подход к науке и, что самое прискорбное, отсутствие любви к своей стране, а как следствие этого - готовность поступаться ее национальными интересами ради личных заработков и своих карьерных помыслов. Эти качества, проявившиеся после того как Саркисов стал заведующим отделом Японии Института востоковедения АН СССР, сказались не лучшим образом на дальнейшем развитии отечественного японоведения.

Между тем я, моя жена и сын по получении японской визы в феврале 1987 года вылетели самолетом из Москвы в Японию. В третий раз я из научного работника превратился в журналиста - корреспондента самого большого и влиятельного ежедневного издания Советского Союза, газеты "Правда". Наступил еще один пятилетний период погружения в реальную жизнь изучаемой мной страны.

Часть VI

ПРЕБЫВАНИЕ НА ЖУРНАЛИСТСКОЙ РАБОТЕ

В ЯПОНИИ В ПЕРИОД

ГОРБАЧЕВСКОЙ "ПЕРЕСТРОЙКИ"

(1987-1991)

Глава 1

СОВЕТСКО-ЯПОНСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ГОДЫ,

ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ РАСПАДУ

СОВЕТСКОГО СОЮЗА

О себе и соотечественниках,

пребывавших в Японии

в горбачевские годы

Мой третий прилет в Японию на длительную корреспондентскую работу вместе с семьей не оставил в моей памяти сколько-нибудь волнующих впечатлений. Волнение от соприкосновения с новой незнакомой средой ощущали тогда лишь моя жена и сын. Для меня же посадка на аэродроме Нарита, с которого я лишь месяца два назад вылетал в Москву, была не более чем приятным завершением утомительного десятичасового полета.

В аэропорту встречали нас мой коллега Юрий Вдовин, которому надлежало передать мне дела корпункта "Правды" в Токио, и Николай Геронин корреспондент ТАСС, защитивший незадолго до того кандидатскую диссертацию при моем содействии в качестве научного руководителя. По прибытии в Токио мы разместились не в корпункте, где еще в течение десяти дней собирались жить Вдовин и его супруга, а в находившейся неподалеку тридцатиэтажной гостинице "Нью-Отани", элегантные белые корпуса которой горделиво возвышались над прилегающими к ней городскими кварталами.

Гостиница эта, как и небоскребы квартала Синдзюку, была в то время одним из впечатляющих архитектурных символов экономического процветания и научно-технического прогресса Японии. Десятидневное проживание в ней в ожидании отъезда четы Вдовиных дало возможность моим близким, жене и сыну, получить наглядное представление о не знакомых им ранее условиях жизни элитных слоев японского общества, и при этом ясно осознать, что такая жизнь была не для нас, советских граждан: она требует очень больших денежных доходов, на которые нам в дальнейшем не приходилось рассчитывать.

В первые дни по приезде, пожалуй, более всего озадачивало меня состояние помещения корпункта "Правды". За семь лет пребывания в нем семьи Вдовина оно ни разу не ремонтировалось. Чтобы расширить свою жилую площадь Вдовины отвели мою прежнюю рабочую комнату под бытовые нужды, а письменный стол, книжные шкафы, телефоны и прочий журналистский инвентарь были перенесены в ту самую большую и красивую комнату, где я когда-то принимал посетителей и гостей корпункта. В комнате этой царил невыносимый беспорядок: книги, рукописи и газеты лежали на полу, письменный стол был завален всяким хламом, в пепельнице лежала гора окурков. Ковровые полы были затоптаны и покрыты пятнами, когда-то светлые стены и шторы на окнах были серыми от пыли и табачной копоти. Все это покоробило меня и побудило еще при Вдовине договориться с администрацией дома о безотлагательном ремонте и обновлении помещения корпункта, на что администрация (ох уж эти добропорядочные японцы!) дала согласие без возражений.

Поэтому сразу же после отъезда Вдовина в Москву на протяжении трех дней бригады маляров-обойщиков и мастеров по укладке ковровых полов трудились не покладая рук и полностью обновили все большое помещение. Снова я перенес свой письменный стол, книжные шкафы и прочий рабочий инвентарь в ту небольшую комнату, где прежде работал, а большую красивую комнату с балконом снова превратил в приемную. Старая мебель и шторы были удалены из помещения, а на полученные от редакции средства были куплены новые шторы и недорогой, но удобный кожаный гарнитур. что вновь придало приемной корпункта приличный облик. Что же касается автомашины корпункта марки "Тоёта краун", то, как выяснилось, Вдовин купил ее незадолго до моего приезда, она была в хорошем состоянии, и я не менял ее все последующие годы.

Наибольшей проблемой, непосредственно связанной с предстоявшей корреспондентской работой, стал поиск нового секретаря-переводчика корпункта, ибо незадолго до моего приезда Вдовин оформил секретарем-переводчиком какого-то странного, неряшливого маргинала-японца, приезжавшего в корпункт в спортивном костюме на мотоцикле. Профессионально он был совершенно неподготовлен для работы с прессой и теми именитыми людьми, с которыми мне как корреспонденту "Правды" предстояло встречаться и беседовать. К тому же он плохо владел русским языком.

Вот почему сразу же после отъезда Вдовина мне пришлось решать две задачи: во-первых, уволить с работы того странного человека, которого Вдовин легкомысленно оставил мне в наследство, а во-вторых, найти японского гражданина, обладавшего рядом таких качеств, которые требовались для моей успешной работы в корпункте.

Как говорится в пословице, от добра добра не ищут, а поэтому я вспомнил о своем прежнем секретаре корпункта Накагаве Кэнъити, который спустя несколько месяцев после моего отъезда из Токио в 1979 году покинул корпункт, а затем некоторое время работал в Москве в японской редакции Радиокомитета. Мои поиски Накагавы увенчались успехом. Я вскоре встретился с ним в кафе гостиницы "Нью-Отани" и, сообщив ему о своем желании возобновить совместную работу, предложил стать вновь секретарем-переводчиком корпункта.

Но Накагава-сан уже обрел в те годы в Японии репутацию одного из лучших знатоков русского языка (и это действительно было так), а потому проблем с нахождением работы у него в тот момент не было. Переводческую работу по контракту он выполнял в компании "Тэрэби Асахи" и в туристических фирмах, а услуги хороших знатоков русского языка оплачивались в то время названными фирмами весьма высоко. Предложенные мною условия оплаты его труда в корпункте "Правды" при таких обстоятельствах показались ему невыгодными: ведь поначалу речь шла о работе в корпункте каждый день по восемь часов с утра и до вечера.

Убедившись в том, что 250 тысяч иен в месяц - тот максимум, который я мог выплачивать ему ежемесячно по смете корпункта,- его не устраивают, я сделал ему предложение, позволявшее мне "и овец сохранить и волков насытить". Суть предложения сводилась к тому, чтобы за ту сумму, которую я не мог превысить, Накагава-сан работал бы в корпункте не полный рабочий день, а лишь первую половину дня, с 9 до 13 часов, что позволяло бы ему со второй половины дня работать в той же компании "Тэрэби Асахи", где его услуги требовались больше по вечерам, чем днем. Для моих же корреспондентских дел присутствие секретаря-переводчика требовалось главным образом в утренние часы, когда мной решался вопрос, буду ли я в тот день посылать статью в Москву, на какую тему и на основе каких материалов.

И мое предложение Накагавой было принято. Спустя месяц после того как я известил питомца Вдовина об увольнении и выплатил ему выходное пособие, как того требовали условия его контракта с "Правдой", Накагава-сан вновь появился в корпункте: в той же комнате, за тем же столом, что и в 70-х годах он приступил к работе в качестве моего секретаря-переводчика. Для меня это было большой радостью: деловые качества Накагавы были мне хорошо известны, и я верил, что моя работа с ним пойдет гладко. И действительно, работа пошла...

В марте 1988 года, однако, в моей личной жизни стряслась непоправимая беда. Как удар грома среди ясного неба 10 марта 1988 года нарушил отлаженный ход моей журналистской работы в Токио телефонный звонок из редакции "Правды". Мой старый знакомый Павел Демченко сообщил мне глухим голосом страшное известие: в Москве в своей квартире был убит каким-то негодяем мой взрослый сын Михаил Латышев.

Получив это скорбное сообщение, я тотчас же вылетел в Москву с ближайшим рейсом "Аэрофлота" и взял на себя в последующие дни все нерадостные похоронные дела. Редакция "Правды" проявила тогда максимум заботы обо мне, оплатив все расходы, связанные с моим полетом в Москву на похороны сына и возвращением в Японию. И более того, еще до моего вылета из Японии по прямому звонку главного редактора "Правды" В. Г. Афанасьева начальнику милицейского управления Москвы была срочно сформирована большая бригада следователей, в результате чего спустя неделю был найден и схвачен убийца - бандит-рецидивист, проникший в квартиру сына с целью грабежа. Но мне не было легче от того, что спустя полгода этот мерзавец был осужден на одиннадцать лет тюремного заключения. Своего сына я потерял! Душевная боль моя была тем острее, что в той короткой жизни, которую прожил Миша, его слишком часто преследовало невезение. Не даровала ему судьба ни крепкого здоровья, ни привлекательной внешности, ни теплой женской любви, ни больших успехов в служебных делах. Но, несмотря на это, он неизменно оставался кротким, добрым и общительным человеком. Хорошие, приветливые отношения сложились у него как с моей второй женой, так и со своим младшим сводным братом Сашей. Буквально за каких-то три дня до трагического известия о его гибели мы получили в Японии его теплое, ласковое письмо и готовились послать ему ответ... Тяжело об этом писать - не может быть в нашей жизни, наверное, большего горя, чем горе родителей, неожиданно теряющих своего взрослого ребенка.

Гибель и похороны Миши остаются для меня и по сей день самым тяжелым воспоминанием. Тогда это горе долго сказывалось на моей работоспособности. Лишь время и интенсивный труд постепенно притупили острую душевную боль. Преодолевать мою скорбь помогала мне в те дни жена, искренне сочувствовавшая мне и старавшаяся оказывать всемерную помощь в моих служебных делах. Кстати сказать, с первых месяцев моей работы в Японии она взяла на себя неблагодарный труд печатать на пишущей машинке черновые варианты моих статей, которые после моей правки перепечатывались ею начисто.

В те дни по инициативе Накагавы был поднят мною перед редакцией "Правды" вопрос о приобретении для нужд корпункта факсимильного аппарата, ибо такие аппараты уже получили в то время в Японии широчайшее распространение. Некоторое время редакция "Правды" отмалчивалась, видимо, потому, что в самой редакции не было тогда еще аппаратуры, способной принимать по телефону тексты из-за рубежа. Когда же в Москве приобрели все-таки нужную аппаратуру, то я оказался первым из зарубежных корреспондентов газеты, перешедшим к использованию факсимильной связи со своей редакцией. В дальнейшем моему примеру последовали и некоторые другие зарубежные собкоры "Правды".

Между тем уже в середине 1989 года возникла проблема дальнейшей работы в корпункте секретаря-переводчика Накагавы. Все дело в том, что в то время в связи со смертью председателя одной из переводческих фирм, обслуживавших советских граждан в Японии и японских граждан в Советском Союзе, руководство фирмы стало настойчиво предлагать Накагаве занять освободившийся пост, поскольку, как я уже отмечал выше, его авторитет знатока русского языка был в глазах японских русистов весьма высок. Препятствовать переходу Накагавы в упомянутую фирму, гарантировавшую ему куда более высокую зарплату, чем он получал в корпункте, я не мог. До поры до времени Накагава-сан, идя мне навстречу, оттягивал свой уход из корпункта, но по его настроению я почувствовал, что так долго продолжаться не может. Тогда впервые, к моему удивлению, в высказываниях Накагавы о Советском Союзе и порядках в нашей стране появились ноты критики и осуждения. И это морально облегчило мне расставание с ним.

Вскоре, спустя месяца два, в корпункте "Правды" приступила к работе вместо Накагавы на тех же условиях бывшая выпускница Университета имени Патриса Лумумбы японка лет сорока, мать двух детей Ногути Фукуми. Ее знания русского языка были вполне приличными, хотя первое время сказывался ее длительный отрыв от переводческой практики (по причине ухода за детьми она несколько лет не работала). Обсуждая перспективы работы Ногути-сан в корпункте "Правды" в первый день ее пребывания в своей должности, я, помнится, вполне искренне сказал ей:

- Впредь вам не придется заниматься поисками работы. Газета "Правда", самая солидная из советских газет, будет существовать до тех пор, пока существует Советский Союз, а Советский Союз, как вам понятно, будет существовать столь же долго, как и Япония.

Эх, знал бы я тогда, каким глупым бахвальством будет выглядеть это обещание всего лишь двумя годами позже...

Но великодушная Ногути-сан, оказавшаяся через два года снова без работы, не сказала мне и тогда ни слова упрека. Что же касается ее работы в корпункте "Правды" на протяжении последовавших двух лет, то она справлялась со своими делами ничуть не хуже, чем Накагава-сан.

Прибыв в Токио на корреспондентскую работу в феврале 1987 года в возрасте 62 лет, я с некоторым чувством неловкости обнаружил, что среди нескольких сот советских людей, находившихся в Японии на работе, я оказался в числе двух-трех самых старых по возрасту. Большинство корреспондентов ТАСС и других журналистов были на поколение младше меня. Более чем на тридцать лет был младше меня собственный корреспондент "Известий" Сергей Агафонов - журналист талантливый, обладавший редким даром фельетониста, но не питавший ни любви, ни уважения к своей стране и склонный к угодничеству перед власть имущими. Корреспондент "Труда" Сергей Бунин - сын генерал-майора в отставке Вячеслава Бунина, моего приятеля, работавшего в посольстве в конце 50-х - начале 60-х годов,- был по возрасту еще младше Агафонова. В столь же "несолидных" годах были и все тассовские корреспонденты, включая Николая Геронина, моего бывшего аспиранта, и заведующего тассовским офисом в Токио Владимира Кучко. В порядке профсоюзного (партийного) поручения меня назначили руководителем "теоретического семинара" журналистов, цель которого состояла в обсуждении событий, происходивших в мире и в Японии. По этой причине раз в месяц я встречался со всеми моими "собратьями по перу" в стенах посольства. Но, естественно, по причине возрастной разницы личные контакты на семейном уровне у меня с ними не сложились, за исключением семьи Герониных. Иногда, правда, тассовский микроавтобус, доставлявший детей журналистов в школу при советском посольстве, подбрасывал попутно из школы до дома и моего сына Сашу.

Мне очень повезло в том, что вскоре после моего приезда в Японию туда же приехал и мой старый друг-однокашник Владимир Николаевич Хлынов, работавший когда-то в Японии собственным корреспондентом газеты "Труд". Затем по возвращении на родину он стал научным сотрудником Института мировой экономики и международных отношений, защитив вскоре докторскую диссертацию по своей излюбленной теме: вопросы взаимоотношений труда и капитала в Японии. Прибыл Хлынов в Японию в качестве представителя ИМЭМО, а потому поселился в Токио самостоятельно, сняв квартиру неподалеку от корпункта "Правды". Владимир Николаевич и его тогдашняя жена Маргарита Дмитриевна стали с тех пор нашими частыми гостями, а также попутчиками по субботним и воскресным автомобильным поездкам на море и в горы. С ними вместе мы пятеро (супруги Хлыновы, я, жена и сын Саша) совершали дважды дальние поездки на машине: один раз в Сэндай, а другой раз в Нагою. Так же как и я, Хлынов располагал полной свободой своего времяпрепровождения. Формально не имея отношения к посольству, он по профсоюзной (партийной) линии входил в организацию журналистов, что нас еще более сближало. Между прочим, в то время непосредственным начальником Хлынова в Москве был не кто иной, как бывший директор Института востоковедения, а в то время директор ИМЭМО Е. М. Примаков. Не могу сказать, чтобы Хлынов питал к нему особую любовь (подчиненные Примакову лица редко питали к нему подобные чувства), но зато он уже тогда был убежден в том, что его новый директор рано или поздно станет либо членом Политбюро, либо министром иностранных дел. В этом отношении Хлынов оказался прозорливее меня: я в то время не очень верил в звезду Примакова.

Что касается посольства СССР в Токио, то там во второй половине 80-х годов ситуация также стала иной по сравнению с прежними временами. Основную массу дипломатов составляли уже люди другого поколения. Среди работников посольства оказалось много детей моих знакомых и приятелей по первым периодам пребывания в Японии, а также по Институту востоковедения. Среди них были, например, сын дипломата-японоведа Владимира Хмелева, сын дипломата-китаиста Владимира Кривцова, сын журналиста-японоведа Алексея Пушкова, сын востоковеда-лингвиста Вадима Солнцева, сын дипломата-японоведа Владимира Прохорова и др. Для них всех я был, конечно, "предком", и контактов с ними не было бы никаких, если бы не одно обстоятельство: моя жена Надя, родившаяся в 1950 году, находилась с ними в одной возрастной группе, а сын Саша, поступивший по приезде в первый класс посольской школы, был даже младше многих детей посольских работников. Это обстоятельство обеспечило связи моей жены с "посольскими" и "корреспондентскими" женами, а сына - со всеми советскими детьми. Поэтому, хотя мы и жили одни на отшибе среди японцев (корпункта "Известий" в нашем доме тогда уже не было), тем не менее ни у жены, ни у сына не было ощущения оторванности от жизни и быта посольских работников, как и других соотечественников.

Самыми близкими мне по возрасту оказались руководящие сотрудники посольства. Так должность советника-посланника занимал в то время Юрий Дмитриевич Кузнецов, который был всего лишь на десять лет моложе меня. С ним меня связывали долгие годы дружеских отношений. Не раз мы ездили в Японию в составе делегации Советского комитета защиты мира на конференции противников ядерного оружия, не раз наши дела соприкасались тогда, когда он работал в Международном отделе ЦК КПСС. Несмотря на постоянную загруженность практическими делами, Кузнецов проявил себя талантливым исследователем-японоведом: в начале 60-х годов он успешно защитил кандидатскую диссертацию, а где-то в начале 70-х подготовил докторскую, и я даже договорился с дирекцией Института востоковедения о вынесении ее на защиту. Но кому-то в Международном отделе ЦК КПСС показалось тогда, что Кузнецов "слишком молод" и "слишком торопится", и в результате звонка директору института Б. Г. Гафурову защита диссертации была приостановлена. Это не отбило, однако, у Юрия Дмитриевича охоту продолжать свою научную работу в последующие годы: в научных изданиях появился ряд его статей, а в 1983 году в свет вышла его интересная книга "Социально-классовая структура современной Японии".

В последующие годы вплоть до отъезда Кузнецова на родину в конце 80-х годов я поддерживал с ним добрые отношения. В его кабинете нам можно было всегда поговорить откровенно и по поводу состояния советско-японских отношений, и об обстановке в нашей стране. И надо сказать, что по многим острым вопросам наши взгляды были более близки, чем с другими руководящими сотрудниками посольства.

Издавна был знаком мне и другой советник посольства Георгий Евгеньевич Комаровский, бывший студент японского отделения МИВ в то время, когда я был там аспирантом. С ним мои отношения складывались довольно сложно, хотя в прошлом наши пути часто сближались на почве присущего нам обоим интереса к научно-исследовательской работе в области истории и культуры Японии. К Комаровскому я питал чем далее, тем большее уважение как к большому знатоку Японии, проявившему в течение долгих лет своей дипломатической работы на Японских островах неиссякаемый интерес к культуре, религии и общественной жизни страны пребывания. Пожалуй, никто из наших дипломатов-японистов не вникал так глубоко в духовный мир японцев, как это было свойственно Комаровскому. Его книги и статьи служат тому лучшим подтверждением. К сожалению, в отношении Комаровского к большинству своих коллег: дипломатов, журналистов и научных работников постоянно сквозили какая-то сухость, какое-то высокомерие, какое-то стремление говорить с людьми начальственным тоном, что не могло не вызывать у тех, с кем он общался, негативную реакцию. Не раз именно по той же причине черные кошки пробегали и между нами, хотя объективно делить нам с ним было нечего. Внешне, разумеется, на протяжении всего моего третьего пребывания в Японии в качестве корреспондента "Правды" наши отношения с ним оставались достаточно корректными и уважительными.

Были в то время среди руководящих сотрудников посольства и некоторые другие японоведы-дипломаты, достойные упоминания. Одним из них в ранге советника был Александр Николаевич Панов - в то время мы находились с ним в добрых отношениях. Мне импонировало его стремление совмещать свои повседневные дипломатические дела с научной работой и журналистикой. Не раз по-дружески беседовали мы с ним в Москве в стенах Института востоковедения, куда он заходил как автор коллективной работы "СССР - Япония". Тогда я еще не знал о той червоточинке, которая появилась в его взглядах позднее, когда по возвращении в Москву Панов был повышен в должности и занялся сначала в МИД СССР, а потом в МИД России переговорами с японцами по поводу их территориальных притязаний. Но об этом речь пойдет далее.

Были и еще среди дипломатов посольства способные, деятельные и сравнительно молодые люди: Добровольский, Масалов, Шевчук и другие. Находился в то время в числе сотрудников посольства и представитель Института востоковедения АН СССР Г. Ф. Кунадзе. Будучи в должности первого секретаря, он занимался в основном советско-японскими культурными и научными связями, ничем не выделяясь на фоне других дипломатов его возраста.

Приятным для меня совпадением обстоятельств было пребывание в Японии в течение полутора первых лет моего друга юности Виктора Васильевича Денисова, который в ранге советника-посланника возглавлял советское консульство в Осаке. Не раз в те годы приезжал Виктор в Токио и проводил часы досуга в кругу моей семьи. А спустя полгода после нашего приезда в Японию я вместе с женой и сыном приехал на машине в Осаку и там гостил у Виктора. В дни нашего пребывания в Осаке мы ночевали в консульском особняке в просторной квартире, предназначенной для важных персон, прибывавших в Осаку из Москвы, столовались же в соседней квартире генерального консула, то есть у Виктора и его жены.

Консульские работники в Осаке жили в те времена более спокойной и вольготной жизнью, чем посольские работники в Токио. Работали они в просторных помещениях особняка-дворца, главный зал которого был украшен дорогими люстрами. художественной резьбой по дереву и чеканкой по металлу, выполненной не кем иным, как прославленным скульптором Зурабом Церетели, трудившимся там несколько месяцев. Но еще приятнее, чем условия труда, были у наших работников в Осаке условия их отдыха: на территории консульства находились и теннисные корты, и сауна, и бассейн и другие спортивные сооружения. Как выяснилось позже, многие мидовские работники-японисты старшего возраста стремились стать генеральными консулами в Осаке. Потому-то сроки замены начальства и рядовых сотрудников оказывались там короче, чем в Токио. Вслед за Денисовым генконсулом в Осаке стал Горбунов, а затем года через два его сменил Алексеев.

Ну а теперь несколько слов о послах, которые возглавляли посольство СССР в Токио накануне и в годы моего пребывания там.

Как я уже писал ранее, в 1982 году мне довелось познакомиться в Токио с тогдашним советским послом в Японии В. Я. Павловым. Но спустя год-два Павлова отозвали в Москву на пост председателя общества "Интурист", а его преемником стал бывший посол Советского Союза во Франции П. Ф. Абрасимов. По отзывам тех, кто работал в те годы в советском посольстве в Токио, Абрасимов являл собой мрачную личность. Отличительной чертой его поведения было нежелание прислушиваться к советам и мнению своих помощников знатоков Японии. А результатом такого поведения являлись частые ляпсусы в тех высказываниях, которые делались им в беседах с японцами. Задавшись целью приступить сразу же к подготовке книги о Японии, наподобие той, какая была им опубликована после возвращения из Франции, Абрасимов в первые же недели своего пребывания в Японии поручил ряду сотрудников посольства в ранге третьих, вторых и первых секретарей готовить в порядке служебных заданий материалы, предназначенные для будущих глав этой книги. Его чиновничье тщеславие наглядно проявилось в том, что по его распоряжению в посольском вестибюле была установлена мраморная доска с указанием, какие послы и в какие годы возглавляли советское посольство в Японии. Начертаны там были сразу же и его фамилия, имя и отчество.

Как рассказывали мне тогда посольские старожилы, был Абрасимов суров и распекал подчиненных за все то, что ему не нравилось. "Да,- сказал мне один из них,- мы жили при Абрасимове как читатели остросюжетного детектива: чем дальше развертывалась его деятельность, тем страшнее нам становилось".

К счастью, правление Абрасимова продолжалось не очень долго, и в конце 1985 году он был отправлен в Москву на пенсию.

В московских верхах с приходом к власти М. С. Горбачева появилась вообще тенденция к обновлению контингента советских послов в зарубежных странах, и более того - к выдвижению на руководство посольствами сравнительно молодых людей. Так произошло и в Японии. В 1986 году новым послом в Токио был назначен Николай Николаевич Соловьев специалист-японовед, который после окончания японского отделения Института международных отношений постоянно занимался вопросами советско-японских отношений.

Я помнил Соловьева с того момента, когда он, будучи еще студентом старшего курса МГИМО, появился в Японии в качестве практиканта. Шли мы тогда по посольскому двору с моим другом Виктором Денисовым, работавшим до отъезда в Японию преподавателем МГИМО, а в ту пору бывшим вторым секретарем посольства. Навстречу нам вдруг появился полненький розовощекий молодой человек, который, уступив дорогу Денисову, принял смиренную позу и почтительно произнес:

- Здравствуйте Виктор Васильевич!

Денисов ответствовал ему небрежно:

- Привет!

Потом, когда я спросил его, кто это такой, он ответил:

- А это мой бывший студент Соловьев... прибыл сюда на стажировку...

Время в дальнейшем сравняло в служебном положении Денисова и Соловьева: спустя лет десять-двенадцать, где-то в начале 70-х годов, они работали в посольстве в одной комнате за двумя стоявшими рядом столами. Заглянув к ним, я обратил внимание, что изъяснялись они уже друг с другом на равных, как приятели, невзначай употребляя то и дело в отношении друг друга, да и по адресу других далеко не литературные выражения.

А вот теперь, в 1987 году, когда сравнительно молодой посол Николай Николаевич Соловьев прогуливался по посольскому двору, я мог наблюдать, как уже молодые мидовские чиновники из числа его подчиненных, вежливо сторонясь, здоровались с ним, а он с приятной улыбкой ответствовал им кратко: "Привет".

К чести Николая Николаевича, став послом, он сохранил в своем поведении по отношению к своим подчиненным гораздо больше внешней простоты и демократичности, чем такие послы как Федоренко или Абрасимов. Вскоре после его прибытия в Токио по его указанию была удалена та мраморная доска с именами и фамилиями послов, которую установил в вестибюле посольства его предшественник Абрасимов.

В отличие от своих предшественников, не владевших японским языком, Соловьев по утрам не дожидаясь прихода в свой кабинет тех, кому поручалось докладывать о содержании утренних газет, сам просматривал японскую прессу. В личных беседах с сотрудниками посольства при обсуждении служебных дел он мог подчас терпеливо выслушивать иные, чем у него, взгляды и возражения. Некоторые из моих посольских знакомых говорили мне, правда, что демократизм Соловьева был больше показным, чем искренним, и что от неприятных ему людей из состава посольских работников и консулов он умел избавляться "без шума", договариваясь по секрету с мидовским начальством об их ускоренном отзыве в Москву.

Но мидовская школа давала знать о себе не столько в цивилизованном стиле поведения Соловьева, сколько в его взглядах, суждениях и реакции на все то, что происходило в Москве и приходило оттуда. Еще при встречах с Соловьевым в Москве на различных совещаниях, а также при его беседах с японскими гостями нашего института в стенах МИДа я не раз отмечал его способность улавливать малейшие нюансы и подвижки в суждениях своего начальства (я имею в виду суждения министра иностранных дел А. А. Громыко и его преемника Э. А. Шеварднадзе) и тотчас же привносить в свой собственный лексикон соответствующие выражения и формулировки, заимствованные им у начальников. Сила Соловьева как чиновника-дипломата состояла в том, что любые указания и мнения начальства становились для него абсолютной истиной и его собственным мнением. Но это определяло и его слабость как специалиста-японоведа: приноравливаясь к мнениям начальства, он уже не мог трезво и объективно оценивать факты и ситуацию в стране пребывания. Дальние перспективы развития советско-японских отношений его не интересовали - он жил одним днем, устремляя все внимание на текущие вопросы, и руководствовался прежде всего стремлением угодить "директивным инстанциям".

Вообще говоря, вопреки суждениям некоторых российских мидовцев, я и сегодня сомневаюсь в том, что в наше время всем послам приходится быть лишь флюгерами, отражающими в своих заявлениях и поведении малейшие дуновения мыслей высших руководителей своей страны. Ни к чему хорошему такое поведение послов не приводит. Потому и принято в международной практике ряда стран назначать послов из числа многоопытных, умных и влиятельных политиков, способных лучше, чем заурядные чиновники-дипломаты, понимать национальные интересы своей страны и обладающих собственным видением обстановки и перспектив развития событий в странах их пребывания. Лучшими послами всегда и везде считались те влиятельные государственные мужи. которые были способны не только умело проводить в жизнь "директивные установки" своих правительств, но и смело противиться им в тех случаях, когда таковые оказывались на практике контрпродуктивными. К сожалению, Николай Николаевич Соловьев принадлежал к числу послов-флюгеров: ему не были свойственны ни твердость, ни решительность в отстаивании своих взглядов перед начальством. Да и были ли они у него?

Неуместными казались и его старания всегда и во всем нравиться японцам. Не всегда к месту оказывалось его стремление к общению с хозяевами страны непременно на японском языке. Это выглядело хорошо, когда беседа с японцами шла в узком кругу. Но когда на приеме по случаю одного из наших национальных праздников, состоявшемся в посольстве в присутствии двухсот с лишним гостей, среди которых были не только японцы, но и американцы и европейцы, наш посол в своем выступлении стал приветствовать собравшихся на японском языке, то это оставило у меня, да и не только у меня, но и у других моих соотечественников чувство какого-то недоумения. В подобной торжественной ситуации из уст посла великой державы должна была звучать не какая-то иная, а именно русская речь.

В целом у меня с Соловьевым сложились вроде бы нормальные отношения. Как и во время совместного нашего пребывания в Японии в 70-х годах, мы обращались друг к другу на "ты". Я называл его Колей, он меня - Игорем. Но особой близости у меня с ним не возникло: мы никогда не общались друг с другом на семейном уровне и никогда не бывали ни в совместных поездках со служебными целями, ни на отдыхе. Чаще всего мы с Николаем Николаевичем встречались по понедельникам в кабинете посла на совещаниях дипломатического актива, на которых из числа журналистов присутствовали лишь корреспонденты "Правды" и "Известий", а также руководители отделений ТАСС и АПН (Агентства печати "Новости").

Еженедельные совещания в кабинете посла преследовали своей целью обсуждение наиболее важных вопросов, связанных с текущими событиями и оценками ситуации в Японии. Дискуссии и совещания предворялись иногда сообщениями посла о каких-либо важных известиях, полученных им из Москвы. Основную группу выступавших составляли на этих совещаниях мидовские работники, главным образом советники. Изредка с какими-либо сообщениями выступали военный и морской атташе, а также представители торгпредства. Молча сидели, если их ни о чем не спрашивал посол, представители прочих ведомств ("Аэрофлота", "Интуриста", "Международной книги", "ССОДа"). Что же касается журналистов, то высказывать свои суждения по тем или иным вопросам и тем более не соглашаться с мнениями посольских работников считал возможным, пожалуй, лишь я. Другие же мои коллеги предпочитали помалкивать. Естественно, что мои критические замечания не могли не раздражать как советников посла, так и его самого. Но учитывая независимое положение собкоров "Правды", да к тому же и мой почтенный возраст, меня не ограничивали в подобных выступлениях, хотя и активной поддержки со стороны присутствовавших я обычно не получал.

Чаще всего моей критике подвергались "новые взгляды" Москвы на территориальный спор Советского Союза с Японией, суть которых сводилась к тогда еще еле заметным, но все-таки ощутимым подвижкам навстречу необоснованным японским территориальным притязаниям. Поскольку эти веяния шли из Москвы, а точнее - из окружения нового министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе, то послом Соловьевым они воспринимались однозначно как непререкаемые предписания к исполнению. Этому-то я и противился, что стало в дальнейшем сказываться на теплоте отношений Соловьева со мной. Но внешне тогда это ни в чем не проявилось.

В 1990 году на смену Соловьеву послом Советского Союза в Японии был назначен другой мой давний знакомый: Людвиг Александрович Чижов, занимавший в МИДе перед тем высокий пост главы одного из управлений. Как и Соловьева, Чижова я знал с 1960 года, когда он вместе с однокашником Ю. Д. Кузнецовым прибыл в посольство СССР в качестве стажера-студента МГИМО и в течение нескольких месяцев практиковался там в дипломатических делах и японском языке. В те далекие годы Чижов собирался как будто поступать в аспирантуру нашего института и вел даже со мной разговоры на эту тему. Но потом он предпочел все-таки дипломатическое поприще и на протяжении всех последующих лет занимался в МИДе японскими делами.

Новый посол являл собой идеальный образец карьерного дипломата высшей квалификации, посвятившего всего себя одному делу - делу решения сложных вопросов советско-японских отношений. Его компетентность подкреплялась длительным стажем работы в качестве главного мидовского знатока японского языка, которому доверялась переводческая работа при встречах высших руководителей нашей страны с японскими представителями соответствующего уровня. Отличительной чертой характера Чижова была с давних пор педантичная приверженность нормам дипломатического протокола и букве договорных документов, подписанных ранее между нашими странами. Глубокий смысл своей дипломатической работы он видел в заботе о неукоснительном соблюдении всех существующих советско-японских соглашений. Иногда мне казалось, что эти заботы превалировали в его сознании над заботой о реальных национальных интересах нашей страны. Такое пристрастие к дипломатическим бумагам создало Чижову в мидовских верхах репутацию не только большого знатока своего дела, но и человека весьма ответственного, взвешенного в своих суждениях, чрезвычайно осмотрительного, и притом способного воспрепятствовать любым отклонениям нашей политики на японском направлении от ранее установленного курса.

Внешне Чижов держался везде и всегда чинно, не допуская ни с кем излишней фамильярности. Говорил он обычно медленно, тихо и твердо. На совещаниях в кабинете посла, которые продолжались и при нем проводиться еженедельно по понедельникам, Чижов был сух со всеми присутствующими, немногословен, не допускал отклонений от повестки дня, но в то же время не позволял себе никаких грубостей в отношении присутствовавших. Как и с Соловьевым, я сохранял с ним в личных беседах прежнюю форму нашего общения на "ты", ну а на совещаниях, естественно, обращался к нему по имени и отчеству, так же как и он ко мне.

В ходе упомянутых совещаний и при Чижове у меня не раз возникали споры с посольскими работниками по поводу тех или иных решений руководства МИД СССР, что, разумеется, не способствовало появлению особой теплоты в моих отношениях с Чижовым. Препятствовали тому же и некоторые особенности его характера: сухость и чопорность при общении с окружавшими его людьми, настороженность в отношении любых предложений, связанных с отклонением от норм, сложившихся в советско-японских отношениях, постоянная забота о сохранении своего верховенства в решении любых, даже мелких текущих посольских дел, замкнутость и нежелание откровенничать ни с кем ни по каким вопросам. И все-таки Чижов как посол мне нравился. Я считал его более надежным выразителем и защитником национальных интересов нашей страны, чем Соловьева. Нравился мне, в частности, консервативный подход Чижова к советско-японским отношениям.

Но при всем при этом Чижову, как и Соловьеву, присуще было общее для всех наших мидовцев сугубо чиновничье отношение к своим служебным делам. Стремление никогда и ни в чем не возражать начальству и следовать неизменно его указаниям, даже тогда, когда в душе он не был с ними согласен, доминировало у него над всеми прочими порывами души. Поэтому я не ждал от Чижова активной поддержки моих выступлений в "Правде" с критикой различных отклонений от прежней твердой позиции МИДа СССР в территориальных спорах с Японией. Но и в споре со мной он не вступал и не осуждал мои статьи заочно. И это уже было отрадно: такая позиция посла была отнюдь не худшим вариантом в дни, когда поборники "нового мышления" приступили к повсеместному расшатыванию основ прежней советской внешней политики. Гораздо хуже для национальных интересов нашей страны был бы приезд в Японию не в меру ретивого "реформатора"-дуролома.

Что можно еще сказать о жизни в Японии моих соотечественников во второй половине 80-х - начале 90-х годов?

Многие из нас, разумеется, гораздо внимательнее, чем прежде, следили за ходом событий на нашей Родине. Поначалу едва ли не все мои друзья-соотечественники воспринимали горбачевскую "перестройку" как важный поворот к лучшему. Курс Горбачева на "перестройку" порождал надежды на обновление и экономической и политической структуры нашей страны и отказ руководства КПСС от ряда заведомо устаревших идеологических догм, сковывавших дальнейшее поступательное развитие нашего общества. Надеялись мы, в частности, на приход к руководству партией и правительством более молодых, более грамотных во всех отношениях и более смелых в своих помыслах лидеров, способных осуществить такие экономические реформы и такие социальные и политические преобразования, которые привели бы к общему повышению жизненного уровня населения нашей страны, к ускорению роста ее валового национального продукта, к упрочению ее влияния на ход мировых событий. И поначалу казалось, что курс Горбачева на "перестройку" являл собой долгожданный старт движению именно в таком направлении.

Никогда прежде, будучи в Японии, не читали мы с женой с таким вниманием все приходившие к нам в корпункт московские газеты и журналы. С особым интересом читались нами статьи в "Огоньке", "Литературной газете" и "Аргументах и фактах", в редакциях которых укрепились наиболее радикально настроенные сторонники реформ. С одобрением встречали мы и статьи, где разоблачались и подвергались суровой критике и незаконные деяния властей в сталинские времена, и недостойное поведение отдельных кремлевских вельмож во времена Хрущева, Брежнева и Андропова. Читая эти материалы, мы были преисполнены ожиданиями того времени, когда на смену прежней когорте консервативно настроенных кремлевских руководителей придут энергичные и грамотные политики-патриоты, политики-реформаторы, способные вымести весь мусор из партийного и государственного аппарата страны и подчинить всю деятельность этих аппаратов обеспечению интересов широких слоев трудового населения, могуществу нашей родины. С наивным доверием относились мы с женой поначалу и к таким видным поборникам "перестройки" как В. Коротич, Г. Попов, А. Аганбегян, С. Станкевич и ряд других их единомышленников, которые стали появляться в Японии чем дальше, тем в большем количестве. Их выступления на совещаниях у посла, а также в клубе посольства привлекали к себе всеобщий интерес. Но при непосредственном соприкосновении с ними у меня стали чем дальше, тем больше возникать сомнения в их политической компетентности, по крайней мере в вопросах, связанных с оценками внешней политики Советского Союза, Соединенных Штатов и Японии. Особенно заметно сквозила в их выступлениях недооценка тех угроз, которые продолжала и в те годы создавать безопасности и целостности нашей страны внешняя политика Соединенных Штатов, не отказавшихся и в условиях разрядки международной напряженности от курса на наращивание своего военного превосходства над Советским Союзом. Тогда я расценивал подобные взгляды и высказывания названных "застрельщиков перестройки" как благое заблуждение, связанное с их недостаточной осведомленностью в вопросах международных отношений, хотя теперь мне уже ясно, что в действительности за ними скрывались затаенные проамериканские настроения и скрытая нелюбовь к своей стране.

Ветры "перестройки", доносившиеся из Москвы в Токио, поначалу не оказали большого влияния на условия жизни в Японии работников советских учреждений и командировочных. Материальный достаток наших соотечественников по сравнению с уровнем жизни японцев стал в те годы выглядеть еще более ограниченным. Многие из тех, кто находился на постоянной работе в Японии, уже не могли позволить себе роскошь частых посещений ресторанов, кафе и даже закусочных типа "Макдональдсов". Питалась, правда, эта категория наших людей вполне прилично, но не за пределами своих квартир, а в семейном кругу, закупая продукты в дешевых супермаркетах и приготовляя их на своих кухнях. Основная часть денежных накоплений шла тогда у наших соотечественников, работавших в Токио, Осаке и Саппоро, на покупки новейшей бытовой электронной аппаратуры (видеомагнитофонов, цветных телевизоров, микроволновых печей), которая затем при поездках в очередные отпуска продавалась на Родине либо с рук, либо в комиссионных магазинах. Что же касается одежды, обуви, ковровых изделий и прочих предметов домашнего быта, то по-прежнему такие покупки делались главным образом либо в кварталах оптовых лавок, либо на распродажах в универмагах.

Почти все наши люди, отъезжавшие в Советский Союз по истечении сроков своих командировок, увозили с собой дешевые подержанные японские автомашины, которые по нашим понятиям были еще вполне годны для длительного пользования в нашей стране. Тесные связи установились по этой причине между некоторыми нашими работниками посольства и торгпредства и японцами владельцами автомобильных свалок, где за бесценок приобретались многие подержанные автомашины, а также запасные части к ним. Верхние палубы наших пассажирских и грузовых судов, уходивших из Японии к родным берегам, были в те годы почти всегда заставлены десятками подержанных легковых машин, купленных наспех как пассажирами этих судов, так и их экипажем.

К началу 90-х годов в связи с первыми перестроечными реформами у советских граждан, проживавших в Японии, появилась возможность провоза в Советский Союз иностранной валюты, и в том числе долларов. По этой причине часть наших соотечественников стала сокращать ассортимент своих закупок в Японии, считая более целесообразным накапливать долларовые сбережения. Бережливость и самоограничение в расходах на питание в расчете на будущую "сладкую жизнь" на Родине превратили некоторых наших соотечественников в отъявленных скряг, избегавших походов друг к другу в гости и многолюдных застолий, как это бывало в конце 50-х - начале 60-х годов.

Совершенно иную картину, чем прежде, стали являть собой с началом "перестройки" отдельные категории советских туристов, прибывавших в Токио на лайнерах в ходе их круизов вокруг Японии. Наряду с обычными нашими туристами, получавшими по прибытию в Японию от турфирм крайне ограниченные валютные суммы, появились тогда и первые "новые русские". Впервые о них мы с женой узнали из беседы со случайно встретившейся с нами в Токио соотечественницы. Встреча эта произошла в весенний день в токийском зоопарке Уэно. Заслышав нашу русскую речь, подошла к нам сравнительно молодая европейского типа женщина и заговорила с нами на чисто русском языке. Из разговора с ней мы узнали, что она прибыла в Токио из Москвы на теплоходе с большой группой туристов. Свою туристическую путевку она получила по месту работы с большой скидкой. Тех мизерных карманных денег в виде японских иен, которые полагались по путевке, ей хватило лишь на какие-то мелкие покупки и для проезда в те районы Токио, где находились самые важные достопримечательности японской столицы. Между тем, по ее словам, значительную часть пассажиров ее лайнера составили некие "деловые люди", которые по выходе на берег направлялись в самые дорогие рестораны, кабаре и ночные клубы и все вечера проводили там в веселых кутежах с японцами и японками,

- Откуда же у них столько валюты? - спросил я.- Ведь в таких заведениях надо платить бешеные суммы!

- Не беспокойтесь,- ответила наша собеседница.- Они не пропадут деньги они не считают. Те же путевки на круиз в Японию были куплены ими через посредников за какие-то громадные рублевые суммы. А на берег они выносили с собой целые сумки с долларами, объяснив нам это так: "Надо же нам насладиться сполна всеми прелестями реального капитализма!"

- Да кто же они такие?

Ясного ответа на этот вопрос у нашей землячки не нашлось:

- А кто их знает... Может быть, какие-то коммерсанты из теневой экономики, а может быть, просто жулики...

Так где-то в начале 1991 года, будучи в Японии, я узнал не из газет, а из уст очевидцев о появлении в нашей стране нового класса - класса нуворишей, для которых уже в то время не существовало никаких преград на пути в зарубежные страны и которые врывались туда либо для каких-то спекулятивных операций, либо просто для хмельного разгула. Но тогда еще навряд ли мог кто-либо предполагать, что деятельность подобных нуворишей примет столь широкие масштабы и приведет в кратчайшее время к повсеместному беззастенчивому разграблению государственной собственности нашей страны: заводов, шахт, судов, телевидения и прочего достояния, созданного тяжкими усилиями нескольких поколений советских людей.

Во второй половине 80-х годов мне то и дело приходилось принимать в корпункте моих коллег по работе в "Правде", приезжавших в Японию по самым различным поводам. Затрудняюсь даже сказать, сколько правдистов побывало тогда у меня в гостях: Е. Григорьев, В. Дробков, Д. Губарев, Н. Кривомазов, А. Снегирев, А. Батыгин. В. Королев, Д. Аверченко, А. Шашков, В. Карпычев, Л. Спиридонов и еще несколько человек, чьи фамилии память не сохранила.

Дважды приезжал в те годы в Японию тогдашний главный редактор "Правды" Виктор Григорьевич Афанасьев - человек, к которому еще с конца 70-х годов я питал чувство глубокого уважения и симпатии. Один раз он возглавлял советскую делегацию на Хиросимской конференции борцов за запрещение ядерного оружия, а другой раз приезжал по приглашению редакции газеты "Акахата".

Подкупали в Афанасьеве его доступность и простота в поведении, искренность в разговорах на любые темы, будь то его личная жизнь или его впечатления о встречах с кремлевскими руководителями. В корпункт "Правды" он заезжал без чванства, как в свой дом. Не отказывался за ужином от красного сухого вина и пил его с удовольствием без опасений, что может слегка захмелеть. В его отзывах о горбачевской "перестройке" не было фальшивых восторгов, но не было и попыток критиковать ее исподтишка. Только видно было, что частое общение с Горбачевым, из кабинета которого в кабинет Афанасьева вела прямая телефонная линия, его не особенно радовало, как это можно было бы предполагать. Моим суждениям о Японии он доверял вполне и, если я просил его, ссылаясь на политическую целесообразность, о публикации какого-либо из моих материалов, он в этих просьбах мне никогда не отказывал.

В разгар "перестройки" Горбачев счел почему-то нужным сместить Афанасьева с поста главного редактора. Новым главным редактором был тогда назначен Иван Тимофеевич Фролов, который в отличие от своего предшественника был истым почитателем Горбачева и его идеи построения "социализма с человеческим лицом". С ним обстоятельства дважды сводили меня на Японских островах. Первый рад это было, когда его пригласила для упрочения дружественного сотрудничества редакция газеты "Асахи". А второй раз это было, когда его пригласил в Японию с семьей депутат японского парламента от префектуры Акита - Сато, стремившийся к лидерству в движении консервативных политиков за упрочение японо-советского добрососедства. И в том, и в другом случаях я, как того требовала моя должность, сопровождал Фролова при его встречах с японскими политическими и общественными деятелями, а также в поездках по стране, хотя при нем находились постоянно переводчик и его личный секретарь Сергей Колесников.

Общение с И. Т. Фроловым показало, что в отличие от Афанасьева он исключал возможность нашего простецкого, товарищеского общения, выдерживая все время ту незримую дистанцию, которая должна была, на его взгляд, отделять меня, рядового правдинского журналиста, от него, члена ЦК КПСС и главного редактора газеты "Правда", да еще к тому же академика, видного советского идеолога и доверенного лица самого Горбачева. Это вовсе не означало допущения им каких-либо бестактностей в отношении меня - в этом отношении он был абсолютно безупречен, даже наоборот, относился с вниманием к моим высказываниям о Японии и японских политических деятелях. Прорывались у него подчас в наших личных беседах и откровенно негативные отзывы о некоторых из советских государственных деятелей, близких в прошлом к Горбачеву. Увидев как-то на экранах японского телевидения Эдуарда Шеварднадзе (это было весной 1991 г. уже после ухода последнего с поста министра иностранных дел), Фролов как бы невзначай буркнул всего два слова: "Белая гнида..." Неважные отзывы даны были им и таким выходцам из академической среды как Гавриил Попов и Сергей Станкевич. В то же время, выступая перед японцами (бизнесменами, политиками и журналистами), а таких выступлений было у него немало (особенно при втором приезде), он не упускал случая отметить "необыкновенную жизненную энергию" Горбачева, его "выдающийся талант государственного деятеля", постоянную заботу о благе советских людей, его повседневное стремление к упрочению международного мира и к благополучию всех народов планеты. Иногда мне казалось, что ему лучше было бы обойтись без подобных восхвалений собственного руководителя, но японцы с присущим им тактом, невозмутимо и почтительно внимали тому, что говорил Фролов. Не исключено, что часть из них даже разделяли некоторые из подобных похвальных отзывов о Горбачеве, ибо советский руководитель был в то время весьма популярен среди японцев, видевших в нем благодаря стараниям прессы некого "апостола мира".

В отличие от Афанасьева, ни разу не поручавшего мне направлять в редакцию "Правды" сообщения о его пребывании в Японии, Фролов давал мне подобные поручения довольно часто. Для меня они не были проблемой, так как оба приезда Фролова на Японские острова проходили в атмосфере благожелательного отношения японцев к нашей стране, тем более его второй приезд предшествовал по времени тому "историческому" визиту Горбачева в Японию, от которого японская общественность ждала некого "прорыва" в отношениях двух стран, а точнее в их многолетнем территориальном споре.

О пребывании Фролова в Японии по приглашению газеты "Асахи" в памяти моей остался оригинальный сюрприз, преподнесенный ему, а заодно его супруге Галине Леонидовне, секретарю Сергею Колесникову и мне, редакцией названной газеты в день отъезда Фролова на Родину. По указанию президента "Асахи" господина Накаэ Тоситада после прощания Фролова с ним и его коллегами в здании редакции нас всех четверых препроводили не к автомашинам, а на плоскую крышу того же здания, где, как выяснилось, нас ожидал крохотный вертолет, принадлежавший редакции газеты и использовавшийся фотокорреспондентами для масштабных съемок в моменты каких-либо массовых уличных событий. С большим трудом мы все четверо поместились в кабине этого маленького летательного аппарата: кто рядом с его пилотом, а кто позади. Мотор тотчас же взревел, лопасти винта завертелись, вертолет подскочил вверх, а потом как-то спрыгнул с крыши вниз, завис на несколько секунд в воздухе и стремительно помчался, как баркас по волнам, над центром Токио почти вровень с его высотными зданиями, а затем над необозримыми кварталами столичных окраин и пригородами, затем над холмами и зелеными полосами полей, а затем, спустя минут пятнадцать, приземлился на одной из асфальтовых площадок аэродрома Нарита.

На таком вертолетике-стрекозе ни мне, ни Фролову, ни его супруге летать еще никогда не доводилось, а потому все были весьма довольны той суммой острых ощущений, которые мы испытали при столь экстравагантном полете над японской столицей. Так бывают, наверное, довольны собой те, кто покидает гондолу аттракциона "американские горки" после нескольких кульбитов в воздухе.

Горбачевский курс на разрядку

напряженности и позиция Японии

Мое третье по счету длительное пребывание в Японии (с 1987 по 1991 годы) началось почти при том же глобальном раскладе сил, что и в предшествовавшие три десятилетия. Решающее влияние на ход международных событий продолжало по-прежнему оказывать экономическое, военное, политическое и идеологическое противостояние двух великих держав, США и Советского Союза,- противостояние, названное в те годы средствами массовой информации "холодной войной". Одну из своих журналистских задач я видел, естественно, в том, чтобы постоянно следить за тем, как вела себя Япония в этой "холодной войне", оперативно информировать читателей "Правды" о политических устремлениях ее правящих кругов и в то же время оказывать всемерную пропагандистскую поддержку советскому руководству в его усилиях, направленных на обеспечение безопасности нашей страны. Прежде всего меня интересовала при этом обстановка в Азиатско-Тихоокеанском регионе, где Японии принадлежала одна из самых видных ролей.

Главной угрозой безопасности нашей страны на японском направлении оставалось в те годы, как и прежде, постоянное присутствие на территории Японии вооруженных сил США, численность которых достигала тогда 50 тысяч человек. Но дело не в численности: военные базы США в Японии представляли собой передовые плацдармы американских военно-воздушных и военно-морских сил, предназначенные в случае военных действий для нанесения ударов по восточным районам Советского Союза. Красноречивым свидетельством тому была дислокация 50 американских истребителей-бомбардировщиков в северной части острова Хонсю на базе Мисава в непосредственной близости от советских границ. Нельзя забывать, что в те годы Пентагон по-прежнему считал Советский Союз своим наиболее вероятным потенциальным противником не только на Западе, но и в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Именно с расчетом на военное столкновение с Советским Союзом продолжало проводить в этом регионе свои учебные маневры командование американских военно-морских, военно-воздушных и сухопутных сил. Причем чем далее, тем более активное и широкое участие в этих маневрах принимали японские "силы самообороны", чья подготовка велась также в расчете на военные действия против нашей страны. Естественно, что умалчивать об этом в своих статьях я не мог и, наоборот, считал нужным информировать об этом своих соотечественников.

Такая информация нужна была еще и потому, что японская коммерческая пресса, особенно газеты консервативного толка, связанные с военными кругами, сбивались подчас на вызывающие по тону и содержанию публикации, рассчитанные на устрашение нашей страны. Так, в июне 1987 года японская печать сообщила, что в американском городе Портсмуте прошли секретные компьютерные маневры с участием высших руководителей американских и японских военно-морских сил. Как свидетельствовала газета "Ёмиури", эти учения были призваны проверить возможную тактику действий вооруженных сил США и Японии на первых этапах... войны против СССР, в том случае если военные действия начнутся в Западной Европе. По мнению газеты, одна из важнейших целей стратегии военно-морских сил США в случае такой войны состояла в том, чтобы как в Европе, так и в близких к советским берегам районах Дальнего Востока нанести упреждающие удары с тем расчетом, чтобы, во-первых, начав военные действия на Дальнем Востоке, ослабить "преимущества в численности войск", которые СССР имеет в Европе, и, во-вторых, "нанести быстрый удар по советским подводным лодкам с ядерными ракетами на борту, для того чтобы не позволить Советскому Союзу прибегнуть к ядерной атаке"62.

Участвуя совместно с американскими военачальниками в подобных компьютерных маневрах, командование вооруженных сил Японии стало по сути дела прямым сообщником авантюрной пентагоновской стратегии "упреждающего удара". Ведь речь на названных маневрах шла вовсе не о сотрудничестве обеих стран в "обороне Японии", как это прежде утверждалось в их официальных заявлениях, а о взаимодействии двух армий в подготовке к нанесению превентивного удара по Советскому Союзу в случае военного конфликта на другом конце планеты - в Европе.

В столь же воинственных тонах были выдержаны в сентябре 1988 года сообщения японской печати о начале подготовки вооруженных сил США и ряда союзных с ними стран, включая Японию, к небывало большим военным маневрам в Азиатско-Тихоокеанском регионе с охватом Алеутских островов, Охотского, Японского и Южно-Китайского морей. В газете "Санкэй Симбун" сообщалось, в частности, о задачах, которые предстояло отрабатывать участникам маневров. Задачи эти формулировались редакцией газеты следующим образом: "1. Парализовать Камчатку; 2. Ввести войска на Алеутские острова и оккупировать Курильские острова; 3. Установить полный контроль над Охотским и Японским морями". Давая оценку этим задачам, поставленным военным командованием США, газета писала, что все они "пронизаны четким стремлением к противоборству с Советским Союзом по всему периметру Тихого океана"63.

В своем комментарии по поводу статьи в газете "Санкэй Симбун" я не исключал возможность преднамеренного искажения газетой сведений о предстоявших маневрах с целью нарочитой драматизации военных приготовлений двух стран в провокационных целях и нагнетания среди японского населения милитаристских настроений. Но при всех обстоятельствах эта газетная публикация свидетельствовала об оживлении в Японии экстремистских сил.

Последующий ход событий показал, что редакция газеты "Санкэй Симбун" не ошиблась в прогнозах: те маневры, о которых писала газета, были действительно проведены в октябре 1989 года по всей акватории Тихого океана. Наряду с боевыми кораблями США, Австралии, Канады и Филиппин в них приняли участие военно-морские военно-воздушные и сухопутные силы Японии. Информируя читателей о ходе маневров в северо-западной части Тихого океана - в районе, где границы Японии сближаются с границами Советского Союза, орган Коммунистической партии Японии газета "Акахата" отметила тогда небывалое прежде скопление в этом районе американских и японских военно-морских сил. К границам Советского Союза приблизились тогда около 60 американских боевых кораблей, включая авианосцы и линкоры, а также крупные отряды японских боевых кораблей, общей численностью до 100 единиц64. Сообщая об этих маневрах читателям "Правды", я, естественно, стремился обратить внимание наших соотечественников на реальность угрозы безопасности нашей страны, создаваемой постоянным присутствием на японской территории вооруженных сил США и их сотрудничеством с японскими "силами самообороны".

Более того, приходилось при этом рассеивать иллюзии как японцев, так и наших соотечественников по поводу мнимого соблюдения американцами "трех неядерных заповедей" японского правительства, суть которых сводилась к тому, что Япония не будет ни производить, ни иметь на своей территории, ни ввозить из-за рубежа любые виды ядерного оружия. Основываясь на сообщениях японской прессы, я неоднократно сообщал в Москву о заходах в японские порты военных кораблей США с ядерным оружием на борту. Если в предшествовавшие годы подобные завозы американского ядерного оружия в Японию практиковались обычно тайно, то в 1988 году военное командование США пошло по сути дела на открытое нарушение "трех неядерных заповедей". В начале сентября 1988 года к причалам американской военно-морской базы в Иокосуке пришвартовались два американских боевых корабля: крейсер "Банкер Хилл" и эсминец "Файф", на борту которых находились ядерные ракеты "томагавк". Стремясь ввести в заблуждение миролюбивую общественность страны, встретившую непрошеных американских гостей массивными антиамериканскими демонстрациями протеста на причалах, прилегающих к военной базе, премьер-министр Японии Такэсита Нобору выступил тогда с заявлениями, свидетельствовавшими о его намерении закрыть глаза на происшедшее. Суть его высказываний свелась к тому, что в соответствии с договоренностью между правительствами Японии и США в случае намерения ввезти в страну ядерное оружие американская сторона должна вынести этот вопрос на совместное обсуждение двух правительств, а поскольку такой вопрос американским правительством не был поставлен, то и у японского правительства не было оснований его поднимать и сомневаться в чем-либо65.

В том же 1988 году из публикаций японской печати стало известно о секретном пересмотре командованием вооруженных сил Японии своей прежней доктрины, носившей, якобы, сугубо "оборонительный характер". Суть пересмотра сводилась к тому, чтобы в дальнейшем на вооружение японских "сил самообороны" поступали бы и некоторые виды наступательного оружия, и в том числе авианосцы. Согласно тем же публикациям японской прессы, строительство авианосцев должно было начаться в 1991 году - сразу же после завершения строительства ракетоносных кораблей, оборудованных системами автоматической наводки типа "Эйджис". позволяющими производить одновременно до 10 ракетных выстрелов по нескольким целям. Одновременно в итоге состоявшихся переговоров между начальником Управления национальной обороны Японии Курихарой Юко и главой Пентагона Каспаром Уйанбергером была заключена договоренность о создании "на основе сотрудничества двух стран" нового боевого самолета для японских "сил самообороны" под кодовым названием Е8Х. При этом было решено, что базовой моделью этого нового самолета должны были стать американские истребители-бомбардировщики F-1666. Спустя года два выяснилось, правда, что в ходе совместных разработок самолета названного образца возникли трения между японскими и американскими авиаконструкторами по причине нежелания американцев делиться с японцами всеми своими технологическими секретами из-за боязни того, как бы их не в меру прыткие японские коллеги не опередили США в области самолетостроения.

Что касается японских "сил самообороны", то во второй половине 80-х годов общественное мнение Советского Союза стало проявлять к ним заметное благодушие, чего прежде не наблюдалось. На протяжении ряда предшествовавших лет наши политологи-японоведы (Савин А. С., Марков А. П., Мажоров С. Т, Иванов М. И. и многие другие) были склонны сурово осуждать японский милитаризм, предполагая при этом, что в послевоенный период возникла угроза возрождения этого милитаризма. Потом, в начале 80-х годов, дискуссии, развернувшиеся по этому поводу в наших научных и журналистских кругах, привели их участников к выводу, что угрозу возрождения японского милитаризма не следует преувеличивать. А далее, в горбачевские времена, возобладала иная крайность: участились высказывания, что Япония - это миролюбивая, демократическая страна и ее военная политика не представляет ни для кого никакой военной угрозы. Сторонники этого благодушного отношения к Японии ссылались в подтверждении своей правоты на то, что численность японских "сил самообороны" не превышает 250 тысяч человек, что на их вооружении нет ни ядерных бомб, ни бомбардировщиков дальнего радиуса действий, ни межконтинентальных ракет, что в стране отсутствует всеобщая воинская повинность, а военные расходы Японии не превышают одного процента от валового национального продукта страны. И это благодушное отношение к военной политике правящих кругов Японии и ее "силам самообороны" как к "армии-малютке" получило в проамерикански настроенных "демократических" и "диссидентских" кругах советского общества довольно широкое распространение. Под влиянием таких настроений оказались и многие политически неосведомленные слои советского населения.

Вспоминается мне случайная встреча на Гиндзе - центральном торговом квартале японской столицы с группой наших соотечественников-туристов, совершавших круиз вокруг Японии. Один из них, узнав о том, что я корреспондент "Правды", сказал мне:

- Сколько небылиц писали наши газеты о возрождении японской военной мощи! Вот мы побывали уже в нескольких городах Японии, ходим теперь по Токио. но до сих пор мы нигде не встречали ни одного японского военного! Где они? У нас, в Советском Союзе, они видны повсюду: и на аэродромах, и на вокзалах, и на улицах городов. А вот в Японии я военных почему-то не видел! Что-то не похоже на то, что Япония вооружается.

Услышав такой монолог, я не смолчал тогда, и вот что сказал моему собеседнику:

- По утрам я отвожу на машине своего сына в посольскую школу и постоянно где-то около 9 часов проезжаю в районе Роппонги ту улицу, где находится Управление национальной обороны Японии. И каждое утро я вижу, как в эти часы к воротам Управления деловито движутся сотни и сотни крепких мужичков тридцати-сорока лет, ничем не отличающихся по своему облику от обычных конторских служащих: в цивильных костюмах и белых сорочках с галстуками. А знаете ли вы, кто они? Это офицеры японских "сил самообороны"! По улицам им положено ходить в гражданской одежде. Зато приходя в Управление обороны на свои рабочие места, они снимают цивильные костюмы, достают из шкафчиков мундиры с погонами и прочими знаками отличия, одевают их и в них проводят все свои рабочие дни, козыряя друг другу и следуя всем нормам военного этикета. А затем вечером снова помещают свои мундиры в шкафчики, одевают пиджаки, сорочки и галстуки и, превратившись в обычных обывателей, выходят за пределы территории Управления обороны.

Так же ведут себя в Японии и служащие "сил самообороны", пребывающие в казармах или на военных базах. И ведут они себя так в соответствии с указаниями своих начальников-генералов, считающих в наши дни целесообразным не одевать в военные мундиры ни офицеров, ни солдат во время их пребывания вне своих воинских частей. Вот поэтому-то вы, дорогой мой земляк, и не встретили на улицах Японии людей в военных мундирах. Но это не значит, что в этой стране нет армии - она есть и по своей боеспособности она превосходит армии других стран Азии. Есть и генералы, и офицеры, и солдаты, служащие по найму за большие деньги, и выполняют они свои воинские обязанности там, где требуется, наилучшим образом.

Не уверен, разубедил ли я тогда своих случайных собеседников-земляков в их скороспелых умозаключениях по поводу мнимого отсутствия в Японии сколько-нибудь значительных вооруженных сил.

Но эта беседа с соотечественниками побудила меня в дальнейшем чаще направлять в Москву информацию о "силах самообороны" и военной политике правящих кругов Японии. Цель этой информации состояла отчасти в том, чтобы обратить внимание наших читателей на вопиющее несоответствие реальной японской действительности тексту конституции Японии, содержащему утверждение, будто эта страна "на вечные времена отказывается от войны как суверенного права нации" и будто для достижения этой цели "никогда впредь не будут создаваться сухопутные, морские и военно-воздушные силы, равно как и другие средства войны"67.

Была у меня тогда и вторая цель написания сообщений о военной политике правящих кругов Японии. Она состояла в разъяснении читателям того, что военная политика Японии шла вразрез не только с мирной конституцией страны, но и с общим ходом развития международных отношений, с тенденциями к разрядке международной напряженности, к отказу от "холодной войны" и ко всеобщему разоружению, которые стали намечаться во второй половине 80-х годов под влиянием договоренностей между Советским Союзом и США о частичном сокращении ядерных вооружений.

Мой приезд на журналистскую работу в Токио весной 1987 года в какой-то мере совпал по времени с первыми шагами М. Горбачева, направленными на реализацию подсказанных ему его окружением идей "нового мышления". Отражением этих идей стал курс тогдашнего советского правительства на отказ двух мировых лагерей от их жесткого противостояния, на сокращение обоими лагерями своих ракетно-ядерных вооружений и на их политическое и идеологическое примирение. Тогда в этом горбачевском "новом мышлении" я видел вполне разумную альтернативу дальнейшему опасному для человечества обострению "холодной войны" и угрозе непредвиденных ядерных столкновений.

Не было у меня тогда сомнений и в том, что руководитель Советского Союза выступал со своими мирными инициативами после досконального изучения всех возможных последствий их претворения в жизнь. Я был уверен, что советские военные эксперты проводили в преддверии каждой из этих инициатив тщательную выверку всей доступной им информации, с тем чтобы предлагавшееся снижение уровней вооружений Советского Союза и США не обернулось бы односторонними потерями для нас и выгодами для американцев, чтобы равновесие сил между двумя противостоявшими один другому военными лагерями не было нарушено с ущербом для нашей страны.

Поначалу такая моя уверенность получала вроде бы подтверждение в ходе начавшихся переговоров двух стран. Однако к концу 80-х годов меня стали тревожить сомнения в том, не слишком ли торопились Горбачев и его советники, не слишком ли доверялись они голословному "миролюбию" США и их союзников. Но и тогда я еще не мог предполагать, сколь недальновиден и опрометчив был кремлевский поборник "нового мышления", готовый, как выяснилось в дальнейшем, ради сомнительной славы "великого миротворца" поступаться национальными интересами и безопасностью своей страны. Подозрение пришло ко мне лишь в 1991 году. А до той поры, как и большинство других моих соотечественников, я доверялся и Горбачеву, и его военным экспертам, которые были призваны и обязаны выверять и просчитывать все возможные результаты тогдашних односторонних шагов Советского Союза в сторону сокращения своих вооружений.

Откровенно говоря, уже тогда "мирные инициативы" Горбачева, явно рассчитанные на широкий международный резонанс, не вызывали у меня безоговорочного восторга: уж слишком торопливо одну за другой вываливал он их из своего портфеля, уж очень заметно просвечивало в них амбициозное стремление срывать как можно больше аплодисментов мировой аудитории.

Больших надежд на эти инициативы у меня не возникало, а шумиха и суета дипломатов, связанная с ними, действовали на меня утомляюще. Ведь нам, зарубежным журналистам "Правды", как и другим журналистам, вменялось в обязанность безотлагательно направлять в редакцию газеты отклики местной печати и общественности на каждую из подобных "мирных инициатив". А сколько таких скороспелых экспромтов было объявлено в 1987-1990 годах неугомонным кремлевским руководителем? Не сосчитать! На память приходят, например, и появившаяся на свет в январе 1986 года программа поэтапного уничтожения к 2000 году всех видов ядерного оружия, и советско-американский договор о ликвидации ракет средней и малой дальности, заключенный в июне 1988 года по предложению советского руководства, и торжественно объявленное Горбачевым с трибуны 43-й Генеральной Ассамблеи ООН в декабре 1988 года его решение об одностороннем сокращении на 500 тысяч человек численности советских вооруженных сил, и ставшее известным в январе 1989 года решение Советского Союза приступить в одностороннем порядке к ликвидации своих арсеналов химического оружия и т.д. и т.п. При каждом известии о подобных инициативах задача зарубежных корреспондентов "Правды" состояла в том, чтобы выявлять в странах своего пребывания тех людей, которые разделяли бы идеи горбачевского "нового мышления", встречаться с ними, выслушивать их мнение и направлять для публикации в газету. Такая работа не требовала больших затрат умственной энергии. Она дублировала, по сути дела, повседневные занятия корреспондентов ТАСС и выполнялась мной обычно без души и в минимально необходимых пределах.

Но что меня настораживало уже тогда: если представители партий оппозиции и широкой общественности выражали обычно согласие с горбачевскими инициативами, то представители правительственных кругов и правящей либерально-демократической партии Японии, за немногим исключением, высказывались далеко не однозначно. В их репликах сквозил чаще всего скептицизм и недоверие к курсу Кремля на всеобщее разоружение. Смысл их высказываний сводился к тому: "Хотите разоружаться - разоружайтесь, мы будем рады, но сами от разоружения воздержимся, так как не верим в искренность ваших мирных инициатив. Соотношение сил пока не в нашу пользу, и поэтому Японии не стоит вносить каких-либо корректив в свои военные программы".

Иллюстрацией тому мог служить ход дискуссий на встрече лидеров семи ведущих стран капиталистического мира, состоявшейся в июле 1988 года в Торонто. С одной стороны, в принятой там "большой семеркой" декларации появились намеки на готовность США и их союзников идти на дальнейшие переговоры с Советским Союзом по проблемам, связанным с сокращением угрозы ядерной войны. С другой стороны, однако, выявилось предвзятое отношение некоторых участников названной встречи к Советскому Союзу и их настороженное отношение к идее сокращения всеми ведущими странами своих ядерных арсеналов. В первую очередь это относилось к японским руководителям: премьер-министру Такэсита Нобору и министру иностранных дел Уно Сосукэ. Как ясно было видно из комментариев японской печати, в отличие от некоторых руководителей западных стран Такэсита и Уно продолжали оставаться сторонниками прежнего "холодного" и "жесткого" подхода к Советскому Союзу. Об этом говорили хотя бы утверждения Такэситы, что-де "перестройка", проводимая руководством СССР, "никак не сказалась на советской политике в Азии". Более того, японский премьер-министр убеждал остальных членов "семерки" в каких-то экспансионистских устремлениях Советского Союза. При этом он говорил о мнимом "наращивании" Советским Союзом боевой мощи своих вооруженных сил вблизи Японии - на так называемых "северных территориях". Цель подобных высказываний, как утверждали японские комментаторы, заключалась в том, чтобы "предостеречь" страны Запада от доверчивого отношения к Советскому Союзу.

Сообщая в те дни в своем комментарии в Москву о нежелании японских руководителей идти навстречу советским мирным инициативам, я писал тогда: "Поистине парадоксальная ситуация: когда впервые появляется реальная возможность поэтапной ликвидации ядерного оружия, правительство Японии единственной страны, испытавшей ужасы атомных бомбардировок,- открыто склоняется в поддержку доктрины "ядерного сдерживания, ориентирующей мир на бессрочное сохранение варварского оружия". В виде свидетельства тому я процитировал в том же комментарии речь Такэситы, с которой он обратился в те дни к офицерам японской академии обороны. "Факты подтверждают,говорилось в этой речи,- что современное международное сообщество, а также мир и безопасность во всем мире существуют лишь благодаря сдерживающему балансу сил, включающему атомное оружие".

"Но более всего,- отмечалось в моем комментарии,- нежелание японского правительства содействовать делу оздоровления международного климата в Азиатско-Тихоокеанском регионе проявляется в стремлении разжечь реваншистскую кампанию путем предъявления Советскому Союзу незаконных территориальных притязаний. Минувшая встреча в Торонто стала, как выясняется, первым совещанием лидеров "семерки", на котором представители Японии затеяли провокационное обсуждение давно решенного "территориального вопроса", направленное, в сущности, на пересмотр итогов второй мировой войны. Сейчас становится очевидным, что заведомо недружественная СССР позиция, занятая японским правительством, представляет собой проявление некого нового политического курса, разработанного министерством иностранных дел и изложенного недавно в печати анонимным "руководителем" упомянутого ведомства. Смысл этого курса сводится к тому, что в период перестройки, проводимой в Советском Союзе, японской стороне следует активизировать свои территориальные притязания, выдвигая их в жесткой ультимативной форме в качестве предварительного условия достижения любой советско-японской договоренности по вопросам экономического сотрудничества.

Похоже, таким образом,- писалось далее в моем комментарии,- что ставка на силовую дипломатию кладется сегодня в основу политики Японии в отношении СССР. Не случайно в японских консервативных кругах усилились голоса сторонников нелепой версии, будто перестройка в Советском Союзе - результат давления на него извне. Отталкиваясь от этой нелепицы, некоторые лидеры правящей либерально-демократической партии тешат себя иллюзиями, будто дальнейшее усиление дипломатического нажима на Москву, подкрепленное японскими военными приготовлениями и поддержкой других стран Запада, приведет к тому, что СССР пойдет на пересмотр советско-японских границ"68.

Хочу подчеркнуть, что в те годы в Японии имелось немало политических деятелей, не разделявших взглядов премьер-министра Такэситы. К ним относились не только депутаты оппозиции, но и некоторые политики консервативного типа. В сентябре 1988 года у меня состоялась беседа с членом палаты советников японского парламента Уцуномия Токума. Поводом для беседы послужила речь М. С. Горбачева в Красноярске, в которой говорилось о готовности Советского Союза заморозить на сложившемся уровне свой ядерный арсенал в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Проявляя позитивное отношение к миролюбивой инициативе Горбачева, Уцуномия сказал тогда: "Японии ни в коем случае не следует идти по пути дальнейшего наращивания своих вооружений. Ее курсом должно стать сокращение вооружений. Раз США и Советский Союз намерены договориться о дальнейшем сокращении своих вооружений и об отказе от ядерного оружия, то и общественное мнение Японии должно склоняться в том же направлении"69.

Но трезвые голоса отдельных консервативных политических деятелей тонули в общем хоре японских консерваторов, заявлявших о своем скептическом отношении к горбачевскому курсу на сокращение Советским Союзом своих вооруженных сил и рассматривавших этот курс как некую одностороннюю обязанность нашей страны. В основе такого подхода к проблеме разоружения лежала глубоко укоренившаяся в сознании многих японских политиков мысль о том, будто военная угроза миру исходит лишь от Советского Союза и будто вооруженная мощь США и их союзников никакой угрозы миру в себе не таит. Отсюда исходили они и в своих утверждениях о том, что мирные инициативы Советского Союза и его конкретные шаги по пути сокращения своих вооружений (например, тогдашнее заявление Горбачева о намерении сократить численность советских вооруженных сил на 500 тысяч человек) должны были быть не общим делом всех крупнейших военных держав мира, а лишь односторонней обязанностью Советского Союза. Жаль, что увлекаясь переговорами с руководителями США, Горбачев и его окружение не обращали тогда внимания на эту твердолобую позицию японских правящих кругов, хотя этому окружению следовало бы помнить, что уже в те годы Япония вышла на третье место в мире по размерам своих военных расходов, а ее вооруженные силы превратились в одну из наиболее боеспособных армий капиталистического мира.

Сетуя на то, что Советский Союз все еще превосходит Японию в военном отношении, японские государственные деятели преднамеренно умалчивали при этом, что японские "силы самообороны", насчитывавшие в то время около 250 тысяч человек, являлись частью громадной военной машины Пентагона. Их сепаратное противостояние советским вооруженным силам исключалось самим фактом существования японо-американского "договора безопасности" и присутствием на японской территории сухопутных, военно-воздушных и военно-морских сил США, обязанных в соответствии с названным договором "защищать" Японию. Сравнивая в своей пропагандистской литературе "маленькие" вооруженные силы Японии с "огромными" вооруженными силами Советского Союза, японские военные круги нередко шли при этом на заведомые передержки, нарочито преувеличивая численность и возможности советских вооруженных сил, а это давало им повод требовать от правительства все больших и больших бюджетных ассигнований на вооруженные страны.

В таком духе были выдержаны в конце 80-х годов "Белые книги по вопросам обороны", издававшиеся ежегодно с целью воздействия на японское и зарубежное общественное мнение. В этих книгах общественности внушалась мысль, будто Советский Союз создает для Японии угрозу ядерных ударов и по этой причине Японии следует поддерживать американскую доктрину "ядерного сдерживания" и укреплять еще более военный союз с США. В "Белой книге" Управления национальной обороны за 1989 год отчетливо проявилось нежелание японских военных кругов принимать во внимание заметные сдвиги в сторону ослабления "холодной войны", происшедшие в те годы в международных отношениях. Авторы книги доказывали недоказуемое - будто боевая мощь находящихся на Дальнем Востоке советских вооруженных сил в итоге их сокращения на 200 тысяч человек не уменьшилась, а возросла. Помещенная в книге карта дислокации вооруженных сил СССР в Приморье и на Камчатке оказалась составленной с таким расчетом, чтобы создать у общественности превратное впечатление, будто Советский Союз "давит на Японию" своей военной мощью с севера и запада. Подобные уловки применялись военным ведомством Японии для того, чтобы вынудить японское правительство и парламент увеличивать и далее бюджетные военные расходы страны, хотя, как я уже писал ранее, по размерам своих военных расходов Япония в те годы вышла на третье место в мире. Даже консервативная газета "Майнити", критикуя авторов упомянутой "Белой книги", писала в своей передовой статье: "Концепции "холодной войны", пронизывающие "Белую книгу", лишают нашу оборонную политику гибкости и идут вразрез с разрядкой напряженности. Хотелось бы поэтому, чтобы в эпоху разоружения наша страна придерживалась политики ограничений своей оборонной мощи и занимала активную позицию в вопросах сокращения вооружений в Азиатско-Тихоокеанском регионе"70. Игнорируя несогласие значительной, если не большей части японской общественности с политикой наращивания военной мощи Японии, правительство либерал-демократов стремилось из года в год увеличивать бюджетные ассигнования на военные расходы страны. Так, например, утвержденный в 1989 году кабинетом министров проект государственного бюджета на 1990 финансовый год предусматривал рост ассигнований на военные цели на 6,1 процента. В абсолютных цифрах эти ассигнования стали составлять 4 триллиона 159 миллиардов 341 миллион иен. Столь крупных бюджетных военных расходов не было еще ни разу за всю послевоенную историю Японии71. А в следующем 1990 году кабинет министров взял курс на еще более крутое наращивание военной мощи Японии. В соответствии с утвержденной японским кабинетом министров "Промежуточной программой развития вооруженных сил", разработанной на период с 1991 по 1995 годы, общая сумма бюджетных ассигнований должна была составить в течение пяти лет 22,75 триллиона иен. В течение этого срока японские "силы самообороны" должны были, согласно программе получить 716 артиллерийских орудий, 132 танка, 36 ракетных систем залпового огня, 218 бронемашин, 10 эсминцев, 5 подводных лодок, 4 самолета системы дальнего радиолокационного наблюдения, 42 истребителя перехватчика и ряд других видов новейшей боевой техники. Всего на ее приобретение было решено затратить 5 триллионов иен.

В дни, когда кабинет министров утверждал эту программу, в парламенте и за его пределами поднялась волна протестов. Критики этой программы в лице оппозиционных партий профсоюзов указывали в своих заявлениях на то, что политика наращивания военных расходов Японии не отвечает разрядке напряженности и идет вразрез с курсом на разоружение, провозглашенным в то время как Советским Союзом, так и державами Запада72.

В 1990-1991 годах выявилась и еще одна скрывавшаяся до поры до времени тенденция в военной политике правящих кругов Японии, а именно их стремление покончить с запретами на отправку японских вооруженных сил за пределы страны, введенным в послевоенные годы с целью недопущения возрождения японского милитаризма. В этот период среди членов кабинета Кайфу, консервативных парламентариев и японских генералов стали открыто и настойчиво звучать призывы к превращению японских "сил самообороны" в "нормальную армию" и к привлечению их к участию в различных "миротворческих" операциях, проводимых под эгидой ООН. Удобным поводом для вынесения этого вопроса на обсуждение парламента стали для правительства Кайфу драматические события в Персидском заливе, связанные с военными действиями на территории Ирака вооруженных сил США и их союзников. Под предлогом "содействия делу мира" японское правительство объявило о намерении создать так называемый "корпус мирного содействия ООН", с тем чтобы персонал этого корпуса принимал участие в "горячих точках" мира, якобы дня улаживания военных конфликтов. Поначалу корпус мыслился как гражданское формирование, включавшее в себя людей мирных профессий: врачей, санитаров, инженеров и т.п. Но очень быстро под давлением военных кругов и "ястребов" в либерально-демократической партии было решено, что его костяком станут военнослужащие "сил самообороны". Такая метаморфоза означала существенный отход от положений статьи 9 японской конституции. Ведь еще недавно премьер-министры Японии громогласно утверждали, что конституция страны исключает возможность отправки за рубеж персонала "сил самообороны". И вот в 1990 году впервые за послевоенный период в правительственных кругах стало говориться нечто противоположное. Сугубо военный характер корпуса проявился хотя бы уже в том, что по замыслам правительства на его вооружении предполагалось иметь автоматы, пулеметы и противовоздушные ракеты.

Все это вызвало в стране повсеместное несогласие ее населения. Как показали итоги массового опроса японцев, проведенного газетой "Асахи", против посылки японских "сил самообороны" в другие станы высказались 67 процентов опрошенных73. Отрицательное отношение к затее властей выразили тогда же большинство депутатов оппозиции. Свое нежелание поддерживать законопроект высказали и многие депутаты правящей партии. В последующие дни на улицах японских городов начались по всей стране массовые антиправительственные, антивоенные демонстрации. В результате поборникам законопроекта о "корпусе мирного содействия ООН" пришлось в те дни отступить и снять свой документ с повестки дня 119-й внеочередной парламентской сессии.

Но мысль о снятии запретов на зарубежные экспедиции персонала "сил самообороны" не была оставлена руководством правительства и военными кругами страны. И в последующие месяцы под разными извинительными предлогами в район Персидского залива был направлен отряд минных тральщиков "сил самообороны". А затем последовала отправка за рубеж и сухопутных частей. Свидетельством чему стало пребывание в Камбодже инженерного батальона служащих "сил самообороны".

Военная политика правящих кругов Японии в конце 80-х - начале 90-х годов, таким образом, постоянно оставалась одним из факторов, осложнявших советско-японские отношения. Ведь именно Советский Союз продолжал рассматриваться в правительственных и военных верхах Японии как главный потенциальный противник этой страны, хотя подавляющему большинству зарубежных дипломатов, военных и журналистов было предельно ясно отсутствие у Москвы каких бы то ни было агрессивных поползновений в отношении Японии. А вот военные приготовления Японии, продолжавшиеся в условиях общего потепления международного климата, не могли не вызывать недоумения и осуждения не только у советской, но и у японской миролюбивой общественности.

Как сказалась "перестройка"

на советско-японских отношениях

Каким вопросам уделяет главное внимание любой журналист, работая за рубежом? Конечно же, вопросам взаимоотношений своей страны со страной своего пребывания. Естественно, что и у меня вопросы советско-японских отношений оставались постоянно в поле зрения. Внимание к этим вопросам усиливалось еще и потому, что в конце 80-х - начале 90-х годов в Советском Союзе развертывалась горбачевская "перестройка", порождавшая в Японии, как и во многих других странах, много всевозможных предположений, ожиданий и надежд, далеко не всегда оправданных и далеко не всегда отвечавших национальным интересам нашей страны.

Вот что писал я спустя несколько месяцев после своего приезда на работу в Токио: "Русские слова "перестройка" и "гласность" вошли в политический лексикон японцев. Интерес японской общественности к событиям в нашей стране еще более возрос после того, как здесь стали известны решения июльского Пленума ЦК КПСС и Сессии Верховного Совета СССР. Например, по каналу центральной телевизионной станции Японии "Эн-Эйч-Кэй" в пятницу вечером и в воскресенье утром ("золотое время" на телевидении) дважды транслировалась передача под названием "Реформы Горбачева". В ходе программы миллионы японских телезрителей побывали в цехах завода "Красный пролетарий", на конференции рабочих Рижского автомобильного завода, избиравших нового директора, в московском кооперативном кафе на улице Кропоткинская, на собраниях советских людей, обсуждавших вопросы перестройки, гласности и демократии в жизни советского общества. Как было бы хорошо, если бы такую информацию о Советском Союзе японцы получали почаще!

Много материалов о перестройке публикуют японские газеты. При этом японская печать старается выглядеть объективной (исключение составляют небольшое число газет правого толка). Но, к сожалению, объективность буржуазной печати далеко не последовательна. В потоке правдивых сведений о Советском Союзе попадается немало всякой мути. Уж очень хочется недругам нашей страны бросить тень на социализм как систему. Они торопятся, пока перестройка не набрала полной силы, пока еще не исчезли из нашей жизни застойные явления и бюрократические вывихи, пока не укрепились рациональные методы хозяйствования, принципы гласности. Именно поэтому во многих комментариях внимание уделяется не столько принятым решениям и намеченным реформам, сколько смакованию застарелых недугов, которые так принципиально были вскрыты Центральным Комитетом КПСС с целью их скорейшего устранения... Но даже эта, заведомо недружественная нам, часть журналистской братии не решается сегодня отрицать громадную историческую значимость происходящих в Советском Союзе преобразований, необратимости курса, взятого XXVII съездом КПСС"74.

Читая сегодня эти строки, я думаю, что в них нашло вполне четкое отражение как мое тогдашнее позитивное отношение к реформаторским начинаниям Горбачева, так и моя не подтвердившаяся в дальнейшем уверенность в том, что организаторы "перестройки" - люди ответственные и грамотные, которые не подорвут своими действиями устои государственности и социалистической структуры нашего общества и не приведут страну к разрухе и распаду. Увы, мой оптимизм, да и не только мой, но и большинства окружавших меня друзей и знакомых, оказался спустя два-три года безвозвратного рассеян в результате бездарности, бесхребетности и беспринципности и самого инициатора перестройки Горбачева, и окружавших его лиц, среди которых оказалось немало дураков, прохиндеев и скрытых агентов иностранного влияния.

