Теперь мы начинаем понимать, как отделить зерна от плевел, анализируя понятие природы. Экстериорность природы как таковая не может угрожать общественной жизни, которая живет исключительно благодаря ей: коллектив в состоянии экспансии подпитывается всем ее существом, ее сенсорами, ее лабораториями, различными отраслями ее промышленности, ее ноу-хау, с помощью которых экстериорность становится щедрой и доступной. Нет людей без нелюдéй. Единство «той самой» природы само по себе также ничем не угрожает политике: нет ничего необычного в том, что общественная жизнь пытается построить мир, общий для нас всех, и что в конечном итоге она приходит к каким-то общим формам. Нет, если нам следует отказаться от сохранения природы, то совсем не потому, что она реальна или едина. Это необходимо сделать исключительно потому, что она признает законными обходные маневры, которые используются для того, чтобы раз и навсегда учредить это единство, вне процедур, вне дискуссий, вне коллектива, а затем при помощи вмешательства извне прервать, именем природы, последовательное построение общего мира. Именно отсутствие того, что называется правовым состоянием, которое мы распространяем на науки, мешает использованию природы в области политики. Поэтому единственным вопросом для нас становится следующий: как, соблюдая процессуальные нормы•, произвести реальность, экстериорность и единство природы.

Мы также поняли, почему (политическая) эпистемология не может считаться корректной процедурой, несмотря на все ее высокоморальные притязания. Вместо соблюдения этих процедур она совершает страшную ошибку, потому что из утверждения «Существует внешняя реальность» она делает вывод «Так что – закройте рот!»… Тот факт, что мы придавали этой нелепой идее высокий смысл, через несколько десятилетий будет казаться противоестественной антропологической причудой. Из того, что существует внешняя реальность, или, скорее, реальности, подлежащие интернализации и унификации, мы как раз делаем вывод, что дискуссию нужно возобновить и ее придется вести достаточно долго. Ничто не должно прерывать эти процедуры ассимиляции до того, как будет найдено решение, как сделать эти новые пропозиции полноценными обитателями расширяющегося коллектива. Это требование здравого смысла не знает никаких исключений. Разве что миф о Пещере, с его неправдоподобным разделением на две палаты, одна из которых болтает, не обладая знанием, а вторая знает все, но ничего не говорит, причем их связывает узкий коридор, по которому, за счет удивительной двоякой трансформации, путешествуют умы достаточно ученые для того, чтобы заставить заговорить вещи, и достаточно искушенные в политике, чтобы заставить замолчать людей. Только этот миф мог сделать разделение на две палаты главным побуждающим мотивом интеллектуальных драм. Разумеется, с точки зрения эпистемологической полиции, отказ от этого разрыва повлечет за собой страшную катастрофу, потому что он помешает Науке вырваться из социального, чтобы получить доступ к природе, а затем снова спуститься из мира Идей, чтобы спасти общества от упадка. Но делать из этого трагедию, вокруг которой кипит столько страстей, могут только те, кто хочет снова поместить коллектив в Пещеру. Кто виноват в том, что Науке угрожает всевозрастающая иррациональность? Те, кто изобрел эту невероятную Конституцию, работу которой может нарушить малейшая песчинка; однако не в эпоху, которая различными способами продемонстрировала ограниченность этой непродуманной системы, и точно не нам, ведь мы указали на ее неустранимый недостаток.

В конце концов, предыдущие главы позволили нам понять, до какой степени официальные теории политической экологии заблуждались в своем описании процедур. Они унаследовали главный недостаток старой Конституции: чтобы положить конец многообразию политических страстей, они требовали сразу определить наш общий мир под эгидой природы, выступающей в качестве объекта исследования для ученых, невидимую работу которых поддерживала Naturpolitik. Как правило, политическая экология, по крайней мере в теории, пытается не изменить философию политики или эпистемологию, а предоставить природе власть над делами человеческими, которой ее не наделяли даже самые надменные из ее прежних ревнителей. Неумолимая природа, известная науке, определяет порядок значимости различных существ, и этот порядок исключает любую дискуссию между людьми по поводу того, что важно делать и что важно защищать. Мы довольствуемся тем, что покрываем яблочно-зеленой краской невзрачность первичных качеств. Ни Платон, ни Декарт, ни Маркс не решились бы столь резко оборвать все свойственные общественной жизни дискуссии, ссылаясь на единственно возможную точку зрения, продиктованную природой, более того – вещами в себе, которые теперь имеют не только каузальные, но также моральные и политические обязательства. Этим достижением модернизма мы обязаны теоретикам политической экологии, особенно тем из них, кто считает, что они осуществили «радикальный» разрыв с «западными представлениями», с «капитализмом», с «антропоцентризмом», ведь именно они и довели их до логического завершения!

К счастью, экологические кризисы, в чем мы могли убедиться, обновляют политическую философию гораздо глубже, нежели их теоретики, которые ни за что не хотят лишаться преимущества, предоставляемого борьбой за сохранение природы. То, что можно было бы назвать «правовым состоянием природы», которое нам предстоит открыть, потребует других жертв и проволочек. Старая Конституция претендовала на то, чтобы раз и навсегда объединить мир, вне каких бы то ни было процедур и без всяких дискуссий, за счет метафизики природы•, определявшей первичные качества и списывавшей вторичные качества на различия в убеждениях. Мы понимаем, как трудно лишать себя преимуществ, предоставляемых подобным разделением на спорное и бесспорное. Конституция, которую мы хотели бы написать, напротив, утверждает, что единственный способ построить общий мир и таким образом в дальнейшем избежать конфликта интересов и различий в убеждениях состоит именно в том, чтобы не решать раз и навсегда и вне процедур, что является общим, а что – частным. Поэтому нравственный вопрос об общем благе• был отделен от физического и эпистемологического вопроса об общем мире•, тогда как мы, напротив, утверждаем, что их нужно объединить на новых основаниях, построив пригодный для жизни новый мир, лучший из возможных миров, космос•.

Хотя каждая из двух Конституций считает принципы другой возмутительными, они не противостоят друг другу как нечто рациональное и иррациональное, потому что каждая из них претендует на то, чтобы говорить от имени разума, и по-своему определяет неразумие [déraison]. Старая форма организации предполагает, что разум может использовать свой потенциал только при условии строгого разделения между фактами и ценностями, между общим миром и общим благом. Стоит нам их смешать, утверждает она, как мы оказываемся безоружными перед иррациональным, так как не в состоянии покончить с неопределенным множеством мнений и лишены возможности апеллировать к неоспоримой точке зрения, которая точкой зрения не является. Новая же, наоборот, смешивает Науку с науками и ад социального с политикой, то есть отказывается считать своей единственной целью общее благо и общий мир, ценности и факты, возлагая на себя тяжелую ответственность и прерывая раньше времени построение коллектива, исторический эксперимент разума (см. пятую главу). Как мы видим, сложно придумать более резкое противопоставление: тогда как Старый порядок нуждается в противопоставлении рационального и иррационального ради конечного триумфа разума, мы хотим достичь той же цели, воздерживаясь от проведения границы между рациональным и иррациональным, этого наркотика, который ввел политику в ступор. Вместе с тем мы признаем существование иррационального: ведь вся старая Конституция отмечена этой печатью неразумия (94).

Чтобы понять, насколько отличаются два режима, нам нужно войти в самую суть дела, обратившись к наиболее сложным главам этой книги. Коллектив не существует в «единственном числе», как мы знаем, коллективов может быть «сколько угодно, только не два». С помощью этого термина мы обозначаем некоторую совокупность процедур для изучения и постепенного собирания в единое целое, существующее в потенциале. Разница между этим коллективом, который только предстоит сформировать, и смутными понятиями о сверхорганизме, «единении человека с природой», «преодолении объекта и субъекта», которые столь широко используются в различных философиях природы, заключается в нашей способности не торопить процесс объединения. Нас не устраивает дуализм, но монизм нам также не подходит. Так как в конце второй главы мы всего лишь подошли к огромному плавильному котлу: всем этим ассоциациям людей и нелюдéй, формирующим пропозиции•, артикулировать которые должен новый коллектив. Остается описать, каким образом должны проходить дебаты, необходимые для выбора пропозиций, которые никто и ничто, включая природу, не сможет объединить заранее. Собрав коллектив вопреки мнимым различиям, закрепленным в старой Конституции, нам теперь остается снова разделить его, установив «подлинные» различия, которые позволят избежать упрощения процедуры, делавшего нелегитимным большинство решений, принятых в условиях старого разделения властей• между природой и обществом.

 

Определенные недостатки понятий факта и ценности

Искушение провести различие между фактами и ценностями объясняется его видимой непритязательностью, его полной безобидностью: ученые устанавливают факты и только факты, предоставляя политикам и моралистам играть куда более сомнительную роль, устанавливая ценности. Кто не выдохнет с облегчением от подобной формулировки? Постель еще не остыла, достаточно нырнуть в нее и забыться праведным сном. Но именно от этого догматического сна мы должны пробудиться. Почему мы думаем, что рассуждать о том, чего стоят вещи, сложнее, чем говорить о том, чем они являются?

Чтобы понять, что придет на смену различию фактов и ценностей, проанализируем обычное употребление этих понятий, составив своего рода перечень обязательств, куда будут включены основные требования, которым должны отвечать возможные преемники.

