Примечание к введению

1 Совершенно удивительная вещь, с учетом того, что большая часть процессов, запущенных благодаря экологическому движению, чтобы попасть в поле нашего зрения, нуждаются в науке, причем исключения по-прежнему встречаются крайне редко. Взять, к примеру, «парниковый эффект» или постепенное исчезновение китообразных: в обоих случаях все начинается с научных дисциплин, хотя в других социальных движениях это совершенно не так. У Сержа Московичи в «Эссе о человеческой истории природы» (Moscovici Serge. Essai sur l’histoire humaine de la nature. 1977 [1968]) мы найдем исключение, тем более ценное, что его книге более тридцати лет. Однако именно в ключевой работе Мишеля Серра «Природный договор» (Serres Michel. Le Contrat naturel. 1990) теснее всего связаны вопросы о статусе наук и экологии, которые рассматриваются одновременно в контексте сравнительной антропологии, права и наук. Настоящая работа развивает некоторые положения Серра о контрактуалистской функции наук. Мы найдем в работе Ульриха Бека, Энтони Гидденса и Скотта Лэша «Рефлексивная модернизация» (Beck Ulrich, Giddens Anthony, and Lash Scott. Reflexive Modernization: Politics, Tradition, and Aesthetics in the Modern Social Order. 1994), у Бека и Лэша в книге «Переизобретение политики. Переосмысляя модерн и глобальный порядок» (Beck Ulrich, Lash Scott. The Reinvention of Politics: Rethinking Modernity in the Global Social Order. 1997) массу аллюзий на социологию наук, а также в важной для меня книге Пьера Ласкума «Эко-власть. Окружающая среда и политика» (Lascoumes Pierre. Eco-pouvoir: Environnements et politiques. 1994). В остальном, за исключением работ о роли общества (Irwin Alan, and Wynne Brian. Misunderstanding Science? The Public Re-construction of Science and Technology. 1996; Lash Scott, Szerszynski Bronislaw, and Wynne Brian. Risk, Environment, and Modernity: Towards a New Ecology. 1996), точки пересечения между экологией и социологией наук встречаются, как это ни странно, лишь спорадически. Вместе с тем необходимо обратить внимание на следующие работы: Yearley Steven. The Green Case: A Sociology of Environmental Issues, Arguments, and Politics. 1991; Eder Klaus. The Social Construction of Nature. 1996; Robertson George. Future Natural: Nature/Science/Culture. 1996.

2 В приложении к первой главе можно найти картографию возможных точек зрения, которые указывают на неустойчивость понятия природы.

3 В «Геополитике» философии природы Франция обладает некоторым сравнительным преимуществом, потому что в ней не прижилось понятие нечеловеческой природы, которую необходимо защищать. От Дидро до «Природы» Франсуа Дагоне (Dagognet François. Nature. 1990) через Бергсона, Леруа Гурана и Андрэ-Жоржа Ходрикура (Haudricourt André-George. La technologie science humaine: Recherches d’histoire et d’ethnologie des techniques. 1987) мы обнаружим во Франции богатую «конструктивистскую» традицию, воспевающую искусственность природы, которой она обязана изобретательности инженера. Например, у Московичи мы найдем удивительную версию конструктивизма французского разлива: «Мир, который отказывается от интеллекта, становится подобием потухшей звезды, отрицает смысл собственного существования, если в его создании не воплощается труд священника или крестьянина, ремесленника или часовых дел мастера, к этому сравнению я добавил бы разного рода ученых. Вдохновение, которое пронизывает эти видения, относится к взволнованному, жестокому и спонтанному признанию природным субъектом самого себя» (Moscovici. Op. cit. P. 170).

Именно эта традиция, как мне кажется, объясняет тот факт, что философия экологии, в ее поверхностном или глубинном вариантах, была столь поспешно раскритикована (см., например: Roger Alain, Guéry François. Maîtres et protecteurs de la nature. 1991; Bourg Dominique. Les sentiments de la nature. 1993). К сожалению, эта критика американской версии природы через открытие работы людей позволила французам остановиться на достигнутом. Раскритиковав глубинную экологию, и в особенности ее чрезмерное уважение мистической природы с ее wilderness, они решили, что больше здесь рассуждать не о чем и что восхваления ее рукотворного характера и изобретательства а-ля Сен-Симон достаточно для того, чтобы переосмыслить эпоху. Достаточно полный обзор философии природы, демонстрирующий хорошее знание иностранной литературы, можно найти у Катрин и Рафаэля Ларэр (Larrère Catherine. Les philosophies de l’environement. 1997; Larrère Catherine, Larrère Raphaël. Du bon usage de la nature. Pour une philosophie de l’environement. 1997).

4 Зная из опыта, что не стоит чересчур обязывать читателей, я написал эту книгу таким образом, что она не предполагает никаких предварительных знаний о моих предыдущих работах. Те, кто имеют о них некоторое представление, заметят, что я по-новому осмыслил исследование Конституции модерна, помещенное в последней главе моей книги «Мы никогда не были модерными. Эссе по симметричной антропологии» (Latour Bruno. Nous n’avons jamais été modernes. Essai d’anthropologie symétrique. [1991]. Рус. пер.: Латур Б. Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии / Пер. Д. Я. Калугина, под ред. О. В. Харохордина. Спб: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2006). Тот факт, что мне потребовалось десять лет на описание ее внутреннего устройства, говорит не только о том, что я тугодум. Я полагал, что о науках до сих пор размышляли неподобающим образом, но нам было что сказать о политике. Я совершенно не представлял, что она отличается от того, что пишут политологи, точно так же как наука – от того, что пишут эпистемологи. Я сильно заблуждался. Я объяснился по этому поводу в другой работе, которая служит введением к настоящей книге и в которой я попытался описать философию, стоящую за социологией наук, которой мы, вместе с многочисленными коллегами, занимаемся долгие годы и которую так сложно адаптировать к новой среде, в особенности во Франции. (Latour Bruno. Pandora’s Hope: Essays on the Reality of Science Studies. [1999b]). Настоящая книга также продолжает исследования о «фетишах» (faitiches), в которой я попробовал отказаться от понятия веры и иррационального с тем, чтобы ввести в эту экспериментальную антропологию•, отчет о которой в некотором смысле здесь представлен (Latour Bruno. Petite réflexion sur le culte moderne des dieux faitiches. [1996a]). Наконец, требуется совершенно иная теория социального, чем та, что предлагают науки об обществе• (как мы убедимся, она идет в пандан политике природы, раскритикованной в дальнейшем), иллюстрацию которой в собственном смысле слова мы представим в недавно вышедшей книге, написанной совместно с Эмилией Эрман, – «Париж, невидимый город» (Latour Bruno, Hermant Émilie. Paris, ville invisible [1998]).

 

Примечания к первой главе

5 На французском языке можно найти следующие вводные работы: Callon Michel. La science des réseaux. Genèse et circulation des faits scientifiques. 1989; Vinck Dominique. La sociologie des sciences. 1995; Latour Bruno. La science en action – Introduction à la sociologie des sciences. 1995a. По причинам, которые прояснятся только к концу этой книги, французы испытывают особые сложности с социологией наук, которую они отождествляют с социологизмом, угрожающим универсальной Республике. Для них «вне Науки нет Франции». Понятно, что для наших задач сложно адаптировать дисциплину, претендующую на эмпирическое исследование практик различных «наук». К счастью, социальную историю начинают постепенно усваивать даже во Франции благодаря трудам Доминика Пестра (см. например: Licoppe Christian. La formation de la pratique scientifique: Le discours de l’expérience en France et en Angleterre (1630–1820). [1996]). Я в особенном долгу перед ставшим классическим исследованием Стивена Шейпина и Саймона Шеффера «Левиафан и воздушный насос. Гоббс и Бойл между наукой и политикой» (Shapin Steven, and Schaffer Simon. Léviathan et la pompe à air, Hobbes et Boyle entre science et politique. [1993]), а также перед работами Шеффера и его группы в Кембридже.

6 В отличие от Карла Поппера, который в «Открытом обществе и его врагах» (Popper Karl. La société ouverte et ses ennemis. 1979; Рус. пер.: Поппер К. Открытое общетсво и его враги / Ред. В. Н. Садовский. М: Культурная инициатива, 1992) критикует «тоталитаризм» Платона ради спасения Сократа, я в данном случае обращаюсь не к кому-то из них, а к навязчивому повторению давно ставшего банальным мифа, который все еще претендует на то, чтобы спасти Республику с помощью Науки. См. мою статью с подробным анализом «Горгия» (Latour Bruno. «Socrates’ and Callicles’ Settlement or the Invention of the Impossible Body Politic». [1997]), которая во многом опирается на выдающуюся работу Барбары Кассан (Cassin Barbara. L’effet sophistique. [1995]).

7 Целый набор подобных нелепостей можно найти в знаменитом «деле Сокала». Отчет об этой буре в стакане воды можно найти в: Jurdant Baudoin. Impostures intellectuelles: Les malentendus de l’affaire. 1998. Jeanneret Yves. L' Affaire Sokal ou la querelle des impostures. 1998.

8 Я уже давал торжественное обещание никогда не огорчать наших эпистемологов. Но так называемое дело Сокала заставило меня испытать против этой разновидности рационального фундаментализма, напоминающего религиозный интегризм, настоящий приступ священной ярости, предаваться которой я себе иногда позволяю. Поэтому отныне я разделяю политическую эпистемологию•, которая занимается организацией одновременно общественной жизни и наук, и эпистемологию strictu sensu (в строгом смысле (лат.). – Примеч. пер.), которая применяет философский подход к проблемам познания, не затрагивая непосредственно политические вопросы. Примером первого подхода для меня будет служить Стивен Шейпин, а второго – Дюгем. Я крайне уважительно отношусь к своим коллегам-эпистемологам, которые пытаются разгадать секреты научных практик отличными от меня способами. Я также уважаю тех политических эпистемологов, которые согласны рассматривать как одну и ту же философскую проблему теорию политических наук. Напротив, я не испытываю ни малейшего уважения к тем, кто считает, что «проблема познания» должна быть отделена от вопроса о политическом с тем, чтобы оградить ее от безумия социального мира. Именно для того, чтобы их отличать, я поставил скобки в выражении «(политическая) эпистемология». Или же мы говорим об организации общественной жизни, которую не стоит путать с вопросом о природе научной деятельности; или же мы говорим о научном производстве и нет никакого смысла смешивать его с идеей обуздания политики. Политическая эпистемология против политической эпистемологии – да; эпистемология против эпистемологии – еще лучше; эпистемология против политики – ни в коем случае.

9 Понятие Конституции•, ключевое для этого аргумента, подробно изложено в моей работе 1991 года (Latour. Op. cit. 1991): речь идет о том, чтобы заменить противопоставление знания и власти, общества и природы некоторой предварительной операцией, распределяющей права людей и нелюдéй. Именно эта операция делает возможной симметричную антропологию, а модерн – совместимым с другими формами организации общественной жизни.

10 Я никогда не понимал, каким образом читатели работ по science studies смогли проглядеть свойственное им с самого начала сомнение в самом понятии социального, в социальных причинах, в социальной истории. Смотри на эту тему давно опубликованные статьи: Callon Michel, and Latour Bruno. «Unscrewing the Big Leviathans: How Do Actors Macrostructure Reality?». 1981; Callon Michel. «Éléments pour une sociologie de la traduction. La domestication des coquilles Saint-Jacques dans la Baie de Saint-Brieuc». Я участвовал в двух весьма показательных дискуссиях на эту тему со сторонниками «социального конструктивизма» Гарри Коллинзом и Стивеном Йирли (Collins Harry, and Yearley Steven. «Epistemological Chicken». [1992]), вместе с моим ответом (Callon Michel, and Latour Bruno. «Don’t Throw the Baby Out with the Bath School! A Reply to Collins and Yearley». [1992]), а также с Дэвидом Блуром (Bloor David. «Anti-Latour». [1999]), мой ответ см.: Latour Bruno «For Bloor and Beyond: A Response to David Bloor’s ‘Anti-Latour’». [1999a]. Science studies часто обвиняют в политизации науки, тогда как все ровным счетом наоборот: они деполитизировали науки, покончив с киднеппингом эпистемологии, который практиковала эпистемологическая полиция.

11 Слово «политизировать» понимается в двух разных значениях. Первый подразумевает, что властные игры происходят исключительно в аду Пещеры, тогда как мир Науки рассматривается как аполитичный. Пресловутая «нейтральность» Науки восходит к этому изначальному распределению полномочий между политикой, с одной стороны, и наукой – с другой. «Политизация», если мы на секунду примем подобное распределение обязанностей, будет всегда возвращаться к объяснению чистой и непорочной Науки при помощи «борьбы за власть», в рамках которой продолжают свой безнадежный спор прикованные рабы. Для борьбы с этой профанацией посредством научной нейтральности достаточно будет напомнить об изначальной непорочности, о принципиальном отличии между проблемами людей и равнодушной реальностью вещей. Но «политизация» отсылает нас к изобретению этого принципиального отличия, к распределению ролей между этим аполитичным заповедником, с одной стороны, и превращением политической жизни в шагреневую кожу страстей и интересов – с другой. Чтобы деполитизировать науки (в первом значении слова), нам придется заново политизировать Науку.

12 Вызывает удивление, что Майкл Циммерман (Zimmerman Michael. Contesting Earth’s Future: Radical Ecology and Postmodernity. [1994]) после выдающейся книги о понятии техники у Хайдеггера сближается с философией экологии, никак не затронув традиционный политический статус природы.

13 Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать одного из наиболее влиятельных мыслителей, апеллирующих к экологии, а именно Ганса Йонаса. Мы видим, что он в итоге принимает на себя некоторые обязательства, которые никогда не осмелились бы взять, несмотря на все свои усилия, натуралисты прошлого, поскольку природа присовокупляет к действию причин свою моральную взыскательность: «Наше последнее доказательство того, что природа культивирует ценности, поскольку она культивирует цели и о ней можно говорить что угодно, кроме того, что она свободна от ценностей, еще не дает ответа на вопрос о том, остается ли согласие с ее “решением о ценностях” на наше усмотрение или является нашим долгом: если, прибегая к парадоксальному выражению, ценности, безусловно предписанные ей, и для нее самой также остаются в силе (или даже сам по себе факт, что у нее есть ценности), то в этом случае это согласие является нашим долгом» (Jonas Hans. Le principe responsabilité. [1990]. P. 155. Рус. пер.: Йонас Г. Принцип ответственности / Пер. И. И. Маханькова. М.: Айрис-Пресс, 2004). Таким образом, теперь у нас есть две причины подчиняться природе вместо одной: «В нашем контрпредложении “власть” означает позволить осуществиться причинным действиям, которые затем сталкиваются с “должно”, относящимся к нашей ответственности» (с. 247).

14 Что не стоит путать с критикой «дикой природы», wilderness, к которой мы перейдем в следующем разделе.

15 Повторю еще раз: я прекрасно знаю, что существует множество нюансов идей, которые я совершенно неправомерно объединяю при помощи выражения «философия экологии»•. Но для меня неотложной необходимостью является не правомерность и не эрудиция, а создание пространства, совершенно свободного от засилья природы. Эта точка зрения, не претендующая на объективность, и даже откровенно предвзятая, быстро приводит к сглаживанию нюансов. Однако, в чем несложно убедиться, с самых первых строк этих замечательных авторов, которых я столь поспешно смешал друг с другом, природа становится источником научных и моральных обязательств. Йонас – далеко не единственный пример. Еще более поразительным является пример Уильяма Кронона, автора одной из лучших книг по истории окружающей среды «Метрополия природы. Чикаго и Великий Запад» (Cronon William. Nature’s Metropolis: Chicago and the Great West. [1991]), который заканчивает введение в другую книгу, в которой собраны работы наиболее изощренных американских постмодернистов (Cronon William (ed.). Uncommon Ground: Rethinking the Human Place in Nature. (1996)), следующей фразой, оставляя древнюю природу в неприкосновенности: «Тем не менее скалы остаются, точно так же, как и деревья, птицы, ветер и небо. Прежде всего они остаются самими собой, несмотря на различные смыслы, которые мы в них находим. Мы можем изменить их и навязать им наши замыслы. Мы можем заставить их подчиниться нашей воле. Но в конечном счете они остаются загадочными артефактами мира, которые не мы сотворили, и смысл, который они имеют для самих себя, никогда по-настоящему нам не откроется. Эти молчаливые скалы, эта природа, о которой мы столько спорим, имеют отношение к тому, что между нами общего. Именно поэтому мы так о них беспокоимся. Как ни парадоксально, это необщая почва, не разделять которую мы не можем (It is paradoxically, the uncommon ground we cannot help but share) (перевод и курсив мой. – Б. Л.), p. 55–56. После этого на шестистах страницах развивается критическая деконструкция, но только для того, чтобы закрепить за природой ту роль, которую она всегда играла в модернизме, – роль общего мира, безразличного к нашим спорам.