Примечательно, что некоторые из моих собеседников-японцев, высказывавших в те дни свои суждения о "перестройке" и перспективах ее претворения в жизнь, оказались в своих прогнозах, как это ясно видно сегодня, более дальновидными, чем немудрящий краснобай Горбачев. Для примера сошлюсь на свою беседу с профессором Окита Сабуро, известным японским экономистом, бывшим министром иностранных дел Японии, возглавлявшим тогда частный исследовательский центр по вопросам внутренней и международной политики. "Если суммировать его высказывания в интервью со мной,- писал я в уже упомянутой выше статье,- то они сводятся к следующему: внесение изменений в экономику любой страны - дело далеко не простое. Перестройка советской экономики пойдет, по-видимому, постепенно, шаг за шагом и потребует значительного времени. Самая трудная экономическая задача, которую предстоит решать Советскому Союзу в ходе реформ, будет состоять в том, как привести в действие рыночный механизм, наладить его бесперебойную работу и найти оптимальные формы увязки этого механизма с плановой структурой советской экономики. Успех реформ в Советском Союзе будет во многом зависеть от правильного учета повседневных потребностей населения. Мысли о будущем присущи обычно государственным и политическим деятелям. Что же касается рядовых людей, то большинству из них свойственно жить настоящим, сосредотачиваясь на текущих проблемах быта. Перестройка застопорится, если у населения не появится ощущения постепенного роста жизненного уровня, включая питание, одежду и т.п.".

Как в воду смотрел тогда профессор Окита! Беда нашего народа, для которого "перестройка" обернулась в последующие годы резким падением жизненного уровня, безработицей, развалом производства и т.п., состояла в том, что взялся за руководство перестройкой бывший комбайнер, наспех нахватавшийся лишь верхушек экономической и политической науки. Чего стоило в действительности его университетское образование, мне стало ясно где-то в 1990 году, когда японское телевидение показало фильм о Горбачеве, в котором его биография излагалась устами его же приятелей и университетских однокашников. Один из них обронил невзначай такую любопытную деталь из его университетской жизни: оказывается, будучи студентом, он неизменно появлялся и на лекциях, и на экзаменах с каким-то орденом на лацкане пиджака, полученным им в Ставрополье за успехи в одной из "битв за урожай". Могли ли, спрашивается, университетские экзаменаторы проявлять к этому орденоносцу - выходцу из трудового народа ту же требовательность и суровость, как и к рядовым студентам? Навряд ли. Тем более что он постоянно оказывался в президиумах комсомольских и партийных собраний.

Но ни я, ни другие соотечественники, работавшие в Японии в первые воды перестройки, достоверного представления о личных достоинствах Горбачева как государственного деятеля и человека не имели и руководствовались в своих суждениях о нем лишь теми похвальными характеристиками, которые по давно заведенной практике расточались по адресу генеральных секретарей руководящими партийными инстанциями.

Между тем "перестройка" не внесла существенных изменений в общее состояние советско-японских отношений. Конец 80-х годов не был отмечен ни значительным ростом товарооборота Японии с Советским Союзом, ни существенным увеличением инвестиций японского капитала в советскую экономику, включая Сибирь и Дальний Восток. В те годы, правда, в этих районах нашей страны появилось несколько десятков сравнительно небольших совместных советско-японских предприятий, но их деятельность развивалась далеко не гладко и не являла собой для других японских фирм особо заманчивый пример для подражания. В октябре 1988 года у меня состоялась в Токио в офисе торговой фирмы "Тайрику" длительная беседа с президентом этой фирмы Ивата Дэюго. создавшим полутора годами ранее на паях с советскими учредителями совместное советско-японское лесообрабатывающее предприятие, под названием "Игирма - Тайрику". В течение полутора часов я выслушивал в ходе этой беседы нарекания господина Ивата на безответственность и небрежность в работе его советских партнеров, на отсутствие понимания ими своих задач и обязанностей. С заранее подготовленной бумаги он зачитывал мне по пунктам свои жалобы на них. В числе этих жалоб были: невыполнение советской стороной обязательств по обустройству окружающей это предприятие территории, сбои в поставках основного сырьевого материала - круглого леса, низкое качество кругляка, несоблюдение железнодорожниками сроков поставки в Японию готовой продукции фирмы - пиломатериалов, порча этой продукции по пути в порт Ванино из-за небрежного с ней обращения, систематическое запаздывание советских служащих бухгалтерии завода в предоставлении в дирекцию финансовой отчетности и т.д. и т. п. Не знаю, помогла ли тогда работе завода в Игирме моя большая статья в "Правде" по этому поводу, опубликованная под заголовком "Выслушаем господина Ивата". Но все дело было в том, что речь шла не только об одном названном совместном предприятии - в неполадках этого предприятия как в капле воды отражались общие трудности создания в нашей стране совместных предприятий с участием японских бизнесменов, чьи деловые качества и стиль работы оказывались повсюду в резком контрасте с аналогичными качествами наших управленцев, воспитанных в условиях иной, социалистической экономики.

В разгар горбачевской перестройки в Токио, да и в других городах Японии, как никогда прежде участились деловые конференции, симпозиумы и совещания японских бизнесменов с представителями различных советских государственных ведомств, а также акционерных компаний, число которых возрастало год от года. На многие из этих встреч меня приглашали как представителя прессы, и в этом качестве я много раз и подолгу беседовал с японскими бизнесменами о том, как виделись им перспективы японо-советского делового сотрудничества. В общем, подавляющему большинству из них были свойственны настроения, соответствующие поговорке "и хочется, и колется". Под влиянием таких настроений многие видные представители японских деловых кругов, с одной стороны, вели интенсивный поиск сфер и объектов приложения своих капиталов в Приморье, Сибири и более отдаленных от Японии районах нашей страны, брали на учет своих возможных советских деловых партнеров, просчитывали предварительно те выгоды и те материальные потери, которыми были чреваты предложения нашей страны и даже создавали некие новые специальные объединения, призванные стать выразителями их общих деловых интересов в случае, если в ходе "перестройки" они решаться на широкое инвестирование японских капиталов в экономику нашей страны. С другой стороны, однако, большинство из них не решались на переход от слов к делу по ряду существенных с их точки зрения причин. Причины эти обстоятельно изложил мне в долгой беседе известный японский финансист, президент банка "Ниигата Тюо Гинко" Омори Рютаро, создавший в 1991 году "Компанию по форсированию инвестиций в СССР", целью которой стало привлечение капиталов различных японских фирм к участию в экономическом сотрудничестве с Советским Союзом. Как явствовало из его слов, риск инвестирования крупных капиталов в советскую экономику виделся японским предпринимателям прежде всего в общем нестабильном состоянии советского общества, включая экономику и политику. Чтобы как-то уменьшить этот риск и, была создана названная компания, призванная подстраховывать отдельные японские фирмы в случаях провалов их предпринимательской деятельности в Советском Союзе по независящим от них обстоятельствам.

Но нестабильность экономической и политической обстановки в Советском Союзе была, по словам Омори, отнюдь не единственной причиной, тормозившей инвестирование японских капиталов в советскую экономику. Перечисляя другие негативные факторы, мой собеседник отметил и неразвитость инфраструктуры восточных районов Советского Союза, отпугивающую многих японских бизнесменов, и неразбериху в законах, определяющих права иностранных предпринимателей, действующих на советской территории, и ослабление в ходе "перестройки" власти центральных государственных учреждений, способных пресекать самоуправство и произвол местной администрации и т.д.75

Приблизительно те же объяснения неуверенности деловых кругов Японии в успехе своего участия в разработке естественных ресурсов Сибири и Дальнего Востока услышал я и во время поездки в город Ниигату из уст ответственного секретаря местной палаты торговли и промышленности Ватанабэ Минору - одного из ветеранов японо-советского делового сотрудничества. "Откровенно говоря,сказал он мне,- причиной нерешительности многих здешних предпринимателей, их боязни перейти от слов к делу стала возникшая теперь (т.е. во время "перестройки".- И. Л.) неразбериха в экономике и в законодательстве СССР. Ваши законы пока неустойчивы и то и дело меняются. Чтобы предприниматель мог начать активную деятельность, нужны как минимум два фактора: хорошая инфраструктура и устойчивое законодательство. А именно их пока и нет. В последнее время, сдерживающее влияние стали оказывать на японскую сторону и затяжки с выплатой советской стороной задолженности по японским поставкам. В последнее время в порту Ниигаты задерживают с вывозом в Советский Союз ряд грузов только потому, что это связано с валютными трудностями и реформами советской банковской системы, но нам от этого не легче"76.

Но препятствия к развитию советско-японского экономического сотрудничества существовали не только в нашей стране. Довольно бесцеремонно палки в колеса этому сотрудничеству ставились в те годы правящими кругами США, опасавшимися японо-советского сближения и ослабления своего контроля над Японией. Так еще на первых этапах "перестройки", в июне 1987 года, ЦРУ США довело до сведения правительства и полицейских властей Японии сфабрикованную им же информацию, будто японская машиностроительная компания "Тосиба" тайно поставляла Советскому Союзу некие "стратегические товары", запрещенные к вывозу в социалистические страны. Аналогичные обвинения были выдвинуты против крупной торговой фирмы "Итотю", выступавшей посредником в ряде японо-советских коммерческих сделок. На этом основании японские власти провели полицейские рейды на конторы названных компаний, а в прессе началась клеветническая травля этих фирм. Затем в действие вступило министерство внешней торговли и промышленности Японии. Ссылаясь на сведения ЦРУ и полиции, руководители министерства демонстративно, чтобы это заметили по ту сторону Тихого океана, запретили компании "Тосиба" в течение года, а компании "Итотю" в течение трех месяцев заключать любые торговые сделки с Советским Союзом. Затем, спустя несколько дней, два ответственных работника компании "Тосиба", некогда участвовавшие в коммерческих сделках с СССР, были арестованы. А в печати появились всякие выдумки по поводу того, будто работники двух названных фирм контактируют с некими "агентами КГБ", к которым огульно причислялись работники советских торговых объединений как в Японии, так и в Советском Союзе77. Голословная шумиха по поводу вездесущих "советских шпионов" продолжалась затем в прессе и политических кругах страны в течение нескольких недель.

Однако в целом в настроениях широких слоев японской общественности преобладал в конце 80-х - начале 90-х годов вполне позитивный, доброжелательный по отношению к Советскому Союзу настрой. Подтверждение тому я получил в ходе своей поездки по острову Хоккайдо зимой 1988 года. В этой поездке моим постоянным спутником был один из самых активных поборников добрососедского сотрудничества двух наших стран, бывший депутат парламента Муто Масахару. При его посредничестве состоялись мои встречи с губернатором острова, мэрами городов Нэмуро и Вакканай и десятками представителей местной общественности. Беседы с ними лишний раз показали, что население Хоккайдо. включая его элитные верхи, было настроено в пользу всемерного развития взаимовыгодных добрососедских связей, а не бесплодных наладок по поводу японских территориальных претензий к нашей стране, инициировавшихся и прежде, и тогда токийскими политическими деятелями. Даже в беседе с губернатором острова Ёкомити Токахиро, чья позиция так или иначе согласовывалась с внешнеполитическим курсом центрального правительства, доминирующей темой были вопросы дальнейшего расширения деловых контактов и культурного обмена Японии с Советским Союзом. Только в самом конце беседы он мимоходом бросил реплику о существовании некого "нерешенного территориального вопроса", сопроводив ее малопонятным высказыванием, что-де в числе людей, предъявляющих территориальные требования к СССР, могут быть "не только враги, но и друзья" нашей страны78.

Интереснее всех прочих стали для меня встречи с общественностью города Нэмуро, который считается и в японской и в американской печати опорной базой "движения японцев за возвращение северных территорий". Улицы города, как и дороги, ведущие к нему, казалось бы, подтверждали такую версию. Повсюду на них мозолили глаза намалеванные по одному шаблону транспаранты со все теми же провокационными территориальными требованиями. А на мысе Носапу, находящемся в трех километрах от острова Сигнального, входящего в состав советских Курил, к тому времени вырос целый комплекс долговременных сооружений, предназначенных для раздувания среди японцев вражды к нашей стране. Одним из них было здание "исторической" экспозиции, где посетителям преподносились разные ложные версии, касавшиеся японо-российских и японо-советских границ. Другим, новым по сравнению с прежними годами, сооружением оказался дугообразный обелиск, призванный символизировать намерение реваншистов перенести границы Японии куда-то на север. И, наконец, третьим, самым крупным по размерам, сооружением стала грибовидная железобетонная башня высотой 91 метр, увенчанная круглым смотровым залом, оттуда приезжающим на мыс японцам по замыслам антисоветчиков надлежало "с тоской взирать на исконно японские территории".

Из окон этого зала, обращенных на северо-восток, открывался величественный вид на наши земли. Мне повезло - погода была в тот день ясная, и с высоты башни на много километров вдаль просматривались и плоские берега близлежащих островов Хабомаи, и гористые силуэты островов Кунашира и Шикотана. Установленные в смотровом зале подзорные трубы большого диаметра и совмещенные с ними оптические устройства позволяли наблюдать на экранах смотрового зала увеличенные изображения домов казарменного типа, маяка и даже морских чаек, разгуливавших по нашей земле.

Там, на башне, обступила меня тогда группа местных журналистов, прибывших, как выяснилось, специально для того, чтобы проинтервьюировать первого советского человека, появившегося на мысе Носапу за последние десять-двенадцать лет. Приведу ниже их вопросы и мои ответы, опубликованные затем в местной печати.

- Что вы чувствуете и думаете, глядя на противоположные берега и советскую пограничную заставу?

- Чувствую как никогда остро близость наших стран. А думаю при этом, что жить нашим странам-соседям нужно непременно в мире и добрососедстве.

- А знают ли советские люди о территориальных требованиях японской стороны?

- Знают. Но наши журналисты в своих сообщениях об этих требованиях проявляют сдержанность, не желая пробуждать у советских людей антияпонские настроения.

- А как относятся советские люди к японским требованиям?

- Отвечу встречным вопросом: а как отнеслись бы вы к требованию тех, кто бы захотел выдворить вас из родного дома? Вот так и относятся к вашим требованиям не только жители Курил, но и все наши соотечественники.

- А разве законно, что ваша страна изъяла у Японии эти территории?

- Вполне законно. Включение Курильских островов и Южного Сахалина в состав Советского Союза произошло в итоге разгрома японского милитаризма, развязавшего вместе с гитлеровской Германией вторую мировую войну. Правовой основой тому стали Ялтинские и другие соглашения Союзных держав, а затем, между прочим, и Сан-Францисский мирный договор, подписанный самой Японией. Да и исторически Курилы - это никак не "исконно японская земля": приоритет в их открытии и освоении принадлежит нашей стране...79

При осмотре города Нэмуро я услышал от сопровождавших меня лиц много любопытных фактов. Именно в этом городе ежегодно проводились митинги ультраправых организаций. Именно отсюда стали выходить на военных кораблях в демонстративные "инспекционные поездки" к берегам Курильских островов члены японского правительства, включая премьер-министров. А мыс Носапу превратился в пристанище браконьерских шхун, откуда они по ночам направлялись в советскую экономическую зону и территориальные воды. Представители местной общественности дали мне понять, что тайными покровителями этих операций были все те же столичные организаторы реваншистских кампаний, стремившиеся преднамеренно дестабилизировать обстановку на морских рубежах нашей страны. А что касается японской пограничной охраны, то она смотрела сквозь пальцы на это, не задерживая нарушителей ни в море, ни на берегу.

Выяснилось и такое примечательное обстоятельство: все транспаранты, расставленные на улицах Нэмуро и ведущих к нему дорогах, все "символические" сооружения реваншистского характера на мысе Носапу были построены без ведома местного населения - их воздвигли по указке и на средства столичных кругов, близких к правящей либерально-демократической партии. Так, основные субсидии на содержание смотровой башни были сделаны японским миллионером Сасакавой Рёити, давно снискавшим себе известность в качестве покровителя воинствующих антикоммунистических, антисоветских организаций.

Многочисленные беседы с местными общественными деятелями подтвердили к тому же, что основу политической возни, выдаваемой за "национальное движение за возвращение северных территорий", составляло закулисное сотрудничество центральных властей и руководства Либерально-демократической партии Японии с ультраправыми организациями, выступавшими в роли ударного отряда этого "движения". Именно эти силы проявляли наибольшую активность в уличных митинговых мероприятиях, приуроченных к "дням северных территорий", проведение которых началось с 1981 года.

Но вот что показательно: именно в Нэмуро принимала меня местная общественность с подчеркнутым радушием, что говорило о желании местных руководителей отмежеваться от той антисоветской роли, которую отвели городу токийские власти. На встречу со мной, советским журналистом, организованную мэром города Оя Кайдзи, собрались руководители мэрии, муниципального городского собрания, местной торговой палаты и рыболовецких организаций. Никто из присутствовавших ни словом не обмолвился о территориальных требованиях, хотя спорных вопросов, связанных с рыболовным промыслом, затрагивалось много. Мои собеседники всемерно подчеркивали готовность к расширению японо-советского делового сотрудничества, и прежде всего в сфере морского промысла. Из последовавших затем бесед с президентом торгово-промышленной палаты Сато Рюкити и другими лидерами местных деловых кругов стало ясно, что роль "антисоветского бастиона", отведенная для Нэмуро токийскими властями, завела в тупик его хозяйственное развитие. Как выяснилось, экономическая жизнь города пришла в упадок, а его население стало сокращаться. Единственный реальный путь к выходу из сложившегося тупика местные предприниматели видели в налаживании прямых деловых связей с советскими городами на Курилах и Сахалине. Депутат хоккайдского префектурального собрания Коикэ Акирака, участвовавший в этих беседах, с нескрываемым возмущением отзывался о "пагубной политике" Токио, препятствовавшего доступу в город работников советского посольства и консульства, как и другим связям с нашей страной.

Дружескими и добрососедскими были мои встречи и беседы с представителями рыболовецкого кооператива "Хабомаи", чьи шхуны вели в те годы промысел в непосредственной близости от наших берегов в соответствии с заключенным ранее двустороннем соглашением о промысле морской капусты и морского ежа. Приветливо встретив меня в здании своего кооператива, они интересовались лишь одним - перспективой дальнейшего сотрудничества с советской стороной, и ничем другим.

В том же духе деловой заинтересованности и дружбы прошли мои встречи с руководителями крупнейшего рыболовного центра Японии - города Кусиро, включая его мэра Ванибути Тосиюки, подарившего мне вырезанного из дерева медведя с тунцом в лапах - типичный символ острова Хоккайдо.

Ну а в день 7 февраля 1988 года, когда на улицах Токио примыкающих к Советскому посольству бесновались, как обычно в "дни северных территорий", мелкие группы ультраправых бандюг, я оказался на другом конце Хоккайдо - в районе города Вакканай, откуда в ясные дни хорошо видны были берега Сахалина. Несмотря на разыгравшуюся метель, мы с моим другом Муто Масахару отправились из Вакканая в рыбацкий поселок Сарафуцу, вблизи которого в 1939 году потерпело аварию и затонуло советское судно "Индигирка", перевозившее заключенных из Магадана в Ванино и попавшее в сильнейший шторм. Память о 700 наших соотечественниках, погибших в катастрофе и захороненных в этом поселке, бережно хранят и чтут его жители. Скорбный обелиск, воздвигнутый ими на берегу, говорил о добром чувстве, уважении и симпатиях к нашей стране. Эти чувства излили мне простыми искренними словами мэр поселка Касаи Кацуо и председатель местного поселкового собрания Ота Канъити, создавшие в поселке Дом дружбы с Советским Союзом.

Исключительно теплыми были и мои беседы в самом городе Вакканай. Его мэр Хамамори Тацуо и другие участники бесед говорили об укреплении и расширении дружественных контактов с Советским Союзом, и прежде всего с Сахалином. Оживленно обсуждали они предложение сахалинского руководства о налаживании регулярной паромной связи между Вакканаем и Холмском. В этом предложении все они видели долгожданную возможность быстрого оживления экономической жизни города и превращения его в "северные ворота" Японии. Спустя года два я, еще будучи в Токио, с радостью узнал из японских газет, что паромная связь Вакканая с Холмском была налажена и первые пассажирские суда начали курсировать между Хоккайдо и Сахалином.

Небольшие бреши в стене отчужденности, отделявшей жителей восточных окраин нашей страны от японцев, стали появляться тогда же все чаще и чаще в связи с непредвиденными контактами обеих сторон, возникавшими по причинам чрезвычайного характера. Во второй половине 1990 года, например, советские граждане - жители Сахалина и Камчатки трижды обращались за экстренной помощью к японским врачам в связи с тяжелейшими ожогами детей, и трижды японские врачи, располагавшие более совершенным медицинским оборудованием и лучшими лекарствами, спасали от гибели наших детей, доставлявшихся в японские больницы спецрейсами советских самолетов. Сообщая об этих случаях добрососедского общения двух стран, я писал, что отзывчивость и благородство японских врачей "пробуждали в сердцах каждого из наших соотечественников чувство глубокой благодарности"80. В то же время ставился в одной из заметок и такой вопрос: а не пора ли и наши больницы обеспечить оборудованием и препаратами, необходимыми в подобных критических случаях?

Отзывчивое и доброе отношение японцев к нашим бедам наглядно проявилось во время трагедии, постигшей в Осаке наш лайнер "Приамурье",трагедии, живым свидетелем которой я стал неожиданно 18 мая 1988 года.

В тот день я находился в Осаке по причине открытия там 6-й Конференции по экономическому сотрудничеству стран бассейна Тихого океана. Утром, вскоре после начала конференции, по залу пронесся слух: "В порту города горит советский лайнер "Приамурье". Услышав об этом, я попросил находившегося на той же конференции представителя АПН в Осаке А. Ильюшенко подвезти меня на место пожара - в осакский порт, и через двадцать минут мы были уже там. То, что мы увидели, я описал в сообщении, отправленном в тот же день и сразу же опубликованном в "Правде". Ниже привожу его:

"Осакский порт. Три часа дня. Вот он, пассажирский причал,- место злополучного пожара. На подступах к причалу толпа японских репортеров. Далее - полицейский кордон, а за ним скопление красных пожарных машин. Возле них завершают свое трудное дело сотни усталых пожарных в синих комбинезонах с почерневшими от гари лицами. Некоторые в огнезащитных кислородных масках. А у причала высится черный остов "Приамурья".

Из иллюминаторов, изуродованных огнем и баграми, еще кое-где валит дым. Острый запах гари стелится над причалом, где в метрах пятнадцати-двадцати от тлеющего судна молча сидят на асфальте хмурые члены экипажа во главе с капитаном А. С. Ерастовым.

Пытаюсь выяснить обстоятельства трагедии у капитана и экипажа, а также у японских пожарных. Версии не совсем совпадают. Пожар возник, судя по всему, в одной из кают между часом и двумя ночи. Сначала поднятый по тревоге экипаж пытался локализовать его собственными силами. Это, однако, не удалось: столб пламени и дыма быстро поднялся до верхней палубы, после чего пожар стал стремительно распространяться по судну. Японская помощь запоздала, так как прямая телефонная связь судна с портовой службой почему-то не работала.

Капитан и члены экипажа утверждают, что ими было сделано все возможное для локализации пожара и спасения людей. Основную причину своей неспособности справиться с этой задачей они видят в том, что судно, спущенное на воду двадцать семь лет назад, в 1961 году, оказалось слишком изношенным.

В помещении школы, куда я направился из порта, на мои вопросы отвечала большая группа пассажиров - юношей и девушек, находившихся там в ожидании отправки в гостиницы города. Многие из них склонны считать, что экипаж судна оказался не на высоте ни при тушении пожара, ни при спасении пассажиров (по предварительным данным погибли 11 пассажиров и 35 госпитализированы). Некоторые из спавших в каютах туристов не услышали сразу сигнала тревоги, оповещавшего о пожаре. Не все противопожарное оборудование было быстро приведено в действие. Почему-то не экипажу, а туристам пришлось бежать на берег и разбивать там стекло с кнопкой для вызова японской пожарной команды. Многие девушки были спасены, по их словам, лишь благодаря отваге своих товарищей-туристов, проявивших самообладание и мужество. Пока, однако, уверенно судить о чем-то трудно. Причины ночного пожара на "Приамурье" и действия экипажа, конечно, требуют тщательного расследования.

В заключение не могу не упомянуть с благодарностью о теплой заботе и помощи жителей Осака. Как только известие о пожаре на "Приамурье" было передано утром по телевидению, в порт поспешили представители самых различных организаций. В школу, куда были направлены пассажиры, в короткое время доставили много одежды и продовольствия, Местные власти оперативно организовали телефонную связь с Советским Союзом, в результате пострадавшие смогли переговорить со своими близкими в разных городах нашей страны. Отложив свои служебные дела, советских туристов посетил мэр города Осака, выразивший пострадавшим сочувствие. Все это не могло не вызывать признательность советских людей.

Грустно, однако, что слишком уж часто происходят в последнее время на наших судах столь трагические и непростительные катастрофы"81.

Трагедия на "Приамурье" дала повод для широкого обсуждения случившегося и в посольстве, и среди представителей "Морфлота", и в печати. И мне как советскому журналисту - свидетелю этого пожара пришлось в последующие дни вести споры с теми нашими чиновниками, которые, спасая честь мундира, стремились замять дело и придать ему удобную для себя окраску.

Во-первых, в отчетах, направленных в Москву представителями "Морфлота" делались недостойные попытки свалить на японцев вину за запоздалый приезд пожарников к горевшему судну, хотя японцы, как я выяснил, прибыли сразу же после телефонного звонка. Но звонок этот запоздал на 20-30 минут! Почему? Да потому, что сначала экипаж судна во избежание издержек за вызов японских пожарников пытался безуспешно ликвидировать пожар своими силами, а еще потому, что в целях все той же денежной экономии телефонная связь с причальной службой не была установлена, как это обычно полагается при швартовке на ночь.

Во-вторых, в своих отчетах в Москву чиновники "Морфлота" изобразили борьбу экипажа с пожаром как образец дисциплины и героизма, в то время как по свидетельству пассажиров-туристов экипаж проявил полную растерянность, и многие из моряков спасали прежде всего себя. Не случайно среди членов экипажа не было пострадавших.

И, наконец, в-третьих, в статьях наших журналистов, отправленных в Москву из Токио в последующие дни и написанных по информации наших представителей морского флота и других ведомств, туристы изображались как бездушные стяжатели, поскольку последние, потерявшие в результате пожара свою одежду и багаж, предъявили организаторам круиза требования компенсации за материальный ущерб и моральные травмы, полученные в результате ночного пожара. В подобных сообщениях явно выявилось стремление ряда наших ведомств отвлечь внимание общественности от тех нетерпимых неполадок, которые вскрылись при рассмотрении обстоятельств, приведших к пожару и гибели 11 пассажиров.

Но вспомнилась мне вся эта трагическая история в иной связи: как пример благородного поведения японцев, не промедливших ни минуты с бескорыстной, гуманитарной помощью попавшим в беду советским людям. Сотни жителей Осаки отнеслись в тот день к совершенно незнакомым им чужестранцам как к своим близким родственникам.

Но бывали в дни моей журналистской работы в Токио и иные события, в ходе которых я испытывал не боль и горечь за своих соотечественников, попавших в тяжелые, жалкие ситуации, а наоборот, гордость и радость за русских людей, демонстрировавших на глазах у всей Японии свое умение делать то. что было тогда не под силу японцам. Одним из таких событий стал в декабре 1990 года полет в космос на советском космическом корабле японского журналиста Акияма Тоёхиро.

Названный журналист стал первым жителем Страны восходящего солнца, попавшим в космос, а вместе с тем и первым в мировой истории журналистом-профессионалом, специально поднявшимся в космос, чтобы вести оттуда свои репортажи. Вознес его на космическую орбиту наш корабль "Союз". А затем в течение недели Акияма находился в компании четырех советских космонавтов на борту космической станции "Мир". Его репортажи, передававшиеся из космоса на Японию, получали широчайшее освещение во всех японских средствах массовой информации.

Вся эпопея, связанная с полетом японского журналиста на советской космической станции, была затеяна японской телевизионной компанией "Ти-Би-Эс" и стоила этой компании миллионы долларов. Продолжалась она больше года.

Начало ей положила длительная стажировка Акиямы в советском космическом городке. В дни, предшествовавшие полету, в Советский Союз по линии той же телевизионной компании прибыла многочисленная команда японских телерепортеров и операторов, ведшая в течение ряда дней свои репортажи на Японию то из Москвы, то из Центра управления космическими полетами, то из Байконура.

Зоркие и наблюдательные японские операторы и комментаторы подробнейшим образом ознакомили телезрителей со всеми этапами подготовки к взлету в космос двух советских космонавтов и их японского компаньона-журналиста. Даже я, советский человек, никогда прежде не видел на телеэкранах нашей страны всего того, что увидели японцы на своих экранах. Благодаря дотошности японских телевизионщиков зрители Японии получили в те дни всестороннее представление и о Байконуре, и о советских людях, занимавшихся подготовкой к полету, а также об устройстве советского космического корабля и технике его подъема в космос. Пожалуй, никогда еще японцам не давалось на протяжении нескольких дней столь огромного количества информации о достижениях нашей страны в освоении космоса. Многократно в комментариях японских репортеров упоминалось при этом имя первого в мире космонавта Юрия Гагарина.

Естественно, особое внимание в репортажах из Байконура было сосредоточено на герое дня - Акияме Тоёхиро. Японские телезрители подробно узнали его предшествовавшую журналистскую биографию и ознакомились с буднями той трудной учебы, которую он прошел в Советском Союзе на протяжении предшествовавшего года. Не раз отмечались при этом комментаторами его волевые качества, мужество и журналистское мастерство. И действительно, журналистская хватка Акиямы и нескольких десятков его коллег - японских операторов и корреспондентов позволила живо и всесторонне воспроизвести на телевизионных экранах Японии и трогательные сцены расставания первого японского космонавта со своими друзьями-журналистами и женой, прибывшей на Байконур для его проводов в дальний путь, и напряженность минут, предшествовавших старту космического корабля, и торжественность самого старта, и красоту взлета корабля в заоблачную высь, и всеобщую радость, охватившую японцев и советских людей, наблюдавших этот взлет при получении известий об успешном выходе корабля на заданную орбиту. В памяти японских телезрителей, как мне думалось тогда, надолго остались напряженное лицо Акиямы и его первые слова, долетевшие до Земли из кабины только что стартовавшего корабля: "Ух, здорово!" - как и тотчас же посланное ему вслед коллегами-соотечественниками напутствие: "Крепись, Акияма-сан!.."

Спустя полгода в Токио в здании одной из столичных телестудий я встретился с первым японским космонавтом, и речь в нашей беседе шла о его впечатлениях о своем полете в космос и о тех советских людях, которые готовили его к этому полету и находились рядом с ним в одном космическом корабле. Не раз при этом упоминал Акияма и имя своего великого предшественника - первого в мире космонавта Юрия Гагарина. "Имя Гагарина,сказал он тогда,- стало с тех пор собирательным символом. Оно стало знаменовать собой совокупность альтруизма, воли и научно-технических достижений всех тех людей, которые посылали Гагарина в космос. Именно вклад этих людей в развитие космических полетов обеспечил надежность и безопасность и моего недавнего полета в космос. Когда я теперь езжу по всей Японии и выступаю с лекциями о моем полете, то слушатели постоянно спрашивают меня, ощущал ли я страх во время полета на советском космическом корабле. На это я отвечаю, что такого страха у меня не было... по той простой причине, что техника советских полетов в космос, участником одного из которых я стал, была освоена еще тридцать лет тому назад и надежность ее была многократно проверена на практике. Эту технику сегодня можно считать уже "прирученной техникой"82.

И еще сказал мне в той же беседе Акияма-сан такие лестные для моей родины слова: "Мои советские коллеги в Звездном городке часто говорили, что мне суждено стать японским Гагариным. На это я всякий раз отвечал им, что я всего-навсего простой человек и никак не могу стать таким великим человеком как Гагарин, хотя мне и были приятны слова моих коллег. Но и сейчас я еще раз повторяю: полеты в космос перестали быть теми дерзаниями, какими они были на первых порах. Сейчас эти полеты означают лишь четкое выполнение поставленных задач в рамках тех возможностей, которые предоставляет имеющаяся техника. Нынешние полеты не идут ни в какое сравнение с полетом Гагарина, мужественно полетевшего навстречу неизвестному, а может быть, и смертельной опасности во имя осуществления мечты всего человечества"83.

Да, в те годы, наша страна все еще сохраняла способность внушать к себе уважение зарубежной общественности, и в том числе японской, по крайней мере своими успехами в освоении космоса. Одной из последних сенсаций, произведшей на японцев огромное впечатление, стал на рубеже 80-х - 90-х годов успешный беспилотный полет "Бурана" - советского космического корабля, превзошедшего по своим показателям, как считали японские эксперты, американский "Шаттл". Но это было последнее выдающееся достижение отечественной космонавтики - господа "реформаторы" уже приступили в те годы к развалу космических разработок, и больше "Буран" своих полетов не возобновлял...

А вообще говоря, в ветрах "перестройки", долетавших до Японии из Москвы уже в конце 80-х годов, стали улавливаться подчас наряду с новыми, свежими веяниями и веяния с каким-то неприятным, помоечным душком. Таким душком неожиданно повеяло на меня в марте 1988 года во время гастролей в Токио труппы Московского художественного театра, возглавлявшегося О. Н. Ефремовым.

Гастроли эти состоялись ровно тридцать лет после того, как в Токио гастролировала труппа корифеев МХАТа - сподвижников и учеников Станиславского и Немировича-Данченко. В то время, в конце 50-х годов, я познакомился близко со многими из них, и они произвели на меня впечатление подлинных мастеров и подвижников отечественного сценического искусства. Японские зрители их боготворили, и у них были на то основания. Ждал я поэтому триумфа и от прибывшей в Токио труппы представителей нового поколения мхатовцев, тем более что в своих выступлениях по токийскому телевидению О. Н. Ефремов, который, видимо, никогда не страдал от скромности, объявил себя одним из "лидеров перестройки", а возглавлявшийся им театр наследником "школы великого Станиславского" и "авангардом" движения за реформы в области советского сценического искусства. На первом спектакле мхатовцев в Токио - это была чеховская "Чайка" - японская публика вроде бы не ошиблась в своих ожиданиях: спектакль был выдержан в классическом мхатовском стиле.

Но огорошил Ефремов японцев вторым привезенным им в Японию спектаклем - "Перламутровая Зинаида", который был подан им по приезде как творческий вклад Московского художественного театра в великое дело "перестройки". Я, естественно, пошел на премьеру этого спектакля. Но чем дольше смотрел я на сцену, тем острее становилось мое ощущение, что все происходившее на сцене - это не игра актеров прославленного академического театра, а мерзкое кривлянье фигляров в дешевом балагане. Пошлый и неправдоподобный сюжет (внезапная любовь богатой американки к московскому вокзальному носильщику-пьянице) обыгрывался на сцене с примитивным натурализмом. За бесстыдной постельной эротикой последовали какие-то полупристойные танцы почти обнаженных пожилых толстозадых женщин с дряблыми бюстами и животами, а потом началось выявление героями спектакля своих грязных помыслов и денежных махинаций, причем едва ли не в каждом акте и в каждой сцене эти герои без стеснения выражались и поносили друг друга нецензурными бранными словами, отыскать которые зрителям-японцам в своих карманных русско-японских словарях не удавалось.

Я вышел с того спектакля как оплеванный и облитый помоями: мне было стыдно смотреть в глаза японским зрителям, среди которых преобладали хорошо воспитанные интеллигентные люди. Тем более было стыдно спрашивать об их впечатлениях. Зато прибывшим с Ефремовым мхатовским администраторам казалось, судя по всему, что спектакль прошел удачно: ведь предельно тактичные японцы не ушли с него раньше времени, а некоторые из них даже вежливо поаплодировали после того как занавес опустился.

Не почувствовали тогда и мхатовские актеры того, как опозорили они свой великий театр, превратив его сцену в базарные подмостки. Видимо, в Москве их полупорнографические выходки воспринимались "на ура" многими советскими зрителями, не имевшими прежде доступа в низкопробные балаганы вечерних кварталов Парижа, Лондона, Нью-Йорка и Токио. Однако этот "смелый" прорыв мхатовцев в пошлую эротику произвел на рафинированные круги японских любителей театрального искусства удручающее впечатление... Не понимал, разумеется, и сам Ефремов, какую гадость привез его театр в Японию. Трудно было ему это понять еще и потому, что по прибытии в Токио большую часть своего времени он находился в нетрезвом виде. Не произвели на меня впечатления в ходе мимолетных встреч на приемах и ведущие актеры из числа "нового поколения" мхатовцев. Уклоняясь от разговоров о своих впечатлениях о Японии, они протискивались к столам с мясными, рыбными, овощными и фруктовыми яствами и, как голодные волки, ели, ели, ели...

Встречи с мхатовцами из числа ефремовских сподвижников, выдававших себя в Японии за "авангардный отряд" поборников "перестройки", подтвердили мои опасения, как бы горбачевская "перестройка" не обернулась в сфере культуры бездумным заимствованием у США и других стран Запада лишь отрицательных сторон их духовной жизни: будь то культ наживы и пошлых взглядов на секс или же воинствующий индивидуализм с его нежеланием подчинять личные интересы, общественным. Спектакль "Перламутровая Зинаида" стал для меня первым наглядным свидетельством неблагополучия в умах и морали советской творческой интеллигенции, оказавшейся неспособной отделять зерна от плевел в массовой культуре западного мира. Но тогда мне все еще хотелось верить в то, что в ходе "перестройки" моя родина, Советский Союз, обретет новые возможности и стимулы для движения по пути прогресса и укрепления своего могущества.

Мою веру в лучшие времена и в светлое будущее моей страны не раз подкрепляли в те годы встречи на японской земле с замечательными русскими людьми, чьи твердые нравственные устои в сочетании с самозабвенной увлеченностью своим делом и горячей любовью к своему отечеству невольно воскрешали в памяти ломоносовские слова, что "может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать".

Где-то летом 1989 года посол Н. Н. Соловьев позвонил мне в корпункт и попросил меня приехать к нему. Там, в своем кабинете, он познакомил меня со знаменитым русским художником Александром Максовичем Шиловым, прибывшим в Японию в связи с открытием в одном из центральных кварталов японской столицы выставки его полотен. Имя Шилова было известно мне по тем длинным очередям, которые выстраивались несколько недель подряд по утрам перед дверьми выставочного зала на Кузнецком мосту, когда там экспонировались картины этого художника. Но картин его я, признаюсь, не видел: стоять в очередях за билетами в театры, на концерты или какие-либо выставки мне никогда не хотелось.

- Александр Максович,- сказал Соловьев,- впервые в Токио. Знакомых у него здесь нет. Может быть, вы в свободное время просветите его по тем вопросам общественной и культурной жизни Японии, которые его интересуют?

Я не возражал и согласился, но с оговоркой, что через два дня предстоит мой отъезд в командировку в один из районов Японии.

На первый взгляд знаменитый художник не произвел на меня приятного впечатления. Сидя в кабинете посла, Шилов держался как-то суховато и надменно. Не понравилась мне его ярко-розовая рубашка со странно поднятым вверх воротником, ни его вычурно зачесанная густая шевелюра, ни его картинные позы, ни скупая мимика лица... "Не слишком ли он высокомерен?" подумалось мне. Потом, однако, когда мы с ним разговорились в моей машине, это первое не очень приятное впечатление рассеялось, а в его высказываниях на разные темы я не уловил никакого высокомерия. Скорее, наоборот, в них преобладали искренность, твердость собственных суждений, обостренное чувство справедливости и нежелание мириться с теми безобразиями, которые имели место в жизни нашей страны. Резко критически отзывался он о руководителях правления Союза советских художников, злоупотреблявших своей властью и проявлявших предвзятость к творчеству тех художников, которые почему-либо не оказывались у них в фаворе. Резко отзывался он о группе влиятельных советских искусствоведов, начавшей под флагом "перестройки" вновь восхвалять творчество авангардистов и абстракционистов типа Кандинского, Малевича, Фалька, Шагала и их последователей, а заодно преуменьшать ценность произведений отечественных художников-реалистов... "Попытки этой публики выискивать глубокий смысл и проблески гениальности в "Черном квадрате" Малевича,- сказал в той беседе со мной Шилов,- это самое настоящее шарлатанство, призванное утаить от общественности профессиональную импотенцию подобных художников".

По его предложению мы вчетвером, с нашими женами, направились в район Сукиябаси, где одна из японских фирм, организовала выставку шиловских работ. В обеденные часы мы не встретили там большого числа посетителей, и это позволило мне не спеша посмотреть все полотна моего знаменитого соотечественника. Пояснения по каждой из картин давал он сам. А полотна эти, написанные в духе великих русских мастеров портретной живописи XIX столетия, поразили меня удивительной способностью художника воспроизводить на холсте духовный мир и эмоциональный настрой тех, кто был на них изображен: простых советских людей разных социальных слоев, разных профессий и разных возрастов. Поразило меня потрясающее умение Шилова придавать и лицам, и одежде объектов своего творчества такую натуральность, что казалось, будто с картин смотрели на нас живые люди.

При встречах со знаменитостями я всегда придерживался правила не набиваться к ним в друзья и ограничивать свои контакты с ними лишь теми рамками, которые их устраивали, и не более. Шилов, как я почувствовал из нашей беседы, был заинтересован в том, чтобы "Правда" поместила информацию о выставке его произведений в Токио. Такая информация казалось и мне полезной. На следующий день я написал соответствующий текст, зачитал его по телефону Шилову и, получив его согласие, отправил в редакцию. Но, как я и опасался, эта информация не была опубликована: и причиной тому было не плохое отношение "Правды" к Шилову, а другое: в то время руководство редакции соблюдало строгий запрет на публикацию сообщений зарубежных корреспондентов о выставках, театральных гастролях и концертах в других странах наших именитых соотечественников. Запрет этот объяснялся нежеланием руководства редакции использовать газету для излишней рекламы тех или иных знаменитостей, ибо публикация сообщений об успехах за рубежом одних наших деятелей культуры порождала обиды и нарекания в субъективности многих других их коллег, которых зарубежные корреспонденты газеты почему-либо не заметили.

В дальнейшем я Шилова никогда не встречал, но краткое по времени общение с ним оставило в моей памяти приятный след и глубокое убеждение в том, что наша Русь еще подарит миру много новых, замечательных шедевров изобразительного искусства.

Ну а в общем, горбачевская "перестройка" была воспринята японской общественностью с большим интересом и породила много дискуссий в политических кругах страны. Вести, поступавшие в тот период из Москвы, вызывали среди японцев разные, зачастую противоположные суждения и эмоции. Кого-то они обнадеживали, кого-то тревожили. Но в целом на том этапе ход событий в Советском Союзе оказывал позитивное влияние на советско-японские отношения. Во всяком случае, когда в начале 90-х годов уже многие наши соотечественники отзывались о Горбачеве весьма скептически и неуважительно, японцы все еще продолжали восхвалять его деяния и личные качества. Крах его власти в 1991 году стал для них громом среди ясного неба.

Глава 2

ЧТО ИНТЕРЕСОВАЛО, ЧТО ОЗАДАЧИВАЛО,

ЧТО ВОСХИЩАЛО МЕНЯ

В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ЯПОНЦЕВ

Об общественной и политической жизни Японии

в конце 80-х - начале 90-х годов

На первый взгляд в конце 80-х - начале 90-х годов развитие японского общества шло по восходящей линии вполне успешно и беспроблемно на зависть всем соседним странам. Однако за фасадом "преуспевавшей", "процветавшей" и рвавшейся к высотам мирового прогресса японской экономики тех лет скрывалось немало негативных явлений, отягчавших жизнь значительной части японского населения.

Весной 1988 года, когда правительственные ведомства и пресса Японии оповестили японскую и мировую общественность о том, что по размерам валового национального продукта на душу населения, исчисляемого в долларах, Япония превзошла США и вышла на второе место в мире после Швейцарии, японские профсоюзы издали ряд информационных публикаций, в которых на конкретных фактах показали ту изнанку экономических успехов Японии, о которой умалчивали в своих печатных изданиях токийские правительственные круги и зарубежные почитатели "японского экономического чуда". Вот что писалось, например, в публикации "Белая книга о весенней борьбе народа в 1988 году", изданной тогда Генеральным советом профсоюзов Японии: "Каждый из нас чувствует болезненную ненормальность нашей экономики. С одной стороны, о Японии говорят как о богатейшей стране мира и самом крупном мировом кредиторе. С другой - мы изнываем от слишком долгих часов работы, живем в крохотных и в то же самое время безумно дорогих домах, крайне удаленных от мест работы. Стоимость жизни у нас в стране исключительно велика. Когда мы вспоминаем о том, как работаем и живем, у нас, трудовых людей, даже мысли не возникает о том, что мы являемся гражданами "богатейшей страны мира"84.

В подтверждение столь нерадостных выводов авторы названной публикации привели целый ряд цифровых выкладок, из которых явствовало, что реальная заработная плата японских рабочих все еще оставалась на 30-40 процентов ниже американских и западноевропейских рабочих. Далее там же отмечалось, что непрерывный рост цен на землю и арендной платы вынуждали миллионы малоимущих японских семей прозябать в жалких жилищных условиях, что затраты на детское образование в семьях с двумя детьми достигали в среднем 34 процентов всех семейных расходов, что число безработных в стране составляло 2,6 процента всех лиц наемного труда и т.д. и т.п.

Не поддаваясь эйфории, охватившей в те годы многих наших японоведов, готовых взахлеб восторгаться "японским экономическим чудом", я старался направлять в редакцию "Правды" более или менее взвешенную информацию. Отмечались в моих сообщениях не только выдающиеся достижения Японии в развитии отдельных наиболее современных отраслей своей экономики, но и те материальные, физические и душевные тяготы, которые испытывала значительная часть трудового населения этой, казалось бы, "самой богатой страны мира". В статье "Блеск и тени, или Нетрадиционный взгляд на Японию", опубликованной в газете весной 1990 года, я писал, например, следующее:

"Недовольство значительной части японского населения материальными условиями своего быта постоянно проявляется и в итогах проводимых в стране массовых опросов ее жителей. Даже по данным канцелярии премьер-министра доля японцев, недовольных жизнью, составила в 1989 году 35,9 процента.

Сущим бичом для миллионов трудовых людей Японии стали в наши дни постоянная усталость и стрессы, связанные с большей, чем в других развитых странах, продолжительностью и интенсивностью труда. В среднем японец-рабочий в течение года работает на 600 часов больше, чем рабочий ФРГ, и на 300 часов больше, чем рабочий США и Англии. Что бы ни писалось в здешних законах о труде, в реальной практике годовые отпуска большинства рабочих в Японии не превышают одной недели. Объяснение тому простое: руководство японских фирм не любит работников, находящихся в отпусках "слишком долго", и сами работники по этой причине избегают длительных отпусков, чтобы не навлечь на себя недовольство начальства.

С давних пор японцам свойственно работать с предельной отдачей своего времени и своего здоровья. С этим связано распространенное здесь явление, называемое по-японски "кароси", что в переводе означает "смерть от изнурительного труда" "В Японии - стране, одержимой работой,- отмечает обозреватель агентства "Киодо Цусин" Х. Нагасима,- люди работают не для того, чтобы жить,- они живут для того, чтобы работать. Для многих же из них работа становится причиной смерти".

Конечно, все сказанное выше не относится к имущим верхам японского общества. По крайней мере несколько миллионов состоятельных семей страны обладают достаточными возможностями, чтобы иметь особняки и просторные комфортабельные квартиры, увлекаться скупкой произведений искусства, выезжать по субботам и воскресеньям в горы для игры в гольф и посылать в зарубежные поездки жен и детей. Именно в расчете на эти состоятельные слои населения изощряются в рекламе своих дорогих товаров престижные универмаги японской столицы и других крупных городов страны. Именно этой элите широко открыты двери фешенебельных ресторанов, ночных кабаре, дорогих гостиниц и пансионатов в курортных районах страны. Но блеск витрин и рекламных огней в торговых кварталах, как и замечательные достижения японцев в развитии экономики, техники и отдельных отраслей науки, не должны затмевать в нашем представлении бытовые неудобства, материальные тяготы и недовольство своей жизнью множества, если не большинства здешних людей наемного труда" 85.

Отмечая негативные стороны жизни трудовых слоев японского населения, я отнюдь не пытался внушать читателям "Правды" ложное представление, будто накал недовольства японских рабочих и классовых противоречий в стране в 80-х годах был столь же высоким как в 40-х - 60-х годах. Такая версия не отвечала реалиям тех лет. Бурное развитие в Японии современных, наукоемких отраслей производства привело к появлению довольно многочисленного слоя "рабочей аристократии", а точнее говоря, высококвалифицированных и высокооплачиваемых рабочих крупных монополистических фирм, производивших дорогостоящую электронную аппаратуру и прочие качественные товары массового потребления, направлявшиеся в большом количестве во все концы мира. Да и не только верхи рабочего класса Японии, но и значительная часть рядовых людей наемного труда в ходе "весенних наступлений" и прочих акций нажима профсоюзов на предпринимателей сумели в предшествовавшие годы добиться значительного повышения как номинальной, так и реальной заработной платы, что притупило остроту их недовольства своим материальным положением и привело к заметному спаду некогда боевого японского рабочего движения. Как следствие этого в целом ряде японских профсоюзов во второй половине 80-х годов возобладали настроения в пользу полюбовных переговоров и соглашений с предпринимателями. По этой причине ежегодные "весенние наступления" во главе с Генеральным советом профсоюзов к концу 80-х годов стали утрачивать свою прежнюю пробойную силу и обнаруживать тенденцию к превращению в некие ежегодные "весенние торги" профсоюзов с предпринимателями.

Все это привело к тому, что в 1989 году в Японии произошла исключительно важная по своей исторической значимости структурная перестройка рабочего движения. Так, в третьей декаде марта 1989 года состоялся последний 81-й съезд Генерального совета профсоюзов Японии (Сохё) - крупнейшего левого объединения японских трудящихся, к которому на протяжении более чем трех предшествовавших десятилетий примыкали миллионы людей наемного труда. Итогом съезда стало решение его участников о самороспуске этого профсоюзного центра, объединявшего прежде политически наиболее активные отряды противников монополистической олигархии и правящих консервативных кругов страны. Решение о самороспуске Генсовета профсоюзов подвело черту под целой эпохой послевоенного рабочего движения Японии эпохой, ознаменованной ожесточенными сражениями между трудом и капиталом, происходившими на классовом фронте страны в послевоенный период вплоть до начала 80-х годов.

Преемником Генерального совета профсоюзов Японии, провозгласившим целью своей деятельности не столько борьбу, сколько сотрудничество с японскими предпринимателями и властями, стал новый гигантский профсоюзный центр - Японская федерация профсоюзов (Рэнго).

Формально церемония создания этого центра, объединившего в своих рядах около 8 миллионов японских рабочих и служащих, состоялась 21 ноября 1989 года. Мне как журналисту довелось быть в зале, где происходила эта церемония и наблюдать примечательную во всех отношениях смену как лозунгов, так и символов, которые отличали в течение многих лет большинство японских профсоюзов от профсоюзов ряда других развитых капиталистических стран. Впервые за послевоенные годы на форуме 700 представителей 72 профсоюзных отраслевых объединений страны не было видно красных знамен, не было слышно ни призывов к борьбе против всевластия капитала, ни звуков "Интернационала". Вместо прежних красных полотнищ над сценой общественного клуба "Кудан кайкан", где проходил учредительный съезд Рэнго, были подняты голубые и белые флаги, а группа молоденьких смазливых балерин в коротеньких юбочках с голыми ножками под аккомпанемент оркестра пожарников в серебряных касках исполнила, зазывно повизгивая, что-то вроде приветственного танца.

В Новый общенациональный профсоюзный центр (Рэнго) вошло большинство профсоюзов частного сектора экономики, а также многие объединения государственных служащих, издавна примыкавшие к Сохё. Поддержку этому гигантскому профсоюзному объединению стали оказывать три оппозиционные партии: социалистическая партия, партия демократического социализма и партия Комэйто. Доброжелательное отношение к Рэнго проявили правительственные круги и некоторые фракции правящей либерально-демократической партии.

Весьма знаменательным моментом этой перестройки японского рабочего движения стал уход в тень ряда радикально настроенных профсоюзных лидеров, стоявших в предыдущие десятилетия на позициях борьбы между трудом и капиталом, и приход к руководству профсоюзными объединениями, вошедшими в Рэнго, сторонников "мирного" сотрудничества с властями и предпринимателями. В дальнейшем эта смена профсоюзных лидеров оказала серьезное влияние на характер японского рабочего движения: вошедшие в Рэнго профсоюзы в своих взаимоотношениях с правительством и владельцами частных предприятий стали придерживаться доктрин английских лейбористов и идеологов Американской федерации труда.

Правда, ликвидация Сохё и образование Рэнго не привели к всеобщему объединению японских профсоюзов. В те же осенние дни 1989 года оформили свое существование в качестве независимых профсоюзных центров два других довольно крупных объединения трудящихся, чьи лидеры остались на позициях либо жесткого, либо ограниченного противостояния труда и капитала. Одно из них - Всеяпонская национальная федерация профсоюзов (Дзэнрорэн), к которой примыкало более 1 миллиона людей наемного труда, стала сотрудничать с Коммунистической партией Японии, а другое - Всеяпонский совет связи рабочих профсоюзов (Дзэнрокё), объединивший около 300 тысяч рабочих и служащих, стало ориентироваться на контакты с левыми группировками в рядах Социалистической партии Японии.

Перестройка японского профсоюзного движения, осуществленная в 1989 году скорее в интересах правящих кругов страны, чем в интересах их политических противников, привела к изменению расстановки сил не только в японском рабочем движении, но и в политическом мире страны. С ликвидацией Генерального совета профсоюзов была подорвана и организационная база массовых антиправительственных выступлений японских трудящихся. Ослаблению боевого духа в рядах противников всевластия монополий способствовала, несомненно, благоприятная экономическая конъюнктура, позволявшая владельцам многих крупных японских фирм идти навстречу тем или иным пожеланиям и требованиям наемного персонала своих предприятий. Как следствие этого в 1989-1990, а также и в последующих годах, заметно сократились масштабы "весенних наступлений" японских профсоюзов. На предприятиях сократилось число забастовок, а на улицах японских городов стало меньше митингов и демонстраций людей наемного труда, недовольных своим положением и политикой властей. Сократилось по этой причине и число моих публикаций в "Правде", посвященных вопросам японского рабочего движения.

Зато в те годы гораздо большее, чем прежде, внимание пришлось мне уделять событиям в японской внутриполитической жизни и особенно вопросам, связанным с парламентскими выборами и деятельностью японского парламента как "высшего органа государственной власти" и единственного законодательного органа страны. Объяснялось это отчасти тем, что в период моего пребывания в Японии в 1987-1991 годах состоялись выборы и в нижнюю и в верхнюю палату парламента. Более того - произошло несколько правительственных кризисов, которым предшествовали длительные дебаты в парламенте и которые четыре раза завершались сменами кабинетов и приходом к власти новых глав правительства.

Но была и другая причина моего повышенного внимания к работе японского механизма парламентской демократии. Причиной этой стало в те годы неожиданно бурное развитие политической обстановки в нашей стране, приведшее к возрастанию интереса советской общественности к зарубежным парламентским учреждениям и их роли в политической жизни соответствующих стран, к их опыту ведения своей повседневной государственной деятельности. Ведь конец 80-х годов был ознаменован в нашей стране небывалым за все послевоенные годы обострением политической борьбы по вопросам объявленной М. С. Горбачевым "перестройки" экономической, государственной и политической структуры Советского Союза. Сообщения о XIX Всесоюзной партийной конференции, состоявшейся в июне-июле 1988 года и утвердившей курс на коренные реформы центральных государственных учреждений Советского Союза, побудили и нас, зарубежных корреспондентов "Правды", к поискам полезной для подобных реформ информации. На те же поиски наталкивала и развернувшаяся затем в нашей стране кампания по выдвижению кандидатов для участия в Съезде народных депутатов СССР. И эти события на моей Родине побуждали меня чаще писать о парламентской жизни Японии, с тем чтобы дать читателям "Правды" конкретную информацию о достоинствах и недостатках японского парламентаризма, тем более что Япония считалась одним из образцовых демократических государств мира.

В те годы, между прочим, свободные вечера в Токио я проводил за интенсивным чтением газет, поступавших из Москвы авиапочтой, а поступала тогда в корпункт "Правды" практически вся советская центральная пресса. Это позволяло мне следить за дискуссиями, развернувшимися на рубеже 80-90-х годов между "демократами" в лице А. Сахарова, Б. Ельцина, А. Собчака и других видных поборников радикальных перемен в общественной жизни Советского Союза и их оппонентами в лице Е. Лигачева и других консервативно настроенных руководителей центрального партийного аппарата КПСС.

Тогда, в конце 80-х годов, я по наивности искренне сочувствовал "демократам": в них я видел смелых и честных людей, стремившихся отстранить от власти кремлевских старцев, закосневших в своем догматизме и не желавших уступать более молодым, деятельным и современно мыслящим людям свои властные полномочия и привилегии. Мне казалось тогда, что не только экономика, но и структура государственных и партийных учреждений Советского Союза нуждались в реформах и что наступило время, когда выборы в Верховный Совет и другие властные государственные учреждения Советского Союза должны были проводиться, как и в Японии, на альтернативной основе, а в работе выборных учреждений должны были соблюдаться демократические начала, большая гласность и свободный обмен мнений. Сравнивая прежний порядок заседаний Верховного Совета СССР с работой японского парламента, я находил в работе этого высшего органа государственной власти Японии немало такого, что можно было бы позаимствовать в ходе "перестройки", начавшейся в нашей стране.

Но даже в тот период, когда наши "демократы" не обнаружили еще своего краснобайства и беззаботного отношения к нуждам большинства населения страны, своих амбициозных своекорыстных намерений, своего пренебрежения к национальным интересам собственного народа, своего низкопоклонства перед США и стремления разрушить до основания все, что было создано народом в предшествовавшие десятилетия,- даже в тот момент я видел в японском парламентаризме не только позитивные, но и негативные стороны. Это касалось и сложившейся в Японии практики ведения парламентских заседаний, и отношений парламента с правительством, и нравственного облика большинства депутатов, в деятельности которых наблюдалось немало заведомо порочных устремлений, не имевших ничего общего с нашими представлениями о демократии. Поэтому, направляя в редакцию "Правды" свои статьи, призванные ознакомить советских читателей с опытом работы японских парламентариев, я старался придать этим статьям максимальную объективность.

В период подготовки советской общественности к созыву Съезда народных депутатов СССР 2 января 1989 года в "Правде" была опубликована моя статья "Хризантема на лацкане". содержавшая, возможно, впервые в нашей партийной печати подробные сведения об условиях и стиле работы японских парламентариев. Эта статья не утратила целиком своего познавательного значения и на сегодняшний день, а поэтому привожу ее ниже без сокращений.

"Их узнают здесь обычно по круглому бархатному значку в виде хризантемы на лацкане пиджака. Всего в Японии насчитывается 764 полноправных обладателей таких значков. Из них 512 - это депутаты палаты представителей, избранные по 130 округам, на которые разбита вся территория страны, 252 - депутаты палаты советников, 100 членов которой избираются по общенациональному списку политических партий, а остальные от 47 префектур. Основную массу парламентариев составляют мужчины, женщин среди них всего 29 человек. Но для Японии и это прогресс - ведь в довоенные времена слабому полу доступ в политику вообще был закрыт.

К депутатам парламента рядовые японцы относятся с подчеркнутым почтением. Как врачей, педагогов и ученых их принято здесь величать "сэнсэй", что в переводе означает "учитель", "наставник". По складу ума и политическому мировоззрению депутаты японского парламента являют собой крайне пестрое сообщество. Среди них есть и крайне правые монархисты, и умеренные либералы, и буддисты, и социалисты правого и левого толка, и коммунисты. Преобладают же сторонники консервативных монархических взглядов. Прежде всего это 442 члена правящей либерально-демократической партии. Их нравы и взгляды на политику в значительной мере определяют общий стиль парламентской жизни.

Сессии японского парламента, включая очередные и чрезвычайные, обычно длятся в общей сложности семь, восемь и более месяцев. В двух актовых залах, где проводятся раздельно пленарные заседания палат, за каждым депутатом на весь срок его полномочий закреплено постоянное кресло в одном из рядов.

Значительную часть своего времени в периоды парламентских сессий депутаты обеих палат проводят на заседаниях постоянных комиссий (в палате представителей их 18, а в палате советников - 16). Специальные помещения отведены для совещаний партийных фракций, для представителей прессы, радио и ТВ.

В периоды сессий депутаты японского парламента свободную от заседаний часть времени проводят не в залах заседаний, а в своих приемных, находящихся в трех расположенных по соседству однотипных семиэтажных корпусах. Их планировка предельно проста: по всем этажам, за исключением первого,- длинные коридоры со множеством железных дверей, на которых прикреплены таблички с фамилиями и почтовые ящики для газет и корреспонденции. Это и есть депутатские приемные. Каждая приемная состоит из двух комнат. В большей из них размещается кабинет депутата с письменным столом, книжными шкафами, несколькими креслами для гостей и столиком для сервировки чая или кофе. А в меньшей по площади проходной комнате среди полок с архивными папками, листовками, плакатами, подшивками газет и т.п.рабочие столы секретарей, заставленные телефонными и факсимильными аппаратами, портативными копировальными машинами и другой оргтехникой.

Существенным вкладом в организацию повседневной работы членов парламента стала в современной Японии оплата государством двух штатных должностей их личных секретарей. Обычно это молодые люди, мечтающие о быстрой политической карьере. Без них депутаты как без рук. У секретарей множество обязанностей, начиная от составления почасового расписания встреч и заседаний депутата на каждый день и кончая посредничеством в организации доверительных закулисных переговоров своего босса с депутатами других партий или какими-либо влиятельными персонами. Не случайно среди японских парламентариев ходит поговорка "мой секретарь - это мое второе "я".

Конституция и законы страны исходят из предпосылки, что парламентская и политическая деятельность депутатов должна быть их основным занятием в течение всего периода их полномочий. Они запрещают депутатам занимать параллельно какие-либо иные официальные посты за исключением постов министров кабинета. Запреты, однако, не касаются их частного предпринимательства. Поэтому большинство членов парламента от ЛДП, как и многие депутаты от партий "среднего пути", являются либо президентами, либо директорами-управляющими, либо владельцами крупных пакетов акций частных фирм.

Все депутаты ежемесячно получают от государственного бюджета жалованье в размере чуть более миллиона иен (около 8500 долларов). Это приблизительно в четыре раза больше нынешней средней заработной платы по стране. Три раза в год им выплачиваются бонусы, общая сумма которых составляет 5 миллионов иен, а также ежемесячные дотации на телефонные разговоры и почтовую переписку в размере 650 тысяч иен. В дни парламентских сессий депутатам дополнительно выплачиваются суточные, а тем, кто пребывает на сессию в Токио из других городов, еще и командировочные. Кроме того, они пользуются разного рода льготами. Например, депутаты освобождены от платы за проезд в поездах, автобусах и городских электричках. Тем из них, кто для участия в парламентских сессиях вынужден приезжать в столицу на длительное время из других городов, предоставляются за ничтожную плату постоянные квартиры площадью от 50 до 80 квадратных метров. Для этого в Токио построены семь многоквартирных домов.

Однако крупные денежные суммы, получаемые депутатами парламента из государственного бюджета, выглядят не столь уж значительными по сравнению с их огромными расходами, связанными с необходимостью постоянно поддерживать контакты со своими избирателями, ежедневно напоминать им о себе и оказывать различное содействие. Для этой работы каждый член парламента содержит в своем избирательном округе как минимум один, а зачастую и несколько личных офисов, за свой счет или же за счет своей партии нанимает платных помощников. Количество последних зависит обычно от денежных возможностей самого депутата и той партии, которая его поддерживает. Первенствует в этом отношении правящая либерально-демократическая партия, опирающаяся на финансовую поддержку монополистической буржуазии страны. Представители этой партии, располагающие наибольшими денежными средствами, имеют возможность создавать в своих избирательных округах разветвленную систему массового воздействия на рядовых избирателей. Имеется в виду не только пропагандистское воздействие, но и прямой подкуп.

Недавно на полках здешних книжных лавок появились мемуары Хаясаки Сигэдзо, долгое время подвизавшегося в роли личного секретаря бывшего премьер-министра страны Танаки. В них рассказывается, что на последних выборах в парламент, состоявшихся летом 1986 года, едва ли не все выдвиженцы ЛДП беззастенчиво нарушали законы Японии, ограничивающие избирательные расходы кандидатов 15 миллионами иен. По сведениям автора, в среднем каждый кандидат правящей партии истратил на этих выборах от 200 до 300 миллионов иен, а тот, кто баллотировался впервые,- от 400 до 500 миллионов. Этими астрономическими суммами их снабдили японские предприниматели, заинтересованные в стабильности существующего режима. Так по существу незаконным путем попадает в японский парламент значительная, если не большая часть тех, кто представляя правящую партию, вершит законы и государственные дела страны.

В массе своей члены высшего законодательного органа Японии - это многоопытные профессиональные политики: средний стаж пребывания депутатов обеих палат в парламентских стенах составляет 14 с лишним лет. Среди них выделяются представители правящей либерально-демократической партии, большинство из которых избиралось в парламент многократно и имеет депутатский стаж по 30 и более лет. Три четверти парламентариев - люди с высшим университетским образованием. Но все это само по себе не обеспечивает компетентности большинства депутатов в вопросах, связанных с подготовкой тех или иных законопроектов. В этих делах, как показывает практика, они находятся в зависимости от юристов-консультантов и чиновников правительственных ведомств. За 1987 год, например, кабинет министров вынес на утверждение парламента 114 законопроектов, из которых 99 были затем утверждены. Между тем сами депутаты парламента подготовили лишь 41 законопроект, из которых утверждены были только 14. В этом проявилась сила скрытого влияния японской бюрократии на законодательные процессы и политическую жизнь страны.

Естественно, что законами становятся лишь те законопроекты, которые получают одобрение парламентского большинства, то есть либерально-демократической партии. Предложения же оппозиции, если их содержание не отвечает интересам властей и стоящих за ними монополистических кругов, практически обречены на провал. Законодательный произвол либерал-демократов явственно проявился, например, в ноябре-декабре 1988 года в ходе парламентских баталий, развернувшихся в связи с намерением кабинета Такэсита осуществить налоговую реформу и навязать трудовому народу бремя так называемого потребительского налога. Бесцеремонно игнорируя возражения партий оппозиции в бюджетных комиссиях и на пленарных заседания обеих палат, правящая ЛДП, не утруждая себя дискуссиями, то и дело пускала в ход машину голосования и добилась утверждения спорных законопроектов, несмотря на всеобщее возмущение населения и массовые демонстрации протеста за стенами парламента.

Но диктат правящей консервативной партии в парламенте не абсолютен. В ходе постоянных столкновений с либерал-демократами оппозиционному меньшинству, и прежде всего социалистической и коммунистической партиям, при поддержке прогрессивной общественности удается в отдельных случаях ставить власти в затруднительное положение и сдерживать их произвол. У этих партий есть поэтому веские основания придавать своей парламентской деятельности первостепенное значение. Депутатов-коммунистов, как и многих депутатов-социалистов, тесно связанных с трудовыми слоями народа, отличает чувство глубокой гражданской ответственности. Приведу состоявшуюся у меня недавно беседу с депутатом палаты представителей членом ЦК компартии Японии Иваса Эми, которая вот уже третий раз избрана в парламент населением одного из округов японской столицы.

- Положение депутата,- говорит Иваса Эми,- обязывает каждого коммуниста отдавать парламентской работе максимум своего времени. С тех пор как меня избрали депутатом, я посвящаю себя целиком политике и общественной деятельности. Отдых в кругу семьи стал для меня редким удовольствием. Почти все вечера, а также субботние и воскресные дни занимают у меня обычно все те же парламентские дела. Мой ежегодный отпуск не превышает одной недели.

Больше всего времени у Иваса Эми отнимает работа в постоянных и специальных комиссиях, встречи с делегациями избирателей и переговоры с представителями правительственных ведомств.

- Чиновники министерств,- объясняет моя собеседница,- пытаются обычно отмахнуться от приезжающих в столицу делегатов тех или иных районов страны и игнорировать их просьбы. Однако если делегаты приходят в министерство в сопровождении депутата парламента, то в этом случае министерским чиновникам волей-неволей приходится принимать их, и притом на уровне руководителей департаментов и отделов.

В ходе беседы зашла речь о том, как смотрят японские коммунисты на проблему профессионализма в политике.

- Когда-то в прошлом,- говорит Иваса Эми,- японские коммунисты практиковали совмещение депутатских обязанностей с производственной работой. Но сейчас мы отказываемся от такой практики. Мы считаем, что избранный в парламент депутат должен целиком посвятить себя политической деятельности. Иначе ему не хватило бы и 24 часов в сутки. Поэтому депутаты-коммунисты, даже если они принадлежат к числу лиц свободных профессий, после своего избрания в парламент должны переключаться на политическую работу. Именно она и становится их профессией. И нет оснований сомневаться в приверженности таких депутатов-коммунистов интересам рабочего класса. Главное, на мой взгляд, это их искренняя готовность отстаивать интересы трудящихся и утверждать демократический строй общества.

В настоящее время программа действий коммунистической партии, как и других оппозиционных партий, не ставит своей задачей коренную перестройку того парламентского механизма, который сложился в стране на основе действующей конституции. Речь на данном этапе идет о недопущении использования этого механизма в своекорыстных интересах правящих монополистических кругов. Помыслы демократических сил страны направлены сегодня на то, чтобы в парламенте возросло число искренних и последовательных защитников интересов народа, отвергающих замешанный на коррупции диктат монополий. Чем больше людей, достойных на деле именоваться "сэнсэями", будет в числе японских парламентариев, тем чище станет воздух в парламентских стенах, тем весомее будет вклад парламента в демократизацию политической жизни страны"86.

Я привел здесь дословно эту длинную газетную статью в надежде на то, что ознакомление с ней позволит читателям-соотечественникам получить общее представление о том, что являл собой японский парламент в конце 80-х начале 90-х годов. Избегая личных суждений и оценок, я написал ее нарочито в информационном стиле - так, чтобы у читателей не сложилось представление о предвзятом отношении газеты "Правда" к японской парламентской практике. В то же время не хотелось мне при этом навевать читателям иллюзии, будто парламентаризм в таких странах как Япония, Англия, Франция или США представлял собой нечто совершенное, достойное восторгов и некритического подражания.

А если говорить откровенно, то я считал тогда и считаю сегодня, что японская парламентская демократия представляла собой тогда и представляет по сей день нечистоплотную политическую кухню, на которой численно преобладают, хозяйничают и верховодят люди, связанные с монополистической олигархией страны и обладающие огромными денежными средствами. Об этом в те годы я многократно писал в своих корреспонденциях с целью рассеять розовые иллюзии моих соотечественников, подпавших под влияние поборников перестройки политической системы нашей страны по образцу и подобию "западной демократии". Примером тому могла служить моя статья "Политик и деньги", опубликованная в "Правде" 15 сентября 1989 года.

"Парламентская политика,- было написано там,- это в Японии дело, требующее колоссальных денежных вкладов и затрат... Известно, что каждый из депутатов японского парламента, помимо твердо установленных сумм, полученных из государственного бюджета, вынужден для ведения своей политической деятельности опираться на финансовую помощь той партии, к которой он принадлежит, а также на помощь поддерживающих его общественных организаций. Если партийные финансы коммунистической и социалистической партий складываются главным образом из членских взносов входящих в эти партии лиц, а также из доходов от издательской и прочей коммерческой деятельности, то у правящей партии основную финансовую базу как партии в целом, так и каждого ее парламентария в отдельности составляют "политические пожертвования" деловых кругов.

В 1988 году либерально-демократическая партия получила от деловых кругов в виде "политических пожертвований" громадные субсидии в сумме 12,5 миллиарда иен. Они составили около 56 процентов всех доходов правящей партии. Именно щедрая финансовая помощь монополий и обеспечивает либерал-демократам возможность ассигновать на борьбу для получения поддержки японских избирателей гораздо больше средств, чем это может сделать кто-либо из их политических противников. Так, согласно официальным данным, лидеры крупнейших фракций ЛДП получили в 1988 году от деловых кругов в общей сложности 6,8 миллиардов иен. Наибольшая сумма (979 миллионов иен) досталась при этом Абэ Синтаро, занимавшему на протяжении минувшего года пост генерального секретаря правящей партии... Получая от монополий грандиозные денежные суммы, лидеры внутрипартийных фракций ЛДП распределяют их затем по своему усмотрению между примыкающими к ним консервативными политиками - членами их фракций, чтобы последние использовали полученные деньги в своих избирательных округах для оплаты расходов, связанных с "обработкой" избирателей. Например, члены фракции Абэ получили в минувшем году от своего босса в общей сложности около 550 миллионов иен. Разумеется, немалая доля денежных кушей, полученных консервативными парламентариями от своих влиятельных боссов, пошли, как это всегда бывало и в прошлом, на их личные расходы и сбережения. Согласно тем же данным, только политики, входящие в руководящую элиту ЛДП, израсходовали в 1988 году на свои кутежи в ресторанах 686 миллионов иен. Не случайно же повсеместная коррупция, разъедающая верхи правящей либерально-демократическо й партии, стала сегодня одним из самых неприглядных явлений политической жизни страны"87.

Никогда проблема коррупции в политических и государственных верхах японского общества не обсуждалась в Японии так широко, обстоятельно и взволнованно, как во второй половине 80-х годов. Если раньше, денежная подпитка политических организаций и отдельных политических деятелей деловыми кругами страны расценивалась японской прессой как дело само собой разумеющееся, естественное, хотя зачастую и сопряженное с нарушениями законов и нравственных норм, то в названные годы в прессе все чаще в таких случаях стало употребляться слово "осёку", что по-японски означает "коррупция". Широкая дискуссия развернулась в средствах массовой информации и в политическом мире страны о нетерпимости дальнейшего подчинения японской политики диктату денежных мешков.

Поводом к развертыванию этой дискуссии послужил разразившийся осенью 1988 года в политическом мире страны бурный скандал, связанный с коммерческой фирмой "Рекруто". Суть этого скандала сводилась к следующему. Летом 1988 года партии парламентской оппозиции и пресса, а позднее и органы прокуратуры заинтересовались странной, явно убыточной продажей компанией "Рекруто" и ее дочерними фирмами большого числа своих акций ряду лиц, занимавших влиятельные государственные и политические посты. Акции были проданы этим лицам не через фондовую биржу, а напрямик, тайком, до регистрации их на бирже, и притом по заведомо заниженной цене, что позволило покупателям тотчас же перепродать их по гораздо более высоким биржевым ценам. В результате этих операций влиятельные лица положили в свои карманы миллионы и десятки миллионов иен. В ходе расследования выяснилось далее, что в списках участников упомянутых спекулятивных операций оказались личные секретари бывшего премьер-министра страны Накасонэ Ясухиро, тогдашнего премьер-министра Такэситы Нобору, генерального секретаря правящей либерально-демократической партии Абэ Синтаро и ряда других видных лидеров либерал-демократов. В тех же списках покупателей акций "Рекруто" оказались имена доверенных лиц министра финансов Миядзавы Киити, генерального секретаря кабинета министров Фудзинами Такао, председателя политического совета правящей партии Ватанабэ Митио и некоторых других фигур столь же крупного калибра. В то же время выяснилось, что за взятки, полученные от фирмы "Рекруто" в виде акций, приобретенных тайком и по заниженной цене, названные выше консервативные боссы оказывали фирме содействие в получении от правительства всевозможных льгот.

Дальнейшее раскручивание скандала прессой, партиями оппозиции и органами прокуратуры привело в декабре 1988 года к выходу в отставку министра финансов кабинета Миядзавы. А в последующие месяцы стало ясно, что не только Миядзава, но и премьер-министр Такэсита и генеральный секретарь ЛДП Абэ нажили на торговле акциями "Рекруто" огромные денежные суммы (первый - 200 миллионов иен, а второй - 100 миллионов иен). Выяснилось также, что закулисные сделки с той же компанией были и у общепризнанного политического лидера ЛДП - бывшего премьер-министра Накасонэ, который в виде расплаты за дешевые акции содействовал незаконным закупкам компанией "Рекруто" американских сверхмощных компьютеров.

Финалом всей этой грязной истории стали весной 1989 года отставка кабинета Такэситы и выход из рядов правящей партии ее самого видного лидера Накасонэ, взявшего на себя "ответственность" за закулисные махинации лидеров этой партии с компанией "Рекруто".

Пришедший на смену кабинету Такэситы в июне 1989 года кабинет во главе с Уно Сосукэ сумел продержаться у власти лишь несколько месяцев. Причиной его отставки стала, правда, не коррупция, а скандальная история иного характера: любовница Уно, недовольная его скупостью и черствостью, предала гласности его внебрачную связь с ней. В результате к осени 1989 года с политической сцены страны как ветром сдуло едва ли не всю руководящую верхушку правящей либерально-демократической партии. И это, естественно, предопределило падение ее политического престижа. На всеобщих выборах в палату советников парламента, состоявшихся летом 1989 года, правящая либерально-демократическая партия впервые за тридцать четыре года своего существования потеряла в этой палате абсолютное большинство голосов. Нерадостными стали для либерал-демократов результаты всеобщих выборов в палату представителей, состоявшиеся в феврале 1990 года. Если на предшествовавших всеобщих выборах 1986 года правящая партия завоевала в нижней палате 300 мест, то на сей раз ей удалось получить лишь 275. Между тем ее главный политический противник в лагере оппозиции - социалистическая партия увеличила свое представительство в той же палате с 85 до 136 человек88. Такой ценой расплатились либерал-демократы за нечистоплотное поведение своих лидеров, за ту коррупцию, которая как никогда прежде высветилась в деятельности их партии и ее лидеров.

На тему о коррупции в правящих кругах Японии мне пришлось написать в 1988-1990 годах десятки статей и заметок. И отнюдь не потому, что мне нравилось копаться в грязном белье японских консервативных политиков. Эта тема, откровенно говоря, мне тогда приелась и претила. Но развитие внутриполитических событий в Японии вынуждало японских и советских журналистов, занимавшихся освещением этих событий, вновь и вновь писать о нечистых на руку государственных деятелях и порочных нравах, укоренившихся в политическом мире Японии.

Тогда мне думалось, что от зла коррупции в таких масштабах, какие оно приняло в Японии, навсегда избавлена моя страна. Каким же близоруким я был! Ибо с первых же шагов реформаторов, пришедших к власти в Москве в 1991 году, на первых же этапах "рыночной экономики", возникшей в результате слома социалистической системы и перехода государственных предприятий и имущества в загребущие руки частных собственников, в моей стране началась столь необузданная вакханалия коррупции, которая намного превзошла по своим масштабам все то, что наблюдалось мною в Японии тремя-четырьмя годами ранее. Японские взяточники типа Такэситы, Накасонэ, Миядзавы на фоне наших хапуг-карьеристов типа А. Чубайса, А. Коха и Б. Березовского стали далее казаться мне не столь уж такими порочными людьми, какими они виделись в конце 80-х - начале 90-х годов. Ведь при всем их ненасытном пристрастии к деньгам они в своей государственной политике все-таки пеклись и о национальных интересах Японии и поступались ими иной раз лишь под сильным давлением США. А для наших олигархов-проходимцев понятия "Родина" вообще не существует.

Как и в предшествующие периоды моей журналистской работы в Японии, меня интересовала и деятельность партий парламентской оппозиции. Речь шла главным образом о коммунистической и социалистической партиях, так как политический вес двух тогдашних партий "среднего пути", Комэйто и Минсято (Партия демократического социализма), занимавшихся прагматическим лавированием между правящей партией и оппозиционными силами, был не столь велик, чтобы о них стоило писать особо.

Что касается Коммунистической партии Японии, то во второй половине 80-х - начале 90-х годов руководству Международного отдела ЦК КПСС стало ясно, что былую дружбу с КПЯ восстановить уже невозможно и что ее руководители, Миямото Кэндзи, Фува Тэцудзо и другие, будут и впредь дистанцироваться от КПСС и занимать постоянно недружественную Советскому Союзу позицию. Возможность маневра в нашей политике по отношению к этой партии была при таких обстоятельствах довольно ограниченной. При тех крайне слабых, по сути дела символических контактах с КПЯ, которые еще сохранялись, нашей стороне не оставалось ничего иного, как поддерживать японских коммунистов в печати лишь тогда, когда их выступления отвечали нашим интересам, и при этом делать вид, будто мы не замечаем их постоянных нападок на КПСС. А эти нападки заметно усилились с тех пор, как в политике Советского Союза стали реализовываться горбачевские идеи "перестройки" и "нового мышления".

Отрицательное отношение руководства КПЯ к горбачевскому "новому мышлению" было вполне объяснимо. Ведь в основу "нового мышления", советники Горбачева типа А. Яковлева, Г. Арбатова или Г. Шахназарова заложили довольно сомнительную идею "примирения" с тем воинственным курсом, который продолжал проводиться Вашингтоном в те годы вопреки всем советско-американским соглашениям об ограничении ядерных и ракетных вооружений, заключенным в итоге встреч Горбачева с президентом США Бушем. С точки зрения руководителей КПЯ, сделавших борьбу против японо-американского "договора безопасности" и военного присутствия США в Японии основой основ своей политики, любые горбачевские помыслы о советско-американском "примирении" выглядели как "наивный оппортунизм", как недальновидный отход с позиций мирового коммунистического движения, основанный на ошибочных оценках и непонимании подлинной агрессивной сущности внешней политики правящих кругов США. И надо сказать, что для таких критических оценок горбачевского "нового мышления" у руководителей КПЯ имелись довольно веские основания. Японским коммунистам, постоянно соприкасавшимся с проблемой американских военных баз на японской территории и наблюдавшим с близкого расстояния ту наглость, с которой Пентагон утверждал свой военный контроль над АТР, была лучше видна недальновидность упований Горбачева и его окружения на примирение и дружбу с США. Конечно же, руководители Международного отдела ЦК КПСС, неизменно лояльные политике всех кремлевских генеральных секретарей, включая и Горбачева, сочли за лучшее не углубляясь в подобные споры с японцами отмалчиваться и делать вид, будто их отказ от полемики с руководством КПЯ продиктован лишь стремлением избежать дальнейшего обострения отношений с японскими коммунистами. Лично меня такое охлаждение отношений КПСС с КПЯ вполне устраивало: редакция "Правды" в отличие от прежних времен не ждала от меня ни интервью с руководителями КПЯ, ни очерков о каких-либо достижениях японских коммунистов. А это избавляло меня от неприятных посещений штаба КПЯ в Ёёги, сотрудники которого, зная настроение своего начальства, не проявляли ко мне ни должного уважения, ни приветливости, как это всегда бывало в прежние времена.

В то же время у руководства КПЯ при всем его неприветливом поведении по отношению к КПСС не было по-прежнему желания идти на полный разрыв связей с Москвой. Подтверждением тому стало, например, осенью 1987 года приглашение к участию в работе XVIII съезда КПЯ в качестве гостей делегации КПСС в составе П. Н. Федосеева и И. И. Коваленко. Правда, спустя два с лишним года в связи с дальнейшим усилением разногласий между КПСС и КПЯ по вопросам, связанным с оценками внутренней и внешней политики Горбачева, на XIX съезде КПЯ, состоявшемся в июле 1990 года, делегация советских коммунистов отсутствовала.

Примечательно, что при всех ограничениях на допуск прессы на съезд КПЯ, советские журналисты там все-таки присутствовали. Пропуска и на XVIII и на XIX съезды были выданы руководством японской компартии не только мне, но и одному из корреспондентов ТАСС (Н. Геронину). Основная причина нашего допуска на эти форумы состояла скорее всего в том, что через публикации в "Правде" и в тассовских вестниках руководство КПЯ рассчитывало напомнить миру о своем существовании и оперативно ознакомить с ходом дискуссий на съездах и с их решениями зарубежную прокоммунистическую общественность, и в частности актив европейских коммунистических партий.

Однако в конце 80-х - начале 90-х годов отношение КПСС к руководителям японской компартии и их политике было уже совсем не то, что в 50-е - 60-е годы, и заниматься распространением через советскую прессу всего того, что они говорили на своих съездах и всех тех решений, которые ими там принимались, не было желания ни на Старой площади, ни в редакции "Правды", ни у меня как представителя этой газеты, призванного информировать Москву о работе съезда. Поэтому в моем сообщении, направленном в редакцию 9 июля 1990 года - в день открытия XIX съезда, преобладали уже не теплые, а прохладные отзывы о деятельности КПЯ и взглядах ее руководства, да и сами размеры сообщения были куда меньшими, чем в былые времена. Вот некоторые фрагменты из моей небольшой статьи, опубликованной в "Правде" на следующий день:

"Сегодня в курортном местечке Атами, расположенном на берегу Тихого океана в ста километрах от Токио, начал работу XIX съезд Коммунистической партии Японии. В работе съезда принимают участие более тысячи делегатов.

КПЯ, насчитывающая в своих рядах почти 500 тысяч членов, играет заметную роль в политической жизни страны. 30 коммунистов избраны депутатами парламента, а число представителей партии в органах местной администрации составляет 3953 человека. На парламентских выборах поддержку КПЯ оказывают обычно около 5 миллионов японских избирателей.

В последнее время в силу ряда объективных и субъективных обстоятельств деятельность КПЯ сталкивается с возросшими трудностями. Об этом говорит потеря ею на двух последних выборах в верхнюю и нижнюю палаты парламента почти половины депутатских мандатов. С одной стороны, эти неудачи связаны с неблагоприятной внешней обстановкой и с усилением, в частности, антикоммунистической пропаганды правящих консервативных кругов. С другой стороны, причины возросших трудностей КПЯ кроются также в ее собственной политической практике. Обращают на себя внимание в этой связи весьма спорные взгляды партийного руководства на международную обстановку и взаимоотношения с зарубежными коммунистическими партиями...

С отчетным докладом ЦК КПЯ на съезде выступил Председатель Президиума ЦК КПЯ Фува Тэцудзо. Значительную часть своего выступления докладчик посвятил изложению взглядов руководства КПЯ на научный социализм как теоретическую основу партийной политики японских коммунистов. При этом им было допущено немало высказываний, бросающих тень на внешнюю политику КПСС и Советского государства. Прибегая к субъективному толкованию истории, докладчик огульно обвинил Советский Союз в проведении "великодержавной" и "гегемонистской" политики и вновь повторил в этой связи те необоснованные территориальные притязания к нашей стране, с которыми, как известно, руководство КПЯ выступает уже не первый год.