Что сейчас не так с употреблением слова «факт»? Оно заставляет нас забыть о работе, необходимой для установления фактических данных, устойчивых и упрямых. Противопоставляя факты и ценности, мы обязаны ограничивать «факт» финальной стадией длительного процесса по его установлению. Если факты сфабрикованы, или, как принято говорить, «факты произведены», они проходят через различные стадии, которые историки, социологи, психологи и экономисты вынуждены описывать и классифицировать. Помимо фактов доказанных, мы теперь имеем в своем распоряжении их полный набор: они могут быть сомнительными, горячими, холодными, легкими, тяжелыми, твердыми, мягкими. Их главной отличительной чертой является то, что они больше не заслоняют исследователей, которые их производят, лаборатории, необходимые для подобного производства, инструменты, с помощью которых осуществляется их подтверждение, полемику, зачастую довольно острую, которая разворачивается вокруг них, – одним словом, все то, что позволяет артикулировать пропозиции. Поэтому, называя «фактом» без всяких оговорок одну из этих зон, получившихся в результате проведения границы межу фактами и ценностями, мы напускаем туман на разнообразнейшую деятельность ученых и заставляем факты, в независимости от стадии их производства, застыть в неподвижности, как если бы они уже обрели свою окончательную форму. Эта заморозка обязывает нас обозначать одними и теми же словами великое множество набросков, прототипов, попыток, отбраковок, отторжений в отсутствие термина, который позволил бы нам расширить их диапазон, как если бы «машинами» называли следующие друг за другом этапы конвейерной сборки, не замечая, что этим словом мы обозначаем то отдельные двери, то шасси, то километры электропроводки, то фары. Какой бы термин мы впоследствии ни выбрали для замены «факта», отметим сразу, что нам потребуется вытащить наружу процесс производства, который только и позволяет описать последовательность его этапов и различия в качестве или отделке (95).

У понятия «факт» есть и другой, куда более известный недостаток: оно не позволяет сделать акцент на теоретической работе, необходимой для сведения данных в некоторую систему. Противопоставление фактов и ценностей нечаянно задевает другое различие с длительной эпистемологической историей, а именно теорию фактов, которые по контрасту называют «необработанными» [brutes]. Философия науки, как мы знаем, никогда не могла выступить единым фронтом в этом вопросе. Уважение к matters of fact всегда лежало в основе деонтологии ученых, но от этого не становится менее верной идея о том, что изолированный факт лишен смысла до тех пор, пока мы не выясним, примером какой теории он является, демонстрацией, прототипом или выражением чего он служит (96). В истории науки можно найти как насмешки над авторами пустых теорий, опровергаемых простейшими наблюдениями, так и шуточки по поводу «коллекционеров почтовых марок», жадно собирающих массу разрозненных данных, которую могла бы заменить одна проницательная догадка. Работы по отделке, редактированию, упорядочению, разработке, определению необходимы, если мы хотим, чтобы необработанные, говорящие, приглушенные факты могли жестко противостоять болтунам, которые о них разглагольствуют. Однако в этом случае мы никак не решаемся сделать выбор между позитивизмом и рационализмом, так что едва ли слово «факт» можно считать адекватным описанием столь различных задач. Поэтому добавим в наш перечень обязательств пункт о том, что термин, который нам требуется в качестве замены слова «факт», помимо описания этапов своего производства должен подчеркивать важнейшую роль редактирования, т. е. всего того, что можно было бы описать словом «теория» или «парадигма» (97).

Перейдем по другую сторону границы: понятие «ценности» также не лишено недостатков. Его слабость заключается прежде всего в зависимости от предварительного определения «фактов», необходимого, чтобы очертить ее территорию. Ценности всегда появляются слишком поздно, когда их ставят, если можно так выразиться, перед свершившимся фактом. Если для приближения того, что должно быть, ценности требуют отбросить то, что есть, им всегда можно возразить, что упрямство фактов не позволяет ничего изменить: «Факты налицо, хотите вы этого или нет». Невозможно установить границы второй области до стабилизации первой: области фактов, очевидностей, неоспоримых данных Науки. После этого, и только после этого, ценности смогут обозначить свои приоритеты и пожелания. Как только клонирование овец или мышей становится фактом, можно, к примеру, поставить «серьезный этический вопрос», должны ли мы клонировать млекопитающих, включая людей. Формулируя подобным образом историю составления этих чертежей, мы хорошо понимаем, что ценности колеблются вместе с изменением фактов. Поэтому нет знака равенства между тем, кто может определить неумолимую и бесспорную реальность или то, что действительно «есть» (общий мир), и тем, кто наперекор стихиям отстаивает неумолимую и бесспорную необходимость того, что должно быть (общее благо).

Если они оставят эту уязвимую позицию, которая обязывает их всегда находиться по ту сторону изменчивой границы фактов, ценности не смогут утвердиться в свой собственной сфере и выстроить иерархию существ или расставить их в порядке важности. В таком случае им придется выносить суждение в отсутствие фактов, не используя весь тот богатый материал, благодаря которому факты определяются, получают устойчивость и становятся предметом суждений. Скромность говорящих «только о фактах» не доступна тем, кто должен судить о ценностях. Наблюдая, с каким смирением ученые определяют «всего лишь реальность, состоящую из фактов, не претендуя судить о том, что желательно с нравственной точки зрения», моралисты полагают, что им остается самая важная, самая трудная и благородная часть работы. Они принимают за чистую монету все эти личины скромного помощника кочегара, ревнивого служителя, беспристрастного инженера, которые надевают те, кто ограничивается фактами и оставляет им почетную роль учителей и распорядителей. «Наука предлагает, мораль располагает», – говорят хором, надувая щеки, моралисты и ученые, одни из ложной скромности, другие – от ничем не обоснованной гордыни. Однако, ограничиваясь фактами, ученые оставляют по свою сторону границы различные формы, которые может принимать мир и которые как раз позволяют составить о них мнение и судить одновременно о необходимости и возможности, о том, что есть, и о том, что должно быть. Что же тогда остается моралистам? Апелляция к универсальным и всеобщим ценностям, поиску основ, этическим принципам, соблюдению процедур и прочим веским доводам, не влияющим напрямую на конкретные факты, которые продолжают подчиняться тем, кто говорит «только» о них (98).

Пленники Пещеры по-прежнему могут судить только о том, что «говорят». Принимая дихотомию факт/ценность, моралисты согласны искать источник своей легитимности вне фактов, в совсем другой области, а именно в универсальных или формальных основаниях этики. Соглашаясь на это, они рискуют лишиться доступа ко всякой «объективной морали», тогда как нам как раз нужно связать вопрос общего мира с вопросом общего блага. Как мы можем распределить пропозиции в порядке важности, что и является назначением всякой ценности, если мы не способны понять интимные привычки• всех этих пропозиций? Не забудем прописать в перечне обязательств концепт, который заменит ценность, функцию, позволяющую моралистам вникнуть в нюансы споров о природных состояниях, вместо того чтобы отдаляться от них в процессе поиска оснований.

Эта осведомленность будет тем более полезной, что в настоящий момент нам достаточно определить что-то вроде фактического положения дел, чтобы потом к этому не возвращаться при условии, что данное определение относится к сфере реального. Поэтому у нас всегда будет сильное искушение включить в состав фактического мира одну из ценностей, которую мы намерены поощрять. Постепенно, в результате этих манипуляций, реальность как она есть окажется насыщенной тем, что мы хотели бы в ней увидеть. Общий мир и общее благо оказываются незаметно совмещены, официально оставаясь разделенными (не пользуюсь при этом преимуществами общих организаций, которые мы намереваемся открыть). Этот парадокс больше не должен нас удивлять: и так не особо полезное для решения нашего вопроса, различие между фактами и ценностями станет еще менее понятным, если у него не будет возможности отделить то, что есть, от того, что должно быть. Чем больше мы разделяем факты и ценности, тем скорее мы получаем непригодный для жизни общий мир, то, что можно было бы назвать какосмосом [kakosmos]. Поэтому концепт, заменивший понятие «ценности», должен предусматривать механизм контроля, позволяющего пресечь мелкое жульничество, с помощью которого понятие возможного смешивается с понятием желательного. Не забудем же занести это четвертое требование в наш перечень обязательств.

Постепенно изучая территорию по обе стороны границы, проведенной при помощи столь высоко чтимого разделения на факты и ценности, мы начинаем понимать, что понятие факта не дает точного описания производства знаний (оно опускает как промежуточные этапы, так и формирование теорий), а понятие ценности не помогает нам лучше понять мораль (она начинает действовать, когда факты уже определены, и не находит ничего лучше, как взывать к принципам сколь универсальным, столь и бесполезным). Так стоит ли сохранять эту дихотомию вопреки всем недостаткам или отказаться от нее, рискуя навсегда лишиться преимуществ, которые нам предоставляет благоразумие? Чтобы принять разумное решение, необходимо понимать, что различие фактов и ценностей может принести несомненную пользу.