16 В настоящий момент, нам не требуется четкое определение модернизма. Достаточно знать, что отношение между Наукой и обществом дает нам, как мне кажется, самый надежный критерий для различения «модернистов», «премодернистов», «антимодернистов» и «постмодернистов». На эту тему см.: Latour. Op. cit. 1991. Если подобное употребление прилагательных удивляет, то стоит немедленно перечитать пятую главу этой книги «Две стрелы времени».

17 Я прекрасно понимаю, что есть масса доводов, позволяющих объяснить, почему в пылу новых дискуссий теоретики экологии не бросили все свои силы на обсуждение политического характера природы. Как Сартр до них, они не хотели «приводить в уныние [товарищей из] Бийанкура», высказывая сомнения в науке, которая, по их мнению, совершенно необходима чтобы вызвать отклик общественности. Такого рода «стратегический натурализм» позволяет им использовать против своих врагов пресловутые законы природы, носящие необратимый характер. Это была справедливая война, и, пожалуй, их не стоит критиковать за столь удачное использование понятия природы, но она по-прежнему остается никудышной политической философией. В долгосрочной перспективе новое вино нельзя залить в ветхие мехи. См. например, карикатурное использование сциентизма в книге Пола и Анны Эрлих «Предательство Науки и Разума. Как анти-энвайронменталистская риторика угрожает нашему будущему» (Ehrlich, Paul R., Anne H. Ehrlich. Betrayal of Science and Reason: How Anti-Environmental Rhetoric Threatens Our Future. [1997]), которые всего-навсего хотят, чтобы «хорошая» и непререкаемая наука победила «плохую» науку реакционных идеологов. Философия экологии, которая не сможет вместить в себя разногласия между учеными, не будет отвечать своему интеллектуальному предназначению.

18 Существует немало работ о невозможности сохранения эпитетом «природный» постоянства. К моим любимым относятся две: работа Элстона Чейза «Играя в бога в Йелоустоне. Разрушение первого Национального парка Америки». (Chase Alston. Playing God in Yellowstone: The Destruction of America’s First National Park. [1987]) и поразительная книга Кронона о Чикаго (Cronon. Op. cit. 1991). О зоопарках см.: Baratay Eric et Hardouin-Fugier Elisabeth. Histoire des jardins zoologiques en Occident. XVI–XIX siècles. (1998). Что касается парков, то тут пример моего друга Дэвида Вестерна особенно показателен (Western David. In the Dust of Kilimanjaro. [1997]), в качестве введения можно прочесть статью Шари Куссена (Coussins Charis. «Des éléphants dans le magasin de la science». [1997]). О ситуации во Франции см. Кадоре (Cadoret Anne, sous la dir. Protection de la nature. Histoire et idéologie. [1986]) и особенно захватывающую диссертацию Дени Тромма (Tromm Danny. La production politique du paysage: Eléments pour une interprétation des pratiques ordinaires de patrimonialisation de la nature en Allemagne et en France. [1996]). Связь между патримониализацией природы и культуры становится очевидной при чтении книги Доминика Пуло (Poulot Dominique. Musée, nation, patrimoine, 1789–1815. [1997]). См. также впечатляющую работу по истории природы, проделанную Лоррэном Дастоном (Daston Lorraine. The Nature of Nature in Early Modern Europe. [1998]; Daston Lorraine et Park Katharine. Wonders and the Order of Nature. [1999]).

19 Я воспроизвожу здесь статью Latour Bruno. «Moderniser ou écologiser: à la recherche de la septième Сité». (1995b). В этих исследованиях я многим обязан двум работам, которые заменяют ложную дискуссию о природе ключевыми понятиями близости и соединения: Lafaye Claudette et Thévenot Laurent. «Une justification écologique? Conflits dans l’aménagement de la nature». (1993); Thévenot Laurent. «Stratégies, Intérêts et justifications. A propos d'une comparaison France – Etats-Unis de conflits d'aménagement». (1996).

20 В этом заключается проблема так называемого Седьмого града, с отсылкой к работе, инициированной Люком Болтански в Лораном Тевено (Boltanski Luc et Thévenot Laurent. De la justification: les économies de la grandeur. [1991]. Рус. пер.: Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: Очерки социологии градов / Пер. О. В. Ковеневой, под ред. Н. Е. Колосова. М.: НЛО, 2013). Если существует седьмой град помимо шести, упомянутых авторами, то возникает вопрос о границах общей человечности: Barbier Rémi. Une cite d'écologie. 1992; Godard Olivier. «Environnement, modes de coordination. et systèmes de légitimité: analyse de la catégorie de patrimoine naturel». 1990.

21 Именно так я понимаю выражение «общество риска», популяризованное Беком (Beck Ulrich. Risk Society: Towards a New Modernity. [1992]. Рус. пер.: Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. В. Д. Седельника, Н. Н. Федоровой. М.: Прогресс Традиция, 2000): «искусственное производство определенностей» или лысых объектов всегда заканчивается тем, что он называет «искусственным производством неопределенностей». Бек не хочет этим сказать, что сегодня мы сильнее подвергаемся риску, чем вчера, а что последствия привязаны к объектам способом, который модерн исключает. Рискованное соединение – это лысый объект, к которому добавляются связанные с ним риски, его производители и целая вереница связанных с ним дел и судебных процессов (Beck Ulrich. Ecological Politics in an Age of Risk. [1995]). Одним словом, объект интересный, entangled, весьма близкий к описаниям антропологов: Strathern Marylin. After Nature: English Kinship in the Late Twentieth Century. 1992; Thomas Nicholas. Entangled Objects: Exchange, Material Culture, and Colonialism in the Pacific. 1991.

22 См. тщательный отчет, позволяющий куда точнее, чем это делаю здесь я, проводить различие между случаем асбеста и прионов, ответственных за коровье бешенство (см. ниже): «На самом деле, это досье асбеста появилось очень рано в виде предупреждения (в первом десятилетии XX века), чтобы вызвать скандал и протесты в семидесятые горы, на пике производства различных видов асбеста, который затем переходит в стадию принятия административных мер, что создает впечатление созданной государством и продержавшейся 14 лет завесы молчания, приведшей в итоге к судебному процессу и обвинению» («отравленный воздух»). (Chateauraynaud Francis, Hélou Christophe, Lemieux Cyril, et al. Alertes et prophéties: Les risques collectifs entre vigilance, controverse et critique. 1999). См. также специальный номер журнала Politix, № 44, посвященный «политике риска» (1998).

23 Чтобы совместить это с терминологией, введенной в Latour. Op. cit. 1991, их также можно назвать квазиобъектами. Выражение «рискованные соединения» просто расширяет понятие принципа предосторожности: присовокупить ко всем объектам их ожидаемые и неожиданные последствия по принципу «предосторожность была настолько необходима, что безвредность (а не риск) не была доказана» (Laudon Anne et Noiville Christine. Le principe de précaution, le droit de l' environnement et l'Organisation mondiale de commerce. [1998]).

24 Мне кажется, что, по крайней мере для французов, случай с зараженной кровью послужил переходной ступенью между объектами модерна и рискованными объектами экологии. Считалось, что трагедию с зараженной кровью все еще можно рассматривать в рамках старой концепции управляемого действия. В случае с делом коровьего бешенства это уже не так, еще в меньшей степени – в случае «тотальной войны» генетически модифицированных организмов. См. весьма примечательную и важную для меня книгу Мари-Анжель Эрмит «Кровь и право. Эссе о переливании крови» (Hermitte Marie-Angèle. Le sang et le droit: Essai sur la transfusion sanguine. [1996]) для понимания той роли, которую играет ожидание абсолютной определенности, создаваемое наукой, и объясняющей медлительность административной реакции.

25 Я дам определение этому термину только во второй главе, в настоящий момент он сохраняет свой неопределенный смысл в виде как человеческого, так и нечеловеческого актора.

26 Поэтому для меня так важна диссертация Флориана Шарволяна (Charvolin Florian. L’invention de l’environnement en France (1960–1971): Les pratiques documentaires d’agrégation à l’origine du Ministère de la protec- tion de la nature et de l’environnement. [1993]), который показал, тщательно исследовав архивы, насколько колоссальную работу по агрегированию требовалось проделать, чтобы могло внезапно появиться, сколь бы плохо оно ни было организовано, первое Министерство окружающей среды, вызвавшее столько споров. О других проблемах этого министерства см.: Lascoumes. Op. cit.; Lascoumes Pierre et Le Bourhis Jean-Pierre. L'environnement ou l'administration des possibles. 1997.

27 Именно по этой причине теоретики экологии испытывают такую страсть к наукам, трактующим феномены, далекие от равновесия, хотя они не в состоянии предложить нечто большее, чем метафоры куда более глубинного нарушения равновесия, чем предлагала политическая экология. Конечно, природа «далека от состояния равновесия», но в совершенно ином смысле, чем утверждают теории хаоса и прочие заимствования из физики. Идея природы и идея равновесия являются противоречивыми: Botkin Daniel B. Discordant Harmonies: A New Ecology for the Twenty-First Century. 1990; Deléage J.-P. Histoire de l’écologie, une science de l’homme et de la nature. 1991.

28 Связь между глубинной экологией и демократией остается неясной, что хорошо понял Люк Ферри (Ferry Luc. Le Nouvel Ordre écologique (l'arbre, l'animal et l'homme). [1992]). Пример Йонаса в этом смысле особенно показателен: «Речь вполне может идти о преимуществах самого тиранического правительства, которое в нашем случае просто должно проявлять благосклонность, быть хорошо информированным и побуждать к правильному пониманию вещей… Если мы думаем, что только элита с этической и интеллектуальной точки зрения может взять на себя ответственность за будущее» (Jonas. Op. cit. P. 290). Будет наверняка непросто вырваться из пут научной власти, особенно если ученый магистрат можно совместить со справедливой моралью.

29 Арне Несс в работе «Экология, сообщество и образ жизни: эскиз экософии» (Naess Arne. Ecology, Community, and Lifestyle: Outline of an Ecophilosophy. 1988), даже если он несколько более глубок, чем одноименная экология, все так же стремится к «самореализации», которая уводит обсуждение в сторону, по сути возвращаясь к устойчивому антропоцентризму. Он поднимает вопрос, который я не затрагивал, а именно занимается психологией гражданина, связанного посредством того, что он называет «реляционными полями» и благодаря «экософии» с совокупностью биосферы. В четвертой главе мы увидим, что этике можно отводить принципиально иную роль, чем предлагает Несс, и что за политическая работа необходима, чтобы можно было вести речь о «реляционном поле», ecosphere belongings (принадлежности к экосфере (англ.). – Примеч. пер.) и вообще о каком-либо объединении. Несс, с его приятной слуху тарабарщиной, весьма репрезентативен как представитель философии экологии, который хорошо понимает метафизическую ограниченность разделения между природой и человечеством, но вместо того чтобы исследовать его политическое происхождение, пытается «преодолеть ограниченность западной философии». Если с ней необходимо бороться, то меняя именно политику, а не психологию. См. биографию Несса в книге Давида Ротенберга: Rothenberg David, and Naess Arne. Is It Painful to Think? Conversations with Arne Naess. 1993.

30 Читая книгу Ферри (Ferry. Op. cit. 1992), французы, которые ждут разрешения философов, чтобы начать мыслить политически, сделали вывод, что нет никакого смысла интересоваться философией экологии и что старого доброго кантовского определения человеческого для этого вполне достаточно. «Что может ответить разумный эколог глубинному? – пишет, например, Ферри. – Не так уж мало, на самом деле. Начиная с того, что ненависть к рукотворным объектам, связанная с нашей культурой утраты корней, это ненависть к человеческому как таковому. Потому что человек, по сути своей, существо антиприродное… Именно в этом его специфическое отличие от других существ, в том числе от тех, которые представляются ему наиболее близкими, – от животных. Именно таким образом он избегает природных циклов, получает доступ к культуре, то есть к области морали, которая предполагает сущность-для-закона, а не только для природы» (p. 39). Но одно дело – не доверять глубинной экологии, и совсем другое – определять человеческое как оторванность от непосредственности как таковой. Ферри совершенно не подозревает, что он разделяет одну концепцию природы с теми, кого он оспаривает.

31 См. впечатляющий компендиум Жака Брюншвига и Джеффри Ллойда (Brunschwig Jacques et Lloyd Geoffrey. Le Savoir Grec. Dictionnaire critique. [1996]), особенно статьи Ллойда и Кассана.

32 Достаточно прочесть книги Франсуа Жюльена Склонность вещей и Трактат об эффективности (Jullien François. La Propension des choses. [1992]; Jullien François. Traité de l’efficacité. [1997]. Рус. пер.: Жюльен Ф. Трактат об эффективности / Пер. Б. С. Крушняка, под ред. Н. Н. Трубниковой. М.: Университетская книга, 1999), чтобы увидеть альтернативные варианты, которые давно предлагались политической эпистемологии. Нет ничего неизбежного в обращении политики к науке, в чем можно убедиться, прочитав статью Ллойда (Lloyd G. E. R. «Cognition et culture: science grecque et science chinoise». [1996]). Схожее отличие в политической эпистемологии можно обнаружить в увлекательной и пока не завершенной диссертации Софи Удар (Нантер) о японской лаборатории по изучению поведения.

33 Как мы убедимся в дальнейшем, не произойдет никаких принципиальных изменений, если мы прибегнем к единству общества «как такового» и отношений власти. Мы по-прежнему останемся в тупике. Поэтому социологическая критика глубинной экологии никогда не заходит слишком далеко, так как она находит в обществе и его властных отношениях все необходимое для оспаривания радикальных представлений о природе своих оппонентов. Радикальный пример можно найти в книге Мюррея Букчина «Философия социальной экологии. Эссе о диалектическом материализме» (Bookchin Murray. The Philosophy of Social Ecology: Essays on Dialectical Naturalism. [1996]): желая реабилитировать политику, не меняя ее определения, он под видом social ecology (социальной экологии (англ.). – Примеч. пер.) продлил жизнь не природе, а классовой борьбе!

34 Насколько мне известно, впервые это выражение было использовано Эдуарду Вивейрушем де Кастру в статье «Космологические местоимения и америндийский перспективизм» (Viveiros de Castro Eduardo. «Les pronoms cosmologiques et le perspectivisme amérindien». [1998]. P. 446) для обозначения амазонского представления о теле. Отметим, что один французский журнал в этой области употребляет все три термина во множественном числе: Природы, Науки, Общества…

35 Если бы этого было достаточно для критики понятия природы, то политическая экология получила бы философию, достойную ее притязаний. К сожалению, это не так. Статья с пронзительным заголовком «Природа мертва, да здравствует природа!» имела целью показать, что на смену механицистскому представлению о природе должно прийти другое, «более органическое»: «Новая концепция природы является более органической и включает в себя, по выражению Альдо Леопольда, человека как “полноправного члена биотического сообщества”» (Écologie politique. № 7. P. 73–90). От Джона Бэйрда Калликота можно было бы ожидать сомнений в политической пользе от употребления понятия природы. Но нет, он мимоходом, и даже не упомянув об этом, вынес за скобки объединительную работу. Таким образом, от дуализма прошлого мы перешли к всеобъемлющему объединению, не замечая, что природа играет одну и ту же роль в обоих случаях.

36 Мы неспроста используем понятие секуляризации. Если натурализация играла столь важную роль в борьбе против религии, то именно потому, что она всегда использовала природный объект, объект причинной связи, лысый объект, бритый объект, объект вне зоны риска как таран, необходимый для того, чтобы выбить дверь, скрывающую власть и обскурантизм. Природа по-прежнему пропитана религией, над которой она одержала верх.

37 В дальнейшем, особенно в пятой главе, мы увидим, что этот коллектив не может говорить о себе в единственном числе без работы над новым политическим соглашением, в отличие от природы, единство которой кажется вполне гарантированным без видимых усилий.

38 Усилия по сближению этих двух позиций, сколь крайних, столь и неестественных, делает столь интересной и драматичной книгу Кейт Сопер «Что такое природа? Культура, природа и нечеловеческое» (Soper Kate. What Is Nature? Culture, Politics, and the Non-Human. [1995]), одну из лучших, что были до сих пор написаны, чтобы создать напряжение между социальной конструкцией природы, феминистками и политическими темами экологии, которые нуждаются в изрядной доле реализма, дабы поддерживать его в критическом виде.

39 Диалектическая интерпретация ничего принципиально не меняет, так как она поддерживает оба полюса и довольствуется приданием им динамики противоречия. См. схему в конце главы.

40 В книге, в которой видна прекрасная осведомленность авторов об английских экологических движениях (Macnaghten Phil et Urry John. Contested Natures. [1998]), им, однако, не удается разорвать связь этих движений с природой иначе, как продемонстрировав, что она «социально сконструирована» в форме пейзажа или дикой природы (wilderness). Критика осуществляется за счет отказа признать, что у кого-то из акторов, вовлеченных в окружающую среду, имеется связь с реальностью (которая тем самым, хотя авторы в этом и не признаются, закрепляется за учеными, способными вести серьезный разговор о природе).

41 Я использую в настоящий момент эту метафору секуляризации, но в заключении мы увидим, что она, разумеется, не является адекватной, поскольку мы не можем свести науки к вопросу совести, что, как считалось, возможно в случае религии.