Много внимания в докладе было уделено критическому анализу военного сотрудничества Японии с США на основе японо-американского "договора безопасности". При этом была подчеркнута несовместимость этого договора с национальными интересами японского народа, как и с делом упрочения мира в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Ряд разделов доклада посвящен развернутой критике внешней и внутренней политики правящей либерально-демократической партии, а также критике политических курсов некоторых из партий парламентской оппозиции, и в частности Социалистической партии Японии"89.

Ход дальнейших событий показал, что это было последнее сообщение корреспондента газеты "Правда" с последнего съезда КПЯ, на котором представитель этой газеты еще присутствовал. Больше до моего отъезда из Японии в декабре 1991 года съездов КПЯ не проводилось, а еще ранее, как известно, газета "Правда" как орган ЦК КПСС перестала существовать. Да и самой КПСС тоже не стало. А это значит, что приведенная выше статья оказалась по сути дела прощальным словом, сказанным со страниц "Правды" по адресу КПЯ. И было это слово, к сожалению, весьма сухим и холодным.

Да, так оно и было: в 1990 году я с досадой и осуждением относился к атакам японских коммунистов на политику Советского Союза и КПСС, усматривая в их нежелании руководствоваться интернационалистической идеологией и в сползании на националистические позиции некое предательство интересов мирового коммунистического движения. Однако сегодня (я имею в виду 2000 год), когда мировое коммунистическое движение как некое единое целое распалось и ушло в небытие, становится очевидным, что после этого распада выстояли и продолжают существовать, а в ряде случаев даже оставаться у власти лишь те коммунистические партии, которые еще до развала Советского Союза отказались от "пролетарского интернационализма" и без оглядки на Москву стали выступать в роли последовательных поборников национальных интересов своей страны. Так поступили компартии Китая, Вьетнама и КНДР. Так же поступила и компартия Японии. И этот ее переход к последовательной националистической политике, направленной своим острием против всех, кто задевал так или иначе интересы Японии и японцев, будь то США, КНР или Советский Союз (а теперь Россия), позволил КПЯ оставаться на плаву, а в конце 90-х годов даже укрепить по сравнению с прошлым свое положение в парламенте и в органах местного самоуправления.

Конечно, перемены в моих оценках деятельности КПЯ и признание политики руководства этой партии более реалистичной и дальновидной, чем она мне казалась десять лет тому назад, вовсе не означает того, будто я воспылал нежными чувствами к Миямото Кэндзи, Фуве Тэцудзо или Уэде Коитиро. Какая может быть любовь к недругам моей родины?! Но я считаю, что нашим нынешним российским коммунистам, если они действительно намерены стоять на защите национальных интересов русского народа и не забывать о них во имя призрачной "дружбы всех стран и народов", следовало бы позаимствовать во многом не только опыт китайских и вьетнамских коммунистов, но и коммунистов Японии, продолжающих и сегодня, десять лет спустя, находиться в авангарде борьбы против американского военного присутствия на японской земле, за национальную независимость своей страны.

По-иному, в дружественном тональном ключе, информировал я в те годы читателей "Правды" о деятельности самой крупной партии парламентской оппозиции - Социалистической партии Японии.

Это было время заметных успехов японских социалистов в их длительной борьбе с либерал-демократами за голоса японских избирателей. На выборах в палату советников, состоявшихся в июле 1989 года, число депутатов-социалистов в палате возросло с 43 до 67 человек. А в результате выборов в палату представителей в феврале 1990 года социалистическая партия увеличила там свое представительство с 83 до 136 человек. За кандидатов этой партии на последних из названных выборов проголосовали в общей сложности почти 16 миллионов (24,4 процента) японских избирателей90.

Упрочение влияния социалистов в парламенте объяснялось тем, что во второй половине 80-х годов в ряде важных вопросов японской внутренней и внешней политики позиция СПЯ стала отвечать запросам большего, чем прежде, числа избирателей. Так, в частности, партия социалистов сумела поймать в свои паруса массовое возмущение миллионов японцев попытками правительства и правящей либерально-демократической партии навязать населению дополнительные налоговые тяготы сначала в виде "налога с продажи", а затем в виде "потребительского налога". В 1987-1989 годах мне пришлось много раз направлять в Москву сообщения как о массовых антиправительственных демонстрациях противников названных законопроектов, так и о бурных столкновениях по тому же вопросу в стенах парламента. Если либерал-демократы в ходе этих столкновений пытались воспользоваться своим большинством для силового продавливания непопулярных законопроектов через обе палаты парламента, то оппозиционные депутаты - в большинстве своем социалисты - отчаянно противились таким попыткам. Демонстрируя готовность идти на самые крайние меры борьбы с консервативным большинством, депутаты-социалисты не раз прибегали в парламенте к тактике обструкций, и такая тактика получала за пределами парламента довольно широкую общественную поддержу. В сочетании с антиправительственными демонстрациями профсоюзов она принесла социалистам определенные политические дивиденды. В конечном счете правительству либерал-демократов пришлось, по крайней мере временно, отказаться от принятого ими ранее курса на увеличение налоговых тягот населения.

Отвечали настроениям большинства японского населения и выступления социалистов за отказ Японии от военного сотрудничества с США на основе "договора безопасности" и за ликвидацию американских военных баз на Японских островах. Особое внимание уделяло тогда руководство СПЯ всемерной поддержке японского и международного антиядерного движения и требований недопущения завоза в страну американского ядерного оружия.

В этих вопросах политические цели социалистов, по крайней мере внешне, совпадали с лозунгами КПЯ. Однако две главные партии левой оппозиции не проявляли желания к сотрудничеству. И более того - взгляды их лидеров существенно расходились в оценках общего хода международных событий, а также по вопросам японо-советских и японо-китайских отношений. Так, если японские коммунисты предпочитали держать отношения с Москвой в замороженном состоянии и выискивать поводы для обвинений КПСС в действительных и мнимых нарушениях прежних договоренностей и неких "норм" взаимоотношений между компартиями разных стран, то социалисты продолжали, как и в два предыдущих десятилетия, идти на широкие дружественные контакты с нашей страной как на партийном уровне, так и по линии профсоюзных и общественных организаций.

Да что говорить: в 80-х годах по-прежнему все мы, советские люди, работавшие в Японии - и дипломаты, и журналисты. и представители других наших учреждений - видели в японских социалистах своих самых надежных друзей, наиболее близких нам по взглядам и наиболее заинтересованных в развитии советско-японского добрососедства. И в значительной мере такое видение, такое восприятие нами японских социалистов соответствовало реальной действительности. Ведь в то время, во всяком случае в середине 80-х годов, во всех программных документах СПЯ речь шла о переходе Японии к социализму как конечной цели политики этой партии. А потому в социалистическом Советском Союзе большинство членов СПЯ и близких им по взглядам японцев были склонно видеть один из возможных прототипов будущей "социалистической Японии", полагая при этом, что жизнь советского общества еще во многом не отвечает их идеалам и требует дальнейшего совершенствования. И не было в том ничего странного, что именно японские социалисты, а не коммунисты проявляли в те годы наибольшую активность в распространении среди японцев правдивых и добрых сведений о нашей стране, о ее бесспорных достижениях в ряде сфер общественного бытия, включая безвозмездное предоставление миллионам трудовых семей готовых жилых квартир, бесплатное образование и медицинское обслуживание, всеобщее пенсионное обеспечение стариков, отсутствие угрозы массовой безработицы и т.д. и т.п. Любые успехи Советского Союза в хозяйственном и культурном строительстве становились для японских социалистов лишним аргументом, подтверждавшим верность их мировоззрения и политических программ. И хотя их информации о Советском Союзе бывали подчас более благостными, чем реальная наша действительность, все равно такие информации приносили обоюдную пользу и им и нам. Доброжелательное отношение японских социалистов к нашей стране и к ее внешней политике способствовало укреплению советско-японского добрососедства, взаимных симпатий и доверия двух наших народов.

Естественно, что и я в годы своего пребывания в Японии в качестве журналиста питал к социалистам наибольшие симпатии. Общаться с ними мне было всегда гораздо проще, чем с коммунистами. Достаточно сказать, что коммунистам для любых встреч со мной всегда требовалось предварительное согласие их партийного руководства. А у социалистов для общения с любыми советскими людьми никаких предварительных разрешений не требовалось. И объяснялось это отнюдь не только иным по сравнению с коммунистами пониманием членами СПЯ партийной дисциплины, но и просто нормальным, благополучным состоянием отношений двух партий: КПСС и СПЯ. В беседах с японскими социалистами я чувствовал обычно отсутствие напряженности хотя бы уже по причине совпадения во многом моих взглядов с их взглядами по целому ряду ключевых вопросов международных отношений и политики наших стран. Именно у депутатов парламента - социалистов бывало мне легче всего брать обстоятельные и откровенные интервью в тех экстренных случаях, когда развитие событий не допускало промедлений. В числе моих собеседников были в те годы многие видные деятели социалистической партии, и в том числе тогдашняя председатель ЦК СПЯ Дои Такако, ее предшественник на этом посту Исибаси Масаси, генеральный секретарь ЦИК СПЯ Ямагути Цуруо, председатель комитета СПЯ по избирательной политики Ямахана Садао, депутаты парламента Такадзава Торао, Цусима Такакацу, Ивадарэ Сукио и еще многие другие. Их высказывания публиковались затем на страницах "Правды", хотя и не всегда в полном объеме.

Чаще, чем у других, довелось мне в те годы брать интервью у Дои Такако. В отличие от обычных японских женщин, склонных к жеманству и игривым интонациям в беседах с мужчинами, Дои вела себя в своем парламентском рабочем кабинете (обычно там принимала она меня) предельно сухо, по-деловому, излагая свои взгляды так, будто она читала лекцию с университетской кафедры: четко, логично, без отклонений в сторону, без шуток и улыбок. К Советскому Союзу она относилась в то время с большим вниманием. Особо большие надежды возлагались ею на успех реформаторской деятельности М. С. Горбачева. При этом, как это было свойственно тогда японским политикам и прессе, она явно переоценивала как умственные способности этого болтуна, так и его деловые и волевые качества (в то время, правда, и я еще не избавился от таких же иллюзий).

Примечательным в этом отношении было интервью, данное мне Дои в Токио сразу же после ее поездки в Москву, где она с глазу на глаз беседовала с Горбачевым. Многое из сказанного тогда ею могло служить наглядной иллюстрацией искреннего, но крайне наивного стремления японских социалистов - друзей Советского Союза относиться всерьез к тому, о чем говорил в беседах с ними Горбачев, казавшийся тогда очень влиятельным и перспективным государственным деятелем мирового масштаба, хотя на деле он был всего-навсего безответственным пустомелей, целиком зависимым от орудовавших за его спиной кукловодов.

"По возвращении из Москвы,- говорила тогда мне Дои,- я встретилась с премьер-министром Такэситой и рассказала ему о результатах моей поездки в Советский Союз. Я заявила о несогласии с позицией, занимаемой японским правительством в отношении Советского Союза. Ведь даже в США осознают сейчас необходимость перехода от конфронтации к диалогу, к сотрудничеству в налаживании сосуществования государств с различным социальным строем и разной идеологией. В том же направлении пересматриваются отношения Западной Европы с Советским Союзом. Развивается конструктивный советско-китайский диалог. А Япония между тем, как гора, неподвижно стоит на прежних позициях.

Что следовало бы делать Японии в нынешней обстановке? Видимо, прежде всего надо положить конец недоверию. Надо стремиться к открытому диалогу и, в частности, реализовать поначалу хотя бы те пункты уже подписанного культурного соглашения между Японией и Советским Союзом, которые остаются пока не реализованными.

При встрече с Генеральным секретарем Горбачевым мною была выдвинута идея превращения Японского моря в зону мира. Бассейн Японского моря не должен быть, на мой взгляд, районом конфронтации и военного противостояния. Он должен быть зоной экономического, культурного и научного сотрудничества. Надо стремиться к тому, чтобы заинтересованные страны-соседи могли бы мирно общаться и сотрудничать друг с другом. И эта идея встретила согласие Генерального секретаря. Об этом я также поставила в известность премьер-министра Такэситу"91.

В те годы, как это было отчетливо видно, руководство Социалистической партии Японии, в отличие от лидеров КПЯ, делало ставку на дальнейшее расширение связей с Москвой. В горбачевских лозунгах "перестройки", "социализма с человеческим лицом" и "нового мышления" Дои и другие лидеры СПЯ усматривали шаги к сближению мировоззрения советских руководителей с их собственным мировоззрением. Не противоречили взглядам японских социалистов и высказывания Горбачева в пользу отказа Советского Союза от военного противостояния с США и их союзниками, а также в пользу привнесения в социалистическую структуру Советского Союза тех или иных элементов рыночной экономики. Наоборот, руководителей СПЯ устраивала готовность Кремля к отказу от своего прежнего отрицательного отношения к капитализму как общественному строю. И более того, такой поворот в умах советских руководителей и идеологов стимулировал эволюцию политических взглядов самих руководителей японской социалистической партии, особенно тех, кто принадлежал к ее правым фракциям и тяготел к социал-демократической идеологии. Под их воздействием 5-й съезд Социалистической партии Японии, состоявшийся в апреле 1990 года, внес несколько существенных изменений в программные партийные документы. Так, в принятом съездом новом "Курсе действия на 1990 год" вместо прежних формулировок, где шла речь о переходе к социализму как конечной цели политики партии, появилось заведомо несовместимое с прежними формулировками утверждение о "движении партии по социал-демократическому пути"92.

Однако ставка руководителей СПЯ на упрочение дружественных связей с руководством КПСС и Советского правительства не оправдала ожиданий японской стороны. История сыграла злую шутку не только с советскими коммунистами, но и с японскими социалистами. Ведь кто в Японии мог предположить в 1988-1990 годах, что спустя всего год произойдет неожиданно скоропостижная кончина одной из двух самых великих держав мира - Советского Союза?! Кто мог предположить, что хваленый "реформатор" Горбачев вдруг поведет себя как последний жалкий трус и безропотно сдаст все бразды правления страной, включая партийный аппарат, армию и прочие силовые структуры, кучке своих нахрапистых политических противников-"демократов", забыв в страхе о всей своей прежней болтовне по поводу "перестройки", "социализма с человеческим лицом" и "нового мышления"?! Кто мог предположить, что все достижения первого в мире социалистического государства в экономической, социальной, научной и культурной сферах пойдут насмарку, а вся необъятная по своим размерам и ценности общенародная государственная собственность великой страны подвергнется бесцеремонному растаскиванию и разграблению отдельными частными лицами?!

Но в 1991 году случилось именно такое. Случилось к полному изумлению японских социалистов, ориентировавших на протяжении ряда лет общественность своей страны на изучение всех достижений и положительных сторон советского социалистического строя. Для СПЯ это был настоящий шок. И от этого шока в последующие годы руководство СПЯ так и не смогло оправиться.

В период моего третьего пребывания в Японии в качестве собкора "Правды" свершилось одно печальное для многих японцев событие - 7 января 1989 года умер престарелый японский император Хирохито. Смерть императора Хирохито, которому было тогда 87 лет, не стала для японцев неожиданностью. Когда в сентябре 1988 года телевидение и пресса Японии сообщили о тяжелой болезни императора, то это известие было воспринято большинством японцев как сигнал приближения дня ухода монарха из жизни. С этого времени ежедневно в течение более чем трех месяцев телевизионные станции в последних известиях регулярно передавали медицинские сводки о физическом состоянии и самочувствии больного, включая данные о температуре, частоте пульса и кровяном давлении. Держа под контролем ход болезни монарха, японские центральные газеты и телевизионные компании выставили у ворот императорского дворца в Токио свои постоянные посты. Денно и нощно дежурили на этих постах фоторепортеры и журналисты, призванные сообщать в свои редакции малейшие новости, связанные с ходом болезни. Но при всем при этом как государственный секрет чрезвычайной важности хранились втайне сведения о том, чем был болен монарх и как долго могла протянуться его болезнь. Но всем было ясно, что дни императора сочтены. Как сообщил мне тогда знакомый японский журналист, в газетных и телевизионных редакциях уже в те осенние дни 1988 года были тщательно подготовлены и лежали наготове тексты некрологов, передовых статей и комментариев, а также подборки фотографий, безотлагательная публикация которых могла быть осуществлена в первые же минуты после летального исхода монаршей болезни.

Параллельно функционеры правящей либерально-демократической партии, а также многие монархически настроенные руководители муниципальных учреждений развернули по всей стране кампанию по отправке в адрес императора сочувственных посланий местных жителей. На площади перед императорским дворцом в Токио чиновники Управления императорского двора выставили большое число столов, к которым в дневные часы тянулись вереницы прохожих и делегатов с мест, чтобы записать в разложенных по столам специальных альбомах свои пожелания скорейшего выздоровления монарха. Все это делалось для того, чтобы, используя болезнь императора, раздуть среди японцев монархические, верноподданнические настроения и возродить заметно ослабленный в послевоенные годы культ почитания японского монарха.

Так продолжалось до 7 января 1989 года, когда ранним утром император Хирохито скончался.

Следуя примеру японских журналистов, я также подготовился к этому событию заранее, и в тот день передал по телефону в Москву комментарий с обзором жизни и деятельности усопшего императора за 63 года его бессменного пребывания на троне. В комментарии "Кончина Хирохито", опубликованном в "Правде" 8 января 1989 года, писалось следующее:

"В истории современной Японии с именем императора Хирохито связано много бурных событий. Ведь вплоть до вступления в силу нынешней конституции (в 1947 году) Япония была по своему государственному устройству абсолютной монархией, законы которой наделяли императора неограниченной властью. Официальные доктрины предписывали императорскому дому божественное происхождение. В соответствии со сложившейся тогда государственной практикой Хирохито возглавлял формально и вооруженные силы страны, ведшие военные операции в Китае и в других странах Азии. По установленной еще ранее традиции его официальной одеждой был в те годы военный мундир. Восславляя императора, отправлялись японские солдаты на фронты за пределы страны, а затем гибли там с его именем на устах. В декабре 1941 года японский монарх скрепил своим именем решение о вступлении страны в войну с США и Англией.

Неизбежность военного поражения Японии побудила Хирохито летом 1945 года оказать поддержку тем лицам из своего окружения, которые стали склоняться в пользу безоговорочной капитуляции. Манифест о капитуляции, зачитанный Хирохито по радио 15 августа 1945 года, означал признание японским монархом пагубности пути, по которому шла Япония накануне и в годы второй мировой войны.

В период оккупации страны вооруженными силами США американские военные власти установили тесный контакт с императорским двором и опирались на монарха при проведении в стране своих политических мероприятий. Вскоре после капитуляции Японии Хирохито выступил перед народом со специальным заявлением, отвергавшим версию о божественном происхождении японской императорской династии. Послевоенные реформы, проведенные в Японии под нажимом союзных держав и внутренних демократических сил, привели к существенному изменению роли императора в государственной и политической жизни страны. В соответствии с новой японской конституцией абсолютная монархия была упразднена, а император стал именоваться "символом государства и единства народа".

Много усилий приложили в послевоенные годы политические стратеги Японии, чтобы изменить прежнее представление народа об императоре как о боге и создать ему репутацию монарха-человека, приверженного принципам мира и демократии. Из гардероба покойного навсегда исчезли военные мундиры, а на смену им появились сугубо гражданские одежды. По сообщениям прессы, его главным увлечением были в минувшие десятилетия научные исследования в сфере ихтиологии и ботаники, опубликованные затем в виде книг и статей.

Но сила традиций велика, и поэтому до сегодняшнего дня значительная часть японского населения продолжает почитать императорскую династию"93.

Думаю, что в этой характеристике мне удалось не обидеть японских монархистов и в то же время не утаить от читателей "Правды" ту действительную роль, которую сыграл Хирохито в истории японского милитаризма.

В первые же часы после кончины императора в Токио были опубликована официальные сообщения о том, что его старший сын, 55-летний наследный принц Акихито, безотлагательно вступил на престол в качестве нового императора Японии. Символическим актом, знаменовавшим превращение Акихито из принца в императора, стало получение им в тот день трех священных сокровищ, якобы подаренных императорской семье богиней солнца Аматэрасу: меча, зеркала и драгоценного камня - яшмы.

Вступление Акихито на трон означало, что в соответствии с принятым в стране официальным летоисчислением день 7 января 1989 года стал последним днем "эпохи Сёва", продолжавшейся 63 года, ибо с кончиной каждого из монархов и вступлением на трон его преемников в Японии происходит и смена "эпох". С утра в тот день Совет императорского двора, возглавлявшийся премьер-министром страны, занялся определением названия новой "эпохи", с тем чтобы это название было бы кратким, состояло из простых по написанию иероглифов и в то же время представляло бы собой новое слово, не затертое в обиходе. Результаты работы совета были торжественно опубликованы во второй половине дня: "эпоха" обрела название "Хэйсэй". На русский язык это название было точно переведено словом "утверждение мира" (мира - в смысле мирной жизни.- И. Л.).

С кончиной Хирохито по всей Японии наступили дни траура: были приостановлены, в частности, передачи развлекательных телевизионных программ, отменены митинги, массовые зрелища и концерты, в торговых кварталах Токио и других городов перестали зажигаться по вечерам огни неоновых реклам.

Если в день кончины Хирохито средства массовой информации концентрировали внимание прежде всего на личности усопшего, то в последующие дни журналисты стали все больше говорить и писать о его сыне Акихито, ставшем новым императором страны. Согласно опубликованным сведениям, Акихито родился в декабре 1933 года, а в ноябре 1952 года был официально наречен наследным принцем. В отличии от прежних продолжателей императорской династии, свое образование он получил не в закрытых учебных заведениях для титулованной знати, а в "демократической среде": в школе и университете рядом с ним учились выходцы из "простых семей", под которыми в прессе имелись в виду семьи, принадлежавшие к имущим верхам местного общества. Комментаторы напоминали, что в апреле 1959 года состоялась церемония бракосочетания наследного принца с дочерью одного из финансовых магнатов страны Сёды Хидэсабуро. Названный брак, по утверждению тех же комментаторов, был первым случаем женитьбы наследного принца на дочери "простолюдина", ибо прежде японские престолонаследники вступали в брак лишь с дочерями титулованных особ, принадлежавших к той или иной ветви императорского рода. В печати настойчиво подчеркивался "демократический" образ жизни нового императора. Особо отмечалась его любовь к игре в теннис и тяга к естественным наукам, в частности к изучению тех же проблем ихтиологии, которыми занимался и его покойный отец.

С вхождением Акихито на трон его старший сын Хиро стал официально именоваться наследником престола.

События, связанные с кончиной Хирохито и вступлением на трон его преемника, вызвали в политическом мире Японии неоднозначную реакцию. Если правящие круги страны стремились использовать эти события для раздувания среди японского населения монархических настроений и взглядов, то их политические противники, включая коммунистов, социалистов и ультралевые студенческие организации, стремились в меру своих сил противодействовать этому. В своих заявлениях они подчеркивали несогласие с правительственными оценками роли японской монархии, а также с попытками властей возрождать в стране императорский культ. С такими критическими по адресу властей заявлениями выступили в те дни не только лидеры КПЯ, но и некоторые объединения пацифистов и верующих, прежде всего христиан.

В день императорских похорон 24 февраля 1989 года, объявленный нерабочим днем, на улицы Токио, по которым должен был проехать к месту погребения траурный кортеж, вышли сотни тысяч людей - жители столицы, приезжие и иностранцы. Хотя движение кортежа транслировалось телевизионными станциями, я не смог преодолеть любопытства и вышел с сыном на магистраль Аояма дори, включенную в маршрут движения похоронной процессии. Там под бдительным надзором тысяч полицейских мы погрузились в необозримую толпу жителей окрестных кварталов. Но вот что бросилось в глаза: никто из них не выставлял напоказ свою скорбь, слез я ни у кого не заметил. Едва ли не все собравшиеся представляли собой обыкновенных зевак, которые либо тянули шеи, стараясь увидеть проезжавший мимо катафалк и именитых участников похоронной процессии, либо торопливо снимали все происходившее на видеокамеры и фотоаппараты.

Но еще больший ажиотаж устроило японское правительство по случаю церемонии коронации нового императора, которая состоялась спустя год и десять месяцев после кончины его предшественника - 12 ноября 1990 года. Этой церемониальной акции были приданы небывалая торжественность и пышность. Как сообщала пресса, подготовка и проведение коронации обошлись японскому государству в 8,1 миллиарда иен. На территории императорского дворца и под открытым небом, а также под его сводами были воздвигнуты специальные ритуальные сооружения, поражавшие и японцев, и иностранцев своими грандиозными масштабами и роскошью убранства. Зрителями этой церемонии стали 2500 приглашенных во дворец именитых гостей из 158 стран мира, и в том числе из Советского Союза, а также миллионы японских телезрителей.

Но самым примечательным в церемонии коронации стала не столько расточительность ее устроителей, сколько их стремление провести все это торжество в духе приверженности стародавним средневековым ритуалам, призванным, судя по всему, восстановить и укрепить в сознании японского населения убежденность в уникальности и незыблемости японской монархии. Явная тяга к прошлому нашла свое выражение в проведении на территории дворца в день коронации архаичного ритуала, называемого по-японски "Сокуи но рэй". Облачившись в древние экзотические одежды, новый император, императрица, наследный принц и прочие члены монаршей семьи, а также более семи десятков служащих императорского дворца в течение 30 минут совершали под древнюю японскую музыку на специально построенных для этого подмостках замысловатые обрядовые телодвижения, малопонятные не только иностранцам, но, как было видно, и японским гостям.

И только на заключительном этапе этой церемонии новый император вернул себя в современность. Переодевшись в нормальный европейский смокинг, он зачитал с подмостков рескрипт, провозглашавший его намерение содействовать прогрессу страны, а также мирной жизни и процветанию всего человечества. Церемониал "Сокуи но рэй" завершился кратким приветствием, с которым обратился к монарху премьер-министр, и криками "банзай!", прозвучавшими под пушечные залпы батареи японских "сил самообороны", установленной возле дворца.

Однако на этом торжества по случаю коронации императора не кончились. Их завершающим этапом стала проведенная в ночь с 22 на 23 ноября во внутренних пределах императорского дворца торжественная синтоистская церемония, именуемая "Дайдзосай". По словам японских знатоков вопроса, это была самая важная из всех церемоний, связанных с коронацией.

Об этой церемонии я написал в те дни подробную информацию в "Правду". Но по каким-то перестраховочным соображениям в печать она не пошла. А писалось в этой информации следующее:

"Экзотическая церемония "Дайдзосай", проводившаяся всю ночь напролет на территории императорского дворца в Токио, представляла собой поистине нечто удивительное. В основу всего совершавшегося были положены заведомо сказочные, мифологические сюжеты.

Активными участниками церемонии, как и в день официальной коронации императора (12 ноября), стали наряду с самим императором члены его семьи, а также придворные слуги, снова облаченные в экзотические древние наряды тысячелетней давности со всеми боевыми атрибутами того времени: мечами, пиками, луками, колчанами и стрелами. Основной смысл этих ритуалов, совершавшихся во дворце в ту ночь, состоял в "общении" нового монарха с... мифической прародительницей японской императорской династии богиней солнца Аматэрасу Омиками, а также с некоторыми другими божествами и душами своих царственных предков. Улыбаться не надо: государственные деятели Японии, чиновники Управления императорского двора, да и печать страны сообщали обо всем этом вполне серьезно, ибо проведение такой церемонии было неразрывно связано с национальной религией японцев - синто, догмы которой, как известно, утверждают божественное происхождение императорского рода. Род этот в соответствии с поверьями синтоистов существует на земле вот уже 2660 лет и ведет свое начало от легендарного потомка упомянутой выше богини солнца - императора Дзимму, который-де основал японское государство еще в 660 году до нашей эры. И хотя такая версия находится в полном противоречии с данными исторической науки, никто из организаторов церемонии "Дайдзосай" - ни руководитель Управления императорского двора, ни премьер-министр страны, ни руководство правящей либерально-демократической партии - не испытывали при всем этом ни малейшего смущения. На то и религия, чтобы принимать на веру ее постулаты!

На первых этапах церемонии в императорском дворце наряду с ее непосредственными участниками присутствовали в качестве почетных гостей более 700 представителей "верхов" японского общества, включая премьер-министра Кайфу Тосики, министров кабинета, консервативных парламентариев, президентов крупнейших фирм страны, руководителей организаций деловых кругов и т.п. Правда, их присутствие носило довольно символический характер, ибо действующие лица, а именно император и его свита, появлялись перед своими гостями лишь временами и то не надолго. Главные же ритуалы проводились монархом за закрытыми дверями специально воздвигнутого по этому случаю храмового комплекса (только его строительство обошлось государству в 2,5 миллиарда иен). Что же касается тех таинств, которые совершал за закрытыми дверями новый монарх страны, то японская пресса сообщала о них с нарочитой загадочностью. Известно было только, что в число этих таинств входило, во-первых, потчевание богини Солнца и других божеств рисом нового урожая, фруктами, сакэ, креветками и прочими яствами. Во-вторых, и это главное, упомянутые таинства предусматривали интимные беседы императора с богиней Аматэрасу, происходившие с глазу на глаз в лежачем состоянии на специально изготовленном для этого постельном ложе из соломенных циновок. Ложе это в предшествовавшие дни было заранее заснято репортерами и показано по телевидению.

Резкий контраст загадочному религиозному спектаклю, разыгранному в ночь с 22 на 23 ноября в императорском дворце, представляли собой в те же ночные часы кварталы японской столицы, прилегающие ко дворцу. Там бодрствовали всю ночь напролет 26 тысяч продрогших и сумрачных полицейских, бдительно охранявших со всех сторон огромную территорию дворца. И их бдение было не напрасным. Дело в том, что церемония "Дайдзосай", как и коронация, проведенная десятью днями ранее, встретила в стране далеко не единодушные отклики. Опасными для населения диверсионными вылазками откликнулись на эту церемонию антимонархические левацкие группировки студентов, учинившие в предшествовавшие дни ряд поджогов синтоистских храмов и прочие нелепые буйства.

Но дело было не только и не столько в этих экстремистах. Задолго до дня проведения церемонии "Дайдзосай" свое несогласие с ней выразили и социалистическая, и коммунистическая партии, и партия Комэйто, опирающаяся на японских буддистов из секты Нитирэн, а также большое число различных демократических объединений ученых, литераторов и деятелей искусства. Заодно с ними выступили многочисленные христианские и буддийские организации верующих. Общим для позиции всех этих противников откровенно синтоистской церемонии "Дайдзосай" стали адресованные правительству и Управлению императорского двора обвинения в забвении последними основополагающего положения Конституции Японии о недопустимости использования какой-либо религии в качестве средства государственной политики. Именно по этой причине около 170 лиц, приглашенных во дворец на названную церемонию, включая многих парламентариев и 16 губернаторов префектур, демонстративно не пришли туда, подчеркнув тем самым свое отрицательное отношение к таким архаичным обрядам как "общение" монарха с синтоистскими богами. В заявлениях, опубликованных в те дни противниками проведения "Дайдзосай", указывалось на недопустимость возрождения довоенной практики использования синтоистской религии в государственных делах и в политических целях, а также на недопустимость обожествления императора и возрождения в стране императорского культа, некогда раздувавшегося японскими милитаристами.

События, связанные с коронацией императора Акихито, ясно показали, таким образом, наличие среди японцев глубоких расхождений во взглядах на японскую монархию и на попытки властей возвеличивать ее роль в общественной жизни страны".

Сообщая в Москву о протестах противников синтоистской религии против нарушений ее сторонниками заповедей японской конституции, я, разумеется, вовсе не считал, что другие мировые религии лучше синтоизма. Для меня как атеиста и синтоизм и прочие религии, будь то буддизм, христианство или ислам, были одинаково непривлекательны. Но как японоведу-политологу мне было интересно обнаруживать в конкретной японской политической действительности все новые и новые подтверждения тому, что монархические и религиозные представления японцев, что бы ни писалось в конституции страны, оставались и остаются по сей день неразрывно сплетены в один общий клубок. В центральном столичном синтоистском храме Японии, построенном в честь императора Мэйдзи и нареченном его именем, в 1990 году я наблюдал не без затаенного юмора церемонии, посвященные празднованию 2650-летия с момента вступления на трон мифического императора Дзимму Тэнно - "потомка богини солнца Аматэрасу" и "основоположника" нынешней императорской династии. Жалею только, что не сфотографировал огромный транспарант у входа в храмовый парк с четким обозначением юбилейной даты. Но что обращало на себя внимание: ни у кого из японских посетителей храма такая "историческая дата" не вызывала ни удивления, ни неприятия, хотя в послевоенные годы всех их учили в школе, что версия о божественном происхождении императора - это выдумка, не соответствующая действительности. Ну что тут можно сказать?! В конце концов каждый народ в мире имеет право на свои причуды, и иностранцам в чужой монастырь со своим уставом соваться не следует. В конце концов, христианские истории о рождении Иисуса Христа от святого духа, о его убиении, воскрешении и возвращении на землю отнюдь не выглядят более правдоподобными, чем легенды о непостижимых разумом деяниях Богини Солнца Аматэрасу и ее божественного потомка Дзимму Тэнно.

В поисках японского опыта,

полезного для "перестройки"

Мое третье по счету длительное пребывание в Японии в качестве собственного корреспондента "Правды" заметно отличалось от двух предыдущих по тем задачам, которые ставились передо мной редакцией газеты. Да и сама жизнь японского общества наталкивала меня на поиск новых тем корреспонденции, отправлявшихся мной в Москву. Если в конце 50-х - начале 60-х годов мое внимание было сосредоточено главным образом на рассмотрении борьбы японского народа против военного союза с США, в защиту своих демократических прав и жизненного уровня, а в 70-х годах более всего меня как автора газетных публикаций интересовали проблемы развития советско-японского экономического сотрудничества и отвращения угрозы сближения на антисоветской основе Японии и КНР, то во второй половине 80-х годов фокус внимания переместился на ознакомление соотечественников с экономическими и научно-техническими достижениями Японии - теми достижениями, которые могла бы с пользой для себя использовать и наша страна.

Середина 80-х годов была временем, когда Япония находилась в зените своих успехов в развитии промышленного производства, науки, техники и культуры, когда многим казалось, что для этой страны нет преград к превращению в самую развитую, самую преуспевающую и процветающую страну, способную превзойти в недалеком будущем и США, и страны Западной Европы. Мои соотечественники и в редакции, и за ее стенами перед моим отъездом в Японию неоднократно в официальных и дружеских беседах высказывали мне пожелания больше писать о достижениях японцев, с тем чтобы их удачный опыт наталкивал бы и наших людей на какие-то полезные нововведения. Такие пожелания вполне соответствовали тому горбачевскому курсу на "ускорение", "перестройку" и "новое мышление", который активно поддерживался редакцией "Правды". Сам факт получения мною от руководства редакции подобных пожеланий являл собой заметный отход нашего партийного руководства от прежней практики одностороннего критического освещения жизни капиталистических стран, которая была свойственна и газете "Правда" на протяжении ряда предшествовавших лет. И такой отход вполне отвечал моим тогдашним настроениям, так как в прежние годы далеко не о всем, что впечатляло меня в жизни японского общества, я мог писать с расчетом на газетную публикацию.

Вполне соответствовали моим настроениям и первые шаги Горбачева, направленные на осуществление его лозунгов "ускорения" и "перестройки". Постоянно сравнивая экономику нашей страны с японской экономикой, я видел те преимущества, которые были заложены в системе частного предпринимательства, по сравнению с нашей командно-административной системой ведения народного хозяйства, хотя в то же время видел я и ряд преимуществ в плановой экономике Советского Союза по сравнению с японской экономикой. По моим тогдашним представлениям экономическая структура нашей страны требовала серьезных реформ, с тем чтобы эта структура включила бы в себя и зоны частного предпринимательства. Мне думалось тогда, что советскому руководству следовало бы приступить к постепенному снятию запретов и ограничений на частное предпринимательство в сферах деятельности мелких и средних промышленных предприятий, общественных услуг и розничной торговли. Я с одобрением относился тогда к сдвигам в этом направлении, наметившимся в политике Горбачева и его окружения. В ознакомлении советской общественности с японским опытом я видел полезное подспорье для осуществления этих сдвигов. Но в то же время я считал, что введение элементов частного предпринимательства в экономическую структуру нашей страны должно было осуществляться без торопливости, постепенно, с учетом того, что наши люди "отвыкли" от общения с частными предпринимателями и потому требовался довольно длительный период их адаптации к появлению рыночных отношений в повседневном быту населения. В то же время я считал тогда, что предполагавшиеся рыночные реформы не должны были затрагивать ключевых, базовых отраслей народного хозяйства нашей страны. Всем крупным промышленным предприятиям - банкам, транспорту, ведущим научным учреждениям - следовало, как я тогда полагал и полагаю по сей день, оставаться государственной, общенародной собственностью и ни в коем случае не переходить под контроль частных лиц. Распространение частного предпринимательства на ведущие, ключевые отрасли нашей экономики, включая оборонное производство, было бы чревато, как я тогда считал, да и считаю теперь, потерей нашей страной ряда преимуществ, присущих плановой социалистической экономике, замедлением и возможными приостановками ее поступательного развития. Неприемлемой для меня была и перспектива появления в жизни нашего общества тех зол капитализма, которые наблюдались мной в Японии, включая непредсказуемые депрессии и спады производства, резкий разрыв в доходах имущих и неимущих слоев населения, классовый антагонизм, хроническую безработицу, коррупцию и т.д. Естественно, мне в голову не приходила тогда мысль о возможности отказа нашей страны от социалистической структуры экономики как таковой и ее возврате на капиталистический путь развития.

Одной из первых публикаций, написанных мной по приезде в Токио в качестве собкора "Правды", стала довольно пространная статья под заголовком "Япония: Восток или Запад?" с размышлениями о том, что получилось в итоге тесного переплетения вековых восточных традиций, сохранявшихся в быту и идеологии японцев, с различными новшествами, привнесенными в жизнь страны в результате быстрого освоения ею научно-технических и культурных достижений западных стран. В этой статье содержалась полемика с теми зарубежными японоведами и журналистами, а также националистически настроенными японскими авторами, которые, ссылаясь на сохранение в современном быту японцев различных экзотических обычаев, предавались рассуждениям о мнимых "загадках японской души" и об "уникальности" менталитета японцев и их национальной культуры. В статье оспаривались утверждения шовинистически настроенных японских культурологов, будто крупные успехи Японии в экономике и технике объяснялись превосходством "японской цивилизации" над цивилизацией Запада. "На мой взгляд,- писалось в статье,- заблуждаются те, кто сегодня берется судить о Японии сквозь призму ее национальных особенностей, действительных и мнимых. Такой подход не позволяет понять те глубинные перемены, которые свершились и происходят здесь на протяжении минувших четырех десятилетий. А они, эти перемены, ведут к все большему расширению связей Японии с внешним миром, к ее прогрессирующему врастанию в экономическую, политическую и культурную структуру Запада, к постепенной утрате страной своей "восточной" специфики".

Далее в статье шло подробное описание того, как утрачивают все более восточный облик и архитектура японских городов, и домашний быт, и одежда, и еда японцев. "Но что особенно важно,- отмечалось там,- меняется духовный мир нового поколения японцев. По убеждению моих собеседников - японских журналистов и ученых, молодежь быстро утрачивает присущие старшему поколению черты: служебное рвение, дисциплинированность, старательность, целеустремленность, почтение к старшим и т.д. В идеологической пище молодежи значительно большая доля, чем ранее, принадлежит западным фильмам, развлекательному чтиву в переводах с английского, а также комиксам американского образца. Распространенными явлениями стали в стране случаи избиения подростками родителей и учителей, вызовы в школы полиции для усмирения учеников-хулиганов. Из года в год растет преступность несовершеннолетних. Все это делает жизнь японцев весьма схожей с бытом и нравами западных стран, порождает те же, что и там, острые социальные проблемы".

Что же касается предпосылок выдающихся успехов Японии в развитии своей экономики, то, на мой взгляд, важнейшей из них стало проведение в период американской оккупации под давлением мировой общественности радикальных демократических реформ, направленных своим острием против пережитков феодализма. "Это дало простор,- отмечалось в статье,- для более быстрого, чем прежде, развития производительных сил на капиталистической основе. Не менее важен еще один момент: тесное сообщество с Западом. Чтобы привязать Японию к своей военно-стратегической системе, американские правящие круги, как и их союзники по НАТО, в 50-х - 60-х годах открыли японским предпринимателям широкий доступ к новинкам своей науки и техники. Ведущим японским фирмам было дозволено снять сливки научно-технических достижений западного капиталистического мира. Многие японские бизнесмены переняли тогда у Запада не только технологии и навыки управления экономикой, но и западное мышление. Нет, не восточные мудрецы, а столпы финансового мира США, Западной Европы стали властителями дум и учителями правящей элиты современной Японии. Другое дело, что японские бизнесмены заимствовали американский деловой опыт не слепо, а творчески и умело обратили на пользу себе и экономическому развитию страны такие особенности национального характера японцев как их трудолюбие, дисциплинированность, аккуратность, добросовестность при выполнении служебных обязанностей"94.

Статья завершалась следующим общим выводом: под воздействием объективных законов капиталистического развития Япония чем далее, тем заметнее утрачивает восточный колорит. И если на географической карте мира Япония смотрится как "самая восточная" из стран Азии, то в экономическом, социальном, культурном и политическом отношении налицо есть все основания считать ее "самой западной" среди стран Востока.

В последующие месяцы 1987 года я направил в редакцию еще ряд статей о достижениях Японии, достойных внимания наших людей. В статьях этих нашли отражение те стороны японской общественной жизни, которыми издавна и я, и мои соотечественники восхищались всякий раз, когда оказывались в Японии. В отличие от прежних времен редакция "Правды" давала таким статьям "зеленый свет", и это побуждало меня вторгаться все дальше в новую для меня как журналиста тематику, весьма интересную не только для японоведов, но и для советских читателей. Так, 18 мая 1987 года появилась в "Правде" моя статья "Сервис по-японски", получившая похвальные отзывы и от моих московских друзей-японоведов и от читателей газеты. Привожу ее ниже целиком по той причине, что ее содержание вполне отвечает сегодняшним японским реалиям.

"Япония по уровню развития сферы услуг и розничной торговли занимает сегодня, пожалуй, ведущее место в мире. Японские туристы, посещающие США, Западную Европу, не говоря уже о других странах, жалуются обычно на то, что там их недостаточно хорошо обслуживали.

Что же отличает японский сервис?

Прежде всего масштабы. Не только в Токио, но и во всех населенных пунктах страны в глаза бросается огромное число магазинов, закусочных, развлекательных заведений, бензозаправочных станций, такси и так далее. В сфере услуг и торговли в Японии занято более 28 миллионов человек - свыше половины работающего населения. Таким образом, в производстве и остальных областях трудовой деятельности занято меньше половины всех работающих. Такое соотношение стало возможным, конечно, в условиях очень высокой производительности труда на производстве.

Широко разветвленная, налаженная служба услуг и розничной торговли это залог дальнейшего роста эффективности производства. Освобождая трудовое население от многих бытовых хлопот, она стимулирует рост производительности труда в промышленности и в сельском хозяйстве. В Японии, например, не бывает очередей ни в столовых, ни в кафе, ни в закусочных, даже в обеденные часы. Нет здесь также очередей ни у вокзальных касс (за исключением нескольких дней в году накануне национальных праздников), ни перед столами администраторов гостиниц, ни в магазинах, ни на стоянках такси.

Сфера услуг и торговли поражает в Японии не только масштабами, но и технической оснащенностью, насыщенностью компьютерной техникой, прочей автоматической аппаратурой. В гостиницах ЭВМ выполняют все бухгалтерские операции, мгновенно выдавая гостям любые финансовые подсчеты, связанные с их пребыванием. Соединенные с ЭВМ табло над стойками администраторов дают наглядную картину того, какие номера свободы, какие заняты. Бесчисленное множество автоматов по продаже холодных и горячих безалкогольных напитков на улицах, в вестибюлях вокзалов, в фойе кинотеатров с успехом заменяет продавцов-киоскеров.

Отличительная черта японского сервиса - это повсеместная приветливость, предупредительность, улыбчивость, безупречная вежливость, предельная аккуратность и точность выполнения заказа. Ни один служащий гостиницы, универмага или вокзала не откажет вам в помощи, если даже вы обратились не по адресу: он примет все меры к тому, чтобы связать вас с лицом, способным решить ваш вопрос. В то же время японский сервис ненавязчив. Услуги предлагаются лишь пока это вас не тяготит. В любом учреждении общественного сервиса и торговли вас встречают словами "заходите, пожалуйста", а приветливые слова "спасибо", "благодарим вас" провожают вас, даже если вы ничем этой благодарности не заслужили. На грубость, бестактность клиента реакция будет только одна: сдержанность и безупречная вежливость, преисполненная чувства собственного достоинства.

В отличие от многих капиталистических стран Европы персонал японских предприятий общественных услуг не развращен чаевыми. Ни шоферы такси, ни швейцары и подносчики чемоданов в гостиницах, ни официанты в ресторанах не ждут от вас подачек.

По субботним и воскресным дням в Японии торговые предприятия не сокращают, а шире развертывают свою деятельность. В торговых кварталах Гиндзы, Синдзюку, Акихабары и других районах Токио в воскресные дни устанавливается так называемый "рай для пешеходов": на улицы этих кварталов прекращается доступ машин, на проезжую часть выносятся столы, стулья, лотки с мороженым, кофе, прохладительными напитками и всякой всячиной. Дни отдыха в крупных магазинах бывают обычно в будние дни, когда, по расчетам администрации, поток покупателей значительно меньше. Нет в японских магазинах и прочих учреждениях службы сервиса и обеденных перерывов: их персонал умеет как-то незаметно подменять друга. Всюду преобладают бригадные методы. А с какой тщательностью и в то же время оперативностью обслуживаются клиенты в Японии! Любой купленный вами товар будет здесь со вкусом упакован в фирменную бумагу. Касс для покупателей в магазинах нет: деньги получает сам продавец, идущий затем к кассовому аппарату и вручающий вам вместе с покупкой чек о ее оплате.

Обращает внимание преобладание молодежи в возрасте от 15 до 30 лет за прилавками универмагов, на бензоколонках, в закусочных и гостиницах. Многие студенты и школьники совмещают учебу с почасовой работой в торговле и службе быта в часы пик, когда наплыв посетителей увеличивается. Профессия продавца, парикмахера или официанта здесь воспринимается как занятие не менее престижное, чем работа летчика, шахтера или металлурга.

Есть у японского сервиса и теневые стороны. Отмечу две. Во-первых, очень дорог стал этот сервис. Огромные затраты человеческого труда в сфере услуг и торговле компенсируются высокой стоимостью услуг. Американские туристы в Японии не перестают возмущаться дороговизной гостиничных номеров, завтраков и обедов: они здесь гораздо дороже, чем в США Но основная тяжесть материальных трудностей, связанных с дороговизной обслуживания, лежит на широких слоях японского населения. Далеко не каждому японцу доступны комфортабельные отели, рестораны и т.д. Блага сервиса здесь, как и всюду в капиталистическом обществе, пожинают его состоятельные "верхи".

Во-вторых, условия труда большинства японцев в сфере сервиса значительно хуже, чем в сфере производства. Сервис - это удобства для тех, кого обслуживают, но не для тех, кто обслуживает. У рабочих и служащих в сфере услуг длиннее рабочий день (как правило, более восьми часов), меньше выходных, короче отпуска (до шести дней в году), ниже заработки и уровень пенсий, большая зависимость от произвола хозяев. Ведь основная масса предприятий в сфере услуг - это мелкие и средние заведения, где законы о труде зачастую игнорируются, так как влияние профсоюзов весьма слабое. Чаще всего они там вообще отсутствуют. Именно среди японцев, занятых в сервисе, сохраняется еще немало чуждых современности нравов и пережитков полуфеодальных взаимоотношений. Сфера японского сервиса являет собой поэтому удивительное сочетание ультрасовременных методов обслуживания с допотопными полуфеодальными методами эксплуатации и выжимания прибыли.

Впечатляя наблюдателя, японский сервис в то же время чем-то напоминает нарядный фасад неблагоустроенного дома. За ним скрываются такие невидимые постороннему глазу явления как теснота рабочих жилищ, низкий уровень социального обеспечения, хронические прорехи в бюджетах многих семей, а также тревога за будущее в связи с угрозой безработицы .

Трудно сказать, кто внес большой вклад в развитие японского сервиса: владельцы ли предприятий с их неуемным стремлением к опережению конкурентов или же рядовые работники, трудолюбивые, добросовестные, честные и аккуратные. В любом случае достижения индустрии услуг неправомерно считать, как это пытаются иногда делать здешние политики и журналисты, капиталистическим феноменом. И в условиях капиталистической экономики и при социализме сервис может быть и плохим, и хорошим. В какой-то мере его качество зависит, по-видимому, от национальных традиций и общего культурного уровня населения. Но главное в другом - в отношении организаторов сервиса к своему делу. Преуспевают в этой сфере там, где организаторы глубже вникают в технологию сервиса и лучше информированы о мировых достижениях в этой области. Сервис плох там, где его работники руководствуются собственными удобствами, не проявляют должного внимания к нуждам клиентов, где невнимательны к мелочам, где нет рвения, выдумки, выучки и профессионального мастерства. Японцы пока в этом деле остаются на высоте".

Памятуя неблагоустроенность наших автомобильных дорог, я вскоре отправил в редакцию статью, в которой описал свои впечатления от поездок по автотрассе Томэй-Мэйсин, соединяющей Токио с Нагоей, Киото, Осакой и Кобэ. Трасса эта, протянувшаяся более чем на 500 километров, не могла не удивлять наших соотечественников смелостью инженерной мысли и колоссальным объемом человеческого труда, вложенного в нее строителями. Она и сегодня представляет собой шедевр автодорожной техники. Две ее параллельные широкие асфальтовые ленты, местами двухрядные, а на большом протяжении трехрядные, ложатся на грунт лишь на отдельных участках. Чаще же они пролегают по эстакадам, распростершись над полями, поселками и промышленными сооружениями. В горах те же две асфальтовые полосы, как лезвия ножей, прорезают хребты, исчезая в тоннелях, появляются затем на кручах и зависают над ущельями и долинами на ажурных фермах гигантских мостов. Для удобства водителей строители магистрали, несмотря на гористый рельеф, сумели на всем ее протяжении избежать крутых поворотов, подъемов и спусков. И, самое главное, на протяжении 540 километров этой трассы на пути водителей нет ни одного перекрестка, ни одного светофора. От начала и до конца полотно магистрали обнесено прочным проволочным забором, что полностью исключает появление на ней пешеходов или каких-нибудь случайных препятствий: въехать на трассу или съехать с нее можно только на 36 контрольно-пропускных пунктах. Все это позволяет водителям двигаться по трассе на высоких скоростях и преодолевать расстояние от Токио до Кобэ за каких-то 6 часов.

Описывая эту великолепную по нашим стандартам магистраль (теперь таких дорог в Японии построено еще несколько десятков), я основное внимание в своей статье обратил на ту систему обслуживания всех едущих по ней, в которой оказались предусмотрены любые потребности автомобилистов, любые мелочи, способствующие комфорту и безопасной езде. Отмечал я нахождение на магистрали большого числа автостоянок со столовыми и закусочными с огромным числом посадочных мест, с разветвленной сетью телефонов-автоматов, с авторемонтными мастерскими и бензоколонками, со всеми прочими удобствами, необходимыми для людей, находящихся в пути. Отмечался в статье также и тот факт, что нигде на стоянках и в зонах отдыха не продавали ни пиво, ни тем более другие алкогольные напитки. В то же время обратил я внимание читателей на такой малоприятный для водителей автомашин момент как высокая стоимость пользования автомагистралью: 18 650 иен (133 доллара) за проезд от Токио до Осаки95.

В дальнейшем от изложения общих впечатлений от достижений Японии в сфере обслуживания я перешел в своих корреспонденциях к ознакомлению советских читателей с теми техническими новшествами в организации управления производством, которые Япония стала вводить в практику значительно раньше, чем наша страна. Цель таких корреспонденций состояла в том, чтобы показать нашим консервативно настроенным партийным боссам необходимость безотлагательного и повсеместного оснащения компьютерами и прочей оргтехникой как производственных предприятий, так и административно-управленческих учреждений. Одна из опубликованных тогда моих статей, озаглавленная "Белые воротнички и компьютеры"96, была написана под впечатлением посещения в Токио выставки новой аппаратуры, применяемой для автоматизации управленческой и конторской работы. В нескольких больших павильонах этой выставки меня впечатлило огромное количество разнообразнейших аппаратов и машин, способных вносить радикальные, по сути дела революционные изменения в труд администраторов-управленцев, рядовых конторских служащих, научных работников, инженеров и других категорий работников умственного труда. Там было все, что позднее, в 90-х годах, вошло наконец-то и в наш деловой обиход: и персональные компьютеры, и процессоры текстовой обработки, и копировальные машины, и факсимильные аппараты и т.д. Но тогда за редким исключением вся эта оргтехника в советских управленческих учреждениях еще не применялась.

Чтобы показать миллионам читателей "Правды", насколько широко вошла в деловую жизнь Японии вся эта аппаратура, я привел в статье ряд данных японской статистики, в соответствии с которыми уже в середине 80-х годов 84 процента японских фирм располагали персональными компьютерами, 58 процентов - крупными компьютерами, 83 процента - копировальными машинами, 98 процентов - факсимильными аппаратами, 89 процентов - процессорами текстовой обработки, 77 процентов - бумагоизмельчающими машинами.

В ходе подготовки названной статьи я побывал в научно-исследовательском институте Японской ассоциации по вопросам административного управления, членами которой состояли около 2 тысяч частных компаний и учреждений страны. Директор этого института Синодзаки Норикацу, ставший в дальнейшем моим хорошим знакомым, рассказал мне о том, как Япония, значительно отстававшая прежде от Запада по интенсивности и широте применения ЭВМ в конторских работах, упорно и целеустремленно преодолевала это отставание и как она вскоре добилась перевода миллионов работников управленческих аппаратов частных фирм и государственных ведомств на работу с компьютерами и прочей "умной техникой". Цель моей статьи состояла в том, чтобы показать нашей общественности на примере Японии недопустимость дальнейшего промедления с повсеместным освоением нашими предприятиями и учреждениями компьютерной техники. Заключил я свою статью такими словами: "Умелые и точные исполнители воли человека - компьютеры в сочетании с другими машинами обеспечивают японским предприятиям и учреждениям большую информированность в делах, высокий рабочий ритм, оперативность в принятии решений и их оптимальность. Управлять по-старому, "на глазок", без этих надежных помощников фирмы и учреждения сегодня уже не могут. В противном случае им грозило бы неминуемое поражение в жестокой конкурентной борьбе"97.

В 90-х годах, после того как в России произошла смена власти, потоки зарубежных ЭВМ и прочей оргтехники хлынули в страну, и теперь вся эта аппаратура стала уже привычным атрибутом наших государственных и частных учреждений. Поэтому сегодня мои тогдашние статьи выглядят лепетом ребенка, сообщающего взрослым азбучные истины. Но тогда, лет пятнадцать тому назад, эти азбучные истины, к сожалению, не были еще известны значительной части взрослого населения нашей страны. И публикация их на страницах самой массовой и влиятельной советской газеты рассматривалась и мной и руководством редакции как дело полезное и своевременное.

Сознание необходимости скорейшего преодоления нашей страной отставания в освоении ЭВМ и прочей оргтехники побуждало меня и в дальнейшем неоднократно возвращаться в своих статьях к той же проблеме. В статье "Япония и компьютеры", опубликованной в "Правде" 27 июля 1990 года, я рассказал читателям о работах японских ученых по созданию на базе ЭВМ искусственного интеллекта, способного в той или иной мере дублировать человеческое мышление. Конкретный материал для написания этой статьи дало мне посещение специального научного центра под названием "Искусственный интеллект", расположенного в одном из высотных зданий столичного квартала Хамамацутё. Как выяснилось из моих бесед с работниками этого центра, уже в 1982 году японские специалисты-электронщики приступили к конструированию ЭВМ "пятого поколения", способных частично выполнять некоторые функции человеческого мозга. Отличие компьютеров пятого поколения от всех предыдущих заключалось, по словам моих собеседников, в том, что ведя, как и другие ЭВМ, цифровые подсчеты, эти компьютеры должны были в то же время "осмысливать" вложенные в них базовые данные и делать некие примитивные "логические выводы", что существенно расширяло бы возможности их применения в различных областях науки и техники. Тогда эти планы казались фантастикой, однако сегодня они частично уже реализуются.

Побывал я в те дни и в стенах Государственного института по созданию ЭВМ новых поколений. Особенно интересной показалась мне тогда беседа с директором этого института профессором Фути Кадзухиро, чье имя хорошо известно и в Японии и за рубежом. Некоторые высказывания этого именитого японского ученого не утратили своего познавательного значения, как мне кажется, и по сей день. А сказал он тогда следующее:

- Развитие науки достигло сейчас того рубежа, когда возможности существующей компьютерной техники недостаточны для решения многих новых проблем. На данном этапе созданные нами опытные образцы искусственного интеллекта еще очень примитивны и не идут ни в какое сравнение с человеческим мозгом. Потребуется, по-видимому, еще более 500 лет, чтобы люди смогли создать технику, способную "думать" на уровне человека. Наш мозг обладает огромным и сложным комплексом самых различных функций, прекрасно сочетающихся одна с другой. Максимум, на что мы пока можем рассчитывать,- это воспроизведение с помощью компьютеров лишь каких-то отдельных функций головного мозга. На сегодняшний день, например, немалый прогресс достигнут в воспроизводстве компьютерами присущей нашему мозгу счетной функции. Теперь же поставлена следующая задача - придать ЭВМ способность делать быстрые логические выводы. Решением этой задачи мы и занимаемся. Замечу, что некоторые из простейших функций человеческого мозга могут выполняться компьютерами быстрее и лучше, хотя и здесь компьютеры целиком подменить человека не могут - они остаются лишь его помощниками и слугами.

- А считаете ли вы,- спросил я тогда профессора Фути,- что японским ученым в этой конкретной области высокой технологии принадлежит авангардная роль?

И вот что услышал в ответ:

- Трудно сказать. Поиск путей создания искусственного интеллекта ведется в наши дни в ряде стран. Этим заняты сегодня тысячи наших зарубежных коллег. Среди них есть немало замечательных умов. Многое сделано, например, американскими учеными, издавна опережающими других в фундаментальных исследованиях. Не исключено поэтому, что в отдельных узких вопросах вырвались вперед и некоторые зарубежные исследователи. Но это вовсе не означает, что Япония отстает. Наше преимущество по сравнению с другими состоит, пожалуй, в умении лучше и быстрее учитывать и включать в общее целое достижения отдельных исследователей.

Оценки профессором Фути достижений Японии в развитии исследований в сфере компьютерной науки и техники показались мне тогда довольно объективными. Примечательно, что я не услышал в его высказываниях никакой благодарности в адрес японского правительства, щедро оплачивавшего в то время (и продолжающего оплачивать и сейчас) расходы по созданию ЭВМ пятого поколения. Для японских ученых государственное содействие их исследованиям было и остается в порядке вещей. Но именно в этом содействии кроется, пожалуй, самый важный секрет быстрого и неуклонного развития в Японии высоких технологий. Именно щедрые бюджетные отчисления японского государства на развитие экономики, науки и техники создали надежную почву для быстрого выдвижения Японии в число наиболее развитых стран мира.

Ведущая роль японского государства в развитии ряда престижных отраслей науки и техники отмечалась не раз в моих статьях, посвященных экономическим и научно-техническим достижениям Японии. Примером тому могла служить статья "На очереди - космос". Сообщая о намерениях японских ученых и инженеров преодолеть отставание своей страны от США и Советского Союза и осуществить в начале XXI века запуски в космос космических кораблей многоразового использования, я писал: "Обращает на себя внимание неуклонный рост государственных расходов Японии на развитие национальных космических исследований... Знаменательно, что в последнее время в решениях правительства все больший упор делается на самостоятельное конструирование и производство Японией своих космических аппаратов и ракет для их запусков. Словом, фактов, говорящих о недвусмысленном намерении Японии войти в ближайшие годы в число ведущих космических держав мира, достаточно. Учитывая нынешние финансовые возможности этой страны и ее высокий научно-технический потенциал, следует думать, что намерения эти вполне осуществимы"98.

При написании этой статьи я хотел между строк довести до читателей "Правды" мысль о том, что огромные затраты нашего советского государства на космические исследования, включая исследования военного характера, не были таким никчемным делом, как склонны были думать в то время некоторые мои соотечественники, критически настроенные в отношении колоссальных затрат Советского Союза на сохранение своего лидерства в освоении космоса. Советским людям, как мне думалось тогда, следовало знать, что в тяжелейшей для нашей страны гонке вооружений, включая космическое оружие, на пятки нам собирались наступать не только США, но и их союзники в лице стран Западной Европы и Японии и что иного пути как продолжение этой гонки у нас тогда не было.

Но это вовсе не означало, что я во всех вопросах внутренней политики нашей страны придерживался тогда консервативных, ретроградских взглядов. Так, поначалу вполне сочувственно относился я к курсу горбачевских реформаторов на создание благоприятных условий для возникновения и развития фермерских хозяйств, создававшихся теми из наших соотечественников, которых почему-либо не устраивала работа в совхозах и колхозах. В привлечении энергичных, предприимчивых людей к самостоятельному сельскому труду мне виделась возможность дополнительного освоения значительной части тех земельных угодий, которые по причине своей небольшой площади или неудобств в их обработке крупной сельскохозяйственной техникой оставались пустующими и заброшенными. Отчасти поэтому я счел тогда своевременным ознакомить читателей газеты с той малогабаритной сельскохозяйственной техникой, которую успешно применяли японские крестьяне на своих крохотных участках земли. Результатом этих благих намерений стала моя статья "Карлики" сильнее "великанов", опубликованная в "Правде" 10 апреля 1989 года. Вот что писал я в той статье:

"Когда приезжаешь из Советского Союза в Японию, то в первые дни и в городах, и в сельских районах страны обращаешь внимание на особенность здешних транспортных средств, строительных механизмов и сельскохозяйственных машин. Уж очень много среди них "миниатюрной" по нашим понятиям техники. На городских улочках и в кривых переулках на небольших пятачках земли работают карлики-экскаваторы. По стальным каркасам строящихся многоэтажных зданий карабкаются вверх маленькие, но ухватистые подъемные краны, позволяющие строителям обходиться практически без стройплощадок. По сельским дорогам страны торопливо снуют пигмеи-грузовички, способные проехать по самым узким полевым дорогам. А на полях копаются гномы-культиваторы, малютки-тракторы и всякие другие движимые моторчиками орудия труда, столь малые по своим размерам, что невольно хочется сравнивать их с кузнечиками, пауками, стрекозами и прочими насекомыми.

Сначала это обилие миниатюрной техники вызывает недоумение у наших людей, приученных считать, что чем мощнее механизм, тем выше его производительность, больше экономическая эффективность его применения. Но потом, глядя на труд японцев, начинаешь понимать, что в городском строительстве, в области сервиса, в работе службы связи и транспорта, в сельском хозяйстве мощность и большие габариты средств производства далеко не всегда обеспечивают наилучшие экономические и качественные результаты труда.

Нет слов, наши могучие комбайны, тракторы, бульдозеры, возможно, в какой-то степени отвечают своему назначению на просторах кубанских, украинских и казахстанских полей, на лесоразработках в тайге, при прокладке магистральных газопроводов и разработке карьеров и т.д. Но всегда ли оправдывает себя наша богатырская техника в условиях небольших полей-полян Нечерноземья, на огородных и приусадебных участках, в горных районах на малых по площади и труднодоступных террасах? А всегда ли эффективно работают могучие наши бульдозеры, громоздкие снегоуборочные машины, экскаваторы в тесноте городских улиц, переулков и скверов? И так ли уж экономически разумно гонять трехтонки или пятитонки, чтобы привезти с оптовой базы в торговую палатку или с огорода на рынок несколько мешков картофеля или десяток плоских ящиков болгарских яблок?"

Поставив все эти вопросы, я рассказал далее читателям названной статьи о своем посещении в городе Урава завода компании "Кубота" - одной из крупнейших японских компаний, производящих сельскохозяйственную технику. Более всего, как отмечалось в статье, поразил меня там широчайший ассортимент производимой заводом продукции, включавший десятки моделей тракторов и культиваторов, начиная от крупных агрегатов, близких по мощности нашим тракторам и комбайнам, и кончая самыми малюсенькими "блохами" мощностью от девяти с половиной до двадцати лошадиных сил. В этой связи я привел данные официальной статистики, согласно которым в 1985 году из 4376 тысяч крестьянских хозяйств Японии мини-тракторами и культиваторами обладали 3164 тысяч хозяйств, а общее количество такого рода миниатюрной техники, находившейся в индивидуальном пользовании крестьян, составляло 4295 тысяч машин. Сообщил я также в статье и общие характеристики ряда малогабаритных машин и механизмов, применяемых в крестьянских хозяйствах. А в заключение поделился с читателями следующими соображениями:

"Конечно, массовое производство в Японии малогабаритной сельскохозяйственной и транспортной техники рассчитано прежде всего на мелкие индивидуальные хозяйства. Может быть, именно поэтому советские технические специалисты и пресса не уделяли прежде этой продукции большого внимания, учитывая иную экономическую структуру нашей страны, в которой вот уже почти пять десятилетий доминируют крупные государственные и колхозные хозяйства. Но сегодня положение меняется: постепенное включение в наше общественное производство все большего числа индивидуальных производителей, а также многих сельских семей, намеренных работать на условиях арендного подряда, наверняка будет порождать массовую потребность в мини-технике, способной освободить людей от многих видов ручных работ и во много раз увеличить производительность и экономическую эффективность их труда. Ведь многие формы производственной деятельности, получившие в ходе перестройки право на существование, неотвратимо и настоятельно требуют и новых средств труда.

Так, в частности, в условиях семейного арендного подряда требуются совсем иные орудия производства, чем те, которые до сих пор поставляло в огромных количествах государство колхозам и совхозам. Ведь такие могучие "стальные великаны" как наши комбайны и трактора экономически не оправдывают себя в этом случае. Куда нужнее для людей, взявшихся за обработку делянок на лесных опушках, за освоение заброшенных приусадебных участков, за выращивание на небольших площадях садово-огородных культур, те самые "карлики", "гномы" и "малютки", которые так широко применяются в сельском хозяйстве Японии". Ведь не случайно же в Японии нельзя увидеть ни покрытых лопухами пустошей, ни заросших бурьяном обочин дорог, ни затоптанных и запущенных окраин населенных пунктов, ни невозделанных склонов холмов - обработке здесь подвергаются практически все пригодные для посевов и выращивания садово-огородных культур земельные площади. Юркие, легкие и умелые миниатюрные механизмы стали для японцев в этом деле неоценимым подспорьем"99.

Из приведенных выше цитат о пользе малогабаритной техники вовсе не следует, что в дни горбачевской перестройки я превратился в противника колхозов и совхозов и стал склоняться в пользу превращения всех сел и деревень Советского Союза в безбрежное море единоличных хозяйств. Отнюдь нет. Во-первых, я считал, что малогабаритные сельскохозяйственные машины нужны были нашим коллективным хозяйствам не меньше, чем единоличникам. А во-вторых, в индивидуальных фермерских хозяйствах я видел лишь полезное дополнение к сложившейся в нашей стране системе колхозов и совхозов. Более того, считая уместным появление фермеров-единоличников там, где колхозы и совхозы оказались не в состоянии освоить в ближайшем будущем окрестные земельные массивы, я уже тогда сомневался в жизнеспособности этих хозяйств. Такие сомнения подкреплялись впечатлениями от моих поездок в сельские районы Японии, ибо чем далее знакомился я с жизнью японских крестьян, тем очевиднее становился для меня тот факт, что в современной капиталистической Японии крестьяне-единоличники в нашем понимании этого слова уже не существуют. Сегодня японские крестьяне поголовно и давно превратились в членов различных сельскохозяйственных кооперативов, осуществляющих, с одной стороны, поставки в крестьянские хозяйства кормов, удобрений и всего того, что требуется для производства овощей, фруктов, молока и мяса, а с другой реализующих на рынках страны произведенную крестьянами продукцию.

В соответствии с официальной статистикой, полученной мной тогда же, в Японии насчитывалось в общей сложности около 9 тысяч крестьянских кооперативов. Общий штат всех их наемных конторских работников, включая персонал Центрального совета сельскохозяйственных кооперативов и первичных низовых объединений, достигал 370 тысяч человек. О том, какую роль играла в экономике Японии сельскохозяйственная кооперация, говорили следующие цифры. Через кооперативные объединения на внутренний рынок страны поступало 95 процентов риса, 96 процентов прочих зерновых, 98 процентов картофеля, 50 процентов фруктов, 48 процентов овощей, 90 процентов молока, 52 процента говядины, 38 процентов свинины и 30 процентов яиц. Многие из японских сельских кооперативов, как я выяснил тогда же, вышли в своей деятельности далеко за рамки посреднических оптовых операций. Активно вторгаясь в сферу розничной торговли, они создали в ближайших районах свои супермаркеты, целью которых стало установление непосредственных связей с потребителями.

В этой связи обращал я внимание в одной из своих статей на тот факт, что кооперирование крестьян способствовало в Японии общему подъему культуры производства в сельском хозяйстве страны. Логика конкурентной борьбы крестьянских кооперативов с многочисленными торговыми фирмами, а также их конкуренции друг с другом на продовольственном рынке страны потребовала непрерывного улучшения качества и жесткой стандартизации продукции. Наглядное представление о том, сколь далеко продвинулись кооперативы в деле обработки, упаковки и хранении своей продукции в те годы можно было видеть на Токийском оптовом рынке (район Цукидзи), куда многие кооперативы поставляли и поставляют теперь огромное количество овощей и фруктов. Лавки оптовиков на этом рынке уже тогда внешне выглядели как склады промышленной продукции. Большая часть находившихся там товаров представляла собой ровные штабеля картонных коробок с фирменными знаками и наименованиями тех или иных сельскохозяйственных кооперативов. В твердых целлофановых сотах в них были упакованы (и так это делается и по сей день) точно подобранные по размерам яблоки и помидоры. Другие же коробки содержали тщательно уложенные в ровные стопки и кучки огурцы и морковь, а третьи - расфасованный по 10 и 20 килограммов картофель.

Однако в деятельности сельскохозяйственных кооперативов, даже при поверхностном знакомстве, я обнаружил в те годы болезненные явления, порождаемые законами развития рыночной экономики. Помогая крестьянам, японские кооперативы в то же время целиком подчинили входящие в них хозяйства диктату рынка, на котором издавна господствуют монополии. Все большее и большее ужесточение требований, предъявляемых кооперативами к индивидуальным производителям, вело неотвратимо к беспредельному увеличению интенсивности и технической сложности труда кооперативных пайщиков-крестьян. В конце 80-х годов было отмечено поэтому немалое число крестьянских хозяйств, для которых выполнение возросших требований кооперативов оказалось непосильным и которые, разоряясь, "выбывали из игры", продавали свою землю и покидали родные деревни.

Японский опыт ведения сельского хозяйства стал для меня наглядным свидетельством тому, что наши новоявленные фермеры-единоличники не смогут в большинстве своем успешно вести свои хозяйства самостоятельно, вне рамок какой-либо кооперации хотя бы уже потому, что в настоящее время ведение таких единоличных хозяйств стало делом заведомо нерентабельным. И эти мои невеселые предположения все чаще подтверждаются теперь - в конце 90-х годов, когда перестроечные иллюзии горбачевского времени уже рассеялись и многие фермеры-одиночки начали отказываться от своих прежних амбициозных замыслов по причине нерентабельности затеянной ими индивидуальной хозяйственной деятельности.

Много раз посещал я в те годы и различные японские промышленные предприятия, чтобы своими глазами посмотреть, как были организованы на них производственные процессы, как решались их администрацией проблемы получения сырья и реализации производственной продукции, как формировался их кадровый состав. Более всего впечатляли меня в большинстве этих предприятий безупречная чистота и порядок во всех производственных помещениях, жесткая трудовая дисциплина, исключавшая в часы работы хождения персонала по цехам и коридорам, тщательная продуманность вплоть до всевозможных мелочей всех производственных процессов, отсутствие личных кабинетов у директоров и их помощников, не говоря уже о начальниках цехов, единая для каждого предприятия форменная одежда персонала и т.д. и т.п.

Но могли ли и могут ли наши организаторы производства без проблем заимствовать у японцев их полезные навыки и правила поведения? Этот вопрос всякий раз возникал у меня, и ясный ответ на него мне никогда не удавалось найти. Уж слишком отличаются одна от другой наши страны и люди, слишком разнятся их национальные традиции и обычаи, семейное и школьное образование, мораль и мировоззрение. И скажу откровенно: многие из тех порядков, которые я наблюдал на японских предприятиях, вызывали у меня чувства зависти и досады на то, что на наших предприятиях они не смогут быть введены просто потому, что наши люди не сумеют и не захотят им следовать.

Но такие скептические мысли вовсе не означали, что я в те годы целиком и полностью исключал возможность заимствования нашими управленцами и новоявленными предпринимателями японского опыта. Особенно полезным могло быть, на мой взгляд, использование японского опыта в сфере организации внутреннего рынка и реализации на этом рынке товаров, производимых различными частными компаниями. Ведь предрекавшееся идеологами горбачевской перестройки приобщение страны к миру рыночной экономики выдвигало на повестку дня вопросы о том, как конкретно будет работать рынок товаров в нашей стране, как будут перетекать продукты производства из одного предприятия в другое, как будут они попадать к своим потребителям.

Ситуация на японском внутреннем рынке и поведение отдельных фирм в условиях рыночной экономики стали мне более понятными после посещения мною компании "Амада" - одной из крупнейших машиностроительных компаний Японии, где я в течение дня беседовал с рядом ее руководителей. Думаю, что газетная информация об этом посещении, опубликованная в "Правде" 27 ноября 1988 года под заголовком "Закон рынка: покупатель король", была интересна для наших советских читателей, не имевших в то время четких представлений о "правилах игры" на внутренних рынках капиталистических стран. Привожу поэтому ниже текст названной информации, содержавшей по сути дела азы неведомой ранее советским хозяйственникам науки - маркетинга, без овладения которой погружение в рыночную экономику было бы делом заведомо самоубийственным.

"Для любой японской фирмы,- писал я в этой информации,- забота о престиже - дело первейшей важности. Поэтому здешние предприниматели не жалеют средств на то, чтобы внешний вид их контор был как можно более респектабельным и впечатляющим. Иначе клиент не проникнется к фирме должным доверием.

Входя на территорию машиностроительной фирмы "Амада", где находятся ее правление и отдельные производственные корпуса, испытываешь поначалу недоумение: что это - индустриальное предприятие или какой-то парк? Тенистые кроны красных осенних кленов причудливой конфигурации, декоративные кустарники, яркие травяные ковры газонов с извилистыми дорожками, выложенными гранитными плитами. А в центре парка высится 10-этажное здание правления фирмы, поражающее оригинальностью архитектурного замысла, красотой форм и отделки.

В одной из приемных комнат этой конторы-дворца беседую с директором-распорядителем фирмы Сугиура Мицуо, занимающим по совместительству должность заведующего отделом продаж.

Присутствующие на беседе помощники Сугиуры приносят стопки красочных брошюр с цветными фотографиями и массой цифровых показателей. Брошюры дают всестороннее представление об организационной структуре фирмы, включающей шесть производственных и пять торговых дочерних компаний, а также крупную научно-исследовательскую лабораторию и три предприятия по гарантийному обслуживанию и производственному обучению. Общая численность персонала всех этих учреждений достигает 7 тысяч человек. Фирма располагает также несколькими десятками филиалов за рубежом, включая США, Европу, Латинскую Америку и Азию.

В рекламных брошюрах содержится подробнейшее описание сотен образцов выпускаемой фирмой продукции. В основном это разного вида высокопроизводительные металлообрабатывающие станки и роботы с микропроцессорами, автоматическими системами контроля, лазерными установками и прочими современными новшествами. Производственный профиль фирмы "Амада" во многих отношениях очень похож на профиль некоторых наших крупных отечественных станкостроительных предприятий, которым в ближайшем будущем в ходе перестройки предстоит включиться в систему оптовой торговли средствами производства.

Имея это в виду, прошу господина Сугиура рассказать о том, как организует фирма сбыт своей продукции, как выявляет рыночный спрос на нее, как приспосабливает к этому спросу свое производство.

- У нас, в Японии,- говорит Сугиура,- станки и другое оборудование реализуются либо через посредников - специализированные торговые компании, либо самими производителями. Мы все это делаем сами. Работа персонала фирмы по планированию объемов производства и реализации продукции начинается обычно с маркетинга, то есть с тщательного изучения спроса, конъюнктуры, выявления всевозможных заказчиков, с одной стороны, и конкурентов - с другой, размеров рынка, уровня цен и т.д. Результаты этого изучения кладутся в основу предварительных наметок наших производственных планов. А затем начинаются переговоры с поставщиками сырьевых материалов. Главным поставщиком для нас является крупнейшая металлургическая компания "Синнихон Сэйтэцу". Соглашение с поставщиками металла и других материалов заключается нами обычно за 6-9 месяцев до начала выпуска продукции.

- А бывают ли случаи, когда "Синнихон Сэйтэцу" или другой поставщик не поставляют свою продукцию в назначенный срок?

- Теоретически такие случаи не исключены, но практически их не бывает. Проблемы у нас другие. Случается иногда. что нам не хватает исходных материалов, но не по вине поставщиков, а из-за изменения наших собственных наметок в случае получения фирмой внеплановых заказов.

- А бывает, что вам поставляются материалы низкого качества?

- С поставщиками таких казусов не бывает - это недопустимо. Нам известно, правда, что другие фирмы, польстившиеся на более дешевые поставки из-за рубежа, получали иногда металл недостаточного качества.

Далее господин Сугиура рассказал о работе по реализацией производимой фирмой продукции. Выяснилось, что в общем ее объеме доля станков и роботов, изготовляемых по заранее согласованным заказам, не превышает 20 процентов. Остальные же 80 процентов приходятся на серийные изделия, предназначенные для рыночной продажи. Их распространением на внутреннем рынке занимаются 40 отделений и 80 агентских пунктов фирмы, действующих практически во всех районах страны.

Несколько сот работников этих низовых отделений фирмы, рассказывает Сугиура, постоянно изучают рынок и ведут рекламную работу. Выявляя возможных заказчиков, они присылают нам свои оценки потенциального спроса на нашу продукцию и соответствующие заявки. Кроме того, мы держим в поле зрения около 10 тысяч фирм, раньше закупавших изготовленные нами станки и способных поэтому стать вновь нашими клиентами. Среди них фирма регулярно распространяет по почте информацию о своих новинках. Систематически публикуются сводные каталоги образцов нашей продукции. По любой заявке мы высылаем также дополнительно технические описания отдельных изделий, понадобившихся клиентам.

Кроме того, постоянно проводятся выставки наших новинок. Здесь, рядом со зданием правления, у нас имеются выставочные залы. Группы специалистов, работающие там, способны ответить на разнообразные вопросы потенциальных покупателей, а также обучить их правильному пользованию станками и роботами фирмы. Во многих случаях клиентам дается возможность в течение нескольких дней поработать на любом из находящихся там станков и роботов и высказать свои пожелания относительно внесения изменений в те или иные элементы их конструкции, в габариты, окраску и т.д. Находящаяся здесь же конструкторская лаборатория в соответствии с этими пожеланиями может разработать требуемые модификации. Прибегаем мы также и к передвижным выставкам: изготовленные фирмой новейшие станки помещаются в специальные фургоны, и эти фургоны в сопровождении инструкторов-специалистов и лекторов направляются в те точки страны, где имеется спрос на нашу продукцию. Там же, в фургонах, стенки которых раздвигаются, работа станков демонстрируется персоналу тех или иных предприятий.

- Как часто ваши клиенты высказывают нарекания на сроки поставки и качество продукции?

- Сроки поставок мы никогда не нарушаем. Что касается качества, то бывают случаи, когда фирме не удается сразу же учесть все пожелания заказчиков, и они выражают недовольство работой тех или иных станков. В этих случаях мы стараемся не вступать в тяжбу: либо сразу же производим замену изделий, вызвавших нарекания, либо организуем на месте их доводку до нужной кондиции. Важное условие успеха своей коммерческой деятельности мы видим в организации в стенах фирмы курсов по обучению работе на наших станках персонала предприятий, закупивших эти станки. Ведь станки нашей фирмы требуют от тех, кто на них будет работать, исключительно высокой квалификации. Такие курсы действуют в рамках фирмы постоянно.

Неустанные усилия персонала фирмы "Амада", направленные на поиски потенциальных заказчиков и покупателей, на установление и заключение деловых связей с ними, а также на ознакомление японских и зарубежных предприятий с выпускаемой фирмой продукцией для Японии не представляют ничего особенного. Так же действуют здесь и другие фирмы, производящие средства производства или комплектующие детали. Их поведение определяется неписаными, но реально существующими законами необъятного оптового рынка страны, где только в торговле металлообрабатывающими машинами занято более 12 тысяч фирм.

Наличие конкурентов заставляет каждую из них быть предельно внимательной к своим клиентам. Основополагающим принципом стала здесь для всех широко распространенная среди японских бизнесменов поговорка "покупатель - всегда король". На японском оптовом рынке заказчики и покупатели всегда желанные гости: их завлекают сюда, всячески ублажают и чтят. Но делается все это не от избытка доброты. В основе всего здесь трезвые и точные оценки рыночной конъюнктуры. Не случайно в японских деловых кругах, как и среди экономистов, так велик сегодня интерес к маркетингу - науке, позволяющей предпринимателям разрабатывать правильную стратегию сбыта своей продукции, успешно снабжать своим товаром внутренний и внешний рынки, находить оптимальные каналы сбыта и новых партнеров. Исследования и учебные пособия по маркетингу заполняют сегодня целые полки здешних книжных магазинов.

Опираясь на разработки по маркетингу, японские предприятия, производящие средства производства, все чаще от изготовления безадресной стандартной продукции переходят к выпуску продукции специального назначения с расчетом на конкретный спрос, как существующий, так и предполагаемый. Все шире входит в деловую жизнь японцев "электронный маркетинг", позволяющий мгновенно учитывать текущие потребности заказчиков.

Важным условием успешного введения японскими фирмами разработок в области маркетинга стало наличие в стране хорошо налаженной системы деловой информации. Десятки различных справочных публикаций и каталогов, содержащих сведения о любой из фирм страны, о состоянии дел в отдельных отраслях национальной экономики, помогают японским производителям средств производства быстро и точно ориентироваться в ситуациях, складывающихся на оптовом рынке.

Расставаясь с учтивыми и улыбчивыми работниками фирмы "Амада", невольно подумал о том, как много усилий предстоит приложить руководителям наших машиностроительных предприятий при переходе к оптовой продаже своей продукции. Ведь некоторые из проблем японского рынка "прорежутся" и у нас и настоятельно дадут знать о себе уже на первых этапах становления системы оптовой торговли средствами производства".

Завершая свою статью этими строками, я искренне думал тогда о необходимости заимствования нашими управленцами - организаторами производства на предприятиях того умения, той хватки, той культуры предпринимательской деятельности, которые я наблюдал у японских бизнесменов. Но при этом я вовсе не хотел, чтобы экономика социалистического Советского Союза погрузилась бы целиком в бесконтрольную рыночную стихию, чтобы при этом были упущены многие очевидные преимущества социализма над капитализмом, и прежде всего способность государственной власти не только контролировать экономику, но и разрабатывать перспективные планы экономического развития страны. И укрепляла меня в таких взглядах на перспективы развития нашей страны сама японская действительность, ибо в пользу сохранения активной роли государства в экономическом развитии страны свидетельствовал именно опыт самой Японии, государственный аппарат которой обладал возможностью регулировать экономические процессы и даже "мягко" планировать в какой-то мере развитие экономики страны. Об этой особенности японской экономической политики, которой и объяснялись в немалой мере успехи Японии в быстром развитии своего национального производства, я написал в мае 1991 года еще одну статью, озаглавленную "Рынок? Да, но не стихийный". Вот, что было написано в этой статье:

"В мире, особенно среди экономистов, имеет хождение выражение "Акционерная компания Японии". Имеется в виду при этом, что вся страна выступает как некое единое целое, как одна фирма, весь персонал которой связан общностью своих интересов. И действительно, государственная экономическая политика Японии - это по сути своей результат тщательно согласуемых действий государственных руководителей, дипломатов и лидеров делового мира страны.

Но все-таки самая важная роль здесь принадлежит правительственному Управлению экономического планирования, существующему при канцелярии премьер-министра. Его возглавляет один из министров кабинета. Материалы и документы, подготовленные здесь, служат для правительства Японии и его отдельных министерств, а также для деловых кругов компасом, который помогает им всегда быть на высоте.

На днях я встретился с Ёситоми Масару - генеральным директором Института экономики, действующего в рамках названного управления. Мой первый обращенный к нему вопрос звучал так:

- Можно ли назвать Управление экономического планирования главным штабом по разработке экономической стратегии вашей страны?

- Если говорить о стратегии в сфере макроэкономики,- отвечал господин Ёситоми,- то есть в сфере общих для всей страны процессов, то это, пожалуй, верно. В управлении разрабатываются пятилетние планы-прогнозы. Они дают представление, во-первых, о наиболее вероятных путях развития национальной экономики, а во-вторых, о проблемах, с которыми сталкиваются как правительство, так и японские деловые круги внутри и за пределами страны. В планах высказываются обычно предположения, какие отрасли по темпам развития выйдут вперед и получат ускорение, замедлятся или нет инфляционные процессы, как будет расти валовой национальный продукт, как изменится платежный баланс и т.д. Цель таких планов-прогнозов - дать правительству и предпринимательским кругам общую ориентировку, куда двинется японская экономика, и рекомендации, как решать проблемы, с которыми предстоит ей столкнуться. Пример тому - разработанный нами в свое время пятилетний план на 1988-1992 годы. В нем ставятся, в частности, такие задачи как сокращение дисбаланса в торговле Японии со странами Запада, улучшение качества жизни японского населения, содействие промышленной реконструкции и сбалансированному социально-экономическому развитию страны. В этом плане предполагается, что ежегодный прирост валового национального продукта страны составит 2,75 процента.

"Интересно,- подумал я,- в какой мере планы-прогнозы способны оказывать влияние на реальные экономические процессы?" Я не преминул тут же спросить об этом собеседника.