Именно как принцип разделения идеологии и Науки она все еще имеет достаточное влияние, и в этом как будто заключается ее основная добродетель. На самом же деле те, кто ищет в биологических, экономических, исторических и даже физических дисциплинах следы идеологических влияний, заставляющие усомниться в их приверженности фактам, больше всех эксплуатируют разделение факты/ценности, потому что нуждаются в нем, чтобы пресечь вышеупомянутое мелкое жульничество, при помощи которого аксиологическое предпочтение незаметно помещается среди природных фактов. Показать, например, что иммунология отравлена метафорами войны, нейробиология в значительной степени построена по принципу коммерческих организаций, а генетика использует детерминистскую идею, которую ни один архитектор не стал бы использовать для описания своего проекта (99), означает пресечь мошенничество, при помощи которого контрабандисты пытаются пронести сомнительные ценности под видом фактов. Точно так же, как разоблачать использование определенной политической партией популяционной генетики, писателями – фракталов и хаоса, философами – принципа квантовой неопределенности, промышленниками – железных законов экономики, означает пресечь контрабанду с другой стороны, когда именем Науки пытаются нелегально продвинуть некоторые утверждения, которые никто не решается сформулировать достаточно определенно, опасаясь шокового эффекта, но которые очевидно относятся к сфере предпочтений, то есть ценностей.

Желая провести четкое разделение между Наукой и идеологией, старая Конституция пыталась защищать эту постоянно патрулируемую границу, чтобы избежать двух типов нарушений: злоупотребления тайной ценностей ради прекращения дискуссии (в этом смысле дело Лысенко остается образцовым), а также обратного примера, когда положение дел незаметно используется, чтобы навязать предпочтения, о которых не решаются говорить открыто (научный расизм – это наиболее типичный и хорошо изученный случай). Достоинство борьбы с научной идеологией как будто заключается в том, что она защищает ученых от заражения политикой или моралью, которые они надеялись использовать; она призывает их к порядку и заставляет не смешивать факты и ценности, оперируя фактами, одними только фактами. Борьба против идеологического использования Науки запрещает тем, кто обсуждает ценности, прикрываться природной очевидностью, обязывая их декларировать свои ценности и только ценности, не впутывая науку, потому что, как говорят в таких случаях, «то, что есть, не должно определять то, что должно быть».

Похоже, избавиться от установки на защиту как автономии науки, так и независимости моральных суждений достаточно сложно. К сожалению, у дихотомии, которую она призвана защищать, есть определенные недостатки. Если ей удается достичь своей цели, то даже с самой эффективной пограничной службой она получает только чистые факты и чистые ценности. Однако мы продемонстрировали, что факты не годятся для описания научной работы, а ценности – морального принципа. Беспомощность разделения Наука/идеология объясняется тем, что она ставит перед собой благородную цель, при достижении которой мы не продвинемся ни на миллиметр! (100) Различие между Наукой и идеологией, между невинностью и осквернением, даже если оно когда-то интересовало и по-прежнему интересует различных интеллектуалов, не дает того эффекта, на который они надеялись, учитывая затраченные усилия и количество полицейских сил, задействованных для патрулирования границы (101). Миф о Пещере предназначен совсем не для того, чтобы бесповоротно разделить две палаты, без чего факты были бы лишены дара речи, а ценности – силы, а для того, чтобы эту задачу было невозможно решить снова и чтобы она таким образом заслонила собой все остальные. Если бы Сизиф однажды выполнил свою работу, то он продвинулся бы не намного дальше.

Поэтому мы не можем отказаться от важнейшего различия под предлогом того, что эта задача невыполнима: не слишком ли сильно льстит себе мораль, настаивая на своих требованиях, вопреки всякой очевидности? Мы должны пойти дальше и показать, что эта затея не только неосуществима, но и вредна. Хотя, на первый взгляд, отказ от нее приведет к страшной путанице, как если бы мы больше не могли отличить Божественные Идеи от призрачных образов Пещеры. «Так вы хотите смешать факты и ценности? Поставить на одну доску научную работу и поиск оснований нравственности? Осквернить производство фактов социальным воображаемым? Позволить сумасшедшим ученым с их безумными идеями решать, какой будет наша повседневная жизнь?» Поскольку природа как таковая непременно нуждается в нравственном обществе, а общество как таковое должно пребывать в неограниченной свободе, то, не имея больше возможности разделять факты и ценности, мы определенно почувствуем, что из нашей общественной жизни исчезнет нечто крайне важное. Все опасения относительно познавательного и морального релятивизма немедленно возродятся. Корова больше не обнаружит своих клонов. Определенно, столь тяжелый пробный камень нельзя бросать без веских причин.

Перед тем как приступить к исследованию этих причин в следующем разделе, добавим еще один пункт в наш перечень обязательств. Мы прекрасно понимаем, что нет смысла жаловаться на бесполезность какой-либо разделительной линии, не понимая, что она должна выполнять определенную функцию. Так, например, Великая Китайская стена, хотя никогда не останавливала вторжения, служила многочисленным императорам для самых различных целей (102). Мы не сомневаемся, что разделительная линия, которая столь тесно ассоциируется с благоразумием, призвана что-то объяснять. То, что мы считаем ее недостатком, имеет отношение к ее основной функции: сделать непонятным формирование того, что должно быть, постепенное построение космоса, пригодного для жизни мира. Отделить факты от ценностей, никогда не достигая своей цели, – это единственный способ обеспечить власть природы с помощью «фактов и только фактов», власть природы над тем, что «должно» быть. Если мы решим отказаться от понятия границы между фактом и ценностью, не разделять отныне науку и идеологию, не использовать пограничную службу и не следить за контрабандой, то, чтобы успокоить разгоряченные умы, нам потребуется делать все как минимум не хуже, а по возможности лучше того порядка, который мы упраздняем. От этого будет зависеть убедительность нашей политики природы. Контроль за качеством необходимо поддерживать одновременно в отношении будущих фактов и будущих ценностей, вне зависимости от смысла, который мы вложим в эти слова, подобно тому, как французская пограничная служба выполняет свою работу даже в рамках общеевропейского пространства, известного как шенгенское.

Избавиться от определенной дихотомии и стоящей за ней метафизики совсем не означает, что мы можем запросто уклониться от сопутствовавших ей требований, хотя причины этой связи, которые мы считали существенными, оказались довольно случайными. Поэтому мы предлагаем не отказываться от важнейших различий, которые столь неловко пытались описать при помощи разделения фактов и ценностей, а выразить их через другое противопоставление концептов, доказав, что так будет значительно лучше. Если только Сизиф согласится, что его должность теперь будет называться по-другому, то он обнаружит, что его труд может наконец стать производительным…

 

Власть принятия в расчет и власть упорядочения

Как отказаться от невразумительного различия фактов и ценностей, сохранив при этом зерно истины, которое оно, по всей видимости, содержит? Точнее говоря, предъявляемое коллективу требование не смешивать все пропозиции в темноте, когда все коровы (клонированные или нет) кажутся серыми. В трех последующих разделах мы распечатаем, а потом снова упакуем разделение факт/ценность. Решение, которое мы нашли в этой главе, состоит в том, чтобы вскрыть оболочку, под которой находятся факт и ценность, чтобы избавить их от противоречивых требований, которые им незаконно предъявлялись, а затем, в следующем разделе, рассортировать их по-новому и поместить под другим именем в новую, куда более герметичную упаковку. Это непростая операция, но у нас нет возможности сделать все быстрее или проще, потому что мы всерьез намерены заново учредить здравый смысл, столь отличный от благоразумия.

 

Два противоречивых требования, заключенных в понятии факта

Сначала вскроем упаковку, в которой до сих пор содержался концепт факта, который противопоставлялся концепту ценности. Мы увидим, что он содержит в себе два различных требования: сколько новых пропозиций внезапно вторглись в дискуссию? Какова определенная сущность или неизменная природа этих пропозиций? Если мы настаиваем на существовании упрямых, возмутительных, неприятных фактов, то выделим две черты, которые мы можем и просто обязаны различать, потому что они являются полной противоположностью друг другу: первая делает акцент на важности и неопределенности дискуссии, а вторая, напротив, на том, что дискутировать не стоит, больше не стоит.

Займемся для начала первой чертой, которую путают со второй, иногда по ошибке, иногда по недосмотру. Под двусмысленным выражением факта подразумевается способность некоторых существ изменять ход дискуссии, нарушать дискурсивный порядок, вступать в противоречие с привычками, затруднять определение плюриверсума, которое мы хотели бы сохранить. Если использовать выражения из предыдущей главы, в этом первом значении факты указывают на существование неожиданных акторов•, в ходе некоторой последовательности событий изменяющих перечень посредников, которые до этого момента определяли привычки коллектива. Если факт причиняет неудобства, то от этого он не перестает быть объективным, достоверным или неоспоримым. Напротив, он действует, причиняет неудобства, усложняет, заставляет высказываться, возможно, вызывает оживленную дискуссию. Внешняя реальность, как мы уже поняли, означает две совершенно различные вещи, которые нельзя больше путать, и, более того, их необходимо поместить в две ячейки: одна их которых содержит усложнение, а вторая – унификацию. Именно из первой свежие факты появляются в лаборатории, на переднем краю исследования, имея вид существ с неопределенным статусом, которые хотят, чтобы их принимали в расчет, но о которых неизвестно, являются ли они серьезными, стабильными, ограниченными, присутствующими, а не будут в результате другого эксперимента, другого испытания распылены на множество артефактов, сократив число тех, чье существование что-то значит. На этом этапе, если можно так выразиться, пропозиции только выдвигают свою кандидатуру на совместное существование и подвергаются испытаниям, результат которых пока неизвестен (103). Скажем, что под именем факта новые существа появляются и озадачивают• тех, кто их обсуждает.