42 Это основная тема книги Московичи (Moscovici. Op. cit. 1997), которую можно рассматривать как предостережение.

43 Я привел многочисленные примеры подобной реалистической версии наук в моей книге 1999 года (Latour. Op. cit.). Разновидность реализма в рамках science studies, которую можно найти у Джеймса (см. прекрасное и совершенно новое прочтение Уильяма Джеймса у Давида Лапужада: Lapoujade David. William James. Empirisme et pragmatisme. [1997]), позволяет рассматривать реальность и множественности как синонимы и свести единство к совершенно другой работе, политической в собственном смысле слова, что становится еще более очевидным у Дьюи: Dewey John. The Public and Its Problems. [1927] [1954].

44 Не стоит поспешно заявлять, что социальному будет не хватать трансценденции, как голубю, помещенному в вакуумный насос, – кислорода. В дальнейшем мы откроем особую разновидность трансценденции, свойственную демосу, но не раньше пятой главы. В ожидании этого открытия достаточно будет напомнить, что имманентность коллектива – всего лишь одно из воплощений мифа о Пещере.

45 Если бы социология была способна вывести свое понятие социального из тардовской «Монадологии и социологии» (Tarde Gabriel. Monadologie et sociologie. 1999 [1895]. Рус. пер.: Тард Г. Монадология и социология / Пер. А. В. Шестакова. Пермь: Гиле Пресс, 2016) в той же степени, что из Дюркгейма, то представление о социальном как об ассоциации никогда не предавалось бы забвению и она могла бы не моргнув глазом пересечь искусственную границу между природой и обществом. В любом случае это придало бы мне больше смелости, чем в тот период, когда я в «Войне и мире микробов» (Latour Bruno. Pasteur: Guerre et paix des microbes, suivi de Irréductions. [1984]) определял социологию как науку об ассоциациях.

46 В заключении указываются функции социальных наук, не связанные с критическими разоблачениями.

47 В номере журнала «Терра Нова» (Terra Nova. Vol. 1, № 1) рассказ об одной из фальшивок, с помощью которых был полностью придуман антропологический документ об индейском вожде Сиэтла и уважении к Матери-Земле («Will the real Chief Seattle please Speak Up?». 1998. P. 68–82). Этот must (обязательный [к приобретению] (англ.). – Примеч. пер.) глубинной экологии был всего лишь выдумкой хищного янки!

48 В недавнем учреждении в Коллеж де Франс кафедры по антропологии природы я вижу поворотный момент, так как эта дисциплина до сих пор занималась вопросами культуры.

49 Descola Philippe et Palsson Gíslí. Nature and Society: Anthropological Perspectives. 1996: «Консервационистские движения совершенно не задаются вопросом об основаниях западной космологии, а, напротив, склонны сохранять типичный для идеологии модерна дуализм» (с. 97). Если есть что-то более удивительное, чем практически полное отсутствие в работах по философии экологии ссылок на социологию или на социальную историю наук, то это еще более вопиющее отсутствие в них сравнительной антропологии.

50 В этом для меня заключается важность работы Филиппа Дескола «Домашняя природа. Символизм и праксис в экологии Ашуар» (Descola Philippe. La nature domestique. Symbolisme et praxis dans I'ecologie des Achuar. [1986]), и в особенности его уже упомянутой книги (Descola. Op. cit. 1996). Именно натурализмом должна в первую очередь заниматься «монистская» антропология: «Вывод кажется вполне очевидным: уберите идею природы, и вся философская система Запада тут же развалится. Но этот интеллектуальный катаклизм совершенно не обязательно оставит нас лицом к лицу с великой пустотой Бытия, которую не уставал разоблачать Хайдеггер: она лишь изменит нашу космологию, сделав ее менее экзотической с точки зрения многочисленных культур, пытающихся усвоить ценности, которые они считают ценностями модерна» (p. 98). Как мы увидим в пятой главе, совершенно не очевидно, что антропология, будь она сравнительной или монистской, окажется на высоте новых политических задач, требующих весьма неоднозначного собирания указанных культур.

51 Мы увидим в последнем разделе пятой главы, как заново разыграть нехитрые сценки «первых контактов».

52 О подобном изобретении «другого» при помощи двойной политики Науки см.: Latour. Op. cit. 1991. Разделение на «них» и «нас» следует из абсолютного различия, помещенного между фактами и ценностями, потому что «они» их не различают, смешивая свойственный их обществу социальный порядок с порядком природы, тогда как «мы» в состоянии это сделать. Первое разделение является обычным переносом второго. Поэтому несхожесть меняется вместе с концепцией «Науки».

53 Я политизирую уайтхедовскую критику разделения первичных и вторичных качеств, а также той странной роли, которая отводится человеческому духу: «Теория психических дополнений будет рассматривать зелень (побега растения) как психическое дополнение, произведенное воспринимающим духом, и оставит природе только молекулы и радиоактивную энергию, которые воздействуют на этот дух и порождают эту перцепцию» (Whitehead Alfred-North. Le Concept de la nature. 1998 [1920]. p. 54). У Несса (Naess. Op. cit. 1988.) можно найти аналогичную критику разделения на первичные и вторичные качества, отсылающую к Уайтхеду и Джеймсу.

54 Смотри огромную аналитическую работу о связи вопросов феминизма и science studies, проделанную Эвелин Фокс-Келлер (Fox-Keller Evelyn. Reflections on Gender. 1986), а также недавнюю работу Лонды Шибингер (Schiebinger Londa. Nature's Body: Gender in the Making of Modern Science. 1995).

55 Работы Донны Харауэй интересны, главным образом, потому, что ей удалось собрать воедино два варианта феминизма и политической экологии, но не в упрощенном виде, как у Кэролин Мерчант (Merchant Carolyn. The Death of Nature: Women, Ecology, and the Scientific Revolution. [1980]; Merchant Carolyn. Radical Ecology: The Search for a Livable World. [1992]), а сосредоточившись в обоих случаях на вопросе науки и ее неопределенности. См.: Haraway Donna J. Primate Visions: Gender, Race, and Nature in the World of Modern Science. 1989; Haraway Donna J. Simians, Cyborgs, and Women: The Reinvention of Nature. 1991. Яркую иллюстрацию дискуссии, в которую вовлечены одновременно феминизм, science studies и социобиология, можно найти в книге Ширли Страм и Линды Федиган (Strum Shirley et Fedigan Linda. Primate Encounters. [2000]).

56 Я заново использую здесь прекрасное выражение Уайтхеда о бифуркации природы: «Против чего я всегда возражаю, так это против бифуркации природы и превращения ее в две системы реальности, которые хотя и являются реальными, реальны в двух различных смыслах. Одной их этих реальностей будут сущности вроде электронов, изучаемые теоретической физикой. Это будет доступная знанию реальность; хотя, согласно этой теории, она никогда не будет познана. Поскольку познана может быть только иная разновидность реальности, которая возникает при содействии духа. Поэтому у нас будет две природы, одна из которых будет всего лишь догадкой, а вторая – всего лишь сном (Whitehead. Op. cit. 1998 [1920]. p. 54.) Тем не менее Уайтхед тщательно сохраняет понятие природы, от которого я предпочитаю отказаться по причинам, связанным с политической философией, никогда его не интересовавшей.

57 Именно к этому патетическому выбору хочет подвести нас Ферри и те, кто вступает с ним в полемику. Противоположная точка зрения изложена в важном для меня исследовании Шари Кюссана о субъективностях в больницах (Cussins Charis. «Les cycles de la conception: les techniques de normalisation dans un centre de traitement de la stérilité». [1995]); а также в работе Эмили Гомар об исследовании этой темы при помощи наркотиков (Gomart Emilie. Surprised by Methadone. [1999]).

 

Примечания ко второй главе

58 В конце моего исследования о людях Модерна я назвал эту республику «Парламентом вещей». С тех пор благодаря Министерству окружающей среды у меня появилаcь возможность изучать «региональные водные парламенты» – региональные водные комиссии, которые, в соответствии с законом о водных ресурсах, должны представлять отдельные участки рек. См.: Latour. Op. cit. 1995, а также пока незавершенную диссертацию Жан-Пьера Ле Бури (Le Bourhis).

59 Как неоднократно отмечал Мишель Серр в «Статуях» (Michel Serres. Statues. [1987]), который сделал этот факт одним из главных доводов своей книги. См. также впечатляющее исследование Яна Томаса «Res, вещь и наследие» (Заметки об отношении «субъект – объект» в римском праве) (Thomas Yan. «Res, chose et patrimoine». [1980]) о юридическом происхождении res: «Как только она (la res) начинает выступать в этой функции, она перестает быть обычной сферой применения односторонней власти субъекта… Если res и является объектом, то до всякого спора или разногласия она является общим объектом, который противопоставляет и объединяет двух протагонистов в одном отношении» (p. 417). И далее: «Ее объективность обеспечена общим соглашением, которое берет начало в этом споре и в судебном разбирательстве» (p. 418).

60 Именно в знаменитом противопоставлении Бойла и Гоббса (Shapin. Op. cit. 1993) эта проблема двойной репрезентации обрела для меня законченную форму, однако сегодня она является общим местом значительной части исследований по политической эпистемологии.

61 Мишель Серр заранее прокомментировал Киотский конгресс, замечательно сказав о Галилее: «Наука получила все права, вот уже три века обращаясь к Земле, которая отвечала ей своим движением. Так пророк стал царем. Мы, в свою очередь, обращаемся к отсутствующей инстанции, когда, подобно Галилею, восклицаем перед трибуналом, состоящим из его последователей, ставших царями пророков: Земля вертится! Вертится древняя, неподвижная Земля, давшая нам жизненные основы и создавшая все условия, эта Земля потрясена до основания!» (Serres. Op. cit. 1990. P. 136).

62 Оглянувшись назад, новая история наук осознает, что это всегда было именно так, в том числе в случае Галилея (Biagioli Mario. Galileo Courtier: The Practice of Science in the Culture of Absolutism. [1993]), Бойля (Shapin et Schaffer. Op. cit. 1993), Ньютона (Schaffer Simon. «Forgers and Authors in the Baroque Economy». [1997]), Кельвина (Smith Crosbie et Wise Norton. Energy and Empire: A Biographical Study of Lord Kelvin. [1989]), которые на самом деле никогда не заседали по отдельности именно потому, что вводили разделения, генеалогию которых столь дотошно пытаются выстроить историки. Мы никогда не были модерными, даже в науке, особенно в Науке.

63 Это единственный случай, когда эпистемологическая полиция согласна с политической эпистемологией, но совсем по другой причине: в этом заключается суть того, что мы назвали Научными Войнами.

64 Серр пошел дальше всех в ревизии этого противопоставления за счет оригинального использования права: «Таким образом, наука, начиная с момента своего создания, играет роль естественного права. Это общепринятое выражение скрывает фундаментальное противоречие между произволом и необходимостью. Наука скрывает то же самое и в том же месте. Физика – это естественное право, она играет эту роль с самого начала» (Serres. Op. cit. 1990. P. 44). Но из презрения к политике, и особенно к социальным наукам, она оставляла в целости единство природы, которому придала новый смысл.

65 Этот аргумент можно найти уже у Йонаса (Jonas. Op. cit. 1990) и в знаменитой «войне всех против всего» у Серра (Serres. Op. cit. 1990. P. 33). См. также: Latour. Op. cit. 1991.

66 Именно этим вопросом уже задавался Стоун (Stone Christopher D. «Should Trees Have Standing?’ Revisited: How Far Will Law and Morals Reach? A Pluralist Perspective»).

67 В этом для меня состоит принципиальное новшество «Природного договора», выводы которого мы постараемся здесь развить: «На каком языке должны разговаривать вещи, чтобы мы могли уживаться друг с другом на основании договора? В конце концов, старый общественный договор был неписаным и невысказанным: никто и никогда не читал его оригинал или хотя бы копию. Разумеется, мы не понимаем язык мира или владеем всего лишь некоторыми анимистскими, религиозными и математическими наречиями. Когда была изобретена физика, философы утверждали, что природа пряталась в числовом коде или алгебраических формулах: слово «кодекс» пришло из права. На самом деле, Земля разговаривает с нами в понятиях сил, отношений и взаимодействий, и этого достаточно, чтобы составить договор» (Serres. Op. cit. P. 69).

68 Разделение на первичные и вторичные качества, разумеется, требовало, чтобы ученые споры оставались вне поля зрения. Что нужно сделать сегодня, чтобы стабилизировать этот процесс, если между учеными нет согласия относительно общих оснований, относительно обустройства мира.

69 Книга Ласкума (Lascoumes. Op. cit. 1994) интересна именно тем, что в ней затронуты проблемы, стоящие перед администрацией в условиях разногласий среди экспертов. См. прекрасный пример: Jasanoff Sheila. «Science, Politics, and the Renegotiation of Expertise at EPA». 1992.

70 Забывая об изучении бесчисленных форумов, предназначенных для исследовательских дискуссий, традиция, восходящая к Пещере, разделяла доказательство и риторику, эти две разновидности речи, которые Барбара Кассан называет apodeixis и epideixis (Cassin. Op. cit. 1995). Именно исследованиям о лабораториях, с одной стороны, и исследованиям научной риторики, с другой, мы обязаны недавним сокращением дистанции между этими двумя способами построения мира. См. несколько прекрасных примеров: Dear Peter. The Literary Structure of Scientific Arguments. 1991; Licoppe. Op. cit. 1996; Rosental Claude. L’émergence d’un théorème logique. Une approche sociologique des pratiques contemporaines de demonstration. 1996. Работа Француазы Бастид, к сожалению прерванная слишком рано, всегда казалась мне достаточно плодотворной.

71 То, что Мишель Каллон и Ари Рип (Callon Michel et Rip Arie. «Forums hybrides et négociations des normes socio-techniques dans le domaine de l’environnement». 1991) как раз и называют «гибридными формами». См. также: Lascoumes Pierre, Callon Michel et Barthe Yannick. Information, consultation, expérimentation: Les activités et les formes d’organisation au sein des forums hybrides. 1997.

72 В четвертой главе я покажу, какую пользу мы можем извлечь из огромной работы по исследованию трансцендентальных условий коммуникации, проделанной Юргеном Хабермасом: Habermas Jürgen. Moral Consciousness and Communicative Action. 1990; Habermas Jürgen. Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy. 1996. Рус. пер.: Хабермас Ю. Нравственное сознание и коммуникатовное действие / Ред. Д. В. Скляднев. М.: Наука, 2000. По крайней мере, на данном этапе мы считаем проект Хабермаса контрпродуктивным, так как, подобно кантовской морали, его пришлось бы подвергнуть существенной деформации, чтобы приспособить к нелю́дям, от которых он как раз старается дистанцироваться. Еще глубже разделив коммуникацию между людьми и инструментальный разум, что как раз и является целью его философии, мы еще больше отдалимся от двух ассамблей и наделим большей властью ассамблею разума, которая заставляет замолкнуть ассамблею людей! Довольно странная затея, с учетом того, что она пытается заставить замолчать тех, кто должен высказываться свободнее.

73 Книга Эрмитт о зараженной крови (Hermitte. Op. cit. 1996) наглядно демонстрирует, каким именно образом нужно изменить представления об экспертизе и ответственности, если мы больше не можем придерживаться гипотезы о том, что знание может положить конец любым спорам. Тот же самый вывод можно сделать из образцового дела о «коровьем бешенстве» и, конечно же, из того генерал-басса, которым аккомпанирует экспертной теории давний спор о климатических изменениях: Roqueplo Philippe. Climats sous surveillance. Limites et conditions de l'expertise scientifique. 1993.

74 В четвертой главе мы вернемся к тому новому смыслу, который нужно вкладывать в понятие решения, которое мы связываем с ключевым понятием учреждения•.

75 Как ни странно, пересмотр типовых условий, предпринятый Беком, оставляет в неприкосновенности традиционные представления о даре речи и совершенно не предполагает, что им уже давно наделены не только люди (Beck. Op. cit. 1997. P. 122).

76 Потребуется продемонстрировать роль этих перекрестных ссылок, которые устанавливают связи между словами и вещами. Массу интересных примеров можно найти у Питера Галисона (Galison Peter. Image and Logic: A Material Culture of Microphysics. 1997), а также в подробнейших исследованиях Карин Кнорр-Цетина (Knorr-Cetina Karin. Epistemic Cultures: How the Sciences Make Knowledge. 1999). Простой и подробный пример можно найти в: Latour Bruno. Petites leçons de sociologie des sciences. 1996b, особенно в последнем разделе, посвященном ключевому понятию артикуляции•.

77 Основная проблема Хабермаса (Habermas. Op. cit. 1996) в том, что характеристика, которую он дает людям, прекрасно подошла бы для определения нелюдéй! «Как только мы понимаем социальные отношения интенционального характера как опосредованные при помощи коммуникации, в том смысле, который мы в нее вкладываем, мы больше не сможем иметь дело со всезнающими существами, лишенными тел, которые пребывают вне эмпирического мира и будут способны, если можно так выразиться, действовать вне контекста. Мы, скорее, имеем дело с конечными, воплощенными акторами, которые социализированы в конкретных жизненных формах, находятся в определенном историческом моменте и социальном пространстве и включены в сети коммуникационных действий» (p. 324). Именно это и происходит с вещами, освобожденными от антропоморфизма объекта! Хабермас считал, что необходимо освободить людей, забывая о том, что делает их людьми: о нелю́дях, ведь именно они больше всего теряют в его моральной философии.

