У метафизики дурная репутация. Политики не доверяют ей почти так же, как ученые. Умозрительные построения, которыми занимаются философы, уединяясь в своих кабинетах и воображая при этом, что они способны понять, как устроен мир, – именно этого теперь стараются избегать все серьезные люди. Но это презрение никак не помогало понять политическую экологию. Если мы воздерживаемся от занятий метафизикой, то это значит, что мы верим в уже известную нам модель мироустройства: в ней есть общая для всех природа, а также второстепенные различия, которые касаются каждого из нас как носителя определенной культуры или как частного лица. Если бы это было действительно так, то тем, кто должен определять общее благо•, не пришлось бы ломать голову, так как большая часть их работы была бы выполнена: объединенный, объединяющий, универсальный мир в таком случае уже существовал бы. Им осталось бы только привести в порядок разнообразные мнения, убеждения и точки зрения – задача, разумеется, весьма деликатная, но принципиально не такая сложная, поскольку это разнообразие не касается ничего существенного, что могло бы затронуть сущность вещей, которая хранится отдельно в холодильном отделении внешней реальности. Если мы понимаем природу подобным образом, разделяя вопрос об общем мире• и вопрос об общем благе•, то, как мы могли убедиться в предыдущих главах, мы приходим к наиболее политизированной разновидности метафизики, а именно к метафизике природы.

Экологические кризисы, как мы теперь понимаем, нисколько не поколебали эту метафизику природы•. Напротив, осмыслявшие их теоретики попытались не только отстоять эти модернистские представления о природе, но и расширить ее полномочия, наделив еще более важной функцией, приведшей к параличу общественной жизни. Усилия эти оказались тщетными, так как они были направлены на то, чтобы погасить пламя свободы, которое рассчитывали разжечь, всячески принижая человека и апеллируя к непреложной истине природного порядка. Пропасть между теорией и практикой активистов является объяснением того, почему вклад экологии в философию политики и науки был до сих пор столь скромен. Эта замедленная реакция кажется тем более странной с учетом того, что каждый кризис так или иначе затрагивал научные дисциплины и исследователей со всеми их неопределенностями: без специалистов по атмосфере, кто узнал бы о глобальном потеплении? Без биохимиков, кто обнаружил бы прионы? Без специалистов по легочным заболеваниям и эпидемиологов, кто смог бы установить связь между асбестом и раком легких? Наследие Пещеры давит тяжким грузом, именно этим можно объяснить тот факт, что мы так долго игнорировали политическую новизну экологии, вызывающую конституционный кризис всякой объективности.

Чтобы устранить это противоречие между практикой экологических и санитарных кризисов и теоретическим уроком, которые они нам якобы должны преподать, – «Вернемся к природе!» – нам следовало бы интересоваться как науками, так и политикой, чтобы полностью отвергнуть старую Конституцию: «Мы знаем, как спасти природу!» Мы предлагаем не какое-то сомнительное решение вместо хорошо зарекомендовавшей себя системы, а замену двух нелегитимных палат старой Конституции на две палаты, созданные при соблюдении процессуальных норм.

Мы не перенесемся в страну молочных рек с кисельными берегами: отказываясь от возможностей, которые дает нам природа, мы только создаем новые трудности! Единственная, но весьма существенная разница заключается в том, что мы сможем извлечь пользу из этого эксперимента, если можно так выразиться, в натуральную величину, в который оказывается вовлечен весь коллектив. Там, где Старый порядок прибегал к сокращениям, не извлекая никакой пользы из своего опыта, мы приведем в действие сложную процедуру, которая позволит нам понять, как заниматься экспериментальной метафизикой•.

На самом деле, модернистская Конституция представляла экологические дебаты как неразделимый сплав рационального и иррационального, естественного и искусственного, объективного и субъективного (120). Новая Конституция видит в тех же самых кризисах отнюдь не спор о рациональном и иррациональном: мы постоянно препираемся по вопросу о пригодном для обитания общем мире, в котором каждый – человек или не-человек – хотел бы жить. Ничто и никто не должен упрощать, сокращать, ограничивать или сводить к чему-либо другому этот спор, утверждая как ни в чем не бывало, что речь идет всего лишь о «представлениях людей», а не о сущности самих феноменов. Пока мы считали себя модерными, мы могли претендовать на то, что нам удалось преодолеть разнообразие мнений благодаря систематической определенности природных фактов: «Чем больше мы будем знать о Науке, тем быстрее будет достигнуто всеобщее согласие и тем меньше будет беспорядка».

Но кто сегодня без дополнительных объяснений готов увязать вместе понятия внешней реальности и единодушия? Маловероятно, что мы с помощью этой аполитичной политики общественной жизни сможем убедить вступить в союз тех, кто считает, что мир состоит из атомов, и тех, кто ожидает спасения от Бога, который создал этот мир шесть тысяч лет назад; тех, кто предпочитает истребление перелетных птиц вступлению в Евросоюз; тех, кто хочет развивать генетическую терапию, чтобы вылечить своих детей, даже вопреки мнению биологов; тех, кто в Швейцарии голосует против превращения своих рапсовых полей в филиал лаборатории; тех, кто против выращивания человеческих эмбрионов и ассоциаций больных синдромом Паркинсона, которые нуждаются в этих эмбрионах для лечения своего недуга… Никто из этих членов коллектива не желает иметь свое сомнительное частное «мнение» «относительно» универсальной и не подлежащей обсуждению природы. Все они хотят принимать решения о судьбе общего мира, в котором живут. Конец модернистского отклонения, начало политической экологии.

Таким образом, выбор состоит не в том, заниматься или нет метафизикой, а в том, вернуться ли нам к старой метафизике или же обратиться к метафизике экспериментальной, позволяющей выяснить, как проблема соотношения общего и обособленного миров, которую мы считали раз и навсегда решенной, может быть поставлена заново, и предложить нам решения, отличные от мононатурализма• и его разрушительного последствия в виде мультикультурализма. Мы, разумеется, не планируем вернуться к метафизике кабинетных философов (под эту категорию не подпадают те, кто согласен тщательно исследовать происходящее во вновь созванных ассамблеях!). После того как мы во второй главе определили общие свойства членов коллектива, а в третьей – новое разделение властей между принятием в расчет• и упорядочением•, нам теперь предстоит затронуть вопрос о компетенциях, которые позволят в реальном времени следить за работой экспериментальной метафизики, которую старая Конституция, в силу своей мании делить все на две категории – природы и общества, – никак не могла занести в протокол. Так или иначе, перед тем, как пожать плоды трудов наших, мы должны устранить еще одно препятствие, полностью осознав опасность иной разновидности натурализма.

 

Третья природа и спор двух «экополитик»

Домочадцы, поселение, жилище по-гречески называются ойкос. Комментаторы часто выражали недоумение по поводу судьбы слова «экология», «науки о поселении», которое обозначало не человеческое жилище, а именно совместное проживание множества людей и нелюдéй, которых нужно было поместить внутри одного и того же дворца наподобие концептуального Ноева ковчега. Как объяснить, спрашивали они, что термин, который мы используем для обозначения внешней природы, пришел из греческого языка, в котором он был наиболее антропоцентричным, одомашненным, клановым из всех терминов? (121)

Подобная проблема существует и в случае с термином «экосистема». Полагая, что они преодолели старые ограничения антропоцентризма, не различавшего природу и общество, изобретатели термина «экосистема» унаследовали от модернизма его главный недостаток, состоявший в том, что объединение происходило без учета выраженной воли людей и нелюдéй, которые были собраны вместе, объединены и укомплектованы. Был даже найден способ поместить всех этих людей и нелюдéй в некоторую учрежденную всеобщность, вне политического мира, в саму природу вещей. Экосистема занималась интеграцией, но делала это слишком быстро и чересчур экономила средства (122). Наука об экосистемах позволяла уклониться от требований дискуссии, чтобы вне всяких процедур соорудить общий мир, и это стало серьезным просчетом демократии. Наука продолжала свою разрушительную работу даже в философии, которая считала, что может положить этому конец. В этом, возможно, была своя эко-логика, но уж точно не «эко-политически корректная» (123).

У политической экологии, разумеется, была модель: другая «наука о поселении», другой «принцип внутреннего устройства», неотличимый с точки зрения этимологии и названный эко-номия. Именно из нее, а не из общего мира ученых или экологических активистов благоразумие черпает свои представления о природе, давая возможность номосу парализовать жизнь полиса. Нам удалось избавиться от первой природы Пещеры и (политической) эпистемологии, мы смогли поставить под сомнение вторую природу теоретиков экологии, однако наши усилия оказались бы тщетными, если бы мы сохранили в неприкосновенности третью природу, которая претендует на то, чтобы обеспечивать все потребности коллектива, ничем не пожертвовав ради этого ни в политическом, ни в научном плане.

Сняв проклятие «серой и холодной» природы с ее первичными качествами, устранив недоразумения «теплой и зеленой» природы экологов, мы теперь должны преодолеть препятствие в виде «красной и кровавой» природы экополитики, претендующей на то, чтобы заменить отношения, возникающие при постепенном построении общего мира, на закон джунглей, природы, сведенной к животному состоянию и лишенной доступа к политической жизни. Влияние этой третьей природы тем заметнее, что, прикрываясь смутным дарвинизмом, она становится не столько движущей силой, пришедшей извне, сколько фактором, действующим внутри самого коллектива (124).

Экономика не более «эко-политически» корректна, чем экология. Номос и логос относятся по праву к полису только в том случае, если они не используются для упрощения и не нарушают правовое состояние. За эту строгость, которая позволяет ей претендовать на титул самой hard из всех социальных наук, экономике приходится платить высокую цену. На первый взгляд, она занимается вопросами, которые мы до сих пор помещали под рубрикой политической экологии. Она также занимается объединениями людей и нелюдéй, которые она называет «людьми» и «благами»; она также пытается принять в расчет принципы, которые нужно интернализировать при вычислениях; она также желает выработать систему приоритетов при принятии решений, необходимых для оптимального использования ресурсов; она рассуждает об автономии и свободе; она производит некоторую внешнюю среду, состоящую из элементов, предварительно выведенных из расчетов, то есть того, что, как она сама выражается, было «экстериоризировано».

Поэтому коллектив, который мы строим, всего лишь возвращается к здравому смыслу политэкономии, модернистской дисциплины по определению, позволяющей правильно вычислить всю совокупность ассоциаций людей и благ и автоматически сфокусироваться на лучшем из возможных миров, если только грубые притязания государства не вмешаются и не нарушат ее расчеты. Собирая таким образом коллектив, политэкономия остается недостижимым горизонтом нашей эпохи: экономика поглощает экологию, как кит – пророка Иону.

«Природа», в чем мы уже успели убедиться, отсылает не к сфере реального, а к определенной функции политики, низведенной до уровня [кромвелевского] «охвостья», к определенному способу выстроить отношения между свободой и необходимостью, между множеством и единством, к тайной процедуре, необходимой для распределения власти и права голоса, а также для того, чтобы вернуться к разделению фактов и ценностей. Вместе с политэкономией натурализм полностью заполняет внутреннее пространство коллектива. Благодаря понятию самоуправляемого рынка становится возможным обойти вопрос о правительстве, поскольку внутренние отношения в коллективе станут напоминать те, что в экосистемах связывают хищников и их добычу (125). Отношения силы приводят к окончанию любой дискуссии, но это не сила Суверена, а сила неумолимой необходимости, существование которой констатирует Наука. Ни баланс, ни равновесие не будут предпочтительнее напоминания о «природе в нас». Идеальным было бы отсутствие всякого правительства (126). Внутри самого коллектива основная часть отношений между людьми и нелюдьми́ попадет в автономную сферу, настолько же отличную от политики и ценностей, как звезды, морские пучины или пингвины от Земли Адели. Три объединенные природы покончат с коллективом навсегда. Законы серой и холодной природы, моральные обязательства природы теплой и зеленой, строгая необходимость природы red in tooth and claw заранее делают бессмысленными любые выступления (127): за политиками, возможно, остается последнее слово, но сказать им особо нечего…

Благодаря смысловому сдвигу в значении «сберегать», дух языка придал глаголу «экономить» уничижительный смысл «не прилагать усилий», сокращать – одним словом, избегать. Едва ли найдется более подходящий термин для «политэкономии», которую мы определяем именно как «экономию на политике» (128)! Четыре функции, описанные в третьей главе, позволят нам понять, каким образом эта «Наука о ценностях», эта аксиология, позволяет избежать как политики во имя Науки, так и наук во имя требований нравственности. Она понадобится при вычислениях, позволяя сэкономить время на репрезентации•.

Экономика в полной мере использует глубокую двусмысленность фактов и ценностей, разделить которые так же сложно, как принять одно за другое. Можно подумать, что модернистская Конституция была написана специально для нее. Если вы скажете, что она носит научный характер и должна подробно описывать сложные соединения вещей и людей в соответствии с требованием озадаченности•, она вам ответит, что у нее нет времени на то, чтобы быть описательной, потому что она должна максимально быстро перейти к оценочному суждению, а ведь это важнейшая часть ее работы. Если вы согласитесь, удивившись подобному легкомыслию, то вас ожидает сюрприз, так как вы обнаружите, что для получения оптимальных результатов она совершенно не утруждает себя консультациями и переговорами, ограничиваясь вычислениями. Требование весомости• и публичности• ее также не особо беспокоит. Если вас возмутит подобная бесцеремонность, экономика ответит вам «Тссс! Я считаю» – и сделает вид, что не нуждается ни в консультациях, ни в переговорах, потому что она является Наукой, и если определяет то, что должно быть, то только именем железных законов, столь же незыблемых, как и сама природа. Если вы вежливо заметите, что нельзя стать наукой, давно не отвечая условиям описания, не впадая в противоречие, не используя дорогостоящие и хрупкие инструменты, она вам ответит, что именно она решает, что нужно делать; а если вы, теряя терпение, вновь возразите, что экономика относится без должного уважения к ценностям, потому что она нарушила все предписания, то она презрительно ответит вам, что описывает исключительно факты и не занимается ценностями! Давая экономическим дисциплинам возможность развиваться, мы, совершая чудовищную манипуляцию, отказываем коллективу в праве описания во имя предписания и в любой публичной дискуссии во имя простого описания.