Когда мы настаиваем на упрямом характере фактов, мы хотим быть уверенными, что их число нельзя произвольно сокращать, чтобы облегчить нам задачу и упростить процесс достижения согласия, избегая дискуссии. Когда мы говорим: «Факты налицо, нравится нам это или нет», то это не означает, что мы стучим кулаком по столу, пытаясь избежать социального конструктивизма, а сообщаем о чем-то куда более обыденном, менее воинственном и совсем не окончательном. Мы не хотим, чтобы наши собеседники, заранее ограничивая перечень миропорядков, избегали таким образом риска, ставящего под угрозу наше повседневное существование. Сформулируем это первое требование в виде категорического императива: ты не будешь сокращать число пропозиций, которые необходимо принимать в расчет в ходе дискуссии.

Что нам теперь делать с другой чертой, которая случайно оказалась в одной ячейке с «фактами»? Она определенно ничем не напоминает первую, поскольку делает акцент на несомненности объективного факта, который закрывает дискуссию или, по крайней мере, переводит ее в другое русло, на другие темы, например, на тему ценностей. Озадаченность не является устойчивым состоянием, как и ученый спор. Как только кандидаты из числа новых, признанных, прошедших согласование, легитимных существ оказываются допущены в круг пропозиций с более продолжительной историей, они превращаются в естественные состояния, очевидности, черные ящики, привычки, парадигмы. Никто больше не оспаривает их положение и значимость. Они зарегистрированы в качестве полноценных участников жизни коллектива. Они теперь причастны к природе вещей, здравому смыслу, общему миру. Их больше не обсуждают. Они выступают в качестве бесспорных предпосылок для бесчисленных рассуждений и доводов, которые могут зайти достаточно далеко. Если мы все еще стучим кулаком по столу, то не для того, чтобы кого-то озадачить, а для напоминания о том, что «факты налицо, и это упрямая штука!» Как мы должны определить состояние, когда факты становятся бесспорными? Скажем, что пропозиции учреждены (104).

Когда мы настаиваем на достоверности фактов, то требуем от наших собеседников, чтобы они прекратили оспаривать положение дел, которое теперь имеет твердые границы, четкое определение, пороги, фиксированные привычки, одним словом – сущность•. Сформулируем это второе требование в виде еще одного императива: как только пропозиции учреждены, ты больше не будешь оспаривать легитимность их включения в жизнь коллектива.

Эта формула может показаться странной, однако она прояснится довольно скоро, как только мы выпотрошим концепт ценности. В любом случае мы уже понимаем, почему упаковка, содержащая факты, была так плохо запечатана: под одной и той же оберткой скрывались две совершенно разные операции, первая из которых давала ход дискуссии, а другая ее прекращала. Неудивительно, что мы никогда не понимали эксперта, который стучал кулаком по столу из-за «упрямых фактов»: его поступок мог означать как озабоченность, так и уверенность, нечто спорное и бесспорное, необходимость провести исследование и прекратить поиски! Первая операция также направлена на умножение числа существ, с которыми нужно считаться, доводя до максимума озадаченность задействованных акторов, как и вторая на то, чтобы обеспечить собранным пропозициям максимальную продолжительность, прочность, согласованность, когерентность, уверенность, чтобы никто больше не мог придираться по мелочам и приводить их в замешательство. В этом и заключалась жалкая уловка Пещеры: так как слово «факт» могло означать нечто самое слабое и самое мощное, наиболее спорное и наиболее бесспорное, внешнюю реальность в зачаточном состоянии и внешнюю реальность в состоянии учреждения, то было достаточно просто смешать оба термина, перескакивая от одного к другому, чтобы избежать любых процедур и покончить с общественной жизнью, угрожая ей реальностью, которая заставит ее замолчать.

 

Два противоречивых требования, содержащихся в понятии ценности

Теперь нам нужно разорвать путы, которые удерживают вместе противоречивые требования, содержащиеся в понятии ценности. Что на самом деле хотят сказать, утверждая, что необходимо продолжать дискуссию о ценностях даже после того, как факты уже известны? Чего добиваются, используя неудачное выражение «должно быть», которое обязано стать для «того, что есть» новым образцом? Что за непреложную необходимость пытаются выразить столь неловким способом?

Под обращением к ценностям прежде всего подразумевается, что другие пропозиции не были приняты в расчет, с другими существами не посоветовались, хотя они также имели право высказаться по этой проблеме. Всякий раз когда начинается спор о ценностях, речь идет о расширении списка участников дискуссии. При помощи фразы «Имеется одна этическая проблема» мы выражаем свое негодование, утверждая, что сильные мира сего забыли принять во внимание некоторые ассоциации людей и нелюдéй; мы обвиняем их в том, что нас поставили перед фактом, приняв решение слишком быстро, в слишком узком кругу, мало с кем советуясь; мы возмущаемся, что они упустили, забыли, запретили, не признали, отвергли определенное количество голосов, которые, если бы к ним прислушались, могли бы существенно изменить определение фактов или направить дискуссию в иное русло. (Напомним, что право голоса теперь принадлежит объединениям людей и нелюдéй и что нетвердые голоса иных выступающих значат столько же, сколько голоса тех, кто наделяет их даром речи, см. вторую главу.) Таким образом, взывать к ценностям значит сформулировать требование предварительной консультации•. Нет, с одной стороны, тех, кто определяет факты, а с другой – определяющих ценности, тех, кто говорит об общем мире•, и тех, кто говорит об общем благе•: есть узкий и широкий круг; есть те, кто втайне собирается, чтобы объединить то, что есть, и те, кто публично заявляет, что они способны внести путаницу в обсуждение Республики•. Если упрек состоит в том, что мы забыли о некоторых фактах или некоторых ценностях, его можно перевести фразой: «Некоторые голоса отсутствуют в списке» (105).

Как мы сформулируем третье требование, относящееся к консультации? При помощи следующего императива: ты гарантируешь, что количество голосов, принимающих участие в артикуляции пропозиций, не будет произвольно сокращаться. Более того, именно в этом императиве, определяющем порядок дискуссии, мы, скорее всего, обнаружим то первичное зерно истины, которое было столь небрежно упаковано в понятие ценности.

Отметим сразу, прежде чем развить эти выводы в следующем разделе, что третье требование напоминает первое требование озадаченности•, с которым его сближает поразительное фамильное сходство, хотя традиция всегда считала, что они противоречат другу, облачая одно в белый халат Науки•, а другое – в белую тогу с пурпурной каймой, именуемую «ценностями». В любом случае это вопрос количества: первое правило предписывает максимальное количество новых существ, выдвигающих свою кандидатуру, тогда как второе подчеркивает важность и качество тех, кто должен заседать в комиссии, которая примет их или отвергнет.

Рассмотрим теперь другое требование, которое встает на повестке дня, когда мы пытаемся говорить о ценностях. Можно просто сказать, что мы должны принимать в расчет максимальное количество действующих лиц, которых американцы называют stakeholders . Содержание второй упаковки не ограничивается требованием консультации, потому что понятие ценности не более однородно, чем понятие факта. Остановиться на этом означало бы свести ценность к простому требованию сохранения формы, забыв о содержании. Но тут есть нечто другое, и проявляется оно в том, что в разговорах мы постоянно возвращаемся к тому, что «нужно» делать, тому, что «должно» быть сделано, к порядку приоритетов и целей. Эта озабоченность никогда толком не была осмыслена, поскольку она никогда не появляется ни по отдельности от первой, ни вместе со вторым категорическим императивом, с которым она связана.

Образуют ли эти многочисленные пропозиции, начинающие усложнять жизнь коллектива, пригодный для обитания общий мир или же, напротив, нарушают его порядок, уменьшают его, пытаются уничтожить, искалечить, сделать непригодным для жизни? Могут ли они соединяться с уже существующими или требуют отказа от старых соглашений и сочетаний? Когда мы ставим вопрос о ценностях, мы не отдаляемся от фактов, как если бы мы внезапно меняли средство передвижения, переходя от автомобиля к стратосферному самолету. Мы задаем все тем же пропозициям другой вопрос: вы, существа, претенденты на совместное существование, совместимы ли вы с теми, кто уже формирует общий мир? Как мы сможем расставить вас в порядке значимости? Как мы видим, возникает требование создать определенную иерархию•, включающую в себя как старые, так и новые существа, исходя из относительной значимости, которую необходимо установить. Именно эта иерархия ценностей позволяет судить о нравственной состоятельности, идет ли речь о том, кого нужно спасти при трудных родах, мать или ребенка, или, как во время Киотской конференции, решить, что важнее: благоденствие американской экономики или же климат планеты Земля.

Мы сформулируем это четвертое и последнее требование в виде следующей максимы: ты будешь обсуждать совместимость новых пропозиций с уже учрежденными таким образом, чтобы сохранить их в общем мире, который обеспечит им всем законное место. Хотя наличие этого требования в ячейке ценностей может вводить в заблуждение, его нужно объединить именно со вторым требованием (которое относится к упаковке с фактами), а именно с учреждением•. Чтобы дискуссия не сводилась к определению гарантированных сущностей•, нужно убедиться в том, что существа, намеревающиеся создать коллектив, совместимы с уже имеющимися учреждениями, в рамках которых выбор уже сделан, решения приняты, а также в том, что они смогут найти там свое место.