78 Литература, посвященная научным инструментам и различным формам визуализации аргументов, которую они делают возможной, существует в избытке. Возрастающее количество подобных работ полностью изменило древний монолог между миром и представлением над бездной референции. Эта бездна сегодня уже заполнена до краев, и никто не станет приводить в качестве примера научного высказывания фразу «кошка сидит на коврике», научная ценность которого зависит от присутствия упомянутой кошки на упомянутом коврике. Некоторые «опорные пункты» можно найти в: Hacking Ian. Concevoir et expérimenter, thèmes introductifs à la philosophie des sciences expérimentales. 1989; Lynch Mike et Woolgar Steve. Representation in Scientific Practice. 1990; Galison. Op. cit. 1997; Jones Carrie, and Galison Peter. Picturing Science, Producing Art. 1998.

Как и в случае многих проблем из предыдущей главы, специалисты в моей области стоят перед следующим выбором: или повторять одни и те же введения, чтобы изменить представления читателей о научной практике, или не ставить эту литературу под сомнение и заниматься по-настоящему интересными проблемами, которые возникают в самых различных областях, как только мы изменяем научную теорию, до сих пор не дававшую им развить свой потенциал.

79 Я заметил, что всякая дискуссия об отказе от различия между субъектом и объектом чаще всего внезапно обрывается, так как большинство читателей, напичканных немецкой философией, полагают, что эта задача уже была решена Гегелем и его последователями за счет диалектического маневра. Однако диалектика не находит никакого решения проблемы, а, напротив, делает ее неразрешимой, превращая диалектику в движущую силу истории и самого космоса. Нет более завершенной разновидности антропоморфизма, чем та, которая заставляет Вселенную разделить ответственность за категориальные ошибки некоторых философов науки. Этот прием становится хорошо понятен на примере параграфа из «Энциклопедии», в котором Гегель критикует Канта за то, что он ограничил противоречие сферой разума, вместо того чтобы поместить его в сами вещи: «Не сущность мира носит-де в себе язву противоречия, а только мыслящий разум, сущность духа… Но если сравнить сущность мира с сущностью духа, то нельзя не удивляться тому, как, нимало не задумываясь, философы выдвигали и вслед за ними другие повторяли смиренные утверждения, что не сущность мира, а сущность мышления – разум – противоречива в себе» (Гегель, Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук / Пер. Б. Г. Столпнера, под ред. Е. П. Ситковского. М.: Мысль, 1974. Т. 1. C. 165). Возможно, Кант ошибался, относя противоречие к разуму, которое происходит, как мы убедились, от невозможности модерна рассуждать о политическом порядке, но, во всяком случае, ему хватило мудрости не приписывать собственное безумие миру. К сожалению, Гегель не обладал подобной скромностью и теперь благодаря ему мы имеем вселенную, которая приходит в движение и проявляется в совершенно неправдоподобных формах объективности, субъективности и истории духа. Так кто более наивен? Соблюдем же приличия и не будем втягивать ассоциации людей и нелюдéй в подобные войны. Значительная часть философии экологии, к сожалению, все еще находится под влиянием, хотя и в сильно вульгаризованном виде, этой претензии «преодолеть противоречие между человеком и природой» (см. приложение к первой главе).

80 Именно Гарри Коллинз и Мартин Куш (Collins Harry and Kusch Martin. The Shape of Actions: What Humans and Machines Can Do. [1998]) пошли дальше всех представителей science studies в анализе этой дихотомии, наиболее аргументированную версию которой они предлагают.

81 Это минимальное определение действия было давно предложено в семиотике Греймаса. Оно оказалось весьма полезным для анализа появления новых акторов, чьи результаты [perfomances] (то, что они делают во время испытаний) всегда предшествуют их компетенциям (то, чем они на самом деле являются). См. многочисленные примеры в: Latour. Op. cit. 1995. Интересный анализ онтологии этих новых акторов из лаборатории см. в: Rheinberger Hans-Jörg. Toward a History of Epistemic Things: Synthetizing Proteins in the Test Tube. 1997.

82 К вопросу антропологии этого стучания кулаком по столу см. забавную статью: Ashmore Malcolm, Edwards Derek et Potter Jonathan. «The Bottom Line: The Rhetoric of Reality Demonstrations». 1994.

83 Понятие презентации восходит к Изабель Стенгерс (Stengers Isabelle. Cosmopolitiques – Tome 1: La Guerre des sciences [1996]) и будет играть важнейшую роль в пятой главе, подсказав нам выход как из мононатурализма, так и из мультикультурализма благодаря дипломатии•.

84 Чтобы охарактеризовать свой проект, Изабель Стенгерс предложила использовать выражение «экология практик» (Stengers. Op. cit. 1996), однако вполне можно говорить о риске, как Бек (Beck. Op. cit. 1995) или о сообществе (public), как Дьюи (Dewey. Op. cit. 1927), который определяет ее следующим образом: «Те, кто непосредственно и глубоко затронут, в горе и радости, формируют вполне определенную группу, чтобы стать узнаваемыми и получить имя» (p. 35).

85 Огромное достоинство работы Жульена (Jullien. Op. cit. 1992) о китайских философах заключается в том, что она показала нам, до какой степени обитатели Запада драматизировали вопрос о внешнем мире и сделали совершенно непонятной эффективность (Jullien. Op. cit. 1997).

86 Понять это мне помогла диссертация Эмили Гомар, как и целая серия недавних работ о том, что происходит с субъективностью после того, как объективность была преобразована при помощи science studies, см., в частности: Despret Vinciane. Naissance d’une théorie éthologique. 1996; Berg Marc, and Mol Anne-Marie. Differences in Medicine: Unraveling Practices, Techniques, and Bodies. 1998; Akrich Madeleine et Berg Marc (в процессе подготовки).

87 Интересно наблюдать, как эпистемологическая полиция, готовая в любой момент начать гонения на конструктивистов и релятивистов, меняет свое мнение, когда исследователи нуждаются в деньгах для оборудования лабораторий. Им вдруг становится необходим весь социальный мир для исследования мира несоциального, весь этот мир непостоянных и вещественных отношений для поиска абсолютного.

88 Вклад философии Изабель Стенгерс, помимо всего прочего, заключается в том, что она показала, как социальные науки приобретают, наконец, научный характер, если они соглашаются «относиться к людям как к вещам», и это делается, как ни парадоксально, с той настойчивостью, с которой исследователь в области так называемых точных наук не устает удивляться сопротивлению предмета своего исследования. Stengers. Op. cit. 1996. Безразличие нелюдéй защищает их от объективации, тогда как люди, желая сделать как лучше (особенно когда какой-нибудь «белый халат» просит их изобразить объект), не знают толком, как защитить себя от вовлечения в объективацию, доказывая своей идеальной имитацией, что объективность играет антропоморфную и полемическую роль. Эта идея хорошо разработана у Деспре (Despret. Op. cit. 1996), и особенно в другой ее книге, где оно становится принципом отбора экспериментальных установок психологов: Despret Vinciane. Ces émotions qui nous fabriquent: Ethnopsychologie de l’authenticité. 1999.

89 О собственно метафизическом смысле см.: Whitehead Alfred North. Procès et réalité. Essai de cosmologie. 1995.

90 Именно в этом заключается смысл усилия, предпринятого мной ранее (Latour. Op. cit. 1999b) и давшего этой книге ее философию науки. Я признателен Женевьеве Тей за этот прекрасный пример.

91 К несчастью, эмпиризм был изобретен в разгар политической схватки за контроль над matters of fact: вместо максимального контакта между словами и феноменами, заложенными в языке, мы должны были довольствоваться минимумом, простыми «чувственными данными», чтобы как можно сильнее ограничить область дискуссии (Shapin Steven et Schaffer Simon. Op. cit. 1985).

92 См. прекрасный комментарий Франсуа Зурабишвили (Zourabichvili François. Deleuze: Une philosophie de l’événement. 1994), если, конечно, Делёз не усвоил это через Габриэля Тарда: «На протяжении многих тысячелетий мы классифицируем различные способы бытия, его различные степени, и никому до сих пор не приходила в голову идея классифицировать различные виды и степени обладания. Между тем обладание – это универсальный факт, и нет ничего лучше термина “приобретение” [acquisition] для того, чтобы выразить формирование и рост некоторого существа. Термины соответствие и адаптация, введенные в моду Дарвином и Спенсером, куда неопределеннее и двусмысленнее и постигают этот универсальный факт исключительно с внешней стороны» (Op. cit. 1999. P. 89). Этот аргумент никак не связан с анти-эссенциалистским рефлексом: сущностей и свойств будет в достатке, но только после того, как работа учреждений найдет свое отражение в правилах.

93 В работах Александра Койре можно найти каноническую версию так называемого разрыва между порядками природного и социального мира именно в тот момент, когда вся совокупность общественной жизни переходит под контроль первичных качеств. В интерпретации одного и того же периода эпистемологии Койре (Koyré Alexandre. Du monde clos à l'univers infini. 1962. Рус. пер.: Койре А. От замкнутого мира к бесконечной Вселенной / В. И. Стрелков, К. Голубович, О. Зайцева. М.: Логос, 2001) можно противопоставить политическую эпистемологию Стивена Шейпина (Shapin Steven. La Révolution scientifique. 1989).

 

Примечания к третьей главе

94 С этой точки зрения «научные войны» исполнены своеобразного величия. Я тотчас же присоединюсь к «сокалистам», если услышу, как кто-то хладнокровно утверждает, что наука – это «система убеждений» среди всех прочих, «социальная конструкция», не имеющая определенной ценности, игра политических интересов, в которой побеждает самый сильный (все эти утверждения мне приписывают, не читая моих книг!). «That means war!» («Это означает войну» (англ.). – Примеч. пер.), как напоминает Стенгерс (Stengers Isabelle. «La guerre des sciences: et la paix?». [1998]), поэтому мы имеем полное право дать отпор этому наступлению пещерного обскурантизма на Просвещение. В любом случае, моя борьба заключается не в этом: сопротивляться тому, чтобы нас лишали всякого доступа к свету, сперва похоронив во мраке Пещеры, а затем ослепляли прожектором, который наверняка обожжет нашу сетчатку.

95 Не стоит забывать, что Наука и науки не придерживаются одной и той же диеты: тогда как Наука ослабевает, если в ее рационе присутствует хоть немного конструктивизма, то науки питаются продуктами, произведенными в лабораториях. Сегодня существует огромная литература об искусственном характере фактов. О собственно политической истории matters of fact см. уже процитированные работы Стивена Шейпина, Кристиана Ликоппа и Карин Кнорр-Цетина. Тема производства или изготовления фактов требует, что я вполне осознаю, принципиально изменить само понятие производства. Именно это я неоднократно пытался показать, см., например, Latour. Op. cit. 1996.

96 Основные аргументы этой давней полемики, направленной против эмпиризма, в классическом виде можно найти у Дюгема, а также у Башляра, Поппера и Куна.

97 Только в конце четвертой главы мы поймем, почему эти два термина являются синонимами, хотя в рамках традиционной полемики между внешней и внутренней историей наук они рассматриваются по отдельности (Pestre Dominique. «Pour une histoire sociale et culturelle des sciences: Nouvelles définitions, nouveaux objets, nouvelles pratiques». 1995). Это различие, история которого была изучена Стивеном Шейпином, на самом деле является всего лишь реликтом старой Конституции (Shapin Steven. «Discipline and Bounding: The History and Sociology of Science as Seen through the Externalism Debate». 1992).

98 Хабермас в своей книге (Habermas. Op. cit. 1996) хочет сделать понятие нормы посредником между фактами и ценностями. Как и во многих других случаях, у этого решения есть недостаток, который заключается в том, что он сохраняет все пороки традиционных концепций, находя остроумные способы их исправить. Чтобы открыть подходящую для политической экологии «процедурную рациональность» (см. пятую главу), мы не можем принять понятие нормы и должны копать глубже, чтобы упразднить столь дорогое Хабермасу отличие между инструментальным разумом, занятым средствами, и коммуникативным действием, ответственным за цели.

99 См., например, полезные наработки в области генетического дискурса у Фокс-Келлер: Fox-Keller Evelyne. Le rôle des métaphores dans les progrès de la biologie. 1999.

100 Именно по этой причине различие между Наукой• и науками•, введенное нами в первой главе, не имеет ничего общего с надеждой избавить науки от всякой связи с идеологией. Наука «чистая и автономная» еще дальше от реальных научных практик, чем Наука, оскверненная идеологией.

101 Во Франции именно Башляр энергичнее всего боролся за очищение науки при помощи вечно повторяющихся «эпистемологических разрывов», ведя войну любыми средствами против «эпистемологических препятствий», которые постоянно производит здравый смысл словно от нечего делать. Стоит также обратить внимание на огромную работу, проделанную Кангилемом для того, чтобы очистить науку от идеологических пристрастий (Canguilhem Georges. Idéologie et rationalité dans l'histoire des sciences de la vie. 1977). Об этом сегодня предпочитают не вспоминать, но, начиная с Альтюссера, предпринимались попытки очистить от идеологии Науку Маркса… В русле этой традиции рациональность выражается в непрерывной аскезе, которая вырывает ее из окружающей среды. В это трудно поверить, но кто-то рассчитывал вновь построить республику, прибегая к подобной эпистемологии войны.

102 Об этом произведении искусства см. впечатляющее исследование Артура Уолдрона: Waldron Arthur. The Great Wall of China: From History to Myth. 1990.

103 Напомним, что для нас пропозиция• – не лингвистический термин, а способ обозначения артикуляции, при помощи которой слова помещают в себя мир. Река, черная дыра, профсоюз рыбаков-спиннингистов, точно так же как экосистема или редкая птица, являются пропозициями. Чтобы напомнить о реализме пропозиций, я часто заменяю его на куда более двусмысленный термин «существо» [entité].

104 В настоящий момент мы используем термин «учреждение»• в самом обыденном смысле. Уточнения будут внесены позднее. Я напоминаю, рискуя быть надоедливым, что для практики наук (и тем самым для социологии наук) термин «учреждение» употребляется не в негативном, а в позитивном смысле; чем больше науки институционализированы, тем больше в них реальности и истины. В дальнейшем мы убедимся, что термины «учреждение» и «сущность» являются синонимами. О соотношении субстанции и учреждения см. пятую главу Latour. Op. cit. 1999b.

105 Референдум, организованный швейцарцами в июне 1998 года, в этом смысле крайне поучителен. Поскольку генетически модифицированные организмы должны появиться на полях, земледельцы становятся активными участниками дискуссии и претендуют на то, чтобы внести путаницу в обсуждение, которое ведут «белые халаты» с их обоснованными аргументами. Однако это умножение голосов в ходе кампании (которую в итоге выиграли промышленники и подавляющее большинство ученых) не ограничивалось людьми в «классическом» смысле слова. Они достаточно быстро принялись заново наделять даром речи нелюдéй (гены, экспериментальные поля, чашки Петри), причем на смену их идиллическому единодушию быстро пришла какофония экспертов, подвергнутых процедуре публичной экспертизы. У какофонии и какосмоса один и тот же префикс.

106 «Надежный свидетель»• – еще одно выражение Стенгерс, которое должно напомнить читателю, что речь не обязательно идет о людях, а также и не о том, чтобы четко выразить свое мнение. Как мы увидим в следующей главе, поиск надежных свидетелей – весьма рискованное предприятие и не особо удачное выражение «консультация»• ему не вполне соответствует. Добавляя к нему понятие весомости, мы рассчитываем исправить этот недостаток при условии, что мы не забыли о выводах второй главы о затруднениях речи. Демократия, возможно, является логоцентрической, но в логосе говорит буквально все: урчание в животе, тишина, недержание речи, равно как и заикание Демосфена, великого ритора.

107 О роли тех, кто «поднимает тревогу», см.: Chateauraynaud et al. Op. cit. 1999, а также важную книгу Шейлы Ясанофф: Jasanoff Sheila. Science at the Bar: Law, Science and Technology in America. 1995.

108 Как мы увидим в следующем разделе, и особенно в пятой главе, на этот вопрос не существует вытекающего из опыта ответа, который может заменить мораль только после введения понятия коллективного опыта•.