Обращаясь к политэкономии, мы делаем эту невероятную работу по разделению фактов и ценностей, которую мы сравнили с сизифовым трудом, настолько эффективной, что она позволяет сбить с толку как ученых, так и политиков: мы больше не можем использовать ни человеческие ценности против грубых фактов, ни нелицеприятные факты против необоснованных ценностей, не прибегая при этом к абсолютному разделению фактов и ценностей! В конечном счете совместная жизнь будет просчитана, а не тщательно выстроена. Железные законы экономики вытеснят экополитику. Коллектив, лишившись главного, не сможет собраться (129).

Если мы просто отведем опасность, которую представляет для демократии апелляция к Науке, то это ничего не даст в том случае, если мы сохраним внутри самого коллектива этот поразительный принцип, в соответствии с которым производство ценностей сводится к констатации фактов! «Наука о ценностях», аксиология, будет править вместо политической экологии, обходясь как без иерархии ценностей, так и без научного производства. Нет, определенно, едва ли что-то может снизить напряжение между в равной степени политическими экономикой и экологией, хотя первая осуществляется вне всяких процедур, а вторая по крайней мере имеет смелость формально соответствовать своей исторической миссии. На смену неофициальной двухпалатной системе, столь типичной для модернизма, должна прийти вполне определенная двухпалатная система, типичная для новой эпохи, предшествующей, охватывающей, сопровождающей модернизм с его невероятными упрощениями.

К счастью, экономика смешивает науку и политику: так как нам удалось освободить науки от засилья Науки, а политику – от ада социального, то должен быть способ избавить экономику• от ее притязаний выдавать поиск ценностей за уже установленные факты, а поиск фактов – за уже выверенные ценности, слегка изменив ее, как в третьей главе. Задаваясь вопросом, каким образом она подчиняется одновременно двум репрезентативным властям («сколько нас?», «можем ли мы жить вместе?»), мы поймем, каким образом она становится куда более презентабельной, поскольку ее репрезентативные возможности увеличиваются. Вместо того чтобы различать факты и ценности вертикально (что никогда в полной мере не удается), становится возможным провести горизонтальное различие верхней и нижней части коллектива (см. схему 3.1). Экономика, наконец, встает с головы на ноги! Теперь мы снова можем отличать экономику как дисциплину и экономику как род деятельности (что мудрейшие англичане выражают при помощи двух слов: economics, отсылающего к науке, и economy — к изучаемому предмету) (130).

Больше нет ни экономики, ни Homo economicus , а только возрастающая экономизация отношений. Снизу больше не будет экономической инфраструктуры, которую наверху будут изучать экономисты: экономизаторы (в широком смысле слова этот термин относится к инструментам бухгалтерского учета и разработчикам моделей, математикам, маркетологам и статистикам (131)) будут форматировать коллектив, стабилизируя отношения между людьми и нелюдьми́. В головах агентов нет специальных механизмов, ответственных за экономические расчеты, они конструируют расчетные центры, в которых можно на бумаге произвести некоторые вычисления, необходимые для координации действий (132). Как только мы извлечем экономику одновременно из нашего сознания и окружающего мира и сведем ее к некоторому набору неопределенных процедур, отвечающих за согласование, координацию и производство внешних факторов, политэкономия перестанет нас отравлять и конкурировать с политической экологией. Определенно, желудочный сок политэкономии не может справиться с политической экологией. Библейский рассказ как бы намекает нам: кит три дня спустя изверг Иону на пляж, чтобы тот мог продолжить свой путь… (133) Однажды встав на ноги, экономизация превращается, в чем мы вскоре убедимся, в одну из гильдий, необходимых для функционирования коллектива. Как первая природа серая и холодная или вторая теплая и зеленая, третья – багровая и кровавая, хотя она и имела неограниченную власть внутри коллектива, была всего лишь одной из разновидностей модернизации, способом сэкономить на постепенном построении общего мира. Теперь, когда ни одна натурализация не позволит нам уклониться от обязательств по его построению, мы наконец сможем приступить к выполнению нашей задачи.

 

Вклад гильдий в оснащение палат

Мы не должны, как в старой спекулятивной метафизике, решать, как будет обустроена вселенная, а только определиться с оснащением, инструментами, полномочиями, компетенциями, необходимыми для запуска экспериментальной метафизики и коллективного решения проблем поселения, ойкоса, внутреннего устройства. Чтобы сделать изложение этого раздела более доступным, мы начнем со старинных ремесел, к которым обращалась старая Конституция (134), и определим их роль в осуществлении различных функций общественной жизни, то есть в четырех функциях, определенных в третьей главе (задание № 1 – озадаченность•; задание № 2 – консультация•; задание № 3 – иерархия•; задание № 4 – учреждение•), к которым мы добавим две компетенции: поддержка разделения или челнока между властью принятия в расчет и властью упорядочения (задание № 5) и, наконец, то, что можно назвать сценаризацией• коллектива как единого целого (задание № 6) (135). Мы извлечем выгоду из того факта, что все гильдии вносят свой вклад в развитие одних и тех же компетенций, вместо того чтобы, как при Старом порядке, ограничиваться искусственно выделенной сферой реальности, когда Наука занималась природой, политика – социальным, мораль – первоосновами, экономика – инфраструктурами, администрация – государством. Как четыре феи, склонившиеся над колыбелью нового коллектива, каждая профессия принесет ему свои дары.

 

Вклад наук

Чего нам ждать от наук после того, как они освободятся от Науки? Что они будут ограничиваться фактами, феноменами, данными, узкими границами разума, оставляя профессионалам в области нравственности и политики все прочие функции? Разумеется, нет. Напротив, они должны внести свой вклад в осуществление всех функций (136). Разберем каждую из задач, выполнению которых должны способствовать науки, из соображений удобства следуя вышеприведенной нумерации, которую мы еще раз представим в схеме 4.1. Этот до известной степени книжный прием позволит нам постепенно избавиться от дурных привычек, которые обязывали нас заниматься каждой из гильдий по отдельности, вместо того чтобы скоординировать их усилия по возведению одного и того же общественного здания. В дальнейшем мы увидим, каким образом каждое из этих ноу-хау способствует осуществлению тех же самых функций в рамках своих полномочий. В следующем разделе мы изменим порядок изложения и начнем с компетенций коллектива, чтобы определить одновременно его динамику и новые профессии, в которых он нуждается.

Схема 4.1. Каждое ноу-хау в этом разделе (здесь представлен случай наук) вносит вклад в осуществление шести функций коллектива

Науки наделяют озадаченность важнейшим преимуществом в виде инструмента и лаборатории, необходимых для обнаружения едва заметных феноменов (задание № 1). Не будем забывать, что нам необходимо ввести в коллектив ассоциации людей и нелюде́й, которые наделены даром речи только благодаря сложнейшим артикуляционным аппаратам (см. вторую главу). Ибо кто лучше ученых может заставить мир говорить, писать и рассуждать? Их работа состоит именно в том, чтобы добиться, посредством инструментов и лабораторий, изменения точки зрения, столь необходимого для общественной жизни. Как принять в расчет новые существа, если мы не сможем радикально изменить перспективу? Даже если Наука претендовала на то, что она обитает не в этом мире, науки точно живут не на Сириусе. Они предлагают нечто большее, чем точка зрения «из ниоткуда», как если бы они могли быть выше любой точки зрения: они, напротив, позволяют постоянно изменять точку зрения за счет экспериментов, моделей и теорий. А если они могут взглянуть на мир с Сириуса, то только благодаря телескопам, межзвездным кораблям, лучам спектрографов и физическим теориям. Такова свойственная им форма релятивизма. Науки положат в общую корзину свои ноу-хау, необходимые для инструментализации, оснащения, регистрации, прослушивания стремительно умножающихся пропозиций, незаметных и весьма разнообразных, но требующих, чтобы их принимали в расчет.

Они также примут участие в консультации (№ 2), за счет компетенции ставящей их выше прочих профессий, через ученый спор и экспериментальное испытание. Во второй главе мы убедились, что именно затруднения речи• особенно важны для общественной жизни или, другими словами, для качества репрезентации. Так как именно науки ввели принцип, согласно которому всякий претендент на существование связан с целой группой оппонентов ad hoc и со всей совокупностью надежных свидетелей•, выбранных в зависимости от обстоятельств, причем каждый постарается обнаружить недостатки другого, заставляя одни и те же существа по-разному высказываться в ходе различных испытаний. В поиске протокола опыта дисциплины быстро подберут для каждого претендента на существование тех коллег, которые смогут судить о них наилучшим образом и решить, какие испытания быстрее всего заставят их изменить свое мнение (137). Благодаря наукам требование весомости обретает точный смысл, поскольку каждый феномен допускается после соответствующего опроса. Если бы мы только могли сделать публичной и всеобщей эту компетенцию «белых халатов», то смогли бы существенным образом увеличить способность первой палаты идти на риск, так как нам удалось бы понять, каким образом каждое существо может своими собственными словами говорить о своих проблемах и выбирать себе судей.

Как можно хоть на секунду представить, что мы отказались от наук ради того, чтобы распределить в порядке важности разнородные существа и поместить их в рамки однородной иерархии (№ 3), а ведь это требование в недавнем прошлом предъявляли моралисты, запрещая ученым, чья деятельность ограничена фактами, подсовывать им свои пробирки. Но даже в этом случае мы полагаем, что именно наука обладает наиболее важной компетенцией, обдумывая возможные варианты и предлагая общественной жизни разнородные классификации и способы урегулирования. Не будем забывать, что выполнение этой функции не может быть обеспечено, если перечень существ, подлежащих упорядочению, составлен раз и навсегда или если он состоит из сущностей• с определенными контурами. Поэтому нам нужны смелые ученые с фантазией, чтобы иметь возможность сфокусироваться на определенном порядке предпочтения от самого важного до самого незначительного и исправить ситуацию, перенося на другие существа и другие свойства основную тяжесть необходимых компромиссов. Один актуальный ученый спор указывает на этот феномен: если мы можем пересаживать человеку органы свиньи (предварительно «очеловечив» их, чтобы избежать отторжения), сложный этический вопрос о смерти мозга теряет свою важность (138). Самое незначительное изменение в структуре материала, техническая находка, юридическая инновация, новый подход к статистике, ничтожное колебание температуры или давления… и то, что было невозможным, становится возможным, то, что застопорилось, приходит в движение (139). Грех гордыни и высокомерия, в который во имя Науки впадали ученые, становится гражданской добродетелью, поскольку даже в своем безрассудстве они принимают участие в поиске мудрости, предлагая изменить привычки• пропозиций, находящихся на рассмотрении коллектива.

Кто не хотел бы, чтобы ученые со всеми их талантами способствовали осуществлению функции учреждения (№ 4)? Если мы критиковали Науку за то, что она не отличала озадаченность от определенности установленных фактов, то только потому, что она предлагала перейти от одного к другому вне стандартной процедуры. Больше нет ничего незаконного в самом факте использования компетенций ученых не только для получения консенсуса, но и в том, чтобы принять формы жизни, инструменты, парадигмы, учения, привычки, черные ящики. Как только мы вернемся к правовому состоянию, все недостатки ученых превратятся в достоинства: да, ученые знают, как сделать необратимым то, что длительное время являлось предметом спора, и сделать его предметом договора. Коллектив, который не способен на длительное время зафиксировать выработанные позиции, не в состоянии выжить. Эта привязанность к парадигмам, все эти пороки упрямства, узколобости, зашоренности, в которых столь часто обвиняют ученых, становятся важнейшими достоинствами, необходимыми общественной жизни, потому что именно с их помощью коллектив обретает устойчивость (140). Благодаря этим ноу-хау ученых привычки становятся сущностями•, а причинные связи и зоны ответственности оказываются надежно установлены.

Можно сказать, что о разделении двух новых властей (№ 5) исследователям особо сказать нечего, так как они давно привыкли к удобствам Науки, что они только мешали ему, как ни в чем не бывало проезжая остановку принятия в расчет• и останавливаясь только на упорядочении•. Но это означало бы забыть о том, что ученые тратят значительную часть своего времени на защиту своей автономии. Эта борьба говорит не только о привычном для них корпоративном духе. Способность отстаивать свои собственные вопросы, невзирая ни на какой здравый смысл, даже если число тех, кто их понимает, незначительно, а их задачи не представляют особой важности, является эффективнейшим способом самозащиты, необходимым для поддержания непреодолимой границы между требованиями первой и второй палат. Мы не должны ограничивать себя и не принимать в расчет новое существо под предлогом того, что оно не входит в действующий перечень членов коллектива.

У этого требования автономии в постановке вопроса, которое все еще путают с непреложным правом на знание, признание и финансирование, есть всего лишь один недостаток: оно остается привилегией, закрепленной за учеными (141). После его распространения на всех членов коллектива – как на людей, так и на нелюдéй – это требование станет определяющим для хорошего самочувствия коллектива. Эта способность настаивать на своих собственных вопросах, как бы сильно́ не было давление более престижных дисциплин и влиятельных учреждений, должна не просто вызывать восхищение, а стать всеобщей. К тому же это единственный способ использовать вклад первичных качеств•, не позволяя им полностью вытеснить качества вторичные•.

Каков вклад наук в осуществление последней функции (№ 6), которая предлагает всему коллективу сценаризацию, представляя его как единое целое и снимая внутренние и внешние ограничения, как если бы исследователь общего мира наконец обрел свою уютную гавань? И на этот раз благодаря правильной процедуре яд становится лекарством; привлекательные изъяны безумных ученых превращаются в достоинства новых граждан коллектива. Метафизика природы• под властью Науки обладала исключительно недостатками, но теперь она становится важнейшей функцией наук. Нет ничего важнее, чем появление все новых больших нарративов, при помощи которых исследователи «связывают» коллектив как единое целое вместе с человеческой и нечеловеческой историей в форме лабораторного обобщения. Большие нарративы о происхождении мира, начиная с большого взрыва до термической смерти солнца, об эволюции жизни от амебы до Эйнштейна, универсальной истории from Plato to NATO , ставшие привычными завтраки с Богом за разговором о «теории всего» – любая из этих причудливых фресок предлагает вариант возможного объединения, и неважно, что они смешивают установленные факты с самыми буйными фантазиями и мечтают о том, что невозможно доказать, и что таким образом они выходят далеко за границы любого благоразумия. Неважно, что даже самая аскетичная из этих редукций рассчитывает утвердиться за счет устранения большинства существ, населяющих мир. Наоборот, чем меньше существ требуется принять в расчет, тем убедительнее будет тотализация. На этой просторной и наспех оборудованной сцене важно лишь производство общего мира, которое на этот раз является законным и представляется коллективу как новый повод для объединения. Натурализация больше не является недостатком, потому что природа не заседает в отдельной палате: она становится генеральной репетицией, предложением услуг, возможным сценарием того, чем может стать коллектив, если он объединится. Речь больше не идет о том, чтобы сделать первичные качества основой всего остального, а о том, чтобы превратить повествование, сведенное к простейшей схеме, во временную оболочку коллектива.