В заключении этого раздела попробуем резюмировать в виде таблицы проделанную нами операцию, а также ту, к который мы теперь приступим. Распаковав противоречивое содержимое концептов факта и ценностей и дважды разделив их на парные понятия, мы сможем куда лучше перегруппировать основные требования, представив их в виде более стройной системы. Это новое соглашение позволит нам не нарушать взятое в конце прошлого раздела обязательство отказаться от разделения факты/ценности только в том случае, если мы сможем лучше выразить одно существенное отличие, которое было явно на своем месте. Таблица 3.1 определяет процедуру, которую необходимо пройти.

Таблица 3.1. Резюме двух видов власти и четырех требований, которые должны помочь коллективу добиться прогресса в исследовании форм совместной жизни

Что произойдет, если мы отнесем первое и третье требования к принятию в расчет•, а второе и четвертое – к упорядочению• (поместив их в более подобающую упаковку, мы пронумеровали основные требования, руководствуясь соображениями логики и динамики, которые станут понятны только в последнем разделе)?

Мы утверждаем, что это новое, куда более логичное объединение, пришедшее на смену устаревшему разделению на факты и ценности, позволит нам получить две не существовавшие ранее разновидности власти. Первая отвечает на вопрос «Сколько нас?», а вторая – на вопрос «Можем ли мы жить вместе?»

 

Коллектив и две его представительные власти

Мы только что преодолели одно из четырех или пяти наиболее сложных препятствий, возникающих на нашем пути, но мы не могли экономить на этом силы, поскольку разделение на факты и ценности слишком долго парализовало дискуссию об отношениях науки и политики, природы и власти. Теперь нам нужно исследовать логику этих новых объединений, которые становятся понятными, однородными, логичными и прослужат нам до конца этой книги. Разумеется, термины, которые мы будем использовать в этом разделе, могут показаться немного странными. У них нет преимущества устоявшихся понятий; они еще не стали концептуальными институтами, формами жизни нового здравого смысла. Подобно тому как после падения Берлинской стены мы все еще распознаем восточного и западного немца, хотя теперь они составляют общую нацию, у нас зачастую возникает ощущение, что слова, которые мы сводим в пары, были бы уместнее, если бы мы употребляли их по отдельности, тогда как разделенные нами, напротив, лучше смотрелись бы вместе. Читатель должен принять эту странность и решать после каждой главы, является ли новое разделение властей более удачным, чем предыдущее.

Четыре основных требования составляют две консолидированные совокупности, что давно бросилось бы в глаза, если бы разделение факт/ценность не препятствовало их объединению. Первая совокупность дает ответ на один и тот же вопрос: сколько новых пропозиций мы должны принять в расчет, чтобы последовательно артикулировать общий мир? Это первая власть, которую мы признаем в новом коллективе.

Власть принятия в расчет дает две важнейшие гарантии, одна из которых связана с тем, что раньше было фактами, а другая – с тем, что раньше было ценностями. Во-первых, количество существ-претендентов не должно произвольно сокращаться из соображений простоты и удобства. Другими словами, ничто не должно раньше времени снимать озадаченность, в которой пребывают акторы в результате вторжения новых существ. Это то, что можно было бы назвать требованием реальности•, поскольку (эпистемологическая) полиция больше не отравляет существование реальности и экстериорности. Во-вторых, число тех, кто принимает участие в этом озадачивании, также не должно слишком быстро и произвольно сокращаться. Таким образом, мы могли бы намного быстрее закончить дискуссию, но это заметно упростило бы ее выводы. Потребовались бы более широкие консультации, хотя бы для того, чтобы обеспечить важность и квалификацию новых существ. Напротив, стоило бы убедиться, что надежные свидетели•, обоснованные мнения, заслуживающие доверия официальные представители появились в результате долгой работы по дознанию и провокации (в этимологическом смысле «формирования голоса») (106). Назовем это условие требованием весомости• ассамблей.

Вторая совокупность отвечает на вопрос: что за порядок должен быть установлен для этого общего мира, сформированного группой новых и старых пропозиций? В этом суть второй власти, которую мы называем упорядочением.

Две важные гарантии обеспечивают приемлемый ответ на этот вопрос. Во-первых, ни одно новое существо не может быть допущено в общий мир до того, как мы выясним, совместимо ли оно с теми, кто уже получил гражданство. Невозможно, к примеру, предъявив ультиматум, избавиться от всех вторичных качеств• под предлогом того, что только первичные качества• вне установленного порядка являются составными частями общего мира. Конкретная работа по установлению иерархии посредством компромиссов и соглашений позволит, если можно так выразиться, смириться с новизной существ, которую процедура принятия в расчет склонна преувеличивать. Отсюда следует требование публичности• иерархизированных объединений, которая приходит на смену подпольной деятельности, вполне допустимой при старой Конституции. Во-вторых, как только дискуссия окончена, а иерархия установлена, к ним не следует возвращаться: напротив, нам следует научиться использовать эти миропорядки в качестве безусловной предпосылки будущих рассуждений. Без требования учреждения дискуссия будет бесконечной, и мы больше не сможем узнать, в каком общем, очевидном, несомненном мире должна протекать жизнь коллектива. Таково требование закрытия• дискуссии.

Чтобы выразить это яснее, таблица 3.2 вкратце объясняет предлагаемые нами термины.

Таблица 3.2. Терминология, которую мы выбрали для замены выражений «факты» и «ценности»

Прежде чем двинуться дальше, отметим, что вместе с этим новым разделением властей и его четырьмя вопросами мы не предлагаем никакой опасной инновации: мы всего лишь даем более строгое описание того, что неприемлемое различие фактов и ценностей делало не подлежащим описанию. Пусть это будет пример прионов, этих нестандартных протеинов, которые считаются ответственными за возникновение болезни, известной как «коровье бешенство». Бесполезно, как мы теперь понимаем, требовать от ученых, чтобы они окончательно доказали существование этих агентов, чтобы затем политики скрепя сердце могли задаться вопросом, что они должны делать. В самом начале этого дела г. Ширак затребовал к себе г. Дормона, специалиста по этим крохотным существам: «Возьмите на себя ответственность, господин профессор, скажите нам, ответственны ли прионы за возникновение болезни или нет?» На что профессор, как и подобает добросовестному исследователю, хладнокровно ответил: «Со всей ответственностью заявляю вам, господин президент, что я не знаю…» Предмет оживленной дискуссии, прионы смогли озадачить – условие № 1 – не только исследователей, но и животноводов, еврократов, потребителей и производителей животной муки, не говоря уже о коровах и премьер-министрах. Претенденты на существование, прионы приносят с собой столь необходимую внешнюю реальность, которая требуется для оживления коллектива. Единственное, чего от них никто не ожидает, кроме закоренелых модернизаторов вроде г. Ширака, это лишать слова коллектив, ссылаясь на свою бесспорную сущность. По завершении текущей процедуры они рассчитывают эту сущность• наконец обрести.

Кто должен выносить суждение относительно этих прионов, претендующих на продолжительное и опасное существование? Разумеется, биологи, а также представители широкой ассамблеи, состав которой должен быть определен в результате длительного поиска надежных свидетелей, способных дать свой совет, одновременно сомневаясь и располагая необходимыми компетенциями: требование № 2 – важность консультаций. Этот поиск подходящих официальных представителей заставит проделать сложную работу среди ветеринаров, животноводов, мясников, чиновников, не забывая при этом о коровах, быках, баранах и их детенышах, которые должны все вместе так или иначе принять участие в консультациях, в соответствии с процедурой, которую придется всякий раз изобретать заново: одни придут из научных лабораторий, другие – из политических ассамблей, третьи будут продиктованы законами рынка, четвертые – администрацией, но все они окажутся вовлечены в процесс производства авторитетных или сомнительных советов.

Как мы видим, власть принятия в расчет выражается в чем-то вроде приведения коллектива в состояние боевой готовности: лаборатории работают, фермеры изучают, потребители беспокоятся, ветеринары посылают сигналы, эпидемиологи анализируют свою статистику, журналисты проводят расследования, коровы волнуются, бараны трясутся от страха (107). Нам не следует тотчас отменять этот режим всеобщей готовности, стабилизируя факты – общий мир внешней природы, – чтобы сразу перейти к социальному миру и тем достаточно иррациональным представлениям, которые имеют о нем люди. Нам не стоит впутывать сюда именно продиктованное благоразумием различие фактов и ценностей.

Нам совершено незачем смешивать все в одну кучу: новое разделение властей станет очевидным, заставив коллектив пройти через процедуру, незаконную с точки зрения власти, которая занимается принятием в расчет•, но которая тем не менее может обрести смысл благодаря власти упорядочения•. Та же самая разношерстная и противоречивая ассамблея прионов, фермеров и премьер-министров, молекулярных биологов и поедателей бифштексов подпадет под юрисдикцию этой второй ветви власти, которая должна задать рамки научной дискуссии, успокоить разгоряченные умы, развеять тревогу, но только при условии, что она не будет делать это по-старому, так как теперь это будет, если можно так выразиться, антиконституционным. Прежде всего, нельзя навязывать искусственное разделение на факты и ценности, которое обязывало нас произвольно определять, что подлежит, а что не подлежит обсуждению, предлагая правительству прервать дискуссию своим волевым решением, а точнее – прибегнув к произволу.