109 Ульрих Бек существенно продвинулся в своем исследовании политики рисков и в изобретении новой разновидности двухпалатной системы. Он напрямую связывает опыт лаборатории и коллектива: «Сегодня существует две разновидности наук, чьи пути расходятся в условиях цивилизации, подвергающейся опасности: старая лабораторная наука, которая по-прежнему процветает, открывая мир математики и техники, не имея при этом опыта, и новая публичная форма дискурсивных практик, которая за счет опыта и в виде научного спора делает более очевидным отношение цели и средств, правил и методов» (Beck. Op. cit. 1997. P. 123). Выход он видит в изобретении двух палат: «Нам потребуется два помещения или форума, что-то вроде Верховного и Технологического судов, которые обеспечат разделение власти между техническим развитием и его осуществлением» (p. 123). И это решение, как, впрочем, и мое, не должно считаться антинаучным: «Вопреки распространенному предрассудку, сомнение снова делает возможной науку, знания, критический подход и мораль, но все это уменьшается в размерах, становится менее определенным, более личным и эмоционально окрашенным, способным на еще большее понимание, а также более любознательным, восприимчивым к противоречиям и несоответствиям, потому что зависит от толерантности, которую мы обретаем вместе с окончательной уверенностью, а уж она-то точно нас подведет» (p. 126).

110 Таким образом мы отдаем должное требованиям Эрмита, направленным на создание «теории решения в неопределенной ситуации» (Hermitte. Op. cit. 1996. P. 307).

111 Уже существует целая антропология формализма, которая принципиально меняет возможности теории объяснять саму себя. См.: Rotman Brian. Ad Infinitum: The Ghost in Turing's Machine: Taking God Out of Mathematics and Putting the Body Back In. 1993; Rosental Claude. Op. cit. 1996; Galison. Op. cit. 1997; MacKenzie Don. Knowing Machines: Essays on Technical Change. 1996.

112 Дело о зараженной крови, а также дискуссии о генномодифицированных организмах позволяют нам описать промежуточные этапы между локальной неопределенностью и глобальной определенностью. Об этом понятии относительного существования см. пятую главу Latour. Op. cit. 1999. В этом смысле большую пользу нам принесет социология влияния и подражания, основанная Тардом (Tarde. Op. cit. 1999).

113 Критику экспертизы и ее ограничений можно найти в: Roqueplo. Op. cit. 1993; Jasanoff. Op. cit. 1995; Lash. Op. cit. 1996. Все эти работы показывают, насколько устарела традиционная модель отношений между обществом и экспертами.

114 Разумеется, идеи трансцендентности и имманентности восходят к мифу о Пещере и к ослабленной модели социального. Нужно, несмотря ни на что, принимать их всерьез, пока мы не вернули коллективу свойственную ему форму имманентности, которую Платон в «Горгии» (смеха ради) называет autophuos. Об этом см. седьмую и восьмую главу Latour. Op. cit. 1999.

115 Ни один мой доклад по социологии наук во Франции не обходился без того, чтобы мне не поставили в упрек дело Лысенко, за которым в промежутке в три минуты следует вопрос о «еврейской науке» нацистов (порядок может меняться, но временной промежуток неизменен). Те, у кого есть сомнения в нравственном облике изложенной здесь двухпалатной системы, могут испытать ее, подвергнув двум обязательным пыткам, практикуемым эпистемологической полицией. Дело Лысенко не говорит о вторжении политической идеологии в науку под названием «генетика», а совсем наоборот – о вторжении Науки в политику, в данном случае – научных законов истории и экономики. В красном тоталитаризме обходные маневры в виде Науки и насилия, Right и Might укрепляют свои позиции и приводят одновременно к скверной политике – не производятся консультации ни с производителями картофеля, ни с генетиками – и к скверной науке – так как не удается ни проследить влияние генов, ни зафиксировать влияние климата и способов обработки. Тот факт, что социологу наук вроде меня приходится отвечать на обвинения в том, что моя работа близка к релятивизму неонацистов (см., например, «выступления» Жан-Жака Саломона и Жана-Франсуа Ревеля о «деле Сокала»: Salomon Jean-Jacques. Le monde. 31–12–1997; Revel Jean-Francois. Le point. 21–3–1998) ярче всего свидетельствует об уровне дискуссии во Франции. Но сколько секунд потребуется, чтобы понять, что научные амбиции нацистов не отвечают ни требованиям озадаченности, ни консультации, ни публичности, ни закрытия? Насильственно сократить все процедурные задержки, диктуемые науками и политикой, чтобы прийти к непреложным законам истории и расы, во имя которой можно с чистой совестью совершать массовые убийства, не является целью, стоящей перед социологией наук. Я надеюсь прожить достаточно долго, чтобы иметь возможность говорить о науке, не испытывая стыда за своих оппонентов, опускающихся до подобных обвинений. Они действительно дают нам удобные средства для того, чтобы изменить наш инструментарий, который так или иначе придется обновлять, так как он до сих пор был наспех упакован вместе с левыми партиями, Наукой, Францией, прогрессом, рационализмом, антиклерикализмом и модернизаций под именем универсальной республики. Наступающий век, возможно, будет благоприятствовать этому больше, чем наконец завершившийся, а республика• политической экологии будет менее боязливой, чем французская.

116 На протяжении двадцати пяти лет я воздерживаюсь от участия в обсуждении этой малозначительной проблемы: в силу чего мы так легко принимали историю ученых и почему так сложно было приписать вещам, открываемым этими учеными, хотя бы немного подлинной историчности? Слишком быстро разделив историю наук и онтологию, мы запрещали себе участвовать в обсуждении этой довольно любопытной аномалии.

117 Что не стоит путать, несмотря на кибернетическую метафору, с многочисленными попытками социологов обойти политику при помощи биологизированной или натурализованной теории социального, как, например, у Лумана. Словарь, который мы пытаемся составить, остается в полном смысле слова политическим.

118 Это позволяет нам прояснить различие, которое встретилось нам в первой главе, между модернистскими и немодерными или же рискованными объектами•. Асбест, который мы взяли в качестве примера, характеризуется крайней медлительностью, с которой исключенные вернулись к обсуждению этого «совершенного» изоляционного материала: Франции потребовалось около тридцати лет, чтобы заболевания легких стали неотъемлемой частью определения этого инертного материала, этого чудо-продукта и чтобы присутствие этих больных, после их возвращения в коллектив, наконец-то озадаченный этим вопросом, привело к разрушению многих тысяч квадратных метров офисных зданий и школ. Рискованному соединению, носящему цивилизованный характер, потребовалось бы куда меньше времени, чтобы перейти от внешней среды к внутренней (см. примечание 40 к четвертой главе): те, кого только что исключила власть упорядочения, быстро предупредили бы власть принятия в расчет. По крайней мере, при помощи именно этого свойства мы позднее определим цивилизацию•, что также позволит нам извлечь пользу из принципа предосторожности.

119 Мы подробнее вернемся к этому важнейшему свойству, когда затронем в пятой главе понятие коллективного опыта•, и к особому виду нормативности, который позволит определять его направление. Мы воспользуемся им для определения третьей власти, которую мы называем властью наблюдения•, что позволит нам представить, используя нехитрые производственные термины, что-то вроде «контроля качества» за «трассируемостью» процедур.

 

Примечания к четвертой главе

120 В несколько карикатурной форме это проявляется в дискуссии о субъективных и объективных рисках, еще одном вопросе, в котором мы можем найти топорное разделение на первичные• и вторичные качества•, причем первые отсылают исключительно к реальности, а вторые – к психике, манипуляциям или культуре: Remy Elisabeth. «Comment dépasser l’alternative risque réel/risqué perçu: L’exemple de la controverse sur les champs électromagnétiques». 1997. Как только разделение произведено, встает вопрос, должны ли мы принять элиминативную модель (навязанную или внушенную педагогами) или же модель уважительного лицемерия (заперев ее в гетто культуры или скрытой манипуляции). Об альтернативном решении см.: Lascoumes et al. Op. cit. 1997.

121 См.: Acot Pascal. Histoire de l’écologie. 1988; и особенно Drouin Jean-Marc. Réinventer la nature: L’écologie et son histoire. 1991.

122 К истории понятия экосистемы см. скрупулезное исследование Фрэнка Гоулли: Golley Frank Benjamin. A History of the Ecosystem Concept in Ecology: More than the Sum of the Parts. 1993. Термин «экуменический» имеет один корень с экологией. Распространенное сегодня выражение «все это формирует целое» не стоит употреблять без особого повода. Экологи знают, что даже в локальном масштабе описать частичную тотализацию невероятно сложно. Политики тоже. Прекрасный пример того, как трудно понять, что же формирует целое на опушке природных парков при сочетании людей и нелюдéй: Western David R., Wright Michael, and Strum Shirley. Natural Connections: Perspectives in Community-based Conservation. 1994.

123 Именно поэтому, начиная с Введения, мы воздерживались от разделения научной и политической экологии, сохранив лишь последний термин, так как только он способен подчеркнуть сложность построения пригодного для жизни общего мира. Говорить о «сложности» еще не означает принять в расчет все политические и процедурные трудности: можно парализовать общественную жизнь как с помощью упрощенчества, так и с помощью «переусложнения». Пресловутые «науки о сложности» позволяют нам приблизиться к разрешению проблемы сложности не больше, чем «науки о простом».

124 Дарвин, разумеется, не в ответе за все то, что дарвинисты совершили, прикрываясь его именем. Несмотря на заимствования у Мальтуса, он совершенно не виноват в натурализме, поскольку эволюционные явления, о которых он говорит, не имеют ни единства, ни оптимума и не причастны к тотализации. Для Дарвина эволюция ничего не объединяет, как показывает прекрасная книга Стивена-Джея Гулда: Gould Stephen-Jay. La vie est belle. 1991. Дарвин вполне мог бы говорить о мультинатурализме, так как для него, по крайней мере, каждое живое существо обладало своей собственной природой. Как только мы пользуемся теорией эволюции, чтобы говорить о «единой природе» в единственном числе, мы отказываемся от плюриверсума и сохраняем ее только в качестве упрощения. Отсюда следует необходимость различать обращение к внешней реальности и процедуру унификации общего мира, которая целиком относится к области политики, даже когда мы говорим о генах, протеинах, китах, тараканах и внутренней среде.

125 Подтверждение чему можно найти в замечательном пассаже из книги Поланьи «Великая Трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени» (Polanyi Karl. La Grande Transformation. Aux origines politiques et économiques de notre temps. 1983. [1945]): «Это был новый отправной пункт для политической науки. Подойдя к человеческому обществу с животной стороны, Таунсенд обошел, казалось бы, неизбежный вопрос об истоках и основах правления и таким образом ввел в анализ человеческого мира понятие о новом типе закона – концепцию законов Природы. Гоббсово пристрастие к геометрии, одержимость Юма и Гартли, Кенэ и Гельвеция поиском «ньютонианских» законов в обществе сводились по существу к простой метафоре: они горели желанием открыть универсальный закон, столь же универсальный для общества, сколь универсальной является сила тяготения для Природы, однако мыслили его как закон по характеру своему человеческий… Если же, согласно Гоббсу, «человек человеку волк», так это по той причине, что вне общества люди ведут себя как волки, а вовсе не из-за наличия каких-то биологических факторов, общих для волков и людей. В конечном счете это объяснялось тем, что тогда еще никто не мог вообразить такое человеческое сообщество, которое не предполагало бы закон и государственную власть. Однако на острове Хуана Фернандеса не было ни закона, ни правительства, и тем не менее равновесие между козами и собаками поддерживалось… Чтобы поддерживать это равновесие, никакого правительства не требовалось; оно восстанавливалось муками голода, с одной стороны, и недостатком пищи – с другой. Гоббс доказывал необходимость деспотической власти, исходя из того, что человек подобен зверю; Таунсенд же утверждал, что человек на самом деле есть зверь и именно по этой причине правительственное вмешательство требуется ему лишь в минимальной степени. С этой неведомой прежде точки зрения свободное общество можно было рассматривать как состоящее из двух видов – собственников и работников. Число последних ограничивалось количеством пищи, и пока защита собственности надежно обеспечивалась, можно было не сомневаться, что бич голода принудит их к труду. Судьи здесь были попросту лишними, ибо голод учит порядку и дисциплине лучше всякого судьи. Апеллировать к последнему, как язвительно заметил Таунсенд, значило бы «обращаться к более слабой власти, имея возможность воззвать к более сильной» (Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени / Пер. А. А. Васильева, С. Е. Федорова, А. П. Шурбелева, под ред. С. Е. Федорова. СПб: Алетейя, 2002. С. 130).

126 Мы сделаем неактуальным вопрос: нужно ли доверить экономику рынку или государству? Это вопрос столь же искусственный, как и спор о том, являются ли ученые реалистами или конструктивистами; или же о том, должна ли политика быть антропо- или физио-центричной. Относительно власти наблюдения• см. пятую главу. Кстати, у Дьюи можно найти аргумент, сходный с тем, что приведен у Поланьи: Dewey. Op. cit. 1927, 1954. P. 91.

127 Знаменитые строки Теннисона, ставшие расхожим описанием дарвинизма:

Man…

Who trusted God was love indeed

And love Creation’s final law —

Tho’ Nature, red in tooth and claw

With ravine, shriek’d against his creed

Tennyson, «In Memoriam A.H.H.» (1850), Canto 56

[Человек…

Который верил, что Бог есть любовь

И любовь – окончательный закон Создания

Но Природа, с кровавыми от крови клыками и когтями

Возопила о другом, разрушая эту веру

Тениссон, «In Memoriam A.H.H.», Песнь 56]

128 Анализ экономики как обходного маневра, необходимого для того, чтобы избежать политики, можно найти у Карла Шмитта в Понятии политического (Schmitt Carl. La notion de politique suivi de Théorie du partisan. 1972 [1963]): «Именно когда она остается аполитичной, эксплуатация людей на экономической основе, избегающей даже видимости политической ответственности, представляется нам чудовищным обманом» (p. 124). Для Шмитта экономика в XIX веке приходит на смену религии, в XVIII – предшествует технологии, в XX веке находит способы лишить политику всякого значения.

129 Хотя марксизм также критиковал натурализацию экономики, его целью было не реабилитировать политику, а еще больше подчинить ее законам первичной натурализации под видом Науки. Этим объясняется суровая критика в адрес Маркса со стороны Поланьи, социалиста в политике, но не в науке: «С полной явностью обнаружился теперь истинный смысл мучительной проблемы бедности: экономическое общество подчинено законам, которые не являются законами человеческими. Трещина между Адамом Смитом и Таунсендом превратилась в настоящую пропасть, раскол этот стал точкой отсчета для самосознания XIX века. Отныне натурализм неотступно преследовал науку о человеке, а возвращение общества в человеческий мир стало целью, к которой упорно стремилась в своей эволюции социальная мысль эпохи. Экономическое учение марксизма – в данном конкретном аспекте – явилось в целом неудачной попыткой этой цели достигнуть; крах ее объясняется тем, что Маркс был слишком близок к Рикардо и слишком твердо держался традиций либеральной экономической науки» (Поланьи. «Великая трансформация». Цит. соч. С. 142).

130 Я продолжаю здесь критику Мишеля Каллона, выступившего, разумеется, вслед за Зиммелем (Simmel Georg. Philosophie de l’argent. 1900 [1987]) и Поланьи, которая позволяет одновременно сохранить достоинство экономики как дисциплины (особенно в том, что касается форматирования связей), не утверждая при этом, на манер Локка, что экономика является первоосновой мира. См., в частности: Callon Michel. «Techno-economic Networks and Irreversibility». Sociological Review Monograph. 1992; Callon Michel. The Laws of the Market. 1998.

131 Помимо важнейшей работы Лорана Тевено, которая позволяет считать экономизацию особым родом деятельности, я использовал исследования о бухгалтерском учете Питера Миллера и Майкла Пауэра (Miller Peter. «The Factory as Laboratory». [1994]; Power Michael. Accounting and Science: National Inquiry and Commercial Reason. 1995), работу по маркетингу Франка Кошуа (Cochoy Franck. Une histoire du marketing: Discipliner l’économie de marché. [1999]), а также монографию Венсана Лепинэ о постепенном формировании экономических доктрин (Lepinay Vincent. Sociologie de la controverse des deux Cambridge. Circulation et manipulation d'un formalisme en économie mathématique. [1999]). Поланьи был максимально далек от того, чтобы понимать экономику как науку в качестве агента экономики как материальной реальности, и благодаря своему гениальному озарению он поместил социологию экономической науки в основание политэкономии, а ведь именно этого не могли понять обычные критики экономизма в силу своего сциентизма или гуманизма: «К величайшему изумлению людей мыслящих, неслыханное богатство оказалось неотделимым от неслыханной бедности. Ученые мужи твердили в один голос об открытии новой науки, которая с абсолютной достоверностью устанавливала законы, управляющие человеческим миром. Именем этих законов из сердец было изгнано всякое сострадание, а стоическая решимость отвергнуть общечеловеческую солидарность ради “наибольшего счастья наибольшего числа людей” была возведена в ранг секулярной религии» (Поланьи. Великая трансформация. Цит. соч. С. 117).

132 О материализации способов вычисления см.: Callon Michel et Latour Bruno. «“Tu ne calculeras pas” comment symmetriser le don et le capital». 1997; мы возвращаемся к тому, чтобы подвергнуть экономику как дисциплину операции по воплощению, которая была проделана с другими науками при помощи социологии наук и усилий по «локализации познавательных способностей», см.: Suchman Lucy. Plans and Situated Actions: The Problem of Human-Machine Communication. 1987; а также важнейшую книгу Эдвина Хатчинса: Hutchins Edwin. Cognition in the Wild. 1995. Мы можем резюмировать этот процесс при помощи слогана: cogito ergo sumus. «Когда я мыслю достаточно ясно, то это мыслит лаборатория». Если в экономике существует рациональный расчет, то нужно найти лабораторию, которая позволит его произвести.