Этот небольшой отрезок пути, по которому мы проследуем в следующем разделе, продемонстрировав взаимодействие различных гильдий, служит доказательством незаменимой роли наук в осуществлении шести функций коллектива, роли тем более плодотворной, что отныне ее выполняют не только они. Как только мы преодолеваем отклонение, навязанное Наукой с ее мечтой о непорочности и экстериорности, науки, посвятившие себя общественной жизни, которую они никогда не могли игнорировать, открывают для себя смысл слова «незаинтересованность», однако отныне это означает не то, что они холодны, оторваны, «не имеют интереса», а то, что они могут наравне со всеми соответствовать требованиям озадаченности и консультации, без всяких ограничений со стороны нижней палаты, заставляющей их быть разумными и реалистичными. И наоборот, как только исследователи станут привлекаться к осуществлению функций иерархии и учреждения, они придут к той форме незаинтересованности, которую они никогда не должны были терять из виду, поскольку верхняя палата больше не будет их угнетать и они смогут наконец избавиться от этой болезненной одержимости своими специальностями, которая делала их столь подозрительными в глазах партнеров, обеспокоенных тем, что они ставят свои интересы и проекты выше интересов общего мира.

Когда мы воспринимали ее всерьез, старая Конституция обязывала нас постоянно критиковать науки за лежащую на них печать идеологии, за незаконное пересечение разграничительной линии между простыми фактами и ценностями, за то, что несчастные люди изнемогали под пятой инструментального разума. Нужно было постоянно наказывать ученых за их надменность и заточать их в лабораторную тюрьму, сажая на нары и запрещая им высовываться наружу. Мы сделали все наоборот: вместо того чтобы критиковать науки, необходимо уважать их ноу-хау, дать им возможность развернуться в полной мере и внести свой неоценимый вклад в построение общего мира. Нам теперь совершенно не требуется более сложная, эмоциональная, человечная, диалектическая «метанаука», которая позволит «преодолеть ограниченный рационализм существующих научных дисциплин». Наукам ни к чему какая-то особая непорочность или сложность: единственное, что сбивало их с пути, это претензия на то, чтобы выполнять все шесть функций, не пересекаясь с другими профессиями, которые преследуют те же цели, но другими средствами. Вернемся же вместе с науками к шумным демократическим собраниям, под сенью которых они якобы были воспитаны.

 

Вклад политиков

Чтобы понять, каким образом можно объединить различные ноу-хау и предложить коллективу свои компетенции, нам предстоит обратиться к другим гильдиям, и в первую очередь – к гильдии политиков, которая связана с теми же ассоциациями людей и нелюдéй, но имеет принципиально иные полномочия по сравнению с привычными нам «белыми халатами». Слово «политик» обозначает определенную профессию не более чем «ученый»; мы благоразумно отталкиваемся от существующих профессий, чтобы определить их вклад в осуществление шести функций коллектива, которые интересуют нас на данный момент.

Политики, как мы уже поняли, не реализуют свои полномочия в другой сфере реальности – мире социального, ценностей и соотношения сил. Они наделены теми же самыми компетенциями, что и ученые, но обладают иными ноу-хау. На первый взгляд, может показаться странным, что мы требуем от политиков внести вклад наравне с исследователями и их лабораторными инструментами в озадачивание коллектива (№ 1), так как один нелепый предрассудок противопоставляет внимательного к фактам ученого и политика, предающего интересы своих избирателей, выступая вместо них (142). На самом же деле ни тот ни другой не могут совершенно не считаться с мнением тех, кого они представляют, демонстрируя при этом аккуратность и преданность. Но политики, со своей стороны, привносят определенное чувство опасности, которое объясняется тем, что различные изгои могут преследовать коллектив и настаивать на том, чтобы на этот раз с ними считались. Вспомним, что на самом деле принятие в расчет• – это не начало процесса, а его возобновление. Нет никакой гарантии, что те, от кого решили избавиться, не вернутся и не постучат в дверь, руководствуясь некими недоступными нам мотивами, которые нужно понять как можно скорее. Важнейшая компетенция политиков состоит в том, что они живут в условиях постоянного риска, пытаясь сформировать некоторое представление о «нас», притом что до них постоянно доносятся невнятные возгласы: «Может быть, вы, но не мы!» Именно сотрудничая с учеными и пользуясь теми же инструментами, политики смогут обнаружить опасные пропозиции и сделать общественную жизнь более насыщенной, отвечая при этом требованиям внешней реальности.

Никто не спорит с тем, что у политиков есть возможность существенным образом влиять на процесс консультации (№ 2). Подобно тому как исследователи научились организовывать ученые споры и судить о них на основании убедительных опытов, политики лучше других научились превращать в активных участников надежных свидетелей•. Политиков часто упрекают в том, что они используют искусственные конструкции для создания представительной власти, которая имеет право голоса, хотя сказать ей особо нечего, так как ей не дают возможности самостоятельно ставить вопросы. В таком случае мы забываем о том, что умножение инструментов, необходимых для производства участников дискуссии, не менее важно, чем производство фактов в исследовательских лабораториях. Без работы по производству голосов их не будет вовсе. Без этого хитроумного и замысловатого исследования, без непрерывного поиска тех, кто мог бы заседать в жюри, отбирающем претендентов на существование, нельзя говорить о качественной консультации. Создавать из всего, что попадется под руку, голоса, которые запинаются, протестуют и рассуждают, не в этом ли состоит основная функция политиков, объясняющая их непрерывную активность, непременную бдительность, их постоянные повторения, их вечное беспокойство и затруднения речи? В сочетании с голосами коллег и надежных свидетелей, позволяющих судить о качестве фактов, это производство голосов не отправит их снова на нары, а будет способствовать созданию ассамблеи, заслуживающей большего доверия, более серьезной и законной. Ученые сами по себе никогда не смогли бы провести настолько широкую консультацию и соответствовать требованию весомости. У них была привычка слишком быстро договариваться между собой, как только группа компетентных судей была сформирована ad hoc . Получив помощь со стороны политиков, они смогут составить компетентное жюри для каждого претендента, чтобы оценить его шансы на существование, исходя из его специфических требований и проблем (143).

Несмотря на видимость, политики вносят свой посильный вклад в иерархию (№ 3) совсем не потому, что они занимаются людьми. На практике политики никогда не занимаются исключительно людьми, а именно ассоциациями людей и нелюдéй, городов и пейзажей, производств и развлечений, вещей и людей, генов и свойств, благ и различных соединений. Их основная компетенция, которую не могут имитировать даже самые изобретательные ученые, объясняется способностью к компромиссу. Политиков всегда обвиняют, делая это в самых уничижительных выражениях, в сделках с совестью, в уловках и комбинациях, хотя на данном этапе в этом и заключается их главное достоинство. На самом деле нет никакой однородности в иерархии выбора, который необходимо сделать между различными пропозициями, представленными в виде невероятных коллажей и сюрреалистической игры слов. «Собирание под одну гребенку», при помощи которого мы сможем упорядочить бесконечное число существ – от огромных до самых крошечных, – будет удачным только в том случае, если мы постоянно будем изменять интересы, желания, позиции каждого из участников. Официальные представители должны, в свою очередь, иметь возможность изменить тех, чье мнение они призваны выразить с максимальной точностью. Точность меняет свой смысл. Ни один ученый не решится пойти этим путем, который будет казаться ему ложным.

Однако именно в этом мы видим основное преимущество сотрудничества между учеными и политиками, на которое до сих пор накладывало запрет старое разделение Науки и ада социального. На самом деле, возможность перевода-предательства [traduction-trahison] со стороны политиков отвечает требованию иерархизации только в том случае, если они могут постоянно обращаться к способности ученых составлять классификации и предлагать способы урегулирования: они могут только вместе изменить мнение своих избирателей, равно как и перекладывать ответственность на другие существа. Две репрезентации• могут работать только вместе со всеми их ухищрениями, сочетание которых позволяет понять, как по принципу наименьшего зла подогнать друг к другу различные детали несовместимых акторов, притом что эти акторы незаменимы и каждый из них пытается выиграть партию, заставив других платить цену этого компромисса (144). Мы должны научиться уважать это сотрудничество в поиске оптимального сочетания: в отсутствие помощи извне, для нас это единственная возможность получить лучший из возможных миров.

Именно необходимость добиться положительного результата позволяет политикам лучше всего объяснить учреждение (№ 4). «Быстрее, надо уже с этим покончить, время идет, примем решение» – именно подобный порыв вносит оживление в работу второй палаты, в которую политики вносят путаницу. Как мы знаем, исследователи тоже умеют принимать решения и рубить сплеча, но у политиков помимо этого есть один уникальный талант: они умеют находить себе врагов. Без этой способности подобное решение, которое французы обозначают при помощи своего излюбленного выражения «рубить сплеча» [trancher], означало бы произвол, который приводит в ужас ученых, живущих по старой Конституции и вечно обеспокоенных тем, что их заставят получать знание слишком быстро (145). Без этой склонности делить коллектив на друзей и врагов требование закрытия дискуссии• никогда не будет выполнено: мы хотим все охватить, все сохранить, всем угодить, как людям, так и нелю́дям, а коллектив останется стоять с разинутым ртом и больше не сможет ничему научиться, потому что будет не способен вернуться на следующем этапе к интеграции тех, кто был исключен и подал апелляцию (146).

Мы можем быстро рассмотреть вклад политиков в разделение властей (№ 5), потому что именно они его инициировали. Сама идея о том, что мы не должны поспешно объединять коллектив, не разделив его предварительно на герметичные сегменты, обрекает нас на долгий путь, и ничто не может заставить нас проделать его быстрее. В этом и состоит решающий вклад политической философии: изобретение правового государства приобретет новый смысл после того, как оно будет связано с вопросом об автономии при постановке вопроса, привнесенного науками. Так или иначе, политики будут защищать свою границу иными средствами, чем ученые. Они будут настаивать на классическом разделении на два этапа – обсуждения и принятия решения. Первая палата представляется им как оплот свободы — место, где исследуют, обсуждают, консультируют, тогда как во второй выковывается необходимость, то есть составляют иерархии, выбирают, делают выводы, исключают. Но это почетное различие между обсуждением и решением обретет вместе с новой Конституцией принципиально иной смысл. Приписывая свободу людям, а необходимость – природе, Старый порядок не решался разделить коллектив в соответствии с его естественными сочленениями, как того требовал Сократ… Производство свободы и учреждение необходимости отсылают нас не к разделению природы и общества, объекта и субъекта, а к двухпалатной системе политической экологии, к соблюдению принципа разделения власти принятия в расчет и власти упорядочения. Даже если форма этого утверждения все еще шокирует, мы обсуждаем, а также решаем вопросы как в отношении фактов, так и ценностей.

Возможно, именно последняя компетенция коллектива, позволяющая ему осуществлять всеобщую сценаризацию (№ 6), является наиболее важной, но до сих пор наименее исследованной. Коллектив, как мы уже поняли, это не просто какая-то существующая в мире вещь с определенными и окончательными контурами, а предварительное движение к сплоченности, к которой необходимо постоянно возвращаться. Его контуры по определению не могут быть зафиксированы, подвергнуты натурализации, несмотря на постоянные усилия ученых с их большими нарративами объединить то, что собирает нас вместе под покровительством природы. Для осуществления подобной тотализации политики располагают принципиально новой компетенцией: им удается прийти к временному единству, постоянно работая над его оболочкой, именно это мы называли последовательным построением (147). Политики не надеются внезапно и благодаря чистому везению набрести на уже сформированное «целое» или же раз и навсегда составить некоторое представление о «нас», к которому больше не нужно возвращаться. Они ничего не ожидают, кроме самого движения, в котором вновь и вновь воспроизводится работа по очерчиванию контуров коллектива, наподобие светящихся в темноте жезлов, ограничивающих пространство исключительно благодаря придаваемой им скорости. Если политика остановится хоть на секунду, то больше никакая точка зрения, никакая ложь, никакое безумство не позволят сказать «все мы» вместо других. Это совершенно удивительное требование, которое делает политиков столь непостижимыми в глазах представителей иных гильдий и служит поводом для обвинений во лжи и мошенничестве (148). Ничто не сравнится с этим ноу-хау.

Не путаем ли мы науки с политикой? Ни в коем случае, ведь именно теперь, когда ученые и политики сотрудничают для выполнения одних и тех же задач, мы понимаем принципиальную разницу между ними, которую невозможно было обнаружить при старой Конституции, потому что она безнадежно тонула в неосуществимом разделении истины вещей и человеческой воли – как будто нам проще сказать, что представляют собой существа, чем выяснить, чего они хотят. Как политики, так и ученые работают над одними и теми же пропозициями•, одними и теми же группами людей и нелюдéй. Все пытаются представить их настолько точно, насколько это возможно. Должны ли мы сказать, что ученые не отказываются от своих слов, а политики постоянно лгут и скрывают свои мысли, как если бы первые должны были бы убеждать, а вторые – внушать? Нет, обе гильдии находят удовольствие в этом искусстве превращений: одна для того, чтобы получить информацию от надежных свидетелей за счет применения своих инструментов, а другая – для осуществления невероятной метаморфозы, в ходе которой множество яростных или вялых голосов сливаются в один. Можно ли утверждать, что они занимаются одним ремеслом? Не совсем, поскольку смысл слова «точность» существенно отличается в случае двух ноу-хау: чтобы избежать путаницы, ученые должны удерживать дистанцию между пропозициями, которые они наделяют смыслом, и тем, что они говорят о них, тогда как политики должны их путать, постоянно меняя определение субъекта, который говорит «это мы», «мы хотим». Первые охраняют «их», вторые – «нас».