В ответ услышал, что эти планы призваны прямо или косвенно влиять на направление деятельности отдельных министерств, которые с их учетом разрабатывают свои, более конкретные программы.

- Если взять, к примеру, министерство внешней торговли и промышленности,- пояснил Ёситоми Масару,- то в 70-х годах в своих программах оно делало упор на создание информационного общества, в основу которого стремилось положить преимущественное развитие микроэлектроники. А позднее, в 80-х годах, то же министерство, исходя из нашего общего анализа перспектив развития экономики, больший, чем прежде, акцент стало делать на развитие отраслей, связанных с повышением жизненного уровня населения. Конечно, и управление стремится со своей стороны полнее учитывать интересы отдельных правительственных ведомств. В нем имеется бюро планирования, в работе которого постоянно участвуют представители всех экономических министерств.

Ответ генерального директора на следующий мой вопрос - насколько жестки эти планы-прогнозы и обязательны ли они для всех министерств? оказался очень интересным.

- В отличие от советской централизованной системы планирования,заявил господин Ёситоми,- наши планы и программы никого не обязывают, а игнорирование их не влечет за собой наказания. Они носят консультативный характер. Более того, если мы убеждаемся в неточности наших прогнозов, то тут же вносим в документы коррективы. В этом смысле наше планирование может быть названо адаптационным: оно все время приспосабливается к переменам в окружающей экономической среде, и прежде всего к переменам на мировом и внутреннем рынках.

- Любопытно, в чем же состоит работа пятисот сотрудников управления? поинтересовался я.

Оказалось, что главное ее содержание - это составление ежемесячных статистических информационных материалов, а также ежегодный выпуск "Белых книг" с информацией о состоянии японской экономики и задачах экономической политики страны.

- В целом же,- заключил директор,- это аналитическая работа. Что же касается реализации наших рекомендаций, то это уже дело отдельных министерств.

Оставалось спросить, кто же все-таки определяет в большей мере экономическую стратегию Японии: правительственные учреждения или же организации делового мира страны.

- Трудно ответить,- в раздумье сказал Ёситоми Масару,- и те и другие в равной мере. Поскольку в Японии рыночная экономика, то обеим сторонам приходится исходить из одной общей предпосылки: экономическое развитие не должно идти в ущерб получению предпринимательской прибыли. Задача правительства ограничивается поэтому лишь регулированием положения на свободном рынке и предотвращением нежелательных явлений и процессов. При этом бывают случаи, когда в интересах общего развития экономики приходится идти на ущемление интересов отдельных предпринимателей. Часто конфликтные ситуации возникают во взаимоотношениях с деловыми кругами таких ведомств как министерство финансов и министерство внешней торговли и промышленности. Зачастую это случается при решении вопросов о том, на какие цели расходовать те или иные бюджетные средства. Типичны, в частности, попытки отдельных предпринимательских групп оказывать давление на министерство финансов с целью получения кредитов и дотаций. Нередко немалую роль в этом давлении играют депутаты парламента, связанные с теми или иными фирмами. При составлении экономических планов-прогнозов мы стремимся, естественно, противодействовать подобным нежелательным явлениям"100.

Сегодня, когда я перечитываю свои публикации в "Правде", имевшие в виду ознакомление соотечественников с полезным опытом японцев в развитии экономики своей страны, меня охватывает уныние и досада. На ум приходит грустная мысль: а не зря ли мы, японоведы, думали, что японский опыт заинтересует поборников горбачевской "перестройки" и тем более людей, захвативших власть в 1991 году и приступивших к реализации на практике неких "рыночных реформ"? Люди, пришедшие к власти и ставшие фактическими распорядителями советской экономики, как стало ясно в дальнейшем, менее всего руководствовались заботой о благе своей страны и ее народа. Прекраснодушные идеи "перестройки" вылились на практике в повсеместное безоглядное, рваческое расхищение государственной собственности, что привело к хаосу в экономической структуре страны, к резкому сокращению и развалу производства, к распаду ранее сложившихся связей между отдельными предприятиями, к гиперинфляции, бешеному росту цен на товары массового потребления, к появлению в нашем обществе нуворишей-миллиардеров, с одной стороны, и обнищанию основной массы трудового населения - с другой.

В то же время далеко не такими уж бесспорными и достойными подражания во всем оказались на поверку и экономические успехи Японии, вышедшей на второе место в мире по размерам своего валового национального продукта. Уже в начале 90-х годов самим японцам стало ясно, что экономика их страны исчерпала ресурсы роста, в результате чего Япония погрузилась в состояние затяжной экономической депрессии. Спекулятивное взвинчивание цен на землю, лежавшее в основе ажиотажной "конъюнктуры мыльных пузырей", неожиданно прервалось и повлекло за собой банкротства целого ряда банков и прочих компаний.

И все-таки, несмотря на упомянутые выше сомнения, мне кажется, что стремление советских японоведов и журналистов к ознакомлению общественности Советского Союза с тогдашними успехами Японии в сфере экономики, науки и техники не было совсем никчемным, напрасным занятием. Что-то полезное наши публикации в виде журнальных статей, газетных сообщений и книг дали тогда соотечественникам. Дали, хотя зачастую в этих публикациях упускались из виду некоторые неприглядные стороны японского "экономического чуда", в результате чего общее представление нашей общественности о Японии оказывалось несколько приукрашенным.

Пять встреч с "образцовыми" японцами

(фрагменты моих журналистских зарисовок)

Хотя в общей сложности я прожил среди японцев около 15 лет и общался с ними так или иначе на протяжении всей трудовой жизни, тем не менее затрудняюсь сказать о них нечто новое, нечто свое, чего не было написано и сказано другими японоведами. Ведь об особенностях национального склада японцев написаны буквально горы книг и на японском, и на английском, и на русском языках. В книжных магазинах Японии имеются даже отдельные полки и стенды под рубрикой "Нихондзинрон" ("О японцах") с десятками томов на эту тему. Для некоторых японских и зарубежных авторов детальное изучение действительных и мнимых "особенностей" национального характера и менталитета японцев стало главным содержанием их научного и литературного творчества. Среди японцев классическими трудами в этой области считаются публикации их соотечественницы Наканэ Тиэ. В США еще со времен войны излюбленным чтивом американцев стала книга Рут Бенедикт "Хризантема и меч", посвященная описанию "уникальности" духовного мира жителей Страны восходящего солнца. А в нашей японоведческой литературе и по сей день наибольшей популярностью пользуется "Ветка сакуры" Всеволода Овчинникова. Но повторяю: книг о японцах написано в последние десятилетия так много, что перечислять их здесь не представляется возможным.

На протяжении долгих лет пребывания в Японии я приобрел для своей библиотеки несколько десятков книг на ту же тему японских и английских авторов. С некоторыми из них я ознакомился более или менее основательно при работе над рукописью "Семейная жизнь японцев", другие же просмотрел лишь "по диагонали". Но ознакомление со всей упомянутой выше литературой не пробудило во мне, откровенно говоря, ни новых взглядов на японцев, ни новых эмоций. Я нашел там лишь подтверждение тем впечатлениям, которые сложились у меня от общения с японцами на протяжении ряда предшествовавших лет.

По своему поведению, по своему менталитету японцы, пожалуй, более похожи друг на друга, чем американцы, западноевропейцы или русские. Всем им в большей или меньшей мере свойственны такие положительные человеческие качества как трудолюбие и стремление к самосовершенствованию в тех делах, которыми они обычно занимаются, острое чувство своего долга перед теми, кому они обязаны, врожденное чувство такта в отношениях с посторонними людьми, уважение к старшим по возрасту и по своему общественному положению, вежливость и скромность на людях и в то же время постоянная забота о собственном достоинстве, дисциплинированность и пунктуальность в служебной деятельности, умеренность в потреблении алкогольных напитков... Но есть в то же время у японцев и такие общие черты характера, которые не всегда нравятся европейцам: скрытность и неискренность в отношениях не только с посторонними, но и близкими людьми, отчужденность и настороженность при контактах с иностранцами и стремление побольше находиться в замкнутом кругу своих соплеменников, странные по европейским понятиям привычки и эстетические наклонности, неадекватная реакция на европейский юмор и т.п.

В общем, положительных качеств в характере японцев я нахожу больше, чем отрицательных. Японцы, как правило, предсказуемы, обязательны и надежны, и поэтому в деловых вопросах мне было зачастую приятнее и спокойнее сотрудничать с ними, чем со своими соотечественниками. А вот в дни досуга я предпочитал все-таки компании своих земляков, ибо на отдыхе с японцами бывало скучновато и задушевного общения не получалось. Как бы я ни был близко знаком с кем-либо из японцев, все равно между нами оставалась всегда какая-то невидимая духовная дистанция. Вроде бы было все хорошо, все душевно - и тем не менее чего-то не хватало. По этой причине общение с японцами напоминает мне всегда поцелуи двух влюбленных через оконное стекло: губы, казалось бы, рядом, а удовольствия мало.

Но одинаковость национального склада японцев вовсе не исключает больших различий между ними, связанных с разницей в возрасте, в социальном происхождении, в имущественном положении, в образовании, в политических взглядах и т.д. И эту разницу я пытался как-то отметить в своих информациях о беседах и интервью с теми или иными представителями японской общественности. В приводимых ниже фрагментах моих статей, опубликованных в "Правде" в конце 80-х - начале 90-х годов, просматриваются, как мне кажется, некоторые типичные черты людей современной Японии - людей неизвестных и известных, представляющих и "низы" и "верхи" японского общества.

Прежде всего вспоминается почему-то молодой разносчик газет Ватанабэ Исао, моя статья о котором появилась в "Правде" 5 сентября 1988 года. Вот ее содержание:

"Газеты в Японии, как известно, доставляются подписчикам не по почте, а самими газетными компаниями. В годы моей работы в Токио каждое утро на рассвете за дверью токийского корпункта "Правды" по нескольку раз раздавалось хлопанье железной крышки почтового ящика. Это разносчики центральных газет один за другим опускали в ящик утренние выпуски своих изданий. Возраст разносчиков не превышал обычно 18-22 лет.

Подъезжая к дому на мотоциклах или велосипедах, они носились по лестничным клеткам, будто соревнуясь друг с другом в быстроте доставки своего груза. Та же беготня разносчиков и то же хлопанье крышки почтового ящика повторялись на исходе дня, когда в дом доставлялись вечерние выпуски тех же газет. А в конце каждого месяца раздавались в дверях корпункта настойчивые звонки - это они же, юноши-разносчики, являлись один за другим с сумками через плечо и с квитанциями в руках, чтобы получить очередную месячную плату за подписку.

Как-то раз при уплате подписки разговорился я с одним из этих юношей двадцатилетним Ватанабэ Исао, разносчиком газеты "Майнити".

Одет он был, как и все его сверстники: джинсы, кроссовки и спортивная майка. Держался застенчиво, говорил предельно вежливо, а в глазах светились ум, веселость и любознательность. Как-то сразу вызвал он к себе расположение и симпатию. А два дня спустя по нашему уговору зашел Исао вечером в корпункт как гость и охотно рассказал мне за ужином о себе и о своих мечтах.

Родился Исао в семье рабочего-сварщика в городе Кисарадзу, находящемся в префектуре Тиба. С детства жизнь не баловала его. Не было ему еще и шести лет, а его младшей сестренке и года, как заболела и умерла мать. С тех пор в дневные часы, когда отец уходил на работу, два малыша оставались дома одни. С десяти лет Исао взял на себя целиком заботы по уборке дома и уходу за младшей сестрой. В школу сначала ходить не хотел, но потом учеба понравилась ему. В отличие от соседских детей из состоятельных семей учился он в школе без помощи платных репетиторов.

Будучи школьником, мечтал Исао стать детским врачом -специалистом по уходу за детьми-инвалидами, к которым он с детства испытывал острую жалость и желание чем-то помочь. Но мечта эта не сбылась: в Японии плата за поступление в любой из медицинских институтов, как и за учебу в них, столь высока (несколько миллионов иен в год), что для выходцев из рабочих семей двери в эти престижные институты практически закрыты.

Пришлось поэтому 18-летнему Ватанабэ Исао искать другой жизненный путь. Решил он стать тогда специалистом по составлению компьютерных программ. Но и здесь поначалу намерение юноши уперлось в бюджетную проблему: возник вопрос, где достать деньги на оплату учебы в двухгодичном техникуме. Рассчитывать на ограниченные средства отца Исао не мог и не хотел: болеет часто отец в последние годы. Да и сестра пока у него на иждивении. Избрал он поэтому в конце концов тот проторенный путь, по которому в наши дни идет в Японии большое число его ровесников, одержимых страстью к учебе, но не имеющих иных средств к существованию, кроме собственного заработка. Удачным выходом из положения стало для Исао поступление на работу разносчиком газет, которая по условиям найма позволяет совмещать заработки с занятиями в учебных заведениях.

Благоприятствовала планам Ватанабэ и нынешняя гибкая практика газетных компаний страны в найме людей на такую работу. Руководствуются они тем, что разноска газет - это дело не постоянных, а временных работников. Сделав ставку на привлечение к этой работе большого числа школьников старших классов и студентов университетов и техникумов, газетные компании создали для разносчиков газет особые условия труда и быта, стимулирующие заинтересованность молодежи в этом казалось бы непривлекательном и непрестижном труде.

Так, в газете "Майнити" предлагается работа на следующих условиях: компания авансирует разносчикам оплату крупных вступительных денежных взносов и прочих единовременных расходов, связанных с поступлением на учебу в институты и техникумы. Желающим предоставляются к тому же дешевые койки или комнатушки в общежитиях компании, а также возможность покупать на пунктах доставки газет еду по сниженным ценам. Разносчики же обязываются отрабатывать полученные кредиты, погашая их ежемесячными отчислениями из своих заработков. Именно на таких условиях и наняли на работу в газету "Майнити" Исао.

Вот уже второй год квартирует он в Токио в районе Роппонги в комнате-клетушке площадью 5 квадратных метров, неподалеку от места работы пункта доставки газеты. А ежедневные будни его складываются следующим образом. Подъем в 4 часа утра. В 5 часов выезд на мотоцикле, принадлежащем компании, с газетами в район своей работы. До 7 часов утра ему надлежит разнести по домам и квартирам 300 газет по 250 адресам. Затем, в 8 часов, наскоро перекусив на пункте доставки, он едет на метро в район Канды, где находится его техникум. Там он пребывает на лекциях и занятиях до трех часов. А в четыре часа, поспешно вернувшись на пункт доставки и получив на руки триста номеров вечернего выпуска газеты, мчится вновь на свой участок и разносит газеты вплоть до 6 часов вечера. Далее же, после захода в ближайшую закусочную, он направляется в свою комнатушку, где до 11-12 часов ночи сидит над домашними заданиями, иногда засыпая над книгой. А на следующий день в 4 часа все начинается сначала. И так без выходных и отпуска два года...

- Трудновато приходится вам, Ватанабэ-сан?

- Ничего. Только иногда получаю нагоняй от преподавателей за то, что засыпаю на занятиях. А вообще-то я доволен: еще год - и будет у меня интересная современная профессия. На программистов сегодня большой спрос, так что без работы, наверное, не останусь.

- Говорят, что программистов охотно берут в военные учреждения, связанные с "силами самообороны"?

- Я слышал об этом, но военные дела мне не по душе. Хочу заниматься мирным трудом.

- Ну а как встречи с любимой девушкой?

- Чего нет, того нет. Все это будет, наверное, но потом.

В последующие дни после разговора с Ватанабэ Исао навел я справки в Газетной ассоциации Японии. Выяснилось, что по данным на октябрь 1986 года почасовую работу по разноске газет вели по всей стране 448 762 человека, из них 186 728 школьников и студентов. Сведения, публикуемые в японской печати, обнаруживают также, что параллельно с учебой заняты в свободное от лекций время той или иной работой по найму около 85 процентов студентов страны.

Сказывается ли это отрицательно на уровне получаемых японским студентом профессиональных знаний? Судить не берусь. Может быть. Не исключено, что доучиваются они уже на практической работе. Но несомненно другое: такой спартанский образ жизни воспитывает у многих молодых людей Японии ответственный подход к делу, собранность, самостоятельность и здоровые нравственные устои. Правда, мой новый знакомый Ватанабэ Исао не видит в своем образе жизни ничего примечательного и похвального. С его точки зрения, ему, как и другим его однокашникам из трудовых семей, приходится вставать рано и заниматься делами до позднего вечера не из высоких побуждений, а в силу необходимости. И, наверное, он прав.

И все-таки заслуживают похвалы эти сотни тысяч, если не миллионы молодых японских юношей-работяг, сочетающих напряженную учебу с тяжелым трудом и не соскальзывающих на более легкие жизненные пути. Именно на таких, как Ватанабэ Исао, молодых людях держится и рвется вперед современная Япония".

Хорошо запомнилась мне и встреча с другим простым японским тружеником - крестьянином Кацумата Куниюки, описанная мною в статье, опубликованной в "Правде" 21 марта 1988 года. Написал я тогда о нем следующее:

"У него не бывает выходных. В любое время года Кацумата Куниюки одет одинаково - брезентовая рабочая куртка и полотенце на шее: зимой оно заменяет ему шарф, а летом служит для вытирания пота с лица. Загорелое, обветренное лицо его светится радушием, достоинством и спокойной уверенностью. Его мозолистые руки тверды как камень. С одинаковым умением бывает он в хозяйстве землекопом и плотником, слесарем и зоотехником, шофером и трактористом.

Показывая свое хозяйство в поселке Готемба (префектура Сидзуока), Кацумата без стеснения рассказывает о своих делах и заботах. Вместе с ним трудятся лишь жена и 30-летний сын. А хозяйство по здешним понятиям немалое: 32 дойные коровы и 25 телят, полтора гектара рисовых полей, несколько гектаров земли, арендуемой у соседей под посевы кормовых культур. Угодий для выпаса коров у него нет - все стадо находится либо под крышей в стойлах, либо на небольшой открытой площадке перед коровником. Кормление и дойка механизированы. В среднем хозяйство производит в сутки 760 литров молока. Денежный годовой доход семьи Кацумата составляет пять миллионов иен, что несколько выше среднегодового дохода здешних граждан, работающих по найму.

Как же справляется эта семья с таким, казалось бы, чрезмерным объемом работы?

Преуспевают они не столько потому, что сам хозяин, его жена и сын трудятся не покладая рук изо дня в день с 6 часов утра и до позднего вечера. И не столько потому, что проявляют они в этом труде доскональное знание всех сторон своего дела, умение хозяйствовать, бережливость и изобретательность. Но прежде всего потому, как показала моя беседа с Кацуматой, что ведут они свое хозяйство в рамках кооперации, созданной крестьянами поселка более четверти века назад и ставшей теперь неотъемлемой частью, основой их хозяйственной деятельности.

- Где вы получаете кредит на строительство и ремонт дома, скотного двора, гаража, сенохранилища, системы механической дойки, кормовых конвейеров и других сооружений?

- Обычно на льготных условиях в кооперативе.

- А кто поставляет дополнительные корма для коров?

- Кооператив. Ведь большими партиями комбикорма закупать и дешевле, и проще. Часть их приобретается за рубежом, в США.

- А как получаете вы удобрения и химикаты?

- Все так же - через кооперацию.

- А куда отправляете произведенное в хозяйстве молоко?

- Его принимает у меня кооператив. Каждое утро приезжает цистерна и забирает вечерний и утренний удои.

- А кто ремонтирует трактор, грузовик, культиваторы и прочий инвентарь?

- Небольшие поломки я устраняю сам, а в сложных случаях ремонт обеспечивается кооперативом.

- А если вам вдруг надо проконсультироваться с агрономом или ветеринаром?

- Такие консультации можно всегда получить у соответствующих специалистов кооператива.

Под впечатлением беседы с Кацуматой познакомился я в Готембе и с работой правления местного кооператива - одного из крупнейших в префектуре, которому принадлежало в центре поселка красивое пятиэтажное здание. Число его членов-пайщиков превышало 10 тысяч человек. В штате правления, как выяснилось, работали тогда около 380 платных служащих, использующих новейшую конторскую оргтехнику, включая копировальные машины, факсимильные аппараты и компьютеры.

Но всегда ли это огромное управленческое учреждение выступало в роли доброго помощника и защитника крестьянских интересов? Вот вопрос, на который Кацумата не дал в беседе со мной однозначного ответа. Оказалось, в частности, что Кацумату тяготили и раздражали слишком жесткие требования, предъявляемые администрацией кооператива к качеству и другим характеристикам произведенной крестьянами-пайщиками продукции. Некоторые из этих требований казались Кацумате недостаточно обоснованными. Боязнь Кацуматы, его жены и сына вызвать нарекания администрации кооператива, судя по всему, нередко сказывалась не лучшим образом на настроениях членов семьи.

С другой стороны, тревожила в те дни Кацумату, как и всех его соседей-крестьян, угроза резкого снижения их доходов и массового разорения в результате вторжения на внутренний японский рынок более дешевых, чем японские, иностранных продовольственных товаров. Прежде всего такая угроза виделась Кацумате в лице правительства Соединенных Штатов, которое чем дальше, тем настойчивее добивается от японских властей устранения таможенных преград на ввоз в Японию американского риса, цитрусовых и другой сельскохозяйственной продукции.

О своих делах, проблемах и опасениях Кацумата говорил, сидя со мной на соломенной циновке-татами за низеньким столиком с чашками зеленого чая в своем старомодном деревянном доме, сохранившим и снаружи и изнутри традиционный японский облик. Комната, где мы сидели, выглядела по европейским понятиям как-то странно: с ее закопченными от времени деревянными стенами и потолком, с полами из соломенных матов и бумажными дверными перегородками резко контрастировали такие предметы современного быта как цветной телевизор, стереомагнитофон, холодильник и т.п. Но это смешение эпох и стилей вполне устраивало Кацумату. Все говорило о том, что старый родительский дом нравится ему, и он чувствует себя в нем вполне комфортно.

Наша беседа оказалась для Кацумата не слишком увлекательной. С интересом он говорил лишь о своих хозяйственных делах, а все остальное его как-то мало интересовало. По острым вопросам международной и внутренней политики он вообще избегал каких-либо высказываний. Но ясно было все-таки, что, как и другим японским крестьянам, ему были присущи традиционные конформистские, монархические взгляды. Об этом без слов говорили портреты императора и членов его семьи, висевшие в доме на самых видных местах.

Посещение хозяйства Кацумата - образцового японского крестьянина, весьма преуспевшего в своих делах, укрепило меня в том убеждении, что в капиталистической Японии наших дней нет уже ни "вольных землепашцев", ни никому не подвластных "владельцев ранчо". Все японские крестьяне-собственники, и богатые и бедные, трудятся в наши дни с утра до вечера в своих хозяйствах в том ритме и тех параметрах, которые устанавливаются для них всемогущими кооперативными монстрами, превратившими внешне "независимых" тружеников деревень в старательных ездовых собак. тянущих свои лямки в упряжках. Главное отличие такой потогонной системы организации крестьянского труда от наших колхозов и совхозов состоит, наверное, в том, что интенсивность труда, а следовательно, и его производительность на собственных земельных участках и с собственными коровами, получаются куда более высокими, чем у нас. С этими невеселыми размышлениями и осталась с тех пор связана в моей памяти поездка за сто километров от Токио в поселок Готэмбу в хозяйство Кацумата Куниюки".

А теперь о японцах, влиятельных и знаменитых.

Об одном из них я писал статью, опубликованную в "Правде" 27 декабря 1990 года. Это Инаба Сэйуэмон, преуспевающий крупный бизнесмен - президент известной всему миру компании "Фанук". Текст этой статьи следует ниже.

"Прекрасна гора Фудзисан - самая высокая из японских гор в солнечные дни. Ее ослепительный белый конус, парящий в небесной синеве, неизменно вызывает у всех восторги и навсегда остается в памяти. Но не только живописной природой славится сегодня этот район Центральной Японии. Есть здесь и рукотворные чудеса, которые впечатляют порой не меньше, чем красоты местного ландшафта. Одно из них - уникальный научно-исследовательский и производственный комплекс фирмы "Фанук".

Комплекс этот, разместившийся в хвойных лесах у подножья горы Фудзисан, занимает громадную по японским масштабам территорию. Фактически это целый городок, где расположены штаб-квартира фирмы, ее исследовательские институты и лаборатории, цехи завода, центра технического обучения и жилые корпуса для персонала.

Владения "Фанук" обнесены прочной чугунной оградой. За оградой господствует ярко-желтый цвет: в него окрашены все здания, станки и транспортные средства. Весь персонал комплекса, начиная с рабочих и кончая руководителями высшего ранга, одеты в фирменные желтые комбинезоны и куртки.

"Фанук" специализируется в области конструирования и создания сложнейших промышленных роботов, а также некоторых других автоматических средств производства. Опираясь на высшие достижения мировой технической мысли, фирма уже в наши дни осуществила на практике прорыв в то фантастическое будущее, когда обладающие искусственным интеллектом роботы в основном заменят человека на производстве.

В громадных цехах практически нет людей. Видны лишь длинные ряды монтажных столов, возле которых усердно трудятся похожие на огромных журавлей роботы. Трудятся без устали и отдыха. Обрабатывают, свинчивают, сваривают... Шума почти нет, сбоев в работе - тоже. Вдоль проходов также бесшумно и неторопливо движутся тележки с заготовками. Время от времени они издают мелодичные звуки - это на случай, если в цех попадет человек и не заметит их приближения. Поражает идеальный порядок и стерильная чистота. Цехи похожи скорее на больничные, чем на производственные помещения. Впрочем, порядок на фирме повсюду и во всем.

Основная продукция фирмы, как уже говорилось,- промышленные роботы различных типов, двигатели, управляемые микропроцессорами, лазерные производственные механизмы, станки с числовым программным управлением и другое ультрасовременное компьютеризованное заводское оборудование. На японском рынке на долю "Фанук" приходится 70 процентов всего объема торговли промышленными роботами и станками с числовым программным управлением, а на мировом рынке - около 50 процентов. В сфере робототехники фирма, пожалуй, является сегодня законодателем мод не только японского, но и мирового технического прогресса.

Работа всего персонала, насчитывающего 1680 человек, целиком подчинена на фирме воле одного человека - президента и директора-распорядителя, профессора Инаба Сэйуэмон. Творческий ум, неистощимая энергия и обширные научно-технические знания этого человека с момента основания фирмы и по сей день определяют основные направления и методы ее деятельности. Тот же ярко-желтый цвет присутствует повсеместно на территории фирмы только потому, что профессор Инаба любит этот цвет и считает, что он создает у людей бодрый, оптимистический настрой.

Одетый, как и все, кто здесь работает, в желтую куртку с обозначением на нагрудном кармане рядом с лацканом своей должности и фамилии, плотный, небольшого роста, подвижный и мягкий в обращении с окружающими, профессор Инаба с утра и до вечера находится в цехах среди сотрудников. Зорко следя за всем производственным процессом, он тут же на месте дает советы и указания, выполняемые беспрекословно.

- Что же позволило фирме "Фанук" за какие-то 17 лет, прошедшие со времени ее создания, встать в авангарде мирового технического прогресса? Какие исходные принципы лежат в основе ее ошеломляющих успехов?

С этих вопросов началась моя беседа с господином Инаба, продолжавшаяся около часа.

- Главный принцип, положенный в основу работы всего персонала,- сказал Инаба,- я формулирую так: "Попадая в стены фирмы, инженер должен забыть прошлое". Я имею в виду следующее: научно-технический прогресс в мире идет быстрыми темпами, и, если наши инженеры станут разрабатывать технологию, руководствуясь знаниями, полученными ими когда-то в высших учебных заведениях, то этих знаний им может хватить максимум на первые шесть месяцев. А ведь нам надо удержаться в лидерах. Поэтому всем нашим инженерам надлежит быть творцами новых идей. Поэтому они не могут, не должны быть узкими специалистами в ограниченной области техники.

- А как вы производите отбор кадров?

- Желающих попасть на работу в фирму очень много. Ежегодно мы устраиваем нечто вроде экзаменов, но не в письменной, а только в устной форме. В итоге своеобразного собеседования все желающие работать в фирме делятся мною на четыре группы: группа "А" - люди очень способные, группа "Б" - люди неспособные, группа "В" - люди с хорошим характером и группа "Г" - люди с плохим характером. В фирму "Фанук" мы принимаем только тех, кто попадает в группу "А" и "В". Затем с кандидатами, отобранными моими помощниками, веду беседы я сам, сам и делаю окончательный выбор.

- Что вы можете сказать о деловых и личных качествах ваших сотрудников?

- Персонал фирмы в большинстве своем - это молодые люди. Их сознание отличается от сознания японцев моего поколения, для которых интересы дела были превыше всего. Для меня, например, работа и сейчас остается единственным увлечением. А вот молодые работники фирмы одной работой уже не довольствуются: их интересуют и личная жизнь, и отдых, и развлечения. И нам приходится все больше думать и об их досуге.

- Ну а каким вы видите будущее вашей фирмы? Станете, наверное, расширять масштабы и сферы своей деятельности?

- Нет. Мы и впредь будем концентрировать внимание только на "умных" производственных роботах. Деловая активность фирмы будет развертываться не вширь, а вперед и вглубь. Если мы пойдем по пути расширения номенклатуры изделий, то нам не удастся быстро совершенствовать их качество. В наше время вырваться вперед и оставить позади других можно лишь на каком-то узком участке науки и техники. Поэтому мы и делаем упор не на количество, а на качество. И раз наша цель - производство промышленных роботов, обладающих высоким компьютерным интеллектом, то в этом направлении и ведут свои конструкторские разработки исследователи фирмы. Разумеется, с расчетом не на сегодняшний день, а с перспективой на 10 лет вперед.

- А не грозит ли широкое внедрение роботов увеличением безработицы?

- Японии это не грозит: рост населения страны замедляется, а возможно, и прекратится в будущем. Сегодня уже не хватает рабочих рук там, где труд человека непривлекателен. Пример тому - ночные работы. Ну а на нашем заводе в ночные часы трудятся не люди, а роботы, и это повышает общую производительность труда в три раза.

- Насколько обширны контакты фирмы с зарубежными партнерами и клиентами?

- Контакты все время расширяются. В прошлом году мне пришлось побывать за рубежом 15 раз. Правда, поездки эти были, как правило, краткосрочными: подписал контракт - и обратно. Побывал я в прошлом году и в Москве, куда летал на один день для заключения соглашения со "Станкосервисом" о создании совместной компании по техническому обслуживанию импортируемых станков.

- Как вы оцениваете это соглашение?

- Созданная нами совместная компания пока еще невелика. Мы видим в ней лишь начало более широкого сотрудничества с советскими партнерами. Я надеюсь, что постепенно для него будет создана прочная база.

При выходе из заводских помещений на стенах цехов и коридоров мое внимание привлекли лозунги, написанные крупными иероглифами. Многие из них, как выяснилось, являлись любимыми изречениями президента фирмы. Некоторые лозунги я записал. Вот они:

"Человеку следует работать лишь в дневные часы, а труд по вечерам и ночью - это дело роботов!"

"Под строгим руководством усилиями всего персонала повысим надежность продукции, снизим ее себестоимость и будем твердо соблюдать сроки выполнения заказов!"

"Качество - превыше всего!"

"Добьемся такого качества продукции, чтобы у наших роботов поломок не было по крайней мере в течение 50 месяцев!"

В отличие от иной "наглядной" агитации правильные мысли в стенах фирмы не только провозглашаются, но и выполняются. Под руководством президента Инабы фирма "Фанук" работает на совесть и слов на ветер не бросает.

Когда я писал в Токио эти строки, мысли мои то и дело переносились на свою Родину, в стены советских предприятий, в кабинеты их начальников, сидящих за столами, заставленными телефонными аппаратами под прикрытием секретарш-церберов и не удостаивающих своих подчиненных частыми появлениями в цехах и беседами по местам их работы. Почему так быстро вырастают у нас повсюду из нормальных с виду людей надутые вельможи? Неужели склонность к высокомерию, зазнайству и верхоглядству заключена в каких-то генах нашего национального характера? Или же вся беда в каких-то порочных методах организации труда на советских заводах? А может быть, виной тому излишняя опека отраслевых министерств и ведомств, сковывающая личную инициативу руководителей предприятий? Разве нет среди руководителей советского производства таких же одержимых и волевых людей как Инаба? Ведь появлялись же и в нашей стране в целом ряде областей науки и техники выдающиеся лидеры - организаторы великих исторических "прорывов". Вспомнить хотя бы Королева, Курчатова или Туполева! Но как бы там ни было, в незаурядной личности профессора Инаба я увидел прекрасный образ японца-новатора, японца-лидера, японца-диктатора, способного дерзать и вести своих подчиненных на смелые штурмы высот мировой науки и техники".

А вот еще один образ японца - влиятельного друга Советского Союза, сумевшего обрести известность и уважение общественности не только в своей, но и в нашей стране. Ему я посвятил статью, опубликованную в "Правде" 16 октября 1989 года. Привожу ниже ее текст:

"Университет Токай - одно из крупнейших высших учебных заведений Японии - более 37 тысяч студентов. Целым городом раскинулся он в холмистом парке в 70 километрах к югу от Токио. В центре города в сквере среди декоративных гранитных валунов и зелени газонов возвышается бронзовая фигура основателя университета и президента его правления Мацумаэ Сигэёси. Рядом - монументальное двухэтажное здание мемориального музея, посвященного научной и общественной деятельности этого широко известного в Японии человека. У входа в музей - бюст Мацумаэ, а в главном зале - еще одно его скульптурное изображение, оно вырублено в натуральный рост из дерева. Мацумаэ изображен в национальном японском одеянии - кимоно. На лице деревянной статуи - настоящие стеклянные очки в роговой оправе. По замыслу скульптора это должно создавать ощущение некоей общности монумента с находящимися в зале живыми людьми.

Но скульптуры президента - это не памятники. Мацумаэ жив и, несмотря на свой солидный возраст - ему 86 лет,- продолжает вести активную научно-административную, общественную и политическую деятельность. Эти скульптуры - лишь символ влияния и уважения, которым пользуется основатель и глава "учебной империи" Токай.

Рабочий кабинет профессора Мацумаэ расположен на 33 этаже небоскреба, в самом центре Токио, неподалеку от парламента. И первой при моей встрече с профессором пришла в голову мысль, что нет, не сумели скульптуры отразить ни в бронзе, ни в дереве подлинный облик этого человека. Ибо в осанке, жестах и выражении лица профессора нет ни неестественной величественности, ни нарочитых претензий на мудрость и святость Будды.

Навстречу мне из глубокого кресла поднялся седовласый старик с крупными чертами лица, со сгорбленной фигурой, от которой, несмотря на возраст, веяло физической силой и энергией. Конечно, годы дают себя знать: отдельные слова Мацумаэ произносил тихо и не очень внятно, иногда замолкал и что-то обдумывал. Его проницательный взгляд и властные нотки в голосе при обращении к людям из своего окружения достаточно ясно говорили о том, что этот человек продолжает и сегодня твердо держать в своих руках руководство возглавляемыми им учреждениями и организациями.

Раньше почему-то я предполагал, что его родословная восходит к знаменитому феодальному роду Мацумаэ, который в период позднего средневековья правил в северных районах Японии. Но это предположение оказалось ошибкой. Родился мой собеседник в сравнительно небогатой трудовой семье. Проявив исключительный интерес к учебе, он окончил в 1925 году инженерный факультет Токийского императорского университета. К довоенным годам относится и изобретение им уникальной системы кабельной телефонной связи на дальние расстояния, принесшие ему мировую известность в инженерных кругах. Вспоминая об этой своей удаче, Мацумаэ говорил:

- Мое изобретение окрылило меня и упрочило во мне убеждение в исключительном влиянии научно-технического прогресса на развитие человеческого общества. Мной овладела идея скорейшего распространения по всему миру новейших линий кабельной и радиотелефонной связи с целью совершенствования и развития всеохватывающей системы постоянных контактов между людьми, сближающих и объединяющих все народы и создающих базу для лучшего взаимопонимания и дружбы.

В основу мировоззрения Мацумаэ легли довольно аморфные религиозные учения отчасти буддийского, отчасти христианского толка. Его настроения и взгляды приняли религиозную и пацифистскую окраску. Но они никак не увязывались с тогдашними доктринами правящих милитаристских кругов страны. Не случайно после вступления Японии в войну на Тихом океане Мацумаэ, занявший было в те годы руководящий пост в министерстве связи, подпал под подозрение властей. По личному указанию военного диктатора Тодзио он был отстранен от службы в министерстве и направлен рядовым солдатом на фронт.

В первые послевоенные годы активный сторонник идеи всеобщего мира Мацумаэ был избран в депутаты парламента. В качестве президента правления университета Токай он установил широкие связи с зарубежными сторонниками запрещения ядерного оружия и использования ядерной энергии в мирных целях. Именно тогда завязались его контакты с советскими сторонниками мира.

- Что же побудило вас стать в дальнейшем активным сторонником упрочения дружественных контактов с нашей страной? - спросил я профессора.

Вместо прямого ответа на мой вопрос Мацумаэ попросил помощников принести его автобиографическую книгу, недавно изданную в Токио на английском языке.

- Прочитайте этот опус, и вы найдете там то, о чем спрашиваете.

Ознакомившись уже после беседы с книгой, я узнал из нее, что главной побудительной причиной стремления Мацумаэ к упрочению связей с нашей страной стала прежде всего забота о национальных интересах Японии. "С некоторых пор,- писалось в книге,- я стал считать, что контакты между Японией, с одной стороны, и с Советским Союзом и социалистическими странами Восточной Европы - с другой, должны поощряться и что только установление хороших отношений Японии с Советским Союзом может соответствовать интересам ее безопасности и экономического развития".

Именно по инициативе Мацумаэ и под его председательством в январе 1966 года в Японии была создана Ассоциация культурных связей с зарубежными странами, установившая тесные контакты с Советским Союзом и наладившая широкий обмен делегациями, выставками и литературой в самых различных областях культурной жизни народов обеих стран.

Выступая неизменно в пользу культурного сближения и дружбы народов мира, Мацумаэ остается в то же время истым почитателем японской национальной культуры.

- Я японец и, конечно, смотрю на мир глазами японца,- сказал он, говоря о своем мироощущении.

Однако в его японском патриотизме я не уловил шовинистического привкуса.

Объясняя свой энтузиазм в ознакомлении советской общественности с японской национальной культурой, он говорил:

- Я не уверен, что японцы понимают по-настоящему культуру Запада, а западное общество - культуру Японии... Думаю, что из зарубежных стран все-таки правильнее всех понимают Японию Советский Союз и страны Восточной Европы. Они в этом отношении стоят в мире впереди других.

Немало сделал Мацумаэ и для улучшения японо-советских отношений по государственной линии. Не раз по просьбе руководителей японского правительства, включая и некоторых премьер-министров, он в качестве частного лица ездил в Москву для неофициальных встреч с представителями советского руководства. Ведущую роль сыграл он и в организации шести японо-советских конференций "круглого стола", ставших в последнее десятилетие важным средством восстановления взаимопонимания народов двух стран и вывода двусторонних отношений из тупикового состояния. Заслуги Мацумаэ в деле упрочения советско-японского добрососедства высоко оценены у нас в стране: он награжден советским орденом Дружбы народов. Эту награду Мацумаэ Сигэёси хранит на видном месте в том же рабочем кабинете.

- А как вы относитесь к новому мышлению и проводимому Советским Союзом курсу на последовательную реализацию идеи разоружения и ликвидации ядерного оружия? - поинтересовался я.

- Полностью одобряю такой курс,- сказал мой собеседник.- Считаю, что это самый надежный из всех планов упрочения международного мира, предлагаемых в наши дни политическими деятелями различных стран. С программой разоружения, выдвинутой в выступлениях главы Советского Союза М. С. Горбачева, я связываю светлые надежды".

Моя встреча с профессором Мацумаэ была одной из его последних встреч с советскими людьми. Вскоре я узнал, что его здоровье резко ухудшилось, а затем его не стало. Но уважительное, доброжелательное отношение к нашей стране, по крайней мере некоторое время после его кончины, продолжало ощущаться в деятельности администрации университета Токай и Ассоциации культурных связей с зарубежными странами.

Среди собеседников-японцев, встречи с которыми оставили в моей памяти наиболее яркие и сильные впечатления, я не могу не упомянуть великого японского зодчего Тангэ Кэндзо. Вот что написал я о нем в "Правде" под свежим впечатлением от беседы с ним, состоявшейся в феврале 1989 года.

"Когда говорят о достижениях различных стран в современном градостроительстве, часто упоминают Японию. А когда речь заходит о японских архитекторах, то первым из первых обычно называют Тангэ Кэндзо. С его именем связаны такие известные каждому японцу архитектурные памятники как Атомный музей и мемориальные сооружения в хиросимском Парке мира, олимпийские спортивные дворцы в токийском районе Ёёги, сорокаэтажное здание столичной гостиницы "Акасака принц" и многое другое. В наши дни авторитет и слава Тангэ вышли далеко за пределы Японских островов. По его проектам построен и строится ряд крупнейших архитектурных комплексов в Италии, Франции, странах Ближнего Востока и других районах мира. В то же время Тангэ известен как автор ряда трудов по теории современной архитектуры. Его книги переведены на многие языки, в том числе на русский.

Мастерская знаменитого зодчего находится в центре Токио, в десятиэтажном здании на проспекте Аояма. Фасад здания облицован зеркальными панелями, в которых отражаются небо, облака и соседние дома. В мастерской, занимающей два верхних этажа, все выдержано в ослепительно белых, серебристых тонах. Белые ковры и стены, стеллажи и мебель, включая мраморный письменный стол, создают у посетителя впечатление, будто он попал в кучевые облака. Впечатление усиливается и тем, что отсюда, с десятого этажа, сквозь сплошную стеклянную стену открывается панорама японской столицы.

Ожидая появления прославленного архитектора, я мысленно приготовился к тому, что и внешность его будет столь же необыкновенной, эффектной и впечатляющей, как и все вокруг.

Но внешность Тангэ оказалась явно не соответствующей этому причудливому великолепию интерьера. Пожилой человек маленького роста с узким и очень косым разрезом глаз вошел в свой кабинет неуверенно, словно не он, а я был его хозяином. Явно не сочетались с блеском белого мрамора и старомодный серый костюм вошедшего, и простоватый синий галстук, и малозаметные очки в тонкой оправе, а самое главное - сама манера его поведения. Ни в жестах, ни в словах, ни в выражении лица не было ничего присущего преуспевающей знаменитости. Во всем сквозили простота и скромность.

- Теория и философия архитектуры, как и ее технологическая база,начал разговор Тангэ,- постоянно меняются под влиянием изменений, происходящих в обществе. Так, в первые послевоенные десятилетия, когда Япония стремилась стать высокоразвитой индустриальной страной и форсировала развитие производства материальных благ, главный упор в архитектуре делался на увеличение масштабов и объема строительства, а также на прочность сооружений. Позднее, когда приоритет был отдан развитию наукоемких отраслей и, в частности, электроники и связанных с ней средств информации, в архитектуре возобладало стремление к воплощению в градостроительных проектах неких духовных и эстетических начал. Гораздо больше внимания стало уделяться комфорту и красоте.

Что касается моих проектов, то на них тоже сказывалось влияние времени. К тем первым, которые были сделаны сорок лет назад и в 50-е годы, нельзя, естественно, подходить с мерками сегодняшнего дня. Но есть среди них такие, которые дороги мне и по сей день. К ним отнес бы я прежде всего проект Атомного музея и всего мемориального комплекса в Парке мира в Хиросиме. К этому городу я всегда питал особую привязанность - ведь в довоенные годы я учился в одной из хиросимских школ. После войны разработки генерального плана восстановления города захватили меня. Велись, правда, тогда разговоры об опасности остаточных явлений радиоактивности, но это меня не остановило. В итоге конкурса на лучший проект хиросимского мемориального комплекса, в котором участвовали более 200 специалистов, мне посчастливилось удостоиться первой премии. Но даже тогда я еще не надеялся, что проект будет реализован. Уж слишком трудное было время. Но в 1949-1955 годах моя мечта сбылась.

- Скажите, Тангэ-сан,- задал я вопрос,- а что чувствуете вы как зодчий, глядя на здания, построенные по вашим проектам? Радуют ли они ваш глаз, вызывают ли авторскую гордость?

Взглянув на меня краешком глаза, Тангэ с некоторой неуверенностью ответил:

- Трудно сказать. Конечно, мне доставляет удовольствие следить за тем, как здание постепенно растет и обретает формы. Но при этом всегда гложут душу и опасения: а будет ли оно выглядеть так, как я представлял себе его в воображении? Сегодня, пожалуй, среди зданий, построенных с моим участием, нет таких, которые вызывали бы у меня стопроцентное удовлетворение. Когда идет разработка проекта, хочется, естественно, все довести до максимально высокого уровня. Но этого почему-то никогда не удается достичь. Обычно, как только строительство подходит к концу, я начинаю остро ощущать недостатки проекта. И эти недостатки и упущения обнаруживаются всякий раз, как бы я ни старался их избежать. Да и у тех, кто судит о моих проектах со стороны, отношение к ним наверняка меняется по истечении времени: то, что удовлетворяло людей вчера, сегодня вызывает критические отзывы, ибо в наши дни требуются уже иные, более совершенные решения.

- Ну а дом, в котором вы сами живете, построен целиком с учетом ваших запросов?

- Прежде я жил в собственном доме, построенном по моему проекту. Но он находился далеко от мастерской, и ежедневные поездки туда и обратно стали занимать слишком много времени. Пришлось от этого дома отказаться, и его снесли. А теперь я живу в большом многоквартирном доме, построенном по проекту другого архитектора. Зато находится моя квартира близко от мастерской.

- Извините, а в каком стиле оборудована ваша квартира: в японском или европейском?

И снова японский зодчий удивил меня:

- Я сторонник европейского образа жизни, а потому сплю не на татами, как большинство моих соотечественников, а на кровати. Даже в прежнем доме, спланированном мною в свое время по японскому образцу, я спал на кровати, а кровать, диван и другая европейская мебель стояли в этом доме прямо на татами.

Тангэ улыбнулся, и я смотрел на него с недоумением: ведь с точки зрения "нормального" японца сочетание европейской мебели с татами - это полнейшая несуразица и безвкусица, противоречащая национальным обычаям. Мелькнула даже мысль: а не показное это чудачество знаменитости, рассчитанное на то, чтобы вызвать побольше толков о себе? Но нет, упомянул он об этой чуждой национальным традициям детали своего личного быта, видимо, лишь из присущего ему желания быть во всем предельно правдивым.

Потом я понял, в чем тут дело: кумир современной Японии, в ранних творениях которого заметно ощущался национальный колорит, во вкусах своих, будь то личный быт или его идеи, издавна ориентировался все-таки не на японскую экзотику, а на общепризнанные достижения мировой цивилизации. Творчество Корбюзье было и по сей день осталось исходной основой его взглядов, эстетики и поисков. Даже в своих ранних трудах, уделяя много внимания детальному изучению традиционных национальных черт японской архитектуры, Тангэ отнюдь не идеализировал японскую экзотику. Зачастую он подвергал ее критическому разбору с позиций поборника современных взглядов на цивилизацию. Не случайно, например, в его беседе со мной заметно проявилось негативное отношение к традиционному пристрастию японских архитекторов к такому строительному материалу как дерево. Именно к этому материалу высказал Тангэ открыто свою нелюбовь.

- В дереве проку мало,- заметил он.- Легко сгорает и легко рушится при тайфунах и землетрясениях. А вот бетон, стальные конструкции и камень - это материалы, обеспечивающие сооружению и прочность и долговечность.

Да и сам размах нынешней творческой деятельности Тангэ наглядно говорит о его нежелании замыкаться в японской национальной скорлупе. С увлечением говорил он о своей работе над планом реконструкции Рима, предусматривающем перепланировку отдельных магистралей Вечного города и вынос за его пределы многих предприятий и административных учреждений, о стройках, ведущихся по его проектам в США, Италии, на Ближнем Востоке, в Сингапуре и других странах. Во внешне мягком и скромном человеке постепенно в ходе беседы проявился дерзновенный и неуемный нрав новатора.

- Я не сторонник того,- сказал он между прочим,- чтобы слепо цепляться за старое или некритически воспроизводить его вновь. Из старого надо оставлять лишь хорошее, но в то же время рядом следует создавать новое.

Ну а как относится Тангэ к своей мировой известности и славе, тяготят ли они его или, наоборот, окрыляют? Ответ на этот вопрос был также искренен:

- Слава, конечно, воодушевляет. Но эта же слава заставляет работать, работать и работать.

Выяснилось, что и по сей день Тангэ продолжает жестко ограничивать себя в отдыхе, хотя ему и исполнилось 76 лет. Не увлекается он спортом (по причине, как он говорит, "слабого здоровья") и почти не практикует выезды на природу хотя бы для игры в гольф, столь популярной в верхах японского общества. Зато много времени у зодчего уходит на общение со своими коллегами-архитекторами, с представителями других групп творческой интеллигенции, а также с политическими и государственными деятелями, жаждущими прослыть "друзьями Тангэ", ибо такая дружба поднимает престиж любого из них в глазах здешней общественности, да пожалуй, и в собственных. Неоднократно встречался с Тангэ в последнее время нынешний японский премьер-министр Такэсита Нобору, много раз приглашал его в гости и покойный император Хирохито.

Незаметно промелькнуло время, отведенное на встречу. Покидая кабинет Тангэ, у стеклянной стены-окна я замедлил шаг. Посмотрев за окно, спросил хозяина:

- Появятся ли в ближайшее время в этих кварталах новые ваши творения?

- Вот там,- указал он в сторону района Синдзюку,- сейчас ведется монтаж каркаса нового шестидесятиэтажного здания токийского городского управления. Его контуры будут напоминать собор Парижской Богоматери. А левее - в районе Сибуя - началось строительство другого объекта нашей мастерской - главного здания Университета ООН.

И хотя упоминания об этих престижных стройках были сделаны архитектором мимоходом, без всякого пафоса, где-то в уголках его живых раскосых глаз мелькнула искорка профессиональной гордости. И, наверное, я не ошибся: ведь увлекательный поиск новых решений, радость творчества, ощущение своего профессионального мастерства и общественной пользы своих усилий - это то, чем вот уже многие годы живет этот выдающийся сын Японии"101.

Мои журналистские зарисовки пяти типичных японцев. занятых в разных сферах общественной жизни своей страны. получили похвальные отзывы в редакции "Правды" и были опубликованы без задержек на страницах газеты.

С тех пор прошло уже лет десять-двенадцать. Но и сегодня именно такие предприимчивые, деятельные и неутомимые люди составляют, на мой взгляд, значительную, если не большую часть жителей Страны восходящего солнца. Их энергия и созидательный труд будут и далее во многом определять пути, темпы и успехи развития японского общества. Да и для наших соотечественников жизненный опыт упомянутых мной пятерых японцев мог быть, как мне думалось тогда, и интересным и поучительным.

Глава 3

ПЕРВЫЕ ШАГИ ГОРБАЧЕВА И ЕГО ОКРУЖЕНИЯ

НАВСТРЕЧУ ЯПОНСКИМ

ТЕРРИТОРИАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ

Как поборники "нового мышления"

расшатывали твердую позицию

Советского Союза в споре с Японией

Приход М. С. Горбачева к власти летом 1985 года поначалу не оказал заметного влияния на развитие советско-японских отношений. Лишь в январе 1986 года, после того как Э. А. Шеварднадзе сменил А. А. Громыко на посту министра иностранных дел, появились еле-еле уловимые намеки на готовность новых руководителей советской внешней политики к переменам в подходе к территориальному спору Советского Союза с Японией. Японская сторона уловила, по-видимому, эти намеки уже во время первого официального визита в Японию Шеварднадзе, состоявшегося с 15 по 19 января 1986 года. В итоге визита было подписано тогда Совместное советско-японское коммюнике, в котором примечателен был следующий абзац: "В соответствии с договоренностью, зафиксированной в совместном советско-японском заявлении от 10 октября 1973 года, министры провели переговоры, касающиеся заключения советско-японского мирного договора, включая вопросы, которые могли бы составлять его содержание. Они договорились продолжать их во время своей следующей консультативной встречи в Москве"102.

Тогда этот текст не содержал сколько-нибудь ясных намеков на изменение советской позиции в территориальном споре с Японией. Тем не менее японская сторона, видимо, обратила внимание на то, что вместо определенных и жестких высказываний Громыко по поводу японских территориальных домогательств в высказываниях Шеварднадзе появились расплывчатые и мягкие рассуждения о необходимости "диалога" двух стран.

Идею советско-японского "диалога" стали тогда же выдвигать в своих высказываниях и некоторые из научных сотрудников Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), возглавлявшегося в те годы академиком Е. М. Примаковым. Именно эта идея стала высказываться с тех пор в выступлениях японоведов ИМЭМО на совместных симпозиумах с группами японских политологов, близких к тогдашнему премьер-министру Накасонэ и руководству правящей либерально-демократической партии. Уже тогда стало ясно, что японские дипломаты, уловив нашу готовность к смягчению тона в отношении японских территориальных домогательств, поставили перед собой одну четкую и весьма существенную цель, а именно добиться от нашей стороны признания существования "территориального вопроса" в отношениях двух стран. Эта цель вполне стала ясной для меня в декабре 1986 года в ходе жарких дискуссий, развернувшихся на проходившей в Токио очередной конференции "круглого стола". Тогда я участвовал в этой конференции как член советской делегации - моя работа в качестве собственного корреспондента "Правды" началась в Токио двумя месяцами позже, в феврале 1987 года. Помнится, что японские участники названной конференции не раз заводили в те дни со мной, да и с другими членами делегации, такие разговоры: "Зачем вы, советские делегаты, упорствуете? Что вам стоит? Признайте очевидный факт: наличие территориального спора между вашей и нашей страной, а следовательно, наличие "территориального вопроса" в наших отношениях. Если будет зафиксировано совместное признание этого "вопроса", то японская сторона могла бы даже согласиться на то, чтобы отложить на время окончательное решение нашего спора и не предъявлять требований безотлагательной передачи Японии этих островов". И надо сказать, что некоторым из членов советской делегации такие предложения казались приемлемыми.

Но в этих бесхитростных на первый взгляд предложениях была скрытая для нашей дипломатии хитрая ловушка. Ведь если бы наша сторона признала существование "территориального вопроса" в советско-японских отношениях, то это означало бы, что мы сами признавали бы несовершенство ялтинских договоренностей трех держав, СССР, США и Великобритании, о послевоенных границах Японии. А это, естественно, никак не соответствовало нашим национальным интересам. Тогда, в декабре 1986 года, попытки японской делегации добиться на конференции "круглого стола" согласия нашей стороны на признание в итоговом документе наличия в наших отношениях "территориального вопроса" не увенчались успехом.

Однако в последующие месяцы ветер предстоящих перемен во внешней политике СССР стал ощущаться в Японии все заметнее. Как дуновение этого ветра была воспринята в Японии смена посла Советского Союза. В результате вместо человека брежневского склада ума и поведения - Абрасимова наше посольство в Токио возглавил человек "новых", более гибких взглядов - Н. Н. Соловьев, хорошо освоивший за время работы в Москве под руководством Шеварднадзе умение много и туманно говорить о необходимости "конструктивного диалога" двух стран.

Примечательной вехой перемен в деятельности посольских чиновников стало поручение, отданное новым послом группе своих подчиненных где-то в начале 1987 года. Суть этого поручения сводилась к тому, что названной группе надлежало разработать несколько альтернативных вариантов возможного подхода двух стран к их территориальному спору. В качестве вариантов предполагались как прежний курс на сохранение "железобетонной позиции" ("территориальный вопрос давно решен, а поэтому его не существует"), так и курс на уступки тем или иным территориальным притязаниям Японии.

Когда весной 1987 года на заседаниях у посла началось обсуждение этих альтернативных вариантов, я был уже в Японии и в качестве корреспондента "Правды" присутствовал на этом обсуждении. Далеко не все из выступавших, включая и меня, признали тогда правомерной позицию, допускавшую возможность наших территориальных уступок Японии. Но посол упорствовал, ссылаясь на мнение некого "московского начальства". Не знаю точно, послал ли он тогда свои варианты в Москву или нет. Скорее всего послал, но где-то на вершине мидовской иерархии их придержали чьи-то умные головы. Однако сам факт допущения послом возможности соскальзывания Советского Союза на путь уступок японским территориальным притязаниям весьма красноречиво говорил о том, в какую сторону стали поворачивать советскую внешнюю политику "ветры перестройки", дувшие из Москвы в 1987-1988 годах. При этом проявилась далеко не похвальная бесхребетность многих кадровых работников МИД СССР, готовых в любой момент в угоду начальству пересмотреть свои взгляды и мнения. Ведь еще недавно, во времена А. А. Громыко, большинство наших дипломатов казалось бы, решительно осуждали японские территориальные домогательства. Но стоило кому-то в верхах изменить свое мнение, как ретивые службисты, кичившиеся своими дипломатическими чинами и рангами, стали тотчас же подстраивать свои взгляды под эту новую "установку". И никто этому не удивлялся! Как видно, у нас в стране мидовским чиновникам по самой своей профессии изначально отводилась роль флюгеров: их собственное мнение не требовалось ни старому, ни новому министерскому начальству.

В 1988 году в советский дипломатический и политический обиход прочно вошло словечко "новое мышление", о котором я уже упоминал ранее. Ушлые японские комментаторы сразу же стали истолковывать это словечко как отказ Советского Союза от жесткого идеологического и военного противостояния с США и его готовность идти в дальнейшем на различные уступки Западу. Предполагалось в их комментариях и появление у Советского Союза готовности идти на уступки японским территориальным требованиям.

И надо сказать, что надежды японских советологов на то, что в ходе горбачевской "перестройки" произойдут перемены в подходе советского руководства к территориальному спору с Японией, к сожалению, имели под собой определенные основания. Весь ход событий в Советском Союзе чем далее, тем более укреплял их надежды.

Уже летом 1988 года для токийских наблюдателей стало очевидным, что с началом разговоров о "новом мышлении" в Советском Союзе исчезло единство взглядов на японские территориальные притязания. На поверхность всплыло, в частности, стремление группы амбициозных газетных и телевизионных обозревателей типа А. Бовина, В. Цветова и О. Лациса, ссылаясь на свои "личные мнения", ставить под сомнение правомерность прежнего курса МИД СССР на непризнание существования "территориального вопроса" в советско-японских отношениях. Смысл их высказываний сводился к тому, что "новое мышление" предполагало открытие широкой дискуссии с Японией по данному вопросу. Тем же из своих коллег, кто был не согласен с таким "новым мышлением" и выступал по-прежнему за твердый отпор японским территориальным притязаниям, некоторые из них стали наклеивать такие пренебрежительные ярлыки как "консерватор", "догматик" или "великорусский шовинист".

Влияние этих "пионеров нового мышления" стало все заметнее проявляться в отдельных газетных статьях, в передачах телевидения, а также на японо-советских симпозиумах. что, естественно, сразу же фиксировалось японскими корреспондентами и доводилось до сведения своих соотечественников. Примером тому могло быть освещение в японской печати хода шестой (и как стало ясно потом - последней) советско-японской Конференции круглого стола, состоявшейся в Москве с 17 по 19 октября 1988 года. В отличие от всех предыдущих конференций ряд ее советских участников, в основном журналистов, претендуя на "новое мышление", выступил в пользу "более внимательного", чем прежде, отношения к японским территориальным требованиям, что не без радости было отмечено японской печатью103.

Отмечала, в частности, японская печать высказывания некоторых советских участников конференции в пользу возврата министерства иностранных дел СССР к признанию той части Совместной советско-японской декларации 1956 года, где выражалась готовность передать Японии в случае подписания ею мирного договора острова Хабомаи и Шикотан104. Не осталась незамеченной японскими наблюдателями и облетевшая конференцию новость об уходе со своего поста заместителя заведующего международным отделом ЦК КПСС И. И. Коваленко, который, как знали все японские политические деятели, в течение долгих лет был ответственен за политику КПСС в отношении Японии. А ведь для японцев не было секретом, что именно Коваленко открыто высказывал решительное неприятие японских территориальных требований.

Обнадеживал японские правительственные круги и поворот в советско-американских отношениях, принявших после майского (1988 г.) визита президента США Рейгана в Москву скорее дружественный, чем враждебный характер. Окрылили, в частности, японских дипломатов сообщения о том, что в беседах с Горбачевым Рейган лично коснулся вопроса о советско-японском территориальном споре и якобы даже просил своего собеседника пойти навстречу Японии в этом споре105.

Однако "большие надежды", порожденные у поборников японских территориальных притязаний высказываниями отдельных советских участников шестой Конференции круглого стола, оказались преждевременными, ибо эти высказывания отражали мнения далеко не всей советской делегации. В пользу территориальных уступок японцам выступали тогда либо журналисты и научные работники, подвизавшиеся на освещении в печати проблем Японии и извлекавшие не только духовные, но и материальные выгоды из своих частых поездок в Страну восходящего солнца, либо представители только что появившихся на свет совместных советско-японских предприятий, для которых репутация "друга Японии" стала важнее, чем доброе имя защитника интересов отечества. Однако вся эта публика не определяла позиции МИД СССР, которая по-прежнему формировалась руководством центрального партийного аппарата КПСС при участии министерства обороны, КГБ и других ведомств. А перемены во взглядах отдельных руководителей МИД в то время еще не находили подтверждения в официальных документах. В дни, предшествовавшие началу шестой конференции, 6 октября 1988 года, заместитель министра иностранных дел И. Рогачев на встрече с иностранными журналистами решительно отверг всевозможные домыслы японской печати и заявил, что в территориальном споре с Японией "позиция Советского Союза остается неизменной и принципиальной"106.

Однако жесткие заявления И. Рогачева не рассеяли моих сомнений в твердости мидовского курса на отпор японским территориальным притязаниям. Уж очень вялыми, беззубыми и расплывчатыми стали высказывания по поводу японских территориальных домогательств некоторых из влиятельных лиц, приезжавших в Токио из Москвы и выступавших на совещаниях у посла, да и перед японцами.

В последней декаде октября 1988 года в Японию по приглашению руководства правящей либерально-демократической партии прибыл мой прежний приятель и начальник - один из советников Горбачева и Шеварднадзе, член ЦК КПСС, директор ИМЭМО, академик Е. М. Примаков. Целью его приезда было участие в симпозиуме по проблемам будущего развития стран АТР, организованном правящей партией. Приглашение руководящего работника КПСС на этот симпозиум расценивалось в японской прессе как случай беспрецедентный,

Для организаторов симпозиума смысл присутствия Примакова и его выступления на симпозиуме заключался в том, чтобы выслушать из первых уст, как относились кремлевские приверженцы "нового мышления" к японским территориальным требованиям и чего можно было ждать от предстоявшего в декабре того же года визита в Японию Шеварднадзе. Но, пожалуй, главная причина приглашения Примакова на симпозиум крылась в том, что именно Примаков вместе с группой научных сотрудников подведомственного ему института являлся, по догадкам японцев, наиболее влиятельным инициатором разработки планов новой советской стратегии по отношению к Японии стратегии, предполагавшей отход от той твердой позиции, которая противопоставлялась японским домогательствам во времена Брежнева и Громыко.

Не берусь сказать, утвердились ли японские эксперты в своих догадках или нет, но заявления Примакова на симпозиуме, как и его интервью центральным японским газетам, дали им, несомненно, немало пищи для аналитической работы и выявления настроений советского руководства.

С первого взгляда ряд высказываний советского гостя звучал по отношению к Японии критически. Так, по сообщениям японской печати, Примаков осудил "ультимативный характер" заявлений японского МИДа об отказе обсуждать условия мирного договора с СССР до тех пор, пока не будут удовлетворены японские притязания на Южные Курилы. Во-вторых, он упрекнул японцев в том, что в переговорах с Советским Союзом они концентрируют все внимание лишь на территориальных требованиях, откладывая в сторону другие проблемы двусторонних отношений. В-третьих, он подверг критике руководителей МИД Японии за неумеренность и негибкость в их притязаниях на четыре острова, за отсутствие у японских дипломатов готовности идти на компромиссы, исходя из более реалистических оценок сложившейся ситуации107.

Все это говорилось, правда, в очень осторожных и расплывчатых выражениях. И все-таки, несмотря на эту расплывчатость, японские политические эксперты увидели в высказываниях советского гостя скрытые намеки на готовность правительственных кругов Москвы к отказу от заявлений, сделанных в 1960 году по поводу статьи 9 Совместной советско-японской декларации 1956 года и к заключению мирного договора с Японией на условиях, обозначенных в этой статье, то есть на условиях передачи Японии по заключении мирного договора островов Хабомаи и Шикотан108.

Выступая в таком ключе с туманными уклончивыми и вроде бы ни к чему не обязывающими заявлениями, Примаков полагал, видимо, что таким путем он зондирует настроения японского правительства и выясняет: а не клюнет ли оно на некий "компромиссный вариант" решения территориального спора, с идеей которого уже тогда носились некоторые из сотрудников ИМЭМО?

Однако, кто и что лучше прозондировал, тогда сказать было трудно. Во всяком случае, японская сторона в этом зондаже не без оснований увидела еще одно подтверждение своим догадкам о появлении в настроениях горбачевского окружения сдвигов в сторону более уступчивого отношения к японским территориальным требованиям. "Высказывания, сделанные на этот раз господином Примаковым,- писалось в редакционном комментарии газеты "Асахи",- содержат мысль о желательности вступления в переговоры по территориальному вопросу на основе Совместной японо-советской декларации, в которой признавалась готовность (советской стороны) на возвращение Японии двух островов, и это можно, пожалуй, расценить как изменение в позиции Советского Союза"109.

Мне не было известно, какие выводы сделал Примаков из своих бесед в Японии и какие рекомендации даны были им по возвращении в Москву советскому руководству. Неизвестно мне также, приняло ли руководство эти рекомендации во внимание. Тем не менее в поведении и заявлениях руководителей МИД СССР в последовавшие дни, предшествовавшие выезду в Японию Э. Шеварднадзе, сохранялась прежняя сдержанность, резко контрастировавшая, кстати сказать, по своему содержанию с участившимися выступлениями в печати и по телевидению некоторых из наших журналистов типа В. Цветова. Козыряя "новым мышлением", эта братия призывала правительство СССР к открытому признанию существования "территориального вопроса" в советско-японских отношениях и к исправлению некой "несправедливости", якобы допущенной Сталиным в отношении Японии.

Между тем японские правительственные круги в ноябре-декабре 1988 года еще более укрепились в своих предположениях, что "новое мышление" советских руководителей безвозвратно изменило их взгляды на территориальный спор с Японией и что твердого отпора японским требованиям ждать от них уже не приходится. Именно из подобной предпосылки исходили японские дипломаты, готовившиеся к переговорам с Шеварднадзе в расчете на то, что в итоге этих переговоров им удастся реализовать свои планы.

Сколько же авральной суеты и неоправданных расходов бывает в наших зарубежных посольствах в канун приезда такой высокопоставленной персоны как министр иностранных дел! В Токио в дни, предшествовавшие визиту Шеварднадзе, промывали с мылом посольский двор, подкрашивали и подбеливали стены зданий и выселяли из индивидуальных рабочих комнат едва ли не всех советников и первых секретарей, чтобы устроить в этих комнатах временные кабинеты для важных лиц, сопровождавших министра в его поездке. А сопровождали министра, прибывшего в Японию специальным самолетом "Ил-62", около сорока человек, включая супругу, повара, врача, личных секретарей и помощников, а также охранников. Большинство из этих лиц в переговорах, естественно, не участвовали. Супруга в сопровождении нескольких сотрудников посольства и их жен осматривала токийские музеи, храмы, ювелирные магазины, салоны мод, снисходительно принимала подарки подобострастно встречавших ее японцев и, не стесняясь, позировала при этом перед фото- и телекамерами многочисленных репортеров. Шастали по магазинам и другие не занятые переговорами пассажиры личного самолета министра иностранных дел. Зато самому министру пришлось заниматься делами с утра до позднего вечера: помимо переговоров с японским министром иностранных дел Уно Сосукэ программа его пребывания в Японии включала встречи с премьер-министром Такэситой Нобору, а также с другими министрами кабинета.

Возложив на переговоры слишком много надежд, японские политики и дипломаты с присущим им упорством добивались от влиятельного советского гостя долгожданных уступок своим территориальным требованиям, и прежде всего открытого признания Советским Союзом наличия "территориального вопроса" в его отношениях с Японией. И напрасно советский гость прилагал усилия, чтобы переключить внимание своих собеседников на проблемы, связанные с "перестройкой" в Советском Союзе и курсом Горбачева на скорейшее прекращение дальнейшей гонки ядерных вооружений СССР и США. Напрасно пытался прельстить японцев советской концепцией обеспечения мира и развития сотрудничества в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Напрасно пытался заполучить их поддержку в деле снижения уровней военного противостояния стран региона. С присущим японцам тактом и терпением выслушивая все длинные речи советского министра и его помощников, японская сторона фактически пропускала их мимо ушей, продолжая при каждом удобном случае сводить дискуссию к интересовавшему ее "территориальному вопросу".

При этом обнаруживалась следующая разница в позициях обеих сторон: японская сторона стремилась информировать прессу как можно подробнее о ходе дискуссий, в то время как советская сторона предпочитала сводить свою информацию к голодному минимуму. Уж очень крепко засела в сознании наших мидовских вельмож привычка к келейному общению со своими зарубежными партнерами по переговорам. Уж так любо было им мнить себя непогрешимыми жрецами, творившими за закрытыми дверями зала переговоров некие не подлежащие огласке таинства.

Тем не менее из личных контактов с теми, кто находился в зале переговоров, мне стало ясным, что японцам удалось-таки развязать с нашими дипломатами дискуссию по "территориальному вопросу", но в то же время им не удалось склонить советскую сторону к публичному признанию наличия этого вопроса в отношениях двух стран. Согласившись на обсуждение японских территориальных притязаний за закрытыми дверями зала переговоров, Шеварднадзе в то же время отказался упоминать об этой дискуссии в итоговом коммюнике.

Согласие Шеварднадзе на широкое обсуждение за закрытыми дверями территориального спора двух стран без сообщения об этом в коммюнике было, несомненно, уступкой давлению японской стороны. Но еще большей уступкой стало его фактическое согласие на продолжение того же спора в рамках созданной "постоянно действующей рабочей группы на уровне заместителей министров". Ибо хотя формально в задачу группы входило "обсуждение вопросов, касающихся заключения мирного договора", а не территориального спора, всем было ясно, что обсуждаться в дальнейшем будут, по сути дела, лишь вопросы, связанные с территориальным спором двух стран. Это означало хотя и негласное, но фактическое согласие советской стороны на открытие дискуссии с Японией по "территориальному вопросу".

Естественно, что такой итог переговоров очень воодушевил японских политических комментаторов. Вот что писал, например, по этому поводу обозреватель газеты "Ёмиури" Хирано Минору: "Японские правительство переполнено радостью по поводу того, что нынешний визит советского министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе был отмечен началом развернутых переговоров о том, как решать японо-советский территориальный спор. Один из высокопоставленных руководителей министерства иностранных дел заявил, что величайшим результатом японо-советских переговоров министров иностранных дел, состоявшихся 19-20 декабря, было то, что министры двух стран провели беспрецедентно конкретное обсуждение территориального вопроса. Прежде Советский Союз заявлял либо о том, что территориального вопроса между двумя странами не существует, либо о том, что этот вопрос уже решен должным образом. Однако при генеральном секретаре Михаиле Горбачеве и Шеварднадзе советская неуступчивость стала смягчаться"110.

С того времени (то есть с декабря 1988 года) я потерял к Шеварднадзе доверие как к государственному деятелю и проникся к нему глубокой неприязнью как к политикану, способному тайком поступаться национальными интересами великой страны, доверившей ему ответственнейший пост министра иностранных дел. Сегодня ход событий за минувшие двенадцать лет явно подтвердил, как я был прав тогда в своих оценках этой личности: в отличие от Сталина, для которого отечеством стала вся Россия, весь Советский Союз, Шеварднадзе показал себя мелкотравчатым грузинским националистом, для которого Кахетия или Абхазия были во сто крат важнее, чем какие-то далекие русские Курилы.

Но тогда у Шеварднадзе хватило ума, чтобы в своих публичных заявлениях создавать впечатление, что никаких уступок Японии в территориальном споре им не было сделано. Подтверждением тому стала пресс-конференция в Токио, проведенная им перед отъездом в Москву. На этой пресс-конференции его ответы на вопросы японских журналистов были выдержаны в жестких тонах. Объяснялось это, разумеется, отнюдь не личным "великорусским патриотизмом" министра-грузина, а совсем иным. Все дело в том, что соотношение сил в Политбюро ЦК КПСС, как и в ближайшем окружении Горбачева, было в тот момент еще таково, что номер с любыми откровенными территориальными уступками Японии там наверняка бы не прошел. Такие консервативно настроенные члены политбюро как Е. К. Лигачев, В. А. Крючков, Н. И. Рыжков и некоторые другие не позволили бы Шеварднадзе, несмотря на его возросшее влияние и на всю его близость к Горбачеву, пойти на открытую торговлю русскими землями. Поэтому-то и предпочел наш министр иностранных дел вернуться в Москву в ореоле "стойкого" защитника существовавших границ страны.

И все-таки те аспекты переговоров Шеварднадзе в Токио, от которых мидовские чиновники преднамеренно стремились отвратить внимание соотечественников, не остались незамеченными советской прессой. Их постарались высветить в своих статьях те самые ревностные приверженцы "нового мышления", которым тогда почему-то очень захотелось склонить общественное мнение нашей страны в пользу уступок японским домогательствам. Особенно усердствовали в этом деле редакции "Известий", "Нового времени" и "Огонька". По телевидению всех превзошел в этом подыгрывании японцам В. Цветов. Министра иностранных дел Э. Шеварднадзе эта группа журналистов стала похваливать прежде всего за то, что ему как раз и не хотелось афишировать, а именно - за негласное признание им существования в советско-японских отношениях якобы "нерешенного территориального вопроса".

Более того, по инициативе все той же группы журналистов-японофилов в советский газетный обиход стала привноситься заведомо японская терминология: четыре южных острова Курильской гряды стали в ряде газет именоваться "северными территориями", хотя для советских читателей это звучало предельно нелепо - ведь спорные острова находились на юге, а не на севере нашей страны. Более того, после декабря 1988 года в публикациях названных газет и журналов слова "территориальный вопрос" перестали браться в кавычки. Все эти мелкие "новшества", как это нетрудно было понять, преследовали явную цель: дезориентировать наших читателей, создать у них впечатление правомерности японских территориальных притязаний к Советскому Союзу. Конечно, подобные "новации" наблюдались лишь в некоторых, но отнюдь не во всех газетах. Редакции "Правды", "Красной звезды" и "Советской России" не пошли тогда на поводу у японской пропаганды. В своих телефонограммах из Токио я, например, постоянно обращал внимание стенографисток и работников редакции на недопустимость отхода от нашей прежней терминологии при освещении вопросов советско-японских отношений.

О стремлении группы московских газет культивировать среди нашей общественности снисходительное отношение к японским территориальным домогательствам говорила, например, публикация 1 марта 1989 года в "Известиях" большого, едва ли не на всю газетную полосу интервью токийского корреспондента этой газеты С. Агафонова с премьер-министром Японии Такэситой Нобору, в котором последний беззастенчиво предался сколь вызывающим, столь и лживым рассуждениям о том, что четыре южных Курильских острова, Хабомаи, Шикотан, Кунашир и Итуруп, представляют собой якобы "исконные земли Японии" и что поэтому Советскому Союзу надлежало "возвратить" их японцам. Примечательно, что редакция газеты не сопроводила это интервью ни оговорками, ни комментариями, превратив газету по сути дела в рупор японской пропаганды.

Трудно, конечно, было в те дни разобраться до конца, чьи интересы отражала упомянутая группа журналистов, сочувствовавших почему-то японцам больше, чем своим соотечественникам. На словах они выдавали себя тогда за приверженцев горбачевской "перестройки" и "нового мышления". На деле же их выступления в пользу безотлагательного внесения "территориального вопроса" в программу советско-японских переговоров лили воду на мельницу японской дипломатии, стремившейся мобилизовать японскую и мировую общественность на поддержку "движения за возвращение северных территорий". Кое-кто из этих лиц далеко не всегда руководствовался, как я постепенно убеждался в этом, бескорыстными порывами. Так, например, те из них, кто выступал по японскому телевидению в пользу "справедливого" отношения к японским территориальными притязаниям, неизменно вознаграждались японской стороной солидными гонорарами. Но наблюдалась при этом и политическая мотивация их прояпонских выступлений. Поборниками уступок Москвы японским домогательствам стали, как показал дальнейший ход событий у нас в стране, именно те журналисты и общественные деятели, которые спустя год-полтора влились в движение, направленное на слом "советской империи" и превращение ее в конгломерат больших и малых "суверенных государств".

Чем податливее становилась позиция нашей дипломатии в территориальном споре с японцами, тем тверже становилась убежденность токийских политиков в том, что нужно и далее наращивать свой нажим и что именно этот нажим поможет им скорее заполучить в свои руки четыре южных Курильских острова. Японские политики и дипломаты руководствовались при этом крепнувшим в их среде убеждением, что "новое мышление" Горбачева создало благоприятную почву для реализации их территориальных притязаний к Советскому Союзу. Именно в этой связи возникла в японских правящих кругах идея заманивания Горбачева в Японию с целью втягивания его самого в территориальный спор двух стран и склонения его к уступкам южных островов Курильской гряды. Не отвергало тогда, а наоборот, положительно откликалось на обращенные к Горбачеву приглашения японцев и руководство МИД СССР. Всемерно подпитывало эту же идею и наше посольство в Японии. И это понятно: как я уже писал ранее, с давних пор советским послам было свойственно мечтать о визитах в страны их пребывания генеральных секретарей ЦК КПСС, поскольку такие визиты были всегда "обречены на успех" и, как правило, способствовали успехам послов в их дальнейших служебных карьерах. Однако нескрываемая настырность японцев в выдвижении своих территориальных притязаний долгое время охлаждала желание Горбачева и его любознательной супруги попасть в Страну восходящего солнца. Находясь в те годы в окружении таких людей "старого закала" как Чебриков, Лигачев и Громыко, Горбачев не решался втягиваться в территориальные торги с японцами, непредсказуемый исход которых мог ослабить его авторитет в правящей элите страны. Видимо, поэтому ни в 1987, ни в 1988 годах, несмотря на старания, прилагавшиеся как японцами, так и советскими дипломатами, разговоры о приезде Горбачева в Японию не завершились какой-либо конкретной договоренностью.

Весна-лето 1989 года были ознаменованы сенсационными переменами в политической жизни Советского Союза. Выборы народных депутатов СССР, приведшие в марте-апреле 1989 года к победе в Москве, а также в ряде крупных городов большого числа оппозиционных руководству КПСС кандидатов, а затем и ход работы первого Съезда народных депутатов убедили японских политиков в том, что горбачевская "перестройка" стала необратимой и действительно пошла по пути слома прежней государственной и политической структуры. Убеждались японские политики, с другой стороны, и в том, что, несмотря на перемены в государственном устройстве Советского Союза и выход на поверхность оппозиционных правительству сил, реальная власть в стране осталась у Горбачева. Правда, в новой обстановке Горбачеву, Шеварднадзе и их союзникам стало легче привносить идеи "нового мышления" в сферу своей практической внешней политики. С перемещением реальной власти из стен ЦК КПСС в стены вновь создававшихся государственных учреждений степень свободы Горбачева в принятии тех или иных решений, связанных с внешней политикой, значительно расширилась, что расценивалось японскими поборниками территориальных притязаний к СССР как сдвиг к лучшему.

Наблюдательные токийские эксперты придали должную значимость и тому, что группа академических советников и помощников Горбачева, известных в качестве "знатоков дальневосточных проблем", оказалась зачисленной на важные посты во вновь созданных государственных структурах, и в частности в руководящих органах Верховного Совета страны. Об этом говорил хотя бы быстрый взлет к вершинам власти хорошо знакомого японцам директора ИМЭМО академика Е. М. Примакова, который стал не только кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС, но и председателем одной из палат Верховного Совета СССР. Все это дало основание японским политическим деятелям рассчитывать на то, что обстановка в СССР изменилась бесповоротно и что она позволяет впредь Горбачеву и его советникам решать территориальный спор с Японией по собственному усмотрению без оглядки на "консерваторов", еще остававшихся в составе ЦК КПСС. При этом кратчайший путь к решению "территориального вопроса" виделся японцам в приезде Горбачева в Японию с "подарком" в виде четырех Курильских островов. Вот почему в 1989-1990 годах центральное место едва ли не на всех советско-японских встречах на уровне министров и заместителей министров иностранных дел стал занимать вопрос о визите Горбачева в Японию.

Приезды в Японию Ю. Афанасьева, А. Яковлева,

А. Сахарова, Б. Ельцина и прочих "реформаторов"

Большие надежды на успех дало японским поборникам территориальных притязаний к СССР появление среди народных депутатов СССР так называемой "межрегиональной группы". Ловко жонглируя горбачевским лозунгом "нового мышления", некоторые из межрегиональщиков стали открыто высказываться за отказ от принципа нерушимости границ Советского Союза, сложившихся в итоге второй мировой войны. Именно этих народных депутатов СССР сразу же заприметили лидеры японского "движения за возвращение северных территорий", увидев в них своих естественных политических союзников. Депутаты эти, а также советские общественные деятели, журналисты и научные работники, проявившие сочувствие к межрегиональной группе, стали рассматриваться японскими консервативными политиками как общественная сила, способная воздействовать на Горбачева и подтолкнуть его на уступки японским территориальным требованиям. Отсюда проистекало отчетливо выявившееся уже во второй половине 1989 года стремление различных японских консервативных организаций, а также средств массовой информации любой ценой затащить этих людей в Японию, чтобы затем заполучить от них публичные заявления, лившие воду на мельницу "движения за возвращение северных территорий". И эти планы стали на моих глазах претворяться в жизнь.

Первой ласточкой в массовом залете в Японию званых гостей из межрегиональной группы народных депутатов стал ректор Московского историко-архивного института Ю. Н. Афанасьев. О содействии, оказанном этим нечистоплотным политиканом японскому "движению за возвращение северных территорий", я счел нужным написать в газету безотлагательно на следующий же день после его "сенсационного" выступления на одном из "научных" симпозиумов - выступления, получившего широкую огласку и восторженные отклики в японских средствах массовой информации. А заявил Афанасьев в своем выступлении о том, что "перестройка как историческая реальность представляет собой конец последней империи, именуемой "Советский Союз", и что ее целью должна стать ликвидация системы международных отношений, сложившейся в мире на основе Ялтинских соглашений. Но более всего восторги японской прессы вызвало обращение Афанасьева к правительству СССР с призывом пойти навстречу японским территориальным требованиям и безотлагательно "возвратить Японии четыре южных Курильских острова". Это был по тем временам беспрецедентный случай поддержки советским общественным деятелем заведомо незаконных территориальных притязаний Японии к нашей стране. Случай, возмутивший не только меня, но и многих других моих соотечественников, находившихся в те дни в Японии.

И надо отдать должное руководству редакции "Правды" - моя гневная статья по поводу этой наглой вылазки воинствующего антисоветчика и русофоба была сразу же, и притом целиком, без единой купюры, опубликована в газете111.

Статья эта явила собой первый отпор, данный нашей прессой непорядочному, по сути дела предательскому поведению за рубежом тех представителей межрегиональной группы, которые считали возможным расплачиваться за японское гостеприимство тем, что им не принадлежало землями нашей страны. И я был рад и доволен, когда в связи с этим выступлением "Правды" в последующие дни по Сахалинской области прокатилась волна негодующих протестов ее жителей против безответственных попыток политиканов, заполучивших поддержку неопытных избирателей, вступить в торги русской землей, угодливо потакая при этом капризам японских политиков. Вот что сообщалось вскоре в "Правде" о реакции населения Сахалинской области на мою публикацию: "В районах проходят митинги и собрания, на которых их участники принимают резолюции протеста, обращаются в Верховный Совет СССР с настоятельным требованием дать должную оценку заявлению народного депутата СССР Ю. Афанасьева. Аналогичное постановление единогласно принял пленум Сахалинского обкома КПСС. В нем говорится: "Освобождение Южного Сахалина и Курильских островов от японских милитаристов явилось актом исторической справедливости, так как первооткрытие и первоосвоение их принадлежит России, русским людям. При освобождении островов в 1945 году была пролита кровь советских воинов. В настоящее время многотысячное население Курильских островов, большинство которого родилось и выросло там, считает их своей родиной, своим родным домом". В том же постановлении обкома КПСС наряду с осуждением Ю. Афанасьева содержится обращение к Верховному совету СССР с просьбой дать принципиальную оценку его выступлению в Японии и проинформировать об этом жителей Сахалинской области"112.

Однако Верховный Совет СССР не дал внятного ответа на это обращение. Как видно, уже в то время у Горбачева и близких к нему лиц в правительственных и депутатских кругах не было желания ломать копья по данному вопросу с депутатами, примыкавшими к межрегиональной группе. История с Афанасьевым показала, что в лице ему подобных политиков японские поборники территориальных притязаний к нашей стране обрели "пятую колонну", способную ослаблять отпор советской общественности их незаконным домогательствам.

Вскоре после визита Ю. Афанасьева в Токио по приглашению японской стороны прибыли народный депутат академик А. Д. Сахаров и его супруга Е. Г. Боннер. Учитывая протестный резонанс, вызванный в нашей стране прояпонскими выступлениями Ю. Афанасьева, Сахаров и Боннер при встречах с японцами предпочли избегать прямых заявлений в поддержку японских притязаний на Курилы, ссылаясь на то, что проживание на этих островах большого числа советских граждан затрудняет безотлагательное решение этого вопроса. Однако некоторые из их реплик шли явно навстречу японским территориальным домогательствам. Так на лекции в университете Кэйо Сахаров заявил: "Проблема Курильских островов - это очень острая и сложная проблема. Я знаю, какое огромное значение для Японии имеет эта проблема. Я понимаю, что для Японии с ее очень высокой плотностью населения и не очень богатой, по сравнению с СССР, природными ресурсами, каждый квадратный километр имеет огромное значение, и я знаю, какой большой вклад в развитие этих районов внесли японцы в период до второй мировой войны. Я считаю, что вообще правильным принципом было бы сохранение тех границ, которые существовали до второй мировой войны, потому что война не должна служить источником расширения территории..."113 Отметив далее стратегическую важность Курил для Советского Союза, Сахаров заявил, что для решения спора двух стран необходима их обоюдная готовность идти на какие-то "компромиссы". Судя по всему, идейный наставник "межрегиональщиков" не отдавал себе ясного отчета в том, что любой "компромисс" означал бы для Советского Союза лишь односторонние территориальные уступки, а для Японии - односторонние земельные приобретения. А его прекраснодушные рассуждения о справедливости возвращения всех стран к "довоенным границам", в сущности, наталкивали японцев лишь на требования о передаче им не только всех Курил, но и Южного Сахалина. Да, большие ученые нередко бывают наивными младенцами в делах, не связанных с их профессией.