133 Многочисленные попытки растворить политическую экологию в политэкономии, выбрав другой quantum, например энергию вместо денег, никак не исправит недостатков старой Конституции, а скорее наложит одни недостатки трех натурализаций на другие, поскольку произведенная таким образом метаэкономика будет обоснована каузально, морально и натуралистически! Чего не сделаешь, чтобы сэкономить на тяжелой работе по возобновлению политической жизни. Как мы убедимся в дальнейшем, экономика окружающей среды, напротив, является инструментализацией, необходимой для непрерывной экстернализации.

134 Я ограничился только теми профессиями, на которые оказал наиболее существенное влияние модернизм. Именно поэтому, несмотря на всю его важность, я не упомянул о праве. На самом деле, праву всегда хватало такта, чтобы принимать свою относительность и конструктивистский характер, не делая из этого трагедии. Оно способно признать, что у кого-то есть иное право; оно согласно на то, что реальность и фикции могут сочетаться позитивным образом. Оно, если можно так выразиться, меньше, чем Науки или мораль, «втянуто» в проблематику природы. То же самое касается искусства, которое, не смотря на его важность для формирования задач коллектива, мы также не рассматривали, причем по тем же причинам: даже в западной традиции никто никогда не утверждал, что отношение между искусством и природой не подлежит обсуждению! Поэтому я оставил только те профессии, которые сложнее всего подвергнуть антропологизации и которые имеют больше всего проблем с «фетишами» [faitiches] (Latour. Op. cit. 1996a). Именно по этой причине я ничего не говорил о полиции или рыбной ловле на удочку…

135 В пятой главе мы добавим шестую функцию, осуществлению которой должны способствовать все гильдии и которая будет сопровождать кривую обучаемости коллектива, т. е. станет искусством управления.

136 Науки всегда участвовали в выполнении всех задач коллектива, что явно демонстрирует их новая история, но на этот раз они делают это без всякого лицемерия и соблюдая процессуальные нормы, см. замечательный пример лорда Кельвина: Smith et Wise. Op. cit. 1989.

137 Зачастую это довольно хаотичная история, начало которой мы найдем в работе Шейпина: Shapin Steven. A Social History of Truth: Gentility, Civility, and Science in Seventeenth Century England. 1994; более доступное изложение можно найти в журнале Recherches. № 300, juillet 1997, а также в замечательных Cahiers de Science et Vie, которые раз в два месяца открывают самой широкой публике привилегированный доступ к истории наук.

138 Другим примером является то, как последователям Пастера удалось в тупиковой ситуации классовой борьбы между богатыми и бедными инициировать борьбу между заразными богатыми и бедными против вакцинированных богатых и бедных… Против микробов будут использованы беспрецедентные методы дезинфекции, немыслимые без некоторых изменений в этой борьбе: Latour Bruno. Op. cit. 1984. Еще один канонический пример можно найти в преобразовании военного искусства в ядерную физику, осуществленном французскими атомщиками: Weart Spencer R. La grande aventure des atomistes français: les savants au pouvoir. 1980. Этим договоренностям и заменам нет числа, и они определяют науки, связанные с техникой, во всем, что касается выполнения задачи № 3.

139 Социология наук, техник и инновации (особенно ее разновидность, практикуемая в Горной школе Парижа) (Law John. «On Power and its Tactics: A View from The Sociology of Science». [1986]; Buker Wiebe et Law John. Shaping Technology/Building Society: Studies in Sociotechnical Change. 1992) развивала эту идею самыми различными способами: Callon Michel et Latour Bruno. Les scientifiques et leur alliés. 1985; Akrich Madelaine. Des machines et des homes. 1990; Latour Bruno. Aramis ou l’amour des techniques. 1992; Latour Bruno et Lemonnier Pierre. De la préhistoire aux missiles balistiques – L’intelligence sociale des techniques. 1994.

140 Мы видим принципиальные изменения по сравнению с первыми работами по социологии науки, которые объясняли снятие неопределенностей стабилизирующим эффектом идеологий, инерцией социального плана или же учреждениями (в обычном смысле слова): Barnes Barry, et Shapin Steven. Natural Order: Historical Studies in Scientific Culture. 1979. Здесь же, напротив, сами науки принимают участие в стабилизации коллектива. С другой стороны, мы видим, что сциентизм плох, только когда он смешивает специфическое ноу-хау (вклад в выполнение задачи № 4) с общим комплексом научных работ. Теперь нам ничего не стоит признать, что науки, к счастью, принимают участие в производстве неоспоримого. Успокоим «сокалистов»: закон всемирного тяготения оказывается хорошо обоснован, даже если он, в соответствии с задачами № 1, 2 и 3, не обладает достаточной властью, чтобы затыкать людям рты.

141 Обоснование, подобно благоразумию, разделяется практически всеми: каждый считает, что он может объяснить поведение другого. Известен знаменитый случай, когда лорд Кельвин, физик, намеревался существенно сократить продолжительность существования солнечной системы, тогда как биологи, вдохновленные Дарвином, утверждали обратное, чтобы обосновать процесс эволюции. Биологи вежливо возражали и продолжали мыслить в категориях сотен миллионов лет, несмотря на запрет физиков, которые в ту эпоху пользовались куда большим престижем. Феномен эволюции «настаивал» на собственном существовании, несмотря на отсутствие физической теории, способной его ограничить или объяснить. И у биологов были все основания отстаивать свою загадку, потому что вскоре физики обнаружат радиацию и смогут наконец определить, что продолжительность жизни солнца сопоставима с биологической эволюцией. Прекрасный пример того, как проблема сопротивляется преждевременным решениям… Распространите пример подобного сопротивления на другие случаи, и вы получите определение демократии как автономии в постановке проблем. Именно тогда, когда «широкая публика» настаивает на том, чтобы ставить свои вопросы, защищаясь от обвинений в иррационализме со стороны некоторых научных лобби, она более всего соответствует критериям научности.

142 В (политической) эпистемологии этот предрассудок встречается буквально повсюду. Для определения рациональной силы фальсификационизма Лакатос дает точное определение выборов! Но эта параллель не приходит ему в голову, так как для него «политика» означает вторжение краснокожих, прерывающих due process единственно возможной Науки (Lakatos Imre. Histoire et méthodologie des sciences: Programmes de recherche et reconstruction rationnelle. [1994]. Рус. пер.: Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Избранные произведения по философии и методолгии науки / Пер. А. Л. Никифорова. М.: Академический проект, 2008). Противоположную точку зрения можно найти у Мишеля Каллона (Callon Michel. «Representing Nature, Representing Culture». [1995]).

143 Напомним о прекрасном примере швейцарского референдума по поводу генетически измененных организмов. Ни один ученый, достойный этого звания, не упустил возможности дать свой совет относительно возникновения экспериментальных полей, антибиотиков, цветения кукурузы или рапса. Однако затем потребовалось грубое вмешательство политиков, чтобы к консультациям присоединились люди, которые смогут непосредственно «воспользоваться» благами генетики. О них-то как раз и забыли… Привлекая ученых, мы отдаем должное требованиям Хабермаса («Являются действительными только те нормы, которые приняты всеми лицами, участвовавшими в их рациональном обсуждении». Habermas. Op. cit. 1996. P. 107), который не мог сделать их применимыми на практике, так как выгнал из своего града людей, подобно тому, как Платон выгнал художников.

144 Мы можем пристально наблюдать за подобным сотрудничеством на примере появления Региональных водных комиссий (CLE), которые должны предоставить план распределения водных ресурсов для каждого бассейна водоема: Latour. Op. cit. 1995b. Иногда согласие достигается за счет того, что обнаруживаются новые запасы воды благодаря гидрогеологии, иногда – за счет того, что изменятся сторона, интересы которой защищает один из официальных представителей: земледелец, пришедший в комиссию, чтобы защитить свое право на ирригацию, превращается в защитника реки. «Мы», которое он представляет, изменило смысл. Подобное урегулирование невозможно, если мы имеем природу с четко зафиксированными границами и общество с четко установленными интересами. Другими словами, с одной стороны, сциентизм в естественных науках, и сциентизм в науках социальных – с другой.

145 Теория принятия решений – это наследие мифа о Пещере, потому что она забывает указать, что мы принимаем решения как относительно фактов, так и относительно причин (вклад наук в выполнение задачи № 4). С другой стороны, начиная с того момента, когда слово «решение» относится к нахождению установленных фактов, эта теория утрачивает свою категоричность и произвольность, становясь «нахождением» выхода, который имманентен ситуации. Макиавелли становится ученым; Суверен – лаборантом; слово «решение» изменяет свой смысл и больше не колеблется между суверенным суждением о фактах и произволом Суверена.

146 В пятой главе мы вернемся к важнейшему определению врага•, которого мы не должны унижать, потому что он может стать нашим союзником. Мы сделаем его синонимом экстернализации•.

147 Платон периода «Горгия», когда он еще признавал политические качества, которые он затем отвергнет одно за другим, использовал замечательное выражение «autophuos», чтобы описать, одновременно высмеяв его, эту особую имманентность условий благополучия общественной жизни (Latour. Op. cit. 1999). См. об этом словаре софистики Cassin. Op. cit. 1995; Дьюи (Dewey. Op. cit. 1927) точнее всего перевел это ноу-хау, свойственное политике, при помощи хорошо продуманного понятия «сообщество», искусственного образования, которое для него являлось моделью этих неожиданных изменений.

148 Нам еще раз предоставляется возможность почувствовать разницу между обществом• и коллективом•; понятие общества, столь ценимое социологами социального, заранее исключает все проблемы построения, моделизации, рефлексии, оживления, которые я вынужден вводить раз за разом. Когда мы имеем дело с наличной трансценденцией природы, как и с трансценденцией общества, представленной как целое, нам не видны ни ноу-хау ученых, ни ноу-хау политиков. Именно поэтому большинство моих коллег-социологов просто-напросто не «видят» то, о чем я могу писать книгу за книгой.

149 «After a century of blind “improvement” man is restoring his habitation». – Polanyi. Op. cit. 1944. P. 249. Рус. пер.: Поланьи. Великая трансформация. Цит. соч. С. 269.

150 Это изменение можно обнаружить уже в начале века в сколь удивительной, столь и малоизвестной книге Тарда о «страстных интересах» (Tarde Gabriel. Psychologie économique. [1902]).

151 Продолжая рассуждение Зиммеля о деньгах, можно предположить, что всеобщее распространение цифровых носителей даст новые модели для «социальной метафизики», которые будут отличаться от языка и денег. См., например, интересную попытку «киберграфии»: Rogers Richard, and Marres Noortje. «Landscaping Climate Change: Mapping Science and Technology Debates on the World Wide Web». 1999. Если следовать их выводам, то экономика не обязательно является окончательной формой публичности расчетов.

152 Этот аргумент понятен только в том случае, если мы понимаем расчеты буквально, а не метафорически: либо мы можем осуществлять расчеты, либо нам нужны бухгалтерские приборы в широком смысле; или же эти приборы нам недоступны, и отношения, о которых идет речь, не поддаются расчетам: Callon Michel et Latour Bruno. Op. cit. 1997. Что исключает какое бы то ни было метафорическое использование расчетов или экономического капитала, особенно для объяснения жизни общества.

153 Экономисты мечутся от крайней скромности к невероятным претензиям и обратно: если кто-то хвалит их за то, что они оказывают серьезное влияние на экономику как вещественность, то те скромно утверждают, что они здесь ни при чем, и отрицают перформативную функцию в форматировании связей; вместе с тем они уверенно утверждают, что если бы даже экономика как дисциплина никогда не существовала, то вещественность, которую она описывает, то есть экономические отношения, все равно существовала бы сама по себе. Чтобы немного приобщить их к культуре, необходимо заставить их признать свою власть (материальность экономики происходит из практик экономических дисциплин), равно как и ее ограничения (она не простирается дальше зоны действия своих приборов).

154 См. работы по экономической антропологии, особенно: Thomas. Op. cit. 1991; Callon. Op. cit. 1995.

155 Капитализм можно определить не как специфическую инфраструктуру, а как систему, в которой действуют только внутренние факторы, без произведенных ею факторов внешних. Это в прямом смысле артефакт, созданный при помощи вычисления, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому разоблачение капитализма ничего нам не даст, напротив, мы только усилим его. Надо снова свести его к внешним факторам, которые его всегда сопровождают, запретив экономике заменять собой политику.

156 Утилитаризм в его современной, усовершенствованной Дарвином версии, использует для разрешения проблемы нравственности различные версии Науки, природы или экономического расчета, которые, как мы убедились выше, больше не отражают реальные достоинства исследователей или экономизаторов. Парализовав науки и политику, утилитаризм заходит в тупик в вопросе нравственности. Хуже вряд ли уже будет.

157 Тот же самый аргумент мы находим у основателя глубинной экологии: «Максима Иммануила Канта “Ты не должен относится к другому человеку только как средству” в Экософии Т [кодовое имя, которое он дает своей философии] расширена до “Ты не должен относиться ни к одному живому существу только как к средству”» (Naess. Op. cit. 1988. P. 174). Ограничившись «живыми существами», Несс совершает ту же ошибку, что и Кант, даже если количество существ, которых он принимает в расчет, будет несколько больше. Тард, как водится, предвидел этот аргумент, еще в 1902 году определив для политэкономии следующую цель: «Идеальная цель, к которой должно стремиться человечество, еще не имея об этом ясной идеи, это, с одной стороны, составить вместе с избранными представителями флоры и фауны нашей планеты гармоничный союз живых существ, основанный на системе целей, которые свободно выбирает себе человек; с другой стороны – собрать все силы, все неорганические субстанции, чтобы подчинить их себе как обычные средства, отныне служащие совпадающим и созвучным друг другу жизненным целям. Именно точку зрения этой отдаленной цели нужно принять, чтобы стало понятно, до какой степени фундаментальные принципы политэкономии нуждаются в пересмотре» (Tarde. Op. cit. 1902. P. 278).

158 Бесполезно жаловаться, подобно критикам глубинной экологии, что она распространяет сферу действия морали на «неодушевленные существа». Все происходит как раз наоборот. Мы, наконец, лишили неодушевленных существ того невероятного нравственного превосходства, которым они обладали в старой системе и которое позволяло им определять «то, что есть», предоставляя им таким образом неоспоримое право доступа в общий мир. Как обычно, именно юристы, быстрее других освободившиеся от ограничений модернизма, вносят куда больший вклад в обновление экспериментальной метафизики, чем моралисты, запутавшиеся в разделении объектов и субъектов.

159 Для этого вполне достаточно здравого смысла. Жан-Ив Но в своей статье, опубликованной в газете Le Monde 29 июля 1998 года, хвалит французскую систему переливания крови, которая смогла быстро забить тревогу по поводу заразного агента, названного «ТТВ» (TTV): «Скорость, с которой французские санитарные власти отреагировали на этот раз после публикации в журнале Lancet, разительно отличались от проволочек, допущенных в 1985 году [когда кровь была заражена вирусом СПИДа]». И он добавляет замечательное определение степени чувствительности: «Научные неопределенности больше не дают примеров вялой реакции компетентных властей. Новый вирус свидетельствует о том, какой путь был проделан за тринадцать лет санитарными властями» (p. 6).

160 В этом состоит нравственная и гражданская ограниченность впечатляющего исследования Болтански и Тевено (Boltanski et Thevenot. Op. cit. 1991). Гипотеза о некоей общей человечности заходит в тупик, не отвечая важнейшему из нравственных требований: оставить открытым вопрос о том, что составляет человечность, а что нет.

161 Если нам больше не нужны эти несносные ангажированные интеллектуалы, говорящие от имени Науки, которая дает им право парализовать политику, то моралисты смогут играть роль, для которой им не потребуется ни Наука, ни пророческий тон, ни иллюзия разоблачения. (Walzer Michael. Critique et sens commun. [1990]).

162 Этика дискуссии (распространяющаяся как на людей, так и на нелюдéй), обязанность консультироваться с теми, о ком мы говорим, зависит не от морали, а от администрации, следящей за соблюдением процедуры, как мы увидим в пятой главе.

163 Мы видим неустранимые недостатки критики, которую Ферри адресует экологии (Ferry. Op. cit. 1992): если бы ему удалось воскресить античное различие моральных субъектов и инертных объектов, то он пришел бы к бессмертию!

164 В пятой главе мы найдем новую гильдию, составленную из администраторов•, польза от которой станет очевидна только после того, как мы определим власть наблюдения•, отвечающую за кривую обучаемости коллектива.

165 Я всего лишь воспроизвел это положение в схеме 3.1. Я намеренно использую выражение «верхняя палата» в противоположном смысле, так как оно обычно обозначает Сенат, тогда как нижняя – Ассамблею, чтобы напомнить о том, что подобные обозначения имеют временный характер и не отличаются последовательностью. Играя с юридическими и научными терминами, я мог бы назвать первую «палатой для ходатайств», а вторую – «палатой процессов».