Раньше считалось, что политическая экология должна собирать вместе людей и природу, тогда как она должна сочетать научный и политический способ смешивать людей и нелюдéй. Существует разделение труда, но не разделение внутри коллектива. Мощное влияние политической экологии объясняется именно тем, что она делает возможной синергию между взаимодополняющими компетенциями, которые необходимо связать, так как лишь предрассудки, навязанные старой Конституцией, до сих заставляли нас помещать их в различные сферы реальности. Коллектив нуждается как в поддержании дистанции, так и в том, чтобы брать на себя риск ее отмены. Если бы только в момент рождения мы не разделили этих ложных близнецов, доверив одному задачу честно представлять природу, а второму оставив лишь ад Пещеры! Без этого разделения мы могли бы легко понять, что они должны сотрудничать в осуществлении всех функций коллектива, используя при этом свой особенный талант. Мы не должны больше требовать сотрудничества от каменщиков, слесарей, плотников и оформителей, скрывая от них, в работе над каким общественным зданием они должны использовать свои взаимодополняющие таланты! Каждое ноу-хау должно быть на своем месте и вовремя приложить руку к общему делу, которое каждый раз понимается по-новому.

Теперь уже ничто не мешает нам сказать, что науки идут прямо, а политика описывает кривую, вспоминая старую метафору, которая противопоставляла два режима публичной речи. Установление цепочек референции позволяет за счет целой серии контролируемых преобразований обеспечить точность репрезентаций и четко выделить различные сегменты этой прямой. Тогда как неуверенная речь человека, постоянно проводящего собрания, должна представлять собой промежуточную область между внутренним и внешним, между «ними» и «нами», поскольку для обеспечения точности репрезентации она не может пользоваться прямыми линиями, а только искривленными. Да, политическое животное остается «принцем каламбуров» [prince des mots tordus]. То, что делает его лживым в глазах Науки, окончательно сделает его лжецом, если он будет говорить прямо. Если кто-то пытается провести прямую линию, когда нужно провести кривую, говорят, что он «ловко вывернулся», что он уклоняется от возложенной на него задачи. Не это ли происходит с политиком, который вмешивается в научные споры: в таком случае он оставит поэтапную работу над оболочкой коллектива, поторопится, пойдет напрямик, не сможет больше честно представлять своих избирателей. Чтобы иметь возможность расширяться, коллектив нуждается в этих двух достаточно разрозненных функциях, одна из которых позволяет охватывать множества, не уничтожая их, а другая заставляет их говорить одним-единственным голосом, не разбрасываясь. Чтобы понять, что новые функции коллектива несут позитивный смысл, нам нужно оценить вклад других гильдий: организаторов рынка, моралистов и администраторов.

 

Вклад экономистов

При Старом порядке экономисты подавляли коллектив, определяя его как естественную и саморегулирующуюся инфраструктуру, подчиненную непреложным законам, которые могли определять ценности путем простых расчетов. Все меняется в тот момент, когда экономическая дисциплина [economics] освобождается от обязательств отражать экономику как вещественность [economy]. «После ста лет слепой погони за “улучшениями” человек принялся восстанавливать свое “жилище”» (149). Экономисты или, точнее, экономизаторы могут внести свой решающий вклад в сценаризацию общего мира (№ 6), так как теперь они способны подчеркнуть различие между внутренним пространством коллектива и внешней средой. Если мы будем говорить об экономике как об особой среде, сводя политику к [кромвелевскому] охвостью, то это не решит наших проблем: предоставить коллективу модель, которая будет четко различать то, что принимается в расчет (интернализируется), и то, что отбрасывается вовне (экстернализируется), позволит драматизировать и театрализовать бухгалтерию коллектива в определенный момент исследования общего мира. Как только Homo economicus становился краеугольным камнем универсальной антропологии, работа по построению общего мира немедленно прекращалась. Но как только мы при помощи термина «глобальная экономика» обозначаем некоторый промежуточный вариант, который позволяет ему принять или отвергнуть тот или иной перечень существ, экономическая дисциплина приобретает, подобно прочим социальным наукам, важнейшее значение: она представляет демос самому себе. Ни ученые, ни политики не могут настолько драматизировать вопрос. Упрощенчество, в котором столь часто упрекают экономику, становится ее наиболее очевидным достоинством. Только она может произвести моделизацию общего мира. Полагая, что они обнаружили саморегулирование, защитники естественного равновесия допустили небольшую ошибку с префиксом «само». Да, экономическая дисциплина является саморефлексирующей, но она не отсылают ни к какому феномену саморегуляции: она всего лишь позволяет «сообществу» [public] смотреть на себя, рассуждать о себе самом, выстраивать само себя в качестве сообщества.

Можно сказать, что экономисты будут не особенно полезны для поддержки разделения властей (№ 5), поскольку они в наибольшей степени способствовали тому, чтобы мы принимали его за неприемлемое различие фактов и ценностей. Но это означало бы проигнорировать, до какой степени компетенции экономики могут измениться после того, как установлено различие между экономизацией и тем, что экономизируется, между требованиями нижней и верхней палат. Как только мы проясняем работу по документации, инструментовке, форматированию, которую бухгалтеры, статистики, специалисты по эконометрии, теоретики выполняют каждый день, мы поймем, что умножение связей людей и нелюдéй никак не зависит от того, что об этом говорит экономика. Это хорошо известно здравому смыслу, который охотно подтрунивает над слабостями экономистов и их неспособностью предсказать будущее какого-нибудь крошечного гаджета, не говоря уже о наступлении кризисов. Но и здесь слабость превращается в силу: никто не может перепутать неизбежную работу по переводу и сведению соединений людей и нелюдéй к расчетам на бумаге с тем, что реально происходит в головах этих людей и в соотношении сил между благами. Экономисты со всеми своими недостатками выполняют важнейшую работу, обеспечивая исследование верхней палаты о различных связях и защищая его от неизбежных ограничений со стороны нижней палаты. Именно ограничивая эти соединения в нарочито неправдоподобной форме расчетов, экономист лучше всех прочих профессий обеспечивает разделение задач принятия в расчет и упорядочения. Никто больше не спутает общий мир с листом бумаги!

Если мы сможем оценить огромную сложность задач иерархии и учреждения, то мы без труда поймем принципиальную важность вклада экономистов, потому что они дадут общий язык разнородному сочетанию существ, которое должно сформировать иерархию (№ 3). Никто не сможет создать упорядоченное отношение между черными дырами, реками, трансгенной соей, земледельцами, климатом, человеческими эмбрионами, очеловеченными свиньями. Благодаря экономическим расчетам, все эти существа становятся совместимыми. Если мы на секунду представим, что эти расчеты устанавливают их подлинную ценность, наподобие того, как при Старом порядке первичные качества• использовались для определения абсолютной ценности вещей, то мы, разумеется, ошибемся. Но при наличии новой Конституции никто больше не допустит подобной ошибки, потому что разница между вещами произведенными, купленными, оцененными, употребленными, выброшенными и хрупкой поверхностью, на которой производятся расчеты, оказывается вполне зримой. В этом случае сила экономики также происходит от ее слабости (150). Вместо того чтобы защищать ее достоинства, как в XVIII и XIX веках, изобретая метафизику, антропологию и психологию, предназначенные исключительно для обслуживания ее утопии, в XXI веке мы могли бы признать за расчетными книгами экономистов уникальную способность наделять единым языком тех, чья задача состоит в поиске лучшего из общих миров (151).

Сколько было жалоб на бессердечность экономизаторов, сводивших неисчерпаемую вселенную человеческих отношений к холодному расчету и выгоде! Мы осуждаем их за порок, которому они никогда не смогут предаться. Блага поддаются экономизации не больше, чем люди. Однако она позволяет придать предварительной версии общего мира (№ 4) характер, поддающийся обоснованию при помощи расчетов. Моделизация отношений в виде расчетов позволяет нам увидеть последствия, которые не может предсказать ни один другой метод, и тем самым окончить дискуссию при помощи весомых доводов. Документируя совокупность сделок в виде статистических таблиц, экономических теорий, прогнозов относительно возможных спекуляций, мы можем добавить к категоричности политических решений и консенсусу решений ученых очевидность bottom line . Если мы хотим основательно обустроить общий мир, то это довольно неожиданный результат: правовое государство расширяется за счет экономизации. При условии, что мы правильно оценим преимущества, которые нам дает совместная работа различных профессий при осуществлении одних и тех же функций: в отрыве от политиков, ученых и моралистов расчеты исключают иную форму дискуссии и самостоятельно оценивают воздействие внешних факторов. Однако в сочетании с компетенциями ученых по установлению причинных связей, талантом политиков находить врагов и способностью моралистов «вновь принимать» исключенных (см. ниже) это умение рассчитывать становится разумным способом уточнить свои предпочтения, предлагая словарь, который будет соответствовать как требованию публичности, так и требованию закрытия дискуссии.

Об экономике часто с уважением говорят, одновременно осуждая ее, что она является «зловещей наукой» (a dismal science), потому что она вводит жестокую необходимость мальтузианской природы и разбивает мечты об изобилии и братстве. Расставшись с мечтой о полной гегемонии, экономика осуществляет медленную институционализацию коллектива, постепенный и болезненный переход от разрозненных пропозиций, как людей, так и нелюдéй, к последовательным, но временным расчетам оптимального деления общего мира. Этот расчет теперь превращается в составление таблиц несколькими тысячами специалистов, несколькими десятками тысяч статистиков, несколькими сотнями тысяч бухгалтеров (152). Экономика перестает быть политической: она больше не навязывает чудовищные решения во имя железных законов, исключенных из истории, антропологии и общественной жизни: она скромно участвует в постепенном форматировании проблем, перенося на бумагу операции, с которыми не справилась бы ни одна другая дисциплина. Представляющая опасность в качестве инфраструктуры, экономика снова становится незаменимой как документация и принцип расчета, как производный продукт бумажного следа, как моделизация.

Мы не станем долго рассуждать о требованиях озадаченности и весомости, так как засилье модернизма было настолько всеобъемлющим, что мы полагали, будто их вполне описывает политэкономия, тогда как она едва о них упоминала (153). Удивительный парадокс движения, у которого не хватало слов для разговора о своих глубинных взаимосвязях, и еще меньше, чем у какого бы то ни было другого коллектива – о связях между людьми и благами! Старая версия экономики, состоявшая из предметов купли-продажи и простых рациональных субъектов, ослепляла нас и не позволяла оценить всю глубину и сложность отношений между людьми и нелюдьми́, постоянно исследуемых торговцами, промышленниками, ремесленниками, создателями инноваций, предпринимателями, потребителями. Этому огромному миру, общему для древности и модерна, требуется совершенно иная антропология, чтобы начать осмыслять себя иначе, чем через суррогаты экономики (154). Цель настоящей книги заключается не в этом. Попробуем оценить, как столкновение субъектов и объектов изменяет артикуляцию пропозиций. Никто не может быстрее обнаружить невидимые элементы и приобщить их к коллективу (№ 1), чем те, кто падок на возможные соединения людей и нелюдéй и кто может перераспределить привязанности и аффекты, влечение и отвращение, новые сочетания людей и нелюдéй, неизвестные до сих пор. Высвобождая данную компетенцию, мы еще более тесным образом связываем судьбу людей и нелюдéй, обладателей и того, чем они обладают. Индивиды станут теснее привязанными к благам, а блага – к индивидам.

Способность экономики соответствовать требованиям весомости и консультации (№ 2) еще удивительнее: открывая в каждом новом соединении свойственную ему заинтересованность, назначая членов жюри, способных выносить о ней суждение, будь то потребитель, специалист, эксперт, любитель, дегустатор или же исследователь, предмет исследования, товар-не-принятый-заказчиком, спекулянт. После всевозможных рассуждений интересы будут артикулированы. Если мы говорим о том, чтобы «дать свободу производительным силам», тогда нужно предоставить верхней палате свободу действий, необходимую для того, чтобы артикулировать заинтересованность. При Старом порядке, как и при новом, экономика вкратце описывает соединения, но смысл этого выражения меняется: если раньше краткое изложение заменяло все первичные качества, то теперь оно присовокупляется. При Старом порядке мы могли избавиться от всего, что не включалось в расчеты, тогда как при новом мы сохраняем в памяти все, что рискуем забыть, и теряем всякую надежду на то, чтобы рассчитаться по долгам (155). Еще скорее, чем в результате действий ученых и политиков, пропозиции смогут обрести право голоса. Перемещая свои разметочные устройства, экономика делает коллектив подлежащим описанию.

 

Вклад моралистов

Напомним еще раз цель нашего исследования: перечисляя подарки, оставленные в каждой коробке разными феями, мы начнем по-новому понимать их функции, которые не сводятся к гибридным формам наук, политики, администрирования и нравственности. Если они пока производят впечатление наспех найденного компромисса, то только потому, что мы можем лишь постепенно распутывать хитросплетения, появившиеся в результате длительного разделения между различными гильдиями. Позднее, во втором разделе, мы обнаружим функции коллектива для самих себя, в виде вполне классических и упорядоченных ветвей исполнительной, законодательной или судебной властей. Перейдем теперь к четвертой из профессий, которую мы решили осмыслить по-новому, а именно к профессии моралиста.

Как мы убедились в третьей главе, старое разделение фактов и ценностей обязывало моралистов искать спасения в принципах, ограничивать себя формальными процедурами или же тщетно изображать уверенность, которую, как казалось, придавал им натурализм (156). Оторванные от непосредственных фактов, они не приносили никакой пользы: как только они вернутся, если можно так выразиться, на проторенную дорогу и будут обязаны заниматься выполнением общих задач, их таланты снова будут востребованы. Мы можем определить мораль как неопределенность относительно правильного соотношения целей и средств, развивая знаменитое определение Канта об обязательстве «не рассматривать людей исключительно как средство, а всегда – как цель». При условии, что мы также будем прислушиваться к нелю́дям, чего как раз пыталось избежать кантианство, совершая типично модернистскую ошибку (157). Экологические кризисы в нашей интерпретации представляют собой всеобщее восстание средств: больше ни одно существо – будь то кит, река, климат, дождевой червь, дерево, бык, корова, свинья – не согласится, чтобы его «рассматривали исключительно как средство, а не как цель». Нет никакого распространения человеческой морали на мир природы, никакой нелепой проекции права на «грубые и простые существа», никакого принятия в расчет права объектов «на самих себя», есть лишь последствия исчезновения понятия внешней природы: у нас больше нет места, где могли бы быть размещены обычные средства для достижения определенных целей, установленных раз и навсегда вне каких бы то ни было процедур. Инанимизм• исчез вместе с унанимизмом старой политики природы (158). Моралисты могут внести свой вклад в становление гражданских добродетелей не потому, что они знают, что нужно и что не нужно делать, а исключительно потому, что им известно, что все, что должно было быть сделано хорошо, будет сделано плохо, так что к этому придется вернуться. «Никто не знает, на что способна окружающая среда», «никто не знает, что за ассоциации определяют человечность», «никто не может себе позволить раз и навсегда привести в порядок цели и средства и без всякого обсуждения разделить царство необходимости и царство свободы»: благодаря моралистам подобная обеспокоенность станет частью коллективных процедур.

