В тот день он стоял у окна и, о чем-то задумавшись, наблюдал за танцем двух воробьев. «Нет, это не танец, это БИТВА», – усмехнулся он, сконцентрировав взгляд на той плитке мостовой, на которой и происходил этот спектакль, привлекший все его внимание.

По середине плитки, будто на театральной сцене, лежала маленькая – на человеческий взгляд – и большая – на воробьиный – крошка хлеба. К ней одновременно подскакивали два воробья. Едва они несколько раз ударяли клювами по хлебному мякишу, один из них, проглотив капельку и видя, что и второй насыщается тем же кусочком хлеба, чирикая, норовил клюнуть конкурента, а тот мигом прыгал в сторону.

Когда он снова осмеливался подобраться к этой общей найденной добыче, тот, видимо, более сильный, более старший, а может, и более знатный воробей, снова атаковал воробьишку более низкой касты и гнал его прочь с поля битвы, на котором, как известно, может быть только один победитель.

Человек долго наблюдал за этой победной борьбой, все пытаясь отгадать, в чем заключается наполеоновский настрой этого воробья.

Он наметанным глазом измерял величину обоих воробьев. Никакой разницы – они оба были одинаковы. Одинаково маленькие или одинаково большие, смотря с кем сравнивать – с вороной, которая прилетела и в конце концов мигом проглотила этот объект воробьиных распрей и борьбы – всю хлебную крошку целиком, или с муравьем, для которого и остаток крошки – немалая добыча.

«Нет, все-таки эти воробьи не были одинаковыми, – уже после работы, глядя телевизор, на экране которого происходила уже борьба не воробьев, а людей, думал про себя человек. – Может, у одного из них было на несколько перьев больше, а может, он умел их так ощетинить, чтобы продемонстрировать свою смелость и решимость, может, у него клюв был длиннее на целый миллиметр, а может, у него от рождения был какой-то невидимый человеку, но решающий для воробья особый знак.

Вполне возможно, что у победителя был властный или даже королевский голос и его чириканье настолько же заставляло подчиняться, замолкать, как и приказ бригадира подчиненной ему бригаде, как идущей по подиуму красавицы – только еще поднимающейся на него, или истина правящего справедливостью – ищущему справедливости».

Человек смотрел на экран величиной с плитку мостовой и следил за ареной людских сражений. Борьба была яростной и прекрасной, тайной и открытой, по-воробьиному агрессивной и по-шамански коварной.

Разум боролся с коварством. Красота со временем. Сосед с соседом. И победители получали не крошки, а должности, титулы, замки, виллы. Те, что поменьше, – хотя бы дорожку от своих владений к озеру, мосток через ручей или право первому садиться за стол.

Баллы. Рейтинги. Медали. Пожатие руки большего или меньшего веса могло предопределить исход борьбы, принести победу или позорный проигрыш.

Борьба шла на всех телеканалах. И не только. Она несмолкаемым эхом повторялась и по эту сторону экрана. Он и сам не раз участвовал в этих гладиаторских сражениях. И в тот памятный день он готовился к схватке. Нужно было всего лишь самую малость его усилий, и он бы победил. Ведь тогда его конкурент не имел никаких преимуществ.

Однако он впервые отступил с поля боя. По собственному желанию. И виноваты в этом не воробьи и не ворона, утащившая всю воробьиную добычу. Его решение предопределил ломоть хлеба.

Тот заплесневелый ломоть хлеба, видимо, вывалившийся из мусорного ящика, он увидел, едва выйдя на улицу. Ни оба воробья, ни ворона – вся эта троица – не заметили этого большого куска хлеба, потому что яростно сражались меж собой.

В тот день он ушел с поля боя. И выиграл. Выиграл желание добиваться не какой-то крошки, а целого ржаного поля.