166 Мы также не поддерживаем плюрализм, который принимает различные мнения при условии, что имеется некий неоспоримый общий мир, неудачно составленный из природных элементов и прав человека. Верхняя палата сможет продвинуться куда дальше в исследовании множества, чем «уважение плюрализма мнений», потому что она возьмет на себя риск не рассматривать их исключительно как мнения (Stengers Isabelle. Cosmopolitiques – Tome 7: Pour en finir avec la tolérance. [1997]), и наоборот: нижняя палата будет нуждаться в единстве гораздо больше, чем режимы, претендующие на плюралистичность.

167 Гуманитарные науки, с этой точки зрения, должны всему учиться у точных наук, но не потому, что они рассматривают своих претендентов на существование как объекты, которыми мы можем распоряжаться по своему усмотрению. Совсем наоборот: именно потому, что они день за днем в своих лабораториях проваливают эксперименты и сталкиваются с непокорностью этих самых объектов. См. важный аргумент Стенгерс (см. примеч. 31 ко второй главе), а также Деспре: Despret. Op. cit. 1999.

168 Стоит ли напоминать, что релятивизм – это позитивный термин, противоположный абсолютизму и отсылающий, по замечательному выражению Делёза, не к относительности, а к «истинности отношения» [vérité de la relation]?

169 Работа Пьера Лежандра (Legendre Pierre. Leçons I. La 901e conclusion Étude sur le théâtre de la Raison. 1998) сделала много для того, чтобы вернуть учреждению чувство собственного достоинства и выправку (одно из его любимых выражений), однако он попытался изолировать полномочия других гильдий, в особенности исследователей и социологов. В изоляции описываемое им учреждение рубит сплеча, позволяет себе произвол, при этом остается пустым и предается забвению, как Бытие у Хайдеггера. Это совсем не та роль, которую я отвожу здесь учреждению, так как она заключается в том, что мы вводим тончайшую трансценденцию, делающую возможным закрытие, которое прочие профессии обнаруживают в имманенции: в конце концов, решение принимается и оно является безусловным, но оно не рубит сплеча и в итоге сводится к «эмпирической констатации».

170 Основная проблема социологии наук заключается именно в том, что она слишком сблизила два этих термина, чтобы найти заключенное в них критическое противоречие до того, как в корне изменить отношения в критической или некритической форме. Об этой felix culpa (счастливой вине (лат.). – Примеч. пер.) социологии см.: Latour. Op. cit. 1996a.

171 И в этом случае смысл общего идет дальше здравого смысла, признавая тысячи промежуточных этапов в степени уверенности между существованием и несуществованием. Стоит только задуматься о тысяче нюансов реализма, присутствующих в простейшем утверждении: курение сигарет приводит к смерти или, из этой же серии, скорость на дороге является причиной аварий со смертельным исходом. В каком мире мы должны жить, чтобы эти высказывания содержали окончательную истину? Понятие различия в степени приобретает особую важность с учетом того, что сегодня мы имеем дело с неожиданным развитием событий, а именно с искусственным продолжением научных споров, которые мы считали давно оконченными. Это касается опасности сигарет, глобального потепления, Туринской плащаницы, рисков, связанных с ядерными отходами, и т. д. Сам факт наличия научных дисциплин сегодня совершенно не означает, что дискуссия закрыта.

172 Именно Шмитту мы обязаны тем, что снова стала очевидной крайняя политическая важность врага, к которому мы не испытываем ненависти, но я, разумеется, распространяю действие этого понятия на нелюдéй или, точнее, на составные пропозиции, состоящие из людей и нелюдéй. См. его знаменитое определение: «Пусть политический враг не будет морально зол, путь не будет он эстетически безобразен, он не должен оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже обнаружится, что с ним выгодно вести дела. Он есть именно иной, чужой, а для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором “непричастного” и потому “беспристрастного” третьего. Возможность правильного познания и понимания, а тем самым и полномочное участие в обсуждении и произнесении суждения даются здесь именно только лишь экзистенциальным участием и причастностью» (Шмитт К. Понятие политического // Понятие политического / Пер. А. Ф. Филиппова. Спб: Наука, 2016. С. 302).

 

Примечания к пятой главе

173 Даже когда Покок в своем монументальном классическом исследовании (Pocok J.G.A. Le moment machiavélien. La pensée politique florentine et la tradition républicaine atlantique. 1997) реабилитирует Макиавелли и традицию, которую он представляет, то из благих побуждений сводит ее к Аристотелю, соглашаясь максимально отдалить политические полномочия от эпистемологии. Не похоже, что он осознает, что эта форма политической эпистемологии• не является сама собой разумеющейся.

174 О метафорах политического тела в «Горгии» см. седьмую и восьмую главу: Latour. Op. cit. 1999b.

175 Подобные выступления против власти не обнаруживают, несмотря на все усилия, присутствие власти в любом соотношении сил: она, скорее, принимает в них участие (см. Заключение). Критический дискурс замешан на (политической) эпистемологии: это приемный сын одновременно Сократа и Калликла. О понятии власти см.: Law John. Power, Action, and Belief: A New Sociology of Knowledge? 1986. В этом заключается основное отличие между критической социологией, которая использует понятие власти в качестве своего основного оружия, и социологией критики, которая интересуется одержимостью социологов властным дискурсом. Помимо фундаментальной работы Болтански и Тевено (Boltanski et Thevenot. Op. cit. 1991), см. антропологию критического поведения: Latour. Op. cit. 1996a.

176 Это не имеет никакого отношения к легитимации установленных фактов – соотношению сил, – столь ценимых критической социологией, которая полагает, что существенно продвинется, если возобновит дискуссию о первичных и вторичных качествах: насилие становится объяснительной силой, невидимой для акторов, пока illusio накрывает своим плащом произвольных значений наготу соотношений сил. Натурализация• снова расширяется, но на этот раз со стороны двора, т. е. общества•, а не со стороны сада, т. е. природы.

177 В этом разделе я кратко излагаю содержание Latour. Op. cit. 1991 и 1999b. Обо всех этих механизмах парадоксального хода истории см. непревзойденную книгу Шарля Пеги Клио, Диалог истории с языческой душой (Peguy Charles. Clio. Dialogue de l’histoire et de l’âme païenne. [1961]).

178 Я напоминаю, что выражение «политический противник» больше не означает недочеловека, «проклятую гадину» или какое-то другое ругательство, а произносится с уважением: то, что подвергает коллектив опасности, может стать союзником и совершенно не касается морали, которая может снова «выудить» исключенных.

179 Можно задаться вопросом о связи между преступлениями и катастрофами этого наконец завершившегося века с этой суицидальной и апокалиптической концепцией. По правде говоря, люди модерна всегда хотели своей собственной гибели, уничтожения их собственного oikos. Они желают отнюдь не гибели природы, а своей собственной (см. на эту тему шестую главу книги Йонаса об утопии: Jonas. Op. cit. 1990).

180 В этом смысл употребления прошедшего составного времени во фразе «Мы никогда не были модерными» [nous n’avons jamais été modernes]. Речь также идет не об иллюзии, а об активной интерпретации истории Запада, которая имела мощный перформативный эффект, но которая постепенно теряет свою эффективность и таким образом подталкивает нас к новой интерпретации истории, то есть к чему-то весьма банальному. Именно в тот момент, когда Декарт, сидя в одиночестве перед своим камином, произносит ego cogito (я мыслю (лат.). – Примеч. пер.), научное сообщество, как мы теперь понимаем, начинает работать сообща. Что является модерным? Изолированное cogito? Совместная работа над поиском доказательств? Или же странная связь с изобретением cogito в тот момент, когда научное сообщество изобретает само себя? Ретроспективное открытие новой историей наук бесчисленных связей между науками и общественной жизнью, а также между этими связями и отказом их признавать дает самое эффектное доказательство того, что мы никогда не были модерными.

181 О новой интерпретации мифа и его примерах см.: Latour Bruno. Op. cit. 1992.

182 В данном случае я говорю об историчности второй степени, которая включает, как в нашем случае, производство знания, а не об историчности первой степени, в основе которой лежит всего лишь более оживленная картина феноменов, отныне зафиксированных (см. четвертую и пятую главы Latour. Op. cit. 1999).

183 Обвинения в историцизме казались достойными порицания только при Старом порядке по контрасту с надежно установленными фактами, которые противопоставлены миру Пещеры. Мы собираемся не полагаться на случайность, а изменить смысл этого выражения при помощи соответствующих учреждений. «Случайность» становится результатом политического разделения на то, что может быть, и то, чего быть не может, на то, что должно быть, и то, чего быть не должно.

184 Я не считаю нужным воспроизводить различие между опытом благоразумия и опытом ученых (об этом см.: Licoppe. Op. cit. 1996), так как здравый смысл•, который все чаще используется в научных войнах, нуждается в экспериментировании не меньше, чем опыт. См. замечательную цитату у Бека в примечании 16 к третьей главе: Beck. Note 16, chapitre 3.

185 Лавлок, автор гипотезы Геи, старается не представлять ее как уже сформировавшуюся тотальность. В его книгах описывается постепенное выстраивание связей между научными дисциплинами, каждая из которых ответственна за определенный участок исследований Земли, и делается неожиданное открытие того, что они могут взаимодействовать (Lovelock James. The Ages of Gaia: A Biography of Our Living Earth. [1988]; Lovelock James. Gaia: A New Look at Life on Earth. [1979]). Немного утрируя эту идею, можно сказать, что она слегка напоминает междисциплинарный Парламент.

186 Различия между процессуальной, фундаментальной и консеквенциалистской моралью становятся куда менее важными, если мы рассматриваем коллектив в его экспериментальной динамке. Если рассматривать этот вопрос более подробно, то разные школы моральной философии куда меньше противоречат друг другу, если учесть тот факт, что каждая выбирает какой-то один сегмент кривой обучаемости и пытается называть его добродетелью.

187 Отсутствие упрощенной модели коллектива – главный источник непонимания между Сократом и демосом в «Горгии».

188 Мы можем рассматривать постепенное исчезновение модернизма как его самоинтерпретацию, которая выражается во все возрастающем количестве конференций, институтов, процедур, призванных обеспечить обратную связь с опытом. Именно в моде на процедурализм, с одной стороны, и в распространении принципа осмотрительности, с другой (Godard Olivier. Le principe de précaution dans les affaires humaines. [1997]), можно увидеть верные признаки того, что у нас уже есть новая Конституция, общие черты которой я лишь набросал пунктирной линией.

189 См., например: Callon Michel. «Is Science a Public Good?” Fifth Mullins Lecture, Virginia Polytechnic Institute, 23 march 1993». 1994; Callon Michel, Laredo Philippe et Mustar Philippe. La gestion stratégique de la recherche et de la technologie. 1995.

190 К этому списку нужно добавить работы ученых вроде Лакатоса об относительной продуктивности исследовательских программ (Lakatos. Op. cit. 1994) и авторов вроде Хабермаса о качестве процедур консультации (Habermas Jürgen. De l'ethique de la discussion. [1992]). Если подобное сближение может показаться странным, то только из-за ограничений старой Конституции: Лакатос прилагает все возможные усилия, чтобы суждения о науке были защищены от вмешательства политики; Хабермас не останавливается, пока суждения людей не оказываются надежно защищены от вмешательства нелюдéй. Однако каждая из сторон нуждается именно в том, что другая хранит за семью замками… Научная политика французской Ассоциации больных миопатией, изученная Каллоном и его коллегами, кажется мне наиболее сильным примером этого нового соединения морали и вещей в оригинальной научной политике.

191 Я не буду здесь касаться мнимого конфликта между государством и рынком, который предполагает обращение к давно устаревшей концепции экономики как инфраструктуры (см. четвертую главу). Традиционному либеральному государству, которое претендует на то, чтобы избавить рынки от мелочных придирок со стороны государственной власти, я противопоставляю здесь государство, свободное от каких бы то ни было обязанностей, кроме управления, так как оно вылечилось от мании господства и больше не надеется на трансценденцию.

192 Этот пункт крайне важен для замечательного аргумента Джона Дьюи против любых тоталитаристских или тотализирующих определений государства, который он также называет экспериментальным: «Государство всегда нужно открывать заново» (Dewey. Op. cit. 1927. P. 34). По какой причине? Так как ничто не может быть тотализовано с самого начала, особенно государство: «Однако сообщество, формирующее все, предполагает организацию всех своих элементов посредством принципа интеграции. Но ведь это именно то, что мы ищем. Почему должно существовать регулируемое единство, природа которого включает в себя тотальность?» (p. 38). Да, государство занимается сообществом, но способы его тотализации нам как раз неизвестны. Если бы они были нам известны, мы могли бы контролировать любые действия; в таком случае, согласно Дьюи, нам не нужны были бы управляющие. Как только на сцене появляется правительство, это значит, что все вышло из-под контроля. Таким образом, минимальное государство не имеет ничего общего с государством либеральным, которое является всего лишь дополнением экономической «сферы».

193 Если преимущество Карла Шмитта заключается в том, что он отвергает «нейтрализацию» политического при помощи экономики или техники, а также в том, что он различает врага и преступника, он совершает ошибку, забывая о нелю́дях, и путает ту самую политику с одной из ее функций (а именно – с учреждением• экстериорности), в осуществлении которой применяется одно из ноу-хау политики. Чтобы его можно было использовать, я должен был, решившись на рискованный генетический эксперимент, совместить «врага» Шмитта и «ощущение опасности» Ханса Йонаса: в этом случае мы без труда понимаем, что внешняя среда – это не природа, а несхожесть, которая может причинить нам вред и убить нас, и что «решение» для коллектива – дело десятое.

194 В текущей дискуссии о генетически модифицированных организмах я вижу первый пример подобных междоусобных войн (одновременно технических, экономических, юридических, организационных, геополитических, то есть до известной степени мировых), так как обращение к наукам никак не поможет вернуть дискуссию в мирное русло, сместив фокус внимания на общий мир. С этой точки зрения даже случай с коровьим бешенством является менее «инновационным», поскольку «мы могли бы» предвидеть опасность благодаря существующим наукам и техникам. В случае с ГМО сам факт участия в столкновении наук и техники совершено точно создает дополнительный источник неопределенности.

195 В ситуации выбора между «глобализацией» и «культурной исключительностью» у французов возникают дополнительные сложности с выходом из модернизма, потому что они построили, назвав ее республикой, машину, которая работает только при том условии, что мы не задаем двух основных вопросов политической экологии: что такое наука? Что значит принадлежать? Разумеется, нет ничего плохого в том, чтобы считать себя универсальным, и я горд, что являюсь наследником этой традиции. Ошибка заключается не в изобретении прямых дорог, которые шаг за шагом, от одной точки к другой позволяют нам приблизиться к производству универсального, начиная с этого странного гибрида – нации универсального… Но практически преступлением будет считать, что эта универсальность уже дана нам в прошлом, по какому-то праву рождения, естественно, этнически, тогда как оно лежит в будущем и нуждается в том, чтобы его обсуждали снова и снова, понятие за понятием: свобода, равенство, братство. При этом невозможно объяснить, что мы доверяем формулам универсальной Науки, которые должны решить невозможную задачу интеграции шестидесяти миллионов французов, не рассматривая других вариантов. «Великая нация» снова создаст достойные условия для жизни, когда поймет, что ее требования справедливы, но она должна найти способ их достичь, обращаясь к будущему, а не к прошлому. Нельзя заранее быть универсальным, им можно только стать.

196 В свой статье, столь важной для этой книги, Эдуардо Вивейруш де Кастру (Viveiros de Castro Eduardo. «Le pronoms cosmologiques et le perspectivisme amérindien». Op. cit. [1998]) показывает, до какой степени заблуждалась этнография, распространяя слухи о том, что другие народы для самообозначения всегда использовали этноцентрическое выражение «люди» или «настоящие люди». Речь идет, по крайней мере в случае с народами Амазонии, об ошибке перевода, за счет которой первое лицо множественного числа – мы – принимается за название племени. Такая же проблема существует в случае с употреблением первого лица множественного числа для обозначения коллектива. Нет никакого народа «мы», во всяком случае пока.

197 Мне довелось почувствовать слабость подобной формулировки в Университете Чикаго, когда на меня одновременно обрушился гнев «сокалистов», настаивавших, что я должен провести абсолютное, а не относительное различие между «различными» туземными космологиями, и насмешки Маршала Салинса и его студентов, которые, в свою очередь, настаивали на том, что я с уважением отношусь к различным туземным космологиям, не требуя от них соответствия принципу единства реальности, который диктуется принципом симметрии и который должен был бы состоять в объяснении «той самой» космологии физиков в выражениях самих туземцев. Все были единодушны в стремлении избежать дискуссии по моим правилам: первые – чтобы сохранить единство природы; вторые – чтобы сохранить множество космологий. Для первых я был антропологом-релятивистом, для вторых я давал науке слишком много полномочий, требуя, чтобы мы снова говорили о реальности. Натуралисты были возмущены тем, что я говорю о множестве, культуралисты – тем, что я все еще использую эту устаревшую идею единства. Общим было лишь возмущение, хотя оно было направлено именно на то, что успокаивало противоположный лагерь, на его трансференциальный объект. Представители обоих лагерей стучали кулаком по столу, но в разное время, что создавало эффект барабанного боя! Я никогда не видел столь четкого разделения функций между натуралистами и культуралистами. Если теперь благодаря научным войнам нам известен эффект, который производит на специалиста по космологии культуралистское объяснение в космологических терминах «среди прочих», то, насколько мне известно, мы не знаем, какой эффект оно произведет на «культуру», лишенную доступа к реальности, если ей станут выказывать уважение как одной «среди прочих».