Требование не рассматривать ни одно существо исключительно как средство, которое проявляется в выражениях «возобновляемые ресурсы» или «долговременное развитие», так и в жалости или простом уважении, внесет существенный вклад в выполнение условий озадаченности (№ 1), учреждения (№ 2) и тотализации коллектива (№ 6), поскольку, парадоксальным образом, сделает их куда менее выполнимыми без соответствующей дискуссии.

Вторая же палата по определению сможет выполнять свои обязанности только при условии, что будет рассматривать определенные существа исключительно как средства относительно других существ, которым она отводит роль высших целей (№ 4). Никакая расстановка в порядке значимости невозможна без подобной разгрузки. Ученые, политики и экономисты, хотя и по разным причинам, также одержимы изоляцией коллектива и тем самым совершают тяжкий грех по мнению моралистов, желающих наделить все отвергнутые существа правом на апелляцию, которым они могут воспользоваться в тот момент, когда во имя выполнения требования закрытия дискуссии они будут отторгнуты коллективом из-за своей (временной) незначительности. Напомним о восьми тысячах жертв на дорогах Франции, использованных исключительно как средство ради автомобиля, возведенного в ранг Высшего Блага. Благодаря этике все враги, изгои и оппозиционеры не будут раз и навсегда подвергнуты экстернализации, а смогут снова влиться в коллектив в качестве друзей, полноправных членов и потенциальных союзников.

Именно за счет этого права требование внешней реальности (№ 1) станет еще более строгим, вплоть до того, что мы должны будем добавить чуткость моралистов к сомнениям в разрабатываемых учеными концепциях и к опасности, которую ощущают политики. Исключенные из коллектива еще скорее постучатся в нашу дверь с учетом того, что моралисты, если можно так выразиться, отправятся на их поиски вне коллектива, чтобы облегчить их возвращение и ускорить интеграцию, сопроводив их до предшествующего этапа и облачив в одежды просителей. Если мы сможем одновременно привлечь внимание ученых, политиков, экономистов и моралистов, то сумеем лучше понять то состояние тревоги или озабоченности, в котором находится первая палата, способная отреагировать на малейшее расстройство. Мы можем сравнивать степень чувствительности коллективов – что не означает преувеличенной сентиментальности – и по этому критерию судить о качестве их гражданской жизни (159).

Говоря шире, моралисты дают коллективу постоянный доступ к внешней среде, обязывая остальных признать, что сам по себе коллектив является рискованным предприятием. С точки зрения морали закрытие коллектива (№ 6) в результате некоторой глобальной сценаризации не только невозможно, но и незаконно. Оно предполагает либо включение всех существ в «царство целей», либо преждевременное закрытие, которое превратит огромное количество существ исключительно в средства или же приведет к тому, что получит окончательное признание плюрализм и поиск общего мира будет прекращен. Вопреки политикам и ученым, которые настаивают на разделении внутренней и внешней среды, вопреки экономистам, которые довольствуются экстернализацией всего, что они не могут принять в расчет, моралисты постоянно напоминают о возобновлении собирательной работы.

Без моралистов существует риск, что мы будем видеть коллектив исключительно изнутри; мы в конце концов договоримся за спиной определенных существ, навсегда исключенных из коллектива и рассматриваемых исключительно как средства, или же будем довольствоваться множеством несовместимых миров, не пытаясь больше построить единственный общий мир. От них мы никогда не сможем окончательно избавиться. С ними коллектив всегда опасается оставить снаружи то, что следовало принять в расчет. Паук, жаба, клещ, вздох кита – возможно, именно это не позволяет нам быть в полной мере людьми, если только не зайдет речь о каком-то безработном или уличном мальчишке из Джакарты, забытой всеми черной дыре на окраинах вселенной или вновь открытой планетной системе (160). Требование возобновления отнюдь не противопоставляет себя политике, как предполагало старое распределение ролей, а, напротив, приходит в резонанс с работой политиков, постоянно латающих непрочную упаковку, позволяющую им говорить «мы», оставаясь верными своей присяге. На всякое политическое «мы хотим» моралисты отвечают: «А чего хотят они?» Не противопоставляя себя ученым, моралисты добавляют к стабилизации парадигмы эту постоянную тревогу относительно непризнанных фактов, отвергнутых гипотез, проигнорированных исследовательских программ – одним словом, всего того, что, возможно, позволит нам использовать шанс и ввести в коллектив новые существа в пределах чувствительности приборов.

Разумеется, мы ожидаем, что самый существенный вклад моралисты внесут в выполнение задачи иерархизации (№ 3). Предоставленные сами себе, что легкомысленно допускала старая Конституция, они не могли ничего сделать, так как не умели обрабатывать сырье научных решений, политических комбинаций и экономических описаний. Как только они приступают к задаче распределения в порядке важности разнородных существ, у них обнаруживается важнейшая компетенция, а именно заключить все эти существа, какими бы противоречивыми они ни были, в рамки единственной и однородной иерархии, как если бы нужно было сложить пазл и один из участников должен был бы определить, относятся ли все собранные элементы к одной и той же игре. Вопрос о том, почему мы придаем перелетной птице бо́льшую важность, чем традиционным промыслам охотников из залива Соммы, казавшийся абсурдным в рамках этики оснований, становится неизбежным, если мы отказываемся от поиска «принципов» и становимся более внимательными к требованию универсального распределения. Мы не просим моралистов указать нам, каким образом эти существа должны быть распределены в порядке важности, как они могут знать об этом, если не имеют отношения к постоянно возрастающему коллективному опыту. Мы просим их ни в коем случае не имитировать ту или иную науку, доставая из рукава неожиданное решение; давать уроки политикам, предлагая новый компромисс, и напомнить, что нам нужен один порядок, а не два. «Пока вы не найдете удачное сочетание, – могут заявить они ученым и политикам, – у нас не будет лучшего из общих миров». Их требование станет еще более настоятельным с учетом того, что они освобождены от необходимости проявлять политическое, научное и экономическое благоразумие и знают, что эта задача невыполнима, если мы не рассматриваем некоторые существа «только как средства». Только они могут требовать невозможного и не быть при этом ловкими и предприимчивыми (161). То, что в отрыве от фактов было пороком, пустой декламацией, нелепой претензией на самостоятельность, вновь становится гражданской добродетелью, как только моралисты, выполнив работу по составлению иерархии, объединяются с исследователями, политиками и экономизаторами. Это сотрудничество при условии, что они четко настаивают на своих требованиях, больше не будет их компрометировать. Антигона приступит к выполнению своего безупречного нравственного долга только при условии, что рядом с ней будет политик более искушенный в тонкостях политики вместо этого мрачного идиота Креонта…

Чтобы укрепить границу между двумя принципами власти (№ 5), моралисты делают нечто прямо противоположное тому, что делают политики, и в этом и заключается их вклад. Тогда как политики, в соответствии с классическими принципами политической философии, разделяют обсуждение и решение, свободу и необходимость, моралисты напоминают, что, как сильно бы нам ни требовалось решение, его нужно еще раз обсудить, в этот раз пересекая границу в другом направлении. Другими словами, они возражают против односторонних отношений между двумя палатами и требуют, чтобы процедура была завершена. Они соединяют два помещения при помощи постоянно курсирующего челнока. Именно диктуя правила дискуссии, они вносят свой вклад в процесс консультации (№ 2), поскольку благодаря им активные участники перестают быть всего лишь «средствами выражения», чтобы превратиться в цели (162). Моралисты предоставляют возмутителям спокойствия, акторам•, упрямцам неотъемлемое право на убежище.

При старых порядках моралисты имели довольно жалкий вид, поскольку мир состоял из аморальной природы, а общество было наполнено имморальным насилием. Им ничего не оставалось, кроме как угрожать светскому порядку потусторонним миром, полагаться исключительно на формальные процедуры или оставить все притязания и производить свои расчеты, используя иную меру счастья и горести. При новом порядке они занимают важное место, потому что больше нет внутренней и внешней среды, разделенных при помощи сущности, а есть только длительная работа по интернализации и экстернализации, работа непрерывная и носящая временный характер. Благодаря моралистам мы делаем пористой мембрану, разделяющую коллектив и то, что он должен впитать в будущем, если он желает построить общий мир – вселенную, созданную в соответствии с процессуальными нормами, космос•. Благодаря моралистам всякая совокупность имеет дополнение, которое его постоянно преследует, всякий коллектив – свою обеспокоенность, всякая внутренняя среда – напоминание о том способе, при помощи которого она была очерчена. Возможно, в этом есть что-то от Realpolitik, но в нем также есть политика реальности: если первая, как считается, исключает моральные требования, то вторая их всячески поддерживает.

Чтобы у политической экологии, наконец, появилась собственная мораль, нужно распространить на все существа фундаментальную неопределенность отношений между средствами и целью, а не искать в «естественных правах» новый фундамент, который на этот раз окажется достаточно прочным. Теперь мы видим, до какой степени мораль была извращена натурализмом – как модернистским, так и тем, что предлагает продолжающая его экологическая теория, поняв, что он играл роль прямо противоположную той, что на него возлагалась, когда его заставляли защищать человека от объективации (или объект – от человеческого господства). В новой Конституции роль моралистов заключается именно в том, чтобы избежать этой ловушки, в которой исключительно человеческое общество было окружено исключительно материальной природой! (163) С моралью политической экологии мы больше не подвергаемся искушению поверить в существование той или иной внешней или внутренней среды. Если мы не можем прийти к соглашению в политическом, научном и экономическом смысле, не оставляя за бортом значительное количество существ, то благодаря морали мы сможем выслушать их снова. Приписывать эту добродетель исключительно людям вскоре будет считаться самым безнравственным из всех пороков.

 

Организация стройки

Закончим этот длинный раздел небольшой сводной таблицей, напоминающий план производства работ, позволяющий начальникам стройки распределить между представителями различных профессий работу, необходимую для выполнения заказа. Нет здания важнее того, в котором разместится коллектив, тем не менее ни одно здание до сих пор не возводилось столь небрежно. Все ноу-хау, необходимые для его постройки, для того, чтобы оно приобрело элегантный внешний вид и было достаточно функциональным, до сих пор использовались вразнобой, и никто не пытался наладить их взаимодействие. Бросив беглый взгляд на таблицу 4.1, мы сразу понимаем, что это произведение искусства, красота которого для нас ни с чем не сравнима, и что речь действительно идет о стройке.

Таблица 4.1. Краткое описание роли каждого ноу-хау в выполнении шести функций, необходимых для того, чтобы коллектив мог исследовать общий мир, соблюдая процессуальные нормы

Вне всякого сомнения, мы ушли от старой логики сфер деятельности: каждая из профессий вносит свой вклад в осуществление шести функций, в работу обеих палат, и мы не можем выделять ту часть реальности, в которой они якобы действовали до этого (164). Также не подлежит сомнению тот факт, что у нас нет никакой возможности вернуться к старому модернистскому раздвоению; мы больше не требуем ни от одного существа, до того, как мы примем всерьез его предложения, деклараций о том, является ли оно естественным или искусственным, соединенным или разъединенным, объективным или субъективным, рациональным или иррациональным. Мы понимаем, до какой степени каждое ноу-хау извлекает пользу из присутствия своих соседей: насколько лучше становятся науки благодаря политикам; как экономисты исправляют свои недостатки, если они позволяют моралистам проявить свою обеспокоенность и объединить свои усилия для моделизации; как политики прибавляют в весе, если их компромиссы и комбинации сочетаются с соглашениями и манипуляциями ученых. Те, кто хотел построить Республику, сочетая недостатки своих партнеров, вместо того чтобы объединять их достоинства, были весьма скверными архитекторами.

Таблица также демонстрирует, что отказ от старой Конституции не оставляет нас связанными по рукам и ногам, то есть в приятном, хотя и не совсем определенном положении. Нет ничего более артикулированного, чем понятие коллектива, на первый взгляд слишком унитарного, слишком тотализирующего, слишком недифференцированного. Мы получили доказательство и можем отказаться от модернистского порядка, ничего не потеряв при этом. Напротив, у нас появляется масса процедур для регистрации бесчисленных конфликтов, возникающих вокруг построения общего мира. Последнее преимущество заключается в том, что нет ни одной компетенции, ни одной профессии, которая не существовала бы в самой обыденной и повседневной реальности. Мы не предлагаем никакой утопии, не производим критического опровержения, не надеемся ни на какую революцию: самого обыденного здравого смысла достаточно, чтобы без всякого предварительного обучения получить все эти инструменты, находящиеся буквально под рукой. Мы не предлагаем картину этого нового мира, мы всего лишь наверстываем потерянное время, облекая в слова новые объединения, конгрегации, синергии, которые уже существуют повсюду, и только старые предрассудки до сих пор мешали нам их увидеть.

Нам возразят, что если бы феи были столь щедры, а корзины заполнены подарками, то к чему было писать десятки страниц, чтобы вывести на сцену коллектив, если он наделен столькими талантами и обречен на успех. Не забудем же про злую фею Карабос! На гору подарков, оставленных ее сестрами, она положит небольшую шкатулку, на которой будет написано: calculemus! Но она при этом не уточнила, кто должен был произвести расчет. Мы полагали, что лучший из возможных миров может быть просчитан при условии, что мы будем избавлены от тяжкого политического труда. Этого достаточно, чтобы свести на нет все прочие добродетели, ведь требуется подлинный героизм, чтобы воспротивиться этому соблазну простоты. Однако ни Бог, ни люди, ни природы сами по себе не являются Сувереном, способным осуществить подобные расчеты. Это «мы» должно быть составлено из различных элементов. Ни одна фея не рассказала, как это сделать. Именно нам предстоит это выяснить.