При неоднократных выступлениях Сахарова по японскому телевидению раздражала меня, кстати сказать, Е. Боннер. Эта шустрая усатая старушка стремилась все время вместе с супругом попасть в экран и ввязаться в его беседы с журналистами, хотя лично ей никто из японцев вопросов не задавал.

Кстати сказать, в числе наивных "гениев", уверовавших в свою способность с ходу решать не только собственные профессиональные проблемы, но и проблемы, связанные с советско-японским территориальным спором, оказался в те дни и всем известный шахматный чемпион Гарри Каспаров. Находясь в Москве, в интервью, данном в те дни журналу "Плейбой" и получившим в Японии широкую огласку, он заявил следующее: "Как-то я подумал: а почему бы нам не продать Курилы Японии? Откровенно говоря, я не уверен в том, что эти острова принадлежат нам. А ведь требующие их японцы могли бы заплатить нам за них миллиарды!"114 И не пришло тогда в голову этому Гарри с его торгашеским складом ума, что не все на Руси продается и покупается!

В середине ноября 1989 года в Японию прибыла делегация Верховного Совета СССР во главе с членом Политбюро ЦК КПСС Александром Николаевичем Яковлевым. В Японии Яковлев слыл тогда чуть ли не главным архитектором горбачевской "перестройки". Японская печать склонна была считать его вторым по своему политическому весу советским руководителем, способным оказывать на Горбачева большое влияние. Поэтому принимали японцы именитого советского гостя "по высшему разряду". Беседы с ним вели и премьер- министр Кайфу Тосики, и генеральный секретарь правящей либерально-демократической партии Одзава Итиро, и министр иностранных дел Накаяма Таро, и председатели обеих палат парламента, и лидеры делового мира страны.

Японская сторона предполагала, что в своих беседах советский гость в преддверии визита Горбачева в Японию будет искать практические подходы к достижению взаимоприемлемой договоренности по советско-японскому территориальному спору. И надо сказать, что "архитектор перестройки" в своих заявлениях, сделанных в ходе первых бесед с японскими лидерами, вроде бы намекал на наличие у него неких новых идей по поводу достижения взаимоприемлемой договоренности двух стран. Не раз он многозначительно заявлял, что советская сторона намерена изыскать в территориальном споре с Японией некий "третий путь" решения этого спора. Но что он имел в виду под "третьим путем", никто из его японских собеседников так и не смог понять. Неясна оказалась идея поиска "третьего пути" и для советских журналистов. Пробовал разобраться в ней и автор этих строк в ходе интервью, которое я брал в те дни у Яковлева по просьбе редакции. Но ничего внятного, кроме общих рассуждений о необходимости "спокойного конструктивного диалога двух стран", я от него не добился. А вообще Яковлев произвел на меня впечатление скользкого, неискреннего и неприятного хитрована-царедворца худшего пошиба, готового в любую минуту предать и продать каждого, кто окажется на его пути.

Странное впечатление осталось у меня и от самого влиятельного члена яковлевской делегации Верховного Совета СССР - Валерия Ивановича Болдина, который в то время заведовал Общим отделом ЦК КПСС и руководил аппаратом Президента СССР. Именно его потом в августе 1991 года пресса называла "серым кардиналом" горбачевского окружения. Когда из редакции "Правды" позвонили мне в Токио и поручили взять интервью у Яковлева, то рекомендовали сначала переговорить об этом с Болдиным, который, дескать, в прошлом работал в "Правде", а потому с пониманием отнесется к этому заказу редакции и уговорит Яковлева дать интервью. Работая вдалеке от Москвы, я мало интересовался расстановкой сил в аппарате ЦК КПСС, а потому ни имя, ни должность Болдина мне до того времени не были известны. В первые же часы после приезда делегации в Токио я прибыл в гостиницу "Ройял", где остановилась делегация, и, миновав плотную охрану полицейских, одетых в штатские костюмы, направился в номер Болдина. Видимо, он спал, так как открыл мне дверь будучи в майке и трусах. Потом, узнав о поручении, направленном мне из редакции, он сходил за Яковлевым, чей номер был где-то рядом, привел его в свой номер, где я и договорился о месте и времени встречи с главой делегации. Поскольку я не имел никакого представления о том, кто такой Болдин, то с удивлением наблюдал, что с Яковлевым он говорил на равных, а не как с главой делегации, да и у Яковлева в общении с Болдиным не проскользнуло ни одной начальственной нотки. Будучи благодарен Болдину за посредничество в выполнении заказа газеты, я предложил ему прогулку по вечернему Токио, в котором он, как выяснилось, никогда не бывал. Болдин согласился, и мы вдвоем поехали в вечерний квартал Синдзюку, а потом на Гиндзу. Но что меня тогда удивило - так это реакция моего гостя на незнакомую ему экзотическую Страну восходящего солнца. На протяжении всей нашей поездки мой спутник молчал и не задал мне ни одного вопроса ни о стране, куда он приехал впервые, ни о жизни и обычаях японцев. На мои же вопросы о том, чем он занимается в ЦК (я действительно не знал ничего о нем) он отвечал скупо и неохотно. Теперь я понимаю, что эти вопросы могли его раздражать и обижать (важные персоны уверены, что все должны все знать о них). Прогулка по Токио прошла поэтому у нас довольно скучно. На ночную жизнь японской столицы он смотрел без малейшего интереса в глазах: ни бешеные пляски огней рекламы вечерней Гиндзы, ни редкое по красоте скопище новеньких, элегантных небоскребов в районе Синдзюку, ни шумные толпы подвыпивших японцев, вываливавшихся из баров, ночных клубов и кабаре увеселительных кварталов столицы,- ничто не вызвало у него никаких эмоцией. На все это он смотрел так, будто ему нечто подобное приходилось ежедневно видеть в Москве. Не задавал он мне и вопросов ни о политической жизни Японии, ни о советско-японских отношениях, и даже мой рассказ о японских территориальных домогательствах слушал как-то отрешенно и рассеянно. После этой совместной прогулки по ночному Токио я утратил к Болдину всякий интерес.

Поэтому, честно говоря, я был удивлен, когда спустя полтора года во время августовских событий в Форосе и в Москве я узнал из сообщений прессы о том, что именно Болдин был тем человеком, который, переметнувшись на сторону ГКЧП, пытался безуспешно склонить Горбачева к уходу в отставку. Странно, что такие осторожные, молчаливые, безликие люди могли браться за столь ответственные политические дела.

Кстати сказать, осенью 1990 года я встретился в Токио и еще с одним будущим лидером ГКЧП - Геннадием Ивановичем Янаевым, с которым я был знаком ранее по совместным делам в ССОДе (Янаев был там заместителем председателя ССОДа, а я был вице-президентом общества "СССР - Япония"). Тогда Янаев, будучи уже членом Политбюро и секретарем ЦК КПСС, прибыл в Токио в связи с подготовкой к предстоявшему визиту в Японию М. С. Горбачева. Поводом для встречи с ним стало его интервью для "Правды". Собственно интервью как такового не было - он дал мне текст одного из своих выступлений, заготовленных для него, по-видимому, его референтами, и попросил меня "по-дружески" сделать из этого выступления "интервью". Перед его отъездом я приехал к нему в гостиницу, чтобы дать ему на просмотр подготовленный мною текст. Встретились мы с ним в его номере. По старой привычке разговор у нас с ним шел на "ты". Я спросил его, что он, Гена, думает по поводу развития политической ситуации в Советском Союзе, которая казалась мне крайне нестабильной и чреватой крутыми переменами. Гена подтвердил мои опасения. "Будет еще хуже",- сказал он тогда многозначительно. Но расшифровывать эту мысль не стал.

Больше с тех пор мне не доводилось с Янаевым встречаться. Доброжелательного отношения к нему после ГКЧП я не изменил. Янаев остается в моей памяти как общительный, простоватый партработник-профессионал, беда которого состояла лишь в том, что по прихоти Горбачева он оказался на слишком высоком государственном посту в слишком сложный момент, требовавший от тех, кто занимал такой пост, большей решительности, большего властолюбия, большей дальновидности и большей готовности рисковать жизнью во имя поставленных целей. Такими качествами обыкновенный аппаратный функционер Геннадий Янаев - увы! - не обладал.

Зато решительностью, амбициозностью и властолюбием прямо-таки разило от другого советского гостя, прибывшего в Японию по приглашению японской стороны еще в самом начале 1990 года. Я имею в виду тогдашнего кандидата в президенты России Бориса Николаевича Ельцина, ставшего в то время в нашей стране признанным лидером всех тех, кто именовал себя "демократами". Его приглашение в Японию было, разумеется, не только проявлением любопытства к новому политическому лидеру Советского Союза, сумевшему на волне горбачевской "перестройки" обеспечить себе поддержку широких кругов общественности и открыто вступить в борьбу за власть. Главная цель японцев состояла в том, чтобы выявить отношение Ельцина к территориальному спору Советского Союза с Японией. В выступлениях Ельцина они надеялись получить подтверждение тем предположениям, которые возникли и укрепились у них в связи с выступлениями Афанасьева и Сахарова, а именно - предположениям о готовности оппозиционных Горбачеву кругов пойти навстречу японским территориальным требованиям и безотлагательно начать обсуждение условий передачи Японии южных Курильских островов. Этим объяснялся тот большой интерес, который проявили японские средства массовой информации к выступлению Ельцина в Токийском пресс-клубе, состоявшемуся 16 января 1990 года.

Я присутствовал на этой пресс-конференции и записал на магнитофон все выступление Ельцина, значительную часть которого заняла резкая критика политики Горбачева и его непоследовательности в проведении "перестройки". Писать об этой критике здесь нет необходимости. В то же время считаю необходимым дословно воспроизвести ту часть выступления, в которой будущий президент России изложил свою программу "пятиэтапного решения территориального спора с Японией". Вот что сказал тогда Б. Ельцин по поводу так называемого "территориального вопроса" в советско-японских отношениях:

"Конечно, перед тем как ехать сюда, наша делегация и я лично изучили всю историю этого вопроса, начиная с прошлого века - с 1854 года. Надо сразу себе уяснить, что лобовое решение этого вопроса невозможно. Есть общественное мнение в Японии, есть сейчас уже общественное мнение и в СССР. Начиная с 1945 года все эти годы говорилось, что этой проблемы не существует. Общественное мнение нашей страны сформировалось и исходит из того, что проблемы этой нет. И если бы руководство приняло лобовое решение (давайте отдадим четыре острова Японии), то такое руководство перестало бы существовать. Народ нашей страны убрал бы его. И хотелось бы, чтобы японцы это понимали.

Но проведение твердолобой политики в данном вопросе тоже не годится. Ведь мы представляем собой две из нескольких крупнейших держав мира. Ведь за нами колоссальный интеллектуальный и технический потенциал Японии и практически неограниченный рынок Российской Федерации. Поэтому - здесь я высказывают свое личное мнение, это не мнение официального руководства или части его - мне вырисовывается вот такая поэтапность решения этой проблемы.

Прежде всего необходимо признать, что территориальная проблема существует. В этом направлении и надо формировать общественное мнение. Объявить же об этом можно уже в этом году, если ситуация будет нормальная. Или же это сделает Горбачев в 1991 году.

Второй этап - через 3-5 лет следует объявить острова территориями свободного для Японии предпринимательства или, если пользоваться американской терминологией, "зоной наибольшего благоприятствования японской экономике".

Третий этап - демилитаризация островов. Это надо сделать потому, что сегодня острова эти принадлежат скорее не государству, а военным. На это потребуется 5-7 лет, ибо это не простой вопрос.

И вот далее, на четвертом этапе, японской стороне тоже следовало бы сделать полшага навстречу. Вы говорите, что мирный договор можно подписать только при условии передачи всех четырех островов Японии. В моем же варианте мирный договор подписывается как бы на середине пути - на четвертом этапе: тогда он тоже способствовал бы дальнейшему улучшению взаимоотношений и пониманию конечной развязки этой проблемы.

В общей сложности четыре этапа займут 15-20 лет.

А вот что касается пятого этапа, то я предпочел бы точку над "i" не ставить. Потому что вместо всех нас и в Японии, и в нашей стране придет на этом этапе новое поколение. Изменится обстановке на островах, наладится взаимопонимание и в советско-японских отношениях. Придут люди незацикленные, и они найдут какое-то нестандартное окончательное решение. Чтобы не ставить в жесткие рамки это будущее поколение руководителей, можно было бы сегодня спрогнозировать несколько вариантов этого решения. Первый вариант: острова будут находиться под общим протекторатом нашей страны и Японии. Второй вариант: им дается статус свободных островов. Не исключаю и третий вариант, а именно передачу островов Японии в зависимости от того, как затем сложится обстановка на островах и в наших отношениях.

Принятие такого плана развязало бы сейчас нам руки, для того чтобы уже сегодня началось бурное развитие наших отношений, что привело бы к улучшению доверия друг к другу.

Кстати сказать, в рамках третьего этапа я считал бы возможным подписание мирного договора Японии с Российской Федерацией. Такова моя позиция. И ее я буду излагать и в нашей стране точно так же, как излагаю ее здесь"115.

Программа Ельцина получила в те дни подробное освещение в японской печати, чего нельзя сказать о нашей прессе, игнорировавшей как поездку лидера оппозиции в Японию, так и его "пятиэтапный план решения территориального вопроса". Однако реакция на нее японского политического мира оказалась весьма и весьма сдержанной. В откликах на эту программу преобладали не столько приветственные, сколько критические оценки. Объяснялось это рядом обстоятельств. Во-первых, в момент публикации программы стратегические планы японских политиков, касавшиеся территориального спора с СССР, были ориентированы на предстоявший визит в Японию Горбачева, от которого ожидались не какие-то отдаленные по времени, а безотлагательные уступки японским требованиям. Иллюзии эти подогревались в тот момент и различными домыслами японских политических комментаторов, предрекавших близкий отказ Советского Союза от прежней неуступчивой позиции в связи с его заинтересованностью в японской экономической помощи.

Способствовали подобным домыслам и туманные намеки на готовность к "компромиссам" советского руководства, сделанные Яковлевым, а также открытая поддержка японских притязаний со стороны таких политических деятелей как Ю. Афанасьев, заявление которого в пользу передачи Японии Южных Курил показалось многим свидетельством поворота в настроениях всей советской общественности. Между тем программа Ельцина предполагала отсрочку окончательного решения советско-японского территориального спора как минимум на пятнадцать лет, что с точки зрения японских комментаторов казалось недопустимой затяжкой.

Во-вторых, власть Горбачева считалась тогда японскими экспертами вполне прочной, а приход к власти Ельцина в ближайшее время казался маловероятным. Поэтому государственные деятели Японии не поддавались искушению идти на сближение с лидером оппозиции в тот момент, когда на горизонте уже маячил визит Горбачева в Японию, чреватый, как полагали токийские эксперты, быстрым решением территориального спора.

Холодно встретило программу Ельцина и руководство японского министерства иностранных дел. Газета "Майнити" писала об этом следующее: "Что касается отношения к программе Ельцина министерства иностранных дел, то оно расценивает ее так: "По сравнению с различными планами, выдвигавшимися ранее, эта программа не содержит чего-либо нового и представляет собой на деле попытку отложить на будущее решение вопроса, чем и производит разочаровывающее впечатление"116.

Холодность японского МИД не означала, конечно, что выдвинутая Ельциным программа была полностью сброшена со счетов японскими дипломатами и политиками. Идеологи и руководители "движения за возвращение северных территорий" приняли ее во внимание как еще одно важное свидетельство появления в политических кругах Советского Союза готовности идти на уступки японскому нажиму. Для такого вывода у них были достаточные основания. Ведь в сущности программа Ельцина не очень-то отличалась от призывов Афанасьева к уступкам Японии четырех Курильских островов. Ее единственное существенное отличие от высказываний Афанасьева состояло в том, что последний предлагал отдать японцам четыре острова без промедления, в то время как Ельцин высказывался за растяжку процесса передачи островов во владение японцев на пятнадцатилетний период. Но в основе обоих предложений лежала одна и та же порочная исходная предпосылка, а именно - ничем не оправданные суждения, будто территориальные притязания Японии на Южные Курилы имеют под собой некие веские исторические и правовые основания.

Именно от такой исходной предпосылки и отталкивался Ельцин как в своем выступлении в пресс-клубе, так и в своем интервью газете "Майнити", которое было 18 января 1990 года опубликовано целиком на страницах упомянутой газеты. В этом интервью лидер советских "реформаторов" сетовал не на настырность японских поборников территориальных притязаний к Советскому Союзу, а на мнимый недостаток "политической зрелости" советских людей, якобы не способных на "справедливый подход" к японским территориальным притязаниям в силу своей низкой "политической культуры"117. Жаль, что тогда редакция "Правды" почему-то не решилась опубликовать мои корреспонденции с изложением упомянутых выше выступлений Ельцина в Японии и с резкой критикой этих выступлений. В тот момент новое руководство редакции (в октябре 1989 года вместо В. Г. Афанасьева главным редакторов газеты стал И. Т. Фролов) явно недооценивало ту угрозу, которую создавали внешнеполитическим позициям Советского Союза выезды Ельцина и его единомышленников за рубеж и их выступления, направленные на дискредитацию всей прежней внешней политики нашей страны.

Спрашивается, чем же объяснялась готовность Ельцина идти на уступки японским территориальным домогательствам? Отчасти стремлением заполучить симпатии и поддержку правящих кругов Японии, как и правящих кругов США, в своей борьбе против Горбачева за власть над страной. Но это лишь частичное объяснение той заведомо порочной политической игры в поддавки, которую затеял Ельцин с японскими поборниками территориальных притязаний к нашей стране. Беда его, как и беда других наших государственных деятелей, включая Горбачева, состояла еще в том, что в своих взглядах на советско-японские отношения он прислушивался к советам тех горе-знатоков Японии, которые, находясь за кулисами, внушали нашим высшим инстанциям примитивные и в то же время порочные в своей основе представления, будто стоит нам уступить Японии четыре Курильских острова, как японская сторона тотчас же бросится одаривать нас своими кредитами, инвестициями и технологическими знаниями. Заблуждение это, навязанное долгими стараниями японской пропаганды, а также советами некоторых наших публицистов и "ученых мужей", крепко гнездилось тогда и в голове Горбачева, и в голове его политического противника Ельцина.

Автор этих строк, наверное, не стал бы так определенно писать об этом, если бы не прослушал в те дни в стенах посольства СССР в Токио выступление Ельцина перед коллективом советской колонии. Примечательно это выступление было тем, что лидер демократической оппозиции с присущим ему апломбом пытался убедить слушателей в искренности намерений Японии осчастливить нашу страну экономической и технологической помощью в случае приемлемого для нее решения "территориального вопроса". Веских доказательств такому суждению он, правда, не привел. Зато сидевшие в зале люди, имевшие достаточно ясное представление об обстановке в Японии и нравах японских политиков, весело переглядывались, не удерживая на своих лицах скептические улыбки.

Появление "японского лобби"

в академических и журналистских кругах Москвы

Поведение и Ельцина, и Горбачева в вопросах, связанных с советско-японскими отношениями, напомнило мне в 1990-1991 годах некое странное соревнование в том, кто из них дальше и быстрее пойдет на уступки японцам. Похоже было, что и тот и другой ориентировались в своих подходах к Японии на схожие по своим взглядам и устремлениям группы политических советников из числа научных работников академических институтов, мидовских чиновников, а также некоторых журналистов и работников Международного отдела ЦК КПСС, склонных к забвению национальных интересов страны ради личных карьеристских соображений. Прикрываясь разговорами о "новом мышлении" и японо-советском добрососедстве, эти мнимые знатоки Японии стали исподволь расшатывать ту твердую и ясную позицию, которую занимал Советский Союз в отношении японских территориальных притязаний на протяжении минувших тридцати лет. Активное содействие в этом деле им оказывали японские научные и политические круги, приглашавшие в Японию многих из упомянутой прояпонски настроенной публики либо для участия в различных японо-советских симпозиумах, либо для чтения лекций с оплатой авиабилетов и гостиниц. В 1989-1991 годах эти лица образовали в Москве нечто подобное "японскому лобби". Именно они стали тогда хором ратовать за скорейший визит в Японию Горбачева с целью "радикального" решения территориального спора двух стран.

В августе 1989 года в кремлевских верхах было принято решение о визите Горбачева в Японию в 1991 году. Это решение побудило ближайших горбачевских советников вплотную заняться тем, как обеспечить этому визиту "впечатляющий успех" и "всемирный резонанс". Ведь поездка в Страну восходящего солнца и задумана была как большое пропагандистское шоу, как наглядная демонстрация торжества "нового мышления", а поэтому завершиться она должна была не иначе как триумфальным "историческим прорывом" в советско-японских отношениях.

Только вот как осуществить "исторический прорыв"? Это стало все больше озадачивать "мудрецов" из горбачевского окружения, хорошо понимавших, что "прорыв" этот мог быть куплен у японцев лишь ценой уступок японским территориальным притязаниям. Понимали это и А. Яковлев, и Е. Примаков, и Г. Шахназаров, и Г. Арбатов, неоднократно бывавшие в Японии и знавшие упорство японских государственных деятелей. Но в умах этих царедворцев, привыкших эксплуатировать ненасытное честолюбие Горбачева, стремление обеспечить визиту "блистательный успех" преобладало над всеми прочими соображениями.

Вот почему в ходе подготовки к неизбежному территориальному торгу с японцами группа горбачевских советников сделала ставку на достижение в споре с японцами некого "справедливого компромисса", а следовательно, на уступки японцам какой-то части Южных Курил.

Именно такой установкой стали руководствоваться далее те политологические академические центры, которые "по старой памяти" продолжали исподволь курироваться Е. Примаковым, несмотря на то, что последний в связи с выдвижением его на пост председателя одной из палат Верховного Совета СССР формально покинул руководящие посты в стенах Академии наук СССР.

На эту установку были сориентированы в те дни, в частности, группы специалистов-японоведов в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институте востоковедения АН СССР (ИВАН) и Институте Дальнего Востока АН СССР (ИДВ). В двух первых из названных институтов разработкой возможных компромиссных вариантов решения территориального спора с Японией, а также апробированием их в японской среде занялись верные помощники Примакова, "выведенные им в люди" еще в дни его пребывания на посту директора Института востоковедения АН СССР. В ИВАНе за это взялся кандидат исторических наук К. О. Саркисов, назначенный в 1986 году по рекомендации Е. Примакова моим преемником - заведующим отделом Японии, а в ИМЭМО - кандидат исторических наук Г. Ф. Кунадзе, назначенный в 1987 году все тем же Примаковым заведующим сектором Японии. В ИДВ - центре, менее связанном с горбачевской командой советников, зондажем той же темы сепаратно и не столь активно занялись директор института М. А. Титаренко и заведующий одним из секторов института профессор Д. В. Петров.

Начиная с весны 1990 года, фамилии двух протеже Примакова, Саркисова и Кунадзе, всплыли на страницах японской прессы. Для пущей важности японские журналисты выдавали их за "самых видных знатоков русско-японских и советско-японских отношений", хотя на деле ни тот ни другой никогда не вели в этой области самостоятельных исследований, а проявили себя в основном на научно-административной стезе. Тем не менее в интервью и статьях именно этих "представителей Академии наук СССР" появились в ту пору открытые нападки на прежний негативный подход Советского Союза к японским территориальным притязаниям и прозрачные намеки на возможность "компромиссов" и "уступок". Публикуя подобные высказывания, японские газеты сопровождали их комментариями, в которых давалось понять, что в подобных заявлениях отражены перемены в настроениях близких к Горбачеву кругов и что их следует рассматривать как симптомы готовности советского руководства изменить свою прежнюю жесткую позицию. Примером многообещающих апелляций к японской общественности этих советских граждан - поборников уступок японским домогательствам могла служить статья К. Саркисова "Определить порядок решения территориального вопроса", опубликованная в 1990 году в апрельском номере журнала "Сэкай" в специальной подборке на тему "Горбачевская революция и северные территории"118.

С чем же обратился к японским читателям новоявленный специалист по советско-японским отношениям Константин Оганесович Саркисов? Во-первых, он известил японцев о намерении его самого и неких других своих коллег относиться впредь с большим вниманием и уважением к притязаниям Японии на Южные Курилы. А во-вторых, ничтоже сумняшеся, он подверг осуждению тот твердый курс советской дипломатии времен Громыко, когда в заявлениях МИД говорилось об отсутствии в советско-японских отношениях "территориального вопроса" и подчеркивалось, что этот вопрос уже решен. Повторяя избитые японские аргументы, что "вопрос существует уже потому, что он ставится японской стороной" и что территориальные притязания к нашей стране предъявляют все без исключения японские политические партии, автор усматривал в нашей прежней политике игнорирования японских притязаний не что иное, как "проявление великодержавия". Досталось на орехи в упомянутой статье Саркисова и мне за выступление в "Правде" с критикой безответственного поведения в Японии народного депутата СССР Ю. Афанасьева, щедро "отдавшего" японцам без спроса у советских граждан четыре южных острова Курильской гряды119.

Зная Саркисова как человека крайне осторожного, никогда не решавшегося говорить о чем-то без оглядки на начальство, я, прочитав его статью по выходе журнала "Сэкай" из печати, сразу же предположил, что за этой статьей стояли в Москве какие-то влиятельные покровители из числа горбачевского окружения. Ведь содержание этой явно инспирированной статьи недвусмысленно показывало, что ее главная цель состояла в том, чтобы очернить прежний твердый курс советского правительства на отпор японским территориальным домогательствам и показать японской стороне, что в Советском Союзе у Японии появились союзники.

Мои худшие предположения подтвердились в октябре 1990 года с появлением в японской газете "Ёмиури" интервью заведующего сектором Японии ИМЭМО Георгия Фридриховича Кунадзе, пошедшего навстречу японским территориальным притязаниям еще дальше, чем другие его академические коллеги.

Не утруждая себя сколько-нибудь вескими аргументами, Кунадзе не постеснялся в своем интервью бросить тень на всю советскую политику военных и послевоенных лет. Идя, по сути дела, на поводу у японской пропаганды, он прозрачно намекнул на свое критическое отношение к участию Советского Союза в войне с Японией, заявив, что в освещении данного вопроса пока еще мало "исторической правды"120.

Но главная цель интервью состояла в том, чтобы довести до сведения японцев некий новый план договоренности двух стран с целью радикального "решения территориального вопроса", нашедший свое выражение в краткой формуле "два плюс альфа". Ниже привожу дословный перевод той части текста интервью, где излагался смысл этой формулы:

"Настоящая договоренность должна быть приурочена к визиту в Японию президента Горбачева. Прежде всего необходимо снова подтвердить советско-японскую Совместную декларацию 1956 года. Следует при этом исходить из того. что передача Японии островов Хабомаи и Шикотан, как это ясно указывается в Совместной декларации, является обязательством Советского Союза, и этот вопрос следует считать окончательно решенным. Что касается передачи Японии двух других оставшихся островов, то Советский Союз ни разу такого обещания не давал...

С другой стороны, в соответствии с обменом письмами между Громыко и Мацумото, имеется обещание в процессе подготовки к заключению мирного договора обсудить любые вопросы. И хотя в этих письмах не упоминаются острова Кунашир и Итуруп, тем не менее поскольку вопрос о передаче Японии двух других островов уже решен, то вопрос о Кунашире и Итурупе будет решаться в дальнейшем в ходе этого обсуждения. Для его решения необходимо будет предварительно решить другие вопросы. Вопрос с Кунаширом и Итурупом это и есть, по сути дела, территориальный вопрос, и я думаю, что к достижению договоренности по этому вопросу необходимо приступить уже сейчас.

Однако подход к островам Хабомаи и Шикотан, передача которых уже предрешена, и к островам Кунашир и Итуруп должен быть разным. Настаивая на "одновременной передаче четырех островов", японское правительство ставит все четыре острова на одну доску. Однако есть сомнение, соответствует ли такой подход международному праву. Поэтому, вступая в переговоры о возвращении Японии островов Кунашир и Итуруп, нельзя заранее предвидеть, чем эти переговоры окончатся: я думаю, что если обе стороны поспешат, то в течение трех-пяти лет можно было бы достичь окончательного соглашения и заключить мирный договор"121.

Я привожу столь подробно высказывания Кунадзе, представлявшего собой в тот момент и в научном и в политическом отношении обыкновенную "шестерку", лишь потому, что устами этой "шестерки" озвучивались впервые те сомнительные идеи советско-японского "компромисса", которые зарождались в умах советников Горбачева и их помощников в лице научных сотрудников ИМЭМО, ИВАН, ИДВ и других в связи с предстоящим приездом в Японию советского президента. Озвучил Кунадзе в том же интервью и ряд конкретных практических пожеланий, адресованных горбачевскими советниками и экспертами тем политическим деятелям Японии, которым предстояло вести переговоры с руководителем Советского Союза. "Надо принять во внимание,- отмечалось в тексте того же интервью,- также и внутреннюю обстановку в обеих странах. Но чтобы не затягивать вопрос на долгое время, надо сразу же определить конечную дату решения всех вопросов. Самое минимальное условие для успешного решения вопроса заключается в том, чтобы обстановка в Советском Союзе не ухудшилась бы еще более. Осложняющим политическим фактором может быть отрицательная реакция общественного мнения, и если японское правительство не поймет этого, то я опасаюсь, что дела могут не пойти так гладко, как хотелось бы. Очень важно также, чтобы не возникали неурядицы в международных отношениях. Хотелось бы поэтому, чтобы правительство Японии в своих официальных заявлениях изъяло бы из формулы "одновременное возвращение четырех островов" слово "одновременное". Это было бы большим плюсом для успеха дела. Было бы лучше также, чтобы японское правительство не шло бы на тесную увязку территориального вопроса с экономическими вопросами. Советский Союз находится сегодня в состоянии экономического кризиса, и японская помощь была бы ему желательна. Но я не думаю, что только по этой причине позиция Советского Союза в территориальном вопросе может измениться. Как великая держава Советский Союз не может, как говорят китайцы, "потерять лицо". Конечно, любая экономическая помощь из Японии была бы полезна для успеха переговоров"122.

Не берусь утверждать, что приведенные выше высказывания Кунадзе от начала и до конца и слово в слово отражали мнения вышестоящих инстанций. Зная самонадеянность этого примаковского протеже, я не исключаю того, что кое-что из сказанного им в интервью представляло собой и его отсебятину. Но это, в сущности, не столь уж важно. Важно другое: интервью Кунадзе (несмотря на то, что тогда он в глазах японцев был еще "мелкой сошкой") стало тем первым из пробных шаров, которые начали выпускаться в сторону японцев в связи с предстоявшим визитом в Японию Горбачева кем-то из горбачевских советников. Скорее всего, это были те советники, которые поддерживали тесные связи с ИМЭМО. Суть пробных шаров состояла в попытке склонить Японию к некоторому смягчению своих территориальных требований к Советскому Союзу, с тем чтобы предполагавшиеся односторонние уступки Горбачева этим притязаниям сохранили бы видимость какого-то "разумного компромисса" и "правовой обоснованности" и чтобы эти уступки не выглядели бы в глазах советской общественности как полная капитуляция перед Японией.

В сущности же формула "два плюс альфа" представляла собой, конечно, не что иное, как безответственный план превращения в объект торгов всех четырех южных островов Курильской гряды - план, отличавшийся от японских требований лишь тем, что уступки Японии должны были по замыслу добрячков-японофилов из ИМЭМО осуществляться не чохом, а "в рассрочку" - в течение нескольких лет, поочередно. При этом горбачевских советников, посвященных, судя по всему, в идею "два плюс альфа", и, уж естественно, самого номинального автора этой идеи - Кунадзе мало заботила судьба 25 тысяч русских людей, осевших на этих островах в послевоенные годы, связавших с ними свои жизненные судьбы и считавших эти острова своей родиной - неотъемлемой частью России. Получалось, таким образом, что участь этих тысяч полноправных российских граждан и территории их проживания вознамерилась решать жалкая кучка самонадеянных "знатоков вопроса", собравшаяся под крышей ИМЭМО. Прикрываясь болтовней о "новом мышлении", без всякого зазрения совести эти горе-знатоки готовили жителям Южных Курил судьбу крепостных, запродаваемых иностранцам вместе с землей или же просто сгоняемых с насиженных мест.

На рубеже 1990-1991 годов в японской печати появился и ряд других заявлений и статей наших сограждан с изложением их собственных или кем-то подсказанных проектов ускоренного "решения" территориального спора двух стран. В основе этих прожектов лежала одна и та же ханжеская идейка некого "справедливого компромисса", призванного завершить этот спор. Но ведь любой их "компромисс" в реальной действительности был чреват лишь односторонними территориальными уступками нашей страны, и ничем иным. Понимая это, некоторые японофилы из числа академических работников, и в частности тот же Саркисов, уже тогда пытались подсказывать японцам, как им следовало вводить в заблуждение наших соотечественников. В одной из статей книжонки "Из Советского Союза японцам. Что мы получим, если северные территории будут возвращены?", изданной на японском языке в Токио в 1991 году, Саркисов рекомендовал японцам сменить терминологию и в дальнейшем добиваться от нашей стороны не "территориальных уступок", а "уточнения границ двух стран, сложившихся после второй мировой войны"123.

Примечательно, что стремление потрафить японским территориальным домогательствам к нашей стране обуяло в преддверии визита Горбачева в Японию не только дельцов от науки, связанных с горбачевским окружением, но и деятелей антигорбачевской оппозиции из числа демократов, группировавшихся вокруг Б. Ельцина, Ю. Афанасьева, А. Собчака, С. Станкевича и других новоиспеченных "демократических" кумиров.

Особой любовью к Японии проникся тогда один из этих кумиров тогдашний градоначальник Москвы Гавриил Попов, не раз приезжавший в Токио по даровым японским приглашениям. Не будучи в состоянии, а скорее не желая расплачиваться за японское гостеприимство свободно конвертируемой валютой, Попов осенью 1990 года предпочел возместить расходы, связанные с его пребыванием в Японии, другим, не очень красивым для нас, но зато приятным для японцев путем, а именно путем публичного выражения сочувствия притязаниям Японии на четыре острова Курильского архипелага. Сделал он это в интервью, опубликованном 21 октября 1990 года в газете "Майнити".

Сетуя, как и академические советники Горбачева, на негативное отношение общественного мнения нашей страны к японским территориальным домогательствам, сей пронырливый профессор-экономист, ставший градоначальником Москвы, советовал японским политикам отказаться от тактически ошибочного, на его взгляд, требования одновременной передачи Японии всех четырех южных Курильских островов и попытаться облапошить общественность нашей страны иначе - добиваясь согласия советского руководства на поэтапные уступки тех же самых островов. Тем самым он в какой-то мере повторил содержание того "пятиэтапного плана" Б. Ельцина, который лидер наших доморощенных "демократов" огласил в Японии девятью месяцами ранее. Так, первым этапом, по мнению Попова, должно было стать превращение четырех Южных Курильских островов в "особую экономическую зону". Второй этап должен был быть ознаменован открытием доступа японцев на четыре оспаривавшихся ими острова с целью их постоянного проживания там и создания там японских предприятий. На третьем этапе предполагался переход островов под совместное административное управление Советского Союза и Японии, с тем чтобы уже на этом этапе упомянутые острова не считались бы ни советской, ни японской территорией. А далее должно было состояться окончательное обсуждение вопроса о "потенциальном суверенитете Японии" над четырьмя островами. Отстаивая достоинство своего плана по сравнению с прямолинейными территориальными требованиями японского правительства, председатель Моссовета (тогда Г. Попов носил еще этот титул) не преминул в своем интервью пожурить японцев за "отсутствие гибкости", назвав их лобовой нажим "тактической ошибкой".124

Не будучи уверен в том, что новое руководство газеты "Правда" разделяло в то время мое негодование по поводу безответственных выступлений в Японии в поддержку японских территориальных домогательств таких наших визитеров как Сахаров и Ельцин (мои статьи с резкой критикой подобных выступлений не были опубликованы в газете), я тем не менее послал в редакцию большой комментарий с осуждением предательской прояпонской позиции московского градоначальника. Касаясь непорядочного поведения в Японии таких советских визитеров как Г. Попов, я писал в этой статье:

"Чем же руководствуются те из наших общественных деятелей и публицистов, кто стремится сегодня заронить всевозможные сомнения в справедливости политических и юридических основ послевоенного урегулирования на Дальнем Востоке? Если верить их утверждениям, то движет ими всего лишь стремление к исторической истине. Пусть будет так. Беда, однако, в том, что в поисках этой истины они игнорируют серьезные исторические исследования по данному вопросу, изданные как в Советском Союзе, так и за рубежом. Доверяясь почему-то лишь японским политикам, историкам и журналистам, они сбрасывают со счетов куда более глубокие и объективные исследования других ученых, включая многих советских историков... Поддакивания японским территориальным домогательствам,писалось далее в моей статье,- в отношении нашей страны, основанные на непризнании итогов второй мировой войны и искажении роли Советского Союза в этой войне, трудно рассматривать как личное дело отдельных наших соотечественников, приехавших в гости к японцам и пытающихся сказать и сделать нечто им приятное. Дело это отнюдь не личное. Ведь японские средства массовой информации, скрупулезно фиксируя подобные высказывания, истолковывают их как симптомы близящегося отказа СССР от принципа незыблемости послевоенных границ, как проявления его неспособности противостоять далее японскому нажиму, как готовность идти на уступки тем территориальным притязаниям, которые до сих пор отвергались советской стороной. Подхватывая подобные безответственные заявления, японская пресса неизменно использует их в качестве аргумента в пользу дальнейшего усиления дипломатического нажима на СССР. При этом в сознании общественности сеются иллюзии, будто такой нажим необходим Японии и уже дает желаемый эффект. Тем самым, хотят того или нет некоторые наши соотечественники, их поддакивание японской стороне в ее территориальных домогательствах объективно лишь разжигает аппетит тех местных политиков, которые зарятся на наши земли. А аппетиту этому нет предела: ведь притязания на четыре южных острова Курильской гряды - это минимальные требования, выдвигаемые лишь частью местных партий и общественных организаций. Другая же часть требует большего - передачи Японии всех Курил, а то и южной части Сахалина...

Наивны, неверны и даже обманчивы и расчеты тех советских гостей, которые, пробыв в Токио несколько дней, всерьез поверили разговорам местных политиков о "щедрых" материальных компенсациях, которые-де получит СССР за территориальные уступки Японии. Подобные посулы, рассчитанные на легковерных, исходят от не очень-то надежных людей: либо политических деятелей, либо чиновников внешнеполитического ведомства, не располагающих на деле экономической властью и соответствующими материальными ресурсами. Что же касается финансовых кругов этой страны, вершащих ее экономическую политику и определяющих направление крупных зарубежных капиталовложений и кредитов, то вот у них-то и нет пока желания вкладывать значительные капиталы в нынешнюю советскую экономику. И не столько потому, что СССР не уступает японским территориальным требованиям, сколько потому, что они считают это для себя невыгодным".

Вопреки моим скептическим предположениям большая моя статья с процитированными выше абзацами была опубликована в "Правде" 1 ноября 1990 года под заголовком "Пребывая в гостях...". Я был рад, ибо в ней мне удалось лишний раз заклеймить позором ту политическую шваль, которая, приезжая в Японию, пыталась торговать тем, что ей не принадлежало - землями нашего Отечества.

Визит М. Горбачева в Японию,

его освещение в прессе и реальные итоги

По мере приближения дня официального визита Горбачева в Японию токийские политические деятели, дипломаты и печать предались "большим ожиданиям". В своих публичных заявлениях они уверяли общественность в том, что этот визит приведет к долгожданному решению территориального спора двух стран и станет поворотным пунктом в развитии японо-советских отношений. Повод для таких ожиданий у них тогда был: ведь никогда еще за всю историю русско-японских и советско-японских отношений реальный глава нашего государства не бывал с официальным визитом на Японских островах. В царский период в конце XIX века, правда, вояж в Японию в качестве молодого наследника престола совершил будущий царь Николай II, но тогда он был всего лишь наследником, а не царем. В современный же период в Японии бывали заместители председателя Совета министров СССР, министры иностранных дел и председатели Президиума Верховного Совета СССР. Но, как известно, их посты были наделены сравнительно ограниченными властными полномочиями. На этот же раз в Токио прибывал реальный обладатель верховной государственной власти президент СССР М. Горбачев, окруженный к тому же стараниями средств массовой информации ореолом "великого реформатора" и прослывший благодаря тем же стараниям выдающейся личностью, способной на "дерзновенные" и "великие" исторические деяния, на "крутые повороты" не только во внутренней, но и во внешней политике.

Явно приукрашенная репутация "супер-реформатора", созданная совместными усилиями отечественной, американской, западноевропейской и японской прессы, давала основания рядовым жителям Страны восходящего солнца надеяться на то, что в дни визита Горбачева на Японские острова они станут свидетелями беспрецедентного исторического "чуда" - добровольной передачи Горбачевым Японии требуемых ею четырех Курильских островов в виде царственного дара высокого гостя из огромной страны - Советского Союза, где земли "столько, что девать ее некуда".

Конечно, отнюдь не все государственные деятели, политики и журналисты Японии были одинаково оптимистичны. Те из них, кто лучше представлял себе обстановку в нашей стране и непредсказуемый характер политических виляний и пируэтов Горбачева, предпочитали придерживаться сдержанных прогнозов. К числу таких трезвомыслящих аналитиков относился, например, президент японской газетной компании "Асахи" Накаэ Тоситада, побывавший в конце декабря 1990 года в Москве и взявший там интервью у Горбачева. Касаясь японо-советского территориального спора в беседе со мной, состоявшейся сразу же после его возвращения в Токио, Наказ сказал: "Наша газета, как видно из ее передовых статей, выступает за возвращение четырех северных островов Японии. Но в то же время мы считаем, что в ходе первого визита президента Горбачева в Японию данная проблема вряд ли может быть решена в том смысле, что японцам будет обещано возвращение либо всех четырех островов, либо двух островов, с условием что остальные острова будут переданы под опеку ООН. Предстоящий визит, судя по всему, не даст такого результата. С другой стороны, однако, мы надеемся, что высший руководитель Советского государства во время пребывания в Японии изложит в положительном, конструктивном ключе свои взгляды на пути решения данной проблемы. Газета "Асахи" надеется поэтому, что в канун визита президента Горбачева в Японию советская сторона прояснит свою позицию в данном вопросе"125.

Обоснованность осторожного прогноза Накаэ подтвердили итоги очередной поездки в Москву в январе 1991 года министра иностранных дел Накаямы Таро, цель которой состояла прежде всего в том, чтобы прощупать намерения советской стороны в отношении предстоявших в апреле переговоров на высшем уровне. Как показали беседы Накаямы, состоявшиеся в Москве, японскому гостю не удалось заручиться сколько-нибудь определенным согласием Кремля на уступки японским территориальным требованиям.

Не дала обнадеживающих результатов и предпринятая в марте того же года поездка в Москву влиятельного лидера японских консерваторов генерального секретаря ЛДП Одзавы Итиро. Как и Накаяме, Одзаве не удалось добиться от президента СССР каких-либо конкретных шагов навстречу японским территориальным требованиям. Как сообщала в своей передовой статье газета "Санкэй", "президент СССР не изъявил ни своей готовности возвратить Японии северные территории, ни своего намерения признать японский суверенитет над этими территориями"126. Однако соображения политического порядка, и прежде всего стремление преумножить в результате личных бесед с Горбачевым свой политический капитал, побудили Одзаву сделать хорошую мину при плохой игре и выступить по возвращении в Токио с многозначительными заявлениями, акцент в которых делался на подчеркивании "определенного прогресса" и "сдвигов к лучшему" в отношениях двух стран127. Причем, как мне кажется, Одзава в итоге поездки в Советский Союз и сам проникся искренним убеждением в обоснованности своих оптимистических прогнозов. Ведь окружали и обхаживали его в Москве все те же лукавые советники Горбачева, а также их сметливые помощники, наверняка пудрившие мозги японского гостя эзоповскими намеками на "исторические сдвиги" в отношениях Советского Союза с Японией, которые произойдут в результате визита Горбачева в Японию. А намеки этой придворной публики были сколь многообещающими, столь и безответственными.

К тому же для радикально мыслящих японцев было просто непонятным, как мог "великий реформатор" Горбачев ехать в Японию без заранее заготовленного "смелого решения". Иначе зачем нужна была ему эта поездка? Широкое хождение получило тогда в японском политическом мире убеждение в том, что само прибытие Горбачева в Токио обрекало его на благоприятный для обеих сторон исход встречи в верхах хотя бы потому, что для политического реноме президента СССР возвращение в Москву из далекой Японии "налегке", без каких-либо "эпохальных договоренностей" было бы чревато огромным минусом.

Тот же неистребимый оптимизм преобладал и в прогнозах японской прессы. Главная идея, навязывавшаяся общественности средствами массовой информации, сводилась к тому, что если президент СССР действительно подвержен "новому мышлению", то ему следовало бы по прибытии в Токио пойти навстречу территориальным требованиям японской стороны и принять "смелое решение" уступить Японии южные Курильские острова.

Таким образом, в канун приезда Горбачева в Японию в настроениях и правительства, и политических кругов, и прессы доминировало стремление к лобовому нажиму на советского гостя - нажиму, основанному на убеждении в том, что в условиях все углублявшегося экономического кризиса в СССР и появления в советском общественном мнении прояпонских настроений (которые в Токио явно переоценивались) "великий реформатор", прослывший мастером компромиссов и уступок, не устоит перед отчаянным самурайским натиском и пойдет навстречу японским требованиям.

Будучи в Токио и читая изо дня в день самоуверенную и развязную болтовню японских государственных деятелей и политиков по поводу того, как будет загнан в угол Горбачев на переговорах с японской стороной и какими островами Курильской гряды ему придется поступиться, я с нетерпением ждал реакции на эту шумиху министерства иностранных дел или какого-либо иного нашего правительственного учреждения. Ведь элементарная забота о достоинстве своей страны и ее руководителей требовала от нашей дипломатии своевременного одергивания участников этой безответственной пропагандистской возни, напоминавшей дележ не в меру жадными охотниками шкуры еще не убитого медведя. К сожалению, подобной реакции так и не последовало. А прибывший в конце марта 1991 года на два дня в Токио новый министр иностранных дел СССР А. Бессмертных (с целью окончательного согласования программы визита Горбачева в Японию) сделал вид, что подобные публичные споры японских министров и политиков по поводу отторжения "северных территорий" от нашей страны его не касаются. Более того, в высказываниях А. Бессмертных при встречах с японскими государственными деятелями, а также на пресс-конференциях появилось новое словосочетание "территориальное размежевание". Оно употреблялось им при упоминаниях об основных целях предстоявших переговоров на высшем уровне. И это не могло не настораживать как курильчан, так и вообще наших соотечественников: о каком "территориальном размежевании" могла идти речь, если советско-японские границы вполне четко были определены еще сорок шесть лет тому назад и с тех пор оставались неизменными? Такое новшество давало основания нам, находившимся в Токио и наблюдавшим за всем происходившим с близкого расстояния, делать тревожные предположения, что в позиции МИД СССР назревали какие-то подвижки, чреватые ущемлением национальных интересов нашей страны. Японских же комментаторов это новое словосочетание укрепило в надежде на то, что советское руководство готовится к переносу на север линии советско-японской границы.

Однако, руководствуясь в своих расчетах лишь японскими интересами, большинство токийских политиков и журналистов плохо представляли себе тогдашнее соотношение сил в Кремле. С уходом Шеварднадзе с поста министра иностранных дел, последовавшим после его истеричного выступления на съезде народных депутатов, влияние консервативного крыла КПСС и армейского руководства на поведение Горбачева стало сказываться в первые месяцы 1991 года заметнее, чем прежде. И это повлияло на ход подготовки к визиту в Японию.

Известно, что готовили визит в основном сторонники частичного удовлетворения японских территориальных притязаний - "близкие ко двору" представители академической элиты и их доверенные помощники, возглавлявшие японоведческие центры в ИМЭМО, ИВАН и некоторых других научных учреждениях. Однако, по слухам, дошедшим до меня в Токио, в дни, предшествовавшие отъезду Горбачева в Японию, ему пришлось встретиться с видными представителями военных кругов и иметь с ними не очень-то приятную беседу. В ходе этой встречи генералы потребовали от него отказа от намерений поступаться даже двумя из четырех южных островов Курильской гряды (Хабомаи и Шикотан). И высказано было такое требование столь настойчиво, что за этим последовал отказ Горбачева от того "компромиссного" сценария переговоров, который готовили ему академические "голуби" типа Яковлева, Примакова и Арбатова, а также мидовские чиновники, старавшиеся, как всегда, держать носы по ветру. Иначе чем объяснить, что за несколько дней до отъезда Горбачева в Японию руководящие работники посольства СССР в Токио, многозначительно намекавшие до тех пор на возможность "компромисса", вдруг "сменили пластинку" и настроились на иной лад? Не забуду, с каким тревожным недоумением в глазах полушепотом сообщил мне один из советников посольства ставшую только что известной ему новость, что "ни о каком компромиссе речь не пойдет" и что "позиция Горбачева будет твердой".

Подтверждением тому, что идеи "компромисса", с которыми так долго носились советские и японские "голуби", не получили на последнем этапе поддержки Горбачева, стало интервью министра обороны СССР Д. Язова, данное в Москве корреспонденту газеты "Майнити" Коно Кэнъити и опубликованное этой газетой 10 апреля. В интервью прямо говорилось о том, что в территориальном споре Советского Союза с Японией "нет места для компромисса". Выделяя эти слова министра обороны, корреспондент газеты "Майнити" писал: "Язов высказал твердую точку зрения военных кругов на северные территории, заявив, что четыре острова весьма важны как пограничные форпосты Советского Союза и в этом смысле имеют жизненное значение для безопасности страны. Если, по его словам, территориальный вопрос стал бы решаться с выгодой для Токио, то это означало бы принесение в жертву безопасности Советского Союза. Отметив, что не может быть и речи также о продаже северных территорий, он дал понять, что острова не станут разменной монетой в торге за получение экономической помощи Японии. В ходе интервью Язов отказался также признать сохранение юридической силы, содержавшегося в японо-советской декларации 1956 согласия сторон на возвращение Японии островов Хабомаи и Шикотан. "Я никогда не читал этой декларации,- сказал он.- Люди, которые воевали с Японией в 1945 году, настроены против возвращения островов Японии. И Горбачев, конечно, не сможет решить этот вопрос по собственному усмотрению"128.

Столь жесткий характер заявления Язова говорил о многом. Ведь, как ясно показали вскоре августовские события 1991 года в Москве, Язов по сравнению с генералами Варенниковым, Ахромеевым и некоторыми другими советскими военачальниками не отличался ни мужеством, ни твердой волей, ни независимостью взглядов и, следовательно, сам по себе навряд ли отважился бы на столь категоричное заявление. Значит, за интервью скрывалось не столько его личное мнение, сколько мнение других влиятельных руководителей министерства обороны СССР и, может быть, всего консервативного крыла КПСС.

Косвенным свидетельством негативного отношения советских военачальников к тогдашней идее решения территориального спора с Японией путем уступок части Курильских островов стала и публикация 11 апреля 1991 года в газете "Известия" высказываний первого заместителя начальника Генерального Штаба Вооруженных Сил генерал-полковника Б. Омеличева. В своем интервью генерал сказал в частности: "Острова Итуруп, Кунашир, Шикотан и Хабомаи представляют собой естественный рубеж со стороны Тихого океана на подходах к Охотскому морю и Советскому Приморью. Они, как вы понимаете, с одной стороны, существенно расширяют сферу нашей материковой обороны, с другой - обеспечивают безопасность коммуникаций, связывающих Советской Приморье и Камчатку. Кроме того, не надо забывать, что через проливы, отделяющие эти острова, пролегают важные для нас морские пути"129.

Твердая политика военных кругов отрезвляющим образом повлияла на руководящих мидовских чиновников, находившихся в предыдущие месяцы под прессом "голубей" из горбачевского окружения и нерешительно мусоливших в своих кабинетах всевозможные планы "компромиссного" решения территориального спора. В последнюю минуту им пришлось настроиться на иной, не столь уступчивый лад. Патриотические силы в правительственных кругах Советского Союза сумели в последнюю минуту заставить "великого реформатора" отказаться от подсунутого ему поборниками "нового мышления" сценария переговоров с Японией. А это в свою очередь предопределило неосуществимость того "исторического прорыва", на который подталкивали честолюбивого, но недалекого Горбачева все предыдущие месяцы академические "мудрецы" из его ближнего окружения.

Подробности приезда и пребывания Горбачева в Японии с 16 по 19 апреля я не собираюсь описывать. Эта тема заняла бы слишком много места. Потребовалось бы обстоятельное описание того, сколь торжественно был он встречен японскими государственными деятелями, как заалели советскими флагами центральные улицы японской столицы в дни его пребывания, какой великолепный дворец в центре Токио стал его резиденцией, как чинно прошли его встречи с японским императором Акихито, а также с японскими государственными деятелями, политиками и финансовыми магнатами, какой огромный интерес средств массовой информации вызвали его выступления в парламенте и на заключительной пресс-конференции... Не буду вдаваться также в подробное перечисление всех наших высоких должностных лиц, прибывших на Японском острове в составе многочисленной президентской свиты, среди которых были и министр иностранных дел СССР А. Бессмертных, и тогда еще малоизвестный и маловлиятельный министр иностранных дел РСФСР А. Козырев, и большая группа личных советников президента, включая, кстати сказать, и тех экспертов-японоведов, которые подготовили в свое время программу территориальных уступок Японии под названием "два плюс альфа".

Стоит отметить только в этой связи довольно случайный и странный подбор лиц, вошедших наряду с Горбачевым в состав официальной правительственной делегации. Некоторые из них не имели никакого отношения к советско-японским делам. И в то же время не оказался в составе официальной делегации специально прибывшего тогда в Токио В. П. Федорова - губернатора Сахалинской области, в состав которой входят все Курильские острова. Храня достоинство и выражая свое несогласие с таким решением президента, сахалинский губернатор в день начала переговоров демонстративно направился в токийский аэропорт с атташе-кейсом в руках и ближайшим же рейсом вылетел в Советский Союз.

Что же касается содержания советско-японских переговоров на высшем уровне, то есть М. Горбачева с японским премьер-министром Кайфу Тосики, то, как и предполагалось, стержневой темой стало на них обсуждение пресловутого "территориального вопроса". Именно этим "вопросом" интересовалась прежде всего японская сторона. Достаточно сказать, что в отличие от общепризнанной практики встреч на высшем уровне по настоянию японской стороны переговоры начались не с обсуждения общих вопросов международных отношений, а с территориального спора двух стран130.

Уже на первой встрече Горбачева с премьер-министром Японии Кайфу японская сторона стала настаивать на том, чтобы президент СССР подтвердил свое согласие с текстом Совместной советско-японской декларации 1956 года, и прежде всего со статьей 9 этой декларации, где констатировалась готовность Советского Союза передать Японии острова Хабомаи и Шикотан после подписания обеими странами мирного договора. Однако неожиданно для японцев Горбачев не проявил желания идти навстречу даже этому требованию японской стороны, которое рассматривалось японцами лишь как начало дальнейшего территориальнога торга. Видимо, в данном случае возымел-таки действие наказ, полученный Горбачевым накануне поездки в Японию от военных кругов и консервативной части руководства КПСС. И это было тем более примечательно, что основную часть окружавших его советников составляли сторонники "полюбовного компромисса" с Японией.

Так начал рушиться японский план переговоров с президентом СССР, предполагавший как максимум заполучение от Советского Союза всех четырех южных островов Курильской гряды, а как минимум - признание Горбачевым потенциального суверенитета Японии над четырьмя Курильскими островами с безотлагательной уступкой японцам островов Малой Курильской гряды. Уходя от настоятельных призывов Кайфу к принятию "смелых политических решений", Горбачев стремился переключить внимание японской стороны на такие вопросы отношений двух стран как экономическое сотрудничество, научные связи, культурный обмен, общественные контакты и т.п. Сопровождалось это стремление свойственными "отцу перестройки" многозначительными на первый взгляд, а в общем-то довольно пустоватыми рассуждениями о необходимости поднятия советско-японских отношений на "более высокий уровень", придания им "большей динамики", выходе обеих стран на "новые рубежи" и т.д. и т.п.

Но японского премьер-министра эти аспекты отношений с Советским Союзом не очень-то интересовали. Безрезультатно окончились поэтому 16 и 17 апреля первое, второе и третье заседания руководителей двух стран, что вынудило организаторов переговоров торопливо пересмотреть программу пребывания Горбачева в Японии, отменить его поездки на промышленные предприятия Иокогамы и Кавасаки, а вместо этого проводить 18 апреля четвертое, а затем пятое и шестое заседания с обсуждением все того же "территориального вопроса".

Просчет японского руководства заключался на этих переговорах, видимо, в том, что оно слишком положилось на информацию, полученную ранее от тех советских японоведов и журналистов, которые были связаны с ближайшими советниками Горбачева и ошибочно считали, что по приезде в Японию их "шефу" непременно придется пойти на те самые уступки, в которых им давно виделся "единственный путь" к завершению территориального спора двух стран. Японской стороне казалось поэтому, что стоит ей еще чуть-чуть нажать на высокого гостя - и он пойдет навстречу ее требованиям. Однако, сколько ни старался Кайфу склонить Горбачева к подтверждению статьи 9 Совместной декларации 1956 года, такого подтверждения из уст своего собеседника он так и не получил.

Конечно же, Горбачев не был бы Горбачевым, если бы, упорствуя в своем отказе от подтверждения статьи 9 Совместной советско-японской декларации 1956 года, он не попытался смягчить это упорство уступками по другим аспектам территориального спора двух стран. Явная уступка японскому нажиму была сделана им, во-первых, в речи на совместном пленарном заседании обеих палат японского парламента, которую он произнес 17 апреля в качестве почетного гостя страны. Касаясь нерешенных вопросов советско-японских отношений послевоенного периода, он неожиданно для аудитории заявил о необходимости решения "вопроса о территориальном размежевании", чего до него не делал публично ни один из прежних советских лидеров. Обратила внимание японская пресса в этой связи и на тот факт, что упоминание о советско-японском "территориальном размежевании" было вставлено в текст его речи в самый последний момент (в тексте, разосланном до того прессе и депутатам парламента, этого упоминания не было), что было истолковано комментаторами как личная импровизация Горбачева, не предусмотренная при его отъезде из Москвы и означавшая политическую уступку японскому нажиму. Немалую роль, как я потом выяснил, в подталкивании Горбачева на эту уступку сыграли те самые "голуби" из числа сопровождавших его экспертов-японофилов, которые вились вокруг него в дни переговоров и неустанно навязывали ему свои идеи "компромисса".

Односторонней уступкой Горбачева стало и его заявление о намерении советского руководства начать сокращение советского воинского контингента (одна дивизия), находившегося на спорных островах в целях элементарной защиты этих островов, соседствующих с японским островом Хоккайдо, где было дислоцировано четыре из тринадцати дивизий японских "сил самообороны". Не чем иным, как уступкой стремлению японцев к присутствию на Курилах как можно большего числа своих граждан стало также решение Горбачева о расширении безвизового обмена между жителями Курил и Японии.

Но особенно заметно неустойчивость и непоследовательность Горбачева в его попытках противостоять территориальным домогательствам Японии проявились при согласовании с Кайфу текста заключительного Совместного заявления, которое было подписано руководителями двух стран в итоге переговоров. С одной стороны, несмотря на настойчивые домогательства японцев, советский гость не допустил включения в текст заявления каких-либо формулировок, подтверждающих обещание Советского Союза передать Японии острова Хабомаи и Шикотан по заключении мирного договора. В этом проявилась боязнь Горбачева отступить от тех обещаний, которые он дал патриотическим кругам в руководстве вооруженных сил, КГБ и КПСС. Однако, с другой стороны, в текст совместного заявления оказались включены довольно двусмысленные, скользкие формулировки, позволявшие японцам, да и кое-кому из советских японофилов - сторонников "компромисса", истолковывать их в свою пользу. Речь идет о тех строках совместного заявления, в которых указывалось, что руководители обеих стран "провели обстоятельные и углубленные переговоры по всему комплексу вопросов, касающихся разработки и заключения мирного договора между Японией и СССР, включая проблему территориального размежевания, учитывая позиции обеих сторон о принадлежности островов Хабомаи и Шикотан, Кунашир и Итуруп"131.

Никогда за всю послевоенную историю в текстах совместных советско-японских документов не было каких-либо упоминаний ни о необходимости "территориального размежевания" между двумя странами, ни об их споре по поводу четырех названных выше островов. Сам факт упоминания этих островов, ставших более сорока лет тому назад неотъемлемой частью территории Советского Союза в соответствии с внесенными Верховным Советом СССР дополнениями в конституцию нашей страны, явил собой, разумеется, дипломатический ляпсус. Не имея особой юридической значимости, этот ляпсус тем не менее дал японской пропаганде зацепку для различных домыслов, рассчитанных на легковерных людей.

В данном случае проявились свойственные Горбачеву как политику неисправимые пороки, а именно склонность к беспринципному политическому лавированию и дилетантская неосмотрительность в договоренностях с зарубежными партнерами. И хотя вопреки ожиданиям японской стороны Горбачев не пошел на прямые обещания территориальных уступок, как подбивали его "мудрые" советники, тем не менее ему не хватило все-таки твердости для того, чтобы в ходе переговоров поставить все точки над "i" и плотно закрыть двери для дальнейшего продолжения территориального спора двух стран. В значительной мере это объяснялось, конечно, ловким психологическим воздействием на советского гостя японских политиков, то искушавших его пряниками в виде обещаний обильной экономической помощи, то угрожавших кнутом финансовых санкций в виде неучастия Японии в предоставлении Советскому Союзу кредитов и научно-технической информации. И в этом целенаправленном воздействии на Горбачева японским политикам в какой-то мере удалось преуспеть: ведь поиск японской экономической помощи и был важнейшей причиной поездки "великого реформатора" в Страну восходящего солнца.

Дни пребывания Горбачева в Японии оставили у меня малоприятные воспоминания хотя бы уже потому, что ежедневные газетные сообщения об этом событии мне пришлось писать не одному, а совместно со специальным корреспондентом "Правды" Томасом Колесниченко, прибывшим в Японию вместе с горбачевской свитой. Мой старый знакомый Том - так звали все Колесниченко в редакции - прибыл в те дни в Токио специально для того, чтобы освещать вместе со мной "историческую" советско-японскую встречу в верхах. В соответствии с установками, практиковавшимися в тех случаях, когда визиты за рубеж высших руководителей страны освещались двумя корреспондентами, последнее слово в оценках значимости происходившего должно было принадлежать тому корреспонденту, который находился при начальстве - в группе сопровождения, а следовательно, тому, кому лучше были известны указания, исходившие из уст высшего руководителя или его окружения. Хотя с Томом Колесниченко у меня не бывало в прошлом конфликтов и мы считались приятелями, но наши взгляды на мир и события, происходившие в Советском Союзе, по-видимому, сильно расходились. Для веселого сангвиника Тома в политике ничего святого не существовало: он был, да и остается по сей день, если судить по его выступлениям по телевизору, закоренелым конъюнктурщиком, готовым любое событие истолковывать так, как это нужно его начальству. Приехал он поэтому в благодушном настроении с твердым намерением хвалить взахлеб все, что ни делал Горбачев, а итоги визита, как бы он ни сложился, расценивать как "исторический прорыв" в советско-японских отношениях. Никаких проблем в территориальном споре Советского Союза с Японией для него не существовало: отвергнет Горбачев территориальные притязания японцев хорошо, отдаст им Курильские острова - еще лучше. Наша задача виделась ему простой и ясной: показывать читателям "Правды", что визит Горбачева в Японию - это крупный вклад в дело упрочения советско-японских отношений и мира во всем мире. И нечего было нам, на его взгляд, ломать голову. Заранее заданные оценки нам следовало просто-напросто расцветить либо какими-то журналистскими зарисовками, либо какой-нибудь интересной статистикой, либо цитатами из интервью, взятых у политических деятелей Японии. Моя задача при этом сводилась к слежению за тем, что говорили и писали японцы по телевидению и в прессе, а также договариваться и встречаться с японскими государственными и общественными деятелями на предмет получения от них оценок всего происходившего, а от Тома требовалось привнесение в наши совместные обзоры и комментарии той интерпретации, какую он, находясь в горбачевской свите, получал из уст высшего начальства.

Но те оценки происходившего, с какими он приезжал в корпункт во второй половине дня, плохо увязывались с моими суждениями. Поэтому при завершающей совместной работе над текстами наших корреспонденции и при попытках увязать его выводы с моими у нас ежедневно возникали по вечерам споры: меня не устраивал его восторженный пафос, а его - моя сдержанность и нежелание восхвалять те поиски "компромисса", которыми занимался Горбачев на протяжении трех дней переговоров с премьер-министром Кайфу. Наши материалы, посылавшиеся в "Правду" ежедневно в виде совместных статей за двумя подписями, были по этой причине не всегда цельными по содержанию, но поскольку, как уже писалось выше, за Колесниченко по неписаному уставу редакции оставалось последнее слово в оценках горбачевских деяний, то статьи эти получались выдержанными в более розовом цвете, чем реальная действительность.

Более реалистические оценки по итогам визита Горбачева в Японию были даны мной в материалах последующих дней - после отлета в Москву всей горбачевской свиты, включая Колесниченко. В этом отношении, как мне кажется, материалы по итогам переговоров на высшем уровне, присылавшиеся мною в Москву из Токио, несколько отличались от того, что писали по той же теме московские политические обозреватели. Для большинства из моих московских коллег ориентиром в оценке перспектив советско-японских отношении стал, к сожалению, наигранный оптимизм Горбачева и его голословные предсказания, что территориальный спор двух стран будет вскоре решен на взаимоприемлемой основе.

В японском же политическом мире сразу же появилась тенденция оценивать весь ход апрельских переговоров сквозь призму разногласий двух стран по территориальному вопросу. При этом одна часть комментаторов была склонна выражать удовлетворение итогами переговоров, в то время как другая часть считала, что японская страна не сумела отстоять на этих переговорах свои интересы.

В числе приверженцев оптимистических взглядов на итоги переговоров заметнее всех выделялись министры правительства Японии, включая самого премьер-министр Кайфу, склонного расценивать исход своих многочасовых дискуссий с президентом СССР как "шаг вперед" по пути реализации японских территориальных требований. В своих заявлениях для прессы Кайфу интерпретировал совместное заявление как стартовый документ, дающий стимул для дальнейшего, более интенсивного, чем прежде, нажима Японии на Советский Союз.

Очевидно, оптимизм Кайфу не разделяли многие советологи и политические эксперты, в частности профессор Университета обороны Сасэ Масамори, профессор Хоккайдского института славяноведения Кимура Хироси и профессор университета Аояма Гакуин - Хакамада Сигэки. В своих статьях, опубликованных в прессе, они расценили итоги переговоров на высшем уровне как неудачу японской стороны. Не увидели приверженцы такого мнения особых уступок Советского Союза ни в том, что в тексте Совместного заявления оказались впервые упомянуты четыре острова Курильской гряды, ни в том, что советский гость обещал установить для японцев безвизовый режим посещения названных островов, а также сократить размещенный там советский воинский контингент. Подобные меры, по мнению этих советологов-скептиков, нисколько не ослабляли реальный контроль Советского Союза над четырьмя упомянутыми островами.

В общем же, японцы не получили от визита Горбачева того, что обещали им их государственные деятели, политики и пресса. Об усилении в Японии настроений апатии и скептицизма в отношении дальнейших перспектив развития территориального спора с СССР по отъезде Горбачева из Японии говорили данные общественных опросов. Так, по данным выборочного телефонного опроса населения, проведенного газетой "Асахи", лишь 47 процентов опрошенных согласились с тем, что переговоры Горбачева с Кайфу стали "шагом вперед" по пути решения "территориального вопроса", в то время как 38 процентов дали отрицательный ответ132. О том же говорили и данные общественного опроса, проведенного агентством "Кёдо Цусин": 58,6 процента опрошенных японцев сочли, что переговоры не приблизили окончательного решения территориального спора двух стран, и лишь 34,1 процента высказали противоположное мнение133.

Скептические настроения многих японцев привели летом 1991 года к заметному спаду активности "движения за возвращение северных территорий". Единственным отрадным для японцев процессом стало летом возрастание влияния на ход событий в Москве Б. Ельцина. Его избрание президентом России привело к постепенному изменению соотношения сил между министерством иностранных дел СССР и министерством иностранных дел России, в руководстве которого летом 1991 года появился ряд хорошо знакомых японским дипломатам людей. И не просто знакомых, а людей, наиболее приемлемых и желательных для японских дипломатов, людей, которых японцы не раз обласкивали в прошлом своим гостеприимством. Особо обрадовало японцев назначение на пост заместителя министра иностранных дел РСФСР Георгия Кунадзе - автора формулы "два плюс альфа", предполагавшей в конечном счете уступку Японии едва ли не всех четырех южных островов Курильского архипелага.

Назначение Кунадзе на пост заместителя министра иностранных дел России являло собой редкий случай стремительного карьерного взлета человека, никому до тех пор неизвестного в нашей стране. В свое время, в конце 60-х годов, я принял его на работу в отдел Японии научно-техническим сотрудником, после того как он окончил японское отделение Института стран Азии и Африки при МГУ. Затем он учился в аспирантуре, защитил кандидатскую диссертацию, стал младшим научным сотрудником, не проявив себя ничем до тех пор, пока по непонятной для меня прихоти директора института Примакова не был назначен на должность старшего научного сотрудника. Затем с подачи того же Примакова в течение трех лет он работал в посольстве СССР в Токио в скромной должности первого секретаря, ответственного за советско-японские культурные связи, и в этом качестве он также ничем особым не проявил себя. Затем по окончании загранкомандировки он был принят на работу в ИМЭМО, возглавлявшийся тогда его неизменным покровителем Примаковым, и вскоре опять-таки с легкой руки директора был назначен заведующим сектором Японии ИМЭМО. А далее не прошло и года, как какая-то влиятельная рука вознесла его сразу же на пост заместителя министра иностранных дел России, ответственного за весь японский угол внешней политики России, а также и за подбор кадров всего российского МИД. По мнению московских знатоков кадровых вопросов, с которыми мне пришлось тогда разговаривать, скорее всего поддержку Кунадзе в этом взлете на руководящие посты оказали всесильный Примаков и давний друг Примакова Владимир Петрович Лукин, занимавший в то время пост председателя Комитета по международным делам Верховного Совета России.

Назначение на пост заместителя министра иностранных дел России открытого сторонника территориальных уступок Японии побудило японских дипломатов и политиков более внимательно относиться к контактам с российским МИДом, ибо стало ясно, что именно эти контакты сулили им в перспективе больше надежд на успех в территориальном споре с нашей страной, чем контакты с общесоюзным МИДом.

Августовский переворот в Москве

и последние дни существования в Японии

корпункта "Правды"

В июле 1991 года, когда в Японии наступила летняя жара, я, как и в предшествующие годы, вылетел вместе с семьей в Москву в очередной отпуск. Отпуска зарубежных корреспондентов "Правды", пребывавших в жарких странах, были длиннее, чем у тех, кто работал в Европе. Мой "чистый отпуск" составлял 36 рабочих дней. Кроме того, пребывание зарубежного корреспондента в Москве включало в себя обычно еще и недели две "работы в редакции", суть которой сводилась к общению с работниками редакции и вечерним дежурствам, связанным с выпуском очередных номеров газеты. В целом поэтому я пробыл в Москве в том году почти два месяца: июль и август. И мне, конечно, тогда очень "повезло": у меня на глазах разыгрались во второй половине августа важнейшие события в политической жизни страны, приведшие к крушению и власти КПСС, и социалистического строя, и Советского государства.

Ранним утром в понедельник 19 августа - в день, когда после полутора месяцев дачного отдыха я вернулся в Москву, чтобы неделю поработать в редакции и затем возвратиться в Японию, раздался звонок моей дочери Светланы:

- Папа, ты слышал, что Горбачева сместили?

- Ты шутишь или всерьез?

- Какие шутки - об этом сообщили только что по радио и телевидению!

- Что ты говоришь! Ну и слава богу: давно пора было избавить страну от этого болтуна!

Таков был вкратце мой тогдашний телефонный разговор с дочерью. Весть об отстранении Горбачева от власти меня тогда и взволновала и обрадовала. Нескончаемая и пустая болтовня этого тщеславного партийного вельможи, возомнившего себя бог знает кем, хотя в действительности он был всего лишь марионеткой в руках окружавших его царедворцев, давно раздражала меня, да и многих других моих знакомых - журналистов и научных работников. Моя неприязнь к Горбачеву особенно усилилась после его пребывания в минувшем апреле в Токио, где он, не решив ни один из принципиальных вопросов советско-японских отношений, ухитрился в то же время допустить ряд тактических уступок и ляпсусов в территориальном споре с японцами. Да и вообще в то время меня уже коробило его "новое мышление", исходившее из наивной, неверной и порочной предпосылки, будто закоренелые враги России правящие круги США способны радикально пересмотреть свои военно-стратегические планы и превратиться вдруг из любви к Горбачеву в искренних друзей нашей страны и поборников мира и дружбы между народами. Документы ГКЧП, включая воззвания к советскому народу, зачитанные утром дикторами телевидения, я встретил с одобрением, так как их авторы провозглашали курс на спасение страны от безвластия и развала.

Вот почему я приехал в то утро в редакцию "Правды" в приподнятом настроении. Однако в редакции я столкнулся со сдержанной неоднозначной реакцией на первые сообщения радио и телевидения о событиях, происшедших в Форосе и в Москве. И такая реакция была понятной: ведь возглавлял редакцию беззаветно преданный Горбачеву человек - И. Т. Фролов, а среди членов редколлегии было немало людей, набивших руку на восхвалении горбачевской "перестройки" и личных достоинств ее зачинателя. Один из них, А. Карпычев, в предшествовавшие месяцы прославил себя целой серией статей-панегириков в честь Горбачева. Чего стоил, например, заголовок одной из них: "Не отрекаются любя!" В то утро Карпычев отсиживался в своем кабинете и старался избегать разговоров со своими коллегами.

Но были в редакции и люди иного склада, которые в предшествовавшие месяцы вынуждены были отмалчиваться, хотя горбачевские разговоры о "перестройке" и "новом мышлении" претили им, как и мне. В тот день, встречаясь друг с другом в коридорах, они многозначительно улыбались, но и с их стороны четких определений своего отношения к происходившему не делалось. В тот день сотрудники редакции предпочитали обмениваться друг с другом не столько оценками происходившего, сколько сообщениями о том, что происходило на улицах Москвы. Борис Орехов, прибывший на машине с одной из подмосковных правдинских дач, сообщил, например, о движении к центру города колонны танков и БТРов. Позднее поступили сведения, что Борис Ельцин и Гавриил Попов прибыли в "Белый дом" на Краснопресненской набережной и собираются оказывать оттуда противодействие попыткам сторонников ГКЧП взять власть над страной в свои руки.

К полудню 19 августа БТРы появились на улице Правды в непосредственной близости от здания редакции. Солдаты с БТРов спешились и разместились у своих машин на тротуарах и газонах. Как выяснилось вскоре из бесед, завязавшихся у них с прохожими, это было одно из подразделений (наверное, два-три взвода) дивизии имени Дзержинского. Никаких определенных задач начальство перед ними не поставило. Не получили они перед выездом даже патронов к находившимся у них в БТРах автоматам. К вечеру их бронированные машины были поставлены рядком на газоне в стороне от проезжей части улицы, а их экипажи, открыв банки с мясной тушенкой, приступили к ужину. Кое-кто из сотрудников редакции подходил к ним, предлагая горячий чай или лимонад. Мирная обстановка на улицах, прилегавших к редакции "Правды", сохранялась и на второй и на третий день. Спонтанно возникавшие иногда дискуссии прохожих с офицерами и солдатами на разные житейские и политические темы долго не продолжались - офицеры старались в спорные вопросы не вдаваться.

Домой, на Кунцевскую улицу, я возвращался на своей машине, причем пришлось долго колесить по окольным переулкам, так как центральные магистрали, особенно Садовое кольцо в районе Смоленской площади, были запружены машинами. Причиной тому стали несколько баррикад, возведенных сторонниками Ельцина на подъездах к "Белому дому" и на дороге, ведущей к Новоарбатскому мосту через Москву-реку.

Весь следующий день я также провел в редакции. По пути в редакцию я проехал на машине по центру города по Манежной площади и улице Горького, где видел много танков, солдат и милиционеров. Но там же я обратил внимание на очевидную неспособность сторонников ГКЧП установить свой контроль над ходом событий. По всей улице Горького из установленных на домах громкоговорителей неслись над башнями танков и головами солдат... призывы сторонников Ельцина к неповиновению ГКЧП. Как это могло происходить, я так тогда и не понял...

В редакции же все напряженно следили за сообщениями телевидения и радио, и чем дальше, тем очевиднее становились шаткость власти ГКЧП.

Сильно подорвала доверие общественности к ГКЧП та переданная по телевидению пресс-конференция, которую провело руководство гэкачепистов во главе с Г. Янаевым. Полную неясность, а следовательно, и сомнения в искренности того, что говорилось, оставили объяснения Янаева по поводу мнимой болезни М. Горбачева. Чувствовалось, что он что-то утаивал и искажал, когда пытался выдавать Горбачева за сторонника ГКЧП. Все более неуверенное в себе поведение гэкачепистов как 19, так и 20 августа свидетельствовало об отсутствии у них ясного плана действий и твердой решимости идти на силовое подавление сторонников Ельцина, засевших в "Белом доме". Создавалось впечатление, что они сами не знали, брать ли им власть в свои руки или же сохранять ее за Горбачевым. А такая неопределенность препятствовала, естественно, быстрому сплочению вокруг них даже тех, кто сочувствовал им и разделял их намерения.

В такой же нерешительности пребывала в те дни и редакция "Правды". В один из тех памятных трех дней я присутствовал на заседании редколлегии "Правды". В выступлениях членов редколлегии, обсуждавших сложившуюся в Москве ситуацию, чувствовалась растерянность и неуверенность в том, куда пойдет развитие событий. Некоторые из работников редакции, побывавшие в тот день у "Белого дома", где укрепились "демократы" во главе с Ельциным, высказывали свое несогласие с теми, кто считал, что военные подразделения, подтянутые к "Белому дому", стоят на защите ГКЧП и Горбачева. Один из них, А. Снегирев, обратил внимание присутствовавших, что на башнях танков он видел не красные флаги Советского Союза, а флаги сторонников Ельцина. К вечеру 21 августа, когда пришли сообщения об отлете членов ГКЧП в Форос на переговоры с Горбачевым, а вслед за ними и сообщения об их задержании и аресте, стало ясно, что сторонники Ельцина при поддержке армейских частей, находившихся на подступах к "Белому дому", одержали победу. В тот же вечер колонны танков и БТРов дивизии имени Дзержинского, простоявшие два дня без дела на улицах Москвы, в соответствии с чьим-то приказом стали покидать город. Где-то в полночь одна из этих танковых колонн прошла из центра в направлении кольцевой дороги по Молодогвардейской улице невдалеке от нашего дома. Слушая рокот уходивших танков, мы с женой ощущали уныние и досаду. Много нелестных и презрительных слов сказано было нами в ту ночь и по адресу гэкачепистов. Какими же бездарями и простофилями они казались нам тогда: ведь надо же было им умудриться потерять власть в момент, когда под их контролем находились и министерство обороны, и все другие силовые структуры, и всеохватывающая сеть обкомов, райкомов и горкомов КПСС!

Тогда я еще не представлял себе ясно, сколь гнила была вся верхушка советского общества, включая и руководителей партийного аппарата, и генералов, и начальников КГБ. Судя по всему, быстрая капитуляция руководителей ГКЧП объяснялась не столько их личной бездарностью, безволием и трусостью, сколько общей безответственностью, беспринципностью и себялюбием основной массы высокопоставленных советских чиновников и военных, озабоченных даже в те дни отнюдь не судьбами своей страны, а своими шкурными, карьеристскими интересами. В сложившейся 19-21 августа чрезвычайной ситуации они в подавляющем большинстве своем предпочли затаиться и выжидать исхода схватки в верхах, чтобы, когда расклад политических сил наверху прояснится, взять сторону тех, кто окажется в этой схватке победителем.

Сполна обнажились тогда же и невысокие нравственные устои двух главных героев схватки за власть в Кремле: Горбачева и Ельцина. Наглядной иллюстрацией их невоспитанности, политического бескультурья и неумения сохранять достоинство на глазах миллионов своих соотечественников стал в те дни телевизионный показ заседания Верховного Совета РСФСР, на котором Ельцин, только что одержавший победу над гэкачепистами и вызволивший Горбачева из форосского "заточения", откровенно глумился над своим политическим соперником, все еще числившимся президентом Советского Союза. С каким нескрываемым торжеством в глазах, с каким куражом подписывал он демонстративно в ходе того же памятного заседания указ о запрещении деятельности КПСС на территории России, с каким садистским выражением лица информировал он о своем решении стоявшего перед ним бывшего генерального секретаря этой партии. Но не лучше вел себя в этом унизительном положении и Горбачев. Хваленый Нобелевский лауреат стушевался, потерял дар речи и не нашел в себе ни ума, ни мужества, чтобы дать хотя бы какой-то словесный отпор своему обидчику. А ведь фактически зачитанный ему Ельциным указ о запрещении той партии, которую Горбачев возглавлял более пяти лет, был равнозначен звонкой пощечине, полученной им на глазах у всего советского народа. И что же? Горбачев проглотил эту пощечину безропотно, показав себя прилюдно жалким капитулянтом и трусом. Это было постыдное, отвратительное зрелище, после которого КПСС потеряла, как мне думается, последние остатки своего былого влияния в стране.

Не лучше показали себя в те августовские дни и наши хваленые чекисты. Днем раньше толпа сторонников Ельцина, Хасбулатова и других "демократических" лидеров хлынула в центр Москвы в район Старой площади, ворвалась в здание Центрального Комитета КПСС и разгромила его внутренние помещения. Где же, спрашивается, были в тот час верные стражи этого штаба советских коммунистов - работники комитета государственной безопасности? Как стало известно мне в те же дни от их жен, работавших в "Правде", сидели они, оказывается, в своих зданиях на Лубянке, как мыши, заперев изнутри двери этих зданий на прочные засовы.

А между тем все та же буйная толпа крикунов подвезла на площадь Дзержинского подъемный кран, опутала стальными тросами бронзовую фигуру "железного Феликса", стоявшую на пьедестале в центре площади, приподняла ее краном и свалила на землю под улюлюканье и гиканье всех собравшихся. Но поразительно было не столько самоуправство разбушевавшейся толпы, сколько молчание и бездействие нескольких тысяч вооруженных офицеров - сотрудников КГБ, молча взиравших из окон своих рабочих комнат на то глумление, которому подвергался на площади памятник Ф. Дзержинскому - тому человеку, портреты которого висели почти в каждой из тех рабочих комнат, откуда следили бравые чекисты за всем, что происходило на площади. Никто из них пальцем не шевельнул, чтобы воспрепятствовать святотатству. А ведь оружия у них имелось под рукой более чем достаточно. Так трусливо и недостойно вела себя прогнившая изнутри горбачевская власть. В те бурные августовские дни она изумила весь мир своей полной импотенцией и отсутствием малейшей способности к самозащите.

Запрет, наложенный Ельциным на деятельность КПСС в первые же дни после свершившегося в Москве переворота, поставил под вопрос существование газеты "Правда" как центрального органа КПСС. В редакции газеты это поняли сразу же и приняли на редколлегии срочное решение о превращении газеты из органа ЦК КПСС в "общественную" и "независимую" газету. Но сделано это было поздновато, и в течение нескольких дней, последовавших за переворотом, выход газеты в свет был приостановлен.

Как раз в те дни истекал срок моего очередного летнего отпуска, а на руках были три авиабилета на рейс Москва -Токио, заранее заказанные мною в "Аэрофлоте". Что было делать? Ведь корпункт "Правды" в Токио, включая помещения, имущество, не говоря уже о Ногути-сан - секретаре-переводчике корпункта, продолжал существовать. Большой удачей для меня стало то, что бухгалтерия "Правды" еще до августовского переворота успела перевести в японский банк очередную долларовую сумму с учетом расходов в третьем квартале.

В те дни обязанности главного редактора "Правды" в связи с длительной болезнью Фролова взял на себя его заместитель Г. Н. Селезнев. До той поры я никогда с ним не общался. Но тогда без его ведома я покинуть Москву, естественно, не мог: слишком сложна была обстановка. Итогом моей беседы с ним стало его согласие на мой безотлагательный отъезд в Токио...

Три дня спустя я вновь вместе с женой и сыном прибыл самолетом в японскую столицу, где нас встретил всегда приветливый и услужливый шофер токийского отделения ТАСС - Имаи-сан. И снова корпункт, и снова встреча с нашей приятной и заботливой Ногути-сан... Но только вести из Москвы привез я для нее нерадостные, и прежде всего весть о репрессиях, обрушенных на "Правду" новыми властями, а следовательно, и весть о вероятном закрытии в ближайшем времени токийского корпункта газеты как по причинам политического характера, так и по самой банальной бытовой причине - из-за отсутствия валютных средств на дальнейшее содержание корпункта и его работников.

Как пошли мои дела потом? Да как и прежде: в сентябре-ноябре, не думая об отдаленном будущем, я снова втянулся в освещение событий, связанных с общественной жизнью Японии и советско-японскими отношениями, благо редакции "Правды" в Москве удалось возобновить публикацию газеты с той лишь разницей, что она перестала быть органом ЦК КПСС.