198 В моем исследовании модерна я попытался сделать антропологию «симметричной», чтобы она могла включать в себя не просто природы и культуры, а то, что я тогда называл «природо-культурами», которые можно сравнивать по другим критериям, отличным от универсальной природы. Выражение было весьма неуклюжим, а сама попытка – весьма наивной, так как, если даже мы делаем артефакты симметричными, они остаются артефактами. Антропологи за редким исключением сохранили биполярную организацию своей дисциплины: см. тем не менее Viveiros de Castro Eduardo. The World as Affect and Perspective: Nature and Culture in Amerindian Perspectives. Это тем более прискорбно потому, что, как неоднократно замечал Маршалл Салинс (Sahlins Marchall. «Goodbye to Tristes Tropes: Ethnography in the context of Modern World History». [1993]) само понятие культуры изменилось с тех пор, как она была усвоена другими в виде одной из специфических форм политики; этот процесс Аппадураи называет «глобализацией различий»: Appadurai Arjun. Modernity at Large: Cultural Dimensions of Globalization. 1996.

199 Напомним, что с нелюдьми́ всегда обращались лучше, чем с людьми, что я продемонстрировал вслед за Стенгерс во второй главе. На самом деле, их упрямство не представляет проблемы. Никто даже не мог себе представить, что о них можно вести речь, не заставив их заговорить при помощи сложных механизмов, причем переводчик зачастую рисковал своей жизнью. Но в том, что касается людей, подобные механизмы и специальные устройства по-прежнему встречаются редко. Этим объясняется сделанный в данном разделе акцент на встрече между различными «культурами». Именно их нужно приобщать к цивилизации. Встречи с нелюдьми́ после обезвреживания (политической) эпистемологии представляют куда меньшую проблему. В отношении вещей мы всегда проявляем вежливость!

200 В старой модернистской тематике «нейтральности» Науки проявлялось отсутствие уважения к нелю́дям, не способным, как считалось, делать различия и сведенным к нелепому наличному бытию инанимизма•. См.: Bloor. Op. cit. 1998.

201 Я заимствую выражение и аргументацию у Стенгерс: Stengers. Op. cit. 1997. См. удачный пример: Pury Sybille. Traité du malentendu. Théorie et pratique de la méditation interculturelle. 1998.

202 Именно по этой причине Изабель Стенгерс призывала «покончить с толерантностью» – в этой толерантности всегда было что-то невыносимое (Stengers. Op. cit. 1997), особенно если она достигается за счет отказа от требования реальности. Таков пагубный эффект модернистской идеи убеждения: люди модерна убеждены, что другие также имеют убеждения (Latour. Op. cit. 1996a). Нет ничего хуже толерантности мультикультурализма. Открытость разума кого-то вроде Гегеля, который сам выполняет всю дипломатическую работу по производству синтеза, также едва ли может считаться добродетелью, потому что он занимается ею один в своем кабинете. Несложно договориться с теми, с кем уважительно говоришь издалека, помещая их непонятно где и рассматривая как давно пройденный этап истории абсолютного Духа!

203 Об истории соглашения относительно matters of fact можно прочесть в книге Шейпина и Шеффера (Shapin et Schaffer. Op. cit. 1993; Shapin. Op. cit. 1994). Если XVII век придумал, как положить конец гражданским войнам, заключив мир относительно фактов, получаемых в лаборатории, установленных джентльменами, то век XXI может снова поставить этот вопрос, к своему ужасу обнаружив, что лабораторные факты могут быть реальными и весьма спорными. Что же касается джентльменов… (см. Заключение).

204 См. удивительную работу по дипломатии Маршалла Салинса (Sahlins Marshall. How “Natives” Think: About Captain Cook, for Example. [1995]), который спорит с одним из своих оппонентов, утверждавшим, что гавайцы ответственны за смерть капитана Кука с точки зрения универсального «благоразумия», которое он путает с мнением британцев о Боге. Также стоит обратить внимание на невероятную работу, проделанную Вивейрушем де Кастру, который стал официальным представителем философии индейцев Амазонии, чтобы понять всю сложность любых юридических начинаний: если индейцы согласятся определять общий мир, то необходимо изменить метафизику. Именно он позволил мне позаимствовать выражение «мультинатурализм», потому что их коллектив предполагает наличие человеческой культуры, единой для всех людей и нелюдéй, а также разных природ, которые отличаются от одного тела к другому.

205 Я не понял этого явления, столкнувшись с ним в Африке более тридцати лет назад, и только после консультаций с Тоби Натаном я смог понять разницу между приемом пациента в контексте антропологии и дипломатии риска (Nathan Tobie. L’influence qui guerit. [1994]). Разумеется те, кто восклицают, подобно известному парижскому психоаналитику: «Без универсального бессознательного, больше нет Французской республики!», обвиняют Натана в культурализме – точно так же, как «сокалисты» обвиняют меня в социальном конструктивизме. За этим непониманием просматривается реакция модернизма, не способного представить, что придет на смену дихотомии природа/культуры. Если вы хотите, чтобы встреча прошла в другой обстановке, чтобы те, к кому вы обращаетесь, соответствовали общим и универсальным требованиям, чтобы нелю́ди отличались бы не только по факту, то окажетесь предателем. Да, дипломат – это предатель, но он может добиться успеха там, где те, кто остался верен, потерпели неудачу, потому что он единственный, кто сомневается в том, что его сограждане смогли понять свои истинные цели в этой войне.

206 Недостаток структурализма, как и изолированных обобщений Гегеля, заключался в том, что он основывал общий мир и описывал законы его внутреннего устройства (симметрия, инверсия, схожесть, оппозиция, конденсация и т. д.), не принимая в расчет тех, кого объединяли различные культуры и чье мнение считалось столь же малозначимым, что и вторичные качества в метафизике природы•. Признав одновременно важность различия между субъективным и объективным и невозможность его применения, Леви-Стросс не видит другого выхода, кроме как изобрести новое неизвестное, структурное бессознательное, что «позволяет нам соответствовать видам деятельности, которые одновременно наши и чужие и являются условием любой умственной деятельности всех времен и народов» (Mauss Marcel. Sociologie et anthropologie / Introduction de Claude Lévi-Strauss. [1950]. Р. 21). Все меняется если, как это произошло со мной в музее Ванкувера, мы натыкаемся на витрину, внутри которой большая серая коробка, скрывающая церемониальные маски индейского племени, вместо того чтобы демонстрировать их западным посетителям (La recherché. № 316, janvier 1999. P. 82). На коробке была написано: «Культурно чувствительный материал»! Подобное предупреждение должно предварять все вопросы космополитики, мешая структуралистам делать их тяжеловесные обобщения. Неизвестного теперь недостаточно, чтобы установить контакт с другими, избегая их.

207 На дипломата клевещут, представляя его продавцом ковров. Если мы для примера возьмем спор между американскими креационистами и эволюционистами, то не устраним их разногласий относительно мира, созданного шесть тысяч лет назад, и Земли, сформировавшейся шесть миллиардов лет назад, если предложим им сойтись на двух миллиардах лет. Это никого не устроит. Дипломатия идет намного дальше: она требует, чтобы мы выложили на стол все, что знаем о Боге и о Земле. Именно в этом заключается преимущество экспериментальной метафизики над метафизикой природы•, что сталкивается лоб в лоб с традициями, с которыми она борется.

208 Именно по этой причине Левиафан, «этот смертный Бог, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой», кажется монстром. Он представляет политику не больше, чем природа представляет науки. В этом заключалась моя ошибка, когда в своей книге о людях модерна я попытался установить симметрию между артефактом Науки и артефактом Политики. Именно поэтому я отказался от принципа симметрии, заменив его на одинаковое уважение к наукам и политикам.

209 Это стало темой небольшого «Научно-политического трактата», который я написал на исходе холодной войны, подчеркивая параллелизм между религиозными и научными войнами (Latour Bruno. Op. cit. 1984). Тогда единственным решением мне казалось различие между силой и властью, за счет которого можно было уйти от устаревшего противопоставления рациональных отношений и соотношения сил. Я полагал, что общее применение принципа симметрии позволит нам от него избавиться. Тогда я еще не понимал конституирующей функции модернизма, которая делала подобный маневр невозможным.

 

Примечания к послесловию

1 Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения / Пер. с фр. Д. Кралечкина, под ред. В. Кузнецова. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 13.

2 Мы согласны с оценкой бразильского антрополога Эдуарду Вивейруша де Кастру, заметившего, что делёзианство является одним из элементов «теоретического базиса» Латура, хотя «многие важные темы работ Латура достаточно чужды духу делёзианской философии». Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики / Пер. с фр. Д. Кралечкина, под ред. Е. Блинова. М.: Ад Маргинем Пресс, 2017. С. 65.

3 Не стоит забывать, что сети Латура имеют ризоматический характер. Сам Латур не возражал против термина «актантно-ризоматическая онтология». Latour B. «On recalling ANT». In: Law J., Hassard J., editors. (eds) Actor Network Theory and After. Oxford: Blackwel. 1999. P. 19.

4 Негри А., Хардт М. Империя / Пер. с англ. Г. Каменской, М. Фетисова. М.: Праксис, 2004. (Negri A., Hard, M. Empire. N.Y.: Harvard University Press, 2000). Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма / Пер. с фр. под ред. С. Фокина. Спб.: 2011 (Boltanski L., Chiapello E. Le nouvel esprit du capitalisme. Paris, Gallimard, 1999).

5 Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. с нем. В. Седельника, Н. Федорова. М.: Прогресс-Традиция, 2000 (Risic Gesellschaft. Beck); Cf. Бек У. Что такое глобализация? / Пер. с нем. А. Григорьева, В. Седельника, под ред. А. Филиппова. М.: Прогресс Традиция, 2001 (Beck U. Was ist Globalisierung? Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1997).

6 Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек / Пер. с англ. М. Левина. М.: АСТ, 2007 (Fukuyama F. The End of History and the Last Man. N.Y.: Free Press, 1992).

7 Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии / Пер. с фр. Д. Калугина, под ред. О. Хархордина. Спб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2006 (Latour B. Nous n’avons jamais été modernes. Paris: Découverte, 1991). Наш комментарий к переводу на русский «модерна» в смысле Латура см. ниже.

8 Термин, позаимствованный из семиотики Греймаса и призванный подчеркнуть неантропоморфный характер акторов.

9 Чем объясняется достаточно неожиданная отсылка к Карлу Шмитту: основная компетенция политиков состоит в определении врагов.

10 Латур Б. Пастер. Война и мир микробов. С приложением «Несводимого» / Пер. с фр. А. Дьякова. Спб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015.

11 О смысле, который революционные ораторы вкладывали в термин «возрождение» (régénération), см. обзорную статью Моны Озуф: Ozouf M. «Régénération» // Ozouf M., Furet F. Dictionnaire critique de la Révolution Français: Idées. Paris: Flammarion, 2007. Pp. 373–390. См. также: Jaume L. Le religieux et le politique dans la Révolution française. L'idée de la régénération. Paris : P.U.F., 2015.

12 Именно под этим заголовком в издательстве «Зуркамп» вышел немецкий перевод «Политик природы»: Latour B. Das Parlament der Dinge: Für eine politische Ökologie. Suhrkamp: Frankfurt am Mein, 2001.

13 Возражение о том, что греки советовались с Пифией, можно отвести на том основании, что, в латурианских терминах, она была всего лишь одним из многих нечеловеческих акторов, мнение которых стоило учитывать.

14 Ср. с атакой Делёза на так называемых новых философов: «Я нахожу их мысль довольно убогой. Я могу найти этому два объяснения. Прежде всего, они использует дутые концепты, раздувшиеся, как нарыв: ТОТ САМЫЙ Закон, ТА САМАЯ Власть, ТОТ САМЫЙ Господин, ТОТ САМЫЙ Мир, ТО САМОЕ Восстание» (Делёз Ж. Мая 68-го не было / Пер. с фр. Е. Блинова. Ад Маргинем Пресс, 2016, С. 53).

15 Ср.: «Гегель ничего не говорит о крушении королевского строя. Этот строй уже умер. И убила его пропаганда Aufklärung. Осталось только похоронить покойника. Великая революция всегда не кровава в своем начале. Прежний строй гибнет от заразы, от Ansteckung… а не от руки убийцы. Пропаганда Aufklärung и была этой заразой. Теперь, когда труп погребен, мир стал Миром абсолютной Свободы» (Кожев А. Введение в чтение Гегеля / Пер. с фр. А. Погоняйло. Спб.: Наука, 2003. С. 180).

16 «Природный» и «естественный» передаются по-французски одним и тем же словом «naturel». В тех случаях, когда имеется сложившаяся традиция перевода, как, например, в случае «естественного права» [droit naturel], мы переводим на русский как «естественный», в остальных стараемся подчеркивать его отношение к «природе», ср.: «природный договор».

17 См. ответную реакцию Вивейруша де Кастру в его «Каннибальских метафизиках», опубликованных через десять лет после «Политик природы» (Кастру де Э. Цит. соч. С. 31–42). Индейский мультинатурализм, как показывает де Кастру, основан на радикальном метафизическом «монокультурализме» или представлении о том, что все нечеловеческие существа живут социальной жизнью, которая ничем принципиально не отличается от человеческой.

18 Ср. у Вивейруша де Кастру: «Принимать всерьез – значит, прежде всего, не подвергать нейтрализации. Это, к примеру, подразумевает заключение в скобки вопроса о том, действительно ли и каким именно образом подобная мысль иллюстрирует когнитивные универсалии человека как вида, действительно ли она объясняется определенными социально детерминированными способами передачи знания, выражает ли она специфическое культурное мировоззрение, подтверждает ли она на функциональном уровне распределение политической власти, – как и многие другие формы нейтрализации мысли других» (Там же. С. 144).

19 Руссо Ж.-Ж. Трактаты / Пер. с фр. А. Хаютина и В. Алексеева-Попова. М.: Наука, 1969. С. 178.

20 Декомб В. Современная французская философия / Пер. с фр. М. Федоровой. М.: Весь мир, 2000. С. 10.

21 С его точки зрения, эта линия, проходящая от Вольтера и Золя до Сартра, обрывалась с появлением Фуко (Делёз Ж. Мая 68-го не было. Цит. соч. С. 82).

22 О критике революционного «имманентизма» Руссо см.: Блинов Е. Речь как первое установление общества: Жан-Жак Руссо и революционная политика языка // Логос. № 6 (96), 2013. Manin B. «Rousseau» // Ozouf M., Furet F. Dictionnaire critique de la Révolution Français: Idées. Paris: Flammarion, 2007; Barny R. L’éclatement révolutionnaire de rousseauisme. Paris: Les Belles Lettres, 1988.

23 По-французски они передаются одним и тем же словом «représentation», но сложившаяся традиция перевода на русский двумя разными терминами позволяет хорошо передать различие, которое проводит Латур между легитимным «представительством» в демократических коллективах и нелегитимной «репрезентацией» Старого метафизического порядка.

24 О борьбе якобинцев с «корпорациями» см.: Rosanvallon P. Le Modèle politique français: La société civile contre le jacobinisme de 1789 à nos jours. Paris (Seuil), 2004.

25 Если под фронтальной мы подразумеваем критику понятия единой природы.

26 Встречающийся перевод «нечеловеки», как нам кажется, является неуместным в данном контексте архаизмом. См.: Латур Б. Нового времени не было. Цит. соч. Ударение необходимо для того, чтобы избежать ненужных ассоциаций с «нéлюдями», т. е. людьми, лишенными базовых моральных принципов.

27 Здесь можно увидеть переиначенный делёзианский мотив «устройств» [agencements]. Ср.: описание различных устройств: Делёз Ж. Мая 68-го не было. Цит. соч. С. 34–37.

28 Ср.: «у них нет ни четких очертаний, ни определенной сущности, ни резко обозначенного разрыва между твердым ядром и окружающей средой» (с. 34).

29 Experience (фр.) — «опыт», происходит от ex-perire (лат.) – «подвергаться опасности».

30 Zourabichvili F. Vocabulaire de Deleuze. Paris: Ellipses, 2004 P. 72.

31 Редактор русского перевода работы 1991 года указывает лишь, что «это решение далось с трудом», но, наш взгляд, не приводит конкретных аргументов в пользу своего выбора. См.: Латур Б. Нового времени не было. Цит. соч. С. 5, 70–71.

32 Бодрияйр Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было / Пер. с фр. А. Качалова. М.: Рипол Классик, 2016.