 

Работа палат

Все невероятные сложности этой книги остались позади, теперь пришло время собирать урожай. Историки часто описывали торжественный въезд правителей былых времен в верные им города. Последуем их примеру и попробуем с учетом всего нами сказанного представить торжественный въезд суверена, способного построить лучший из возможных миров, оставаясь верным возвышенному изречению Лейбница: «Посчитаем!»

Теперь мы можем встроить учреждения общего мира в общественный порядок, специально для них разработанный. Не будем портить себе удовольствие. Благодаря несколько переосмысленной политической экологии ассоциации людей и нелюдéй впервые могут интегрироваться в коллектив законным образом. Никто больше не требует, чтобы перед воротами города все разбивались на две колонны субъектов и объектов; нет больше Сфинкса, который преграждал бы вход, требуя разгадать дурацкую загадку: «Вы субъективны или объективны?» Впервые люди и нелю́ди могут попасть в гражданское общество, не обращаясь в объекты, которые придут под стены города и приступят к их бомбардировке, чтобы унизить сильных мира сего, избавиться от обскурантизма, возвысить обездоленных, заставить болтунов умолкнуть, а членов муниципалитета – держать язык за зубами. Впервые ни один предатель не откроет им тайком секретный проход, чтобы они смогли войти в город и заново установили демократию «на строгом основании разума». «Впервые», разумеется, для наших почтенных западных городов, так как «другие культуры», которые называют так уважительно и с некоторой долей снисходительности, никогда не теряли привычки радушно принимать эту внешнюю среду, за счет которой они жили. Однако столь долго продержавшееся модернистское отклонение помешало нам встретить «других» в другом контексте, отличном от культурной антропологии. В следующей главе мы увидим, что, как только наши собственные коллективы станут несколько более цивилизованными, мы сможем представить себе менее варварские способы извлечь пользу из их участия.

Попробуем теперь рассмотреть различные функции коллектива, сочетая различные профессии, позволяющие обеспечить выполнение однотипных заданий. В отличие от предыдущего раздела, мы потребуем от читателя немного использовать свое воображение, так как ни один здравый смысл до сих пор не позволял нам считать эти неуклюжие конгломераты очевидными и естественными формами жизни.

Для начала мы имеем две палаты. Мы назвали первую, отвечающую за принятие в расчет•, верхней палатой, а вторую, ответственную за упорядочение•, – нижней. Эти термины не имеют особого значения, так как они в свою очередь станут предметом новых переговоров и используются здесь исключительно для того, чтобы временно обозначить некоторую совокупность компетенций, необходимую для того, чтобы дипломаты нашли общий язык. Мы прекрасно знаем, что речь ни в коем случае не идет об обычных ассамблеях, о местах малодоступных и замкнутых в себе, а скорее о водосборных бассейнах, столь же многочисленных, как притоки, столь же разбросанных, как реки, столь же беспорядочных, как речушки на карте Франции. Тем нем менее мы решили до конца сохранять эти устаревшие выражения, позаимствованные нами у парламентской демократии, потому что их единственная роль заключается в том, чтобы вывесить белый флаг, который будет развиваться на ветру и говорить о том, что мы намерены послать парламентеров, отдавая таким образом должное республиканскому наследию наших предков (165).

Чтобы продолжить наш путь, мы не должны забывать о трех результатах, полученных нами в предыдущих главах. Прежде всего, верхняя палата никогда не принимает вас как общество, находящееся в конфликте с природой, а принимает как одна из ветвей власти, внимательная к множеству, столпившемуся у ее дверей. Далее, это множество состоит не из объектов и субъектов, людей и вещей, а из более или менее артикулированных пропозиций•, причем некоторые из них только что появились, а другие были достаточно давно, на предыдущем этапе, исключены нижней палатой. Наконец, эти множества всегда представляют собой ассоциации людей и нелюдéй: вирус никогда не появляется без вирусологов, пульсар без радиоастрономов, наркоман без наркотиков, лев без масаи, рабочий без профсоюза, собственник без собственности, фермер без окружающего его пейзажа, экосистема без эколога, колдун без своих фетишей, депутат без отданных ему голосов, – каждой из этих пропозиций соответствуют инструменты, которые могут передать ее слова, а также затруднения речи и ее неуверенность в точности репрезентации.

 

Прием в верхней палате

Как реагирует верхняя палата на глухое давление претендентов? Во-первых, ни один полоумный не должен интересоваться, существуют ли они вообще, представляют ли они рациональные факты или иррациональные убеждения, относятся ли они к природе или «человеческим представлениям о ней», принадлежат ли они истории или находятся вне ее. Подобные вопросы были бы не только невежливыми, но и антидемократичными! (Если какие-нибудь прихвостни эпистемологической полиции хотят этими неуместными вопросами омрачить их торжественный вход, то пускай члены муниципалитета придержат их до конца церемонии…) Верхняя палата отреагирует совершенно противоположным образом, обязывая входящих совершить первичное и совершенно невозможное обращение. Она примется за дело, объявит общую тревогу, проявит беспокойство, щепетильность, внимание, примет меры предосторожности, испугается, объявит чрезвычайное положение, прислушается – мы нарочно смешиваем термины, употребляемые разными корпорациями, сопровождающими шествие кортежа.

Это состояние тревоги имеет свои особенности. Верхняя палата должна артикулировать «нас, коллектив», но, в отличие от своей кумы – нижней палаты, она должна открыть перечень, который содержит это пресловутое «мы», вопросом: «Сколько нас – тех, кого нужно принять в расчет?» Ассамблея, которая найдет окончательный ответ на этот вопрос и которая скажет, к примеру: «Мы, люди», «Мы, коренные французы», «Мы, жители Сан-Мало», «Мы, генетики», «Мы, белые», «Мы, Причастие Святых», «Мы, земляные черви», не станет объявлять тревогу. Она ответит на многочисленные запросы находящихся вовне множеств, не проявив гражданской солидарности; она предстанет неприступной крепостью, которую нужно защищать со всех сторон любой ценой, а совсем не уязвимым коллективом в состоянии поиска.

Подобная ассамблея выполняет свою задачу только в том случае, если она обладает максимальной чувствительностью к инородности тех, кто стучится в двери коллектива. Однако она может сохранить эту удивительную особенность, столь нетипичную для обществ Старого порядка (состоящих из людей и социальных факторов), только при условии, что между ней и нижней палатой установлено самое строгое разделение властей•. Никто не должен навязывать ей следующее ограничение: «Эти новые существа, совместимы ли они с упорядоченной жизнью коллектива?» Этот вопрос адресован другой палате, и только она может на него ответить. Мы снова обнаруживаем требование автономии, которую правомерно отстаивают ученые, но которую они ошибочно считают своей исключительной привилегией, а также с весьма желательным политическим различием между свободой обсуждения и необходимостью принимать решения; добавим к этому этический принцип, допускающий возможность в любой момент и без всяких предварительных условий поставить вопрос о принадлежности. Обязательства становятся еще строже, чтобы неизбежное разделение властей могло выполнить свою задачу. Как же далеко мы ушли от неосуществимой фильтрации фактов и ценностей, от которой мы отказались в предыдущей главе… (166)

Если коллектив поддерживается в надлежащем состоянии, если верхняя палата обладает высокой степенью чувствительности, возникает целый ряд вопросов, которые можно разделить на две группы. Первая группа: «Вы, стоящие у дверей коллектива, что вы предлагаете? Каким испытаниям мы должны вас подвергнуть, чтобы наконец услышать вас и заставить вас заговорить?» (задание № 1, требование внешней реальности). Вторая группа: «Кто может лучше всего судить о характере ваших предложений? Кто лучше всего может оценить оригинальность вашего вклада? С помощью каких надежных свидетелей о вас можно составить отчетливое представление?» (задание № 2, требование весомости и консультации). Напомним, что речь не является исключительно человеческим свойством, а принадлежит разнородным сочетаниям, качество которых как раз и выясняет верхняя палата. Напомним также, что понятие пропозиции• на этом этапе не делает различий между тем, что стремится быть, тем, что есть, и тем, что должно быть. Вначале верхняя палата, а вслед за ней – нижняя должны постепенно вводить различия, которые описывают уже не положение дел, онтологические качества, а последовательные этапы процедуры, формальности которой должны тщательно соблюдаться. Сущность появится позднее, равно как и неодушевленная форма нелюдéй.

Преобразовать глухой ропот множества различных существ, далеко не все из которых хотят быть услышанными, можно не без труда: любому исследователю, политику, моралисту, производителю, администратору это хорошо известно. Потребуется масса различных ухищрений, монтажных приемов, инструментов, лабораторий, анкет, визитов, исследований, демонстраций, наблюдений, сборов данных, чтобы отчетливее услышать их предложения. Не будем забывать, что, в отличие от старой Конституции, вся эта работа записывается не в дебит, а в кредит качества дикции. Чем больше мы работаем в лаборатории, тем быстрее и яснее мы выясним положение дел; чем лучше мы оснащаем оппонентов, тем отчетливее будут их аргументы; чем чаще мы будем предпринимать попытки связать людей и блага, тем выше будет качество исследования; чем строже мы будем воздерживаться от постановки псевдопроблем, тем быстрее мы сможем отточить наше умение выделять нюансы. Это кажется очевидным, но Сфинкс так долго закрывал путь в город, навязывая пропозициям выбор между фактичностью и реальностью, он посеял столько сомнений в их рядах, что будет нелишним напомнить об этом, если мы хотим, чтобы процессия продвигалась в установленном порядке. Именно по ее работоспособности, оснащенности, сенсорам, качеству редактирования, интервенционизму в вопросах монтажа, волюнтаризму в области исследований, уровню ее притязаний можно судить о качестве ассамблеи. Благодаря ей мы через переводчиков понимаем, чего требуют претенденты на существование, столпившиеся у наших дверей.

Таковы пропозиции, практически вовлеченные в жизнь коллектива; в любом случае они уже начинают говорить на ее языке: «Я вызываю смертельную и неожиданную болезнь» – говорят вирусы вместе с вирусологами; «Я особенно быстро загрязняю реки» – говорят эти удивительные удобрения вместе с фермерами и нефтехимиками; «Я предлагаю способ в корне изменить космологию» – говорят пульсары и сопровождающие их радиоастрономы; «Я плачу, но мои пожелания не принимаются в расчет» – говорят потребители с их собственной манерой подсчета; «Я предлагаю еще более радикальным образом изменить космологию» – говорят летающие тарелки вместе со своими уфологами; «Я навожу и снимаю порчу» – говорит фетиш вместе со своим колдуном. Ассамблея, которая одновременно примет все эти предложения, быстро станет недееспособной, прислушиваясь ко всевозможным причудам тех, кто настаивает на своем существовании. Даже те, кто указывал на опасности культурного релятивизма, не могли и представить себе, каким кошмаром все обернется. При этом важно, чтобы верхняя палата не отсеивала их слишком быстро. Не будем забывать, что у нее больше нет старой бритвы, которая позволяла, хотя и без особого успеха, отличать высказывания от фактов и суждения от ценностей. (Нет, ни в коем случае, мы еще не готовы выпустить помещенную под домашний арест эпистемологическую полицию, чтобы она пошла гулять с топором в руке.) Верхняя палата не должна возводить плаху или виселицу: она должна всего лишь расчистить путь для другой палаты, переходя ко второму типу исследования, именуемому консультацией.

Эти слова, возможно, смутили читателя, он чувствует, что чернила еще не высохли и ему предлагают поставить свою подпись, не раздумывая. Это второе задание не менее оригинально и требует не меньших усилий, чем озадачивание. Кто должен судить о качестве пропозиций, толпящихся у дверей коллектива? Модернистская Конституция никогда не могла ответить на этот вопрос, именно поэтому она всегда подавляла демократию, которую якобы однажды вызвала к жизни. Смешивая задачи двух ассамблей, забывая о священном разделении властей, заменяя его нелепым разделением на факты и ценности, того, что есть, с тем, что должно быть, она никогда не имела достаточно смелости «мотивировать решение об отказе», как говорят юристы, довольствуясь произвольным отсеиванием, отбирая претендентов исключительно по внешности, безапелляционно бросаясь словечками вроде: «Рационально! Иррационально!»; «Первичные качества! Вторичные качества!» Никогда эти существа-претенденты, если только им не повезло попасть к «белым халатам», не имели в узких рамках модернизма права на комиссию, составленную с учетом их собственных проблем, вставших теперь перед коллективом.

Ассамблея будет работать еще лучше, если ей удастся подобрать для каждой пропозиции-претендента наиболее компетентное жюри, способное судить о нем и соответствующее требованию весомости•. Несмотря на видимость, это самая сложная из всех задач для тех, кто привык к удобствам модернизма, так как рискованные соединения• делают очевидной некомпетентность привычного нам жюри. Если слово «консультация» пользуется столь дурной репутацией, то именно потому, что мы считаем, что добиться появления активных участников совсем несложно. Однако нет ничего более сложного, чем найти и вызвать надежных свидетелей•, способных покончить с затруднениями речи•. Мы хотим наполнить поля Швейцарии генетически модифицированными организмами? Кто должен судить об этом? Возможно, сами швейцарцы. Употребляющие наркотики придают им такую важность, что предпочтут умереть, нежели отказаться от них? Допустим. Кто должен судить об этом? Почему не сами наркоманы? В любом случае мы не можем отказать им в месте в нашем жюри. Лосось покидает реки Алье и избегает решеток, установленных на плотинах? Кто должен об этом судить? Разумеется, лосось, он так или иначе должен участвовать в жюри. Мы хотим спасти слонов Кении, заставляя их пастись отдельно от коров? Прекрасно, но как вы спросите у масаи отдельно от коров, коров без слонов, прокладывающих для них путь в лесу, и слонов без масаи и коров? Эти щекотливые вопросы встают перед верхней палатой, которая обязана определить для каждого существа свой план исследования, серию испытаний, которая позволит судить о его важности.