Той осенью 1991 года как никогда остро я ощущал важность своей работы по анализу и достоверному освещению советско-японских отношений, так как после августовского переворота и захвата реальной власти над страной ельцинистами в развитии советско-японских отношений наметились тенденции, крайне опасные для национальных интересов нашей страны. Мои статьи в "Правде" по этому вопросу приобретали, как я считал тогда, особое значение уже потому, что и корреспонденты ТАСС и Московского телевидения, и собственные корреспонденты "Известий" и "Нового времени", быстро уловив настроения новых руководителей страны из числа воинствующих "демократов-реформаторов" и завзятых сторонников "нового мышления", стали быстро подстраиваться под настроения и вкусы этой публики. В информационных материалах телевидения и ТАСС, а также в статьях моих коллег-журналистов уже в сентябре появились осторожные высказывания в пользу "справедливого компромисса" в территориальном споре нашей страны с Японией - высказывания, отвечавшие прояпонским настроениям тогдашнего министра иностранных дел России А. Козырева и его заместителя Г. Кунадзе. Да и в Москве в стенах российского министерства иностранных дел сразу же после августовского переворота началась подозрительная возня с целью возобновления переговоров с Японией по "нерешенным вопросам" советско-японских отношений. Причем такие инициаторы этой возни как Г. Кунадзе в разговорах с японцами не скрывали своей готовности идти навстречу японским территориальным домогательствам.

Это был момент, когда политические позиции президента СССР М. Горбачева ослабевали день ото дня, а влияние Б. Ельцина с каждым днем усиливалось. Этот процесс сопровождался ослаблением союзного центрального аппарата и стремительным нарастанием сепаратистских тенденций в отдельных районах страны, приведших к тому, что уже в сентябре 1991 года три страны Прибалтики, Литва, Латвия и Эстония, вышли из состава Советского Союза. В процессе начавшегося распада СССР все большую самостоятельность стали обретать государственные учреждения РСФСР, и в том числе российское министерство иностранных дел. Все это придавало больший, чем прежде, вес прояпонским высказываниям Козырева, Кунадзе и иже с ними. И не случайно аморфной и шаткой стала осенью 1991 года и позиция руководящих работников советского посольства в Токио, ясно не представлявших себе, на кого им следовало ориентироваться в дальнейшем: на горбачевский МИД СССР или же на ельцинский МИД России.

Быстро прореагировал на новую ситуацию и МИД Японии. Переворот в Советском Союзе, происшедший в последней декаде августа 1991 года, убедил японских дипломатов, что новая ситуация в Москве обещает им гораздо большие возможности для реализации их территориальных притязаний к нашей стране. С этого момента японская сторона сочла за лучшее смотреть сквозь пальцы на те договоренности, которые были достигнуты на апрельском "саммите" глав правительств двух стран, и в частности на текст совместного заявления, подписанного Горбачевым и японским премьер-министром Кайфу. Руководители МИД Японии с этого момента вновь взяли курс на "безотлагательное решение" в свою пользу японо-советского территориального спора. Удачный предлог для возобновления переговоров по этому спору и склонения Москвы к отказу от Южных Курил японская дипломатия увидела в выходе из состава Советского Союза трех республик Прибалтики. По мнению японских политиков, этот выход знаменовал собой, якобы, отход советского руководства от принципа соблюдения нерушимости границ своей страны, сложившихся в итоге второй мировой войны134. В сентябре 1991 года в Японии начался, таким образом, новый тур кампании за "возвращение северных территорий", в ходе которой надежды на успех связывались прежде всего с перспективой дальнейшего ослабления и распада Советского Союза.

В немалой степени такие надежды подкреплялись и высказываниями ряда прибалтийских государственных деятелей. Так, в первые же дни после выхода Эстонии на межгосударственную арену в качестве самостоятельного государства председатель парламента Эстонии Арнольд Рюйтель дал в Таллине интервью агентству "Кёдо Цусин", в котором категорически высказался в поддержку притязаний Японии на Южные Курилы, присовокупив при этом назидательное заключение, что-де "историческая справедливость должна быть реализована"135. А вслед за выступлением Рюйтеля с таким же призывом к японцам обратился в своем интервью газете "Майнити" и лидер Литвы Витаутас Ландсбергис, посоветовавший им "следовать примеру стран Прибалтики и использовать их опыт борьбы против незаконной военной оккупации"136.

Но если бы только с подобными антисоветскими призывами обращались к Японии лишь озлобленные прибалты типа Ландсбергиса, воспитанного своими прогитлеровски настроенными родителями в духе вражды к России! Это бы было полбеды. Беда была в том, что в ту же враждебную нашей стране кампанию поддержки японских территориальных требований сразу же стали включаться в Москве и пришедшие к власти ельцинисты. Сенсацию и всплеск радостных откликов вызвало, в частности, у японцев заявление заместителя председателя Комитета по оперативному управлению народным хозяйством СССР Г. Явлинского, который в письменном интервью агентству "Кёдо Цусин" утверждал, что все четыре южных острова Курильского архипелага должны быть отданы Японии и что граница между Россией и РСФСР должна, следовательно, пролечь между островом Уруп и четырьмя названными островами, то есть там, где она пролегала в свое время в соответствии с давно утратившим силу русско-японским Симодским трактатом 1855 года137.

Японская печать с удовольствием отметила сразу же, что Г. Явлинский стал первым из официальных представителей советского руководства, который признал правомерность японских территориальных притязаний. Его заявление было воспринято японскими политическими обозревателями как отрадное для них свидетельство того, что после августа 1991 года в числе "демократов", пришедших в высшие структуры советского правительства, появились активные сторонники безоговорочных уступок японским территориальным домогательствам.

В том же духе стали ориентировать японскую общественность и московские корреспонденты японских газет. Примером тому могло служить опубликованное в газете "Ёмиури" 7 сентября сообщение из Москвы корреспондента этой газеты Ито Номидзаки. Суть этого сообщения сводилась к тому, что новая обстановка в Советском Союзе привела к устранению от власти "консервативных сил", противодействовавших уступкам Японии в "территориальном вопросе". Это, по мнению автора, создало новую ситуацию, при которой "группировка сторонников возвращения двух островов Японии в лице заместителя министра иностранных дел России Кунадзе стала играть ведущую роль в российских верхах"138.

Подтверждением правдоподобности таких оценок и предположений стал в глазах японцев приезд в Японию делегации Верховного Совета РСФСР во главе с исполнявшим тогда обязанности председателя совета Р. И. Хасбулатовым. Названная делегация прибыла в Японию в середине сентября 1991 года - всего лишь через три недели после прихода к власти противников КПСС и развала прежней политической структуры страны. Одна из целей визита Хасбулатова состояла в том, чтобы разъяснить японцам ситуацию, которая сложилась в Советском Союзе после августовских событий, и побудить их внести коррективы в свои взгляды на Советский Союз и японо-советские отношения. Короче говоря, он давал понять японцам, что впредь им следовало считаться не столько с центральным союзным правительством, сколько с правительством России.

Но была у Хасбулатова и еще одна важная цель, которая стала очевидной после его встреч с премьер-министром Японии Кайфу Тосики и другими видными японскими государственными деятелями и лидерами деловых кругов. Цель эта состояла в том, чтобы заполучить согласие японского правительства на крупные банковские кредиты, призванные помочь пришедшим к власти "демократам" стабилизировать обстановку в Советском Союзе и укрепить позиции Б. Ельцина и его сторонников как внутри России, так и в общесоюзном масштабе. А способом выуживания этих кредитов у Японии должны были стать, как это явствовало из высказываний Хасбулатова и его советников, в числе которых был все тот же вездесущий Кунадзе, недвусмысленные намеки на готовность руководства России изменить позицию, занятую Горбачевым в ходе его апрельских переговоров в Японии, и пойти навстречу японским территориальным требованиям.

Вот почему основной упор во всех беседах российские гости делали на экономические вопросы. Многократно ставился ими при этом вопрос о возможности предоставления Японией России экстренных крупномасштабных правительственных кредитов, размеры которых, как об этом заявил Хасбулатов на пресс-конференции в Токио, должны были "исчисляться не миллионами, а миллиардами долларов"139.

Интересно, и сегодня это отчетливо видно на примере прошедших с тех пор девяти лет, что уже с самых первых дней прихода "демократов" к власти их лидеры направились с протянутой рукой в США, Западную Европу и Японию и стали выклянчивать там финансовые подачки. При этом им было наплевать и на престиж страны, и на то, кто и как будет потом расплачиваться за полученные ими кредиты. Будущие судьбы страны мало интересовали этих временщиков. И это быстро поняли японские государственные и политические деятели. Поэтому в беседах с Хасбулатовым и его спутниками они повели себя довольно бесцеремонно: "если хотите деньги, то отдавайте Японии четыре южных Курильских острова" - вот то ультимативное условие, которое было предъявлено японской стороной российским гостям.

Но полномочиями на сдачу японцам Курил Хасбулатов не располагал. Поэтому его реакция на этот бесцеремонный нажим была уклончивой, но именно уклончивой, а не негативной. В ходе переговоров российские гости давали понять своим японским собеседникам, что новое правительство России было готово вступить в ближайшее время в переговоры с Японией и внести коррективы в прежние взгляды советских дипломатов на пути и сроки решения "территориального вопроса".

Высказывал глава делегации российских парламентариев при встречах с японцами и некоторые "личные" взгляды на территориальный спор двух стран. Так, на пресс-конференции в Токио, на которой в числе трехсот журналистов был и я, Хасбулатов подверг критике бытующие в нашей стране "реакционные, мифические стереотипы прошлого", суть которых сводится-де к тому, что "всякая уступка территории рассматривается как распродажа национальных интересов". В этой же связи он заявил о своем намерении содействовать преодолению подобных "стереотипов" в общественном сознании россиян и культивировать у них справедливое отношение к японскому народу140. В этих заявлениях Хасбулатова отчетливо выявились как пренебрежительное отношение к патриотическим чувствам русских сограждан, так и намек на его сочувственный подход к японским территориальным притязаниям.

Еще более отчетливо этот намек прозвучал в рассуждениях Хасбулатова по поводу того, что новые российские руководители не намерены относиться к Японии как "победитель к побежденному" и что, наоборот, они хотели бы способствовать осуществлению "заветной мечты" японского народа. Упомянута была на пресс-конференции и небезызвестная ельцинская программа "поэтапного решения" территориального спора с Японией, выдвинутая полтора года тому назад. Но сроки реализации этой программы, рассчитанной на 15 лет, могли бы быть, по мнению Хасбулатова, и более короткими141.

Однако, как ни прозрачны были намеки главы делегации Верховного Совета РСФСР на готовность российского руководства идти в дальнейшем навстречу японским территориальным требованиям, руководители японского правительства не оценили их должным образом. Даже такие намеки показались японцам в сложившейся обстановке уже недостаточными. Свидетельством тому стали опубликованные на следующий день передовые статьи токийских газет, в которых подчеркивалось категорическое несогласие с идеей "поэтапного" решения территориального спора двух стран и выдвигались требования "безотлагательного возврата четырех островов". Что же касается тогдашних попыток Хасбулатова выпросить у японской стороны в обмен на расплывчатые территориальные посулы миллиардные субсидии, то японская сторона ответила на это вполне красноречивым молчанием142.

А вообще Хасбулатов произвел и на советских журналистов и на японцев впечатление человека заносчивого, нагловатого и диковатого. На упомянутой выше пресс-конференции он несколько раз напоминал присутствующим о том, что он "профессор" и "привык читать лекции студентам", но эта навязчивая самореклама так и не убедила присутствовавших в том, что они видят перед собой человека высоко образованного и воспитанного. От его манер, мимики, лексикона и даже одежды (пиджака с непомерно длинными рукавами, из-под которых на кисти рук сползала еще более длинная рубашка) веяло не столько европейской цивилизацией, сколько азиатским захолустьем.

Вечером того же дня Хасбулатов пригласил в свой номер гостиницы, где остановилась делегация Верховного Совета, небольшую группу советских журналистов, работавших в Японии. Я, будучи занят передачей очередного материала в Москву, на эту встречу не пошел. Но зато на следующий день мои друзья-журналисты дали мне на прослушивание магнитную запись их беседы с Хасбулатовым и долго с подробностями рассказывали о том, как эта беседа происходила. Встретил их Хасбулатов в своем номере в довольно нетрезвом виде без пиджака и галстука, без ботинок и носок. Полулежа на кровати и шевеля перед ними обнаженными пальцами ног, он хвастливо рассказывал им о своих геройских деяниях во время осады гэкачепистами "Белого дома". Лейтмотивом всех его рассказов были утверждения, будто бы именно его решительность и дальновидность обеспечили "демократам" августовскую победу в борьбе за власть и будто бы его следует отныне рассматривать как "правую руку Ельцина" и "второго человека" в России...

Утрата Горбачевым ведущей роли в государственных делах, ставшая очевидной в итоге августовских событий, и переход к сторонникам Ельцина контроля над внешней политикой страны привели к перетасовкам в кремлевских верхах. В ходе этих перетасовок завершился распад "команды Горбачева" в лице его прежнего ближайшего окружения: А. Яковлева, Э. Шеварднадзе, Е. Примакова, Г. Шахназарова, А. Вольского и других влиятельных наперсников "великого реформатора". Это сразу же сказалось и на поведении тех академических экспертов, которые верой и правдой служили названной команде, занимаясь в научно-исследовательских институтах Академии наук СССР политическими разработками. В таких академических центрах Москвы как ИМЭМО, ИВАН, ИДВ и других начались перебежки ученых мужей в "команду Ельцина".

Выявилась эта тяга к новому начальству и у тех экспертов-японоведов, которые в последние два-три года набили руку на предложениях в пользу "компромиссного решения" территориального спора с Японией. И если в мае-июне 1991 года московские сторонники территориальных уступок Японии вынуждены были на время примолкнуть, то в сентябре они почувствовали, что пришел их "звездный час".

Первыми из этой компании, как и следовало ожидать, оживились два друга - два протеже Примакова: тогдашний заведующий отделом Японии ИВАНа К. Саркисов и ставший к тому времени заместителем министра иностранных дел РСФСР Г. Кунадзе.

Саркисов с явным расчетом на снискание себе популярности в Японии поспешил в те дни известить из Москвы японцев о том, что он по-прежнему стоит заодно с "движением за возвращение северных территорий". Иначе нельзя было истолковать его выступление 21 сентября 1991 года по московскому радио в программе, предназначенной для японских слушателей. И вот какое сообщение агентства "Кёдо Цусин" опубликовали в связи с выступлением Саркисова японские газеты в последующие дни: "Ведущий советский японовед заявил, что группа спорных островов, захваченных Советским Союзом у побережья Хоккайдо, исторически принадлежит Японии, дав понять тем самым, что эти острова являются исконной японской территорией. Об этом сообщило радио Москвы. "Исторически несомненно, что Южные Курилы принадлежат Японии",- заявил Константин Оганесович Саркисов, представитель советского исследовательского Института востоковедения в радиопередаче, записанной на пленку в субботу в Токио агентством "Радио Пресс". Саркисов сказал, что в 1945 году Советы захватили острова в последние дни второй мировой войны, добавив, что этот захват был частью сделки между Соединенными Штатами и кремлевским лидером Иосифом Сталиным"143.

А несколькими днями позднее напомнил о себе японцам и бывший академический коллега Саркисова заместитель министра иностранных дел РСФСР Г. Кунадзе. На сей раз вести о его деяниях долетели в Токио не из Москвы, а из Сахалинской области, куда он отправился для того, чтобы лично ознакомить жителей Курильских островов со своими взглядами на пути решения советско-японского территориального спора. А взгляды его сводились к тому, что новому российскому правительству, взявшему на себя ответственность за дальнейшее развитие отношений с Японией, не следовало придавать большого значения итогам апрельского визита в Японию Горбачева. По мнению Кунадзе, явно расходившемуся с мнением Горбачева (между прочим все еще числившегося президентом СССР), правовой основой отношений России с Японией должно было снова стать зафиксированное в Совместной декларации 1956 года обещание передать Японии по подписании мирного договора двух стран острова Хабомаи и Шикотан. Что же касается ряда позднейших заявлений СССР японскому правительству, в которых упомянутое обещание было взято назад по причине враждебных действий Японии в отношении нашей страны, то новоявленный заместитель министра, присвоивший себе право самочинного толкования документов советской внешней политики, отверг эти заявления как якобы не обладавшие юридической силой. Отсюда вытекал и тот главный вывод, с которым прибыл Кунадзе на Сахалин и Курилы. Сводился этот вывод к тому, что курильчанам (да и всем россиянам) следовало смириться с тем, что в ближайшем будущем острова Хабомаи и Шикотан могут быть переданы Японии. Этого, дескать, требовали соображения "исторической справедливости" и те "обязательства", которые якобы взяла наша страна в 1956 году.

Столь откровенные прояпонские заявления Кунадзе, сделанные в ходе его пребывания в Сахалинской области, тотчас же попали на страницы японских газет и встретили там радостные отклики. Японские комментаторы и политические деятели увидели в этих заявлениях свидетельство намерений нового руководства МИД РСФСР действовать вразрез с той позицией, которую занял Горбачев пять месяцев тому назад. и безотлагательно пойти навстречу территориальным требованиям Японии144.

К началу октября 1991 года в японских политических кругах, как и накануне апрельского визита в Японию Горбачева, вновь воцарилась эйфория. Снова японским политикам и дипломатам стало казаться, что они вот-вот достигнут своей желанной цели, а именно согласия Советского Союза на передачу Японии сначала двух, а затем четырех островов. В печати стал упоминаться даже конкретный срок реализации японских территориальных требований - середина октября 1991 года. При этом имелись в виду дни пребывания в Москве министра иностранных дел Накаямы Таро, визит которого в советскую столицу был согласован еще до августовских событий.

Убеждение в том, что кризисная ситуация, сложившаяся в Советском Союзе осенью 1991 года, позволяла японским поборникам притязаний на Курильские острова реализовать наконец-то свои требования, втемяшилось в головы очень многих влиятельных государственных деятелей Японии. Вот, например, что я прочел в те дни в газете "Джапан таймс": "Японии представился сегодня "наилучший шанс отыграть обратно находящиеся у побережья Хоккайдо острова, контролируемые ныне Советами",- сказал недавно один из высших руководителей либерально-демократической партии Обута Кэйдзо. Выступая на ежегодном симпозиуме ЛДП, он заявил, что сегодня Советский Союз находится в замешательстве, а его руководители уже поняли, что без Японии обойтись нельзя... "Сегодня появился наилучший для нас шанс возвратить острова",сказал Обута, подчеркнув при этом, что апрельский визит в Японию президента СССР Михаила Горбачева стал свидетельством того, что Советский Союз признает, что он не может далее игнорировать Японию. "Мы должны хорошо поработать, чтобы вернуть острова уже в этом году",- сказал он на симпозиуме. Обращаясь к аудитории, достигавшей тысячи человек, Обута заявил собравшимся, что без решения спора о принадлежности островов не может быть и речи о какой-либо "новой фазе в японо-советских отношениях"145.

Такие же настроения обуревали и японского министра иностранных дел Накаяму Таро, готовившегося в те дни к поездке в Москву. Пакет предложений, подготовленных японскими дипломатами для московских переговоров Накаямы, включал в себя, во-первых, требования подтверждения советским правительством действенности того пункта Совместной декларации 1956 года, где говорилось о согласии Советского Союза на передачу Японии после подписания мирного договора островов Хабомаи и Шикотан. Во-вторых, согласно тому же пакету обеим странам надлежало начать подготовку к введению совместного административного контроля над островами Кунашир и Итуруп на время, пока эти острова не перейдут под полный контроль Японии. И, наконец, в-третьих, советская сторона и Япония должны были разработать конкретные условия и график передачи всех четырех островов Японии. Параллельно предполагалось, что японская сторона возьмет на себя разработку юридического статуса тех советских граждан, которые захотели бы остаться на южных Курилах после установления там власти японской администрации146.

Читая подобные сообщения японской прессы, я с болью в сердце чувствовал, как сгущающиеся тучи над русскими Курильскими островами. Ведь подготовленный японскими дипломатами пакет предложений для переговоров Накаямы в Москве предполагал, в сущности, согласие советской стороны на уступку Японии всех четырех южных Курильских островов, два из которых японская сторона собиралась получить сразу, а два других - с некоторой оттяжкой в сроках. Во многих отношениях эти предложения совпадали с проектом "два плюс альфа", разработанным группой наших японоведов во главе с Г. Кунадзе. А это было чревато реальной возможностью закулисного сговора японских дипломатов с нашими дипломатами-японофилами - сговора, который в условиях полнейшей неразберихи в отношениях между общесоюзными и российскими властными структурами мог иметь для нашей страны крайне отрицательные последствия. Реализация японских предложений означала бы на деле нашу капитуляцию в территориальном споре с Японией - капитуляцию ничем не оправданную, противоречащую национальным интересам нашей страны, по сути дела преступную.

Между тем в Токио как среди работников советского посольства, так и среди советских журналистов не чувствовалось ни волнений, ни тревоги в отношении предстоявших в Москве переговоров Накаямы с руководителями Советского Союза и России. В этот ответственный момент советско-японских отношений я чувствовал себя каким-то снайпером-одиночкой, ведущим огонь из своего окопа по противнику без поддержки однополчан, либо ушедших куда-то в кусты, либо спавших, не подозревая об опасности. Слава богу, что в те дни редакция "Правды" в отличие от большинства других газет страны не переметнулась в лагерь "демократов-ельцинистов" и не ушла с позиций защиты национальных интересов страны. Высылая по факсу статьи с критикой в адрес российского МИДа, ставшего на путь уступок японским территориальным домогательствам, я для верности просил телефонных диспетчеров редакции соединять меня с Селезневым, исполнявшим обязанности главного редактора, и объяснял ему в кратких словах необходимость критических оценок того порочного прояпонского курса, который проводился в тот момент руководством МИДа России. И отказа в таких телефонных просьбах от Г. Н. Селезнева я не получал: мои критические статьи не раз появлялись на страницах "Правды", заметно контрастируя по содержанию с приглаженной тассовской информацией и со статьями в "Известиях", в "Труде" и в "Новом времени", написанными в духе тогдашних козыревских установок российского МИД. Так, накануне приезда в Москву японского министра иностранных дел Накаямы 9 октября 1991 г. была опубликована в "Правде" моя статья "Русские - граждане Японии?", в которой я с возмущением сообщал соотечественникам о беспардонном выступлении Накаяма в комиссии по иностранным делам палаты представителей японского парламента. Суть этого выступления сводилась к подчеркиванию решимости Накаямы добиваться на предстоявших в Москве переговорах с руководителями нашей страны безотлагательной передачи Японии Южных Курил и своей уверенности в том, что Москве придется пойти навстречу его требованиям. Распоясавшись беспредельно, Накаяма предался даже рассуждениям о том, что для японского правительства уже наступило время приступить к детальной разработке тех юридических норм, которыми придется руководствоваться русским людям, проживающим на четырех южных Курильских островах, после того как они перейдут... под японское управление (?!). При этом японский министр без стеснения заявил, что части жителей названных островов предстоит-де переселение в иные районы Советского Союза, в то время как другой части японцы "разрешат" остаться. Последним, как явствовало из его разъяснений, японские власти выдадут со временем "разрешения на жительство", хотя в полноправном гражданстве им все-таки будет отказано.

Назвав подобные высказывания японского министра иностранных дел неуместными, а его расчеты на переход южных Курил под контроль Японии иллюзией, я обратил внимание в той же статье на стремление правящих кругов Японии к интенсивному пропагандистскому воздействию на общественное мнение Советского Союза с целью его подготовки к сдаче Южных Курил Японии. Примечательно, что уже тогда, осенью 1991 года, японские эксперты считали "главным препятствием" на пути японских дипломатов к овладению Южными Курилами не МИД России, а общественное мнение Советского Союза категорическое несогласие большинства наших граждан с какими бы то ни было уступками японским территориальным домогательствам. Сообщая об этом читателям "Правды", я рассчитывал укрепить уверенность моих соотечественников-патриотов в их способности воспрепятствовать безответственному и ущербному для нашего отечества сговору с японцами группы руководителей российского МИД в лице А. Козырева, Г. Кунадзе и им подобных чиновников-японофилов.

Единственное, что радовало меня в те же осенние дни 1991 года,- это попадавшая иногда в газетах и на экраны телевидения Японии информация о резко негативной реакции жителей нашего Дальнего Востока на попытки ельцинистов решать возникшие в стране экономические и бюджетные трудности путем безрассудных территориальных уступок. Так, большое удовольствие получил я в один из вечеров, когда по одному из каналов японского телевидения был показан телерепортаж с центральной площади Южно-Курильска, на которой участники массового митинга местных жителей согнали с трибуны и чуть не избили заместителя министра иностранных дел Кунадзе, прибывшего в Сахалин, чтобы морально подготовить население Южных Курил к возможной передаче островов под контроль Японии. Восхищение вызвали тогда у меня принципиальность и твердость сахалинского губернатора Валентина Петровича Федорова, давшего на том же митинге в Южно-Сахалинске решительный отпор Кунадзе и резко осудившего курс министерства иностранных дел России на потакание незаконным территориальным притязаниям Японии к нашей стране.

Именно в те дни в преддверии визита в Москву Накаямы пришла мне в голову мысль безотлагательно установить прямой телефонный контакт с принципиальным сахалинским губернатором и поставить его в известность об истинных целях предстоявшей поездки в Москву японского министра иностранных дел, как и о реальности угрозы запродажи Южных Курил Японии в итоге предстоявших в Москве переговоров. И такой контакт я установил (как выяснилось, телефонная линия между Японией и Сахалином уже действовала). Дозвонившись до южносахалинской приемной Федорова, я назвал себя и попросил секретаря соединить меня с губернатором. Когда Федоров снял трубку, я кратко информировал его о целях поездки Накаямы в Москву и сопроводил свою информацию такими словами: "Судя по прогнозам токийских экспертов, Москва готова уступить японцам Южные Курилы: отпора своим домогательствам Накаяма там не встретит. Поэтому вся надежда на вас. Если вы от имени населения Сахалинской области не направите тотчас же в Москву протесты против уступок Курил Японии и не поднимете всю областную общественность в поддержку этих протестов, то Южные Курилы будут потеряны нашей страной - Козырев и его окружение тайком сдадут острова. Предварительно они уже дали свое согласие японцам на уступку их требованиям. Спасайте Курилы, Валентин Петрович!"

Внял ли тогда сахалинский патриот-губернатор моему тревожному сигналу из Токио? Похоже, что внял. Ибо в последующие дни, когда Накаяма готовился к отъезду в Москву, волна протестов жителей Сахалинской области против запродажи Южных Курил Японии поднялась с новой силой. Тогда же, а именно 12 октября, "Правда" опубликовала мою статью "Уплывут ли Курилы?", в которой содержались следующие тревожные сведения: "Японские средства массовой информации, похоже, и впрямь прониклись в последние дни уверенностью в том, что предстоящий визит в Москву министра иностранных дел Таро Накаямы в отличие от всех предыдущих японо-советских встреч приведет к важным договоренностям, в результате которых будет решен наконец многолетний спор двух стран о принадлежности четырех южных островов Курильской гряды. Причем, как считает подавляющее большинство здешних комментаторов, решено все будет в пользу Японии"147.

Но написано все это было не для того, чтобы мои соотечественники смирились с капитулянтским поведением нашего мидовского руководства, а совсем с иной целью -вызвать у читателей чувства возмущения наглостью японской дипломатии и побудить их к активному противодействию покушению японцев на неотъемлемую часть территории нашей Родины. Об этом свидетельствовала, например, такая фраза названной статьи: "Несколько охлаждает пыл ревностных поборников территориальных притязаний к нашей стране появление в последние дни в здешней (японской.- И. Л.) прессе сообщений о движении протеста против передачи Курильских островов Японии, развернутом жителями этих островов, а точнее властями и населением Сахалинской области"148.

Вполне созвучна моим настроениям была по содержанию и помещенная в том же номере газеты статья владивостокского корреспондента "Правды" Н. Братчикова, в которой сообщалось о приезде в Сахалинскую область и посещении Курильских островов депутатами РСФСР Н. Павловым и С. Бабуриным, об их встречах в местными жителями и о категорическом неприятии курильчанами японских территориальных требований149.

А вскоре, спустя недели две-три, в токийском корпункте "Правды" раздался телефонный звонок. Звонил мне не кто иной, как сахалинский губернатор Валентин Петрович Федоров. И звонил он не из Южно-Сахалинска, а из Токио, точнее, из машины, везшей его с токийского аэродрома Нарита в центр японской столицы - в отель "Ройял", расположенный рядом с парком Хибия. Федоров предложил мне в тот же вечер встретиться с ним в его гостиничном номере, познакомиться и поговорить "по душам". Я охотно принял приглашение и спустя часа два прибыл на встречу с ним не один, а с женой и сыном.

Об этой встрече у меня остались на редкость приятные воспоминания. Сахалинский губернатор Валентин Петрович оказался человеком жизнерадостным, деятельным, легким в общении и, что самое главное, близким мне по своим взглядам и складу ума. Нас сразу же захватила беседа о дальнейших судьбах Курильских островов, и в итоге этой беседы мы оба проявили твердую решимость вести борьбу за целостность территории нашей страны против каких бы то ни было уступок японским территориальным домогательствам.

В последующие дни кратковременного пребывания Федорова в Токио я старался подкрепить его знания истории российско-японских и советско-японских отношений конкретными и полезными для него фактами. Некоторые из них он не преминул тогда же использовать при встречах и спорах с японцами, что очень порадовало меня. Перед отъездом из Токио Федоров предложил мне написать книгу о советско-японском территориальном споре и обещал быстро опубликовать ее на Сахалине. И надо сказать, что такое предложение вполне отвечало моим намерениям. Я же со своей стороны взял у него интервью, которое вскоре было опубликовано в "Правде". Делясь в этом большом интервью своими впечатлениями о встречах с японскими государственными деятелями, Федоров сказал мне следующее:

- Хочу подчеркнуть, что во всех своих беседах с японской стороной о будущем островов я исходил из того, что эти острова наши и останутся нашими. Японцы же нередко воспринимают каждое встречное движение с нашей стороны как сдачу наших позиций. О территориальных уступках и речи быть не может. И если кто-то из наших политиков пошел бы на передачу Японии этих островов, то он совершил бы политическое самоубийство. Это должен понимать каждый, в том числе и Ельцин...

Мы, сахалинцы и курильчане,- продолжал мой собеседник,- сознаем свою ответственность за судьбу этой части российской территории. Россияне смотрят на нас и следят за тем, как мы себя поведем. Мы считаем себя оплотом сопротивления японским посягательствам на Курилы. Тем более что надеяться ни на центральное, ни на российское руководство нам сейчас не приходится. С 1985 года, с момента начала "перестройки", нынешнее советское руководство не отстояло национальные интересы страны ни в одном важном вопросе международных отношений. Теперь же нести ответственность за внешнюю политику придется и российскому правительству. Ведь идет всеобщий распад страны - распад Советского Союза, а теперь и России. На границе с КНР отдан остров Даманский и ряд других островов по Амуру. Дальше, в Беринговом море, была отдана Соединенным Штатам значительная акватория нашей экономической зоны. Похоже, что Курилы - это следующее звено упомянутой мною цепи территориальных уступок. Если мы отдадим Курилы, то все у нас из рук повалится. И поскольку на российское руководство нельзя надеяться, то сейчас отстаивание интересов России пойдет, по-видимому, снизу, через политические партии, через массовые движения, через казачество, через отдельные регионы. Мы, сахалинцы, не ожидали, что нас так активно поддержат в разных концах страны.

Что же касается руководителей российского МИД,- сказал губернатор в заключение,- то я им не верю: ни министру Козыреву, ни его заместителю Кунадзе. Эти люди называют себя демократами. А быть только демократом мало - надо быть одновременно и патриотом. Наши политики и дипломаты стремятся угодить японцам: во-первых, отдать острова, а во-вторых, отдать их как можно скорее. Некоторые надеются, что в результате продажи или передачи этих островов у правительства сразу же появятся деньги. Надеяться на то, что, отдав территорию, самое первейшее наше богатство, мы поправим экономику - глубокое заблуждение. В районе Южных Курил вылавливается рыбы на миллиарды долларов. Если эти острова будут отданы, то в следующем году нам же придется платить японцам миллиард долларов за нашу же курильскую рыбу. А это еще более ухудшит наше экономическое положение150.

Подводя итог высказываниям В.П. Федорова, в той же публикации я писал: "Взгляды губернатора Сахалина вполне отвечают жизненным интересам и настроениям как жителей Курильских островов, так и общественности всей России. В лице В. П. Федорова наши соотечественники имеют не только активного поборника советско-японского добрососедства, но и непреклонного защитника дальневосточных границ нашей Родины, способного твердо противостоять пропагандистскому нажиму тех, кто намерен сегодня торговать русский землей, руководствуясь в этом деле заведомо порочными, сиюминутными экономическими соображениями, и к тому же еще и иллюзорными"151.

Сегодня, спустя девять лет, я снова без колебаний подписался бы под этими строками. В осенние дни 1991 года именно такие искренние патриоты России как Валентин Федоров, Сергей Бабурин, Николай Павлов и другие проявили твердость и решительность в защите национальных интересов России. Опираясь на широкие слои общественности, они дали жесткий отпор проискам безответственных, беспринципных дельцов-карьеристов, захвативших тогда в свои руки бразды российской внешней политики. В результате сговор японских политиков с прояпонской агентурой, засевшей как в МИД России, так и в МИД СССР, провалился. Взрыв общественного недовольства поведением А. Козырева, Г. Кунадзе и других мидовских японофилов оказал отрезвляющее воздействие как на Горбачева, так и на Ельцина и побудил их в беседах с прибывшим в Москву японским министром иностранных дел Накаямой воздержаться от принятия скоропалительных решений, на которые рассчитывала японская сторона. Решение вопроса об уступке Южных Курил Японии оказалось отложенным на неопределенное время, что стало ясным сразу же по возвращении Накаямы из Москвы в Токио. Это был, несомненно, успех российских патриотов в их борьбе за недопущение уступок японским территориальным домогательствам. Меня тогда этот успех, конечно же, обрадовал - ведь я также считал себя участником борьбы в защиту Курил от японских посягательств.

Между тем мое финансовое положение в Токио ухудшалось день ото дня. Не располагая дотациями из государственного бюджета России и не получая финансовой помощи от каких-либо состоятельных частных спонсоров, редакция "Правды" перестала высылать за рубеж валютные переводы на поддержание деятельности своих зарубежных корреспондентов. Осенью 1991 года корпункты "Правды", существовавшие в более чем 40 странах мира, стали закрываться один за другим, а собственные корреспонденты газеты начали возвращаться в Москву. Вскоре и я получил из Москвы уведомление руководства газеты о том, что по причине прекращения в дальнейшем валютных переводов из Москвы в мой адрес мне надлежало рассчитаться по всем долгам с японцами, распродать все редакционное имущество, свернуть работу корпункта и покинуть Японию к тому моменту, когда все денежные средства будут исчерпаны.

Печальной была для меня работа по ликвидации корпункта "Правды" в Токио. Ведь я же создавал этот корпункт тридцать четыре года тому назад, в 1957 году. Жалко было за бесценок распродавать и мебель, и оборудование рабочего помещения, и автомашину. Японцы к подержанным вещам относятся с большим предубеждением, а потому наглецы-оценщики предлагали за все, что имелось в корпункте, какие-то смехотворные цены, хотя и мебель и прочая утварь смотрелись, на мой взгляд, вполне прилично.

В эти же ноябрьские-декабрьские дни было много у меня прощальных встреч с моими японскими друзьями и знакомыми. Когда о закрытии токийского офиса "Правды" сообщили некоторые из токийских газет, то в корпункт стали приходить репортеры для выяснения причин моего отъезда из Токио. Таить мне от них тогда было нечего: тяжелое финансовое положение старейшей и до последнего времени самой престижной советской газеты, оказавшейся в опале у нового руководства страны, воспринималось тактичными японцами с пониманием и видимостью сочувствия на лицах, хотя в их сочувствии я, естественно, не нуждался и сочувствию этому не верил.

Вспоминается мне больше другое. Запрет, наложенный в то время ельцинистами на деятельность КПСС, и превращение "Правды" из органа Центрального Комитета партии в обыкновенную коммерческую газету сняли с меня как представителя этой газеты все прежние обязательства партийного порядка. В последние месяцы и недели своего пребывания в Токио я уже не чувствовал себя связанным теми жесткими нормами "особых отношений", которые сложились в предшествовавшие десятилетия между КПСС и КПЯ. Не было у меня больше за спиной Международного отдела ЦК КПСС, предписывавшего мне, как и другим зарубежным собкорам "Правды", выдерживать в своих статьях и своих отношениях с компартией Японии ту политическую линию, которая проводилась кремлевским руководством. И это позволило мне в конце своего пребывания в Японии не обращать особого внимания на капризы руководства КПЯ и общаться свободно со всеми теми японскими коммунистами, которые в свое время были исключены из КПЯ за свои дружеские чувства к Советскому Союзу и заклеймены партийным руководством как "раскольники", "ренегаты" и "советские агенты".

Так, я с благодарностью принял в те дни приглашение группы друзей видного деятеля японского коммунистического движения Сиги Ёсио, исключенного из КПЯ в начале 60-х годов за свои дружественные связи с КПСС и Советским Союзом, участвовать в их собрании, посвященном его памяти (Сига умер тремя годами ранее).

Все предыдущие годы я вынужден был воздерживаться от встреч с этими приятными для меня людьми, чтобы не осложнять и без того скверных отношений КПСС с КПЯ. И только осенью 1991 года я без оглядки на Старую площадь Москвы мог позволить себе провести день среди них, выступить перед ними с воспоминаниями о Сиге и сказать о том глубоком уважении, которое я питал к этому замечательному японскому революционеру, бесстрашному другу Советского Союза. И мне было радостно на том же собрании услышать из уст супруги-вдовы Сига, милой, приятной старушки, о том, что и Сига-сэнсэй отзывался хорошо обо мне...

Попрощался я и с теми японскими коммунистами, которые, не порывая с КПЯ, тем не менее сохраняли добрые связи со мной. В числе их был упоминавшийся мною ранее руководитель фирмы "Искра" Исикава Сиро, проявлявший не раз участливое отношение к работе корпункта "Правды". В дружественной, теплой атмосфере прошло и мое расставание с главным редактором газеты "Асахи" Накаэ Тоситада, который устроил в здании редакции прощальный обед по поводу моего отъезда.

Расставаясь с Японией в декабре 1991 года, я не был уверен в том, доведется ли мне когда-либо побывать еще раз в этой стране - стране, в которой я прожил в общей сложности 15 лет своей жизни. Для меня это были, пожалуй, самые интересные. самые насыщенные впечатлениями и живой, творческой работой годы. За это время в качестве журналиста мной было написано и опубликовано в "Правде" более 800 статей и заметок.

Правда, в Японии оставалась тогда моя дочь Светлана Латышева, окончившая тремя годами ранее японское отделение Института стран Азии и Африки при МГУ и находившаяся на длительной стажировке в качестве работника отдела рекламы крупной японской торговой фирмы "Такасимая". Так что полного разрыва связей с Японией вроде бы и не произошло.

С приятелями, журналистами и посольскими работниками, я распрощался накануне, а потому 15 декабря 1991 года на аэродром Нарита я выехал из опустевшего помещения корпункта без излишней прощальной суеты. Сопровождали меня, жену и сына до аэропорта лишь дочь и секретарь-референт корпункта добрая и заботливая Ногути-сан, а вез нас на аэродром в тассовском микроавтобусе всегда жизнерадостный улыбчивый и внимательный шофер токийского отделения ТАСС Имаи-сан.

В своем багаже я увозил из Японии десяток ящиков книг, газетных вырезок и рукописей с расчетом на будущую работу в Москве. А вообще говоря, думать о том, как пойдут мои дела на Родине, тогда как-то не хотелось. Все было крайне неопределенно, нестабильно. Ведь именно в те декабрьские дни 1991 года там, в Москве, трагически рушилось то великое советское государство, которое дало мне путевку в жизнь, которым я гордился, которому я честно служил и которое всегда проявляло ко мне благожелательное, доброе отношение.

Часть VII

РОССИЙСКОЕ ЯПОНОВЕДЕНИЕ

В ЧЕРНЫЕ ГОДЫ ЕЛЬЦИНСКОГО ПРАВЛЕНИЯ

(1991-2000)

Глава 1

РАЗМЕЖЕВАНИЕ ЯПОНОВЕДОВ

НА СТОРОННИКОВ И ПРОТИВНИКОВ

ПРОЯПОНСКОЙ ПОЛИТИКИ ЕЛЬЦИНА - КОЗЫРЕВА

Как меня отстранили от работы в отделе Японии

Возвратившись в Москву после ликвидации токийского корпункта "Правды", я, естественно, рассчитывал, как это было дважды в прошлом, вернуться на свое прежнее место работы - в Институт востоковедения Академии наук СССР. Иных мыслей у меня не возникало. Не было у меня намерений искать для себя в Институте каких-либо административных должностей. Это исключалось уже потому, что в соответствии с уставом Академии наук лица в возрасте старше 65 лет (а мне тогда было уже 66) не могли занимать в академических институтах руководящие посты (исключение делалось лишь для академиков и членов-корреспондентов, которым, как предполагали авторы устава, старческий маразм не грозил и в 80, и в 90 лет).

Но даже если бы какие-то административные или научно-организационные виды работы и были бы мне предложены, все равно я отказался бы от таких предложений. Пределом моих помыслов была должность научного сотрудника (будь то главный, ведущий или старший), работающего по какой-либо из проблем современной Японии и, что самое существенное, работающего на дому в своей личной библиотеке на привезенных из Японии материалах. В этом случае я был бы избавлен от необходимости часто являться в институт, растрачивая там попусту время на заседания, беседы с коллегами и другие непродуктивные занятия.

Будучи в Японии, я между прочим постоянно покупал новые книги и пополнял свое досье газетными и журнальными вырезками, а также книжными публикациями по нескольким возможным темам моей будущей работы в Москве. В первую очередь я предполагал тогда работу по подготовке обновленного второго издания моей книги "Семейная жизнь японцев". Но не исключал я возможности и разработки той темы, которой во время моего длительного пребывания в Японии мне приходилось заниматься постоянно, неоднократно посвящая ей свои публикации в "Правде" - темы территориального спора Японии с нашей страной.

При этом я был уверен в том, что разработку задуманных мною в Японии тем мне предстояло вести в рамках отдела Японии - того подразделения института, которое возглавлялось мной в общей сложности на протяжении четырнадцати лет. Да и о каких других из отделов института могла по моим понятиям идти речь, если на протяжении всей своей предыдущей сорокалетней научной и журналистской работы я писал и статьи, и книги лишь об одной стране - Японии и прожил в этой стране, если суммировать все сроки моего пребывания там, почти 15 лет.

Но изменение ситуации в России, как мне вскоре стало ясно, привело тогда к большим переменам и в стенах института. Приход к власти "демократов" во главе с Б. Ельциным повлек за собой кадровые перетряски не только в министерствах и прочих государственных ведомствах, но и во многих академических учреждениях, особенно в тех, которые занимались общественными науками и были связаны с ЦК КПСС. В таких институтах после августовского переворота 1991 года влияние повсеместно обрели перевертыши, объявившие себя давними сторонниками антикоммунистической, антисоветской, антисоциалистической идеологии. Подвергая огульному очернению все, что было сделано советской властью, они стали хором одобрять курс Ельцина и его окружения, радикальные реформы экономического и политического устройства страны, включая и реформы внешней политики. Под их нажимом сочли за лучшее поспешно поменять свою политическую ориентацию и многие ученые-обществоведы старшего поколения, возглавлявшие отдельные академические учреждения. Правда, так поступили не все: некоторые из прежних руководителей гуманитарных институтов Академии наук не проявили готовности к быстрому отказу от своих прежних марксистских взглядов. По этой причине им пришлось покинуть свои посты и отойти в тень. Но таких оказалось на удивление мало. Подавляющее большинство наших академических светил обнаружили потрясающее умение мимикрировать и плавно встраиваться в проамериканскую, прозападную идеологию тех, кто захватил в это время бразды политической власти и кого еще года три-четыре назад было принято называть "диссидентами", "антисоветчиками" и "буржуазными идеологами".

С подобными переменами я столкнулся и в стенах своего Института востоковедения. Симптомы тому обнаружены были мною в первой же беседе с тогдашним директором Института востоковедения Михаилом Степановичем Капицей, который прежде, в бытность его заместителем министра иностранных дел, всегда казался мне откровенным и решительным сторонником великодержавного подхода к проблемам взаимоотношений Советского Союза с соседними странами Азии. В памяти моей оставалась его лекция на собрании сотрудников института, с которой он выступил в 1980 году вскоре после ввода советского воинского контингента в Афганистан. Отвечая на вопросы присутствовавших на лекции о перспективах развития событий в названной стране, он твердо и уверенно заявил: "Не беспокойтесь, друзья! В Афганистан вошла русская армия, а русская армия работает хорошо. Все будет в порядке". Решительно отвергал Капица в начале 80-х годов и любые попытки японских дипломатов заводить разговоры по поводу своих территориальных притязаний к Советскому Союзу.

В декабре 1991 года в его отзывах о всем том, что происходило в те дни в нашей стране (по времени моя беседа с ним состоялась где-то в первые же дни после роковых решений, принятых Ельциным, Кравчуком и Шушкевичем в Беловежской пуще), я не услышал присущих ему прежде четких и категорических суждений. В беседе со мной он предпочел не затрагивать тех острых политических проблем, с которыми столкнулась в те дни наша страна.

Неожиданную для меня нерешительность проявил он и в отношении моей просьбы о зачислении меня в отдел Японии института в соответствии с его же собственными предложениями, неоднократно повторявшимися им при встречах со мной во время его приездов в Токио.

- В институт я вас зачислю,- сказал он мне в той же беседе,- хотя теперь ваша работа в "Правде" стала восприниматься кадровиками как минус в вашей биографии. А вот с отделом Японии возникла проблема. Ведь отделом заведует теперь Саркисов, а у него на вас обиды: вы, будучи корреспондентом "Правды", вроде бы нелестно отзывались не только о Козыреве и Кунадзе, но и о нем. Так ведь было дело? А теперь, узнав о том, что вы вернулись в Москву, он молит меня не зачислять вас в его отдел. Как тут мне быть? Стоит ли и вам связываться с ним? Может быть, спокойнее было бы вам работать в другом отделе?

С ответом я не медлил:

- Если мне будет разрешено заниматься проблемами современной Японии в каком-либо другом отделе института, то вопроса нет. Для меня важно продолжить работу по изучению политических проблем Японии, включая историю и современность, а личность моего будущего начальника мня не страшит. Лишь бы он не чинил препятствий моей работе как японоведа и давал мне возможность публиковать мои взгляды.

Спустя дня два-три Капица сообщил мне о зачислении меня в штат научных сотрудников отдела комплексных международных проблем, возглавляемого профессором Хазановым Анатолием Михайловичем - интеллигентным человеком, мало связанным с японоведением, тактичным в общении со своими коллегами и вполне терпимым к чужим взглядам, подчас противоположным его собственным. Так состоялось мое третье по счету возвращение в Институт востоковедения после пятилетнего пребывания в Японии на журналистской работе.

Конечно, закулисное противодействие Саркисова моему зачислению в отдел Японии я воспринял как оскорбление. Ведь когда-то, в середине 60-х годов, ранее не знакомый мне выпускник Ленинградского университета Костя Саркисов приехал летом в Москву, позвонил мне на квартиру, а затем пришел в мой дом и попросил моего содействия как заведующего отделом Японии о зачислении его в аспирантуру института. Ознакомившись с красным аттестатом этого целеустремленного и одаренного, как мне показалось, армянского юноши, я тогда поверил в него и изъявил готовность поддержать его кандидатуру. Вскоре я обратился в дирекцию института с соответствующим ходатайством и получил согласие на выделение отделу дополнительного аспирантского места по специальности "новейшая история Японии". Взял я тогда же на себя и обязанность научного руководителя Саркисова. Мною была подсказана и хорошая, незаезженная тема для его диссертации - "Япония и ООН". Как-то раз при кратковременной поездке в Японию я подобрал в книжных магазинах Токио и привез ему новые книги по названной теме... Хлопот же с ним на первых порах оказалось больше, чем с другими аспирантами: получив в Ленинградском университете в основном филологическое образование, мой новый подопечный долго не мог перестроиться и приспособить свое мышление к требованиям, предъявляемым историкам и политологам. Поэтому его первые рукописные материалы потребовали от меня гораздо большей правки, чем рукописи других начинавших научную работу авторов. Помогал я Саркисову и в его бытовых делах: по моему ходатайству директор Института востоковедения Б. Г. Гафуров помог Саркисову получить московскую прописку, что в те времена было для большинства иногородних аспирантов недостижимой мечтой.

Однако, став после защиты диссертации сотрудником отдела Японии, мой бывший аспирант обнаружил интерес не столько к научной работе как таковой, сколько к частым поездкам в Японию с различными делегациями в качестве переводчика японского языка. Позднее же с еще б(льшим удовольствием в соответствии со вступившим тогда в силу соглашением между ИВАНом и МИД СССР он выехал на три года в Токио на работу в советском посольстве в качестве первого секретаря, ответственного за культурные связи с японской общественностью.

Ко времени моего отъезда в Японию в 1987 году больших успехов в своих научных изысканиях Саркисов так и не достиг. При назначении на пост заведующего отделом Японии Института востоковедения весь багаж опубликованных им трудов ограничивался одной упомянутой выше книгой, написанной в качестве кандидатской диссертации под моим научным руководством, и несколькими статьями по вопросам международных отношений в АТР. Но зато к тому времени Саркисову удалось расположить к себе такого влиятельного академического босса как бывший директор нашего института, а в те дни директор ИМЭМО Е. М. Примаков. Именно по его звонку Г. Ф. Ким, временно возглавлявший дирекцию института, и назначил Саркисова моим преемником. А дальше его научная карьера пошла быстро в гору. Став руководителем крупнейшего японоведческого центра нашей страны, этот скороспелый, легковесный, но говорливый научный деятель сумел на волне горбачевской "перестройки" обрести вскоре имидж "ведущего советского японоведа". Его любимым коньком стала в те дни этакая "смелая" идея "улучшения советско-японских отношений" путем односторонних уступок нашей страны необоснованным и незаконным притязаниям японцев на территории четырех южных Курильских островов.

Будучи в Японии, я сначала с удивлением, а потом уже и с возмущением стал узнавать о его все новых и новых попытках при общении с японцами выдавать свои безответственные рассуждения на эту тему за "всеобщее мнение" советских японоведов, якобы вынужденных прежде молчать из опасений навлечь на себя недовольство властных структур. Именно тогда-то я понял, как глубоко ошибся в этом человеке, у которого, как выяснилось, было полностью атрофировано чувство любви и преданности к своей родной стране. Так же как и его приятель Г. Кунадзе, ставший в то время по протекции того же Примакова заместителем министра иностранных дел России, Константин Оганесович Саркисов стал откровенно выслуживаться перед японцами, выступая в японских средствах массовой информации с крикливыми заявлениями в пользу безотлагательных уступок нашей страны территориальным домогательствам Японии. Тогда же в пылу своей прояпонской деятельности мой бывший аспирант напал и на меня: в 1990 году в апрельском номере японского журнала "Сэкай" он опубликовал статью, в которой осудил мои критические выступления в "Правде" по адресу Ю. Афанасьева и других сторонников безотлагательной передачи Южных Курил Японии. Сперва я как-то не придал этому неэтичному поступку большого значения. Позднее, однако, мне стало ясно, что это было начало открытой войны, затеянной в стенах Академии наук прояпонски настроенными лицами против сторонников твердого отпора японским территориальным домогательствам.

После моей беседы с директором ИВАН М. С. Капицей понял я отчетливо и то, почему Саркисов не захотел видеть меня сотрудником возглавляемого им отдела. Ведь в моем лице в отделе появился бы человек, категорически несогласный с такими как Саркисов перебежчиками в японский лагерь, человек, намеренный к тому же, в отличие от других сотрудников, давать этим перебежчикам жесткий отпор. Захлопнув передо мной двери отдела Японии, мой бывший аспирант заодно вычеркнул меня напрочь из числа авторов и членов редколлегии ежегодника "Япония" - того самого ежегодника, которому в 1973 г. я дал путевку в жизнь в качестве его первого главного редактора. Естественно, что после всего этого о моем личном общении с Саркисовым не могло быть и речи: я перестал замечать его при случайных встречах с коридорах института.

Что же касается отношений, сложившихся у меня по возвращении в Москву с другими сотрудниками отдела Японии, то они были неоднозначными. Об истинном отношении ко мне прежних коллег я мог судить в своем новом положении рядового научного сотрудника гораздо лучше, чем до отъезда в Японию, когда я заведовал отделом. Меньшая часть из них заметно утратила желание приветливо улыбаться при встречах, как это бывало прежде, и задерживаться, чтобы поделиться новостями. Но в большинстве своем сотрудники отдела Японии продолжали по-прежнему относиться ко мне вполне уважительно. Так же как и в былые годы дружественное общение при встречах в институте продолжалось у меня с Вадимом Алексеевичем Поповым, ставшим в середине 90-х годов, пожалуй, самым старшим по возрасту японоведом института. Добрыми друзьями остались мы с Михаилом Ивановичем Крупянко ведущим отечественным специалистом в сфере советско-японских экономических отношений, а также с Юрием Дмитриевичем Денисовым, прочно утвердившим себя в качестве знатока проблем, связанных с научно-техническими достижениями Японии. Приветливо и уважительно относились ко мне после моего разрыва отношений с руководством отдела и две неразлучные подруги, Нина Ивановна Чегодарь и Лидия Диомидовна Гришелева, продолжавшие по-прежнему писать статьи и книги по истории японской культуры. Вполне нормальными оставались мои отношения с такими видными японоведами отдела как Сэда Багдасаровна Маркарьян, Нелли Федоровна Лещенко, Валерий Олегович Кистанов.

Однако некоторые из сотрудников отдела, и прежде всего из числа тех, кто сблизился в предшествовавшие годы с Саркисовым и разделял его откровенно прояпонские настроения, стали довольно заметно избегать контактов со мной, а кое-кто после моих резко критических высказываний в адрес руководства отдела и вообще перестали здороваться. Упоминать их фамилии здесь нет необходимости.

Создание Японского фонда

и содействие московских японофилов

территориальным притязаниям Японии

Но за личностными, на первый взгляд, осложнениями в моих отношениях с отдельными соотечественниками-японоведами крылся в действительности глубокий раскол, происшедший на рубеже 80-х - 90-х годов в советском японоведении. Непосредственным толчком к этому расколу послужили зигзаги в дипломатии Москвы по отношению к японцам, появление в связи с распадом Советского Союза в руководстве МИД России прояпонски настроенной группировки, готовой жертвовать территориями России во имя иллюзорной идеи получения от Японии некой крупной финансовой помощи ельцинским реформам, а точнее - ельцинской власти. Часть японоведов в лице сотрудников ИМЭМО, ИДВ и ИВАН, включая В. Зайцева, Б. Рамзеса, А. Загорского, Б. Славинского, К. Саркисова, В. Еремина, стали весной 1991 года открыто ратовать за безотлагательную передачу Японии Южных Курил - самых крупных, самых удобных для хозяйственного освоения и самых важных в военно-стратегическом отношении островов Курильской гряды. Их выступления в печати и по телевидению целиком соответствовали тому предательскому курсу, который стало проводить в территориальном споре с Японией руководство новоявленного МИД России в лице А. Козырева и таких завзятых японофилов как Г. Кунадзе, В. Саплин и А. Панов. Мощную пропагандистскую поддержку этим сторонникам "компромисса" с японскими реваншистами стали оказывать находившиеся в руках "демократов"-ельцинистов электронные средства массовой информации. Особое усердие в прояпонской пропаганде проявил в те дни известный телевизионный политический обозреватель - японовед Владимир Цветов.

Массированное пропагандистское воздействие на российскую общественность всей этой многочисленной группы сторонников безответственной сдачи Японии важнейших районов морского промысла и опорных пунктов России на Дальнем Востоке развертывалось небескорыстно. Еще весной 1991 года в связи с визитом Горбачева в Токио японское министерство иностранных дел приняло решение о создании под эгидой посольства Японии в Москве представительства так называемого Японского фонда, официальная задача которого состояла в субсидировании в долларах научных работ советских японоведов якобы с целью распространения в нашей стране знаний о достижениях Японии в области науки, техники, экономики, культуры, литературы и просвещения. Известие о создании такого учреждения было с восторгом встречено многими нашими японоведами, чьи заработки в академических и учебных учреждениях страны в связи с инфляцией и экономическими неурядицами, порожденными горбачевской "перестройкой", сокращались из месяца в месяц. Без тени сомнения радовались появлению такого фонда наши лингвисты, литературоведы и культурологи, чьи исследования велись обычно в отрыве от политических проблем советско-японских отношений. Их публикациям еще со времен Н. И. Конрада были присущи похвальные отзывы о произведениях японских писателей, драматургов, художников, а потому у них были все основания надеяться на то, что их труды получат в первую очередь поддержку Японского фонда. И в этом они не ошиблись. Но скрытая цель учредителей фонда заключалась все-таки не столько в поощрении публикаций трудов советских японоведов-филологов, лингвистов и культурологов (хотя о вознаграждении подобных публикаций японское министерство иностранных дел извещало общественность в первую очередь), сколько в стимулировании таких исследований советских японоведов, которые подкрепляли бы заведомо предвзятые взгляды правящих кругов Японии на историю и политику своей страны и - что самое существенное - оправдывали бы японские притязания на так называемые "северные территории", под которыми японская пропаганда имела в виду в одних случаях четыре южных острова Курильского архипелага, а в других случаях все Курилы и даже Южный Сахалин. В сущности, именно эти намерения и были главной целью учредителей Японского фонда - чиновников японского министерства иностранных дел. Создание в Москве постоянно пополняемой долларовой кормушки для тех советских японоведов, которые готовы были прославлять Японию и поддерживать японские территориальные домогательства к нашей стране - вот что собой представляла по сути дела затея руководителей МИД Японии, притворявшихся на словах этакими "альтруистами", намеренными якобы бескорыстно содействовать всевозможным исследованиям советских японоведов.

Когда весной 1991 года впервые решение МИД Японии о создании в Москве постоянного представительства Японского фонда, предназначенного для финансовой поддержки японоведческих публикаций в нашей стране, стало известно работникам советского посольства в Токио, то это решение обсуждалось на узком совещании у посла Чижова. Участие в этом совещании принимал и я. Выражая сомнение в политической целесообразности деятельности в Москве Японского фонда, контролируемого министерством иностранных дел Японии, я высказал тогда опасение в том, что подобный фонд будет орудием финансового, а заодно и дипломатического и политического давления Японии на наши японоведческие центры, на работников этих центров. "Кто платит, тот и заказывает музыку",- предупреждал я участников совещания. Но предупреждения эти были пропущены послом мимо ушей, ибо уже тогда было известно, что идея создания Японского фонда получила активную поддержку горбачевского окружения, и в частности А. Яковлева, считавшегося в те дни чуть ли не "правой рукой" Горбачева.

Мое отрицательное отношение к Японскому фонду не встретило поддержки и у большинства моих коллег-японоведов. Слишком заманчивой оказалась для них перспектива получения дополнительных валютных заработков, чтобы отвергать сотрудничество с эмиссарами фонда. Лишь небольшая часть из них проявила в этом деликатном вопросе твердость характера и принципиальность. Отказались, например, от сотрудничества с Японским фондом такие видные японоведы как И. И. Коваленко, Л. Н. Кутаков, А. А. Кошкин, И. А. Сенченко, А. С. Савин, Б. П. Полевой, М. И. Крупянко и некоторые другие. К сожалению, однако, большинство исследователей японоведческих центров в таких академических институтах как ИВАН, ИМЭМО, ИДВ, а также многие преподаватели-японоведы Московских вузов активно втянулись в общение с названным фондом, не питая при этом ни малейших сомнений в нравственной стороне такого общения.

И вот в 1992-1993 годах в нашей печати появились первые ядовитые плоды этого беспринципного сотрудничества российских ученых с эмиссарами японского министерства иностранных дел - книги и статьи российских японоведов, написанные за японские деньги в поддержку территориальных домогательств Японии к нашей стране.

Ведущую роль в этом позорном флирте наших сограждан-японоведов с распорядителями Японского фонда взяли на себя в те годы уже упомянутые мною выше лица: зав. отделом Японии ИВАН К. О. Саркисов, научный сотрудник того же отдела В. Н. Еремин, научные сотрудники японского сектора ИМЭМО В. Зайцев, А. Загорский, В. Рамзес, сотрудник журнала "Проблемы Дальнего Востока" Б. Славинский, телевизионный комментатор В. Цветов и ряд других российских японоведов. Наглядным образчиком их усилий, направленных на склонение наших соотечественников в пользу уступок японским притязаниям на Курильские острова, стала изданная летом 1992 года издательством "Наука" на средства Японского фонда книжица "Знакомьтесь - Япония. К визиту Б. Н. Ельцина".

Основная цель названной книжонки, как явствовало из ее содержания, состояла в том, чтобы подорвать убежденность русских людей в незаконности и необоснованности японских территориальных притязаний и таким образом оправдать те территориальные уступки, которые, как тогда предполагалось, Б. Ельцин должен был сделать в ходе своего визита в Японию, намечавшегося на сентябрь 1992 года. Задавшись поставленной целью, авторы сборника без зазрения совести занялись очернением в нем капитальных научных трудов русских и советских ученых, посвященных исследованиям истории русско-японских отношений, и в то же время расхваливанием своих никчемных с научной точки зрения прояпонских статеек. Клевеща на советских историков-японоведов старшего поколения, один из авторов этой книжицы, не раз упоминавшийся выше К. Саркисов, писал: "Получив социальный заказ от вышестоящих инстанций, ученые, которые и до сих пор носят докторские звания, сознательно обманывали свой народ, отравляя его сознание ядом националистических идей... В громком хоре истерически-патриотических выступлений и угроз в адрес инакомыслящих едва слышны разумные голоса (голоса Саркисова и его приятелей.- И. Л.). Общественное мнение расколото. Обширному, хотя и пестрому лагерю тех, кто выступает за то, чтобы не отдавать японцам ни камешка "исконно русской территории", противостоит небольшая, но увеличивающаяся группа тех (Саркисов со товарищи.- И. Л.), кто считает, что вопрос необходимо решать, вернув острова японцам"152.

Примечательно, что в своем рвении угодить японцам авторы названной книжки пошли даже дальше территориальных притязаний японской стороны. Подлаживаясь под далеко идущие планы тех, кто "заказывал музыку", один из авторов, А. Загорский, в своей статье поставил под сомнение правомерность включения в состав России не только четырех Южных Курильских островов, но и всех Курил, а также Южного Сахалина. "При жесткой трактовке международного права,- витийствовал этот открытый враг целостности нашей страны,- СССР не получил никаких прав не только на Южные Курилы, но и на все Курильские острова и Южный Сахалин. Формально они должны рассматриваться как территории с неопределенным статусом, судьбу которых должны решать страны-участницы Сан-Францисского мирного договора с Японией. Решения Президиума ВС РСФСР в этом случае имеют не б(льшую силу, чем одностороннее провозглашение Кувейта провинцией Ирака в 1990 году... Нашей границы с Японией просто не существует с точки зрения международного права, и создание целой области в составе Российской Федерации, Сахалинской, по сути, незаконно... Все Курилы, как и Южный Сахалин, пока не могут считаться законной частью российской территории"153.

Вот какие "принципиальные" борцы за японские национальные интересы выросли в горбачевские времена среди японоведов таких академических научных центров как ИВАН и ИМЭМО! Выросли на долларовых подачках Японского фонда с благословения своих академических начальников-русофобов. Да и чего иного можно было ожидать от таких "шестерок" как Загорский, если сам Владлен Мартынов - директор ИМЭМО, в котором названный японовед работал в те годы, то и дело гастролировал на Японских островах, выступал там то с лекциями, то с докладами, то с интервью, в которых заверял японцев в том, что и он, и сотрудники его института горой стоят за "возвращение Японии" сначала двух спорных островов, а затем и всех четырех. Чтобы не быть голословным сошлюсь на сообщения газеты "Ёмиури" о двух таких наездах в Японию господина Мартынова. В первом сообщении, опубликованном в этой газете 26 февраля 1992 года, говорилось, что директор ИМЭМО Владлен Мартынов, пребывая в Токио, в специальном интервью заявил, что "во-первых, надо сначала вернуть Японии два острова (Хабомаи и Шикотан), положив при этом в основу Совместную японо-советскую декларацию, где ясно говорится об этом, а во-вторых, надо начать затем переговоры по поводу двух других островов и таким образом в два этапа решить вопрос". Спустя полтора месяца Мартынов снова побывал в Японии (на этот раз для участия в заседании так называемого "Совета безопасности" - организации японских консервативных политиков, сотрудничавшей с ИМЭМО) и снова обратился к японской общественности через ту же газету, подчеркнув в своем интервью "необходимость" скорейшего завершения территориального спора двух стран на основе формулы "два плюс альфа". В этом его так же активно поддержал другой прибывший из Москвы гастролер - торговец русскими землями, все тот же К.Саркисов154.

Пропагандистский залп, обрушенный на российскую и западную общественность ревностными агентами японского влияния летом 1992 года в канун предполагавшегося тогда, но не состоявшегося визита Ельцина в Японию, включал в себя и несколько других подготовленных наспех мерзких публикаций. Об одной из них, книжке О. Бондаренко "Неизвестные Курилы"155, стоит сказать хотя бы потому, что была она издана в Москве большим тиражом в красивом переплете и продавалась по бросовой, явно убыточной для издателей цене - и не по недоразумению, а лишь потому, что расходы на ее издание, как выяснилось впоследствии, оплатили японцы - редакция газеты "Хоккайдо Симбун", имеющая в Москве свое отделение156. Автор книжки - человек, до последнего времени не имевший никакого отношения к изучению истории России и Японии, был использован как подставная фигура теми, кто орудовал за его спиной и снабдил его материалами. Использован для протаскивания в виде "личных впечатлений" угодных японцам мыслишек и версий. В книжке этой яростно осуждался, например, "захват Курил" Советским Союзом в 1945 году. "Захват Курил,- писал этот японский прихвостень,- был агрессией в самом чистом виде - в форме насилия победившей колониальной державы над проигравшей. И основывался он на старом колониальном принципе (гениальном в животном мире): "горе побежденным"157.

От начала и до конца своего опуса автор без зазрения совести мазал грязью всю прошлую историю освоения Россией Дальнего Востока, как и историю пребывания русских на Курилах. Главная цель его лживой книги состояла в том, чтобы в угоду японцам убедить курильчан в необходимости скорее отдаться под власть Японии. Вот какая "идиллия" была нарисована им для доверчивых читателей: "Итак, в случае передачи Курил Японии японское общественное мнение будет в пользу русских и курильчан. Иными словами, на Курилах сложатся обстоятельства возникновения небольшой русской общины численностью примерно от 5 до 15 тысяч человек. Нам бы следовало уже сейчас подготовиться к относительной возможности ее появления... при всем несходстве характеров россияне прекрасно впишутся в японские Курильские острова... Что будет с теми, кто не захочет остаться на японских Курилах? Думаю, участь их незавидна... Видимо, они получат денежную компенсацию от японцев в очень крупном размере (в соответствии с международными нормами до нескольких сот тысяч долларов и больше)... Я не исключаю того, что для русских, оставшихся на островах, будут организованы курсы японского языка, переквалификации, будут созданы небольшие государственные и - чуть побольше - общественные фонды"158.

Примечательно, что автор цитируемой книжечки - Бондаренко стал в 1992 году пользоваться покровительством не только японского посольства в Москве (что естественно), но и руководителей отдельных академических японоведческих центров типа К. Саркисова, узревших в нем "родственную себе душу". А радиостанция "Эхо Москвы" дала ему в те дни возможность в течение полутора часов вещать на столицу свои предательские идеи.

На деньги зарубежных "благодетелей" была подготовлена тогда же и вышла в свет в России, США и Японии книга еще одного российского японоведа дружка японцев Б. Н. Славинского "Советская оккупация Курильских островов (август-сентябрь 1945 года)". О тенденциозности автора, задавшегося целью внушить читателям мысль о "неправомерности" нынешних границ России и Японии и "необходимости" их пересмотра в пользу японцев достаточно ясно свидетельствовала следующая концовка этой прояпонской книги: "По мнению автора, Москве уже в ближайшее время следует подтвердить действие ратифицированной парламентами двух стран бывшего Советского Союза и Японии и ставшей международным документом Декларации 1956 года, которая зафиксировала готовность СССР возвратить Японии Шикотан и Хабомаи при условии заключения мирного договора. Что касается Кунашира и Итурупа, то Россия должна признать, что эти острова всегда находились под юрисдикцией Японии с самого первого российско-японского государственного договора 1855 года и до тех пор, пока советские войска не оккупировали их в августе-сентябре 1945 года. На этой основе уже в 1993 году можно было бы подписать мирный договор, а в последующие годы в разумной, заранее оговоренной последовательности осуществить передачу Японии островов Кунашир и Итуруп"159.

Думаю, что не столько скромность, сколько нежелание платить налоги и страх за свою карьеру не позволили господину Славинскому сообщить читателям его книжонки, сколько сребреников получил он из-за рубежа за те "ценные" советы, которыми он по японской подсказке потчевал наших дипломатов.

Конечно, упомянутые выше и им подобные прояпонские выступления московских японоведов представляли собой в совокупности не что иное, как часть большой пропагандистской кампании, затеянной в преддверии предполагавшегося в сентябре 1992 года визита в Японию президента России Б. Ельцина. Главным закулисным организатором этой кампании выступало тогдашнее руководство министерства иностранных дел России в лице А. Козырева, неоднократно ставившего в известность японскую сторону о своей готовности идти на уступки ее территориальным притязаниям к России. Именно в руководстве МИДа засела в тот момент группа откровенных агентов японского влияния, делавшая ставку на получение нашей страной финансовых подачек от Японии путем беспринципных, предательских уступок японцам важнейшего форпоста России на Тихом океане - Южных Курил. Будучи уверены в том, что Ельцин и его окружение окажут поддержку их преступным замыслам, руководители МИД России исподволь стремились убедить нашу общественность в том, что России не избежать потери Южных Курил. Именно в этом направлении вели эти временщики пропагандистскую работу как среди российской общественности, так и среди японского населения. Примером тому стали в октябре-ноябре 1991 года поездки на Сахалин и Курилы заместителя министра иностранных дел Г. Кунадзе, завершившиеся, правда, скандальным провалом его попыток найти у местного населения понимание мнимой "необходимости" уступить японцам русские земли. Как известно, в Южно-Курильске Кунадзе во время уличного митинга был сброшен с трибуны жителями города и едва не подвергся избиению.

Зато похвалы и щедрые гонорары получали мидовские японофилы в Японии. Плодом совместных усилий российских и японских, а также американских поборников безотлагательной передачи Южных Курил под контроль Японии стала вышедшая в Токио в 1993 году объемистая книга - сборник статей "Сценарий японо-американо-российских отношений в новый период"160. Знаменательно, что наряду с такими "частными" лицами как заведующий отделом Японии ИВАН К. Саркисов и профессор Международного центра японских исследований - японский историк-русофоб Кимура Хироси, участие в редакционной подготовке этой книги принял тогдашний ответственный сотрудник МИД России Александр Панов, ставший в дальнейшем послом России в Японии. И это несмотря на то, что красной нитью через всю названную книгу проходила идея скорейшей передачи Южных Курил во владение Японии.

Но особенно показательной была помещенная в этой книге статья тогдашнего советника-посланника посольства РФ в Токио В. Саплина, который невероятно, но факт! - лез из кожи вон, чтобы доказать... правомерность и законность притязаний Японии на Курильские острова. Утверждая, будто "Курильские острова были получены силовым путем с нарушением норм международного права" (?!), а Ялтинское соглашение, закрепившее право Советского Союза на эти острова, "имело тайный характер и не обладало статусом договора", Саплин опустился в этой статье на уровень самых злобных из японских пропагандистов-антисоветчиков. Не постеснялся он при этом облить грязью все предшествовавшие научные исследования советских специалистов, огульно назвав ученых старшего поколения авторами "фальсифицированной исторической версии"161, а затем там же предложил объявить "действия СССР в 1945-1946 годах по отторжению Южных Курил несправедливыми, квалифицируемыми как акт аннексии" (в японском тексте он написал еще резче: "незаконной аннексии") и "признать суверенитет Японии над Южными Курилами как принадлежавшими до 1945 года только ей и никому более"162. Ратуя за такой путь "решения" территориального спора с Японией, Саплин счел его наилучшим еще и потому, что-де "такой подход практически совпадает с официальной позицией Японии, что также способствовало бы быстрому решению проблемы"163.

Хорошие российские дипломаты работали в те годы в Японии, не правда ли?! Навряд ли хотя бы одна страна мира допускала бы такие дикие ситуации, когда ее дипломаты в открытую защищали бы интересы не своей страны, а той, которая покушается на территориальную целостность родины этих дипломатов. Случись такое с советником-посланником США в какой-либо зарубежной стране, то можно было бы не сомневаться, что на следующий день он пулей вылетел бы в Вашингтон, а еще через день оказался бы на улице перед захлопнутыми дверьми госдепартамента. А вот наш Василий Саплин, отдавший японцам либо даром либо за ничтожный гонорар в несколько тысяч иен четыре Курильских острова с окружающей их двухсотмильной морской зоной и с 25 тысячами русских людей, выросших и живших на этих островах, как ни в чем не бывало оставался и далее в своей должности советника-посланника в Токио, а затем на других высоких мидовских постах. Вот такие наступили времена с приходом к власти ельцинистов! Вот такие нравы воцарились в козыревском МИД России! Предатели своей страны, японские подголоски в мидовском аппарате обрели и власть и свободу открыто выступать в пользу территориальных уступок России Японии. Это было что-то похожее на театр абсурда. Но речь шла при этом не о театральном спектакле, а о реальной угрозе потери Россией своих земель, о реальном, громадном и притом непоправимом ущербе национальным интересам нашей страны. Ведь разговоры о безотлагательной передаче Южных Курил Японии вели не актеры, а дипломаты, облеченные соответствующими государственными полномочиями!

Борьба японоведов-патриотов

за территориальную целостность России

С приходом к власти Ельцина и окружавших его проамерикански и прояпонски настроенных "реформаторов" в отечественном японоведении наступил период длительного противостояния двух лагерей: группы "японофилов", перешедшей в российско-японском территориальном споре на сторону Японии и развернувшей при поддержке Японского фонда пропагандистскую кампанию в пользу уступок японцам Южных Курил, и группы патриотов-государственников, продолжавших отстаивать целостность российской территории и выступавших с критикой как козыревского прояпонского курса МИД России, так и беспринципного стремления своих коллег-японоведов получать долларовые подачки из Японского фонда в награду за поддержку японских территориальных домогательств к нашей стране.

Период противостояния этих двух лагерей, длившийся на протяжении 90-х годов, стал, на мой взгляд, самым мрачным, самым кризисным периодом в истории отечественного японоведения. Борьба мнений приняла в эти годы не только и не столько научный, сколько политический характер, ибо "японофилы" оказывались, как правило, и воинствующими антисоветчиками. Льстя японцам, они в то же время так или иначе защищали власть Ельцина и его политику превращения России в зависимую от США страну, закрывая глаза на расхищение кучкой "приватизаторов" государственной собственности, созданной десятилетиями тяжелого труда всего народа. Между тем японоведы - противники территориальных уступок Японии по своим политическим убеждениям оказались в большинстве своем на стороне оппозиции ельцинистскому режиму.

Раскол и борьба мнений между двумя группами российских японоведов стала обретать, к тому же, чем далее, тем явственнее, и личностный характер. В ходе этой борьбы стали обрываться прежние товарищеские взаимоотношения между коллегами по профессии. Вследствие этого некоторые группы японоведов, в руках которых находилась в те годы административная власть в научно-исследовательских учреждениях Академии наук, а также в университетах Москвы и Петербурга (а таковыми оказались в большинстве случаев прояпонски настроенные лица, связанные с Японским фондом), стали бойкотировать своих идейных противников, препятствуя публикации их статей и книг и создавая среди научной общественности искаженное представление о своих оппонентах как о ретроградах, догматиках, узколобых "ура-патриотах" и "маргиналах от науки". Проявлением этой тенденции и явилось в декабре 1991 года яростное противодействие руководства отделом Японии моему возвращению на работу в этот отдел. Ибо мои политические взгляды были известны всем коллегам-японоведам как в институте, так и в других академических учреждениях. Саркисову и его окружению было ясно, что в моем лице они обрели бы в отделе одного из своих самых убежденных и откровенных идейных противников. Свидетельством тому были все мои статьи в "Правде", все мои прежние выступления на дискуссиях с японскими учеными и журналистами, все мои негативные отзывы о тех коллегах, которые переметнулись к тому времени на сторону японцев. Перед угрозой бойкота оказались и некоторые другие японоведы-патриоты, не пожелавшие поддакивать таким перевертышам как Г. Кунадзе, В. Саплин, Б. Славинский и др.

Политическая ситуация, с которой я столкнулся в Москве по приезде из Японии, убедила меня в том, что судьба четырех Курильских островов и их населения висела на волоске. Было ясно, что и в МИДе, и в научных кругах, и среди журналистской братии верх брали прояпонские, капитулянтские настроения и что если патриоты-японоведы будут и дальше сидеть сложа руки, то все прежние достижения советских японоведов-историков будут загублены и пойдут насмарку все усилия моих коллег старшего поколения, доказавших в своих капитальных исследованиях (я имею в виду диссертации и книги Э. Я. Файнберг, Л. Н. Кутакова, Б. П. Полевого, И. А. Сенченко и ряда других советских исследователей) историческую и юридическую необоснованность японских притязаний на Курилы.

Столь тревожные обстоятельства побудили меня по приезде в Москву к установлению контактов с теми японоведами-патриотами, кто не был согласен с капитулянтскими настроениями мидовского руководства и прояпонской возней тех беспринципных дельцов от науки, которые пришли на волне реформ к руководству японоведческими центрами Москвы.

Уже в январе-феврале 1992 года после моей лекции в Институте востоковедения РАН, где я подверг критике не отвечавший интересам нашей страны прояпонский курс Ельцина-Козырева, я почувствовал, что в одиночестве не останусь: согласие с моими взглядами стало высказывать в разговоре со мной немалое число научных сотрудников института, в том числе и некоторые японоведы. В их числе был бывший заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС, ставший в те дни старшим научным сотрудником института, Иван Иванович Коваленко, которому еще в дни его работы в аппарате ЦК КПСС была присвоена степень доктора исторических наук и звание профессора. В те дни я с радостью убедился в том, что этот издавна уважавшийся мною человек в отличие от некоторых своих бывших подчиненных не отрекся от прежних взглядов на отношения нашей страны с Японией и остался в спорных вопросах российско-японских отношений на позиции твердой защиты национальных интересов России. Однако значительная часть японоведов, и прежде всего сотрудников отдела Японии, выражая в личных коридорных беседах согласие с моими взглядами, в то же время предпочла не поддерживать меня открыто, опасаясь, видимо, испортить отношения с руководством отдела.

Зато за пределами института я встретил много единомышленников, включая некоторых научных сотрудников Института Дальнего Востока, журналистов, работников практических учреждений и политических деятелей, да и вообще людей самых разнообразных профессий. В дни первых массовых выступлений противников ельцинской власти, прошедших на центральных улицах Москвы в начале 1992 года, я встретил на Манежной площади группу патриотов-энтузиастов, собиравшую среди участников антиельцинского митинга подписи под требованием недопущения уступок Курильских островов Японии. В числе этих энтузиастов оказались такие активисты спонтанного возникшего Комитета защиты Курил как Раиса Филипповна Степанова, Юрий Герасимович Шевелев, Лидия Федоровна Шишкина, Светлана Юрьевна Патрушева - простые русские люди, не имевшие прежде никакого отношения к советско-японскому территориальному спору. Все они были движимы неуемным возмущением предательским поведением Ельцина, Козырева и их беспринципного окружения, готового с выгодой для себя угождать японским националистам, поступаясь при этом российскими землями. Благородная инициатива названных выше и многих других бескорыстных борцов за интересы Отечества, не обладавших никаким политическим влиянием в "верхах", но преисполненных чувствами гражданского долга и преданности своей Родине, как показал последующий ход событий, оказалась не напрасной и дала стимул росту численности рядов добровольных защитников Курил. Их бескорыстная деятельность укрепила и меня в намерении содействовать и далее делу борьбы за сохранение территориальной целостности России на Дальнем Востоке - содействовать, опираясь на мой многолетний опыт противостояния пропагандистскому и дипломатическому натиску японцев, зарившихся на Курильские острова. Смысл своего участия в этой борьбе я видел прежде всего в разоблачении предательской деятельности японских агентов влияния среди российских дипломатов, политиков, журналистов и научных работников.

В дальнейшем я стал тесно сотрудничать с организаторами Комитета защиты Курил, принимая участие в собраниях и митингах, созывавшихся этим комитетом, в качестве одного из докладчиков. В некоторых из этих мероприятий участвовали такие видные общественные деятели как кандидат в президенты на выборах 1996 года Юрий Власов, бывший командующий Тихоокеанским флотом СССР адмирал Омелько, депутат Верховного Совета Сергей Бабурин, ставший позднее вице-председателем Государственной Думы России.

С Сергеем Николаевичем Бабуриным довелось мне близко познакомиться в первые же дни 1992 года. О нем я узнал, еще будучи в Японии, из московских газет. Уже тогда я проникся к нему уважением и симпатией за те яркие патриотические заявления, которые были сделаны им и депутатом Верховного Совета Николаем Александровичем Павловым в ходе их совместной поездки на Курильские острова осенью 1991 года. Потом, где-то в январе 1992 года, один из моих знакомых в институте сообщил мне, что Бабурин через третьих лиц высказал пожелание встретиться со мной. Я, естественно, также изъявил готовность встретиться с ним и сообщил ему через тех же лиц номер своего домашнего телефона. Вскоре Сергей Николаевич позвонил мне и сказал, что в связи с его предстоявшей поездкой в Японию он хотел бы проконсультироваться со мной по некоторым вопросам, касавшимся японской политической жизни. Я предложил ему приехать ко мне на дом, где мы могли бы спокойно и не торопясь побеседовать. И он без малейшего чванства согласился, хотя какая-нибудь другая известная личность его уровня могла бы предложить мне более удобное не для меня, а для нее самой место встречи.

В назначенный час Бабурин приехал в мою квартиру, где и провел вечер за скромным ужином в нашей кухне-столовой. Беседа с ним, касавшаяся как японских сюжетов, так и текущих проблем тогдашней политической жизни нашей страны, оставила у меня приятные воспоминания. Сергей Николаевич произвел на меня впечатление человека обаятельного, деликатного, интеллигентного и простого в обращении с малознакомыми ему собеседниками. В ходе беседы я обнаружил чуть ли не полное совпадение наших взглядов по острейшим вопросам, касавшимся всего того, что происходило в нашей стране и вызывало тревогу за ее будущее. Прежде всего совпали намерения решительно отстаивать Курильские острова от любых посягательств на них японцев. Я предупредил его в этой связи, что приглашение на его приезд в Японию было направлено ему японской стороной не без тайного умысла расположить его к себе, "обратить в свою веру" и побудить к отказу от той жесткой неуступчивой позиции, какую он занимал в отношении японских территориальных домогательств. И действительно, как потом выяснилось, такие попытки японцев вывести Бабурина из числа активных борцов против заведомо прояпонского курса козыревского МИД России имели место в ходе его кратковременного пребывания на Японских островах.

Но, пожалуй, самым главным результатом моей тогдашней беседы с Бабуриным стало появление у меня твердой уверенности в политической принципиальности и порядочности этого молодого государственного деятеля, в искренности и непоколебимости его стремления отстаивать национальные интересы России, ее территориальную целостность и достоинство, невзирая на то, что его политические противники, контролировавшие и силовые структуры, и средства массовой информации, намного превосходили его по своей силе. С этого момента, несмотря на то, что Бабурин был для меня по возрасту человеком другого, нового, поколения, я неизменно с большим внимание относился к его политическим шагам и заявлениям, и, как правило, последующий ход событий подтверждал их правильность.

Большой симпатией проникся я тогда же и к другу и политическому соратнику Бабурина тогдашнему депутату Верховного Совета Николаю Александровичу Павлову, чьи выступления в защиту Курильских островов были столь же решительными и твердыми, как и у Бабурина.

Однажды мы с женой пригласили к себе на ужин сразу трех именитых борцов против попыток Козырева и иже с ними запродать японцам Южные Курилы. Нашими гостями были в тот день народные депутаты Сергей Николаевич Бабурин, Николай Александрович Павлов, а также пребывавший тогда в Москве по своим служебным делам губернатор Сахалина Валентин Петрович Федоров, с которым я, как говорилось выше, познакомился еще будучи на журналистской работе в Токио. Осью нашей беседы были в тот вечер российско-японские отношения. Но в то же время не обошлось и без критики исходных основ не только прояпонской, но и проамериканской политики ельцинского режима. В тот вечер Федоров, руководствуясь своим впечатлением от общения с Ельциным во время недавней поездки российского президента на Сахалин, высказал предположение, что у Ельцина, в отличие от Козырева, не было большого желания торопиться с реализацией японских притязаний на Курильские острова и что лично российскому президенту хотелось, судя по его репликам, сделанным в узком кругу собеседников, отложить в долгий ящик заведомо непопулярное решение территориального спора двух стран. Наибольшую угрозу для дальнейших судеб Курил представляли собой в тот момент, по мнению сахалинского губернатора, предательские замыслы Козырева, Кунадзе и некоторых других прояпонски настроенных мидовских руководителей, подбивавших Ельцина и его приближенных на якобы "взаимоприемлемый компромисс", а в сущности - на преступные односторонние уступки японским домогательствам. И эти наблюдения Федорова, как показал дальнейший ход событий, были близки к истине. Во всяком случае, они позволили мне понять скрытые пружины неожиданного для всех отказа Ельцина от официального визита в Японию, намечавшегося поначалу на сентябрь 1992 года.

Мое участие в движении защитников Курил.