Стоит задать себе другой вопрос: можем ли мы жить вместе со столь неоднозначными претендентами на существование, как прионы? Теперь мы переходим к условию № 3 – требованию публичности и иерархии. Нужно ли полностью изменить все европейское животноводство, весь цикл производства мяса или животной муки, чтобы найти место для каждого и встроить их в единую систему, которая расположит их в порядке важности? Мы прекрасно понимаем, что речь идет не об этическом вопросе, который «следует» из вопроса о фактах, уже установленных. Только близкое знакомство с дискуссией о существовании претендентов, которая до сих пор продолжается и окончания которой мы теперь не обязаны дожидаться, позволяет определить важность необходимых изменений одновременно во вкусах потребителей, введении сертификатов качества, биохимии протеинов, пастеровской концепции эпидемий, построении трехмерных моделей протеинов (108). В конце концов, автомобили каждый год убивают восемь тысяч ни в чем не повинных людей, тогда как говяжье филе до сих пор вызвало смерть всего нескольких любителей мяса, да и эти случаи вызывают сильное сомнение. Как расставить в порядке значимости рынок мяса, будущее профессора Дормона, массовое убийство при помощи автотранспорта, вкусы вегетарианцев, доходы моих соседей, бурбоннских животноводов, Нобелевскую премию 1997 года, присужденную профессору Стенли Прузинеру за открытие прионов? Список кажется чересчур эклектичным? Ничего не поделаешь, ведь именно властью составления иерархии несовместимых пропозиций должен быть наделен коллектив. Точно так же как мы не можем унифицировать советы, которые принимают участие в работе власти принятия в расчет, мы не можем не стремиться к унификации тех, кто имеет отношение к власти упорядочения.

Власть упорядочения по определению не может заблаговременно составить два отдельных перечня фактов и ценностей, включив в него доступные ей пропозиции. Она должна приспособиться к этому разнообразию и положить ему конец, что станет итогом длительного и болезненного процесса урегулирования и переговоров. Лазейка matters of fact больше недоступна. Нет больше никакой помощи извне, чтобы упростить решение: не поможет ни природа, ни насилие, ни right, ни might. Когда мы сможем найти решение, как в случае с восемью тысячами французов, погибающих в автокатастрофах, все эти пропозиции, которые связывают прионы, болезнь Кройфельда-Якоба, цикл производства мяса, теории инфекционных заболеваний, обретут устойчивость и станут гарантированными членами коллектива: требование № 4 – о закрытии дискуссии. Мы больше не будем спорить ни об их наличии, ни об их важности, ни об их функции. Прион и все, что с ним связано, обретет свою сущность•, заключенную в строгие рамки. Мы найдем их описание в учебниках. Мы выплатим компенсации жертвам. Мы распределим причинные связи и ответственность в результате операции, которую можно назвать «привлечением к делу», если согласимся, что в этом выражении сочетаются правовая ответственность и научно обоснованные обвинения. Прион со своей свитой будет полностью интернализован, а коллектив претерпит существенные изменения, начиная с того момента, как мы обнаружим, что в дополнение к уже допущенным существам он состоит из прионов, ответственных за возникновение болезней, опасных для человека и животных, которых можно избежать, если мы изменим способ производства животной муки и правила забоя. Прион станет естественным, у нас больше нет оснований избегать этого эпитета, вполне подходящего для обозначения полноправных членов коллектива.

Формулируя в этих терминах случай с коровьим бешенством, столь типичным примером рискованных соединений•, умножение которых привело к тому, что старая Конституция затрещала по швам, мы тем не менее не забывали о важнейших требованиях реальности, весомости, публичности и закрытия дискуссии: все они соблюдены. Сюда не вписывается только «очевидное» различие фактов и ценностей, а также всегда существовавшей экстериорности приона. Но эта оговорка не привнесет ясность и не скажется на нравственности, а только приведет в замешательство. Точнее говоря, она приведет к упрощению, произволу, обходному маневру, краткости, позволив одной из пропозиций перейти от озадаченности сразу к учреждению, то есть сделать именно то, что запрещает новое разделение властей.

Если мы посмотрим на таблицу 3.1, то поймем, что на смену двум палатам старой Конституции пришла новая разновидность двухпалатной системы• (109). Палат по-прежнему две, как и при старой Конституции, но они наделены совсем другими свойствами. Поворачивая на 90 градусов важное различие (выделено жирным шрифтом), которое до сих пор проводилось между фактом и ценностью, мы не только изменили содержание клеток, которые расположены в линию вместо старых колонок, но и его функционирование.

Различие фактов и ценностей было одновременно абсолютным и неприемлемым по той причине, что, как мы заметили выше, оно не называлось разделением властей, а хотело быть увековечено в природе вещей, разделяя, с одной стороны, онтологию, а с другой – политику и представления о ней. Второе отличие между принятием в расчет и упорядочением не является абсолютным, а тем более – неприемлемым. Совсем напротив, оно соответствует двум дополнительным требованиям, относящимся к репрезентации жизни коллектива: сколько вас, тех, кого нужно принять в расчет? Хотите ли вы сформировать пригодный для жизни общий мир? Необходимость четко различать эти два вопроса еще не означает, что нам потребуется пограничная служба, наподобие той, что тщетно патрулировала старые рубежи, пролегавшие между наукой и идеологией. Достаточно уже того, что дискуссия об общем мире не будет постоянно сводиться к спору о претендентах на существование и что дискуссия о новых существах не будет постоянно откладываться под предлогом того, что мы пока не знаем, к какому миру они относятся. Вместо неприемлемой границы между двумя наспех построенными вселенными нам нужно представить что-то вроде челнока между двумя помещениями, двумя палатами одного и того же коллектива в состоянии экспансии. Разумеется, администраторы, ответственные за это разделение властей (о полномочиях которых мы узнаем из пятой главы), должны быть внимательны – но от них никто не будет требовать невозможного – и в одно и то же время играть роль таможенника и контрабандиста.

Схема 3.1. Разделение факт/ценность становится, после поворота на 90 градусов, разделением власти принятия в расчет и власти упорядочения

 

Контроль за соблюдением основных гарантий

Мы не можем завершить наш скромный труд по распаковке и упаковке фактов и ценностей, не убедившись, что он соответствует нашему списку требований, под которым мы подписались в предыдущем разделе. Как мы уже отмечали, разделение факт/ценность, помимо того что оно позволяло выполнить обходной маневр, который мы, естественно, не намерены повторять (и которому мы должны научиться противостоять), выполняло много других функций, которые смешивались, причем по достаточно случайным предлогам. Напомним в таблице 3.3, что́ мы согласились принимать в расчет, отказавшись сперва от понятия факта, затем от понятия ценности, а затем – от различия между ними.

Таблица 3.3. Памятка по списку требований, предъявляемых к тому, что придет на смену разделению факт/ценность

Первому ограничительному условию наша схема безусловно соответствует. Работа по производству фактов больше не сводится к ее последнему этапу, так как мы последовательно представляем все этапы естественной истории артикуляции пропозиций, начиная от появления существ-претендентов вплоть до их включения в различные миропорядки. Вместо того чтобы ради определения фактов заканчивать любой научный спор, любую дискуссию и устранять любые неопределенности, мы, напротив, можем определить их в соответствии с процедурой, которая будет привлекать любую новую сущность к самым различным задачам. Нет никакого смысла подавлять, скрывать, умолять важность научных споров, посредническую роль инструментов, расходов на науку, шумных дискуссий. Мы поместили научную дискуссию в самый центр коллективной жизни, не задаваясь вопросом, вызваны ли они обычной неопределенностью в процессе исследования или же дебатами, типичными для представительских ассамблей (110). Когда речь идет о новых существах, это всегда вызывает оживленную дискуссию. Поскольку мы теперь не обязаны при помощи словечка «факт» игнорировать бесчисленные конфигурации, которые принимают новые существа, участвуя в жизни коллектива, постольку нам хватит места, чтобы они расположились как им удобно. Мы не утверждаем, что это простая задача, а всего лишь стремимся показать, что мы в состоянии выполнить условия из нашего перечня обязательств.

Мы думаем, что второму ограничительному условию также не сложно соответствовать. Напомним, что недостаток понятия «факт» заключался в том, что оно не позволяло нам осмыслить колоссальную работу по редактированию, форматированию, упорядочению, дедукции, необходимую для того, чтобы придать некоторому набору данных смысл, которым он сам по себе не обладает. Традиция философии науки называет эту работу теоретической. Замечательный эвфемизм, спустившийся с неба Идей, чтобы озарить Пещеру! Выбранный нами термин «учреждение»• позволяет оценить по достоинству всю ту работу по редактированию и привлечению к делу, благодаря которой новое существо становится полноправным и признанным участником общественной жизни. Слово «теория» слишком сильно ограничено количеством агентов, ответственных за объединение и придание им устойчивости (111). Инструменты, корпорации, законы, привычки, язык, жизненные формы, расчеты, модели, метрологии – все это может претендовать на постепенную социализацию, на натурализацию существ, и мы совершенно не обязаны выделять в этом перечне то, что раньше относилось к области «наук», а что – к старой области «политики».