Можно сказать, что верхняя палата всего лишь готовит для нелюдéй человеческую экспертизу, и не совсем понятно, зачем распространять принципы социал-демократии на объекты! Однако она занимается чем-то прямо противоположным, так как теперь пользуется всеми преимуществами, которые предоставляет ей кооперация различных гильдий. Социал-демократ может наконец научиться у ученых уважительному отношению к иностранцам… Жестокий парадокс, свидетельствующий о слабостях модернизма, научил нас тому, что консультации с нелюдьми́ даются нам намного легче, чем консультации с людьми. Исследователь не может себе представить, что план изучения какого бы то ни было феномена будет составлен раз и навсегда. Это все равно, что представить, будто существует один-единственный научный метод! Найти подходящее сочетание, вызвать надежного свидетеля, найти способ опровержения гипотезы – этого часто хватает для Нобелевской премии! Никто не может себе представить, что можно говорить со слонами, не проконсультировавшись с ними в соответствии с экспериментальной процедурой невероятной сложности. Однако с людьми мы поступаем не столь деликатно. Под предлогом того, что люди наделены даром речи, политики, а вместе с ними многие специалисты по опросу общественного мнения, социологи, журналисты и статистики воображают, что можно говорить вместо них, не консультируясь с ними на самом деле, не используя рискованные экспериментальные установки, которые позволили бы сформулировать им самим интересующие их проблемы, вместо того чтобы просто отвечать на заданные им вопросы. Пародируя Фигаро: «Если принять в рассуждение все добродетели, которые требуются от объектов, то много ли найдется людей, достойных быть нелюдьми́?» (167)

Мы прекрасно понимаем всю важность принципа разделения властей между двумя ассамблеями: если мы будем вмешиваться в исследование второго типа с вопросом о совместимости кандидатов с коллективом, то никогда не сможем найти подходящее жюри для каждой пропозиции. Мы захотим, напротив, ускорить процесс, отсеивая из жюри тех, чье присутствие может узаконить пребывание в коллективе существ, которые не должны стать его частью – согласно нижней палате и их предшествующему статусу. Именно это больше всего возмущало в старой Конституции: «Если наркоманы будут определять политику в отношении наркотиков, до чего мы докатимся?»; «Если уфологи будут заседать в жюри, которое должно судить о присутствии в нашем небе летающих тарелок, то не станет ли возможным любое сумасбродство?»; «Если масаи вместе со специалистами по слонам должны вынести суждение о своем опыте общения с ними, то как мы сможем получить неопровержимые данные?»; «Если человеческие эмбрионы будут против стариков, страдающих болезнью Паркинсона, то не остановит ли это научный прогресс?» Эти возмущенные реакции в рамках модернизма выдадут за голос нравственности, тогда как они нарушают обязательное этическое условие любой дискуссии: как верно заметил Хабермас, никто не обязан следовать решениям, принятым после дискуссии, в которой он не принимал участия.

Как все великие моральные принципы, изобретенные для того, чтобы защитить человека от объективации, этот замечательный принцип распространяется на всех: как на людей, так и на нелюдéй. Впрочем, его применение не оспаривается, если мы утверждаем, что астрофизики должны заседать в жюри, которое решает, существуют ли пульсары на постоянной основе. Однако в данном случае вопрос заключается в том, должны ли в этом жюри заседать исключительно астрофизики. И на этот раз сочетание различных ноу-хау позволяет нам необходимым образом расширить список членов жюри. Как найти тех, чья жизнь существенно изменится с появлением пульсаров? Возможно, не все они носят белые халаты. Но кто они? Где они прячутся? Как их узнать? Как их собрать? Как заставить их говорить? Таковы вопросы, которые постоянно беспокоят верхнюю палату и которые не должны быть поставлены под сомнение по причине неуместности, противоречия здравому смыслу или существующим обычаям. Именно в этом политическая экология совпадает с древнейшей демократической интуицией и находит ей подобающее место, без страха развивая экспериментальную метафизику, результаты которой не известны заранее, так что судить о них могут только те, кто смог перевести подобные выступления на их собственный язык.

Теперь верхняя палата выполнила свою задачу: она обнаружила претендентов на существование, перевела их предложения на их собственный язык, подобрала для каждого жюри, которое может отвечать за его качество, давая ему рекомендацию. Возвращаясь к нашей исторической фантазии, это значит, что группа иностранцев торжественно входит в город позади более или менее многочисленной группы членов коллектива, с которыми они связаны узами дружбы и которые были назначены в качестве судей, рекомендателей, поручителей или гарантов. Не стоит с ходу возражать, что не существует никакой реальной ассамблеи, способной удовлетворить одновременно требованиям озадаченности и консультации. Мы больше не ищем удовлетворения. Речь идет не о том, чтобы раз и навсегда установить порядок вещей, а всего лишь о том, чтобы как можно точнее следовать за одной из итераций коллектива. В этом смысле все коллективы сформированы достаточно скверно, и так будет всегда. В следующей главе мы увидим все политические, моральные и научные преимущества, которые можно получить от запуска коллектива в режиме обучения на опыте. В настоящий момент для нас важно только то, что наш кортеж достаточно оснащен, чтобы перейти к осаде следующей ветви власти – власти упорядочения, которой наделена нижняя палата.

 

Прием в нижней палате

Чем чувствительнее, восприимчивее и бдительнее первая ассамблея, тем лучше будут условия для церемонии, которая состоится во второй ассамблее. Как только дело доходит до второй палаты, требования, предъявляемые к пропозициям, совершенно изменятся. Тогда как верхней палате ни в коем случае не стоило обращать внимание на то, согласуются ли вновь прибывшие со старыми членами коллектива, то теперь вопрос совместимости, артикуляции пропозиций друг с другом становится священным долгом. Если верхняя палата занималась принятием в расчет «Сколько нас?», то нижняя задается вопросом «Кто мы такие?» У этого «мы» изменяемая геометрия, которая следует за каждой итерацией. Если только мы не имеем дела с коллективами-занудами, которые заранее знают, из чего они состоят, однако они, хоть правые, хоть левые, основаны на радикальном тождестве, на природе вещей, на гуманизме или на принципе произвольности знака и не относятся к области политической экологии. Все они восходят к Старому порядку, потому что две различные сферы реальности заранее определяют все факты и ценности. Их метафизика не является экспериментальной, это метафизика тождества. Нас же интересуют исключительно коллективы, состав которых будет изменяться вместе с каждой итерацией, даже если речь идет о переизобретении себя с тем, чтобы остаться тем же самым.

Нижняя палата задается новыми вопросами о старшинстве, этикете, вежливости, ранжировании. Хотя она не ставит под сомнение работу верхней палаты, ей ни к чему быть осторожной, бдительной, дерзкой и брать на себя риски. Пропозиции уже здесь, они говорят, у них есть свое жюри, никто не отвергает их метафизику, но уважение к их присутствию не разрешает новой проблемы: как заставить все эти противоречивые существа жить вместе? Как построить мир, который будет общим для них всех? Никакой плюрализм не позволит нам продвинуться в этом вопросе. Нижняя палата политической экологии должна возложить на себя титаническую задачу, которую никогда не решала ни одна ассамблея, разве что в форме мифотворчества. Мы сознательно лишили ее доступа к неограниченным возможностям модернизма, который позволял отсеять большую часть существ по причине их нерациональности или недостаточной реалистичности, чтобы те, кто остался, могли договориться между собой, то есть между людьми, наделенными разумом. Риск, которому мы подвергаем коллектив, возрастет, если верхняя палата прекрасно справится со своей задачей. На самом же деле, если существа-претенденты приходят вовремя, то они хорошо артикулированы и сопровождаются выбранными ими членами жюри, нижняя палата будет постоянно получать ходатайства от существ, которые в их собственных выражениях поставят вопрос о совместимости с общим миром. Они станут, с учетом подхода верхней палаты, еще более несводимыми ко всем остальным и еще более несовместимыми с ними. Чем утонченнее и бдительнее верхняя палата, чем больше она соответствует гражданскому обществу, чем она цивилизованнее, тем сильнее становится релятивизм (168). Всякий раз как верхняя палата будет говорить «мы», она услышит грозный оклик «Но не мы», за которым обязательно последуют многочисленные «Я тоже нет».

В этом и состоит величие ассамблеи: она хочет добиться интеграции, не настаивая на ассимиляции; она берет на себя риски унификации после того, как нижняя палата приняла на себя все риски множества. На первый взгляд, ранжирование всех этих несовместимых существ кажется тем более невозможным, что нижняя палата больше не может прибегнуть к трем старым методам, чтобы прийти к какому бы то ни было соглашению: обратиться к непреложным законам природы, чтобы сгладить различия человеческих интересов; ограничить дискуссию matters of fact, объясняя разногласия либо мнениями, либо внутренними убеждениями; наконец, она не может объединить всех людей за счет внешней природы, с которой дерут семь шкур. Отныне ничто не может ограничить масштаб подобной работы, если мы учитываем, что она полностью вмещает в себя требования той или иной метафизики, в которой колдун встречается со своими богами, гены – с Дарвином, угнетенные – с тем, что необходимо им для выживания, реки – с «водными парламентами», при этом никакое упрощение невозможно. Наблюдая ужас, который охватывает его членов, мы куда лучше понимаем невероятное преимущество, которое давало людям модерна создание еще одной палаты помимо палаты природы, за стенами которой можно было вне всяких процедур и среди своих, без вмешательства людей, по-тихому и без всяких объяснений свернуть шею большей части претендентов на совместное существование! Определенно, нашим избранникам больше не придется скучать, так как больше не будет природы и трансценденции, достаточно унифицированной для того, чтобы лишить коллектив права выбора.

Так или иначе, если представители больше не пользуются всеми преимуществами модернистских упрощений, то они также не страдают от его недостатков. Существа, которых старая Конституция безуспешно пыталась встроить в определенную иерархию, были крайне уязвимы: они были сформированы либо из сущностей, постоянно пребывающих в мире, либо из идеальных, но бездомных ценностей. Хуже того, благодаря совместной работе эпистемологов по описанию природы и социологов по описанию общества нижней палате достались самые неуживчивые посетители, так как природные существа определялись через их безусловные сущности, а группы людей – через столь же безусловные интересы. Вместе с тем их нужно было согласовывать с еще более безусловными ценностями, которые были столь же фундаментальными, сколь и бесполезными. Несмотря на массовое отсеивание существ, принимаемых в расчет (большая часть которых оказалась низведена до уровня убеждений), задача ранжирования в модернистской Конституции казалась настолько неосуществимой, что, подобно ленивым деспотам из сказок, мы должны были перейти к отбору при помощи насилия или под давлением фактов, чтобы вернуться, как мы уже знаем, к Might и Right в одной упаковке. Нижняя палата сталкивается с куда большим числом пропозиций, чем при Старом порядке, но речь идет о пропозициях•, наделенных привычками•, а не сущностями•, которые обеспечивали бы им привилегированные места в коллективе без всякого дополнительного обсуждения.

Разумеется, коллектив переживет демографический взрыв, но и пространство для маневра таким образом расширяется. Если нижняя палата должна допускать гораздо больше претендентов по сравнению с грубой метафизикой природы, оставлявшей их снаружи, и если она не планирует поручить кому-то другому работу по ранжированию, которую она должна в полной мере взять на себя, то она будет иметь дело уже не с людьми и их безусловными интересами, а с ассоциациями людей и нелюдéй в достаточной степени артикулированных, чтобы состоять из привычек•, перечень и содержание которых могут слегка варьироваться. Другими словами, мы сможем обсуждать, договариваться, сглаживать углы, приходить к соглашению между различными существами и запускать наш челнок, которой невозможно было даже представить при Старом порядке, когда объекты стояли лагерем напротив субъектов, так что между ними не могло не возникнуть гражданской войны на основе диалектических противоречий. Если верхняя палата имела экспериментальный характер, разыскивая кандидатов и подбирая жюри, то то же самое можно сказать и о нижней, даже если проводимые ею исследования направлены на поиск того, как лучше манипулировать пропозициями, чтобы встроить их в определенную иерархию, перед тем как под благовидным предлогом закрыть дискуссию.

Слово «переговоры» имеет негативный оттенок, потому что мы меряем их результаты своей меркой, исходя из некой идеальной ситуации, которая хороша всем, кроме одного: в реальности она невозможна. Все то время, пока мы, как нам кажется, конструируем внутри некий компромисс, исходя из фиксированного числа позиций, над нашими переговорами витает тень трансценденции, которая не пойдет ни на какие сделки с совестью. При этом исследование иерархии подобных результатов охватывает именно те пропозиции, которые пока точно не знают, к какой совокупности они относятся. Несмотря на видимость, обращение к какой бы то ни было трансценденции делало невозможной работу по ранжированию, так как слишком быстро – до следующей стадии, на которой появлялось учреждение, – происходила стабилизация (временной) модели, руководствуясь которой мы должны были оценивать все новые результаты. Таким образом, исследование начинается не с устойчивых сущностей и неизменных интересов, а с ситуации неопределенности, в которой находятся все и которая распространяется на характер порядка, связывающего и распределяющего существа в порядке важности. Общий критерий для оценки несовместимых существ не может быть найден иначе, как совместными усилиями ученых, политиков, экономистов и моралистов. Даже если модернизм всегда предпочитал тайно расставлять приоритеты и всячески избегать того, что мы назвали требованием публичности•, он не сильно облегчал задачу получения компромисса, которой он якобы соответствовал, так как он всегда угрожал участникам переговоров возможным соглашением, навязанным извне. Если обращение к имманентности, которое мы назвали секуляризацией, произвело столь ужасного на первый взгляд монстра, то оно, по крайней мере, делает договоренность возможной в принципе, так как обязывает нижнюю палату найти некоторое внутреннее решение. Оно возвращает демосу то, чего его лишили с момента изобретения Пещеры.