Книга "Покушение на Курилы"

Приблизительно в те же дни Федоров еще раз предложил мне срочно написать книгу, призванную подробно разъяснить общественности суть территориального спора России с Японией и показать российским читателям незаконность японских посягательств на Курилы и недопустимость по этой причине каких бы то ни было наших уступок подобным посягательствам. При этом он твердо обещал мне обеспечить публикацию такой книги в кратчайшие сроки в одном из издательств Южно-Сахалинска. Я охотно принял это предложение, так как оно целиком отвечало и моим намерениям. К тому же я хорошо понимал, что в Москве в тот момент трудно было бы найти издательство, готовое публиковать книгу, заведомо критическую по отношению к тогдашнему внешнеполитическому курсу ельцинистов. С этого момента я сосредоточил все усилия на написании задуманной книги и в течение четырех первых месяцев 1992 года работал над ней и днями и по вечерам, благо у меня на столе под рукой находились все необходимые для освещения данной темы материалы, включая сотни вырезок из японских газет, накопленных в Японии на протяжении предшествовавших лет.

Много внимания уделил я в рукописи показу несостоятельности как исторической, так и юридической аргументации поборников территориальных уступок России Японии. Вместе с тем там давался отпор перевертышам, пытавшимся в угоду японцам очернить труды японоведов старшего поколения, посвященные истории русско-японских отношений. Значительное место пришлось уделить выявлению непоследовательности и беспринципности в поведении мидовских руководителей, вставших после прихода к руководству МИД СССР грузинского националиста Э. Шеварднадзе на путь уступок японскому давлению. Основывался я при этом не только на материалах прессы, но и на своих личных наблюдениях, ибо описываемые в рукописи события (визиты в Японию Э. Шеварднадзе, А. Яковлева, М. Горбачева, Б. Ельцина и прочих прояпонски настроенных горе-"реформаторов") проходили у меня на глазах. В то же время показана была в тексте рукописи и деятельность российских патриотов, вставших на защиту территориальной целостности своей Родины. Первейшая цель книги виделась мне в том, чтобы дать ее читателям фактическую базу и в то же время историческую и юридическую аргументацию для борьбы с агентами японского влияния в МИДе и средствах массовой информации, пытавшимися в то время ввести в заблуждение российскую общественность, нейтрализовать ее сопротивление предательским действиям лжереформаторов, занимавшихся на деле разрушением страны.

Были мной включены в рукопись и некоторые нигде и никогда до тех пор не публиковавшиеся высказывания и заявления наших государственных и политических деятелей, выдававшие их готовность поступиться Курилами ради заполучения благорасположения японцев к собственным персонам. Впервые, например, рукопись давала возможность читателям ознакомиться с заведомо прояпонским, капитулянтским заявлением Ельцина в токийском пресс-клубе на его встрече с журналистами, состоявшейся 16 января 1990 года. Текст этого заявления я воспроизвел дословно по магнитофонной записи, сделанной мною во время упомянутой встречи Ельцина с журналистами.

С магнитофонной записью оказалось связано и еще несколько страниц той же рукописи. И об этих страницах стоит упомянуть особо, ибо речь там шла о безнравственном, по сути дела предательском поведении некоторых советских японоведов, стремившихся, как выяснилось, исподволь оказать зловредное воздействие на ход советско-японского территориального спора, подкрепляя в этом споре позиции не своей, а японской стороны. Написаны были эти страницы мною после того, как в начале 1992 года один из моих японских знакомых прислал мне кассету с записью на магнитную ленту лекции не кого иного, как Саркисова, с которой тот выступил незадолго до того в Токио перед группой японских советологов. Общаясь с аудиторией на русском языке, этот говорун сообщил своим единомышленникам-японцам ряд любопытных сведений, проливавших свет на недостойное по отношению к своей стране поведение отдельных российских научных работников и дипломатов. Так, в частности, он поведал аудитории о том, как весной 1991 года в его руках оказался секретный документ из мидовского архива - инструкция российского министерства иностранных дел, завизированная царем Николаем I и врученная генерал-адъютанту Е. Путятину в 1853 году при его отплытии в Японию на переговоры с целью урегулирования русско-японских отношений. В этой инструкции, представлявшей собой, на мой взгляд, бездарное произведение недальновидных петербургских чиновников, плохо ориентировавшихся в обстановке на Дальнем Востоке, Путятину рекомендовалось во имя налаживания добрых отношений с Японией "быть по возможности снисходительным" и допускалась возможность уступок японцам некоторых из Курильских островов, с которых японцам удалось к тому времени вытеснить Россию. Бумага эта, предназначенная лишь для личного пользования Путятина и представлявшая собой не более чем рабочий документ, привела в восторг не только Саркисова, но и его приятеля-японоведа Александра Николаевича Панова, занимавшего тогда высокий пост заведующего одним из управлений МИДа, а позднее, во второй половине 90-х годов, ставшего послом России в Японии. Оба названных японоведа, преисполненных почему-то любовью не к своей родине, а к Стране восходящего солнца, усмотрели в этом секретном архивном документе удобную и выгодную для японской стороны зацепку в спорах с нашими соотечественниками, отстаивавшими приоритет России в открытии и освоении Южных Курил. Поэтому в угоду японцам они пошли на рассекречивание этой царской инструкции и ее публикацию 4 октября 1991 года в газете "Известия", причем в своей лекции Саркисов подчеркнул, что это было сделано им и Пановым в расчете на то, чтобы посеять в умах советских людей сомнения в правомерности нахождения Южных Курил в составе советской территории. Эту же цель преследовала, по его словам, и опубликованная в "Известиях" вместе с инструкцией и соответствующая статья, написанная Саркисовым совместно с другим русофобом-японоведом К. Черевко. Не постеснялся при этом Саркисов подробно описать в своей лекции, с какой радостью предвкушали они с Пановым публикацию ими "бомбы", способной взорвать, по их предположениям, позиции советской стороны в территориальном споре с Японией. По-видимому, ему думалось, что все японские советологи, слушавшие его лекцию, зауважают его и Панова за ту пакость, которую они задумали учинить для своих соотечественников - защитников Южных Курил. Но вряд ли расположил Саркисов к себе аудиторию подобными откровениями: японцы с давних времен презирают предателей, даже если последние и стараются им угодить.

Чтобы читатели оценили бы по достоинству все постыдные саркисовские откровения по поводу публикации в "Известиях" царской инструкции Путятину, я процитировал их в своей рукописи в точном соответствии с текстом магнитофонной записи. И сделал я это по той простой причине, что именно Саркисов в то время являл собой в отечественном японоведении некую знаковую фигуру - ведь именно ему как заведующему отделом Японии ИВАН и председателю Ассоциации российских японоведов принадлежала тогда, по крайней мере формально, главенствующая роль в решении конкретных вопросов, связанных с изучением Японии в нашей стране. А прокомментировал я всю зафиксированную в цитатах историю с публикацией в "Известиях" царской инструкции Путятину следующим образом: "Такова пикантная закулисная история появления в "Известиях" статьи Саркисова и Черевко, направленной своим острием против поднявшегося в стране движения патриотических сил в защиту южных Курильских островов. Любопытна эта история потому, что она со всей очевидностью обнажила неведомую нашей общественности возню группы отечественных мидовских работников, цель которой заключалась в том, чтобы очернить труды отечественных историков - специалистов в области русско-японских отношений, подготовить тем самым общественное мнение нашей страны к уступкам японским территориальным требованиям. Пикантна эта история хотя бы уже потому, что участвующие в ней работники Академии наук повели себя, в сущности, как проводники интересов японского правительства, тщетно пытавшегося все минувшие годы убеждать наших соотечественников и мировую общественность в том, будто Южные Курилы - это "исконно японская территория". Именно эту прояпонскую идею и вознамерились внедрить в сознание читателей "Известий" те мужи от науки и дипломатии, которые выкопали в мидовских архивах и протащили на страницы названной газеты широко разрекламированный ими, а в сущности, мало о чем говорящий "документик". А вот история с его публикацией говорит о многом, и прежде всего о предельной непорядочности участвовавших в ней сограждан. Ведь в "цивилизованных государствах", включая Японию, чиновники МИД, замешанные в использовании ведомственных архивов в интересах других стран, подлежали бы немедленному увольнению. Но, к счастью для отечественных чиновников, государство наше стараниями политических краснобаев попало в разряд "нецивилизованных стран". А потому как научные работники, так и дипломаты, идущие на подобные проделки с архивами, не только остаются на своих ответственных постах, но и совершают за японский счет поощрительные вояжи в Японию, организуемые для них либо редакциями газет, либо японским министерством иностранных дел. Так оплачиваются их заботы о благе Страны восходящего солнца"164.

Одну из самых важных задач при написании рукописи, посвященной территориальному спору нашей страны с Японией, я видел в том, чтобы показать читателям, что у патриотов России в те годы было достаточно сил для отпора как агрессивным проискам Японии, так и отечественным пособникам этих происков. В последних разделах рукописи я привел по этой причине целый ряд взволнованных высказываний как именитых сограждан, так и простых русских людей с призывами к объединению всех патриотических сил страны для пресечения японских территориальных домогательств.

Хочу, однако, подчеркнуть, что убежденность в необходимости твердого отпора покушению японцев на Курилы отнюдь не означала моего настроя в пользу обострения российско-японских отношений и раздувания вражды между нашими странами. "Конечно,- писал я в заключительном разделе рукописи,национальные интересы Российской Федерации требуют дальнейшего расширения добрососедских связей с Японией. Однако эти связи не самоцель - они должны приносить экономические, политические и прочие выгоды нашей стране, нашим гражданам, и прежде всего населению дальневосточных районов России. Добрососедство даже в нынешней кризисной для нашей страны обстановке ни в коем случае не должно покупаться ценой необоснованных территориальных, экономических и политических уступок. Поэтому в основу отношений России с Японией российскому МИДу следовало бы с самого начала положить те же принципы, которые издавна и неизменно руководствуется в отношениях с нашей страной японская дипломатия, а именно принципы последовательной, эгоистичной защиты собственных национальных интересов; принципы недопустимости принесения этих интересов в жертву любым абстрактным международно-правовым концепциям, как бы привлекательно они ни выглядели..."165

Далее же, в заключительном разделе рукописи, было написано следующее: "Главной помехой развитию российско-японского добрососедства на современном этапе остаются, как и прежде, необоснованные территориальные притязания Японии на четыре южных острова Курильского архипелага, а точнее притязания на острова Кунашир, Итуруп, Шикотан и группу островов под общим названием Хабомаи. Даже малейшие уступки этим территориальным притязаниям недопустимы: в любом случае они чреваты серьезным ущербом национальным интересам нашей страны. Во-первых, это ущерб экономический, ибо спорные острова и окружающие их морские воды - это уникальная по своим богатствам зона морского промысла, а также удобнейший район для развития культурного и туристского бизнеса. Во-вторых, это ущерб военно-стратегический, ибо именно здесь находятся незамерзающие проходы из Охотского и Японского морей в Тихий океан для военно-морского флота России. В-третьих, это ущерб юридический, ибо любая уступка японцам нашей территории означала бы молчаливое признание Россией правомерности японской версии о мнимой "несправедливости" советско-японских границ, сложившихся в итоге второй мировой войны,- границ, закрепленных в свое время Ялтинским соглашением, а также Сан-Францисским мирным договором 1951 года. В-четвертых, это ущерб политический, ибо пересмотр послевоенных границ и уступки Японии части Курильских островов создали бы прецедент, дающий основание для выдвижения территориальных требований к нашей стране и на западе (Калининград, Выборг и т.п.). И, наконец, в-пятых, любые наши территориальные уступки были бы ударом по жизненным судьбам, материальным интересам, а также по достоинству и национальному самолюбию сотен и тысяч русских людей, родившихся на названных островах и с полным основанием считающих их своей родиной. Такие уступки привели бы к крайне нежелательному в настоящее время накалу антиправительственных страстей патриотически настроенных слоев населения не только в дальневосточных, но и в других районах нашей страны... Считаться надо также и с результатами массового опроса, проведенного в марте 1991 года среди населения Курильских островов, в итоге которого подавляющее большинство местных жителей (более 80 процентов) безоговорочно высказались против территориальных уступок Японии. И самое главное - граждане России должны знать, что Япония не удовлетворится Южными Курилами. И сейчас там есть движения, инициаторы которых претендуют на весь Курильский архипелаг и даже на Сахалин. А как известно, аппетит приходит во время еды.

Следует иметь в виду и другое: любая наша территориальная уступка Японии, что бы ни вещали по этому поводу японские политики и пресса, не приведет, да и не может привести к какому-либо крутому позитивному повороту в российско-японских отношениях. Такая уступка не даст России того, чего хотелось бы нашим руководителям в данный момент,- прилива широкомасштабной японской экономической помощи, включая крупные кредиты, капиталовложения и некие льготные поставки продовольствия, промышленных товаров и т.п. Расчеты на щедрую альтруистическую японскую помощь, на некие обильные "иеновые дожди", которые-де польются на нашу страну, если последняя поступится своей территорией,- это иллюзия, ибо экономическая политика Японии в отношении России, как и в отношении распавшегося Советского Союза, определялась и будет неизбежно определяться прежде всего интересами и суждениями не токийских дипломатов, а японских деловых кругов. А интересы и суждения последних не имеют тесной связи с территориальным спором двух стран. Спад в японо-советской торговле, происшедший в годы горбачевской "перестройки", как и воздержание многих японских фирм от крупных капиталовложений в нашу экономику, их прохладное отношение к целому ряду наших предложений по поводу совместного делового сотрудничества объясняются отнюдь не "обидами" за нашу неуступчивость в территориальном споре (в этом споре деловые круги не склонны принимать активное участие), а прежде всего их неуверенностью в том, что в сложившейся в России обстановке экономического хаоса, при всевозрастающей валютной задолженности нашей страны такое сотрудничество не только не сулит им больших выгод, а наоборот, чревато издержками и неприятностями...

Что же касается территориального спора с Японией, то в этом вопросе необходимо ясное и трезвое понимание невозможности решить этот спор в течение ближайших десятилетий, ибо, как это было на протяжении минувших сорока с лишним лет, ни та ни другая сторона не смогут в силу ряда объективных причин отступиться от своей нынешней позиции. Надежды некоторых российских дипломатов на достижение "компромисса" на основе наших частичных территориальных уступок беспочвенны хотя бы уже потому, что сегодня нет ни малейших оснований рассчитывать на пересмотр японской стороной своих заведомо неприемлемых для России, требований передачи Японии всех четырех спорных островов. Готовность довольствоваться двумя островами не высказывается ни одной из японских политических партий. Податливость же наших политиков в этом вопросе лишь укрепит японцев в их стремлении оказывать на Россию все возрастающий нажим. Поэтому сегодня единственно разумным подходом к японским территориальным требованиям может быть только одна тактика, а именно - откладывание спора в долгий ящик... При таких обстоятельствах нам и впредь не приходится рассчитывать на подписание какого-либо "мирного договора" с Японией. И в этом нет никакой беды: ведь жили же наши народы в минувшие срок лет без такого договора, и это не мешало им развивать экономические, культурные, общественные и прочие контакты на том уровне, какой был объективно возможен при сложившемся балансе национальных интересов обеих стран".

Читаю приведенные выше строки сегодня, спустя восемь лет после того, как они были написаны, и готов слово в слово повторить их от начала и до конца. Ход последующих событий подтвердил целиком обоснованность моих тогдашних суждений и оценок хода развития российско-японских отношений. Те изменения, которые произошли в этих отношениях в годы ельцинского правления, нисколько не улучшили общего состояния этих отношений, не сняли ни одну из конфликтных проблем, не дали нашей стране сколько-нибудь ощутимых выгод и привели лишь к смещению общего баланса национальных интересов двух стран в пользу Японии. Но об этом будет сказано далее...

А рукопись моя, написанная в пожарном порядке, была передана мною в мае 1992 года непосредственно в руки сахалинского губернатора В. П. Федорова во время его очередного приезда в Москву. Под его личным контролем в Южно-Сахалинске началась срочная подготовка ее к печати. Где-то в июне я вылетал в Южно-Сахалинск на несколько дней, чтобы прочесть верстку (из-за спешки мне не удалось вычитать ее хорошо и кое-где в тексте остались не замеченные мною погрешности набора), а в начале августа эта рукопись под названием "Покушение на Курилы" была уже отпечатана. Всего лишь несколько дней спустя пилоты грузового самолета, прилетевшего из Южно-Сахалинска в Москву, доставили мне по поручению сахалинского губернатора около тысячи ее экземпляров. Безотлагательно несколько сот из них были переданы мною в руки представителей различных патриотических организаций, частично распространивших ее среди своего актива, а частично пустивших в широкую продажу. Несколько десятков экземпляров книги были проданы и в киоске Института востоковедения РАН.

Вскоре я узнал, что в Южно-Сахалинске состоялась в моем отсутствии презентация названной книги, сопровождавшаяся ее продажей на аукционе, специально организованном местными властями для представителей зарубежной прессы и ряда иностранных торговых фирм. Организаторы аукциона собрали более тысячи долларов, но их затея окончилась трагически. По возвращении с аукциона в свою квартиру один из его организаторов, принесший к себе на дом полученную выручку, был убит грабителями, а выручка была похищена. Местные журналисты, сообщившие в то же утро в газетах и по радио о случившемся, впопыхах сочли убитого за автора продававшейся на аукционе книги. Но уже через день сведения о моей гибели были той же южносахалинской прессой опровергнуты.

В Москву книга подоспела как нельзя вовремя. В один из дней августа 1992 года на площади перед центральным входом в Парк культуры и отдыха имени М. Горького состоялся массовый митинг москвичей-патриотов в защиту Курил от японских посягательств, участие в котором приняли около тысячи человек. На митинге активисты из патриотических организаций устроили продажу моей книги, объявив при этом, что автор "Покушения на Курилы" находится в рядах митинговавших. После этого многие из купивших мою книжку собрались вокруг меня для получения автографов. Впервые в жизни я оказался в роли некой "знаменитости" и, ощущая крайнюю неловкость от пребывания в столь чуждой мне роли, неуверенно делал надписи и ставил свои подписи на титульных листах книги, пожимал руки незнакомым мне людям и благодарил их за сделанную ими покупку. Но по возвращении в тот вечер домой я все-таки был доволен, что мой труд не пропал даром и с ним ознакомятся, может быть, не только специалисты, но и те читатели - русские патриоты, для которых моя книга и была предназначена.

Осенью того же года презентация книги состоялась и в Парламентском центре, что на Трубной площади в Москве. На презентации присутствовали наряду с журналистами многие из тогдашних видных деятелей политической оппозиции, включая народных депутатов Верховного Совета.

Но общественная реакция на мою книгу оказалась, естественно, далеко не однозначной. Сторонники проамериканской, прозападной внешней политики ельцинистов наградили меня ругательными отзывами. Мой прежний приятель и коллега по совместной корреспондентской работе в Японии Владимир Цветов в одном из своих выступлений в средствах массовой информации обозвал меня "недобитым коммунистом", а мою книгу - "дешевой ура-патриотической стряпней".

Но ничего другого я не мог тогда ожидать - ведь я оказался, пожалуй, первым из японоведов, кто открыл со страниц книги огонь по своим коллегам-перевертышам - по тем, с кем совсем незадолго до того у меня были издавна вполне дружественные и взаимоуважительные отношения. В моем книжном шкафу до сих пор стоят книги таких завзятых японофилов-антисоветчиков как В. Цветов, Г. Кунадзе, С. Вербицкий с дарственными надписями, содержащими неумеренные похвалы в мой адрес. Вот, к примеру, четыре книги Владимира Цветова. В одной из них, озаглавленной "Черная магия Мацуситы", на титульном листе написано: "Игорю Александровичу. Учителю от ученика". В. Цветов. 11 октября 1977 г.". Во второй книге, озаглавленной "Человек с тремя лицами", читаю такие слова: "Игорю Латышеву с уважением за глубокие знания, независимые суждения и терпимость к противоположным точкам зрения. В. Цветов, 1 ноября 1978 г.". В третьей, озаглавленной "Мафия по-японски", той же рукой начертано: "Дорогому Игорю, большому ученому - эту абсолютно ненаучную, а возможно и антинаучную, книжку преподносит автор. В. Цветов, 13 мая 1985 г.". И, наконец, в его четвертой, самой известной книге "Пятнадцатый камень сада Рёандзи" на внутренней стороне обложки можно прочесть: "Игорю Латышеву - учителю, коллеге, товарищу. В. Цветов, 26 мая 1986 г.".

Но все подобные автографы были сделаны в те времена, когда еще никто не мог предвидеть ни обвального распада Советского Союза, ни бездарной утраты КПСС своей, казалось бы, незыблемой власти, ни размежевания советских японоведов на две враждебные одна другой группировки, ни моего яростного неприятия беспринципности, прояпонского подхалимажа и русофобии тех, кто дарил мне свои книги с надписями, содержавшими, как теперь выяснилось, преждевременные похвалы в мой адрес. Царство небесное Цветову он остался в моей памяти как талантливый журналист-японовед (В. Цветов умер осенью 1993 года.- И. Л.), а личные обиды на него, возникшие после нападок на меня в связи с советско-японским территориальным спором, давно мною забыты. Но идеологическая пропасть, разделившая японоведов на "японофилов" и "русофилов", будет, к сожалению, и далее разъединять людей моей профессии.

Досадные размолвки и ссоры, возникшие в кругу российских японоведов в начале 90-х годов в связи с территориальным спором двух стран, наверняка не улягутся до тех пор, пока не прекратит свое существование навязанный ельцинистами народу гнилой компрадорский режим, пока курс этого режима на потакание территориальным домогательствам японских националистов не будет четко и решительно отвергнут новой властью, пришедшей на смену прежней в 2000 году, пока японские агенты влияния не сочтут за лучшее примолкнуть и предать забвению всю свою нынешнюю прояпонскую возню.

О нашей борьбе против предательских замыслов

Козырева, Кунадзе и иже с ними

Летом 1992 года прояпонское лобби в руководстве МИД России, проведя на протяжении предыдущих месяцев целую серию закулисных переговоров с японскими государственными деятелями, сочло возможным реализовать визит Ельцина в Японию с целью договорного оформления уступок России японским территориальным домогательствам по пресловутой формуле "два плюс альфа". Несмотря на возражения ряда народных депутатов Верховного Совета и армейского начальства, руководители российского МИДа во главе с А. Козыревым продолжали в тайне заверять японскую сторону в том, что Ельцин в ходе своего визита в Японию в сентябре 1992 года пойдет навстречу японским территориальным притязаниям. И японская пресса уже ориентировала общественность на такой исход визита. В таком духе обрабатывали российскую общественность и связанные с "демократами" средства массовой информации. Именно в эти летние месяцы был опубликовал целый ряд брошюр и статей агентов японского влияния вроде брошюры "Знакомьтесь - Япония" или книжечки Бондаренко "Неизвестные Курилы" (о них речь уже шла выше), в которых нашим читателям внушалась мысль, что-де сдача Южных Курил Японии - это вопрос уже предрешенный и его обсуждение бесполезно.

Но чем ближе становился день отъезда Ельцина в Японию, тем выше поднималась волна протестов российских патриотов против капитулянтского курса правительства. Эти протесты усилились и в Верховном Совете, и среди населения дальневосточных районов России, и в научном мире. Именно тогда, в августе 1992 года, в Москве состоялся массовый митинг патриотов в защиту Курил, о котором я упомянул выше.

Подняли тогда свой голос протеста и те российские японоведы-патриоты, которые отказались идти на поводу у своих коллег-японофилов. Организационную работу в этом деле пришлось взять тогда на себя мне и моей жене. Где-то в последней декаде августа я написал черновой вариант текста письменного обращения специалистов по Японии к президенту России Б. Ельцину, жена размножила на пишущей машинке черновик, и мы ознакомили с ним тех японоведов и знатоков международных отношений на Дальнем Востоке, которые в те дни были встревожены перспективой потери Россией Южных Курил в итоге предстоявшего визита в Японию российского президента. Затем, после внесения в текст корректив в соответствии с пожеланиями названных коллег, открытое письмо к президенту было отпечатано начисто и подписано двадцатью профессорами и докторами наук. В их числе наряду со специалистами по общим проблемам международных отношений на Дальнем Востоке была и группа "коренных" японоведов, включая И. И. Коваленко, В. П. Зимонина, А. А. Кошкина, А. П. Маркова, Б. П. Полевого, А. А. Прохожева, А. С. Савина, И. А. Сенченко, А. М. Шаркова, В. Н. Хлынова и меня.

В тексте открытого письма настоятельно подчеркивалось, что любое потакание притязаниям Японии на южные острова Курильского архипелага, включая Кунашир, Итуруп, Хабомаи и Шикотан, было бы неправомерно ни с исторической, ни с юридической, ни с политической, ни с экономической точек зрения. "Мы убеждены,- указывалось в письме,- что те территориальные уступки, на которых настаивает сегодня японская сторона, противоречит как здравому смыслу и национальным интересам России, так и международному праву - они чреваты для страны невосполнимым ущербом". Подписавшие письмо ученые предупреждали далее Ельцина, что "в политическом мире Японии в случае уступок японским территориальным домогательствам наверняка активизируются реваншистские силы, выступающие не только с притязаниями на четыре южных острова, но и на все Курильские острова и даже на Южный Сахалин".

Обвиняя в некомпетентности советников президента, подталкивавших его на путь уступок японским домогательствам, авторы письма напоминали ему, что "российская общественность... не уполномочила никого на ведение территориальных торгов", что по Конституции России ее территория "целостна и неотчуждаема" и что это не позволяет поступаться "ни единым островом, ни единой пядью родной земли". В заключение же в письме выражалась надежда, что у президента хватит решимости и мужества дать отпор как японским государственным деятелям и политикам, зарящимся на русские земли, так и тем из его советников, которые подталкивали его на путь ущербных для страны и неоправданных территориальных сделок. "Мирный договор с Японией, как и вообще развитие российско-японского добрососедства,- писалось в заключение,- должны стать результатом признания обеими странами стабильных и четких границ, сложившихся в итоге второй мировой войны. Иного пути решения территориального спора двух стран нет и быть не должно"166.

Поскольку до дня предполагавшегося отъезда Ельцина в Японию оставалось менее недели, то было решено наряду с доставкой письма в администрацию президента для непосредственной передачи его адресату отправить копии в редакции нескольких газет. Жена, отвозившая тексты письма в редакции "Правды" и "Советской России", встретила случайно у входа в здание названных редакций одного нашего знакомого журналиста - Сашу Дроздова, занимавшего в то время высокий административный пост в редакции "Комсомольской правды". Когда между ними зашел разговор о том, как быстрее доставить текст письма непосредственно президенту, то выяснилось, что в тот день Дроздов должен был встречаться по каким-то делам с главой президентской администрации Ю. Петровым. При таком стечении обстоятельств Дроздов любезно согласился передать пакет с письмом непосредственно в руки названного им лица - Ю. Петрова. И эту просьбу жены он выполнил: вечером он позвонил мне домой и сказал: "Ваше коллективное письмо, судя по всему, заинтересовало Петрова. Прочтя его, он сказал, что безотлагательно положит его на стол президента". И, видимо, так оно и было.

А на следующий день полный текст нашего открытого письма был опубликован в "Советской России". Днем позже изложение его содержания было опубликовано также и на страницах "Правды".

Когда мои коллеги подписывали свое открытое письмо Ельцину, его поездка в Японию казалась неминуемой. За день до того, как это письмо легло на стол главы президентской администрации Ю. Петрова, состоялась встреча Ельцина с представителями прессы по поводу его предстоявшего визита в Японию, и в его ответах на вопросы японских журналистов не было и намека на отказ от поездки. Однако 9 сентября вечером радио и телевидение Москвы передали как сенсацию экстренное сообщение об отмене президентом вылета в Токио, ранее согласованного с японскими руководителями и назначенного на 13 сентября. Это сколь неожиданное, столь и обидное для японской стороны решение Ельцин и его помощники сопроводили неуклюжими и противоречивыми объяснениями, содержавшими ссылки, с одной стороны, на "внутриполитические трудности", а с другой - на "негибкую позицию" японского правительства в территориальном споре с Россией. Но японскую сторону эти объяснения не устроили, и в неожиданном отказе президента России от заранее согласованного визита японские политики и пресса увидели поступок бестактный и обидный для Японии.

Действительная причина внезапного отказа Ельцина от визита в Японию в сентябре 1992 года крылась, как вскоре стало ясно, в том, что лишь за несколько дней до предполагавшегося отъезда этот невежда наконец-таки разобрался в сути дела и осознал ту угрозу своему политическому престижу, которую неминуемо повлекли бы за собой его территориальные уступки Японии уступки, уже обещанные Козыревым, Кунадзе и другими мидовскими руководителями японской стороне в ходе их предшествовавших переговоров с японскими государственными деятелями. Но разобраться во всем этом помогли Ельцину не мидовцы, а патриотическая оппозиция. Ведь уже за несколько месяцев до того в адрес президента стали поступать предупреждения и протесты от различных объединений российских патриотов, обращавших его внимание на недопустимость любых посягательств на территориальную целостность России, на порочность козыревского курса на якобы "справедливый компромисс" России с Японией, предполагавший в действительности лишь наши односторонние территориальные уступки японцам. Такие обращения направлялись в адрес президента многими влиятельными общественными организациями страны. Примером тому могло служить послание центрального комитета Российского профсоюза работников рыбного хозяйства, направленное президенту в начале августа 1992 года, за подписью председателя ЦК профсоюза В. А. Зырянова.

Думается мне, что какое-то влияние на решение Ельцина об отсрочке визита в Японию оказало и наше коллективное открытое письмо. Кто знает, может быть, именно оно стало той последней соломинкой, которая сломала хребет тому верблюду, на горб которого взваливали один за другим тяжелые тюки соломы и прочие грузы.

Отказ Ельцина от поездки в Японию в сентябре 1992 года стал чем-то вроде оплеухи для японских лоббистов, окопавшихся в российском министерстве иностранных дел. Показал он и японской стороне ненадежность ее расчетов на безотлагательное заполучение ею Южных Курил. Но ни те ни другие не извлекли из этой своей неудачи должных выводов: в последующие месяцы после некоторой паузы предательский флирт наших мидовских японофилов с японскими дипломатами возобновился, а японское лобби в Москве стало вновь оказывать давление на Ельцина и его окружение с целью сталкивания их на путь уступок японским территориальным требованиям. Хотя весной-летом 1993 года Ельцин в своих заявлениях, касавшихся отношений России с Японией, стал более осторожным, чем в предыдущие годы, тем не менее в этих заявлениях не было по-прежнему ни ясности, ни надлежащей твердости. И это давало японским политикам немалые основания надеяться на то, что им удастся все-таки в недалеком будущем "дожать" российского президента и склонить его к согласию на удовлетворение их территориальных притязаний к России.

Бурные события, происшедшие в Москве в сентябре-октябре 1993 года, привели к резкому изменению соотношения сил в политическом мире России в пользу сторонников козыревского прояпонского курса. Будучи очевидцем этих событий, я напряженно следил за тем, как драматически складывалась тогда борьба российских патриотов со сторонниками ельцинских "реформ", за спиной которых стояли правящие круги США, Западной Европы, а также Японии. Ведь было ясно, что поражение патриотической оппозиции в борьбе за власть в стране неизбежно вело и к ослаблению сил защитников Курил от японских посягательств.

В дни сентябрьского - октябрьского противостояния в центре Москвы ельцинистов, укрепившихся в Кремле, и сторонников советской власти народных депутатов, оборонявших здание Верховного Совета, мы с женой и двенадцатилетним сыном не раз ходили к баррикадам политических противников Ельцина, чтобы выразить им поддержку. В те дни с утра до вечера там находились тысячи людей, стихийно стекавшихся к стенам Верховного Совета, чтобы своим присутствием демонстрировать солидарность с народными депутатами. На массовых митингах, то и дело возникавших у стен Верховного Совета, толпы людей с красными флагами и церковными хоругвями слушали речи защитников советской власти, поддерживая приветственными криками и аплодисментами находившихся на балконе ораторов, заявлявших о своей решимости бороться против установления в стране ельцинской диктатуры. В ответ на их речи тысячи собравшихся перед балконом людей либо скандировали лозунг "Банду Ельцина под суд!", либо пели такие волнующие сердца русских людей боевые песни как "Вставай, страна огромная", "Наверх вы, товарищи, все по местам", "Смело, товарищи, в ногу".

В воскресенье 3 октября во второй половине дня мне пришлось участвовать в собрании активистов движения в защиту Курильских островов. В своем выступлении на этом собрании я подверг резкой критике тех перевертышей из числа российских научных работников и журналистов, которые ратовали в те дни за уступки японцам Южных Курил. В этом же выступлении выразил я недоумение и тревогу по поводу намеченной на 13 сентября поездки в Японию российского президента. Участники собрания, среди которых были такие видные японоведы как Б. П. Полевой и А. А. Кошкин, сурово осудили происки японских агентов влияния и дружно подтвердили свое намерение давать и впредь отпор этим проискам.

В тот день дома вечером я не застал ни жену, ни сына - они, как оказалось потом, пошли на митинг противников ельцинской власти, собравшийся в районе Смоленской площади. Вернулись они часов в 8 вечера в радостном возбуждении.

- Победа! Победа! - прокричала жена, войдя в комнату.- Мы видели, как по Садовому кольцу бежали от демонстрантов милиционеры, как трусливо побросали они свои щиты и дубинки. А потом мы видели штурм демонстрантами здания московской мэрии. Даже хотели было ехать вместе с ними к телецентру в Останкине. Но потом решили все-таки не вызывать у тебя беспокойства своим долгим отсутствием и вот вернулись, чтобы сообщить тебе долгожданную новость!

В тот момент мой сын Саша протянул мне с гордостью собранные им на месте штурма стреляные милицейские гильзы...

Далее же, ближе к ночи, когда прервались передачи Останкинского телецентра, а другие телецентры и радио стали сообщать о пожаре и стрельбе в районе Останкино, стало ясно, что наша радость была преждевременной: в борьбу с практически невооруженными демонстрантами включились армейские части и отряды омоновцев, и это сразу же изменило обстановку. Наши надежды на победу противников ельцинской клики стали быстро рассеиваться...

Ранним утром 4 октября, находясь дома у экрана телевизора, мы зрели жуткую картину бесцеремонного расстрела из танков красавца-здания Верховного Совета. Сначала снаряды крошили его белые каменные стены и оконные стекла, а затем с его верхних этажей повалил черный дым и из оконных проемов вырвались наружу оранжевые языки пламени. В это же время к стенам здания стали медленно приближаться бронетранспортеры, а за ними, пригибаясь, двигались с автоматами в руках десантники-пехотинцы. Потом спустя полчаса из центрального подъезда начался выход небольшими группами защитников здания - народных депутатов. Сквозь плотные шеренги вооруженных солдат в касках их направляли к автобусам и увозили куда-то...

Это был черный день России: деспот, опиравшийся на поддержку банды хапуг - расхитителей государственной собственности, вороватых чиновников из числа бывшей партноменклатуры и зажиревших генералов, забывших о воинском долге и чести, потопил в крови мятеж патриотов: при штурме здания Верховного Совета погибли по самым минимальным данным около 140 его безоружных защитников.

В те дни, разумеется, личность Ельцина уже не вызывала у меня никаких иллюзий, никаких надежд на светлое будущее России. Учиненная им и его "демократическим" окружением кровавая расправа со своими политическими противниками, отказавшимися мириться с незаконным разгоном Верховного Совета и установлением единовластной ельцинской диктатуры, окончательно сорвала с него маску поборника западной демократии и обнажила его жадное стремление к безраздельному самовластию. Стало ясно, что этому дубиноголовому деспоту абсолютно чужды такие понятия как любовь к Родине и забота о благе ее народа. Будущее России его не интересовало - его заботили лишь личное благополучие и упрочение своей по сути дела царской власти над Кремлем и всей страной.

Все эти пороки в идеологии и поведении Ельцина сполна проявились во время его кратковременного официального визита в Японию, состоявшегося в октябре 1993 года,- всего лишь неделю спустя после расстрела из танков российского парламента. В "Токийской декларации", подписанной тогда Ельциным с одной стороны, и японским премьер-министром Хосокавой Морихиро с другой, в отличие от прежних документов такого рода содержался ряд двусмысленных формулировок, дававших повод японской стороне рассматривать их как свидетельство готовности российского руководства идти все далее и далее на попятную в территориальном споре с Японией167.

Вдохновило японских политиков на дальнейшее наращивание своего давления на Россию в территориальном споре двух стран и заявление Ельцина, сделанное во время пребывания в Токио, о его намерении вывести с южных Курильских островов дислоцированный там воинский контингент и демилитаризовать эти острова. И это несмотря на дислокацию на соседнем с Курилами японском острове Хоккайдо четырех дивизий "сил самообороны", включая одну бронетанковую.

Вдохновились вновь на пропагандистскую обработку в желательном для японцев духе и те московские японоведы, которые пополняли свои доходы из долларовой кормушки Японского фонда. С осени 1993 года вновь участились публикации в виде брошюр и книг, а также газетных статей их опусов, содержавших ссылки на подписанную Ельциным "Токийскую декларацию" и трактовавших этот документ как свидетельство готовности российского правительства пойти в ближайшее время на уступки японским территориальным требованиям. В том же духе высказывались и руководители российского МИД (включая министра иностранных дел А. Козырева), намекавшие при встречах с японцами на готовность России подписать мирный договор с Японией на неких "компромиссных" условиях.

Все это побудило меня снова взяться за рассмотрение вопросов, связанных с территориальным спором двух стран, сосредоточив при этом внимание на российско-японских территориальных переговорах в ельцинский период, то есть в 1991-1994 годах. Цель задуманной книги состояла в разоблачении предательского поведения наших прояпонски настроенных соотечественников, включая дипломатов, журналистов и научных работников. Главным объектом моих обличений в этой новой рукописи стал министр иностранных дел России А. Козырев, который в названный период продолжал оставаться на своем посту, хотя его угоднические заискивания и перед США, и перед другими странами НАТО, и перед Японией вызывали у российской общественности все большее возмущение. Шаг за шагом проследил я в этой новой рукописи неблаговидное поведение и самого Козырева, и его заместителя Кунадзе, и некоторых других наших дипломатов, а также журналистов и научных сотрудников, содействовавших прояпонской деятельности министра иностранных дел и его помощников. Озаглавил я будущую книгу по-журналистски: "Кто и как продает Россию", а на титульном листе добавил подзаголовок: "Хроника российско-японских территориальных торгов (1991-1994 годы)".

В книге прослеживались вместе с тем и позитивные сдвиги в настроениях руководителей федеральных военных учреждений, а также местной администрации Сибири и Дальнего Востока, оказывавших чем далее, тем более решительное противодействие прояпонскому курсу А. Козырева и его приближенных. Рукопись, объем которой составил около 12 печатных листов, завершалась призывом к кремлевскому руководству страны обратить внимание и понять, что козыревская политика заискивания и обещаний идти навстречу японским территориальным домогательствам бесплодна и несовместима с интересами нашей страны, что беспринципный флирт российского мидовского руководства с японским "движением за возвращение северных территорий" ничего, кроме ущерба, нашей стране принести не мог и не принес. А далее говорилось: "Хотелось бы надеяться, что в руководящих верхах российского общества начался процесс прозрения и осознания неспособности нынешнего мидовского руководства вывести российско-японские отношения из той порочной колеи, на которую оно сбилось три года тому назад. Авторам пресловутого плана "два плюс альфа" - плана необоснованных и беспринципных территориальных уступок Японии нельзя доверять дальнейшие судьбы российско-японских отношений. Да и вообще сурового осуждения заслуживают те государственные деятели, мидовские чиновники, ученые мужи и журналисты, которые в силу корыстных карьерных или иных непорядочных соображений инициировали в последние годы политику потакания японским территориальным домогательствам, продавая умышленно или по недомыслию интересы русского народа"168.

Завершив рукопись, я занялся поисками спонсора, готового оплатить расходы по ее изданию. И спонсор вскоре нашелся. Его подыскало для меня руководство ЦК профсоюза работников рыбного хозяйства. Таковым спонсором стало объединение "Дальрыба", кровно заинтересованное в сохранении Южных Курил в составе российской территории. Осенью 1994 года книга "Кто и как продает Россию" вышла в свет. Значительная часть тиража разошлась по профсоюзным и патриотическим организациям, а другая, меньшая часть была направлена мною в книжные киоски Москвы. В дальнейшем я не раз видел, что уличные торговцы продавали ее в числе антиправительственных изданий в местах проведения массовых митингов патриотической общественности.

Естественно, как и любой автор, я был рад тому, что в последующие дни книга получила похвальные отзывы в печати. Разумеется, это была печать оппозиционных власти Ельцина политических сил. В "Правде", в частности, была опубликована большая статья-рецензия вице-президента Российского союза промышленников, профессора В. П. Федорова. Автор озаглавил ее так: "Японская (пятая) колонна в Москве. Размышления о предательстве". Оценивая в этой статье мой труд, Федоров писал: "Книга И. Латышева пригвоздит к позорному столбу предательство в политике и будет способствовать утверждению правильного подхода к важной области российско-японских отношений"169.

Конечно, ни Козырев, ни его единомышленники из числа японоведов не изменили своих прояпонских настроений под влиянием как моей, так и других подобных ей патриотических публикаций. И более того - лица, которые подвергались в моих книгах и статьях резкой критике за слишком тесное сотрудничество с Японским фондом и потакание японским территориальным притязаниям к нашей стране, прониклись ко мне недобрыми чувствами. Но иначе и быть не могло. Во вражде к себе со стороны японофилов я видел неизбежные издержки войны, начатой мной в печати против прояпонского лобби, стремившегося к установлению своего контроля над отечественным японоведением. В отместку за мои нелицеприятные публикации проводники японского влияния в московских академических учреждениях подвергли меня в 90-е годы бойкоту, отказывая мне в приглашениях на заседания и дискуссии, связанные с японоведческими проблемами. Но этот бойкот нисколько не повлиял на мою решимость отстаивать национальные интересы своей страны против японских посягательств на них.

Да я и не был одинок: на собраниях активистов Комитета защиты Курил вместе со мной участвовали мои единомышленники - видные специалисты по Японии, доктора наук и профессора А. А. Кошкин, В. П. Зимонин, А. М. Шарков, В. К. Зиланов, И. А. Сенченко, а наряду с ними и более молодые японоведы, в том числе специалист по истории российско-японских отношений А. Ю. Плотников, взявший на себя бремя организаторской работы.

Всех нас объединяли общие политические убеждения, тревога за территориальную целостность нашей страны и возмущение той прояпонской возней, которую вели и президент Ельцин, и руководители МИД России, и ублажавшие японцев научные работники и журналисты. В середине 90-х годов все мы вместе занялись таким важным, на наш взгляд, делом как противодействие попыткам японской стороны и отечественных японофилов ввести в заблуждение нашу общественность и внушать ей ложную мысль о неправомерности включения Южных Курил в состав российской территории. Непосредственным поводом тому послужил выход в свет подготовленного тогда МИД России совместно с МИД Японии сборника документов по истории российско-японских и советско-японских отношений. В этот сборник, как выяснилось при его ближайшем рассмотрении, оказались включены лишь те официальные документы и правительственные заявления обеих сторон, которые нравились японцам, а ряд других важных документальных материалов, свидетельствовавших о законности нахождения Южных Курил в составе России, был в этом сборнике опущен. Когда на собрании активистов комитета мы обратили свое внимание на это и осудили трусость и беспринципность наших мидовцев, допустивших публикацию в сборнике заведомо прояпонской версии истории взаимоотношений двух стран, то было решено в противовес прояпонской стряпне наших дипломатов издать такой сборник документов, который давал бы общественности правдивое, объективное освещение истории территориального спора двух стран.

И мы безотлагательно взялись за дело. В работе участвовали и историки-японоведы, и несколько женщин-энтузиасток, взявших на себя неблагодарный труд технического порядка: снятие копий с архивных документов, перепечатку рукописей на компьютерах, доставку материалов авторам и т.п. Расходы по подготовке и публикации сборника взял на себя Конгресс русских общин, в руководстве которого находился тогда ряд видных думских деятелей. В результате в конце 1995 года рукопись была напечатана и вышла в свет под заголовком "Русские Курилы: история и современность". Ее содержание раскрывал на титульном листе подзаголовок: "Сборник документов по истории формирования русско-японской и советско-японской границы".

Документы в сборнике были размещены в хронологическом порядке. Авторами комментариев к разделам с документами, относившимися к дореволюционным русско-японским отношениям, стали И. А. Сенченко и А. Ю. Плотников. Разделы, включавшие документы советского периода (включая довоенные, военные и первые послевоенные годы), были подготовлены А. А. Кошкиным и В. К. Зилановым, а я подобрал документы и написал комментарий к двум последним разделам, касавшимся истории отношений Японии с Советским Союзом и Россией с момента подписания Совместной декларации 1956 года и до наших дней. Приложил я также руку к тем первым страницам предисловия, где излагались задачи, поставленные составителями сборника. Главная наша задача состояла в том, чтобы не позволить враждебным России силам вводить в заблуждение российскую общественность относительно так называемой "проблемы северных территорий" и создавать у русских людей ложное впечатление, будто у Японии есть какие-то исторические и юридические основания для претензий на Южные Курилы.

Публикация названного сборника вооружила нашу общественность целым рядом малоизвестных документов, убедительно опровергавших утверждения японской пропаганды, будто Курилы никогда прежде не входили в состав России. На страницах сборника мы поместили, например, "Карту Иркутского наместничества", извлеченную из "Атласа Российской империи" - официального издания екатерининских времен, вышедшего в свет в Санкт-Петербурге летом 1796 года. На этой карте вполне четко и определенно все Курильские острова, включая Итуруп и Кунашир, были обозначены как территория Российской империи. Карта эта как официальный документ Российской империи обладала убойной силой для всех измышлений по поводу приоритета японцев в открытии и освоении Южных Курил. Когда я вручил этот сборник документов заместителю председателя Государственной думы С. Н. Бабурину, обратив его внимание на эту карту, то он тут же пообещал мне увеличить ее и закрепить на стене своего думского кабинета - и действительно сделал это, в чем я убедился при следующей встрече с ним. "Я теперь,- сказал он,- показываю эту карту и японцам, и американцам, да и другим посетителям всякий раз, когда речь заходит о японских территориальных требованиях".

Участие в деятельности Комитета защиты Курил дало мне возможность близко познакомиться и вступить в дружеские отношения с целым рядом замечательных русских людей самых разных профессий, движимых не чем иным, кроме бескорыстного стремления отстоять интересы своей Родины. Да и в стенах Института востоковедения после выхода в свет двух упомянутых выше книг я встретил поддержку целого ряда моих коллег, включая востоковедов специалистов по Китаю, Индии, Ближнему Востоку и другим регионам. Доброе, дружественное отношение ко мне проявляли и научные сотрудники отдела комплексных международных проблем, в котором я и по сей день работаю. Не будучи обременен административными обязанностями, я смог максимум времени уделить в 90-е годы углубленному изучению проблем российско-японских отношений и подготовке ряда публикаций на эту тему как в журнале "Азия и Африка сегодня", так и в сборниках названного выше отдела. Словом, бойкот, устроенный мне группой моих коллег-японоведов, присосавшихся к Японскому фонду и забывших по этой причине об интересах своей страны, не причинил ущерба моим японоведческим занятиям - своим любимым делом я продолжал заниматься даже в более удобных условиях, чем ранее.

А вот такие пособники воинствующих японских националистов как А. Козырев, Г. Кунадзе, К. Саркисов оказались так или иначе отстраненными с тех постов, находясь на которых они оказывали существенное влияние на развитие российско-японских отношений. Где-то в начале 1996 года пришлось бесславно покинуть свой министерский пост американскому подголоску А. Козыреву. Еще до того, в 1994 году, отстранен был от японских дел его заместитель - японовед Г. Кунадзе. Просидев некоторое время в должности посла России в Южной Корее, он был затем вообще выдворен из стен министерства иностранных дел. Покинул по-тихому пост руководителя отдела Японии и самый ревностный поборник передачи Южных Курил японцам - К. Саркисов. Сочтя, что работать за иены выгоднее, чем работать за рубли, он перебрался в Токио и занялся преподаванием российской истории в частном японском университете Хосэй.

Но уход на обочину этих заведомо одиозных фигур, полностью дискредитировавших себя в глазах российской общественности, не привел, однако, к коренному пересмотру порочного курса МИДа на потакание и уступки японским территориальным притязаниям.

С назначением Е. М. Примакова на пост министра иностранных дел некоторые из моих единомышленников-патриотов поначалу наивно предполагали, что начался новый этап в территориальном споре России с Японией и что российский МИД станет впредь более твердо, чем при Козыреве, отстаивать национальные интересы страны. Но этого не случилось: российское руководство продолжало по-прежнему вести набившие оскомину переговоры о заключении "мирного договора" с Японией. В ходе этих переговоров снова началось секретное обсуждение японских территориальных требований и снова в позиции руководства России стала проявляться опасная тенденция к подвижкам навстречу японским посягательствам на Южные Курилы.

Что и как писали российские японоведы

о Японии в 90-х годах

Размежевание между российскими японоведами на два течения, японофилов и русофилов, произошло отнюдь не только из-за различий между ними, возникших в связи с российско-японским территориальным спором. Если смотреть в корень, они крылись в ином: в различиях политических мировоззрений тех и других. Японофилами оказались, как выяснилось в дальнейшем, именно те научные работники и журналисты, которые в начале 90-х годов поспешно отрекались от прежней советской политической идеологии идеологии, составлявшей идейную основу всего того, что ими писалось в предшествовавшие годы, и вслед за ельцинскими "реформаторами-демократами" торопливо встраивались в концепции идеологов Западного мира, и прежде всего в концепции американских японоведов. Для одних это было не так трудно, ибо они и раньше скрытно сочувствовали Западу и свои "марксистские труды" писали неискренне, кривя душой. Другим же это было труднее, так как до 1991 года, когда они "прозрели", в их сознании ничего иного, кроме ортодоксальной советской идеологии, усвоенной в школах, институтах и аспирантурах, не появлялось, а потому перестройка собственного мировоззрения в зрелые годы давалась им ценой большого умственного напряжения. Но и те и другие являли собой так или иначе перевертышей, только первые были перевертыши по зову души, а вторые - перевертыши по расчету.

Много, очень много неожиданных идейных метаморфоз произошло в годы ельцинского правления с моими коллегами - научными работниками-японоведами. Не раз я испытывал шок, когда некоторые из моих давних друзей - уважаемых ветеранов японоведения вдруг отрекались от своих прежних почетных репутаций ортодоксальных марксистов и объявляли себя давними приверженцами экономических, социальных и политических моделей Запада. Более всего покоробили меня откровения неизменно уважавшегося мной Якова Александровича Певзнера - автора самых крупных в нашей стране и наиболее капитальных исследований экономики Японии. Я был буквально потрясен, когда в его автобиографической книге "Вторая жизнь" прочел следующие строки: "Процентов 25-30 того, что я писал в своих книгах и статьях, было правдой... но эту правду я мог давать, только обрамляя ее ложью... Были диссиденты, были умственные рабы, и были люди, державшие кукиш в кармане. Я, видимо, отношусь к последним"170.

Хотя эти строки и претендуют на откровения, я им все-таки не поверил и не верю до сих пор, ибо то, что было написано Яковом Александровичем о западной общественной жизни, о государственно-монополистическом капитализме Японии, не могло быть плодами сознательного извращения истины: слишком убедительны были авторские выводы, слишком тесно были они увязаны с данными экономической статистики и фактами, да к тому же и слишком много подтверждений находили они в трудах десятков маститых японских ученых-экономистов. Нет, в приведенных выше строках восьмидесятилетний Певзнер в пылу самобичевания и в угоду новым веяниям несправедливо, сгоряча оговорил Певзнера пятидесятилетнего, на трудах которого сложилась целая школа советских экономистов-японоведов. В заявлении о кукише, который он якобы постоянно держал в кармане при написании своих работ, я усмотрел не циничный идейный стриптиз, а всего лишь болезненное проявление нервного стресса, которые случаются у больших ученых в преклонном возрасте под влиянием крутых и больших перемен в окружающем их мире.

Идеологические зигзаги появились в ельцинские годы и в научных трудах другого крупного отечественного японоведа-политолога - Алексея Ивановича Сенаторова, который всегда казался мне человеком вдумчивым, солидным и принципиальным. Ведь это он, Сенаторов, в течение десяти, если не более, лет находился на ответственном посту в Международном отделе ЦК КПСС, возглавляя со второй половины 70-х годов японский сектор этого отдела. Именно он следил тогда за идейно-политическим уровнем печатных публикаций советских японоведов, и не только следил, но нередко менторским тоном давал авторам этих публикаций свои наставления, призванные направлять работу последних в русло ортодоксального марксистско-ленинского учения. Но вот чудо: как только Алексей Иванович оказался отстраненным со своих высоких цековских постов в связи с гонениями ельцинистов на КПСС и крушением Советского Союза, он начал вдруг стыдливо отмежевываться в своих публикациях и от советского прошлого, и от марксистско-ленинской идеологии. В книге и статьях, написанных им в 90-х годах, вдруг неожиданно высветилась пылкая приверженность тем догмам буржуазной демократии Запада, которых он прежде вроде бы на дух не переносил. В его обстоятельных и интересных статьях о деятельности политических партий современной Японии, опубликованных в ежегодниках "Япония" последнего десятилетия, а также в его большой книге "Политические партии Японии: сравнительный анализ программ, организации и парламентской деятельности (1945-1992)", изданной в 1995 году, как темные кляксы на белой скатерти стали появляться авторские реплики об "ускоренным провале экспериментов по построению "реального социализма" в Советском Союзе"171, о "необходимости возвращения нашей страны к многопартийности"172 и о том, что не в пример советскому строю "в Японии, странах Западной Европы, США, Канаде парламентская демократия... доказала свою жизненность и эффективность"173.

В этих брошенных вскользь репликах, явно чуждых прежним политическим взглядам А. И. Сенаторова, высветились его торопливые потуги приспособиться к идеологии пришедших к власти ельцинистов. А стоило ли так спешить и безоглядно отрекаться от своей недавней веры? Разве идеология чубайсов, гайдаров и бурбулисов, этих презренных временщиков, не дискредитировала себя в глазах нашего народа уже к концу 90-х годов?! Что будет делать Сенаторов после ухода клики Ельцина с политической сцены, когда российская "независимая" пресса начнет стыдливо отмежевываться от тех, кто под флагом "демократизации" и "либерализации" общества привел страну к развалу, а народ - к нищете? Откровенно говоря, мне было досадно за такую идеологическую неустойчивость моего коллеги-ученого, уважаемого мной и сегодня за тот вклад, который он внес в отечественное японоведение.

Идеологическая неустойчивость Сенаторова проявилась, кстати сказать, и в фигуре умолчания в отношении территориального спора России с Японией, к которой он прибег сразу же после своего ухода из аппарата ЦК КПСС. Эта фигура умолчания стала особенно заметной на фоне четкой патриотической позиции, занятой на этом участке российско-японских отношений его бывшими коллегами по работе на Старой площади: И. И. Коваленко и А. А. Кошкиным.

Но робкие реверансы Сенаторова в сторону пришедших к власти "демократов" - это еще не самое примечательное из того, что стало наблюдаться в трудах ряда московских японоведов. Куда большие мировоззренческие и методологические кувырки совершили в ельцинские времена некоторые другие мои коллеги по профессии, освещавшие прежде в своих публикациях и служебных записках историю и общественную жизнь современной Японии с общепринятых в то время идеологических позиций. С приходом к власти в нашей стране проамерикански настроенных "демократов-реформаторов" они поспешили забыть свои прежние марксистские публикации и торопливо, без всяких объяснений и самокритики стали осваивать методологию американских японоведов - авторов небезызвестной "теории модернизации" - той самой теории, которую не раз подвергали критике советские востоковеды и японские историки-марксисты в своих работах 60-х - 70-х годов. Но сбрасывать с себя прежнюю идеологическую шкуру и влезать в другую оказалось для таких неофитов делом нелегким, особенно для лиц старшего поколения. В результате их публикации последних лет, написанные в духе слепого следования идеологическим установкам американских и западноевропейских авторов, оказались не более чем посредственными компиляциями, похожими не столько на научные труды, сколько на примитивные сочинения школьников. Примером такого бездарного пересказа трудов зарубежных японоведов могут служить отдельные главы коллективной монографии, изданной в Москве в 1996 году под претенциозным заголовком "Японский феномен". Автор этих глав - Э. В. Молодякова, научный сотрудник отдела Японии Института востоковедения РАН, "прозрев" в одночасье, увидела путь к пониманию закономерностей в развитии японского общества в начетническом изучении публикаций американских и прочих зарубежных социологов, политологов и философов. С умилением стала цитировать она книги М. Вебера, К. Вольферана, П. Бергера, Л. Берталанфи, Ш. Айзенштата и других почитаемых на Западе обществоведов, игнорируя при этом многочисленные труды советских и российских знатоков Японии, посвященные тем же проблемам развития современного японского общества. Как и другие близкие ей по взглядам отечественные почитатели американской политологии, свои рассуждения, заимствованные у заокеанских японоведов, Молодякова стала сопровождать чуждыми русской речи, иноязычными словечками, призванными придать ее рассуждениям этакую солидность и наукоподобие. Чего стоят, например, такие перлы, появившиеся в ее писаниях, как "теллурократические" и "талассократические" государства, "традиция сакральная и традиция профанная", "катализированность" как манера поведения", "эндогенные процессы" и т.п.174 И невдомек этой Молодяковой, что подобная терминология, бездумно надерганная из иностранных книг, никак не соответствует менталитету наших соотечественников, воспитанных в духе совершенно иной идеологии, иного понимания общественных явлений и на иной лексике.

Выдавая подобные писания за "новое слово" в отечественном японоведении, наши почитатели американской "теории модернизации" в действительности занялись никчемным и школярским повторением того, что когда-то, лет тридцать тому назад, публиковалось в США и других странах Запада, но сегодня уже вышло из моды.

Впрочем, есть в этом тяготении части московских японоведов к американским идеологическим установкам и некоторый политический подтекст. Ведь это тяготение вполне соответствует идейному настрою нынешних правящих верхов России, проводящих курс на перестройку образа жизни и менталитета русского народа по американским и западноевропейским образцам.

Но я не вижу большой опасности в подобных неумных стараниях отвратить российскую общественность от привычных взглядов на Японию и побудить русских людей воспринимать эту страну глазами американских и западноевропейских политологов и социологов. В конце концов, вольному воля, и пусть каждый придерживается той методологии, какая ему по душе. Только вот читаться будут малопонятные нашим людям опусы сторонников "теории модернизации" считанными единицами: кому охота насиловать себя, продираясь сквозь чащу мудреных иностранных слов, за которыми кроются еще более мудреные, заумные и заведомо спорные рассуждения?!

Появились, однако, в публикациях российских японоведов последнего десятилетия и такие искажения японской действительности, такие некритические отзывы о Японии и японцах, на которые я - человек, вернувшийся из этой страны после длительного там пребывания,- не мог не реагировать: уж слишком явственно проступало в этих публикациях стремление авторов к неумеренному восхвалению современной жизни японцев и их действительных и мнимых достижений. Так, в феврале 1996 года в журнале "Азия и Африка сегодня" была опубликована моя статья под заголовком "Есть ли основания у Японии именоваться сверхдержавой?". Поводом для написания этой статьи послужили не в меру восторженные оценки Японии как "сверхдержавы нового типа", якобы вышедшей по сумме различных показателей своего развития "на первое место в мире" и обеспечившей себе тем самым дальнейший рост своей экономической мощи исключительно "быстрыми темпами, опережающими страны развитого мира"175. Принадлежали эти оценки не кому иному, как председателю российской Ассоциации японоведов, заведующему отделом Японии ИВ РАН К. Саркисову, излагавшему с апломбом и пафосом все процитированные выше утверждения в 1995 году, то есть в то время, когда японская экономика уже в течение нескольких лет корчилась в затяжном кризисе, а японская пресса пестрела паническими прогнозами по поводу будущего своей страны. Опираясь на статистические данные японской печати, я показал в своей статье несостоятельность тех панегириков, которые расточались в адрес Японии не только Саркисовым, но и рядом других российских японоведов, упорно не желавших в те годы снять розовые очки и трезво взглянуть на японскую действительность и не вводить в заблуждение общественность нашей страны176.

Оспорил я тогда заодно и настойчивые, но несостоятельные попытки ряда российских японоведов из числа научных работников и журналистов выдавать Японию за "великую державу", а то и "сверхдержаву". Вот что писал я в надежде отрезвить своих коллег-японофилов и побудить их к отказу от никчемного возвеличивания Страны восходящего солнца:

"Да и вообще, может ли претендовать нынешняя Япония на роль "великой державы"? Конечно же, нет! Ведь великая держава, и тем более сверхдержава,это такое могущественное, всесторонне развитое государство, которое способно существовать самостоятельно, независимо даже тогда, когда оно окажется отрезанным от внешнего мира. Это государство, обладающее такой военной мощью, которая гарантирует отражение любой угрозы его границам. Это государство, способное сплотить вокруг себя соседние страны. Это, наконец, государство, способное существенно влиять на ход мировых событий. Таким государством был Советский Союз. Таким государством были и остаются США. Такими государствами становятся Китай и Индия. А удовлетворяет ли нынешняя Япония этим требованиям? Увы, нет.

Во-первых, потому, что японская экономика на 70-80 процентов зависит от внешнего мира, от других стран, откуда она получает всю нефть, большую часть промышленного сырья и половину продовольствия. Стоит только прервать на неделю-другую транспортные и прочие связи Японии с внешним миром, и ее экономика потерпит полный крах, а жизнь населения окажется под угрозой. Во-вторых, несмотря на все усилия, Японии не удалось до сих пор сплотить вокруг себя хотя бы близлежащие страны Азии. Ее роль в ООН и других международных организациях и по сей день остается достаточно скромной. И наконец, в-третьих, о какой великой державе и тем более сверхдержаве можно говорить всерьез, если Япония вот уже полвека находится под каблуком другой державы, Соединенных Штатов, располагающей на японской территории военно-воздушными и военно-морскими базами, на которых постоянно пребывают американские вооруженные силы. Взяв Японию под свой ядерный зонтик и накрепко привязав японские "силы самообороны" к военной машине Пентагона, Соединенные Штаты тем самым установили свой постоянный контроль над японской внешней политикой. Так о какой же сверхдержаве может идти речь при наличии экономической зависимости Японии от внешнего мира, да еще в сочетании с ее военной зависимостью от другой страны - США?

Все это говорит о том, что некоторые наши японоведы в своих восторженных оценках перспектив развития Японии явно заблуждаются под влиянием то ли японской пропаганды, то ли былых писаний американских футурологов, от которых те сегодня сами же отказались. Сомневаюсь поэтому, что статьи таких авторов способны принести пользу нашей научной общественности. В основу японоведческих исследований должна быть положена реальная действительность, а не слащавые прояпонские домыслы"177.

Но за стремлением отдельных московских японоведов к воспеванию взахлеб реальных и иллюзорных достижений Японии и ее мнимого всемогущества крылись не только ошибочные оценки действительности, но и соображения иного порядка, а именно холуйское желание понравиться японцам и получить побольше долларов от Японского фонда, оплачивавшего их писания. Не случайно же и книга "Японский феномен" и подобные ей слащавые публикации субсидировались Японским фондом с оплатой их авторам валютных гонораров. Это позволило распорядителям фонда из МИД Японии взять на короткий поводок некоторую часть российских японоведов и обратить их деятельность на потребу своим интересам, своим политическим целям.

Наихудшую роль среди таких японофилов стали играть те исследователи, которые в угоду японцам и при их финансовой поддержке взялись за преднамеренное искажение истории советско-японских отношений, черня при этом без зазрения совести ранее изданные труды советских исследователей старшего поколения. Во второй половине 90-х годов как грибы после дождя появились в России изданные за счет Японского фонда легковесные публикации, в которых огульно пересматривались оценки роли Японии в развязывании второй мировой войны и характеристики японских государственных деятелей, виновных в совершении военных преступлений. Заведомая предвзятость подобных публикаций проявилась в стремлении их авторов снять с Японии ответственность за нападение на Китай и военные провокации против СССР, за вступление в Тройственный военный союз с нацистской Германией и фашистской Италией, за развязывание войны на Дальнем Востоке и в бассейне Тихого океана, за гибель в этой войне многих миллионов жителей сопредельных стран. В сущности, подобные писания преследовали своей целью реабилитацию преступлений, совершенных японскими правящими кругами накануне и в годы второй мировой войны. И не случайно основным объектом критики их авторов стали материалы Токийского процесса по делу главных японских военных преступников, проведенного в рамках Международного военного трибунала для Дальнего Востока - трибунала, документы которого, как и решения Нюрнбергского международного процесса над главными немецкими военными преступниками, были совместно подготовлены и утверждены большой группой военных юристов, историков и знатоков международного права, включая специалистов из США, Советского Союза, Англии и других стран мира.

Особое рвение в попытках защиты и реабилитации японских военных преступников проявил в 90-е годы научный сотрудник Института Дальнего Востока, а затем Института мировой экономики и международных отношений РАН Б. Н. Славинский. В своей книге "Ялтинская конференция и проблема "северных территорий", вышедшей в свет в 1996 году, он попытался представить дело так, будто акты агрессии, предпринимавшиеся Японией против Кореи, Китая, Советского Союза и МНР в 30-х - 40-х годах, были не более чем выдумками советской пропаганды, которая якобы ввела в заблуждение судей токийского трибунала. "В советской прессе, а затем и в научных публикациях,- писал Славинский,- доказывалось, что Япония - агрессивное государство, которое всю войну только и делало, что готовилось напасть на Советский Союз... Массовая кампания дезинформации в отношении Японии началась с Токийского процесса над главными японскими военными преступниками, для которого по специальному заданию ЦК ВКП(б) министерство иностранных дел СССР, Генеральный штаб пограничных войск, КГБ, Прокуратура СССР, а также различные научно-исследовательские институты подготовили многие десятки справок, документов и карт, в которых искажались цифры, подтасовывались факты, фальсифицировалась история советско-японских отношений"178. (Обращаю внимание, что все эти обвинения в адрес советских государственных ведомств и научных учреждений были брошены Славинским голословно, без единого подтверждающего их факта.- И. Л.)

И вот еще одна выдержка из той же книги: "Конечно, Токийский процесс был судом победителей над побежденными. Поэтому первые могли себе позволить выдвигать против японцев любую компрометирующую информацию. Основное обвинение с советской стороны заключалось в том, что Япония постоянно нарушала Пакт о нейтралитете, в частности снабжала Германию секретной информацией о советском военном потенциале... Так как в СССР было очень мало специалистов со знанием японского языка, то все эти материалы стали документальной основой для издания учебников истории для школ, высших учебных заведений, а также разного рода публикаций о Японии. В них вырисовывается зловещий образ японского самурая, готового в любую минуту схватиться за меч"179.

Столь же ревностное стремление очернить и труды советских историков и решения Токийского трибунала проявил и другой гражданин России - Василий Молодяков (кстати сказать, сын упоминавшейся выше Молодяковой Э. В.), находившийся в середине 90-х годов в докторантуре Токийского университета. В своей книге "Подсудимые и победители (заметки и размышления историка о Токийском процессе)", вышедшей в свет летом 1996 года, он писал: "Я не могу согласиться со многими высказываниями и оценками Б. Н. Славинского, но то, что он пишет о Токийском процессе и его материалах, на мой взгляд, совершенно справедливо"180.

Не утруждая себя конкретным анализом исторических фактов, Молодяков голословно ополчился на все опубликованные ранее в нашей стране книги о Международном военном трибунале для Дальнего Востока, как якобы порочные с точки зрения "объективности, исторической достоверности и... добросовестности их авторов". Сколь развязен был в отношении своих соотечественников тогдашний стажер Токийского университета, можно было судить по его оскорбительным для наших историков и юристов обвинениям всех их в "тенденциозном подборе приводимых ими фактов и документов". При этом он не постеснялся бездоказательно заявлять, что "показания многих свидетелей обвинения на процессе не заслуживают... доверия и что многие документы были предоставлены Трибуналу в неполном и искаженном виде"181.

Не скрыл Молодяков и цели публикации на русском языке своей книжонки: она сводилась к тому, чтобы заронить в сознание наших соотечественников мысль о том, будто в развязывании войны на Дальнем Востоке и Тихом океане были виновны не правящие круги Японии, а какие-то другие силы, включая Советский Союз, который в противовес Японии клеймился автором как "агрессор". Вот, например, что вещал российским читателям из своего токийского далека Молодяков по поводу вступления Советского Союза в войну с Японией на стороне Соединенных Штатов, Англии, Китая и других стран, подвергшихся японскому нападению: "Какими бы "союзническими обязательствами" Советский Союз не руководствовался, по отношению к Японии он совершил акт агрессии, реально не спровоцированный никакими японскими действиями аналогичного масштаба или значения. Пора заявить об этом со всей ответственностью"182.

Более наглой апологетики преступной политики японских милитаристов накануне и в годы второй мировой войны, чем в книжках Славинского и Молодякова, мне не встречалось не только в нашей, но и в американской и западноевропейской японоведческой литературе. Выход в свет этих антисоветских, антироссийских книг, написанных не японцами, а нашими соотечественниками - предателями своей родины, свидетельствовал о том, сколь далеко зашла деградация японоведческой науки нашей страны в черные дни ельцинского правления. При чтении этих книг я испытал и возмущение, и презрение, и ненависть к их авторам и в то же время неодолимую потребность осудить их мерзкие клеветнические выпады против взрастившего их советского государства. В этом порыве и была написана мною статья "Правомерны ли попытки реабилитации военных преступников?", опубликованная в майском номере журнала "Азия и Африка сегодня" за 1997 год183. В ней было высказано все то, что я думаю об этих японских агентах влияния и в то же время были изложены факты и аргументы, показывавшие несостоятельность и лживость их попыток оправдания преступлений японских милитаристов.

Отвергая кощунственные обвинения Советского Союза в "агрессии" против Японии, якобы совершенной в августе 1945 года, я перечислил в названной статье все предшествовавшие вступлению Советского Союза в войну с Японией бесчисленные акты японской агрессии в отношении соседних стран Дальнего Востока и Тихоокеанского региона. "Уже это разбойничье поведение Японии,резюмировал я далее,- нагло поправшей элементарные нормы международного права, давало любой миролюбивой стране правовые основания для пресечения подобного разбоя - те же самые правовые основания, которые разрешают прохожим прийти на улице на помощь слабым людям, избиваемым распоясавшимся хулиганом"184. Показывая клеветнический характер бредней названных авторов о советской "агрессии" в отношении Японии, я писал:

"Ведь советские вооруженные силы громили японскую Квантунскую армию не на Японских островах, а на территориях Китая и Кореи, незаконно захваченных японскими оккупантами. Это те территории, население которых силой оружия было превращено в подневольных рабов японских оккупантов. Именно там вела японская военщина тайную широкомасштабную подготовку к бактериологической войне, предотвращенной лишь благодаря вступлению в Маньчжурию советских вооруженных сил. Все это говорило о том, что, начав военные действия против Японии и разгромив Квантунскую армию, Красная армия выполнила благородную роль освободительницы народов Китая и Кореи из-под ярма японской оккупации. Между прочим, советская авиация (в отличие от американской) не произвела за время войны с Японией ни одного бомбового удара по японской территории, не убила на Японских островах ни одного мирного жителя...

Но, пожалуй, самым наглядным свидетельством исторической правомерности вступления Советского Союза в войну с Японией стала единодушная поддержка этого шага Кремля народами всех соседних с Японией стран, всех государств антифашистской коалиции. Приветственные телеграммы в связи со вступлением Советского Союза в войну с Японией направили тогда в Москву правительства США, Англии, Китая и многих других стран. Забывая об этом, авторы названных книжек смотрят на события полувековой давности сквозь призму современных взглядов японских правящих кругов, пытающихся сегодня пересматривать - не без молчаливого согласия США - довоенную и военную историю Японии и истолковывать ее в выгодном для себя свете"185.

Позорным явлением в отечественном японоведении стали в период пребывания ельцинистов у власти публикации воспоминаний японских военных преступников, осужденных или признанных таковыми Токийским международным трибуналом за активное участие в развязывании агрессивных войн в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Так, при поддержке посольства Японии в Москве были опубликованы на русском языке мемуары одного из главных военных преступников - бывшего министра иностранных дел милитаристской Японии Того Сигэнори. Редактором этих мемуаров, изданных, естественно, на средства всемогущего Японского фонда, стал один из видных московских японоведов В. Б. Рамзес, а предисловие к ней написал все тот же неутомимый японский подголосок Б. Н. Славинский. Да какое предисловие! Злобным клеветническим нападкам были подвергнуты в нем советские юристы - участники Токийского трибунала. А почему? Да потому, что они посмели присоединить свои голоса к другим (американским, австралийским и западноевропейским) обвинителям на названном судебном процессе, признавшими Того одним из главных военных преступников и осудившими его на длительное тюремное заключение.

Попытки создания вокруг имен японских военных преступников ореола бескорыстных борцов-романтиков за счастье Японии и чуть ли не великомучеников были предприняты и в ежегоднике "Япония", в редколлегии которого в 90-х годах ведущая роль стала принадлежать ельцинистам-"демократам". Об этом говорила опубликованная в номере этого ежегодника за 1994-1995 годы статья "Геостратегия "меланхолического принца" (проекты и свершения Фумимаро Коноэ)"186. В этой статье восхвалялся как самоотверженный патриот и "романтик-пассионарий" бывший премьер-министр Японии Коноэ Фумимаро - тот самый Коноэ, который начал в 1937 году открытую агрессивную войну в Китае. Тот же Коноэ в дальнейшем, следуя примеру германских нацистов, возглавил "движение" за разгон всех политических партий страны, а затем создал профашистскую Ассоциацию помощи трону, ставшую центром по мобилизации населения на подготовку к войне за передел мира в союзе с гитлеровской Германией и фашистской Италией. Ведь общеизвестно, что этот кумир японских фашистов был самым оголтелым поборником завоевания сопредельных стран с целью включения их в "Великоазиатскую сферу совместного процветания". Именно он способствовал более всех приходу к власти военного диктатора генерала Тодзио Хидэки, рекомендованного им императору в качестве своего преемника на посту премьер-министра страны накануне вступления Японии в войну на Тихом океане. Вот уж порадовала редакция ежегодника "Япония" своих друзей и опекунов в японском посольстве! Публикация в ежегоднике такой статьи означала по сути дела полный отказ его нынешней редакции от тех идейных позиций и политических взглядов, для освещения которых когда-то, в 1972 году, мы, инициативная группа советских японоведов, создали этот ежегодник. Тогда наша цель заключалась в объективном освещении прошлого и настоящего Японии с учетом наших национальных интересов, но отнюдь не в нападках на внешнюю политику Советского Союза и оправдании преступных деяний японских милитаристов.

Кстати сказать, по иронии судьбы "демократы"-японофилы, взявшие в годы ельцинского правления под свой контроль редколлегию ежегодника "Япония", не преминули запустить камень и в меня - человека, бывшего одним из инициаторов этого издания и затем ставшего главным редактором его первого номера. Под этим камнем я имею в виду напечатанную в номере ежегодника за 1997-1998 годы статью бывшего сотрудника отдела Японии ИВАН С. И. Вербицкого.

Дернул же меня черт когда-то привлечь эту бездарную в научном отношении личность к себе в помощники в качестве ответственного секретаря ежегодника! Потом я не раз ругал себя за подобное легкомыслие, ибо в дальнейшем Вербицкий показал себя в корне чуждым мне по духу человеком. Чем дальше, тем явственнее высвечивались его слепое преклонение перед американским образом жизни и скрытая ненависть к советскому государству, России и КПСС, хотя он и оставался членом партии до того момента, пока не сбежал вдруг в США. Там средством для заработков стали для него публикации злобных антисоветских статей, в которых затрагивались подчас и вопросы советско-японских отношений.

Ну а в той статье, которая появилась в названном выше номере ежегодника "Япония", ярость Вербицкого вызвали между прочим мои выступления в печати с критикой прояпонского курса, проводившегося в те годы ельцинистами. Издавна затаив на меня обиды за мои прежние критические отзывы о его вихлявых и халтурных в профессиональном отношении писаниях, этот эмигрант-отщепенец попытался в своей статье демонизировать мою роль в японоведении и наклеить на мои книги самые одиозные с его точки зрения ярлыки. "Написанные И. Латышевым книги "Покушение на Курилы" и "Кто и как продает Россию" (М.: 1994),- утверждалось в названной статье,- стали своего рода катехизисами наиболее шовинистических и ультрапатриотических кругов России"187.

Как я понял тогда, эти бранные выпады соответствовали не только взглядам автора статьи, но и членов редколлегии ежегодника. Но меня их хула нисколько не смутила. Я воспринял ее как похвалу моим публикациям. "Значит,- подумал я,- достал я этих проводников американского и японского влияния! Значит, и впрямь напугалась эта публика, как бы мои книги, названные в статье "катехизисами", не получили одобрительного отклика у российской общественности!"

Но хватит писать о тех людях, которые в черные годы ельцинской власти превратились фактически в идейных прислужников Японии и США. Иначе у читателей может сложиться превратное впечатление, будто не единицы, а чуть ли не все российские японоведы отказались от объективного изучения японской действительности и ее оценок с учетом национальных интересов России. В действительности же из долларового корыта Японского фонда кормилось не так-то уж много моих коллег по профессии. И более того - значительная часть даже тех, кому случайно перепали некоторые из подачек названного фонда, не пошли ради этого на сделки со своей научной совестью.

Среди знакомых мне лично японоведов старшего поколения не поддались моральному давлению ельцинистов и не стали в угоду политической конъюнктуре менять в своих статьях и книгах прежние оценки прошлого и настоящего Японии такие именитые знатоки японской истории, экономики и политической жизни как Кутаков Л. Н., Тихвинский С. Л., Коваленко И. И., Поспелов Б. В., Попов В. А., Хлынов В. Н., Полевой Б. П., Иванов М. И. и ряд других ученых. Примером объективного освещения самых острых проблем японской внешней политики стала в середине 90-х годов книга С. Л. Тихвинского "Россия и Япония: обречены на добрососедство". Наибольшее политическое звучание получили в этой содержательной книге новые сведения о японо-советских переговорах 1955-1956 годов, завершившихся, как известно, подписанием 19 октября 1956 года в Москве Декларации о нормализации советско-японских отношений. Будучи непосредственным участником этих переговоров, Сергей Леонидович Тихвинский впервые в нашей японоведческой литературе показал на конкретных фактах политическую безмозглость неожиданного и грубого вмешательства Хрущева в ход упомянутых переговоров, обернувшихся из-за этого вмешательства ничем не обоснованным ослаблением позиции Советского Союза в только что начавшемся территориальном споре с Японией. В освещении итогов переговоров Тихвинский смело пошел наперекор предательскому стремлению мидовских ельцинистов в лице А. Козырева и его помощников-японофилов истолковывать сумасбродство Хрущева как некий разумный компромиссный шаг к "справедливому" решению территориального спора двух стран. И уже только по этой причине его книга стала ценным вкладом в правдивое и своевременное ознакомление нашей общественности с подлинной историей советско-японских отношений. Неудачно, правда, был выбран автором заголовок этой книги. Слова о том, что обе страны "обречены на добрососедство", не отвечают, на мой взгляд, существующим реалиям. В них желаемое было принято за действительное. Весь ход развития отношений наших стран свидетельствует, к сожалению, об обратном: обречены оказались обе страны на длительные и бесплодные территориальные споры.

Немало неподкупных, солидных исследователей-патриотов оказалось в 90-е годы и среди моих коллег-японоведов "среднего поколения" в возрасте от 40 до 60 лет, чьи взгляды на Японию сложились еще при советской власти. В их числе хотелось бы упомянуть таких близких мне по убеждениям людей как Кошкин А. А., Зимонин В. П. и Крупянко М. И., при общении с которыми не раз я обнаруживал совпадения в критических оценках не только японской, но и российской действительности. Отрадно было мне тогда убеждаться в том, что эти люди не прогнулись морально под давлением тех, кто захватил административное верховенство в японоведческих центрах Москвы.

О стремлении ряда японоведов к открытым высказываниям в печати и на научных форумах своего нежелания огульно восхвалять Японию свидетельствовали их публикации. В числе таких публикаций находилась, к примеру, книга Михаила Ивановича Крупянко "Япония 90-х в поисках модели отношений с новой Россией"188.

Более того, заметно утратили прежний восторженный тон в оценках достижений Японии в сфере экономики, науки и техники даже некоторые публикации в последних выпусках ежегодника "Япония", издаваемого теперь на средства Японского фонда. Трезвый анализ плачевного состояния японской экономики, погрузившейся в 90-х годах в трясину небывало затяжной депрессии, появился, например, в выпуске ежегодника за 1998-1999 годы в статье И. П. Лебедевой (см. с. 101-120). Вполне объективную характеристику современного уровня развития японской науки и техники, выгодно отличающуюся от того, что писалось в прежних статьях-панегириках на ту же тему, дал в статье в том же номере ежегодника авторитетный знаток данной проблемы Ю. Д. Денисов (см. с. 121-134). Не сомневаюсь, что подобные статьи не очень-то порадовали спонсоров ежегодника из Японского фонда. Но увы! Современная японская экономическая действительность такова, что "богатым дядюшкам" из Страны восходящего солнца приходится волей-неволей заглатывать те горькие пилюли, которые стали все чаще попадать даже на страницы оплачиваемых ими изданий.

Конечно, по-прежнему противятся японские спонсоры, как и их друзья отечественные японофилы, публикации на страницах ежегодника полемических статей, содержащих критику проамериканской внешней политики Японии и осуждение незаконных японских притязаний на российские территории. Не случайно, например, ни разу не были опубликованы в последние годы в названном ежегоднике яркие полемические статьи А. А. Кошкина, В. К. Зиланова, Ю. А. Плотникова и других японоведов-патриотов, посвящены критическому освещению японской внешней политики военных и послевоенных лет. Эти статьи появлялись в целом ряде московских журналов и газет, но только не на страницах ежегодника "Япония", предпочитающего оставаться рупором японского посольства. Ну что же: ущерб от такого освещения японской внешней политики, и в частности российско-японского территориального спора, несут прежде всего не японоведы-патриоты, а сами японофилы-ельцинисты, теряющие постепенно доверие российских читателей.

Нельзя не упомянуть в этой же связи и о тех отечественных японоведах, которые пришли к пониманию необходимости критического, негативного восприятия деструктивных ельцинских реформ и коварного содействия этим реформам правящих кругов Японии не сразу, а после мучительных поисков истины. Один из них - доктор исторических наук Рафик Алиев (псевдоним О. Арин), бывший научный сотрудник Института Дальнего Востока РАН, в конце 80-х - начале 90-х годов склонялся поначалу к поддержке японских территориальных притязаний к нашей стране. Однако потом, проведя несколько лет в эмиграции и соприкоснувшись поближе с политологами Западного мира, он убедился в их предвзятом отношении к нашей стране и круто изменил свои взгляды. По возвращении в Россию Алиев открыто стал на сторону патриотов, выступавших против власти ельцинистов и прислужников этой власти японоведов-"демократов", готовых за подачки Японского фонда угодливо поддакивать посягательствам Японии на Южные Курилы189. Книги Алиева, изданные им частным образом в России в конце 90-х годов, содержат много свежих взглядов на роль Японии в системе международных отношений на Дальнем Востоке и в то же время открывают глаза читателям на экспансионистский характер и двуличие японской внешней политики, пронизанной антироссийским духом.

Идеологическое и личностное противостояние, возникшее в 90-х годах в российском японоведении, между "японофилами", с одной стороны, и "русофилами" - с другой, сопровождалось, естественно, появлением и "срединного течения" в среде отечественных знатоков Японии. Отличительными особенностями содержания публикаций этой группы моих коллег стало их внешне "нейтральное" отношение к территориальному спору двух стран, за которым крылось в большинстве случаев стремление не вступать в дискуссии ни с той ни с другой стороной и отделываться в своих статьях и книгах половинчатыми, аморфными или двусмысленными формулировками во всех случаях, когда речь шла о советско-японском территориальном споре. Такую уклончивую позицию предпочитали занимать прежде всего авторы тех публикаций, издание которых было оплачено Японским фондом. Не давая собственных оценок японским территориальным домогательствам к нашей стране, эти авторы избегали таким путем обид своих знакомых из японского посольства и распорядителей Японского фонда, субсидировавшего публикацию их опусов.

Такая тенденция к уклонению от четкого определения своего отношения к территориальному спору двух стран выявилась в статьях и книгах даже тех японоведов, которых навряд ли можно было упрекнуть в слишком больших симпатиях к японцам. Прослеживалось нежелание осуждать японскую сторону за незаконные притязания на Курильские острова даже в солидных научных публикациях моего давнишнего друга ныне покойного Д. В. Петрова190. В еще большей мере стремление не портить отношения с Японским фондом проявилось и в монографии В. О. Кистанова191, защищавшейся автором в качестве докторской диссертации.

Обидно, но отрицательное воздействие оказал Японский фонд и на содержание самой крупной по объему совместной публикации московских историков-японоведов - "Истории Японии", вышедшей в свет в двух томах в конце 1998 года192.

В целом выход в свет всеобъемлющего труда по истории Японии с древнейших времен и до последних дней современности стал, на мой взгляд, большим и долгожданным событием в российском японоведении. Отечественные японоведы - авторы двух названных томов заполнили тот вакуум, который образовался на книжном рынке и в библиотеках страны спустя двенадцать лет после выхода в свет "Истории Японии", написанной в советские времена на основе марксистской методологии тремя весьма компетентными специалистами-японоведами: Ю. Д. Кузнецовым, Г. Б. Навлицкой и И. М. Сырицыным. При этом более подробное и обстоятельное освещение получили в двухтомнике многие события японской истории, ранее не отмеченные нашими исследователями. В этом отношении ценность этой публикации не вызвала у меня сомнений, хотя ее авторы и редактор (А. Е. Жуков), видимо по причине спешки с ее изданием, отказались от ссылок на источники (даже в цитатах), от списков использованной литературы и выявления своего отношения к трудам предшественников, что может дать повод придирчивым читателям воспринимать этот двухтомник скорее как компиляцию, а не как полноценное исследование. Но не в этом я увидел самый досадный недостаток этого большого и несомненно солидного труда. Увы, ложками дегтя в бочке меда стали в двухтомнике те его разделы, где освещаются российско-японские и советско-японские отношения. А освещаются они так, будто их писали не русские авторы, а японцы, ибо в оценках всех событий и фактов, связанных с территориальным спором двух стран, превалируют японские взгляды на этот спор. В тех скупых авторских комментариях, которые имеются в тексте, не очень внятно, но настойчиво проводится, в частности, идея необходимости решения "территориального вопроса" на путях "компромисса", а иначе говоря - на путях односторонних и ничем не обоснованных уступок нашей страны японским территориальным домогательствам. Игнорируя аргументы российских патриотов - защитников Курил, авторы "Истории Японии" в ряде мест ограничиваются воспроизведением лишь аргументов японской стороны. История русско-японских отношений излагается в книге так, будто не было в нашей стране таких компетентных исследователей истории этих отношений как Э. Я. Файнберг, Л. Н. Кутаков, Б. П. Полевой, И. А. Сенченко и ряда других ученых.