Мы думаем, что можем по достоинству оценить эту редакторскую работу, тем более что мы отказались от понятия социальной репрезентации, которое, как мы увидели в первой главе, до сих пор мешало придать положительный смысл понятию учреждения. Понятие артикуляции• позволяет связать качество реальности с количеством проделанной работы. Нет плюриверсума, с одной стороны, и представлений о нем людей – с другой. Как только существо становится частью миропорядка, это происходит не понарошку и вопреки учреждениям, которые за него отвечают, а «всерьез» и благодаря им. Это решение, которое не могло появиться раньше социологии наук и политической экологии, станет ключом к нашей разъяснительной работе. Теперь мы сможем применительно к коллективу говорить о различиях в степени в производстве и возрастающем уровне определенности, которую дихотомия факт/ценность сводила к противопоставлению знания и незнания (112).

Мы уже дали разъяснения относительно третьего ограничительного условия, предложив рассматривать нормативные требования не в качестве базового сценария, а как частный случай интерпретации фактов. Но так как доказательства будут представлены только в следующей главе, отложим пока их рассмотрение. Пока же приготовимся к тому, что моралист, а также ученый, политик, администратор или гражданин будут играть совсем иную роль.

Перейдем к четвертому ограничительному условию, соответствовать которому значительно сложнее. Единственным оправданием различия факта и ценности является то, что он препятствует контрабанде, с помощью которой не особо изобретательные мошенники представляли свои тайные пристрастия в виде единственно возможного естественного состояния или же, наоборот, использовали так называемые естественные состояния, чтобы избежать подробных разъяснений по поводу ценностей, которые они нам навязывали. Отказываясь от разделения фактов и ценностей, мы приняли на себя обязательство сделать по крайней мере не хуже, и теперь мы в том же положении, что и Евросоюз, который должен постараться сделать так, чтобы отказ от национальных границ не влиял на территориальную целостность. Бросив взгляд на схему 3.1, мы заметим, что совсем не сложно сделать это лучше: никто не сможет обвинить нас в том, что мы пытаемся избежать дискуссии или обойти контроль качества! Напротив, все четыре императива обязывают нас не отказываться поспешно от озадаченности, не форсировать бездумно процесс консультации, не забывать о проверке совместимости с уже принятыми пропозициями и, наконец, не фиксировать без надлежащих причин появление новых миропорядков. Действительно, на данном этапе, существенно не пересмотрев «описание вакансий» ученого, политика, администратора или экономиста, мы все еще не в состоянии доказать, что достоинства траектории исследования общего мира намного превосходят дихотомию наука/идеология. Читатель ожидает, что мы выскажемся подробнее по этому важнейшему вопросу, и имеет полное право сомневаться до тех пор, пока мы в следующей главе не покажем, что наши гарантии надежнее тех, от которых мы призываем отказаться.

Пятому ограничительному условию из нашего списка требований соответствовать намного проще, но доказать его куда сложнее. Если под охраной «автономии науки» и «безупречной нравственности» мы подразумеваем две сферы, взаимодействие между которыми полностью исключено, то мы, естественно, не сможем ему соответствовать. В этом и заключается недоразумение, которое привело к «научным войнам». Мы должны приучить здравый смысл к очевидной мысли, а именно: чем больше мы вмешиваемся в производство фактов, тем лучше они становятся, и чем больше нормативные требования будут заниматься тем, что их не касается, то есть фактами, тем больше они выиграют в качестве суждения… При этом мы можем гарантировать, что есть две власти, которые не нужно смешивать: принятие в расчет определенного количества существ и голосов, с одной стороны, желание этих существ и голосов сформировать общий мир – с другой. Будет потеряно что-то очень важное, если процедура принятия в расчет• будет сокращена, отодвинута, заменена процедурой упорядочения•, и наоборот, если эта последняя будет в свою очередь перезапущена, прервана, поставлена под сомнение с помощью принятия в расчет. Но в этом неосуществимом требовании – поддерживать автономию науки и безупречность морали – скрывается важная функция, которую необходимо сохранить, поместив ее при этом в другое место. Она ничем не напоминает безнадежный поиск безупречности, скорее, заставляет вспомнить о челноке, необходимом для работы новой двухпалатной системы, при этом обе палаты должны одновременно служить противовесом друг для друга и осуществлять координацию, не вмешиваясь в чужие дела. Эта задача станет сутью конституционной работы, осуществляемой политической экологией.

Если кто-то сомневается, что нам стоит зачесть выполнение последнего условия, необходимо вспомнить о той невероятной путанице, к которой на практике приводило это неприемлемое разделение фактов и ценностей. Мы увидим, что, переходя от одной Конституции к другой, мы не сеем хаос в рамках до сих пор прекрасно функционировавшего режима. Напротив, мы привносим немного логики туда, где до сих пор царил чудовищный беспорядок.

Перед тем как нас обвинят в «релятивизме» под предлогом того, что мы призываем не различать факты и ценности, мы хотели бы напомнить о непоследовательности Старого порядка, так как он, несмотря на все свои усилия, никогда не мог установить это различие, хотя, впрочем, он не особенно к этому стремился, поскольку настоящее различие между фактами и ценностями не дало бы ему возможности тайком подстроить под себя пригодный для обитания общий мир…

Никто не может толком разобраться в этом недоразумении. Ни ученый, от которого требуют то пребывать в абсолютной уверенности, то пускаться в рассуждения, то «брать на себя ответственность», лишая его при этом законной возможности перейти от озабоченности к иерархии. Ни моралист, от которого требуют распределить все существа в порядке важности, лишая его всякого точного знания о них и не разрешая ему проводить консультации. Ни политик, который, как считается, должен принимать окончательное решение, но поскольку он не имеет доступа к последним исследованиям, то должен делать это вслепую. Можно сказать, что за ним стоит народ. Ах, народ – сколько преступлений было совершено его именем? Подобно античному хору, он должен оттенять своим низким басом, своими стенаниями, своими меткими замечаниями деятельность тех, кто претендует на то, чтобы давать ему советы, обучать его, представлять, вести, оценивать, удовлетворять его требования. Если с ним советуются, то разве что в насмешку, допуская «участие общества в принятии решений». Если он должен о чем-то знать, то его просто ставят в известность о чем-либо, обнародовав, популяризовав и осуществив вульгаризацию (113). Ему не предлагают зайти в лабораторию и чем-то озадачиться. Когда ему говорят об учреждениях, то делают это исключительно для того, чтобы заточить его в тюрьме социальных репрезентаций, чтобы еще надежнее заковать его в цепи натурализации и неотвратимых законов и навсегда закрыть ему рот. Если ему предлагают выстроить собственную иерархию ценностей, то его лишают доступа к конкретным фактам, к реальной научной дискуссии, любой коллективной неопределенности. Едва ли незаинтересованный наблюдатель, посмотрев однажды на это вопиющее недоразумение, известное как «общественная дискуссия по проблемам науки и техники», сможет прийти к выводу, принципиально отличному от нашего: мы должны сделать намного лучше! При условии, что четырем разработанным нами требованиям будет придана некоторая динамика, которая позволит понять их лучше.

 

Заключение: новая экстериорность

Мы прекрасно понимаем, что требуется нечто большее, чем эта подробнейшая глава, чтобы отказаться от столь почтенного различия фактов и ценностей. На самом деле, мы так привязаны к этому различию, сколь абсолютному, столь и неуместному, потому что нам кажется, что оно, по крайней мере, обеспечивает некоторую трансцендентность, в отличие от сомнительной имманентности общественной жизни (114). Даже признавая, что она нереализуема на практике, мы хотим сохранить ее в условиях высшей опасности, которая нас ожидает: остаться беззащитными в ситуации, когда все решения принимаются в узких рамках коллектива, который мы путаем с Пещерой. Нам кажется, что без трансценденции природы, безразличной к людским страстям; без трансценденции нравственного закона, безразличного к вызовам реальности; без трансценденции Суверена, способного принимать решения, больше не останется средств для борьбы с произволом общественной жизни, ни одного апелляционного суда.

Если мы вопреки всему сохраним различие между общим миром• и общим благом•, то именно для того, чтобы оставить за собой подобную возможность: или черпая в природе силы для борьбы с предвзятостью, или находя в неопровержимых ценностях средство для борьбы с естественным состоянием, или же требуя от непреложной воли Суверена, несмотря ни на что, придать форму некоторой политической воле. За отсутствием различия фактов и ценностей, мы не сможем заслужить доверие читателя, если не укажем ему в заключении этой главы, что в политической экологии содержится иная трансцендентность, иная экстериорность, которая ничем не обязана ни природе, ни моральным принципам, ни произволу Суверена (115).

Хотя эта экстериорность лишена довольно сомнительной пышности трех апелляционных судов, призванных, согласно старой Конституции, охранять общественную жизнь, у нее есть важное преимущество доступности, если мы согласимся продолжить работу по построению коллектива. Мы хотим заменить различие между общим миром и общим благом простым отличием между приостановкой и продолжением постепенного построения общего мира (в соответствии с определением, которое мы дали политике•). Обратимся к схеме 3.2.