Это исследование одновременно о мастерстве инженеров, предлагающих хитроумные решения, дерзости ученых, заменяющих одну разновидность существ другой, чтобы снять ограничения с соотношения сил, о сделках, совершенных в тайных кабинетах, о моделировании посредством вычислений, о хладнокровной дипломатии, а также о том моменте, когда проявляется энтузиазм, призванный несколько оживить эту невероятную череду компромиссов, когда определенные существа меняют репрезентативную базу, на которой до сих пор были основаны их интересы. Так совершается чудо и находится казавшееся невозможным соглашение между несовместимыми существами, хотя и не потому, что нам удалось прийти к компромиссу, и не потому, что мы обратились к некоему внешнему гаранту, а потому, что мы смогли изменить характер этого «мы», с которым каждый решил себя идентифицировать. Эту работу считают недостойной только те, кто полагает, что Старый порядок предлагал более удачные решения, хотя неприемлемое разделение фактов и ценностей приводило только к вопиющему противоречию. Мы только усугубляли ситуацию из самых благих побуждений. На практике все заключенные соглашения имели форму, которую им придавала нижняя палата. С учетом небольшой, но весьма существенной поправки: теперь все компромиссы заключаются вполне определенным образом, публично и правомерно, все они подлежат пересмотру, все они задокументированы и отправлены в архив, поэтому именно они приходят на смену тайным сделкам и кулуарным соглашениям. Мы можем наконец извлечь пользу из «правового состояния природы».

Экспериментирование, сопутствующее работе нижней палаты по составлению иерархии, в упрощенном виде может быть представлено как исследование перечня существ, расставленных в порядке важности от самых дружелюбных до самых враждебных. Оценка переговоров заставляет каждую пропозицию высказываться в следующем духе: «Вот сценарий мира, в котором мы готовы жить, с теми-то и теми-то, а чтобы мы могли делать это и дальше, то мы готовы, вопреки тому, что говорили раньше, пойти на такие-то и такие-то жертвы». То, что было невозможно с сущностями и интересами, становится, хотя и не без проблем, возможным с пропозициями и привычками, при условии, что у них будет полная свобода действий и возможность принимать решения относительно общего мира, в котором они хотели бы жить. Мы не могли вести переговоры с сущностями, мы получим такую возможность, если у нас есть перечень взаимозаменяемых привычек. Какой мир является наилучшим? Именно эту задачу нельзя доверять никому: ни Богу, ни какому-то царю, так как с ней может справиться только нижняя палата. Бог Лейбница спускался с Неба на Землю. Суверен принимается, наконец, за работу, чтобы, экспериментируя с возможными мирами, обсудить наилучшее сочетание, оптимум, который никто не сможет рассчитать за другого.

Остается самое сложное, самое мучительное, самое жестокое: с одной стороны, официальное и недвусмысленное расставание с теми, с кем мы не смогли договориться, с другой – встраивание тех, кого мы приняли, в устойчивые механизмы, то есть учреждение сущностей, в том числе враждебных, организация внутренней и внешней среды, экстериоризация невозможных миров, формулировка внешних факторов – одним словом, риск допустить несправедливость. Это вторая важная задача нижней палаты, которой до сих пор стыдились, но теперь ее будут выполнять с гордостью (169). При старой Конституции нам не требовалось никаких расследований, потому что сущности не нуждались в учреждении, чтобы стать наличными, а исключенные не имели статуса врагов, так как просто не существовали и никогда не принадлежали реальному миру. Хотя, как мы не устаем повторять, он со всей своей педантичной одержимостью не отвечал критериям нашего исследования, модернизм был уверен в моральном превосходстве над всеми своими предшественниками!

Старый порядок заранее получал сущности, изобретая первую метафизику, при этом отказывая ей в собственно метафизическом качестве и называя ее просто природой. И если люди, разумеется, могли открыть ее законы, выводя их из чудодейственной истории наук, то эти законы никогда не выполнялись в рамках прозрачной процедуры. Как раз наоборот: считалось, что между учреждением и истиной существует противоречие (170). Но в этом есть и свой приятный момент: когда мы представляем себе те колоссальные усилия, необходимые для производства, обработки, компоновки, достижения согласия, без которых невозможно прийти к какой бы то ни было определенности относительно фактов. Нижняя палата политической экологии не уклоняется от подобной работы и организованно подходит к учреждению сущностей. Вместо того чтобы противопоставлять учреждение и истину, она, напротив, извлекает максимальную пользу из их синонимии, потому что она и только она может наконец определить различия в степени определенности, т. е. в распространении и верификации фактов (171). Она больше не будет, как при Старом порядке, наполнять мир ученых, недоступный обычным людям, невеждами, которые ни в чем не разбираются, точно так же – как внезапно совершаемыми открытиями. Вместо того чтобы ждать, пока историки наук напомнят нам о средствах, необходимых для получения истины, она заранее позаботится о них, а также о том, как воплотить ее в жизнь. Нижняя палата наконец включит в свой бюджет статью о постепенном увеличении числа гарантированных истин, выплачивая учреждениям необходимую для их установления сумму.

Модернизм почитал за великую добродетель тот факт, что он не исключал насильственно изгоев из коллектива. Он, со свойственной ему слащавостью, довольствовался констатацией их несуществования в форме вымыслов, убеждений, иррациональных утверждений, нелепостей, выдумок, идеологий, мифов. В этом мы видим проявление его извращенной натуры: он считал себя добродетельным, поскольку не был знаком с врагами, а исключенных он презирал настолько, что, как ему казалось, они не существовали вовсе! Обвинение в иррациональности позволяло без суда и следствия отправлять в небытие различные существа и считать, что этот произвол справедливее, чем выверенная процедура, принятая в правовом государстве. Требуется немалая смелость, чтобы сделать выбор в пользу подобной процедуры, основанной на природе вещей и на вещах, относящихся к природе, по сравнению с процедурой куда более прозрачной, последовательной, определенной и позволяющей исключать те или иные существа, которые на данный момент оказываются несовместимыми с общим миром.

Второй способ, или способ, который использует нижняя палата, имеет огромное преимущество благодаря своему гражданскому характеру: если она создает врагов, то не пытается их унизить, не просто удаляя из коллектива, а лишая их права на существование (172). Она всего лишь говорит им: «В тех сценариях, которые мы до сих пор опробовали, вам не находится места в общем мире – выходите, теперь вы стали нашими врагами». Но она не бросает им с высоты своего морального превосходства: «Вы не существуете, вы навсегда потеряли какие бы то ни было онтологические права, мы больше не будем принимать вас в расчет при построении космоса». То есть именно то, что модернизм, кичащийся своей добродетелью, заявлял им без всяких угрызений совести. Исключая, нижняя палата боится совершить ошибку, так как ей известно, что враги, которые ей угрожают, завтра могут стать ее союзниками.

Поскольку ей известно, что верхняя палата в дальнейшем может пересмотреть ее решение, нижняя палата может взять на себя привлечение к ответственности, обобщив и обеспечив устойчивость различных обязательств и причинных связей. Мы вечно говорим о законах природы, мы постоянно иронизируем над юридической метафорой, которая неподобающим образом объединяет безразличную природу с людьми и правовыми нормами Града. Но вместе с нижней палатой политической экологии законы природы наконец обретают свой Парламент, эту общественную ассамблею, которая голосует за них, производит их регистрацию, учреждает их. Да, после определенных рассуждений существа будут надежно связаны посредством действующих причинных связей, а зоны ответственности будут четко установлены. Прион действительно несет ответственность за коровье бешенство; министр здравоохранения – за смерть погибших после переливания крови; Бог не имеет никакого отношения к землетрясению в Лиссабоне; законы притяжения объясняют все, что нужно знать о падении тяжелых тел в пустоте; государство остается собственником побережья; слоны помогают коровам, которых пасут масаи, попасть к их пастбищу… Таким образом, мы наделяем определенными свойствами пропозиции, которые в конце концов обретают устойчивую субстанцию, атрибутами которой они являются.

Все эти полномочия, установление связей, решения относительно характера соединений в итоге приводят к определению сущностей, которые наконец обретают определенные черты. Существа теперь наделены безусловными свойствами. Разделение между ними отныне совершается по праву, а не по факту. Если потребуется, можно даже позволить себе роскошь различать людей и вещи, существа, наделенные даром речи, и немые предметы, тех, кто заслуживает защиты, и тех, чьим повелителем и хозяином мы можем стать, область социального и область природы. Да, все то, что до сих пор было под запретом, становится возможным, так как теперь мы знаем, что те или иные решения, вполне подлежащие пересмотру на следующем этапе, являются кульминацией прозрачной процедуры, которая в том случае, если нижняя палата хорошо сделала свою работу, была осуществлена с соблюдением процессуальных норм. Мы можем прийти, не боясь их перепутать, к субъектам и объектам, при условии, что они будут не отправной точкой анализа, а его предварительным итогом. У реальности теперь есть свое представительство.

На этот раз кортеж вернулся в город, иностранцы ассимилированы, враги отброшены к границам, городские ворота захлопнулись перед ротозеями. Члены городского управления могут спокойно выпускать ополченцев из эпистемологической полиции: они примут участие в принятии решения о квалификации рационального и иррационального, больше не будет благословлений или проклятий, сколь поверхностных, столь и безобидных. Подобно тому как нижняя палата не могла выполнять свою работу без помощи верхней, она сможет снова заступить на свою вахту только при условии, что нижняя добросовестно выполняет свои обязанности. Если она без всякого повода отсеяла одни пропозиции и безосновательно включила другие, верхней палате потребуются невероятные усилия, чтобы обнаружить опасность, которую могут представлять собой изгои. Мы действительно сделали их невидимыми и незначительными. Они полностью утеряны. Рискованные соединения• стали объектами вне зоны риска. Иначе мы потеряли бы шанс на то, чтобы стать цивилизованными.

 

Заключение: общий дом, ойкос

Опустилась ночь, процесс окончен, Град построен, в него вселился коллектив: у политической экологии теперь появились свои учреждения. Чтобы закончить эту главу, дадим краткое описание четырех видов исследований, формирующих новые компетенции, которые мы обещали использовать (таблица 4.2).

Старая Конституция при всех ее благих намерениях не могла толком соответствовать ни одной из своих функций, так как она создавала непреодолимые сложности для их осуществления. Она рассчитывала максимально точно передать внешнюю реальность, но вместе с тем мешала озадаченности развернуться в полной мере, навязывая преждевременное различие фактов и ценностей, поэтому претенденты на существование не находили в ней своего места. Как озадачить коллектив, если нам заранее известно устройство Вселенной? Мы, разумеется, хотели бы принять в расчет различные мнения, чтобы соответствовать требованию консультации, совершенно не осознавая, какую огромную работу необходимо проделать, чтобы искусственно создать оппонентов. Как мы можем утверждать, что консультировались по этой проблеме с теми, кому мы не дали возможности переформулировать вопрос?

Таблица 4.2. Перечень исследований, необходимых для функционирования двух палат коллектива

Обращаясь к плюралистической демократии, хотели избежать тоталитаризма в единственной и наспех описанной вселенной, которая при этом не оставляла времени для развертывания различных миров и не предлагала общему миру средств для объединения. Почему плюрализмом называется лицемерное уважение к убеждениям, которым мы отказываем в реальности? Ведь все хотели найти свой оптимум, при этом цинично и корыстно обесценивая тщательную работу по подбору комбинаций и поиску компромисса, которая больше не соответствовала требованию публичности. Как прийти к соглашению, если угроза высшей трансценденции заранее дискредитирует все эти сомнительные комбинации? Что касается требования закрытия дискуссии, то ему Старый порядок мог соответствовать разве что тайком, так как он предпочитал не противопоставлять истину всем тем реальным, материальным, институциональным инструментам, которые позволяли бы ее устанавливать, распространять и расширять сферу ее влияния. Невосприимчивость по отношению к внешней среде, которая должна была управлять политикой; снисходительность по отношению к тем, с кем мы должны были проводить консультации; цинизм по отношению к тем, кто хотел бы нарушить компромисс и получить сочетания, еще более далекие от правового государства; наконец, лицемерие, которое состоит в том, что мы запрещаем реализму заявить о своих правах: завидный перечень добродетелей для тех, кто любит приписывать другим коллективам иррациональность, читать им мораль и давать наставления…

Как далеко мы ушли по сравнению с первой главой! Мы не без труда можем вспомнить те давние времена, когда двухпалатная система парализовала все эти движения, профессии и исследования. Как же им идут обновки политической экологии! Какая легкость в формах жизни, которые только кажутся новыми. Разве мы не нашли доказательство того, что традиционное благоразумие в конце концов сойдет со сцены? Напротив, именно Старый порядок теперь кажется оскорблением здравого смысла•, мы теперь понимаем реальный смысл этого выражения: это смысл общего [sens du commun], смысл поиска общего мира. Если благоразумие определяло старое состояние коллектива, то здравый смысл предлагает коллективу форму, которую ему предстоит обрести.

Когда мы достаточно удалимся от модернизма, чтобы иметь возможность его исследовать, историки идей удивятся, насколько причудливой была его политическая организация. Как объяснить нашим внучатым племянникам, что представители разных профессий, созванные отовсюду, чтобы возвести общественное здание, обладали всеми талантами, компетенциями, инструментами, но им не хватало общей директивы: описания дома, который они должны построить. Как мы сможем объяснить рабочим: «Здание уже есть, оно сработано на славу, но его никто не строил, оно возвышается для вечности, оно прочно и монолитно, оно называется природой, так что мы не нуждаемся в ваших услугах», притом что мы приказываем другим мастерам создать совершенно искусственное существо, известное как Левиафан, лишая их инструментов, используя которые ему можно было бы придать твердость, устойчивость, не говоря уже о соответствии законам и справедливости? Один уже существует и его не требуется строить, а другого нужно соткать из ветра? Как объяснить нашим потомкам, что мы хотели основать демократию, помещая конструкцию без материалов – с одной стороны, а с другой – материал без конструкции? Их нисколько не удивит, что общественная жизнь, подобно легендарной вавилонской башне, рухнет сама по себе.

В любом случае несоблюдение норм само по себе не объясняет саморазрушение коллектива, которое мы только что описали. Ни божественная ревность, ни людская гордыня, ни плохое качество кирпичей или строительного раствора не могли стать причиной того, что народы оказались раздроблены на множество несовместимых культур. Все республики устроены кое-как, все они построены на песке. Они могут существовать только при условии, что мы будем их постоянно перестраивать, а исключенные нижней палатой следующим утром постучат в дверь верхней палаты, настойчиво желая стать частью общего мира, космоса, ведь этим словом, согласно Платону, греки называли хорошо устроенный коллектив. Чтобы понять компетенции двух палат, мы больше не будем заниматься динамикой их соглашений. На самом деле, логос никогда не говорит прямо: он подбирает слова, сомневается, заикается и вновь повторяет одно и то же.