В чем же причина этого странного на первый взгляд упорства авторов "Истории Японии" в навязывании российским читателям японских взглядов на территориальный спор двух стран? Ответ на этот вопрос лежит на поверхности - он дан издателями двухтомника уже на титульном листе. Ибо согласно титульному листу двухтомник издан, как там сказано, "при поддержке Японского фонда". А распорядителями этого фонда являются, как уже об этом писалось выше, чиновники МИД Японии. Всеобъемлющая "История Японии", подготовленная в годы ельцинского правления нашими японоведами на деньги Японского фонда, оказалась, к сожалению, при всех ее достоинствах товаром с вредными червоточинами: с ее страниц, посвященных острейшим проблемам российско-японских отношений, веет антирусским, японским душком. И душок этот начнет еще сильнее сказываться на репутации книги после ухода Ельцина из Кремля - ухода, за которым неминуемо грядет всеобщее и громогласное осуждение и политиками, и журналистами, и научными работниками всей политики ельцинистов, и в том числе их порочного курса на потакание японским территориальным домогательствам. Жаль, что редактор этой большой и долгожданной книги не сумел воспротивиться давлению наших японофилов и спонсоров из Японского фонда, стремящихся поставить под сомнение законность нахождения Южных Курил в составе России.

В общем же, российское японоведение 90-х годов стало являть собой хотя и пеструю, но не радужную картину идеологического разброда и разноголосицы - картину, вполне соответствующую кризисному состоянию всех российских общественных наук. Да только ли наук? В кризис погрузилась вся Россия, растерзанная территориально, разграбленная экономически, надломленная духовно и нестабильная в политическом отношении. Досадно, но в ближайшей перспективе в российском японоведении не просматривается возможность целеустремленного плодотворного сотрудничества моих коллег, их совместного движения вперед, как это было в 1986 году - в дни первого съезда японоведов социалистических стран. Увы - этот съезд оказался как первым, так и последним общенациональным научным форумом отечественных японоведов.

Глава 2

РОССИЯ И ЯПОНИЯ В УСЛОВИЯХ ДЕГРАДАЦИИ

ЕЛЬЦИНСКОГО РЕЖИМА

(ВТОРАЯ ПОЛОВИНА 90-х ГОДОВ)

"Встречи без галстуков" в Красноярске и Каване.

Возрастание угрозы территориальной

целостности России

Никогда еще прежде повседневная профессиональная деятельность московских японоведов не была столь зависима от экономической и внутриполитической обстановки в стране, как в последнее пятилетие ХХ века.

Непоправимым несчастьем для всей России, для основной массы ее граждан обернулись президентские выборы 1996 года. Проголосовала ли тогда за Ельцина или нет большая часть российских избирателей - дело темное и судить об этом трудно. Но прискорбным и общепризнанным фактом постепенно стало то, что президентом страны был избран неработоспособный, больной, властолюбивый, умственно неуравновешенный и примитивный по своим взглядам человек, главной заботой которого стали в последующие годы лишь помыслы о поддержании своего угасавшего здоровья и сохранении той безграничной власти, которой наделила его конституция, наспех принятая в 1993 году. Его не волновали, как это становилось всем все яснее и яснее, ни текущие проблемы повседневной жизни населения страны, ни ее дальнейшие судьбы. Внимание его было приковано только к кадровым вопросам, связанным с окружавшими его царедворцами, только к их перетасовкам и перемещениям с одних государственных постов на другие, только к постоянным проверкам всех своих приближенных на личную преданность. А при таких обстоятельствах в окружении этого новоявленного российского самодержца, воцарившегося в московском Кремле, удерживались лишь подхалимы, карьеристы и хапуги, использовавшие свои высокие официальные посты и полномочия для растаскивания государственной собственности и накопления долларовых сбережений в зарубежных банках.

Коррупция в верхних эшелонах ельцинского режима, истощавшая финансовые и экономические ресурсы страны, сопровождалась развалом некогда могущественного экономического механизма бывшего Советского Союза. В стране началась эпидемия массовых банкротств и закрытий предприятий. Развалу экономики сопутствовали такие безотрадные явления как переход под контроль иностранного капитала ряда крупнейших промышленных предприятий, повсеместный рост безработицы и резкое падение жизненного уровня большинства российского населения.

В бедственном положении оказались к концу 90-х годов и многие научно-исследовательские учреждения Российской Академии наук. Экономические неурядицы привели к дальнейшему сокращению заработков сотрудников академических учреждений и преподавателей высших учебных заведений, включая и специалистов по Японии. Во второй половине 90-х годов заработная плата подавляющего большинства научных сотрудников Института востоковедения РАН не превышала тысячи рублей, что по подсчетам многих социологов либо едва превышало прожиточный минимум либо было даже ниже этого минимума. Естественно, что такая ситуация объективно порождала тенденцию к совмещению многими учеными работы в академических учреждениях с какими-то побочными заработками, а следовательно, и к сокращению объемов и снижению качественного уровня своих плановых работ. Не случайно в разговорах сотрудников института все чаще стала повторяться такая поговорочка: "государство делает вид, будто оно выдает нам зарплату, а мы делаем вид, будто мы работаем". Чтобы свести концы с концами в своих семейных бюджетах, многие институтские сотрудники стали совмещать работу в институте с преподавательской работой не только в высших учебных заведениях, но и в обычных школах. Не один десяток штатных научных работников занялся одновременно чтением лекций и преподаванием восточных и западноевропейских языков в стенах коммерческого Восточного университета, созданного при нашем же академическом институте. В их числе оказался и я. Мое профессорское звание позволило мне получить согласие администрации названного университета на чтение курсов лекций по истории и социально-политическому строю Японии. Хотя читал я эти лекции всего лишь по два академических часа в неделю, тем не менее это дало заметную прибавку к моей академической зарплате. С учетом пенсии по старости мои заработки оказались в совокупности не меньшими, чем доходы основной массы моих соотечественников, хотя они и не шли ни в какое сравнение с тем высоким уровнем зарплаты, которая выплачивалась профессорам и докторам наук в годы советской власти.

В этой суровой бюджетной ситуации комфортнее других почувствовали себя лишь те из работавших в институте японоведов, которые сочли для себя морально возможным писать статьи и книги по заказам Японского фонда, созданного в нашей стране в 1991 году министерством иностранных дел Японии, и получать за свои труды из этого фонда довольно крупные долларовые гонорары. Правда, как я уже писал выше, плодами их работы по заказам японских "благодетелей" оказались в ряде случаев публикации, противоречившие по своей идейной и политической направленности национальным интересам нашей страны. Но в черные годы ельцинского режима в условиях повсеместной моральной деградации российского общества и повальной коррупции в верхах беспринципное сотрудничество некоторых наших японоведов с распорядителями Японского фонда - чиновниками МИД Японии - мало кого трогало и воспринималось администрацией института как вполне допустимый прагматический способ преодоления бюджетных трудностей наших научных работников.

Да и что было досадовать кому-то на моральную гибкость некоторых из отечественных японоведов, если в подходе к Японии самого президента России Б. Ельцина и его окружения не прослеживались ни твердые нравственные принципы, ни забота о долговременных экономических интересах и территориальной целостности своей страны, ни помыслы о сохранении ее достоинства и престижа.

Отстранение А. Козырева с поста министра иностранных дел и приход на этот пост в начале 1996 года Е. Примакова не привели к каким-либо существенным переменам в российско-японских отношениях. Из первых же заявлений Примакова стало ясно, что МИД России будет и далее придерживаться обозначенного в Токийской декларации 1993 года козыревского курса на продолжение переговоров с Японией о заключении мирного договора, а в сущности - переговоров о судьбе четырех южных островов Курильского архипелага. И такой курс, видимо, отвечал личным взглядам самого Примакова: ведь это он возглавлял Институт мировой экономики и международных отношений, когда в стенах этого института зародилась идея безотлагательной передачи японцам двух из четырех спорных Курильских островов с последующими переговорами о судьбе двух других (так называемый план "два плюс альфа"). Все последующие годы своего пребывания на посту министра иностранных дел России Примаков точно следовал политическим установкам Ельцина, а Ельцин, судя по всему, с маниакальным упорством стремился реализовать тот "пятиэтапный план решения территориального спора с Японией", с которым он впервые прибыл в Японию еще в январе 1990 года и который, в сущности, представлял собой доморощенную программу постепенной, поэтапной передачи Японии суверенитета над четырьмя спорными Курильскими островами. Так осенью 1996 года появилась на свет и стала обговариваться с японским МИДом идея "совместного хозяйственного освоения" четырех Курильских островов - идея заведомо порочная, чреватая бесконтрольным проникновением на Южные Курилы японских бизнесменов и всяких прочих поселенцев, а в перспективе постепенным вытеснением с этих островов российского населения.

Неожиданный и в то же время тревожный для российских патриотов разворот приняло развитие российско-японских отношений осенью 1997 года в ходе Красноярской "встречи без галстуков" Ельцина с японским премьер-министром Хасимото Рютаро. В итоге этой встречи российский президент обрел, по его словам, в лице японского премьер-министра нового личного друга - "друга Рю" и, видимо по этой причине, дал японской стороне громогласное обещание заключить мирный договор с Японией не позднее 2000 года. Столь категорическое и конкретное обещание, данное без ведома руководителей российского МИДа, ибо таковые на "встрече без галстуков" вообще отсутствовали, стало для всех сенсацией и вызвало как у российских, так и у японских политических комментаторов массу недоуменных вопросов, и прежде всего вопрос: а как вознамерился Ельцин уладить российско-японский территориальный спор, из-за которого и не подписывался в течение предшествовавших сорока лет упомянутый им мирный договор двух стран? На этот вопрос ни Ельцин, ни Примаков в последующие месяцы не дали российской общественности никаких вразумительных ответов. Зато Хасимото по возвращении из Красноярска в Японию сразу же известил своих соотечественников о том, что в итоге бесед с Ельциным он убедился в готовности последнего при подписании мирного договора пойти навстречу японским территориальным притязаниям. Примечательно, что российский МИД никак не прореагировал на подобные высказывания японского премьер-министра, что вызвало среди российских патриотов тревожные отклики.

Странная, а по существу преступная, готовность российских руководителей потакать японским территориальным домогательствам объяснялась довольно просто. Ее главная причина заключалась в экономических и финансовых трудностях ельцинского режима - в уповании Ельцина и его окружения на ту финансовую помощь, на те кредиты, которые японская сторона могла, по расчетам кремлевских горе-стратегов, предоставить ельцинскому режиму в случае заполучения ею российских территорий. Ну а японские государственные лидеры, быстро раскусившие эти помыслы кремлевских временщиков, стали, естественно, эксплуатировать их, искушая российских руководителей щедрыми посулами японской финансовой, экономической и технической помощи. На эти-то посулы и делал ставку Хасимото во время красноярских бесед с Ельциным.

Все перипетии, связанные с Красноярской "встречей без галстуков" Ельцина и Хасимото, мне пришлось довольно подробно освещать в 1997-1998 годах не только в публикациях института, но и в газетных статьях. Дело в том, что в то время в течение нескольких месяцев я сотрудничал с редакцией одной из двух газет, издававшихся в Москве под одинаковым заголовком "Правда". Обе эти газеты претендовали быть преемницами ленинской "Правды", обе выступали как печатные издания, отражавшие взгляды политических противников ельцинского режима, но если одна из этих газет придерживалась тесных связей с руководителями КПРФ, то другая ориентировалась в большей мере на беспартийную патриотическую общественность, недовольную ликвидацией советского социалистического строя, рыночными реформами ельцинистов и их проамериканской внешней политикой. Мое сотрудничество с этой второй "Правдой" началось с того, что ее главный редактор Виктор Линник, бывший в дни моей газетной работы в Японии правдинским корреспондентом в США, а также редактор международного отдела Владимир Чернышов, бывший в прошлом правдинским корреспондентом в Испании, предложили мне по старой памяти стать внештатным обозревателем их газеты по проблемам Японии и Дальнего Востока. На это предложение я ответил согласием, так как предложенная работа дала мне на время дополнительные заработки и возможность публиковать свои взгляды на современную Японию и российско-японские отношения с максимальной оперативностью и с расчетом на большее число читателей. Мое сотрудничество с линниковской "Правдой" началось осенью 1997 года, как раз незадолго до Красноярской встречи Ельцина с Хасимото.

В нескольких статьях, опубликованных тогда в названной газете и посвященных российско-японским отношениям, я высказал твердое убеждение в том, что названная "встреча без галстуков" российского президента с японским премьер-министром не сулит нашей стране ничего хорошего. Так, в частности, в статье, озаглавленной "Будьте бдительны, соотечественники!", отмечалось стремление Ельцина держать в секрете от российской общественности конкретное содержание договоренностей, достигнутых им в беседах с Хасимото, несмотря на то, что перед отъездом в Красноярск японский премьер-министр не скрывал своего желания добиваться от российского президента согласия на передачу Южных Курил Японии. Недоумение и тревогу выразил я также по поводу сенсационного заявления Ельцина о его намерении подписать с Японией мирный договор не позднее 2000 года. "Отклики японский печати на Красноярскую встречу,- писалось в статье,недвусмысленно свидетельствуют о том, что требование подписания мирного договора с Россией непременно и однозначно увязывается японскими государственными деятелями и прессой с заполучением согласия российского правительства на удовлетворение японских территориальных домогательств. Ни один японский государственный деятель, ни один из лидеров японских политических партий не мыслит себе сегодня заключения мирного договора с нашей страной иначе как на условии передачи Японии четырех южнокурильских островов - самых крупных по территории, самых важных в военном отношении и самых удобных для хозяйственного освоения островов Курильского архипелага, к которым прилегают самые доходные на Тихом океане зоны морского промысла. Спешка с подписанием договора понадобилась при таких обстоятельствах, конечно, не российской, а прежде всего японской стороне, жаждущей как можно скорее заполучить Южные Курилы. И Ельцин, судя по всему, пошел в Красноярске навстречу японцам. Не случайно японская пресса в один голос одобрила его намерение подписать мирный договор с Японией к 2000 году. Причем, что весьма характерно, большинство токийских комментаторов увидели в этом молчаливое согласие Ельцина с японскими территориальными домогательствами, его скрытую готовность уступить Японии южные острова Курильской гряды. Поэтому-то и вернулся Хасимото из Красноярска в Токио на белом коне, как герой, добившийся, по утверждениям тамошних журналистов, того, чего не удавалось еще добиться ни одному японскому премьер-министру, а именно определения конкретного срока передачи Японии требуемых ею островов"193.

Но цель цитируемой статьи заключалась не в том, чтобы порождать у читателей пессимистические настроения, а в том, чтобы побуждать их к отпору политике непротивления японским посягательствам на Курильские острова. В заключение там писалось: "Однако любые секретные обещания, данные Ельциным японскому гостю на прогулках по берегу Енисея,- это еще не окончательное решение судеб Южных Курил. Эти обещания потому и остались не раскрытыми для прессы, что российская общественность наверняка отнеслась бы к ним отрицательно... Вот почему сегодня российской общественности приходится, как никогда прежде, быть начеку. Ибо в итоге Красноярской встречи угроза территориальной целостности нашей страны выросла более, чем когда-либо прежде"194.

Примечательно, что как до, так и после Красноярской "встречи без галстуков" все российско-японские переговоры о заключении мирного договора проходили в атмосфере строгой секретности. Ни президентская администрация, ни руководство МИД России не считали нужным информировать общественность нашей страны, о чем шла речь во время пребывания в Токио министра иностранных дел России Е. Примакова в ноябре 1997 года, при приезде в Москву министра иностранных дел Японии Обути Кэйдзо в феврале 1998 года, а также на рабочих консультациях российского и японского заместителей министров иностранных дел Г. Б. Карасина и Тамба Минору, состоявшихся в январе и в мае 1998 года. Но вот что коробило меня тогда: секретность эта соблюдалась на деле лишь российской стороной, в то время как японские дипломаты то и дело прибегали к преднамеренным "утечкам" информации, позволяя своей общественности, по крайней мере в общих чертах, быть в курсе того, о чем они говорили с российскими дипломатами.

Как стало мне вскоре ясно из сообщений японской печати, за этим заговором молчания по отношению к российской общественности скрывалось не просто издавна присущее нашим мидовским чиновникам высокомерное нежелание информировать кого-либо о своих ведомственных делах, но и нечто другое, а именно боязнь привлечь общественное внимание к переговорам с японцами по поводу ущербных для России условий заключения мирного договора между двумя странами и навлечь на себя гнев российских патриотов.

Интересно, что именно на эту причину указывала в те дни не столько российская, сколько японская печать. Поводом для дискуссий японских газет на эту тему послужило осенью 1997 года заявление министра иностранных дел Е. Примакова на пресс-конференции в Токио, в котором российский министр подтвердил согласие Ельцина на обсуждение в ходе переговоров двух стран о мирном договоре территориальных притязаний Японии и готовность российской стороны искать при этом взаимоприемлемое "решение территориального вопроса". Анализируя те факторы, которые могли бы помешать согласию России на уступки территориальным требованиям Японии, редакция газеты "Асахи" в одной из своих тогдашних статей, озаглавленной "Следующий противник общественное мнение России"195, пришла к выводу, что главными противниками Японии в борьбе за достижение поставленной цели являлись не Ельцин и не руководители МИД России, а рядовые российские граждане-патриоты. Исходя из такой предпосылки газета рекомендовала японским политикам и прессе воздерживаться до поры до времени от публичных заявлений с лобовыми территориальным требованиями к Москве и вести с российской стороной по этому вопросу секретные переговоры. При этом рекомендовалось всемерно акцентировать внимание на желании японской стороны оказывать России "бескорыстную" экономическую помощь. Такая тактика позволяла бы, по мнению газеты, усыпить российское общественное мнение, облегчить тем самым тайный сговор японских и российских дипломатов, а затем внезапно осуществить подписание мирного договора, отвергаемого российскими патриотами, поставив последних перед свершившимся фактом.

Когда газета "Асахи" с изложенными выше рассуждениями попала мне в руки, я тотчас же подготовил к публикации статью, призванную предупредить читателей "Правды" о коварных замыслах японской стороны и порочной тактике замалчивания нашими мидовскими деятелями сути своих переговоров с японцами - тактике, способствовавшей по сути дела реализации японских планов захвата Южных Курил в итоге внезапного для наших соотечественников подписания мирного договора с Россией. В номере от 11-18 декабря 1997 года эта статья была опубликована под малопонятным для читателей заголовком "Не будите медведя", но с понятным для всех подзаголовком: "Сговор российских и японских дипломатов в ущерб интересам России?"196.

Приведенные выше рассуждения газеты "Асахи" о необходимости всемерного усыпления бдительности российского общественности вполне соответствовали, как стало вскоре ясно, и новым тактическим установкам японского МИДа, разработанным в преддверии дальнейших российско-японских переговоров на высшем уровне. Эти новые тактические установки уже в январе 1998 года стали реализовываться японской дипломатией в ходе рабочих консультаций заместителей министров иностранных дел России и Японии. Суть их состояла в том, что в отличие от своей предшествовавшей долголетней практики японское правительство в своих заявлениях, обращенных к российской стороне, стало избегать выдвижения жестких лобовых требований передачи Японии четырех южных островов Курильского архипелага. Вместо этого те же самые требования стали облекаться в завуалированные и мягкие по форме предложения о "демаркации" российско-японской границы. Как явствовало из сообщений японской печати, такая замена терминологии представляла собой хитроумный маневр, подсказанный, кстати сказать, японской стороне "японофилами" из российского МИДа и призванный облегчить Ельцину и другим российским руководителям реализацию их курса на уступки японским территориальным требованиям.

В чем же был смысл этого маневра? Раскрывая его в своей статье, опубликованной в "Правде" от 28 января 1998 года под заголовком "На словах "демаркация", а на деле...", я писал:

"Во-первых, с помощью облачения японских притязаний на Южные Курилы в такой словесный камуфляж эти притязания становятся, по мнению "премудрых" российских дипломатов, менее заметными и оскорбительными для российской общественности. "Демаркация границы", в итоге которой Южные Курилы окажутся за пределами российской территории, будет выглядеть не так возмутительно и обидно, как откровенная передача этих островов Японии по требованию последней. Формула "демаркация границы" задумана, иначе говоря, ее изобретателями как средство для обезболивания процедуры изъятия у России самых крупных, самых удобных для хозяйственного освоения, самых доходных и самых важных в стратегическом отношении островов Курильской гряды.

Во-вторых, такой словесный камуфляж весьма удобен для российских сторонников территориальных уступок Японии в юридическом отношении, ибо под соусом "демаркации границы" они рассчитывают избежать обвинений патриотической оппозиции в том, что правительство нарушает Конституцию России, исключающую возможность территориальных уступок. Шаги российского МИДа навстречу японским территориальным домогательствам будут изображаться в таком случае как решения, якобы совместимые с Конституцией страны... Но на каких Иванушек-дурачков рассчитаны подобные хитроумные замыслы? Ведь и ежу ясно, что нынешние границы России с Японией не нуждаются ни в какой "демаркации", хотя бы потому, что это морские, а не сухопутные границы, и проливы, отделяющие наши Курильские острова от японского острова Хоккайдо, образуют предельно четкую пограничную полосу, тем более что в течение пятидесяти с лишним лет эти морские границы были и остаются неизменными. К тому же вполне четко и стабильно определены эти границы и в этническом отношении: на Хоккайдо живут японцы, а на Курильских островах живут русские люди, и никакой путаницы в их местонахождении в минувшие полвека не возникало. Поэтому любая попытка выдать "порося за карася" и изображать территориальные уступки как "демаркацию" не могут ввести в заблуждение ни юристов-международников, ни депутатов Государственной Думы, ни широкую российскую общественность"197.

Моя статья в линниковской "Правде" с критикой обманной сущности попыток японской стороны придать японо-российскому территориальному спору видимость переговоров о "демаркации" границы была, пожалуй, первой реакцией нашей прессы на новую тактику японских дипломатов. Но, как мне кажется, тогда никто - ни японская сторона, ни наша общественность - не заметил этой статьи: уж очень мал был тираж названной газеты и навряд ли кто-либо просматривал ее в японском посольстве. В расчете на усыпление бдительности нашей общественности японские дипломаты в последующие месяцы положили свою новую доктрину в основу подготовки ко второй "встрече без галстуков" Ельцина с Хасимото, состоявшейся в апреле 1998 года на Японских островах в курортном поселке Кавана.

Встреча эта породила у сторонников сохранения территориальной целостности России еще больше недоумений и тревог, чем первая, красноярская встреча. Да и было о чем тревожиться! Ведь Ельцин нашу общественность о своих планах не информировал, в то время как Хасимото не скрывал от японской прессы того, что его главной целью в беседах с российским президентом должно быть заполучение еще более четкого, чем в Красноярске, согласия последнего на уступки японским территориальным притязаниям. При этом никто в Японии не сомневался в том, что Хасимото, как и любой из японских государственных деятелей, ни при каких обстоятельства не мог отступиться от требования передачи Японии четырех южных Курильских островов. Такой вариант исключался хотя бы потому, что окружение премьер-министра не позволило бы ему это сделать, ибо в Японии все партии, включая и партии парламентской оппозиции, были тогда и остаются сегодня едиными в этом вопросе, и ни один государственный деятель не мог и не может пойти на отказ от притязаний на четыре острова, не рискуя тотчас же быть "съеденным" своими политическими противниками.

Иное дело Ельцин, обладавший в отличие от Хасимото беспредельной свободой в принятии решений, не связанный никем и ничем в своих подходах к вопросам внешней политики и способный, как в этом не раз убеждалась и наша, и зарубежная общественность, к самым неожиданным и самым крутым политическим ходам. И вот именно на такую особенность Ельцина как политика, склонного придавать дипломатии личностный характер, и делали ставку японские политические стратеги весной 1998 года. Их цель при подготовке второй "встречи без галстуков" в Каване состояла в том, чтобы очаровать Ельцина показным дружелюбием, искусить его заманчивыми посулами льготных кредитов и финансовой помощи, а затем побудить к ответным "жестам дружбы", а именно к согласию пойти навстречу японским территориальным требованиям. И такая психологическая обработка Ельцина и членов его семьи, прибывших в апреле 1998 года вместе с ним в Японию, не могла не сказаться на исходе переговоров в Каване.

Пребывая в Каване в качестве "дорогого гостя" премьер-министра этой страны, Ельцин после льстивого обхаживания его японцами дал японской прессе новый повод для публикации радужных прогнозов с предсказаниями близкого согласия Москвы на территориальные уступки Японии. Речь шла, в частности, о том, что перед отъездом из Каваны при встрече с журналистами Ельцин с многозначительной миной на лице сообщил своим слушателям такую новость: японский премьер-министр Хасимото, то бишь его "друг Рю", сделал ему "весьма интересное конфиденциальное предложение". Не раскрывая содержания этого предложения, Ельцин объявил журналистам, что он намерен отнестись к нему с большим вниманием и "тщательно изучить его по приезде в Москву".

В дальнейшем советская общественность так и не получила каких-либо официальных разъяснений по поводу этой реплики президента. А вот японской общественности вскоре стало известно из публикаций японской печати, что суть упомянутого "интересного предложения" Хасимото сводилась к лукавой идее, которая в январе того же года подверглась критике в упомянутой выше моей статье. Идея эта заключалась в том, чтобы участники российско-японских переговоров при определении позиций в территориальном споре двух стран поменяли бы свои прежние слова и формулировки и вели бы впредь переговоры не об "уступках" России японским притязаниям на Южные Курилы, а о "демаркации границы между двумя странами". Соответственно и передачу Южных Курил под японский контроль следовало бы, согласно предложениям Хасимото, расценивать не как "территориальную уступку", а как всего лишь "более справедливое определение пограничной линии", разделяющей две страны.

Трудно сказать сегодня, почему тогда в Каване Ельцин так похвально отозвался об этом заведомо шулерском предложении своего "друга Рю". Кто может знать, какая задняя мысль скрывалась тогда в его поврежденной инсультами голове: то ли он поначалу не разобрался до конца в сути коварного замысла Хасимото, направленного на дезориентацию российской общественности, то ли он решил не обижать своего японского "друга" быстрым отказом от его заведомо неприемлемого, по сути дела обманного предложения, то ли и впрямь в этих хитроумных предложениях Хасимото он усмотрел какие-то политические выгоды и для себя самого. Но при всех обстоятельствах было очевидно, что как в Красноярске, так и в Каване японский нажим на Россию с целью склонения ее к уступкам в территориальном споре двух стран не встретил со стороны Ельцина надлежащего твердого отпора.

Конечно, при сложившейся в нашей стране в те годы раскладке политических сил оценки кратковременного визита президента России в Кавану на "встречу без галстуков" со своим новоявленным "другом Рю" не могли быть однозначными. Кое-кто из политических комментаторов усматривал шаг вперед к российско-японскому добрососедству в том, что Ельцин и Хасимото теперь уже без запинок называли друг друга по имени, а тучный "друг Борис" то и дело сжимал в своих объятиях щуплого "друга Рю". Кого-то умилили совместные выезды двух "друзей" на свадебную церемонию неких безвестных японских молодоженов, на концерт фольклорного барабанного ансамбля, на рыбную ловлю в Тихом океане и в рестораны с изысканными японскими и китайскими блюдами. Однако другие, более взыскательные и независимые от Кремля комментаторы не увидели во всей этой показной суете ничего существенного и обнадеживающего. Достижение нескольких малозначащих договоренностей по отдельным частным вопросам экономического сотрудничества двух стран явно не стоило того, чтобы российский президент в сопровождении семьи и большой свиты своих помощников и журналистов летал бы на два дня на далекие Японские острова.

В то же время стало очевидным, что японская сторона настороженно, а по сути дела негативно отнеслась к предложению Ельцина о подписании двумя странами Договора о мире, дружбе и сотрудничестве в преддверии заключения мирного договора двух стран. Буквально на следующий день после отъезда Ельцина в Москву японский министр иностранных дел Обути Кэйдзо дал понять журналистам, что подписание предложенного Ельциным документа может состояться лишь после заключения российско-японского мирного договора.

Негативную оценку итогам второй "встречи без галстуков" руководителей России и Японии дал тогда и я в комментарии, опубликованном 21 апреля 1997 года и озаглавленном "Торг под цветущей сакурой". Отмечая аморфную и непонятную для моих соотечественников позицию Ельцина по главному спорному вопросу российско-японских отношений, я писал:

"К сожалению, позиция российской стороны в отношении незаконных территориальных притязаний Японии не отличалась на состоявшихся переговорах ни ясностью, ни твердостью. Об этом говорят заявления Р. Хасимото и Б. Ельцина на пресс-конференции, устроенной в Каване на лужайке перед зданием гостиницы. Если Хасимого твердо дал понять, что подписание мирного договора предполагает решение в пользу Японии российско-японского территориального спора по поводу принадлежности Южных Курил, то Ельцин, уклоняясь от прямого ответа на этот вопрос, ограничился лишь неясным для большинства наших соотечественников заявлением о своем намерении придерживаться и впредь так называемой программы пятиэтапного решения территориального спора двух стран, выдвинутой им еще в 1990 году.

Сегодня российская общественность, наверное, уже забыла о содержании этой программы, а она с самого начала представляла собой, по сути дела, курс на передачу Японии в рассрочку всех четырех спорных островов Курильского архипелага. Программа эта, кстати сказать, на сегодняшний день уже частично реализована. Так, в соответствии с первым этапом реализации этой программы российская сторона отказалась от курса, проводившегося на протяжении предшествовавших тридцати лет, и признала существование "территориального вопроса" в российско-японских отношениях. Далее, второй этап этой программы предусматривал открытие доступа японских предпринимателей на спорные острова с целью свободного ведения там предпринимательства, и такой доступ практически уже открыт в соответствии с достигнутыми в последнее время договоренностями о японском рыболовном промысле в территориальных водах южных Курильских островов, а также в соответствии с курсом России на поощрение деятельности на спорных островах совместных российско-японских предприятий. Выполнен фактически на сегодня и третий этап этой ельцинской программы, предусматривающий "демилитаризацию" Южных Курил: вот уже три года, как с четырех островов отведены, за исключением малочисленной погранохраны, все армейские формирования, включая авиацию и танки.

Теперь, если следовать названной программе, остается лишь два этапа: четвертый и пятый. Четвертый этап, по Ельцину,- это подписание обеими странами мирного договора, а вот пятый этап предусматривал три следующие варианта окончательного решения территориального спора двух стран: первый вариант - передача четырех островов под совместный протекторат России и Японии, второй - превращение Южных Курил в некие "свободные острова" и третий - передача островов во владение Японии. Вот с какими "конструктивными" идеями приезжал Б. Ельцин в Японию восемь лет назад. И сегодня, как видно из его заявлений в Каване, он не отказался от этих идей. Скорее наоборот, под давлением японской стороны он готов ускорить реализацию "программы поэтапного решения территориального спора двух стран", хотя в любом из перечисленных выше трех вариантов эта программа противоречит Конституции России, ибо согласно Конституции все Курильские острова, включая и южные, являются неотъемлемой частью российской территории, а потому не могут быть объектом никаких территориальных торгов"198.

Все эти непонятные для российской общественности "безгалстучные встречи" Ельцина с японским "другом Рю" тревожили многих моих соотечественников, создавая впечатление, что не сегодня так завтра наш непредсказуемый президент может пойти неожиданно на уступки японцам - пойти в призрачной надежде заполучить от Японии в обмен на эти уступки крупную финансовую помощь, способную упрочить его прогнивший режим и продлить его существование.

Как вели себя и что говорили

руководители МИД России

Беда, когда судьбы огромной страны оказываются в руках властолюбивых, но политически беспринципных, да к тому же не любящих свою родину людей. Беззаботное, пренебрежительное отношение Ельцина к территориальной целостности страны, оказавшейся под его самовластным управлением, быстро передалось в 90-х годах и многим из тех чиновников российского министерства иностранных дел, которые выдвинулись на ответственные посты по протекции бывшего министра иностранных дел Козырева и его единомышленников. Бесхребетность и торгашеский подход этих лиц к японским посягательствам на земельные территории и морские пространства России явственно проявились в 1996-1998 годах в ходе переговоров с Японией о заключении между двумя странами межправительственного Соглашения о рыбохозяйственном сотрудничестве двух стран.

Переговоры эти, как и тогдашние "встречи без галстуков" лидеров обеих стран, велись в закрытом порядке, в результате чего сведения об их содержании доходили до российской общественности лишь окольными путями. Тем не менее уже накануне подписания названного соглашения дальневосточные рыбопромышленники, жители Курильских островов и российская патриотическая общественность, остро ощутив угрозу национальным интересам страны, стали выражать свое несогласие и по ведомственным каналам, и в печати.

Недоумение и возражения как простых рыбаков, так и ряда экспертов вызывали, во-первых, географические рамки подготовленного МИДом России соглашения. Почему, задавался ими вопрос, в особую зону оказались выделены в соглашении Южные Курилы, то есть те четыре острова Курильского архипелага, на передаче которых во владение Японии настаивало тогда японское правительство? Ведь сам факт выделения в некую особую зону Южных Курил, составляющих и в географическом, и в административном отношениях единое целое со всеми другими Курильскими островами, мог быть истолкован кем угодно как молчаливое согласие российской стороны с лукавыми утверждениями японцев, будто южные Курилы - это нечто иное, чем Курилы северные и будто географически четыре южных острова принадлежат не к Курильскому архипелагу, а к острову Хоккайдо. Ограничение географических рамок соглашения четырьмя островами уже само по себе порождало сомнение: не относились ли наши дипломаты, ответственные за содержание соглашения, к названным четырем островам как к надломленному куску российской территории, которому вскоре суждено было отпасть и перейти в чужие руки? В самих географических рамках соглашения была заложена, следовательно, незримая уступка японским территориальным домогательствам.

Еще более очевидная уступка давлению японской стороны заключалась в согласии наших мидовских чиновников на допуск японских рыболовецких флотилий в пределы двенадцатимильных российских территориальных вод, омывающих Южные Курилы. По условиям соглашения японским рыбакам разрешалось впредь вести промысел в наших территориальных водах за соответствующую арендную плату. Причем им гарантировались даже некие привилегии: при нарушении японцами условий соглашения во время промысла в наших водах судить их и подвергать наказаниям уполномочивались почему-то не российские, а японские власти. Примечательно, что японская сторона в ходе предшествовавших переговоров не шла и не собиралась впредь идти на допуск наших российских рыбаков в свою двенадцатимильную прибрежную зону. Соглашение давало таким образом японским рыбопромышленникам возможность играть в одни ворота - в ворота российских добрячков-ротозеев.

В сущности, подготовленное российскими дипломатами соглашение означало прямой шаг к подрыву той системы охраны национальных интересов России в водах Тихого океана, которая неукоснительно соблюдалась на протяжении всех предыдущих послевоенных десятилетий. Ибо впервые за полвека, минувшие со времени военного разгрома милитаристской Японии в 1945 году, с ведома и по решению правительства России японские рыбопромышленники запускались в наши территориальные воды (прежние договоренности о вылове жителями Хоккайдо морской капусты у островка Сигнальный заключались не на правительственном уровне и касались лишь крайне ограниченного по территории участка моря). Тем самым МИД России пошел на возрождение печальной практики 20-х - 30-х годов, когда обессилевшее в годы гражданской войны и иностранной интервенции Советское государство оказалось вынужденным согласиться с ведением в своих морских водах заведомо хищнического японского рыболовного промысла. И при этом никто не подумал о том, сколько тщетных усилий пришлось затрачивать нашей стране потом на протяжении двух последующих десятилетий, чтобы избавить свои воды от настырных японских визитеров, никогда не соблюдавших квот и выгребавших из наших вод все ценные продукты моря.

Некоторые из ответственных работников МИД России, принадлежащие к группе "японофилов", мотивировали необходимость своего скольжения навстречу японским притязаниям на воды, омывающие Южные Курилы, заботой о сохранении и упрочении "добрососедских отношений с Японией". Но таким объяснениям грош цена и тогда и теперь. Ведь первейшая задача дипломатов любой страны состоит отнюдь не столько в поддержании "дружбы" с соседними государствами, сколько в защите национальных интересов своей страны. Собственных национальных интересов!

Был, правда, у сторонников допуска японцев в наши территориальные воды и еще один "веский", по их мнению, аргумент: деньги, которые, как предполагалось, будут платить японцы за аренду промысловых участков деньги, которые-де могли бы очень пригодиться нашей оскудевшей за время реформ стране, особенно жителям Курильских островов, оказавшимся в ельцинские времена в небывало бедственном положении. Но сдача за деньги своей территории в пользование соседям - это при всех обстоятельствах дело последнее. Так поступают обычно лишь беспробудные алкоголики: когда все имущество дома пропито, они запускают в свой дом за мизерную плату чужаков. А чем это зачастую кончается, общеизвестно: чужаки завладевают домами непутевых хозяев.

Свое решительное несогласие с невыгодным для нашей страны содержанием рыболовного соглашения высказали весной 1998 года наши видные специалисты-рыбники. С одним из них, профессором Зилановым Вячеславом Константиновичем - бывшим заместителем председателя Государственного комитета по рыболовству, я не раз консультировался по этому вопросу, и наши взгляды целиком совпадали в том, что российские разработчики соглашения шли на поводу у японцев и предавали по сути дела национальные интересы страны. Накануне подписания соглашения официальными представителями обеих сторон (Соглашение было подписано 21 февраля 1998 года с японской стороны министром иностранных дел Обути Кэйдзо, а с нашей - заместителем премьер-министра России Борисом Немцовым) и Зиланов, и я выступили в московской печати с критическими статьями, в которых подвергли осуждению и само соглашение, и его разработчиков. В частности, моя статья на эту тему, озаглавленная "Не торопитесь, господа дипломаты: тише едете - дальше будете", была опубликована в линниковской "Правде" 10 февраля. Но в ельцинские времена демонстративное игнорирование критических выступлений прессы стало обычным, нормальным поведением правительственных учреждений.

Политические противники соглашения не сложили, правда, руки. В последующие месяцы 1998 года они выступили с требованиями вынесения этого документа на обсуждение и утверждение Государственной Думы. Не раз с резкой критикой Рыболовного соглашения выступал на заседаниях Комитета защиты Курил один из руководителей этого комитета - кандидат исторических наук А. Ю. Плотников. Его сообщение на эту тему было заслушано осенью 1998 года и в одной из думских комиссий. Но на этом интерес оппозиционных думских политиков к данной теме, видимо, остыл в связи с переключением их внимания на проблему импичмента президента и прочие злободневные темы.

Мое недолгое по времени сотрудничество с редакцией линниковской "Правды" включало и полемические статьи, направленные на разоблачение предательских выступлений в московской печати японских агентов влияния, внушавших нашей общественности ложные представления о мнимой правомерности притязаний Японии на Южные Курилы. Так, в комментарии "По японской шпаргалке", опубликованном в названной газете 15 апреля 1998 года, я подверг резкому осуждению попытки одного из таких агентов японского влияния - научного сотрудника ИМЭМО РАН Б. Славинского внушить московским читателям порочную идею о "необходимости" безоговорочного признания правительством России суверенитета Японии над Южными Курилами и безотлагательного подписания двумя странами "мирного договора" с целью скорейшей передачи этих островов Японии. Появление статьи Б. Славинского в московской печати в преддверии апрельского визита Б. Ельцина в Японию на "встречу без галстуков" с японским премьер-министром было явно инспирировано как японским посольством, так и тем "прояпонским лобби", активисты которого, включая и автора упомянутой статьи, прочно обосновались в ряде исследовательских институтов Российской Академии наук. Мой комментарий был резким по форме, но не содержал ничего нового по сравнению с тем, что мною писалось ранее. И я бы, наверное, не стал о нем упоминать, если бы не одно примечательное обстоятельство. То ли в день его публикации, то ли на следующий день мне на дом лично позвонил заместитель министра иностранных дел Григорий Борисович Карасин. К моему удивлению, как оказалось, он был знаком с моими газетными статьями в линниковской "Правде", и в частности с последним комментарием, и положительно отозвался о нем. В том же телефонном разговоре он изъявил желание встретиться со мной на следующий день в его рабочем кабинете в высотном здании МИДа на Смоленской площади. Встреча эта состоялась и продолжалась около часа, и надо сказать, что Григорий Борисович несколько поколебал мою убежденность в том, что среди высокопоставленных чиновников МИДа, ответственных за отношения с Японией, со времен Козырева уже не было людей, готовых твердо отстаивать национальные интересы России как в территориальном споре с японцами, так и по другим конфликтным вопросам российско-японских отношений.

К своему удивлению, я услышал из уст Карасина довольно внятные подтверждения его готовности противостоять японскому натиску и не идти на дальнейшие уступки японским территориальным домогательствам. Конечно, я не стал по соображениям вежливости докапываться до истины: насколько твердой была бы эта готовность, если бы Ельцин или непосредственный начальник Карасина Примаков вознамерились бы вдруг пойти и далее навстречу японским территориальным притязаниям? Но тот факт, что заместитель министра иностранных дел, ответственный за японское направление российской политики, счел все-таки целесообразным в дружественной беседе выслушать мнения того из российских японоведов, которого его коллеги-японофилы, как и их японские друзья, считают "великодержавным националистом", "ястребом" и "японофобом", показался мне симптоматичным. Во всяком случае, после моей беседы с Карасиным - человеком молодым, динамичным, перспективным и восприимчивым к чужим мнениям, у меня сложилось впечатление, что в затяжной битве российских патриотов за удержание Курил в составе России еще не все было потеряно. Даже в мидовских верхах на Смоленской площади во второй половине 90-х годов не все разделяли капитулянтские взгляды Козырева, Кунадзе и их сообщников. Появились там, как мне показалось, и люди, настроенные против дальнейшего потакания японским территориальным домогательствам. Открытым остался, однако, вопрос, насколько эти люди были способны противостоять бурным всплескам прояпонских симпатий и самодурства президента России Ельцина.

С заместителем министра иностранных дел Г. Б. Карасиным я встречался по его инициативе снова месяца два спустя. И хорошее впечатление о нем не изменилось у меня и после этой встречи.

Борьба в защиту Курил

в радиоэфире и на телеэкранах

Мое участие в борьбе российских патриотов за недопущение захвата Южных Курил японцами принимало в конце 90-х годов неожиданные для меня самого развороты. Однажды, где-то зимой 1997 года, патриотическая радиостанция "Резонанс" привлекла меня к выступлению в эфире, длившемуся около часа. Цель этого выступления заключалась в том, чтобы рассказать слушателям названной радиостанции о том, почему недопустима политика потакания японским притязаниям на Курильские острова и ответить на вопросы, задававшиеся мне слушателями.

Еще более несвойственным моим повседневным занятиям стало мое участие в серийной телевизионной передаче под названием "Суд идет". По своему содержанию эта передача представляла собой довольно правдоподобную имитацию судебного заседания с участием "судьи", "присяжных заседателей", "истцов", "ответчиков", а также "свидетелей обвинения и защиты". Слушались же на подобных "судебных заседаниях" злободневные вопросы нашей действительности. Меня, в частности, привлекли тогда к участию в качестве "эксперта" при рассмотрении "иска" к президенту России нескольких представителей Курильской администрации, которые, ссылаясь на непреодолимые экономические неурядицы, омрачавшие жизнь курильчан, требовали во имя избавления своих земляков от безработицы и нищеты согласия президента и правительства России на передачу Курильских островов под управление Японии. Для подкрепления своих позиций "истцы" привлекли в качестве "эксперта" научного сотрудника ИМЭМО А. В. Загорского, который, настаивая на удовлетворении требования "истцов", аргументировал свою позицию рассуждениями о том, что якобы Россия не обладает юридическими правами ни на Южные, ни на Северные Курилы и даже на Южный Сахалин и должна-де безотлагательно удовлетворить требования как японцев, так и "истцов". Мне же в качестве "свидетеля защиты" пришлось доказывать несостоятельность как самого "иска", так и тех аргументов, которые выдвигались в поддержку "истцов". Заодно со мной территориальную целостность России защищал в ходе этого спора, и притом весьма твердо, капитан первого ранга В. В. Заборский, обративший особое внимание на стратегическую важность Южных Курил.

Откровенно говоря, я предполагал, что весь этот спектакль закончится в пользу "истцов", так как компания НТВ постоянно придерживалась по ряду вопросов "антиимперских", "антисталинских", русофобских позиций. Однако неуклюжие, откровенно прояпонские выступления адвокатов и свидетелей "истцов" произвели столь удручающее впечатление на "присяжных заседателей", что последние вопреки замыслу организаторов этого судебного шоу не пошли на поводу у поборников сдачи Южных Курил японцам и проголосовали за "вердикт", отвергавший нелепый "иск". Это был редкий случай, когда в телевизионном эфире нам, российским патриотам, удалось, несмотря на противодействие прояпонских сил, юридически доказать свою правоту и несостоятельность тех, кто хотел бы превратить российские земли в объект беспринципного торга с японцами. И я не скрывал свою радость, когда на следующий день принимал поздравления от моих друзей в институте.

Еще раз в телевизионной дискуссии на ту же тему - о путях решения российско-японского территориального спора - меня пригласили участвовать в октябре 1999 года. В этой дискуссии, которую по каналу ТНТ под рубрикой "Момент истины" вел телевизионный комментатор С. Караулов, приняли участие наряду со мной небезызвестный думский деятель Владимир Жириновский, бывший думский депутат из числа рьяных "демократов-реформаторов" Аркадий Мурашов и зам. главного редактора газеты "Новые Известия" бывший известинский корреспондент в Японии Сергей Агафонов. В состоявшемся между нами перед телекамерами споре, "отдавать России японцам Южные Курилы или не отдавать", роли распределились, как это и было задумано телесъемщиками, так: Агафонов и Мурашов склонялись в пользу уступок России японским территориальным притязаниям, в то время как Жириновский и я выступали решительно против любых потаканий этим притязаниям.

Но дискуссия эта оставила у меня ощущение досады и никчемности подобных телевизионных шоу. Как стало сразу же ясно, ведущего Караулова судьба Курил как таковая нисколько не интересовала: свою задачу он видел в том, чтобы исподволь стравить участников дискуссии и придать спору видимость эмоционального накала и словесную остроту. В этом отношении наибольшее внимание тридцати зрителей, перед которыми мы восседали на подиуме за двумя столиками, приковал к себе, как и следовало ожидать, Жириновский, говоривший дольше, громче и образнее других, хотя временами он нес всякую чепуху, либо почерпнутую им из сомнительных источников, либо приходившую ему в голову по ходу спора. Не блистали знанием фактов и логикой своих высказываний ни мой бывший коллега по газетной работе в Токио Агафонов, от которого следовало бы ожидать большей осведомленности и обстоятельности, ни Мурашов, который вообще не смог привести ни одного веского довода в пользу "необходимости" поиска "справедливого компромисса" с Японией на путях уступок ее территориальным притязаниям. На примере сумбурных высказываний всех трех названных выше участников дискуссии я воочию увидел, как слабо готовились именитые думские политики и вроде бы солидные журналисты-политологи к своим выступлениям по телевизору, как безответственно и легкомысленно относились они к тому, что изрекалось ими с телевизионных экранов. Не доволен я остался и теми отрывочными репликами и возражениями, которые мне удалось торопливо высказать в стесненных условиях, когда все три моих говорливых собеседника норовили слушать лишь самих себя, бесцеремонно перебивая и друг друга, и меня.

Во время подготовки участников дискуссии к записи, а потом и во время съемки я, находясь вблизи от Жириновского, искоса наблюдал за этой скандально известной личностью. От всех его величественных поз, высокомерных гримас и громких претенциозных изречений веяло фанфаронством, фанаберией и неуважением к окружавшим его людям. Удивительно, как удавалось этому предельно нескромному, самовлюбленному и неприятному человеку удерживаться долгое время на верхних ярусах российской политической иерархии. Видимо, ельцинский режим создал для процветания таких одиозных фигур какую-то благоприятную почву. И не случайно то, что Жириновский, изображавший себя ярым оппозиционером, в острых политических ситуациях неизменно поддерживал в Думе Ельцина и его доверенных лиц.

Полемические выступления в защиту Курил от японского вторжения были, разумеется, не единственной темой моих японоведческих занятий и публикаций в составе работников отдела комплексных международных проблем Института востоковедения. Появилась у меня в те годы и еще одна любопытная тема исследований.

Ее появление было навеяно выступлениями по телевидению профессора Московского государственного института международных отношений В. Г. Сироткина. Речь в его выступлениях шла о золотом запасе царской России, который в годы русской революции и гражданской войны был вывезен, по его сведениям, за рубеж, и прежде всего в Японию. Вопрос этот заинтересовал меня еще и потому, что в предшествовавшие годы я с досадой отмечал отсутствие интереса среди наших японоведов к такому историческому событию как японская интервенция в Сибири и на Дальнем Востоке, которая представляла собой по сути дела агрессивную войну Японии против нашей страны и бесцеремонную оккупацию японской армией российской территории, продолжавшуюся в общей сложности чуть ли не семь лет (с учетом оккупации Северного Сахалина).

Как видно, в отличие от многих моих коллег-японоведов, особенно тех, кто посвятил себя изучению художественной литературы, искусства и прочих областей национальной культуры Японии, меня привлекали чаще не столько светлые, сколько темные стороны советско-японских и российско-японских отношений. Это было продиктовано, как я думаю, отнюдь не мизантропией, а заботой о национальных интересах моей страны, ибо никакая страна Дальнего Востока не покушалась в прошлом так часто на национальные интересы России, как Япония. Увы, не повезло России в этом регионе мира. Судьба послала ей на тихоокеанском побережье крайне неуживчивого и агрессивного соседа Японию, чьи правящие круги в течение первой половины ХХ века то и дело посягали на российские границы.

Когда о прошлых военных столкновениях России с Японией заходит речь среди наших соотечественников, то прежде всего вспоминаются почему-то русско-японская война 1904-1905 годов, кровопролитные сражения в районе Хасана и Халхин-Гола в конце 30-х годов и, наконец, бои в Маньчжурии в августе 1945 года. А ведь самой болезненной для русского населения из всех захватнических акций Японии, предпринятых против нашей страны, была военная интервенция Японии в Сибири, Забайкалье, Приамурье и на Северном Сахалине. Причем интервенция эта носила откровенно карательный и грабительский характер, и нам негоже забывать о том, что тысячи мирных русских людей погибли тогда от пуль японских интервентов, нельзя забывать и о колоссальных материальных ценностях, похищенных японскими интервентами на российской территории и вывезенных в Японию. Ведь не забывают же японцы свои обиды на Россию, укоряя нас за "неожиданное" вторжение в Маньчжурию в августе 1945 года и за помощь Китаю в освобождении этой страны от японских милитаристов, как и за последующее использование труда японских военнопленных на восстановительных работах и стройках в различных районах нашей страны.

Думая так, взялся я в 1995-1996 годах за конкретное рассмотрение той полудетективной истории с похищением царского золота, о которой так часто упоминал в своих выступлениях по телевидению профессор В. Г. Сироткин. Сначала мне эта история показалась неправдоподобной, но потом, когда я познакомился с рядом документов, статистических сведений и воспоминаниями очевидцев, мне стало ясно, что судьба царского золота, попавшего в руки японских интервентов и представлявшего собой значительную часть золотого запаса России, заслуживала специального изучения. Ведь из России в Японию были увезены не килограммы и не десятки и сотни килограммов, а десятки, если не сотни тонн золота. И, несмотря на это, в нашей литературе не выходило в свет ни одной книжной публикации, посвященной этому "ограблению века".

Для подтверждения некоторых из своих догадок и уточнения отдельных фактов летом 1996 года я вылетал на десять дней в Японию, заполучив приглашение правления одной из совместных российско-японских фирм. Но большую часть своего времени я провел не в этой фирме, а в парламентской библиотеке за просмотром мемуарной литературы, а также газетных и журнальных подшивок, относившихся к заинтересовавшему меня периоду новой истории.

Результатом моего интенсивного ознакомления с данным вопросом стала осенью 1996 года публикация в Москве небольшой по объему книги "Как Япония похитила российское золото". При подготовке этой книжки к изданию я руководствовался не только абстрактным интересом к вопросам, почему-то упущенным отечественными исследователями, но и практическими соображениями. Яснее говоря, мне хотелось дать нашим чиновникам государственных ведомств, включая МИД России, обобщенные сведения, позволяющие при ведении переговоров с японской стороной по различным спорным вопросам предъявить японцам подкрепленные цитатами и фактами финансовые претензии, достаточно крупные, чтобы уравновесить некоторые из давних японских притязаний и отбить у японцев охоту вести с нами бесконечные торги.

Будучи окрыленным неожиданно быстрой по срокам публикацией книги о похищении Японией российского золота, я направил несколько экземпляров этой книги своему знакомому по журналистской работе в Токио с просьбой позондировать возможность ее перевода на японский язык и публикации в Японии. Вскоре я получил от него обнадеживающее сообщение: издательство "Синдоку Сёся", возглавлявшееся многоопытным знатоком русского языка и давним другом нашей страны господином Идзюином Синрю, изъявило согласие перевести на японский язык и издать мою книгу. Учитывая, что книга моя по своему содержанию была не очень-то приятной для японских властей и банкиров, я решил не создавать для Идзюина финансовые трудности и в дальнейших переговорах с издательством отказался от получения каких-либо авторских гонораров. В результате летом 1997 год моя книга были издана на японском языке и появилась на прилавках ряда токийских магазинов. Ее выход в свет удачно совпал с моей одномесячной командировкой в Японию по соглашению о научном обмене между нашим институтом и университетом Кэйо. Пожалуй, самым приятным для меня событием во время моего пребывания в Токио стала в середине мая 1997 года публичная презентация моей новой книги, только что вышедшей на японском языке. На презентации, состоявшейся в одном из залов дома приемов Токийского университета, присутствовали около 40-50 университетских преподавателей, журналистов и общественных деятелей. Собравшиеся в своих выступлениях подчеркивали пользу упоминания в книге о таких фактах и эпизодах, связанных с интервенцией Японии в Сибири, о которых японским читателям до тех пор не было известно почти ничего. На следующий день заметка о презентации книги была опубликована в столичной газете "Асахи Симбун"199.

Чего ждать российским японоведам

после ухода Ельцина из Кремля?

Годы ельцинского правления стали для меня периодом постоянной неудовлетворенности ходом событий в России - в моей любимой стране, которой я всегда был предан, независимо от того, хорошо или плохо складывались у меня служебные дела и личная жизнь. Глубоко омрачали мое настроение и распад Советского Союза, и потеря Россией целого ряда своих исконных земель, населенных русскими людьми, и расстрел ельцинскими генералами законно избранного парламента страны, и бездарная война в Чечне в 1994-1996 годах, завершившаяся предательским отводом федеральных войск с отвоеванных у бандитов территорий. Постоянно вызывала в моем сознании чувство протеста бесхребетная проамериканская внешняя политика, проводившаяся сначала министром иностранных дел А. Козыревым, а потом его преемником на этом посту Е. Примаковым. Грустно было видеть, как в угоду правителям Запада мы сами напяливали себе на шею хомут обязательств, связанных со вступлением России в Европейский Союз - обязательств обременительных и ущербных для нашего народа, не отвечающих ни внутренней обстановке в стране, ни нашему национальному менталитету.

Постоянное возмущение вызывало у меня бесцеремонное вмешательство в политическую жизнь страны жадных до наживы финансовых олигархов, орудовавших за спиной Ельцина и членов его семьи. Поражало при этом и будило гнев в душе явное попустительство властей беспримерной по масштабам утечке из страны капиталов, истощавшей российскую экономику и ведшей ко все большему обнищанию основной массы ее населения. С нараставшей тревогой следил я все минувшие годы ельцинского правления за все более и более очевидным ослаблением военного могущества России, за разрушением ее военно-воздушных, военно-морских и сухопутных вооруженных сил, а также ее некогда грозного для врагов атомного щита. С болью в сердце было воспринято мной бесцеремонное, безнаказанное и безжалостное избиение военно-воздушными силами НАТО мужественной Югославии, которой мы вопреки тщетным просьбам и надеждам сербов отказали в военно-технической, а потом и в активной дипломатической помощи.

Остро ощущая необходимость решительного пересмотра губительной для России и ее народа политики Ельцина и его окружения, я ждал перемен в политической жизни страны. Но увы - в 90-х годах этого не произошло. Так и не появилось в те годы такой надежной, влиятельной силы, какая была бы способна стать преградой на пути разрушителей страны - ельцинистов и повернуть развитие событий в нужном для народа направлении.

Раньше, на протяжении сорока с лишним лет, я был верным членом КПСС и до последних дней существования этой организации оставался в ее рядах. Сожалею и по сей день, что мне не удалось сохранить на память мой партийный билет, который согласно существовавшим тогда правилам был сдан мной в 1987 году перед отъездом на работу в Японию в выездной отдел ЦК КПСС и который в декабре 1991 года по возвращении в Москву я уже не смог получить на руки в условиях введенного тогда властями запрета на деятельность КПСС. В первые дни пребывания на родине я был ошеломлен и в то же время возмущен безволием, трусостью и двуличием Горбачева и его приспешников из числа партноменклатурных вельмож. Презрение и отвращение вызывали у меня тогда эти жалкие болтуны, не решившиеся в ответственный момент защитить ни себя, ни партию, и позорно отдавшие без боя власть над страной своим нахрапистым политическим противникам.

Позднее, в 1992-1993 годах, когда по решению суда деятельность КПРФ была легализована и возобновлена, стало ясно, что в руководстве этой партией остались все те же бывшие штатные работники аппарата ЦК КПСС партийные чиновники-профессионалы, озабоченные как и в былые годы, лишь желанием обрести удобную для себя нишу в новой общественно-политической структуре страны. Страх репрессий побуждал их все дальше и дальше идти на отказ от превращения партии в боеспособную массовую организацию. Не решились, например, эти люди даже на такой шаг как борьба за воссоздание низовых партийных организаций на производственных предприятиях, в государственных ведомствах и учебных заведениях, а отсутствие сети таких низовых ячеек обрекло КПРФ на хронический отрыв от широких народных масс. Сделав ставку на заведомо нереальное завоевание абсолютного большинства мест в парламенте, Зюганов и его окружение фактически примирились с властью "демократов-реформаторов" и превратили КПРФ в партию "структурной оппозиции" - в партию думских говорунов, вполне довольных тем, что они снова пребывают в достатке и комфорте на важных государственных постах и не несут никакой ответственности за судьбы страны. Вступать в такую партию мне уже не хотелось, хотя на думских и президентских выборах 1996 года и я, и жена отдали свои голоса кандидатам КПРФ - за неимением ничего лучшего.

Вообще говоря, мое отношение к политическим противникам Ельцина определялось на протяжении 90-х годов прежде всего тем, насколько они были способны и готовы к решительной борьбе за отстранением от власти ненавистной мне клики наглых хапуг и разрушителей страны, захватившей в эти годы бразды правления в московском Кремле. К сожалению, те из радикально настроенных деятелей антиельцинской оппозиции, которые в своих убеждениях и высказываниях проявляли большую, чем лидеры КПРФ, заинтересованность и последовательность в борьбе за спасение России от беспредела нуворишей и коррумпированных чиновников, не сумели создать для себя дееспособных массовых организаций поддержки, а потому и не обрели реальной силы для победы на думских выборах в декабре 1999 года. Не придется им, судя по всему, оказывать существенное влияние на ход событий и в дальнейшем. Вероятнее всего, попутные ветры удачи будут дуть и далее в паруса противников социалистической идеологии, обладающих на сегодняшний день реальной властью в большинстве республик и областей России.

Но не будет, судя по всему, праздника и на улице откровенных сторонников компрадорского капитализма. Конец власти березовских, чубайсов, черномырдиных и иже с ними уже не за горами.

Скоропалительный, досрочный уход Ельцина в отставку накануне 2000 года ознаменовал собой, в сущности, признание им банкротства всей его предшествовавшей деятельности. Об этом недвусмысленно говорили его собственные слезливые покаянные заявления, содержавшиеся в его прощальном телевизионном обращении к народу.

Бесславная досрочная сдача Ельциным власти Путину не может не повлечь за собой крупные и неотвратимые сдвиги в балансе сил, сложившемся в политическом мире России на протяжении 90-х годов. Борьба, развернувшаяся в 1999 году в преддверии президентских выборов в политических верхах страны между отдельными группировками правящего лагеря, неизбежно завершится интенсивной перетасовкой лиц, обладающих властными полномочиями, и приходом к власти большого числа новых людей. Кто будут эти люди? Навряд ли будут они, как мне кажется, бездумными продолжателями порочного внутриполитического и внешнеполитического курса ельцинистов. Скорее всего, они отмежуются от этого курса и попытаются пересмотреть его. Повсеместное недовольство российской общественности реформами "демократов", проведенными в минувшие восемь лет, побудит новую власть как к косвенному, так и прямому осуждению всего того, что сотворили в стране ее предшественники - Ельцин и его горе-реформаторы в лице Чубайса, Гайдара, Бурбулиса и других им подобных временщиков. В этом случае в политической жизни страны произойдут ощутимые перемены, и, как мне хотелось бы надеяться, это будут перемены к лучшему. С ликвидацией чеченского очага терроризма неизбежно пойдет на спад влияние сепаратистских сил в нашей стране и, наоборот, усилится влияние сторонников упрочения центральной власти и национально-патриотической идеологии, выступающих в защиту территориальной целостности России. Перемены в политическом климате страны наверняка коснуться не только внутренней ситуации, но и ее внешнеполитического курса.

Ну а если такие перемены во внешней политике России произойдут, то новой российской власти придется волей-неволей обращаться за советами к соответствующим специалистам - и не только к экспертам по политическим проблемам США и стран Западной Европы, но и к экспертам-востоковедам. Надо полагать поэтому, что в двухтысячном году, а затем и в первые годы третьего тысячелетия руководителям Кремля будут часто требоваться и информация, и советы как специалистов по Китаю и Корее, так и специалистов по Японии. В частности, я убежден, что нынешняя бесхребетная стратегия Кремля, проводившаяся в годы ельцинского правления в отношении Страны восходящего солнца, будет в скором времени пересмотрена.

Как же видятся мне перспективы отношений России с Японией в ближайшие десятилетия?

Некоторые из моих соотечественников-японоведов склонны в своих публикациях бодро утверждать, что иной альтернативы, кроме добрососедства, у нас с японцами нет и что поэтому отношения двух стран "обречены на дружбу". Мне, однако, такая розовая, благостная перспектива кажется маловероятной. Скорее, наоборот: как бы ни стремилась новая постельцинская власть улучшить отношения России с Японией, эти отношения не претерпят в ближайшие десятилетия существенных перемен и "будут обречены", говоря языком моих коллег-оппонентов, на дальнейший застой в развитии торговли и прочих экономических контактов, на долгие и бесполезные переговоры и споры дипломатов обеих стран.

В любых прогнозах на будущее следует быть всегда реалистами. А нынешняя реальность такова: экономическое развитие и России, и Японии в 90-х годах двадцатого столетия шло, мягко говоря, не лучшим образом. Обе страны в эти годы сталкивались с застойными, кризисными явлениями, с эпидемиями банкротств местных фирм, с закрытием предприятий и небывалым ростом безработицы. Российская экономика, и в частности экономика ее дальневосточных районов, в результате бездарных реформ ельцинистов пришла сегодня в состояние развала, и потребуются годы, чтоб ее оживить, оздоровить и сделать привлекательной для иностранных инвесторов и торговцев, и в том числе для японских предпринимательских фирм. Пока, при нынешнем ее безотрадном болезненном состоянии, навряд ли отважатся японские бизнесмены пойти на сколько-нибудь крупные капиталовложения в хозяйственную жизнь Приморья, Сибири и других восточных районов нашей страны, тем более что в самой Японии в результате длительной восьмилетней депрессии их финансовые ресурсы, как и уверенность в успехе своих начинаний, значительно поубавились. Дай бог, чтобы наши торговые и прочие экономические связи с Японией остались бы на том уровне, который был достигнут в середине 80-х годов.

Что же касается российско-японских контактов в сфере государственной политики, то главной помехой улучшению отношений обеих стран как в прошлом, так и в ближайшем будущем останутся территориальные притязания Японии на южные Курильские острова. Ведь до сих пор не только МИД Японии, но и ни одна из японских политических партий не отказалась от упомянутых притязаний, и более того - часть из них ставит своей задачей овладение не только южными, но и всеми Курильскими островами, а некоторые требуют и передачи Японии Южного Сахалина. О какой "обреченности на дружбу" может идти речь при таких обстоятельствах?!

Кто-то из московских японофилов, может быть, все еще предполагает, что "дружба" с Японией будет куплена путем уступок России японским территориальным требованиям. Но я уверен, что российская общественность уже никогда не позволит совершиться подобной глупости, если не называть эту глупость точнее - предательством национальных интересов страны. В преддверии 2000 года, в отличие от 1991-1993 годов, даже в МИД России стали смолкать голоса рьяных поборников поиска "компромисса" с Японией в территориальном споре двух стран. Причуды Ельцина, нашедшие свое выражение в его плане "пятиэтапного решения" российско-японского территориального спора, в дальнейшем уже не получат поддержки тех верноподданных российских политиков и чиновников, которые еще недавно готовы были поддакивать любым волюнтаристским прожектам кремлевского властелина. С уходом Ельцина из Кремля и передачи им властных полномочий Путину, укрепившему свой авторитет в стране решительными действиями в защиту территориальной целостности России, теряют поддержку не только Думы, но и кремлевского руководства агенты японского влияния в МИДе, ИМЭМО и других академических центрах, пытавшиеся до последнего времени выторговывать "дружбу" с Японией путем односторонних уступок японским территориальным домогательствам. Всем этим саркисовым, зайцевым, славинским, ереминым, загорским и прочим завзятым японофилам придется в дальнейшем, по крайней мере на время, умерить свой пыл в навязывании нашей общественности своих порочных планов отторжения от России Южных Курил - самой важной в военно-стратегическом отношении и самой удобной для хозяйственного освоения части Курильского архипелага. Придется одновременно пересматривать свои позиции в данном вопросе и несостоявшемуся претенденту на президентский пост - Примакову, не раз выступавшему с прояпонскими планами "совместного хозяйственного освоения Южных Курил" и безвизового доступа японцев на эти острова, чреватыми наплывом туда японских переселенцев и постепенным переходом этих островов под фактический контроль Японии.

Уход Ельцина из Кремля поставил крест в то же время и на радужных надеждах японских политиков, которые в своих домогательствах к нашей стране делали ставку на самоуправство и некомпетентность российского президента, не раз намекавшего в доверительных переговорах с японцами на свою готовность идти навстречу их незаконным территориальным притязаниям. Такой разворот событий вполне отвечает, разумеется, национальным интересам нашей страны, но вряд ли приведет к быстрому улучшению российско-японских отношений.

Отрицательное влияние на российско-японские отношения будет оказывать и политика дальнейшего расширения и упрочения японо-американского военного сотрудничества, которое, что бы ни писалось в японских средствах массовой информации, так или иначе предполагает подход правительственных кругов Японии к России как к одному из своих потенциальных военных противников. "Соглашение о новых направлениях американо-японского оборонного сотрудничества в окружающих Японию районах", ратифицированное в мае 1999 года японским парламентом, не могло не насторожить не только китайских и северокорейских генералов, но и российские военные круги. Ведь по условиям упомянутого соглашения японские "силы самообороны" накрепко привязываются к военной машине Пентагона, а фактически становятся частью этой машины, призванной в случае боевых операций оказывать американским военно-морским и военно-воздушным силам, действующим в "окружающих Японию районах", всемерное содействие. Можем ли мы при наличии такого соглашения рассматривать японские "силы самообороны" как самостоятельную армию, командование которой способно принимать при обострении обстановки на Дальнем Востоке некие собственные решения, не согласованные с военным командованием США? Конечно же, нет. В вопросах, связанных с военно-стратегической ситуацией на Дальнем Востоке, позиция Японии в отношении нашей страны будет жестко определяться позицией Пентагона, а руководство Пентагона не собирается, судя по всему, отступаться от своих взглядов на Россию как на одного из потенциальных военных противников США.

Не лучшим образом будет сказываться на дальнейшем развитии российско-японских отношений и возобновление Пентагоном совместно с японскими военными специалистами разработок так называемой "системы тактической противоракетной обороны", в которую, по сообщениям токийских газет, будут включены и Япония, и Тайвань. Такая система, как это очевидно для всех, создается Пентагоном в расчете на возможность вовлечения Японии в ядерную войну с Россией и КНР. Ждать от японцев некой "искренней дружбы" с нашей страной при такой военной политике Японии, увы, не приходится.

Да и вообще в преддверии XXI века нам стоило бы относиться к Японии иначе, чем десять-двадцать лет тому назад, когда у многих моих коллег наблюдалось стремление к преувеличению экономического могущества этой страны. В ближайшие десятилетия Стране восходящего солнца навряд ли удастся сохранить за собой лидирующую роль среди государств Восточной и Юго-Восточной Азии даже с точки зрения ее экономических возможностей. Налицо тенденция к уменьшению удельного веса Японии как в экономической, так и в политической жизни Азиатско-Тихоокеанского региона и к сокращению ее влияния на ход событий в этом регионе. Отчасти такая тенденция возникла в связи с длительным восьмилетним застойным состоянием японской экономики, о котором уже упоминалось выше. Застой этот изменил в худшую для Японии сторону соотношение ее экономического потенциала с экономическим потенциалом самой крупной страны названного региона - Китайской Народной Республики. Неуклонный и быстрый рост валового национального продукта КНР, все большее увеличение объемов китайского торгового оборота с США и со странами Юго-Восточной Азии в сочетании с усилением военной мощи Китая и дальнейшим повсеместным расширением дипломатических контактов Пекина с мировым сообществом уже в наши дни позволят КНР все увереннее рассчитывать на опережение Японии в соревновании за лидерство в Азиатско-Тихоокеанском регионе. В последние годы, между прочим, китайские ученые, инженеры и предприниматели все активнее вторгаются в различные сферы наукоемких производств и высоких технологий, постепенно сокращая тем самым пока еще преобладающее влияние Японии в этих сферах. В уверенном движении Китая по пути наращивания своего научного, производственного и экономического потенциала я убедился воочию летом 1999 года, во время двухнедельного пребывания в Пекине, Цзинани и Циндао в качестве одного из участников российско-китайской научной конференции, организованной Шандунским университетом.

Заметные сдвиги, происшедшие в конце ХХ века в соотношении сил между странами Дальнего Востока в результате неуклонного возрастания экономической и военной мощи Китайской Народной Республики, требуют всестороннего осмысления, и заниматься этим следовало бы не только российским китаеведам, но и японоведам. На шахматной доске мировой политики в результате американских стараний Япония и Китай остаются фигурами разного цвета. При этом здравые политические расчеты говорят о том, что ведущим стратегическим партнером нашей страны в силу объективного хода событий станет в ближайшие годы не Япония, привязанная накрепко к военной машине Пентагона, а Китай, заинтересованный в сотрудничестве с Россией перед лицом его противостояния с США. От Японии же в ближайшее время нам не приходится ждать ни существенной экономической поддержки, ни устойчивого курса на дружбу.

Нынешняя расстановка сил в АТР не исключает при всем при этом возможность достойного присутствия России в названном регионе. Но такое присутствие станет ощутимом лишь в том случае, если в ближайшие же годы новому кремлевскому руководству удастся осуществить своими целеустремленными усилиями восстановление и развитие экономики российских дальневосточных территорий.

Японская пословица гласит: "когда речь идет о будущем, черти смеются". Кто знает, как пойдут дела у нас в стране и на Дальнем Востоке в перспективе более отдаленной, чем одно-два ближайших десятилетия? Нам, японоведам старшего поколения, задаваться подобными вопросами и тем более пытаться давать на них ответы, по-видимому, не стоит. Пусть это будет делом наших молодых коллег. Мне же лучше в своей книге подвести черту на последних днях ХХ века и поставить точку...

Эту точку я и ставлю. Все! Остается только со вздохом облегчения, подобно пушкинскому Пимену, сказать себе: "И летопись окончена моя, исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному..."

1 Оружие слова. Статьи и воспоминания советских востоковедов. 1941-1945. М.: Наука, 1985. С. 3-38, 137-182, 182-201.

2 В. И. Зиланов, А. А. Кошкин, И. А. Латышев, А. Ю. Плотников, И. А. Сенченко. Русские Курилы: история и современность. М.: 1995. С. 98.

3 Г. Димитров. Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса против фашизма. // VII Всемирный конгресс Коминтерна. М.: Партиздат, 1935. С. 10.

4 Латышев И. А. Япония накануне и в годы второй мировой войны. // Проблемы Дальнего Востока, 1986, № 1 (57). С. 108-114.

5 Имеются в виду, в частности, такие публикации: Жуков Е. М. Япония 1949-1950 годов. Высшая партийная школа при ЦК КП ВКП(б). М.: 1951. Эйдус Х. Т. Послевоенная Япония (стенограмма публичной лекции). М.: Правда, 1947. Эйдус Х. Т. Очерки новой и новейшей истории Японии. М.: 1955. Топеха П. П. Антинародная политика правых лидеров японской социалистической партии. М.: 1954.

6 Основные действующие договоры и соглашения между Союзом Советских Социалистических республик и Японией. Дальневосточный отдел МИД СССР. М.: 1960. С. 3.

7 Statistical Abstract of the United States. U.S. Department of Commerce, Social and Economic Statistic Administration, 1972. Р. 29.

8 Там же. Р. 96.

9 George Alexander Lensen. The Russian Push Toward Japan. Russo-Japanese Relations, 1697-1875. New-York, Octagon Books,1971. Р. 3-553.

10 George Alexander Lensen. The Strange Neutrality. Soviet-Japanese Relations during the Second World War 1941-1945. The Diplomatic Press, Tallahassee, Florida 1972. Р. 1-331.

11 "Правда", 6 октября 1973 г.

12 "Правда", 19 октября 1973 г.

13 "Правда", 11 октября 1973 г.

14 "Правда", 20 марта 1974 г.

15 Латышев И. А. Япония наших дней. Журналистские заметки. М.: 1976. С.149-150.

16 "Правда", 20 ноября 1976 г.

17 "Правда", 20 ноября 1976 г.

18 "Правда", 11 апреля 1977 г.

19 "Правда", 7 апреля 1977 г.

20 "Правда", 4 июня 1970 г.

21 "Правда", 4 ноября 1975 г.

22 "Правда", 27 июля 1978 г.

23 "Правда", 21 ноября 1973 г.

24 "Правда", 21 ноября 1973 г.

25 "Правда", 31 июля 1976 г.

26 "Правда", 26 июня 1978 г.

27 "Правда", 31 декабря 1975 г.

28 "Правда", 27 марта 1974 г.

29 "Правда", 12 апреля 1974 г.

30 "Правда", 16 апреля 1975 г.

31 "Правда", 10 мая 1975 г.

32 "Правда", 15 апреля 1976 г. и 21 апреля 1976 г.

33 "Правда", 6 апреля 1977 г.

34 "Правда", 21 апреля 1977 г.

35 "Правда", 28 апреля 1978 г.

36 "Правда", 1 мая 1978 г.

37 История Японии 1868-1998. Учебное пособие. РАН ИВ, Японский фонд, 1998. С. 612-632.

38 "Правда", 10 августа 1974 г.

39 "Правда", 10 августа 1974 г.

40 "Правда",11 марта 1974 г.

41 Там же.

42 "Правда", 19 января 1978 г.

43 "Правда", 6 марта 1977 г.

44 "Правда", 19 января 1976 г.

45 "Правда", 25 октября 1975 г.

46 "Асахи Симбун", 11 июля 1977 г.

47 "Правда", 10 октября 1974 г.

48 "Правда", 22 октября 1974 г.

49 "Правда", 12 июня 1975 г.

50 "Правда", 12 июня 1975 г.

51 "Правда", 22 октября 1977 г.

52 "Правда", 25 февраля 1978 г.

53 Там же.

54 "Правда", 10 июля 1976 г.

55 "Правда", 11 марта 1978 г.

56 "Правда", 11 июня 1978 г.

57 "Правда", 6 мая 1979 г.

58 "Правда", 2 октября 1978 г.

59 Япония: экономика, политика, история. М.: Наука, 1989. С. 5-11.

60 Там же. С. 12-24.

61 Maiji Isyin. Restoration and Revolution. The Unated Nations University, 1985.

62 "Правда", 26 июня 1987 г.

63 "Правда", 18 октября 1988 г.

64 "Правда", 12 октября 1989 г.

65 "Правда", 3 сентября 1988 г.

66 "Правда", 27 октября 1987 г.

67 Современная Япония (издание 2-е). М.: Наука, 1973. С. 758.

68 "Правда", 12 июля 1988 г.

69 "Правда", 24 сентября 1988 г.

70 "Правда", 18 сентября 1989 г.

71 "Правда", 30 декабря 1989 г.

72 "Правда", 24 декабря 1990 г.

73 "Правда", 14 октября 1990 г.

74 "Правда", 11 июля 1987 г.

75 "Правда", 21 августа 1991 г.

76 "Правда", 24 января 1991 г.

77 "Правда", 3 июня 1987 г.

78 "Правда", 23 марта 1988 г.

79 "Правда", 23 марта 1988 г.

80 "Правда", 24 ноября 1990 г.

81 "Правда", 19 мая 1988 г.

82 "Правда", 9 апреля 1991 г.

83 "Правда", 9 апреля 1991 г.

84 "Правда", 22 января 1988 г.

85 "Правда", 7 мая 1990 г.

86 "Правда", 2 января 1989 г.

87 "Правда", 15 сентября 1989 г.

88 "Правда", 20 февраля 1990 г.

89 "Правда", 10 июня 1987 г.

90 "Правда", 20 февраля и 7 апреля 1990 г.

91 "Правда", 4 июля 1988 г.

92 "Правда", 7 апреля 1990 г.

93 "Правда", 8 января 1989 г.

94 "Правда", 13 марта 1987 г.

95 "Правда", 21 июня 1987 г.

96 "Правда", 23 октября 1987 г.

97 "Правда", 23 октября 1987 г.

98 "Правда", 28 декабря 1989 г.

99 "Правда", 10 апреля 1989 г.

100 "Правда", 16 мая 1991 г.

101 "Правда", 24 февраля 1989 г.

102 "Правда", 20 января 1986 г.

103 "Санкэй Симбун", 25 октября 1988 г.

104 Там же.

105 "The Japan Times", June 10, 1988.

106 "Майнити Симбун", 7 октября 1988 г.

107 "The Daily Yomiuri", October 26, 1988.

108 "Асахи Симбун", 25 октября 1988 г.

109 "Асахи Симбун", 26 октября 1988 г.

110 "The Daily Yomiuri", December 25, 1988.

111 "Правда", 20 октября 1989 г.

112 "Правда", 4 ноября 1989 г.

113 См.: Латышев И. Покушение на Курилы. Южносахалинск, 1992. С. 101.

114 "Mainichi Daily News", January 11, 1990.

115 Текст дается по магнитофонной записи, сделанной автором во время выступления Б. Ельцина.

116 "Майнити Симбун", 17 января 1990 г.

117 Фрагменты текста этого интервью воспроизводятся в моей книге "Покушение на Курилы". Южно-Сахалинск, 1992. С. 112.

118 "Сэкай", № 539, апрель 1990. С. 138-144.

119 Там же.

120 "Ёмиури Симбун", 13 октября 1990 г.

121 "Ёмиури Симбун", 13 октября 1990 г.

122 Там же.

123 Сорэн ёри Нихондзин Э. Хоппо Рёдо га каэттара варэ варэ ни нани о ситэ курэру но ка?". Составитель Новости Цусинся. Изд. Синсинся, Токио, 1991. С. 26.

124 "Майнити Симбун", 21 октября 1990 г.

125 "Правда", 9 января 1991 г.

126 "Правда", 29 марта 1991 г.

127 Там же.

128 "Mainichi Daily News", April 10, 1991.

129 "Известия", № 87, 11 апреля 1991 г.

130 "The Japan Times", April 17, 1991.

131 "Правда", 20 апреля 1991 г.

132 "Асахи симбун", 26 апреля 1991 г.

133 "Mainichi Daily News", May 3, 1991.

134 См., например, статью автора в "Правде" от 10 сентября 1991 г.

135 "Правда", 10 сентября 1991 г.

136 "Правда", 11 сентября 1991; "Mainichi Daily News", September 10, 1991.

137 "The Japan Times", September 10, 1991.

138 "Ёмиури" (вечерний выпуск), 7 сентября 1991 г.

139 "Ёмиури Симбун", 13 сентября 1991 г.; "The Japan Times", September 14, 1991.

140 "Правда", 14 сентября 1991 г., а также магнитофонная запись пресс-конференции Р. И. Хасбулатова в Токийском пресс-центре 12 сентября 1991 г.

141 "Правда", 14 сентября 1991 г.

142 Там же.

143 "Санкэй Симбун", 22 сентября 1991. Смотри также: "Mainichi Daily News", September 23, 1991; "Asahi Evening News", September 24, 1991; "The Japan Times", September 23, 1991.

144 См., например, газету "Ёмиури Симбун" от 27 сентябя 1991 г.

145 "The Japan Times", September 5, 1991.

146 "Санкэй Симбун" (вечерний выпуск), 5 октября 1991 г.

147 "Правда", 12 октября 1991 г.

148 Там же.

149 Там же.

150 "Правда", 6 декабря 1991 г.

151 Там же.

152 Знакомьтесь - Япония. К визиту Б. Н. Ельцина. Японский фонд. Российская Академия наук. Центр по изучению современной Японии. М.: Наука, 1992. С. 25-26.

153 Там же. С. 14,18, 20.

154 "Емиури Симбун", 3 апреля 1992 г.

155 Олег Бондаренко. Неизвестные Курилы. Серьезные размышления о статусе Курильских островов. М.: ВТИ-Дейта Пресс, 1992.

156 "Дальний Восток", № 8, 1993. С. 181.

157 Олег Бондаренко. Неизвестные Курилы (ук. выше). С. 101-102.

158 "Дальний Восток", № 8, 1993. С. 258.

159 Славинский Б. Н. Советская оккупация Курильских островов (август-сентябрь 1945 года). М.:, 1993. С. 129.

160 Нити-бэй-Ро Синдзидай э но синарио. Хоппо Рёдо Дзиренма кара но дассюцу (Сценарий японо-американо-российских отношений в новый период. Выход из дилеммы территориального вопроса). Токио, Даямондося, 1993.

161 См.: "Нити Бэй Ро Синдзидай э но синарио", цит. выше. С. 113-122. В русском издании "От холодной войны к трехстороннему сотрудничеству в Азиатско-Тихоокеанском регионе". М.:, Наука, Изд. "Восточная литература", 1993. С. 228-334.

162 См. русское издание. С. 330, 322.

163 Там же. С. 333.

164 И. Латышев. Покушение на Курилы. Южно-Сахалинск, Пресса, 1992. С. 216-217.

165 Там же. С. 223.

166 "Советская Россия", 8 сентября 1992 г.

167 "Ёмиури Симбун", 14 октября 1993 г.

168 И. Латышев. Кто и как продает Россию. М.: Палея, 1994. С. 218.

169 "Правда", 21 октября 1994 г.

170 Певзнер Я. А. Вторая жизнь. М.: Марьина роща, 1995. С. 6.

171 Япония. Ежегодник. 1995-1996. М.: 1996. С. 6.

172 Сенаторов А. И. Политические партии Японии 1945-1992. М.: Изд. восточной литературы, 1995. С. 5.

173 Там же. С. 335-336.

174 Японский феномен. М.: РИО Института востоковедения РАН, 1996. С. 9, 15, 20, 43.

175 Азия. Роль ключевых стран в международных отношениях в 1990-е годы. М.: 1995. С. 280-289.

176 "Азия и Африка сегодня". Февраль 1996. С. 45-46.

177 "Азия и Африка сегодня". Февраль 1996. С. 49.

178 Славинский Б. Н. Японская конференция и проблема "северных территорий". М.: ТОО "Нова", 1996. С. 15-16.

179 Там же. С. 16-17.

180 Василий Молодяков. Подсудимые и победителя (заметки и размышления историка о Токийском процессе). Токио, 1996. С. 5.

181 Там же. С. 4.

182 Там же. С. 59.

183 "Азия и Африка сегодня", № 5, 1997. С. 32-36.

184 Там же. С. 33.

185 "Азия и Африка сегодня", № 5, 1997. С. 33-34.

186 "Япония". Ежегодник. 1995-1996. М.: 1996. С. 215-232.

187 "Япония". Ежегодник 1997-1998. М.: 1998. С. 132.

188 Крупянко М. И. Япония 90-х в писках модели отношений с новой Россией. М.: Восточная литература, РАН, 1997.

189 См., например: О. Арин. Азиатско-Тихоокеанский регион: мифы, иллюзии и реальность. М.: Флинта-Наука, 1997. С. 379-380.

190 См., например, написанную Петровым главу 17 (С. 199-125) сборника "Япония и мировое сообщество". М.: Центр по изучению Японии, 1994.

191 Кистанов В. О. Япония в АТР. Анатомия экономических и политических отношений. М.: Восточная литература РАН, 1995.

192 История Японии с древнейших времен до 1868 года. Том I. М.: ИВ РАН, 1998; История Японии 1968-1998".Том II. М.: ИВ РАН, 1998.

193 "Правда", 14-20 ноября 1997 г.

194 Там же.

195 "Асахи Симбун", 14 ноября 1997 г.

196 "Правда", 11-18 декабря 1997 г.

197 "Правда", 28 января 1998 г.

198 "Правда", 21 апреля 1998 г.

199 "Асахи Симбун", 17 мая 1997 г.