Схема 3.2. Коллектив определяется исключительно по характеру его действий: существа, выброшенные наружу властью упорядочения, подают повторную апелляцию, чтобы «доставить беспокойство» власти принятия в расчет

Предыдущий раздел обозначил не путь, который должен проделать весь коллектив, а всего лишь один из циклов медленного продвижения вперед в болезненном процессе его исследования. Каждая новая пропозиция должна быть проверена на соответствие четырем ограничительным условиям, указанным в данной схеме. Она должна отвечать каждому из наших обязательных требований: она озадачивает тех, кто собирается для ее обсуждения, и предоставляет доказательства, позволяющие рассматривать всерьез ее претензии на существование; она требует, чтобы ее приняли в расчет те, на чьи привычки она может повлиять и кто по этой причине должен войти в состав жюри; если она преодолела два первых этапа, то сможет стать частью миропорядка только при условии, что ей найдется место в уже установленной иерархии; наконец, если она получит свое законное право на существование, то станет учреждением, то есть сущностью, и будет частью не подлежащей сомнению природы пригодного для жизни общего мира.

Работа по построению общего мира не может быть остановлена на этом, потому что у коллектива есть еще и внешняя среда! Если старая Конституция обязывала постоянно интерпретировать изменчивые исторические данные в онтологическом или политическом ключе, то в новой Конституции все изменилось. Различие фактов и ценностей не позволяло фиксировать изменения, потому что свершившиеся факты были налицо по определению: и хотя их открытие имело человеческую историю, у нее не было нечеловеческой историчности (116). Хотя состав акторов плюриверсума постоянно меняется, старая Конституция не регистрировала постоянные колебания позиций иначе, как в виде последовательности незримых реформ способов построения общего мира. Природа меняла метафизику, но мы никогда не понимали, что это был за фокус, так как предполагалось, что она, в соответствии со своим определением, предшествует любой метафизике. Это совершенно не так согласно новой Конституции, цель которой именно в том, чтобы в деталях отслеживать все промежуточные состояния между тем, что есть, и тем, что должно быть, регистрируя все последовательные изменения в рамках того, что мы назвали экспериментальной метафизикой•. Старая система допускала сокращение, ускорение, но она не понимала динамику, тогда как наша, направленная на замедление, неторопливое соблюдение процедур, позволяет понять характер этой деятельности…

Коллектив, как мы помним, пока еще не имеет критериев, в соответствии с которыми осуществляется артикуляция пропозиций. Ему известно только – в чем и заключается наша гипотеза, – что их нельзя разделить на две категории, полученные в нарушение процедур. В определенный момент – скажем, t0 – завершается первый цикл, формирующий некоторое количество сущностей. Прекрасно, но это также означает, что он отсеивает другие пропозиции, не имея возможности предоставить им место в коллективе. (Напомним, что у нас больше нет возможности преждевременной тотализации природы.) Об этих исключенных существах мы можем сказать только то, что они были подвергнуты экстериоризации или экстернализации•: мы приняли совместное решение не принимать их в расчет, не придавать им значения. Как это происходит, например, в вышеупомянутом случае с восемью тысячами погибших в автокатастрофах: мы не придумали, как сохранить их в качестве полноценных, то есть живых, членов коллектива. В соответствии с утвержденной иерархией мы решили, что скорость автомобилей важнее их смерти. На первый взгляд это может показаться шокирующим, но ни один моральный принцип не важнее процедуры постепенного построения общего мира: в настоящий момент использование скорости автомобиля для Франции «значит» намного больше, чем восемь тысяч невинных жертв. Это все, что мы можем сказать об этом выборе. Тем не менее между внутренней жизнью коллектива и тем, что вовне, постепенно появится некоторый зазор, в котором будут скапливаться отвергнутые существа, от которых мы вместе решили избавиться, которым мы отказываем в ответственности: напомним, что речь может идти о людях, а также о различных видах животных, о научных программах, концептах – словом, о любых отвергнутых пропозициях•, в определенный момент подпадающих под разгрузку, осуществляемую данным коллективом.

Однако у нас нет доказательств того, что все эти экстериоризированные существа навсегда останутся вне коллектива. Они не будут больше, как в старой пьесе о фактах и ценностях, играть неблагодарную роль вещей в себе, наличного бытия, объекта, ведущего войну против субъекта, ни еще менее понятую и почетную роль трансцендирующего морального принципа. Что будут делать эти отстраненные от дел существа? Они будут подвергать опасности коллектив при условии, что власть принятия в расчет будет достаточно разборчивой и внимательной. То, что было исключено властью упорядочения• в момент t0, может стать проблемой власти принятия в расчет в моменте t+1; мы еще вернемся к этой динамике в пятой главе. Это ретроактивная (117) петля коллектива в состоянии экспансии, которое делает его столь отличным от общества•, с его репрезентациями посреди инертной природы, состоящей из сущностей, перечень которых утвержден раз и навсегда, ищущего спасения в моральных ценностях, чтобы не принимать в расчет свершившиеся факты. Единственная трансценденция, которая нам требуется, чтобы вырваться из плена имманентности, находится буквально под рукой – вовне.

Согласно новой Конституции, то, что было эсктериоризировано, может подать апелляцию и снова постучаться в дверь коллектива и настоять, чтобы его приняли в расчет, разумеется, при условии составления нового перечня допущенных существ, новых переговоров, нового определения внешней среды. Внешняя среда больше не является неподвижной, инертной, она больше не является ни апелляционным судом, ни запасным вариантом, ни разгрузкой – а объектом внятной процедуры экстериоризации (118).

Принимая во внимание последовательность этапов, мы теперь понимаем, почему никак не могли использовать различие фактов и ценностей и насколько правильно мы поступили, отказавшись от него, истратив на это немало сил. Все наши требования имеют форму императива. Другими словами, все они включают в себя вопрос, что мы должны делать. Невозможно поставить вопрос о нравственности после того, как миропорядок уже сложился. Вопрос о том, что должно быть, как мы теперь понимаем, не просто один из моментов этого процесса, а равен ему по объему. Поэтому мошенничество заключается в том, что его хотят ограничить всего лишь одним из этапов. Соответственно, знаменитый вопрос об установлении фактов не сводится к тому или иному этапу, а задается постоянно. Озадаченность столь же важна для решения этого вопроса, как и весомость для тех, кто берется о ней судить, как и совместимость новых элементов со старыми, необходимых для институционализации и наделяющих их сущностью• с определенными контурами. Этим объясняется недоразумение, которое выражалось в том, что факты сводились только к одному из этапов данного процесса.

Если бы мы хотели любой ценой сохранить разделение между тем, что есть, и тем, что должно быть, мы могли бы сказать, что необходимо дважды пройти все этапы, задавая два отдельных вопроса одним и тем же пропозициям, соответствующим каждому их четырех требований: что за процедуры мы должны придерживаться, ведя дискуссию? Каков ее предварительный результат? За ложным различием фактов и ценностей скрывался важнейший вопрос о качестве процедуры, которую необходимо соблюдать, и о наброске ее траектории. Этот вопрос теперь не имеет никакого отношения к невразумительному спору между (политической) эпистемологией и этикой (119).

Читатели, возможно, заметят, что на самом деле мы заменили различие фактов и ценностей на другое, не менее отчетливое и носящее абсолютный характер, но в то же время превосходящее его и трансверсальное. Мы не говорим о «челноке» между принятием в расчет• и упорядочением•, а о куда более существенной разнице между отказом от построения общего мира и замедлении, которое делает обязательным соблюдение процессуальных норм, due process, которое мы решили назвать репрезентацией•. Мы без колебаний отводим важнейшую нормативную роль этому резкому противопоставлению. Именно из этого источника мы будем черпать силы, чтобы негодовать и сопротивляться. «Представлять вместо того, чтобы обходить стороной» – таков девиз политической экологии. В этом, как нам кажется, можно найти куда более неистощимый и прозрачный исток нравственности, чем в том тщетном возмущении, с которым пытались спасти ценности от осквернения фактами и факты – от осквернения ценностями.

В начале этой главы мы хотели получить реальность, экстериорность и единство природы при соблюдении процессуальных норм. Доведя эту работу до конца, мы знаем, что в этом нет ничего невозможного. Мы должны просто изменить наше определение экстериорности, потому что социальное имеет совершенно иную «окружающую среду», чем коллектив: первое является окончательным и сделано из определенного материала, тогда как второе – предварительным и получено в результате ясной процедуры экстериоризации. Как только член сообщества, существующего в соответствии со старой Конституцией, выглядывал наружу, он решал, что природа состоит из объектов, безразличных к его страстям, и он должен либо подчиниться им, либо навсегда порвать с ними. Когда мы смотрим вовне, мы видим некую совокупность, которую только предстоит сформировать из отверженных (людей и нелюдéй), которыми мы решили принципиально не интересоваться, а также подающих апелляцию (людей и нелюдéй), которые, каждый по-своему, настаивают на том, чтобы стать частью нашей республики. Не остается ничего ни от старой метафизики природы, ни от древнего мифа о Пещере, хотя все существенное для жизни общества сохраняется: нелю́ди, выстроенные в когорты; экстериорность, произведенная в соответствии с правилами, а не тайком; единство развивающегося коллектива, вставшего на путь исследования, к которым стоит добавить дискуссионные процедуры, которые мы намерены прояснить.

Где же теперь находится экстериоризированная природа? Так вот же она – подвергнутая тщательной натурализации, то есть социализированная внутри коллектива в состоянии экспансии. Настало время найти ей достойное место, определив ей постоянное место жительства и снабдив подобающим девизом, но не тем, что выдвигали первые демократии – «Нет налогам без представительства!», а новой максимой – «Нет реальности без репрезентации!»